Толстой Лев Николаевич
Переписка Н. Н. Страховым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Л. Н. Толстой и С. А. Толстая. Переписка с Н. Н. Страховым
   Slavic Research Group at the University of Ottawa and State L.N. Tolstoy Museum, Moscow, 2000
   Славянская исследовательская группа при Оттавском университете и Государственный музей Л. Н. Толстого, 2000
   

ПЕРЕПИСКА Л. Н. ТОЛСТОГО С Н. Н. СТРАХОВЫМ
1894-1896

   1. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 13 января 1894 г.
   2. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 30 января 1894 г.
   3. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому. 15 марта 1894 г.
   4. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 16 марта 1894 г.
   5. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 20 марта 1894 г.
   6. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 27 мая 1894 г.
   7. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 4-6 июня 1894 г.
   8. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 18 августа 1894 г.
   9. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 23 августа 1894 г.
   10. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 14 октября 1894 г.
   11. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову. 21 октября 1894 г.
   12. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 29 октября 1894 г.
   13. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 17 декабря 1894 г.
   14. И. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, коней декабря 1894 г.
   15. Л. Н. Толстой -- И. Н. Страхову, 14 января 1895 г.
   16. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 25 января 1895 г.
   17. Л. Н. Толстой -- И. Н. Страхову, 27-28 января 1895 г.
   18. Н. П. Страхов -- Л. Н. Толстому, 29 января 1895 г.
   19. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 3 февраля 1895 г.
   20. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 14 февраля 1895 г.
   21. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 21 февраля 1895 г.
   22. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 2 марта 1895 г.
   23. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 8 марта 1895 г.
   24. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 27 марта 1895 г.
   25. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 26 апреля 1895 г.
   26. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 2 мая 1895 г.
   27. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 5 мая 1895 г.
   28. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 27 мая-6 июня 1895 г.
   29. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 13 июня 1895 г.
   30. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 16 июня 1895 г.
   31. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 17 июня 1895 г.
   32. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 28 июня 1895 г.
   33. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 22 августа 1895 г.
   34. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 16-20 сент. 1895 г.
   35. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, 5 октября 1895 г.
   36. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 9 октября 1895 г.
   37. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому, 25 декабря 1895 г.
   38. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову, серед. января 1896 г.
   

1. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

13 января 1894 г. Санкт-Петербург.

   Очень я боялся, бесценный Лев Николаевич, заболеть в Москве, и слава Богу, этого не случилось; но здесь на второй или третий день после приезда у меня оказался трахеит, та болезнь, от которой, я думал, вылечился в Эмсе! Вот она уже почти прошла, и давно пора писать к Вам. Москва, больше всего по Вашей милости, была для меня настоящим праздником. Как все были добры ко мне! Эта поездка чрезвычайно освежила меня, и я очень бодро принялся за старые дела -- увы! дела не очень важные! Издание Фета приятно занимает меня: тут много механического труда, и какие стихи! Но это непрерывное сладострастие, на тысячу ладов, в тысяче видов -- иногда становится противным, и его искупают только частые порывы действительной нежности и бесподобные картины природы. Принялся я также изучать его воспоминания и некоторые черты сумею теперь внести в краткую биографию1.
   Потом -- изучал я статью Розанова Вера и свобода (Русск[ий] Вестн[ик] No 1) и был очень огорчен, и очень крепко мылил ему голову, и вспоминал Ваш отзыв об нем2. Вы правы: все необдуманно и с размаху, самодовольно и ретроградно. Стою на том, что он очень милое и даровитое существо, но кажется, ничего он не сделает при своей необразованности и умственной распущенности.
   А что-то Вы скажете о моей статье: Задачи и[стор]ии ф[илософ]ии?3 Будьте строги, но прошу и внимания. Иногда я принимаюсь жалеть, что мало пишу; я бы мог, кажется, написать множество вещей простых и ясных, в которых другие путаются и, что называется, городят. Иногда же мне кажется, что самое правильное мое положение -- молчать, что бы другие ни городили.
   Однако говорить о себе с нежностию -- неправильно. Сегодня у меня было особое торжество: пришел Павел Иванович4, а за ним Татьяна Андреевна5 и Вера Александровна6. Я им рассказывал о Вас и о елке и детском празднике. Они навестили меня как больного; впрочем, сегодня я уже разрешил себе выходить.
   С Павлом Ивановичем мы уговаривались насчет Посредника: я предлагаю пока две книжки; одну -- сочинение Никбля (Pierre Nicole)7, приятеля Паскаля8: Des moyens de conserver la paix avec les hommes. Я так уверен в достоинствах этой книжки (4 или 5 печатн[ых] листов), что даже не спрашиваясь уже отдал ее переводить. Другая книга -- Fichte, Anweisung zum seligen Leben9. Мне кажется, что если ее хорошенько перевести, она будет великолепным чтением; я готов взять перевод на себя. Тут сущность религиозного чувства высказана удивительно ясно и глубоко.
   Кроме того, мне пришла на мысль Les torrens г-жи Guyon10; очень поучительно и полно души. Но и эту книжку и предыдущие нужно хорошо перевести -- иначе все пропадет. А я уже давно затрудняюсь, как перевести даже заглавие -- torrens? Потока -- очень слабо; бурные потока! На наших равнинах мы не придумали слова для обозначения стремительных рек и ручьев.
   Представляю все это на Ваше обсуждение и решение. Не буду забывать о Посреднике и, может быть, найду что-нибудь если не лучше, то удобнее этих трех книг.
   Пока, простите меня. Дай Вам Бог здоровья, и пусть сохраняется тот прекрасный дух, в котором я Вас видел и на который радовался. Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье Львовне11 -- моя душевная благодарность за их радушие и мой низкий поклон.

Ваш неизменный
Н. Страхов

   1894 13 янв. Спб.
   
   1 Страхов был в Москве в конце декабря 1893 г., остановился у М. П. Фет-Шеншиной. Краткий биографический очерк, законченный в Москве, появился в первом томе "Лирических стихотворений А. Фета". СПб., 1894. С. v-xvii. См. прим. 3 к письму 69 II части.
   2 Розанов Василий Васильевич (1856-1919). Толстой писал Страхову 13 июля 1893 г.: "Вам нравится славянофильский кружок, а мне бы он очень не понравился, особенно если Розанов -- лучший из них. Мне его статьи и в "Вопросах" ["Вопросы философии и психологии"] и в "Русском Обозрении" кажутся очень противны. Обо всем слегка, выспренно, необдуманно, фальшиво возбужденно и с самодовольством ретроградно" (ПСС. Т. 66. С.367).
   3 Статья Страхова "О задачах истории философии" опубликована в журнале "Вопросы философии и психологии", 1894, No 1 (21). С. 1-34.
   4 Павел Иванович Бирюков.
   5 Татьяна Андреевна Кузминская, сестра С. А. Толстой.
   6 Дочь Кузминских.
   7 Nicole Pierre (1625-1695), автор знаменитых " Essais de morale" (1671-1678).
   8 Паскаль Влез (1623-1662), французский философ, высоко ценимый Толстым.
   9 Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814). Еще в 1870 г. Толстой высказывал мнение о Фихте в связи с историей философии: "Шопенгауэр необходим для того, чтобы дать понятие о свойствах забытого нами настоящего мышления. Забытого особенно благодаря Фихте, Шеллингу, Гегелю периода упадка. Мы не знали и забыли те приемы Платона, Декарта, Спинозы, Канта, тружеников независимых, страшных по своей оторванности и глубине" (ПСС. Т. 48. С. 126).
   10 Guyon du Chesnoy (Jeanne-Marie Bouvier de la Motte, 1648-1717), французская религиозно-мистическая писательница. Ее книга "Les torrens spirituels" вышла в Кёльне в 1704 г. В 1885 г., откликаясь на статью Страхова "Физическая теория спиритизма", Толстой написал: "Конец этой статьи объяснил мне все: и ваше пристрастие к индийской мудрости и к m-me Guyon, к углублению в себя..." (ПСС. Т. 63. С. 312). Ни одна из названных Страховым книг "Посредником" издана не была. От перевода Фихте отказался сам Страхов. См. во 11 части письмо 78.
   11 Дочери Л. Н. Толстого.
   

2. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

30 января 1894 г. Гриневка.

30 янв. 1894 г.

   Дорогой Н[иколай] Н[иколаевич], как только получил книгу "Вопросов фил[ософии]", так сейчас же прочел вашу статью. Вы велите быть строгим. Во 1-х, не понравилось мне то, что то, что вы имели сказать, вы приурочили к какой-то никому не интересной книге, обращающей на себя внимание только тем, что автор ее носит одно имя с вами1. Это много ослабляет, развлекает внимание. Очень полезно вперед знать то, о чем автор хочет говорить, и очень невыгодно, когда он нарочно вас путает. Мне, любящему вас и знающему вашу манеру, трудно было направить внимание куда надо, а равнодушный читатель ничего не поймет, не заметит. Это во-1-х, а во 2-х ничего нет. Во-2-х, всё очень хорошо и много очень простого и ясною, и поучительного. Понравилась мне особенно последняя часть. У меня нет здесь книжки, а то бы я вспомнил, что именно. Помню, что очень хорошо это указание на различие между школьной, внешней историей философии и самой философией. Сейчас вспомнил конец статьи -- историю замирания философии на 40 лет и пробуждение ее Гельмгольцем2. Ведь та философия, к[оторая] могла так замереть и воскреснуть, была чем-то ненастоящим.
   Фихте книга, сколько я знаю, будет прекрасна. Guyon -- не знаю, надо перечесть. Спасибо вам.
   Дай вам Бог здоровья и энергии работать. Разумеется, вы можете много сказать ясно и просто, в чем другие путаются и что, главное, нужно.

Любящий вас
Л. Толстой

   
   1 Страхов разбирал дне книги преподавателя Харьковской духовной семинарии, тоже Н. Н. Страхова, вышедшие в Харькове и Москве: "Очерк истории философии с древнейших времен до настоящего времени" и "Учение о Боге по началам разума" (обе -- 1893 г.).
   2 Немецкий естествоиспытатель и философ Гельчгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821-1891).
   

3. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

15 марта 1894 г. Санкт-Петербург.

   Сейчас был у меня Гальперин-Каминский1 и мне понравился, но не очень. Он просит Ваших писем, бесценный Лев Николаевич, и мне стало страшно за это мое сокровище. Почему он не привез от Вас записочки в две-три строки? Тогда бы я беспрекословно отдал ему по Вашему разрешению. А теперь я в раздумье и, чтобы выгадать время, сказал, что напишу Вам. Усердно прошу Вас, успокойте меня, черкните мне две строчки: отдавать или нет?
   Как много у меня набралось писать Вам! Целый месяц думаю: вот это нужно написать Льву Николаевичу и вот это, и это... завтра же примусь писать.
   Дай Вам Бог здровья! Сам я здоров, насколько могу быть здоровым.

Ваш неизменный
Н. Страхов

   1891 15 марта Сиб.
   
   P.S. Прошу потому, что я туи на людей, а Вы проницательны.
   
   1 Гальперин-Каминский Ильи Данилович (1859-1935). переводчик сочинений Толстого и других русских писателей па французский язык. Автор книги "Tolstoï par Tolstoï. Biographie epistolaire" ("Толстой устами Толстого. Биография в письмах"), Париж, 1912. В феврале 1894 г. Гальперин, живший постоянно в Париже, приезжал в Россию, лично познакомился с Толстым в Москве и сообщил о намерении писать его биографию. Настоятельно просил дать согласие на использование писем к Н. Н. Страхову, С. А. Толстой и С. С. Урусову.
   

4. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

16 марта 1894 г. Москва.

   Дорогой Николай Николаевич,
   Гальперин так приставал ко мне, что я сказал ему о моей переписке с вами, надеясь, что вы не дадите ему моих писем и я избавлюсь от него, свалив на вас неприятность отказа. Простите, пожалуйста, что я так эгоистично поступил. Я сам теперь пишу ему1. Мне тоже, как и всегда, обо многом хочется говорить с вами. Когда удосужусь, напишу длиннее. Вы знаете, что Мар[ья] Петр[овна] Фет при смерти -- крупозное воспаление легких. До сих пор нет кризиса, и шансов смерти, говорят, больше, чем жизни.
   Целую вас.

Любящий вас
Л. Толстой

   16 марта.
   
   Наши завтра приезжают из Парижа2.
   
   1 Письмо к И. Д. Гальперину-Каминскому от 16 марта 1894 г. (ПСС. Т. 67. С. 83).
   2 Из Парижа вернулись Татьяна Львовна и Лев Львович, лечившийся там от неврастении. См. письмо 74 во II части.
   

5. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

20 марта 1894 г. Санкт-Петербург.

   Вчера я получил Ваше письмо1, бесценный Лев Николаевич, в то время, когда у меня сидел Гальперин и я уже готов был отдать ему Ваши письма. Я принялся отговариваться, полу-солгал, полу-обещал и не дал писем. Конечно, он не замышляет ничего дурного, но он навязчив, как еврей, и туп в своих понятиях, как француз. Большой пользы от него ожидать нельзя. Я постарался и постараюсь выгородить Вас. Он говорил, что получил от графини Александры Алексеевны2 копии с Ваших писем. Будет с него! Пусть нанижет книжку ходячих фраз с ходячими приемами глубокомыслия и тонкости. Он довольно умен, но ничуть не подготовлен для понимания Вас и русской литературы. Для него это -- чужая область.
   А вечером вчера пришел ко мне Платон Кусков (помните его стихи?)3. У него с месяц назад умерла жена и об этой смерти я все хотел написать Вам. Они жили почти так, как Позднышев со своей женой4, вечно ревновали и под конец дошли до большого охлаждения. А у них две дочери замужем, два сына студенты и еще трое детей. В последний раз, как я у них обедал, жена стала горько жаловаться. (У них все делалось открыто, и они оба болтливы, так что горе их не казалось серьезным.) Жена жаловалась, что она всю жизнь жила в одиночестве, что муж не входил в ее вопросы и мысли, и она сама должна была все решать и обдумывать. Меня поразила ее искренняя, горячая речь, и муж не нашелся, что сказать. Через две-три недели после этого обеда она заболела, она, -- считавшаяся самым здоровым членом семьи. Наконец она слегла, пролежала недели две и умерла. Болезнь -- расстройство сердца, мучительная, но не очень, без бреда и забытья, и смерть -- мгновенная, без агонии. И вот в эти две недели (мне все подробно рассказывали) происходило самое лучшее, что только было в жизни этой семьи. За больною ухаживали неусыпно, самоотверженно муж и дети, -- и она поняла, как ее любят. Она прежде не верила ни любви мужа, ни любви детей, а тут приходила в умиление от их забот и была необыкновенно счастлива тем, что ее подозрения и вражда растаяли без следа. Эта болезнь и смерть пробудила во всех самые лучшие чувства.
   Когда я шел на вынос, то думал: хорошо, что естественный эгоизм так силен в людях, а не то, после такой потери, мужу, влюбленному тридцать лет в свою жену, пришлось бы пропасть от горя. И, точно, все прошло благополучно. Кусков говорил мне, что упрекает себя за то, что мало страдает, что ему порой кажется стыдно жить, что он удивляется, когда находят на него минуты, в которые он забывает о смерти жены. Он прибавлял, что вообще не хорошо, что у людей так мало страданий, что ведь только в страданиях человек начинает по-человечески мыслить и чувствовать. Рассказам о жене у него нет конца. Вчера он говорил, что всегда сам обрезывал у нее ногти на ногах, необыкновенно, по его суждению, красивых. Но в последние два года вражда дошла до того, что это обрезывание ногтей прекратилось. Когда же больная почувствовала прежнее, и даже лучшее настроение любви, она просила мужа обрезать ей ногти, -- и он вспоминал об этом с большой отрадой.
   Простите мне бледность этого рассказа, но Кусков и его жена для меня живые лица, хорошо знакомые, и я готов радоваться, что эта смерть была таким благополучием.
   Теперь я совершенно погружен в печатание Фета; оно, наконец, кончается, и скоро я буду свободен. Все больше и больше влюбляюсь в эти стихи и все лучше их понимаю. Болезнь Марьи Петровны5 очень меня огорчает; дай Бог, чтобы сбылось предвещание Говорухи, который пишет, что уверен в выздровлении, несмотря на толки докторов. А что Вы скажете о Говорухе? Он пишет, что пленен Вами, что с Вами разговаривал. В нем есть черта, которая его портит, -- очень тонкая ходульность, а несомненно -- человек с умом и характером6.
   Ваши несколько страниц о свободе воли содержат такую верную и отчетливо формулированную мысль, что я восхищался Вашею проницательностью7. Что значит -- не только мыслить, но и руководиться чувством, душою! Мне приходило на мысль написать толкование на эти страницы. Относительно своей статьи об истории философии8 я успокоился: все ее хвалят. Очень горжусь, что сделан почетным членом Общества вместе с Вами9. И, если уж пошло дело о честолюбии, то честь не малая! В последнее время чувствую себя здоровым и зародились у меня планы -- написать то и другое. Конечно, все о важнейших предметах10. Вы пишете, что философия не очень же необходима, если тридцать лет ее отвергали. Но я так поставил, что говорю о фактах, об истории. А действительно, у меня недостает важного пункта: какое значение имела и имеет философия в жизни людей? Мне следовало бы по крайней мере кончить статью этим вопросом.
   О Микулич напишу Вам в следующий раз11. С каким наслаждением читаю это настоящее писание, не выдуманное, не фальшивые бумажки, как выражается мой приятель Стахеев (купеческого рода)12.
   Простите меня, и дай Вам Бог здоровья и всякого благополучия! Усердные поклоны Софье Андреевне, Марье Львовне, а если приехали Парижские странники, -- то Татьяне Львовне и Льву Львовичу. Его Совершеннолетие -- опять ведь хорошо!13

Ваш неизменно любящий и преданный
Н. Страхов

   1894 20 марта Спб.
   
   1 От 16 марта 1894 г.
   2 Вероятно, описка Страхова -- такая же, как и в его письме от 24 апреля 1890 г. (ПСС. Т. 65. С. 93). Речь идет об Александре Андреевне Толстой (см. в части II письмо 75 и прим. к нему). Подлинника письма в ОР ГМТ нет. Это одно из двух писем Страхова 1894 г., напечатанное в ПТС. С. 455-58.
   3 Кусков Платон Александрович (1834-1909). Стихи начал публиковать в 1854 г. в "Современнике", позднее сотрудничал в журнале братьев Достоевских "Время" и почвенническо-славянофильской "Заре". В 1886 и 1889 гг. выпустил сборники стихов. Второй сборник -- "Наша жизнь" -- прислал с дарственной надписью: "Графу Льву Николаевичах Толстому смиренное приношение" (книга сохранилась в библиотеке Ясной Поляны). Любимыми поэтами Кускова были А. А. Фет и Я. П. Полонский.
   4 Имеется в виду "Крейцерова соната" Толстого.
   5 М. П. Фет-Шеншина умерла 20 марта, в день, когда писалось это письмо. Страхов узнал о ее кончине на другой день.
   6 Говоруха-Отрок Юрий Николаевич (псевдоним Ю. Николаев. 1850-1896), литературный и театральный критик, обозреватель газеты "Московские ведомости". Другие источники о встрече Говорухи в 1894 г. с Толстым неизвестны.
   7 Отрывок из главы XII трактата "Царство Божие внутри вас", запрещенного к печатанию в России, появился, под заглавием "К вопросу о свободе воли", в журнале "Вопросы философии и психологии". 1894, No 4 (24). С. 1-7. См. ПСС. Т. 28. С. 278-86.
   8 "О задачах истории философии". См. письмо 1.
   9 Событие произошло 24 января 1894 г. на годичном собрании Московского психологического общества. Сообщение появилось в No 3 (23) журнала "Вопросы философии и психологии". Встречавшийся в марте этого года с Толстым посол США в России Эндрю Диксон Уайт позднее написал: "О своих отношениях с царским правительством в настоящее время он сказал, что недавно его выбрали в научное общество в Москве, но петербургское правительство вмешалось и потребовало отмены выборов. Толстой добавил, что, просыпаясь по утрам, он удивлен тем, что его еще не сослали в Сибирь" (В мире отечественной классики. Сборник статей. Выпуск 2. Москва, 1987. С. 369-70. Перев. по кн. "Autobiography of Andrew Dickson White". Лондон, 1905. T. II).
   10 B 1894 г.. помимо некоторых переизданий, Страхов напечатал рецензию на книгу К. Д. Ушинского "Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии" и статью (возражение В. С. Соловьеву) "Исторические взгляды Г. Рюккерта и Н. Я. Данилевского".
   11 В. Микулич -- псевдоним Веселитской-Божидарович Лидии Ивановны (1857-1935). Приезжала в Ясную Поляну 12 мая 1894 г. (первая личная встреча). В 1894 г. появился ее роман "Зарницы" (см. следующее письмо). Беседуя в 1897 г. с критиком Ф. Д. Батюшковым и редактором-издателем журнала "Cosmopolis" Ф. Ортмансом, Толстой сказал, что "Зарницы" -- "произведение замечательное, это лучший роман за последние годы" ("Русская литература". 1963, No 4. С. 217-21).
   12 Стахеев Дмитрий Иванович (1840-1918), плодовитый, интересный писатель консервативного направления, незаслуженно забытый. В 1875-1877 гг. редактировал петербургский журнал "Нива", некоторое время -- "Русский вестник". Близкий друг Страхова.
   13 В журнале "Северный вестник", 1894, No 2 был напечатан рассказ Л. Л. Толстого "Совершеннолетие".
   

6. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

27 мая 1894 г. Санкт-Петербург.

   Целый месяц собираюсь писать к Вам, бесценный Лев Николаевич, но мне очень мешали сперва хлопоты, а потом нездоровье. Хлопоты были о книге Фета, которую Вы, конечно, получили (это я Вам послал)1. Под конец я измучился всякими мелочами, и теперь радостно вздыхаю, сваливши с плеч эту работу -- а ведь казалась она вовсе не трудною. Потом, я верно простудился во время холодов; доктор говорит -- маленькая инфлуэнца, и до сих пор перемогаюсь.
   О Вас, о котором каждый день думаю, каждый день читаю, каждый день говорю и спорю, -- имел я скудные известия от Татьяны Андреевны2. Какая жалость! Дважды заходил я к ней перед ее отъездом -- и не заставал ее3. Теперь -- прошу хоть маленькой весточки из Ясной Поляны, и еще прошу -- позвольте мне к Вам приехать на долгий срок -- поправлять свое нравственное и физическое здоровье и работать над статьею О культурных типах. Сколько раз я каялся, что не послушал Вас и вздумал отвечать Соловьеву! Теперь приходится расплачиваться, погружаться в предмет, к которому нет охоты, да и трудно подступаться. Когда приеду, объясню Вам, почему это необходимо4.
   Все время я завален корректурами своих изданий5. Умственного движения кругом почти вовсе не слышно; мы все больше и больше погружаемся в сон и рутину. Дай Боже, чтобы это был сон здоровый! Меня очень занимали в это время три вещи: Распятие Ге6, Зарницы Веселицкой7 и необдуманные (Ваше слово) статьи Розанова?. Картина Ге поразила меня силою и правдою. Да, это первое настоящее распятие. Говорят, Гёте отворачивался, встречая кресты, которые прежде ставились на проезжих дорогах. Но мы так привыкли к этим виселицам и висельникам, что они не производят на нас никакого тяжелого впечатления. А на деле как это ужасно! Жаль только, что у Ге картина недописана -- он всегда ленится хорошенько отделать.
   Зарницы доставили мне большое наслаждение. Читал и перечитывал. Какая прелесть, когда что-нибудь не сочинено, а действительно вылилось из души! Даже женская мягкость и поверхность чувства привлекательны, не мешают.
   Розанов огорчил меня выше меры, хотя я не могу на него сердиться, -- до того это наивно и по-ребячески пишется. Как я ни уговаривал, как ни бился, -- ничего не помогло. В тысячу первый раз я убедился, что логика совершенно бессильна, что мысли людей влекутся неудержимо по каким-то своим путям. Теперь я махнул рукой на Розанова: не будет от него ничего истинно хорошего, и виновата -- наша глубокая необразованность. Можно быть даровитым, можно кончить курс в Московском университете, переводить Аристотеля, писать о Достоевском и т. д. и не иметь самых элементарных понятий о праве и религии, остаться малым ребенком в самых существенных вопросах. Я думаю -- как торжествует Соловьев! То-то ему радость!
   Сейчас получил новую книжку Вопросов философии; очень интересна по предметам и, кажется, совершенно пуста по содержанию. Статьи все составлены механически.
   Простите меня. Дай Вам Бог здоровья и всякой бодрости. Мои усердные поклоны -- Софье Андреевне, Татьяне Львовне, Марье Львовне и Льву Львовичу. Об армии спасения -- как хорошо! Яснополянская литературная школа -- чудесная школа!
   С какою радостью думаю, что скоро увижу Вас!

Ваш неизменный
Н. Страхов

   1894 27 мая Спб.
   
   P.S. Мне можно будет выехать не раньше 810 июня.
   
   1 В Яснополянской библиотеке сохранилась книга: А. А. Фет. Лирические стихотворения. В 2-х ч. Спб., тип. бр. Пантелеевых. 1894. Обе части в коленкоровом переплете с золотым тиснением. На шмуцтитуле ч. 1 надпись карандашом почерком С. А. Толстой: "Принадлежит Гр. С. А. Толстой. Подарок Н. Н. Страхова".
   2 Т. А. Кузминской.
   3 Кузминские переехали в Киев. См. в ч. II письмо 78 и прим. 2.
   4 Статья на эту тему "Исторические взгляды Г. Рюккерта и Н. Я. Данилевского" появилась в октябрьском номере за 1894 г. журнала "Русский вестник".
   5 В 1894 г. Страхов выпустил вторые издания: книги "Об основных понятиях психологии и физиологии" и своего перевода "Об уме и познании" Ипполита Тина. См. также письмо 10.
   6 См. во II части письмо 76 и прим. 3.
   7 См. прим. 11 к предыдущему письму.
   8 В журнале "Русский вестник" были напечатаны тогда две статьи В. В. Розанова: "Как произошел тип Акакия Акакиевича. К вопросу о характере гоголевского творчества" (No 3) и "Ответ г. В. Соловьеву" (No 4) -- полемика со статьей В. С. Соловьева "Свобода и вера (По поводу религиозных толков нашего времени)", появившейся в No 1 того же "Русского вестника".
   

7. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

4-6 июня 1894 г. Ясная Поляна.

   Давно не получал от вас писем, Николай Николаевич, и только что хотел писать вам, как получил ваше письмо с обрадовавшим всех нас известием, что вы приезжаете к нам1.
   Приезжайте поскорее. Соф[ья] Андр[еевна] берегла и готовила для вас ваше обычное помещение. У нас всё не по-старому. Тат[ьяны] Андр[еевны] нет2, да и так много перемен, хотя незаметных и, на мой взгляд, всё хороших. В тот же вечер, как получил ваше письмо, получил ужасно поразившее всех нас известие о смерти моего бесценного друга Н. Н. Ге3. Это был очень большой человек, наивный и "детик", как все гениальные люди. Надеюсь, что его смерть откроет толпе глаза на значение того, что она потеряла в его лице. Мне же он дорог как любящий, всегда милый друг. Я до сих пор ничего не знаю, кроме того, что сказано в телеграмме: Сегодня ночью скончался отец. Ге. Телеграмма из Нежина, где жил его младший сын Петр4. Приезжайте поскорее. Радуюсь очень нашему свиданью.

Л. Толстой

   1 Письмо No 6. Приехав 10 июня. Страхов пробыл в Ясной Поляне до 4 августа.
   2 Т. А. Кузминской.
   3 Н. Н. Ге (1831-1894) скончался 2 июня на своем хуторе Плиски Черниговской губернии. Толстые узнали об этом из телеграммы, присланной сыном художника. 4 июня отправили ему телеграмму: "Не можем привыкнуть к нашему несчастью, потеря огромная для всех, особенно для тех, которые как мы избалованы были его любовью. Как, отчего" (ПСС. Т. 67. С. 140). Толстой старался создать музей Ге. потом уговаривал П. М. Третьякова (безуспешно) приобрести картины для галереи.
   4 Ге Петр Николаевич (1838-1918?), младший сын художника, архитектор. 12 июня Толстой извещал И. И. Горбунова-Посадова: "От Петруши, его сына, было длинное письмо, описывающее его последние дни и смерть. Он только что готовился работать и был в полном обладании своих духовных сил, был весел, приехал домой, вышел из экипажа, ахнул несколько раз и помер..." (ПСС. Т. 67. С. 1 13).
   

8. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

18 августа 1894 г. Санкт-Петербург.

   Вчера отбыл первое заседание Комитета1, а сегодня пишу к Вам, бесценный Лев Николаевич. Пишу, чтобы благодарить Вас, от сердца благодарить, и извиняться, от сердца извиняться. Что может быть приятнее и удобнее того житья, которое по милости Вашей и Софьи Андреевны я восемь недель вел в Ясной Поляне? Но когда нет причин тревожиться, человек сам себе придумывает тревогу, и я придумал: свою тупость и боязнь Вашей горячности. Много раз мне казалось, что я играю роль какого-то молчаливого свидетеля, а не участника той жизни, которая ключом бьет в Вас и около Вас. И Вы иногда косились на меня -- не правда ли? И у меня не хватало живости и речистости, чтобы сейчас же рассеять это настроение. Простите меня! Если случалось, что я был тяжел для Вас, то это было против моей воли и против существа дела. Я был очень мало интересен, -- скоро стану и совсем неинтересным. Но моя любовь к Вам, поверьте, до сих пор жива во мне, не изменилась2.
   Зрелище людей, которые стремятся к своему нравственному усовершенствованию, очень восхищало меня. Много раз я приходил в умиление и мне вспоминалась история первых христиан. В нынешний приезд мне досталось особенное счастье: Чертков жил подле Вас и мне довелось немножко ближе узнать его3. Никогда я не видал, чтобы он улыбался, и не слыхал, чтобы он шутил; он похож на человека, который потерпел большое несчастие или имеет за собою большую вину и ни на минуту не может забыть ее. Но какая чистота и искренность! Какая полная преданность тому, что признается должным! И при этом какая мягкость и доброта! Он очень трогателен и привлекателен.
   В первый раз я увидел у Вас Марью Александровну4, и очень был поражен и ее видом, и тою душою, которая в этом виде светится. Я все на нее любовался; высокая нижняя челюсть, мне кажется, напоминает Савонаролу5 и удивительно выражает полную доброту и твердость. Ну, не подберу слов.
   Большое дело делается в Ясной Поляне, и прекрасных людей Вы к себе привлекаете! Мне и хотелось бы только отдаваться умилению при этой картине, только учиться всяким добродетелям. Но Вы знаете, что меня тревожит. Я не вижу, как это стремление к вечному <испорчено в скане> с временным. Отречение от мира непременно переходит в <испорчено в скане> мира. Помню, я когда-то писал Вам об этом, о том, можно <испорчено в скане> согласить жизнь с высшими требованиями нравственности, и Вы мне отвечали прямо, что это так же невозможно, как невозможно, чтобы свеча горела и светила не сожигаясь, не истрачивая себя. Как верно и как выразительно!6 Беспрестанно я думаю об этой теме и мне досадно, что со своею отупевшею головою мне не удалось Вам высказать каких-нибудь своих мыслей. В Ясной Поляне часто говорилось против государства, патриотизма, промышленности, наук, музыки, поэзии, философии и т. д. Все это, конечно, ненужно с точки зрения единого на потребу; ничто из всего этого не должно иметь для человека верховного значения. Но всем этим живут люди, и не перестанут жить.
   Вы меня упрекнули в бесполезности моих споров с Соловьевым. В Москве я видел августовскую книжку Вестника Европы и читал там статью С. Трубецкого7: Противоречия нашей культуры. Статья бесталанная, но умная; опять поднимается от начала, от корней вопрос о славянофильстве. Они давно уже объявили, что славянофильства нет больше на свете, а между тем всё с ним возятся, и будут возиться без конца, потому что это мысль, которая растет сама собою.
   Простите мне нескладицу этого письма. Я так усердно молчал в Ясной Поляне, что мне хотелось что-нибудь сказать в извинение моего молчания. Но голова моя по-прежнему тяжела и почти никуда негодна.
   У Семенковичей и в Москве я пробыл очень благополучно8. Семенковича не застал, ждал его три вечера и уехал. Это именье у них очень хорошее, только запущенное. Жена с четырьмя маленькими детьми собирается тут жить зиму и лето -- очень мне это понравилось. В Москве видел Говоруху и Александрова9. Говоруха пришел в восхищение от Вашей статьи об Мопассане, -- он нашел ее в Сев[ерном] Вестнике10. Рассказывал о Владимирском соборе в Киеве, что леса внутри уже сняты и что общий вид вышел очень неудачный.
   В Москве было жарко и хорошо; в Петербурге дни через два после приезда начались холода и дожди; кроме того, против моих окон кроют крышу Мариинского театра и с утра до вечера раздаются звуки ударов железа по железу. Пришлось закрыть двойные окна и я попал совершенно на зимнее положение. Прощай лето! Прощай тишина и теплота и прогулки по полям!
   От всей души желаю Вам здоровья и всего хорошего! Софье Андреевне бесконечная благодарность за ее любезность и заботы.
   Ваш неизменно любящий и преданный

Н. Страхов

   1894 18 авг. Спб.
   
   1 Н.Н. Страхов состоял членом Ученого комитета Министерства народного просвещения.
   2 В. Ф. Лаврский, филолог по образованию, живший летом 1891 г. в Ясной Поляне репетитором мальчиков Толстых, записал в своем дневнике: "Страхов как секретарь у Льва Николаевича, читает книги и статьи и рассказывает их содержание. Может быть, поэтому Л. Н. и любит с ним беседовать. Что же касается его мнений, высказываемых всегда Страховым в форме: "не знаю, не согласитесь ли вы?" -- то на них часто бывают отрицательные ответы" (Литературное наследство. Т. 37-38. М., 1939. С. 446).
   3 В. Г. Чертков с семьей с 18 мая по 10 августа жил в деревне Деменке, в 5 км. от Ясной Поляны.
   4 Шмидт Мария Александровна (1843-1911), бывшая классная дама Московского Николаевского училища, знакомая Толстого с 1884 г., горячо разделявшая его взгляды. В эти годы жила в Овсянникове (принадлежавшем Т. Л. Толстой), близ Ясной Поляны, занимаясь огородничеством и копированием рукописей Толстого.
   5 Савонарола Джироламо (1152-1198). настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Обличитель папства, призывал служителей церкви к аскетизму: отлучен от церкви и по приговору приората казнен.
   9 Среди сохранившихся писем Толстого этого письма пет.
   10 Трубецкой Сергей Николаевич (1862-1905), философ, публицист, общественный деятель, друг В. С. Соловьева.
   11 Страхов занимался наследственными делами М. П. Фет-Шеншиной в связи с изданием "Лирических стихотворений" Фета. См. во II части переписку но этому поводу с С. А. Толстой.
   12 О Ю. Н. Говорухе-Отроке см. прим. 6 к письму 5. Александров Анатолий Александрович (1861-1930), литератор, приват-доцент Московского университета, в 1892-1898 гг. редактор-издатель журнала "Русское обозрение".
   13 "Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана" появилось в печати 29 мая 1894 г.: изданная "Посредником" книга с романом "Монт-Ориоль". В No 8 "Северного вестника" помещены выдержки из статьи.
   

9. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

23 августа 1894 г. Ясная Поляна.

   Дорогой Николай Николаевич, мне очень больно, что вы усмотрели во мне признаки моей недоброй души и не отнесли это, как следовало, ко мне, а к себе. Можно упрекать себя в говорливости, а уж никак не в молчаливости -- золотых словах. Из того, что вы пишете, мне хочется ответить на то, что вы пишете о трудности примирения стремления к вечному с временным или даже о невозможности такого примирения, как мне кажется, что вам кажется. Что же нам делать, коли это так.
   Ведь истину или, скорее, сознание ее нельзя урезывать по действительности. Уж пускай действительность устроивается, как она знает и умеет, по истине. Ведь пугаться тем, что действительность не сходится с истиной, это всё равно, что в математике испугаться иррациональной величины.
   Вы говорите, что вас приводит в недоумение отрицание государства, науки, музыки, философии, патриотизма, поэзии. Но что же мне делать, и Вам тоже, если мы, как люди, видим, что от патриотизма, государства, или философии Гегеля, или поэзии Фета происходит много зла (от первых двух) и много недостойного человека -- от последних двух, то неужели мне надо перестать видеть это и свое божественное начало жизни спрятать или скривить для того, чтобы не отстать от того, чем живут люди и, по вашему убеждению, не перестанут жить. То, что люди не перестанут жить вредными глупостями и никогда не начнут жить благодетельным разумом -- этого пророчества я не признаю. Если же под государством, патриотизмом, наукой, философией, поэзией вы разумеете отношения людей между собой, их умственные занятия и духовные радости, то я согласен, что без этого люди никогда не жили и не будут жить. Но не согласен, что те формы, в к[оторые] отлились эти отношения, как патриотизм и государство, и умственные занятия и духовные радости, как теперешняя наука, философия и поэзия, не согласен, что эти безобразные, прямо противуположные всем разумным и нравственным требованиям человека формы должны оставаться вечно.
   Если бы я убедился, что это так, то я сейчас бы повесился и не стал бы доживать того короткого срока, который мне остался, не стал бы доживать, по[тому] ч[то] весь и единственный смысл моей жизни состоит в преобразовании этих форм соответственно требованиям моего любовного разума или разумной любви; преобразовании, кот[орого] я достигаю внутренним совершенствованием, т. е. наибольшим согласованием своей жизни с требованиями этой разумной любви и веры в ее всемогущество. Простите, что так расфилософствовался. Я всё об этом думаю, и потому во мне эти мысли в самом впереди.

Любящий Вас
Лев Толстой

10. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

14 октября 1894 г. Санкт-Петербург.

   Стал я писать к Вам, бесценный Лев Николаевич, длинное-длинное письмо, писал четыре дни и наконец бросил, может быть допишу в другой раз и тогда пришлю. Меня очень утешило и обрадовало Ваше письмо1, но вместе и взбудоражило. Мне хотелось Вам противоречить и вполне высказаться насчет действительности. Но очень тяжело мне возражать Вам, и это меня останавливало. Простите! Следовало бы поступить проще, и написать Вам скорее, не задаваясь больше темой, а только одной благодарностию.
   Время, впрочем, было хлопотливое. По делам Комитета я занимался логикой, по поручению Академии -- поэзией (стихами Кутузова)2, да шли поспешные корректуры России и Европы, Тэна Об уме, моих Философских Очерков3. И разумеется беспрестанно вспоминалась главная тема яснополянских разговоров. Прочитал я в минуты отдыха книжку Манассеиной4 (а она никак не хочет происходить от Манассии!) и много, много Мопассана. Право, я не могу согласиться с Вами, что в нем пробуждалась совесть. Скорее он пример (как Вы и говорите), что в нашем образованном классе можно вырасти совершенно бесстыдным человеком. И еще пример того, что можно искусно сочинять на заданные темы. Начитавшись, можно отчетливо видеть тему каждого его рассказа, и тогда это становится скучно, и видно подлаживание и неестественность. Самые серьезные рассказы те, где чувствуется сумасшествие, напр. Одиночество, Цветы, Учитель, отравляющий детей (не помню заглавия)5 и т. п. Мастерство рассказа удивительное; но темы ужасно мелки, напр. тягость старости, тягость деторождения (законного), тягость незаконных детей, жена обманывает мужа, муж обманывает жену и т. д. без конца. Всякие неприятные, отвратительные и смешные положения перебираются одно за другим. Люди -- нисколько не интересны, люди -- ничтожны, да и ни одно событие не стоит того, чтобы задуматься -- автор не задумывается. Вся эта толпа людей забавляется тем, что мужчина ищет женщины, а женщина мужчины -- будто бы в этом вся их жизнь. Золя гораздо выше, потому что у него -- картины быта, сложившихся нравов, известной обстановки6. А у Мопассана не узнаешь даже жизни бульваров. Как Вы сказали, что не верите его описанию простонародья, так, я думаю, нельзя верить, что все отношения мужчин и женщин у французов сводятся к описаниям Мопассана. Он описывает сладострастие и распутство, и описывает превосходно, к несчастию; но любви у него нет. Простите меня, но читая много и подряд, я начинал чувствовать и скуку и отвращение.
   Книга Манассеиной -- образчик напыщенной ученой тупости. Да нет, тут не ученость, а только пситтацизм7. Мне всегда грустно, когда они начинают ссылаться на Евангелие. Действительно, Евангелие никому не известно, даже В. В. Стасову8. На него я полюбовался: какая бодрость, какое обилие жизни! Перед ним мне очень стыдно, хотя я не могу жаловаться на здоровье. Когда вернулся сюда, то недели полторы чувствовал себя тяжело, как в Ясной, и даже появились головные боли. Но потом вдруг все прошло, и я принялся за свои занятия с большим успехом. Статья моя о Данилевском уже напечатана (с поправками) и на днях выйдет в Р[усском] Вестнике9. Думаю, что мне больше не следует писать. Теперь попробую приводить к концу разные философские темы, оканчивать давно начатые статьи.
   От Вас давно не имею вестей -- конечно, сам виноват. Нужно бы писать к Льву Львовичу, к Татьяне Львовне. Что Софья Андреевна? Что Чертков?
   Простите меня. Дай Вам Бог здоровья и всякого благополучия.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1894 14 окт. Спб.
   
   1 Письмо от 23 августа 1894 г. (No 9).
   2 Граф Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848-1913), поэт, драматург. Начал литературную деятельность стихами в журнале "Заря" (1869). В 1894 г. вышло двухтомное собрание стихотворений. Страхов писал отзыв в связи с представлением книги на академическую Пушкинскую премию.
   3 Книга Страхова "Философские очерки" вышла в Петербурге в 1895 г. "Россия и Европа" -- книга Н. Я. Данилевского, вышедшая в 1895 г. пятым изданием.
   4 "L'anarchie passive, par Marie de Manasséine". Париж, 1894. В сентябре 1894 г. Толстой писал об авторе этой книги В. В. Стасову: "Вероятно, она либералка с оттенком революционерства. И меня всегда радует вид горящих шапок как на консерваторах православных, так и на вольнодумных либералах" (ПСС. Т. 67. С. 216).
   5 Рассказ "Муарон" ("Moiron", 1887).
   6 Золя Эмиль (1840-1902). Беседуя в 1894 г. с И. Д. Гальпериным-Каминским, Толстой поставил Мопассана "выше таланта Бурже и даже Золя и Доде" (Литературное наследство. Толстой и зарубежный мир. Т. 75, кн. 2. М., 1965. С. 67).
   7 Пситтакозы -- инфекционные болезни у человека и птиц.
   8 Стасов Владимир Васильевич (1824-1906), литературный и музыкальный критик.
   9 Статья "Исторические взгляды Г. Рюккерта и Н. Я. Данилевского" -- "Русский вестник", 1894, No 10. С. 154-83.
   

11. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

21 октября 1894 г. Ясная Поляна.

   Как мне жаль, дорогой Николай Николаевич, что вы не дописали и не прислали вашего длинного письма в ответ на мои разъяснения, почему государство, церковь, наука, поэзия и т. п. дела человеческие должны уступать делу Божию, когда встречаются на его дороге, и не в вопросах общих, а в вопросе личной жизни каждого отдельного человека, желающего идти по пути Его истины. Для меня то, что я не думаю только, а чувствую всем существом своим по отношению этого столкновения, до такой степени несомненно ясно, что я часто недоумеваю, как могут другие искренние и серьезные люди думать иначе, и потому очень желал бы узнать, что мешает им видеть то, что я вижу, или что обманывает, так удивительно обманывает меня.
   Я еще не в Москве, а пока в Ясной с двумя дочерьми. Занят всё тем же, всё с тем же напряжением и неуспехом1. Болезнь Государя очень трогает меня. Бесконечно жаль, любовно жаль его2. Девочки вам кланяются, я вас люблю.

Л. Толстой

   21 октября 1894
   
   1 Статьей "Христианское учение" ("Катехизис").
   2 В тот же день, что и Страхову, Толстой написал Н. Я. Гроту об Александре III: "Мне его очень жалко, как человека, страдающего и умирающего в таких тяжелых для души условиях, но эта жалость не заставляет меня изменить мое мнение о плачевном итоге его царствования. И от этого-то мне его особенно жалко" (ПСС. Т. 67. С. 250).
   

12. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

29 октября 1894 г. Санкт-Петербург.

   Как Вы добры, бесценный Лев Николаевич! "Девочки Вам кланяются. Я Вас люблю". У меня так и заиграло сердце, потому что я Вас очень люблю, и Ваших девочек. Мне часто вспоминаются некоторые минуты. В Москве стучатся ко мне в двери. Отворяю и вижу Марью Львовну и Татьяну Львовну. Они принесли мне стакан кумысу! А на Подсолнечной?1 Как было мило -- отыскать меня в вагоне, чтобы еще раз повидаться! Помню луну, и как я живо воображал веселую поездку Татьяны Львовны и желал ей всякого счастья.
   Конечно, на земле нет выше радостей, как те минуты, когда мы чувствуем взаимное сердечное расположение друг к другу. И вот, мы должны от этого отказаться. На пути к святости нам нужно стараться всех любить, но никого особенно. Особенная любовь мешает общей, ослабляет ее, даже может породить ненависть. Да Вы все это очень хорошо знаете сами. Я хочу только сказать, что требование святости невозможно для всех людей, что оно может быть выполнено только в очень редких случаях. Поэтому люди никогда не жили и не будут жить по этому требованию. Помню, когда мне было 13 или 14 лет и я стал уже думать о том, чего от нас требует религия, я пришел к мысли, что должно быть в нее никто не верил вполне, не верил от Христа и до наших дней. Это меня ужасало и удивляло. Если нам предстоит с одной стороны рай, а с другой ад, то не ясно ли, что только об этом нужно и думать, что нужно все бросить и спасаться, как спасались отшельники, из которых иные верно одни только и спаслись. Но тогда не было бы всемирной истории, прекратились бы всякие труды, войны, государства и т. д. И значит ни один из великих людей, которых восхваляет история, в рай и в ад не верил. Это было мне совершенно ясно, но моей веры не поколебало; напротив, я стал молиться и поститься до обмороков. Долго и мучительно я боролся, пока наконец не сбросил с себя гнета, пока не проснулся от кошмара, и, к несчастию, тогда покачнулся в противоположную сторону.
   Теперь я удивляюсь тому, что Вы так часто забываете неодолимые потребности людей. "Дела человеческие должны уступать делу Божию", пишете Вы мне, "в вопросах личной жизни каждого"2. О, без сомнения! Вы держитесь верного пути -- личного совершенствования, и эта правильность Вашего хода всегда меня восхищала. Но Вы не замечаете, как Вы поглощены Вашею внутреннею работою и предлагаете людям то, чего они принять не способны. Отвержение всякой собственной воли -- вот ведь к чему сводится все направление; а это отвержение есть отречение от жизни; а от жизни люди отказаться не могут. Жизнь требует спокойных, твердых форм, требует простора для желаний, требует труда и отдыха, забавы и восторга ... да Вы все это отлично знаете, все это сказано в Ваших сочинениях. Жизнь избегает усилий сознания и напряжения воли. Между тем Вы с Вашею вечно горящею душою предлагаете людям также вечно усиливаться и напрягаться. Они не могут делать того, что Вы делаете. Они часто охотно жертвуют жизнью и достоянием, как пишут в порыве патриотизма, но ограничивать себя и размышлять они не могут. Они хотят жить и верить, действовать и бороться, а не исследовать и углубляться в себя.
   Простите, бесценный Лев Николаевич, я, кажется, пишу бессвязно и неясно. Мне хотелось прийти к тому, что противоречие "человеческим делам" не может иметь общего успеха. Оно может занимать отдельные лица, может наполнять их жизнь, но его нельзя предложить как ежедневную пищу для всех. А если отнять этот контраст с окружающим миром, то большею частью жизнь окажется лишенною всякого интереса. Поэтому интересы, которыми задаются люди, нельзя легко откидывать, да они и не дадут себя откинуть. На них положено много труда. Ьедное человечество тяжко билось, чтобы найти тот бок, на котором лежать не очень больно, чтобы найти какую-нибудь пищу для своих неумолкающих стремлений, создать предметы, для которых стоит жить и умирать. Плоха медицина -- но разве откажутся когда-нибудь люди искать средство против болезней? Плохо государство; но разве перестанут люди составлять эти безмерные союзы, чтобы общими силами единою волею действовать для своих целей?
   Сокрушил меня Майков; он написал о покойном царе восемь истинно громозвучных строчек3. Но знаете ли, чем он восхитился? Тем, что тот объявил себя самодержцем. Вот, подите! Внутреннюю, духовную сторону самодержавия, которую я очень ценю, поэт не видит; его пленяет одно могущество. Ему нужна пища для воображения, -- эта пища в той или другой степени нужна каждому, и если Вы вздумаете их ее лишить, то это будет хуже, чем отнять у них хлеб.
   Горесть о покойном Государе здесь очень велика, за исключением той международной среды, очень широкой в Петербурге, для которой все люди поистине равны, потому что все равно чужды.
   Простите меня. Я все боюсь, что не довольно хорошо обдумал и излагаю свои мысли. Ьудые снисходительны, а главное, верьте моей неизменной любви, моему глубочайшему уважению.

Ваш всею душою
Н. Страхов

   P.S. Сегодня сдано в цензуру второе издание Об основных понятиях с новым предисловием.
   От Соловьева есть слухи, что он собирается на этот раз несомненно уличить меня в ереси.
   
   29 окт. 1894 Спб.
   
   1 Станция московско-петербургской железной дороги.
   2 Страховская формулировка толстовских мыслей в письме 9.
   3 Стихотворение А. Н. Майкова "К портрету Государя Императора Александра Александровича".
   

13. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

17 декабря 1894 г. Санкт-Петербург.

   По письму Вашему1, бесценный Лев Николаевич, присланному с студентом Глинкою, я сделал все, что мог и умел, и, может быть, это не будет бесплодным. Я выхлопотал свидание с добрейшим В[еликим] Кн[язем] Константином Константиновичем и прочитал ему Ваше письмо. При этом я напирал на то, что полиция действует ошибочно, не может быть судьею над студентами. Ваша забота о впечатлении нового царствования очень тронула В[еликого] Князя, и была главным поводом, что он принял дело к сердцу. Он принялся хвалить нового государя2 -- эти похвалы я слышу от него уже второй раз, и очень им радуюсь, и вполне верю им. Решено добиваться пересмотра дела; Сергей Александрович3 только что уехал, и потому переговорить с ним нельзя. Но там есть у Вас Истомин4, который ведет все дела; В[еликий] Кн[язь] обратится к нему через Леонида Николаевича Майкова5, брата поэта, ныне Вице-президента Академии. Мне кажется, что лучше ничего не может быть. К[онстантин] К[онстантинович] говорил, что С[ергей] Ал[ександрович], когда получил здесь депешу о волнениях в Университете, очень встревожился.
   Глинка и его товарищ кой-кого видели, но без результата и сегодня объявили мне, что едут назад -- что я одобрил. Простившись с ними, я отправился с Вашим письмом к графу Делянову6 (мне это наказывал Константин] Константинович] -- вот еще доказательство его участия). Иван Давыдыч выслушал Ваше письмо с полнейшим спокойствием и отвечал на него самым положительным образом. Он сказал, что исключен из университета один только студент, граф Мамуна, поляк, причем даже не лишен права поступить в другой университет, что Ключевский просил всех простить, не исключать и Мамуны, но что университетский суд отказал профессору. При этом Иван Давыдыч напомнил мне очень патриотические статьи Ключевского последних лет: в самом деле, если он переменил убеждения, то уже давно, а вернее он раньше только кокетничал перед студентами резкими выходками, которые они толковали по-своему.
   Дальше Делянов сказал: аресты и высылки производит полиция и он, министр, до сих пор еще не имеет о них официального извещения, а знает со стороны, что выслано 48 лиц, бывших на самом дурном счету у полиции. При этом он стал настаивать, что действительно существует шайка, возбуждающая волнения, что из Москвы подсылали в Дерпт и сюда в Петербург, но понапрасну. Я стал говорить о том, как дурны бывают сведения полиции, и как учебное начальство могло бы судить лучше и вступиться за своих. Я сослался на Вышнеградского7: он семь лет был директором Технологического Института и рассказывал, что полиция доставляла им сведения самые бестолковые и неосновательные.
   "Ну да", сказал мне Иван Давыдыч, -- "иных можно будет вернуть, смягчить; там мы посмотрим, поразберем". Эти слова очень меня утешили; он ведь в большой милости у всей царской семьи, и по его слову все сделают. Отпустил он меня с странными словами: "О дальнейшем я Вам дам знать. Вероятно и дальше что-нибудь будет".
   Эти слова вполне изображают для меня Ивана Давыдыча. Он человек добрый, обыкновенно веселый и любезный, но в то же время совершенно спящий душою, никогда до глубины не просыпающийся. Вероятно и дальше что-нибудь будет! И это пройдет, и пройдет то, что будет дальше!
   Простите меня, бесценный Лев Николаевич! Спешу отправить письмо, чтобы от Вас студенты могли узнать о положении дела. Дай Бог Вам и Вашим всего лучшего!

Ваш всею душою
Н. Страхов

   1894 17 дек. Спб.
   
   1 Остается неизвестным. Вероятно, отправлено 11 декабря 1894 г., как и письмо того же дня к А. Ф. Кони: "Письмо это передаст студент Н. О. Глинка, который едет в Петербург по делу гонения на московских студентов" (ПСС. Т. 67. С. 284). Волнения среди студентов возникли в начале декабря по поводу лекции В. О. Ключевского об умершем Александре III и восхваления его царствования.
   2 Николай 11(1868-1918).
   3 Сергей Александрович, великий князь (1857-1905), сын Александра II.
   4 Истомин Владимир Константинович (1848-1914), управляющий канцелярией московского генерал-губернатора, давний знакомый Толстого.
   5 Майков Леонид Николаевич (1839-1900), историк литературы, издатель К. Н. Батюшкова, исследователь А. С. Пушкина.
   6 Граф Делянов Иван Давыдович (1818-1897), с 1882 но 1897 г. министр народного просвещения.
   7 Вышнеградский Иван Алексеевич (1831-1895), в 1887-1892 гг. министр финансов, товарищ Страхова по Главному педагогическому институту.
   

14. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

Конец декабря 1894 г. Санкт-Петербург.

   Не могу выразить, как меня обрадовало Ваше письмо1, бесценный Лев Николаевич, присланное с доктором Алексеевым2. Я все скучал и печалился, не имея от Вас вестей. И Татьяна Львовна, на которую я надеялся как на каменную стену, мне изменила! К сожалению, я ничего, кажется, не могу сделать для г. Алексеева, который очень мне понравился, но больше всего тем, что приехал от Вас. Университетские дела принимают, очевидно, крутой ход и наводят беспокойство. Перескажу Вам здешние толки. Во-первых, говорят, что начало дела -- не в студентстве, а в профессорской среде, что есть там молодой доцент по русской истории, который держится прежнего направления Ключевского и был возмущен новым его направлением, да счел за нужное и других возмущать. Вот отчего протест произошел гораздо позже, чем сказаны были слова, против которых было иротестовано. Во-вторых, мне объяснили, почему дело двигается так медленно. Начальство ждет Татьянина дня3 и не станет разбирать и освобождать, пока не миновал этот день и оно не увидит, что ему нечего больше бояться. Бедные молодые люди! Их поставили в беспокойное положение и желают, чтобы они оставались покойными. Но делать нечего; без сомнения, если 12 января пройдет благополучно, то угроза, висящая над арестованными, разрешится чем-нибудь незначительным, мягким. К несчастию, из разговоров здесь я почувствовал, что расположение к самым крутым мерам обнаруживается без всякого зазрения: мы давно привыкли к ним, то есть привыкли и принимать их и переносить на себе. Кроме того, подозрения в самых злостных мыслях и затеях стали с 4 апреля 18664, и даже ранее, так вероятны, что потерпевшие наказание едва ли встретят какое-нибудь сочувствие. Боже мой! Как все тихо идет, как медленно изменяется наш образ мыслей и чувств! И что нужно делать, чтобы это изменение шло прочно, чтобы дела приняли порядок правильный, ясный?
   "Вероятно и еще что-нибудь будет!" сказал, почти зеван, Иван Давыдович5, человек в сущности добрый и может быть больше других сделающий что-нибудь в пользу угрожаемых.
   Очень я был рад, услышавши от Алексеева, а также от Ганзена6, что tibi бодры и здоровы. Очень грустно, что Лев Львович производит такое печальное впечатление: я утешаю себя тем, что по крайней мере ему не делается хуже. Обрадовался я также, услыхав от доктора, что Чертков ехал с ним сияющий здоровьем. Не увижусь ли с ним? То-то было бы хорошо.
   Праздники идут у меня ровно, хотя одиночество томит меня сильнее: мои Данилевские все уехали7. На здоровье не могу жаловаться, да и на зиму тоже: она не слишком холодна, больше 12 не было, и льда на окнах я еще не видал. Все держу корректуры и скоро пришлю Вам две книги.
   Простите меня! Софье Андреевне -- передайте усердное поздравление с новым годом. Кто это восхищался Ванечкой? Да, Анна Григорьевна Достоевская, не находившая слов, чтобы похвалить и его и Софью Андреевну.

Всей душой Вам преданный и неизменный
Н. Страхов

   P.S. Марью Львовну я забыл! Нет, я ее живо помню и сердечно благодарю. А что Андрюша и Миша?
   
   1 Остается неизвестным.
   2 Алексеев Петр Семенович (1849-1913), врач, автор книг и брошюр против пьянства. Статья Толстого "Для чего люди одурманиваются?" (1891) -- предисловие к одной из них (изд. журнала "Русская мысль"). В 1888 г. Алексеев выпустил книгу "По Америке. Поездка в Канаду и С. Штаты". В ОР ГМТ сохранилась корректура исправленной Толстым книжки, вероятно подготовленной Алексеевым: "Пора опомниться. О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина" (издана "Посредником" в 1888 г.). В 1894 г., благодаря содействию А. Ф. Кони. Алексееву удалось перевестись из Читы в Ригу, где он до конца жизни продолжал служить, как и в Чите, помощником врачебного инспектора.
   3 12 (24) января, студенческий праздник, день основания Московского университета.
   4 День покушения на Александра II.
   5 И. Д. Делянов. См. предыдущее письмо и прим. 6.
   6 Ганзен Петр Готфридович (Hansen Peter Emanuel, 1846-1930). датчанин, переводчик, писатель и педагог, принявший русское подданство. Автор статьи "Пять дней в Ясной Поляне (В апреле 1890 г.)" -- "Исторический вестник", 1917, VI.
   7 Семьи Николая Яковлевича Данилевского (1822-1885), естествоиспытателя, философа, публициста, близкого друга Страхова.
   

15. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

14 января 1895 г. Никольское-Горушки.

   Вот, дорогой Николай Николаевич, к вам опять просьба, боюсь, что самая неприятная.
   Письмо это вам перешлет или передаст очень милая девушка, баронесса Майндорф1, с кот[орой] я провел несколько дней у Олсуфьевых, у кот[орых] я жил и живу еще теперь. Я ей передал рукопись рассказа для "Сев[ерного] Вестн[ика]"2. Редакторы так жадны, что я не хочу давать им прямо в руки. А то они напечатают, не прислав мне корректур и без необходимых поправок. Поэтому я позволил себе послать этот рассказ вам и через вас. Во-1-х, вы просмотрите его и скажите, можно ли его печатать. Не стыдно ли? Я так давно не писал ничего художественного], что, право, не знаю, что вышло. Писал я с большим удовольствием, но что вышло, не знаю. Если вы скажете, что нехорошо, я нисколько не обижусь. Вот это-то и может быть вам неприятно. Если же вы найдете годным рассказ, то уж, пожалуйста, вы подпишите коррект[уру] к печати.
   Благодарствуйте за ваши добрые письма.

Любящий вас
Л. Толстой

   14 января
   
   1 Мейендорф Раиса Федоровна, племянница Олсуфьевых.
   2 Рассказ "Хозяин и работник".
   

16. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

25 января 1895 г. Санкт-Петербург.

   Боже мой, как хорошо, бесценный Лев Николаевич! В первый раз я читал торопясь, отрываясь на несколько часов, и все-таки у меня осталась в памяти всякая черта. Василий Андреич, Никита, Мухортый стали моими давнишними знакомыми. Как ясно, что В[асилий] А[ндреич] -- под хмельком! Его страх, его спасение в любви -- удивительно! удивительно! А Мухортый ушел от него к Никите... Целая драма, простейшая, яснейшая и потрясающая!
   Мне только одного жалко: хотя эти лица приближены к нам так, что мы становимся с ними наравне (какая прелесть -- Никита!), а все же впечатление выросло бы во сто раз, если бы Ваш всепроницающий взгляд осветил нам души тех, кого мы называем образованными.
   Дай Вам Бог сил и здоровья. Баронесса Мейендорф необыкновенно мила. Она удивлялась Вашей бодрости, а я радовался таким рассказам.
   Набрали Вашу повесть с поразительной быстротою; теперь верно Вы уже держали корректуру.
   Посылаю Вам свои "Философские очерки". Дело в них идет не о деле, а все больше о методе, как и подобает философской книге. Очень прошу Вас прочитать предисловие. Да пожалуй еще Главную черту мышления.
   У нас стоят морозы с ветром, и я немножко простудился.
   Простите меня.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1895 25 янв. Спб.
   

17. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

27-28 января 1895 г. Москва.

   Дорогой Николай Николаевич.
   Очень благодарю вас за присылку книги. Непременно прочту то, на что вы указываете, и, вероятно, перечту и все1. Посылаю корректуры очень измаранные2. Пожалуйста, не дайте напечатать в безобразном виде. Надо мне после вас пересмотреть еще раз. Я и пишу Гуревич3, чтобы мне прислали еще. Если вы будете добры просмотреть еще разик и поправить, что там неладно, то я очень буду благодарен. Мне не нравится этот рассказ. И в вашем отзыве я слышу неодобрение. Пожалуйста, напишите порезче всё, что вы скажете об этом рассказе, говоря не со мною. Мне интересно знать: ослабела ли моя способность, или нет. И если да, то это меня так же мало огорчит и удивит, как и то, что я не могу бегать так же, как 40 лет тому назад.
   Ну, пока прощайте. Целую вас.

Л. Толстой

   Письмо это вам передаст мой хороший знакомый Зиновьев, брат губернатора4.
   
   1 Книга "Философские очерки". В Яснополянской библиотеке сохранился оттиск этой работы из журнала "Русское обозрение", вместе со статьей В. В. Розанова "Смена мировозрений".
   2 Рассказа "Хозяин и работник".
   3 Это письмо к Гуревич Любови Яковлевне (1866-1940), издательнице "Северного вестника", неизвестно.
   4 Зиновьев Алексей Алексеевич (ум. 1915), архитектор, брат Николая Алексеевича Зиновьева (1839-1917), бывшего тульским губернатором в 1887-1893 гг. К Н. А. Зиновьеву Толстой не раз обращался с просьбами за разных лиц.
   

18. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

29 января 1895 г. Санкт-Петербург.

   Сегодня, бесценный Лев Николаевич, был у меня г. Зиновьев с Вашим письмом, а затем принесли мне исправленную корректуру Вашей повести, т. е. ту, которую я правил, еще без поправок, присланных Вами с г. Зиновьевым. Опять я с жадностию принялся читать и не оторвался, пока не кончил. Изобразительность Ваша -- несравненна. Что же я могу сказать, кроме похвал? Просто, ясно, определенно у Вас рассказано то, что почти недоступно рассказу, и действующие лица, не исключая Мухортого, делаются нам страшно близкими. Мороз -- подирает по коже. Мне очень боязно говорить о том, что мне кажется недостатком. Мне представляется, что отдых за чаем расхолаживает рассказ. Тут являются люди, и целая картина быта, которые потом исчезают и не имеют значения для замерзающих. Зачем они так подробно описаны? Но ведь это не недостаток, а избыток -- картина интересна и ярко жива. Второе, что решусь сказать Вам -- конец не довольно значителен. Никита, повидавший смерть, может быть вынес какое-нибудь впечатление от этой встречи.
   Пишу и думаю: верно я чего-нибудь не понял, не додумался. Тайна смерти -- вот что у Вас бесподобно. До сих пор я, впрочем, не встречал читателей, которые умели бы это вполне ценить. Душевное смягчение и его смысл -- только у Вас это можно найти. А сны! Удивительно!
   Еще раз -- не берусь судить; мне нужно время для обдумывания, и скоро мне пришлют корректуру, уже исправленную Вами -- тогда еще напишу Вам.
   "Ослабела ли Ваша способность?" Не ослабела, а в каждой строчке показывает полное мастерство. Странная мысль Вам пришла в голову! Верность и чистота каждой черты -- изумительная!
   Пока, простите

Вашего неизменно преданного и любящего
Н. Страхова

   1895 29 янв. Спб.
   

19. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

3 февраля 1895 г. Санкт-Петербург.

   Продержал корректуру Вашей повести, бесценный Лев Николаевич, в исправленном виде. Как всегда, Вы исправляете бесподобно, т. е. удивительно добавляете и удивительно вычеркиваете. Некоторые слова и мысли у всеми любимого и достойного любви Никиты, чем-то задевавшие меня прежде, оказались выкинутыми. Очень поразило меня возвращение Вас[илия] Андреича к Никите; вдруг Вы перестаете описывать его душевное состояние и рассказываете только, что он делал и говорил. Чудо как хорошо!
   Не очень я отваживаюсь Вас хвалить, но скажу, что в этом третьем чтении я опять и с новой силой испытал то невыразимое удовольствие, которое дают истинно художественные вещи. Весь Мопассан почти ничего мне не дал, а вот Зарницы дали1.
   Софья Александровна Феоктистова, с которой я познакомился дней десять назад, пишет мне:
   "Читали быть может в рукописи "Хозяин и работник" Льва Николаевича? Я вчера прочла в корректуре этот превосходный рассказ, назнач[енный] для С[еверного] В[естника]. На минуту Л. Н. обратился в прежнего Толстого. Повесть короткая, и рассказ так чудесен, что кажется мигом его читаешь".
   Да, а нужно читать, вникая в каждую строчку. Не знаю, почему Вам послышалось (как Вы писали) у меня неодобрение. Меня смущает только то, что читатели, когда рассказ идет о простых людях, всегда хватаются за это и не хотят применять к себе, точно так, как, читая Евангелие, воображают все сверхъестественным и потому мало до них касающимся. Иван Ильич2 и Крейцерова соната -- действуют сильнее. Между тем ни у кого лица из простого народа так не близки к нам, как у Вас.
   Мне все еще нездоровится, -- каждый день собираюсь выйти и не выхожу. Авось послезавтра. Так я не был у Мейендорфов. Писал ли я Вам, что Чертков был у меня? Как я на него порадовался!
   Сегодня свадьба дочери Я. П. Полонского. Жаль, что нельзя было быть.
   Простите меня. Мое душевное почтение Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье Львовне. Виноват я перед Львом Львовичем -- должен бы был ему написать.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1895 3 февр. Спб.
   
   P.S. Вы говорите, что писали рассказ с большим наслаждением, а потом что Вы им не совсем довольны. Как же это? Ведь Ваше участие слышно в каждой строчке и неотразимо покоряет читателя.
   
   1 Роман В. Микулич. См. прим. 11 к письму 5.
   2 "Смерть Ивана Ильича".
   

20. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

14 февраля 1895 г. Москва.

14 ф. 1895

   Дорогой Николай Николаевич.
   Очень, очень вам благодарен за труд ваш чтения двукратного корректур и больше не смею утруждать вас. Нынче я послал корректуры, исправленные, прямо в редакцию. Вашу книгу получил и очень благодарю, не из одной учтивости. Предисловие я прочел -- буду хвалить вашу книгу не потому, что долг платежом красен, а п[отому] ч[то] приятно сказать то хорошее, что думал о вашем писаньи; -- прочел и статью о Клод Бернаре1, пробежал о Фейербахе и начал обстоятельно сначала и прочел до половины о Гегеле. Читаю не по дружбе к вам, а п[отому] ч[то] всё мне чрезвычайно интересно, и, как начну, то тянет продолжать. В предисловии мне очень понравилось определение материализма и эмпиризма -- ново и вместе с тем просто и ясно. Тоже понравилось начало о Гегеле, не знаю, что будет дальше. О Клоде Бернаре я знал более или менее главную мысль, но то. что вы говорите на стр[анице] 143. показалось мне не совсем ясно.
   Вообще же мне кажется, что эта книга одна из лучших и интереснейших ваших книг. До свидания, дружески обнимаю вас.

Любящий Вас Л. Т.

   То, что пишу на этом листке, оторвите и сожгите. А именно, вот что: рассказ мой наделал мне много горя. Соф[ье] Андр[еевне] было очень неприятно, что я отдал даром в Сев[ерный] Вестн[ик]. и к этому присоединился почти безумный припадок, не имеющий никакого подобия основания, ревности к Гуревич. Совпало это с женскими делами, и мы все пережили ужасные дни. Она была близка к самоубийству, и только теперь 2-й день она опять овладела собой и опомнилась. Вследствие этого она напечатала объявление, что рассказ выйдет в ее издании2, и вследствие этого писала вам, спрашивая о размере гонорара за лист. Она хотела потребовать с Гур[евич] гонорар и отдать его в литерат[урный] фонд.
   Пишу вам, как старому другу, чтоб объяснить свое положение4, и с просьбой замолвить где-нибудь словечко объяснения тому, что рассказ печатается одновременно в ее издании и в Посреднике. Я считаю, что это справедливо и таким образом уничтожает исключительность бесплатного пользования рассказом Сев[ерным] Вестником. Если будете писать мне об этом, то пишите так, чтобы не видно было, что я писал вам об этом.
   
   1 Бернар Клод (Bernard Claude, 18I3-1878), французский физиолог.
   2 С. А. Толстая выпускала начатое в 1893 г. девятое издание "Сочинений i р. Л. Н. Толстого". Л. Я. Гуревич, со своей стороны, хлопотала о том, чтобы в ее журнале "Хозяин и работник" был напечатан раньше всех других. В итоге трудного для Толстого и его семьи конфликта рассказ появился 5 марта 1895 г. одновременно в трех изданиях: "Посреднике", No 3 "Северного вестника" и приложении к части 13-й собрания сочинений.
   

21. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

21 февраля 1895 г. Санкт-Петербург.

   Как хорошо, бесценный Лев Николаевич, как удивительно и бесподобно! Я прочитал третью корректуру с наслаждением и даже иногда со слезами на глазах. Типография, соблюдая договор, прислала мне сверстку. Кажется, все теперь исправно до последнего слова и последней запятой. Я надеюсь, что своими знаками препинания я превзойду Ваших московских корректоров. Одно только место мне неясно: на стр. 23 сказано: не в лощине, где оставался снег. Может быть, осыпался?1 Ну, беда самая маленькая. Василий Андреич теперь у меня так и мечется перед глазами, и даже стал заслонять Никиту. Теперь весь рассказ имеет совершенную стройность: простите мне замечания, которые я сделал, не вчитавшись. Какое уменье понимать душу, и какое доброе понимание души! Никита и Вас[илий] Андр[еич] это как бы два слоя русского народа: один слой деятельный, а другой пассивный. Деятельный кажется очень противным, но он спасает пассивный и сам погибает. Никита все вынесет и никому зла не сделает; но Василий Андреевич -- ах, как он хорош! Сломленная энергия... Нет, возрожденная энергия!
   Но будет. Простите мне все эти суждения, может быть очень еще далекие от Вашей мысли.
   По газетам я вижу, что в Москве будет сделано издание Вашей повести, да не одно2. Видите, как хлопотно Ваше решение уйти с обыкновенного пути3. Кто владеет чем-нибудь, тот имеет обязанность распоряжаться владеемым. Ну, простите мне это замечание.
   Очень радуюсь, что Философские очерки показались Вам занимательными. Я невольно сравнил их с тем, как пишут в Вопросах философии4 и, по самолюбию автора, подумал, что я гораздо лучше пишу. Не порадовало меня, что Вы не обратили внимания на сказанное в предисловии о Шопенгауэре. Я думал -- заслужу Вашу похвалу. Кажется, лучшая статья -- Главная черта мышления.
   Здесь все больны. Сейчас принесли известие, что с Вышнеградским что-то вроде удара.
   Да! Вы верно заметили, что стр. 143 Очерков неясна. Думаю, однако, что яснее, чем у Бернара. Эту мысль о несуществовании материи как субстрата, как субстанции, следовало бы развить полно и отчетливо -- я часто об этом думал, и может быть еще успею. Но Вы всегда найдете важное и больное место!
   Простите меня! Дай Бог и Вам и всем Вашим здоровья! Не сердится ли на меня Софья Андреевна за мешкотность и за неисполнение ее поручения? А я недавно узнал от рассыльного, что Гуревич уехала на месяц за границу. Как же с нею было бы вести переговоры? А теперь ведь не нужно?
   Теперь я почти здоров, могу всюду поехать и готов исполнить всякое поручение с величайшим удовольствием.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1895 21 февр. Спб.
   
   Кл. Бернар часто говорил: "Материя обнаруживает (manifeste) явления, которых она не производит". Т. е. которых она не есть причина, источник.
   
   1 Для издания в "Посреднике" Толстой еще раз просматривал рассказ и внес 184 исправления. В No главе читается: "Место, на котором остановился Никита, было не в лощине, где бы снег, сметаемый с бугров и оставаясь, мог совсем засыпать их, но оно все-таки отчасти было защищено краем оврага от ветра" (ПСС. Т. 29. С. 28).
   2 См. прим. 2 к предыдущему письму.
   3 Имеется в виду заявленный Толстым публично отказ от авторских прав (т. е. гонорара) на сочинения, написанные с 1881 г., а также "и могущие вновь появиться".
   4 Журнал "Вопросы философии и психологии".
   

22. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

2 марта 1895 г. Санкт-Петербург.

   Больно поразила меня, бесценный Лев Николаевич, смерть Ванички1. Я узнал об ней только вчера, -- я проглядел объявление, сделанное в Нов[ом] времени, воображая, что это какой-нибудь петербургский Ваничка. Зачем умер удивительный мальчик? Сколько раз мне приходится думать, что лучше бы мне умереть вместо покойника! Он много обещал, -- может быть, наследовал бы не одно Ваше имя, а и Вашу славу. А как был мил -- сказать нельзя! Воображаю печаль Софьи Андреевны! Передайте ей, прошу Вас, мое глубочайшее сочувствие. Можно утешаться разве мыслью, что Ваничка прожил самую лучшую пору жизни, ту пору, когда люди бывают похожи на ангелов, и бывают так же счастливы.
   Я здоров, но кругом так и ходят вести об умирающих и об опасно больных. Вышнеградский, кажется, не умрет, но останется развалиною.
   Простите.

Вашего неизменно любящего и преданного
Н. Страхова.

   2 марта 1895. Спб.
   
   1 Младший сын Толстых Иван (31 марта 1888 -- 23 февраля 1895 г.)
   

23. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

8 марта 1895 г. Москва.

   Благодарю вас за себя и за бедную жену, дорогой Николай Николаевич. Ей особенно дорого сочувствие тех друзей, которые, как Вы, не только любите нас, но и любили Ваничку. Для меня эта смерть была таким же, еще более значительным событием, чем смерть моего брата1.
   Такие смерти (такие в смысле особенно большой любви к умершему и особенной чистоты и высоты духовной умершего) точно раскрывают тайну жизни, так что это откровение возмещает с излишком за потерю. Таково было мое чувство.
   С[офья] А[ндреевна] поразила меня. Под влиянием этой скорби в ней обнаружилось удивительное по красоте ядро души ее. Теперь понемногу это начинает застилаться. И я не знаю, радуюсь ли я тому, что она понемногу успокаивается, или жалею, что теряется тот удивительный любовный подъем духа. -- Хотя и года всё больше и больше сближают нас, смерть эта еще более сблизила нас с нею и со всею семьею.
   Я очень устал и потому нынче больше не пишу. Дружески обнимаю вас.

Любящий Вас
Л. Толстой

   8 марта 1895
   
   1 Николая Николаевича Толстого (1823-1860).
   

24. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

27 марта 1895 г. Санкт-Петербург.

   Сегодня, бесценный Лев Николаевич, мы похоронили Вышнеградского. Смерть его была ужасная -- это была агония, продолжавшаяся 32 дня, по-видимому мучительная, особенно в начале и в последнюю неделю. Сын и дочери рассказывали, что сначала он видимо желал умереть и называл докторов жестокими; но доктора всячески его поддерживали и тянули жизнь. Грустно, что полного сознания не было все это время, даже и на несколько минут. Болезнь была та самая, которая свалила его в 1892 году. Он надорвался; он был горяч и неукротим в труде, как энергический человек, который не думает об мере своих сил, как будто они неистощимы. И вот человек ленивый и слабый, как я, остался жив, а он, моложе меня на два года, умер!
   Передо мной опять исчезла часть того мира, в котором я жил, и все кажется ненужным, не стоющим никакой заботы. Мы с ним не были особенно близки в последнее время, хотя, кажется, наша старая дружба готова была воскреснуть перед самым концом. Главное же, я всегда был уверен в его благородстве, несмотря на его увлечение разными житейскими интересами. Он показал, когда был министром1, что сознательно не берег себя.
   Пустота вокруг меня стала еще больше. А она иногда очень мучит меня; я знаю, она неволит все к тому же, к спасению.
   То, что Вы написали об Софье Андреевне, очень на меня подействовало, умилило. Я давно научился (каюсь, не сразу) глубоко уважать Софью Андреевну. В ней огромная энергия и в глубине, под всем наружным и мелким, вся направленная на жизнь для других, на ту жизнь, к которой вполне способны кажется только женщины, а очень редко мужчины. Я всегда очень боялся говорить с Вами о Софье Андреевне (мне иногда хотелось ее осуждать), потому что чувствовал, что между Вами и ею существует глубочайшая связь, какая может существовать между людьми, связь теснее, чем между детьми и отцом и матерью, слияние двух человек в одного, как о том говорится в Евангелии. Но всякое сильное чувство (это Ваши слова) не может долго продолжаться в одинаковой силе, однако же в сущности не исчезает и сохраняется в глубине души. О, дай Боже, чтобы мы чаще жили нашими лучшими чувствами! Не то горе, что мы не обладаем всеми добрыми душевными силами, а то, что и то, что есть у нас доброго, вечно глохнет, вечно застилается всякою мелочью и нашим душевным злом. Так я чувствую себя и так я вижу, что нужно бороться с собою.
   Теперь мне время собой заниматься. Я кончил издание книг и стал опять и читать и писать. Инфлуэнца моя, кажется, совершенно прошла.
   Простите меня. Дай Вам Бог всего хорошего. Усердно кланяюсь Татьяне Львовне и Марье Львовне. Недавно видел Сережу2. Как жаль, что не знаю ничего об Льве Львовиче.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1895 27 марта Спб.
   
   1 См. прим. 7 к письму 13.
   2 Сергея Львовича Толстого.
   

25. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

26 апреля 1895 г. Москва.

   Дорогой Николай Николаевич,
   Узнал на днях от Меньшикова1, кот[орый] узнал это от Веселитской, что вы больны, и одиноки, и унылы, и сердцем захотелось помочь, облегчить, успокоить вас. Уныние, вы знаете, что грех, и потому, верно, боретесь с ним, а одиноким не может быть никто, у кого есть общение с Богом. Если открыт путь на эту главную станцию, то оттуда уже беспрепятственное и бесконечное общение со всем истинно живым. А у вас должно быть это общение с главной станцией, с Богом. Я говорю "должно быть это общение", п[отому] ч[то] вполне не знаю: молитесь ли вы, можете ли молиться? Не в церкви, не говея (такого рода, по моему опыту, несовместима с той молитвой, к[оторая] поддерживает и утверждает), а молитесь ли так, чтобы, отказавшись от всяких рассуждений, от всяких мыслей, слов, просто жалобно отдаться той власти, в к[оторой] находишься, и просить ее или взять от меня мою волю, или вложить в меня свою. Я молюсь так, и не знаю кому, и как может отозваться тот, кому молюсь, на нее, но знаю, что мне это нужно, необходимо и что этот акт молитвы не пустой крик только моей слабости, но важнейшее и лучшее дело, кот[орое] я могу сделать. Желаю вам этого или другого, мне неизвестного, способа общения с Богом, но это общение необходимо и излечит вас и телесно и духовно. Напишите, пожалуйста, несколько слов о себе. Мы продолжаем переживать какой-то решительный переворот в нашей жизни. Соня, кроме своего тяжело переживаемого ею горя, еще тяжело заболела инфлуэнцой и теперь, чуть-чуть поправившись, уехала в Киев с Таней сестрой, к[оторая] приехала за ней. Маша, к[оторая] тоже всё чахнет, уехала с ней. Лева всё болен, живет в санатории под Москвой. Я устал и очень слаб. Ничего не могу работать. Никогда не проходило так долго без работы.
   Не одиноки вы еще и пот[ому], что вас все очень любят. Вы бы порадовались, если бы услыхали те выражения дружбы и сочувствия вашему положению и желания помочь вам, кот[орые] выразили все наши, от детей и Тат[ьяны] Андр[еевны]2 до меня, когда узнали про вашу болезнь.
   Прощайте, целую вас и надеюсь скоро получить от вас бодрое и доброе письмо.

Л. Толстой

   
   1 Меньшиков Михаил Осипович (1859-1919), литературный критик, публицист. В то время сотрудничал в либеральной газете "Неделя" и журнале "Книжки Недели". Впервые обратился к Толстому с письмом в 1893 г., дав восторженный отзыв о книге "Царство Божие внутри вас". Позднее принимал живое участие в делах духоборцев. Письма Меньшикова к Толстому не опубликованы.
   2 Т. А. Кузминской.
   

26. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

2 мая 1895 г. Санкт-Петербург.

   Читая Ваше письмо, бесценный Лев Николаевич, прежде всего я почувствовал стыд. Не стою я такой любви, не стою такого участия! думал я. Но нужно постараться заслужить их, и я буду стараться. Сказать не могу, как меня ободрили и утешили Ваши милые слова. Жалок я бываю действительно; но всегда упрекаю себя за то. Виноват я, что позволяю себе жаловаться другим на свою хворость и одиночество. Но мне казалось, что я делаю это в меру, не слишком уныло. Чуткая Лидия Ивановна1, однако, угадала всю мою тоскливость и от нее дошел мой грех и до Вас.
   Да, я свой грех знаю, и думаю о нем каждый день. Словами я выражаю это так: нужно обратиться к Богу. И вот, хочу исповедаться перед Вами: мне становится страшно от этой мысли; я чувствую себя таким ничтожным, слабым, порочным, я начинаю ставить для обращения к Богу такие высокие требования, желать в себе такой глубокой перемены, что теряю всякую решимость, не могу приступить к делу. Так со мною было всегда, всю жизнь. Я не женился и не собирался жениться только потому, что дело мне казалось сложным, трудным, ответственным. Я всегда очень боялся вмешательства в чужую жизнь со своей стороны, и старался не брать на себя никаких обязательств, пугаясь того, что не могу выполнить их как следует. Боже мой! Какая уродливость, какая безжизненность! Вероятно, отец родил меня в минуту несчастного раздумья. Все мне представляется в отвлеченном виде, и потому сложным и трудным; чувство никогда не бывает настолько живо, чтобы увлечь меня и порвать сеть мыслей. Я только избегаю дурного и только желаю хорошего, но делать хорошее не делаю по слабости стремления. Сознание этого мучит меня, и тогда я только говорю: прости меня, Боже, прости меня!
   Ваша молитва несравненно лучше, молитва человека действующего и живущего, а не убегающего от жизни, как я, не закрывающего перед Богом свою голову и свои глаза. Душевно благодарю Вас за то, что Вы написали о своей молитве. Но как следовать этому наставлению? Как подражать этой задушевности и прямоте, которые дают Вам такую силу? Буду стараться, буду надеяться...
   В последнее время я много каюсь, много усиливаюсь понять себя и свою жизнь настоящим образом. И я постоянно ловлю себя на самолюбивых мыслях; рассказывая о Василье Андреиче2, Вы обо мне написали. Я все тешу себя похвалами, которые заслужил и еще надеюсь заслужить, или обижаюсь иногда невниманием и высокомерием, которое встретил. И эти пустяки составляют ежедневную пищу моей души! Как бы мне вытравить свой эгоизм, как бы приобрести добродушие и спокойствие Никиты?
   Хворость моя все продолжается, понемножку убывая. Давно затеял я статью: О происхождении трех родов протяжений, но до сих пор написал только заглавие и эпиграф. Это -- по теории математического познания, и план статьи -- великолепный, но дело отчего-то не двигается. Стараюсь свыкнуться с мыслью, что может быть не доведется исполнить ни этого, ни других планов.
   Буду крепиться. Не Вам меня, а мне Вас следовало бы утешать. Известия о Вашей семье все не радостные. Никогда я не думал, что Марья Львовна слаба здоровьем. Какая умница вечно живая Татьяна Андреевна, что увезла ее и Софью Андреевну! Посмотрите, они поправятся, как Чертков, который так удивил меня своим богатырским видом. Дай Бог и Вам поздороветь и посвежеть. Не мучит ли и Вас легкая инфлуэнца, от которой переболел у нас весь город? -- Простите меня! Всей душою Вам преданный и благодарный, неизменно и без конца Вас любящий

Н. Страхов

   2 мая 1895 Спб.
   
   1 Л. И. Веселитская.
   2 В рассказе "Хозяин и работник".
   

27. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

5 мая 1895 г. Москва.

   Благодарю вас, дорогой Николай Николаевич, за ваше сердечное, чистосердечное письмо. Я несколько раз перечел его, вдумываясь в те душевные особенности, кот[орые] вы описываете, и мне кажется, что я знаю всё это по себе. Радуюсь вашему поправлению. У нас же продолжается та же напряженная жизнь, требующая неустанной твердости и внимания. Жена с Машей вернулись из Киева, где им было хорошо. Маша совсем поправилась, но Соня мало поправилась и физически (лихорадка прошла, но слабость большая), а главное, нравственно: всё то прекрасное, духовное, что открылось тотчас после смерти Вани, и от проявления и развития чего я ждал так много, опять закрылось, и осталось одно отчаяние и эгоистическое горе. Какие необыкновенные переливы форм, красок представляет душа человеческая в теле!
   Что мы будем делать? не знаем. В Ясную она боится ехать -- боится воспоминаний. Я предлагаю -- так как уж непременно хотят ехать куда-нибудь -- ехать за границу, в Баварию, на озера около Мюнхена1. Не знаю, что выйдет. Я вот уж скоро три месяца ничего не работаю. Этого со мной не бывало уже лет 10.
   Две просьбы к вам, обе такие, что торопиться некуда и что, если вы при случае исполните их -- хорошо, а не исполните -- тоже хорошо.
   1) Есть такой докт[ор] Заменгоф2, к[оторый] изобрел эсперантск[ий] язык и издавал на нем журнал, кажется в Дрездене3. Журнал имел около 600 подписчиков], из кот[орых] большинство б[ыло] в России. Мои друзья, особенно один, Трегубов4, большой сторонник Эсперанто, желая поддержать журнал, дал туда одно мое письмо об отношении разума к вере5, очень невинное, и еще одну статью о неплатеже податей в Голландии. Это сделало то, что Эсперанто газету запретили впускать в Россию, и Заменгоф, страстно преданный своему изобретению, разорившийся и прежде на это дело, пострадал отчасти от меня. Нельзя ли выхлопотать ему опять разрешение на выписку газеты в Россию. Я обязуюсь ничего не печатать у него и не принимать никакого участия.
   2) Нынче получил очень трогательное письмо, кот[орое] прилагаю. Не можете ли вы через Кони (от меня), или кого другого, узнать то, чего желает эта особа. Она мне разрешила воспользоваться письмом для получения нужных сведений. Я это и делаю.
   Простите, как вы всегда пишете мне, троекратно целую вас.

Любящий Вас
Л. Толстой

   5 мая
   
   1 6 июня Толстые уехали из Москвы в Ясную Поляну. Заграница отпала: возникло опасение, что могут не разрешить вернуться в Россию.
   2 Заменгоф Лазарь Людвигович (1859-1917).
   3 Журнал "Esperantisto" выходил в Нюрнберге с 1889 по 1895 г.
   4 Трегубов Иван Михайлович (1858-1931), последователь учения Толстого.
   5 Пространное письмо 1894 г. к баронессе А. Г. Розен (из Эстляндской губернии) впервые было напечатано отдельной брошюрой в Женеве: "Lettre sur la raison et la religion". Письмо Л. Н. Толстого "О разуме и религии".
   

28. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

27 мая-6 июня 1895 г. Санкт-Петербург.

   Не знаю, что Вы и где Вы, бесценный Лев Николаевич, но попытаюсь послать Вам несколько слов. Вот уже две недели, как я в больших и неприятных хлопотах из-за моих гнилых зубов. Медики меня пересылали один к другому, и наконец я очутился в Госпитале, где Мультановский через час будет делать мне операцию -- вырезывать язву из-под языка и, вероятно, железы из-под нижней челюсти. В хлопотах я не мог ничего серьезного делать. Большим удовольствием было для меня посещение Александра Михайловича1, который был очень любезен, звал к себе в Киев и рассказывал об Вас и об Ваших с чувствами такой глубокой симпатии, что растрогал меня. Он сказал мне, что Кони нет в Петербурге, и взял на себя добыть сведения, которых Вы желали для несчастной

-----

   Эти строки писаны мною 27 мая, и только что я их написал, как меня повели в операционный зал, раздели, положили на высокую подставку, завязали мне глаза, дали дышать хлороформом. Когда я очнулся, операция еще продолжалась и я слышал неторопливый, спокойный, мягкий голос Мультановского и чувствовал, как он резал у меня во рту ножом и перестригал ножницами. Было не очень больно, но я сердито кричал, потому что меня всего больнее жали и тянули там, где вовсе не нужно было -- так мне казалось, и так это подтвердилось моим криком: "оставьте мои ноги!", который я произнес уже наполовину ампутированным и зашитым языком, и большими ссадинами на левой ноге. Операция продолжалась 2 ч. 20 минут; Мультановский щадил мою кровь, да и оказалось, что хлороформ мое сердце переносит не дурно.
   И вот я вдруг оказался в положении очень тяжело больного, но очень быстро выздоравливающего человека.
   Однако выздоровление тянется. На третий день после операции получил я Ваше письмо2 и думал поскорее отвечать, однако отвечаю только на 9-й. Общая слабость не дает делать ничего серьезного, хотя раны почти зажили.
   Все это и многое другое, что со мною случилось в это время, мне хотелось бы Вам рассказать, Но главное -- мне хотелось бы определить будущее. Конечно, провести лето, или часть лета в Ясной Поляне было бы мне истинной радостью, я душевно тронут приглашением Софьи Андреевны и Вашим; но нужно прежде вылечиться. Я никуда не обещал, мой план был заехать в конце июля в Киев, а на конец августа и сентябрь отправиться в Крым.
   
   6 июня. Сегодня решаюсь отправить письмо. Дело идет хорошо, но я вижу, что раньше первого июля мне нельзя и думать об отъезде. Как все неловко перепуталось!
   Простите, что не успею выразить и всего, что мне подумалось о наших давних отношениях. Крепче прежнего я связан с Вами -- Ваша правда. Как я рад свадьбе Сережи!3 Он всегда мне был особенно симпатичен, Вы знаете. Я помирился и с его другом Ухтомским4, о котором притом слышал такие восторженные отзывы, что стал понимать и эту дружбу, и на самого Ухтомского смотреть иначе.
   Дай Вам Бог всего хорошего. Поезжайте в Ясную, я уверен, что дух этого места производит на всех хорошее влияние. Туда явятся, верно, люди, которые будут Вам по душе в горе и радости.

Ваш всем сердцем преданный
Н. Страхов

   6 июня 1895. Николаевский Военный Госпиталь
   
   P. S. Татьяну Львовну и Марью Львовну я всегда помню.
   
   Очень мне противно, что затеял такую длинную возню с собою на старости лет. Но дело было неизбежное, как надеюсь все рассказать Вам в Ясной.
   Относительно Эсперанто я поручил дело Майкову5. Он нашел его возможным и твердо обещал сделать.
   
   1 А. М. Кузминского.
   2 Письмо С. А. Толстой с припиской Толстого от 25 мая 1895 г. см. во II части (No 81).
   3 9 июля 1895 г. 32-летний Сергей Львович Толстой венчался с Марией Константиновной Рачинской.
   4 Князь Ухтомский Эспер Эсперович (1861-1921), публицист, поэт, с 1896 г. редактор-арендатор официальных "С.-Петербургских ведомостей".
   5 Поэт Аполлон Николаевич Майков (1821-1897) был председателем Комитета иностранной цензуры.
   

29. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

13 июня 1895 г. Ясная Поляна.

   Вчера получил ваше письмо, дорогой Николай Николаевич, и очень огорчился и тем, что ничего не знал о том, что происходит с вами, что вы не сочли нужным известить меня, нас об этом, т. е. о важном происходящем с вами событии: болезни и операции. Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что вы не одиноки, что мы, я всей душой сочувствуем тому, что происходит с вами: горю, радости (этого мало у вас), опасностям, котор[ым] вы подвергаетесь. Огорчен же был, главное, тем, что много пострадали и, может быть, теперь еще страдаете. Выздоравливайте поскорее и приезжайте к нам; с удесятеренным желанием видеть вас вообще, видеть вас у себя и, если возможно, содействовать восстановлению ваших сил ждем вас к 1-му июля. Тяжелый нынче год, много больных. Я тоже не переставая хвораю разными болезнями: и своей желчной -- второй сильнейший припадок был третьего дня -- и инфлуэнцей, и мочевым каналом. Вообще расслаб, и чувствую, что всё ближе и ближе подвигаюсь к последнему далекому-близкому путешествию, что не мешает мне, однако, заниматься всё тем же своим делом в светлые, сильные минуты. Как вы в этом отношении? Меня очень заинтересовали ваши слова о том, что вам многое мне хотелось рассказать. Ваша внутренняя жизнь всегда меня очень интересует и представляется мне значительной очень, несмотря на внешнее ее однообразие. Нынче приехал к нам на один день Сережа с своей невестой1. Они, кажется, очень любят друг друга, но мне всегда страшно за любимых людей, когда они женятся, вроде того как страшно за родильницу, только в этом случае больше несчастных, чем счастливых родов. Я знаю, что вы часто тоскуете от своего одиночества, вероятно теперь более, чем когда-нибудь. Не тоскуйте, а цените свою свободу, кот[орую] вы не чувствуете, как здоровый -- здоровье.
   Прощайте пока, до свиданья, если Бог велит. Обнимаю вас и очень люблю.

Л. Толстой

   13 июня 1895
   
   Прочтите в "Рус[ской] Мысли", май, статью о математике, мне очень понравилась2. Желал бы знать ваше мнение. Статья Вл[адимира] Соловьева о нравствен[ности], напротив, очень не понравилась мне3. В нем нет бессознат[ельной] внутренней оригинальности.
   
   1 C. Л. Толстой и М. К. Рачинская.
   2 "Математика, как наука, и ее школьные суррогаты" -- статья московского педагога Всеволода Петровича Шереметьевского (1850-1919).
   3 Статья В. С. Соловьева "Религиозное начало нравственности", напечатанная в "Книжках Недели", 1895, No 4.
   

30. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

16 июня 1895 г. Санкт-Петербург.

   Ничего я так не желал бы в настоящую минуту, бесценный Лев Николаевич, как получить две-три строчки от Вас, чтобы знать, что с Вами и с Софьей Андреевной. Все так неверно и шатко в нашей жизни! Лидия Ивановна1 навестила меня и горько жаловалась, что у нее умер отчим во время ее отъезда. Отпуская своих знакомых (много разъехалось), я часто думал: что-то с ними будет?
   Между тем у меня все идет хорошо. 10-го были сняты все швы, 14-го мне позволили говорить, и заговорил я как косноязычный, -- однако все меня понимают и с каждым днем дело идет лучше. Силы почти возвратились и дни через два-три я переберусь домой. Но до отъезда дело еще далеко. Мне так грустно, что я не мог приехать по Вашему зову. Мне кажется, я бы хоть отчасти оправдал те добрые чувства, с которыми звали меня Вы и Софья Андреевна.
   Получили ли Вы мое предыдущее письмо, где я писал об операции? Теперь я припоминаю, что накануне моего переселения в больницу я вечером сидел с Розановым и читал ему отрывок из Ваших "Декабрястов"2. И мой нарост во рту мешал мне читать, производил боль при чтении. Необходимость операции была очевидная. Но скоро ли будет приведен в порядок мой рот, не знаю. От меня требуют вставления зубов. Решусь и на это, потому что, кажется, еще долго придется влачить свое существование.
   А я желаю долгой жизни не себе, а Вам. Вы недавно могли видеть, что значит появление Вашего рассказа3. Настоящий праздник в Русской Литературе! Успех, какого до сих пор не имел у нас ни один писатель. И начали Вас судить так строго, как никого еще не судили. Забавные оценщики! Самая глупая статья, по-моему, -- Козлова в "Вопросах"4. Ведь как тупы люди! Наверное самые простые читатели поняли ужас Вас[илия] Андреича, а присяжные критики и философы и перед этим ужасом останавливаются, как корова перед новыми воротами. Что касается до смерти, то, очевидно, никакого представления о ней не может образоваться в этих головах, как будто они пятилетние ребята.

-----

   Сейчас получил записку от Лидии Ивановны, в которой она говорит: "У Толстых все благополучно и Льву Н-чу тоже лучше". Боже мой! Значит лихорадка, о которой писала Софья Андреевна, до сих пор продолжалась, и Вы еще в Москве? Так и быть, пошлю это письмо в Москву.
   Дай Бог Вам здоровья! Мой усердный поклон и душевная благодарность Софье Андреевне. Татьяну Львовну и Марью Львовну всегда помню и всегда желаю им всякого благополучия.
   Простите Вашего неизменно преданного и искренно любящего

Н. Страхова.

   1895 16 июня Спб.
   Николаевский Военный Госпиталь
   
   1 Л. И. Веселитская.
   2 Отрывки неоконченных "Декабрястов" появились впервые в сборнике "XXV лет" (1884, издан к 25-летию Литературного фонда), а потом входили в собрания сочинений Толстого.
   3 "Хозяин и работник".
   4 Статья Алексея Александровича Козлова (1831-1901) "Анализ последнего произведения гр. Л. Н. Толстого "Хозяин и работник" ("Вопросы философии и психологии", 1895, No 28), где критик оспаривал художественную ценность рассказа, поскольку в нем преобладает моральная тенденция.
   

31. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

17 июня 1895 г. Санкт-Петербург.

   Только что я отослал вчера письмо к Вам, бесценный Лев Николаевич, надписавши его в Москву, как получил Ваше милое и доброе письмо1. Вы меня жалеете, но я уверен, что во время Ваших припадков желчной болезни Вы страдаете больше, чем я за все это время. Можно сказать, что во время операции и первые два-три дня я был в очень хорошем настроении духа. Меня занимала и возбуждала самая важность дела, которое надо мною делали. Словом, я показал то мужество, какое у меня есть, т. е. не мужество действия, а мужество терпения. Потом были дурные минуты слабости и раздражения, но скоро прошли.
   Вы спрашиваете о моей "внутренней жизни". Вы человек истинно любопытный и участливый. Мне всегда трудно говорить о себе самом: не стоит! Например, весь этот год я считаю благополучным, потому что все больше и больше чувствую спокойствие и равнодушие к жизни. Покой души -- верх счастия! И я его испытываю часто, и становлюсь добрее, и больше любуюсь чужою жизнью и всем, что хорошо в мире. Вы это все прекрасно знаете, и я знал в теории. Но я ловлю себя на том, не действует ли тут насыщенное самолюбие, которое в последнее время действительно все больше и больше насыщается. Тогда я делаю изворот, говоря себе, что обязан ценить себя как писателя, что то, что я высказывал, хорошо и чисто, и что я могу спокойно радоваться своему успеху. Писатель неизбежно самолюбив, но должен бороться против дурного, слепого самолюбия, и я борюсь.
   Писать же мне хочется по-прежнему, и даже мысль кажется иногда свежее прежнего. Здесь в больнице я не удержался и написал несколько страниц своей статьи о протяжениях. С каким наслаждением!
   Простите меня! Как я радуюсь свадьбе Сережи! У меня всегда была к нему слабость. Почему-то я уверен, что тут много значила Татьяна Львовна. Рачинскую я живо помню и ценю, хотя она со мной все помалчивала. "Математика -- область чистой красоты" -- ее слова.
   Да, я счастлив, что как-то спасся от сутолоки жизни. Но ведь я оттерпелся, отмолчался, отлежался... Не дай Боже никому тех пакостей, которые я перенес! Другие опасности, другие горести я считаю лучше моих, даже не стоящих названия опасностей и горестей.
   Простите меня, бесценный Лев Николаевич! Попаду ли к Вам к 1 июля, не знаю, но что попаду близко к этому сроку -- наверное. И явлюсь я к Вам, пожалуй, таким молодцом, что ухаживать за мною вовсе не придется. Милая Марья Львовна! Очень меня тронула ее душевная приписка!2 Софью Андреевну еще раз благодарю от всего сердца. Татьяне Львовне мой искреннейший поклон.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   17 июня 1895. Спб.
   
   1 Письмо 29.
   2 М. Л. Толстая писала:

Дорогой Николай Николаевич,

   Мне тоже хочется написать Вам хоть два слова, чтобы Вы знали, что я очень, очень чувствую Вас и сокрушаюсь о Вашей болезни. Мне написала о Вас третьего дня Лидия Ивановна, а до этих пор мы не знали ничего о Вашей болезни. Поправляйтесь скорее хоть на столько, чтобы добраться до Ясной Поляны, а здесь уже мы общими силами и общей любовью поправим и выходим Вас. А мы все ждали Вас и удивлялись, что Вы не едете и не пишете. Папа тоже все хворал эту весну, но последние дни начал уже ободряться и опять работать. Так до свиданья, многоуважаемый Николай Николаевич, дай Бог Вам всего хорошего и благополучного. Ждем Вас все с радостью увидеть Вас и с желанием, чем можем послужить Вам.

Преданная Вам
Мария Толстая

   14 июнь 1895.
   

32. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

28 июня 1895 г. Санкт-Петербург.

   Вот уж три дня, бесценный Лев Николаевич, как с меня сняли последнюю повязку и отпустили меня на все четыре стороны, наказавши не болтать слишком много и прополаскивать рот антисептическим легким раствором. Я стал деятельно собираться к Вам, но меня зацепляет то одно, то другое; сегодня зацепил дождь, который идет вторые сутки с утра до вечера. "Впредь лето похвалю, как осень уж настанет!" Может быть, начинается холодное время. А что я Вам привезу? Меня душою тянет в Ясную, а привезу я туда хилое существо, нуждающееся в заботах и ни к чему негодное. Вот уже заранее я готов обратиться к Софье Андреевне с просьбой поместить меня не в кабинете, а в каком-нибудь другом месте. Мне ужасно жалко кабинета: я так люблю его, и вид из него, и входы и выходы. Но в нем есть сырость, которую я всегда больше или меньше чувствовал. Простите меня за эту просьбу!
   Достал я май Русской мысли и со вниманием прочел статью о математике1. Очень умная и ученая и хорошо написанная статья. Конечно, автор прав, и удивительно, что в гимназиях не дают понятия о том, что такое дифференциал и интеграл, которые потому и остаются для всех какими-то странными пугалами. Много в статье умного и верного. Я тем больше заинтересовался, что много думал о математике и даже предполагал написать Ключ, к математике, или Тайна математики. Автор говорит, что все дело в зависимости одних величин от других; я это же самое определяю иначе. Математика есть наука о действиях над величинами, да и самая величина, самое число и т. п. есть произведение некоторого действия, являются тогда, когда мы измеряем, считаем и т. п. Функция есть совокупность известных действий. Математики, как и большинство ученых, всё видят объективно, а нужно взять дело с субъективной стороны.
   Ваше замечание о Вл. Соловьеве поразило меня. "Нет бессознательной внутренней оригинальности". Это правда! Накануне получения Вашего письма у меня в больнице сидел Розанов, и он стал говорить, что Соловьев человек бездарный, и в пояснение привел Писарева2, который, по его мнению, есть очевиднейшая и полнейшая бездарность. Я не понял сперва Розанова и удивился; но он под бездарностью разумел именно отсутствие внутренней оригинальности, и я его потом обрадовал, показавши ему Ваши слова о Соловьеве. С самого начала деятельности Соловьева, когда он так высоко подымался и так походил на нового гения, я замечал в нем странное отсутствие живого чувства. Его религиозность была отвлеченная, пустая; в религии он видел как будто одно "священное волшебство" -- так о нем сказал Антоний, ректор московской Академии.
   А Розанов -- какое странное и жалкое существо! Он очень даровит -- в том смысле, как он употребляет это слово; но он не может справиться с своим дарованием. Он пишет вдохновенно, но смутно и часто бестолково. Да и ни с чем он не умеет справиться; с женою, с дочерью-ребенком, с знакомыми, со службою -- везде он, добрый и умный, находит поводы к тяжелым, мучительным отношениям. Я все боюсь за него, как будто он в постоянной опасности. Он далеко не здоровый человек, и сам за собой, кажется, смотреть не может. А я-то когда-то воображал, что это -- крепкий молодец, провинциальный учитель гимназии, привыкший к своей глухой жизни! Оказался -- мухортик, очень милое и очень слабонервное существо.
   Простите меня! Бог даст, приеду к Вам 3-го, или 4-го, в понедельник или во вторник3. Мне и хочется и жутко попасть на свадьбу Сережи, которая ведь близка!
   Мое душевное почтение Софье Андреевне, Татьяне Львовне, Марье Львовне.

Ваш неизменно преданный и любящий
Н. Страхов

   1895 28 июня Спб.
   
   P. S. С дороги я буду телеграфировать. Я все еще чувствую себя слабым. Но кажется, эта слабость исчезнет, как только сяду в вагон.
   
   1 См. прим. 2 к письму 29.
   2 Писарев Дмитрий Иванович (1840-1868).
   3 Страхов приехал в Ясную Поляну 4 июля и пробыл до 9 августа.
   

33. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

22 августа 1895 г. Киев.

   Вот уже десятый день, как я в Киеве, и до сих пор не написал Вам, бесценный Лев Николаевич. Слишком много впечатлений, и, хотя все благополучно, но на этот раз мои впечатления меня и особенно радуют, и особенно печалят. Из Ясной Поляны, как из светлой точки, я передвинулся туда, где мало света и даже совершенно темно. Скудная, страшно медленно растущая жизнь. Каждый как будто пускает корни на своем месте и не думает ни о внешнем передвижении, ни о внутреннем движении вперед. Окружающий порядок обыкновенно считается несомненным и неизменным, как времена года, дождь и снег, солнце и луна. С утра до вечера заботы устремлены на то, чтобы поддержать свое положение, свою семью, свести концы с концами. Невежество часто жестокое, умственный уровень очень низкий, хотя везде история и география, музыка и французский язык. Но нет никакой почти привычки к книгам, к литературе, к науке. Нет, люди так тяжелы на подъем, так расположены к консерватизму, что нужны какие-нибудь исключительные причины, напр. большие бедствия, чтобы заставить их не хвататься за каждый случай, когда можно им остановиться в своем развитии.
   Простите мне эти рассуждения, не хочется называть лиц, и мои общие соображения едва ли ясны.
   Впрочем Белгород меня порадовал. Племянница, очень некрасивая, но большая умница и благородная душа, вышла замуж за очень красивого, умного и доброго человека, которого я просто полюбил за эти два дня. Случилось так, что как раз за час перед моим отъездом у них родился сын. Они не ожидали таких скорых родов, потребовали, чтобы я у них остановился. Муки продолжались только два часа. Я ушел заранее из дому и когда вернулся, мне показали беленького младенца (такого видел только на картинах Рождества). Все это так волновало меня и так обрадовал благополучный конец, что сказать не могу. Это их второй ребенок и будет называться Николай Николаич. Каюсь, я посоветовал из Петербурга моей племяннице идти замуж. Первый ребенок, девочка, моя крестница, не очень красива, но может быть будет так же привлекательна, как ее мать. Дети -- большое счастье. Вы не видали детей Эрдели?1 Удивительно милы, и сама она (носит третьего) точно плавает в каком-то покое и удовлетворении. "Вот, их не было", -- говорила она -- "откуда явились?"
   Здесь, где я живу, четверо детей, и они ходят за Олей, как цыплята за курицей. Старший мальчик -- в пятом классе гимназии, младший только что поступил. Старшая девочка, красавица, тоже в пятом, младшая во втором. Жизнь наполнена до края и племянница выходит из дому только на рынок. Моя белгородская племянница была волнующимся, тревожным существом; но с рождением дочки видимо успокоилась, и я тогда только стал получать от нее благодушные письма.
   Смерть уже подходит близко, и потому невольно я вглядываюсь в новую жизнь, которая пробивается со всех сторон.
   Слава Богу, здоров я совершенно, много ем и иногда тоскую о том, что ничего не делаю.
   О Вашем Воскресении я часто думал и позволю себе маленькое суждение2. Хотя шило из мешка всегда вылезает, но это, как у Вас всегда бывает, не помешает делу. Что меня истинно восхищает -- это Ваша героиня. Кажется видишь ее живою и был знаком с нею. Суд также живой и будет тем поразительнее, чем больше ослабите комический оттенок. Ведь Вашему герою не до комизма, и следовательно впечатления комических черт -- не его. А всего менее ясно то, что всего труднее и всего важнее -- Ваш герой. В нем ведь должно совершиться возрождение, и картина этого возрождения должна действовать всего сильнее. Предмет самый любопытный. В том или другом виде это будет история Черткова, и если бы Вы уловили эту фигуру и ее внутреннюю жизнь -- дело было бы удивительное. Но пока -- лицо героя остается бледным и совершенно общим. Какой захват Вашего рассказа! Великодушные мечты молодости, домашний разврат, увлечение пустой жизнью, публичный разврат, суд, пробуждение совести и крутой поворот на новую жизнь -- как важны все эти точки рассказа! А между тем он прост, как все, что Вы пишете. Простите меня, что я принялся рассуждать об этом. Я давно привык не давать большого весу своим суждениям, когда дело идет об Вас. Выйдет что-нибудь удивительное и подействует так, как и не ожидаешь. Дай Вам Боже здоровья и бодрости!
   Усердно кланяюсь Татьяне Львовне и Марье Львовне (ее прижи-ганье наконец исцелило меня), Сергею Ивановичу3 и всем, кто обо мне вспомнит в Ясной Поляне. Если бы Вам пришло на мысль написать мне, то вот мой адрес после 25 авг.: Таврич[ескан] Губ[ерния], станция Байдары. Ольге Александровне Данилевской, с передачею Н. Н. С[трахо]ву.
   Простите Вашего душевно-преданного и неизменно-любящего

Н. Страхова.

   1895 22 авг. Киев.
   
   P. S. Сегодня Киев так великолепен своим небом, воздухом и красотою, что я не налюбуюсь, и с радостью подумал, что мне предстоит увидеть еще лучшее небо и солнце.
   
   1 Мария Александровна, старшая дочь Кузминских (1869-1923?), с 1891 г. замужем за И. Е. Эрдели.
   2 Страхов был в числе слушателей, когда 6 и 7 августа "Воскресение" читалось в Ясной Поляне по рукописи семейным и гостям. 23 июля писал В. В. Розанову: "Л. Н. бодр и здоров и усердно пишет новую повесть. Меня это и радует и удивляет: в такой жар! Сам я не пишу и почти не думаю" (Розанов В. В. Литературные изгнанники. Т. 1. СПб., 1913. С. 403).
   2 Танеев Сергей Иванович (1856-1915), композитор и пианист.
   

34. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

16-20 сентября 1895 г. Крым.

   16 сент. Мшатка
   Не могу Вам выразить, бесценный Лев Николаевич, какое великолепие окружает меня. Море, сад, горы, и надо всем -- блистательное небо и солнце, теплый прозрачный воздух, а ночью -- луна. Да что говорить! Между тем я чувствую себя дурно. Природа так меня раздражает, что я, кажется, научусь ценить петербургские сумерки, в которых ничто не отвлекает от внутренней жизни. Ноги меня плохо носят, так что прогулки мне тяжелы и часто неприятны. Добрые и веселые люди, с которыми живу, меня мало занимают; невольно я вспоминаю каждую минуту Николая Яковлевича1; в кабинете его я сижу и сплю, и за столом его пишу к Вам.
   
   20 сент.
   Завтра я еду отсюда. Меня уверяют, что я пополнел и посвежел и что даже говорю очень хорошо. Но все время я чувствовал себя тяжело -- может быть от избытка света, как предполагает Ольга Александровна. И все я вспоминал Ваше прекрасное настроение в Ясной Поляне, и ставил себе в пример, и корил себя. Я тогда все любовался Вами, Вашей бодростью и благодушием. Не могу Вам выразить, как мне было приятно гостить у Вас, несмотря на грусть по Ваничке, которую напоминал мне каждый взгляд на Софью Андреевну. Мы с Вами перестали спорить, бесценный Лев Николаевич, но пожалуйста не думайте обо мне дурно; мне представляется много неизбежного, необходимого зла, но я никогда не принимаю его за добро только потому, что оно неизбежно. Всей душою я сочувствую Вам; я согласен с Вами больше, чем Вы иногда предполагаете.
   Простите меня. Это письмо вероятно придет к Вам тогда, когда я буду проезжать через Тулу. Мне будет грустно вспомнить, что так близко Ясная Поляна. Но мне тяжело и отсюда отрываться. Если б Вы видели сегодняшнее море, и чудный день, и скалы, и луну! Я часто Вам завидовал: у Вас есть место -- Ясная Поляна, откуда Вас никуда не тянет. А я душою живу иногда не там, где живу телом. Еще раз -- простите

Вашего неизменно любящего
Н. Страхова.

   20 сент. 1895 Мшатка
   
   P. S. Мой душевный поклон и благодарность Софье Андреевне, Татьяне Львовне, Марье Львовне и всем, кто меня помнит. Деньги мне переслали из Киева, и я их, наконец, вчера получил.
   
   1 Н. Я. Данилевского.
   

35. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

5 октября 1895 г. Ясная Поляна.

   Дорогой Николай Николаевич,
   Как жаль, что вы не устроили так, чтобы вам можно было заехать к нам. Радуюсь очень тому, что, как Маша пишет, вы еще поправились1. Посылаю вам письмо Попова, к[оторый] просит меня переслать его вам. Если вы вспомните то, что думали, и напишете ему, то сделаете доброе дело2. Нас теперь очень занимали гонения на духоборов. Вы, верно, слышали про это от Маши. Всё это очень радостно, как радостны страдания родов, приближающихся к концу.
   Знаю, что вы не верите этому. Я же верю и знаю несомненно, что это так. И от этого мне хорошо жить и умирать. Писание мое3 ужасно усложнилось и надоело мне, -- ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от кот[орой] никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет.
   Был нездоров и потому прочел последн[юю] кн[игу] "Вопр[осов] Филос[офии]"4. Как всё учено, умно и как всё пусто.
   Прощайте, целую Вас.

Любящий Вас
Л. Толстой

   А уж о журналах и говорить нечего, -- там всё пусто и еще нахально и лживо.
   Нынче приехал американец посетит[ель]5 и говорит, что Америка совершенно та же Россия, но только там нет мужика. Он этим хотел прельстить меня. А я подумал: я бы давно уже умер бы от тоски и отчаяния, если бы его -- мужика -- не было.
   
   1 М. Л. Толстая в письме от 24 сентября рассказывала о встрече со Страховым, который проездом из Крыма в Петербург побывал в Хамовническом доме.
   2 Е. И. Попов просил высказаться о его книге "Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина" (книга вышла, с предисловием Толстого, в 1895 г. в Берлине). См. следующее письмо.
   3 Роман "Воскресение".
   4 Сентябрьская книжка "Вопросов философии и психологии".
   5 Имя американца неизвестно. 6 октября Толстой записал в дневнике: "Был американец, разбогатевший рабочий -- финляндец родом, социалист, коммунист. Очень невзрачный, но много рассказывал интересного, гораздо больше, чем утонченные американцы. Главное, что он рассказал мне, что в Соединенных Штатах из 60 миллионов работают руками только 6 миллионов, т. е. 10%, у нас же, я думаю, 50 или больше... Рабочий вопрос разрешается этим путем... Чувствую, что тут много нового и важного, но как это выразить, еще не знаю. Коли Бог велит, обдумаю" (ПСС. Т. 53. С. 59-60).
   

36. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

9 октября 1895 г. Санкт-Петербург.

   Да, я очень виноват, бесценный Лев Николаевич, перед Вами и перед собою. По-настоящему, мне следовало бы еще недели две пробыть в Крыму, потом заехать к Вам на день, на два и тогда уже ехать в Москву. Но, простите меня, четыре месяца почти полного бездействия истомили меня. Климат Южного Берега действовал на меня дурно в том смысле, что голова моя была тяжела и я не мог ничего писать. На моих глазах в последние дни там подверглась легкому припадку сумасшествия одна девица, и доктор говорил, что вообще для нервных людей Крым не годится. Бывало утром я открывал окно и видел перед собою блистательное море и не мог на него наглядеться. Между тем большой свет вредно действует на голову; я это чувствовал и решил, однако, что не буду закрываться от света. Есть, верно, и что-нибудь другое, и вообще я чувствовал себя не совсем по себе. Я и собрался уехать. Странно сказать, я теперь с удовольствием смотрю на здешнее туманное освещение, на бледные лучи здешнего солнца; мне приятно, что в них ничего раздражающего. Мне очень захотелось наконец попасть в свою старую колею, и в Москве я остановился только по надобности, для исполнения разных обещаний и переговоров и дел. Все это не важно, и я рад только одному, что уже в самый день отъезда в Петербург видел, наконец, Семенковича, владельца "авторских прав" Фета. Сделано все "для очищения совести".
   Москвичи, и философы и профаны, были очень заняты чудом, случившимся с Доробцом (в Моск[овских] Ведом[остях]). Грот желает выпросить доклад об этом Кожевникова1 для "Вопросов". Я сам слышал в Англ[ийском] клубе, как граф Келлер по этому случаю хвалился, что умеет в совершенстве заговаривать зубную боль; этот секрет ему передал умиравший знакомый и пр.
   Вечное повторение одного и того же!
   О Ваших занятиях духоборами я слышал от Марьи Львовны. То, что Вы мне пишете, привело меня в умиление, когда я думал и вспоминал о Вас, и в стыд, когда я стал думать о себе. Отчего никогда и ничему я не был так беззаветно предан, не был увлечен до забвения всего остального? А ведь только тогда силы человека действуют вполне, и сам он вполне удовлетворен, и другие ему покоряются и любят его!
   Но, не бросайте Воскресения! Напишите его так, чтобы это было действительно воскресение ил мертвых. Как много я думал об этом удивительном перевороте, и с какой жадностью я стал бы читать эту книгу!
   Мне думалось, что успех Хозяина и работника разогреет Вас на это писанье. Ведь читали все и скольким слова Ваши запали в душу! Делянов2 всегда заговаривает об Вас. На этот раз я был победоносен. Я говорил ему, что Вы все пишете. "Ну что он там пишет!" сказал он морщась. "Как что пишет? Как что пишет? Написал Хозяина и раб[отника]!" отвечал я довольно строго, и рассказал ему анекдот об отце Валентине и Марье Николаевне3. Замолк Иван Давыдыч и не возразил ни слова, видимо удивленный.
   Дай Бог Вам здоровья, бесценный Лев Николаевич! А мне моя трехмесячная прогулка начинает, видимо, приносить плоды: чувствую себя бодрым; грудь и горло так свободны, как давно не бывало. Понял я наконец бодрящую прелесть холодного дождя и ветра, о которой Вы говорите, рассказывая о Левине4.
   Мое душевное почтение Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье Львовне.
   Сегодня был у меня Сергей Иванович: его опера идет на следующей неделе, и он ждет сюда и Софью Андреевну и Татьяну Львовну. Вот будет праздник! Жду большого успеха для оперы5.
   Попову отвечаю вместе с этим письмом. Книга о Дрожжине может быть бесконечно трогательна, если ее написать как следует. Я даю ему советы, как поставить точки на i. Больше ведь ничего не нужно6.
   Простите

Вашего всей душой любящего и неизменного
Н. Страхова.

   1895 9 окт. Спб.
   
   1 Кожевников Владимир Александрович (1852-1917), философ, последователь И. Ф. Федорова.
   2 И. Д. Делянов. Сч. прим. 6 к письма 13.
   3 Мария Николаевна (1830-1912), сестра Толстого, в ту пору монахиня Шамординского монастыря, духовная дочь отца Валентина Александровича Амфитеатрова (ок. 1830-1908). В письме 31 марта 1895 г. Толстой назвал Валентина "очень умным священником" (11СС. Т. 68. С. 79).
   4 В романе "Анна Каренина".
   6 В Петербург по случаю первого представления оперы С. И. Танеева "Орестея" ездили Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Михаил Львович Толстые.
   6 Указания Страхова Е. И. Попов учел при втором издании книги "Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина", выпущенном Н. Г. Чертковым в Англии в 1898 г.
   

37. Н. Н. Страхов -- Л. Н. Толстому

25 декабря 1895 г. Санкт-Петербург.

   Давно не писал Вам, бесценный Лев Николаевич, и причина тому одна: все время я нахожусь в дурном настроении духа, и мне стыдно было в этом признаться. Причин ведь никаких: легкие и желудок действуют преисправно, и никогда я не проводил зимы так спокойно в этом отношении. Но я готов жаловаться на свое здоровье и просить болезни, чтобы не томиться в своем равнодушии и холодности. Книги меня не занимают как прежде, а писать я не могу. Статью, которую я начал в госпитале и обдумывал в Ясной Поляне, я отложил. Затеял новую на Южном Берегу -- и опять оставил. Думал написать большое предисловие к 3-й книжке Борьбы (Вы ее получили?)1 и ничего не написал. Наконец выбрал самую легкую тему для Вопросов философии. -- и не могу никак справиться. Все выходит неясно, неточно, -- и слова складываются с величайшим трудом.
   "Скажите мне", спрашивал меня до сих нор бурлящий и брызжущий Стасов, "правда ли, что наш Лев слал теперь добродушным ласковым старичком? Не хочу верить, это было бы так грустно!" Вы, конечно, знаете, что Стасов, этот добрейший человек, воображает себя свирепым и думает, что вообще свирепость -- большая добродетель. Не помню, что я ему отвечал, но я вывел из его слов поучение, я подумал, что мне следует быть добродушным ласковым старичком, а не тоскливым сухим себялюбцем. И кажется, тоска меня учит; я больше чувствую позывов к доброте -- я в ней иногда спасаюсь от своего малодушия.
   Нужно вообще сказать, что Петербург теперь скучает до обморока. Какое удивительное зрелище! Россию колебали (или казалось, что колебали) с разных сторон беспокойные люди; она шаталась немножко, но потом вдруг упала и установилась на своем прежнем основании. Воцарилась неподвижность, духота, и воскресли все прежние дикие мысли и чувства. Что пишут! Иногда не хочется верить глазам, напр. фельетон в No 24 дек. Русского слона. Мы всё еще идем в сторону фанатизма, раболепства, мрака и молчания, и когда кончится этот поворот, далеко ли мы уйдем, одному Богу известно. Недавно попалось мне заглавие немецкого учебника для менонитских школ. Эта книга одобрена Ученым Комитетом, в котором я сижу. Вот, подумал я, для менонитов все можно, а для духоборцев -- одно гонение и клевета.
   Вы, Лев Николаевич, не знаете этого ужасного духа, или, по крайней мере, не знаете во всем его ужасе, во всей его силе. А я всегда его знал, всегда чувствовал, и потому боялся его затрогивать, оставлял в стороне. Деспотизм у нас в крови и стоит человеку почувствовать у себя власть или убеждение, он станет все ломать и готов на всякое насилие. Суворин, шутя и подсмеиваясь, припомнил, по случаю тверских дворян, что когда-то можно было жаловаться царю на воевод2; но это было давно, теперь мы стали так деликатны и чутки, что нас раздражает подобная дерзость. Недавно Буренин3 написал, что Флексер4, как жид, не имеет права и способностей будить о русской литературе. Вот уж куда пошло! А в прошлом мне особенно грустно и поучительно вспоминать о последнем фазисе Достоевского. Его патриотизм и церковный фанатизм доходили до болезненной щекотливости.
   Но я заболтался. Вот Вам новости: Вл[адимир] Соловьев написал о самодержавии и о грехах католичества в декабре Вестн[ика] Европы. Но Вестник не все напечатал, было какое-то продолжение о самодержавии, не допущенное редакциею. Соловьев читал его в большом обществе у княгини Л. Г. Волконской и был осыпан восторженными похвалами. Положительно уверяют, что отношение к католичеству изменилось.
   Мой сорокалетний юбилей, который выдумал Б. В. Никольский5, ознаменовался пока статьею Шперка6 (15 дек. Нов[ое] Вр[емя]) и несколькими письмами ко мне. Из них очень хотелось бы мне сообщить Вам письмо Антония Храповицкого7 (нынче ректор Казанской Академии); он называет меня "христианином и старцем", но больше ничего не говорит о вере -- должно быть, понимает. Хочу ответить ему.
   Простите меня, бесценный Лев Николаевич. После записочки Татьяны Львовны, мы тут ничего об Вас не знаем. Все ли у Вас хорошо? Каково здоровье и состояние Софьи Андреевны? А знаете ли, кто мы? Во-первых я, во-вторых Веселитская, и только в-третьих Стасов.

От всей души неизменно Вам преданный
Н. Страхов

   26 дек. 1895 Спб.
   
   P. S. Есть одно дело, которое я все откладываю уже целый год. Некто Бермап (еврей) составил маленький сборник мыслей из Ваших сочинений. Не очень хорошо, но и не совсем плохо. Позволите ли издать его?8 По моему суждению, сборничек никак не повредит, а может лишь помочь сбыту сочинений. Все хотел я просить Софью Андреевну, и все не приходилось, все жалко было утруждать ее. И теперь, очень прошу извинить меня.
   
   1 "Борьба с Западом в нашей литературе. Кн. 3". Спб. Тип. бр. Пантелеевых, 1896 сохранилась в Яснополянской библиотеке с дарственной надписью ""Бесценному Льву Николаевичу Толстому от Н. Страхова".
   2 Фельетон А. С. Суворина в "Новом времени", где упоминались события января 1895 г. -- вступления на престол Николая II: земские деятели Тверской и других губерний обратились к молодому царю с петицией, выражая готовность принять участие во внутреннем управлении Россией. Император назвал это желание ""бессмысленными мечтаниями". Страхов, конечно, не знал о начатой Толстым в мае этого года статье ""Бессмысленные мечтания".
   3 Буренин Виктор Петрович (1841-1926), фельетонист "Нового времени".
   4 Флексер Хаим Лейбович (1861-1926), ведущий критик журнала "Северный вестник", писал под псевдонимом А. Волынский.
   5 Никольский Борис Владимирович, автор первой биографии Страхова; вышла в Петербурге в 1896 г.
   6 Шперк Федор Эдуардович (1872-1897), автор нескольких философских брошюр, сотрудничал в ""Новом времени".
   7 Антоний (Храповицкий Алексей Павлович, р. 1864). Как церковный писатель полемизировал с Толстым.
   8 Такая книга в печати не появилась.
   

38. Л. Н. Толстой -- Н. Н. Страхову

Середина января 1896 г. Москва.

   Дорогой Николай Николаевич.
   Благодарю вас за вашу книжку1, еще более благодарю вас за ваше доброе письмо. Я виноват, что не писал вам, пожалуйста, простите меня. Очень уж время идет скоро и очень уж много отношений, так что ничего не успеваешь. А жить хорошо, и жизнь полна, и предстоящего дела в сотни лет не переделаешь, главное в себе; хоть бы сделаться вполне тем, что Стасов считает столь постыдным -- добрым.
   Письмо это передадут два молодые человека: студенты Русанов -- сын моего друга2, и Щеголев3, его товарищ. Оба они вполне чистые, нравственные, не пьющие, не курящие, не знающие женщин и очень способные молодые люди. Они совершенно одиноки в Петербурге, и если они хоть раз в год побывают у вас, послушают вас, узнают вас, то это им будет полезно. Если же вы их случайно -- я разумею, если они встретят у вас кого, -- познакомите с какой-нибудь скромной семьей, то это для них было бы очень хорошо. Рекомендовать я их смело могу во всякую хорошую семью4. Вы, верно, увидите Черткова, и он вам расскажет про нас. Мы живем по-прежнему: многое нехорошо, т. е. тяжело мне, но я привыкаю и живу в своей работе, кот[орая] всё больше и больше манит меня. Может быть, вы увидите приехавшего с Чертк[овым] в Петербург англичанина Kenworthy5, про к[оторого] я вам говорил, и кое-что его вы читали. Он очень серьезный, религиозный человек, и я бы очень желал, чтобы вы с ним познакомились.
   На днях я, чтобы поверить свое суждение о Шекспире, смотрел Кор[оля] Лира и Гамлета6, и если во мне было хоть какое-нибудь сомнение в справедливости моего отвращения к Ш[експиру], то сомнение это совсем исчезло. Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение -- Гамлет. Всё основано на языческой мести, цель одна -- собрать как можно больше эффектов, нет ни складу, ни ладу. Автор так был занят эффектами, что не позаботился даже о том, чтобы придать главному лицу какой-нибудь характер, и все решили, что это гениальное изображение бесхарактерного человека. Никогда я с такой очевидностью не понимал всю беспомощность в суждениях толпы, и как она может себя обманывать. Книгу вашу не перечел еще, как я делаю обыкновенно: когда прочту, напишу вам.
   Прощайте пока, обнимаю вас. Я недели три и больше был болен инфлуэнцой и теперь только поправился.

Ваш Л. Толстой

   [На конверте:] У Торгового моста д. Стерлигова, Николаю Николаевичу Страхову.
   
   1 См. прим. 1 к письму 37.
   2 Русанов Борис Гаврилович (р. 1876), сын друга Толстого Гавриила Андреевича Русанова (1845-1907).
   3 Щеголев Павел Елисеевич (1877-1931), впоследствии историк литературы, исследователь Пушкина.
   4 Н. Н. Страхов умер 24 января 1896 г. Студенты пришли за несколько дней перед тем, но ни поговорить, ни передать письма не смогли. 11 февраля они известили об этом Толстого. Он уже знал. В дневнике 26 января -- запись: "Я жив, но не живу. Страхов. Нынче узнал об его смерти" (ПСС. Т. 53. С. 78).
   5 Кенворти Джон (Kenworthy John Coleman), английский пастор и лектор, основатель Братского издательского товарищества, печатавшего сочинения Толстого, запрещенные в России. В конце декабря 1895 г. приезжал в Москву и несколько раз посетил Толстого.
   6 В московском театре "Эрмитаж" с участием итальянского трагика Эрнесто Росси.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru