Lib.ru/Классика: Толстой Алексей Николаевич. Бывалый человек

Алексей Толстой.
Бывалый человек

По темной степи тянуло дымком. Кашевар сгреб кучкой золу -- под ней тлели угольки сухого навоза. Тишина была такая, что слышно за версту, как потыркивает сверчок; а еще далее, в лощинке, в стороне, где недавно догорела вечерняя заря, -- хрипел дергач. Летел бы, дура, к Дону, в плавни, здесь много не наковыряешь носом. В степи земля теплая, сухая, было бы что подложить под голову, -- и так лежат мужики у костра, а кто -- под телегой с поднятыми к звездам оглоблями. Звезды просторно раскинулись над степью. Один человек сидит, другие слушают.

-- Да, товарищ, пришлось...

-- Хлебнул?

-- А что же ты думаешь, -- конечно, хлебнул горя...

-- Расскажи по порядку, дяденька.

-- А по порядку рассказать -- будет так: в каком это году, забыл я, -- в шестнадцатом... Ну, ладно... Вошли мы, русские войска, в Париж. А были мы, солдаты, взятые для этой экспедиции, как на подбор: рослые, молодые, ужасно все бойкие. Идем по Парижу, колонна за колонной, сорок тысяч человек -- это ты шутишь! И поем во всю глотку. По дороге на кораблях спелись: с жизнью прощаться ведь неохота на чужой стороне... Да и бабы на тротуарах видимо-невидимо -- глядят на нас... Хороши... Ах, чистые, хорошие дамочки у них...

-- Ну?

-- Это кто там сказал "ну", под телегой?

-- Будет вам, -- слушайте, ребята.

-- Да. Идем мы через город Париж и поем песни. Запеваем по очереди, поротно, -- в каждой роте запевала и подголосок, мы подхватываем -- стекла звенят... Начальство нарочно подбирало голосистых в эту экспедицию, чтобы удивить иностранцев: какой у нас народ веселый, вся армия сытая, мордастая, в бой -- так в бой, ей хоть бы что; с песней грудью за отечество. Так и в газетах французы писали: "Русский, мол, солдат умирает с песней на устах..."

-- Как это?.. (Опять из-под телеги.) Вот ведь, ребята, а?..

Рассказчик покосился под телегу, но разобрать ничего было нельзя -- так темно. Месяц еще не всходил над степью.

-- Как же им нас не хвалить: нас пригнали помирать за их отечество... Ну, конечно, языка они нашего не понимали, русского, -- от этого много зависело... Когда проходили под Триумфальной аркой, дамочки стали бросать в нас цветы -- розы. Мы, будто эти розы нам обыкновенное дело, груди выпячиваем, будто такие уродились орлы, да и грянули свою, солдатскую: "Дррррищем дегтем, дррррищем дегтем, табаком..." Так что же вы думаете: у дамочек на глазах -- слезы, и руки к нам протягивают... А наши господа офицеры только косоротятся, но ничего не поделаешь: парад...

-- Здорово это вы -- про табак... Показали...

-- Мы бы не то еще показали, не прогони нас прямо на фронт в тот же день... У них народ малорослый. Умом одним берут, образованием. А культура у них высока.

-- Высока?

-- Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают... Я этого не люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же думаете у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две недели -- бой. Офицеры -- в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и нам -- по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но командиры говорят серьезно: "Ребята, не посрамим русского оружия, отступать невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях -- французы с пулеметами..."

-- Это французы, свои же, по своим?

-- А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще ничего не знали. Приказ: наступление. Значит -- музыканты вперед, и мы -- урррра, и вся недолга, грудью в штыки... А нас -- и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб... А сзади -- французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу... Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы... Апропо [Между прочим (от франц. a propos)], -- как французы говорят, -- апропо искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день -- приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.

-- Это что ж такое?

-- Ну, вроде репетиция.

-- А это что?

-- С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.

-- Ага!

-- Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.

-- Поддержали славу оружия.

-- Вот то-то что... Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку -- вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, -- нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ -- умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку -- вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.

-- Это как так -- черные? -- спросили из-под телега,

-- А как деготь, -- и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо, свиней у них много. А вот птицы у них не те.

-- Не те?

-- У нас, скажем, эта мелочь -- воробьи, скворцы, вороны. А у них пеликан-птица с носищем в полтора аршина.

Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в золе уголек, -- раскурил трубку.

-- Да. Помню -- сижу в бараке. Два земляка, -- Иван Рындин, монтер, шофер, электритчик, словом -- на все руки, да Алексей Костолобов пишут письмо на родину. А у меня живот болел. На воле -- дождь, ветер, -- скука. Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:

"Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией..." И пошел и пошел чесать... Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает и говорит без обиняков: "Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее на родину, потому что там без нас землю поделят". Прапорщик как вспыхнет: "Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз... Нет, ваш священный долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу". Хлопнул дверью и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали. Значит, опять умирать.

-- А я бы убег, -- сказали под телегой.

-- Дура. Географии не знаешь. И что я вам скажу: эти господа в шляпах, которые к нам приезжали руками махать на митингах, хуже нам были военного начальства. Ей-богу. Несут чепуху, махнет тебе рукой на виноградники: "Вы, говорит, не забывайте, что эта почва родила Дантона и Камилла Демулена..." А нам все равно, кого она породила, мы правду хотим знать -- кто русской землей распоряжается? Кто теперь хозяин?

Почему нас во Франции гноят? Зачем вы нас обманываете, раз мы некультурные?

Так мы зубами и лязгали до самых большевиков. А в ноябре, здорово живешь, загнали нас за проволоку. Поставили пулеметы. Голодный паек. И эти дамочки: мимо нас идет -- погрозит кулачишком. Мы, конечно, бунт. Нас из пулеметов, из броневиков. Зачинщиков расстреляли по ихнему обычаю -- у столбов. Вот тебе и русские орлы!

С земли поднялась рослая фигура с бородой от самых ушей, заслонила звезды. Поддернув портки, сказала:

-- Я, ребята, сам за французов кровь проливал.

-- Где это тебя угораздило?

-- А на Мазурских озерах. Наших там тысяч сто побили.

Мужики помолчали. Дергач перелетел поближе и тыркал, казалось, где-то за телегой. Над краем степи в одном месте как будто просветлело, -- это должна была скоро показаться луна.

-- Сидели мы без малого год за проволокой на положении пленных, -- опять заговорил рассказчик. -- А у французов большая нехватка в рабочих руках. И мы замечаем -- эти дамочки грозить бросили, ходят мимо нашего лагеря, присматриваются. Конечно, ребята наши крепкие, широкоплечие, работать здоровые... Что же без дела-то им сидеть? Только п...т за проволокой от дурной пищи.

-- Это обыкновенное дело... (Из-под телеги.)

-- Помолчи.

-- Ну вот, эти дамочки -- по-нашему женщины деревенские, вдовы -- и начали наших брать на поруки. Сначала выбирали молодцеватых, в ихнем вкусе.

-- Чтобы породу не портить.

-- Совершенно верно. Носы наши очень им не нравились. Иной мужик -- кровь с молоком, а нос -- леший его знает что, а не нос: у иного -- дуля, у иного пипкой, одни ноздри. Мы смекнули, стали в носах разбираться. Одному оттягивали, -- ничего не вышло. Уставится дамочка на такой нос и не доверяет. Мы солдата проваживаем, хлопочем: гляди, мол, какой мужчина -- сутки может косой махать, веселый, и жрать, мол, не очень здоров, а если ты насчет чего другого сомневаешься -- первый на деревне жеребец.

И хочется ей, и -- нос вот дался. Потом, конечно, и со всячинкой стали брать. Так многие ребята вышли из батраков в хозяева, женились на вдовах, хорошо стали крестьянствовать. А дамочки эти забыли, как и порожняком-то ходят: не поспевают рожать. Французы много дивились.

-- А ты как же пристроился?

-- Попал я к ведьме. Мужественная женщина лет сорока; хозяина на войне убили. Одним салатом, проклятая, норовила кормить. Орет весь день, как погонщик. За день наломаешься, а вечером она напьется красного вина и в ботинках лезет к тебе в кровать. Плюнул, вернулся в лагерь, и по причине примерного поведения отпустили меня на поденную работу, где я захочу. Надумали поехать в Марсель. Там встретился я с Алексеем Костолобовым и с Иваном Рындиным; он тоже от бабы ушел: попрекала его русским происхождением. Стали мы грузить пароходы. Заработали в скором времени на этой погрузке четыре тысячи двести франков, но опять-таки через свою некультурность: спины здоровы. Иван Рындин и говорит: "Не век нам, ребята, ящики таскать, давайте подыщем работу почище". Гимнастерки мы побросали, справили чистую одежу, рубашки с галстуками, шляпы. На это хлопнули без малого тысячу. Но на улице нас уже не толкают, придешь в кафе -- "Гарсон, вян-блан!" Подбегает половой: "Кескевуле?" Значит -- чего желаете? И тащит белого вина. И мы стараемся между собой говорить по-французски, не иначе.

Под телегой фыркнули. Затем кто-то в темноте, видимо, щелкнул того по затылку. Рассказчик продолжал:

-- Доехали мы по железной дороге до Тулузы. Пересели на узкоколейку, вылезли на одной станции и пошли пешком в уездный город, в глушь. Идем по шоссе в холодке, под деревьями. Кругом -- поля, виноградники. Земля -- как сад разделана. На хуторки заглядишься. Живут тихо, сытно, и народ в этих местах живет старый. Молодых совсем мало.

-- Перебиты?

-- Которые перебиты, а которые в города уходят. Деревенская работа им теперь не нравится: тяжела. Каждому хочется поскорее схватить, веселее пожить. Война, как ложкой, весь народ перемешала. Мы так и думали, что Рындин привел нас в эти места на сельскую работу: на нас все поглядывали из-за палисадников старики и старушки; особенно на Алексея Костолобова: длинный мужик, здоровенный. Но -- нет. Сели отдохнуть у канавы, Рындин и говорит: "Про эти места мне давно рассказывали. Здесь такая скука -- люди на ходу засыпают. Конечно, в Париже, например, нам без культурного образования пробиться трудно, там нас всякий зашибет. Но здесь легко можем сойти за столичных авантюристов".

-- А это что же такое?

-- Авантюрист, по-нашему, мастер на все руки; другие работают, он пенки снимает [Рассказчик употребляет слово "авантюрист" не совсем в обычном смысле, очевидно, избегая слова "спекулянт", как слишком узкого понятия].

-- Есть такие.

-- За границей, между прочим, они большие отламывают дела. На культуре все основано. Ты там, под телегой, знаешь, что такое акция?

-- Чего это? (Сквозь смех.) А ну тебя...

-- Акция -- это, брат ты мой, такая бумага: купил ее -- тебе за это платят, продал -- опять деньги платят. Ты год будешь спину ломать авантюрист в минуту больше заработает. Он мигнул кому-то: покупаю, мол, акцию... А у самого, заметь, в кармане -- битая вошь. Все дело, кому мигнуть... И ему несут деньги...

После этих слов опять началось качанье головами. Рассказчик, очень довольный, похрипывал трубочкой.

-- Так-то сидим на канаве и ахаем, а Рындин рассказывает. Обдумали наше предприятие со всех сторон. Под вечер пришли в город. Красивый городок: речка, сады, каменные дома, в каждом на дворе -- голубятня. На улицах чисто. Тишина и скука. И мы этой скуке рады. Зашли в гостиницу, заказали ужин: пареного кролика со сметаной, лягушек...

-- Тьфу! Будет тебе нести...

-- А ты ел лягушек? Ну и молчи. У нас в болотах полно этой дичи, орет, а вам жрать нечего, а это самая первая еда. Эх, некультурность! Ну, хорошо. Трактирщик подает нам ужин, вино, ликер, шоколад, и сам удивляется, как мы сытно едим, и спрашивает: откуда, зачем? Мы говорим: приехали обсмотреться, может, понравится, -- депо заварим. И сразу пошел по городу слух: приехали-де из Марселя иностранные авантюристы. Особенно Костолобов удивил горожан: ростом в дверь, глаза маленькие, ручищи как лопаты, ходит -- спотыкается, ему стыдно, что на него смотрят. Утром проснулись -- опять горячий завтрак: охолощенный петух и улитки с чесноком. И пошли мы будто бы прогуляться по городу. На нас -- глядят изо всех окошек. Хорошо. До обеда обошли кругом города три раза. И у самой реки, неподалеку от базарной площади, Рындин указал на один амбар -- каменный, старинный, крепкой стройки: "Здесь, говорит, наше счастье". Амбар этот мы арендовали на год за самые пустые деньги. Нам сейчас же в городе -- кредит: видят, что приехали солидные авантюристы. Взяли мы в кредит елового леса, досок, кумачу, картону разного, красок, электрических принадлежностей. Городок оживился, торговля пошла. Мы, не теряя времени, начали ремонт: починили на амбаре крышу, подправили штукатурку, снаружи, изнутри стены выкрасили. Понаделали скамеек, обили кумачом, и около входа Алексей Костолобов -- он кузнецом был до войны намалевал по штукатурке что ни на есть пестрее, страшнее, разных кавказцев в папахах, большевиков с красными бородами, с ножами, башкир косоглазых... И пушки тут стреляли, и на конях дрались, и хаты горели... "Эти картины, Рындин говорит, -- главный наш козырь". И верно -- ленивы французы, а из соседней деревни приходили смотреть, весь день у амбара -- толпа. "А что, спрашивают, тут у вас будет?" Рындин им: "Милостивые государыни и милостивые государи, подождите, скоро увидите, а между тем благодарим за ваше почтенное внимание". Когда работа стала подходить к концу, он взял две тысячи -- выдал нам расписку -- и уехал в Париж. Оттуда прислал телеграмму: "Удача, все достал, пишите вывеску". Мы тем временем мусор вывезли, около амбара подмели, посыпали песочком и занялись писать вывеску. Через неделю Рындин вернулся с двумя ящиками. "Ну, ребята, завтра открываемся". И ночью мы повесили вывеску. Наутро весь город ахнул. "Новость! Первый раз в городе. Кинематограф из Парижа. Веселое и полезное развлечение для лиц обоего пола. Для начала будет показано: 1) Кошмарная драма из жизни парижских бандитов. 2) Уморительные приключения одного доктора. 3) В перерыве выступит русский великан Алексей Костолобов с ломанием об голову досок и других предметов".

Для этого номера Рындин привез вязаные штаны, фуфайку и трубу. К семи часам у нас все было готово -- аппарат поставили, ленты проверили, Алексея одели в красную вязанку, научили скрипеть зубами, когда дойдет дело ломать доски. Рындин сел в кассу, я стал внутри -- проверять билеты, сажать на места, выкликать картины, Костолобов заревел в трубу -- за речкой слышно. Смотрим: потянулись французы.

Триста франков собрали в первый вечер, дали три сеанса, и четвертый бы дали, но Костолобов отказался ломать доски -- голову намял. Французам очень понравился наш театр: действительно, до этого времени к ним ни один кинематограф не заезжал -- глушь. Рисковать боялись. А у нас дело пошло хорошо. Рындин привез вторую серию, и к нам с хуторов стали приходить. Особенно дивились на Костолобова. "Это, говорят, монстра, о ля-ля". Действительно, здоровый мужик: берет он доску в полтора дюйма и хрять ее об голову! Дамочки вскакивают и его щупают...

Ну, хорошо. Деньги у нас не переводятся. В гостинице почет. Гуляешь по городу -- не поспеваешь кланяться. И стали мы жиреть, стали скучать. На разное баловство потянуло. И пьем мы один бенедиктин. А тут зима пришла, дожди, сумерки. Костолобов как напьется, так -- плакать: "Не видать, говорит, мне сроду тихого Дону, лучше бы я жил в степях бобылем каким-нибудь безлошадным, чем перед французами выламываться, это неприлично". Так и сидим долгий вечер три мужика в гостинице, пьем бенедиктин, говорим по-французски, а ветер за окошком надрывается, ветер зовет в степи.

-- По кизячку заскучали?

-- По гнезду.

-- А у нас тут были дела, покуда вы прохлаждались с тиятром. Не то что сейчас, -- одни верхоконные носились по степи. Пушечки постреливали...

-- Как столб телеграфный, так, смотри, и человек висит.

-- Повторяю, -- продолжал рассказчик, -- будь мы культурные, мы бы денежки прикопили и -- в Париж, например, акциями бы занялись, стали бы ходить с дамочками по роскошным ресторанам. Словом, развлекались. А у нас только и разговоров, что про деревню: как там да что, да живы ли... Может, и России-то уж больше нет.

-- Гы! (Под телегой.)

-- А что ты думаешь... Рындин привозил из Парижа газеты, там прямо писали: "Россия пропала, одни кресты, и народ весь разбрелся -- кто куда". В зимние вечера много выпили ликеру под эту тоску. Поговорить не с кем, ни поругаться, ни пошуметь... Вот приезжает как-то на масленой Рындин из Парижа. Сеанс отслужили. Электричество погасили. И Рындин повел нас за амбар на берег. "Ну, ребята, говорит, хотите ехать на родину?" -- "Как? Что?" "Генерал Деникин вызывает добровольцев, дают экипировку, проездные и подъемные". -- "Против кого же воевать?" -- спрашиваем. "Против большевиков, потому что они у крестьян, у казаков землю отняли и хлеб отнимают, и эти большевики -- на германской службе, распродают Россию, хотят ее передать германцам. Говорил мне это верный человек в комитете. А вот и газеты, -- и показывает нам газеты, -- в них то же сказано".

Недолго мы с Костолобовым думали: "Едем. И ты с нами?" -- "Нет, -- он говорит, -- я вас потом догоню, надо дело ликвидировать". И мы, два дурака, не поняли, что он нас обманывает. Жадность его заела -- с нами барышами жалко делиться, и он нас спроваживает. У него уж был нанят на место Костолобова француз, фокусник-шпагоглотатель, человек-змея -- бродяга, за пять франков в вечер. А мы -- "едем и едем". Так что же вы думаете? Французы узнали, что мы с Костолобовым уезжаем воевать, пришли с нами прощаться. Явился в гостиницу городской голова, подпоясанный, как при исполнении обязанностей, трехцветным шарфом, и с ним депутация. Вызвали нас. Голова подает нам бумагу с печатями и говорит: "В этой бумаге официально город благодарит вас за насаждение культурного развлечения в виде кинематографа. Мы сами, говорит, до этого не додумались, потому что у нас от войны головы скружились, и мы скучали, а вы развлекали нас, соединив приятное с полезным". Я в ответ: "Мерси, домой приедем, оттуда вам напишем".

Костолобов говорить, конечно, не мастер -- только плакал. Ну, выпили с депутацией...

-- И что же -- попали на фронт?

-- Через месяц высадились в Новороссийске. Подплывали к родной земле что было... Так бы эту винтовку и кинул в море. Нас ехало добровольцев человек двести, и мы сговорились: покуда не пообсмотримся -- зря не стрелять.

-- Ведь по своим же.

-- Конечно. Мы это понимали, не дураки. Высадились. Смотр. Командующий, как полагается, говорит: "Здорово, орлы, постоим грудью за единую, неделимую". -- "Эге, думаем, про этих орлов мы уже семь лет слышим". И мы начинаем замечать, что нет, не туда попали: опять генералы, опять господа, и мы будто бы ни при чем, опять мы -- серая скотина. А господ видимо-невидимо, больше, чем мужиков, -- плюнуть негде. Так. Вот попали мы с Костолобовым в наряд за дровами, с нами еще человек двадцать, -- в гору поднялись, в лес, офицерика прикололи, царствие ему небесное, и перебегай к зеленым. А оттуда пообсмотрелись -- и по деревням...

-- Тут вас в Красную Армию и закрючили.

-- Само собой.

-- И под Варшаву.

-- А что ж такое... Теперь-то мы уж знали, за что воевать. Я так скажу мы горя хлебнули, но видели много полезного. Ни в каком случае нам нельзя без культуры -- пропадем... Я почему не люблю, когда под телегой смеются? Ты смейся над смешным, вихрястый, а тебе рассказывают про обиды над человеческим достоинством... Тут над собой надо задуматься...

Над степью взошла луна, посеребрила траву. Неподалеку отсвечивали металлом пласты пашни. Забелела дорога, и на ней, бросая длинную тень, показался верховой. Он ехал шзгом, без седла, вез мешок с хлебами. Тем, кто лежал на земле, он казался великаном, за спиной его поднимался желтоватый лунный шар. Чей-то голос сказал негромко:

-- Ну, и чертушка.

Другой:

-- Он не то что доску об голову -- ось переломит.

Рассказчик позвал подъехавшего верхового:

-- Алеша, она где у тебя? В телеге, что ли, в сумке?

-- Кто? -- спросил верховой густым голосом. -- Тпру! Кто?

-- Фотография. Мы с ним снялись на крыльце, тут -- разные животные, и мы сидим с книжками. Послали во Францию городскому голове.

1927

Оставить комментарий Толстой Алексей Николаевич (yes@lib.ru) Год: 1927 Обновлено: 11/02/2020. 23k. Статистика. Рассказ: Проза Повести и рассказы	Скачать FB2 Оценка: *7.003** Ваша оценка:

Толстой Алексей Николаевич Бывалый человек

Алексей Толстой. Бывалый человек

Толстой Алексей Николаевич
Бывалый человек

Алексей Толстой.
Бывалый человек