"Деготь или мед": Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917--1923).
М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2006.
ПУСТЬ ОНИ НЕ ОШИБУТСЯ23
Круглая дверь вертелась, впуская милостивых государей разного рода и роста, но с одинаковым выражением лица. На всех лицах было одновременно полнейшее недоверие к явлению вообще и быстрая готовность оценить это явление, измерить, взвесить, перевести на эквивалент, умножить его раз 250 приблизительно и уже как реальную ценность продать сплоховавшему соседу, стоящему с выражением наиполнейшего недоверия и т. д.
Подальше от дверей несколько человек из густо сидящих за столиками пили кофе. Здесь говорили также и о политике, а в сизом табачном дыму возникали из небылицы, как призраки, вполне достоверные слухи и факты. У окна за столом журналистов читались листки последнего радио, полученного из Стокгольма через Чикаго. В стороне под пальмой сидел с газетой мой приятель, москвич. Я подсел к нему. Он тотчас же заговорил:
-- Сегодня иду по улице, народу -- больше, чем всегда, на дамах такие шубы, саки и шляпки, каких не носят по будням. Неимоверное количество мальчишек. Я, вы знаете, живу у черта на куличках и газеты читаю не каждый день. Думаю -- что-то случилось!
Вдруг вижу -- по тротуару идут два матроса, один -- высокий, другой -- в половину его роста, оба в узких фуфайках, в белых шапочках, надвинутых на лоб, и в штанах, широких, как юбки.
Идут валкой, ловкой морской походочкой, держась за руку. У фотографической витрины они остановились и начали весело смеяться. У обоих добродушные, точно детские, лица, открытые и ясные -- таких лиц я уже год не видел в России. И сразу понял, что это -- англичане24.
И до того разволновался, так тяжело стало, как камень лег на сердце. Что за чушь? Вместо радости -- хоть плачь!
Немного погодя, сквозь толпу бездельников, что весь день торчат на углу, где редакция, сквозь толпу спекулянтов, жучков, маклеров, менял, паразитов без веры, без родины, без совести, сквозь толпу суетливых, бездарных, унылых бесов -- порождение тьмы, ужаса и разлада, -- проходят трое молодых, с красными пумпушечками на шапочках.
Все трое -- тонкие и длинноногие, в узкой синей одежде, изящные, как гимнасты, со смуглыми, живыми, чудесного благородства романскими лицами -- французы.
Я проводил их глазами до поворота и, намереваясь привести в порядок свои чувства, побрел в сквер, где мокрую землю покрывали опавшие листья.
Я понял, что взволновало и уязвило меня: это были стыд и отчаяние. Только что я видел людей другой породы. В каждом движении, в складке платья, в походке, в повороте головы, в улыбке -- чувствовалось, что эти простые, веселые матросы несут с собою, неотделимо, как цвет их крови, гордость, честь, славу своей родины.
Шапочки, надвинутые на глаза, и красные пумпушечки говорили: мы -- дети Англии, мы -- дети Франции; мы -- те, кто победил в мировой борьбе; мы -- те, у кого есть милая родина.
Я думал об этих горьких войнах и брел по мокрым листьям; старые галоши, купленные по случаю за 80 рублей, хлюпали и сваливались с ног. Мне было так гадко, что хотелось лечь в грязь и сдохнуть.
Вы никогда не слышали истории поездки русских журналистов в Англию? Я вам напомню: по поручению английского правительства шесть русских журналистов приехали в Лондон и были встречены с королевской пышностью.
Им устраивали торжественные банкеты, где сэр Эдуард Грей и лорд Сесиль приветствовали Россию; им показывали парламент -- ум и сердце Англии -- во время бурных прений, когда Асквит, красный от возбуждения, боролся с пацифистами; их возили на север Шотландии, где адмирал Джелико поднимал бокал за русский флот, а дредноут "Королева Елисаветта", проходя, салютовал, подняв, как колонны, все свои чудовищные пушки; и, наконец, главнокомандующий Хег пил с ними за славу русского оружия и за те фантастические полки, которые в невозможных условиях штурмом взяли Эрзерум.
Все это видели и слышали шесть русских журналистов, и у всех шести было чувство страха, что англичане не знают России до конца, что они слишком щедро открыли свои сокровища, что не мешало бы предостеречь их -- не особенно доверяться тем людям, которые не умеют еще произносить слова -- Родина.
Все это я припомнил, когда шатался по скверу по гнилым листьям.
Но можно жить, я спрашиваю, с такими чувствами? -- Нет!
И я уверен, -- узнай эти матросики, что чувствуют, глядя на них, иные русские люди, -- вынут они трубки изо рта, сплюнут под ноги, сядут на лодки, разведут на кораблях пар и:
-- "Adieu, -- скажут, курицыны дети!"
Нет, таких чувств у вас быть не должно!
Пусть, как пламя, они обожгут наши сердца и поднимут их со страстью и мужеством на борьбу за единую родину.
Нашими руками должна быть создана Россия великой и прекрасной страной. И пусть наши дети узнают всю сладость чувства гордости и славы.
Англичане и французы хотят нам помочь. Они помогут нам со всей широтой размаха, но лишь при условии, что мы дело родины поставим, каждый, выше своего личного дела, что мы пойдем впереди их умирать за нашу родину; при условии, что в нас они найдут и гнев, достойный их помощи, и волю; при условии, что их протянутая рука встретит руку мужчины, а не мокрые, теплые пальцы мерзавца.
Пусть союзники на этот раз не ошибутся в нас, как тогда, когда приветствовали шестерых испуганных журналистов.
И недаром их первые корабли вошли в Новороссийск и Севастополь. Там они не ошибутся.
Статья Толстого "Пусть они не ошибутся", посвященная раздумьям по поводу высадки союзного десанта в Одессе, на фоне общего ликования, охватившего газеты, звучит диссонансом. В ЦГЛА сохранился черновик этой заметки с поправками и зачеркиваниями. Там у нее был подзаголовок, зачеркнутый синим карандашом: "Дети своей родины и курицыны дети (об интервентах)".
И Бунин в эти дни, смиряя гордость, откликнулся на высадку французов стихотворением "22 декабря 1918 г."25, полным тех же смешанных чувств:
И боль, и стыд, и радость. Он идет,
Великий день, -- опять, опять варягу
Вручает обезумевший народ
Свою судьбу и темную отвагу.
Да будет так. Привет тебе, варяг!
Во имя человечности и Бога
Сорви с кровавой башни наглый стяг,
Смири скота, низвергни демагога.
Довольно слез, что исторгал злодей
Под этим стягом "равенства и счастья"!
Довольно площадных вождей
И мнимого народовластья!
Толстовское описание "людей другой породы", так непохожих на замученных соотечественников, добродушных, ясных и открытых англичан, изящных, живых, благородных французов -- напоминает о его путевых очерках 1916 г., полных впечатлений о воюющих Англии и Франции. Главное чувство в этих военных очерках -- зависть к той гордости, с которой англичане и французы относятся к своей родине.
Поездка в Англию, упомянутая Толстым, состоялась в конце января 1916 г. по приглашению английского правительства. Толстой представлял "Русские ведомости"; в делегацию входили A.A. Башмаков -- от "Правительственного вестника", Е.А. Егоров -- от "Нового времени", В.Д. Набоков -- от "Речи", В.И. Немирович-Данченко и К.И. Чуковский -- от "Русского слова"26.
Русских журналистов объединял тогда страх, что Россия (где патриотизм был неприличным словом) не заслуживает английского доверия. В дневнике Чуковского по этому поводу есть запись о В.Д. Набокове:
Кстати, я вспомнил сейчас, что в 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас тогда лондонская публика, он однажды сказал:
-- О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто ничего не случилось, а на самом деле...
-- А на самом деле -- что?
-- А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на день...
Это он говорил ровно за год до революции, и я часто потом вспоминал его слова27.
Надежды на то, что союзники удержат юг России, оказались напрасными. Генерал Деникин писал:
В Одессе не оказалось ни сколько-нибудь объединенной общественности, ни "общественного мнения". В этом политическом Вавилоне, как в фокусе, отразился разброд российской интеллигенции ... Здесь слагались окончательно те взаимоотношения, которые легли в основу всей дальнейшей междоусобной политической борьбы, раздиравшей противобольшевистский фронт28.
За власть боролись Совет Государственного Объединения, Национальный Центр, разрываемый распрями между либеральными и социалистическими группами Союз Возрождения России и (социалистический) Совет земств и городов Юга России. Все эти организации возмущались "узурпатором" Гришиным-Алмазовым и находились в сложных отношениях с добровольческим командованием.
С другой стороны были большевики и политически вполне внятная Директория с отчетливой "национально-освободительной" идеологией. Обе эти силы находили у французов все большее понимание. Французское командование сочувствовало власти украинских сепаратистов -- петлюровской Директории и подрывало престиж Добровольческой армии, систематически оставляя ее без оружия и боеприпасов. Деникин вспоминает лозунг французов в "одесском омуте" -- "Pas une goutte de sang franèais"29.
Сэр Эдуард Грей (1863-1933) -- Либерал, министр иностранных дел Великобритании в 1905-1916 гг. После ухода в отставку возглавлял Палату лордов. Оставил мемуары (1925)30.
Асквит -- Герберт Генри Эсквит (1852-1928), премьер-министр Великобритании в 1908-1916 гг., затем глава партии либералов.
Адмирал Джелико -- Сэр Джон Джеллико (1859-1935), командующий британским флотом во время войны. Смещен правительством Д. Ллойд-Джорджа в 1917 г. после неудачного Ютландского сражения31.
Хег -- Сэр Даглас Хэйг (1861-1928), британский военачальник, в 1915 г. командовал корпусом в Бельгии, прославился в битве на Сомме, в 1916 г. -- главнокомандующий войсками Великобритании32.
Примечания
23 Одесский листок. 1918. 11 дек. (28 нояб.) No 268.
24 Английский союзный флот появился в Севастополе, Новороссийске и Баку в середине ноября 1918 г. Об эгоистической политике англичан на Кавказе см. очерки А. Ветлугина "Последняя отрада" и "Миражи": Ветлугин А. Сочинения. Записки мерзавца. М., 2000.
25 Одесский листок. 1918.22 дек.
26 Подробнее всего он описан в книге: Набоков В.Д. Из воюющей Англии. Путевые очерки. Пг., 1916.
27Чуковский К. Дневник: В 2 т. М., 2003. Т. 1:1901-1929 гг. С. 290.