Тур Евгения
Мученики Колизея

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический рассказ для детей.

Евгения Тур.
Мученики Колизея

Исторический рассказ для детей 0x01 graphic

Дозволено цензурой. Москва, 12 іюня 1890 года.

Посвящаю моей Лизе и моей Оле

I

   Имя императора Августа осталось любезным Римскому народу. Захватив в свои руки императорскую власть, он возвеличил Империю, покорил многие области и устроил ее благосостояние. Построив великолепные дворцы, величественные храмы и роскошные общественные бани, он задумал воздвигнуть амфитеатр, неслыханных, до тех пор, размеров, для боя гладиаторов и зверей. Это зрелище составляло любимое увеселение Римлян, такую же насущную потребность, как хлеб насущный. Известен крик Римского народа при всяком волнении и мятеже: "хлеба и зрелищ!" Но Август умер, не успев привести в исполнение задуманного плана. Его наследники не имели времени или желания заняться сооружением столь огромного и изящного цирка. Народ однако желал иметь амфитеатр, в котором бы несметные толпы его могли свободно помещаться. Император Веспасиан принял во внимание это всеобщее желание и приступил к постройке здания, единственного в целом мире, развалины которого удивляют до сих пор путешественников и составляют гордость Римлян. Во второй год своего воцарения Веспасиан начал постройку цирка, названного Colosseum от слова Colossus, великан. Веспасиан умер, не достроив цирка. Наследники его продолжали постройку. Ежедневно более 30.000 человек рабов и пленных работало над постройкой Колизея и, несмотря на такое множество безустанно трудившихся людей, он строился целых восемь лет и был наконец окончен при Домициане.
   Колизей был построен на берегу пруда в садах Нерона; по своему великолепию он, быть-может, мог бы поспорить с двумя другими амфитеатрами Рима, но затмевал их своими размерами и великолепною, колоссальною, сверху до низу раззолоченною статуей Нерона. Веспасиан и Тит, путешествовавшие на востоке, были знакомы с сирийскими и египетскими постройками, удивлявшими своим величием и громадностию. Вот эти-то величие и громадность Веспасиан и Тит соединили в Колизее с изяществом греческой архитектуры. Арки, возвышавшиеся друг над другом до огромной вышины, Ионического, Дорийского и Коринфского стиля пленяли зрение своею гармонией и поражали громадностию. Поэт Марциал в стихах своих говорить, что Рим не может завидовать востоку, так как его Колизей возбуждает более удивления, чем пирамиды Мемфиса и сооружения Вавилона.
   Колизей, в котором суждено было погибнуть стольким мученикам, арена которого насквозь пропитана их кровию, был облит слезами несчастных пленников, которых употребляли на его сооружение. После взятия Иерусалима Титом, многочисленные толпы Евреев были приведены из Иудеи, чтоб участвовать в триумфе победителя, а потом были проданы в рабство за ничтожную цену. Между этими несчастными были женщины, дети, старики; большая часть их была употреблена для постройки Колизея, а меньшая послана в Египет разрабатывать мраморные копи для его украшения. Слезы пленных и их песни, полные тоски и молитв, сопровождали постройку гигантского амфитеатра. Когда Веспасиан и Тит позволили разорить дворец всем ненавистного Нерона, народ бросился и вместе с рабочими принялся разрушать его. Великолепное здание было разобрано. Колонны из драгоценного мрамора, капители, чудные украшения из серебра и золота, все было забрано из дворца Нерона и снесено в Колизей для его украшения.
   Трудно описать Колизей словами, трудно, не видав его величественных и великолепных развалин, составить себе о нем хотя приблизительное понятие. Он имел форму удлиненного овала и стоял на 8 арках, над которыми до высоты 20 саженей поднимались одни над другими другие арки меньших размеров. Колизей занимал собою пространство в 2 1/5, десятины и был обшит снаружи мрамором и украшен статуями; внутри 80 рядов мраморных седалищ, построенных одни над другими, могли свободно вместить 100 тысяч зрителей; 64 огромных входа впускали в амфитеатр несметные толпы народа и назывались Входы, лестницы, проходы были устроены так искусно, что сенаторы, патриции, женщины, весталки и простой народ достигали назначенных им помещений безо всякого затруднения.
   Нижняя часть здания, ближайшая к арене и называемая podium, теперь поросшая травой, была исключительно назначена для сенаторов и чужестранных посланников; тут же на высокой платформе, под дорогим балдахином, стоял трон для императора. Подиум был отделен от арены и огражден от диких зверей огромным рвом и решеткой из железа, разукрашенной золотом. Патриции сидели за сенаторами; далее и выше помещались всадники, народ, женщины. Потолок Колизея, защищавший зрителей от лучей солнца и от дождя, не мог не быть предметом удивления. Надо сделать усилие, чтобы вообразить себе эту удивительную огромную, широкую, длинную шелковую ткань, которую натягивали несколько сот человек; по первому знаку они бросались, одетые моряками, и брались за веревки, которые тащили громадные опрокинутые паруса к центру Колизея. Эти паруса посредине встречались с другими парусами и составляли потолок из пурпуровой ткани, отороченной золотом. Несколько фонтанов освежали воздух; маленькие трубы выбрасывали мелкий дождь духов, благовонные испарения которого достигали зрителей. Посреди арены стояла колоссальная статуя Юпитера, а под ареной находились затейливые и искусные машины, посредством которых зрелища могли быть разнообразно изменяемы. Из-под земли подымались деревья с золотыми плодами, представлявшие сады Гесперидов, или вода заливала арену в таком количестве, что по ней плавали корабли, которые сражались одни с другими, или, выплывая на средину, разверзались и из их внутренностей падали в воду рабы и звери, которых убивали или которые тонули при рукоплесканиях жестокой ликующей толпы. Однако наиболее любимым зрелищем Римлян был бой гладиаторов между собою или со зверями. Иногда в цирке казнили преступников, выставляя смертные мучения их на потеху толпы. Так, например, одного из них подняли на большую высоту с привязанными к нему фальшивыми крыльями и внезапно бросили его. Несчастный упал на арену, на которой был растерзан дикими зверями. Однажды несчастный невольник должен был изобразить из себя Муция Сцеволу, всунуть свою руку в огонь и держать ее в нем до тех пор пока она совсем не сгорела. Иногда диких зверей спускали одних на других, но эта забава, относительно гораздо менее жестокая, нравилась народу меньше. Случалось, что чернь приходила в восторг и громко требовала свободы для льва или львицы, когда они, растерзав всех зверей и всех людей им отданных неистово попирали ногами их трупы и, вздымая кровавый песок арены когтями, являлись в тумане кровавой пыли. Отовсюду раздавались тогда рукоплескания и крики; народ требовал, чтобы зверь был освобожден и отвезен назад в его родную пустыню.
   Бой зверей и людей разделялся на два рода. Иногда борцы выходили на арену вооруженными и сражались со зверями. Случалось, что сами императоры выходили на арену и упражнялись в подобном бое. В другой раз выводили людей безоружных, то были несчастные рабы и христиане. Их просто отдавали на растерзание зверям.
   Страсть Римлян к бою гладиаторов была такова, что, как предполагают, в одном Колизее погибло сто тысяч гладиаторов. В царствование Траяна в продолжение десяти дней 10.000 гладиаторов сражались между собою; подобные зрелища и в тех же размерах повторялись при наследниках Траяна. Большею частью гладиаторы избирались из рабов, взятых в плен, но затем гладиаторство обратилось в ремесло; свободные люди, даже благородного происхождения, делались гладиаторами и сражались с пленными Галлами или Фракийцами по страсти сражаться на арене. Позднее гладиаторы сражались за деньги и составляли себе большое состояние этим страшным занятием. Несколько женщин появлялись на арене в одежде амазонок и храбро, при неистовых кликах толпы, сражались с пленными. Император Коммод, увлеченный страстию к зрелищам, вышел на арену, вооруженный коротким мечем, и вызвал на бой гладиаторов, которым было приказано сражаясь с ним, не наносить ему ран. Лишь только они получали малейшую царапину, как падали на колена и просили пощады. Таким способом Коммод победил 1.000 гладиаторов и приказал в знак своего торжества снять голову у колоссальной статуи солнца и вместо нее приставить к ней другую, изображавшую его собственную голову. Внизу на пьедестале он приказал сделать следующую надпись: "Mille gladiatorum victor". Тысячи гладиаторов победитель .
   Сражения происходили следующим образом. После поклонения богам, гладиаторов назначенных для боя вводили попарно на арену, они обходили ее кругом и потом начинали шуточный бой, чтобы разохотить публику. Лишь только публика начинала принимать участие в бою, гладиаторы вступали в бой настоящий, вооруженные деревянными мечами; потом по звуку труб они мгновенно меняли деревянные мечи на настоящие и начинался беспощадный бой на жизнь и смерть; зрители доходили до исступления и остервенения. Чем больше лилось крови, чем больше погибало людей, тем больше раздавалось кликов восторга и рукоплесканий; порой эти сотни тысяч зрителей замирали в глубочайшем молчании, следя за ходом смертельной борьбы. Когда один из гладиаторов был ранен, раздавался крик: "hoc habet" (получил). Когда толпа почему-либо сочувствовала побежденному, то спасала его от смерти, наклоняя вниз первый палец руки; когда же осуждала его на смерть, то поднимала палец вверх. Безжалостная, языческая толпа хотела, чтобы умирающий гладиатор умирал изящно, без корчь и судорог, но с искусством и грацией. "Народ, -- пишет Сенека, -- считает себя оскорбленным, когда гладиатор неохотно умирает, и тогда движениями и взорами с одушевлением приказывает убить его немедленно".
   Случалось, что народ принимал такое страстное участие в том или другом борце, что разделялся на партии, горячо спорил, переходил к ссоре и наконец вступал в ожесточенную драку: в драке этой погибало немалое число зрителей. Однажды один из императоров приказал известному по своей силе и искусству гладиатору сражаться по-очереди с тремя другими. Гладиатор сражался храбро и убил двух своих противников, но уже обессиленный и раненый не мог сладить с последним и был убит. Народ пришел в бешенство; те, которые стояли за убитого гладиатора, бросились на тех, которые были против него. Началась жестокая схватка; и старики того времени утверждают, что 30.000 зрителей было ранено и убито в этой общей свалке. Должно заметить, что в языческом мире жизнь человеческая ценилась дешевле, чем жизнь животного в мире христианском.
   Зрелища не ограничивались одними боями; бывали и другие, любимые чернью, но затейливые представления. Ученые медведи, слоны и даже львы потешали разными штуками. Слон ходил по канату; медведь, одетый в женское платье, сидел в креслах, ему прислуживали другие животные, одетые слугами и служанками; лев с вызолоченными когтями и гривой, убранной золотыми украшениями и драгоценными камнями, должен был представлять милосердие. Несчастного, перепуганного зайца кидали ему в пасть, он бережно клал его на землю, ласково лизал его и сажал себе на спину. Двенадцать ручных слонов, одетые в тоги, представляли из себя мужчин и женщин, которые садились за стол, ели чрезвычайно деликатно изысканные блюда и пили вино из золотых кубков; другие танцевали под звуки музыки, наконец некоторые из них, напоенные пьяными напитком исключительно для них составленным, при взрыве хохота, проделывали разные штуки, напоминающие наших паяцев и клоунов. Но эти зрелища были только интермедиями или прелюдиями к настоящим зрелищам столь жестоким и богопротивным, в которых обильно текла человеческая, безвинная кровь. За долго до Р. X. и до самого того времени, когда христианство восторжествовало и сделалось господствующим в Римской империи, кровь человеческая лилась для потехи жестокой, развращенной толпы язычников. Только с принятием христианства императором и большинством Римлян эти зрелища были уничтожены. Четыреста лет шла борьба между христианством и язычеством. Христианство победило -- пали жестокие, безнравственные, богопротивные убийства, совершаемые в цирке для потехи жадной толпы. Тертуллиан назвал Колизей местом без пощады .
   Но прежде чем победило Евангельское учение, сколько погибло жертв, сколько христиан умерло, славя Бога и принося ему в жертву свою жизнь, проливая кровь свою, которая текла ручьями на песок арены. В 590 году по Рождестве Христовом, папой римским был избран Григорий Великий, причтенный впоследствии к лику святых. Император Юстиниан послал к нему послов из Византии, которые должны были принести ему обычные поздравления. Когда они уезжали из Рима, то просили папу благословить их св. мощами. Григорий Великий повел их в Колизей, нагнулся, взяв горсть песку, и, завернув его в богатую ткань, подал им. Послы недоумевали и по-видимому не оценили дара им предложенного. Папа взглянул на них, потом возвел глаза свои к небу и сказал им с великим сердечным умилением.
   -- Вы не понимаете, что я даю вам. Земля эта пропитана кровию мучеников за веру.
   Вот об этих-то мучениках, за Христа и веру погибших в Колизее, мы хотим рассказать нашим читателям.

0x01 graphic

Внутренность Колизея.

0x01 graphic

Развалины Колизея.

II.
Первый мученик, погибший в Колизее

   Первое гонение на христиан воздвигнуто было при Нероне. Рим, сожженный рукой и властию этого изверга и тирана, еще тлел и дымился, когда он задумал отклонить от себя народное негодование и направить его в другую сторону. Он издал эдикт, по которому всякий христианин подлежал смерти, а имущество его расхищению.
   Св. Василий, описывая преследование христиан Диоклитианом, пишет следующие строки, которые можно приложить одинаково и к преследованию христиан Нероном.
   "Жилища христиан были разрушены и лежали в развалинах, имущество их разграблено, они сами отданы ликторам, которые, остервенившись, тащили женщин за волосы по улицам, не щадили ни старцев, ни детей. Подземелья были наполнены узниками, где их жестоко мучили. Многие христиане бежали и в пустынях и дебрях лесов укрывались от своих жестоких мучителей. В это страшное время сын предавал отца, а отец доносил на сына; слуги, зарясь на имущество господ, оговаривали их, а братья, забыв о единокровии, жаждали погибели один другого. Самые близкие, самые святые узы родства были попраны, слепая вражда и ненависть вселилась в сердца людей. Храмы были поруганы, алтари опрокинуты, церковные коллегии разогнаны, христианские тайны и таинства осквернены".
   Но эти самые страдания христиан, эти поругания и осквернения их святыни послужили к возвеличению и в конце к полному торжеству их. Христиане тысячами бестрепетно умирали на аренах языческих цирков, тысячами гибли и в Колизее, славя Бога. Всех возрастов, всех состояний, всех положений люди умирали с одинаковым мужеством за Христа и веру. Мужчины и женщины, отроки и девицы, епископы, принцы царской крови, простолюдины, слуги, богатые и бедные, старцы и малые дети погибали вместе, не отступаясь от веры в Бога. Их мужество, высота их духа, незлобность и прощение врагам посреди жесточайших мучений, поражали и удивляли их мучителей; их великие добродетели обратили к ним сердца многих язычников и наконец, завоеванный их духовною высотой мир упал к подножию Креста, признавая учение евангельское за Откровение.
   В Евангелии от Матфея сказано, что когда Господь наш Иисус Христос после своего преображения на горе Фаворе направил стопы свои во Иерусалим, ученики Его подошли к Нему и спросили: "кто из них больше в царствии небесном"? Иисус, призвал дитя, поставил его посреди их и сказал: "Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное. И тот кто умалится, как это дитя, тот и больше в царстве небесном".
   Древнее предание говорит будто дитя это, поставленное Иисусом Христом посреди учеников, был никто другой, как тот, кто впоследствии сделался епископом Антиохийским и под именем Игнатия признан был церковию св. мучеником.
   Мы ничего не знаем о молодости Игнатия; он появляется на страницах истории уже старцем лет преклонных, епископом Антиохийским, учеником св. апостола Петра. Св. Поликарп и св. Иоанн Златоуст свидетельствуют о его добродетелях и о великой вере его и любви к Богу. Император Траян, одержав победу над Децебалом, вождем Даков, присоединил их земли к Римской империи. На другой год он пошел походом на Парфов и Армян, союзников Даков. Вступив в Антиохию, Траян издал приказание о строжайших наказаниях тем, кто не поклонится и не принесет жертвы богам. Этот приказ был вызван огромным количеством христиан, которые жили в Антиохии, и ненавистью к ним языческого населения. Траян не был кровожаден, но он искал сделать угодное народу и щадить христиан не было в его интересах. Игнатий, устрашившись всеобщего избиения христиан и пролития крови, пожертвовал собою. Он явился к Траяну и объявил, что он главный виновник размножения христиан, так как всячески старался обращать язычников. Траян с высокомерным презрением взглянул на престарелого епископа, стоявшего пред ним бесстрашно, и сказал ему:
   -- Кто ты? И как осмелился ты не только ослушаться приказаний наших, но еще совращать других и губить их вместе с собою. Ты дух зла и безбожия!
   Игнатий ответил:
   -- Дух зла и безбожия не имеет ничего общего с духом христианства и с тем, кто носит в своем сердце истинного Бога!
   -- Кто тот, кто носит в сердце истинного Бога! -- спросил Траян.
   -- Всякий, кто верует в Сына Его Иисуса Христа и верно служит ему.
   -- Так стало-быть ты не веришь, что боги с нами, что они покровительствуют нам и еще недавно, по их велению, славная победа над врагами досталась нам.
   -- Ты ошибаешься, -- ответил Игнатий, -- называя богами своих идолов. Есть Бог единый, создавший землю и небо и все что на ней и в нем; есть Сын Божий Иисус Христос и я молю Его ежечасно, да сподобит Он меня войти в его царствие.
   -- Иисус, сказал ты; говоришь ли ты о том человеке, который был распят Пилатом.
   -- О Нем говорю я, -- ответил Игнатий.
   -- И ты носишь Его в своем сердце? Как же это? -- спросил Траян в раздумье.
   -- Да, ибо Он сказал нам в своем св. учении: "Они во Мне пребывают и Аз в них".
   Траян задумался; он очевидно не понимал слов глубоко верующего епископа, но он видел пред собою великую силу духа, великую силу убеждения, великую бестрепетную осанку, внушающую невольное удивление. Он колебался и не знал не отослать ли его, не сделав ему ни малейшего зла, но устрашился порицания язычников, его окружавших. Не по убеждению, а из страха общего порицания Траян встал и сказал сурово:
   -- Приказываю, чтоб этого человека, носящего с собою распятого Христа, заключили в оковы и отослали в Рим. В амфитеатре скоро начнутся зрелища и Римскому народу будет приятно видеть, как он погибнет, растерзанный зверями!
   Игнатий упал на колена и воздев руки, воскликнул в припадке торжественной радости:
   -- О, Господи, благодарю Тебя, что Ты в своем милосердии выбрал меня и дозволил мне идти по стопам апостола Павла, что и я вступлю в Рим, как он, отягченный оковами!
   В продолжение своего путешествия из Антиохии в Рим, которое длилось несколько месяцев, ясность духа и дивное спокойствие не покидали Игнатия. Когда его везли через Смирну, он мог свидеться со св. Поликарпом, учеником апостола Иоанна. Из дома Поликарпа, где ему дозволено было пробыть несколько дней, он написал ко многим лицам своей паствы трогательные письма, в которых умолял их не предпринимать ничего для его спасения и оставить его умереть за веру. В одном письме находились следующие строки, свидетельствующие о великих им претерпенных мучениях. "Когда я ехал из Сирии сюда и землей, и морем, ночью и днем я был отдан в жертву десяти леопардам, которые терзали меня. Я говорю о моих стражах, которые заковали меня в тяжелые оковы и были тем беспощаднее в отношении меня, что ожидали для себя богатых наград. Я принимаю это и переношу, как спасительное испытание, ибо мне далеко до совершенства".
   Из Остии сопровождавшие Игнатия спешили в Рим, чтобы застать там празднества, называемые Sigillaria. Христиане, узнавшие о приезде Игнатия, поспешили ему навстречу; со слезами упав на колена, встретили они его у того места, на котором построена теперь церковь св. Павла, которая находится почти за городом. Игнатий утешал всех и просил сносить безропотно все, что Богу угодно допустить в жизни всех нас.
   20 декабря 107 года по Рождестве Христове Игнатия отягченного оковами привели в Капитолий. С самых ранних лет он жаждал увидеть Рим, великую столицу великой империи, и теперь она явилась его удивленному взору во всем своем великолепии, позлащенная лучами яркого солнца. Пред ним расстилался великий город со своими дворцами, садами, храмами, памятниками и гробницами, белоснежными мраморами и громадными, казалось несокрушимыми постройками. Повсюду блистали в лучах солнца мрамор и золото. Игнатий прослезился и молил Господа просветить светом евангельского учения великий город, столицу великой империи.
   Скоро пред его глазами появилось новое чудесное здание. Он вступил в Колизей. Рыкание львов и рев диких зверей, рукоплескания и неистовые крики несметной толпы оглушили входившего в Колизей Игнатия. В Колизее происходило зрелище...
   Сквозь пурпуровую занавесь, заменявшую потолок, солнце лило лучи свои и они, приняв розовый оттенок, удваивали очарование. Лучи эти, как розовая заря, красили в пленявшую зрение краску толпы людей и обливали их с ног до головы розовым сиянием. Император на троне под богатым балдахином на пурпуровом седалище занимал свое место. Близ него весталки, одетые в белые туники с венками белых роз на голове, прельщали зрителей и красотой, и нарядом своим. Всадники в белых туниках, префекты, учредители, воины, посланники от различных стран, покоренных Римом, блистали в своих праздничных одеждах, разукрашенных золотом и каменьями. За ними виднелись несметные толпы народа и дальше всех женщины, отделенные от мужчин, скученные вместе, толпой пестрой и разнообразной; белокурые пришельцы с дальнего севера, черноокие, чернокожие и бронзовидные жители Азии и Африки, смуглые Арабы и курчавые Эфиопы, Египтяне и Самаритяне. Стотысячная, возбужденная толпа народа ревела в огромном здании, жестокая жажда крови владела этими десятками тысяч разнородных, вместе сошедшихся с разных краев мира людей.
   Внезапно гул толпы замолк и все взоры обратились к восточной двери, в которую солдаты ввели престарелого, слабого до изнеможения человека. Белые, как снег, волосы его спадали с головы на бледное истощенное лицо; но взор его был тверд и ясен, движения медленны, но исполнены величия. Он шел тихо к императорской галерее. Главный председатель игр цирка, лицо важное, взглянув на Игнатия, поддался невольному чувству удивления. Он сказал ему почти благосклонно:
   -- Удивляюсь, что ты еще жив после столь тяжкого путешествия в кандалах, изморенный голодом. Согласись поклониться богам и я прикажу тотчас расковать тебя и возвращу тебе свободу.
   Игнатий со спокойным величием взглянул на знатного представителя императора.
   -- Я не боюсь смерти, как бы ужасна ни была она, и не соглашусь ни за какие земные блага изменить моему Богу. Он есть Единый и Великий, Ему одному поклоняюсь и Его единого до последнего моего вздоха буду благодарить и славить.
   Председатель обратился к страже и сказал повелительно:
   -- Привязать гордеца этого и спустить на него двух львов.
   -- Римляне, -- воскликнул Игнатий, -- я не совершил никакого преступления, я умру за истинную веру, а вы сморите и помните, что Бог посылает силу погибнуть лютою смертию тем, которые знают Его, поклоняются Ему одному и возлюбили Его одного.
   Сказав это, он упал на колена, скрестил руки на груди и возвел взоры свои к небу. Решетки заскрипели; два громадные, голодные льва прянули из-под темного подземелья на залитую полуденным солнцем арену и остановились, неподвижно вдыхая теплый воздух и щуря глаза от внезапного света.
   Гробовое молчание царило в амфитеатре; не переводя духа, жадный до жестоких зрелищ люд ожидал кровавой развязки. Осмотревшись и завидев жертву, оба зверя бросились разом на старца...
   Тих был цирк и пустынен. Бледные лучи луны проникали свободно на его галереи, арки, арену. На потолке уже не было пурпуровой ткани.
   Три тени, крадучись, подвигались по темным сводам и наконец вышли на арену. Посреди нее, ближе к императорскому месту, они стали на колена, разостлали белую пелену и благоговейно собрали в нее кости и песок, пропитанный кровию -- все, что осталось от Игнатия. То были три христианина, которые сопровождали Игнатия из Антиохии в Рим и старались всячески по мере возможности усладить путь его. Их звали: Карион, Филон и Агафон. Вблизи от Колизея находился дом Климента, третьего после Петра епископа Римского; Климент принадлежал к благородной фамилии Флавиев. Туда отнесли останки замученного Игнатия, христиане толпились около и провели всю ночь в молитве. Ночью, по словам одного из них, сладкий сон нашел на них, и все заснувшие видели один и тот же сон. Игнатий прощался с ними и потом поднялся и вошел в светлый сонм блаженных духов, в вечное блаженство. Когда они проснулись, то со слезами благодарили Бога, уверенные, что Он послал им сон этот, чтоб утешить их, и возвестить, что душа Игнатия спасена и что пред ней открылись светлые двери рая.
   Мощи его были перевезены в Антиохию, но по взятии ее Сарацинами были опять привезены в Рим. В недавнее время в Риме сделаны были раскопки под церковью, построенною в XII веке. Под подземельем ее найдена другая небольшая церковь IV века и в ней мощи св. Игнатия. Они были, при огромном стечении народа, в великолепной процессии епископов и священников взяты оттуда и обнесены вокруг арены цирка, в котором 17 веков тому назад св. Игнатий был растерзан зверями. Затем они принесены были опять в церковь св. Климента и положены под главным алтарем этой великолепной базилики. Там почивают они до сих пор, там поклоняются им богомольцы, стекающиеся со всех сторон христианских земель, не исключая конечно и земли нашей. Не однажды видали в Риме русских старух и стариков, пришедших пешком без денег, без знания языков, без знания пути, поклониться мощам св. Петра и римским мученикам.

III.
Римский полководец

   Плакида жил в начале II века по Рождестве Христовом и был известен своими воинскими талантами и подвигами. Солдаты любили его за его справедливость, милосердие и чрезмерную доброту ко всем, от него зависящим. Они считали его отцом своим. Плакида был женат на умной и добродетельной женщине и имел двух сыновей, которых любил без памяти. С женой он жил в самой тесной дружбе. Плакида по своим общественным и семейным добродетелям был исключением в развратном языческом обществе и хотя был язычником, но добродетели его могли считаться чисто христианскими. Весьма вероятно, он слыхал о христианах и был расположен принять их учение, когда с ним случилось нечто чудное и непонятное.
   Однажды он отправился на охоту, окруженный значительною свитой. В горах Аппенинских он повстречал стадо диких оленей; один из них, вышины необыкновенной и красоты особенной, отделился от стада. Плакида поскакал за ним и далеко опередил следовавшую за ним свиту. Скоро он исчез из ее глаз...
   Между тем прошло два дня и наступил третий день, а Плакида и свита его не возвращались домой с охоты. Домашние встревожились: жена Плакиды, Стелла, нежно его любившая, предавалась мучительному беспокойству и терялась в догадках. Прошел и третий день по его отъезде и наступили сумерки; измученная женщина задремала, когда одна из служанок вбежала в ее комнату.
   -- Благородная госпожа, сказала она с волнением, -- Руф, сопровождавший на охоту военачальника, вернулся и желает вас видеть.
   -- Вернулся! Вернулся один! Скорее, скорее, веди его сюда.
   Она вскочила со своего ложа и, вся дрожа от волнения, побежала навстречу старого ветерана и воскликнула:
   -- Говори Руф, говори: где он? Что с ним случилось и почему ты оставил его, ты, верный спутник, никогда не оставлявший его в сражении? Я боюсь твоего молчания. Говори скорее.
   Старый солдат стоял, опершись на меч свой; наконец он сказал медленно, торжественным голосом.
   -- Благородная госпожа, я опасаюсь какой-нибудь беды.
   -- Руф, говори всю правду, не мучь меня. -- сказала она с отчаянием. -- Не упал ли он в пропасть? Не был ли растерзан диким зверем?
   -- Нет, ничего подобного не случилось с нашим храбрым полководцем, но он сгинул с глаз наших, и мы полагаем, что он заплутался в горах и лесах. Вчера утром я был с ним, когда огромный олень отделился от стада и побежал в горы. Твой супруг погнался за ним, наши кони не могли за ним поспеть, и он скрылся из глаз наших. Такого огромного оленя я никогда не видал. Мы напрасно искали храброго полководца нашего, напрасно без устали въезжали на горы и спускались в глубокие ущелья, напрасно поджидали у опушки леса. Наши измученные кони не могли больше служить нам. Напрасно мы звали его, одно эхо отвечало нам, собаки пришли назад, не имея крови на мордах, не поймав никакого зверя. Часы тянулись, настала ночь, взошло солнце. Мы принялись опять искать его, опять объехали лес, опять взбирались на горы, спускались в глубокие лощины. Мы нигде не могли найти его. Тогда я решился воротиться домой. Благородная госпожа, ты знаешь, я до последней капли моей крови отдам с радостию за славного полководца, под начальством которого я совершил столько походов:, но, несмотря на все мое усердие, на все мое желание, я не мог нигде найти ни малейшего следа его.
   Пока Руф говорил, вдали послышался шум и многие невольники вбежали с вестию, что Плакида воротился.
   Покрытый пылью, он сошел с коня, вошел в покои медленною походкой, подошел к жене и молча, в торжественном молчании обнял ее. Затем он подал знак, и все вышли из комнаты. Муж и жена остались одни.
   -- Стелла, -- сказал он ей, -- я расскажу тебе чудное дело. Ты знаешь, что война и завоевания были любимою моею деятельностию. Я не знал страха... А теперь страх вошел в мое сердце. Я подавлен тем, что видел и слышал.
   -- Но что, что такое случилось с тобою, -- сказала она, вглядываясь в него и читая на лице его великое смущение.
   Слезы выступили на глазах его; он обнял ее и сказал ей с неописанною торжественностию в голосе:
   -- Слушай меня внимательно. Я преследовал огромного оленя, спускался за ним в пропасти, подымался на крутые горы, следовал за ним по дремучим лесам, переплывал быстрые реки. Так скакал я долго, не теряя его из виду, скакал через горы и долины, пока не достиг ущелья столь уединенного и живописного, что мне трудно описать его тебе словами. Над ущельем возвышался высокий утес. Олень влетел на него с быстротой молнии и остановился. Я взглянул вверх и увидал, что верхушка утеса озарена чудным светом, посреди которого сияло и блистало крестное знамение. Удивленный и пораженный сим зрелищем, я остановился и не мог отвести взора от знамения Креста. Тогда услышал я голос:
   -- Плакида, зачем не исповедуешь ты истинную веру? -- говорил он, -- по своей жизни и чувствам ты уже служишь Христу, сам того не зная. Твое милосердие, твои добрые дела, твоя чистая жизнь угодны Богу. Он призывает тебя в лоно своей св. церкви. Человек жизни чистой не может поклоняться кумирам и должен исповедывать Христа!
   Голос умолк. В неописанном смущении и ужасе, я все глядел на сияющее знамение Креста и не мог понять откуда раздавался голос, который я слышал явственно. Наконец, собрав всю силу моего духа, я сказал громко и твердо.
   -- Чей это голос? Кто говорил со мною? Кто ты?
   И голос отвечал мне:
   -- Я говорю с тобою во имя Того, Кто создал звезды и твердь небесную, месяц и солнце, день, ночь и зарю утреннюю; иди в город, сыщи служителя Христа, уверуй в него и крестись в Него.
   Сияние, венчавшее высокую скалу загорелось ярким светом, едва не осветило меня, а затем потухло. Я упал на колена и горячо молился. Солнце зашло за горы, тень легла в глубокое ущелие. Я позабылся и не помню сколько с той минуты протекло времени. Когда я пришел в себя, конь стоял около меня, около меня спал и верный пес мой. Я взял коня за повод, сел в седло и медленно чрез горы и долины возвратился домой.
   Плакида умолк, жена глядела на него в изумлении и смущении. Лицо его было ясно и глаза горели.
   -- Нынче же, -- сказал он, -- я приведу в порядок дела мои и пойду в катакомбы к христианскому епископу. Я знаю людей, которые мне укажут туда дорогу.
   -- О друг мой, о милый супруг мой! -- воскликнула Стелла, -- рассуди основательно такой страшный шаг, не принимай такого важного решения, не обдумав его. Вспомни, как христиане презираемы и ненавидимы всеми, каким жестоким мучениям они подвергаются!
   -- Знаю, все знаю, но я убежден, я верую и душа моя дороже мне моего бренного тела. Если я погублю его, то спасу мою душу. Не пытайся поколебать моего решения и помни, что долг добродетельной и любящей супруги поддерживать мужа в его добрых начинаниях, а не препятствовать им из расчетов земного благосостояния...
   Епископ Римский, скрывшийся от преследования в катакомбах, стоял в ночи на молитве пред крестом, водруженным на могиле мученика, недавно погибшего. У подножия креста горела небольшая лампада и ее трепетное сияние едва освещало темные своды подземных коридоров, углублений и могил. Глубокое молчание царило в подземелье. Паства епископа, искавшая спасения в подземелиях (катакомбах), уснула после тревожного дня. Внезапно одно из углублений пред молившимся епископом разверзлось, и он увидел ущелие в горах Аппенинских. На высоком утесе стояло сияние, посреди его огненный крест, а под утесом лежал во прахе и молитве Плакида. Епископ уразумел видение и стал ожидать знаменитого римского полководца.
   Когда ночь спустилась опять на Рим, несколько лиц, закутанных в мантии вышли из ворот римских; никто не осмелился остановить или опросить их, ибо между ними находился Плакида, всем известный и всеми уважаемый. Рядом с ним шла женщина еще молодая, окутанная покрывалом. Она вела за руку двух малюток, четырех и пяти лет. В ночи пробужденные внезапно от сладкого сна, выведенные из дома, они испуганно держались руками за платье матери и их шаги раздавались вместе с твердыми, тяжелыми шагами отца, ступавшего по плитам спящего города. В молчании шли они дальше и дальше, миновали загородные дома богатых Римлян и достигли песчаных холмов. Провожатый Плакиды отыскал отверстие, тщательно прикрытое камнями и мусором, пролез в него, спустился в коридоры и пошел по их заворотам и изгибам с уверенностию бывалого человека. Плакида, жена его и дети следовали за ним. Провожатый привел их к епископу, который ожидал их; он встал им навстречу и заключил Плакиду в свои объятия.
   -- Да будет над тобою мое благословение, сын мой. -- сказал он ему. -- Чудное видение предварило меня о твоем пришествии.
   Плакида во святом крещении был назван Евстафием, жена его Феопистией, а дети Агапием и Феопистом. После крещения епископ сказал слово, в котором поучал, что должно бестрепетно, презирая всякие беды и страшные мучения, исповедывать веру Христову и молить Его подать силу для такого подвига. Плакида слушал слова старца и, умилясь духом, возвратился с семейством в дом свой.
   На следующее утро Евстафий-Плакида сел на коня и отправился к тому самому месту, где ему явилось знамение Креста. Тут он слез с коня, пал лицом на землю и с плачем молился и благодарил Бога за то, что он просветил его с семейством светом истинной веры. И вот он снова услышал голос, который сказал ему следующие слова:
   -- Евстафий, ты должен показать на деле, что ты веруешь в Меня, надеешься на Меня и любишь Меня. Но вера, надежда и любовь узнаются не в богатстве и благополучии, а в нищете и напастях. Тебе предстоят многие скорби и ты подобно Иову будешь искушен великими бедами.
   Евстафий, услышав эти слова, сказал:
   -- Господи, вот я пред Тобою, твори со мною, что хочешь, я готов из рук твоих все принять с благодарностью; я готов как раб носить и терпеть все, что Ты на меня возложишь.
   И снова услышал он голос:
   -- Теперь ли хочешь принять скорбь или в последние дни твоей жизни?
   Евстафий же ответил:
   -- Господи, если нельзя миновать искушений, то дай мне теперь претерпеть эти беды, только пошли мне помощь Твою, чтобы зло не победило и не отторгло меня от любви Твоей.
   И вот в последний раз Евстафий услышал глас Божий:
   -- Дерзай, Евстафий, благодать Моя будет с тобою, она будет хранить тебя. Когда же ты прийдешь во глубину смирения, я вознесу тебя, прославлю на небесах пред ангелами Моими, и пред людьми почту тебя. После многих скорбей Я снова тебя утешу.
   Так Евстафий беседовал с невидимым Богом и исполнился духовною радостью. Вернувшись домой, он все рассказал своей супруге и открыл ей, что им предстоят многие напасти и скорби, но что нужно их мужественно терпеть, уповая на Бога. Услыхав это, жена Евстафия смиренно сказала:
   -- Да будет с нами воля Господня. Мы только будем молить Его, да подаст он нам терпение.
   
   Первое испытание, посетившее его, было лишение всего состояния. Заразительные болезни уничтожили многочисленных рабов его и стада его. Видя смерть, косившую все его окружающее, он убоялся заразы и желая спасти от нее жену и детей, покинул дом свой. В его отсутствие воры забрались туда и обобрали его, так что из богатого человека он сделался бедняком. Знатные его знакомые, кичась своим состоянием, не захотели знаться с ним и явно высказывали ему свое презрение. Презрение низких людей не могло бы, кажется, затронуть человека такой высокой души, как Евстафий; но такова слабость человеческая, что он не мог преодолеть в себе чувства горести и обиды при виде высокомерия и чванства прежних друзей и решился оставить Рим навсегда. С женой и детьми он отправился в Остию и уговорился с начальником корабля перевезти его за ничтожную сумму в Египет. Начальник был человек коварный и жадный до наживы. Он расчел, что мог продать получившую хорошее образование Стеллу в рабство и получить за нее значительную сумму денег. Когда корабль достиг берегов Африки, начальник приказал высадить на берег Евстафия и его двух детей, а сам ушел дальше, увозя Стеллу. Несчастный Евстафий стоял на берегу и видел, как корабль, распустив паруса, рассекал голубые волны моря и быстро удалялся от него, унося с собою столь нежно любимую супругу, мать маленьких детей его. Он стоял на песчаном пустом берегу и горячие слезы медленно катились по его мужественному лицу. Но ропот не закрался в его душу. Он вознес скорбь свою в молитве к Богу и обрел утешение; он вспомнил о видениях в ущелий Аппенинов и благословил имя Господне.
   Помолясь Богу, Евстафий взял за руку своих детей и пошел в глубь неведомой страны с покорностию воле Божией, с сердцем смиренным. Скоро он достиг берегов быстрой реки и, не будучи в состоянии переплыть ее, держа обоих детей, решился оставить одного на берегу и сперва переправиться с другим на ту сторону. Он поплыл и достиг другого берега благополучно, но едва поставил он на землю своего ребенка, как пронзительный вопль оставленного на той стороне сына заставил его оглянуться назад. И, Боже, что же увидел он! Огромный лев, схватив его милого сына, мчал его, держа в своей пасти. Евстафий бросился в воду и поплыл на берег, с мыслию сражаться со львом и отнять у него милое дитя свое. Какое мучительное чувство должно было отнять у него разум, если он мог допустить мысль, что без оружия можно победить льва и отнять у него добычу! Едва Евстафий переплыл поток, как волк унес его другого сына. Тогда, обессиленный мукой, он упал на землю бесчувственный и бессловесный. Когда он пришел в себя, то снова обратился к Богу, умоляя его подать ему силу перенести безропотно посылаемое несчастие, ниспослать на него благодать свою и не позволил усомниться в том, что без воли Божией с нами ничего случиться не может и что ни единый волос с головы нашей не упадет. И Бог послал ему силу и пролил на него благодать Свою. Многие злобствуют в несчастий и тем усугубляют беду свою. Евстафий страдал душой, болел сердцем, но ясен был дух его, полный веры в благость Божию: он был убежден, что жизнь наша на земле есть испытание и что чрез неведомые пути Господь ведет людей к Себе, то есть в вечное блаженство. Евстафий пожертвовал воле Божией самым драгоценным, что имел на свете: женой и детьми, и знал, что Господь волен в жизни, которую Он даровал и сказал с восторгом:
   -- Да будет благословенно Имя Твое святое! Ты дал, Ты и взял! Да будет воля Твоя!
   Он встал и пошел один, без цели, без желания найти что бы то ни было.
   Несколько лет прошло. Евстафий жил в тишине и занимался хлебопашеством. Отдыхая от трудной работы, он приходил к себе, садился на пороге своей бедной хижины и возвышал душу свою молитвой. Между тем в Римской империи случились важные происшествия. Персы ворвались в ее пределы и опустошали города и села. Римская армия собиралась дать отпор врагам. Ветераны точили оружие, молодые люди становились в ряды войска, которое император Траян собирал со всех сторон империи. Не однажды вспоминал Траян о своем храбром полководце Плакиде, куда-то пропавшем без вести. Другого равного Плакиде по мужеству и искусству в военном деле он не знал. Император навел справки. Оказалось, что Плакида жив, но скрылся куда-то. Траян приказал его разыскивать всюду, и назначил большую сумму денег тому, кто найдет его.
   Два старые солдата, которые служили под начальством Плакиды, отправились в Египет. Долгое время поиски их были напрасны, когда случайно они пришли к тому селению, в котором жил Евстафий и увидели работавшего в поле крестьянина. Они подошли к нему. Крестьянин этот был Евстафий. Он их тотчас узнал и обрадовался, но полагая, что Бог посылает ему новое искушение, сдержался и ничего им об этом не сказал. А они обратились к нему с вопросом: не живет ли тут где-нибудь поблизости римский полководец Плакида?
   Евстафий им ответил.
   -- Нет здесь Плакиды, но я прошу вас, войдите в село и отдохните в моей хижине; я вижу, что вы и кони ваши утомились в дороге, так отдохните у меня.
   Воины послушались и, не узнав его, последовали за ним. Он же с трудом удерживал свои слезы, чтобы не быть узнанным. В селении жил добрый человек, у которого Евстафий имел свое пристанище. К этому человеку он ввел воинов и попросил его, чтоб он угостил их.
   -- Я, сказал он, -- отплачу тебе работой своей за все, что ты потратишь на угощение их.
   Хозяин Евстафия с радостию принял воинов и приготовил им угощение, а Евстафий служил им, носил и ставил пред ними блюда и чаши. И приходила ему на память прежняя его жизнь, когда они ему так служили, как он им теперь служит и слезы невольно выступали из глаз его. Тогда он выходил из хижины, плакал и, отерев свои слезы, снова принимался прислуживать им как простой раб.
   А воины начали все внимательнее вглядываться в его лицо и мало-помалу стали признавать его. Тогда они тихо сказали друг другу:
   -- Человек этот похож на Плакиду; он может быть и есть сам Плакида. У Плакиды был на шее рубец от глубокой раны, которую он получил на войне. Если на этом человеке окажется этот рубец, то он несомненно Плакида.
   И увидав этот рубец, они вскочили из-за стола, припали к ногам Евстафия, а затем встали и обняли его и среди обильных слез сказали ему:
   -- Ты, Плакида, ты тот, кого мы ищем. Ты любимец царя, о котором он так долго печалился; ты римский воевода, по котором все воины тоскуют.
   Тогда Евстафий понял, что пришло время, в которое Господь обещал положить конец его скорбям и сказал воинам:
   -- Да, братие, я тот, кого вы ищете.
   Воины облекли его в драгоценные одежды и вручили ему царское послание, в котором Плакида призывался на спасение Рима от варваров. Евстафий повиновался приказанию и отправился в Рим.
   Император принял его с почетом, народ с восторгом; все слушали с участием скорбную повесть о его несчастиях; император возложил на его шею золотую цепь, сделал его главноначальствующим войсками и осыпал его своими милостями. Евстафий принял со смирением великие почести, как принял со смирением скорбь о потере жены и детей. Он знал, что все в руках Божиих. С ревностию принялся он за дело, обучал солдат, присматривался к начальникам и повел войско навстречу врагам...
   Доверие и любовь к полководцу воодушевляли войска, а его опытность и военные таланты упрочили победы; императорские легионы с великою силой, как поток, не сдерживаемый ничем, нахлынули на врагов и смяли их. Престарелый полководец, не будучи в состоянии ехать верхом, ему было 80 лет, следовал за войском в колеснице, везомой двумя дорогими арабскими конями. Не проливая без нужды человеческой крови, не допуская жестокостей, Евстафий-Плакида, как истый христианин, щадил всякого человека, конечно и язычника. Преследуя неприятельскую армию, армия римская вошла в чужие пределы и однажды по неосторожности и заносчивости одного из начальников подверглась великой опасности. Неосторожно стремясь вперед, передовая часть ее попала в засаду и была бы истреблена непременно, если бы два отрока из Нумидийскаго отряда не выказали необычного мужества. Увидев беду, они привели подкрепления, сражались как львы и, осилив неприятеля, спасли от беды многочисленный авангард армии. После сражения Евстафий-Плакида призвал их к себе, благодарил их и приказал наградить.
   -- Вы братья? -- спросил он у них, чувствуя к этим двум героям особенную благосклонность.
   -- Нет, -- отвечали они, -- мы друзья, но не родственники.
   Евстафий-Плакида причислил их к своей свите.
   Армия победоносно подвигалась вперед и наконец стала лагерем в плодоносной долине, близ взморья. Невдалеке от стана находились домики рыбаков и огороды прибрежных жителей. Между ними стояла хижина в небольшом садике, который возделывала вдова. В саду этом раскинули шатер полководца, истомленного трудным походом и военными подвигами. Он отдыхал в этом свежем саду; около его палатки жили его приближенные и между ними оба юноши, отличившиеся в последнем решительном сражении. Чем больше глядел на них Евстафий-Плакида, тем больше сердце его наполнялось непонятною ему самому к ним любовию. Нечто благородное, прямое, честное выражалось в их лицах, в их осанке и фигуре. Они снискали скоро всеобщую любовь, но сами, будучи ко всем расположены, не вступали ни с кем в близкие отношения, довольствуясь обоюдною, тесною дружбой один к другому.
   Однажды вечером, прогуливаясь по берегу прелестного ручья, бежавшего в долине, они разговорились сердечнее и откровеннее, чем когда-либо.
   -- С тех пор, как мы встретились и подружились, -- сказал один из них, -- я заметил, что у тебя на сердце есть тайное горе. Отчего ты не поверишь мне его. Ты знаешь, я тебе верный друг.
   Другой юноша посмотрел ему прямо в глаза чистым взором и вздохнул, взглянув на небо.
   -- Да, я все скажу тебе, ты не предашь меня. Я римский гражданин и... христианин.
   Тот вздохнул, но прежде чем он успел сказать хотя одно слово, другой продолжал.
   -- Хотя я был взят в войско в той же провинции, что и ты, но я не в ней родился. Мой отец был римским полководцем и пользовался большим почетом. Я помню, как сквозь сон, что отец мой поехал на охоту, три дня не возвращался домой, а когда возвратился, то в нем заметили большую перемену. Мать моя горько плакала. На следующую ночь он повел нас, меня и моего брата и мать нашу в пещеры и чрез коридоры в слабо освещенную подземную комнату, где на стенах были изображения рыбарей и агнцев и какого-то человека, пригвожденного ко кресту. Старец, встретивший нас, долго беседовал с отцом; я не помню, что он говорил, но знаю, что говорил о Едином Боге. Мои родители были растроганы, и старец окропил головы наши водой и дал нам другие имена. Меня он назвал Агапием... Вскоре после этого мы разорились и отплыли в далекую страну на корабле. Отца, меня и брата высадили на берег, а мать увезли. О, никогда не забуду я глубокой скорби отца...
   Он умолк на мгновение, а друг его глядел смущенно на него, будто бы силясь припомнить что-то. Он был в сильном волнении, глаза его загорелись, губы дрожали.
   -- Отец повел меня в глубь страны. Мы пришли к реке. Отец взял моего меньшого брата и поплыл с ним на другую сторону реки, а меня оставил на берегу.
   Молодой слушавший его друг дрожал с головы до ног, но молчал.
   -- Пока отец плыл через реку, лев выскочил из кустарников и схватил меня. Я закричал в ужасе. И теперь еще остались на теле моем следы его зубов и когтей.
   -- Но как же ты спасся, -- воскликнул другой.
   -- Пастухи, пасшие стадо, напустили на льва сильных псов. Лев бросил меня и кинулся на псов. Одного из них он задушил и унес в горы. Я остался раненый и истекал кровию. Пастухи взяли меня, отнесли в хижину, где добрая старая женщина перевязала мои раны и ходила за мною. Я вырос у ней в доме, но потерял и отца, и мать, и брата... Что же могу я чувствовать кроме печали?
   Тогда, обливаясь слезами, задыхаясь от рыданий, другой юноша бросился ему на шею и сказал прерывающимся голосом:
   -- Агапий, я брат твой, брат твой!
   -- Не прельщай меня несбыточною надеждой, -- сказал Агапий печально, но с изумлением.
   -- Слушай, -- отвечал ему тот, который назвался его братом, -- я был спасен поселянами от напавшего на меня волка. Они говорили, что я принадлежу к знатному римскому семейству. На шее моей они нашли золотую цепочку с медалью, на которой было вырезано имя Феописта.
   -- То была медаль, -- закричал Агапий в неописанном волнении, -- которую мать после нашего крещения надела нам на шею. Вот и моя!.. О брат мой, милый брат мой.
   Юноши упали друг другу в объятия и обливались слезами радости. Они возвратились в свою палатку и провели ночь, вспоминая то, что могли припомнить из своего детства, и рассказывая один другому все, что с ними случилось до тех пор, пока оба они были взяты в армию.
   Теперь, получив повышение и пользуясь особенною благосклонностию полководца, они положили навести справки и попытаться отыскать отца своего и мать.
   Утром Агапий решился идти к Евстафию-Плакиде, рассказать ему все и просить его содействия.
   Он нашел Евстафия-Плакиду одного. Старик сидел, подперши голову руками, в глубокой нерадостной думе. Лицо его носило печать скорби и усталости.
   Увидев входящего Агапия, он отвел руки от лица и сказал кротко:
   -- Что тебе надо?
   Агапий в кратких словах принялся рассказывать ему свои приключения; Евстафий-Плакида с несвойственною его летам живостию вскочил с своего места и задыхаясь произнес:
   -- Агапий! Феопист! Медаль!.. Лев!.. О сын мой! Сын мой! Дети мои! Бог мой! Как мне благодарить Тебя.
   И он упал на колена, обнимая сына и торжественно из глубины души сказал:
   -- Ты дал, Ты взял, Ты возвратил. Да будет благословенно святое имя Твое во веки веков!..
   Через несколько времени после того в стане царствовало великое волнение. Из Рима прискакал вестник и возвестил о смерти Траяна и о восшествии на трон императорский Адриана. Плакиде и его армии пришло приказание возвратиться в Рим, и в армии все радовались, ибо двухлетний поход, опасности и труды истомили войско. В стане раздавались громкие крики всеобщего ликования. Вестник подъехал к палатке полководца и подал ему сверток. Вот что было в нем написано:
   "Богам угодно было возвесть меня на трон императорский. Мы решили почтить триумфом храбрую армию и Плакиду, ею предводительствовавшего, и потому повелеваем ей и ему возвратиться немедленно в Рим. Адриан ".
   Евстафий-Плакида сидел, опустя голову, держал сверток в руках и, казалось, погрузился в глубокую думу. Наконец он поднял голову и сказал тихо.
   -- Триумф! Триумф! Я почти предвидел это.
   Он встал и приказал собираться в путь и назначил к выступлению раннее утро следующего дня. Затем, оставшись один, он долго ходил взад и вперед в шатре своем. Казалось, что он боролся с собою, или собирал силы на новый подвиг, или готовился к чему-то необычайному. Его размышления были прерваны вошедшим слугой, который сказал ему, что старуха, хозяйка того садика, в котором стоял его шатер, желает быть к нему допущена.
   Плакида, как все высокой души люди, не был горд и надменен; он считал чванство низостию и даже в те минуты, когда сам был удручен тяжкими мыслями и воспоминаниями, допускал к себе бедных и имевших нужду в его покровительстве. Он тотчас принял старуху.
   Она была лет преклонных и несмотря на свою бедную одежду отличалась благородством движений и стана. Следы тяжкого горя лежали на ее поблекших щеках и несмотря на лета, в чертах ее можно было признать красоту, которою она была одарена в молодости.
   Она упала на колена пред славным и могущественным полководцем.
   -- Великий начальник армии римской, сказала она, -- умоляю тебя принять участие в моем несчастий. Я гражданка города Рима. Несколько лет тому назад я была разлучена с мужем и детьми и продана сюда в рабство. По смерти моих господ мне возвратили свободу, но я томлюсь здесь одиноко на чужбине. Я желаю возвратиться в Рим и заклинаю тебя именем твоей супруги и твоих детей...
   Она взглянула на него и не была в состоянии произнести ни единого слова. Она уставилась на Плакиду и жадно вглядывалась в черты его и вдруг со внезапным, страшным криком бросилась к нему:
   -- Скажи, ты Плакида, Евстафий во крещении, да, да, ты супруг мой столь долго оплакиваемый! Я Феопистия, ужели ты не узнаешь меня?
   От избытка чувств она упала в обморок к ногам своего супруга. Когда она пришла в себя, он нежно обнимал ее, а два ее сына стояли пред нею на коленах и прижимали ее руки к своему сердцу. Кто опишет сладкие чувства, наполнявшие сердца их, кто опишет восторги свидания, радость и волнение, с которыми они поверяли друг другу испытанные ими несчастия и длинную разлуку, стоившую всем им таких горьких слез. Радость матери и сыновей была безгранична, но Плакида сильнее прежнего задумывался, предугадывая и готовясь на новое, более тяжкое испытание. Он просил у Бога одного: не быть разлученным с семейством и Господь услышал эту молитву.
   Армия с востока шла медленно на запад. Плакида не оставлял ни на одну минуту жену и сыновей своих, когда обязанности военачальника не отрывали его от них. Он провел с ними несколько счастливых недель, в продолжение которых мог наслаждаться зрелищем полнейшего счастия жены и сыновей, хотя сам порой впадал в грустные думы.
   
   Римская империя в царствование Траяна благоденствовала, враги ее были побеждены и на востоке многие страны завоеваны и присоединены к ней. Христиане не подвергались в его царствование жестоким преследованиям, хотя многие из них были осуждены и казнены. Когда Адриан вступил на престол, положение их изменилось. Адриан был человек жестокий и коварный, но боялся проливать кровь, так как его предшественники не щадили ее и граждане города Рима были утомлены и чувствовали отвращение к жестоким и беспрерывным казням. Несмотря однако на эту осторожность Адриана, многие христиане погибли при нем мученическою смертию. Преследования не были безустанны, но начинались внезапно и также внезапно прекращались.
   Адриан был страстный любитель архитектуры и строитель зданий, которые до сих пор, после стольких веков, грабежей и разорений Рима при нашествии варваров, уцелели и приводят в восторг своим изяществом и громадностию всех тех, кто посещал Рим. На пути к церкви св. Петра, за мостом, величаво подымается крепость св. Ангела; она построена при Адриане, но Ангел, трубящий в трубу на ее куполе, поставлен позднее во время торжества христианства над язычеством. Гипподромы, театры, храмы, дворцы, построенные Адрианом, занимали огромное пространство от Капитолия и Квиринала до Тибра. Кроме того, на берегах Дуная, на Рейне, в Британии можно до сих пор видеть дивные развалины мостов, замков, дворцов, укреплений и надгробных памятников, воздвигнутых при Адриане. Вообще Адриан любил постройки, зрелища и торжества. Воздав божеские почести императору Траяну, он устроил в честь его триумф, в котором сам представил умершего на войне императора, не успевшего окончить своей победоносной кампании. Триумф по его приказанию дарован был Плакиде и его армии. Римляне упивались зрелищем триумфа. Вот вкратце описание того, как он происходил обыкновенно.
   Впереди шли музыканты; они играли и пели стихи, сочиненные в честь победителя. За ними следовали быки с раззолоченными рогами, с гирляндами на головах. Потом везли на колесницах добычу, взятую у неприятеля. Это была смесь всякого рода вещей: статуй, золотой и серебряной утвари, оружия, золота и серебра в слитках, драгоценных украшений и тканей, на которых были написаны имена покоренных народов и изображены страны, присоединенные к империи. Затем вели скованных царей и вождей покоренных народов, с их женами, детьми, придворными, друзьями и родственниками; музыканты и танцовщики следовали за ними; многие из них были одеты сатирами, другие украшены золотыми венками. Посреди них шут, одетый в женское платье, должен был во все время шествия насмехаться над побежденными. Длинная вереница рабов несла курильницы с ароматами, насыщавшими воздух благовонием. За ними стоя ехал на колеснице победитель, одетый в пурпур и золото, в лавровом венке, с лавровою ветвию в правой руке и со скипетром из слоновой кости, украшенным орлом, в левой. Он был нарумянен, как статуя Юпитера в праздничные дни: на шее его висел небольшой золотой шар-талисман, предохранявший от дурного глаза. Колесница, блистая золотом и украшенная резьбой из слоновой кости, медленно двигалась, запряженная четырьмя белыми конями, а иногда слонами и даже дикими, обученными зверями. За нею шли толпы родных, клиентов, граждан в белых тогах. Дети победителя обыкновенно ехали с ним на колеснице, разделяя триумф отца. Раб, державший в руках венец из золота с драгоценными камнями, был обязан постоянно шептать на ухо победителю: "Помни, что ты смертный". За колесницей шли пешком сенаторы и власти, а за ними вся победоносная армия. Конница и пехота в боевом порядке, все солдаты с лавровыми венками на головах, с добычей в руках, воспевали свои собственные подвиги и подвиги своего полководца и иногда громко прерывая свое пение вскрикивали: Io triumphe! (о триумф!) Народ Римский подхватывал этот крик и он громко несся по стогнам великого города.
   Когда шествие достигало форума, победитель приказывал взять пленных царей и военачальников и умертвить их у подножия Капитолия в так называемых Gemoniae, на ступенях, ведших на Капитолий.
   Когда шествие подходило к храму Юпитера, триумфатору докладывали, что приказание его исполнено; тогда он приказывал принести в жертву Юпитеру и другим богам белых быков, а их раззолоченные рога и зеленые венки положить к ногам священных статуй.
   После триумфа несколько недель длились празднества, на которых погибало множество людей и животных. Но кто же помышлял о том? Народ Римский ликовал и жадно искал сильных впечатлений. Жизнь человеческая считалась ничем, христианство научило считать ее драгоценною; ибо предписывало людям любить один другого, как самого себя. Увы, этот высший закон христианского учения далеко не исполняется вполне, но по крайней мере часть его получила применение, и во всех обществах христианских законы государства и нравы воспрещают проливать кровь людскую и из терзания людей делать себе потеху.
   Такой-то триумф был назначен для Плакиды и его войска. Когда оно подошло к Риму, день клонился к вечеру. Император Адриан выехал, повинуясь обычаю, навстречу победителю и заключил Плакиду в свои объятия. Он приказал войску провести ночь у ворот Рима и на другой день войти в триумфе в город. Евстафия-Плакиду и его семейство император увез с собою во дворец, где был приготовлен пышный ужин. Плакида, по желанию императора, подробно рассказал ему о своих походах, победах, о храбрости сыновей своих и о том, как чудесно он узнал их и отыскал свою жену.
   На другой день, при свете яркого солнца, войско в триумфальной процессии вступило в Рим с обычною пышною обстановкой. Несметные толпы народа теснились около воинов, любуясь на необычное зрелище. Тут были и увенчанные лаврами солдаты, и тяжелые колесницы, везомые белыми конями и наполненные драгоценностями, с клетками диких зверей, привезенных из тех дальних стран; тут было множество разнородной добычи, взятой у побежденных. Плакида с женой и сыновьями стоял на золотой колеснице, везомой четырьмя белыми, редкой красоты конями и ехал впереди своей победоносной армии; но в его осанке, в выражении лица его не было и тени торжества победителя и надменной радости триумфатора. Напротив того, он был глубоко погружен в себя; черты лица его обличали ясность души, но души смиренной, а не ликующей и задумчивые глаза выражали страдание. Его два сына, строгие, спокойные, глядели решительно, но с кротким сожалением на несметные толпы народа, который приветствовал отца их. Жена Плакиды не спускала взоров с сыновей и казалось не могла наглядеться на них; она крепко сжимала руку супруга, как будто в его силе старалась почерпнуть и свою силу.
   Шествие подвигалось медленно к Капитолию, а в толпах народа все больше и больше росло недоумение. Все спрашивали в толпе друг у друга: где же жертвы? Где пленные, которых должно было предать смерти? Где, наконец, белоснежные волы, увенчанные гирляндами, которых должно принести в жертву Юпитеру? Где рабы, которых скованных влачат за колесницей триумфатора? Но вот шествие подошло к форуму. Напрасно исполнители смертного приговора вышли из тюрьмы и искали глазами осужденных на смерть, неповинных ни в чем людей, защищавших свое отечество от неприятеля. В первый раз после стольких триумфов, в этом триумфе не было побежденных. Евстафий-Плакида даровал им вместо смерти свободу, а вместо того, чтобы предать их позорной казни, отпустил их домой, одарив их на дорогу значительною суммой денег. Ропот пробежал в толпе, смущенные и изумленные тюремщики удалились.
   Но вот процессия остановилась у входа в храм Юпитера. Жрецы, одетые в белые одежды, ожидали белоснежных волов, увенчанных гирляндами, чтобы заклать их у алтарей богов. Громадный костер горел посреди храма, готовый пожрать часть жертвы; благовония курились в золотых курильницах. Плакида, жена его, сыновья его, сошли с колесницы не без торжественной медленности, но не вошли во храм, а стали у его преддверия. Жрецы приглашали их войти, поклониться богам и дать знак начать жертвоприношение.
   Евстафий-Плакида отказался, отказались и сыновья его.
   Храм сотрясся от яростного народного вопля. Негодование и гнев охватили мгновенно несметные толпы Римлян. Из славного победителя, внушавшего общее почтение и любовь, Евстафий-Плакида мгновенно в глазах толпы превратился в презренного христианина.
   "Смерть христианам!" -- завопили десятки тысяч голосов.
   Ликторы схватили Евстафия-Плакиду и его семейство и сквозь ряды разъяренной черни, с трудом защищая, его от ее ярости, повлекли к императору. Император ожидал победителя во храме Аполлона. Увидев его, император изумился, но узнав, что случилось, сказал с суровым недоумением:
   -- Как? Ты позоришь свои седые волосы! Вместо триумфа ты заслуживаешь жестокую смерть!
   -- Я в твоей власти, -- отвечал Евстафий-Плакида, -- тело мое принадлежит тебе, но душа моя пойдет к создавшему меня Богу. Я не желал оскорбить тебя, но не могу поклоняться идолам.
   -- Так ты хочешь погибнуть и погубить сыновей своих во цвете лет, убить их несчастную мать! Опомнись, поклонись богам и ради прежних заслуг твоих я прощу тебя и отпущу с детьми и женой в отдаленную провинцию, где ты окончишь дни свои в мире.
   -- Не могу поклоняться идолам. Я христианин и исповедую единого Бога и Его Сына Христа Спасителя.
   -- Безумец, -- сказал Адриан с неописанным презрением и приказал отдать Плакиду и все его семейство на растерзание зверям.
   Плакида и его семейство были заключены в ту самую тюрьму, от которой он по христианскому милосердию избавил взятых им пленных.
   Тюрьма эта была высечена в каменной скале, у подножия Капитолия и состояла из двух комнат, сделанных одна над другою. Войти в нее можно было через узкое отверстие, находившееся в потолке. Нижняя, совершенно темная и душная комната была назначена для лиц, приговоренных к смерти. Луч солнца и дыхание чистого воздуха никогда не могли туда проникнуть. Там погибли Югурта, Верцингеторикс, вождь Галлов, Катилина и многие другие. После этих знаменитых лиц язычества в ней же погибали тысячами христиане за веру свою.
   На другой день амфитеатр наполнился зрителями, нетерпеливо ожидавшими смерти престарелого, покрытого и сединами, и лаврами Плакиды. Сам император должен был присутствовать в цирке и появился со всею своею свитой. Сенаторы встали и приветствовали его. Приветствовали его и весталки в своих белых туниках и белых покрывалах, венчанные белыми розами. Народ поднялся и вопил: "Великий! Великий! Бессмертный! Богоподобный!" Император вошел держа, в руках скипетр из слоновой кости, на верху которого блистал сделанный из золота орел; раб шел за ним и нес золотую, украшенную драгоценными камнями корону. Лишь только император сел, как раздался звук литавр и труб, возвещавший о начале представлений. На арену попарно вступили гладиаторы, обошли ее вокруг, но народ не хотел смотреть на их битву и громко требовал христиан. Император уступил его желанию и подал знак. Евстафия-Плакиду и его семейство закованных ввели на арену цирка. Им приказали поклониться изваянию Юпитера, стоявшего посреди арены. Они отказались. Гробовое молчание царило в громадном цирке. Евстафий-Плакида и сыновья его стояли недвижимо, не глядели ни на кого, и уста их шептали молитву. Жалость закралась в сердце многих при виде старика-отца и двух красавцев-юношей, сыновей его. Но вот, скрипя на огромных петлях, железные ворота отворились: два льва и четыре другие дикие зверя вторглись на арену. Они бросились к Плакиде: один из львов согнул свою голову и положил ее к ногам Плакиды, а другой спокойно улегся.
   -- Натравите зверя, -- закричал император.
   -- Натравите зверя, колите его мечом, -- завопили сенаторы, красавицы весталки, а за ними и вся толпа народа верхних ярусов цирка.
   Зверей подняли пиками и мечами, но они, описав несколько кругов по арене, опять легли у ног Плакиды. Пустили других зверей -- и напрасно: они не трогали ни старца, ни сыновей его. Тогда император в порыве гнева приказал сжечь их живыми; это тотчас было исполнено со страшною жестокостью. Но и тут совершилось новое чудо: Плакида и дети его отдали Богу свою чистую душу, но тела их остались нетленны; на них не было ни малейшего следа огня. На третий день по их смерти христиане втайне похоронили их и над могилой их впоследствии сооружена была церковь, она и теперь еще цела и в ней почивают мощи св. Евстафия-Плакиды. Наша православная церковь чтит также этих мучеников, и в Москве найдется не один придел во имя св. Евстафия-Плакиды.

IV.
Молодой епископ

   Двадцать лет спустя после смерти Плакиды, в царствование того же Адриана в Колизее пострадал молодой епископ Елевферий. Он происходил от знатной римской фамилии, многие члены которой были консулами. Мать Елевферия была обращена в христианство апостолом Павлом и воспитала своего сына в святой вере. Четырнадцати лет от роду он уже был диаконом, восемнадцати лет священником, а на двадцатом году он был посвящен во епископа Иллирийскаго. Жизни он был чистой и благочестивой, знаний больших; имя его сделалось известным, ибо он проповедывал слово Христово со рвением и немало язычников обратил и вразумил. Слухи о нем дошли до Адриана; он послал к Иллирию одного из своих полководцев именем Феликса, чтобы взять и привести в Рим молодого епископа. Феликс нашел его в церкви, посреди большого стечения народа, проповедывавшего слово Божие. С гордою самоуверенностию Феликс вошел в церковь и был поражен тем, что увидел и услышал. Молодой епископ поучал народ; голос его звучный и мелодический, слова полные вдохновения, мысли высоты до тех пор неслыханной, лицо просветленное внутренним чувством, покоряли ему безмолвную и очарованную толпу. Она слушала его с благоговением и так высоко и так прекрасно было это поучение, что Феликс, объятый, как и другие, каким-то умилением, упал на колени. Толпа колыхнулась, солдаты, составлявшие свиту Феликса, изумились; молодой епископ обратил свои взоры на римского военачальника и сказал ему:
   -- Встань Феликс! Я знаю, зачем ты послан. Божия воля да совершится надо мною -- я пойду за тобой и буду славить имя Господа повсюду.
   И молодой епископ оставил паству свою и отправился в Рим. Достигнув большой реки, он заметил множество людей, которые ждали переправы, как и он сам. Он тотчас воспользовался стечением народа и стал поучать его, проповедуя Евангелие и его истины. Такова была сила и красноречие его, что все слушали его со вниманием, многие плакали, многие тут же обратились в христианство. Феликс, который в продолжение пути уже ознакомился с христианским учением, воскликнул:
   -- Не стану ни пить, ни есть, пока не приму святого крещения.
   Молодой епископ тогда же окрестил его.
   Когда оба они прибыли в Рим, их ввели в дворцовую залу, где стоял великолепный императорский трон. Император в богатой одежде, окруженный блестящею свитой, вошел и взглянув на Елевферия удивился. Красота его, благородство и достоинство в осанке и движениях говорили о его воспитании, высоком рождении, а выражение лица -- о его прекрасной душе. Император знал, что отец Елевферия был три раза удостоен звания консула, что семейство его располагало богатством и могло похвалиться самым знатным родством и сильными связями. Он обратился к нему с некоторою благосклонностию и сказал:
   -- Каким образом могло случиться, что ты, человек знатной и богатой фамилии, одаренный, как я вижу, красотой замечательною, мог попасть в сети людей грубых, бедных и невежественных.
   Елевферий молчал.
   Адриан продолжал:
   -- Зачем молчишь ты?
   -- Что могу отвечать я тому, кто, не зная ничего, судит так решительно. Ты знаешь ли наше учение?
   -- Знать его я не хочу и презираю его, -- ответил Адриан запальчиво. -- Разве все вы не презираете богов, разве вы не отказываетесь поклоняться им? Разве вы не почитаете богом своим человека, справедливо за свои преступления приговоренного к казни?
   -- Слова твои, -- отвечал ему молодой епископ, -- свидетельствуют о твоем ослеплении и невежестве. Не могу я научить тебя, если ты не хочешь учиться, не могу просветить тебя, если ты хочешь оставаться во мраке.
   -- Не стану я входить с тобою в спор, -- сказал император без гнева, -- поклонись богам, и я оставлю тебя при почетной должности во дворце моем.
   Но молодой епископ отверг с пренебрежением предложение императора; тогда приказано было отдать его палачам. Еще при императоре Августе казнь преступника должна была быть оглашаема в городе для того, чтобы народная толпа была свидетелем мучительной смерти осужденного. Глашатаи обошли Рим, призывая народ быть свидетелем казни христианина, привезенного из Иллирии. Стечение народа было большое и амфитеатр залит был зрителями сверху до низу. Император Адриан также находился в цирке. Елевферия ввели в арену отягченного цепями. Его красота и молодость тронули сердца многих зрителей, но что значило сострадание нескольких десятков лиц в сравнении с жаждой жестоких зрелищ, к которым привыкла римская чернь и все римское развращенное общество.
   Елевферия приковали к решетке и должны были сжечь живым, но Елевферий не смущался предстоявшим ему мучением.
   -- Римляне, -- воскликнул он, -- слушайте, что я скажу вам. Есть один Великий, Всемогущий Бог! Его вам называли, о Нем вас учили великие апостолы Петр и Павел. Я буду служить Богу, а муки, которыми вы мне грозите, считаю ни во что; мне сладко умереть за моего Спасителя.
   Огонь разожгли, но он не сжигал молодого епископа.
   -- Слыхали вы, -- продолжал он, обращаясь к зрителям, -- о трех юношах, брошенных в пещь огненную? Огонь пылал, а они пели хвалу Богу истинному, невредимые и исполненные веселия. Вот и я, с детства поклонявшийся Богу, я, епископ, знаменую себя крестным знамением (и он перекрестился) и призываю на себя Божие благословение и Божию защиту.
   В это мгновение огонь погас, и молодой епископ, невредимый и спокойный, встал с раскаленной решетки.
   Все зрители и сам император были поражены, но нашли объяснение этому чуду, как все люди неверующие.
   -- Он маг и чародей. Восток славится своими колдунами издавна, -- заговорили в толпе.
   Император приказал взять Елевферия и заключить его в тюрьму. Префект Корив обещал приготовить такие орудия казни, что никакое чародейство и колдовство не спасут Елевферия от смерти. Но напрасно ухищрялся префект, напрасно злобствовал Адриан. Чудом спасал Бог от смерти молодого епископа. Префект, бывший свидетелем всякий раз его чудного спасения, уверовал сам.
   -- О великий император, -- воскликнул он, увидя опять молодого епископа здравого и невредимого, -- уверуем в Того, Кто спасает этого юношу от неминуемой и страшной смерти. Я верю, что он служитель истинного Бога! Жрецы Юпитера, Юноны и Геркулеса не пошли бы на верную, жестокую смерть, а если бы были преданы огню, горячей смоле, зверям, как этот праведник, то давно бы погибли.
   Слова префекта поразили императора Адриана; он вознегодовал и разгневался.
   -- Как? -- воскликнул он в неописанном раздражении, -- и ты осмеливаешься говорить так, и ты, префект, изменяешь и мне, и нашей религии? Я осыпал тебя милостями, а ты теперь принимаешь сторону ненавистных христиан, презренных невежд и нищих? Ты умрешь смертию, которая всех их ожидает.
   -- Великий император, -- сказал префект, -- выслушай меня. Пока я не верил, я был верный исполнитель твоих приказаний, но как могу я поступить против моей совести? Я предпочитаю умереть, но не буду кривить душой. А ты подумай, за что ты казнишь стольких невинных. Кого они обидели? Кому сделали зло? У кого что отняли? Напротив, их закон есть любовь, и они делятся с бедными тем, что имеют. Посмотри, с каким смирением они выносят все бедствия, с какою кротостию переносят оскорбления, с каким мужеством принимают мучительную казнь!
   Император не отвечал ни слова, но подал знак рукой, и ликторы бросились на префекта; но он освободился от рук их и упал к ногам молодого епископа.
   -- Моли за меня Бога твоего, да спасет Он душу мою и помилует ее. Его одного я исповедую и умру за мое убеждение с радостию.
   Молодой епископ, проливая слезы радости, благословил его и возблагодарил Бога за его обращение. Ликторы схватили префекта и, по приказанию императора, вывели его на средину арены и отрубили ему голову.
   Елевферия отвели в темницу. Она была ужасна; это была темная, смрадная яма, в которой едва можно было поместиться. В этой ужасной темнице погибли многие от болезни и голода, многие сошли с ума от отчаяния. Но отчаяние не могло коснуться души молодого епископа; любовь к Богу, уверенность, что он переносит краткое земное испытание, давали ему ясность душевную и мир сердечный, а с этими великими благами человек не может быть несчастлив. Ясность души и мир сердца суть великие нравственные силы. Они порождают и укрепляют непоколебимую решимость погибнуть без трепета за правду. Когда железные двери тюрьмы затворились за Елевферием, он упал на колени и в молитве вознес душу свою к Богу; в этом умилении не чувствовал он страданий тела, но испытывал восторги души, призывая на себя великость Божией благодати. Сила молитвы бесхитростной и горячей велика. Она наполняет сердце умилением и мужеством. Его оставили без пищи, и когда чрез несколько дней, по приказанию императора, стражи вошли в темницу, то, к крайнему своему изумлению, они нашли Елевферия здоровым и столь же непоколебимым, как и прежде. Адриан был раздражен, приказал привязать его к лошадиному хвосту и выпустить на волю дикую лошадь.
   Приказание было исполнено, но Божия воля хранила мученика. Он был дивною силой приподнят с земли и посажен на коня. Конь помчал его через Римскую широкую Кампанью (бесплодную степь, которая и доселе окружает Рим), переплыл реки, вторгся в горы, взлетел на одну из самых высоких Апеннинских скал и стал, как вкопанный. Чудное зрелище открылось глазам мученика. Вдали, у подножия скалы лежали зеленые долины, блестевшие яркими цветами полудня, благоухание их было столько же приятно, как чистота горного воздуха. Журча сбегали горные ручьи в долину, орошая блестящие каменья своими прозрачными струями и осыпая их алмазами водяных пузырей; золотой песок дна виднелся явственно сквозь прозрачную, как хрусталь, воду. Столетние деревья стояли величественно, и сквозь их густые ветви и листву едва проникали лучи яркого солнца. Этот чудный вид горной природы был прекрасен, но какой красотой должен он был сиять для Елевферия, после смрадной, лишенной света и воздуха тюрьмы! Молодой епископ сошел с коня, упал на землю и во прахе, в слезах благодарил Господа за свое чудесное избавление. Утолив голод плодами, а жажду водой потока, он упился, как нектаром, горным воздухом и сошел в долину. Природа юга -- мать добрая. Она дает человеку все нужное ему в изобилии. Елевферий под сению вековых дерев у подножия высокой горы нашел углубление, похожее на пещеру. Он уложил в ней слой мягкого мха и устроил себе жилище. Над ним сияло голубое небо, вокруг него благоухая стлалась узкая долина; роскошная природа прельщала взоры его, куда бы он ни обратил их. Он был один с Богом, молился Ему ежечасно и благодарил Его пламенно. Так прожил он несколько недель вполне счастливый и спокойный.
   Однажды охотники заехали в горы и увидели человека окруженного дикими зверями. Собравшись вокруг него, звери не только не угрожали ему, но казалось хранили его. Изумленные охотники возвратились в Рим и рассказали о том, что видели. Слухи эти дошли до императора Адриана. Он приказал отряду воинов идти в горы и схватить этого человека, который, как ему донесли, был Елевферий.
   Когда воины достигли долины, то нашли благочестивого отшельника, окруженного дикими зверями, которые, по-видимому, никогда не оставляли его. Часто римские войска храбро сражались с варварами и завоевывали целые области, но сражаться со стадом диких, свирепых зверей им приходилось в первый раз; притом самый вид невредимого пустынника, окруженного как стражей зверями, охватил их ужасом и изумлением. Несмотря на приказание своих начальников, солдаты, перепуганные и смущенные, отказались от наступления. Они остановились и не шли вперед; несколько старых ветеранов сделали два, три шага вперед, но рыкание зверей и их свирепый вид внушили им страх и опасение быть мгновенно растерзанными; они поспешили отступить. Елевферий, увидав солдат, подал знак и звери послушно легли у ног его. Тогда он громким голосом приказал им удалиться, и они, как послушное стадо овец по голосу пастуха, медленно встали и ушли в ущелия гор. Елевферий обратился к солдатам и сказал:
   -- Вы сами свидетели воли Божией, вы видите, что и дикие звери повинуются голосу служителя Единого Бога.
   Пораженные солдаты не смели коснуться Елевферия, но он сам отдался им и приказал исполнить волю императора и вести его в Рим. Солдаты не осмеливались подойти к нему и предложили ему остаться, но он отвечал, что не желает подвергнуть их жестокому наказанию от языческого императора и отправился с ясным духом в Рим. Он был встречен толпами бежавшего ему навстречу народа; все дивились; одни дивясь злобствовали и, приписывали все эти чудеса чародейству, другие, пораженные рассказами солдат, уверовали.
   Адриан приказал народу собраться в Колизее, чтобы присутствовать при казни христианина. Елевферий знал, что час воли Божией пришел, что земная жизнь его скоро кончится, что на сей раз он будет предан смерти и шел ей навстречу с мужеством верующего, с надеждой на другую, лучшую жизнь. Пострадать за веру Христову казалось ему участию светлою и завидною. 15 декабря 138 года по Р. X., среди Колизея, залитого толпами разряженного и ликующего народа, Елевферий был обезглавлен и отдал Богу свою чистую, великую душу.
   В ту минуту, когда голова его упала отделенная от тела и кровь хлынула ручьем и насытила песок арены, окрашивая его пурпурною струей, старая женщина вбежала стремительно и бросилась на тело обезглавленного мученика. Гул удивления, ропот толпы, возгласы, свидетельствовавшие о жалости, которая пробудилась в сердцах многих, особенно в сердцах женщин, встретили старую мать мученика. Но она ничего не видала и не слыхала. Она обнимала умершего сына, и слезы ее текли и смешались с его кровию. Император Адриан осведомился, кто она, и узнав, что это Анфия, мать Елевферия, и притом христианка, приказал тотчас убить и ее. Она была умерщвлена в ту же минуту.
   Ночью оба тела были взяты христианами и похоронены за воротами Рима, откуда по прошествии нескольких дней были перевезены в город Риэти. В царствование Константина над могилой сына и матери воздвигнута была великолепная церковь и с тех пор бесчисленное множество богомольцев стекается в эту церковь поклониться праху этих праведников. Святая церковь причла их к лику Святых.
   Мы не можем закончить этого повествования, не сказав несколько слов об императоре Адриане, гонителе христиан. В день смерти молодого епископа и его матери, он оставил Колизей, чувствуя себя нездоровым. Болезнь скоро обессилила его; он томился еще два года и умер в городе Баии. Ему наследовал Антонин.

V.
Отрок Потит

   Антонин, как и Адриан, преследовал христиан. Кровь их продолжала литься потоками в Колизее; тела их большею частью тайно уносились христианами и предавались погребению или в окрестностях Рима, или в катакомбах. Мы не можем не привести здесь весьма трогательной надписи на одной из могил в катакомбах, свидетельствующей о том, что малые дети, воспитанные в непоколебимой вере во единого Бога и в любви к Нему, подвергались мученической смерти.
   Они, подобно своим родителям, переносили страдания с кроткою покорностию.
   "Александр не умер -- он живет над сводом звездным, он пострадал при императоре Антонине и был предан смерти в ту минуту, когда на коленях молился Богу истинному. О несчастные времена, когда мы подвергаемся смерти даже в минуту молитвы за обедней! Что ужаснее такой жизни? Еще ужаснее то, что нам запрещают погребать родных и друзей наших. Но Александр живет теперь в месте светлом: на земле он жил недолго -- только 4 года и 10 месяцев".
   А вот и другая надпись: "Здесь погребены муж, жена и дети их, умершие за Христа, а я, смиренная служанка их, поставила на их могилах крест и начертала сию надпись".
   Таким образом эта надпись свидетельствует, что все семейство подверглось казни и от него спаслась одна служанка, которая и отдала последний долг пострадавшим господам своим.
   Между многими христианами, погибшими во время правления императора Антонина, христианская церковь признала святым обезглавленного в Колизее отрока Потита. Он был родом из Сардинии, сын богатого язычника, гордившегося своим положением, сильным родством и связями. Когда Потиту было тринадцать лет, он случайно нашел христианские писания и, прочитав их, исполнился духовной премудрости и разума и, отправившись тайно от отца к христианам, принял у них святое крещение. Отец Потита, по имени Гилас, питал непримиримую ненависть к христианам, хотя не знал ни их учения, ни образа их жизни; ему было известно только то, что они почти все бедны и что богатые, вступающие в их среду, раздают свое богатство и становятся добровольно такими же бедняками. Императорские эдикты повелевали после казни всякого христианина отбирать его имущество и оставлять семейство в крайней нищете. Можно представить себе ужас, негодование и скорбь Гиласа, когда он случайно узнал, что его любимый тринадцатилетний сын принадлежит к этой всеми гонимой, презираемой и презренной секте. Скорбь его равнялась его гневу и он, не вступая с сыном ни в какие прения, схватил мальчика и запер в отдаленной, маленькой комнате своего дома и произнес только следующие слова:
   -- Сиди без хлеба, посмотрим, как твой Бог накормит тебя.
   Тяжко было Потиту. Он готов был отдать отцу не только земное свое счастие, но и самую жизнь свою; он привык безусловно, с любовию и кротостию повиноваться ему и исполнял это без усилий над собою, ибо крепко любил отца, но считал себя не в праве отдать отцу свою душу. Уверовал он во Христа, душу свою отдал Христу и не мог изменить учению Христову. Не мог он покориться отцу в деле веры и страдал тяжко при мысли, что огорчает столь нежно любимого и чтимого им отца. В молитве, как всякий истинный христианин, искал он прибежища как в минуты счастия, так и в минуты скорби. Он стал на колени, открыл душу свою Богу, вознес ее к Нему и просил утешения.
   -- Господи, -- молил он, -- Ты видишь, Великий, сердце мое! Помянув Твою заповедь, я чту отца моего и повинуюсь ему, но Тебя, меня создавшего и пролившего на меня грешного луч Твоей благодати, не могу я отдать ему, не прозревшему, слепому идолопоклоннику. Подай мне силу перенести скорбь мою и тягость моего невольного отцу непослушания. Ты отец мой небесный, я поклоняюсь Тебе и не дерзаю в угоду отца земного отречься от Тебя, Бога истинного, и поклониться кумирам. Вразуми отца моего и пошли мне нести мое иго, -- иго мое благо есть, по словам святого Евангелия. Обрати на меня лицо Твое, помилуй меня и подай мне твердость духа.
   Помолясь и пролив горячие слезы печали, мальчик осенил себя крестом и заснул тихо и спокойно, умиротворенный молитвой.
   Но Гилас, отец его, не спал. Он испытывал тяжкую, безотрадную муку. В нем боролись различные чувства. Гнев, негодование и ужас при мысли, что столь любимый им сын сделался христианином, терзали его сердце. Он страшился за сына: какая участь постигнет его, если узнают, что он принадлежит к преследуемым законами христианам, участь его в таком случае заранее была ему известна. Позорная казнь ожидала мальчика -- и при этой мысли несчастный отец содрогался. Гнев порой заглушал в нем ужас. И как мог сын его, богатый, знатный, узнать и примкнуть к этим бедным и низким людям, которые зовут себя христианами? Среди их находилось множество рабов, множество простолюдинов, и все они один другого считали братьями. Брат -- раб! Какая превратность понятий! -- так думал непросвещенный слепой язычник, не понимая великого равенства пред Богом, равно создавшего как вельможу, так и раба и завещавшего любить ближнего, как самого себя. Но сила любви родительской так велика, что гнев, негодование и презрение могут подавить ее на время, но не в состоянии не только уничтожить, но и умалить ее. Трудно, тяжко отцу, как бы раздражен и свиреп он ни был, карать сына. Любовь родителей к детям -- величайшая на земле любовь. Выше ее одна любовь к Богу. Гилас, ревностный поклонник идолам, страстный ненавистник христиан, ум которого был полон лживыми о них рассказами, нелепыми клеветами, измученный противоположными чувствами, волновавшими его сердце, встал рано утром после бессонной ночи и пошел к сыну, которого запер и лишил пищи.
   -- О, сын мой, -- сказал он, входя к нему, -- не огорчай меня, я так люблю тебя!
   -- Отец, -- отвечал отрок, -- Бог видит мое сердце; чтоб успокоить тебя, я готов сделать все тебе угодное, и мысль опечалить тебя мне всегда была и будет противна.
   -- Когда так, то принеси жертву богам, -- сказал обрадованный Гилас.
   -- Богам! Но я их не знаю. Я знаю, люблю, молюсь, поклоняюсь единому Великому Богу.
   -- Но ты читал эдикты. Всякого, кто откажется принести жертву богам, ожидает лютая казнь. Ты мой единственный, любимый сын. Пожалей себя, пожалей меня.
   -- Знаю, что ты любишь меня, но скажи мне, отец, если бы тебе предложили выбрать для меня минутную муку или вечное блаженство, что бы ты выбрал?
   -- Конечно твое счастие, блаженство, как ты выражаешься.
   -- Суди же сам, могу ли я отречься от Бога и из-за страха казни, могу ли я за минутную муку отдать вечное блаженство, уготованное ведующим Бога и исповедующим Его.
   -- Ты говоришь непонятные мне слова. Какое блаженство? Где оно?
   -- Отец, умоляю тебя, выслушай меня, позволь привести тебе наших пастырей, и они научат тебя великим истинам.
   -- Молчи, -- сказал разгневанный Гилас, переходя от просьб ко гневу. -- Как осмеливаешься ты предлагать привести в благородный дом мой тех бедняков и бродяг, которые хитро уловили тебя в свои сети?
   Потит вздохнул глубоко, и на лице его изобразилась великая печаль.
   -- Отец, -- сказал он, -- ты не знаешь их, ты не слыхал...
   -- И не хочу знать и слышать, -- прервал его Гилас запальчиво. -- Не осмеливайся поминать их, слышишь! А теперь я тебе приказываю поклониться богам, и принести им жертву.
   -- Отец, пощади меня. Богов твоих я не знаю, а идолам поклоняться не могу, ибо это есть отречение от моего Бога. Возьми жизнь мою, но душу мою я отдаю Создавшему меня.
   -- Я вижу, что тебя не трогает скорбь моя, но я не прошу тебя пощадить меня; пощади самого себя. Что станется с тобою? Могу ли я скрыть от домашних, от родных, от друзей, ото всего народа, что ты отказываешься поклоняться богам?
   -- Зачем скрывать, -- сказал Потит, -- я не желаю скрывать.
   -- Но несчастный, -- воскликнул Гилас, -- тебя казнят позорною казнию, тебя отдадут зверям на растерзание, тебя, которого я любил и холил, тебя с детства охраняемого от всякой беды. Ты еще слабый и нежный ребенок, пожалей себя и меня!
   -- Поверь, отец, мне легче быть растерзанным зверями, чем огорчать тебя! Но я не могу и для тебя отступиться от Бога. Я в Его воле -- и моя воля ничтожна в этом случае. Прости меня, что я ослушиваюсь своего отца земного, исполняя свой долг в отношении другого Отца моего, Отца небесного.
   Потит, сказав слова эти, упал на колени. Слова отрока и его волнение произвели на Гиласа глубокое впечатление. Он знал, что с самого раннего детства кроткий сын исполнял всякое его приказание, что малейшее его желание было ему законом... а теперь откуда сошла на этого ребенка такая непоколебимая твердость и сила? Он глядел на него недоумевая. Потит, заметив, что отец его смущен и гнев его утих, продолжал с одушевлением:
   -- Отец, уверуй во Христа! Согласись узнать учение Его. Оно так высоко, так божественно чисто. Сравни его только с тем, чему учат жрецы ваши и что они рассказывают о богах своих. Вспомни, что Юпитер, по их же словам, предается неумеренному гневу, напивается пьян с другим богом Бахусом, что жена Юпитера Юнона зла и сварлива. Разве не правда, что Меркурий лжет и хитрит, Венера обманывает, сын ее, слепой Купидон, наносит раны всякому, кто ему попадется. Разве не правда, что все эти так называемые боги полны пороков самых низких, которых всякий добрый человек должен гнушаться. Что ж это за боги?
   -- Но никто и не верит им, -- сказал Гилас. -- Боги -- это аллегория. Нептун изображает хлябь морскую, воды, Церера плодородие земли, Юпитер свет и воздух, и все в этом роде.
   -- Стало быть воздух -- бог, вода -- бог? Нет, отец, ты сам этому не веришь, как же хочешь ты, чтоб я поверил и поклонился этим вымышленным богам?
   -- Да я и не прошу тебя верить, скажи только, что веришь и принеси жертву, чтобы спасти себя и меня. Я умру, если ты погибнешь.
   -- Солгать! -- воскликнул Потит с силой. -- Я лгать не могу. Ложь грех смертный.
   И отец, и сын замолчали на минуту.
   -- Но если ты сам признался, что не веришь своим богам, -- продолжал Потит с жаром, -- то скажи же мне, кто сотворил этот прекрасный мир, твердь небесную, блистающую звездами, землю, украшенную зеленью лесов и лугов и яркими, прелестными цветами? Кто создал блестящие струями реки, грозное море, великие горы, все то, что веселит взоры людей, что прельщает их, что подавляет чувства их своим величием? Взирая на всю красоту эту, как не любить Творца вселенной, как не любить людей -- братьев, благополучие которых Господь устроил, наделив их благами земными.
   -- Кто научил тебя говорить так? Никогда не слыхал я от тебя прежде ничего подобного.
   -- Научил Тот, Кто пришел на землю свидетельствовать об Отце Своем небесном и свидетельство Его истинно . Когда ты узнаешь учение Евангелия, с глаз твоих спадет скорлупа слепоты и неведения. Ты тогда узнаешь истину.
   Гилас слушал сына и с удивлением глядел на него. Сила спокойная, но великая, великое одушевление и ясность духа выражались в чертах лица Потита, будто осветились они внутренним сиянием, светом чистой, верующей души. Гилас уразумел, что сын его находится в высшем настроении, одушевлен чем-то высоким и хорошим, чего он понять не мог, но бессознательно чувствовал, и вдруг в порыве родительской любви обнял сына и сказал ему:
   -- Береги себя, умоляю тебя. Теперь я ни на чем не настаиваю, но надеюсь, что ты поймешь свое заблуждение и будешь мне послушен.
   -- Во всем всегда, -- сказал Потит, -- исключая моей веры.
   -- После... после... -- сказал отец и поспешил возвратить свободу сыну.
   Потит, пораженный до глубины души этим тяжелым разговором и необходимостью ослушаться столь нежно любимого отца, почувствовал непреодолимое желание уединиться и в тишине гор и лесов воз несть свою душу к Богу и Ему исповедать скорбь свою, ибо сердце его было растерзано при мысли, что он не мог повиноваться отцу. Он в тот же день просил у отца позволения оставить, на некоторое время, дом его. Гилас был удивлен, но не только позволил Потиту совершить путешествие, но еще обрадовался, что это отсутствие избавит сына от опасности быть признанным за христианина.
   На другой день рано утром Потит вышел из города и, пройдя многие города, деревни, долины и леса, вошел в горы, где не было и следа человеческого. Там он поселился в диком ущелье, с обеих сторон стесненном высокими горами, так что видно было лишь небольшое пространство синего неба. Непроходимый густой лес покрывал горы и поток, шумящий, холодный и чистый стекал вниз и, проложив в ущелье глубокое русло, катил в нем свои бурные шипящие волны. Среди этой величественной природы, питаясь плодами и кореньями, утоляя жажду алмазными струями чистой воды, молясь непрестанно Богу, жил Потит и дух его просветлялся. Горячая молитва уносила его в неведомые немолящимся области духовные, он забывал все земное, предавая всего себя воле Божией и покоряясь ей заранее. Видения, ниспосланные свыше, открыли ему часть ожидавшего его испытания. Ему стало известно, что он пострадает за веру, но прежде того обратит многих на путь истины. Вся душа отрока исполнилась великими помыслами и мысль, что он спасет других, спасая свою душу, еще более распаляла его ревность на служение Богу и одушевляла его великим стремлением. Проведя в молитве несколько времени, мальчик пошел в ближний город. Зачем он шел туда, он не сознавал, но какое-то желание влекло его, хотя он не знал, что там ожидает его.
   Когда он вошел в город, то очутился среди большой толпы народа, которая шумя шла по улицам, не замечая его -- да и чем мог привлечь внимание праздной толпы этот скромно одетый мальчик? Усталый и голодный, он дошел до форума и присел на мраморную скамью. Пред его глазами возвышались чудной архитектуры богатые здания, блиставшие мрамором и золотыми украшениями. Колонны и портики дворцов, публичных бань и храмов, языческих храмов, столь ему ненавистных, поражали своею красотой и богатством. Пока он сидел, глядя задумчиво на проходившую шумящую толпу, два старые сенатора сели около него и привлекли его внимание своим разговором.
   -- Плохое дело, -- сказал один из них, -- и понять нельзя, за что боги так жестоко наказали нашего друга благородного Агафона.
   -- Да, великое несчастие, -- продолжал другой, -- постигло его: его молодая и когда-то прекрасная супруга лежит в тяжкой болезни. Он так любил ее, а теперь не может видеть ее без содрогания и, говорят, не входит в покой ее.
   -- Да и кто мог бы войти туда? Кириакия, говорят, покрыта язвами, от которых распространяется зараза. Ее конечно бросили бы и рабы, если бы воля господина не заставляла их под страхом побоев и даже казни ходить за ней. Знакомые, друзья, подруги, конечно, давно ее оставили и не переступают ее порога. Кому охота видеть это ужасное омерзительное зрелище живой, но покрытой язвами женщины. Она внушает всем понятное отвращение.
   -- О язычники, о слепцы! -- подумал Потит, -- так вот к чему привело вас поклонение идолам! Больная оставлена знакомыми, друзьями, даже родными и мужем! Как прекрасно зато наше учение; оно приказывает ходить за больными, даже когда они и не связаны с нами узами крови, ибо все люди братья во Христе. Сама церковь наша молится за страждущих, плененных и за спасение их, молится за людей в немощах лежащих.
   О Боже! Она язычница, но Ты Великий яви на ней милость Твою.
   -- Взгляни на эти клубы дыма, выходящие из храма Юпитера, -- сказал один сенатор другому, указывая ему рукой на великолепный мраморный храм, -- там Агафон приносит еще и еще жертвы разгневанным богам. Он не жалеет денег, но все напрасно! Самые искусные врачи созваны, но они не могут помочь несчастной страдалице. Вчера, когда я проходил мимо богатого ее дома, то слышал вопли рабов, конечно притворные вопли. Все они будут рады, когда Кириакия умрет и избавит их от необходимости услуживать ей. Говорят, что кончины ее ждут с часа на час, и все готовят для богатых похорон.
   -- Зайдем узнать о ней. У входа в портик сидит невольник, который отвечает на вопросы проходящих, давно уже не переступающих за порог этого зачумленного дома. Говорят вчера она страшно мучилась.
   -- О, несчастная, оставленная всеми, униженная и страдающая, -- возопил в глубине души Потит, проникнутый состраданием. Он перекрестился и горячо принялся молить Господа о подании помощи этой неизвестной, но столь несчастной, всеми оставленной женщине.
   Потит встал и медленно пошел вперед. Пройдя две многолюдные улицы, влекомый непостижимою силой, отрок повернул за угол и очутился пред большим и богатым домом. Белая мраморная, широкая лестница вела к портику, украшенному колоннами из разноцветного мрамора; капители колонн были дивно вырезаны искусным резцом знаменитого мастера. Этрусские вазы, наполненные редкими растениями, разливали вокруг аромат и прельщали зрение редкими по красоте и форме цветами. Потит увидел тех же двух сенаторов, которые, не входя на лестницу, стояли на улице близ дома и разговаривали с невольником. Он миновал их и вошел по белым как утренний снег ступеням и, достигши портика, остановился, закрыл лицо руками и стал горячо молиться. В ту минуту, когда он таким образом был сосредоточен всем существом своим в молитве и погружен в свои благочестивые чувства, грубый голос вывел его из забвения.
   -- Эй ты, мальчик! Кто ты? Что ты тут делаешь? Нищим тут не место! Убирайся, не знаешь сам, куда зашел -- тут зараза и мы-то здесь поневоле. Бежал бы, если бы мог, а ты лезешь?
   Говоривший был богато одетый раб, по-видимому очень сердитый; он глядел надменно на бедно одетого Потита.
   -- Нельзя ли мне дать стакан воды, -- сказал Потит, изнемогавший от жажды после длинного пути от знойного солнца.
   -- Воды, -- отвечал невольник -- удивительно, что ты пришел сюда просить воды, разве мало фонтанов в городе? Нет, не за водой пришел ты сюда, а мне сдается за чем-нибудь другим. Но берегись, я за тобой слежу зорко.
   -- Ты прав, -- отвечал ему кротко Потит, -- не за водой пришел я сюда, но сам я, по воле Божией, принес живую воду благодати и милости Господней на дом сей.
   -- Кто ты такой? Что ты болтаешь такое непонятное? Твое имя?
   -- Я служитель Того, Который исцелял прокаженных, воздвигал без движения лежащих и воскрешал мертвых.
   Невольник слушал внимательно, пораженный благородною осанкой и дивным выражением лица прекрасного собою отрока.
   -- Ты говоришь, что кто-то может излечить проказу, -- спросил он его с живостию.
   -- Да, если это угодно Господу. Он сказал: "Аминь боглаголю вам, аще имате веру яко зерно горушно речете горе сей: прейди отсюду тамо и прейдет, и ничто же невозможно будет вам".
   Слуга слушал, не понимая слов, но понимая, что мальчик сказал с полною уверенностию, что может вылечить проказу.
   -- Моя госпожа больна проказой и всех нас измучила. Мы боимся заразиться от нее страшною болезнью. Если ты ее вылечишь, то тебе дадут большое богатство. Ты до конца дней будешь жить в роскоши, да и нас избавишь от великой муки. Скажи, ты вылечишь ее? Ты можешь ее вылечить?
   -- Мне не надо ни золота, ни роскоши, но я желаю возвратить ей здоровье и обратить ее на путь спасения и истины, -- сказал Потит, но слуга уже не слушал его и стремительно побежал и скрылся за дверями дома.
   Запыхавшись, вбежал он в покой рабынь и рассказал им, что внизу стоит мальчик, бедняк, который уверяет, что может вылечить госпожу их. Рабыни засуетились; одни расспрашивали его, а другие побежали к Кириакии. Когда она услышала, что никому неизвестный бедный отрок берется ее вылечить, она приказала, не теряя ни минуты, привести его к себе. Несчастная потеряла всякую надежду на выздоровление и хваталась как утопающий за соломинку. Потита ввели в дом. Он прошел ряд покоев, роскошно убранных и блиставших золотом, перламутром, слоновою костью, и вошел в комнату Кириакии.
   Какое зрелище! В великолепном покое с полукругом колонн, с карнизами дивной красоты, на мозаиковом полу стояло пурпуром покрытое ложе. Оно было сделано из слоновой кости и украшено арабесками из золота. На бронзовом пьедестале горела дорогая лампа, которая разливала мягкий свет свой; подле нее стоял стол из кедрового дерева и на нем большой серебряный ларец с полуоткрытою крышкой. Из него, как бы не умещаясь в нем, выползла на стол блестящая груда разного рода драгоценностей; жемчуги и цепи, ожерелья, кольца и золотые гребни с драгоценными камнями, перепутавшись одни с другими, лежали кучей. Тут же лежало и ручное зеркало из стали, в серебряной оправе, необходимая принадлежность молодых патрицианок. Между белыми мраморными колоннами висели тяжелые занавески, шитые золотом. Две невольницы, одетые в расшитые золотом платья стояли у кушетки и двумя опахалами из редких перьев заморских птиц обмахивали больную... Но какое перо изобразит то, душу щемящее зрелище, которое представляла несчастная женщина, лежавшая на этом богатом ложе, в этом богатом покое. Роскошь, ее окружавшая, только ярче являла всю ее немощь. Она была покрыта болячками и гноем; лицо ее было изуродовано. Страдания ее вселяли ужас и отвращение в окружающих. Она металась в жару в разные стороны.
   Потит вошел и остановился на пороге.
   -- Во имя Христа Спасителя мир вам! -- сказал он всем присутствующим, обводя их светлым взором.
   -- О, спаси меня! Исцели меня, -- закричала Кириакия, простирая к мальчику руки, покрытые язвами.
   Несчастная страдала жестоко не только физически, но и нравственно. Она стыдилась своих язв, она себе самой внушала отвращение и знала, что никто не мог взглянуть на нее без омерзения, сердце ее болело при мысли, что муж, родные и друзья, все покинули ее.
   -- Уверуй, и я именем Господа моего исцелю тебя, -- сказал Потит.
   Больная взглянула на отрока и была поражена выражением его кроткого лица, бодрым взглядом и вдохновенным голосом, полным гармонии и силы.
   -- О, я верую, я верую! Исцели меня, -- воскликнула она вне себя от волнения и надежды.
   Потит подошел к больной и опустился на колени. Вся комната была полна сбежавшимися домашними и слугами. Все они, пораженные, оцепеневшие, стояли в безмолвии, вперив взоры в чудного молодого пришельца.
   После краткой молитвы, Потит встал, близко подошел к больной и простер над ней руки.
   -- Господи Иисусе Христе, -- сказал он торжественно. -- Ты, исцеливший прокаженных, воскресивший умерших, подай мне благодать Твою и чрез меня недостойного исцели сию женщину, да уверует и она в Тебя, Сына Божия!
   Едва окончил он последние слова, как сияние окружило Кириакию и она мгновенно встрепенулась и привстала. Ее язвы исчезли, кожа сделалась бела как мрамор, щеки подернулись румянцем здоровья. Она стремительно вскочила с ложа, подбежала к столу, взяла в руки зеркало и с восхищением глядела на свое лицо, покрытое румянцем здоровья и красотой молодости. Изумленные женщины и слуги, домашние, сбежавшиеся со всего дома, окружили ее и теснились около нее, но она отстранила всех, вышла из среды их и упала на колени пред Потитом.
   -- О, говори, говори мне о Том, Чьим именем ты исцелил меня! Ему одному я верую, хотя Его и не знаю. О, служитель Его, учи меня, и твой Бог да будет моим Богом!
   Чрез несколько минут муж Кириакии вне себя от восторга вбежал в дом: за ним пришли все его друзья и родные, все радовались, дивились и прославляли великое, совершившееся чудо. Отрок остался по просьбе хозяев в их доме, учил учению Христову и обратил всех их. Когда полгорода, по словам отцов церкви, приняло святое крещение, Потит оставил дом Кириакии и возвратился в горы, откуда пришел.
   Между тем как происшествия, выше рассказанные, случились в Сардинии, единственная дочь императора Антонина, молодая девушка, по имени Агния, занемогла тяжкою болезнию в Риме: с ней делались припадки, страшные судороги, в продолжение которых она испускала дикие вопли; все лучшие врачи того времени были призваны, но не могли облегчить ее страданий и даже не понимали причину болезни. Несчастный отец, нежно любивший дочь, испробовал все средства, обратился к богам и каждый день приносил обильные жертвы. Но напрасно молились языческие жрецы; бедная девушка мучилась и наконец исхудала и ослабла так, что опасались за самую жизнь ее. Молва достигла до императора о том, как мальчик, отшельник, излечил в Сардинии жену богатого патриция, Кириакию; император послал отряд солдат отыскать Потита и немедленно привести его в Рим. Чрез несколько недель Потит был приведен к императору. Он удивился, увидев отрока в бедной одежде, но красивого собою, с бледным лицом и блестящими глазами. Потит скромно и смиренно стоял пред императором и пленил его, так же как и всех присутствующих.
   После краткого молчания император спросил у него благосклонно.
   -- Кто ты?
   Мальчик поднял свои большие прекрасные глаза на императора и отвечал спокойно:
   -- Я христианин.
   -- Как? -- воскликнул император с ужасом, -- но разве ты не знаешь эдиктов? Все, принадлежащие к этой презренной секте, должны быть преданы позорной казни.
   -- Я готов умереть, -- ответил Потит также спокойно и с тем же ясным взором.
   Антонин был поражен этим спокойствием и мужеством в столь ранние лета, но мысль о страдающей дочери заставила его смягчиться.
   -- Я слышал о тебе, -- произнес он, -- скажи мне, можешь ли ты вылечить дочь мою? Если можешь, я тебя осыплю золотом и ты сделаешься самым богатым человеком в моей империи.
   -- Мне деньги не нужны, -- сказал Потит. -- Зачем ты спрашиваешь у меня, могу ли я исцелить твою дочь и не молишь своих богов, не обращаешься к своим богам?
   -- Как осмеливаешься ты говорить с насмешкой о богах? -- воскликнул Антонин, -- как осмеливаешься ты задавать мне вопросы? Отвечай мне на то, что я спрашиваю. Можешь ли вылечить мою дочь?
   -- Могу, если ты уверуешь во Единого Бога, Которому я служу.
   Император Антонин молчал и думал свою думу. Он решился схитрить, чтобы заставить Потита вылечить нежно любимую дочь.
   -- Поверю, -- сказал он, -- если ты ее вылечишь.
   Но Потит взглянул пристально на Антонина и лицо его выразило великое негодование.
   -- Лукавый правитель, -- сказал он строго, но с прискорбием, -- я читаю в душе твоей. Ты, повелитель стольких тысяч воинов и бесчисленного множества граждан, ты унизился до лжи самой подлой. Посланный Богом править людьми, ибо нет власти, которая не от Бога, какой пример подаешь ты им? Но не взирая на твои грехи, Господь повелевает мне явить здесь Его могущество. Приведите больную.
   Всякий другой за такую дерзкую речь немедленно лишился бы жизни, но Антонин был слишком удивлен смелостию отрока и видом его. Все присутствующие, услышав слова Потита, как бы оторопели, а Антонин смутился и помышлял только о выздоровлении дочери. Несколько слуг по знаку, данному императором, пошли во внутренние покои дворца. Чрез несколько времени, в продолжение которого Потит стоял углубленный в себя, не замечая окружавших, которые все смотрели на него с недоумением, больную ввели под руки. Исхудалая, бледная, она казалась так слаба, что едва передвигала ноги. Волнение или страх ее были так велики, что она дрожала всем телом. Несчастный, измученный вид ее внушал жалость; отец не выдержал и медленно отвел от нее свои взоры. Он опустился в кресло и закрыл лицо руками.
   Потит, взглянул на больную, отвел также взоры свои от нее, но обратил их к небу. Он молился и прекрасно было лицо его, озаренное великим чувством, которое человек праведный испытывает, сообщаясь с Богом. Выражение лица, сложенные на крест руки, весь вид отрока изобличали состояние души, испытывающей несказанное блаженство. Все молчали вокруг него и дивились, но вдруг больная закричала диким голосом, с воплем упала на пол и начала биться в страшных судорогах. С ней возобновился припадок, давно ее мучивший и сводивший ее медленно, но неизбежно, в преждевременную могилу. Служительницы, невольницы отступили -- они боялись этих припадков и глядели с ужасом на молодую девушку, лицо которой, прекрасное от природы, было искажено и неузнаваемо в минуты припадков. Потит подошел к больной, осенил себя, а потом ее знамением креста и протянул над ней руки. Она мгновенно стихла и лежала без движения, покрытая мертвенною бледностию; дыхания не было заметно в ней.
   -- Она умерла, она умерла! -- завопила одна из служанок, всплеснув руками.
   Император быстро поднялся с кресла и лицо его выражало гнев, испуг и скорбь. Все пришло в смятение, но Потит обвел всех своим ясным и сильным взглядом, рукой подал знак, отстраняя всех, и произнес тихо, но внятно и торжественно:
   -- Молчите! В безмолвии и страхе взирайте на благость Божию, сходящую сюда, на чудо, здесь совершающееся!
   Тогда он нагнулся над Агнией, взял в свои руки ее худые, безжизненные руки, потянул их к себе и приподнял ее. Она тотчас опомнилась; щеки ее покрылись румянцем, глаза заблистали и улыбка озарила все лицо ее, кроткое и невинное выражение которого говорило о чистоте души ее. Она обвела взором присутствующих и остановила их на Потите; слезами наполнились ее голубые глаза и она упала к ногам отрока. Император в порыве отеческой радости бросился к ожившей внезапно дочери, но, увидев ее у ног бедно одетого юноши, пришел в негодование. Он схватил дочь в свои сильные руки, поднял ее как перо и вынес из круга толпившихся около нее и Потита невольников. Он бережно посадил ее на близ стоявшее кресло и, обращаясь к присутствующим, сказал холодно:
   -- Этот юноша -- великий маг и волшебник; ему известны тайны Египта, но я не останусь в долгу и осыплю его золотом. А теперь пойдем во храм и возблагодарим богов, исцеливших мою дочь.
   Потит возмутился духом.
   -- Да будет тебе стыдно, -- сказал он императору, -- дважды уже ты говоришь ложь самую бессовестную. Богам своим ты сам не веришь -- и благодарить их собираешься из лицемерия. Император великого народа и вселенной, стыдись лжи и коварства. А я говорю тебе, не твои боги, не чары Египта, а Господь Иисус Христос возвратил, по своей благости, здоровье твоей невинной дочери.
   -- Замолчи, -- воскликнул Антонин, с гневом. -- Не осмеливайся при мне произносить имя Христа. Довольно сказал ты здесь речей дерзких, если ты произнесешь еще одно слово, мне противное, я предам тебя смерти в амфитеатре римском.
   -- Я не боюсь тебя, -- отвечал Потит спокойно. -- Я боюсь одного Бога. Если Ему угодно, то Он не допустит меня до смерти, и волос с головы моей не упадет без воли Его. Ты бессилен сделать мне малейшее зло.
   Антонин распалился гневом. Языческие императоры считали себя богами земными, равными по могуществу тем богам, которым поклонялись во храмах [Известно, что римских императоров иногда еще при жизни, и всегда после смерти, причитали к числу богов и ставили статуи их, изображавшие во храмах, где им приносили жертвы. Отсюда титул римских императоров Божественный]. Услышать при многочисленных свидетелях от бедного, неизвестного мальчика, ото всеми презираемого христианина, что он, Антонин, император римский, заживо обоготворяемый, прихоть которого могла сокрушить целые области и уничтожить города, бессилен, привела его в ярость. Он, видя дочь спокойною и здоровою, не имел причины щадить молодого пришельца и одним движением руки приказал схватить его. Потит отдался спокойно в руки бросившихся на него слуг. Но Агния, увидя это, в отчаянии и слезах, упала к ногам отца, схватила его руки и обливая их слезами, воскликнула с рыданием:
   -- Пощади, пощади его! Ради любви своей ко мне пощади того, кто чудною силой исцелил меня. Я не буду иметь ни минуты спокойствия, если ему сделают малейшее зло за благодеяние его, оказанное мне.
   Антонин, видя волнение и горе любимой дочери, сделал усилие над собою, он усмирил гнев свой и сказал:
   -- Пусть поклонится богам и я помилую его.
   -- Каким богам? -- спросил Потит.
   -- Как будто ты не знаешь, -- возразил Антонин, -- Юпитеру, Минерве, Аполлону.
   -- Покажи мне их, -- ответил Потит.
   Антонин, смягченный словами и слезами умолявшей его дочери, перешел от гнева к милости и приказал одеть Потита в богатое платье, подать ему изысканные кушанья, а на другой день вести во храм Аполлона. Потит оделся в богатую одежду, но едва притронулся к изысканным блюдам, расставленным на пышно и роскошно убранном столе. Он утолил жажду холодною водой и сел кусок хлеба и немного плодов. Служившие ему невольники не могли подивиться, отчего этот бедный мальчик отказывается от самых вкусных и дорогих блюд. Однако они служили ему с почтением, ибо остались под сильным впечатлением совершенного им чуда; притом он своею осанкой, движениями и спокойствием внушал им невольное уважение. Одетый бедно, он казался властителем и, никем не знаемый, походил на высокое значительное лицо империи. Такова сила благородства души, она дает человеку чувство достоинства и самоуважения, которое и других заставляет, часто помимо их воли, преклоняться пред его нравственным превосходством.
   После ночи, часть которой Потит провел в задушевной молитве, невольники принесли ему опять богатые одежды и украшения из золота и драгоценных камней. Богатую одежду Потит надел, будто готовился к празднику и хотел явиться в приличном для того блеске, но от золотых украшений отказался. Когда отроку объявили, что время пришло идти во храм Аполлона, он спокойно вышел из дворца, окруженный солдатами и невольниками, которые сопровождали его для бСльшей торжественности. Несметная толпа народа, множество придворных и патрициев, известясь о происшедшем, спешили ко храму Аполлона, опережая одни других.
   -- Великий маг, излечивший дочь императора, -- слышалось в толпе, -- будет приносить жертву Аполлону. Иные говорили, что он был христианин и теперь отрекся и будто император его помиловал, ради того, что он исцелил его дочь.
   -- С условием, чтоб он поклонился богам, -- заметил один старый сенатор, ревностный исполнитель всех обрядов языческих.
   -- Давно надо принять самые решительные меры для искоренения этой вредной секты, этих христиан, как они сами себя называют, -- заметил другой.
   В эту минуту толпа расступилась и говорившие разошлись в разные стороны. То шел император, пышно одетый и сопровождаемый блестящею свитой и почетною стражей. За ним следовал отрок Потит, окруженный ликторами и толпами следовавшего за ним народа. Потит шел твердо, глядел пред собой прямо, но глаза его, светлые и блестящие, казалось, ничего не видели, а устремлены были куда-то вдаль. Поступь его благородная и вся полная достоинства осанка его внушали невольное удивление. В толпе народа находилось множество христиан. Многие из них страшились отступничества, так как и до них дошли слухи, что Потит, устрашенный угрозами Антонина, шел во храм Аполлона, чтобы поклониться идолу и принести ему жертву. Христиане были смущены и скорбели. Уже не однажды случалось им видеть, как испуганные казнями, многие из среды их убегали из городов, скрывались или, что было еще ужаснее для истинно верующих, решались, спасаясь от жестокой смерти или спасая детей своих и семейство свое, приносить жертвы идолам. По-видимому от них требовали малого: стоило сжечь у подножия статуи богов несколько зерен аромата и тем спастись от преследований и смерти. Однако в этом незначительном поступке выражалось поклонение, т. е. признание языческих богов, следовательно богоотступничество. Не все христиане имели мужество умирать за свою веру, многие, не изменяя ей в глубине души, покорялись приказаниям и совершали жертвоприношения. О них молились христиане, прося Бога простить им их измену. Случалось, что многие, согласившись на позорную уступку, горько в ней каялись, страдали и наконец вырабатывали в себе силу отречения от себя и умирали в мучениях, славя всемогущего Бога. Сила души велика, работая над собою, человек может достигнуть высоких добродетелей и воспитать в себе крепость духа. А с этой высотой все подвиги возможны и даже сладостны.
   И Антонин со свитой, и Потит с окружавшею его стражей и невольниками, и несметные толпы народа, и чинная, важная группа знатных патрициев вошли во храм Аполлона и наполнили его до последних углов и углублений. Многие, чтобы видеть, как молодой, красивый пришелец будет приносить жертву, взбирались на пьедесталы колонн, цеплялись за них, другие становились на мраморные скамьи и даже на ступени, над которыми возвышались статуи богинь и богов. Главный бог храма, Аполлон, в дивной красоте изваянный из мрамора, стоял на высоком пьедестале в глубине здания, прямо против входных дверей. Антонин стал со своею свитою по правую его сторону, патриции по левую, а прямо против него поставили Потита. За ним толпился народ, заливший храм своими волнами. Ожидание было столь сильно, что в многочисленной толпе настало мертвое молчание. Антонин взглянул на Потита и сказал повелительно:
   -- Поклонись богу и воскури ему фимиам.
   Жрецы в своих длинных, белых одеждах, с ароматами в руках, с разожженными углями в серебряном изящной формы блюде, ждали, чтобы Потит подошел.
   Он сделал один шаг вперед, остановился, простер руки вперед и вперил взгляд свой в изваяние Аполлона. Оно заколебалось на своем высоком пьедестале -- все бывшие близ него, увидя это, отхлынули, а жрецы, смущенные более других, бросились стремительно в толпу, которая также отступила, тесня немилосердно тех, которые были сзади. Статуя колебалась и вдруг рухнула. Во храме раздался грохот падающего и в куски раздробленного мрамора. Вопль негодования и гнева вырвался из уст многочисленной толпы. Потит стоял спокойно -- он один и своим видом, и своим спокойствием царил над обуреваемою различными чувствами толпой. Антонин остановил готовый кинуться на Потита народ и произнес обращаясь к нему.
   -- Это чары; он колдун и жизнию заплатит за поругание нашей святыни.
   -- Но если ваши боги действительно боги, -- сказал Потит, -- то как же чары могут повергнуть их во прах и разбить в мелкие куски. Как могущественны эти боги, если не могут защитить себя от взора бедного колдуна!
   -- В тюрьму богохульника, -- сказал Антонин, -- и пусть он погибнет от огня.
   Солдаты поспешно окружили Потита, ибо разгневанная толпа, вышедши из оцепенения неистово стремилась разорвать на части христианина, совершившего, по ее понятиям, святотатство. Солдаты с величайшими усилиями, прочищая себе дорогу, вывели Потита из храма и отвели в тюрьму. Народ бежал за ним, крича неистово и пытаясь вырвать его из рук солдат. Долго стояли около тюрьмы толпы народа, волнуясь гневом и выражая свое озлобление криками и громким ропотом.
   Чрез несколько времени было объявлено, что 1 июля в Колизее произойдет бой гладиаторов и что Потит будет отдан зверям на растерзание.
   Как всегда, Колизей наполнился народом пышно разряженным и ждал с обычным нетерпением боя гладиаторов и смерти отрока Потита. Шумя входила народная толпа и, одушевленная веселостию, размещалась по уступам великого цирка на его широких и просторных седалищах. Говор ее походил на гул шумящего, бушующего моря. Но лишь только разместилась она, теснясь на местах цирка, как его огласили ее нетерпеливые крики. Жестокие Римляне и множество пришельцев из дальней Азии, Африки и северных провинций империи, жаждали зрелищ и горели нетерпением насладиться видом сражающихся и умирающих на арене гладиаторов. Но изо всех зрелищ самое привлекательное считалось терзание христиан дикими зверями.
   Раздались звуки литавр и труб, возвещавшие прибытие Антонина, и все смолкло. Император вошел в роскошной одежде, отягченный украшениями из разноцветных каменьев, оправленных золотом. Его приветствовала несметная толпа громкими криками. Он сел на свое место, под богатым балдахином.
   Растворилась дверь, ведущая на арену и в нее вошел Потит в тяжелых цепях. Едва прикрытый бедною тканью, изнуренный голодом и заключением в душной, смрадной тюрьме, отрок однако при своей бедности и худобе казался прекраснее прежнего. Его светлый взор, кроткое лицо, благородная осанка, как и всегда, поразили глядевших на него. Многие умилились и сердца их дрогнули от жалости. Но те, которые сожалели о Потите, осужденном погибнуть в таких молодых летах, затаили это чувство в глубине души, опасаясь заслужить общее порицание. Как часто случается, что люди слабые, внутренно негодуя и сожалея, из трусости, из страха нарекания, не только скрывают лучшие и благороднейшие чувства свои, но еще прикидываются, что разделяют мнение большинства. Это постыдная слабость, достойная всякого презрения, которая обличает мелочность души и ничтожность характера.
   Потит стоял посреди арены; но Антонин приказал подвести его к себе.
   -- Ты знаешь теперь, где ты и что тебя ожидает? -- сказал он ему.
   -- Знаю, я на земле, созданной Богом и ожидает меня то, что Ему угодно. Да будет воля Его.
   -- Над тобою моя воля, а не воля кого-либо иного -- и ты сию минуту испытаешь это!
   Антонин подал знак. Решетки заскрипели на огромных петлях и темная пропасть разверзлась за ними. Из нее ринулись на свет звери, оглашая цирк диким ревом. Со страшными прыжками быстрым бегом кружили они по огромной арене и вдруг увидели неподвижно стоявшего, полунагого мальчика. Мгновенно звери утихли и смирились. Они тихо подошли к нему и послушно легли у ног его. Он стоял посреди их, опустясь на колени, скрестив руки и по просветленному внутренним светом лицу его видно было, что он горячо молился. Зрители и сам император были изумлены. Агния, дочь императора, находившаяся в числе зрителей, встала со своего места и вся в слезах, сложив руки, не спускала глаз с дивного зрелища.
   Потит встал.
   -- Ты видишь, -- сказал он громко, обращаясь к Антонину, -- что я во власти моего Господа, а не в твоей власти. Он спасает меня от пасти лютых зверей, ибо час мой не пришел еще.
   В эту минуту Агния, будто несомая ветром, слетела вниз и бросилась к ногам Потита. Она лежала без слов, и только взоры ее, устремленные на него с мольбой, обличали чувство ее охватившее. Она привстала, протянула к Потиту руки и воскликнула.
   -- Я верую! Верую!
   Потит посмотрел на нее с неописанною любовью и, оглянув весь амфитеатр взволнованный и мятущийся, сделал знак, что хочет говорить. Все смолкло.
   -- Антонин, -- сказал он. -- римский император и вы все патриции и народ, слушайте, что я говорю. Господь на мне явил чудо, чтобы показать вам Свое могущество и обратить вас. Глядите на этих зверей, которые по воле Его кротче агнцев. Теперь все свершилось и я во власти твоей, могущественный император. Прикажи своим ликторам и я умру. Час мой пришел. А ты, дитя, -- прибавил он, обращаясь к Агнии, -- ты обращена. Не забывай чуда, которого дважды удостоилась быть свидетельницей, и прими святое крещение.
   Многие присутствовавшие при этом обратились в христианскую веру, но большинство упорствовало и приписывало все происшедшее чарам Востока.
   Агнию, по приказанию императора взяли и увели во дворец, а отроку Потиту отрубили голову в цирке посреди арены, при мертвом безмолвии стотысячной толпы народа.
   Во II веке могила мученика, была отыскана, останки его перевезены в Сардинию, место его родины, и христианская церковь, причислив его к лику святых, постановила праздновать память отрока мученика и чудотворца Потита 1 июля каждого года.
   Агния жила отшельницей в отдаленных покоях дворца; она приняла христианство и посвятила себя добрым делам и молитве. Она оставляла дворец тайком, чтобы посещать больных и неимущих, она принимала и кормила странных, посещала темницы, куда приносила утешение и помощь. Антонин нежно любил дочь свою, позволил ей исповедывать в тайне христианскую веру, жить по воле и делать добро. Он не спрашивал ее ни о чем, и притворился, что не знает о принятии ею христианства. Недолго Агния пользовалась общею любовью, как язычников, так и христиан, ею облагодетельствованных, ибо она одинаково помогала и утешала и тех, и других. Многих обратила она в христианство, но умерла рано, не достигнув 20 лет.

VI.
Хрисанф и Дария

   Хрисанф был сын богатого римского сенатора Полемия. Одаренный редким умом и любознательностью, он с самых ранних лет юности много учился, а достигнув двадцатилетнего возраста предался занятиям философией. Он жадно читал всякую новую появлявшуюся рукопись и так как в то время стали много говорить о христианах и их учении, то принялся читать все рукописи, написанные язычниками по этому предмету. Это чтение произвело на него большое впечатление; он достал себе списки Евангелия, многие другие христианские сочинения, повествования о смерти мучеников и о подвигах христиан и был поражен тем новым, высоким и чистым, что в них заключалось. Тогда он решился отыскать известного в то время отшельника, просил его преподать ему учение христианское и после нескольких бесед обратился в веру Христову, приняв святое крещение.
   Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. -- к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: "Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня" были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба -- безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.
   Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, -- рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.
   Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.
   -- Что ты так задумчив? -- спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.
   -- Ничего особенного, мне как-то не по себе, -- схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.
   -- Зачем ты скрываешься от меня? -- ответил ему Корнелиан. -- Я с детства делил твои игры, к юности -- ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.
   -- Правда, правда, -- сказал Полемий, склоняя голову. -- Я горюю о Хрисанфе.
   -- Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.
   -- Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.
   -- Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.
   -- Эх! -- сказал, вздыхая старый сенатор, -- я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.
   -- Но в чем же дело, -- спросил Корнелиан, недоумевая.
   -- Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?
   -- Клянусь богами, как могу я помыслить о таком низком поступке в отношении друга детства!
   -- Так слушай же! Меня постигло страшное несчастье. Я узнал, что сын мой христианин! По этому одному слову ты можешь измерить пропасть, на краю которой стоит он, а с ним и я, как отец, любящий его безмерно. Он один у меня. Мать его умерла молодая. На него перенес я всю любовь, которую чувствовал к ней. Я воспитывал его, я думал, что он будет утешением и опорой моей старости, а он... христианин!
   Корнелиан слушал старого сенатора с удивлением и прискорбием. Оба они задумались и долгое время молчали. Тяжко было это молчание, особенно для Полемия.
   -- На что же ты решился? -- спросил наконец Корнелиан.
   -- Я? Сперва я спорил с ним, старался его образумить, потом умолял бросить эту нелепую затею, наконец рассердился, но все было напрасно. Он остался кроток, покорен, но непоколебим. Понять не могу, чем эти люди привлекают к себе молодых, богатых людей, понять не могу упорства тех, кто примыкает к этой секте, мне редко доводилось слышать, что кто-нибудь из них отступился. Правда, что некоторые христиане, жестоко гонимые, оставляют города, бегут в леса, пещеры и подземелья, но и там молятся, а когда схватят их, мужественно переносят мучения и смерть.
   -- Мы с тобою мало знакомы с этими христианами, -- сказал Корнелиан, -- стало быть есть что-нибудь такое, что привлекает к ним... но теперь поговорим только о твоем сыне. Он никогда не ходил на пиры, на собрания, в цирки. Я тебе советую открыть дом, задавать праздники, требовать его присутствия, словом, рассеять его, погрузить в водоворот светской жизни. Быть-может он забудет тогда привлекшую его секту и отстанет от нее. Но захочет ли он повиноваться тебе?
   -- Он, Хрисанф? -- воскликнул старый сенатор, -- но нет во всей империи более покорного, более кроткого, более почтительного сына. Одного слова моего достаточно, чтоб он повиновался мне.
   -- В таком случае прикажи ему явиться на первый праздник, который ты устроишь в своем доме, и оставь всякий разговор о христианах, как будто забыл обо всем этом.
   Полемий нашел совет разумным. Он помирился с сыном, не вымолвил ни слова о христианах, сказал ему, что он возвращает ему свободу и одарил его деньгами для его удовольствий. Хрисанф благодарил отца, обрадовался примирению с ним и в тот же день вышел из дома. Когда вечером он воротился домой, кошелек его был пуст; он отдал все свои деньги христианскому епископу для раздачи бедным. Сердце его трепетало от радости при мысли, что и он мог одеть нагого и накормить голодного, как завещал Спаситель.
   Через несколько дней в доме Полемия все засуетилось: слуги убирали портик дома гирляндами, развешивали богатые ткани между колоннами, выносили бронзовые курильницы и ставили их в парадных покоях. В одном из них накрывали столы и рассыпали на них розы и другие благоухающие цветы. Толпа поваров готовила ужин, состоявший из множества изысканных блюд: плоды самые редкие, сласти самые затейливые, словом все, что можно было достать, не жалея денег и стараний многочисленных невольников, было заготовлено. Были приглашены самые знатные, самые уважаемые лица города, известные в городе красавицы заготовляли для этого праздника дорогие уборы и разбирали свои драгоценности, намереваясь затмить нарядом и красотою одна другую. Полемий позвал сына и объявил ему, что дает праздник, на котором он должен присутствовать. Хрисанф не возразил ни слова и покорился воле отца, хотя по его задумчивому лицу видно было, что ему не нравилось это приказание.
   Настал вечер; люстры зажглись, стены расписанные яркими красками с изображениями богинь и танцовщиц, при свете огней казались еще ярче, чем днем; покои наполнились благовонием духов, струившихся из курильниц и ароматом цветов. Обильный яствами и украшениями стол для ужина, с богатыми вокруг него ложами для пирующих, ожидал их в одном из самых больших покоев дома-дворца. Гости приезжали и приходили одни за другими. Женщины блистали красотой, драгоценными камнями и яркими одеждами. В доме играла музыка; шуты и танцовщицы готовились дать представления, вроде наших балетов. Входившие гости встречались со старым хозяином и молодым его сыном. Хрисанф приветствовал приглашенных отца с изысканною вежливостию, но оставался холоден и недоступен, хотя разговаривал со всеми. Молодые женщины и девушки были особенно любезны с ним, ибо находили его привлекательным и хорошо воспитанным. После различных представлений и увеселений начался роскошный ужин. Хрисанф, продолжая быть любезным, разговаривал с соседями, но не притронулся к изысканным блюдам ужина, не отведал вина и веселие избранного общества не коснулось его. Он думал о том, сколько денег истрачено на этот праздник, какая ненужная и, по его мнению, преступная роскошь являлась тут и сколько печали и слез можно было усладить и отереть на половину сумм, растраченных на излишние угощения. Однако он до конца продолжал занимать гостей и проводил их до порога дома. Оставшись один, он вздохнул свободно и удалился в свою комнату.
   На другой день отец сказал ему, что он желает, чтоб он посещал собрания и пиры его знакомых, куда сам он был зван. Хрисанф повиновался. Он всюду сопровождал отца спокойный, но серьезный. Идти в цирк он отказался кротко, но твердо; на вопрос отца, почему он не хочет сопровождать его, отвечал:
   -- Богопротивно и мерзко видеть смерть людей, убиваемых для потехи. И зверя грешно мучить, но мучить человека великое преступление, тяжкий грех!
   -- Но ведь это не люди, это рабы, -- сказал отец.
   -- Раб -- человек, -- возразил сын, -- а мы обязаны любить всех людей.
   Старик сенатор вздохнул и подумал, что лучше не продолжать разговора.
   Так прошел месяц. Хрисанф хотя и посещал знакомых отца, пиры и праздники, но не изменился ни в чем. В известные дни он оставлял дом или поздно вечером, или рано утром, и отец не знал, где он бывает, но подозревал, что он посещает христианские собрания. Он не ошибался. То были кануны христианских праздников, и Хрисанф ходил ко всенощным и обедням.
   Убедившись, что светская жизнь, пиры, праздники не развлекают сына, Полемий опять пошел к Корнелиану.
   -- Ну что? -- спросил его тот.
   -- Все тоже, -- отвечал старый сенатор грустно, -- если не хуже. В свободное время он сидит один в своей комнате, и хотя всюду сопровождает меня, но, возвращаясь домой, делается задумчивее. Я усматриваю в нем какое-то вредное возбуждение: оно влечет его уединяться при всяком удобном случае. Это христианское колдовство. Всем известно, что эти люди обладают чарами, посредством которых властвуют. Какие светские удовольствия могут бороться с силой волшебства?
   -- Я не верю колдовству, -- сказал Корнелиан, -- если он задумчив, то сыщи ему умную и образованную девицу и сосватай его. Когда он женится, то не будет сидеть один, и умная, и добрая жена приобретет над ним влияние.
   -- Ты прав, это очень хороший совет; но где сыскать добрую и умную девицу?
   -- Как не найти; он нрава тихого, поведения скромного, богат и знатен. В невестах недостатка не может быть.
   -- Но я дорожу счастием сына, и мне надо быть уверенным, что будущая жена способна составить его счастие.
   -- Я об этом подумаю; я знаком со многими и постараюсь указать тебе девушку, достойную войти в твое семейство.
   Через несколько времени Корнелиан с веселым лицом вошел к старому сенатору и едва успел поздороваться с ним, как сказал с живостию:
   -- Нашел, нашел! Лучше ничего вообразить нельзя.
   -- Что нашел? -- спросил Полемий.
   -- Невесту для твоего сына, девица редкого ума, сиротка, хорошо воспитана, и одна из самых ревностных поклонниц Минервы, богини мудрости. Она по своему образованию и разумности произведет сильное впечатление на него и выхватит его из сетей хитрой и, по всему, что я слышу, сильной секты. Я ее знаю давно. Ее зовут Дарией, и за ней один только недостаток -- бедность.
   -- Я богат, -- возразил Полемий, -- и деньги мне не нужны. Мне надо добрую и умную жену для сына, дочь для меня.
   -- Отлично. Прежде чем мы познакомим ее с твоим сыном, приходи в храм Минервы, я покажу тебе ее, если она тебе понравится, пригласи ее к себе в числе других девиц и женщин на обед.
   Полемий отправился на другой день в храм Минервы. Этот храм находился недалеко от Колизея, и его развалины уцелели до сих пор. Их называют колоннадой , потому что ряд дивных колонн, красоты и размеров замечательных, обозначают место, где был построен и красовался когда-то храм Минервы. В то время он отличался изяществом архитектуры, гармонией и богатством украшений. В храме стояла великолепная статуя Минервы и привлекала множество поклонниц. Дария с подругами очень часто посещала его. В этот день она приносила жертву богине и, склонившись пред колоссальною статуей, бросила несколько зерен на горящие уголья. Полемий увидел ее, будто одетую облаком, стоящую на одном колене пред статуей богини, и сама она показалась ему богиней красоты и женской скромности. Она была одета в простую белую тунику, но ее стан тонкий, как стебель, ее прелестные глаза, поднятые вверх с мольбой, все выражение лица, обличавшее чистую и добрую душу, пленили его. Он познакомился с нею и пригласил ее к себе вместе с другими ее подругами.
   Хрисанф и Дария познакомились, и когда Полемий объявил сыну, что он желает, чтобы он женился на Дарии, Хрисанф смутился при мысли, что она язычница. Он отправился к епископу и просил его совета. Епископ отвечал ему, что апостол Павел не только не запрещал, но одобрял брак язычника с христианкой и христианина с язычницей, ибо муж должен стараться обратить жену и жена мужа в истинную веру. Хрисанф успокоился; ему приятно было исполнить желание отца, он хотел своим беспрекословным послушанием загладить невольное огорчение, которое причинил ему, приняв христианство. Полемий, получив согласие сына, возрадовался. Он тотчас предложил руку сына Дарии, и умолял ее дать свое согласие. Такой знатный брак, видное положение жениха, его приветливость, надежда стать хозяйкой в богатом доме, заставили Дарию согласиться, не раздумывая. Полемий прислал ей богатые подарки, изящные туники и пеплумы, украшения из жемчугов, драгоценных каменьев, золотые обручи изящной работы для рук и волос, золотые цепи и ожерелья. Хрисанф и Дария были объявлены женихом и невестой и мало-помалу сближались, вступая в дружеские разговоры.
   Однажды, когда Полемий подарил будущей невестке сделанную из золота змею замечательной работы, которая, обвивая голову и придерживая косу, походила на диадему, Дария поспешила надеть ее. Она обвила своею длинною черною, как смоль, косою голову и надела поверх золотую змею, украшенную дорогим сапфиром. На руках ее надеты были браслеты, на шее дорогие ожерелья; пурпуровая туника облегала ее красивый стан. Она радовалась, что придет Хрисанф и залюбуется ее нарядом.
   Но, когда Хрисанф пришел к ней, она с досадой заметила, что он не обращает ни малейшего внимания на все эти украшения.
   -- Что же ты не скажешь мне ни одного слова. Я нарядилась в подарки, присланные мне отцом твоим, для тебя одного.
   -- Для меня? -- сказал Хрисанф с удивлением, -- если для меня, то напрасно. Я люблю больше простую одежду, чем все эти затеи, на которые столько денег затрачено попусту.
   -- Неужели ты скуп? -- спросила Дария с удивлением, -- никогда бы не могла я вообразить этого.
   -- Нет, я не люблю золота, -- сказал Хрисанф.
   -- Я также. Золото дорого только тем, что оно может дать все на свете.
   -- А что может оно дать? -- спросил Хрисанф.
   Дария рассмеялась.
   -- Всем известно, -- сказала она, -- что дает золото. Роскошный дом, прелестную загородную виллу, дорогие наряды, веселые праздники, множество рабов.
   -- Только-то.
   -- Чего же больше? Скажи, придумай сам. Вот ты сейчас осудил наряд мой, чего же другого хочешь ты?
   -- Я скажу тебе. Золото мне дает возможность накормить голодного, призреть больного, приютить детей-сирот, а этим дает спокойствие совести и мир душе. Разве ты находишь, что это не лучше пиров и нарядов?
   -- Я никогда об этом не думала, -- сказала Дария простодушно.
   -- Как же ты могла не думать? Разве ты не встречала голодных, больных, не видела бедных оставленных детей?
   -- Встречала конечно, и даже сожалела о них; но что мне было делать? Всех не накормишь, всех не приютишь. На это не хватит никакого состояния.
   -- Ах, Дария, как мне грустно слышать то, что ты говоришь! Если ты приютила одного, накормила одного, то уже много добра сделала. Не так ли?
   -- Конечно. Но ты забываешь, что хотя я и благородная Римлянка, но осталась сиротой почти безо всякого состояния. Я не хочу лгать, я никогда не думала о том, что надо помогать бедным, но если б и хотела, то не могла бы: нечем было.
   -- Да разве только деньгами можно помочь людям, -- сказал Хрисанф одушевляясь, -- им помогают добрым словом и участием. Ты слыхала ли, что сказал один очень умный, очень праведный человек: любовь есть главное, а без любви и подаяние ничего не значит.
   -- Любовь? Но как могу я любить, не зная человека, и еще больше, как могу я любить того, который ниже меня.
   -- Ниже тебя, чем?
   -- Положением, рождением.
   -- Рождением? Да разве рождение зависит от нас? А можно ли гордиться тем, что зависит не от нас?
   Дария рассмеялась, но вдруг стала серьезна.
   -- То, что ты говоришь для меня ново, но мне нравится, нравится, как мысль, хотя и неприменимая на деле.
   -- Отчего же?
   -- Да очень просто. Как буду я любить раба, например?
   -- Как человека, созданного с тобою одинаково и одним Богом, Творцом всего.
   Дария перестала смеяться, и лицо ее приняло задумчивое и вместе с тем строгое выражение.
   -- Прошу тебя, Хрисанф, не говори больше ни слова. В этом мы должны будем разойтись, ибо я ревностная поклонница богов моей родины и в особенности Минервы.
   -- Хорошо, -- сказал Хрисанф, -- я не буду против твоей воли говорить о том, чего ты не хочешь слушать и не понимаешь. Прошу тебя не забывать однако, что я сам Римлянин, мы дети одной земли и твоя родина -- моя родина. Но из этого не следует, чтобы нельзя было говорить о Боге потому только, что мы Римляне.
   -- Но мы, Римляне, поклоняемся богам Олимпа.
   -- Не все. Многие римские граждане поклоняются другим идолам. Разве в самом Риме нет храмов Изиды и других идолов Египта.
   -- Да, конечно, но...
   Дария смутилась и обратила разговор на другие предметы...
   Они виделись каждый день, и каждый день сближал их больше и больше. Вскоре они сделались друзьями и говорили обо всем, исключая религии, которую в разговорах своих обходили. Они как будто боялись затронуть предмет этот, чтобы не повредить их обоюдной привязанности. Хрисанф медлил, желая вполне овладеть сердцем Дарии и надеясь тогда уже мало-помалу высказаться и убедить свою невесту в истине христианства, которое было ему дороже всего. Он сильно рассчитывал на успех, потому что Дария одарена была светлым умом, чистым сердцем и доброю душой. Дария удивлялась, слушая Хрисанфа. Никто никогда не говорил ей ничего подобного. Многое по новости воззрений казалось ей странным, но когда, оставшись наедине, она обдумывала то, что говорил ей жених, она признавалась, что все его мнения и мысли были высоки и благородны, хотя и отвергала, чтобы можно было проводить в жизни такие правила. Языческое воспитание и понятия стояли так низко в сравнении с христианским учением, что она не могла вдруг возвыситься до него.
   Хрисанф откладывал брак свой с нею в надежде назвать ее своею женой, когда она по убеждению сделается христианкой.
   Однажды, когда она говорила ему о том, как они будут жить зимой в Риме среди общества, посещая цирки и праздники, он спросил у нее: "какая цель ее жизни?" Она сразу не поняла вопроса. Он разъяснил ей его.
   -- Всякий, -- сказал он, -- стремится к чему-нибудь. Какое твое стремление?
   Она не ответила на его вопрос, а ответила ему другим вопросом.
   -- А твое? -- спросила она.
   -- Всякий день стараться быть лучше, добрее, уничтожать в себе то, что я зову злом и пробуждать в себе добро.
   -- Но как это сделать? -- спросила она, -- и зачем?
   -- Зорко следить за собою и если заметишь в себе гордость, презрение, злобу, зависть, гнев, ненависть, отречься от них и делать противное. Усмирять дурные порывы души и поступать в отношении людей так, как бы ты хотела, чтоб они поступали с тобою. Тогда мы становимся лучше и счастливее. Разве можно быть счастливым, когда нас волнуют порочные чувства.
   -- Да, это правда, -- сказала Дария, -- в этом я согласна. Зависти и злобы я не знаю, но прежде чем я стала твоею невестой, мои богатые подруги оскорбляли меня, выказывая презрение к моей бедности, и гордость моя возмущалась и грызла меня. Зла я им не желала, но дала бы многое, чтоб унизить их в свою очередь. Когда я буду богата, я их ослеплю моими нарядами и убранством моего дома, и ты, Хрисанф, будешь гордиться моими успехами в обществе. Все будут говорить о нас и завидовать нам.
   -- О Дария, -- воскликнул Хрисанф, -- как можешь ты думать так низко. Нет, я не верю словам твоим -- ты сказала все это, не подумав!
   -- Но разве не естественно так говорить и думать? -- сказала Дария, вспыхнув от стыда и самолюбивой досады. -- Я отплачу им тем, чем они меня преследовали!
   Хрисанф, грустно покачал головой и высказал порицание такому образу мыслей.
   -- Что же сделать по-твоему, чтобы заплатить за зло? -- спросила Дария.
   -- Простить и отплатить добром.
   -- Но кто же способен на это?
   -- Всякий, кто преследует в жизни мысль о совершенствовании самого себя и надеется за гробом на жизнь иную. Ведь ты веришь в будущую жизнь?
   Дария опять смутилась.
   -- Я и об этом мало думала. Знаю, что Харон перевозит через Стикс тени умерших, то, что они делают потом, как живут, этого я не знаю.
   -- А я знаю. Созданные Творцом, мы посланы на эту землю на испытание, и если мы верили и любили Бога, если мы были милосерды, добры, честны, платили за зло добром, то будем достойны вечного блаженства.
   -- Моя религия этому не учит, -- сказала Дария, -- это очень утешительно, если б этому можно было поверить.
   -- Скажи мне, -- произнес Хрисанф одушевляясь, -- вот уже три месяца, как мы видимся постоянно, сказал ли я тебе хотя однажды что-нибудь низкое или безнравственное?
   -- Никогда, никогда, я за то и люблю тебя, что ты добрее и благороднее других.
   -- Стало-быть ты доверяешь мне; позволь же мне открыть тебе мою душу и высказать то, во что я верую и что я считаю истиной.
   -- Я боюсь, -- сказала Дария.
   -- Чего?
   -- Ты поколеблешь мои понятия.
   -- Если ты боишься, стало-быть ты не убеждена в их истине.
   -- Нет, убеждена.
   -- Тогда выслушай то, что я в свою очередь считаю истиной.
   Дария обещалась подумать и потом дать ответ. Через несколько дней между ним и ею произошел следующий разговор:
   -- Брак, -- сказал Хрисанф, -- одно из самых важных дел в жизни. Выбрав подругу, я не хочу делить с ней только мое состояние, удовольствия и честолюбивые замыслы. Я хочу найти душу, которой бы мог открыть мое сердце, хочу разделить с женой и радости, и печали, обязан любить ее здоровую и больную, красивую и старую, быть ее опорой и ее хранителем, работать для нее, если она бедна и лелеять ее всегда, относиться к ее недостаткам со снисхождением и стараться исправлять их советами и любовию, восхищаться ее добродетелями и стараться самому стать таким же.
   -- О, как ты добр, как ты благороден! Старую, безобразную любить едва ли можно, но я благодарю тебя уже за слова эти, полные возвышенных чувств.
   -- Но знаешь ли, кому я обязан всем тем, что тебе так нравится? Моему учению. Позволь мне передать тебе его -- ты свободна принять или отвергнуть его, но сперва узнай его.
   Дария согласилась. Тогда Хрисанф изложил ей учение евангельское, принес Новый Завет и стал читать его с нею.
   Учение Христа при первом чтении прельстило ее, а когда она усвоила его себе вполне, то с одушевлением предалась ему. Она стала ревностно посещать христианские собрания и вступила в число оглашенных . Отец Хрисанфа, видя совершенное согласие жениха и невесты, вообразил, что сын его отступился от христиан и торопился свадьбой. Но Хрисанф и Дария отказались от языческого обряда, и тогда старый сенатор узнал, что Дария обратилась в христианскую веру, приняла крещение и уже обвенчана христианским епископом. Он сильно разгневался, но не прервал сношений с детьми, боясь навлечь на них нарекания города и тем открыть всем истину. Он навещал их и несмотря на свое неудовольствие и печаль не мог не согласиться, что молодые живут чрезвычайно дружно, что они не нуждаются ни в каких развлечениях, ибо находят один в другом все, чего требуют ум и сердце. Они жили скромно, мало тратили на себя и много раздавали бедным. Дария устроила за городом больницы и странноприимные дома, и всякий день с утра отправлялась туда, ходила за больными, раздавала пищу бедным и постоянно проповедывала слово Божие. Хрисанф делал тоже самое в мужском отделении больницы и странноприимного дома. Кроме того, у него была школа, в которой он учил христианских детей. День их был полон забот и хлопот на пользу ближнего, а вечером они сходились и поверяли друг другу и свои мысли, и свои чувства.
   Жизнь их текла безмятежно и счастливо, в обоюдной привязанности, в добрых делах и молитвах. Но скоро неблагоприятные для них слухи стали разноситься по городу. Рассказывали, что Дария очень изменилась после замужества, оставила всех подруг и знакомых, носит простые платья и неизвестно, где проводит время. Затем весь Рим облетела весть, что Хрисанф и Дария -- христиане. Власти римские вступились в это дело.
   Однажды в дом Хрисанфа вошел центурион, окруженный солдатами, и сказал ему:
   -- Мне приказано взять вас обоих и отвести к префекту. Вы обвиняетесь в том, что принадлежите к христианской секте. Надеюсь, что вам легко будет доказать противное.
   -- Нет, -- сказала Дария спокойно, -- мы оба христиане.
   Центурион взглянул на нее с удивлением. При виде ее красоты и молодости ему стало жаль ее.
   -- Не говори этого. Разве ты не знаешь, какая участь ждет тебя? Эдикты императора строго исполняются.
   -- Она сказала правду, -- подтвердил Хрисанф слова жены, -- и она, и я -- мы христиане и не хотим ложью спастись от земного несчастия и мучений.
   -- Я вижу, что вы безумно стремитесь к погибели, -- сказал центурион, -- пеняйте на себя.
   -- Не к погибели, -- произнес вдохновенным голосом Хрисанф, -- а к вечному блаженству.
   Центурион не понял слов верующих -- они казались ему верхом безумия. Он пожалел в глубине души о молодом человеке и молодой жене его, которые держась за руки спокойно и смиренно стояли, ожидая приказаний. Стража окружила их и повела к префекту.
   Там произошла та же сцена, те же требования принести жертву богам, тот же отказ и те же угрозы жестокой казни. Хрисанф и Дария были разлучены. Они вынесли и эту тяжелую разлуку со слезами, но без ропота, и были заключены каждый в мрачную, сырую, темную и зловонную яму. На Хрисанфа надели тяжелые цепи и обоих морили голодом. Тюрьму Дарии иногда отворяли и впускали в нее язычников, наиболее распаленных против христиан; они, входя, оскорбляли Дарию всякими словами, даже кидали в нее грязью и каменьями. Она выносила все терпеливо и со смирением. Хрисанф претерпевал также жестокие мучения. Его водили в храм языческих богов, приказывали поклониться им и, когда он отказывался, жестоко мучили. Многие будучи свидетелями его ужасных страданий приняли христианство. Между такими находились трибун римский Клавдий и его два сына.
   -- Твой Бог, -- сказал ему Клавдий, -- Бог истинный, и мы умоляем тебя, научи нас молиться Ему.
   Когда в Риме стало известно, что Клавдий и все его семейство приняли святое крещение, их отвели на берег моря, привязали на шею тяжелые камни и утопили. Многие солдаты, удивляясь твердости Клавдия и терпению его, приняли также христианство и погибли смертию мученическою.
   Император, услышав о непоколебимой вере и твердости Дарии, приказал привести ее к себе. Убедившись, что ни просьбы, ни угрозы не могут поколебать ее, он приказал заключить ее в одном из подземельев Колизея. Туда же впустили льва, привезенного из пустыни, но к удивлению стражи, лев спокойно лег у ног ее и не позволял никому приблизиться к ней. Убедясь, что зверь защищает Дарию от всякого, кто бы хотел обидеть ее, вооруженные солдаты вошли туда и хотели выгнать льва из подземелья, но лев бросился и схватил одного из солдат. Он опрокинул его и готовился растерзать, но услышав, голос Дарии, выпустил его из когтей своих. Лев повиновался Дарии, как послушная, ученая собака.
   -- Если не хотите быть растерзанными, -- сказала узница солдатам, -- уйдите скорее отсюда, вы видите, что Божие милосердие хранит меня. О Римляне! Недалеко то время, когда все вы уверуете во Христа.
   Удивленные и испуганные солдаты удалились; они были уверены, что Дария обладает чарами и укротила ими льва.
   Солдаты пришли к претору и рассказали ему о всем, что с ними случилось. Претор, видя, что все меры, принятые против Хрисанфа и Дарии напрасны и только служат к большему прославлению имени Христова, приказал вывести Хрисанфа и Дарию из города. Муж и жена встретились после мучительной разлуки, и внутреннее чувство сказало им, что это свидание их есть последнее на сей земле. Они взялись за руки и пошли покорно за мучителями, благодаря Бога, что своими страданиями могли обратить стольких людей на путь истинный. Многочисленная толпа следовала за ними.
   Вышедши за город и зная, что пришел час их смерти, они запели молитвы, величание и хвалу Всемогущему Богу. Их привели к глубокому колодезю, столкнули в него обоих и засыпали землей и камнями.
   Хрисанф и Дария, погибая лютою смертию, не переставали петь, пока голос их не стих мало-помалу, пока он не пресекся вместе с их жизнию. Хваля Бога, они отдали Ему свои чистые души.
   С тех пор на этом месте собирались по ночам христиане и молились св. мученикам, прося их заступничества у престола Господа. Однажды, когда толпа христиан была особенно многочисленна, вооруженные солдаты по приказанию префекта напали на них, разогнали и убили многих, а колодезь сравняли с землей, чтобы не оставить и следа того места, где претерпели мученическую смерть Хрисанф и Дария и этим придать их имена вечному забвению. Но они ошиблись в своих расчетах.
   Память о святых мучениках Хрисанфе и Дарии доныне чтится всеми христианами, и наша православная церковь ежегодно чествует их 19 марта.

VII.
Преследование христиан при Диоклециане

   Гонение христиан при Диоклециане считается самым жестоким и повсеместным на великом пространстве Римской империи. Диоклециан был по происхождению варвар, т. е. не родился гражданином римским, но из простых солдат выслужился, стал военачальником, а из военачальников попал в кесари. Он не получил никакого образования, отличался жестокостию и суеверием. Когда он был предводителем легионов, ему предсказано было в Галлии друидами, что он сделается императором, с тех пор он безусловно верил прорицаниям авгуров. У Диоклециана был товарищ и друг Максимиан; они поделили Римскую империю. Диоклециан взял западную часть ее и отдал Максимиану восточную. В начале своего царствования Диоклециан хотя и ненавидел христиан, но оставлял их жить спокойно. Число их было уже велико. Христианские проповедники публично учили Евангелию и ревностно обращали язычников. Можно сказать, что почти половина империи исповедывала христианскую религию, и она особенно быстро распространилась на Востоке, там подвизались Великие отцы церкви, пример и поучения которых действовали могущественно. Старые церкви не могли уже вмещать христиан и строились новые, великолепные и громадные базилики. Самые знатные и богатые люди, их жены, их дочери исповедывали веру Христову; даже во дворце императора, между его приближенными, даже и в самом его семействе и между многочисленною его прислугой и рабами находилось множество лиц, принявших св. крещение. Заметим однако, что если в Риме христиане пользовались относительною свободой вероисповедания или, лучше сказать, терпимостию, то в провинциях по личному усмотрению префектов они подвергались гонению и часто погибали лютою смертию. Но это были случайности, и хотя Диоклециан знал об этих мерах и позволял их, но сам оставался безучастным, по-видимому, зрителем распространения христианской религии в Риме. Его внимание было поглощено положением империи; со всех сторон ей грозили разорением наступавшие варвары. Не будучи в состоянии удержать этот сильный натиск, Диоклециан выбрал двух вождей, Галерия и Констанция Хлора; первый защищал империю со стороны Персии и управлял Иллирией. Он был сын крестьянина и мать его принадлежала к ревностным поклонницам богов Олимпа. Она с детства внушала Галерию ненависть к христианам. Он преследовал их неутомимо в провинциях, которыми управлял, но находил, что это недостаточно и испросил у Диоклециана эдикт для повсеместного их преследования. Диоклециан колебался и считал это не совсем политичным; христиан было много, и борьба с ними казалась ему опасною. В нерешимости он прибег к оракулу и получил ответ, что христиане противны богам. Тогда слух пронесся, что он решился уничтожить их и возьмет для этого самые крутые меры.
   Христиане сомкнулись теснее. Они посещали свои храмы беспрестанно и слушали поучения пастырей. Во всякой церкви раздавались восторженные слова проповедников: они учили паству терпению, смирению, молитве и готовили себя и своих слушателей к страшной смерти во имя Бога. Красноречие епископов, их горячая вера, их бесстрашие одушевляли многочисленных слушателей и исполняли их духом добрым и непреклонною волей исповедывать своего Бога среди мучений и ими заслужить вечное блаженство.
   Но во всяком обществе не все одарены одинаковою силой духа. Есть верующие искренно, но неспособные устоять против бедствий страшных и жестоких. Христиане при помощи своих пастырей удалили слабых, малолетних, в особенности детей и женщин в подземелья, служившие им местом спасения при всяком гонении.
   Эдикт не замедлил появиться: он был обнародован Галерием в Никомидии в 302 году после Рождества Христова.
   С восходом солнца отряд солдат был выслан к христианской церкви, построенной на холме, так что она была видна из дворца, в котором жил император, когда приезжал в Никомидию. Церковь эта была великолепна и заключала много драгоценностей. Солдаты захватили все, что было в ней и сожгли святые сокровища на площади. Церковная утварь, сосуды, иконы -- все погибло в пламени, а пока громадный костер сжигал христианскую святыню, с гиком и криками разрушали солдаты Галерия самый храм, стены которого с треском рухнули наконец. Галерий смотрел из дворца на это разрушение и щедро наградил за него своих солдат.
   В Риме эдикт вышел позднее, но был принят чернию и язычниками с большим восторгом. Толпы народа бежали по римским улицам, наполняли Колизей и цирк Максимина. Крики: "Смерть христианам!" "Христиан зверям!" оглашали римские площади и улицы. Половина населения поднялась на другую. Всякий, знавший христианина, доносил на него. Храмы языческие были отворены, и все приходящие должны были войти и принести жертву богам. Отказывавшиеся были немедленно схватываемы и сажаемы в тюрьмы. Вскоре тюрьмы были переполнены. Диоклециан в собственном семействе открыл христиан, принудил дочь свою Валерию и жену свою Приску поклониться богам и приказал убить самых близких к нему и до тех пор любимых слуг, которые отказались принести языческие жертвы и объявили себя христианами. Решившись начать преследование, Диоклециан вел его безжалостно, беспощадно предавая смерти всякого христианина, кто бы он ни был. Без суда, без сострадания, не взирая на лета, на пол, всякий христианин был схвачен и предан жестокой смерти. Их выводили из тюрьм толпами и убивали на месте. Многие были отвезены на берег моря, где их топили, надевая им на шею тяжелые камни. Так как имущество христиан отдавали доносчикам, то нашлось немало таких людей, которые из желания наживы предавали их. Только в тех местах где правил Констанций Хлор (отец Константина Великого) гонение было смягчено, ибо он был человек справедливый и мягкий. Он приказывал префектам, находившимся под его начальством, щадить христиан, и Галлия таким образом была спасена от ужасов, постигших другие провинции. Но за то в остальной империи царил ужас и совершались невообразимые жестокости. Жилища христиан разрушались и от них оставались одни развалины: имущество их расхищалось, женщин таскали за волосы по улицам, стариков и детей предавали мучениям. Более робкие толпами спасались в леса, в подземелья, где продолжали в тайне исповедывать свою веру. В семьях народилась непримиримая вражда и размножались доносы. Отец предавал сына, а сын отца: раб доносил на господина, господин выдавал раба, брат оговаривал брата и, казалось, что все узы крови и родства уничтожились. Ужас царствовал повсюду -- и в обществе, и в семействах; один страшился другого. Храмы закрылись. Синоды и священные коллегии были разогнаны и только в пещерах (катакомбах) христиане собирались и со слезами молили Бога спасти их, или в случае мучений подать им силу и мужество умереть, не отрекаясь от Него, умереть покорно, безропотно, славя Его Имя.
   Несмотря на несметные толпы доносчиков ненависть язычников к христианам распалялась все более. Она становилась тем сильнее, что христиане, исполненные духом кротости и любви, погибали безропотно, не допуская и в глубине души ни гнева, ни ненависти и следуя учению Евангельскому молились о ненавидящих и зло творящих. Правители, чтоб уничтожить всех христиан сразу, прибегали ко всяким мерам для их открытия. Так во всякой лавке, где продавали необходимые для жизни припасы -- хлеб, муку, соль, овощи, были поставлены статуи богов и всякий входящий для покупки должен был сжечь несколько зерен фимиама или пролить несколько капель вина пред изваянием языческого бога или богини. Те, которые отказывались совершить это приношение, выдавали себя и были тотчас предаваемы смерти.
   Так погибали многие. Часто по одному подозрению в дома частных лиц внезапно врывалась разнузданная чернь, тащила из них стариков и детей, а так как на всякой площади, на всяком перекрестке, во всякой улице, в каждой лавочке стояли идолы, то взятых принуждали поклоняться им, сжигать фимиам, или умирать лютою смертию.
   Тела замученных отдавали на съедение зверям и собакам, или бросали за город и сторожили, чтобы христиане не могли предать их погребению. Города были обагрены кровию мучеников и арены всех цирков пропитаны и насыщены ею. По мере того, как языческое общество, правители и народ распалялись ненавистию к христианам и ожесточались все больше и больше, доходя до неслыханных дотоле жестокостей, христиане возвышались духом. Оробевшие вначале преследования, скорбевшие и потерявшие людей близких и нежно любимых, опечаленные потерей состояния и потерей положения соединялись теснее между собою и влияли одни на других благодетельно. Молитва, возвышавшая душу, беседы, услаждавшие скорбь, наставления пастырей, вливавшие мужество в сердце, смерть мучеников, исполнявшая умилением и удивлением все существо оставшихся, возвели их на ту степень нравственного величия и отречения от себя во имя любви к Богу, на которой почти все являли собою пример величайших добродетелей. В христианах обнаружились тогда все противоположные свойства язычникам: жестокость, озлобление, ненависть преследователей ярко оттеняли кротость, незлобие и любовь гонимых. Богатство, власть, сила физическая находились на стороне язычников, на долю христиан достались бедность, беспомощность, бессилие физическое, но зато великая сила духа, пламя сердца, распаленного всем добрым и чистым, и милосердие, подвигавшее их делить последнее с беднейшими своими во Христе братьями соделали их несокрушимыми. И победа осталась на стороне по-видимому бессильных и жестоко мучимых. Гонение Диоклециана оказалось последним испытанием. Вскоре после его смерти Константин, прозванный Великим, вошел на престол, принял христианскую веру и объявил ее господствующею во всей империи. Так сила истины, духа, правды и любви в конце концов восторжествовала! Бесчисленное множество христиан, погибших в цирках, на площадях и в морских пучинах, отдали жизнь и пролили свою кровь для окончательного торжества нашей религии! Крест Голгофы в смиренном величии приковал к себе души человеков, и великая правда на веки воссияла к утешению и спасению мира.

VIII.
Разрушение Рима

   На севере Азии жили дикие народы, которые никогда не слыхали о Риме; они отличались как лицом, так и обычаями от народов Европейских. Они не обрабатывали земли, любили охоту, битву и наживу и гнали пред собою многочисленные стада, когда перекочевывали с места на место. Жили они в палатках из кожи звериной, пили кобылье молоко, ели вяленое на солнце мясо, одевались в грубые ткани, часто в лохмотья. Их вид был ужасен: короткая шея, широкие плечи, сутулые, с огромною головой и плоским лицом, с черными маленькими глазами, с приплюснутым носом, с широким ртом, с визгливым голосом, они не могли не внушать содрогания в прекрасных собою Греках и Римлянах.
   Давно народы эти, прозванные Римлянами "варварами", сходя с севера Азии на юг, достигали берегов Каспийского моря и воображали, что за этим морем конец земли. Рассказывают, что два молодые охотника, преследуя раненую козу, переплыли за нею рукав моря и к своему великому удивлению увидели плодоносные долины, широкие реки, дремучие леса. Они воротились домой и описали яркими красками красоту и богатство страны, куда попали случайно. Тогда, забрав детей и женщин, кочующий народ этот, по имени Гунны, со своими многочисленными стадами перебрался через море и как потоком залил новые, неведомые ему места. Гунны достигли до Дакии, где жили Готы, которые пытались остановить их, но были разбиты и ушли за пределы Римской империи. Они просили убежища и перешли Дунай. К сожалению, варвары не умели, овладев страной, жить в ней мирно. Они грабили города, разрушали памятники, жгли и убивали жителей. Римские императоры вели с ними войну, но, увы, Римляне времен империи не походили на древних Римлян. Они были развращены и любили одну роскошь, удовольствия и удобства жизни; жили в раззолоченных палатках, и изнеженность их доходила до последних пределов. Им трудно было бороться с дикими, жестокими, мужественными племенами пришельцев.
   Готы, опустошив Грецию, поселились в Иллирии; ими предводительствовал храбрый и хитрый Аларих, который усилил свое войско, приняв в него Гуннов, Алан и Сарматов. Готы боготворили Алариха; в торжественном собрании подняли они его на щит и провозгласили королем. Аларих то дружился, то ссорился с Римскими императорами и за дорогую плату продавал им свои услуги.
   В 400 году по Рождестве Христове Аларих, будучи недоволен императором Геннадием, внезапно перешел Юлийские Альпы и вторгся в страну, лежащую близ реки По.
   Ужас объял жителей, когда Готы перешли Альпы и стали брать города, грабя и сжигая их. Христиане искали убежища в гробницах своих мучеников, язычники в храмах своих богов, толпы беглецов спасались бегством и населяли острова Средиземного моря. Гонорий с трепетом услышал, что Аларих подходит к стенам Милана, и собрался бежать в Галлию, но храбрый Стиликон, первый министр и военачальник империи, собрал войско изо всех людей способных носить оружие. Гунны, Аланы, даже Готы служили у него по найму. В самый день Светлого Воскресенья, перешедши Альпы, он напал на Алариха и разбил его. Тогда король Готов решился отступить, ушел опять в Иллирию, и там принялся собирать новые силы.
   Между тем, слабодушный и слабоумный Гонорий поверил врагам Стиликона, которые обвиняли его в измене и в намерении самому сделаться императором, и приказал схватить его и обезглавить; этим преступлением он лишил себя верного подданного, человека одаренного воинскими талантами, способного вести борьбу с варварами и спасти империю от их вторжения. Аларих, набрав войско и умножив его всеми беглецами из римских гарнизонов, одушевленных ненавистью к Риму и Римлянам, выступил в поход и стремительно вошел в Италию. Он переправился через реку По, не встретив римского войска. Наемники, не имея славного вождя, уклонялись от битвы и поспешно отступали. Один из писателей того времени говорит: "шествие Алариха походило на воинский праздник, так стройно и в таком порядке вел он свое войско, и спокойно встречало его население Италии".
   Недалеко от Болоньи, в укрепленном замке находился гарнизон; Аларих взял замок, разрушил его и пошел вдоль болот Равенны. Он миновал ее, но опустошил окрестности Анконы. Римская армия, не принимая сражения, постыдно отступала. Римляне, погрязшие в неге, роскоши и разврате, не умели уже биться, даже и тогда, когда дело шло о защите их отечества, семейств и состояния и вверяли эту защиту наемникам. Аларих подвигался к Риму, все сжигая и грабя на пути своем. Перейдя через Аппенинские горы, он разрушил, ограбил и сжег все крепости и города, лежавшие в долинах Тибра. Пред его полчищами бежало население и гарнизоны, успевшие уйти вовремя. Эти беспорядочные, обезумевшие от страха толпы бежали к Риму и наполнили его; они прибавили к его и так многочисленным жителям несметные полчища пришельцев, лишенных имущества и крова. Рим был переполнен и поражен ужасом.
   А между тем сам Аларих, по мере того как приближался к Риму, предавался смущению и внутреннему страху. Вот он этот Рим, стяжавший столько славы, повелитель вселенной, которому она поклонялась и который чтила! А он, Аларих, идет разорить великий город, где хранилась святыня христианская и языческие сокровища. Гордость, упоение, честолюбие наполнили сердце варвара и боролись в нем с тайным страхом.
   Рассказывают, что старый пустынник, вышедший из бесплодных ущелий Аппенинских, пришел к Алариху и, обливаясь слезами, умолял его пощадить город, принадлежавший всему человечеству.
   -- Я иду не по собственной воле, -- отвечал ему Аларих, -- неведомая сила гонит меня вперед и безустанно твердит: "иди и возьми Рим!"
   Войско Алариха было возбуждено и смущено, как и он сам. С детства всякий варвар слышал чудесные, дивные рассказы об этом властелине всех народов -- Риме. Готы были уверены, что безнаказанно нельзя подойти к городу, что это был не город, но некий бог, и что самые стены, окружавшие столицу мира, метали гром и молнию. Страшная гроза, разразившаяся над городом Нарнией, поразила ужасом уже и без того смущенное войско Алариха; оно предалось панике и бежало. Сам Аларих, поддавшийся тому же чувству, овладел собою только у Акрикулума и остановил там свое бегущее войско. Оттуда он опять повернул к Риму, обложил его с севера и юго-запада и захватил устья Тибра; таким образом он мог остановить подвоз съестных припасов и заморить Рим голодом.
   Появление Алариха под стенами Рима поразила и сенат, и народ. Так скоро не ожидали его, ибо все верили, что Аларих будет остановлен на пути своем битвами с наемными войсками, сопротивлением городов, крепостей и самого населения. Но население покорялось, крепости сдавались, войско отступало и полчища Алариха без битвы и борьбы обложили Рим. Такова была безурядица и безначалие в империи, что сенат не получал ни от кого никаких донесений и узнал о приближении Алариха от беглецов, наводнивших город.
   При появлении варварских орд началось в Риме неописанное смятение и поздняя горячечная деятельность. Стены Рима принялись укреплять оборонительными машинами, камнями и метательными снарядами; обучали оробевшую чернь воинским приемам. Никто не знал ни своего места, ни своего дела; даже не знали, кто предводительствует войсками, обложившими Рим: самые сведущие утверждали, что это Аларих, а другие называли воевод убитого Стиликона. Взволнованный народ вопил, что Рим продан и, метясь по улицам, кричал: "смерть изменникам!" Даже лица образованные, из высших классов общества не отвергали предположения об измене. Они рассуждали так: как бы посмел варвар этот перейти всю Италию и подойти к самым воротам Рима, если бы путь его не был заранее расчищен. Это измена! Очевидно, что все было подготовлено прежде.
   Таким образом убеждение в измене овладело всеми, с мала до велика, с сенатора до простолюдина. Так бывает всегда, когда бедствие постигнет внезапно давно уже нравственно умирающую страну, предавшуюся изнеженной лени, разврату и одной жажде золота, зрелищ и всякого рода наслаждений. При появлении беды в каком бы то ни было виде, весь народ и все общество, вместо того, чтоб обвинять самих себя, отыскивают измену. И не совсем неправы они. Измена есть, но она не там, где ее указывают. Когда всякий пренебрегает своим долгом, то изменяет отечеству и гневит Бога. Римляне искали изменников среди себя, забыв, что каждый из них изменял давно и постоянно самым священным обязанностям гражданина. Подозрения пали на Серену, мать регента, которая жила с дочерью в уединении, оплакивая смерть своего сына. Мятеж вспыхнул. Серену схватили и заключили в тюрьму. Сенат осудил ее и приговорил к смерти. Несчастная, ни в чем неповинная женщина была удавлена. Язычники припомнили, что во дни ее величия, когда она однажды, сопровождая отца-победителя, вошла с ним в храм Весты, где только что потух огонь, вечно горящий, она топтала ногами во прахе лежавшие статуи богов. Прибавляли, что она подошла к статуе Весты, сорвала с нее жемчужное ожерелье и с кичливою заносчивостью надела его на себя. Старая вознегодовавшая весталка горячо укоряла ее за это: тогда Серена, невзирая на ее преклонные лета, приказала своим невольникам выгнать ее из храма богини. Язычники, рассказывая это, прибавляли: а теперь ожерелье богини удавило ее! Христиане молчали, не будучи в состоянии оправдать поступок Серены и находя его противозаконным и безнравственным. Не приличествовало христианке обирать языческих богинь и рядиться в похищенное. Еще неприличнее и грешнее было гнать ни в чем неповинную старую женщину из ее единственного убежища.
   Аларих стоял у ворот и стен Рима и пресек подвоз припасов. Голод начался в городе. Чернь взбунтовалась, бросилась в дома богатых, разграбила их, убила префекта Гилария. Но это не пресекло бедствия. Голод усиливался и заразительные болезни, следствия бескормицы, разразились с великою силой. Люди умирали тысячами. Тогда-то две знатные христианки, принцессы, Лета вдова императора Грациана и Писсамира мать ее, подали пример самоотвержения и истинно христианского милосердия. Они открыли настежь двери своего дворца и всякий день раздавали входящим купленные по неслыханно дорогой цене съестные припасы, призревали больных и сами ухаживали за ними.
   Всякий день приводил с собою новое бедствие. Власти римские потеряли всякий разум. Потомки Этруссков, пришедшие искать приюта в стенах Рима, предложили свои заклинания -- их племя всегда славилось знанием всяких чар. Многие христиане не постыдились прибегнуть к языческому колдовству, чтоб избавиться от зол, обрушившихся на Рим.
   -- Наши заклинания всесильны, -- твердили потомки древних Этруссков, -- мы накликали грозу и бурю и тем спасли город Норнию. Хотите, мы спасем и Рим?
   Предложение было принято, но этрусские колдуны требовали учреждения торжественных процессий в Капитолий и Форум, а римские власти опасались, что христианское население не только не присоединится к ним, но еще воспротивится публичным языческим процессиям. Помпеян, префект римский, не осмеливался раздражать христиан и отправился к епископу Иннокентию просить его совета.
   То время, когда епископы жили в бедных углах Рима, когда они блистали добродетелями, ревностию к религии и самоотречением, давно прошло. Епископы занимали великолепный дворец, роскошно украшенный и изобильно снабженный всем, что могло сделать жизнь приятною. Они выезжали в богатых колесницах, одетые в шелк и золотые ткани, и обедали с изысканною пышностью, равною пышности императоров; но Иннокентий не походил на тех, которые забыли заповеди Спасителя, он был человек глубоко верующий, благочестивый и трудолюбиво занимался управлением своей паствы. Когда Помпеян изложил пред ним свои сомнения, Иннокентий отвечал, что язычники могут участвовать, если желают, в такого рода заклинаниях и обрядах, но что ни один христианин не осмелится присутствовать при них и что он не дозволяет публичной процессии. Это равнялось отказу. Христианские писатели говорят, что заклинания состоялись и конечно оказались бесполезными. Аларих стоял под стенами Рима, а из Равенны не являлись войска, и все сообщения между этими двумя городами были прерваны. Император находился в Равенне и бездействовал. Рим должен был сам помышлять и изыскивать способы к своему спасению. Сенат решил послать посольство в стан Готов. Базилий родом Испанец и Иоанн лично известный Алариху были избраны и вышли из города с приличною случаю пышною свитой. Введенные к Алариху, они сказали ему, что сенат римский был готов к отпору и защите, но желал бы мирного исхода, что народ числом несметный был вооружен, обучен военным приемам и горячо желал битвы. Аларих слушал в молчании речь посланного, но при этих словах, прервав его, сказал запальчиво:
   -- Если народ горячо желает битвы, тем лучше. Косить густое сено гораздо легче, чем косить редкое.
   Тогда посланные заговорили о мире и его условиях. Аларих отвечал с надменною иронией и презрением. Он объявил, что не отступит от Рима до тех пор, пока ему не отдадут все золото и серебро, в нем накопленное веками, пока не вывезут ему все мебели из дворцов, драгоценные украшения и прочие богатства, пока не освободят всех невольников иноземцев.
   На эти слова один из посланных, удивленный и смущенный, сказал ему:
   -- Что же оставишь ты нам?
   Аларих отвечал коротко:
   -- Жизнь!
   Посланные воротились в Рим объятые ужасом, который разделили и все Римляне. Узнав достоверно, что Аларих предводительствовал войском осаждавших, все население Рима содрогнулось. Тотчас нарядили другое посольство и отправили его к Алариху. Оно завязало новые, долгие прения. Аларих согласился снять осаду, если ему будет уплачена огромная сумма золотом и серебром и выдано четыре тысячи шелковых туник, три тысячи пурпуровых одежд и три тысячи фунтов пряностей. Он потребовал также заложников из знатнейших римских семейств; только на этих условиях он обязался отступить от Рима, заключить мир и даже помогать Римской империи в случае войны с кем-либо другим. Сенат обещал все, но это ничего не значило без согласия императора Гонория. Гонорий безо всякого затруднения подписал договор, с тем условием, чтобы требуемые Аларихом суммы и вещи не были взяты в его казне, а заплачены Римлянами. Когда сенат приступил к собиранию дани, оказалось, что это было гораздо труднее чем думали. Земская касса была истощена, касса сената не могла пополнить требуемого, пришлось частных людей привлечь к складчине. Но и эта мера не удалась; требуемых денег не находили. Тогда римские власти решились на последнюю крайнюю меру. Они приказали взять в языческих храмах золотые и серебряные украшения, снять со статуй богов и богинь драгоценности и тем крайне оскорбили и раздражили язычников. Язычники верили, что с этими украшениями тесно связано могущество их богов, и что, лишившись их, они уже не могут им покровительствовать. Статуи, вылитые из серебра и золота, были брошены в горны и расплавлены. Так погибла статуя военных доблестей, называемая Virtus, одна, из наиболее чтимых в Риме. Это был последний удар, нанесенный язычеству, ибо большинство Римлян уничтожение статуи Virtus сочло за погибель национальной славы и независимости.
   -- Всему конец, -- говорили Римляне, -- Рим отступился от военной доблести, благодаря которой благоденствовал в продолжение столько веков; он сам на себя наложил руку. Теперь погибель его неизбежна!
   Лишь только часть требуемых Аларихом сокровищ была собрана и отдана ему с обещанием скоро заплатить и остальное, как он, выказывая великодушие, позволил жителям выйти из ворот Рима, чтобы запастись в его стане съестными припасами и возвратиться опять в Рим. Движение по Тибру было открыто. Столь долгое время томимые голодом Римляне бросились толпами в стан Готов и покупали хлеб, отдавая за него свои последние деньги и драгоценности: таким образом все богатства Рима перешли к Готам.
   Одно из условий снятия осады состояло в том, чтобы невольники-иноземцы были отпущены на волю. Почти все они оставили Рим и присоединились к осаждавшему Рим готскому войску. Аларих, получив часть того, чего требовал, забрав богатейшую, роскошную добычу и не дожидаясь остальной дани, покинул окрестности Рима, увозя в своих обозах сокровища и драгоценности Вечного Города, нажитые веками и славными победами. Он удалился в Этрурию, где намеревался ожидать следуемых ему по условию недоплаченных денег и выдачи заложников.
   
   Жажда варваров к добыче была таким образом утолена, но честолюбие Алариха осталось не удовлетворенным. Он страшно желал почестей римских; остаться только королем варваров казалось ему ничтожным. Рим в глазах всякого варвара являлся великим и чудесным и сделаться одним из главных его сановников считалось великою честию. Аларих хотел достигнуть этого во что бы то ни стало и предъявил свои требования; он желал быть главным начальником войск в Западной Римской Империи. Свое собственное готское войско он хотел слить с войсками империи, большею частию состоявшими из наемников, в особенности Германцев. Но Гонорий не только не согласился на это, но еще отказался заплатить Алариху остальную обещанную ему сумму, а также отказался выдать ему заложников. Аларих требовал, ему отвечали из Равенны уклончиво; тогда, пылая гневом, он грозил, что опять пойдет на Рим и отправил туда отряд войска. Ужас объял Римлян. Самые богатые и знатные семейства собирались бежать, пока еще дороги не были заняты; народ волновался, и смущенный сенат послал в Равенну трех послов: Целиана, ревностного христианина, Максимилиана и Аттала. Все они принадлежали к старым фамилиям патрициев. Аттал, богатый уроженец Греции, блестящий, умный, неверующий ни во что, со всеми приветливый, представлял собою образец блестящего светского человека того времени. Он пользовался всеобщею любовью, хотя был кичлив, самонадеян и упоен своими светскими успехами.
   Посланные от сената были приняты в Равенне с почетом, но когда они описали страдания, претерпенные Римом, и опасность, которая грозила ему опять, приближенные Гонория осыпали их насмешками.
   -- Опасность невелика, говорили они посмеиваясь, -- разве империя не существует? Разве возможно римскому величию склонить голову пред шайкой презренных варваров. Гонорий привык одерживать победы и ему, пожавшему столько лавров в войнах с Готами, легко наказать заносчивого Алариха.
   Такие речи повторялись на разные лады царедворцами и приближенными императора. Замечательно, что в эпохи упадка речи всегда хвастливы и кичливы, а дела всегда ничтожны. Так случилось и теперь. Гонорий легкомысленно отказал Алариху, надеясь на своих военачальников и на помощь, с одной стороны, Галлов, с другой, Далматов. Но Аларих принял свои меры и уничтожил отряд, посланный Гонорием в Рим. Максимилиан был взят в плен. Атталу удалось избежать этой участи и достигнуть до Рима.
   Через несколько времени при Равеннском дворе, постоянно волнуемом интригами, появилось новое лицо, овладевшее слабым и бессмысленным Гонорием. То был Иовий (Jobius), человек хитрый, легкомысленный, предприимчивый, но вместе с тем изменчивый. Он с давних пор находился в хороших отношениях с Аларихом, на которого приобрел некоторое влияние. Он оценил силу характера и воли этого варвара, добивавшегося во что бы то ни стало сделаться Римлянином. Иовий решился поддерживать все требования Алариха, который в свою очередь убедился, что он вскоре будет назначен главнокомандующим всех римских войск и достигнет почетного звания римского патриция. Между этими двумя лицами было втайне решено, что Римский сенат пошлет второе посольство к Гонорию для той же цели. Аларих предложил свою эскорту для этого посольства и сенат Римский принял его предложение. В то странное время, обильное всякого рода несообразностями, увидели посольство римское под покровительством Готов, которое шло просить императора защитить Рим от нападения этих самых Готов. Аларих поставил свои условия; он, как варвар, всегда хитривший, просил много, чтобы получить то, чего желал прежде; он требовал опять денег, известного количества съестных припасов для своего войска и право проживать в Венеции, Далматии, и за это обязывался хранить нерушимый мир с Римскою империей. Иовий советовал не принимать этих опасных требований, а просто назначить Алариха военачальником, чем он удовлетворится. Иовий был уверен в успехе, но Гонорий под влиянием других приближенных не хотел и слышать об этом и отказал опять. Он заявил, что никогда король Готов не достигнет почестей римских. Аларих пришел в ярость и в припадке страшного гнева, которому предавался с неудержимою страстию варвара, воскликнул:
   -- Оскорбление нанесено мне и всему моему народу; мщение мое разразится и раздавить моих поносителей.
   Немедленно передовые войска его выступили по дороге в Рим. Сам он однако медлил. Рассказывают историки того времени, что он находился под влиянием тайного ужаса. Ему страшно было решиться взять Рим, ибо разгром и грабеж Рима обусловливал разрушение и его задушевного страстного желания сделаться одним из его почетных граждан, войти в состав патрициев, сделаться римским военачальником. Он решился на последнюю уступку и послал просить епископов ходатайствовать за него у Гонория. Они должны были поставить императору на вид, что сожжение великого города, столицы всей вселенной, разрушение чудных ее зданий, зависело от принятия самых умеренных условий. Король Готов умолял Римского императора сжалиться над Римом и пощадить его, и как ни странно это кажется, ответ Гонория и на этот раз был отрицательный. Сам Иовий, убоясь попасть в немилость императора, отступился от Алариха и обратился против него. Он клялся головой императора никогда не соглашаться на мир с королем Готов. Все военачальники последовали его примеру, а царедворцы ликовали и восхваляли императора за его храбрость и твердость. Историки передают нам следующие возмутительные безбожные речи:
   -- Не надо мира, -- восклицали придворные. -- Мы клялись не заключать мира. Если б клялись мы именем Божиим, то можно было бы сделаться клятвопреступниками: Бог простит: но мы клялись священною головой нашего императора, и изменить этой клятве невозможно!
   Аларих подошел под стены Рима и потребовал немедленного низложения Гонория и возведения другого в сан императора; в противном случае он грозил не оставить в Риме камня на камне.
   Внезапное появление Алариха застало город врасплох: съестных припасов не оказалось в городе, и ему опять грозил голод. Сенат попытался войти в переговоры, но Аларих отвечал надменно:
   -- Рассуждайте, жду вашего решения.
   Сенат, патриции, народ страшились бедствий осады и не чувствовали никакой привязанности к своим так часто менявшимся императорам. Их решение не подлежало сомнению. Сенат признал Гонория лишенным императорского сана, народ подтвердил это решение; тогда Аларих предложил избрать императором Атталу, с которым, после того, как он участвовал в посольстве, он находился в близких отношениях. Аларих полагал, что Аттал будет послушным орудием в его руках и верным ему слугой. Он послал в Рим доверенных людей, которые объявили, что Флавий Аттал избран. Аттал появился. При доверенных готского короля ему накинули на плечи длинную пурпуровую мантию, надели на голову корону из жемчуга, посадили его на курульное кресло, украшенное золотом и драгоценными камнями. То был трон Августа; ничтожный уроженец Ионии, избранный варваром, долженствовавший быть его рабом очутился на троне стольких знаменитых императоров, победителей вселенной!
   Этот новый император Рима по крещению христианин, по чувствам и понятиям язычник, не веровавший ни в Бога, ни в богов Олимпа, желал приобресть расположение язычников и начал с того, что уничтожил на монетах Laborum, который всегда чеканили на них со времен Константина, и заменил его изображением богини побед, с надписью: "Победа Римская, восстановление республики, слава империи, Рим непобедимый и вечный".
   Язычники ликовали, но многие знатные роды, принявшие христианство, вознегодовали и выказывали все свое презрение к этому незаконному императору, поставленному варваром -- врагом римским. Остальная Италия не признала Аттала императором, но Аларих заставил ее покориться, и Аттал мало-помалу укреплялся на троне. Аларих был провозглашен генералиссимусом Римских войск и заседал в совете императора.
   Скоро однако готский король убедился, что цесарь, им поставленный, не настолько низок, чтобы повиноваться ему беспрекословно и не достаточно разумен, чтобы сообща вести дела к обоюдной пользе; но он не заявлял никому о своих мнениях и только между готами в своем стане, посреди своих предавался страшным взрывам гнева и негодования. Рассказывают, что его презрение к Атталу доходило до того, что, угощая однажды в своей палатке готских вождей, он пригласил и Аттала, но приказал ему снять императорскую мантию, надеть одежду раба и угощать гостей. Если это сказание и несправедливо, то свидетельствуют о том презрении, в каком содержал Аларих им же избранного римского императора.
   Африка снабжала Рим припасами, и Аларих решился идти походом против Карфагена и самого Гонория; тогда заносчивость Гонория сменилась крайнею трусостию. Несколько раз в день он переменял свои намерения: то решался он сражаться, то хотел бежать на Восток. Его приближенные дрожали от страха и наконец решились просить пощады, послали послов к Атталу и завязали с ним переговоры. Они обещали именем Гонория признать Аттала цесарем и предлагали ему разделить власть и править империей сообща с Гонорием, но Аттал в свою очередь отверг эти предложения. Тогда Иовий обратился к самому Алариху и старался помирить его с Гонорием.
   -- Поверь мне, -- говорил Иовий, -- Аттал ненавидит тебя. Он сделался императором по твоей милости; но когда он утвердится на троне благодаря тебе и твоему народу, ты увидишь, на что он способен. Он бессовестно уничтожит тебя, твой род и твою нацию.
   Аларих сильно раздраженный против Аттала, слушал эти слова с волнением. Он колебался. Между тем подвозы припасов не приходили из Африки, и народ Римский, ужасаясь могущего наступить голода, волновался. Мятежи вспыхнули во многих кварталах Рима, сенат упрекали в измене, а имя Аттала произносили с проклятиями.
   Чтобы положить конец всем волнениям, необходимо должно было овладеть Африкой; Аларих опять предложил свои услуги, сенат снова принял их, но Аттал с легкомысленным упорством и заносчивостью отвечал отказом. Он ненавидел Алариха, боялся Готов и страстно желал прослыть пред целым светом независимым властелином Рима, настоящим императором. Сенат, народ, весь Рим, узнав об отказе Аттала, громко выражали свое негодование; его публично обзывали безумцем, пустым человеком, тупым сумасбродом; но сам Аттал считал себя героем. Аларих вырос во мнении Римлян; они почитали его за своего спасителя, за ревнителя своего благосостояния. Однако его положение оказалось затруднительным. Он находился во враждебном отношении с Гонорием и в неприятном с Атталом. Зима наступила и ему нельзя было войной положить конец такому положению дел; реки разлились, болота близ Равенны стали непроходимыми. Аларих должен был отступить и удалился в Тоскану. Он был недоволен собою и еще более недоволен Атталом и Гонорием. Наступил 410 год по Рождестве Христове. Консул Тертуллий сказал речь в сенате, в которой, между прочим, находились следующие многозначительные слова:
   "Я говорю с вами, как консул и как первосвященник. Консул я есмь -- первосвященником буду!"
   Первосвященники были уничтожены христианскими императорами, и эти слова обещали восстановление язычества. Язычники возрадовались, христиане негодовали и твердо верили, что разгневанный Бог накажет Рим, как в древности наказал Содом и Ниневию.
   -- Какое страшное начало года, -- говорили христиане, -- и каких зол не сулит нам оно! Гнев Господень упадет на Рим, и все мы погибнем!
   Между тем положение Гонория было незавидно. Денег у него не было, он рассчитывал на деньги из Африки, но узнал, что эта провинция желает отложиться; Константин повелитель Галлии не приходил ему на помощь, в Равенне вспыхнули смуты и между его приближенными разгорелась вражда; словом, Гонорий был оставлен всеми и трусость опять овладела им. Тогда-то Аларих вновь обратился к нему с прежними предложениями. Гонорий приказал сказать ему, что пока он терпит в Риме своего шута-императора , законный император не может входить с ним в серьезные переговоры. Аларих немедленно распорядился. Он вызвал Аттала в небольшой приморский городок около Равенны и там, в присутствии самого Гонория, римских солдат и своего собственного войска, сорвал с плеч Аттала императорскую мантию, с головы жемчужную корону и объявил ему, что он с сего часа считается простым частным человеком. Из милости он позволил ему остаться в своем стане, ибо во всяком другом месте жизнь его не была бы в безопасности.
   Таким образом Аларих был уверен, что Гонорий примет все его предложения и что цель им преследуемая будет наконец достигнута, когда неожиданно все его надежды рухнули. Однажды Аларих удалился от своего стана, толпа варваров напала на него, перебила многих лиц его свиты, разогнала других и едва не взяла в плен его самого. Эти варвары принадлежали к войску Сара, одного из генералов убитого Стиликона, личного врага Алариха. Сар, узнав, что Гонорий готов заключить союз с Аларихом, предложил ему свои услуги, и его предложение было принято; затем воспоследовала неудавшаяся попытка убить или взять в плен Алариха.
   Узнав о коварстве Гонория, Аларих не обнаружил ни единым словом своего негодования и гнева, но поклялся, что он в отмщение возьмет Рим и сожжет его. Не медля, он отдал своим войскам приказание выступить в поход и, горя нетерпением, опередил свои войска. Как Цезарь несколько столетий тому назад, он перешел Рубикон и пошел на завоевание великого, вечного города.
   
   Приближаясь к Риму, Аларих увидел, что кампания, его окружающая, усыпана беглецами. Рим остался без представителя власти, так как и епископ Иннокентий находился в Равенне. Подступив к городу, Готский король не счел за нужное предлагать Римлянам какие бы то ни было условия. Он приказал привести пред войско свое Аттала, одетого в императорскую одежду, снова сорвал с него мантию и корону и выгнал его из своего лагеря. Затем он велел передать сенату и народу Римскому приказание сдаться. Сенат понял, что варвар был смертельно оскорблен и что нельзя ждать от него пощады. Надо было биться и умирать. Жители разделяли мнение сената и готовились к смерти.
   Устья Тибра были захвачены, и голод опять появился в стенах Рима. Население Рима, изнеженное, легкомысленное и развратное, повиновалось теперь сенату беспрекословно. Всякий день в продолжении нескольких месяцев Римляне отражали нападения Готов, и во множестве умирали за стенами своими от голода и болезней. Чернь пожирала падаль, даже человеческое мясо, и гибла, как стадо животных. Мертвых некому было хоронить; тела лежали грудами на улицах. Среди этих ужасов настала ночь 24 августа (410 года). Главная квартира Алариха находилась у Салернских ворот, направо от великолепных садов Саллюстия. В полночь, когда город объят был сном, ворота Салернские тихо растворились, и Аларих вошел в них с своим войском.
   Кто отворил ворота римские Алариху? Кто изменой впустил его в Рим? Историки того времени спорят об этом. В песнях своих Готы, прославляя Алариха, воспевают его ухищрения и утверждают, что он послал в дар сенату 300 Готов, одетых рабами, с заявлением, что утомлен осадой и снимает ее. Эти Готы в условленный день, в 12 часов дня, когда Римляне имели обыкновение отдыхать, отворили ему ворота города. Рассказ этот слишком походит на басню и его нельзя почитать достоверным. Прокопий, один из историков того времени, утверждает, что в Риме жила благородная матрона по имени Проба-Фалькония, что она была поражена страданиями народа, умиравшего массами от голода, болезней и ран и, не видя конца этим бедствиям, решилась, из жалости, положить им конец. Она собрала своих многочисленных невольников и ночью выслала их к воротам Салернских, предупредив Алариха; они отворили их. Аларих вошел в город.
   При звуке литавр, распевая, по своему обыкновению, громкую песнь битв и победы, шли Готы по улицам Рима. Не останавливаясь на ходу, они поджигали дома направо и налево; сады Саллюстия, это чудо искусства и роскоши, загорелись прежде всего и скоро от всех сокровищ, которыми они славились и красовались, осталась одна груда черного пепла.
   Пробужденные внезапно, жители в неописанном ужасе метались туда и сюда, преследуемые огнем и мечом врагов. Пламя, несомое ураганом, бежало с быстротою молнии. Оно пожирало безразлично дома бедных и богатых, дворцы, церкви, капища языческие. Оно подымалось до темного, омраченного дымом неба, ревело с треском, но над ним, заглушая его, стоял вопль погибающих. Мужчины, солдаты, женщины, дети, патриции, рабы, в одной страшной свалке давили одни других и гибли от мечей Готов. Разразилась страшная внезапная гроза, гром гремел, молния сверкала, и ее ослепительный блеск смешивался с кровавыми исполинскими языками пламени. Оно лизало стены не занявшихся еще зданий и они в свой черед разгорались и пылали. Молния упала на Форум и разгромила его, статуи его окружавшие, сорванные с пьедесталов, рухнули на землю и, разбившись вдребезги, являли безобразную груду. Многие храмы и все их сокровища загорелись от грозы и превратились в пепел и развалины. Обгоревшие дома рушились -- кровли провалились, высокие, обнаженные балки, как мрачные великаны, шатались во мгле дыма и пепла, несомого ураганом, и валились с треском, давя окружающих. Мраморные колонны, великолепные фронтоны, рухнув, лежали в обломках на прожженной, черной, как уголь, почве.
   "Запылал, вспыхнул великий Рим, -- говорит Иероним, -- и погреб сам себя под пеплом!"
   Там, где огонь не свирепствовал, грабеж и убийства довершали разрушение. Сам Аларих смутился; варвар, крещенный в христианскую веру испугался Божией кары. Он вспомнил, что уничтоженный им Рим, не есть только столица вселенной, но и город, где чтили Апостолов, где почивали мощи их. Он приказал войску пощадить базилики Св. Петра и Св. Павла и не дерзать посягать на священные сокровища, которые они вмещали, не прикасаться к тем, которые искали в них убежища [Одна из этих церквей построена была на хохмах Ватикана, другая около ворот Остии]. Кроме этих двух церквей, все остальное отдал он солдатам, прибавив, что они должны щадить жизнь жителей. Но то были бессильные слова; кто мог остановить дикие полчища варваров, распаленные жаждой добычи, упоенные жаждой крови. Во всяком углу Рима совершались трагические ужасы. Одна знатная и богатая вдова христианка, по имени Марцелла, друг Иеронима, жила на Авентинской горе, в большом доме своих предков, со внучкой своею Принципией. Марцелла раздала все свои деньги бедным, и внутри дворец ее отличался убожеством. Не только роскошь, самые удобства жизни были из него изгнаны. Сама Марцелла и все ее домашние носили самое простое, бедное платье. Варвары, привлеченные внешним великолепием дворца, вторглись в него и, залитые кровью, закоптелые дымом, окружили Марцеллу, требуя денег и драгоценностей. Напрасно несчастная женщина указывала им на свое платье, на свои комнаты, объясняла им, что раздала все, что имела, бедным, Готы не понимали этого и не верили ей. Они схватили ее, избили так жестоко, что она упала замертво; до последней минуты сознания она кричала раздирающим голосом: "Пощадите Принципию!" Марцелла умерла на другой же день; многие женщины погибли, как она, после жестоких истязаний. Проба-Фалькония, которую обвиняли в том, что она впустила Готов в Рим, была точно также застигнута варварами в богатом своем доме. Пьяные, обезумевшие от грабежа и убийства, солдаты вбежали в ее покои. Она схватила свою внучку Демитриаду и прикрыла ее собою: солдаты вырвали у нее девочку и хотели увести ее. Она отдала им все свои драгоценности, чтобы ее выкупись. Но Готы взяли их обеих и привели в то место, где стерегли всех богатых людей, надеясь позднее взять за них дорогой выкуп.
   В эти ужасные минуты другая христианка проявила редкое мужество и твердость духа. Она была замужем и нежно любила своего мужа. Какой-то солдат Гот вбежал к ней и хотел ее увести с собою. Она противилась. Между ним и ею завязалась страшная борьба. Отчаяние придавало ей сверхъестественную силу. Он не мог одолеть ее. Тогда в припадке ярого гнева он вынул меч и, желая устрашить ее, провел острием его по ее шее, обещаясь убить ее тотчас, если она не последует за ним. Кровь хлынула ручьем из раны и залила несчастную с головы до ног, но она не закричала от боли и испуга, но напротив того подняла гордо голову, шагнула вперед и сказала:
   -- Рази! Я предпочитаю смерть плену. Умру, но не расстанусь с мужем!
   Пораженный ее поступком, солдат умилосердился. Он отвел ее в базилику Св. Петра, где христиане нашли безопасное убежище, и дал шесть золотых привратнику церкви, чтоб он кормил ее, пока муж не придет за нею.
   Готы метались, носились, рыскали по всему пространству Великого Рима, ища везде добычи. Один из готских начальников попал в отдаленное предместье и, заметив в нем большой дом, вошел в него. Историки называют этот дом духовным , ибо в нем жили девицы и вдовы христианки, посвятившие себя молитве и добрым делам [Начало общинных монастырей]. Дом был пуст. Он нашел там одну старуху, одетую в платье, назначенное посвященным на служение церкви женщинам. Он обратился к ней с приказанием принести тотчас все золото, серебро и драгоценности, которые были у ней. Она беспрекословно отворила дверцы потаенного места и вынула оттуда золотые вещи, оправленные драгоценными камнями; то были различные украшения искусной работы, великолепные сосуды и вазы, чудной резьбы блюда и дорогие ларцы. Гот изумился богатству своей находки и залюбовался невиданною им до тех пор странною формой сосудов и украшений. Он спросил, для какого употребления служат эти вещи, цены несметной.
   -- Это сокровища церкви Св. Петра, -- сказала старуха гордо и важно, -- мне вверили их на хранение. Они служат для совершения таинств в великие праздники. Возьми их, если хочешь, ты сам знаешь, кому ты отдашь отчет в похищении их. Что касается меня, я отрекаюсь от них, оставляю их на твой произвол, ибо не имею силы защищать их и не имею права располагать ими. Бойся Бога!
   Гот опустил протянутую к сокровищам руку и отступил. Он был христианин и послал предупредить Алариха об открытом им богатстве. Аларих ужаснулся и приказал с должным почитанием взять священные сосуды и утварь и отнести их в базилику Св. Петра, строго запрещая утаить из них малейшую безделицу. Готский офицер собрал своих солдат, к ним пристали солдаты римские и многие христиане, которые отправились в процессии ко храму Св. Петра. Готские солдаты с обнаженными мечами шли впереди, другие несли на головах сосуды церковные, утварь и все драгоценности; за ними следовала вооруженная стража; и вся эта многочисленная толпа завершалась примкнувшими к ней христианами. К ним, ища спасения от Готов, присоединилось многое множество язычников. Торжественное шествие тронулось; христиане и Готы на своих языках пели псалмы и гимны, прошли таким образом полгорода и достигли церкви Св. Петра. Среди ужасов взятого Рима, эта случайная, но величественная и внушающая благоговение процессия представляла дивное зрелище. При зареве пожара, среди грабящих, убивающих, убитых и умирающих шла она с пением, унося церковные сокровища, и никто не осмелился коснуться до них. При входе в церковь Св. Петра всякий должен был объявить, что он христианин. Многие язычники, чтобы не быть изгнанными из безопасного убежища, назвались христианами, многие другие действительно обратились и приняли христианство.
   Между тем, как огонь и молния пожирали Рим, а меч разил его жителей, толпы граждан спасались в церкви Св. Петра и Св. Павла. Церковь Св. Петра была построена частию на древнем христианском кладбище, частию на развалинах цирка Нерона. Она считалась одною из самых огромных и богатых базилик, построенных после Константина Великого. Ее внешний вид имел форму креста, а внутренность была украшена высокими колоннами из порфира и белого мрамора. Под ее сводами почивали мощи Св. Петра, а паперть, выложенная мозаиками, была расписана искуснейшими мастерами. Множество приделов, во имя святых, прилегали к главному корпусу церкви. Огромная купель стояла близ церкви, осененная деревьями, и из нее била струя чистой воды, которая стекала в мраморный бассейн. Вокруг церкви шла ограда, с тремя бронзовыми громадными дверями, украшенными великолепною резьбой. Туда-то стремились христиане, как в верное убежище, куда ни один Гот не смел проникнуть. В другой стороне Рима, пройдя мост Адриана, за воротами Остии, находилась церковь Св. Павла. Она была построена за Тибром, вдоль болот, Константином Великим и хотя по размерам не могла сравниться с базиликой Св. Петра, но по своим богатствам могла поспорить с нею. Туда направились другие толпы христиан и скоро наполнили обе церкви и принадлежащие к ним места густою несметною толпой. Эти две церкви походили, посреди горящего города, мятущегося населения, на два благоденствующие острова, на тихую, неприступную обитель. Дикие орды жестоких и разнузданных варваров, обезумевшие от ужаса жители, оглашали воздух воплями и в неописуемой свалке, где лилась кровь ручьями, достигая этих двух христианских убежищ, стихали. Спасенные падали в изнеможении, многие в молитве, свирепые враги останавливались и опускали покрытые кровью мечи, не смея переступить через заповедные границы церковного погоста.
   Могилы мучеников служили также убежищем; Готы не осмеливались убивать преследуемых на земле, почитаемой святою, сокрывшей тела умерших праведников. Но что значили эти относительно ничтожные по своему объему места сравнительно с протяжением Великого Рима. Там продолжалось разрушение, там разгуливала страшная смерть, там шел ужасающий грабеж и безумное пьянство, там совершались неслыханные преступления. Дворцы патрициев привлекали жадных до золота варваров. Они врывались в них и неистовствовали. "Гордые властители вселенной, -- говорит современный взятию Рима писатель, -- сделались жертвой пламени, оков и меча". Знатное рождение, богатство привлекали опустошителей, грабителей, убийц, и владетели дворцов погибали в мучениях. Многие сенаторы с женами и детьми были замучены до смерти.
   Это страшное разрушение, эта гибель великого Рима, вечного города, как привыкли называть его издавна, заставила содрогнуться вселенную. Шесть веков от Рима исходил свет тогдашнего образования, и свет этот угас под святотатственною рукой пришлого варвара. "Рим, -- восклицал Иероним, -- стал могилою наций, которых был отцом!" Города Востока, города Запада облеклись, если можно так выразиться, в траур, самые варвары содрогнулись от ужаса. Августин, узнав о взятии и разгроме Рима, проливал горькие слезы. "Никогда, -- сказал он, -- не буду я в состоянии утешиться". Иероним, находившийся тогда в пустыне Вифлеемской, отбросил от себя пророчество Иезекииля, над толкованиями которого трудился. Иссох язык его, и перо выпало из рук. "Я умолк, -- сказал он, -- ибо то было время слез горючих".
   Три дня длился пожар и грабеж Рима, когда Аларих подал наконец сигнал к отступлению. Готы увезли с собою несметные сокровища. Они поделили их, оставляя на долю короля своего лучшую и богатейшую часть их. Впоследствии из нее составилось сокровище вестготских королей. Между прочими удивительными по работе и ценности вещами находилась золотая ваза, блиставшая огромной величины каменьями, взятая императором Титом во время разрушения Иерусалима. Кроме этих сокровищ Аларих увез с собою сестру Гонория, красавицу Плацидию, которую удержал у себя, как заложницу. Впоследствии он отдал ее замуж за своего брата. Другой заложник добровольно отправился за королем Готов -- то был презираемый всеми Аттал, у которого не осталось ни отечества, ни сограждан.
   А между тем Гонорий жил в Равенне и больше заботился о своих удовольствиях, чем об империи и осажденном Риме. Он был страстный охотник до домашних птиц, выстроил для них роскошное помещение, и сам из собственных рук откармливал их. Рассказывают, что когда известие о взятии Рима достигло Равенны, один из приближенных невольников Гонория вошел к нему с лицом, искаженным от страшного потрясения.
   -- Что случилось? -- спросил у него Гонорий.
   -- Рим погиб, -- произнес невольник с ужасом и скорбию.
   -- Рим, Рим погиб! -- воскликнул недостойный и презренный сын великого Феодосия, -- Рим погиб, возможно ли это? Я сейчас кормил его собственными руками.
   Гонорий говорил о петухе своем, красоты и породы редкой, которого он особенно любил и называл именем города Рима. Невольник вывел Гонория из заблуждения, и ничтожный человек, к удивлению раба, чувствовавшего сильнее, тотчас успокоился. Этот анекдот, рассказанный одним из серьезных историков того времени, если и вымышлен, то вполне характеризует презренного Гонория, и дает нам меру того пренебрежения, которое внушил он современникам.
   Аларих оставил разоренный, сожженный, разграбленный Рим с великим смущением. Столько совершенных там преступлений тревожили его совесть. Готы влекли за собою женщин, детей, патрициев, духовных лиц, словом всех тех, за которых предполагали получить богатый выкуп. По дороге они забирали с собою всех богатых людей и ограбили многие города. В городе Ноле они захватили епископа Паулина, некогда человека богатого, но в то время неимущего, ибо он раздал все свое состояние бедным. Они заковали его в цепи, били, мучили всячески, вымогая у него воображаемые ими сокровища. Уверившись, что у него ничего нет, они наконец, полумертвого, отпустили его. Близкий друг епископа Паулина, св. Августин выразился о нем так: "Сокровища его были действительно скрыты, но в благодарных сердцах бедных!"
   Аларих намеревался переправиться в Сицилию, ограбить ее, достигнуть Африки и там продолжать свои опустошения. Он посадил большую часть своих войск на корабли, но внезапная буря разразилась и потопила великое число судов, а другие выбросила на берег. Король Готский, находившийся на берегу моря, на возвышении, наблюдавший оттуда переправу, сделался свидетелем гибели большей части своей армии. Войска, взявшие Рим, все почти погибли.
   Христиане были убеждены, что Господь Бог избрал орудием своим Алариха для наказания Рима; там совершилось столько преступлений, там разврат пустил такие глубокие корни, там замучили столько христиан, что гнев Божий поразил нечестивый город, а когда он был наказан, Господь разбил недостойное орудие своего гнева, как разбивают глиняный, негодный к употреблению, горшок. Готы, послужившие Ему для кары Римлян, погибли сами за преступления, ими совершенные. Гибель войска нанесла окончательный удар уже смущенному Алариху и угрызения совести, мучившие его после взятия Рима, возобновились с новою силой. Не зная, что предпринять, он удалился в Абруццы и печально обсуждал свое критическое положение и будущность своего народа. Счастие изменило ему с той минуты, когда, под влиянием гнева и мщения, он посягнул на Рим. Цель, которую ом преследовал, была уничтожена вместе с Римом, гордость его унижена, силы его умалены, и он находился с оставшеюся армией между бушующим морем и Италией, готовою восстать и ринуться на него. Казалось, что небо и люди ополчились против него. Море не пускало его переплыть в Африку, и он был заперт в отрогах Аппенин. Внезапная болезнь, усиленная беспокойством и печалью, сразила его. Он умер скоропостижно, едва успев сделать необходимые распоряжения.
   Готы оплакивали в нем великого короля и великого героя и захотели похоронить его достойным образом. Опасаясь, чтобы Римляне не осквернили могилу разорителя-погубителя Рима, они заставили своих пленников отвести в сторону течение небольшой реки Барептины, близ города Конценции, и на дне ее похоронили Алариха и с ним для почета множество драгоценностей; потом они велели пустить реку на прежнее русло и умертвили всех пленников, которые производили эту работу.
   Аларих подал первый пример и проложил варварам дорогу к Риму. После него все дикие орды, жаждавшие добычи, стремились к нему, как к источнику богатства. Рим был взят несколько раз, несколько раз подвергся разрушению и разграблению. Почти все великие римские постройки, мавзолеи, храмы, дворцы и цирки были истреблены огнем; а несравненной красоты статуи раздроблены; золотые, из слоновой кости, порфира, мрамора и перламутра украшения были разбиты или похищены. От древнего великого Рима времен республики и цезарей остались одни дивные развалины, свидетельствующие о торжественной красоте и несчетном богатстве погибшей столицы вселенной. Еще и теперь дивятся им путешественники, стекающиеся в Вечный Город со всех сторон образованного мира. Они любуются уцелевшими памятниками древнего искусства, сохранившимися в недрах земли и там найденными, благоговейно посещают могилы святых мучеников, молятся мощам, почивающим в базиликах. С древним Римом и его дворцами и храмами погиб и Колизей, остов которого, да и то только наполовину, высится на изумление потомства. Путешественник, пораженный его громадными размерами, величественной формой, изяществом арок, гармонией целого, представляющей по счастливому выражению немецкого ученого, как бы застывшую музыку, благоговейно ступает робкою ногой на его арену. С замирающим сердцем и умиленным духом он помышляет о тех тысячах праведников, которые на этом месте, в мучениях за веру Христову, отдали Богу свою чистую и великую душу.

-------------------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: Мученики Колизея : Ист. рассказ для детей / Евгения Тур. -- Калуга: типография Губ. правления, 1884. -- 146 с., 2 л. ил.; 23 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru