Тургенев Иван Сергеевич
Переписка с И. А. Гончаровым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Переписка И. С. Тургенева. В 2-х т. Т. 2.
   М.: "Художественная литература", 1986.-- (Переписка русских писателей).
   

И. С. ТУРГЕНЕВ И И. А. ГОНЧАРОВ

   Знакомство Тургенева с Иваном Александровичем Гончаровым (1812--1891) состоялось в середине 1840-х годов в Петербурге, к доме Н. А. Майкова. Вскоре Гончаров вошел в круг Белинского, членом которого был Тургенев. Они оба посещали литературный вечера Белинского, на одном из которых Гончаров читал "Обыкновенную историю", печатались в "Современнике" и принимали участие в редакционных делах журнала. Отъезд Тургенева за границу в январе 1847 года, а затем кругосветное путешествие Гончарова на фрегате "Паллада" прервали их непосредственное общение. Гончаров вернулся в Петербург в феврале 1855 года, и между писателями установились дружеские отношения. Гончаров делился с Тургеневым своими творческими замыслами и читал в его присутствии "Обломова" и первые главы "Обрыва". Тургенев в своих письмах и личных беседах постоянно торопил Гончарова с завершением начатых произведений и выражал надежду, что, "несмотря на многочисленность ценсорских занятий", он найдет возможность продолжать свою литературную деятельность: "Я не хочу и думать, чтобы Вы положили свое золотое перо на полку",-- писал Тургенев автору "Обыкновенной истории" и добавлял, что "молчание г-на Гончарова -- общественное бедствие".
   Гончаров очень высоко ценил "Записки охотника" Тургенева, но весьма критически отзывался о его романах и повестях, считая, что этот жанр несовместим с особенностями его дарования. Гончаров писал в связи с этим Тургеневу: "Вам дан нежный, верный рисунок и звуки, а Вы порываетесь строить огромные здания или цирки и хотите дать драму". Вскоре, однако, дружеские отношения между писателями прервались.
   После выхода в свет в январе 1859 года романа "Дворянское гнездо" у Гончарова появилась и постепенно окрепла болезненная уверенность в том, что Тургенев сюжеты своих произведений основывает на планах и набросках не завершенного еще в то время романа "Обрыв". Гончаров стал открыто обвинять Тургенева в плагиате. Как утверждал Гончаров, "Дворянское гнездо" -- это "сжатый, но довольно полный очерк "Обрыва", программу которого он читал Тургеневу еще в 1855 году. Третейский суд, состоявшийся по требованию Тургенева 29 марта ст. ст. 1860 года в Петербурге, в составе С. С. Дудышкина, А. В. Дружинина в П. В. Анненкова, отклонил обвинение Гончарова. (Об этом см. ПСС, 2, т. 6, с. 382--383.) Примирение между писателями произошло лишь 21 января ст. ст. 1864 года на похоронах А. В. Дружинина в Петербурге, после чего, по инициативе Тургенева, между ними восстановилась и переписка. 14(26) марта 1864 года Тургенев писал Гончарову: "Если Вы порадовались моему приезду, потому что он положил конец возникшему между нами недоразумению -- то и я со своей стороны не менее Вас порадовался возобновлению дружеских отношений с человеком, к которому -- не говоря уже об уважении к его таланту -- я стою очень близко -- в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин. Мы ведь тоже немножко с Вами последние могикане. Повторяю -- я душевно рад тому, что чувствую снова Вашу руку в моей" (Письма, т. V, c. 239).
   Летом того же года Тургенев и Гончаров встречались в Вильдбадене, а затем в 1866 и 1867 годах в Бадене.
   Начиная с середины 1868 года неприязненное отношение Гончарова к Тургеневу снова приняло подозрительно-болезненный характер, сохранившийся до смерти Тургенева. Все свои обвинения в адрес Тургенева Гончаров изложил в рукописи, оставшейся при его жизни неизданной (см.: Необыкновенная история. Неизданная рукопись И. А. Гончарова. Сборник Российской публичной библиотеки, т. II. Пг., 1924). Но и там Гончаров отдал должное умению своего единственного "соперника" среди русских романистов 1850--1860-х годов, как он назвал Тургенева, улавливать "предсознанное будущее". Особенно это касалось, по его мнению, "очерка" Базарова в "Отцах и детях". Гончаров отмечал в связи с этим: когда Тургенев писал "эту повесть, нигилизм обнаружился только, можно сказать, в теории, нарезался как молодой месяц,-- но тонкое чутье автора угадало это явление и -- по его силам, насколько их было, изобразило в законченном и полном очерке нового типа" (там же, с. 34; см. также: Малахов С. А. Тургенев н Гончаров о поэтике русского романа.-- В сб.: Проблемы реализма русской литературы XIX века. М.-- Л., 1961, с. 102--132). При несомненной близости общих эстетических принципов к некоторым проблемам художественного воспроизведения действительности Гончаров и Тургенев относились по-разному, в частности, это касалось толкования тем и другим романистом "объективности" и "тенденциозности" в искусстве (об этом см.: Никонова Т. А. Тургенев и Гончаров.-- РЛ, 1970, No 2, с. 96--101). В настоящее время известны 5 писем Тургенева к Гончарову (почти все -- в отрывках, переписанных рукою Гончарова), относящееся к 1856--1864 гг., и 12 писем Гончарова к Тургеневу за 1859--1868 гг. (см.: И. А. Гончаров и И. С, Тургенев. Пг, 1923, с. 29--63).
   

ТУРГЕНЕВ -- И. А. ГОНЧАРОВУ

21 июня (3 июля) 1856. Спасское

   ...Впрочем, я думаю про себя (и утешаюсь этим), что, несмотря на пребывание в Петербурге и занятия по ценсуре, Вы все-таки найдете время втихомолку продолжать Ваш роман, т. е. кончить наконец "Обломова" и приступить к другому 1, от которого ожидаю золотые горы, т. е. я не так выразился -- эдак можно подумать, что я его купил у Вас -- ну, словом, Вы меня понимаете.
   До сих пор мне памятен один обед в Петербурге, у меня на квартире, на котором Вы мне с Дудышкиным рассказывали разные подробности из Вашего романа. Грешно Вам будет зарыть все это!..
   
   Сб. РПБ, с. 154. Письма, т. II, с. 369--370.
   1 Речь идет о замысле "Обрыва".
   

ТУРГЕНЕВ -- И. А. ГОНЧАРОВУ

11 (23) ноября 1856. Париж

   ...А что делает Ваша литературная деятельность, не хочу и думать, чтобы Вы положили свое золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: le silence de M-r Gontscharoff est une calamité publique! 1 Я убежден, что, несмотря на многочисленность ценсорских занятий, Вы найдете возможным заниматься Вашим делом, и некоторые слова Ваши, сказанные мне перед отъездом, подают мне повод думать, что не все надежды пропали. Я буду приставать к Вам с восклицаниями: "Обломова"! и 2-ой (художественный) роман!", пока Вы кончите их, хотя бы из желания отделаться от меня,-- право, Вы увидите.
   Шутки в сторону, прошу Вас убедительно сообщить мне, в каком положении находятся эти 2 романа: горячее участие, которое я в них принимаю, дает мне некоторое право предложить Вам этот нескромный вопрос.
   Я намерен поанакомиться с здешними литераторами и постараться поближе вникнуть во французскую жизнь.
   ...Мне кажется, что, жалуясь на себя, Вы нарочно преувеличивали, желая самого себя раздразнить и подшпорить (это чувство мне самому знакомо), но в Вашем письме такая неподдельная серьезность и искренность, что у меня и руки опустились. Неужели же, подумал я, мы в самом деле должны отказаться от Гончарова-писателя? Неужели же этот прелестный роман, очерк которого, набросанный им в один зимний вечер в Петербурге (в доме Степанова), наполнил таким веселым умилением меня и Дудышкина (Вы не забыли этого вечера?), неужели этот роман, уже почти готовый, уже просившийся в свет, должен исчезнуть навсегда?..
   
   Сб. РПБ, с. 154--155. Письма, т. III, с. 40--41.
   1 Молчание г-на Гончарова -- общественное бедствие (фр.). -- Тургенев перефразирует слова Мирабо в одной из речей конца 1790 г. в Национальном собрании Франции, обращенные к Сийесу с целью активизировать его участие в политической борьбе. Слова эти стали крылатой фразой.
   

И. А. ГОНЧАРОВ -- ТУРГЕНЕВУ

28 марта (9 апреля) 1859. Петербург

28 марта 1859.

   ...A propos -- о дипломатах и дипломатии. Садясь в вагон у Знаменья на станции и прощаясь со мной, Вы мне сказали: "Надеюсь, теперь Вы убедились (по поводу нашего разговора накануне), что Вы не правы", и потом прибавили Ваш обыкновенный refrain: {рефрен (фр.).} "Спросите у NN: когда я говорил ему о том-то и о том-то". Вы могли говорить об этом очень давно, и все это ничего не значит, у меня и в бумагах есть коротенькая отметка о деде, отце и матери героя. Но говорить о четырех портретах предков (из письма) Вы не могли. Впрочем, все это ничего не значит: я знаю, что внутренно Вы совершенно согласны со мной.
   С большой досадой пошел я домой. "За кого же он меня считает? -- думал я.-- За ребенка, за женщину или за юношу, как назвал меня вечером в тот день Анненков!" Мне и хочется теперь сказать Вам: нет, я убежден в том, в чем сам убедился, что вижу и знаю, что меня удивляет, волнует и заставляет поздно раскаиваться, и мне свидетельства свидетелей не нужно. Наш спор был тонок, деликатен и подлежал только суду наших двух совестей, а не NN, не ПП. Ужели Вы, явясь на этот спор с блестящей свитой, могли бы быть покойны и довольны собой потому только, что NN или ПП сказали бы: "Вы не правы. Как это можно: Тургенев не прав! Кто смеет подумать? Это ложь", и т. д. и т. д. А между тем Вы в самом деле были бы не правы? Я не понимаю этого. Если б весь мир назвал меня убийцей и лгуном, а я бы не был убийцей и лгуном, я бы не смутился; точно так же, если б весь мир сделал меня своим идолом, да если бы во мне завелся маленький червячок, кончено дело: я бы пропал. Нет! Если я накануне спорил осторожно и оставил арену, но дойдя до конца, не высказавшись весь, так это потому, что есть предметы слишком нежные, до которых трудно касаться,-- оттого, что у меня, у "жесткого человека", есть мягкость там, где у других ее не бывает... Мне было неловко, я конфузился,-- только не от своей неправоты... Правда Ваша после этого, что Ваши хитрости "сшиты на живую нитку", когда Вы мою мягкость и неловкость приняли за "убеждение в неправом споре". Нет, не поверил я Вам и в том, когда Вы так "натурально" уверяли меня, что будто литературное Ваше значение вовсе не занимает Вас, что Вы касаетесь его так, мимоходом, а что живет в Вас "старая мечта, старая любовь", и по ней тоскуете Вы, по неосуществлению ее. Простите, мне послышались в этих словах стихи:
   
   "И знает бог, и видит свет:
   Он, бедный гетман, двадцать лет..." 1
   
   Дипломат, дипломат! Нет! Давно и страстно стремились Вы -- скажу к чести Вашей -- к Вашему призванию и к Вашему значению: не сознаваться в этом было бы или постыдным равнодушием, или fatuité {глупым самодовольством (фр.).}. Скажу более: Вы смотрите еще выше и, конечно, подыметесь очень высоко, если пойдете своим путем, если окончательно уясните, определите сами себе свои свойства, силы и средства. Вы скользите по жизни поверхностно, это -- правда; но по литературной стезе Вы скользите менее поверхностно, нежели по другому. Я, например, рою тяжелую борозду в жизни, потому что другие свойства заложены в мою натуру и в мое воспитание. Но оба мы любим искусство, оба -- смею сказать -- понимаем его, оба тщеславны, а Вы, сверх того, не чужды в Ваших стремлениях и некоторых страстей... которых я лишен по большей цельности характера, по другому воспитанию и еще... не знаю почему,-- по лени, вероятно, и по скромности мне во всем на роду написанной доли. У меня есть упорство, потому что я обречен труду давно, я моложе Вас тронут был жизнью и оттого затрогиваю ее глубже, оттого служу искусству, как запряженный вол, а Вы хотите добывать призы, как на Course au clocher {скачке с препятствиями (фр.).}.
   Если смею выразить Вам взгляд мой на Ваш талант искренно, то скажу, что Вам дай нежный, верный рисунок и звуки, а Вы порываетесь строить огромные здания или цирки и хотите дать драму. Свое свободное, безгранично отведенное Вам пространство хотите Вы сами насильственно ограничить тесными рамками. Вам, как орлу, суждено нестись над горами, областями, городами, а Вы кружитесь над селом и хотите сосредоточиться над прудом, над невидимыми для Вас сверху внутренними чувствами, страстями семейной драмы. Хотите спокойно и глубоко повествовать о лице, о чувстве, которых по быстроте полета не успели разглядеть, изучить и окунуться сами в его грусть и радость. В этом непонимании своих свойств лежит вся, по моему мнению, Ваша ошибка. Скажу очень смелую вещь: сколько Вы ни пишите еще повестей и драм, Вы не опередите Вашей "Илиады", Ваших "Записок охотника": там нет ошибок; там Вы просты, высоки, классичны, там лежат перлы Вашей музы: рисунки и звуки во всем их блистательном совершенстве! А "Фауст", а "Дворянское гнездо", а "Ася" и т. д.? И там радужно горят Ваши линии и раздаются звуки. Зато остальное, зато создание -- его нет, или оно скудно, призрачно, лишено крепкой связи и стройности, потому что для зодчества нужно упорство, спокойное, объективное обозревание и постоянный труд, терпение, а этого ничего нет в Вашем характере, следовательно -- ив таланте. "Дворянское гнездо"... Про него я сам ничего не скажу, но вот мнение одного господина, на днях высказанное в одном обществе. Этот господин был под обаянием впечатления и, между прочим, сказал, что, когда впечатление минует, в памяти остается мало; между лицами нет органической связи, многие из них лишние, не знаешь, зачем рассказывается история барыни (Варвары Павловны), потому что, очевидно, автора занимает не она, а картинки, силуэты, мелькающие очерки, исполненные жизни, а не сущность, не связь и не целость взятого круга жизни; но что гимн любви, сыгранный немцем, ночь в коляске и у кареты и ночная беседа двух приятелей а -- совершенство, и они-то придают весь интерес и держат под обаянием, но ведь они могли бы быть и не в такой большой рамке, а в очерке, и действовали бы живее, не охлаждая промежутками... Сообщаю Вам эту рецензию учителя (он -- учитель) не потому, чтоб она была безусловная правда, а потому, что она хоть отчасти подтверждает мой взгляд на Ваши произведения. Летучие быстрые порывы, как известный лирический порыв Мицкевича, населяемые так же быстро мелькающими лицами, событиями отрывочными, недосказанными, недопетыми (как Лиза в "Гнезде"), лицами жалкими и скорбными звуками или радостными кликами,-- вот где Ваша непобедимая и неподражаемая сила. А чуть эта же Лиза начала шевелиться, обертываться всеми сторонами, она и побледнела. "Но Варвара Павловна, скажут, полный, законченный образ". Да, пожалуй, но какой внешний! У каких писателей не встречается он! Вы простите, если напомню роман Paul de Kock "Le Cocu" {"Рогоносец" (фр.).}, где такой же образ выведен, но еще трогательный: там он извлекает слезы. Вам, кажется, дано (по крайней мере так до сих пор было, а теперь, говорят, Вы вышли на новую дорогу) не оживлять фантазией действительную жизнь, а окрашивать фантазию действительною жизнию, по временам, местами, чтобы она была не слишком призрачна и прозрачна. Лира и лира -- вот Ваш инструмент. Поэтому я было обрадовался, когда Вы сказали, что предметом задумываемого Вами произведения избираете восторженную девушку, но вспомнил, что Вы -- ведь дипломат: не хотите ли обойти или прикрыть этим эпитетом другой (нет ли тут еще гнезда, продолжения его, то есть одного сюжета, разложенного на две повести и приправленного болгаром; 3 если я ошибаюсь, если это -- не то, то мне придется поверить Вам в том, что Вы, по Вашим словам, может быть, невольно, а не сознательно впечатлительны, и я приму это как данное, не достававшее мне для решения одного важного вопроса на счет Вашего характера). Если это -- действительно восторженная, то такой женщины ни описывать, ни драматизировать нельзя: ее надо спеть и сыграть теми звуками, какие только есть у Вас и ни у кого более. Я разумею восторженную, как fleuriste в "André" {цветочница в "Андре" (фр.).} у Ж. Занд. Но такие женщины чисты; они едва касаются земли, любят не мужчину, а идеал, призрак, а Ваша убегает за любовником в Венецию (отчего не в Одессу? там ближе от Болгарии); да еще есть другая сестра: "Та -- так себе",-- сказали Вы... Тут и все, что Вы мне сказали.
   Вечер длинен и скучен, и письмо вышло таково же, но что делать! Я откровенно люблю литературу и если бывал чем счастлив в жизни, так это своим призванием,-- и говорю это также откровенно. То же упорство, какое лежит у меня в характере, переносится и в мою литературную деятельность, да и во все, даже в это письмо. Решите, пожалуйста (самому мне это трудно сделать и неловко): не есть ли эта кажущаяся жесткость во мне -- только упорное преследование до конца, до последних целей, всякой мысли, всякого чувства, всякого явления в жизни, преследование, разводимое по временам (от старости и обстоятельств) желчью и оттого иногда несносное и мне самому, тем более -- другим, особенно людям мягким, неупорным, не навязывающим жизнь ни на что, не оборачивающимся назад и не глядящим вдаль. Им я покажусь всегда темен и тяжел и жесток. Иногда говорят "какой это неприятный господин" про такого господина, который имеет убеждения и правила, верен им и последователен и упорен в своих намерениях, чувствах и целях. Но таков ли я в самом деле? Нет ли во мне мягкости, но бережливо издерживаемой на что-нибудь путное?.. Впрочем, не знаю. Только знаю, что если меня что-нибудь приятно или неприятно взволнует, поразит etc., я глубоко проникаюсь мыслью или чувством, враждой ли (не ненавистью только: я не могу ненавидеть, тут у меня и упорства нет), намерением ли, и будто против воли несу свою ношу, упорно и непреклонно иду до цели, хотя бы пришлось и потерпеть. Ох, не раздразните меня когда-нибудь и чем-нибудь. Вот с эдаким же упорством принялся я теперь составлять программу давно задуманного романа, о котором -- помните? -- говорил Вам, что если умру или совсем перестану писать, то завещаю материал Вам, и тогда рассказал весь. Теперь произошли значительные перемены в плане, много прибавилось и даже написалось картин, сцен, новых лиц, и все прибавляется. Тем, что сделано, я доволен: бог даст, и прочее пойдет на лад. Разбор и переписку моих ветхих лоскутков программы взяла на себя милая больная 4. "Это займет меня",-- говорит она. Она до слез была тронута тою сценою бабушки с внучкой, сценой, в пользу которой Вы так дружески и великодушно пожертвовали похожим на эту сцену, но довольно слабым местом Вашей повести, чтоб избежать сходства. Чтоб посмотреть, благоприятно ли действует мысль, ход романа, судьба двух женщин (и у меня их две: Вы, конечно, помните; Вы так горячо одобрили тогда роман), я читал все Дудышкину, сегодня рассказал только, но не успел прочесть всего Никитенке, может быть, покажу Писемскому и Дружинину, и если им мысль и характер героя не покажутся дики и неудобоисполнимы, а картины и сцены сухими или неестественными, я, благословись, примусь за дело, если вдохновение не покинуло меня, если так же легко будет за границей, как было в 1857 году, если... сколько если! В самом деле я "юноша", как меня насмех назвал Павел Васильевич (не вследствие ли сообщенного ему Вами нашего разговора? Ох, Вы, две могилы секретов!) Ведь не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) манят меня к труду, а стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь нескольких дней или "снов поэзии святой", надежды "облиться слезами над вымыслом" 5. Ну, тот ли век теперь, те ли мои лета? А может быть, ничего и не выйдет, не будет; с печалью думаю и о том: ведь только это одно и осталось, если только осталось,-- как же не печалиться! Прощайте! Жму Вашу руку.
   
   PC, 1900, No 1, с. 13-17. Гончаров, т. 8, с. 258-263.
   1 Цитата из поэмы Пушкина "Полтава" (1829).
   2 Отмеченные здесь сцены описаны в XXXIV, XXVII и в XXV главах "Дворянского гнезда".
   3 Речь идет о "Дворянском гнезде" и замысле "Накануне".
   4 В работе над "Обрывом" Гончарову помогала С. А. Никитенко.
   5 У Пушкина в "Элегии" (1830): "Порой опять гармонией упьюсь,// Над вымыслом слезами обольюсь..."
   

ТУРГЕНЕВ -- И. А. ГОНЧАРОВУ

7(19) апреля 1859. Спасское

7-го апреля 1859.

   Не могу скрыть, любезнейший Иван Александрович, что берусь за перо на сей раз против обыкновения с меньшим удовольствием, чтобы отвечать Вам, потому что какое удовольствие писать человеку, который считает тебя присвоителем чужих мыслей (plagiaire {плагиатор (фр.).}), лгуном (Вы подозреваете, что в сюжете моей новой повести опять есть закорючка, что я Вам только хотел глаза отвесть) и болтуном (Вы полагаете, что я рассказал Анненкову наш разговор). Согласитесь, что, какова бы ни была моя "дипломатия", трудно улыбаться и любезничать, получая подобные пилюли. Согласитесь также, что за половину -- что я говорю!-- за десятую долю подобных упреков Вы бы прогневались окончательно. Но я -- назовите это во мне чем хотите, слабостью или притворством -- я только подумал: "Хорошего же он о тебе мнения" и только удивился тому, что Вы еще кое-что нашли во мне, что любить можно. И на том спасибо! Скажу без ложного смирения, что я совершенно согласен с тем, что говорил "учитель" о моем "Дворянском гнезде". Но что же прикажете мне делать? Не могу же я повторять "Записки охотника" ad infinitum {до бесконечности (лат.).}! А бросить писать тоже не хочется. Остается сочинять такие повести, в которых, не претендуя ни на целость и крепость характеров, ни на глубокое и всестороннее проникновение в жизнь, я бы мог высказать, что мне приходит в голову. Будут прорехи, сшитые белыми нитками, и т. д. Как этому горю помочь? Кому нужен роман в эпическом значении этого слова, тому я не нужен; но я столько же думаю о создании романа, как о хождении на голове: что бы я ни писал, у меня выйдет ряд эскизов. Е sempre bene! {И отлично! (ит.)} Но ведь Вы и в этом сознании увидите дипломатию: думает же Толстой, что я и чихаю, и пью, и сплю -- ради фразы. Берите меня, каков я есмь, или совсем не берите; но не требуйте, чтоб я переделался, а главное, (не считайте) меня таким Талейраном, что уу! А впрочем, довольно об этом. Вся эта возня ни к чему не ведет; все мы умрем и будем смердеть после смерти. Здесь у нас наступила весна, снег сошел почти весь, но как-то некрасиво, безжизненно. Дни сырые, холодные, серые, поля обнажились и желтеют мертвенной желтизной. В лесу, однако, трава уже пробивается. Дичи мало. Я надеюсь к 20-му числу здесь все кончить; 24-го -- я в Петербурге (29-го, Вы знаете, я выезжаю). Мы увидимся в Петербурге, а может быть, и за границей, хотя мне, вероятно, присоветуют другие воды, нежели Вам. Желаю, чтобы пребывание Ваше в Мариенбаде было так же благотворно во всех отношениях, как в 57-м году. Поклонитесь от меня всем хорошим знакомым и милой Майковой 1. Сегодня я узнал о смерти Бозио и очень пожалел о ней. Я видел ее в день ее последнего представления: она играла "Травиату"; не думала она тогда, разыгрывая умирающую, что ей скоро придется исполнять эту роль не в шутку. Прах, и тлен, и ложь -- все земное. До свиданья, несправедливый человек! Жму Вам руку.
   Я и забыл главное: письмо к графу Кушелеву 2 о переводе Соляникова; я завтра же напишу к нему, хотя я -- признаюсь -- нисколько не надеюсь на этого Митрофанушку-мецената.
   
   PC, 1900, No 1, с. 18--19. Письма, т. III, с. 289--290.
   1 Речь идет о Екатерине Павловне Майковой.
   2 Это письмо неизвестно.
   

И. А. ГОНЧАРОВ -- ТУРГЕНЕВУ

3 (15) марта 1860. Петербург

3 марта 1860.

   Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть "Накануне" 1, из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.
   На обе эти повести, то есть "Дворянское гнездо" и "Накануне", я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности. Я даже беру смелость, судя и по тем сорока страницам, которые я прочел, заключить, каким чувством руководствовались Вы, когда писали и ту и другую вещь.
   Извините, если скажу, что, не читая "Накануне", я считал Вас слабее и всего того значения не придавал Вам, какое Вы приобретаете этою повестью, по крайней мере в моих глазах и некоторых других, может быть. Мне очень весело признать в Вас смелого и колоссального... артиста. Желаю, чтоб Вы продолжали и кончили литературную карьеру тем путем, на который недавно так блистательно вступили.
   Я помню, что Вы однажды было приуныли и как будто опустили крылья, но талант, к всеобщей радости, не дал Вам покоя, и благородные стремления расшевелились.
   По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека.
   Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе 2.
   Ваш искренний и усердный ценитель

И. Гончаров.

   Не забудьте как-нибудь прислать мой носовой платок: извините, что напоминаю; Вы такой рассеянный и забывчивый.
   Читать в Пассаже решительно не буду, потому что нездоров".
   
   И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. Пг., 1923, с. 36--37. Гончаров, т. 8, с. 280.
   1 Роман Тургенева "Накануне" напечатан в PB (1860, No 1 и 2).
   2 Речь идет о романе "Обрыв".
   3 Речь идет об участии в публичном литературном чтении в пользу "Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым". Чтения происходили в Пассаже, в них принимали участие все известные поэты и писатели (см.: Пантелеев Л. Ф. Из воспоминаний прошлого. М.-- Л., 1934, с. 688).
   

И. А. ГОНЧАРОВ -- ТУРГЕНЕВУ

17 (29) сентября 1866. Париж

Париж, 15/29 сентября.

   Не могу уехать из-за границы, не простившись несколькими строками с Вами, любезнейший Иван Сергеевич. Мы с Боткиным надули Вас, обещавшись приехать провести последние недели сезона в Баден-Баден: я -- от лени передвигаться взад и вперед с своим чемоданом, а он, я думаю, от лени -- вообще. Я, пробыв месяц в Булони, прошатался без толку еще недели три здесь, изучая Пале-Рояль, потому что, по причине непрестанных дождей, некуда было больше деться. Наконец послезавтра я уезжаю домой, уехал бы и раньше, если б в Берлине не было на днях военного шабаша, приема войск, и, следовательно, толпы, и, следовательно, недостатка угла в отелях. Боткин остается до 15 октября в улице Мира (как переводит Ханыков), No 22, Aux Iles britanniques {В Британских островах (фр.).}.
   Хотел было я в Булони, от крайней скуки, пописать, чтоб обмануть время и себя, но это не удалось по причине той же скуки. Да еще от купанья и от осеннего равноденствия у меня делались приливы крови к голове.-- Была там и холера, и в иные дни умирало человек 12, а большею частию -- не более 6 и 4-х человек в день. Я слышал что-то об этом, но не обращал внимания, пока в моей отели у горничной не умерла мать. А до тех пор я никак понять не мог, отчего на меня с таким ужасом смотрят прохожие, когда я возвращаюсь с рынка с ежедневной своей порцией винограду и двух больших груш, несомых мною в руках открыто. Я думал, что им странно, что барин сам ходит с фруктами по улицам. Узнавши о холере, я стал завертывать груши в бумагу, совестно стало. Погода была такая, что по утрам три-четыре человека только приходило купаться -- конечно, англичане и я. А в одно утро -- один я, ей-богу.
   С нашей общей знакомой, которую Вы отлично характеризовали с ее суетой за толстыми щеками, я поругался в письме 1. Суета -- со всеми познакомиться, со всеми и обо всем говорить, со всеми переписываться -- без внутреннего живого интереса -- это своего рода моральное блудовство в женщине: как публичная женщина всем служит... не чувствуя ни любви, ни даже побуждений темперамента, так и подобная госпожа морально относится к обществу, к толпе. Я это ей и вырази, конечно, не в виде такого сравнения -- а вот, мол, Вы и пишете ко всем, и знакомитесь со всеми, и требуете писем от тех или других бее всякой надобности, а так только, чтоб поговорить и сами любуетесь каким-нибудь своим же выражением или ищете удачной фразы у других -- и носитесь с этим, и что, мол, в этом нет ничего простого, натурального; любите, мол, всякого рода известности, какие бы они ни были, лишь бы известности, и наивно удивляетесь им, как москвичи Каткову. А писать-де, собственно, и не о чем и незачем. Она мне написала, что я наговорил ей кучу дерзостей,-- а я ей опять, что мне некогда писать, что я теперь занят-де, пишу,-- она поверила и уже не писала больше.
   Надеюсь, Иван Сергеевич, что Вы за всех нас расквитаетесь с русской публикой, то есть дадите ей осенью новый роман; 2 вероятно, Толстой кончил другую свою драму 3, да если еще Островский написал своего "Самозванца" 4, так вот Россия и спасена, то есть утлая литературная ладья принесет достойный груз, а не балласт журнальный и не социальные, не принимающиеся на нашей почве и всем надоевшие тенденции.
   Встретил я здесь у Боткина Григоровича: боже мой, какая злоба, какое раздражение наполняет эту тщедушную фигурку!-- Взять бы, говорит, весь литературный круг, загнать в глухой переулок, да и жарить из пушек -- за сплетни будто бы, за злое ко всему презрение и я не знаю еще за что. Я на это довольно покойно заметил ему только, что если надо кого-нибудь жарить за этот оттенок характера, так это именно -- его.
   Он мне особенно гадок показался в этот раз. Не прощает ли он малого своего значения в литературе или того, что литературный круг (кто же это: ведь это Белинский, Дружинин, Вы, Анненков, Боткин, Писемский, Островский, я) осмелились разгадать его и отнеслись к нему -- или относились всегда -- равнодушно, говоря учтиво? Он же сам всегда лгал, сплетничал, ругал и поносил и друга и недруга, да он же нас из пушек жарить хочет!
   Теперь он здесь живет по поручению Художественно-промышленного московского общества (нечто вроде Кенсингтонского музея) по поводу выставки и имеет поручение собирать образцы для этого музея 5. Он там приютился и силится доказать, что России нет спасения без этого музея, без керамики, без уменья делать эмаль, чеканку и бог знает что, что на это надо тратить огромные суммы, забывая, что у нас еще не умеют порядочных кирпичей делать, что изделия из своей кожи мы получаем из Англии, точно так же как и рельсы дома не делаем, а посылаем для этого железо в Англию.
   Узкая и злая голова! Хлопочет об искусстве XIII и XIV веков, а просто суетится, ютится у богачей.-- Ну его!
   Будем ждать Вашего романа, о чем я и возвещу в Петербурге. Приехал сюда Малеин, или Мальвин, как мы его прозвали с Боткиным, и счастлив тем, что Вы ему почитали, только никак не сможет сформулировать толково своего отзыва.

Дружески жму Вам руку.
И. Гончаров.

   И. А. Гончаров и И. С. Тургенев, с. 54--57. Гончаров, т. 8, с, 320-322.
   1 Речь идет об О. А, Новиковой (ср. отзыв о ней Тургенева -- Письма, т. VI, с. 95).
   2 Тургенев в это время заканчивал работу над романом "Дым" (1867).
   3 Речь идет о драме А. К. Толстого "Царь Федор Иоаннович" (напечатана в 1868 г.).
   4 Имеется в виду пьеса Островского "Дмитрий Самозванец о Василий Шуйский" (1867).
   5 К деятельности Григоровича, литературной и общественной, Тургенев относился более объективно (см. с. 49). Кенсингтонский музей был расположен в королевском дворце в Кенсингтоне -- западном пригороде Лондона. Григорович жил в это время в Париже в качестве эксперта русского отдела Всемирной выставки и, как отмечала пресса, весьма успешно справился со своими обязанностями. Одновременно Григорович подбирал экспонаты для Художественно-промышленного музея, созданного по его инициативе в Москве, при "Обществе поощрения художников". Результаты своей деятельности Григорович обобщил в статье "Художественное образование в приложении к промышленности на Всемирной Парижской выставке 1867 года" (об этом см.: Мещеряков В. П. Писатель Д. В. Григорович -- искусствовед.-- В кн.: Проблемы русской литературы. Ярославль, 1966, с. 176--194),
   

И. А. ГОНЧАРОВ -- ТУРГЕНЕВУ

10(22) февраля 1868. Петербург

10/22 февраля 1868.
Моховая, дом Устинова.

   Вы обратились ко мне, как к члену Совета по делам книгопечатания, любезнейший Иван Сергеевич, по Вашему делу, а вот я с 29 декабря не член больше: 1 вышел в отставку, о которой давно помышлял, как об отрицательном и неизбежном благе. Застой крови и особенно слабость глаз, все увеличивающаяся от чтения при огне -- буквально выгнали меня из службы. Боязнь за глаза -- серьезная боязнь, а служба моя вся состояла в чтении. Прослужив 30 лет, я счел себя и вправе успокоиться и отдохнуть,-- все, что мне теперь остается, так как свобода теперь для меня -- мертвое благо, которым я не могу воспользоваться производительно. К тому же могу сказать про себя: "Но не всегда мила свобода Тому, кто к неге (то есть к жалованью) приучен" -- понеже пенсия, благодаря богу и царю мне назначенная, дает средства -- существовать, но без всякой неги, даже без хороших сигар, которые, если пожелаю курить -- должен выкидывать какие-нибудь литературные штуки, а между тем не чувствую к таковым ни охоты, ни сил.
   Нужды нет, что я не член: это не помешало мне на другой же день по получении Вашего письма объясниться по оному с начальником Главного управления по делам печати Михаилом Николаевичем Похвисневым, человеком умным и просвещенным другом литературы. Я передал ему письмо с своей запиской -- и он при мне отправлялся в Совет, взяв все это с собой, и сказал, что будут употреблены все меры к тому, чтобы Ваш "Дым" не распространялся по России без Вашей воли, о чем также подал прошение и Салаев.
   В то же время я написал записку Ф. И. Тютчеву, начальнику иностранного цензурного комитета, препятствующего всякой книжной контрабанде. Мне сказывали, что там не могло храниться тюков русских книг в заграничных изданиях, конфискованных по просьбе авторов пли их издателей, и в том числе и Гоголя.
   M. H. Похвиснев сказал, что довольно Вашего письма ко мне (которое я отдал ему без возврата) и просьбы Салаева и что другой формальности с Вашей стороны не нужно, а если бы понадобилось, то он даст мне о том знать и вообще о том, что будет сделано, а я Вам напишу.
   Вот и все -- по этому делу.
   Вы спрашиваете, пишу ли я: да нет; может быть, попробовал бы, если б не задался давно известной Вам неудобоисполнимой задачей, которая, как жернов, висит у меня на шее и мешает поворотиться. Да и какое писанье теперь, в мои лета. Боткин называет все написанное в этих тетрадях разбитым барельефом и советует так и напечатать: так, но ведь надо бы кончить, а у меня моральная невралгия в пальцах. Читал я Феоктистовым, буду на днях читать Толстым; многое хвалят, а все остальное возбуждает вопросы и объяснения как материал 2.
   Да что об этом -- лучше о другом и о других. Мы часто видимся с Алексеем Толстым: он с женой живет недалеко от меня, на набережной, и имеет четверги. У него приятно, потому что не похоже на другие салоны. Гости разнообразные: музыка, чтения -- все его любят, все едут к нему, и даже Василий Петрович говорит, что это лучший салон здесь, что там разговор вяжется и т. д. Толстой перевел отлично две баллады Гете, между прочим "Коринфскую невесту", и медленно оканчивает "Феодора Иоанновича". Островский, очевидно тронутый успехом "Грозного", написал было известного Вам своего Шуйского, но неудачно. К счастию, ему предложил готовую тему для драмы новый директор театра Гедеонов -- и они вдвоем написали "Василису Мелентьеву", шестую жену Грозного. Это положительно хорошо, хотя Василиса смахивает намного на леди Макбет. Стихи отличные, а в строе пиесы, в некоторых лицах и сценах есть что-то напоминающее Толстого Иоанна.
   Главное известие берегу pour la bonne bouche: {на закуску (фр.).} это появление романа "Мир и война", графа Льва Толстого. Он, то есть граф, сделался настоящим львом литературы 3. Яне читал (к сожалению, не могу -- потерял всякий вкус и возможность читать), но все читавшие, и, между прочим, люди компетентные, говорят, что автор проявил колоссальную силу и что у нас (эту фразу почти всегда употребляют) "ничего подобного в литературе не было". На этот раз, кажется, однако, судя по общему впечатлению и по тому еще, что оно проняло людей и невпечатлительных, фраза эта применена с большею основательностью, нежели когда-нибудь. Вероятно, Вы получите, а может быть, и получили уже экземпляр "Мира и войны" и лучше всякого оцените, сколько во всех этих толках правды.
   Вы обещаете приехать в апреле: да правда ли, полно? Эй, отвыкните, Иван Сергеевич, манить напрасными надеждами приятелей, рассчитывающих на приятное свидание с Вами,-- и уж -- или не дразните, или приезжайте в самом деле.
   Как бы я желал опять совершить свое обычное путешествие на воды, потом походить в Лихтентале и покупаться в море, но боюсь, что и эта нега кончилась для меня навсегда, разве... долеплю как-нибудь "барельеф" -- да нет надежды.
   Чуть не забыл: я читал Вашего "Бригадира" 4 и оценил его очень дорого (а прочел потому -- что немного, что это картинка, а не повесть). Я почувствовал, что и во мне есть немного художника; художник и оценит больше всего эту маленькую вещь, напоминающую Ваше лучшее (не во гнев Вам), чем Вы воздвигли себе прочный памятник -- то есть "Записки охотника". Большинство ценит это мало, а некоторые вовсе не понимают. "Бригадир", по-моему, гораздо выше той, несколько натянутой и заметно сочиненной повести, которую Вы нам читали в Баден-Бадене (не знаю заглавия) ?,-- здесь деревня так свободно и ярко нарисовалась: что за прелесть -- поле, питье квасу из ковша etc...
   Дайте руку -- и напишите мне еще, чем много меня обрадуете.

Ваш И. Гончаров.

   Не франкируйте, пожалуйста, Ваших писем: я своих не могу франкировать, потому что за этим надо ехать в почтамт, от меня далеко, или посылать человека.
   
   И. А. Гончаров и И. С. Тургенев, с. 60--63. Гончаров, т. 8, с. 322-325.
   1 Гончаров был назначен членом Совета по делам книгопечатания 21 июня ст. ст. 1863 г.
   2 Речь идет об "Обрыве", работа над которым была завершена только в апреле 1869 г.
   3 Отзыв Тургенева о "Войне и мире" Льва Толстого см. Письма, т. VII, с. 64.
   4 Повесть Тургенева "Бригадир" напечатана в BE No 1 за 1868 г.
   5 Во время пребывания Гончарова в июле 1867 г. в Баден-Бадене Тургенев читал ему и Е. М. Феоктистову свой рассказ "История лейтенанта Ергунова" (см.: Алексеев А. Д. Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. Л., 1960, с. 166).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru