Толстой Лев Николаевич
Альберт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.19*31  Ваша оценка:

Альберт

I

   Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик.
   Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то (как это часто случается), что все это не то и ненужно.
   Несколько раз они усиливались поднять веселье, но притворное веселье было еще хуже скуки.
   Один из пяти молодых людей, более других недовольный и собой, и другими, и всем вечером, с чувством отвращения встал, отыскал шляпу и вышел с намерением потихоньку уехать.
   В передней никого не было, но в соседней комнате, за дверью, он услыхал два голоса, спорившие между собою. Молодой человек приостановился и стал слушать.
   -- Нельзя, там гости,-- говорил женский голос.
   -- Пустите, пожалуйста, я ничего! -- умолял слабый мужской голос.
   -- Да уж не пущу без позволения мадамы,-- говорила женщина,-- куда вы? ах какой!..
   Дверь распахнулась, и на пороге показалась странная мужская фигура. Увидав гостя, служанка перестала удерживать, а странная фигура, робко поклонившись, шатаясь на согнутых ногах, вошла в комнату. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над шершавыми, нечищеными сапогами. Скрутившийся веревкой галстук повязывал длинную белую шею. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий и чрезвычайно чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и вместе важно. Выражение их пленительно сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов.
   Пройдя несколько шагов, он приостановился, повернулся к молодому человеку и улыбнулся. Он улыбнулся как будто с трудом; но когда улыбка озарила его лицо, молодой человек -- сам не зная чему -- улыбнулся тоже.
   -- Кто это такой? -- спросил он шепотом у служанки, когда странная фигура прошла в комнату, из которой слышались танцы.
   -- Помешанный музыкант из театра,-- отвечала служанка,-- он иногда приходит к хозяйке.
   -- Куда ты ушел, Делесов? -- кричали в это время из залы.
   Молодой человек, которого звали Делесовым, вернулся в залу.
   Музыкант стоял у двери и, глядя на танцующих, улыбкой, взглядом и притоптыванием ног выказывал удовольствие, доставляемое ему этим зрелищем.
   -- Что же, идите и вы танцевать,-- сказал ему один из гостей.
   Музыкант поклонился и вопросительно взглянул на хозяйку.
   -- Идите, идите,-- что ж, когда вас господа приглашают,-- вмешалась хозяйка.
   Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.
   Но музыкант не вставал. Гости замолчали, даже фортепьяно перестало играть, и Делесов с хозяйкой первые подбежали к упавшему. Он лежал на локте и тускло смотрел в землю. Когда его подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы.
   -- Господин Альберт! господин Альберт! -- говорила хозяйка,-- что, ушиблись? где? Вот я говорила, что не надо было танцевать. Он такой слабый! -- продолжала она, обращаясь к гостям,-- насилу ходит, где ему!
   -- Кто он такой? -- спрашивали хозяйку.
   -- Бедный человек, артист. Очень хороший малый, только жалкий, как видите.
   Она говорила это, не стесняясь присутствием музыканта. Музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего-то, съежился и оттолкнул окружавших его.
   -- Это все ничего,-вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.
   И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали.
   Всем сделалось неловко; глядя на него, все молчали.
   Взгляд музыканта снова потух, и он, видимо, забыв о всех, потирал рукою колено. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же, как и прежде, пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку.
   -- Все ничего! -повторил он еще раз, взмахнув скрипкой. -- Господа! будем музицировать.
   -- Что за странное лицо! -- говорили между собой гости.
   -- Может быть, большой талант погибает в этом несчастном существе! -- сказал один из гостей.
   -- Да, жалкий, жалкий! -- говорил другой.
   -- Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное,-- говорил Делесов,-- вот посмотрим...

II

   Альберт в это время, не обращая ни на кого внимания, прижав скрипку к плечу, медленно ходил вдоль фортепьяно и настраивал ее. Губы его сложились в бесстрастное выражение, глаз не было видно; но узкая костлявая спина, длинная белая шея, кривые ноги и косматая черная голова представляли чудное, но почему-то вовсе не смешное зрелище. Настроив скрипку, он бойко взял аккорд и, вскинув голову, обратился к пьянисту, приготовившемуся аккомпанировать.
   -- "Melancholie C-dur!" -- сказал он, с повелительным жестом обращаясь к пьянисту.
   И вслед за тем, как бы прося прощения за повелительный жест, кротко улыбнулся и с этой улыбкой оглянул публику. Вскинув волосы рукой, которой он держал смычок, Альберт остановился перед углом фортепьяно и плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
   Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Ни один ложный или неумеренный звук не нарушил покорности внимающих, все звуки были ясны, изящны и значительны. Все молча, с трепетом надежды, следили за развитием их. Из состояния скуки, шумного рассеяния и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. То в душе их возникало чувство тихого созерцания прошедшего, то страстного воспоминания чего-то счастливого, то безграничной потребности власти и блеска, то чувства покорности, неудовлетворенной любви и грусти. То грустно-нежные, то порывисто-отчаянные звуки, свободно перемешиваясь между собой, лились и лились друг за другом так изящно, так сильно и так бессознательно, что не звуки слышны были, а сам собой лился в душу каждого какой-то прекрасный поток давно знакомой, но в первый раз высказанной поэзии. Альберт с каждой нотой вырастал выше и выше. Он далеко не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и с выражением страстного внимания прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Левая напряженно-согнутая рука, казалось, замерла в своем положении и только судорожно перебирала костлявыми пальцами; правая двигалась плавно, изящно, незаметно. Лицо сияло непрерывной, восторженной радостию; глаза горели светлым сухим блеском, ноздри раздувались, красные губы раскрывались от наслаждения.
   Иногда голова ближе наклонялась к скрипке, глаза закрывались, и полузакрытое волосами лицо освещалось улыбкой кроткого блаженства. Иногда он быстро выпрямлялся, выставлял ногу; и чистый лоб, и блестящий взгляд, которым он окидывал комнату, сияли гордостию, величием, сознанием власти. Один раз пьянист ошибся и взял неверный аккорд. Физическое страдание выразилось во всей фигуре и лице музыканта. Он остановился на секунду и, с выражением детской злобы топая ногой, закричал: "Mol, c-mol!" Пьянист поправился, Альберт закрыл глаза, улыбнулся и, снова забыв себя, других и весь мир, с блаженством отдался своему долгу.
   Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили покорное молчание и, казалось, жили и дышали только его звуками.
   Веселый офицер неподвижно сидел на стуле у окна, устремив на пол безжизненный взгляд, и тяжело и редко переводил дыхание. Девицы в совершенном молчании сидели по стенам и только изредка с одобрением, доходящим до недоумения, переглядывались между собою. Толстое, улыбающееся лицо хозяйки расплывалось от наслаждения. Пьянист впивался глазами в лицо Альберта и, со страхом ошибиться, выражавшимся во всей его вытягивавшейся фигуре, старался следить за ним. Один из гостей, выпивший больше других, ничком лежал на диване и старался не двигаться, чтобы не выдать своего волнения. Делесов испытывал непривычное чувство. Какой-то холодный круг, то суживаясь, то расширяясь, сжимал его голову. Корни волос становились чувствительны, мороз пробегал вверх по спине, что-то, все выше и выше подступая к горлу, как тоненькими иголками кололо в носу и нёбе, и слезы незаметно мочили ему щеки. Он встряхивался, старался незаметно втягивать их назад и отирать, но новые выступали опять и текли по его лицу. По какому-то странному сцеплению впечатлений первые звуки скрипки Альберта перенесли Делесова к его первой молодости. Он -- немолодой, усталый от жизни, изнуренный человек, вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине в розовом платьице, вспомнилось первое признание в липовой аллее, вспомнился жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, вспомнилось волшебство и неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. В его возвратившемся назад воображении блистала она в тумане неопределенных надежд, непонятных желаний и несомненной веры в возможность невозможного счастия. Все неоцененные минуты того времени одна за другою восставали перед ним, но не как незначащие мгновения бегущего настоящего, а как остановившиеся, разрастающиеся и укоряющие образы прошедшего. Он с наслаждением созерцал их и плакал,-- плакал не оттого, что прошло то время, которое он мог употребить лучше (ежели бы ему дали назад это время, он не брался употребить его лучше), но он плакал оттого только, что прошло это время и никогда не воротится. Воспоминания возникали сами собою, а скрипка Альберта говорила одно и одно. Она говорила: "Прошло для тебя, навсегда прошло время силы, любви и счастия, прошло и никогда не воротится. Плачь о нем, выплачь все слезы, умри в слезах об этом времени,-- это одно лучшее счастие, которое осталось у тебя".
   К концу последней варьяции лицо Альберта сделалось красно, глаза горели не потухая, крупные капли пота струились по щекам. На лбу надулись жилы, все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы уже не закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения.
   Отчаянно размахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастия оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губы сложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошел в другую комнату.

III

   Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странное чувствовалось в мертвом молчании, последовавшем за игрой Альберта. Как будто каждый хотел и не умел высказать того, что все это значило. Что такое значит -- светлая и жаркая комната, блестящие женщины, заря в окнах, взволнованная кровь и чистое впечатление пролетевших звуков? Но никто и не попытался сказать того, что это значит; напротив, почти все, чувствуя себя не в силах перейти вполне на сторону того, что открыло им новое впечатление, возмутились против него.
   -- А ведь он, точно, хорошо играет,-- сказал офицер.
   -- Удивительно!-- отвечал, украдкой рукавом отирая щеки, Делесов.
   -- Однако пора ехать, господа,-- сказал, оправившись несколько, тот, который лежал на диване. -- Надо будет дать ему что-нибудь, господа. Давайте складчину.
   Альберт сидел в это время один в другой комнате на диване. Облокотившись локтями на костлявые колени, он потными, грязными руками гладил себе лицо, взбивал волосы и сам с собою счастливо улыбался.
   Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать ее.
   Кроме того, Делесову, на которого музыка произвела такое сильное и непривычное впечатление, пришла мысль сделать добро этому человеку. Ему пришло в голову взять его к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту -- вообще вырвать из этого грязного положения.
   -- Что, вы устали? -- спросил Делесов, подходя к нему.
   Альберт улыбался.
   -- У вас действительный талант; вам надо бы серьезно заниматься музыкой, играть в публике.
   -- Я бы выпил чего-нибудь,-- сказал Альберт, как будто проснувшись.
   Делесов принес вина, и музыкант с жадностию выпил два стакана.
   -- Какое славное вино! -- сказал он.
   -- "Меланхолия", какая прелестная вещь! -- сказал Делесов.
   -- О! да, да,-- отвечал, улыбаясь, Альберт,-- но извините меня, я не знаю, с кем имею честь говорить; может быть, вы граф или князь: не можете ли вы мне ссудить немного денег? -- Он помолчал немного. -- Я ничего не имею... я бедный человек. Я не могу отдать вам.
   Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал музыканту собранные деньги.
   -- Очень благодарю вас,-- сказал Альберт, схватив деньги. -- Теперь давайте музицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, выпить,-- прибавил он, вставая.
   Делесов принес ему еще вина и попросил сесть подле себя.
   -- Извините меня, ежели я буду откровенен с вами,-- сказал Делесов,-- ваш талант так заинтересовал меня. Мне кажется, что вы не в хорошем положении?
   Альберт поглядывал то на Делесова, то на хозяйку, которая вошла в комнату.
   -- Позвольте мне вам предложить свои услуги,-- продолжал Делесов,-- ежели вы в чем-нибудь нуждаетесь, то я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня. Я живу один, и, может быть, я был бы вам полезен.
   Альберт улыбнулся и ничего не отвечал.
   -- Что же вы не благодарите,-- сказала хозяйка,-- разумеется, для вас это благодеяние. Только я бы вам не советовала,-- продолжала она, обращаясь к Делесову и отрицательно качая головой.
   -- Очень вам благодарен,-- сказал Альберт, мокрыми руками пожимая руку Делесова,-- только теперь давайте музицировать, пожалуйста.
   Но остальные гости уже собрались ехать и, как их ни уговаривал Альберт, вышли в переднюю.
   Альберт простился с хозяйкой и, надев истертую шляпу с широкими полями и летнюю старую альмавиву, составлявшие всю его зимнюю одежду, вместе с Делесовым вышел на крыльцо.
   Когда Делесов сел с своим новым знакомцем в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своем поступке и обвинять себя в ребяческой мягкости сердца и нерассудительности. Притом все, что говорил Альберт, было так глупо и пошло, и он так вдруг грязно опьянел на воздухе, что Делесову сделалось гадко. "Что я с ним буду делать?" -- подумал он.
   Проехав с четверть часа, Альберт замолк, шляпа с него свалилась в ноги, он сам повалился в угол кареты и захрапел. Колеса равномерно скрипели по морозному снегу; слабый свет зари едва проникал сквозь замерзшие окна.
   Делесов оглянулся на своего соседа. Длинное тело, прикрытое плащом, безжизненно лежало подле него. Делесову казалось, что длинная голова с большим темным носом качалась на этом туловище; но, вглядевшись ближе, он увидел, что то, что он принимал за нос и лицо, были волоса, а что настоящее лицо было ниже. Он нагнулся и разобрал черты лица Альберта. Тогда красота лба и спокойно сложенного рта снова поразили его.
   Под влиянием усталости нерв, раздражающего бессонного часа утра и слышанной музыки Делесов, глядя на это лицо, снова перенесся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; снова ему вспомнилось счастливое и великодушное время молодости, и он перестал раскаиваться в своем поступке. Он в эту минуту искренно, горячо любил Альберта и твердо решился сделать добро ему.

IV

   На другой день утром, когда его разбудили, чтобы идти на службу, Делесов с неприятным удивлением увидал вокруг себя свои старые ширмы, своего старого человека и часы на столике. "Так что же бы я хотел видеть, как не то, что всегда окружает меня?"-спросил он сам себя. Тут ему вспомнились черные глаза и счастливая улыбка музыканта; мотив "Меланхолии" и вся странная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении.
   Ему некогда было, однако, размышлять о том, хорошо или дурно он поступил, взяв к себе музыканта. Одеваясь, он мысленно распределил свой день: взял бумаги, отдал необходимые приказания дома и торопясь надел шинель и калоши. Проходя мимо столовой, он заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мертвым сном спал на сафьянном диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером. Что-то не хорошо -- невольно казалось Делесову.
   -- Сходи, пожалуйста, от меня к Борюзовскому, попроси скрипку дня на два для них,-- сказал он своему человеку,-- да когда они проснутся, напой их кофеем и дай надеть из моего белья и старого платья что-нибудь. Вообще удовлетвори его хорошенько. Пожалуйста.
   Возвратившись домой поздно вечером, Делесов, к удивлению своему, не нашел Альберта.
   -- Где же он? -- спросил он у человека.
   -- Тотчас после обеда ушли,-- отвечал слуга,-- взяли скрипку и ушли, обещались прийти через час, да вот до сей поры нету.
   -- Та! та! досадно,-- проговорил Делесов. -- Как же ты его пустил, Захар?
   Захар был петербургский лакей, уже восемь лет служивший у Делесова. Делесов, как одинокий холостяк, невольно поверял ему свои намерения и любил знать его мнение насчет каждого из своих предприятий.
   -- Как же я смел его не пустить,-- отвечал Захар, играя печаткой своих часов,-- ежели бы вы мне сказали, Дмитрий Иванович, чтобы его удерживать, я бы дома мог занять. Но вы только насчет платья сказали.
   -- Та! досадно! Ну, а что он тут делал без меня? Захар усмехнулся.
   -- Уж точно, можно назвать артистом, Дмитрий Иванович. Как проснулись, так попросили мадеры, потом с кухаркой и с соседским человеком всё занимались. Смешные такие... Однако характера очень хорошего. Я им чаю дал, обедать принес, ничего не хотели одни есть, всё меня приглашали. А уж на скрипке как играют, так это точно, что таких артистов у Излера мало. Такого человека можно держать. Как он "Вниз по матушке по Волге" нам сыграл, так точно как человек плачет. Слишком хорошо! Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать.
   -- Ну, а одел ты его? -- перебил барин.
   -- Как же-с; я ему вашу ночную рубашку дал и свое пальто ему надел. Этакому человеку можно помогать, точно, милый человек. -- Захар улыбнулся. -- Всё спрашивали меня, какого вы чина, имеете ли знакомства значительные? и сколько у вас душ крестьян?
   -- Ну, хорошо, только надо будет его найти теперь и вперед ему ничего не давать пить, а то ему еще хуже сделаешь.
   -- Это правда,-- перебил Захар,-- он, видно, слаб здоровьем, у нас такой же у барина был приказчик...
   Делесов, уже давно знавший историю пившего запоем приказчика, не дал ее докончить Захару и, велев приготовить себе все для ночи, послал его отыскать и привести Альберта.
   Он лег в постель, потушил свечу, но долго не мог заснуть, все думал об Альберте. "Хоть это все странным может показаться многим из моих знакомых,-- думал Делесов,-- но ведь так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его. Все сделаю, решительно все сделаю, что могу, чтобы помочь ему. Может быть, он и вовсе не сумасшедший, а только спился. Стоить это мне будет совсем не дорого: где один, там и двое сыты будут. Пускай поживет сначала у меня, а потом устроим ему место или концерт, стащим его с мели, а там видно будет".
   Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.
   "Право, я не совсем дурной человек; даже совсем недурной человек,-- подумал он. -- Даже очень хороший человек, как сравню себя с другими..."
   Он уже засыпал, когда звуки отворяемых дверей и шагов в передней развлекли его.
   "Ну, обращусь с ним построже,-- подумал он,-- это лучше; и я должен это сделать".
   Он позвонил.
   -- Что, привел? -- спросил он у вошедшего Захара.
   -- Жалкой человек, Дмитрий Иванович,-- сказал Захар, значительно покачав головой и закрыв глаза.
   -- Что, пьян?
   -- Очень слаб.
   -- А скрипка с ним?
   -- Принес, хозяйка отдала.
   -- Ну, пожалуйста, не пускай его теперь ко мне, уложи спать и завтра отнюдь не выпускай из дома.
   Но еще Захар не успел выйти, как в комнату вошел Альберт.

V

   -- Вы уж спать хотите? -- сказал Альберт, улыбаясь. -- А я был там, у Анны Ивановны. Очень приятно провел вечер: музицировали, смеялись, приятное общество было. Позвольте мне выпить стакан чего-нибудь,-- прибавил он, взявшись за графин с водой, стоявший на столике,-- только не воды.
   Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный, некрахмаленый воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом. Делесов велел Захару принести бутылку вина, папирос и скрипку.
   -- Вот это отлично,-- сказал Альберт,-- еще рано, будем музицировать, я вам буду играть, сколько хотите.
   Захар с видимым удовольствием принес бутылку лафиту, два стакана, слабых папирос, которые курил Альберт, и скрипку. Но вместо того чтобы ложиться спать, как ему приказал барин, сам, закурив сигару, сел в соседнюю комнату.
   -- Поговоримте лучше,-- сказал Делесов музыканту, взявшемуся было за скрипку.
   Альберт покорно сел на постель и снова радостно улыбнулся.
   -- Ах да,-- сказал он, вдруг стукнув себя рукой по лбу и приняв озабоченно-любопытное выражение. (Выражение лица его всегда предшествовало тому, что он хотел говорить.)-Позвольте спросить...-он приостановился немного,-- этот господин, который был с вами там, вчера вечером... вы его называли N., он не сын знаменитого N.?
   -- Родной сын,-- отвечал Делесов, никак не понимая, почему это могло быть интересно Альберту.
   -- То-то,-самодовольно улыбаясь, сказал он,-я сейчас заметил в его манерах что-то особенно аристократическое. Я люблю аристократов: что-то прекрасное и изящное видно в аристократе. А этот офицер, который так прекрасно танцует,-спросил он,-он мне тоже очень понравился, такой веселый и благородный. Он адъютант NN., кажется?
   -- Который? -- спросил Делесов.
   -- Тот, который столкнулся со мной, когда мы танцевали. Он славный должен быть человек.
   -- Нет, он пустой малый,-- отвечал Делесов.
   -- Ах, нет! -- горячо заступился Альберт, -- в нем что-то есть очень, очень приятное. И он славный музыкант,-- прибавил Альберт,-- он играл там из оперы что-то. Давно мне никто так не нравился.
   -- Да, он хорошо играет, но я не люблю его игры,-- сказал Делесов, желая навести своего собеседника на разговор о музыке,-- он классической музыки не понимает; а ведь Донизетти и Беллини -- ведь это не музыка. Вы, верно, этого же мнения?
   -- О нет, нет, извините меня,-- заговорил Альберт с мягким заступническим выражением,-- старая музыка -- музыка, и новая музыка -- музыка. И в новой есть красоты необыкновенные: а "Сомнамбула"?! а финал "Лючии"?! a Chopin?! а Роберт?! Я часто думаю... -- он приостановился, видимо, собирая мысли,-- что ежели бы Бетховен был жив, ведь он бы плакал от радости, слушая "Сомнамбулу". Везде есть прекрасное. Я слышал в первый раз "Сомнамбулу", когда здесь были Виардо и Рубини,-- это было вот что,-- сказал он, блистая глазами и делая жест обеими руками, как будто вырывая что-то из своей груди. -- Еще бы немного, то это невозможно бы было вынести.
   -- Ну, а теперь как вы находите оперу? -- спросил Делесов.
   -- Бозио хороша, очень хороша,-- отвечал он,-- изящна необыкновенно, но тут не трогает,-- сказал он, указывая на ввалившуюся грудь. -- Для певицы нужна страсть, а у нее нет. Она радует, но не мучает.
   -- Ну, а Лаблаш?
   -- Я его слышал еще в Париже, в "Севильском цирюльнике"; тогда он был единствен, а теперь он стар,-- он не может быть артистом, он стар.
   -- Что ж, что стар, все-таки хорош в morceaux d'ensemble [ансамблях (франц.).],-- сказал Делесов, всегда говоривший это о Лаблаше.
   -- Как что же, что стар? -- возразил Альберт строго. -- Он не должен быть стар. Художник не должен быть стар. Много нужно для искусства, но главное -- огонь! -- сказал он, блистая глазами и поднимая обе руки кверху.
   И действительно, страшный внутренний огонь горел во всей его фигуре.
   -- Ах, боже мой! -- сказал он вдруг. -- Вы не знаете Петрова -- художника?
   -- Нет, не знаю,-- улыбаясь, отвечал Делесов.
   -- Как бы я желал, чтобы вы с ним познакомились! Вы бы нашли удовольствие говорить с ним. Как он тоже понимает искусство! Мы с ним встречались прежде часто у Анны Ивановны, но она теперь за что-то рассердилась на него. А я очень желал бы, чтобы вы с ним познакомились. Он большой, большой талант.
   -- Что ж, он картины пишет? -- спросил Делесов.
   -- Не знаю; нет, кажется, но он был художник Академии. Какие у него мысли! Когда он иногда говорит, то ото удивительно. О, Петров большой талант, только он ведет жизнь очень веселую. Вот жалко, -- улыбаясь, прибавил Альберт. Вслед за тем он встал с постели, взял скрипку и начал строить.
   -- Что, вы давно не были в опере? -- спросил его Делесов.
   Альберт оглянулся и вздохнул.
   -- Ах, я уж не могу, -- сказал он, схватившись за голову. Он снова подсел к Делесову. -- Я вам скажу, -- проговорил он почти шепотом,-- я не могу туда ходить, я не могу там играть, у меня ничего нет, ничего -- платья нет, квартиры нет, скрипки нет. Скверная жизнь! скверная жизнь! -- повторял он несколько раз. -- Да и зачем мне туда ходить? Зачем это? не надо,-- сказал он, улыбаясь.-Ах, "Дон-Жуан"!
   И он ударил себя по голове.
   -- Так поедем когда-нибудь вместе,-- сказал Делесов. Альберт, не отвечая, вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта "Дон-Жуана", своими словами рассказывая содержание оперы.
   У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.
   -- Нет, не могу играть нынче, -- сказал он, кладя скрипку, -- я много пил.
   Но вслед за тем он подошел к столу, налил себе полный стакан вина, залпом выпил и сел опять на кровать к Делесову.
   Делесов, не спуская глаз, смотрел на Альберта; Альберт изредка улыбался, и Делесов улыбался тоже. Они оба молчали; но между ними взглядом и улыбкой ближе и ближе устанавливались любовные отношения. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.
   -- Вы были влюблены? -- вдруг спросил он.
   Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой. Он нагнулся к Делесову и внимательно посмотрел ему в самые глаза.
   -- Зачем вы это спросили у меня? -- проговорил он шепотом. -- Но я вам все расскажу, вы мне понравились, -- продолжал он, посмотрев немного и оглянувшись. -- Я не буду вас обманывать, я вам расскажу все, как было, сначала. -- Он остановился, и глаза его странно, дико остановились. -- Вы знаете, что я слаб рассудком,-- сказал он вдруг. -- Да, да,-- продолжал он,-- Анна Ивановна вам, верно, рассказывала. Она всем говорит, что я сумасшедший! Это неправда, она из шутки говорит это, она добрая женщина, а я, точно, не совершенно здоров стал с некоторого времени.
   Альберт опять замолчал и остановившимися, широко открытыми глазами посмотрел в темную дверь.
   -- Вы спрашивали, был ли я влюблен? Да, я был влюблен, -- прошептал он, поднимая брови. -- Это случилось давно, еще в то время, когда я был при месте в театре. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила в литерный бенуар с левой стороны.
   Альберт встал и перегнулся на ухо Делесову.
   -- Нет, зачем называть ее, -- сказал он. -- Вы, верно, знаете ее, все знают ее. Я молчал и только смотрел на нее; я знал, что я бедный артист, а она аристократическая дама. Я очень знал это. Я только смотрел на нее и ничего не думал.
   Альберт задумался, припоминая.
   -- Как это случилось, я не помню; но меня позвали один раз аккомпанировать ей на скрипке. Ну что я, бедный артист! -- сказал он, покачивая головой и улыбаясь.-- Но нет, я не умею рассказывать, не умею... -- прибавил он, схватившись за голову. -- Как я был счастлив!
   -- Что же, вы часто были у нее? -- спросил Делесов.
   -- Один раз, один раз только... но я сам виноват был, я с ума сошел. Я бедный артист, а она аристократическая дама. Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошел с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончилось. Петров правду сказал мне: лучше бы было видеть ее только в театре...
   -- Что же вы сделали? -- спросил Делесов.
   -- Ах, постойте, постойте, я не могу рассказывать этого.
   И, закрыв лицо руками, он помолчал несколько времени.
   -- Я пришел в оркестр поздно. Мы пили с Петровым этот вечер, и я был расстроен. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Я не знаю, кто был этот генерал. Она сидела у самого края, положила руки на рампу; на ней было белое платье и перлы на шее. Она говорила с ним и смотрела на меня. Два раза она посмотрела на меня. Прическа у ней была вот этак; я не играл, а стоял подле баса и смотрел. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Она улыбнулась генералу и посмотрела на меня. Я чувствовал, что она говорит обо мне, и вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу ее за руку, за это место. Что это такое? -- спросил Альберт, помолчав.
   -- Это живость воображения,-- сказал Делесов.
   -- Нет, нет... да я не умею рассказывать, -- сморщившись, отвечал Альберт.-- Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там.
   -- Как? в театре? в темной пустой зале?
   -- Ах! я не боюсь этих глупостей. Ах, постойте. Как только все уходили, я шел к тому бенуару, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость. Какие ночи я проводил там! Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться много, но я не могу рассказать вам много. -- Альберт, опустив зрачки, смотрел на Делесова. -- Что это такое? -- спросил он.
   -- Странно! -- сказал Делесов.
   -- Нет, постойте, постойте! -- Он на ухо шепотом продолжал: -- Я целовал ее руку, плакал тут подле нее, я много говорил с ней. Я слышал запах ее духов, слышал ее голос. Она много сказала мне в одну ночь. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно. Я не боюсь этих глупостей и не верю; но мне стало страшно за свою голову,-- сказал он, любезно улыбаясь и дотрагиваясь рукою до лба,-- за свой бедный ум мне стало страшно, мне казалось, что-то сделалось у меня в голове. Может быть, это и ничего? Как вы думаете?
   Оба помолчали несколько минут.
   Und wenn die Wolken sie verhullen,
   Die Sonne bleibt doch ewig klar [Пусть облака окутывают солнце, оно все же остается вечно сияющим (нем.).],--
   пропел Альберт, тихо улыбаясь. -- Не правда ли? -- прибавил он.
   Ich auch habe gelebt und genossen [И я жил и наслаждался (нем.).],--
   Ax! старик Петров как бы все это растолковал вам.
   Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.
   -- Вы знаете "Юристен-вальцер"? -- вдруг вскричал Альберт и, не дождавшись ответа, вскочил, схватил скрипку и начал играть веселый вальс. Совершенно забывшись и, видимо, полагая, что целый оркестр играет за ним, Альберт улыбался, раскачивался, передвигал ногами и играл превосходно.
   -- Э, будет веселиться! -- сказал он, кончив и размахнув скрипкой.
   -- Я пойду,-сказал он, молча посидев немного,-- а вы не пойдете?
   -- Куда? -- с удивлением спросил Делесов.
   -- Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело: шум, народ, музыка.
   Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, он стал уговаривать Альберта не ходить нынче.
   -- Я бы на минуту.
   -- Право, не ходите.
   Альберт вздохнул и положил скрипку.
   -- Так остаться?
   Он посмотрел еще на стол (вина не было) и, пожелав покойной ночи, вышел. Делесов позвонил.
   -- Смотри не выпускай никуда господина Альберта без моего спроса,-- сказал он Захару.

VI

   На другой день был праздник. Делесов, проснувшись, сидел у себя в гостиной за кофеем и читал книгу. Альберт в соседней комнате еще не шевелился.
   Захар осторожно отворил дверь и посмотрел в столовую.
   -- Верите ль, Дмитрий Иванович, так на голом диване и спит! Ничего не хотел подостлать, ей-богу. Как дитя малое. Право, артист.
   В двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель.
   Захар снова вышел в столовую; и барин слышал ласковый голос Захара и слабый, просящий голос Альберта.
   -- Ну, что? -- спросил барин у Захара, когда он вышел.
   -- Скучает, Дмитрий Иванович; умываться не хочет, пасмурный такой. Все просит выпить.
   "Нет, уж если взялся, надо выдержать характер", -- сказал себе Делесов.
   И, не приказав давать вина, снова принялся за свою книгу, невольно, однако, прислушиваясь к тому, что происходило в столовой. Там ничего не двигалось, только изредка слышался грудной тяжелый кашель и плеванье. Прошло часа два. Делесов, одевшись, перед тем как выйти со двора, решился заглянуть к своему сожителю. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Он оглянулся. Лицо его было желто, сморщено и не только грустно, но глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло еще более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать. Он с трудом встал и поклонился.
   -- Если бы можно рюмочку простой водки,-- сказал он с просящим выражением, -- я так слаб... пожалуйста!
   -- Кофей вас лучше подкрепит. Я бы вам советовал. Лицо Альберта вдруг потеряло детское выражение; он холодно, тускло посмотрел в окно и слабо опустился на стул.
   -- Или позавтракать не хотите ли?
   -- Нет, благодарю, не имею аппетита.
   -- Если вам захочется играть на скрипке, то вы мне не будете мешать, -- сказал Делесов, кладя скрипку на стол.
   Альберт с презрительной улыбкой посмотрел на скрипку.
   -- Нет; я слишком слаб, я не могу играть, -- сказал он и отодвинул от себя инструмент.
   После этого, что ни говорил Делесов, предлагая ему и пройтись, и вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал со двора, сделал несколько визитов, обедал в гостях и перед театром заехал домой переодеться и узнать, что делает музыкант. Альберт сидел в темной передней и, облокотив голову на руки, смотрел в топившуюся печь. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, еще большие, чем утром.
   -- Что, вы обедали, господин Альберт? -- спросил Делесов.
   Альберт сделал утвердительный знак головой и, взглянув в лицо Делесова, испуганно опустил глаза.
   Делесову сделалось неловко.
   -- Я говорил нынче о вас директору, -- сказал он, тоже опуская глаза, -- он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.
   -- Благодарю, я не могу играть, -- проговорил себе под нос Альберт и прошел в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.
   Через несколько минут замочная ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся.
   Делесов пожал плечами и улыбнулся.
   "Что ж мне еще делать? в чем я виноват? " -- подумал он,
   -- Ну, что музыкант? -- был первый вопрос его, когда он поздно возвратился домой.
   -- Плох! -- коротко и звучно отвечал Захар. -- Все вздыхает, кашляет и ничего не говорит, только раз пять принимался просить водки. Уж я ему дал одну. А то как бы нам его не загубить так, Дмитрий Иванович. Так-то приказчик...
   -- А на скрипке не играет?
   -- Не дотрогивается даже. Я тоже к нему ее приносил раза два, -- так возьмет ее потихоньку и вынесет, -- отвечал Захар с улыбкой. -- Так пить не прикажете давать?
   -- Нет, еще подождем день, посмотрим, что будет. А теперь он что?
   -- Заперся в гостиной.
   Делесов прошел в кабинет, отобрал несколько французских книг и немецкое Евангелие.
   -- Положи это завтра ему в комнату, да смотри не выпускай, -- сказал он Захару.
   На другое утро Захар донес барину, что музыкант не спал целую ночь: все ходил по комнатам и приходил в буфет, пытаясь отворить шкаф и дверь, но что все, по его старанию, было заперто. Захар рассказывал, что, притворившись спящим, он слышал, как Альберт в темноте сам с собой бормотал что-то и размахивал руками.
   Альберт с каждым днем становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся, и в лице его выражался болезненный испуг, когда глаза их встречались. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал на вопросы, которые ему делали.
   На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный. Он целый день ездил, хлопотал по делу, казавшемуся очень простым и легким, и, как это часто бывает, решительно ни шагу не сделал вперед, несмотря на усиленное старание. Кроме того, заехав в клуб, он проиграл в вист. Он был не в духе.
   -- Ну, бог с ним совсем! -- отвечал он Захару, который объяснил ему печальное положение Альберта. -- Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет -- так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог.
   "Вот делай добро людям,-- думал он сам с собой. -- Я для него стесняюсь, держу у себя в доме это грязное существо, так что утром принять не могу незнакомого человека, хлопочу, бегаю, а он на меня смотрит, как на какого-то злодея, который из своего удовольствия запер его в клетку. А главное, сам для себя и шагу не хочет сделать. Так они и все (это "все" относилось вообще к людям и особенно к тем, до которых у него нынче было дело). И что с ним делается теперь? О чем он думает и грустит? Грустит о разврате, из которого я его вырвал? Об унижении, в котором он был? О нищете, от которой я его спас? Видно, уж он так упал, что тяжело ему смотреть на честную жизнь..."
   "Нет, это был детский поступок, -- решил сам с собою Делесов. -- Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить". Он хотел было сейчас отпустить его, но, подумав немного, отложил до завтра.
   Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней и звук голосов и топота. Он зажег свечу и с удивлением стал прислушиваться...
   -- Погодите, я Дмитрию Ивановичу скажу,-- говорил Захар; голос Альберта бормотал что-то горячо и несвязно. Делесов вскочил и со свечою выбежал в переднюю. Захар, в ночном костюме, стоял против двери, Альберт, в шляпе и альмавиве, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него:
   -- Вы не можете не пустить меня! У меня паспорт, я ничего не унес у вас! Можете обыскать меня! Я к полицмейстеру пойду!
   -- Позвольте, Дмитрий Иванович! -- обратился Захар к барину, продолжая спиной защищать дверь. -- Они ночью встали, нашли ключ в моем пальто и выпили целый графин сладкой водки. Это разве хорошо? А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.
   Альберт, увидав Делесова, еще горячее стал приступать к Захару.
   -- Не может меня никто держать! не имеет права! -- кричал он, все больше и больше возвышая голос.
   -- Отойди, Захар, -- сказал Делесов. -- Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, -- обратился он к Альберту.
   -- Никто меня держать не может! Я к полицмейстеру пойду!-- все сильнее и сильнее кричал Альберт, обращаясь только к Захару и не глядя на Делесова. -- Караул! -- вдруг завопил он неистовым голосом.
   -- Да что же вы кричите так-то? ведь вас не держат, -- сказал Захар,отворяя дверь.
   Альберт перестал кричать. "Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!"-бормотал он про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь. Захар посветил ему до ворот и вернулся.
   -- И слава богу, Дмитрий Иванович! а то долго ли до греха, -- сказал он барину, -- и теперь серебро поверить надо.
   Делесов только покачал головой и ничего не отвечал. Ему живо вспомнились теперь два первые вечера, которые он провел с музыкантом, вспомнились последние печальные дни, которые по его вине провел здесь Альберт, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек, и ему стало жалко его. "И что-то с ним будет теперь? -- подумал он. -- Без денег, без теплого платья, один посреди ночи..." Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.
   -- А холодно на дворе? -- спросил Делесов.
   -- Мороз здоровый, Дмитрий Иванович, -- отвечал Захар. -- Я забыл вам доложить, до весны еще дров купить придется.
   -- А как же ты говорил, что останутся?

VII

   На дворе действительно было холодно, но Альберт не чувствовал холода, -- так он был разгорячен выпитым вином и спором.
   Выйдя на улицу, он оглянулся и радостно потер руки. На улице было пусто, но длинный ряд фонарей еще светил красными огнями, на небе было ясно и звездно. "Что?" -- сказал он, обращаясь к светившемуся окну в квартире Делесова; и, засунув руки под пальто в карманы панталон и перегнувшись вперед, Альберт тяжелыми и неверными шагами пошел направо по улице. Он чувствовал в ногах и желудке чрезвычайную тяжесть, в голове его что-то шумело, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шел вперед по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли. То он вспоминал последний спор с Захаром, то почему-то море и первый свой приезд на пароходе в Россию, то счастливую ночь, проведенную с другом в лавочке,
   мимо которой он проходил; то вдруг знакомый мотив начинал петь в его воображении, и он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись его воображению, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность: то, что он делал, или то, что он думал? Он не помнил и не чувствовал, как переставлялись его ноги, как, шатаясь, он толкался об стену, как он смотрел вокруг себя и как переходил с улицы на улицу. Он помнил и чувствовал только то, что, причудливо сменяясь и перепутываясь, представлялось ему.
   Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидал перед собой какое-то громадное, великолепное здание и пошел дальше. На небе не было видно ни звезд, ни зари, ни месяца, фонарей тоже не было, но все предметы обозначались ясно. В окнах здания, возвышавшегося в конце улицы, светились огни, но огни эти колебались, как отражение. Здание все
   ближе и ближе, яснее и яснее вырастало перед Альбертом. Но огни исчезли, как только Альберт вошел в широкие двери. Внутри было темно. Одинокие шаги звучно раздавались под сводами, и какие-то тени, скользя, убегали при его приближении. "Зачем я пошел сюда?" -- подумал Альберт; но какая-то непреодолимая сила тянула его вперед к углублению огромной залы... Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди. "Кто это будет говорить?" -- спросил Альберт. Никто не ответил, только один указал ему на возвышение. На возвышении уже стоял высокий худой человек с щетинистыми волосами и в пестром халате. Альберт тотчас узнал своего друга Петрова. "Как странно, что он здесь!"-подумал Альберт. "Нет, братья! -- говорил Петров, указывая на кого-то. -- Вы не поняли человека, жившего между вами; вы не поняли его! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, великий музыкальный гений, погибший среди вас незамеченным и неоцененным". Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.
   "Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, -- продолжал голос, -- но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим человеком. Вы могли презирать его, мучить, унижать, -- продолжал голос громче и громче, -- а он был, есть и будет неизмеримо выше всех вас. Он счастлив, он добр. Он всех одинаково любит или презирает, что все равно, а служит только тому, что вложено в него свыше. Он любит одно -- красоту, единственно несомненное благо в мире. Да, вот кто он такой! Ниц падайте все перед ним, на колена!" -- закричал он громко.
   Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. "Я не хочу падать перед ним на колена, -- говорил голос, в котором Альберт тотчас узнал голос Делесова. -- Чем же он велик? И зачем нам кланяться перед ним? Разве он вел себя честно и справедливо? Разве он принес пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего товарища артиста и заложил ее?.. ("Боже мой! как он это все знает!"-подумал Альберт, еще ниже опуская голову.) Разве мы не знаем, как он льстил самым ничтожным людям, льстил из-за денег? -- продолжал Делесов. -- Не знаем, как его выгнали из театра? Как Анна Ивановна хотела полицию послать его?" ("Боже мой! это все правда, но заступись за меня,-- проговорил Альберт,-- ты один знаешь, почему я это делал".)
   "Перестаньте, стыдитесь,-- заговорил опять голос Петрова. -- Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? Испытывали его восторги? ("Правда, правда!"-шептал Альберт.) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно дается редким избранным и поднимает избранника на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели".
   Петров замолчал, а Альберт поднял голову и громко закричал: "Правда! правда!" Но голос его замер без звука.
   "Не до вас это дело,-- строго обратился к нему художник Петров. -- Да, унижайте, презирайте его,-- продолжал он,-- а из всех нас он лучший и счастливейший!"
   Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другу и хотел поцеловать его.
   "Убирайся, я тебя не знаю,-- отвечал Петров,-- проходи своей дорогой, а то не дойдешь..."
   -- Вишь, тебя разобрало! не дойдешь,-- прокричал будочник на перекрестке.
   Альберт приостановился, собрал все силы и, стараясь не шататься, повернул в переулок.
   До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Из сеней ее дома падал свет на снег двора, и у калитки стояли сани и кареты.
   Хватаясь охолодевшими руками за перила, он взбежал на лестницу и позвонил.
   Заспанное лицо служанки высунулось в отверстие двери и сердито взглянуло на Альберта. "Нельзя! -- прокричала она,-- не велено пускать",-- и захлопнула отверстие. На лестницу доходили звуки музыки и женских голосов. Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных, по родственных видений с новой силой обступили его, приняли в свои волны и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания. "Да, он лучший и счастливейший! " -- невольно повторялось в его воображении. Из двери слышались звуки польки. Эти звуки говорили тоже, что он лучший и счастливейший! В ближайшей церкви слышался благовест, и благовест этот говорил: "Да, он лучший и счастливейший". "Но пойду опять в залу,-- подумал Альберт. -- Петров еще много должен сказать мне". В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышенье стоял сам Альберт и сам играл на скрипке все то, что прежде говорил голос. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И ее надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Звуки были такие нежные и прелестные, каких никогда не слыхал Альберт. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить ее. Альберт играл на стеклянном инструменте очень осторожно и хорошо. Он играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлек его. Это был звук колокола, но звук этот произносил слово: "Да,-- говорил колокол, далеко и высоко гудя где-то. -- Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте".
   Эти знакомые слова показались внезапно так умны, так новы и справедливы Альберту, что он перестал играть и, стараясь не двигаться, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы все могли его видеть. Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. "Куда же?"-спросил он ее. Она еще раз долго, пристально посмотрела на него и печально наклонила голову. Она была та, совершенно та, которую он любил, и одежда ее была та же, на полной белой шее была нитка жемчугу, и прелестные руки были обнажены выше локтя. Она взяла его за руку и повела вон из залы. "Выход с той стороны",-- сказал Альберт; но
   она, не отвечая, улыбнулась и вывела его из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху: белый круг в одном месте, как обыкновенно бывает. Луна и вода были вместе и везде -- и наверху, и внизу, и сбоку, и вокруг их обоих. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял ее и почувствовал невыносимое счастье. "Уж не во сне ли это?"-спросил он себя; но нет! это была действительность, это было больше, чем действительность: это было действительность и воспоминание. Он чувствовал, что то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. "О чем же я плачу?"-спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. "Да как же, когда я жив",-- проговорил он. Она, не отвечая, неподвижно смотрела вперед. "Это ужасно! Как растолковать ей, что я жив",-- с ужасом подумал он. "Боже мой! да я жив, поймите меня!"-шептал он. "Он лучший и счастливейший",-- говорил голос. Но что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, ее объятия или слезы -- он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.
   Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.
   -- Ведь это безбожно,-- сказал он, -- вы могли этак заморозить человека.
   -- Ах, уж этот мне Альберт,-- вот где сидит,-- отвечала хозяйка.-Аннушка! положите его где-нибудь в комнате,-- обратилась она к служанке.
   -- Да я жив, зачем же хоронить меня? -- бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.
   28 февраля 1858

Комментарии

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ.

   Зимой 1856/57 гг. Толстой, как это видно из его Дневников, особенно сильно увлекался искусством и много размышлял о нем. Он часто слушал музыку: и в опере, и в концертах, и в частных домах. Он вел эстетические беседы с В. П. Боткиным (например, на тему, представляет ли себе поэт читателя или нет. Дневник, 17 ноября 1856 г.). Ему хочется поскорее расстаться с журналами, чтобы писать так, как он теперь начинает думать об искусстве -- "ужасно высоко и чисто". (Дневник, 23 ноября 1856 г.) Ему нравятся статьи Белинского о Пушкине. Он рыдает "беспричинными, но блаженными поэтическими слезами" от стихов Пушкина, прочтенных ему Панаевым (Дневник, 4 января, 1857 г.).
   В это-то время обостренно-повышенного интереса Толстого к искусству он встретился с человеком, который произвел на него сильное впечатление и послужил толчком к созданию "Альберта".
   5 января 1857 г. в Дневнике Толстого записано: ..."поехал в б[ардель]. Грустное впечатление. Скрыпач". Через день, 7 января, Дневник называет скрипача по имени и говорит о возникшем художественном замысле: "История Кизеветтера подмывает меня".
   В работе В. И. Срезневского,[309] на основании документов из архива б. императорских театров, даны сведения о скрипаче Георге Кизеветтере, Ганноверском уроженце, уволенном после десятилетней службы в оркестре петербургской оперы, и показано, что данные формуляра Кизеветтера очень сходны с тем, что говорит Толстой о своем скрипаче в первой редакции повести.
   8 и 10 января, перед самым отъездом Толстого в Москву, Кизеветтер был у него в доме. Запись 8 января говорит о новом знакомом Толстого: "Он умен, гениален и здрав. Он гениальный юродивый. Играл прелестно". Впечатления от Кизеветтера 10 января колеблются: "Пришел Кизеветтер, -- ужасно пьян. Играл плохо". Возвратившись вечером от знакомых, где, между прочим, "генерал кричал при музыке", Толстой записывает: "Кизеветтер спящий, -- труп... Кизеветтер глубоко тронул меня".
   По дороге в Москву и приехав туда, Толстой все время переживает встречу с "гениальным юродивым".
   12 января он записывает в Дневнике: "Три поэта: Жемчужников,[310] есть сила выражения, искра мала, пьет из других. 2) Кизеветтер, огонь и нет силы. Я) Художник ценит и того, и другого и говорит, что сгорел". В тот же день, перечисляя, что он должен "писать не останавливаясь каждый день", Толстой, на ряду с другими пятью произведениями, упоминает и "П[ропащего]".
   Толстой, несомненно, на пороге к тому, чтоб начать работать над повестью: у него уже есть заглавие для нее, а следующие слова, занесенные в Дневник того же 12 января, могут быть рассматриваемы и как отметка о действительно бывшем факте, и как первоначальная литературная обработка этого факта для предполагаемой повести. Толстой пишет: "Русский добросовестный художник в конце злится на того, который видит притворство, и на Жемчуж[никова] и говорит: тот, кого мы видим в соплях, царь и велик, он сгорел, а ты не сгоришь. Говорят, Севастоп[ольские] герои все там, а здесь герои не все. Дар огромный, надо осторожно обращаться с ним, сожжешь других и себя, и сам заплакал при барышне". В XIII гл. I ред. повести и в XI гл. III ред., в речах художника и Нехлюдова, почти буквально повторяются слова "добросовестного художника" из Дневника.
   Такой же характер носит запись под 26 января: "Он рассказывает свою историю и ночь в театре, которая его потревожила в рассудке. -- Он боится всех и стыдится -- виноват. -- Он запутался в жизни, так что боится возвратиться, одно спасенье забыться. В то время, как он пробует, он рассказывает историю. Последний вечер, художник видит его с поэтической точки. Другой -- подозревает его. Я прошу его опомниться. -- Heт, прекрасно. Wie schön!".[311]
   29 января, в день выезда за границу, Толстой отмечает: "Я недовольно самостоятелен, однако обдумал много Пропащего".
   3 февраля ему "кажется, что Пропащий совсем готов", а 10/22 февраля он пишет В. П. Боткину из Парижа: "Этот же месяц надеюсь здесь кончить Кизеветтера, который в продолжение дороги так вырос, что уже кажется не по силам. Авось к Апрельской книжке поспеет".[312]
   Едва ли можно согласиться с тем, что работа над повестью, еще до приезда в Париж, была "действительным писаньем", и что Толстой еще в Москве читал приятелям первый его набросок, как предполагает В. И. Срезневский в упомянутой статье о Георге Кизеветтере (в более раннем комментарии к цитированному письму на имя Боткина он держится другого мнения). Говоря, что ""Пропащий" совсем готов"", Толстой мог разуметь окончание предварительной, внутренней работы над повестью и так же мыслить начало своего труда, когда сообщал Боткину о надежде скоро кончить повесть за границей.
   После неоднократных упоминаний о работе над "Пропащим" за границей, Толстой, будучи в Дижоне, записывает в Дневнике под 28 февраля12 марта: "Кончил набрасыванье Пропащего, -- что выйдет, не знаю. Не нравится".
   Не понравилась повесть и Тургеневу, которому автор прочел ее на другой день: "он остался холоден", отмечает Толстой.
   Прочтенное Тургеневу -- текст автографа, описываемого нами далее (1), представляющий первую редакцию повести.
   5 апреля, в Париже, повесть появляется в Дневнике Толстого под новым заглавием: "Немного пописал Повреж[денного]". Работа была прервана тяжелыми впечатлениями смертной казни, при которой Толстой присутствовал, и скорым отъездом в Швейцарию.
   6 мая, уже в Швейцарии, повесть упоминается вновь: "Перечел Кизеветтера. Хорошо".
   Одобрительный отзыв относился, вероятно, к замыслу повести, а не к его выполнению, потому что 7 мая читаем: "Немного пописал Повреж[денного] опять сначала".
   Неоднократные заметки дневника за май и июнь говорят об очень напряженной работе, а под 24 июня Толстой записывает: "Читал Боткину Поврежденного. Действительно, это плохо".
   За отсутствием данных трудно решить, читал ли Толстой Боткину повесть, доведенную до конца, или только часть ее. Мы предполагаем последнее и считаем, что читанное Боткину -- текст автографа (2), описанного ниже, представляющий вторую, незаконченную редакцию повести.
   Через три дня после чтения Боткину, 27 июня, повесть появляется в Дневнике опять с новым заглавием: "Немного пописал Погибш[его]".
   До возвращения в Россию (11 августа нов. ст.) работа над "Погибшим" шла урывками, перебивалась писанием "Отъеззжего поля", "Люцерна". Не сразу принялся Толстой за него и в России. Лишь 6 сентября, почти через месяц после приезда в Ясную поляну, встречается упоминание о "Погибшем", если не считать, что к нему же относится запись 16 августа: "Лень писать с подробностями, хотелось бы всё писать огненными чертами".
   До 14 сентября было написано пять глав "Погибшего". В этот день в Ефремове, куда Толстой ездил на конскую ярмарку, он занес в Записную книжку: "Что вспомнил Д[елесов] при вальсе. Как танцовал в поту и поцаловал. Старик, -- для него всё голо, а прежде и дерево, и облако, вокруг них всё было поэзия".
   Запись в Дневнике, сделанная на следующий день, дополняет и поясняет эту заметку. -- "Бросился писать и написал отличные 4 листика горячие".
   Это -- лл. 11--18 автографа 3, составившие 3-ю главу и заставившие переделать и пагинацию, и цыфры, ранее обозначавшие главы 3, 4 и 5.
   18 сентября настроение падает: "Писал довольно много, но вся вещь плохая. Хочется свалить ее поскорее".
   20 сентября "работалось хорошо", 22 -- "писал довольно, но решительно плохо". Таков же отзыв и в суммарной записи Дневника под 25--28 сентября. 
   Как показывает дата под автографом 3, 5 октября, в Ясной Поляне, третья редакция повести была закончена.
   Но автограф 3 может быть назван третьей редакцией повести лишь с некоторыми оговорками.
   Уже на другой день после заключительной даты 3 автографа, 6 октября, Толстой отмечает в Дневнике, что ""обдумал окончательную отделку "Погибшего"". Она не замедлила начаться, и несомненно, что для нее Толстой собрал отдельные листки, относившиеся к работе над последней третью повести после прочтения Боткину первых двух ее третей. Рукопись, благодаря этому, не говоря уже о "4 листиках горячих", получилась сборная. Это подтверждается и разнообразием бумаги, и перебоями в наименовании некоторых лиц повести (см. ниже описание рукописей "Альберта" и сравнение их с печатным текстом). Следы "отделки" ясно видны на автографе 3: исправления, вычеркивания, вписывания между строк и на полях, написанные другими чернилами, чем основной текст, крестики, обозначающие, как мы предполагаем, места вставок на отдельных листках. Таких вставок предполагалось довольно много, но сохранилось лишь две. Одна -- лист 33 автографа 3, снабженный крестиком, по бумаге отличающийся от соседящих с ним предыдущих и последующих листов и введенный в текст повести, другая -- 2 лл. автографа 4 Б.
   Таким образом, являясь, с некоторыми оговорками, в основе своей третьей редакцией повести, автограф 3 в то же время служит переходом к четвертой редакции, полностью нам неизвестной.
   Ее фрагментами являются автографы 4 А, Б и В, а также листы писарской копии и гранки до внесения в них авторских исправлений и вставок.
   Работа над повестью продолжалась в Москве и Петербурге, где Толстой был с 17 по 30 октября.
   23 ноября повесть была прочтена автором С. Т. Аксакову. "Кажется, понравилась старику", отмечает Толстой, а через два дня записывает, что "кончил работу", и что "вся вторая половина слаба".
   Приблизительно к тому же времени надо отнести не датированное письмо Толстого к Некрасову, где он сообщает, что "к 26-му" пришлет Погибшего, повесть листа в 3, которой начинает быть доволен.[313]
   26 ноября, как отмечает Дневник, повесть (уже в IV ред.) была послана Некрасову. Очевидно, накануне было написано письмо к Некрасову, в котором Толстой выражал желание "пересмотреть все коректуры". "Ежели только это возможно по времени, -- пишет Толстой, -- то высылайте или вышлите их мне. Но коректуры 8 и 9 отдела непременно пришлите и скажите ваше мнение насчет их. Я ими недоволен. Я теперь занялся этой вещью преимущественно, чтобы сбыть ее с рук -- она загораживала другие -- но занявшись ею опять, серьезно увлекся и мне кажется, что есть места не дурные. Об отделе 11-м тоже скажите свое мнение, он мне не нравится".[314]
   Едва повесть была отослана, Толстой забеспокоился, так как "вспомнил много небольших, но необходимых исправлений. Главный вопрос: будете ли вы или нет печатать Погибшего в Декабре? -- спрашивал он Некрасова. -- Ежели да, то успею ли я исправить его по коректурам в Москве. Ежели не успею, а вам нужно печатать теперь, то уж я приеду в Петербург. -- Необходимейшие исправления во второй половине; поэтому не велите отпечатывать ее в листы без исправлений... Извините пожалуйста зa эти хлопоты, я сам ужасно раскаиваюсь в том, что послал вам вещь в таком ужасно-невозможном виде".[315]
   30 ноября, как увидим ниже, Толстой просил Некрасова вернуть ему повесть обратно, а в промежуток времени между 26 и 30 ноября написано было неотправленное письмо Некрасову, от которого сохранилось лишь начало, содержащее указания на ряд исправлений в повести (автограф 5).
   Появление повести в декабрьской книжке "Современника" не состоялось: вероятно, она уже запоздала для нее. Но ее набрали, Некрасов ее прочел и "по долгу совести" написал автору 16 декабря 1857 г., что она не хороша. "Главная вина вашей неудачи, -- писал Некрасов, -- в неудачном выборе сюжета, который, не говоря о том, что весьма избит, труден почти до невозможности и неблагодарен... Как Вы там себе ни смотрите на Вашего героя, а читателю поминутно кажется, что вашему герою с его любовью и хорошо устроенным внутренним миром -- нужен доктор, а искусству с ним делать нечего". Впрочем, окончательное решение Некрасов предоставлял Толстому.[316]
   В сущности, это был замаскированный отказ, и так, видимо, понимал дело и сам Некрасов. 25 декабря он писал Тургеневу: Толстой "прислал такую вещь, что пришлось ему ее возвратить".[317]
   18 декабря Толстой благодарил Некрасова за искренно выраженное мнение, с которым он, однако, несогласен. "Печатать ее (повесть) теперь нельзя; потому что как я писал вам, надо в ней исправить и изменить многое. 30 числа я еще просил вас прислать мне ее назад.[318] Напрасно вы не прислали. -- Что это не повесть описательная, а исключительная, которая по своему смыслу вся должна стоять на психологических и лирических местах и потому не должна и не может нравиться большинству, в этом нет сомнения; но в какой степени исполнена задача, это другой291 292вопрос... Пришлите мне только пожалуйста рукопись или коректуры, чтобы пока свежо еще исправить что нужно и спрятать всё подальше".[319]
   Корректуры были возвращены, и, вероятно, в середине декабря Толстой принялся за поправки. Под 16--26 этого месяца повесть упоминается в дневнике под новым, уже четвертым заглавием: "Переправка Музыканта. Не печатаю".
   Судя по исправлениям, которые сделаны в сохранившихся последних гранках, Толстой приводил в исполнение то, о чем писал в неотправленном письме к Некрасову. Художник Бирюзовский всюду тщательно удален и заменен Делесовым. Этот последний, а не Бирюзовский, как было первоначально в гранках, произносит длинную речь -- апологию Альберта.
   21 января 1858 г. Толстой пишет Некрасову: "Повесть свою спрятал, но придумал еще в ней переделки, которые сообщу вам когда-нибудь, когда будем вместе".[320]
   17 февраля он извещает Некрасова, что пришлет "две штуки на выбор; из коих одна есть тот же несчастный всеми забракованный музыкант, от которого я не мог отстать и еще переделал".[321]
   Не рассчитывая попасть в мартовскую книжку, Толстой 26 февраля сообщает Некрасову, что в марте надеется с ним увидаться и прочесть ему повесть.[322]
   Судя по Дневникам, работа над "Музыкантом" продолжалась до 11 марта, а отдан он был Некрасову, вероятно, между 12 и 17 марта, когда Толстой был в Петербурге.
   Надо предполагать, что "Музыкант" назначался для апрельской книжки, и что именно об этой повести сообщал Некрасов Толстому 3 апреля, что ее "задержал по глупости" цензор "Современника".[323]
   Наконец, в 8 книге "Современника" за 1858 г. повесть Толстого появилась под заглавием "Альберт", -- пятым по счету.
   В каком виде она была отдана в редакцию, какие поправки были сделаны Толстым во время печатания, -- мы не знаем.
   Отметив главные моменты в истории написания "Альберта", следует указать, что заключительный эпизод повести (бредовые видения музыканта) некоторыми исследователями ставится в связь с отрывком "Сон", над которым, по указанию дневника, Толстой начал работать 24 ноября 1857 г. и вторую редакцию которого поместил в письме к В. П. Боткину от 4 января 1858 г.[324] По мнению И. Р. Эйгеса, "Сон", возникший как самостоятельное произведение, был затем слит с концом "Альберта".[325] Б. М. Эйхенбаум полагает, что "Сон" стилистически восходит к "Альберту", и что финал последнего -- один из вариантов "Сна".[326]
   Текст "Сна" и комментарии к нему не входят в настоящий том, так как последняя редакция отрывка, предназначавшаяся для печати, относится к 1863 г. Поэтому ограничиваемся здесь только что сказанным, отмечая, что и в 1857--58 гг., в разгар работы над "Альбертом", и в 1863 г., когда настроения эпохи "Альберта" были уже давно пройденной ступенью, Толстой считал "Сон" совершенно самостоятельным произведением.
   "Альберт" был напечатан в "Современнике" довольно небрежно: с рядом явных опечаток, странным употреблением курсива в четырех местах, а в самом конце повести со столь небрежной пунктуацией, что она затрудняет чтение.
   Издание Стелловского повторило, с двумя опечатками, журнальный текст. Следующие издания исправили некоторые из опечаток "Современника", но внесли новые, а главное -- стерли некоторые архаизмы языка Толстого. Наиболее исправный текст дало впервые 6-е изд. (1886 г.).
   В настоящем издании дан текст "Современника" со следующими отменами:
   Стр. 28, строка 3 сн.
   Вместо: со всего росту -- в "Совр.".: со всего росту. Считаем курсив за недосмотр и исправляем.
   Стр. 30, строка 3 св.
   Вместо: чуднòе -- в "Совр.": чудное. Берем написание, облегчающее чтение и впервые появившееся в 5 изд. соч. (1886 г.)
   Стр. 31, строка 14 св.
   Вместо: своему делу -- в "Совр.": своему долгу. Считаем последнее написание опечаткой и исправляем.
   Стр. 35, строка 19 св.
   Вместо: "Меланхолии" -- в "Совр.": "меланхолии". Исправляем несомненную опечатку.
   Стр. 35, строка 10 св.
   Вместо: великодушное -- в "Совр.": великодушное. Считаем курсив за недосмотр и исправляем.
   Стр. 36, строка 8 св.
   Вместо: как одинокий холостяк -- в "Совр.": как одинокий холостяк. Исправляем курсив, считая его за недосмотр.
   Стр. 39, строка 11 св.
   Вместо: Chopin -- в "Совр.": Chopin. Считаем курсив за недосмотр и исправляем.
   

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ И ГРАНОК, ОТНОСЯЩИХСЯ К "АЛЬБЕРТУ".

   Все дошедшие до нас материалы, относящиеся к длинной и сложной истории создания "Альберта", хранятся в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина и сводятся к следующему:
   1. (Папка III.) Автограф, состоящий из 29 лл. заграничной тонкой, слегка глянцевитой почтовой бумаги большого формата, без водяных знаков и клейм. Первые 8 лл. желтоватого цвета, остальные -- бледно-синего. Чернила на первых 8 лл. коричневатые, в начале 9 л. -- синие, на остальных черные. Черными же чернилами сделаны поправки и вставки на полях, особенно многочисленные на лл. 1, 2, 3, 4 об., 6 об. и 8 об. Поля в пол-листа справа. Авторская пагинация на полях, вверху каждого почтового листа. Заглавия нет, и текст первого листа начинается немного отступя от верхнего края, -- как будто с целью оставить место для заглавия. Начало: "Въ 4-мъ часу ночи зимой пятеро молодыхъ людей". -- В конце: "28 Февраля 1857. Дижонъ". Ниже даты три неоконченных, сделанных чернилами, наброска мужской головы в профиль. На наиболее законченном рисунке голова, как будто, с длинными волосами и резко очерченным большим подбородком.
   Текст, разделенный на 14 глав, неполон: нет конца IV главы и почти всей V, от которой вверху 9 л. сохранилось 15 строк. Нет также конца VI и начала VII главы, так как оторваны две страницы с текстом, что видно по уцелевшему клочку внизу. Из автографа 1 печатается отрывок II главы (см. вариант No 1).
   2. (П. III.) Автограф, состоящий из 18 лл. белой заграничной почтовой бумаги большого формата, без водяных знаков и клейм. Первые 6 лл. (л. 6 об. -- чистый) писаны не на отдельных почтовых листах, а на трех вложенных друг в друга. Чернила коричневатые. Полей нет. Авторская пагинация отсутствует. Заглавие -- Поврежденный. Под заглавием, справа, эпиграф:
   
   Не для корысти, не для битвъ,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
   Пушкинъ
   
   Концы первых двух строк эпиграфа слегка оторваны. Начало: "Надъ Петербургомъ стояла пасмурная морозная ночь".
   Текст неполный. На 6 л. только три строки, заканчивающие IV главу, и полторы строки начала V. 7-й л. начат с середины рассказа, и по содержанию видно, что здесь идет продолжение VI главы. С этими пропусками изложение охватывает 10 глав. XI глава только обозначена цифрой, приблизительно на середине страницы, текста же нет.
   3. (П. III.) Автограф на 48 лл. бумаги одинакового формата, приближающегося к формату малой почтовой бумаги, но разных сортов. Первые 6 лл. писаны на заграничной тонкой белой бумаге, без водяных знаков и клейм. Лл. 7--24 и 34--48 -- на более плотной белой, частью глянцевитой, частью слегка шероховатой бумаге. На лл. 8, 15 и 22 клеймо -- скачущий всадник, на лл. 12--14 -- восьмиугольное клеймо с обозначением фабрики Рейнера. Лл. 25--32 писаны на заграничной тонкой, почти прозрачной светло-синей бумаге без водяных знаков и клейма. Л. 33 -- на заграничной тонкой серой бумаге без водяных знаков и клейма. Вся рукопись писана черными чернилами, кроме лл. 41 об., 42, 43 и десяти строк л. 44, где чернила коричневатые. Поправки на всем протяжении рукописи сделаны более густыми черными чернилами, ясно отличающимися от тех, которыми писан основной текст. Небольшие поля справа. Авторская пагинация с листа 1 по 32 включительно. Цыфры на лл. 11--18 исправлены соответственно из 7--14, благодаря позднейшей вставке четырех листов после 6 л. В связи с этим -- изменения цыфр, обозначающих главы: 3 переделано на 4, 4 на 5, 5 на 6. Обозначение остальных глав без поправок. Заглавие -- Погибший. Рядом, рукой Толстого, но карандашом: Альбертъ, -- надпись очень поздняя, быть может, относящаяся к заключительному моменту работы над повестью. За это говорит и почерк, и написание имени героя с ь, тогда как вплоть до корректуры, относящейся ко времени первой неудавшейся попытки напечатать повесть, Толстой неизменно писал: Албертъ. Под заглавием справа зачеркнутый эпиграф из Пушкина, -- тот же, что в автографе 2-м, причем вместо "вдохновенья" -- "вдохновенiй". Начало: "Пять человекъ богатыхъ и здоровыхъ людей". В конце -- "5 Октября Ясная Поляна" и подпись: "Гр. Л. Н. Толстой". Количество поправок, вставок и вычеркиваний -- значительно большее, чем в первых двух автографах. Некоторые вычеркнутые места (довольно значительные по размеру) потом восстановлены путем штрихового, зигзагообразного уничтожения расположенных крест-накрест перечеркивающих линий. На полях -- заметки с указанием на характер дальнейших исправлений и -- довольно часто -- крестики, как будто указывающие на предполагаемые вставки.
   Текст полный, разделен на 12 глав.
   Ив автографа 3 печатаются: а) III глава целиком; б) вставленный при дальнейшей работе над рукописью л. 33, относящийся к VI главе; в) весь конец рукописи (см. варианты No 2, 3 и 4). Вариант No 2 и незначительная часть варианта No 4, именно гл. XI, были уже напечатаны в работе В. И. Срезневского "Георг Кизеветтер, скрипач Петербургских театров (к истории творчества Л. Н. Толстого) 1857--1858", в книге "Толстой. 1850--1860. Материалы. Статьи. Труды Толстовского музея Академии наук СССР", стр. 54--57 и 67--72.
   4. (П. III.) Автограф, состоящий из 8 разрозненных черновых листов, относящихся, повидимому, к работе над вариантами к предыдущему, третьему очерку повести.
   Здесь мы имеем:
   A. 5 лл. связного текста, писанного на четвертушках русской белой плотной писчей бумаги. Водяных знаков нет. На л. 4 об. клеймо: "Троицк. фабр. Говарда. No 834". Полей нет. Чернила черные.
   Рукопись дает последние слова VII главы и VIII гл. целиком, о чем свидетельствует и проведенная под последними словами жирная черта.
   Б. 2 лл. заграничной почтовой тонкой серой бумаги малого формата без водяных знаков и клейм. Небольшие поля. Чернила черные. По содержанию относится к V гл. автографа 3.
   B. Четвертушка русской белой плотной бумаги без водяного знака и клейма. Небольшие поля слева. Чернила черные. Содержит заключительные строки повести, подписанные: "Гр. Л. Н. Толстой", с указанием даты и места: "Дижонъ, 28 Февраля". Хотя датировка частично отсылает к автографу 1, данный вариант конца повести писался уже не ранее, как к автографу 3: герой назван Алберт, тогда как в первом и втором очерках повести его имя Вольфганг.
   5. (П. III.) Автограф, состоящий из полулиста плотной белой почтовой бумаги малого формата с вытисненными в левом верхнем углу французскими инициалами L. Т. и графской короной над ними. Начало письма к Некрасову, содержащего варианты и исправления для конца IX гл., X и XI в III ред.
   6. (П. III.) Корректурный лист. Неразрезанные четыре гранки, из которых последняя имеет текст и на обороте, содержащие заключительные главы повести (конец X, XI и XII). Многочисленные поправки, вычеркивания и вставки рукой Толстого. В конце подпись: -- "Гр. Л. Н. Толстой" и дата "Дижонъ. 28 Февраля 1857 г."
   7. (П. III.) 11 лл. писарской разрозненной копии. Писаны на русской плотной писчей бумаге размером в лист без водяных знаков и клейм. Поля в пол-листа. Рукой Толстого сделано несколько поправок и две довольно больших вставки на полях.
   Лл. 1--4 -- вариант части V гл. из автографа 3-го. Лл. 5--7 -- вариант части VIII гл., а лл. 8--11 -- вариант части IX и X гл. того же автографа.

СРАВНИТЕЛЬНЫЙ ОБЗОР ТЕКСТА ВСЕХ РЕДАКЦИЙ "АЛЬБЕРТА".

   В I ред. повести, не сохранившейся целиком, главное действующее лицо носит имя Вольфганг. Иные имена и у остальных действующих лиц, кроме Анны Ивановны и Захара. Ночную кутящую компанию составляют офицер Дулов, Серапин, француз M-eur Meurice, безыменный художник и Крапивин -- литератор и поэт. Художник отделяется от компании после выхода из ресторана, перед поездкой к Анне Ивановне. Берет к себе музыканта Крапивин.
   По сравнению с печатным текстом обращает внимание резко подчеркнутый контраст между детски-простодушным, высоко-одаренным Вольфгангом и всё время рефлектирующим Крапивиным, который только мнит себя поэтом, слишком много рассуждает, в частности -- об искусстве.
   Таков Крапивин по дороге к Анне Ивановне, когда он рассуждает о самом себе и делает попытку создать стихотворение (см. вариант N 1), таков он на "балике", когда не может отдаться непосредственному веселью, таков и в многочисленных рассказах о встрече и знакомстве с Вольфгангом: он рассказывает, прибавляя "много соображенiй, которые онъ чувствовалъ съ удовольствiемъ, могли выходить только изъ его поэтической натуры", и постепенно впечатление от игры Вольфганга всё более и более сглаживается у Крапивина, заменяясь "впечатленiемъ собственнаго разсказа".
   Самое начало повести как будто указывает, что центром дальнейшего повествования будет характеристика подлинного, бессознательного служителя искусства и человека ему противоположного.
   В печатном тексте дело сразу начинается на "петербургском балике" у Анны Ивановны. В первом же очерке повести автор показывает, о чем беседовали молодые люди в трактире за стаканом вина. Это был разговор об искусстве. Серапин, спускаясь к карете, говорит: "Я не знаю, какъ это у васъ еще съ поэзiей бываетъ, когда вы одни, но нынче ты съ своимъ художникомъ такую тоску на всехъ нагналъ съ своими спорами объ искусстве и чортъ знаетъ что, что я чуть не заснулъ". А Крапивин, продолжая начатый в трактире разговор, произносит: "отъ того, что ежели бы оно было безсознательно, то не стоило бы никакого труда".
   Образ Вольфганга, в общем, близок образу Альберта, и его разговоры об искусстве в X гл. I ред. и V гл. печатного текста почти тождественны. Но одна композиционная особенность I ред., не меняя психологической сущности образа Вольфганга, отличает его несколько от образа Альберта. Крапивин узнает о любви музыканта к дочери купца-немца, о его ночах в пустом театре не от него самого, а от бывших его сослуживцев по оперному оркестру, с которыми встретился на музыкальном вечере у знакомых, -- причем это дает повод Толстому вновь подчеркнуть чисто книжную, напускную поэтичность Крапивина: "Ахъ, какая поэтическая личность, заметилъ Крапивинъ, задумчиво покачивая головой, это гофмановскiя ночи въ пустомъ театре и онъ верно игралъ тамъ на скрипке".
   Апология музыканта, в оконч. ред. включенная в бредовые видения Альберта в виде сравнительно небольшой речи художника Петрова и возражений Делесова, в первом очерке занимает отдельную XIII гл., сплошь занятую длинной речью художника, которая в основном почти тождественна с соответствующим местом III ред.
   XIV, заключительная, глава изложена в виде очень краткого, спешно набросанного конспекта, местами с трудом поддающегося прочтению. Вольфганг засыпает в конюшне, куда он попал, уйдя от Крапивина, сделав тщетную попытку попасть к Анне Ивановне. Перед тем как погрузиться в "спокойное сновиденiе, которое оттолкнуло отъ него до утра чувство сознанiя", он переживает все свое прошлое.
   В этой главе обращает на себя внимание обилие аннотаций на полях. Две из них должны быть отмечены по связи с III ред. повести: 1. "Этотъ мiръ -- не то," 2. "Красота на томъ свете".
   Во II ред., дошедшей до нас в еще менее цельном виде, чем I, главное действующее лицо опять носит имя Вольфганга. Место Крапивина из I ред. занимает чиновник писатель Седьмый (то Михаил Иванович, то Дмитрий Иванович). Его компанию составляют сын министра, богач Акимов, офицер князь Куракин и художник Делесов.
   Здесь Вольфгангу, образ которого в общем тождествен с зарисовкой его в I ред., противопоставляются два лица: Делесов и Седьмый. Но они контрастны Вольфгангу не своей рефлексией и рассудочностью, как Крапивин, а тем, что Делесов спасается в искусстве от "всехъ жизненныхъ противоречiй", а Седьмый -- своим спокойствием, которое не расстраивается ни его поэтическими стремлениями, ни минутами грусти и усталости.
   Ночная компания едет в публичный дом не после трактирных разговоров об искусстве, а после вечера, проведенного у знакомых, где беседа, кроме живописи и поэзии, шла о добродетели, о тяжелом положении России, о средствах помочь ей. Отвечая на вопрос, зачем они едут, Толстой говорит: "Въ сущности, все они искали и не могли найти однаго лучшаго наслажденiя в жизни -- самозабвенiя".
   Характеристика рассказов Седьмого о Вольфганге очень близка к соответственному месту I ред. Как и в I ред., о прошлом Альберта рассказывают его товарищи музыканты. Их рассказ -- в X, последней сохранившейся, гл. II ред.
   В III ред. повести, называемой так с некоторыми ограничениями, но сохранившейся целиком и заключающей в себе 12 глав, герой впервые назван Албертом, хотя в самом начале вар. 4 герою грезится, что любимая девушка зовет его Францем. Следует отметить также, что сборная рукопись дает колебания в имени и самом образе женщины, в которую был влюблен Альберт. То это -- "особа", судя по намекам, очень высокопоставленная, то это -- дочь коммерсанта, называемая в одном месте "девицей Малеръ", в другом -- "Еленой Миллеръ".
   Альберта берет к себе Делесов. Другие лица -- сын министра, знаток музыки Аленин, модный пианист француз Пишо и художник Бирюзовский, в конце рассказа переименованный в Нехлюдова.
   Общий замысел повести, по сравнению с предыдущими редакциями, несколько изменился. Вопрос о том или ином отношении к искусству, о его служителях, осложнился вопросом моральным, -- о праве одного человека посягать на внутренний мир другого, даже в том случае, если посягающий искренно считает внутренний мир другого человека "неблагоустроеннымъ" и исходит в своей попытке из велений собственного "благоустроеннаго" мира.
   Текст III ред. довольно близок к печатному, как видно из следующего сопоставления глав.
   I и II гл. рукописи очень немногим отличаются от печатного текста.
   III гл. рукописи нет в печатном тексте: это "4 листика горячие", вставленные после поездки в Ефремов.
   IV гл. рукописи, соответствующая III гл. печатного текста, очень близка к ней.
   V гл. рукописи соответствует началу IV гл. печатного текста (до слов: "Возвратившись домой поздно вечером"), но в последнем отсутствует описание делового дня Делесова, его визитов; нет его рассказов знакомым про Альберта, беседы с музыкантами, от которых он узнает про историю любви Альберта, про его чудачества. Две аннотации карандашом: первая на полях л. 16 об. -- "былъ влюбленъ и въ мальчика", вторая на полях л. 16 об.: "показываетъ письмо, любовь къ знат[ной] особе".
   VI гл. рукописи дает слияние приблизительно двух третей IV гл. печатного текста (со слов: "Возвратившись домой поздно вечером") и V гл. печатного текста, однако, с некоторыми отличиями. Думы Делесова об Альберте в постели пространнее. Нет разговора о художнике Петрове. Значительно разнится от печатного текста рассказ Альберта о своей любви и о ночах в театре (см. вариант No 3). Отсутствует в рукописи одна очень характерная для образа Альберта деталь: немецкие цитаты, вложенные в его уста Толстым при окончательной обработке рассказа.
   В гл. V, стр. 42, строки 1 -- 2 сн., Альберт поет:
   
   Und wenn die Wolken sie verhüllen,
   Die Sonne bleibt doch ewig klar[327]
   
   и "прибавляетъ", немного спустя (стр. 43, строка 3 св.):
   
   Ich auch habe gelebt und genossen.[328]
   
   Первая цитата -- не совсем точно переданные начальные строки каватины Агаты из оперы "Фрейшюц", музыка Вебера, либретто Фридриха Кинда. Точный текст таков:
   
   Und ob die Wolke sie verhülle,
   Die Sonne bleibt am Himmelszelt.[329]
   
   Впрочем, быть может, в оперной практике конец второй строки пели так же, как его поет Альберт: в этом последнем виде он гораздо удобнее для пения, чем в подлинном, со скоплением согласных.
   Вторая цитата -- несомненные реминисценции из песен Шуберта на слова Шиллера:
   В "Thecla (eine Geisterstimme)"[330] первая строфа оканчивается так:
   
   Hab' ich nicht beschlossen und geendet,
   Hab' ich nicht geliebet und gelebt?[331]
   
   В "Mädchens Klage",[332] -- песне, которая пользовалась у нас особенной популярностью, -- заключительные строки второй строфы таковы:
   
   Ich habe genossen das irdische Glück,
   Ich habe gelebt und geliebet.[333]
   
   III гл. рукописи лишь частично соответствует II гл. печатного текста. Делесов не отпускает Альберта, а откладывает решение до следующего дня. Он думает, что Альберт спит, но это не так: музыкант размышляет всю ночь напролет.
   Начиная с этого места и до конца автограф 3 совершенно расходится с печатным текстом (см. вариант No 4).

Н. М. Мендельсон

Примечания

   309. В. И. Срезневский. "Георг Кизеветтер, скрипач Петербургских театров (к истории творчества Л. Н. Толстого). 1857/58" -- "Толстой. 1850--1860. Материалы. Статьи. Редакция В. И. Срезневского. Труды Толстовского музея Академии наук СССР". Л. 1927.
   310. В. И. Срезневский предполагает, что речь идет о Льве Михайловиче Жемчужникове.
   311. [Как красиво!]
   312. "Толстой. Памятники творчества и жизни". 4. Редакция В. И. Срезневского. Стр. 17.
   313. "Архив села Карабихи. Письма Н. А. Некрасова и к Некрасову". (М. 1916.) Стр. 196. Все выдержки из писем Толстого, напечатанных в "Архиве", проверены по подлинникам, хранящимся в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина.
   314. "Архив села Карабихи", стр. 195, где письмо напечатано с датой: "28 Декабря
   (1857)", явившейся в результате двойной ошибки. Во-первых, в подлиннике письмо помечено не 28, а 25 числом, а во-вторых, Толстой, несомненно, по ошибке датировал письмо декабрем, вместо ноября. В конце декабря письмо не могло быть написано, так как в нем идет речь о напечатании повести в декабрьской книжке, которая вышла в половине месяца, приблизительно между 7 и 15: 7 декабря помечено цензурное разрешение на приложенное к книжке объявление относительно "Сборника сведений о военно-учебных заведениях", а в объявлении об издании "Современника" в 1858 г., приложенном к No 151 "Московских ведомостей" от 17 декабря 1857 г., указывается содержание "двенадцати вышедших книжек" журнала.
   315. Там же, стр. 203--204. Под письмом стоит только 28, но это, несомненно, 28 ноября 1857 г.
   316. Альманах "Круг", книга 6. М. 1927, стр. 215.
   317. А. Н. Пыпин. "Н. А. Некрасов", стр. 191.
   318. Быть может, просил по телеграфу: под 30 ноября дневник отмечает посылку телеграммы.
   319. "Архив села Карабихи", стр. 194.
   320. Там же, стр. 197.
   321. Там же, стр. 199.
   322. Там же, стр. 200.
   323. Альманах "Круг", кн. 6, стр. 128.
   324. "Толстой. Памятники творчества и жизни". 4. Стр. 53--56.
   325. И. Р. Эйгес, "Из творческой истории рассказа "Альберт" Л. Толстого" -- журнал ГАХН "Искусство", 1928, кн. 1-2.
   326. Б. Эйхенбаум. "Лев Толстой. Книга первая. 50-е годы". Л. 1928, стр. 327--328.
   327. [Пусть облака окутывают солнце, оно все же остается вечно сияющим]
   328. [И я жил и наслаждался.]
   329. [И если облако окутывает солнце, оно все же остается на небесном своде.]
   330. "Текла (голос духа)".
   331. В переводе Аполлона Григорьева первая строфа такова:
   
   Где теперь я, что теперь со мною,
   Как тебе мелькает тень моя?
   Я ль не всё закончила с землею,
   Не любила, не жила ли я?
   
   332. [Жалоба девушки,]
   333. Заключительные строки второй строфы в переводе В. Лялина:
   
   Все счастье земное изведала я:
   Жила я и в жизни любила!
   

Варианты

АЛЬБЕРТ.

   No 1 (I ред.).
   Онъ думаетъ, верно, что я только притворяюсь поэтомъ,[26] потому что нетъ у меня другой дорожки. А может быть, думаетъ, что я теперь сочиняю что-нибудь, и что ему придется рассказывать через несколько летъ, что онъ ехалъ съ Крапивинымъ после ужина отъ Дюса, и что именно тутъ-то Крапивинъ сочинилъ свою известную пьесу "Хоть сумракъ дней..." также какъ про Пушкина рассказывалъ недавно Алфонсовъ. Будетъ разсказывать, что онъ былъ такъ простъ, веселъ и вдругъ.... а может быть, и точно теперь вдругъ придетъ удивительная пьеса. Онъ попробовалъ продолжать, но далее 3-х словъ: хоть сумракъ дней, которыя Богъ[27] знаетъ зачемъ пришли ему въ голову, ничего не выходило. -- Ничего, утешалъ онъ себя, это придетъ завтра, я чувствую какую-то тоску ужъ несколько дней -- это верный признакъ. (Онъ забывалъ, что эту тоску, будто бы предшественницу вдохновенiя, онъ чувствовалъ ужъ давно, почти съ техъ пор какъ выступилъ на поэтическое поприще).[28]
   N 2 (III ред.).
   Но о чемъ и зачемъ плакалъ тотъ, который лежалъ на диване? Вотъ о чемъ и зачеем онъ плакалъ. Ему теперь было 35 летъ, онъ былъ очень богатъ и ему давно ужъ всегда и везде было скучно. Быть скучающим человекомъ сделалось даже какъ бы его общественнымъ положенiемъ. И всегда особенно было ему скучно и вместе грустно тамъ, где надо было веселиться. Кроме того у него была плешивая голова, и волосы продолжали лезть, ревматизмы въ ногахъ и гиморой въ пояснице. Каждымъ днемъ своимъ отъ утра до вечера онъ былъ недоволенъ, какъ будто раскаянье мучало его, и не только онъ, несмотря на доброе сердце, не могъ любить кого-нибудь, онъ самъ себе былъ невыносимо противенъ. А было время, когда онъ былъ молодъ, хорошъ собой, когда он любилъ и другихъ и отъ себя ждалъ чего-то необыкновенно прекраснаго. Первые звуки Меланхолiи,[29] но какому-то странному сцепленiю впечатленiй, живо перенесли его къ тому славному старому времени. --
   Вдругъ передъ нимъ явилась старая зала, съ досчатымъ поломъ, въ которой еще[30] детьми они бегали вокругъ стола, но въ которой столъ этотъ теперь разделенъ на две половинки и придвинутъ къ стенке. Въ зале теперь блеститъ 8 свечей, играютъ 4 Еврея, и деревенской свадебной балъ кипитъ во всемъ разгаре. Вотъ старушка мать въ праздничномъ чепце, улыбаясь и по-старушечьи пошевеливая губами,[31] радуется на красавицу дочь молодую и на молодца сына; вотъ красавица молодая, счастливая сестра, вотъ они все простые друзья и соседи; вотъ и горничныя, подгорничныя и мальчишки, толпящiеся въ дверяхъ и любующiеся на молодого барина. Да, былъ молодецъ, красавчикъ, весельчакъ, кровь съ молокомъ, и радовались на него, и онъ съ возбужденiемъ и счастiемъ чувствовалъ это. А вотъ и барышня и изъ всехъ барышень, она, Лизанька Тухмачева, въ розовомъ платьице съ оборками. Чудное платьице! хорошо и холстинковое дикинькое, въ которомъ она по утрамъ; но это лучше, вопервыхъ, потому что оно на ней, и вовторыхъ, потому что открываетъ ея чудную съ жолобкомъ сзади шею и пушистыя, непривычныя къ обнаженiю руки. Она не переставая почти безпрестанно улыбается, почти смеется; но какой радостью и ясностью сiяетъ эта розовая улыбка на ея раскрасневшимся, вспотевшемъ личике. Блестятъ белые зубы, блестятъ глаза, блестятъ розы щекъ, блестятъ волоса, блеститъ белизна шеи, блеститъ вся Лизанька ослепительнымъ блескомъ. Да, она вспотела, и какъ прелестно вспотела! <какъ потеютъ только деревенскiя барышни; отъ нея дышитъ силой и здоровьемъ.> Коротенькiя вьющiяся волосики на вискахъ и подъ тяжелой косой лоснятся и липнутъ, на пурпурныхъ щекахъ выступаютъ прозрачныя капли, около нея тепло, жарко, страстно. Онъ ужъ разъ дватцать танцовалъ съ ней вальсъ и все мало, все еще и еще, вечно, вечно чего-то отъ нея хочется невозможнаго. Вотъ онъ сделалъ шагъ отъ двери, и ужъ она улыбается, блеститъ на него горячими глазками, она знаетъ, что онъ идетъ опять обнять ее молодой и сильный станъ и опять понесется съ ней по доскамъ залы. А звуки вальса такъ и льются, переливаются, такъ и кипятятъ молодую кровь и нагоняютъ какую[-то] сладостную тревожную грусть и жаръ въ молодое сердце. -- И какъ ей не знать, что онъ идетъ къ ней, тутъ хоть и 10 барышень, и 10 кавалеровъ и другiе еще есть, но ведь это все вздоръ, все знаютъ, что тутъ только одна красавица Лизанька и одинъ молодецъ -- онъ. Никого больше нетъ, кроме его и Лизаньки, другiе только такъ, притворяются, что есть. -- Одна есть моя моя Лизанька! и потому моя моя Лизанька, что я весь ее, что со слезами счастiя готовъ[32] сiю же минуту умереть, принять истязанiя за нее, за Лизаньку. Вотъ я подхожу къ ней, а первая скрипка жидъ выводитъ съ чувствомъ, подмывательно выводитъ тонкiя нотки вальса, а матушка и другiе, все, все смотрятъ и думаютъ: вотъ парочка, такой нетъ другой во всемъ свете, и они думаютъ правду; я подхожу къ ней, она ужъ встала, оправила платьице; что тамъ таится подъ этимъ платьицемъ, я ничего не знаю и не хочу знать, можетъ быть ноги, а можетъ быть ничего нетъ. Она подняла ручку, около локотка образовалась ямочка, и пухлая твердая ручка легла мне на сильное плечо. Я дышу темъ горячимъ воздухомъ, который окружаетъ ее, тамъ где-то подъ платьемъ ея ножки зашевелились, и все полетело; вотъ жиды, вотъ матушка, вотъ сестра съ женихомъ улыбаются, а вотъ ея глаза, посмотрели на меня, не посмотрели, а что-то сделалось со мной и съ нею. Вотъ они. Сделалось что-то чудесное, въ этомъ взгляде, сделалось то, чего я не смелъ желать и желалъ <и я знаю, что это есть. Я бы хотелъ ревновать ее и ревную ее воображаемо, тогда еще> всеми силами души. Ножки летятъ, ноги летятъ, рука, грудь, где она, где я? никто этаго не знаетъ. Мы летимъ, летимъ, что-то блеститъ, что-то двигается, что-то звучитъ, но я ничего не знаю и не хочу знать. -- Но вотъ звучитъ ея голосъ, но я и того не слышу и не хочу слышать, и не голосъ, а шопотъ; она жметъ меня за руку, чтобы я опомнился, и повторяетъ: -- Давайте прямо въ гостиную, говоритъ она, радостно улыбаясь. И чему она всегда улыбалась? Я понималъ однако тогда, чему она улыбалась. Нельзя было не улыбаться. Силы утрояются, удесятеряются въ ногахъ -- всякая жилка дрожитъ отъ безполезнаго напряженiя, несемся, несемся кажется прямо на притолку, на горничныхъ, но ничуть не бывало, и гор[ничныхъ] и притолки мы не цепляя [?] проскакиваемъ въ гостиную. Звуки скрыпокъ чуть слышны, тихо, одна свеча нагорела, стулья стоятъ, и я въ гостиной....... и она въ гостиной.
   Мы останавливаемся, она смеется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ и снова смотрятъ на нее. -- Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ: [33] Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все более и более сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагоревшей свечи. Да что Осипъ? Она, смеясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <будто спокойно> напевая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дороге, хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. "Не хочу понимать" и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще веселей смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мiре ничего лучше, прелестнее не могъ сделать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафье Михайловне, а А. М. матушке, и матушка по секрету составитъ совещанiе съ соседями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что оне? Да ихъ нету. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Нетъ для меня кроме нея никого и ничего на свете. Но я вышелъ на крыльцо освежиться и, проходя назадъ, нечаянно встретилъ Матрешу. Какiя тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльце, держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засмеялась и убежала, а я опять вошелъ въ залу. -- Боже, какъ мне было хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <Все на меня смотрятъ, все на меня радуются. Да больше имъ и делать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ[34] черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И все смотрели и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сделать все, что бы не захотелъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазвенели бубенчики, Лизаньке съ матерью подали дрожечки. -- Какъ я чудесно огорчился! Какъ я решилъ: они не поедутъ, и они не поехали. -- Мамаша, просите, -- сказалъ я. Старушка побежала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И где теперь эта прелестная старушка? Они остались, но зачемъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совсемъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной траве по двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мне теперь еще сделать: пойти купаться или поехать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ -- или лечь тутъ спать на морозе и потомъ сказать, что я это для нея сделалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себе и пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я -- все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лице.
   Вотъ что напомнили звуки музыки тому, кто лежалъ на [ди]ване, и отъ этаго онъ плакалъ. Онъ плакалъ не отъ того, что прошло то время, которое онъ могъ бы лучше употребить. Ежели бы ему дали назадъ это время, онъ не брался лучше употребить его, а плакалъ отъ того, что прошло, прошло это время и никогда, никогда не воротится. Воспоминанiе о этомъ вечере съ мельчайшими подробностями мелькнуло въ его голове, можетъ быть, по тому, что звукъ скрыпки Алберта похожъ былъ на звукъ первой скрыпки Жида, игравшаго на свадебной вечеринке, можетъ быть и потому, что то время было время красоты и силы, и[35] звуки Алберта были все красота и сила. Дальше скрыпка Алберта говорила все одно и одно, она говорила: прошло, прошло это время, никогда не воротится; плачь, плачь о немъ, выплачь все слезы, умри въ слезахъ объ этомъ времени, это все таки одно лучшее счастье, которое осталось тебе на этомъ свете. И онъ плакалъ и наслаждался.
   N 3 (III ред.).
   -- Разскажите пожалуйста, господинъ Албертъ, -- сказалъ Делесовъ улыбаясь, -- какъ это вы ночевали въ театре, вотъ, я думаю, были поэтическiя, гофманскiя ночи.
   -- Ахъ, что говорить! -- отвечалъ Албертъ. -- Я и хуже ночевалъ, и въ конюшняхъ, и просто на улице ночевалъ..... О! много я перенесъ въ своей жизни! Но это все вздоръ, когда здесь есть надежда и счастiе, -- прибавилъ онъ, указывая на сердце. -- Да, надежда и счастiе.
   -- Вы были влюблены? -- спросилъ Делесовъ. --
   Албертъ задумался на несколько секундъ, потомъ лицо его озарилось внутренней улыбкой блаженнаго воспоминанiя. Онъ нагнулся къ Делесову, внимательно посмотрелъ ему въ самые глаза и проговорилъ шопотомъ: -- Да, я люблю. Да, люблю! -- вскрикнулъ онъ. --
   -- Вы мне понравились, очень понравились, я вижу въ васъ брата. Я вамъ все скажу. Я люблю NN, -- и онъ назвалъ ту особу, про которую разсказывалъ Делесову музыкантъ на вечере. -- И я счастливъ, мне нужно ее видеть, и я счастливъ. Ее нетъ здесь теперь, но все равно, я[36] знаю, что я буду ее видеть, и я вижу, вижу ее, всегда вижу, она будетъ знать меня, она будетъ моя, не тутъ, но это все равно.
   -- Постойте, постойте, -- заговорилъ онъ, одной рукой дотрогиваясь до Делесова, а другой доставая что-то изъ кармана. --
   -- Вотъ оно! -- сказалъ онъ, вынимая изъ кармана старую запачканную бумагу, въ которой было завернуто что-то. -- Это она держала въ руке, -- сказалъ онъ, подавая свернутую театральную афишу. -- Да. А это прочтите, -- прибавилъ онъ, подавая запачканный пожелтевшiй исписанный листъ почтовой бумаги. Уголъ листа былъ оторванъ, но Албертъ, приставляя уголъ, держалъ листъ такъ, что Делесовъ могъ прочесть все, что было написано. Онъ не хотелъ отдать Делесову въ руки драгоценный листъ, а держалъ его самъ дрожащими руками.[37] <такъ что онъ могъ читать, и съ блаженнейшей улыбкой следитъ за глазами Делесова, читавшаго следующiя строки.
   Ваше......... (Тутъ былъ титулъ особы). Ты думала,[38] что не знала[39] меня: но ты[40] любила и будешь[41] любить вечно меня однаго. Я умеръ, и понялъ, что ты моя, а я твой. Прощай, не верь несчастьямъ этой жизни, верь объятiямъ вечнымъ, которыя тамъ ожидаютъ тебя. Твой Албертъ и здесь и тамъ будетъ ждать и любить одну тебя. Твой Албертъ.>
   -- Я хотелъ послать ей это письмо еще сначала; но я думаю, лучше передать ей, когда я умру.
   Делесовъ прочелъ сумашедшее немецкое любовное посланie. Въ заглавiи были полное имя и титулъ особы. Въ письме соединялась чрезвычайная почтительность съ нежностью счастливаго любовника. Упоминались обстоятельства, которыя не могли быть. Делесовъ почти съ ужасомъ посмотрелъ на счастливое лицо своего собеседника, который, осторожно уложивъ письмо, снова спряталъ его въ карманъ.
   -- Она получитъ это, -- сказалъ онъ шопотомъ.
   N 4 (III ред.).
   Но Албертъ еще не думалъ спать въ это время, хотя онъ съ девяти часовъ уже заперся въ своей комнате. Онъ взадъ впередъ ходилъ по комнате, разговаривая самъ съ собою, ударяя себя по голове, останавливаясь, разводя руками, и только тогда[42] замиралъ и бросался на диванъ, когда слышались шаги въ соседней комнате.
   Этотъ человекъ перестрадалъ въ эти три дня больше, чемъ во всю свою жизнь. Тотъ свой внутреннiй благоустроенный мiръ, котораго не допускалъ Делесовъ, былъ у Алберта и даже этотъ мiръ былъ любезенъ ему такъ, какъ малому числу людей. Теперь же этотъ мiръ былъ разрушенъ, на место его стала[43] ужасная действительность, <или скорее то, что некоторые люди называютъ действительностью, но то, что было пошлой мечтой для Алберта>. Уже давно онъ отвергъ отъ себя эту мечту, давно уже устроилъ свой особенный мiръ, въ которомъ онъ жилъ всегда съ любовью, всегда съ увлеченiемъ, всегда съ славой, всегда преклоненный передъ красотою. Где бы онъ ни былъ, съ кемъ бы ни былъ, всехъ онъ любилъ, всехъ радовалъ. Пускай подъ влiянiемъ вина, но огонь безплотной страсти къ прекрасному, ни на минуту не угасая, горелъ въ немъ, такъ что всякая минута его была ему драгоценна. Мечты, невозможные мечты съ ясностью и силой действительности, всегда тревожно радуя его, толпились въ воображенiи. Вся жизнь съ ея трезвой неуступчивой действительностью была закрыта отъ него, только радость, восторгъ, любовь и веселье вечно окружали его. И вдругъ насильно, желая будто бы добра ему, его вырвали изъ его мiра, где онъ великъ и счастливъ, и перенесли въ тотъ, где онъ самъ чувствуетъ себя дурнымъ и ничтожнымъ. Все забытое, занесенное восторгами, прошедшее вдругъ возстаетъ передъ нимъ. Прежде ежели случайно онъ и вспоминалъ, что онъ оборванъ, что онъ нищiй, что онъ бралъ и не отдавалъ деньги, кралъ, какъ это они называютъ, ему это только странно и смешно было. Зачемъ ему думать объ этомъ, когда онъ счастливъ <и счастливъ счастьемъ другихъ, онъ всехъ любитъ, готовъ все отдать для каждаго, и потомъ самъ Богъ устами красоты призываетъ его>. Теперь же самъ на себя онъ ужъ смотрелъ невольно глазами другихъ, и Боже! какое ему ужасное представилось зрелище, -- нищiй, воръ, пьяница, развратный, отовсюду выгнанный, всеми брошенный, всеми презираемый. Все это вместо пожинающаго славу, счастливаго, генiальнаго художника. Выдти изъ этаго положенiя по дороге действительности, какъ ему предлагалъ Делесовъ, опять служить, работать, платить, брать деньги, считать, покупать, ездить въ гости,[44] -- онъ не могъ этаго сделать, деньги, начальники, товарищи -- это было для него пучина, непонятная пучина действительности. Нетолько выходить изъ этаго положенiя, онъ не признавалъ себя въ немъ.
   За что оскорблять меня, исправлять какъ дурнаго? думалъ онъ. Чемъ я дуренъ? Я никому зла не делалъ. За что же? Онъ невольно чувствовалъ злобу на Делесова и говорилъ себе: зa что, Богъ съ нимъ. Но потомъ опять приходилъ ему взглядъ общiй людской на себя, и онъ мучался, мучался, усиленно стараясь унизить себя въ собственныхъ глазахъ. И все мысль, что одно вино и съ разу перенесетъ его сейчасъ опять на тотъ апогей счастiя и величiя, на которомъ онъ былъ, заставляла его желать однаго, вина и свободы. Въ эту 3-ю ночь онъ долго одинъ мучался, ходя въ своей комнате. Онъ плакать хотелъ, но не могъ, тогда какъ звукъ [2 неразобр.], но когда все улеглись, онъ инстинктивно пошелъ искать вина. Опять буфетъ запертъ, прошелъ на кухню и тамъ нашелъ целый графинъ водки. Онъ выпилъ, выпилъ еще и началъ опоминаться. Весь вздоръ заботъ понемногу слеталъ съ его души, онъ вернулся въ комнату, легъ на постель. Мечты, его любимыя мечты о жизни въ Италiи съ девицей Малеръ ясно пришли ему въ голову, онъ почувствовалъ себя счастливымъ. -- Сыграй что нибудь, Францъ, -- сказала ему она, и онъ, вспомнивъ, что скрыпка спрятана въ чулане, пошелъ туда и, забывъ выдти оттуда, сталъ играть мотивъ, вдругъ пришедшiй ему въ голову.
   Въ середине ночи, еще во сне, Делесовъ услыхалъ надъ головой музыку. Сначала музыка эта составляла понятное явленiе сна; но понемногу пробуждаясь, все прочiя виденiя сна изчезли, осталась темная комната, кровать, столикъ, полусветъ окна и надъ головой страстные звуки какого-то незнакомаго ему мотива. Звуки эти доставляли ему такое наслажденiе, что довольно долго онъ только слушалъ ихъ и не отдавалъ себе отчета въ томъ, что это такое было. --
   Догадавшись наконецъ, что это былъ Албертъ, онъ потихоньку всталъ и крадучись пошелъ по направленiю звуковъ. Они привели его къ двери чулана. Приложивъ ухо къ двери, съ замирающимъ дыханiемъ и дрожа отъ холода, но не замечая того, Делесовъ долго стоялъ и слушалъ. Это действительно былъ Албертъ; хотя мотивъ былъ совершенно новый, Делесовъ узналъ эту нежную и страстную игру, притомъ слышалъ тяжелое его дыханье, изредка радостный смехъ и странныя немецкiя несвязныя восклицанiя. -- Превосходно! Прелестно! Вы генiй! Ахъ Боже мой, я ничего подобнаго не слыхалъ! -- говорилъ самъ себе Албертъ и радостно чуть слышно смеялся......
   8
   [45] На другой день,[46] вообще на четвертый пребыванiя Алберта у Делесова, они обедали вместе дома. Албертъ былъ также изнуренъ, бледенъ и слабъ. Онъ ничего не елъ и, берясь за стаканъ, въ который Делесовъ налiвалъ ему вино, робко взглядывалъ на хозяина. Онъ, казалось, хотелъ говорить, но не могъ. Начавши речь, онъ вдругъ останавливался.
   -- А я нынче еду въ Донъ-Жуанъ, -- сказалъ Делесовъ, -- поедемте право.
   Албертъ ничего но отвечалъ, а только изподлобья взглянулъ на Делесова.
   -- Право поедемте.
   Албертъ взялъ бутылку вина, налилъ себе полный стаканъ и вдругъ, решительно стукнувъ по столу, сказалъ: едемте! Все остальное время до театра онъ молчалъ и, какъ казалось Делесову, насмешливо, изредка поглядывалъ на него. Передъ театромъ онъ попросилъ еще выпить, потому что иначе, говорилъ онъ, музыка слишкомъ сильно на него подействуетъ. Въ карете однако онъ держалъ себя смирно; только изредка Делесовъ замечалъ, что онъ вздыхалъ, пощелкивалъ языкомъ, производилъ губами звукъ человека, сбирающагося говорить, но не произнесъ ни однаго слова. Входя въ театръ, онъ видимо такъ заробелъ (несмотря на то, что по старанiямъ Захара онъ былъ весьма прилично одетъ въ барское платье), онъ такъ заробелъ, что Делесовъ долженъ былъ почти за руку ввести его. Это состоянiе болезненнаго испуга продолжалось до того времени, пока не заиграли увертюру. Тутъ онъ весь переродился, лицо его сделалось все вниманiе и радость. Онъ подпрыгивалъ на своемъ стуле, улыбался, слезы текли по его щекамъ, и никого для него не существовало. Въ антрактъ снова на него находила робость, онъ испуганно оглядывался, опускалъ глаза и не выходилъ никуда съ темъ, чтобы не встретить кого-нибудь знакомыхъ. Во второмъ и следующемъ акте было тоже, Албертъ бледный сиделъ подле Делесова и плакалъ и таялъ отъ счастiя. И страданiя и радость такъ и отпечатывались на его лице. Къ концу последняго акта онъ такъ ослабелъ, что насилу могъ сидеть на стуле и только болезненно улыбался. Делесовъ несколько разъ долженъ былъ подталкивать за руку, чтобы вывести изъ партера, когда все кончилось. --
   Садясь въ карету, Делесовъ пропустилъ впередъ Алберта, но Албертъ, какъ бы изъ учтивости, отказывался. Делесовъ вспрыгнулъ въ карету и далъ место; вдругъ Албертъ изчезъ куда-то. Онъ выглянулъ въ дверцу: черная худая фигура Алберта рысью бежала по подъезду и скрылась за угломъ театра. -- Албертъ, Албертъ! -- закричалъ онъ, но Албертъ не оглядываясь бежалъ ужъ по темному переулку.
   -- Нетъ, онъ решительно сумашедшiй! -- подумалъ Делесовъ.
   Несмотря на все розыски, Албертъ нигде не нашелся. Захаръ пожалелъ очень о Немце и о своемъ пальто, и Делесовъ, возвратившись къ своей прежней жизни, несколько дней чувствовалъ какую-то пустоту и недовольство; но скоро впечатленiе Алберта совершенно изчезло, и осталось холодное воспоминанiе.
   9.
   Прошло более месяца; наступали красные весеннiе дни, на улицахъ снегъ счищали, въ полдень было ясно, не холодно и весело. --
   Делесовъ выхлопоталъ себе пашпортъ за границу и съ первымъ пароходомъ сбирался ехать. Въ одинъ изъ такихъ красныхъ, но еще холодныхъ весеннихъ дней онъ въ 12-томъ часу утра вышелъ на улицу. Дела его устроились хорошо, денегъ было достаточно, желудокъ въ исправности, апетитъ хорошiй, солнце светило ярко, платье, сапоги и чистая рубашка ловко, легко, прiятно сидели на теле, все хорошiя воспоминанiя и счастливые планы сами собой лезли въ голову. -- Онъ испытывалъ холодное самодовольство человека, удобно и изящно устроившаго свою жизнь. -- Онъ сбирался сделать несколько прощальныхъ визитовъ, выбралъ получше извощика и поехалъ. И въ саняхъ было славно, высоко и покойно сидеть, народъ все попадался такой красивой и веселой, знакомые кланялись особенно приветливо и радостно.
   -- Право, отлично можно жить, -- подумалъ онъ, -- только бы не делать глупостей.
   Выезжая изъ Гороховой, на правомъ тротуаре онъ заметилъ совсемъ не веселую и не красивую фигуру, которая показалась ему знакома. Худая фигура съ согнутой спиной въ одномъ каричневомъ пальто и измятой шляпе шла впереди его.
   -- Неужели это Албертъ? Онъ, онъ! действительно это онъ.
   Албертъ, засунувъ руки въ штаны подъ пальто, надвинувъ вылезлую съ широкими полями шляпу на нечесанные засоренные волосы, на согнутыхъ ногахъ, торопливо и робко оглядываясь, шибко пробирался около самой стенки.
   Делесовъ соскочилъ съ саней и побежалъ вследъ за нимъ. Тутъ только онъ заметилъ, что два мальчишки, что-то говоря ему, бежали за Албертомъ, и что на противуположной стороне улицы извощики смеялись, глядя на убегающаго и оглядывающагося Немца. Еще не успелъ Делесовъ догнать его, какъ вдругъ Албертъ ускорилъ шаги и, отчаянно оглянувшись, повернулъ и скрылся въ отворенные ворота. <Делесову невольно вспомнилась травленая собака.>
   -- Вотъ такъ нарядный Немецъ, -- проговорилъ одинъ извощикъ, возвращаясь къ своимъ санямъ. --
   -- Принцъ! Принцъ! купи пряниковъ! -- кричали мальчишки, остановившись у воротъ. Делесовъ тоже остановился и, вероятно, не увидалъ бы больше Алберта, ежели бы на середiне двора не остановила его кухарка. Албертъ благодарно пожималъ за локоть улыбавшуюся кухарку и что-то живо бормоталъ ей.
   -- Здорово, Албертъ! -- сказалъ дворникъ, несшiй дрова на лестницу и остановившiйся на минуту: -- что давно ночевать не приходилъ?
   Албертъ улыбнулся и дружелюбно закивалъ головой и дворнику.
   Делесовъ незамеченный подошелъ къ нему сзади.
   -- Здраствуйте, Господинъ Албертъ, -- сказалъ онъ по-немецки.
   Албертъ оглянулся съ радостной и покорной улыбкой на лице, но увидавъ красивое новое платье и наружность, казавшуюся ему незнакомой, онъ испугался и, что-то несвязно пробормотавъ, хотелъ уйти. Лицо Алберта было еще более болезненно и изнуренно, чемъ месяцъ тому назадъ, онъ видимо давно ничего не елъ и не пилъ, платье оборванно, движенья слабы. Онъ вынулъ изъ кармановъ руки, они были сизо-красны -- и обеими приподнялъ шляпу, съ недоуменiемъ и робостью вглядываясь въ лицо Делесова.
   -- Я тутъ къ знакомымъ обедать иду, это ничего, -- сказалъ онъ по-немецки.
   -- Вы меня не узнали, а помните, съ месяцъ тому назадъ вы пробыли у меня три дня. Какъ я радъ, что встретилъ васъ опять, -- говорилъ Делесовъ. <и думалъ самъ съ собой: не позвать-ли его обедать? Нет, решительно невозможно, онъ такъ грязенъ!> -- Что вы никогда не зайдете ко мне? вотъ бы нынче вечеромъ.
   Албертъ решительно не узнавалъ его.
   -- Я обедать сюда иду. А вы где живете?
   Делесовъ назвалъ ему свою квартиру и снова напомнилъ себя.
   -- Ахъ да! -- засмеялся Албертъ, -- помню, помню. <А что Захаръ здоровъ?> а скрипка есть у васъ и выпить <будетъ?> я хотелъ бы.
   -- Все будетъ, только приходите нынче вечеромъ, и выпьемъ, и повеселимся, не забудьте. --
   -- Хорошо, хорошо, я вамъ буду играть, а то у меня скрыпки нетъ, ничего нетъ, платья нетъ, квартиры нетъ, скверная жизнь! Скверная жизнь, -- повторилъ онъ несколько разъ и пошелъ въ глубину двора.
   Онъ прошелъ несколько шаговъ и оглянувшись снова повторилъ: скрыпки нетъ, ничего нетъ. Скверная жизнь, скверная жизнь!
   Делесовъ проводилъ его глазами до черныхъ закопченныхъ дверей, въ которыхъ онъ скрылся, продолжая повторять: скверная жизнь! скверная жизнь!
   -- Надо было ему дать что-нибудь, -- сказалъ онъ самъ себе.
   -- Ну все равно, вечеромъ дамъ. 
   Въ 7 часовъ въ этотъ день Делесовъ былъ дома, ожидая музыканта и гостей, которыхъ онъ пригласилъ нынче вечеромъ посмотреть и послушать удивительное генiальное и погибшее существо. -- Въ числе гостей былъ и сынъ министра, участвовавшiй въ первомъ вечере у Анны Ивановны, и известный знатокъ музыки Аленинъ, который на приглашенiе Делесова заметилъ, что странно бы было, чтобы былъ въ Петербурге талантъ, котораго бы онъ не зналъ, модный пьянистъ французъ и старый прiятель Делесова, <бездарный> художникъ Бирюзовской, чудакъ, умная пылкая голова, энтузiастъ и большой cпорщикъ.
   Захаръ былъ посланъ за ужиномъ. -- Делесовъ одинъ сиделъ дома, когда у двери раздался слабый звонокъ. Действительно это былъ Албертъ, какъ предполагалъ Делесовъ; но въ такомъ виде, что не было надежды услыхать его игру нынче вечеромъ. Онъ былъ растрепанъ, испачканъ, глаза были совершенно мутны, и когда Делесовъ отворилъ дверь, онъ уже успелъ заснуть, облокотившись на притолку. Стукъ отворяемыхъ дверей разбудилъ его, онъ шатаясь, бормоча что-то, ввалился въ гостиную, упалъ на диванъ и заснулъ.
   -- Вот-те и музыкальный вечеръ, -- подумалъ Делесовъ.
   10.
   Часа черезъ два стали прiезжать гости, Албертъ все спалъ.
   -- Ну, что ваше необыкновенное созданiе? -- сказалъ сынъ министра, входя въ комнату съ французомъ Пишо.
   -- Несчастье! ужасно пьянъ и спитъ, -- отвечалъ Делесовъ.
   -- Ничего, отпоимъ его содовой водой.
   -- Славное лицо! -- сказалъ Французъ, сверху глядя на спящаго немца.
   Прiехалъ и Аленинъ, известный знатокъ и петербургской авторитетъ въ музыке.
   -- Такъ это-то генiальное существо, -- сказалъ онъ, -- посмотримъ.
   Художникъ долго серьезно посмотрелъ на Алберта и, ничего не сказавъ, съ недовольнымъ видомъ отошелъ отъ него.
   Пишо селъ за фортепьяно и изящно и просто сыгралъ несколько ноктюрновъ Chopin, остальные господа разговаривали между собой о вседневныхъ вопросахъ. -- Албертъ изредка поворачивался и на мгновенiе открывалъ глаза. Несколько разъ пробовали будить его, но онъ не выказывалъ ни малейшаго признака жизни.
   -- А ведь онъ не спитъ, -- шопотомъ сказалъ сынъ министра, уловивъ беглый взглядъ, который Албертъ, открывъ глаза, бросилъ на нихъ. -- Онъ долженъ быть плутъ, -- прибавилъ онъ.
   -- Этаго я не знаю, -- разсудительно заметилъ Аленинъ, -- только по опытности моей съ такого рода господами скажу вамъ, что часто подъ видомъ страстнаго артиста скрываются величайшiе мерзавцы.
   Разговоръ снова отошелъ отъ Алберта, и прошло съ полчаса. Вдругъ Албертъ потянулся, все оглянулись на него. Албертъ, открывъ глаза, смотрелъ вверхъ, и на лице его сiяла счастливая самодовольная улыбка человека, находящагося въ совершенномъ согласiи со всемъ светомъ и съ своей совестью. Увидавъ новыя лица, онъ привсталъ и поклонился. Хозяинъ дома познакомилъ его со всеми и предложилъ содовой воды. Албертъ выпилъ, но не могъ еще твердо стоять на ногахъ.
   -- Не хотите ли поесть чего-нибудь?
   Онъ задумался.
   -- Ахъ да. Я бы съелъ кусочекъ чего-нибудь. Я давно ничего не елъ; а потомъ будемъ музицировать.
   Аленинъ подошелъ къ музыканту и, устремивъ на него строгой холодный взглядъ, сталъ его спрашивать.
   -- Что, вы имеете какую-нибудь службу? -- спросилъ онъ.
   -- Нетъ, ни... нетъ, -- испуганно отвечалъ Албертъ.
   -- А вы были, кажется, прежде въ театре, мне говорилъ Делесовъ.
   -- Да... нетъ... теперь не хожу.
   -- Я былъ вчера въ Травьате, -- сказалъ Аленинъ, обращаясь более къ Делесову, чемъ къ Алберту, -- Бозiо была очень хороша; а нынче ужъ для васъ Вильгельма Теля пропустилъ.
   -- О, Вильгельмъ Тель! Божественный Россини! -- съ энтузiазмомъ воскликнулъ Албертъ.
   -- Вы любите Россини?
   -- О, Россини! одинъ живущiй теперь генiй! -- закричалъ онъ, размахивая руками.
   -- Вы Берiо слыхали когда-нибудь? -- продолжалъ какъ ученика допрашивать его Аленинъ.
   -- Я учился и жилъ у него 3 года. Это царь искуства.
   -- А N. N. знаете? -- спросилъ Аленинъ, назвавъ скрыпача средней руки: -- какъ вы его находите?
   -- Большой, большой артистъ и человекъ прекрасный.
   -- А вы верно знаете нашу 1-ю скрипку, -- онъ назвалъ того самаго музыканта, который на музыкальномъ вечере разсказывалъ Делесову исторiю Алберта.
   -- Какже не знать, отличный талантъ, чистая нежная игра, мы часто прежде играли вместе. О, много, много есть большихъ талантовъ. У всехъ есть прекрасное. Другiе не отдаютъ справедливости; какже это можно, каждый что-нибудь да новое положилъ въ свое искуство.
   -- Отчего, -- продолжалъ Аленинъ, -- у васъ такой славный талантъ, какъ говорятъ, а вы нигде не служите?
   Албертъ испуганно оглянулся на всю публику, смотревшую на него въ это время.
   -- Я -- я... не могу, -- забормоталъ онъ и вдругъ, какъ будто оживши, сделалъ усилiе над собой и привсталъ, ухватившись обеими руками за притолку. -- Давайте музицировать, -- сказалъ онъ и свойственнымъ ему пошлымъ костлявымъ движенiемъ руки откинувъ волосы, отошелъ на другой уголъ комнаты, где была скрипка.
   -- Не хотите ли поесть прежде? -- спросилъ Делесовъ.
   -- Нетъ, нетъ, прежде играть, играть, -- восторженно говорить Албертъ, -- только выпить бы чего-нибудь.
   -- Я по одному тому, какъ онъ берется за скрипку, вижу, что это не большой артистъ, -- сказалъ Аленинъ.
   -- Ужъ этаго я не знаю, -- сказалъ сынъ министра, -- только что онъ вонючъ и грязенъ, это положительно.
   -- Какъ онъ слабъ, насилу держится, -- сказалъ кто-то.
   -- Можно ли упасть до такой степени, -- сказалъ Французъ, отходя отъ фортепьяно, къ которому съ скрыпкой подошелъ Албертъ.
   -- Давайте! кто будетъ акомпанировать? -- спросилъ Албертъ.
   Несмотря на то, что Пишо видимо не хотелъ играть вместе съ Албертомъ и темъ становиться съ нимъ на одну доску, хозяинъ дома и гости упросили его сесть зa фортепьяно. Французъ неохотно исполнилъ ихъ просьбу.
   -- Carnaval de Venise,[47] хотите? -- сказалъ Албертъ, размахивая скрыпкой. La majeur.[48]
   -- Ну кончено! -- сказалъ Аленинъ. -- Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, -- прибавилъ онъ, послушавъ внимательно несколько времени.
   -- Ведь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, -- заметилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.
   Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игре Алберта. -- Пишо между темъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренiя. Только художникъ, жадно вглядывавшiйся въ все более и более оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшiй изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобренiемъ. Остальные гости подъ влiянiемъ Аленина, начавшаго слушать съ предубежденiемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывал на Делесова.
   Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.
   -- Нетъ, я не могу нынче играть, -- сказалъ онъ, кладя скрипку.
   Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил поесть.
   -- Я голоденъ, -- сказалъ Албертъ, -- отъ этаго не могу играть. Можно этаго съесть? -- спрашивалъ онъ съ детскимъ выраженiемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью елъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.
   -- Ахъ, прелестно! прелестно! -- закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, побежалъ слушать. -- Прелестно, прелестно! -- твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. --
   Аленинъ между темъ подозвалъ къ себе Делесова. --
   -- Ну, батюшка, хорошъ вашъ генiй. Этакихъ генiевъ какъ собакъ. Гадкiй фарсёръ, ни знанiя, ни таланта, ничего!
   -- Да я сейчасъ заметилъ, что онъ шутъ, -- сказалъ сынъ министра.
   Делесову было совестно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.
   -- Ну, все таки талантъ? -- сказалъ онъ.
   -- Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный человекъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. Ведь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть целая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, -- прибавилъ онъ.
   Все засмеялись. --
   Делесову было совестно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.
   -- А онъ меня совсемъ надулъ, -- сказалъ онъ. -- Правда, правда ваша.
   Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманiя. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотрелъ на Алберта и восхищался.
   11.
   -- И страшно, и больно смотреть на него, -- сказалъ онъ, подходя къ группе, въ которой говорилъ Аленинъ. --
   -- А ты все считаешь его за генiя, -- сказалъ Делесовъ, -- спроси-ка у Михаилъ Андреича.
   Художникъ злобно вопросительно посмотрелъ на Аленина.
   -- Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мненiе, -- отвечалъ Аленинъ, -- мое мненiе, и мненiе основанное на маленькой опытности, следующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. --
   -- Отчего жъ вы такъ на него изволите гневаться? -- язвительно спросилъ художникъ.
   -- А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. --
   Художникъ вдругъ разгорячился.
   -- Вы говорите: язва, -- заговорилъ онъ, -- да вы понимаете ли, что онъ такое?
   -- Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотелось видеть.
   -- Да, это спившiйся, негодный, грязный немецъ, неправда-ли? -- отвечалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всемъ теломъ и тая отъ наслажденiя, игралъ какой-то мотивъ. -- Нетъ. Это не пьяный немецъ, а это падшiй генiй стоитъ передъ вами, падшiй не за себя, а за насъ, за[49] самое дорогое для человечества дело, за поэзiю! Это человекъ, сгоревшiй отъ того священнаго огня, которому мы все служимъ, который мы любимъ больше всего на свете. Огонь счастiя поэзiи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себе, не сгореть самому. И онъ сгорелъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбiемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.
   А онъ сгорелъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.
   -- Да чемъ же великъ? -- сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замечая горячности своего собеседника. -- Какую же онъ пользу сделалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?
   -- Пользу обществу? Вотъ они, ваши[50] сужденiя. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всехъ этихъ пустяковъ. Онъ делаетъ то, что ему свыше положено делать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сделалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы все; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ...
   -- Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, -- сказалъ Аленинъ, улыбаясь. -- Не желаю я никому такого огня. --
   -- Нетъ, неправда! -- озлобленно продолжалъ художникъ. -- Вы сiю минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мiре не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всехъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!
   Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Заметивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и замешательство хозяина, онъ прiостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и несколько глупо улыбаться.
   -- Да, -- продолжалъ художникъ, горячась более и более, -- вы можете приводить его къ себе, смотреть на него какъ на редкость, давать ему деньги, благодетельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмеримо выше всехъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служенiе красоты -- однаго несомненнаго блага въ мiре. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмеримо выше насъ. -- Лесть и униженiе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и где бы онъ ни черпалъ его -- оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него -- мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всехъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ -- что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себе гадокъ и ты тоже, и все мы! Кто изъ насъ знаетъ, чтò должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомневается, -- говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.
   Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.
   -- Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, -- холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.
   -- Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожаленiя и почтенiя. Искуство -- высочайшее проявленiе могущества въ человеке. Оно -- не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человеку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть следствiе неестественнаго напряженiя порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство -- да. Одинъ офицеръ говорилъ мне, что нетъ Севастопольскихъ героевъ, потому что все герои лежатъ тамъ на кладбище. И тутъ, и въ искустве есть на одно[го] уцелевшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. -- Вотъ они, эти погибшiе герои! отдавшiеся все своему служенiю. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомневаться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искустве напишете и камергеромъ будете, -- заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.
   -- Зачемъ же личности, -- остановилъ его Делесовъ, какъ хозяинъ дома, незнавшiй, какъ замять этотъ разговоръ.
   -- Да, презирайте его, унижайте, -- продолжалъ художникъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ, -- вотъ онъ оборванный, пьяный, голодный; а изъ всехъ насъ онъ лучшiй, онъ любимъ, онъ любитъ, онъ отдался не себе, отъ этаго онъ и сумашедшiй. Да.
   Албертъ съ невыразимымъ блаженствомъ слушалъ художника, хотя совсемъ не понималъ его речь. Слезы вдругъ хлынули въ глаза художнику, онъ подавилъ рыданье и отвернулся.
   -- Вы славный человекъ! -- сказалъ вдругъ Албертъ и неожиданно поцеловалъ художника въ щеку.
   -- Убирайтесь! Я видеть его не могу, -- проговорилъ художникъ и торопливо вышелъ въ другую комнату.
   12.
   Между гостями произошло смятенiе. Почтенный гость Аленинъ былъ обиженъ и старался скрыть это. Хозяинъ дома не зналъ, что делать. -- Въ первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро онъ вспомнилъ свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова съ его запальчивостью, подселъ къ почтенному гостю и повелъ разговоръ о общихъ знакомыхъ; но Аленинъ не слушалъ его и, не дождавшись ужина, взялъ шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, онъ весьма холодно пожалъ ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включилъ въ одинъ поклонъ Алберта и Нехлюдова и вышелъ. Остальные гости, посидевъ немного, тоже скоро разъехались. Албертъ, надевъ свою альмавиву, поплелся за ними. Делесовъ и не подумалъ его удерживать, такъ его занимала и мучала непрiятность Нехлюдова съ Аленинымъ, происшедшая у него въ доме.
   Оставшись одинъ, онъ долго ходилъ по комнате, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелкихъ соображенiй, по которымъ это дело было ему крайне непрiятно. И знакомства Аленина, и толки, и положенiе въ свете, притомъ онъ седой, имеетъ такую известность, сделалъ мне особую честь, исключенiе, прiехавъ ко мне, и вдругъ такая исторiя. Да просто нехорошо! Впрочемъ Нехлюдовъ хорошо говорилъ, думалъ онъ. Да зачемъ же грубо-то, вотъ что. Все эти господа такiе. И снова онъ повторялъ въ памяти споръ Аленина съ Нехлюдовым и воображалъ, какъ бы это вовсе не могло случиться и какъ бы онъ могъ противудействовать этому, сказав то-то и то-то и получивъ въ ответъ то-то и то-то. -- Потомъ онъ сталъ думать о томъ, какъ замять это дело, и после долгихъ соображенiй решилъ завтра ехать къ одной даме, которая очень дружна съ Аленинымъ, а потомъ несколько разъ сряду быть на его музыкальномъ вечере. --
   -- Где-то нашъ Немецъ ночевать будетъ? -- сказалъ Захаръ, раздевая барина: -- даже жаль стало, какъ все господа сели по каретамъ, а онъ по морозцу въ своей епанче пешечкомъ поплелся.
   -- А холодно на дворе? -- спросилъ Делесовъ. Ему завтра надо было много ездить.
   -- Страшный морозъ, Дмитрiй Иванычъ. -- Скоро еще дровъ купить надо....
   Албертъ въ это время, спрятавъ голову въ плечи, бежалъ по направленiю къ Анне Ивановне, где онъ надеялся переночевать нынче.
   -- Очень, очень хорошо говорилъ, -- разсуждалъ онъ самъ съ собою. -- Обо мне говорилъ, я понялъ, сейчасъ понялъ. -- Горячiй молодой человекъ и аристократъ, это видно. Я, когда мы выходили, поцеловалъ его. Онъ очень, очень мне понравился. Да и хозяинъ славный, славный, угостилъ, такъ что даже совсемъ не холодно. Хорошо, что онъ меня не удерживалъ. Я ужъ не могу, только ему непрiятно бы было, -- разсуждалъ онъ, все ускоряя и ускоряя шагъ и засунувъ руки въ карманы, локтями закутывая свой плащъ. -- Теперь Анна Ивановна, верно есть гости, опять я поиграю имъ, танцовать будемъ, будемъ веселиться!....
   Съ такими мыслями онъ добежалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, несколько саней стояло около нея, и изъ сеней падалъ светъ на снегъ двора. -- Такъ и есть, еще есть гости, -- подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за решетки.
   -- А -- это вы, Албертъ!
   -- Я, моя прелестница, -- отвечалъ онъ, улыбаясь.
   -- Колосовъ тутъ, идите! -- отвечала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отвечая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ известный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.
   -- Ну до другаго раза, -- сказалъ онъ, -- прощайте.
   -- Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, -- сказала Анна Ивановна, -- где же вы переночуете?
   [51] -- О, у меня местъ много, прощайте, -- и Албертъ пошелъ назадъ.
   -- Куда? -- представилось ему. -- Э! все равно, только бы спать поскорее, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, -- и онъ побежалъ туда.
   Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавке у воротъ. -- Албертъ постоялъ, радуясь, посмотрелъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не решившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темноте, какъ домашнiй человекъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостенелыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себе: -- Теперь славно! Спать! -- Но какъ и у всехъ, прежде чемъ заснуть, въ голове его стали появляться воспоминанiя о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какiе отрывки жизни, перебивающiе одне другiя. --
   -- Ого-го! Какъ онъ поклонился, -- думалъ онъ объ Аленине, -- строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замечаю; нетъ, я все замечаю. Что ежели бы мне когда-нибудь встретиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умелъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 милiона съ половиной. О, какъ бы я умелъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италiи. -- Тутъ ему представилась декорацiя петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. -- Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дети тутъ бегаютъ. Нетъ, не надо детей? Зачемъ дети матери? У всехъ насъ одинъ отецъ -- Богъ. Ну, и сиделъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и целовалъ и потомъ запелъ бы. -- Тутъ въ голове его запела серенада Донъ-Жуана. -- Она бы упала мне на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и две расходящiяся хроматическiя гаммы, впадающiя въ еще более страшный акордъ. Буря, бегутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нетъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодiя, ее подхватываютъ хоромъ девицы въ беленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодiя все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. -- Въ сарае слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ голове его составлялись мелодiи одна прелестнее другой, которыя пели то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодiя принимала все164 165более и более строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.
   -- Смерть! -- подумалъ онъ: -- идетъ, подвигается тихими, мерными шагами и все, все бледнеетъ, все радости изчезаютъ и въ заменъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно целое, блестящее и громадное.
   -- Туда, туда. Скорее надо. Сколько тутъ нужно помнить, делать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мне не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нетъ и не можетъ быть здесь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нетъ этаго счастiя ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разве не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свете, не то, совсемъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италiи, на берегу моря, где апельсины и где она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть... темъ лучше. Иди! Вотъ она! -- Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо мiра -- полное забвенье.[52]
   Гр. Л. Н. Толстой.
   5 Октября
   Ясная Поляна.

Примечания

   26. Зачеркнуто: мне не могу такъ веселиться какъ онъ.
   27. На полях, против места, начинающегося со слов: Богъ знаетъ зачемъ пришли кончая: выступиль на поэтическое поприще). написано: у него все есть и нетъ поэзiи.
   28. На полях, против места, начинающегося со слов: Богъ знаетъ зачемъ пришли кончая: выступиль на поэтическое поприще). написано: у него все есть и нетъ поэзiи.
   29. В подлиннике: меланхолiи
   30. В подлиннике три последних слова по ошибке зачеркнуты
   31. Зачеркнуто: по своей привычке
   32. Зачеркнуто: чтобъ она истязала меня, била до крови, сдирала кожу,
   33. Зачеркнуто: О!
   34. В подлиннике: перепригнулъ
   35. Можно прочесть: а
   36. Зачеркнуто: сви[жусь]
   37. Точка переделана из запятой.
   38. Переделано из: Вы думали.
   39. а переделано из: и
   40. Переделано из: вы
   41. В подлиннике: любили и будете
   42. На полях, против места, начинающегося словами: и только тогда кончая: на место его стала написано: Удивляется нелепости его холодной безлюбовной жизни.
   43. На полях, против места, начинающегося словами: и только тогда кончая: на место его стала написано: Удивляется нелепости его холодной безлюбовной жизни.
   44. Запятая переделана из вопросительного знака.
   45. На полях, против места, начинающегося со слов: На другой день кончая: взглянулъ на Делесова. написано: Д прiезжаетъ веселый, даетъ выпить и везетъ.
   46. На полях, против места, начинающегося со слов: На другой день кончая: взглянулъ на Делесова. написано: Д прiезжаетъ веселый, даетъ выпить и везетъ.
   47. [Венецианский карнавал,]
   48. [Ля-мажор.]
   49. Зачеркнуто: весь мiръ Божiй. Зачеркнуто надписанное над: мiръ Божiй -- родъ человеческой.
   50. Зачеркнуто: фразы.
   51. На полях, против места, начинающегося со слов: О, у меня местъ много, кончая: проскользнулъ въ калитку. написано: черезъ мостъ, ночь!
   52. Зачеркнуто: уничтоженiе сознанья.
   
Оценка: 6.19*31  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru