Тургенев Иван Сергеевич
Из неизданной переписки И. С. Тургенева и Б. М. Маркевича.- И. С. Тургенева и А. П. Философовой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЗВЕНЬЯ

СБОРНИКИ МАТЕРИАЛОВ И ДОКУМЕНТОВ
ПО ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ,
ИСКУССТВА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
МЫСЛИ XIX ВЕКА

ПОД РЕДАКЦИЕЙ
ВЛАД. БОНЧ-БРУЕВИЧА

V

"ACADЕMIА"
МОСКВА-ЛЕНИНГРАД
1935

   

И. С. Тургенев

Из неизданной переписки И. С. Тургенева и Б. М. Маркевича.-- И. С. Тургенева и А. П. Философовой

   Настоящая публикация впервые вводит в оборот тургеневской эпистолярии четыре номера: одно письмо Тургенева (к Болеславу Маркевичу) и три письма к Тургеневу (два от Маркевича и одно от А. П. Философовой).
   Переписка с Болеславом Маркевичем относится к шестидесятым годам.
   Прежде всего она связана с тем эпизодом биографии Тургенева, который не раз уже привлекал внимание исследователей его жизни я творчества.
   В 1862 году возник так называемый "Процесс тридцати двух", по официальной терминологии -- "Дело о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами". Началось оно с обыска у вернувшегося из Лондона П. А. Ветошникова, при чем найдены были письма Герцена, Бакунина, Огарева и других эмигрантов к разным лицам в России. Имя Тургенева попадалось на страницах захваченных полицией документов очень часто. Так, например, в письмах М. А. Бакунина к H. С. Бакуниной, жене его брата Павла, не раз идет речь о Тургеневе в связи с вопросом о переезде из Иркутска в Лондон жены М. А. Бакунина. По тому же поводу Тургенев неоднократно упоминается в письмах М. А. Бакунина к М. Л. Налбандяну, крупному армянскому деятелю, арестованному в Нахичевани вскоре после начала процесса. В бумагах Налбандяна нашлось и письмо Тургенева, и его долговая расписка. Сенат привлек Тургенева к следствию, и через русское посольство в Париже ему было предложено явиться в Петербург для дачи показаний. В ответ на это Тургенев, в конце января -- начале февраля 1863 года, обратился с личным письмом к Александру II. Ссылаясь на плохое состояние здоровья, он говорил о невозможности для него в данный момент поехать в Россию и просил выслать вопросные пункты ему в Париж. Просьба его была удовлетворена, и 22 марта он передал русскому посланнику пространные ответы на заданные ему вопросы. В январе 1864 года Тургенев лично явился в Петербург и дал дополнительные показания первоприсутствующему сенатору Карниолину-Пинскому. Дело кончилось для Тургенева без всяких последствий.
   И в письме к царю и в своих показаниях Сенату {То и другое приведено в работе М. К. Лемке "Процесс 32-х" (см. книгу М. К. Лемке "Очерки освободительного движения шестидесятых годов. По неизданным документам", с портретами, изд. 2-е, изд-во О. Н. Поповой, Спб. 1908).} Тургенев так малодушно отмежевывался от лондонских изгнанников в настоящем, в таких непристойных по содержанию и по тону выражениях говорил о Связях с ними в прошлом, так трусливо отрекался от старого друга Герцена, что последний имел полное основание дать волю своему бичующему сарказму и сказать в л. 177 "Колокола", от 25 января 1864 года, в статейке "Сплетни, копоть, нагар и пр.": "Корреспондент нам говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она "прервала все связи с друзьями юности"" {А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лсмкс, т. XVII, стр. 25.}.
   Когда Тургенев написал Александру II, он не мог не позаботиться о том, чтоб "уготовать пути" своему письму, обеспечить ему хороший прием, Огромные связи на вершинах тогдашней официальной России делали это для него нетрудным. В числе пришедших ему на помощь были старый его доброжелатель, поэт и придворный, граф А. К. Толстой и Б. М. Маркевич.
   Болеслав Михайлович Маркевич (1822--1884), камергер, член совета министра народного просвещения, реакционный публицист и беллетрист, писавший под псевдонимом Б. Лесницкого, за великосветский характер своих произведений иронически прозванный "маркизом Маркевичем", к моменту публикуемой переписки еще не был окончательно определившимся негодяем. Говорить о его исключительно влиятельных связях не приходится: достаточно познакомиться с первым из напечатанных ниже его писем.
   В публикуемом "Звеньями" французском письме Тургенев благодарит Маркевича за участие и считает нужным подробно охарактеризовать свою политическую позицию. Он делает это, конечно, в расчете на тех, кому его письмо может быть показано Маркевичем. С этой точки зрения два момента заслуживают особого внимания. Это, во-первых, утверждение о постоянном несходстве убеждений Тургенева и Герцена и окончательном разрыве, между ними последовавшем, а, во-вторых, мимолетное упоминание "Отцов и детей": Тургенев считает особенно чудовищным обвинение его "в заговоре с Герценом" для издания этого романа, да еще "посреди брани, адресуемой ему красными". Очевидно, он хочет дать понять Маркевичу, что смотрит на "Отцов и детей", как на оружие против "красных", но не распространяется на эту тему, а словно пробует, закидывает удочку.
   Проба оказалась как нельзя более удачной. Диссертация Маркевича на тему о политической благонадежности Тургенева, о глупости агентов власти, его преследующих, описание чтения "Отцов и детей" во дворце, комментарии к этому чтению,-- словом, первое из публикуемых писем Маркевича весьма выразительно должны были показать Тургеневу, как могли использовать Базарова умелые руки.
   Н. Ф. Бельчиков опубликовал выдержку из "Отчета о действиях Третьего отделения собственной е. и. в. канцелярии и корпуса жандармов за 1862 год". Высший орган политического сыска, характеризуя русскую литературу за отчетный период, отмечает два, с его точки зрения, благоприятных обстоятельства. Во-первых, разрешение говорить в легальной печати о Герцене повело к тому, что он "на много утерял значения, приобретенного им сколько исключительным его положением, как изгнанника, столько же и продолжительным молчанием критики о заграничных печатных его сочинениях". Во-вторых, "справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатией образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей". Н. Ф. Бельчиков предполагает, что этот сочувственный отзыв Третьего отделения имел влияние на благополучный исход того дела, по которому Тургенев был привлечен. По авторитетному мнению Н. Л. Бродского, Тургенев знал о том, как смотрит на его роман Третье отделение. Иначе нельзя понять следующее место из письма его к M. E. Салтыкову из Парижа, от 3 января 1876 года: "Скажу два слова об "Отцах и детях"... я готов сознаться (и уже печатно сознался в своих воспоминаниях), что я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможности ухватиться за кличку, за имя; писатель во мне должен был принести эту жертву гражданину, и потому я признаю справедливым и отчуждение от меня молодежи, и всяческие нарекания... Возникший вопрос был поважнее художественной правды -- и я должен был это знать наперед" {Центрархив. Документы по истории литературы и общественности, вып. 2: И. С. Тургенев, Гиз, 1923, стр. 165--166.}. Не вспоминалось ли Тургеневу первое из публикуемых ниже писем Маркевича, когда он писал Салтыкову приведенные строки? Во всяком случае, письмо Маркевича должно быть рассматриваемо в свете отзыва Третьего отделения и, наряду с письмом Тургенева к Салтыкову, служит для этого отзыва комментарием исключительной ценности.
   Pour copie conforme. "Ladîslas", т. е.: С подлинным верно. "Ладислас".-- Такую помету сделал Маркевич на копии французского письма Тургенева, посылая ее ему четырнадцать лет спустя.
   За эти годы Маркевич вполне "определился",-- по выражению Тургенева, "допрыгался окончательно до помойной ямы, которая так давно ждала его в свои объятия". В феврале 1875 года, после грязной истории с крупной взяткой, которую он взял с издателя Баймакова при заключении контракта по аренде "Петербургских ведомостей", с него сняли придворный мундир и со скандалом выгнали из совета министра. Работая над "Новью", напечатанной в двух первых книжках "Вестника Европы" за 1877 год, Тургенев не удержался от искушения дать сатирический абрис Болеслава Маркевича. Последний не мог не узнать себя в портретной почти зарисовке литератора Ladislas, большого приятеля Калломейцева, который с упоением вспоминает свою службу "по особым поручениям" у московского генерал-губернатора -- avec Ladislas, когда он "особенно навострился на этих господ -- на красных". Маркевич был очень обижен. Он не ограничился печатными нападками на Тургенева, упреками его в старческом зуде популярничанья, а имел намерения весьма агрессивные. Разговор шел даже о возможности дуэли,-- не с самим Маркевичем, потому что с ним "порядочному человеку драться не приходится", а с каким-нибудь обладателем незапятнанного имени, который изъявит согласие вступиться за Маркевича. Но все обошлось благополучно. 22 января (3 февраля) 1877 года Тургенев писал М. М. Стасюлевичу: "Мистерия "Ладислава" разрешилась, я получил от него большой пакет, содержащий копию с письма, написанного ему мною в 1863 году, когда меня вытребовали в Россию, якобы заговорщика вместе с Ничипоренко и т. д.-- Все это, разумеется, разлетелось дымом;-- но Маркевич в то время (вместе с А. Толстым) хлопотал обо мне -- и я ему послал письмо, в котором благодарил его за сочувствие. Посылая мне копию, он как бы желает упрекнуть меня в перемене моих отношений к нему.-- Не я виноват, что он впоследствии оказался таким "клевретом".-- Все это довольно невинно. Хорошо то, что он сам подписывается: "Ladislas"" {"М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", под ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 52, 110-111.}.
   С этой копии и печатают "Звенья" тургеневское письмо 1863 года.
   Третье письмо из переписки Тургенева с Маркевичем принадлежит этому последнему и относится к декабрю 1868 года. Оно интересно некоторыми подробностями журнально-литературных отношений Тургенева, в частности к "Русскому вестнику" Каткова, с 1862/63 года занявшему определенно реакционную позицию, и невольно останавливает внимание своим дружеским тоном. Очевидно, в отношениях Тургенева и Маркевича все более, чем гладко. Положим, до скандала, окончательно определившего фигуру Маркевича, оставалось еще целых семь лет, но неужели он испытал внезапное, волшебное превращение? Неужели такой знаток людей, как Тургенев, не видел в Болеславе Маркевиче и его окружении зачатков будущего Плохослава Маркевича, как острил потом Анненков? "Литературные его отношения и положения полны недоразумений",-- справедливо говорил в своих воспоминаниях о Тургеневе С. Н. Кривенко {См. С. Н. Кривенко, Из литературных воспоминаний (в сборнике "Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", собрал и комментировал М. К. Клеман, редакция и введение Н. К. Пиксанова, изд. "Academia", 1930, стр. 206).}. При обзоре этих недоразумений печатаемое в этом сборнике "Звенья" письмо Маркевича не должно быть опущено.
   Последний публикуемый нами опус -- письмо к Тургеневу Анны Павловны Философовой (1837--1912), известной деятельницы так называемого женского движения, относящееся к 1874 году.
   Опубликованная до сих пор переписка Тургенева с Философовой, как правильно отметил П. Л. Лавров, доставляет "немаловажный материал" для характеристики взглядов Тургенева на революционную молодежь в 1874--1876 годах {См. П. Л. Лавров, И. С. Тургенев и развитие русского общества (там же, стр. 28).}. Печатаемое в сборнике "Звенья" письмо Философовой нисколько не уступает в интересе уже известному материалу и (представляет в высокой степени ценное к нему дополнение.
   Пять писем Тургенева к А. П. Философовой впервые были напечатаны (с многочисленными ошибками) в "Русской старине" {1883, кн. X.}. Тот же испорченный текст был повторен в "Первом собрании писем И. С. Тургенева. 1840--1883" {Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, Спб. 1885.}. Единственный проверенный по подлинникам текст писем, с прибавлением одного вновь опубликованного, появился в 1915 году в сборнике, изданном в память А. П. Философовой {"Сборник памяти Анны Павловны Философовой. Том второй. Статьи и материалы" Петроград 1915.}. Письма датированы так: 1. Карлсбад, 6--18 августа 1874 года.-- 2. Буживаль, 18--30 августа 1874 года.-- 3. Буживаль, 11--23 сентября 1874 года.-- 4. Париж, 22 февраля 1875 года.-- 5. Париж, 9--21 января 1880 года.-- 6. (Вновь опубликованное). Буживаль, 10 августа 1882 года. Из писем А. П. Философовой к Тургеневу до сих пор было известно в печати одно. С черновика, хранившегося в Петербургской публичной библиотеке, оно было напечатано (неисправно) в упомянутой X книжке "Русской старины" 1883 и в более исправном виде повторено в "Сборнике памяти А. П. Философовой".
   Близкая к кругам радикальной молодежи, сама молодая, восторженно настроенная, Философова хотела познакомить Тургенева с "новыми русскими людьми", которых он не мог изучать, живя за границей. С этой целью она доставила ему портфель с разнообразными документами. За исключением дневника самой Философовой, который поразил Тургенева "своей честной правдивостью и неподдельным энтузиазмом", как он писал ей 6--18 августа 1874 года, весь остальной материал произвел на него резко-отрицательное впечатление и, по его мнению, представлял ценность лишь с исторической точки зрения. Особенно резок его отзыв о В. Г. Д., которого увлекающаяся Философова, вспоминая роман Шпильгагена "Один в поле не воин", называла "русским Лео".
   Ответом на письмо Тургенева от 6--18 августа было упомянутое выше письмо Философовой, первоначально напечатанное в "Русской старине". Философова признает, что ее корреспондент во многом прав, но далеко не во всем. В том, что Тургенев не оценил "новых людей", в значительной степени виновата она: послала документы, в известной мере случайные, не познакомила Тургенева с другими личностями, которые далеко не могут служить материалом для карикатуры, вообще дала документы "без предварительной, тщательной к ним подготовки". Она передает Тургеневу мнение о нем "одной старушки, нашей общей знакомой, стоустой молвы". "Я стараюсь,-- пишет Философова,-- по возможности верно резюмировать и скомпилировать все толки этой старушки -- пеняйте не на меня, а на нее, затем примите в соображение еще одно обстоятельство, что литература есть фотография общества, каким образом фотограф может снимать виды, не быв на самой местности? Имея при себе все хорошие инструменты, он может превосходно снять дом, но не избу и т. п. Ежели внешние признаки трудно воспроизвести, что же можно сказать о психических процессах!-- они еще неуловимее. Вы нарисовали Базарова... Вы из него хотели сделать карикатуру, но не подумали о том, что всякий рост, особливо рост мысли, может породить разные болезненные проявления -- можно ли смеяться над больными?"
   Тургенев откликнулся из Буживаля письмом от 18--30 августа. Он остается при высокой оценке дневника Философовой и при отрицательном взгляде на "новых людей". Он упрекает их не в "самоуверенности, преувеличении, известного рода фразе и позе, даже некотором цинизме",-- все это неизбежная принадлежность молодости. Он упрекает их "в скудости мысли, в отсутствии познаний и главное: в бедности, в нищенской бедности дарования". Что касается сообщенного ему мнения "старушки", то на нее он и прежде не обращал внимания,-- не начинать же теперь! Но особенно горячо отзывается Тургенев на слова Философовой о Базарове. "Как? И вы, вы говорите, что я в Базарове хотел представить карикатуру на молодежь. Вы повторяете этот... извините бесцеремонность выражения -- бессмысленный упрек! Базаров, это мое любимое детище, из-за которого я расссорился с Катковым, на которого я потратил все находящиеся в моем распоряжении краски,-- Базаров -- этот умница, этот герой -- карикатура?!? Но видно -- тут ничего не поделаешь. Как Луи Блана, несмотря на все его протестации, до сих пор обвиняют в том, что он завел народные мастерские (ateliers nationaux), так и мне навязывают желание уязвить молодежь карикатурой! Я давно уже с презрением отношусь к этой клевете; не ожидал я, что мне придется возобновить в себе это чувство, читая ваше письмо".
   На эти строки Тургенева Философова и ответила громадным письмом, которое впервые публикуется в этом сборнике "Звенья",
   Не говоря уже о характеристике интеллигентного Петербурга середины семидесятых годов, письмо очень интересно, как яркое свидетельство о том, чем был Базаров для Философовой и, несомненно, близкой ей по социальному положению молодежи, как воспринята была в этой среде писаревская оценка "Отцов и детей". Велико значение письма и в качестве материала для длительной истории двойственного отношения русской общественной мысли к Базарову.
   Двойственность в оценке тургеневского романа сказалась не сразу после его появления. Большинство прогрессивной критики встретило "Отцов и детей" резко-враждебно. Самой резкой была статья М. А. Антоновича -- "Асмодей нашего времени" {"Современник" 1862, март.}. Критик констатировал полную художественную неудачу Тургенева, видел в романе только "повесть о том, как один проходимец из разночинцев влюбился в важную барыню, и что из этого воспоследовало", называл эту повесть "трактатом в разговорной форме", а в образе Базарова видел клевету на молодое поколение. Не без влияния этой статьи и ей подобных в среде радикальной молодежи сложилось мнение, что Базаров -- карикатура на Н. А. Добролюбова. Из числа немногих ранних сочувственных отзывов об "Отцах и детях" самый влиятельный принадлежал Д. И. Писареву -- "Базаров" {"Русское слово" 1862, март.}. Резюмируя свои критические выводы, Писарев писал: "Смысл романа вышел такой: теперешние молодые люди увлекаются и впадают в крайности, но в самых увлечениях сказывается свежая сила и неподкупный ум; эта сила и этот ум без всяких посторонних пособий и влияний выведут молодых людей на прямую дорогу и поддержат их в жизни. Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль, тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности, как великому художнику и честному гражданину России".
   Как сам создатель Базарова смотрел на него,-- мы видели только что. Он называет его "любимым детищем", считает величайшей бессмыслицей мнение, что Базаров карикатура на молодое поколение. И в то же время он понимает, что его любимец мог сыграть на-руку "реакционной сволочи". Не говорит ли это о зачатках некоторой двойственности в оценке Базарова самим Тургеневым, когда он пробовал взглянуть на него со стороны? Можно было бы значительно пополнить ряды тех, кто в оценке Базарова примыкал к Писареву. Можно было бы вспомнить, например, П. Л. Лаврова, который "никогда не смотрел на Базарова, как на тенденциозную карикатуру", или Г. А. Лопатина, который чувствовал в романе "любовное отношение Тургенева к Базарову". Можно было бы, с другой стороны, вспомнить и П. А. Кропоткина,-- очень далекого от Антоновича, но все же утверждавшего, что Тургенев не любил Базарова так, как других своих героев. Можно было бы значительно пополнить и высказывания самого Тургенева о Базарове. Но это выходит уже за рамки комментария к публикуемому письму Философовой. Укажем лишь, что некоторые не простили Тургеневу Базарова вплоть до того времени, когда образы Нежданова и его товарищей из "Нови" послужили поводом к новому, еще более крупному "недоразумению" между Тургеневым и передовой русской молодежью...
   Философова была из числа "простивших" -- под влиянием Писарева и, главное, после подробных, откровенных объяснений с Тургеневым. Вновь публикуемое письмо ее, фиксирующее один из моментов этих объяснений между молодой, чуткой, экспансивной читательницей и писателем, до конца своего творческого пути сохранившим способность prendre sur le vif, являвшим собой олицетворенное чутье современности,-- письмо это имеет все права на название исторического документа.
   Текст публикуемых писем приготовлен к печати П. М. Устимовичем по материалам б. Пушкинского дома при Академии наук. Тургеневское письмо дано по копии, снятой Маркевичем, остальные номера -- с автографов.
   

1

[Перевод]

[Копия письма г-на Тургенева]

[18 февраля 1863 г.]

   Я не мог Вам ответить тотчас же, мой дорогой друг, так как вернулся в Париж лишь вчера. Я совершил маленькое путешествие в Брюссель. Позвольте мне сказать Вам прежде всего, насколько Ваше письмо, такое теплое и дружеское, меня тронуло. Обычно нам протягивают руку не в минуты несчастья. А Вы сделали это с таким великодушием и искренностью, что могу только сказать Вам: благодарю от глубины сердца.
   Я сказал слово: несчастье -- надо бы сказать кирпич -- так как то, что случилось со мною, так же глупо и неожиданно, как кирпич, свалившийся на голову. Обвинять меня в заговоре с Герценом для издания моего последнего романа ["Отцы и дети"] и посреди брани, адресуемой мне красными, такая же чудовищная вещь, что заставляет этой своей чудовищностью в нее верить. Должно быть под этим что-нибудь скрывается -- скажут бездельники -- иначе бы не решились на такую меру. Думаю, что нечего Вам говорить о том, что нет решительно, решительно ничего скрывающегося под этим. Я отсюда слышу оглушительный смех Герцена, которого я не видел с мая и с которые мы в начале этой зимы обменялись пятью или шестью письмами, приведшими к окончательному разрыву. Наши убеждения никогда не сходились. Я либерал старых времен, но я монархист тоже старых времен, между тем как он, Вы знаете, что он такое. Вы меня спрашиваете, какое впечатление на меня все это производит. Я опечален, но, говорю откровенно, больше за правительство, чем за себя. Если бы дело шло о том, чтобы предстать пред настоящим судом -- я бы немедленно приехал; но я мало доверяю юстиции нашего сената; потом, кто может поручиться, что даже умеренные мнения не будут наказаны. Попасть в тюрьму, чтобы затем быть выброшенным на два или три года в глухую провинцию? Я слишком стар для этого. По совету нашего посла Будберга я написал письмо императору. Я его умоляю приказать прислать мне "вопросные пункты", так, кажется, они называются -- и я клянусь честью ответить с полною искренностью на каждый вопрос; я теперь ожидаю. Должен прибавить, что Будберг держал себя безукоризненно в этом случае: он сам написал Долгорукову и т. д. Скажите Толстому, что я получил его письмо и отвечу ему завтра; он может сделать с моим письмом все, что ему заблагорассудится. Вы забыли написать Ваш адрес. Я пишу на адрес Толстого (кстати, я так и не получил другого Вашего письма, о котором Вы говорите). Передайте мой привет г-же Маркевич и примите мои пожелания скорейшего выздоровления Вашего ребенка, и выражения искренней признательности и неизменной дружбы.

И. Тургенев.

   С подписным верно:

"Ладислас".

   Смех Герцена...-- Тургенев не совсем точен, говоря о переписке с Герценом после майского свидания 1862 года. С 19 мая 1862 года, когда он после кратковременного пребывания уехал из Лондона, и по 12 февраля 1863 года включительно он написал Герцену десять писем ("Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену", с объяснительными примечаниями М. Драгоманова, Женева 1892, стр. 146--179). За то же время Герцен написал ему восемь писем (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений, т. XV). Говоря Маркевичу о переписке с Герценом, Тургенев, несомненно, также имел в виду, хотя и не называет их, обращенные к нему (анонимно) герценовские "Концы и начала" (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений, т. XV, стр. 239--306, 611--615). Они печатались в "Колоколе" с 1 июля 1862 года по 15 февраля 1863 года включительно. В показаниях сенату Тургенев упоминает о них, считая, что здесь Герцен высказал свое окончательное о нем мнение, как об "охладевшем эпикурейце и человеке отсталом и отжившем" (М. К. Лемке, Очерки освободительного движения, стр. 164).
   Будберг -- барон Андрей Федорович (1820--1881), русский посол в Париже.
   Долгоруков -- князь Василий Андреевич (1804--1868), с 1853 года военный министр. с середины 1853 года -- шеф жандармов и начальник Третьего отделения по апрель 1866 года включительно.
   Толстой -- граф Алексей Константинович (1817--1875), поэт, придворный, близкий друг Александра II. Благоприятным исходом дела, к которому он был привлечен, Тургенев обязан был, главным образом, Толстому. Тургенева связывало с Толстым давнее знакомство. В 1852-- 1853 годах, когда Тургенев был выслан в деревню за некролог Гоголя, Толстой помог ему избавиться от ссылки. Очень теплое письмо Тургенева, вызванное смертью А. К. Толстого, M. M. Стасюлевич поместил, вместо некролога, в XI книге "Вестника Европы" за 1875 год.
   

2

Б. М. Маркович -- И. С. Тургеневу

Дрезден, 21 февраля [18]63 г.

   Я, право, не знаю -- имею ли я право принять благодарность от вас, Милый и Добрый друг мой Тургенев. В чувстве моем к Вам гораздо более эгоизма, нежели сколько это кажется с первого раза. Если бы Вы были просто отличный человек, это чувство вероятно было бы бескорыстнее, но Вы мне, кроме того, еще дороги всем тем, чем был, напр., Пушкин дорог друзьям своим, и поэтому в этом случае я и сам не знаю, что более тянет меня к Вам,-- сердце ли мое или моя эпикурейская натура, благодарная за столько доставленных ей наслаждений. Не прогневайтесь, человек даровитый в этом случае, как богач, не имеет права рассчитывать на совершенно бескорыстные к нему привязанности.
   Но шутки в сторону, я до сих пор не могу притти в себя после того оглушительного удара, после письма отца Жемчужникова, которое принесло нам первое известие о предании Вас суду "за намерения произвести переворот в Государстве".
   Боже мой! Что за нелепости они делают там. Вот уже можно сказать, нет им хуже врагов, как сами они себе. Вчера утром Толстой принес мне прочесть Ваше письмо к нему; но за час перед этим я отправил пространное письмо к M-me Rahden, включив туда же и ваше письмо ко мне. Логичный вывод из факта Вашего обвинения так ясен, что в письме моем к ней я говорю почти буквально то, что говорится Вами в письме к Толстому. Между прочим следующее: en admettant que T. ne veuille pas se rendre à Petersbourg, il est évident, si l'on ne veut pas admettre de terme-moyen, qu'il sera condamné à l'exil. Or, ceci posé le gouvernement se rend-- il compte du dilemme vis-à-vis duquel il se trouvera placé dans ce cas: ou T. est un homme vindicatif et se rendera au nombre des ennemis acharnés du G-t et alors il sera beaucoup plus dangereux que Herzen lui même; ou (ce qui seul est admissible pour quiconque connait T.) il ne déviera pas d'une ligne de ses principes de modération, de ses convictions libérales, mais monarchiques, comme il me le dit et dans ce cas la position du g-t ne serait-elle pas absurde en présence d'oeuvres empreintes de cet esprit de sagesse et de calme, sortant du fond de l'exil d'un homme condamné comme anarchiste et révolutionnaire?"
   Я умоляю M-me Rahden показать Ваше письмо, да и мое тоже, в. к. Елене Павловне. Она умнее всех их там и лучше всех может понять, в какой мере правительство здесь sich furchtbar blamirt hat, как говорят немцы. Тупоумие, юридическое невежество, неведение того, что у нас делается под носом, никогда так сильно, так колоссально глупо не изобличали себя, как в этом деле. Ненавидя нигилизм и красную пропаганду, мне в особенности больно за тот триумф, которым увенчаются они при сей верной окказии. Сколько людей (я это тоже пишу M-me Rahden), которых "Отцы и Дети" заставили оглянуться в недоумении и усомниться в правде крайних убеждений, вернутся к ним опять и возненавидят с возобновленной силой. Все это, особенно за границей, далеко от места действия, где все-таки, думалось, можно было бы самому что-нибудь сделать, растолкать равнодушных, направить неумелых, зайти в кулисы всей этой глупой шутки -- все это страшно меня волнует и мучит. Все это представляется мне одной из тех пагубных свалок, когда ночью, в паническом страхе воины одного лагеря режут друг друга, не распознавши себя в темноте. Я, признаюсь вам откровенно, очень жалею императрицу, к которой питаю весьма благодарное чувство, как за себя лично, так и за те честные благородные убеждения в ней, которые я имел случай заметить именно при чтении моем ей и государю От[цов] и Д[етей] в прошлом году. Вы не получили моего письма, в котором я подробно говорил об этом, и я объясняю себе это тем, что письмо это я отправил к Вам, с означением, сколько помнится, нумера дома Вашего неверно, и при том перед отъездом моим в деревню в мае, т. е. почти в то же время, когда Вы были в России, как я узнал потом. Дело в том, что императрица (у которой нет той force d'imitation, которою отличается Елена Павловна, но зато гораздо более артистического и сердечного понимания) -- императрица наслаждалась О[тцами] и Д[етьми], как наслаждался я сам (et c'est beaucoup dire à mon avis, без самохвальства). Чтение продолжалось целых восемь часов, она два раза отказывалась от концертов, в которых присутствие ее было объявлено, чтоб между чтением не было слишком длинных промежутков. Никакая тонкость, никакой намек, что меня даже удивило, не прошли незамеченными ею. О привычках внезапной глухоты ради важности русских сановников она заставляла меня повторять еще раз для себя, а другой еще раз для государя, при чем оба хохотали от души. Мальцова, тут присутствовавшая, хотела было, в видах внешнего благочестия, уязвить Н. П. Кирсанова за отношение к Феничке, но императрица объявила, что в слабостях его так много нежности, что она чувствует к нему полную симпатию. Все это я передаю Вам словами, которые не в силах передать того хорошего, честного настроения, в котором я видел эту женщину, ту, скажу ли, теплую благодарность, которая, для меня очевидно, просвечивала в ней к писателю, в убеждениях которого она могла до этих пор сомневаться, но который в эту минуту являлся ей красноречивым представителем ее собственных задушевных убеждений. В этом тоне, теплом и искреннем, просила она передать Вам ее благодарность. Мне в эту минуту, я помню, вспомнилось о Барнаве. Из этого Вы можете заключить, какое именно впечатление она произвела на меня. Скажу Вам лучше. Государь, обыкновенно не только равнодушный, но чуть не враждебный всем этим "чтениям", играл с своими приближенными в той же комнате, где читались О[тцы] и Д[ети]. Чем далее подвигалось чтение, тем ближе подвигался его карточный стол к круглому столу, за которым мы сидели за книгой,-- и наконец в самые последние вечера генералы его играли одни, а он сидел за нашим столом, слушал, смеялся и сочувствовал старикам Базаровым вместе с нами. Я с удовольствием вспоминаю об этих чтениях: я Вашими устами говорил им: "вы видите, что Русская мысль вам не враждебна с той минуты, как вы перестали гнать и давить ее; вы видите, что эта мысль плодотворнее всех ваших административных распорядков, и что честный и независимый Русский писатель служит вам лучше всех ваших Генералов". Не знаю, понял ли он эти не выговоренные речи, но она, видимо, всем сердцем понимала их, и этого я никогда не забуду. Мне поэтому истинно больно думать, что эта отличная женщина может предполагать теперь, что Тургенев враг ее, враг государства, что она может опять заподозрить Русскую мысль, Русскую свободу.
   Но я все еще не верю в серьезность всей этой истории. Much ado about nothing, вот что, я уверен, выйдет из всего этого. Они должны, одуматься. Но, как пишу я M-me Rahden, идя по строгому логичному пути, вся мыслящая Россия, понимающая лучше тупых подлецов Правительства всю нелепость обвинений Тургенева, но, принимая это в основание вывода, не имеет ли полного права предполагать, что все остальные лица, обвиненные вместе с Тургеневым, точно так же виноваты, как и он, в "намерении произвести переворот в государстве"? Какое же может быть после этого доверие к Правительству? Вот уж можно при этом кстати вспомнить известное изречение: спаси меня, господи, от друзей моих!
   До свидания, добрый друг мой. Вооружайтесь терпением в виду этой "последней тучи рассеянной бури". Она должна пройти, не задевая Вас,-- или Герцен будет прав, обвиняя Россию в несостоятельности.
   Обнимаю вас крепко, как люблю.

Б. Маркевич.

   Отец Жемчужникова -- вероятно, речь идет о сенаторе Михаиле Николаевиче Жемчужникове (1788--1865), отце поэта Алексея Михайловича Жемчужникова.
   Раден -- баронесса Эдита Федоровна (1820--1885), фрейлина, гофмей-стерина и друг великой княгини Елены Павловны. Она поддерживала оживленные отношения со многими выдающимися людьми эпохи -- Тургеневым, Кавелиным, Чичериным, Пироговым, Одоевским и другими; вела обширную переписку, опубликованную лишь в незначительной части. Судя по переписке Раден с Кавелиным, опубликованной в "Русской старине" за 1899--1900 годы, ее письма должны представлять громадный интерес.
   En admettant que...-- перевод: предположив, что Тургенев явится в Пегербург, очевидно, не пожелает, надо думать, если не брать середины, что он будет приговорен к ссылке. При такой постановке, отдает ли себе отчет правительство в дилемме, которая развертывается перед ним в этом случае: или Тургенев человек мстительный и перейдет в ряды ожесточенных врагов правительства и тогда он будет гораздо опаснее самого Герцена, или же (что представляется весьма возможным для тех, кто знает Тургенева) он не отступит ни на пядь от своих принципов умеренности, и от своих убеждений либеральных, но все же монархических, как он мне сказал, и в таком случае позиция правительства не окажется ли нелепой лицом к лицу с произведениями, на которых запечатлелся этот дух ума и сдержанности далекого изгнанника, осужденного, как анархист и революционер?
   Елена Павловна -- великая княгиня (1806--1873), жена Михаила Павловича, брата Николая I; была центром кружка либеральных бюрократов.
   Sich furchtbar blamirt hat -- страшно себя скомпрометировало.
   Force d'imitation -- сила подражательности.
   Et c'est beaucoup dire à mon avis -- a это, на мой взгляд, много значит.
   Мальцева -- Анастасия Николаевна, чтица жены Александра II.
   Кирсанов и Феничка -- персонажи из "Отцов и детей".
   Барнав -- Пьер-Антуан (1761--1793), деятель Великой французской революции, член Национального собрания, выдающийся оратор; становился все более умеренным, был обвинен в роялизме и гильотинирован.
   Much ado about nothing -- много шуму из ничего.
   

3

Б. М. Маркевич -- И. С. Тургеневу

Петерб. 9 дек. 68 г.

Любезный друг Иван Сергеевич,

   спешу ответить на только что мною полученное письмо Ваше и прежде всего отрицаю всякую ответственность за проволочку в деле переговоров Ваших с М. Н. Катковым. Участие мое в этом деле заключается в следующем:
   Недели две тому назад получаю я письмо М[ихаил]а Н[икифорови]ча, в котором он просил меня побывать у П. В. Анненкова и познакомиться с Вашею повестью, так как Щебальский, которому он предварительно поручил это сделать, прослушал "Несчастную", но ни о содержании ее, ни о "тенденции" ни единым словом Каткова не известил, так что M. H. оставался в совершенном неведении относительно того именно, что для него составляло сущность дела. Относительно же условий, т. е. цены за повесть, то это даже и не подвергалось им вопросу, потому что он в письме его ко мне говорит, по поводу предложения Анненкова прочесть повесть в пользу Литературного фонда,-- что, "платя 400 р. за лист", редакция не может находить для себя выгодным, чтобы до появления в журнале произведение Ваше сделалось известным в полном его объеме, 200-м слушателям.
   Таким образом, любезный друг, Вы можете быть совершенно спокойны относительно курса Ваших бумаг на литературной бирже. Что же касается до тенденциозности, которой, повидимому, Катков опасался в некоторой мере, то это опасение вполне рассеялось, ибо за получением им от меня письма, в котором я довольно подробно изложил ему содержание "Несчастной", он поручил Любимову просить меня о скорейшем доставлении повести в Редакцию. Известив об этом Анненкова и порешив с ним, что предварительного чтения повести в пользу Литерат[урного] фонда не будет, я поручил отвезти ее Каткову с тем же Щебальским, отправлявшимся обратно в Москву, после неудачи с Р[усским] Инвалидом. О задаточных же деньгах, кот[орые] Вы желаете получить из Редакции, я писал уже туда два раза и первый раз тотчас же после первого свидания моего с Анненковым. Если Вы до сих пор денег этих не получили, то это никак уж не по моей вине, и даже,-- я в этом вполне уверен,-- не вследствие отутствия доброй воли самих редакторов, а просто вследствие их постоянной лихорадочной деятельности и отсутствия у них такого лица, на которого [бы] возложена была столь специальная обязанность вести переговоры с их сотрудниками и заниматься теми необходимыми подробностями, на которые у них самих не хватает времени. Le coin de l'oreille russe (?) parce ici comme ailleurs. Завтра я еще раз напишу им об этих 1000 р., выслать которые Вам не сможет, я полагаю, составить для них ни малейшего затруднения. Искренно благодарю Вас за дружески-откровенно выраженное Вами мнение о моем романе. Постараюсь последовать Вашим советам, если примусь опять за литературный труд. Хоть едва ли мыслимо выработать себе "оригинальную" физиономию, если по воле Провидения или, говоря более современно, по недостатку известной доли фосфора в мозгу, обречен походить на Петра или Павла, но я, по крайней мере, не буду так тщательно как первый раз стушевывать до-нельзя мою авторскую личность,-- а старался я об этом потому, что боязнь навязыванием этой личности моему читателю произвести на него такое же впечатление, какое производит на меня кадетски-наглая в невежестве своем фигура Льва Толстого, постоянно выталкивающая рыло из за его дивно художественного, несознательного таланта. Глубоко сожалею, что не виделся с Вами, и бог знает, когда и увижусь,-- но мне бы очень хотелось попросить у Вас коментария на Ваши же слова. Что именно следует понимать под оригинальной личной физиономией автора: субъективность ли его в воспроизведении задуманных им характеров, или своеобразность его литературных приемов? Я это не совсем понимаю.
   А за тем крепко жму Вашу руку, дорогой Иван Сергеевич, и остаюсь immorto fide

всегда Ваш
Б. Маркевич.

   Караванная, дом Шиловской.
   
   Катков -- Михаил Никифорович (1818--1887), в молодости близкий к кружку Герцена, Тургенева, Белинского, профессор Московского университета, издатель "Русского вестника" (1856--1887) и "Московских ведомостей" (1850--1855 и 1863--1887). С 1862/63 года его издания приняли определенно реакционный характер, и Катков быстро занял влиятельное положение главы дворянской реакции. В катковском журнале Тургенев поместил три романа ("Накануне" -- 1860, "Отцы и дети" -- 1862 и "Дым" -- 1867) и повесть "Несчастная", о которой идет речь в комментируемом письме ("Русский вестник" 1869, кн. I). С 1869 года Тургенев порвал с изданиями Каткова и подвергался в них частым нападкам. Самая грубая из них принадлежала как раз Б. М. Маркевичу, автору комментируемого письма. 12 ноября 1879 года во французской газете "Le Temps" был помещен отрывок из автобиографических записок русского эмигранта И. Я, Павловского под заглавием: "En cellule. Impressions d'un nihiliste" ("В одиночке. Впечатления нигилиста"). Отрывку предшествовала заметка Тургенева. Подчеркивая, что он нисколько не разделяет убеждений нигилистов, Тургенев признавал интерес "простодушного и искреннего рассказа", говорил о невозможности оправдать одиночное заключение с точки зрения разумного законодательства. "Вы увидите,-- заканчивалась заметка,-- что эти нигилисты, о которых говорят последнее время, и не так черны, и не так ожесточены, как их обыкновенно изображают" (см. "Русские пропилеи", под. ред. М. О. Гершензона, т. III, стр. 258--259). Маркевич, скрывшись под псевдонимом "Иногороднего обывателя", в заметке: "С берегов Невы. XIII" ("Московские ведомости" No 313, 9 декабря 1879 года) обрушился на Тургенева, обвиняя его в низкопоклонстве, заискивании, кувыркании перед "некоторой частью нашей молодежи". Очень образно впечатление от доноса Маркевича передал M. E. Салтыков в письме к Анненкову от 10 декабря 1879 года: "Если бы Вы знали, что я сегодня в "Московских ведомостях" (от 9 декабря) об Тургеневе прочитал... Прямо так-таки и указывают: вот человек, которого следует проучить! И кто это пишет?-- Маркевич, о котором покойный князь Меньшиков выразился, что это фокусник, который умеет яйца на графине катать!" (M. E. Салтыков, Письма. 1845--1889, под ред. Н. В. Яковлева, при участии Б. Л. Модзалевского, Л. 1924, стр. 174). В 1880 году, на торжествах по случаю открытия Пушкинского памятника в Москве, Катков сделал попытку примирения: на обеде, устроенном городской думой, он протянул свою руку с бокалом, чтоб чокнуться с Тургеневым, но последний отвернулся, и протянутая рука повисла в воздухе.
   Анненков -- Павел Васильевич -- см. примечание к письмам М. А. Бакунина, стр. 245.
   Любимов -- Николай Алексеевич (1830--1897), профессор физики Московского университета, соредактор Каткова по "Русскому вестнику".
   Щебальский -- Петр Карлович (1810--1885), историк, журналист, близкий сотрудник катковских изданий. В конце ноября 1868 года приезжал в Петербург, надеясь получить редакторство официального органа военного министерства -- "Русского инвалида", но дело это не состоялось.
   Le coin de l'oreille russe parce ici comme ailleurs -- обычная русская картина.
   Мой роман -- вероятно, речь идет о романе Маркевича "Типы прошлого", напечатанном в VIII--XII книгах "Русского вестника" за 1867 год.
   Immorto fido -- бессмертно-верный.
   

4

А. П. Философова -- И. С. Тургеневу

27 августа 1874. Богдановское.

   Очень рада, и очень счастлива, дорогой мой Иван Сергеевич, что я ошиблась, думая, что из Базарова Вы предполагали сделать карикатуру; на самом же деле мы все его поняли иначе и полюбили Ваше детище всею душою. Я в первый раз имею счастье слышать, из самого верного источника, что Вы тоже любите Базарова. Милый, дорогой, простите меня, что я заподозрила в Вас желание бросить перчатку молодому поколению, но ведь это был общий голос.-- Какое счастие, что я решилась Вам написать откровенное письмо, всегда лучше договориться. Я лично так была влюблена в Вашего Базарова, что все хорошо знающие меня люди постоянно дразнили меня этим и говорили, что я всю жизнь мою проведу в беспомощном искании Базаровых! Мое знакомство с В. Г. было также вследствие этого искания. Мне писал один Друг письмо следующего содержания: "Кажется я нашел Вам подходящего Базарова, на-днях привезу". Я познакомилась,-- не прошло и недели, как я отвечала моему другу, что совершенно разочаровалась в Базарове, и что это Базаров не 84-й пробы. Первая книга, которая имела на меня сильное нравственное влияние, которая перевернула весь мой "внутренний мир", была книга Писарева. Купила я ее только для Базарова. Но потом конечно я ее прочитала всю, т. е. все 8 томов; этого достаточно было, чтобы возжечь во мне любовь к более серьезному чтению, а затем явилось желание к самообразованию и саморазвитию; словом, Вы видите, какую важную роль играл в моей жизни Базаров, как же мне не любить его? Как же мне не любить его отца? Хотя признаюсь Вам откровенно и не подозревала, что отец так сознательно любит свое детище. Иногда мучаешься, что и сын и отец бывают прекрасные люди, но разных направлений, которые мешают им познать один другого.-- И так: я не говорила, что Базаров карикатура, но что отец его хотел из сына сделать карикатуру. Беру свои слова назад и преклоняюсь. Я так предалась Базарову, что забыла начать мое письмо с главного. Простите меня, многоуважаемый Иван Сергеевич, что я опять докучаю Вам моим письмом!..
   Но Вы выставили Ваш адрес, и это дало мне смелость отвечать Вам на Ваши дорогие для меня строки.-- Я тем более захотела воспользоваться этим случаем, чтобы договориться с Вами о предмете моего обожания -- "Базарове". Я в моих исканиях разочаровывалась, и, положа руку на сердце, не скажу, чтоб очень была очарована теми экземплярами, которые Вам представила; но покажите мне других! Дайте мне фонарь Диогена; укажите мне признаки, по которым можно их признать. Я помню ту пору, когда во мне только зашевелилось сознание, и когда душа моя прозрела, как мне было [1 сл. нрзб.] и тошно! Не к кому было обратиться за советом... Я просто бродила как в лесу. Для меня достаточно было, ежели кто-нибудь издали откликнется на голос моего сердца... и тогда я готова была боготворить эту личность, будь эта личность хоть "Квазимодо".-- Я бросалась всюду, старалась втереться в литературные кружки... старалась сблизиться с нашей интеллигенцией -- и что же? Совершенно разочаровалась. Начнем с Петербург[ских] Вед[омостей]; не стану говорить о Суворине, потому что лежачего не бьют; Золотн[ицкий] ведь это старая сплетница, окруженный сплетницами; Корш нечего и говорить. Вес[тник] Европы: Стасюлевич был мне очень симпатичен, с его женой я была хорошо знакома (вообще со всей семьей), но разве какой-нибудь Е. И. Утин может сравниться с мизинцем Базарова. -- последняя история Стасюлевича с календарем Суворина ведь это просто торгаши! Отеч[ественные] Запис[ки] представились Иудою преданными... "Дело". О Благосветлове нечего говорить; это комок грязи. А. К. Шеллер (А. Михайлов): эту личность я искренно уважала, как комментатора, но только, и лично многим ему обязана, но ведь это очень посредственный труженик, а не борец за идею.-- Наконец, перехожу к редактору "Недели" Рагозину. Вот уж господин, который самообожание доводит до более высшей температуры, чем В. Г. Д.! А возьмите: последний мальчик в сравнении с первым! Рагозину бог дал много талантов, этого у него нельзя отнять, но он их систематически закапывает в землю, и дошел до границы самой опасной, а именно его "Ормузд" (борьба за идею) уступает Ариману (его акционерн. общ.). Еще шаг -- и он в полном смысле слова "директор акционерной компании". А между тем он человек недюжинный,-- "кому больше дается, с того больше взымается". Я ему хотя тоже очень многим обязана, но нелегко и доставалось мне... Он когда говорит со мною, то во всяком его слове, во всяком его жесте проскальзывало недоверие ко мне, а на устах его была пословица: "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!" Между проч[им] он выговаривал мне, зачем я была с Вами откровенна: "Опять Вы поступили неосторожно и неполитично, пишет он мне, пускаясь в откровенность с И. С. Тургеневым, надо дарить откровенность людям, которые понимают ее, а не навязываться с нею" (у меня есть его письмо). Я ему ответила, что я люблю Вас, люблю всей душою; а с людьми, которых люблю, всегда откровенна.
   Как я Вам говорила, у меня есть мой внутренний мирок, в котором я живу совершенно другою жизнью, жизнью не подходящею для света; этот мирок и составляет мое единственное сокровище, которое дает мне силу жить, а не прозябать, как же с этим сокровищем не поделиться с человеком, которого любишь? Но перехожу к Рагозину, все это я лично бы ему ответила, но не ответила... не стоит... Вот почти все представители нашей интеллигенции, что же остальные? Остальные сводятся все под один уровень, нечего их считать. У меня, напр., есть сосед по деревне, который за мной ухаживает, сын нашего знаменитого поэта А. С. Пушкина (только потому я еще его не прогнала). Целыми днями охотится, живет с старой француженкой, и не знает даже сочинений своего отца. Об земцах и помещиках нечего и говорить, затем о гвардейцах, прокурорах, адвокатах также нечего говорить, где же люди новой формации? Конечно мои экземпляры тысячу раз выше всей этой сволочи! Мои экземпляры все искренно любят меньшую братию, а для меня это главное. Милый дорогой мой, если бы Вы видели часто и близко эту меньшую братию, Вы отнеслись бы может быть снисходительнее к моим молодым друзьям. Ведь они проповедуют истину, которая в глаза кидается. Может быть они только способны говоришь, а не дело делают, этого еще не знаю, время укажет; но слова-то их истина, я в том убеждалась воочию ежегодно. Как делу помочь, что надо делать, как поступать?.. На этот вопрос еще никто не может ответить... достаточно, что принялись за него. Говорю Вам искренно, без всякой рисовки, что иногда, возвращаясь из какой-нибудь деревни, я лью слезы горючие, браня свое бессилие, и ясно вижу, что тут нужна помощь немедленная.
   Все эти рассказы про рожениц, напр., которых вешают за ноги во время родовых болей, для меня более не рассказы, бедность, голь, мрак непроходимый, отсутствие тени довольства, пьянство, все это старая история, но она ежеминутно, ежечасно проходит перед моими глазами, и я ничего не могу поделать, должна сидеть почти сложа руки... Как же мне не любить таких личностей, которые гневно все это прочувствовали, и которые дают мне надежду на скорое лучшее будущее, которые дают мне веру в их молодые силы, которые хотят работать для этого лучшего будущего? которых мечты не флигель-адъютантство, не банкирские конторы, не карьеры, а улучшение быта масс. Все свои наличные силы отдают на это дело. Они могут ошибаться в своих силах, не выполнить и десятой доли своих предположений, но достаточно того, что они у них явились, т. е. эти предположения.
   Вы говорите, что они все бездарны. Но как же можно об этом судить, когда они еще ничем себя не заявили? Напр., Дитятин пишет теперь свою диссертацию на профессора, получит он кафедру, начнет свои лекции, и тогда только, мне кажется, можно будет сказать, что он талантливый или бездарный юноша? Поляков уже заявил себя, его труды весьма почтенные, которые и были причиной занятий его в географ[ическом] обществе. Об Шакееве я уже Вам писала, о В. Г. Д. я умалчиваю, мне сдается, что Вы правы насчет его... Жаль. Итак, я прихожу к такому заключению, что все эти личности, даже бездарный В. Г. Д., задались не карьерой, не акционер[ным] общ[еством], а служением человечеству и самой обездоленной его половиной. Может быть я не так смотрю на вещи? но для меня такая задача все. По-моему другой в настоящее время и не должно быть.-- На-днях я была обрадована письмом моего сына: первое сознательное его письмо, которое тронуло меня до глубины души, он постоянно пишет об этом. Кто знает? Может быть это и будет тот Базаров, которого я ищу... Простите, что я осмеливаюсь утруждать Вас чтением письма моего Володи, но, во-первых, это одно из моих сокровищ, а я хочу ими делиться с Вами, а, во-вторых, оно поучительно в том отношении, что доказывает, как различны стимулы, заставляющие человека работать. Так или иначе, я рада, что он принялся за дело. Разумеется, его понятия крайне детские, но он со временем поймет, что и для себя надо, работать.
   Ваше здоровье меня сильно беспокоит... будь я свободный человек, с каким бы счастьем записалась в Ваши garde-malade, я отлично ухаживаю за больными, и даже умею делать перевязки. Ежели это Вас не очень затруднит, черкните словечко, когда бросите Ваши костыли.
   Затем еще и еще раз прошу Вас отпустить с миром заблудшую овцу... простите меня, дорогой мой Иван Сергеевич, вот уже истинно оказывается, что я не ведала, что творила.
   Прощайте, поправляйтесь скорее и верьте в искреннее чувство глубоко Вас уважающей и преданной

А. Философовой.

   Я осталась в деревне до 2 октября. Куда вы доставите мой портфель? В посольство?
   
   В. Г. Д.-- Под этими инициалами скрывается врач Владимир Гаврилович Дехтерев. С некоторыми, характеризующими его документами Тургенева познакомила А. П. Философова. Он послужил прототипом Кислякова в "Нови". Одну строчку из стихотворения Дехтерева -- "Люби не меня, но идею!" -- Тургенев процитировал в романе.
   Суворин -- Алексей Сергеевич (ум. 1912).-- Выдвинулся, как сотрудник либеральных в начале семидесятых годов "С.-Петербургских ведомостей". В начале 1876 года купил "Новое время"; сумел привлечь в состав сотрудников крупные литературные силы, например, M. E. Салтыкова. Впоследствии газета стала органом торжествующей дворянской реакции, и старый сотрудник -- Салтыков -- называл ее "Чего изволите?" или "Портками чичиковского Петрушки". Выражение "лежачего не бьют" в применении к Суворину стоит, быть может, в связи с его семейной трагедией: 19 сентября 1873 года Т. И. Комаров убил жену Суворина, а затем покончил с собой. В свое время об этом много писали.
   Золотницкий -- выяснить, о ком идет речь, не удалось. Быть может, Философова имеет в виду И. Золотницкого, редактора-издателя выходившего в 1870--1871 годах двухнедельника "Русское потребительское общество".
   Корш -- Валентин Федорович (1828--1883), публицист и журналист, редактор "С.-Петербургских ведомостей" (1863--1874).
   Стасюлевич -- Михаил Матвеевич (1826--1911), профессор-историк, общественный деятель, публицист, долголетний редактор "Вестника Европы". Был женат на Любови Исааковне Утиной.
   Утин -- Евгений Исаакович (1843--1894), юрист и публицист. Выступал защитником во многих политических процессах. Начиная с 1868 года, в течение нескольких лет, вел в "Вестнике Европы" иностранное обозрение.
   История Стасюлевича с календарем Суворина...-- надо полагать, что Философова имела в виду недавние цензурные истории, пережитые Стасюлевичем и Сувориным, которым приходилось торговаться с цензурой и итти на всяческие компромиссы. Незадолго до комментируемого письма Философовой из сентябрьской книжки "Вестника Европы" было вырезано внутреннее обозрение, написанное Л. А. Полонским (см. его текст "Стасюлевич и его современники", т. III, стр. 708--732). Журнал имел уже два предостережения, третье повлекло бы за собою смерть журнала. Об особенно упорной и длительной "торговле" не могло быть и речи. Что касается "Календаря" Суворина, то экземпляр его на 1873 год был приговорен к сожжению, "во-первых, за то, что в некрологах он поместил и некролог такого лица, как Мадзини; во-вторых, и это, кажется, главное, зачем он высчитал в статье о расходах государственных и те оклады, которые получаются высокопоставленными лицами" (Никитенко, Записки и дневник. 1804--1877 годы, т. II, стр. 470J. Затем над Сувориным смиловались, сожжение было отменено, и после некоторой "торговли" дело ограничилось перепечаткой отдельных страниц. К компромиссам при издании "Календаря" приходилось прибегать Суворину и в ближайшие к отмеченному эпизоду годы.
   Благосветлов -- Григорий Евлампиевич (1824--1880), литератор, журналист; с середины 1860 года стал во главе редакции "Русского слова* и с помощью Д. И. Писарева поднял журнал на большую высоту. На второй книжке 1866 года "Русское слово" было закрыто, и Благосветлов стал негласным редактором подцензурного "Дела". Новые материалы к его биографии см. в No 1 "Звеньев" ("Г. Е. Благосветлов, Я. П. Полонский, Г. А. Кушелев-Безбородко. Письма и документы" с примечаниями и вступительной статьей Г. Р. Прохорова, стр. 296--344. Здесь же указана и важнейшая библиография).
   Шеллер -- Александр Константинович (1838--1900), псевдоним А. Михайлов -- беллетрист, поэт и переводчик, сотрудник "Дела".
   Рагозин -- Евгений Иванович (1843--1906), экономист, игравший крупную роль в Комитете общества для содействия русской торговле и промышленности. В 1868 году, будучи за границей, вращался в кругу эмигрантов и при отъезде взял с собой для распространения в России нелегальные издания. Это повлекло за собой негласный надзор. Выступал в печати со статьями по экономическим и частью по историческим вопросам. В 1872--1874 годах принимал близкое участие в редактировании еженедельной газеты "Неделя".
   Пушкин -- Григорий Александрович (1835--1905), младший сын поэта, жил в селе Михайловском-Зуеве Опочецкого уезда Псковской губернии.
   Дитятин -- Иван Иванович (1847--1882), профессор государственного права в Харьковском и Юрьевском университетах.
   Поляков -- Иван Семенович (1845--1887), этнограф, зоолог и антрополог, с 1875 года -- ученый хранитель Музея Академии наук.
   Шакеев -- вероятно, речь идет о том Шакееве, сведения о котором, без указания имени и отчества, помещены в "Био-библиографическом словаре деятелей революционного движения в России" (т. II, вып. 4), со ссылкой на неопубликованную часть статьи О. Аптекмана. Этот Шакеев был мировым судьей в Лесном, близ Петербурга. В 1870 году против него было возбуждено преследование за выпуск нелегальной рукописной газеты "Лесной листок".
   Garde-malade -- сиделка.
   Портфель -- речь идет о портфеле с документами касательно "новых людей", в свое время доставленных Тургеневу А. П. Философовой. Портфель задержался у Тургенева. В неизданном письме к П. В. Анненкову из Карлсбада, от 24 мая -- б июня (sic!) 1875 года, читаем {Цитируем по копии H. H. Столова, находящейся в распоряжении редакции "Звеньев".}: "Прилагаю вам записку к Философовой. Если вас не слишком обременит ее портфель -- доставьте; если же слишком окажется тяжело, оставьте до моего возвращения... Если бы г-жа Философова уже уехала в деревню -- то в доме Военно-судной комиссии (ее муж военный прокурор) вам дадут, конечно, ее адрес -- и вы будьте так любезны, отправьте 5к вей портфель вместе с моей запиской. Заранее благодарю и прошу извинения за причиненные хлопоты".

Публикация писем П. Устимовича.
Предисловие и комментарии Н. М. Мендельсона.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru