Толстой Алексей Николаевич
Как я был большевиком

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   "Деготь или мед": Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917--1923).
   М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2006.
   

КАК Я БЫЛ БОЛЬШЕВИКОМ3

   В апреле 1914 года, не вытянув до конца неистовой суеты, какою жила в ту последнюю зиму литературно-аристократическая и интеллигентская Москва, я уехал в Крым, в морской поселок возле Феодосии.
   В это раннее время дачи еще были заколочены, берег пуст, море туманно и холодно.
   В сумерки приходилось уходить в дом, где в пустой белой комнате по стенам шибко бегали длинноногие мухоловки, подвывал сырой ветер и было слышно, как, не переставая, шумело море.
   Это уединение, керосиновая лампа, тень от самоварного пара на меловой стене, страшные мухоловки, кусочек брынзы в бумаге, кастрюлечка с макаронами, мною самим сваренными, глухой, тысячелетний, тяжелый шум моря, уединение и покой -- все это настраивало на серьезный лад.
   Здесь было все, отчего вволю хотелось загрустить о бренности и суете и вволю распустить воображение.
   Сидя на кретоновом, пахнущем мышами диванчике, я размышлял о том, как напишу замечательную пьесу, которая всех потрясет мрачной правдой. Я настраивал себя на трагический лад, и мне казалось, что только зловещее, трагическое и кровавое достойно изображения в искусстве. Затем я уходил спать и засыпал счастливый, так бывало только в детстве.
   О, как это было наивно, легкомысленно и слепо! У меня было неопределенное желание трагедии, только потому, что за зиму я до сыта насладился легкой жизнью, любовью и весельем. Глядя на бегающие, мохнатые тени от мухоловок на стене, я представлял неопределенно страшные вещи, искаженные лица, свет пожара, клубы дыма, рычание толпы. Разумеется, я грезил о революции. Это было очень грешно и гадко. Но разве многим в то беспечное время не захватывало дух словами -- революция, трагедия? Разве при чтении рассказа приятная щекотка не пробегала по спине, когда мы доходили до страницы, где "рыжий, тяжело ввалившись и сопя, и т. д."? Разве Хаос и Ужас не заманивали нас своими размалеванными декорациями?
   Бродя по морскому берегу, я обдумывал пьесу пострашнее. Если бы мои мечты могли осуществляться, то, я думаю, от половины земли остались бы дымящиеся развалины. Тогда я проделывал это со спокойной совестью, но теперь мне кажется, что подобные мечтания даром не проходят, а если о подобном мечтают многие, то они и осуществляются. Русское же общество в то время если прямо и не было настроено анархически, то, во всяком случае, анархические мечтания были ему очень по вкусу. Однажды, в ветреный вечер, я вышел к морю. Закат заволокло длинными тучами, свет его скоро погас, и вот из моря начала подниматься темно-багровым шаром полная луна. Свет ее окрасил края туч, скользнул по волнам, и скоро над измятой, взлохмаченной водой повис круглый месяц, как пузырь, налитый кровью. До слуха издалека долетел раскат грома.
   Ночью была гроза и ливень. В черном небе открывались белые, раскаленные очертания тучи, стоймя повисшей над морем. Домишко, где я жил, трясся от грома и ветра. Мухоловки попрятались. Как и полагается в таких случаях -- я не спал, и в моем воображении возник весь план трагедии.
   Пьеса была очень страшная. Когда, впоследствии, я послал ее Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко, он мне ответил:
   "Дорогой Алексей Николаевич, пьесу я Вашу прочитал несколько раз, в ней много талантливых мест, но в общем она производит впечатление горячечного бреда. Ставить ее нельзя, никто не поймет (Вы же знаете, что нашей публике нужно все разжевать и положить в рот). Но и по существу Ваша трагедия слишком хаотична и неправдоподобна..."
   Я, конечно, обиделся на Немировича-Данченко и пьесу зашевыркнул в ящик. А скоро забыл о ней думать, -- началась война.
   Но за последнее время мне не раз приходится вспоминать об этой неудавшейся пьесе. В ней отчасти отпечатлена та, разлитая в воздухе, отрава, которая поразила нас страшной болезнью, бросила с пеной у рта на землю.
   Содержание пьесы "Кровавая луна" было таково:
   У моря живет некий холостой господин и, как в таких случаях полагается, собирается писать книгу о добре и зле. У него есть провидение, что наступают последние дни старого мира. Грех и душевное потемнение ввергнут человечество в войну, которая кончится разрушением цивилизации и всеобщим вымиранием. Люди забудут само понятие о добре и зле.
   И вот, этот господин считает, что он должен будет отобрать небольшую кучку еще не растленных грехом людей, переселить их на остров, от греха подальше, и там приготовить из них ячейку новой человеческой расы.
   Затем, -- с этого-то и начинается пьеса, -- господин сомневается -- хватит ли у него душевной высоты и силы, чтобы воспитать новую расу. В это время, разумеется, появляется в грозовую ночь на яхте "Кровавая луна" женщина нечеловеческой красоты. Господин влюбляется в нее. Женщина тоже влюбляется. Муж ее -- пошляк. Любовники готовы соединиться.
   И вот тут-то наступает совершенно большевистское мышление: господин приходит к решению, что для испытания своей душевной высоты и силы -- во имя великого дела создания нового человечества -- нужно ему любимую женщину убить. В третьем акте он ее режет ножом, и дальше наступает хаос, в котором автор пьесы тонет с головой, несмотря на большое желание оправдать своего героя. Кончается это тем, что убийца в припадке безумия и отчаяния бросается в море.
   Вспоминая эту пьесу и время, когда она была написана, я начинаю думать, что, во-первых, пьеса -- совершенно большевистская по идее и по структуре, во-вторых, что большевизм выращен на патологии, и мы сами загодя культивировали его, и в-третьих, что сила большевизма была в нас самих, призывавших бредовые видения и кошмары, чтобы насладиться ими. Я говорю "мы" -- потому что, действительно, не я один бегал по ночам по берегу моря и, пялясь на красную луну, бормотал заклятья и чепуху, призывал то, что потом и пришло.
   И вот теперь, когда Россия, разрушенная и залитая кровью, содрогается смертельно, когда мы рассеяны по земле без отечества и крова, когда будущий день смутен и мрачен, -- уместно ли вспоминать о какой-то пьеске, да еще прескверной?
   Да, уместно признать свою виновность и твердо поверить, что кошмар, неразумно созданный нами, нами же будет и развеян.
   
   В апреле 1914 года, не вытянув до конца неистовой суеты, какою жила в ту последнюю зиму литературно-аристократическая и интеллигентская Москва, я уехал в Крым, в морской поселок возле Феодосии. -- Толстой был брошен второй женой Софьей Исааковной Дымшиц, которая уехала в Париж, и "зализывал раны" в Коктебеле у Волошина. Ситуация расставания супругов отражена в романе, где в Париж уезжает Катя.
   Багровая луна; круглый месяц, как пузырь, налитый кровью... -- Лунная мифология Толстого восходит скорее всего к венку сонетов Волошина "Lunaria" (1913). Возможно также влияние постановки "Саломеи" Уайльда в театре Комиссаржевской в Петербурге (1913), построенной на мотиве огромной, гнетущей и страшной оранжевой луны.
   Пьеса была очень страшная, -- Толстой действительно тогда написал пьесу, очень похожую на ту, которая здесь описывается, и никогда ее не публиковал: это "Геката" (1914), находящаяся в его архиве в Отделе рукописей ИМЛИ. В центре -- некий философ-отшельник, чем-то напоминающий Волошина. Идея нравственного совершенствования как способа противостоять надвигающейся мировой погибели, видимо, должна отражать антропософские верования Волошина, преломившиеся в упрощенном понимании Толстого.
   Я, конечно, обиделся на Немировича-Данченко... -- В.И. Немирович-Данченко неизменно не одобрял драматические опыты Толстого. Описанным здесь способом он вернул ему "День Ряполовского" (1912), посоветовав никому эту пьесу не показывать и не печатать. Толстой так и сделал.
   Женщина нечеловеческой красоты -- Появляется еще в 1910 г. в рассказе "Чудаки".
   Нужно ему любимую женщину убить... -- Через год, работая над романом "Егор Абозов", Толстой также намеревался заставить героя убить героиню, в которую тот был мучительно влюблен и которая являлась средоточием всех пороков.
   

Примечания

   3 Родина [Москва]. 1991. No 3. С. 65. Первая публикация этого рассказа, написанного в 1919 или 1920 г., пока не обнаружена.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru