Lib.ru/Классика: Тургенев Иван Сергеевич. Воспоминания Е. П. Кавелиной о Тургеневе

Тургеневский сборник. Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева

Л., "НАУКА", 1968

ВОСПОМИНАНИЯ Е. П. КАВЕЛИНОЙ О ТУРГЕНЕВЕ

Среди молодых горячих почитательниц таланта Тургенева одно из первых мест по праву принадлежит Евгении Павловне Кавелиной, имя которой почти совсем не знакомо исследователям биографии и творчества писателя. Известно лишь, что она автор статьи "И. С. Тургенев в оценке своих ближайших современников", опубликованной в журнале "Библиограф" за 1886 г. и затем изданной в виде отдельной брошюры в 1887 г.¹

При подготовке к изданию в Полном собрании сочинений и писем Тургенева его писем к некоей г-же Е. П. К-ой нами было установлено, что автор упомянутой выше статьи о Тургеневе и Е. П. К-а -- одно и то же лицо. Об этом писала позднее сама Кавелина: "В журнале "Библиограф" за 188G г. появилась моя небольшая статья: "И. С. Тургенев в оценке своих ближайших современников", просмотренная и исправленная проф. Ф. Д. Батюшковым, а мои личные впечатления о беседах с Тургеневым попали в последнюю книжку русского отдела журнала "Космополис" (1898. Декабрь) с письмами, полученными мною от Тургенева в разное время²("Одна из встреч Тургенева", проф. Ф. Д. Батюшкова)".³

В статье, сопровождавшей публикацию писем Тургенева к Е. П. Кавелиной, Батюшков со слов Кавелиной, а также используя ее воспоминания (отрывок из них он приводит дословно), рассказал историю переписки и последовавшего затем знакомства Кавелиной, тогда еще молодой, начинающей писательницы, с Тургеневым. "Как ни кратки прилагаемые документы, -- пишет Батюшков, -- они рельефно оттеняют одну из симпатичных сторон личности Ивана Сергеевича -- его чрезвычайную отзывчивость ко всякому живому стремлению, готовность поддержать пробивающийся талант и внимательное отношение к предлагаемым на его суд произведениям неопытного пера. Его оценка, одновременно и строгая и поощряющая, чужда банальных любезностей, с целью "отделаться": он вдумчиво отнесся к обратившейся к нему молодой писательнице, не выступавшей еще в печати, и, высказывая веские замечания критического характера, смягчил их добродушным признанием своей будто бы недостаточной компетентности в области критики".⁴

Предыстория переписки Кавелиной с Тургеневым такова. Молодой девушкой, пробовавшей свои силы в литературе, Кавелина в 1880 г. отправила тайком от своих родных в Париж на суд Тургеневу свою первую драму в стихах "Савонарола" вместе с сопроводительным письмом, в котором она высказала свое восхищение творчеством великого писателя. В письме к Кавелиной от 19 (31) августа 1880 г. Тургенев выразил готовность прочесть посланную ему драму "со всевозможным вниманием", а в следующем письме, от 28 октября (9 ноября), дал в целом сочувственную оценку "Савонароле".⁵

Личное знакомство Кавелиной с Тургеневым, оставившее глубокий след в ее жизни, произошло в 1881 г., во время приезда писателя в Россию. Тургенев дважды навестил Кавелину -- весной 1881 г. в Москве и 26 августа того же года в Петербурге, где он остановился проездом из Спасского и затем проследовал через два дня за границу.

До 1881 г. Кавелиной приходилось неоднократно встречаться с Тургеневым в 1879--1880 гг. -- во время торжественных чествований, устроенных писателю московской интеллигенцией в 1879 г., на открытии памятника А. С. Пушкину, в театре и т. д. Однажды Тургенев даже провел вечер в ложе родителей Кавелиной и был официально представлен ей. Однако это знакомство было слишком поверхностным, и в своем первом письме к Тургеневу Кавелина даже не упомянула о нем.

Описанию двух встреч с Тургеневым в 1881 г. и посвящены в основном как опубликованные Батюшковым, так и неизвестные в печати воспоминания Кавелиной, хранящиеся в ее архиве в виде многочисленных набросков. Сохранились также ее первые литературные опыты -- драмы "Савонарола" и "Царевна Софья". Все эти материалы представляют интерес для характеристики Тургенева -- критика и наставника литературной молодежи.⁶

Евгения Павловна Кавелина (род. в 1859 г.) принадлежала к известной дворянской семье Кавелиных. Ее дед, Александр Александрович Кавелин (1793--1850), происходил из семьи небогатого тульского помещика, но сделал головокружительную карьеру крупного военного. Кавелин занимал высокие служебные посты: в 1830 г. был назначен директором Пажеского корпуса, в 1834--1841 гг. состоял воспитателем при наследнике Александре Николаевиче, с 1841 г. он -- сенатор и член Государственного совета, с 1842 г. -- петербургский военный губернатор. В 1846 г. вследствие сильного нервного расстройства Кавелин вынужден был оставить государственную службу.⁷ Отец Кавелиной, Павел Александрович Кавелин (род. в 1834 г.), был председателем комиссии по управлению Московскими императорскими театрами, потом управляющим петербургской Удельной конторой. Тургенев был с ним знаком и навещал его во время своих приездов в Москву.

Молодость Евгении Павловны в основном протекала в имении отца в Новгородской губернии, откуда она выезжала в Петербург, в Москву и за границу. Свои "Записки" она начала вести в 1883 г., когда ей было 24 года. Они охватывают период с 1883 но 1911 г. "Записки" 80-х годов (о которых в основном будет идти речь) не дают, к сожалению, широкой картины общественно-исторической или литературной жизни России тех лет. Проблемы любви, личного счастья, а также литературные, нравственные вопросы -- вот преимущественный круг тогдашних интересов Кавелиной. И вместе с тем со страниц ее дневников перед читателем встает образ незаурядной, духовно одинокой в окружающей ее среде девушки, тяготящейся пустой светской жизнью и мечтающей о серьезных литературных занятиях.

Поистине удивительно, какое громадное место в "Записках" Кавелиной 1883--1884 гг. занимает Тургенев. Для нее это и литературный кумир, и высокий нравственный идеал писателя и человека, в отношении к которому порою проглядывает полудетская влюбленность. К личности Тургенева, к воспоминаниям о встречах и беседах с ним, к его произведениям она возвращается постоянно; ее память бережно хранит не только литературные заветы писателя, но и его внешний облик, улыбку, выражение лица, жесты.

Имя Тургенева появляется буквально в первых же записях ее дневника за 1883 г. Так, например, 30 апреля ст. ст. она пишет в связи с болезнью писателя: "... все поглощено одной мыслью, страхом за больного Тургенева). Что он для меня в сущности? А между тем весь день голова моя полна им, я неспокойна... и каждое утро с боязнью просматриваю газету, и если нахожу там его имя, то это и волнует и вместе с тем утешает меня".⁸

"Как я счастлива, -- пишет она далее -- что я жила в одно время с ним! И еще счастлива, что знала его лично, что имею несколько существенных воспоминаний от него, письма, перо, которым пишу и в данную минуту, которым он писал при мне, подписывая портрет".⁹

Остро и болезненно, как потерю близкого человека, переживает Кавелина смерть Тургенева. 27 августа ст.ст. 1883 г., под свежим впечатлением от известия о смерти любимого писателя, она записывает: "Теперь я переживаю настоящее -- только большие события заставляют нас глядеть в лицо этому настоящему. Событие это -- смерть Т<ургенева> -- я давно ожидала ее, а между тем она пришла как будто разом и все-таки ошеломила меня. Столько раз он был близок к смерти, что я привыкла думать, что она не может застигнуть его и взять... мне казалось это невозможным, когда-нибудь -- да, но не теперь, и вдруг теперь, именно теперь <...>. То, чего я так боялась -- случилось <...>. Там погасла великая жизнь <...> там умер человек, каких было мало на свете <...>. В моей памяти он живой, и живым останется всегда; насколько он "имя" теперь, настолько он был "именем" и при жизни (для меня). Я не смотрела на него как на обыкновенного смертного; он был необыкновенный человек, более <...> чем необыкновенный писатель. Бесспорно, это был великий талант, но ведь много было великих талантов на свете, а Т<ургенев> -- один, один, и другого не было, нет и не будет".¹⁰

Мы не имеем возможности приводить здесь многочисленные высказывания Кавелиной о Тургеневе. Многие из них незрелы и преувеличенно восторженны. Однако с годами ее оценка творчества Тургенева, оставаясь положительной, делается все более объективной и зрелой. Тема "Е. П. Кавелина -- критик Тургенева" заслуживает специального исследования. Отметим только, что изучением творчества Тургенева Кавелина занималась много лет и что, помимо названной опубликованной ее статьи "И. С. Тургенев в оценке своих ближайших современников" и публикуемых ниже воспоминаний, ее перу принадлежат неизвестные литературоведам высказывания и наброски о Тургеневе, а также большая работа "Характеристика Тургенева", написанная в 90-е годы.

Первые беллетристические опыты Кавелиной относятся к концу 70-х-- началу 80-х годов. В ее архиве, наряду с драмами "Савонарола" и "Царевна Софья", сохранились также ее ранние рассказы -- "Павлуша", "Отголоски", "Рассвет", "Светотень" и др., -- не представляющие, однако, сколько-нибудь серьезного литературного интереса.¹¹

Печальна судьба литературного наследия Кавелиной. Из ее обширного архива оказались опубликованными лишь ее статья и отрывок воспоминаний о Тургеневе.

Возникает вопрос: почему литературные опыты Кавелиной постигла такая неудача? Мы имеем в виду, конечно, не ее беллетристические опыты -- после сурового приговора, вынесенного Тургеневым ее драме "Царевна Софья", Кавелина оставила мечту о профессиональной писательской деятельности, -- а ее историко-литературные работы. Почему, в частности, не увидела света ее большая работа "Характеристика Тургенева"? Почему, наконец, ее имя скрыто в публикации Батюшкова под криптонимом Е. П. К-а и почему она сама не опубликовала своих воспоминаний под своим полным именем?

Все это объясняется, как свидетельствуют "Записки" Кавелиной, обстоятельствами ее печально сложившейся личной жизни. Во второй половине 90-х годов Кавелина полюбила крестьянина, работавшего по найму в имении ее отца в Новгородской губернии. Этот роман, а также неудавшаяся попытка Кавелиной выйти замуж за своего избранника, произвели переполох и вызвали скандал в среде ее высокопоставленных родственников, категорически воспротивившихся этому браку, и среди соседей-помещиков. Именно этим обстоятельством было продиктовано стремление Кавелиной в течение долгих лет никому не напоминать о себе.

Вот что рассказывает сама Кавелина об истории опубликования в 1898 г. Батюшковым отрывка из ее воспоминаний о Тургеневе и писем к ней писателя.

"Случилась странная вещь,-- пишет она 3 февраля ст.ст. 1899 г. -- Ф. Б<атюшков> просил меня, письменно, послать ему письма Тургенева ко мне для печатания в "Космополисе" (журнале, им редактируемом) и присовокупить к этим письмам несколько слов от себя, в пояснение их. Письма я ему послала, но отказалась под каким-то предлогом составлять статью о своем знакомстве с Тургеневым, так как нахожу неуместным в данное время напоминать о своей личности во всеуслышанье. Могут найтись читатели, которым известна моя "история", совсем не отвечающая представлению о той идеалистке прежних лет... Тогда мой знакомый редактор <...> пишет мне, что сам составит статью, лишь бы я дала ему некоторые сведенья о своем знакомстве с Т<ургеневым>. И вот однажды вечером <...> я <...> составила письмо. Каково же было мое удивление, когда на днях, получив последний No "Космополиса", я читаю в статье, озаглавленной "Одна из встреч Тургенева", целые длинные выдержки из того письма моего, написанного почти впопыхах и без всякого определенного плана.

Сколько страниц я исписала в своей жизни! Сколько листов с его пометками сохраняла и его перечитывала! Сколько целых тетрадей переписала! Сколько надежд возлагала на то или другое "произведение" свое и все ни к чему! II вдруг это простое письмо <...> попало в печать ... И мне странно было видеть все эти слова в печати и узнать свой слог в печатном шрифте... между прочим, этот слог мой, столь обруганный когда-то Тургеневым, на этом печатном листе, где я могла сравнить его со слогом других писателей, показался мне очень легким и, если можно так выразиться, прозрачным, воздушным.

"Не знаю, заметят ли это другие, но мне было не стыдно читать себя и приятно, что я, должно быть, сделала успехи в манере излагать свои мысли со времени моего знакомства с Тургеневым".¹²

Полного и законченного текста воспоминаний Кавелиной о Тургеневе не существует. Мысль подробно записать свои воспоминания и впечатления о двух встречах с Тургеневым возникла у Кавелиной сразу же после смерти писателя. К этой теме она возвращалась неоднократно, и в ее "Записках" сохранились многочисленные, в некоторых случаях повторяющие друг друга наброски, посвященные этим эпизодам, очевидно не удовлетворявшие самого автора. Поэтому Кавелина не оставляла намерения написать воспоминания о Тургеневе в 90-е и даже в 900-е годы. Так, работая в 90-х годах над черновой рукописью "Характеристика Тургенева", она считала необходимым и полезным поделиться с молодыми, начинающими писателями своими впечатлениями о встречах с Тургеневым и тургеневскими письмами.¹³

В 1909 г., уже после публикации ее материалов Батюшковым, Кавелина вместе с очерками о Тихвинском и Валдайско-Иверском монастырях снова предлагает свои воспоминания редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому. "Кстати, давно желала также предложить Вам мои заметки об И. С. Тургеневе, которого видела когда-то (в его последний приезд в Россию) и некоторые суждения которого слышала и тогда же записала с его слов. Хоть мне и не было тогда еще 16-тп лет,¹⁴но все же впечатление сохранилось в целости и поныне и представляет, мне кажется, некоторый общий интерес".¹⁵ В "Историческом вестнике" воспоминания Кавелиной так и не появились.

В настоящем сборнике мы публикуем воспоминания Е. П. Кавелиной в виде отдельных набросков, извлеченных из "Записок", в хронологическом порядке.

Небогатые фактическим материалом, но яркие и эмоциональные, эти воспоминания дополняют наши представления о биографических и творческих связях Тургенева с молодыми начинающими писателями.

Воспоминания публикуются с сохранением своеобразия стиля Кавелиной. Наиболее интересные разночтения приведены под строкой.

Обратимся теперь к драмам "Савонарола" и "Царевна Софья", подвергнувшимся критике Тургенева, и попытаемся с их помощью проиллюстрировать замечания и оценки Тургенева-критика.

На титульном листе рукописи "Савонаролы" написано: "Драма в 3-х действиях. Посвящена И. С. Тургеневу. Оригинальное сочинение Е. Н. Николаева".¹⁶ Это романтическая драма в белых стихах, повествующая о знаменитом итальянском проповеднике XV в. монахе Савонароле. Не касаясь реформаторской деятельности Савонаролы и его политической борьбы с папой Александром VI, Кавелина положила в основу своей драмы романтическую историю любви Савонаролы и красавицы Джулии Беллы. Содержание драмы в общих чертах сводится к следующему. Настоятель монастыря Св. Марка во Флоренции, "проповедник, слывущий за пророка", Савонарола обращает к праведной жизни наложницу папы Александра VI (Борджиа) Джулию Беллу, но, ослепленный любовью к ней, сам отрекается от добродетели. Возмущенный народ заключает любовников в темницу, где Савонарола из ревности убивает Джулию, чтобы она не досталась папе, и сам погибает.

Тургенев снисходительно отнесся к этому первому опыту начинающей писательницы, много и упорно работавшей, по ее собственному признанию, над драмой.

Не затронув вопроса о том, насколько достоверен исторически сюжет пьесы Кавелиной, Тургенев в своем отзыве главное внимание уделил художественной форме этого произведения.

"Это, без сомнения, труд почтенный, -- писал он о "Савонароле" Кавелиной 28 октября (9 ноября) 1880 г. -- Вы, очевидно, владеете языком и стихом; сюжет интересен и добросовестно обработан. Форма, конечно, несколько устарела; такие трагедии писались у нас на Руси лет 30, 40 тому назад. "Савонарола" годится скорее для чтения, хотя и в этом случае необходимо устранить некоторые длинноты. На сцене едва ли она будет иметь нечто более так называемого succès d'estime.¹⁷ Впрочем, я в этом деле не судья -- ибо сам лишен всякого театрального таланта. Но и тут, мне кажется, придется сокращать. Характеры очерчены верно; но все это слишком мотивировано -- и реторике дано слишком большое место".¹⁸

В воспоминаниях Кавелина приводит также замечание Тургенева по поводу образа папы в "Савонароле" (злодея Борджиа). Писатель заметил, что в жизни не бывает людей истинно хороших и истинно дурных и что чаще всего встречается смесь того и другого.

Более значительный интерес представляет вторая драма Кавелиной -- "Царевна Софья". Отрицательные суждения Тургенева об этой пьесе, горькие для самолюбия молодого автора, Кавелина правдиво передала в воспоминаниях.

В рукописи "Царевны Софьи" видны легкие пометы, сделанные карандашом, принадлежащие, по свидетельству Кавелиной, самому Тургеневу. В 1899 г., разбирая свой архив, она записала: "... "Царевну Софью" и "Савонаролу" тоже жаль истреблять. Их читал Тургенев, эти самые тетради, и в "оговорках" к "Царевне Софье" штрихи карандашом под некоторыми словами, сделаны им".¹⁹

Как известно, Тургенев очень снисходительно и деликатно относился к литературным опытам молодежи и скорее склонен был преувеличивать дарование начинающего автора, чем недооценивать его, как это было, например, с К. К. Случевским, Е. И. Бларамберг и другими писателями. Поэтому необычными являются чрезвычайная строгость и резкость, которые проявил Тургенев по отношению к Кавелиной.

Сама Кавелина считает, что резкую отповедь Тургенева вызвали прежде всего язык и стиль, которыми была написана "Царевна Софья". По ее мнению, писатель так был возмущен ее небрежным и неряшливым обращением с русским языком, что даже не дочитал до конца всю драму, а просто просмотрел ее. На вопрос Кавелиной -- что он думает об идее произведения -- Тургенев ответил, что он ничего в ней не понял.

Нельзя забывать, что Кавелина родилась и жила в среде, где основным языком был французский, которым она владела свободнее, чем родным, русским языком. Над своей первой драмой она работала долго, но, обрадованная благосклонным отзывом Тургенева о "Савонароле", написала "Царевну Софью" второпях, за несколько месяцев, и ее первым читателем оказался Тургенев.

Анализ помет Тургенева в рукописи "Царевны Софьи" свидетельствует, что они вызваны допущенными автором пьесы погрешностями в языке и стиле, ошибками в стихе ("Царевна Софья", как и "Савонарола", написана белым стихом), грамматическими и синтаксическими ошибками и т. д.

В некоторых случаях Тургенев сделал попытки отредактировать текст, наметить некоторые сокращения. Приведем примеры, воспроизведя в цитатах подчеркивания, вычерки и некоторые другие пометы, сделанные Тургеневым.²⁰

Пометы писателя начинаются уже с "Пролога" драмы, действие которого отнесено к 1682 г. Умер царь Федор. Царевна Софья объявлена правительницей при малолетних Иоанне и Петре. Бояре волнуются, ожидая смуты и перемен в государстве. Пролог открывается сценой в Московском Кремле, где бояре беседуют о последних событиях:

"Бояре между собой. Отдельные голоса.

Скончался царь Феодор. -- Что-то будет

Теперь с Россией? С нами? -- Перемена!

-- Так разны[е] слухи, речи так лукавы,

Что истину постигнуть невозможно.

Легко понять, что юная Царевна

Узду правленья Русью смело

Взяла.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Правительницей же Царевна

Боярами и духовенством названа...

Хованский ей не даром друг заклятый...

Стрельцы все за нее стоят горой!..

Она забрала силу на Руси. --

Но тише... кто-то приближается..."

Далее появляется воспитатель Софьи, Симеон Полоцкий, и между ним и боярами происходит беседа.

"Первый боярин" обращается к Полоцкому с призывом уйти от книжной премудрости и обратиться к реальной жизни:

"О брось пергамент, эту пыль веков.

Тебе есть дело вне преданий ветхих...

Ты нужен жизни более, чем знанью!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Переворот великий на Руси

Свершается... и большему еще

Произойти намедни суждено!

Полоцкий

Вопросы жизненные постоянно

Тревожили мой ум, уже привыкший

К уединенью мирному наук..." ²¹

Ряд помет Тургенева содержится в сцене беседы царевны Софьи с Полоцким, например:

"Царевна <Полоцкому>

Ты был учителем моим когда-то...

Наставником... да, без тебя старик,

Царевной Софьей вряд ли я была б...

Тебе я благодарна...

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но ... знаешь, на Руси не терпят прений,

И мнений собственных, необщих, смелых

Не признают".²²

Далее Полоцкий следующими словами напутствует Царевну Софью на царство:

"Друзей остерегайся... а врагов

Щади великодушно, и напрасно

Не оскорбляй... Не озлобляй их против

Себя и власти. Стань над сим, Царевна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Придворных ты не слушайся советов:

"Свой ум царь в голове" ведь поговорка

Гласит... А ненадежны и лукавы

Бывают часто подданных советы.

Отчет в правленьи спрашивай себя

И недоразуменьям ключ ищи

В себе, а не в других. Глава ведь ты.

Узнай: не правы ли гонители?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Себя ты исповедуй так, Царевна:

Не слишком ли доверчива? Слаба я?

Довольно ли блющу права народа?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

... Правительница... ты

Должна быть матерью всего народа,

Не притеснителей..." ²³

Приведенные цитаты из "Пролога" дают достаточное представление о характере сделанной Тургеневым правки.

Обратимся теперь к тем сокращениям текста, которые наметил Тургенев. Это касается прежде всего любовной темы в драме, раскрывающейся во взаимоотношениях Софьи и ее фаворита -- кн. В. Голицына.

Кавелина вспоминает, как Тургенев, расспрашивая ее о пьесе "Царевна Софья", задал ей вопрос: "А как вы справитесь с Голицыным?" -- и по его лицу прошла тень улыбки. Действительно, любовная линия в драме -- одно из ее наиболее уязвимых мест. Много лет спустя сама Кавелина писала по этому поводу: "Мне совестно самой читать многие страницы ее <"Царевны Софьи", -- Н. Б.> <...> я написала там много неприличностей, по незнанию жизни".²⁴

Изображение любовных сцен в драме оказалось не по плечу молодой писательнице и вызывает невольную улыбку читателя. Здесь Тургенев, наряду с подчеркиванием неловких и неудачных мест, наметил -- путем введения скобок -- некоторые сокращения.²⁵ Проиллюстрируем это на примерах.

Действие I (1687 г.). Князь В. Голицын отправился в Крымский поход. Покинутая им царевна Софья по-прежнему любит его и не может его забыть. Далее цитируем:

"Царевна

... Теперь, теперь, когда я знаю,

Опасность предстоит ему и смерть...

Меня он покидает... Ни с чего...

Идет к жене... Жена... я -- не жена...

(Я -- полюбовница его -- Царевна).

. . . . . . . . . . . . . . . . .

В час поздний и тяжелый расставанья

Меня он бросил... К ней пошел... да, к ней!..

(Любовница жену все ж не заменит).

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Да разве ты жену свою не бросил?

Не позабыл об ней давным давно?

И разве жизнь свою не проводил

Со мной? Ее не удалил ты разве

По приказанию Царевны Софьи!..

И вдруг... сегодня... полно! Я не верю!

Мужчина, ты соскучился со мной...

(Тебе я стала не нужна... Не мало

Перебывало у тебя таких...

И всех спустил ты...)

Это -- участь женщин!" ²⁶

В приведенном выше монологе Софьи Тургенев исключил фразы: "Любовница жену все ж не заменит", "Я -- полюбовница его -- Царевна" и "Тебе я стала не нужна... Не мало перебывало у тебя таких... И всех спустил ты...".

Далее Тургенев наметил значительное сокращение (27 строк) в сцене прощания Софьи с осужденным к ссылке князем Голицыным -- сцене, вообще не удавшейся Кавелиной и психологически мало мотивированной. Так, Тургенев исключил текст, где "раскаявшийся" внезапно Голицын грубо и бездушно отталкивает любящую его Софью, умоляющую его взять ее с собою в ссылку, и осыпает ее упреками и бранью. Вот этот текст (цитируем с сокращениями):

"Голицын

Ты понять Не можешь, что свершается во мне

В подобный час... Свободна ты... А я -- Отец!

Мой долг -- вселять к себе почтенье...

Ты этого понять не можешь, Софья...

Родительского чувства нет в тебе

И быть не может...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какую совесть можешь ты иметь?!!

Царевна

Голицын!.. Пощади...

                    Ах!.. Не тебе

Упреками меня закидывать...

И без того мне горько, больно, стыдно.

Голицын

И по делом!

Царевна

Неблагодарный, злой...

Кн. Василий

Какую благодарность должен я

Питать к тебе?.. За что... скажи мне! Софья!"²⁷

Тургенев наметил также сокращения и в других местах пьесы.²⁸К концу драмы пометы Тургенева совсем исчезают. Очевидно, Кавелина была права, предположив, что писатель не прочел до конца "Царевну Софью". Именно поэтому Тургенев не обратил внимания на идею пьесы, что было особенно горько для молодой писательницы, изобразившей свою Софью как поборницу женской свободы на Руси.

"Я поплатилась жизнью за свое упорство, за свободомыслие свое, за вступленье на новое поприще, за отреченье насильное старых законов и обычаев... за права женщины -- они мне дорого обошлись!.. -- говорит кавелинская Софья, заключенная в Новодевичий монастырь, в "Эпилоге". -- <...> Я женщину в Руси освободила! <...> Да, здесь из заточения гляжу на первое проявление независимости в русской женщине и торжествую!.. <...> Я первая пример дала и выступила смело на поприще сознательного существованья... Я дело совершила, начало положила...".²⁹

В заключение добавим, что Кавелина сумела извлечь для себя пользу из сурового урока, данного ей Тургеневым, и стремилась претворить в жизнь литературный завет писателя о необходимости изучения родного языка. Характерно, что ее многолетние "Записки" велись ею преимущественно на русском языке.

Уже в 90-е годы, работая над "Характеристикой И. С. Тургенева", она вспомнила об обращении Тургенева к молодым писателям в статье "По поводу "Отцов и детей"", в которой Тургенев, в частности, писал: "... Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками, в числе которых блистает опять-таки Пушкин! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса!".³⁰

Н. Ф. Буданова

¹ См.: Е. П. Кавелина. И. С. Тургенев в оценке своих ближайших современников. СПб., 1887.

² Автографы этих четырех писем Тургенева, относящихся к 1880--1883 гг., не сохранились. Письма известны лишь по публикации Ф. Д. Батюшкова в No 12 журнала "Cosmopolis" за 1898 г. (стр. 187--195); перепечатаны в книге Батюшкова "Критические очерки и заметки" (ч. I, СПб., 1900, стр. 52--58, статья "Тургенев-критик") и дошли до наших дней с нераскрытой фамилией адресата Тургенева. Пользуемся здесь возможностью принести нашу искреннюю благодарность французскому ученому Ж.-В. Арменжону (Париж) за присылку фотокопии тургеневских материалов из "Cosmopolis".

³ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 50, л. 178-178 об.

⁴ "Cosmopolis", 1898, No 12, стр. 188.

⁵ Два других письма Тургенева к Е. П. Кавелиной -- от 8 (20) мая 1882 г. и 14 (26) марта 1883 г. -- не представляют литературного интереса. См.: Письма, т. XII, кн. II, стр. 289 (?), 300 и 318; т. XIII, кн. 1, стр. 250 и кн. 2, стр. 171.

⁶ Этой теме посвящена статья: М. К. Клеман. "Из переписки Тургенева с начинающими авторами". В кн.: И. С. Тургенев. Орел, 1940, стр. 148--155.

⁷ О нем см.: П. Кавелин. А. А. Кавелин как воспитатель императора Александра П. "Русская старина", 1902, No 3, стр. 555--360; А. А. Кавелин и письма к нему великого князя Александра Николаевича. "Русская старина", 1904, No 3, стр. 581--598.

⁸ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 35, л. 8--8 об.

⁹ Там же, л. 9.

¹⁰ Там же, л. 24--24 об., 25--25 об., 27--27 об.

¹¹ Речь идет здесь лишь о ранних беллетристических опытах Кавелиной. Ее обширный архив, в котором, кроме работ литературного характера, содержатся также относящиеся к разным годам рукописи и наброски на исторические, нравственно-религиозные, крестьянские и другие темы, требует специального изучения.

¹² ЦГИАЛ, ф. 947, оп. 1, No 60, лл. 99--100 об.

¹³ Любопытная деталь: постоянно упоминая о тургеневских письмах, она нигде, однако, не приводит их текста. Эти письма она бережно хранила у себя вплоть до 1898 г., когда, очевидно, вместе с наброском воспоминаний послала их Батюшкову по его просьбе. Дальнейшая судьба этих автографов нам неизвестна.

¹⁴ Неточность: Кавелиной было в 1881 г. 21--22 года.

¹⁵ ГПБ, ф. 874, Шубинский, оп. 1, No 117, л. 103--103 об.

¹⁶ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 32, л. 1.

¹⁷ среднего успеха (франц.).

¹⁸ Письма, т. XII, кн. 2, стр. 318.

¹⁹ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 45, лл. 325 об.--326.

²⁰ Пометы и текст, подчеркнутый Тургеневым, мы выделяем курсивом, зачеркнутое им заключаем в прямые скобки. В приведенных цитатах сохранена орфография оригинала.

²¹ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 44, лл. 2--2 об, л. 3--3 об.

²² Там же, л. 7--7 об.

²³ Там же, лл. 13 об.--14 об.

²⁴ Там же, No 45, л. 38.

²⁵ Фразы, заключенные Тургеневым в скобки, выделены курсивом.

²⁶ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 44, л. 37 об.--38 об.

²⁷ Там же, лл. 105 об.--106.

²⁸ См., например, лл. 102--102 об., 105 об.--106 об.

²⁹ Там же, лл. 111 об.--113.

³⁰ Сочинения, т. XIV, стр. 109.

<ВОСПОМИНАНИЯ О ТУРГЕНЕВЕ>

28 августа 1883¹

Вчера утром я узнала о его <Тургенева> смерти.² Ровно два года тому назад, в Петербурге, я простилась с ним в последний раз. Помню, как протянула ему руку и сказала: "Теперь надолго, И<ван> С<ергеевич>? На очень долго?". Он разом остановился в дверях. "Как надолго? Напротив, мы увидимся очень скоро. В декабре я буду в Москве и непременно зайду к вам". Он еще раз пожал мне руку и вышел. Я долго следила за его коляской и видела, как она свернула с Фурштатской³ на Литейную... Это было 26-го августа 1881 года, в среду, в 4 часа пополудни. Он был проездом тогда в Петербурге на один день только, приехал из Москвы с курьерским поездом и выехал на другой день утром за границу...⁴

Как он поправился тогда, после пребывания в деревне! И как скоро потом заболел своей последней, долгой, мучительной болезнью.

А какой это был светлый образ! Кто его не знал, не может и представить себе. Лицо его было такое серьезное, почти строгое, а когда улыбается он, так и осветится все лицо, <...> и весь он просветлеет от своей улыбки...⁵

20-го <сентября 1883>. Утро.

Сам Тургенев сказал мне, что я верно проследила ход нравственного и духовного развития этой личности <Савонаролы>,⁶ что психический анализ верен и естествен, что действие правдоподобно и логично, одним словом, задача психолога выполнена как следует. Но в "Савонароле" я творила, я узнала из истории голые факты, завязку драмы придумала сама и все это связала сама именно путем логики, т<ак> чтобы все было естественно и правдоподобно, чтобы одно действие проистекало из другого, было его прямым и неизбежным последствием. Постараюсь тем же путем выполнить свою задачу в характеристике Тургенева.⁷ Авось, я дойду таким образом до истины, пойму его совсем как человека. Его отношения ко мне много облегчат мне задачу. Не могу же я полагать, что Тургенев сделал исключение для меня. Это не совсем правдоподобно и вероятно. Во-первых, он знал меня слишком мало (видел всего раз) в ту пору, когда я послала ему своего "Савонаролу", -- да и кроме того он и не сразу признал меня, тогда он вспомнил, что был Кавелин в Москве и что у этого Кавелина была семья -- жена и, может быть, ему смутно представились и дочери. Двойной адрес мой: Кремль и Петровский дворец,⁸ должно быть, навел его на мысль, что это та же Кавелина, а без этого он, вероятно, совсем потерялся бы в догадках, так как в письме моем ничего не свидетельствовало о моем единстве с теми Кавелиными. Я написала ему письмо чисто литературного содержания, не назвала ни папы (хотя он знал его) и никого вообще. О себе тоже ничего не сказала. Моя мысль была установить между нами чисто литературные отношенья, в которых ни положенье мое, ни лета, ни имя не мешали бы. Я хотела видеть, как он отнесется ко мне, не зная, кто и что я такое? Напомн<ив> ему о нашем прежнем знакомстве, я бы, конечно, повредила себе в этом случае. Тургенев счел бы своим долгом быть осторожнее, деликатнее в своем обхожденье, зная мама, меня и моего отца. А я желала, чтобы он отнесся ко мне совсем беспристрастно. Я также почему-то думала, что Тургенев прочтет с меньшим интересом бредни великосветской барышни, обращающейся к нему, как к знакомому, злоупотребляя, таким образом, его обязательствами светского человека и gentleman.⁹ Я не хотела ставить свои отношения к Тургеневу на такую ногу -- я предоставила ему самому отгадать, коли он захочет и коли он вспомнит, кто я такая; я выставила, конечно, все мое имя и адрес; Москва, Кремль и Петровский дворец, конечно, пояснили ему мою личность. Мне не удалось спрятаться от него совсем, но все-таки я поставила себя на совсем другую ногу с Тургеневым -- кабы не это первое письмо мое к нему, конечно, свиданья мои с Тургеневым и разговоры имели бы совсем другой характер. Светские отношения, конечно, восстановились между нами, т. е. Тургенев приезжал ко мне, а не я ездила к нему (хоть я и предлагала это) -- но когда мы оставались вдвоем, Тургенев говорил со мной совсем серьезно и вообще давал себе труд показаться мне в своем настоящем свете -- все это благодаря этому первому письму моему! Я видела его прежде и знаю, что он был другой человек -- светский, но будто скучающий, -- тут же он был прост и естествен, разговорчив и внимателен, скука не высказывалась на его лице, как в тот вечер, когда он читал "Бирюк" в Большом театре в Москве ¹⁰ и сидел в нашей ложе такой чопорный и молчаливый. Теперь я думаю, что ему было просто неловко тогда -- не любил он показываться в публике и находиться в чужом обществе, не имея ничего общего с ним. Помню его в театре и в Большом, и в Малом -- пьесы он всегда слушал очень серьезно, редко смеялся даже в комические моменты и никогда не спускал лорнета во время действия, а когда спускал его, то тотчас одевал pince-nez, верно, чтобы дать отдохнуть руке, и все продолжал внимательно глядеть на сцену. Может быть, он не оглядывал публику потому, что боялся встретить устремленные на него взгляды и верно чувствовал, что на него смотрят, -- да и как было не смотреть на него? В опере я помню его хорошо в день представления "Фауста" на русском языке. Вошел он в залу во время короткого прелюдия к Прологу. Музыка уже играла, и в зале стемнело. Появился он из средних дверей и прошел средним ходом в первый ряд на седьмое или восьмое кресло с правой стороны.

По мере того как он подвигался вперед, в рядах, остававшихся позади его, замечалось какое-то волненье. Многие переглядывались, лорнеты поднимались в его сторону, на него указывали глазами, все узнавали Тургенева тотчас -- его нельзя было не узнать. В антрактах редко кто подходил к нему. Обыкновенно он стоял один у рампы, спиной к оркестру и довольно <?> равнодушно глядел прямо перед собой, или же он оставался в своем кресле и упорно читал афишу. Он никогда не выходил из, залы в антрактах, так как не курил, знакомых у него не было, конечно, в ложах; он так мало живал в Москве и вряд ли пошел бы делать визиты по ложам, даже кабы увидел знакомых <...>. В публике многие оставались в зале и не уходили в foyer,¹¹ когда он был в театре. Зала никогда не пустела так, когда он находился в ней. Многие оставались на своих местах, смотрели упорно по сторонам, но оставались все-таки в зале <...> всеобщее уваженье к нему чувствовалось во всей публике. Все сознавали его присутствие между ними, но никто не осмеливался беспокоить его своим любопытным взглядом.¹²

9 <октября 1883>

Помню, когда он спросил у меня, написала ли я что-нибудь новое после "Савонаролы", и когда я ответила ему на это, что я написала "Царевну Софью", какая-то тень прошла по его лицу... Ему, верно, не хотелось обижать меня, но ему было смешно. Он, конечно, видел, что я такое -- ему стоило взглянуть на меня, чтобы понять, что я< ничего не знаю. Он не спросил меня, как другие, зачем я выбрала такой сумрачный сюжет. Напротив, он сказал, что это очень интересная тема. "Но как вы справитесь с ней?" -- спросил он меня и тут начал перечислять все факты истории Софьи... Как изумительно знал он все! Я работала над этой частью <?> истории, я занималась ею специально, а он так, разом, без приготовлений излагает мне все в подробностях, как будто много, много работал над ней... Нет ничего удивительного в том, что он знал основательно русскую историю... но если он знал малейшие подробности истории Софьи, он все должен был знать в таких подробностях. Причины нет, чтоб он знал бы особенно хорошо ее историю... И говорил все это так просто, без всякого желания блеснуть своими познаньями... Расспрашивая меня о том, как я справлюсь со своей темой, он дошел и до отношений Софьи к Голицыну... Тут-то и прошла по лицу его эта тень...

Вечер <октябрь 1883> "Я не знал, как и прийти к вам", -- сказал добрый Иван Сергеевич, усаживаясь в глубокое красное кресло и уперев свой пристальный, задумчивый взгляд на меня. Он осмотрелся кругом, чтоб удостовериться) в том, что мы одни. "Ничего утешительного не могу я сказать Вам. Вы спрашиваете мое мненье о "Царевне Софье", мое искреннее, добросовестное мненье?.. Я должен ответить Вам, что я ничего не понимаю в ней". Слова эти были высказаны тихо и ясно, как будто с трудом давалось каждое из них тому, который произносил их. Тут он сложил свои руки, прислонился к спинке кресла и опять взглянул на меня; pince-nez его упал с носа и повис на шнурке. Тургенев не поднял его и не надел его опять... пристально глядел он на меня своими светлыми, чудными глазами... Я видела, что я поставила его в затруднительное положенье.

"Я не хотел прийти к вам оттого... я не знал, как сказать вам правду. -- Я ведь обещался написать свое мненье пером, но тоже не знал, как написать его..."

"Говорите все, -- прервала я его, -- я хочу знать все, что вы думаете обо мне... Я не боюсь правды".

Эти слова как будто вернули энергию Ивану Сергеевичу... Все не спуская с меня своего пристального, мыслящего взгляда, он тут же сделал мне серьезный, строгий выговор.

"Как это вы провели меня! -- прибавил он с улыбкой, покачивая своей~ белой головой. -- Прочтя Вашего "Савонаролу", вы помните, я нашел, что и слог и стих хороши... Что за странность! Как я мог найти это! Как вы могли так провести меня!". Ему это казалось смешным, невероятным, а я знала про себя, что над "Савонаролой" я работала, а над "Софьей" нет. Я знала, что "Савонарола" был в руках другого критика перед Тургеневым; С. А. Юрьев ¹³ пересмотрел его предварительно -- я бы не решилась послать Тургеневу <нрзб.> не оконченное, никем не исправленное сочиненье... Наконец, "Савонарола" был мой первый опыт в стихотворстве: помню, как В. И. Родиславский ¹⁴ показывал мне размер пятистопного ямба, когда я начала писать "Савонаролу".

"Еще одно последнее сказанье --

И летопись окончена моя",¹⁵ --

повторял он, делая усиленное ударенье на переломах размера. Я скоро усвоила себе пятистопный ямб, но все же очень и очень много работала над "Савонаролой". А "Софью" я начала писать, пока "Савонарола" был у Тургенева, и кончила я ее под впечатлением его письма. "Очевидно, вы владеете языком и стихом", -- писал он мне по прочтении "Савонаролы".¹⁶ Я сперва недоумевала, а потом пришла в неописанный восторг: "Коли сам Тургенев сказал мне, что я владею языком и стихом, чего же больше?!". Я с уверенностью окончила "Царевну Софью" и весной вручила ее Тургеневу...

И что ж? Не прошло нескольких месяцев, как я услышала из уст его: "Я беру свои слова назад... Вы не владеете ни языком, ни стихом". Ошеломленная, я сидела перед ним... Что могла я ответить ему на это? Я слепо верила ему во всем, я доверилась ему... Я не сомневалась в том, что он прав, хоть правда и была горька. Упершись локтями о стол, теребя в руках недавно полученное из Москвы письмо от мама, я молча выслушала его слова:

"Займитесь русским языком, -- сказал он мне, -- читайте больше по-русски, возьмите себе учителя, ну, самого простого учителя... Я не знаю, что посоветовать вам, но так писать по-русски -- нельзя... Слог, обороты речи -- все у вас не русское. Пока вы не выучитесь основательно русскому языку -- едва ли стоит вам писать".

Это было сильно... но я не падала духом, я не показывала вида, что мне горько н тяжело. Л он, он был возмущен, он негодовал на меня за то, что я искажала тот язык, который он так боготворил, чистоту которого он так ревниво охранял.

Когда я спросила его, можно ли сделать что-нибудь с "Софьей", исправить ее, он посоветовал мне оставить ее совсем пока и забыть о ней... "Исправить ее нельзя, -- он сказал мне, -- ее нужно всю переделать с начала до конца".

Мое мненье, что он не прочел ее всю -- у него не хватило на это терпенья... Когда я спросила его сказать мне что-нибудь насчет идеи сочи-ненья, что он думает о ней, он сказал мне, что "его поразил слог его, а идею он и не разобрал...".

"Вообще, вы хотите знать, есть ли у вас талант или нет? -- это книга, закрытая для меня, -- сказал он. -- Время докажет это. Если вас обезоружит все то, что я сказал вам сегодня, если из-за этого вы перестанете заниматься, перестанете писать, -- это докажет, что в вас нет истинного дарованья. Если же вы послушаетесь моего совета и попробуете заняться основательно русским языком, то, может быть, вам удастся исправиться от своего недостатка... В ваши годы это еще возможно".

Не так выражался Иван Сергеевич -- он говорил плавно и изумительно кругло и красиво... никогда не слышала я такую правильную и вместе музыкальную, законченную речь, как у Тургенева. У него был положительно замечательный слог, как в письме, так и в живой речи... Так просто он изъяснялся, неизысканно и, между тем, как красиво! И голос у него был какой-то особенно мягкий и певучий, и выговор у него был такой благородный! И в глаза он смотрел так прямо тому, с которым говорил...

"Кому знать лучше, есть ли в вас талант, как не вам самой... Вы должны чувствовать его в себе... А если вы не чувствуете?...".

Можно ли осуждать Ивана Сергеевича за то, что он так просто и добросовестно сказал мне правду? Ведь он спросил меня, должен ли он говорить всю правду? <...> Кому охота говорить неприятности? А ему тем более, должно быть, было очень нелегко и очень тяжело мне сказать в глаза такие горькие истины. Оттого-то он и высказал их так скоро и, может быть, немножко резко... Он хотел поскорее сбыть с рук эту тяжелую обязанность, исполнить добросовестно свой долг... Он был возмущен, он негодовал на меня, и это возмущенье, это негодованье вылилось у него, как только я дала ему разрешение на это... Кабы я поступила иначе, он, вероятно, сказал бы мне, что это "недурно" и поскорее убрался бы... Он и прежде говорил мне, что "снисходителен только к тем, которыми совсем не интересуется, и что бывает ужасно строг, когда принимает что-нибудь к сердцу". Не думала я об этом, не вспоминала этого тогда, когда он сидел передо мной в этом глубоком кресле и так пристально смотрел на меня... Во все время беседы он ни разу не спустил с меня своих глаз, и, странное дело, этот устремленный на меня взгляд его нисколько не смущал меня... Мне не было неловко от него -- это был такой чистый и светлый взгляд!

Не скоро ушел от меня тогда Тургенев, долго сидел и долго говорил... А больше меня заставлял говорить... Насколько в первое свиданье с ним я путалась в словах и конфузилась, настолько в этот раз я говорила с ним просто, как нельзя больше. Конечно, я сознавала его присутствие, но мне надо было поднять глаза и посмотреть на него, увидеть эти знакомые черты, чтоб удостовериться в том, что я говорю с самим Тургеневым.¹⁷

14 <июня 1884>

Т<ургенев> как критик, как цензор юношеских первых опытов -- редкое явленье. Ему, несмотря на его мировую славу, не страшно было довериться; читателя более внимательного, критика более добросовестного нельзя было да и нельзя будет найти. Т<ургенев>, как истинный знаток, ценил всякое достоинство в сочиненье: он ничего не пропускал без вниманья, но он не всегда был так снисходителен, как его описывают теперь; он умел быть строгим, умел раскритиковать сочиненье и побранить как следует его автора, если сочиненье действительно подпадет под его опалу за что-нибудь, особенно за небрежность слога -- этого он не терпел и неряшливых стилистов не щадил.

Досталось и мне от Тургенева, и я помню до сих пор его строгие замечания и благодарю за правду, которую он высказал мне тогда честно и добросовестно. Слова Т<ургенева> врезались у меня в памяти, и вся фигура его, как он сидел передо мной, прислонясь о спинку глубокого старомодного кресла. Белая голова его резко вырисовывалась на фоне красного бархата; он смотрел на меня, и этот прямой, задумчивый, честный взгляд его глубоко посаженных, усталых глаз нисколько не смущал, не стеснял меня, как мог бы смутить такой продолжительный, пристальный взгляд.

Несколько лет прошло уже с тех пор, а я вижу отчетливо, глазами ума или, вернее, памяти, всю фигуру Т<ургенева>, как он сидел тогда передо мной и смотрел на меня. Всего же яснее я вижу его глаза, чистое, почти святое выраженье их, такое мыслящее и светлое, какое может быть только у очень хорошего человека, и то покончившего с жизнью, с увлеченьями и страстями. Вряд ли могло быть такое выраженье у Т<ургенева> прежде, когда жизнь кипела в нем,-- когда я узнала его, время наложило уже свою печать на его осунувшиеся черты; это было усталое, очень усталое лицо -- много сомнений, много забот, очевидно, изнурили его и прорыли на нем эти глубокие морищины; много горя, быть может утаенного, скрытого, но тем более тяжело переживаемого горя перестрадал он, должно быть, на своем веку, огорчений и разочарований -- и все это легло неизгладимою печатью на его лице, но не испортило его, как эти страданья не исказили его душу, а, напротив, очистили, возвысили ее.¹⁸

15 <июня 1884>

Знакомство мое с Т<ургеневым> -- одно из самых -- скажу прямо -- самый светлый момент моей жизни, это такое впечатленье, которое не может изгладиться и забыться. Обстоятельства, при которых это совершилось, моя собственная активная роль во всем этом, наконец достиженье моей цели, письма и советы Т<ургенева> -- все это залегло у меня в памяти глубоким следом <...>. От него нельзя было ждать казенных, пошлых приемов авторитетного сужденья; Т<ургенев> судил все по-своему, и критика его была совсем своеобразная. Он судил все "по-человечески" и обходился со всеми также по-человечески -- ничего величественного, напускного, привычно грандиозного в нем не было, это-то и производило такое глубокое впечатление. Оставшись со своим учеником <...> Т<ургенев> мгновенно преображался. Его покидала та доля принужденья, которая явно сказывалась во всех его движеньях и речах, пока разговор не коснулся настоящего дела и отношенья не разрешились, не установились. Т<ургепев> больше заставлял говорить, нежели сам говорил; он умел расспрашивать так, что отвечать ему, рассказывать -- даже самому робкому человеку -- было легко. Вся робость проходила перед ним -- казалось бы, ему тотчас можно было исповедаться. Такое доверье он внушал своим простым обхожденьем и светлой, чистой, бесконечно доброй улыбкой <...>. Тургенев, всегда снисходительный критик, был в то же время добросовестным судьей тех произведений, которые ему приходилось пересматривать. Он мог сам ошибаться в своем желанье найти хорошие стороны в произведенье, но он счел бы за преступленье ввести в заблужденье молодого, доверившегося ему писателя, похвалить то, что достойно осужденья. Если вещь не особенно нравилась ему и автор не особенно интересовал его, то ему случалось (он сам говорил мне это) отделываться от него обычными фразами: очень мило, недурно, -- чтоб, не обижая его, разделаться с ним. И тут же он говорил мне -- и это повторил два раза,-- что тем строже он разбирает сочиненье, даже тем больше критикует его, чем больше это высказывает его интерес в авторе произведенья и желанья ему добра и пользы.

Я лично очень хорошо знаю, что я удостоилась осужденья Т<ургенева> за второе сочиненье,¹⁹ которое -- по его же просьбе -- подала ему на суд. Он остался настолько недоволен им, что прямо высказал мне свое негодованье, в особенности на мой неряшливый, просто неправильный слог (этого не прощал никак) <...>. Повторяю, он мог ошибаться в своих сужденьях; сам он не считал себя хорошим критиком и если брался за неблагодарную роль критика и цензора пробных произведений молодых писателей, то только по свойственной ему доброте и по неохоте отказывать в чем бы то ни было кому бы то ни было, а тем более пробивающим себе путь, нуждающимся в его помощи и совете нарождающимся талантам.²⁰

26 <июня 1884>

Т<ургенев> для меня нечто иное, чем все другие писатели: это существо, которому я обязана во многом; благодаря ему я оценила и полюбила до него ничего <мне> не говоривший русский язык. Т<ургенев>, этот ярый западник, этот якобы противник всего почвенного и исключительного, внушил мне уваженье к своему родному наречью и культ к его яаичистейшему выраженью.

Не могу не привести эти подробности, касающиеся до меня лично, но трудно, почти невозможно избавиться от необходимости задеть их хоть слегка, чтобы дать понятье о том влиянии, какое Т<ургенев> имел на обращающихся к нему за советом молодых людей. Конечно, мне трудно, да и невозможно, судить о Т<ургеневе> иначе, как по своему собственному опыту и только личным наблюдениям над ним.

Вот что я заметила в нем. Во-первых, находясь в обществе, где все присутствовавшие предпочитали выражаться на фр<анцузском> языке, Т<ургенев> систематически и принципиально переводил разговор на русский язык и не изъяснялся иначе как по-русски. Мне даже казалось, что ему было неприятно, когда <...> к нему обращались не по-русски. Это как будто оскорбляло его; он видел в этом знак того, что его считают за полуиностранца, за французского чужака, и это коробило ого и мутило.

В России, да и повсюду, он хотел казаться русским и считаться таковым; ему было больно думать и сознавать, что он отдаляется от России, отстает от нее волей-неволей, что привычка берет верх, энергии не хватает порвать навсегда с прошлым...²¹

12 ноября <1891>

"Записки" я пишу давно, с того дня, как узнала о смерти Тургенева. ЯГ совсем забросила писание с тех пор, и только когда узнала, что он умер, мне захотелось заниматься тем, чем занимался он. При жизни его это же побудило меня сочинять (не писать, так как писала я из потребности писать, писала и в обществе).

Но пока он жил -- он был стимулом для меня; мне хотелось показать ему, что я пишу, и я этого добилась. Но я потерпела фиаско с моей "Царевной Софьей"; он разбранил меня за нее -- это было бы еще ничего, но он усомнился в моем таланте... "Есть ли у вас талант или нет -- книга, закрытая для меня", -- так он и выразился и еще, помню, положил при этом на стол свою широкую ладонь. Это был смертельный удар для меня -- услышать такой приговор от Тургенева, которому я верила слепо, как никогда уже не верила никому с тех пор. Правда, он прибавил тут же, что я докажу, есть ли у меня талант (это сомнение приводило меня в отчаяние!), тем, буду ли я продолжать писать после всего, что он сказал мне, или брошу писать. Буду ли работать?

Я бросила писать, но не мысль о писании. Я тогда же начала читать "Историю" ²² Карамзина; но писать я больше не могла. Я не считала свою "Софью" бездарной вещью, л вдруг Тургенев, прочитав ее, все же усумнился в том даже, есть ли у меня талант. Что же это такое?

Много лет прошло с тех пор. Я не люблю перечитывать теперь "Софью". Мне совестно самой читать многие страницы ее; во-первых, я написала там много неприличностей, по незнанию жизни; во-вторых, разумеется, многое написано не хорошо, не гладко; но чтоб "Софья" была вещью бездарной, я и поныне это отрицаю. Задумана она совсем недурно и, сколько мне кажется, получше "Софьи" Крылова.²³ И я не понимаю приговора Тургенева. Тогда мне пришло в голову предположение, что Т<ургенев> всей "Софьи" не читал; что он оскорбился с самого начала ее слогом и швырнул ее в сторону с отвращением. И теперь я думаю то же. Но почему же он высказал мне сомнение в моем таланте? Это было недобросовестно с его стороны. Он не допускал, чтобы я писала так, как писала тогда; он не хотел этого допустить. Он даже, может быть, не хотел позволить мне писать, пока я не научусь писать. Ведь сказал же мне он: "Прежде выучитесь писать по-русски и тогда уже беритесь за перо". Теперь же я спрашиваю себя: отчего отнесся ко мне Т<ургенев> таь строго, так неумолимо строго и взыскательно? -- Он, который слыл за самого снисходительного критика, поощряющего все молодые литературные силы обращаться к нему за советом? Хуже ли, бездарнее ли я всех их, всех тех, которые пропали бесследно в литературном омуте? Но не пропала ли и я тоже? Нет, я чувствую, что я не пропала, что я проявлюсь, что обо мне заговорят, когда меня не станет.²⁴

<90-е годы>

Не комплименты выслушала я от Тургенева, а строгий выговор, но воспоминание о нем тем дороже мне теперь, что обрисовывает Т<ургене>ва с хорошей стороны: двуличного, неискреннего Т<ургене>ва, каким рисуют его часто, -- скажу это с гордостью -- я не знала. Тогда же я поняла, понимаю и теперь, что я вполне заслужила строгий суд со стороны Т<ургене>ва, и весь этот разговор -- будь он записан в то время дословно -- остался бы для многих молодых писателей. Постараюсь восстановить его в памяти, как сумею <...>.

Первый разговор мой с Т<ургене>вым был менее серьезен, произошел он в конце мая 1880 года²⁵ в нашей московской квартире <...>.

Когда я начала говорить ему с увлечением о том, как отвратителен Г)орджиа, папа Александр VI, фигурирующий в моей драме, он мне сказал, что, по его мненью, в действительности нет людей <ни> совершенно дурных, ни совершенно хороших, а в людях есть смешение того с другим. О себе и своей манере писать он говорил мало, к сожалению, а спросил меня, пишу ли я еще что-нибудь? -- на что я ему рассказала о своей "драме" (и все это писалось стихами! ..) "Царевна Софья". Это было мое излюбленное детище; я плакала над ней, так я прочувствовала ее, и до сих нор воспоминание об этой бедной, возбудившей гнев Т<ургоне>ва, "Царевне" волнует меня несказанно.²⁶

Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, как были написаны эти письма.²⁷

Грустно смотреть на них теперь, на эти <нрзб.> лоскутки бумаги <...> которые время пощадило, как не пощадило его.

Надо поделиться ими с теми читателями, кому дороги интересы русской литературы и, в частности, имя Тургенева.²⁸

Может быть, они помогут восстановить образ того Тургенева, которого я знала и помнили те, кто обращался к нему за советом.²⁹

Фанатики литературы -- мнимые, а быть может, среди них находились и истинные таланты, -- всё стремилось к Тургеневу, либо письменно, либо лично. Мы, т. е. эта часть молодежи, не верили тому, что нам говорили о нем злые языки будто он не любит Россию и т. д. Для нас было достаточно, кроме его великих, чисто русских творений, также слов, которые он сказал нам, т. е. всем молодым писателям, в своей статье по поводу "О<тцов> и д<етей>",³⁰ и мы не ошиблись тогда. Те из нас, которые обратились к нему за советом, не пожалели о том -- я в том числе <на этом рукопись обрывается>.³¹

-----

¹ Здесь и в дальнейшем записи даны в старом стиле.

² Тургенев умер в Буживале 22 августа (3 сентября) 1883 г.

³ Ныне улица Петра Лаврова.

⁴ В 1881 г. Тургенев провел более двух месяцев в Спасском (июль-август). На обратном пути из Спасского за границу он находился проездом в Петербурге с 26 по 28 августа ст. ст.

⁵ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 35, лл. 30 об.--31 об.

⁶ Речь идет о главном герое первой драмы Кавелиной "Савонарола".

⁷ Сразу же после смерти Тургенева Кавелина задумала написать о нем книгу. Этот замысел ей удалось осуществить лишь в 90-е годы.

⁸ В своем первом письме, посланном Тургеневу в Париж вместе с драмой "Савонарола", Кавелина указала два обратных адреса, по поводу чего Тургенев написал ей 19 (31) августа 1880 г.: "Одно меня несколько смущает: как адресовать мне <...> ответ? Вы выставили два адреса -- один в начале письма: "Москва, Петровское", другой в конце: "Москва, Кремль", и не сообщили Вашего отчества <...> Решаюсь писать Вам "в Кремль"" (Письма, т. XII, кн. 2, стр. 300).

⁹ джентльмена (англ.).

¹⁰ О каком чтении здесь идет речь, установить не удалось. 4 марта 1879 г. (сама Кавелина вспоминала, что она видела Тургенева в Москве, в год чествований, оказанных писателю русским обществом) Тургенев читал в Благородном собрании на вечере в пользу недостаточных студентов Московского университета рассказ "Бурмистр" (см.: П. В<асильев>. Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время пребывания его в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879 г. Казань, 1880, стр. 4--6).

¹¹ фойе (франц.).

¹² ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 35, лл. 179 об.--184.

¹³ С. А. Юрьев (1821--1888) -- писатель, переводчик, основатель журнала "Русская мысль", знакомый и корреспондент Тургенева.

¹⁴ В. И. Родиславский (1828--1885) -- драматург, переводчик, основатель "Общества русских драматических писателей и оперных композиторов" (1874).

¹⁵ Строки из драмы А. С. Пушкина "Борис Годунов".

¹⁶ См. письмо Тургенева к Е. П. Кавелиной от 28 октября (9 ноября) 1881 г. (Письма, т, XII, кн. 2, стр. 318).

¹⁷ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 35, лл. 266 об.--271.

¹⁸ Там же, No 36, лл. 82--84.

¹⁹ "Царевна Софья".

²⁰ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 36, лл. 84 об., 88-91.

²¹ Там же, лл. 103--104 об.

²² Т. е. "Историю Государства Российского".

²³ Пьеса "Царевна София", написанная В. А. Крыловым (1838--1906) совместно с П. Н. Полевым.

²⁴ ЛГИ А, ф. 947, оп. 1, No 45, лл. 37 об.--39.

²⁵ Очевидно, описка: первое свидание Кавелиной с Тургеневым состоялось в мае 1881 г.

²⁶ Далее зачеркнуто: Признаться, мне было обидно видеть на афишах драму В. Крылова "Правительн<ица> Софья", и когда я прочла ее завязку, я пожалела, что не передала своей схемы [своего сценария талантливому и опытному писателю. Далее карандашом вписано: Т<ургенев> взял мою драму и увез ее в Париж, обещая написать и сделать мне на словах отчет о ней при первом свидании. (Эти последние годы <не закончено>.

²⁷ Далее зачеркнуто: Этот год уже минуло 15 лет, как самого Тургенева нет на свете; а между тем не для меня одной, тогда молодой и восторженной поклонницы Тургенева, <они> не утратили своего обаяния и поныне! Когда перечитываешь их в зрелом возрасте, с иным знанием жизни и людей <не закончено).

²⁸ Далее зачеркнуто: Это не моя личная собственность, а достояние каждого любителя русской литературы, в них выражается очень ясно доброе, искреннее отношение Ив<ана> Серг<еевича> к начинающим русским писателям, обращающимся к нему за советом. Не раз я слышала, как его осуждали за неискренность в своих суждениях, <упрекали> в недостатке искренности и прямоты.

²⁹ Далее зачеркнуто: Нас было не мало в то время. Перед ним нельзя было робеть; доступнее его я не знала человека среди "великих" людей: и говорил он просто, и все было просто в нем. Прочтите эти письма, и затем я добавлю два слова от себя о своем знакомстве с И. С. Т<ургене>вым.

³⁰ Кавелина имеет в виду обращение Тургенева к молодым писателям, собратьям по перу, в статье "По поводу "Отцов и детей"". Тургенев призывает их стремиться к правдивости, к полной свободе воззрений и понятий, к знанию, к бережному обращению с родным русским языком (см.: Сочинения, т. XIV, стр. 109).

³¹ ЦГИА, ф. 947, оп. 1, No 50, лл. 180--183 об.

Оставить комментарий Тургенев Иван Сергеевич (yes@lib.ru) Год: 1886 Обновлено: 17/01/2024. 67k. Статистика. Очерк: Мемуары Об авторе	Скачать FB2 Ваша оценка:

Тургенев Иван Сергеевич Воспоминания Е. П. Кавелиной о Тургеневе

ВОСПОМИНАНИЯ Е. П. КАВЕЛИНОЙ О ТУРГЕНЕВЕ

<ВОСПОМИНАНИЯ О ТУРГЕНЕВЕ>

Тургенев Иван Сергеевич
Воспоминания Е. П. Кавелиной о Тургеневе