Твен Марк
Простодушные у себя дома и за границею

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Въ трехъ частяхъ.
    Переводъ А. А. Богаевской. --С.-Петербургъ. 1898.
    Часть первая. Простодушные у себя дома ("The Innocents At Home", 1872).
    Части вторая и третья. Простодушные за границею ("The Innocents Abroad or the New Pilgrims' Progress", 1869).

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭHА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ. ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ.

ПРОСТОДУШНЫЕ У СЕБЯ ДОМА И ЗА ГРАНИЦЕЮ

ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

Переводъ А. А. Богаевской.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская ул.
1898.

http://az.lib.ru

Часть первая.

ПРОСТОДУШНЫЕ У СЕБЯ ДОМА

ГЛАВА I.
Набабы прежнихъ временъ.-- Джонъ Смитъ-путешественникъ.-- Внезапное обогащеніе.--Лошадь, цѣною въ шестьдесятъ тысячъ долларовъ.-- Ловкія операціи черезъ посредство телеграфа.-- Набабъ въ Нью-Іоркѣ.-- Зафрахтованный омнибусъ.-- "Пожалуйте, уплачено!.." -- "Ни цента платить не придется!" -- "Стой, кучеръ, стой! Силъ больше нѣтъ!" -- Общительность нью-іоркцевъ.

   Въ тѣ дни, то есть во время процвѣтанія Нью-Іорка, были еще "набабы". Каждая стачка на копяхъ порождала непремѣнно одного или двухъ; я могу даже припомнить нѣкоторыхъ изъ нихъ. Это были, вообще говоря, славные малые, но безпечные люди, и ихъ богатство, пожалуй, приносило обществу такую же выгоду, какъ и имъ самимъ, а въ иныхъ случаяхъ даже, до всей вѣроятности, и еще того больше.
   Два родственника, занимавшіеся извозомъ и перевозкой грузовъ, работали на одного владѣльца серебряныхъ копей и вынуждены были взять въ уплату, вмѣсто 300 долларовъ деньгами, небольшой участокъ серебряной копи. Для того, чтобы открыть серебряную жилу, они предоставили постороннему лицу третью часть своей доли и продолжали заниматься своимъ обычнымъ промысломъ, но не надолго. Десять мѣсяцевъ спустя, жила уже окупила долги и давала каждому изъ собственниковъ отъ 8.000 до 10.000 дол. ежемѣсячнаго дохода; скажемъ, примѣрно -- 100.000 дол. въ годъ.
   Одинъ изъ первыхъ набабовъ, которыхъ произвела на свѣтъ Сіерра-Невада, носилъ на груди цѣлое состояніе въ 6.000 дол. въ брилліантахъ и божился, что онъ чувствуетъ себя несчастнымъ потому, что не можетъ тратить деньги съ такою же быстротой, съ какой онѣ ему достаются.
   Еще одинъ набабъ въ тѣхъ же горахъ Невады могъ похвалиться своимъ состояніемъ, доходившимъ частенько до 16.000 дол. въ мѣсяцъ; онъ особенно любилъ вспоминать, какъ самъ когда-то работалъ на тѣхъ же копяхъ, которыя теперь давали ему такой огромный доходъ, за плату по пяти долларовъ въ день, когда только-что туда пріѣхалъ.
   Въ нашей богатой серебромъ волшебной странѣ извѣстенъ еще одинъ такой же баловень судьбы, который отъ положительной нищеты въ одну ночь перешелъ къ избытку. Этотъ счастливецъ получилъ возможность предложить (вскорѣ послѣ того) 100.000 дол. за постъ высшаго оффиціальнаго значенія, но получить его ему не удалось, потому что его политическія воззрѣнія не были такъ прочны, какъ его кредитъ въ банкѣ.
   Былъ у насъ еще Джонъ Смитъ. Добрѣйшей души, милый и честный человѣкъ, который получилъ воспитаніе въ низшихъ слояхъ общества и былъ изумительный невѣжда. Онъ занимался перевозкой тяжестей и владѣлъ небольшимъ "ранчо" {"а ranch" -- ферма и скотоводство въ луговыхъ частяхъ американскихъ степей.}, которое обезпечивало ему безбѣдное существованіе; хоть мало собиралъ онъ сѣна со своихъ луговъ, но и это малое представляло собою стоимость отъ 250 до 300 дол. за 1 тонну на торговомъ рынкѣ. Но вотъ Смитъ промѣнялъ нѣсколько акровъ земли на неразработанную, небольшую серебряную жилу въ Золотомъ Кряжѣ. Онъ открылъ на ней работы и построилъ незатѣйливую десятимѣрную мельницу въ десять силъ. Восемнадцать мѣсяцевъ спустя, онъ прекратилъ торговлю сѣномъ, потому что его доходы съ серебряной руды достигли весьма почтенной цифры. Кто говорилъ, что они равнялись 30.000 дол, а кто -- 60.000 дол. въ мѣсяцъ. Во всякомъ случаѣ, Смитъ оказывался уже весьма богатымъ человѣкомъ.
   А затѣмъ -- онъ отправился путешествовать по Европѣ; и когда вернулся, то безъ устали разсказывалъ о роскошныхъ свиньяхъ, которыхъ ему приходилось видѣть въ Англіи; о чудеснѣйшихъ овцахъ, которыхъ онъ встрѣчалъ въ Испаніи, о прекраснѣйшихъ стадахъ рогатаго скота, которыя онъ видѣлъ въ окрестностяхъ Рима. Онъ восторгался чудесами Стараго Свѣта и каждому совѣтовалъ путешествовать; онъ говорилъ, что ни одна живая душа не въ состояніи себѣ представить всѣхъ поразительныхъ вещей, какія есть на бѣломъ свѣтѣ, пока не попутешествуешь по немъ.
   Однажды, находясь на кораблѣ, пассажиры назначили въ видѣ выигрыша ставку въ 500 дол. тому, кто ближе всего угадаетъ ходъ корабля на слѣдующія сутки. На другой же день въ двѣнадцать часовъ, въ рукахъ казначея было нѣсколько конвертовъ съ запечатанными внутри цифрами. Смитъ былъ счастливъ и доволенъ: онъ подкупилъ инженеръ-механика... Однако, выигралъ все-таки кто-то другой! И Смитъ возразилъ:
   -- Послушайте, такъ негодится! Онъ угадалъ на двѣ мили больте, чѣмъ у меня!
   -- Нѣтъ, мистеръ Смитъ,-- отвѣчалъ казначей,-- ваша сумма больше, чѣмъ у кого-либо изъ пассажировъ. Мы вчера сдѣлали двѣсти восемь (208) миль.
   -- Позвольте, вотъ я васъ на этомъ-то и изловлю!-- вступился Смитъ.-- Вѣдь я обозначилъ сумму: двѣсти девять. И если вамъ угодно будетъ взглянуть еще разокъ на мой разсчетъ, то вы увидите сначала одну двойку -- 2, затѣмъ -- два нуля -- вотъ такъ: 200, что обозначаетъ двѣсти,-- да? А затѣмъ на донцѣ -- девять, 9. Получится 2.009,-- что должно, сколько мнѣ кажется, обозначать двѣсти девять. Поэтому я разсчитываю и прошу васъ уплатить мнѣ премію!

----

   Владѣнія Гаульда и Керри состояли всего на-всего изъ тысячи двухсотъ футовъ и первоначально принадлежали только имъ двоимъ. Керри, который владѣлъ только двумя третями всей этой земли, разсказывалъ, что онъ продалъ ихъ за двѣ тысячи пятьсотъ долларовъ наличными и старую лошадь-водовозку, съѣвшую за семнадцать дней сѣна и овса на такую сумму, какую за нее дали бы на конной площади, на базарѣ. Разсказывалъ онъ еще, что Гаульдъ продалъ свою часть за пару казенныхъ байковыхъ одѣялъ и за бутылку водки ("виски"), которая за три часа лишила жизни девять человѣкъ, и что какой-то безобидный чужестранецъ только понюхалъ отъ нея пробку и сталъ на-вѣки невмѣняемымъ человѣкомъ; а четыре года спустя, руда, которою такъ распорядились, стоила на денежномъ рынкѣ Санъ-Франциско семь милліоновъ шесть сотъ тысячъ золотомъ.
   Въ былыя времена у одного мексиканца, погрязшаго въ нищетѣ и жившаго въ тростниковомъ шалашѣ на задворкахъ столицы штата Виргиніи, былъ ручеекъ, шириной съ человѣческую руку; этотъ ручеекъ сочился изъ склона холма и пробивался по землѣ этого бѣдняка. Компанія "Офиръ" въ обмѣнъ за этотъ ручеекъ предложила ему сто футовъ своей руды. Эти сто футовъ оказались богатѣйшимъ участкомъ изъ всѣхъ копей компаніи и черезъ четыре года послѣ обмѣна, его цѣнность на рынкѣ (съ мельницей на придачу) уже достигла 1.500.000 долларовъ.
   Нѣкій индивидуумъ, которому принадлежало всего только двадцать футовъ руды компаніи "Офира", прежде нежели ея сокровища сдѣлались извѣстны, промѣнялъ ихъ на лошадь, и даже весьма жалкую и неказистую. Годъ (или около того) спустя, когда цѣна этой самой руды поднялась до 8.000 дол. за футъ, этотъ же бѣднякъ, у котораго не было ни одного цента своего, бывало, говорилъ, что онъ -- самый поразительный примѣръ роскоши и нужды въ одно и то же время: онъ ѣздитъ на шестидесятитысячномъ конѣ, но не можетъ наскрести деньжатъ на покупку сѣдла и потому вынужденъ или занимать его у другихъ, или же скакать безъ сѣдла. Онъ прибавлялъ еще, что, если бы судьба послала ему еще такую же шестидесятитысячную лошадь, это разорило бы его въ конецъ.
   Юноша девятнадцати лѣтъ, работавшій въ Виргиніи на телеграфѣ за жалованье 100 дол. въ мѣсяцъ, если ему не удавалось разобрать нѣмецкія имена въ спискѣ судовъ, прибывшихъ въ Санъ-Франциско, бывало, искусно выбиралъ подходящія имена въ старомъ берлинскомъ, адресъ-календарѣ, и разбогатѣлъ на томъ, что слѣдилъ за телеграммами о пріискахъ и сообразно съ ними продавалъ или покупалъ горнозаводскія акціи чрезъ посредство одного пріятеля въ Санъ-Франциско. Однажды, когда пришла изъ Виргиніи частная депеша, въ которой сообщалось о богатой находкѣ въ большихъ пріискахъ, онъ подалъ совѣтъ не разглашать объ этомъ, пока не будетъ вполнѣ обезпечено большое количество руды, а самъ поспѣшилъ закупить сорокъ "футовъ" руды по двадцати долларовъ за футъ, а остальные участки по цѣнѣ вдвое дороже этой. Мѣсяца три спустя, его состояніе равнялось уже 150.000 дол., и онъ оставилъ свое прежнее мѣсто.
   Другой такой же телеграфный "дѣлецъ", котораго прогнали съ мѣста за разглашеніе тайнъ телеграфной конторы, вошелъ въ соглашеніе съ однимъ денежнымъ человѣкомъ въ Санъ-Франциско, обязуясь извѣстить его о рѣшеніи одного важнаго горнозаводскаго процесса черезъ часъ послѣ того, какъ оно состоится. За это ему были обѣщаны большіе проценты съ барышей на куплѣ и продажѣ, которая состоится благодаря этой мѣрѣ. Итакъ, переодѣвшись въ костюмъ погонщика, онъ отправился на небольшую телеграфную станцію въ горахъ, завелъ знакомство съ телеграфистомъ и просиживалъ у него на телеграфѣ день за днемъ, покуривая трубку и разсыпаясь въ жалобахъ, что его телѣга пришла въ ветхость и онъ не можетъ ѣхать дальше. Тѣмъ временемъ бывшій телеграфистъ прислушивался къ депешамъ, которыя передавались неутомимо стучавшимъ аппаратомъ и шли изъ Виргиніи. Наконецъ частная телеграмма пронеслась по проволокѣ, извѣщая объ окончаніи горнозаводскаго процесса. Какъ только услыхалъ ее мнимый погонщикъ, онъ тотчасъ же телеграфировалъ своему пріятелю въ Санъ-Франциско: "Усталъ дожидаться. Продаю телѣгу и ѣду домой". Это и былъ условленный знакъ; если бы слово дожидаться было пропущено, то это означало бы, что процессъ рѣшенъ въ пользу противной стороны. Пріятель мнимаго возчика поспѣшилъ скупить за безцѣнокъ большую часть акцій, прежде чѣмъ новость сдѣлалась достояніемъ публики, и результатомъ этихъ операцій явилось громадное состояніе.
   Долго, долго спустя послѣ того какъ были основаны пріиски въ Виргиніи, футовъ пятьдесятъ земли первоначально открытой руды были въ рукахъ человѣка, которому еще никогда не случалось подписывать ни одной бумаги по вводу во владѣніе. Эта руда оказалась весьма доходной, и собственники ея приложили всѣ старанія къ тому, чтобы разыскать владѣльца остальныхъ пятидесяти футовъ; но онъ пропалъ безслѣдно.
   Однажды прошелъ слухъ, что онъ въ Нью-Іоркѣ, и одинъ или два человѣка изъ числа спекулянтовъ отправились на востокъ, но такъ и не нашли его. Въ другой разъ пришли вѣсти, что онъ на Бермудскихъ островахъ и прямо-прямехонько къ нему отправились еще какихъ-то двое, но и тамъ его не оказалось. Наконецъ о немъ прослышали въ Мексикѣ, и одинъ изъ его друзей, приказчикъ въ пивной, наскребъ себѣ немного деньжатъ, разыскалъ наконецъ своего друга и за сто долларовъ купилъ у него его полсотни "футовъ": а затѣмъ, вернувшись обратно, продалъ свои новыя владѣнія за 75.000 дол.
   Но къ чему приводить еще примѣры? Преданія "Серебрянаго Царства" полны примѣровъ, подобныхъ разсказамъ, приведеннымъ выше, и я никогда бы не кончилъ, если бы попытался ихъ перечислять; мнѣ только хотѣлось дать читателю понятіе о крайней своеобразности "временъ расцвѣта", которыя я не могу рельефнѣе представить никакимъ инымъ способомъ; упомянуть о нихъ было необходимо въ виду того, чтобы дать болѣе реальное представленіе о томъ времени и той странѣ.
   Я даже лично былъ знакомъ съ большинствомъ "набабовъ", о которыхъ уже упоминалъ выше, но ихъ занятія и превратности судьбы я нарочно представилъ въ настолько смѣшанномъ видѣ, чтобы "тихоокеанская" публика не могла узнать въ нихъ нѣкогда выдающихся знаменитостей. Теперь они уже давно незнамениты, потому что большинство ихъ опять впало въ безвѣстность и въ нищету.
   Въ штатѣ Невада ходили разсказы о нѣкоемъ приключеніи съ двумя изъ ея набабовъ, приключеніи, которое, конечно, могло быть, но могло также и не быть. Продаю его за то, за что самъ купилъ.
   Полковникъ Джимъ видѣлъ свѣтъ и болѣе или менѣе былъ знакомъ съ порядками на немъ; но полковникъ Джэкъ родился и жилъ на задворкахъ Соединенныхъ Штатовъ; провелъ жизнь въ жесточайшихъ трудахъ и никогда еще не видывалъ ни одной столицы.
   Однажды небо наградило ихъ неожиданнымъ богатствомъ, и оба они проектировали поѣздку въ Нью-Іоркъ: Джэкъ -- съ цѣлью насладиться зрѣлищами, а Джимъ -- для того, чтобы оградить отъ возможныхъ бѣдствій свою простодушную особу. Ночью они прибыли въ Санъ-Франциско и утромъ отбыли оттуда на пароходѣ. Пріѣхавъ въ Нью-Іоркъ, полковникъ Джэкъ сказалъ:
   -- Всю свою жизнь я только и слышалъ, что про кареты, и, теперь намѣренъ въ одной изъ нихъ прокатиться. Чего бы это ни стоило, мнѣ все равно... Идемъ!
   Друзья отошли на боковую аллею и полковникъ Джимъ позвалъ модную пролетку, но полковникъ Джэкъ возразилъ:
   -- Нѣтъ, милостивый государь, не надо мнѣ вашихъ головокрушительныхъ "Ванекъ"! Я пріѣхалъ сюда, чтобы повеселиться, и деньги не могутъ быть мнѣ помѣхой въ этомъ дѣлѣ. Такъ вотъ я и намѣренъ выкинуть самую роскошную штуку, какую только свѣтъ производилъ. Тутъ-то и начнется самый фокусъ! Остановите-ка вонъ ту желтую карету, которая катить сюда, вся въ картинкахъ. Да не тревожьтесь: я одинъ заплачу все сполна.
   Итакъ, полковникъ Джимъ остановилъ проѣзжавшій мимо, пустой омнибусъ и оба усѣлись въ него.
   -- Превесело, не правда ли?-- говорилъ Джэкъ своему другу.-- Ахъ, нѣтъ, пожалуй, что не очень. Куда ни оглянись, вездѣ тутъ такое множество подушекъ, оконъ и картинъ, что вы себѣ покою не найдете. Что бы сказали наши пріятели, если бы имъ довелось увидать, какъ мы кутимъ въ Нью-Іоркѣ, какъ мы красуемся и величаемся, поражая всѣхъ своимъ великолѣпіемъ? Клянусь Георгіемъ Побѣдоносцемъ, я отъ души желалъ бы, чтобы они видѣли насъ въ эту минуту!
   Вслѣдъ затѣмъ онъ высунулся съ головой въ окно и крикнулъ кучеру:
   -- Эй, Ванька, послушай! Мнѣ только того и надо: это катанье какъ разъ мнѣ по вкусу, честное слово! Я хочу взять эту махину на весь день. Я, старина, кутнулъ! Распусти возжи, погоняй, мы ужь съ тобой сойдемся!
   Кучеръ просунулъ руку въ карету, въ отверстіе, сдѣланное въ стѣнкѣ (въ то время еще не было звонковъ) и показалъ, что пора платить за билеты.
   Полковникъ Джэкъ взялъ протянутую руку и радушно потрясъ ее.
   -- Ты меня понялъ, дядя? Свои люди -- сочтемся. Понюхай-ка, чѣмъ это пахнетъ, и скажи мнѣ, какъ это тебѣ придется по вкусу?-- и онъ положилъ на ладонь кучера золотой въ двадцать долларовъ.
   Минуту спустя тотъ доложилъ, что у него не найдется сдачи.
   -- Къ чорту твою сдачу! Отдашь ѣздою. Клади себѣ въ карманъ,-- и, обращаясь къ полковнику Джиму, прибавилъ:-- Развѣ это не шикъ своего рода? Не я буду, если не примусь нанимать эту самую махину ежедневно въ теченіе цѣлой недѣли!
   Но вотъ омнибусъ остановился и вошла молодая дѣвушка. Съ минуту смотрѣлъ на нее Джэкъ, а затѣмъ подтолкнулъ локтемъ Джима.
   -- Не говори ни слова!-- прошепталъ онъ.-- Пусть себѣ прокатится, если ей угодно. Слава Тебѣ, Господи, мѣста довольно.
   Молодая дѣвушка достала изъ кармана свой кошелекъ и подала плату за проѣздъ полковнику Джэку.
   -- Это зачѣмъ?
   -- Передайте кучеру, пожалуйста!
   -- Сударыня, потрудитесь взять обратно ваши деньги; мы не можемъ допустить, чтобы вы платили. Просимъ васъ кататься въ этой махинѣ сколько угодно; но она ужь нанята и мы не допустимъ, чтобы вы потратились хотя бы на одинъ единый центъ!
   Дѣвушка, ошеломленная, озадаченная, забилась въ уголокъ. Вслѣдъ за тѣмъ вскарабкалась въ карету какая-то старушка съ корзиной и подала плату за проѣздъ.
   -- Простите, но...-- началъ опять полковникъ Джэкъ,-- мы не можемъ допустить, чтобы вы платили, но мы очень рады и просимъ не стѣсняться. Не угодно ли присѣсть вотъ тутъ и пожалуйста, не безпокойтесь. Не стѣсняйтесь, какъ не стѣснялись бы, катаясь въ своемъ собственномъ экипажѣ.
   Еще минуты двѣ спустя вошли три толстяка, двѣ толстухи и парочка ребятъ.
   -- Пожалуйте, пожалуйте, друзья мои!-- приговаривалъ Джэкъ.-- Не обращайте на насъ вниманія. Это просто-на-просто маленькій пикникъ (и шепотомъ прибавилъ, обращаясь къ пріятелю):-- Нельзя сказать, чтобы Нью-Іоркъ былъ городомъ необщительныхъ людей. Сколько я смекаю, я... я и названія-то къ нему не подберу!
   Онъ противился каждому поползновенію пассажировъ уплатить за проѣздъ и радушно приглашалъ каждаго быть, какъ дома. Положеніе дѣла, наконецъ, стало ясно для всѣхъ присутствующихъ; они засунули въ карманъ свои деньги и изъявили полную готовность отдаться веселой сторонѣ приключенія. Вошло еще съ полдюжины пассажировъ.
   -- О, мѣстъ еще сколько угодно!-- говорилъ полковникъ Джэкъ.-- Войдите, войдите и будьте, какъ дома. Такой пикникъ ничего не стоитъ, какъ пикникъ, если мала компанія. (И шепнулъ полковнику Джиму):--Ну, чѣмъ не ласковый народъ эти нью-йоркцы? И какъ они все хладнокровно принимаютъ. Ледяныхъ горъ не найдешь нигдѣ. Кажется, встрѣться имъ на пути погребальная колесница, они и въ нее полѣзутъ!
   Еще полѣзли пассажиры въ омнибусъ; потомъ еще и еще. Обѣ скамейки были биткомъ набиты; мужчины цѣлой вереницей стояли посреди кареты, держась за ремни, болтавшіеся у нихъ надъ головою. Люди съ корзинами, съ узлами, карабкались вверхъ по лѣстницѣ на крышу. Со всѣхъ сторонъ слышался рокотъ полуподавленнаго смѣха,
   -- Ну, ужь будь я индѣецъ, если это не превосходитъ все, что мнѣ когда-либо случалось видѣть, въ смыслѣ на-чисто отдѣланнаго, невозмутимаго, первостатейнаго нахальства!-- шепталъ другу Джэкъ.
   Но вотъ въ карету сталъ протискиваться продавецъ посуды.
   -- Силы мои слабѣютъ!-- проговорилъ полковникъ Джэкъ.-- Кучеръ, стой! Останьтесь на мѣстахъ, милостивыя государыни и милостивые государи! Прошу васъ, не стѣсняйтесь, все уже заплачено сполна. Кучеръ, катай себѣ этихъ господъ вокругъ да около, до тѣхъ поръ, пока имъ угодно будетъ,-- это наши знакомые,-- ну, понимаешь? Вози ихъ повсюду; а если тебѣ еще понадобятся деньги, зайди въ гостинницу св. Николая и мы сведемъ счеты. Пріятнаго пути, милостивыя государыни и милостивые гоеудари! Катайтесь себѣ, сколько вашей душѣ угодно: это вамъ не будетъ стоить ни гроша.
   Оба пріятеля вышли изъ кареты и полковникъ Джэкъ замѣтилъ:-- Джимми, а вѣдь Нью-Іоркъ самый общительный городъ, какой мнѣ когда-либо доводилось видѣть. Вѣдь, даже торговецъ посудой такъ же спокойно, какъ и всѣ другіе, тискался впередъ. Останься мы еще немножко, и, чего добраго, къ намъ ввалились бы какіе-нибудь негры! Клянусь св. Георгіемъ Побѣдоносцемъ! Намъ придется на ночь устроить баррикаду у своихъ дверей, а не то какой-нибудь изъ этихъ гусей лапчатыхъ вздумаетъ попытать счастья поспать съ нами у насъ на квартирѣ...
  

ГЛАВА II.

Кончина Бека Фэншо и ея причины.-- Приготовленія къ его погребенію.-- Представитель коммиссіи и депутатъ, Скотти Бригсъ.-- Его посѣщеніе пастора.-- У Бригса ничего "не вытанцовывается".-- Пасторъ смущается.-- Оба прозрѣли!-- Бекъ Фэншо въ роли гражданина.-- Что означаетъ: "трясти мать свою".-- Погребеніе.-- Скотти Бригсъ въ роли учителя воскресной школы.

   Кто-то высказалъ мнѣніе, что для того, чтобы познакомиться съ той или другой общественной средой, необходимо прослѣдить, какъ совершаются въ ней погребенія и какого рода людей хоронятъ съ наибольшимъ блескомъ и почетомъ. Утвердительно не могу сказать, какихъ людей мы хоронили съ наибольшимъ блескомъ во времена нашего "процвѣтанія": почтеннаго благодѣтеля общества или почтеннаго "негодяя". Весьма возможно, что оба эти отдѣла или подраздѣленія общественныхъ слоевъ одинаково торжественно чествовали своихъ знаменитыхъ покойниковъ, изъ чего можно заключить, что философу -- слова котораго я только что привелъ выше -- слѣдовало бы для начала видѣть двѣ выдающіяся погребальныя процессіи въ штатѣ Виргинія для того, чтобы дать опредѣленную оцѣнку жителямъ этого штата.
   Къ Беку Фэншо отнеслись весьма сочувственно, когда онъ умеръ: онъ былъ вѣдь депутатомъ -- представителемъ отъ горожанъ и "зарѣзалъ" человѣка -- не въ собственной своей ссорѣ, а вступившись за какого-то незнакомца, на котораго напало нѣсколько человѣкъ за-разъ. У Фэншо бывали роскошные пріемы; онъ былъ счастливымъ обладателемъ блестящей въ этомъ дѣлѣ "помощницы", которую всегда могъ бы разсчитать, не подвергаясь непріятнымъ формальностямъ развода. Онъ занималъ высокій постъ въ пожарномъ округѣ, а въ политикѣ это былъ своего рода Варвикъ.
   Когда Фэншо приказалъ долго жить, множество народа (особенно же мелкіе обитатели нѣдръ городскихъ) плакало и возрыдало.
   Дознаніемъ обнаружено и занесено въ протоколъ, что Бекъ Фэншо въ припадкѣ бѣлой горячки отравился мышьякомъ, прострѣлилъ себя насквозь, перерѣзалъ себѣ горло, выскочилъ изъ окна изъ четвертаго этажа и свернулъ себѣ шею. По зрѣломъ обсужденіи этого доклада совѣтъ постановилъ (какъ ни тяжки были его слезы и сожалѣнія), повинуясь здравому разсудку, не отуманенному горечью свершившейся утраты: считать, что вышеупомянутый гражданинъ Фэншо "волею Божіею помре". Ну, что бы подѣлали люди безъ такихъ судей?
   Къ похоронамъ дѣлались грандіозныя приготовленія. Всѣ экипажи во всемъ городѣ были заранѣе разобраны, всѣ гостиныя одѣлись въ траурный нарядъ; всѣ городскія и пожарныя знамена были спущены и развѣвались лишь на половинѣ столбовъ; отданъ приказъ пожарной командѣ явиться въ полной парадной формѣ, а пожарныя повозки приказано облечь въ глубокій трауръ. Замѣтимъ мимоходомъ, что въ "Царство Серебра" стекалось множество народа самыхъ разнообразныхъ національностей, и каждая непремѣнно вносила на общее употребленіе свой особый жаргонъ, "slang" {Словомъ "slang" американцы и англичане обозначаютъ воровской жаргонъ. Примѣч. перев.}, на которомъ изъяснялась еще у себя на родинѣ. Такимъ образомъ, уличный жаргонъ штата Невады сталъ самымъ богатымъ, самымъ многостороннимъ и безконечно разнообразнымъ изъ всѣхъ уличныхъ жаргоновъ міра, за исключеніемъ развѣ только рудниковъ Калифорніи, да и то въ "первобытныя" времена. "Slang" -- исключительный разговорный языкъ въ Невадѣ. Если бы въ проповѣди и вставлялись хоть изрѣдка подобныя выраженія, ихъ никто бы не понялъ. Такія выраженія, какъ, напримѣръ: "Хоть объ закладъ побейея", "Мнѣ что-то не вдомекъ", "Ирландцамъ не приходить" -- и сотни другихъ сдѣлались въ Невадѣ настолько общеупотребительными, что почти невольно вырывались въ разговорѣ кстати и некстати, зачастую вовсе не касаясь предмета разговора, а слѣдовательно не имѣя никакого смысла.
   Послѣ полицейскаго дознанія о кончинѣ Бека Фэншо было созвано собраніе стриженаго братства, такъ какъ ничего не дѣлается на прибрежьѣ Тихаго Океана безъ общаго собранія и безъ выраженія чувствъ. Было принято нѣсколько рѣшеній и назначено нѣсколько коммиссій, изъ которыхъ одна имѣла цѣлью обратиться къ пастору, человѣку хрупкаго сложенія и кроткому, какъ птенчикъ, духовному питомцу восточной богословской семинаріи, еще не успѣвшему ознакомиться съ обычаями и нравами на рудникахъ.
   Депутату отъ коммиссіи Скотти Бригсу выпало на долю идти къ пастору съ этимъ дѣловымъ визитомъ и любо дорого было слушать, впослѣдствіи, разсказы молодого богослова объ этомъ происшествіи.
   Скотти былъ коренастый, грубоватый малый, обычный нарядъ котораго, если онъ шелъ по дѣламъ службы, состоялъ изъ пожарной каски, огненно-красной фланелевой рубахи и патентованнаго кожанаго пояса съ заткнутымъ за него револьверомъ; на руку былъ перекинутъ плащъ; брюки заправлены въ голенища. Онъ представлялъ изъ себя рѣзкую противоположность съ блѣднымъ богословомъ-ученымъ. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить мимоходомъ про Скотти, что у него было пылкое сердце, въ которомъ пламенѣла любовь въ друзьямъ и товарищамъ и что онъ никогда не вмѣшивался въ драку, если могъ благоразумно остаться въ сторонѣ. И въ самомъ дѣлѣ, по должномъ разслѣдованіи дѣла, когда бы не случалось ему подраться, впослѣдствіи выяснялось, что вовсе не онъ былъ первымъ зачинщикомъ ссоры; онъ только по природному своему добродушію вмѣшивался въ нее, чтобы помочь тому, кому всего круче приходилось. Бекъ Фэншо былъ съ нимъ друженъ много лѣтъ подъ-рядъ и не разъ они вмѣстѣ питались чѣмъ Богъ послалъ. Въ одинъ прекрасный день они, напримѣръ, сняли платье для того, чтобы свободнѣе было драться, и вступились за слабѣйшую изъ бушевавшихъ сторонъ. Наконецъ, когда ими уже была одержана тяжело доставшаяся побѣда, друзья замѣтили, что незнакомцы, за которыхъ они вступились, не только сами бросили ихъ на произволъ судьбы, но, убѣгая, унесли съ собой платье своихъ защитниковъ! Но вернемся къ визиту, который сдѣлалъ Фэншо служителю алтаря.
   Онъ явился исполнить печальную обязанность, и лицо его представляло картину сокрушенія и горести. Очутившись лицомъ къ лицу съ пасторомъ, онъ сѣлъ напротивъ него, поставилъ свою пожарную каску на неоконченную рукопись церковной проповѣди, которая лежала подъ самымъ его носомъ, затѣмъ вынулъ изъ каски красный шелковый платокъ, отеръ имъ потъ на лбу и испустилъ громкій и выразительный вздохъ, который долженъ былъ намекнуть нѣкоторымъ образомъ на предметъ его появленія. Бѣдный Скотти запнулся, пролилъ даже нѣсколько слезинокъ и, наконецъ, сказалъ зловѣщимъ тономъ:
   -- Такъ вы тотъ гусь, что ворочаетъ богословскую говорильню по сосѣдству?
   -- Я тотъ... Простите, но, кажется, я васъ не понялъ...
   Скотти вздохнулъ еще разъ и еще разъ всхлипнулъ:
   -- Видите ли, мы, собственно, въ нѣкоторомъ затрудненіи; такъ вотъ наши ребята и подумали, что, можетъ быть, вы согласитесь насъ немножко "подтянуть", если мы васъ "околпачимъ", т. е. если я буду въ правѣ это сдѣлать и если вы дѣйствительно начальникъ служащихъ на фабрикѣ славословій, той, что здѣсь по сосѣдству...
   -- Я пастырь, которому ввѣрена охрана овецъ, собирающихся въ ближайшую ограду.
   -- Въ какую?
   -- Я духовный отецъ и совѣтчикъ небольшого кружка вѣрующихъ, святой храмъ которыхъ примыкаетъ къ ближайшимъ домамъ.
   Скотти почесалъ въ затылкѣ, подумалъ съ минуту и затѣмъ сказалъ:
   -- Ты, пожалуй, таки перещеголялъ меня, старина! Какая жъ это помощь? Рискни-ка да поддайся!
   -- Какъ такъ? Простите, я что-то не пойму: что именно вы хотите сказать?
   -- Ну, ты, пожалуй, поважнѣй меня, или, быть можетъ, оба мы важнѣе: ты меня не проведешь, да и я не проведу тебя. Видишь ли, одинъ изъ нашихъ ребятъ вышелъ въ "тиражъ", и мы хотимъ хорошенько напутствовать его; такъ вотъ въ чемъ штука: мнѣ надо, чтобы расшевелить кого-нибудь такого, кто бы могъ повертѣть намъ шарманку, чтобы какъ есть лучше съ музыкой проводить его...
   -- Другъ мой, я, кажется, все больше и больше сбиваюсь съ толку! Всѣ ваши замѣчанія совершенно для меня не понятны; не можете ли вы высказать ихъ какъ-нибудь попроще? Сначала я было подумалъ, что начинаю васъ понимать, но теперь окончательно ничего уловить не могу! Не пойдетъ ли дѣло скорѣе, если вы попробуете ограничиться категорической постановкой фактовъ, незагроможденныхъ осложняющими ихъ метафорами и аллегорическими выраженіями?
   Опять молчаніе. Опять нѣкоторое раздумье, послѣ чего Скотти произноситъ:
   -- Что жь, по моему, придется намъ разъѣхаться.
   -- Какъ такъ?
   -- Ты меня разнесъ, уничтожилъ, старина!
   -- Я все-таки еще не могу уловить смысла...
   -- Ну, твой послѣдній ходъ черезчуръ для меня хитеръ, вотъ мой смыслъ. Я не могу ни козырять, ни отвѣчать въ масть.
   Священникъ откинулся на спинку кресла совершенно смущенный. Скотти подперся локоткомъ и предался раздумью, опустясь головой на ладонь. Вдругъ лицо его озарилось, онъ поднялъ голову печально, но увѣренно:-- Нашелъ! Кажется, я выручу тебя: то, что намъ нужно, это "говорило-мученикъ"!
   -- А, что?
   -- Говорило-мученикъ, ну... пасторъ!
   -- А, такъ чего жь вы раньше не сказали? Да, я священникъ, я пасторъ.
   -- Ай, заговорилъ! Ты увидалъ мое невѣжество и осѣдлалъ его, какъ, настоящій мужчина. Ну, значитъ, по рукамъ!..
   Скотти протянулъ свою загорѣлую длань, въ которой потонула маленькая рука пастора, и потрясъ ее съ горячностью, которая должна была обозначать братское сочувствіе и пылкую признательность.
   -- Хорошо, старина! Теперь у насъ все пойдетъ на ладъ. Начнемъ-ка все сначала... Вы разрѣшите мнѣ немножечко понюхать? По той причинѣ, что мы находимся въ безпокойствѣ. Одинъ, вѣдь, изъ нашихъ молодцовъ отправился вверхъ по теченію.
   -- Куда отправился?
   -- Вверхъ по рѣкѣ. Ну, пошелъ "жить на чужой счетъ", поняли, наконецъ?
   -- "Жить на чужой счетъ"?-- переспросилъ священникъ.
   -- Ну, да, навострилъ лыжи...
   -- А, понимаю, отправился въ тѣ дальніе и полные таинственности края, откуда никакому путнику нѣтъ никогда возврата.
   -- "Возврата"! Я что-то не смекну. Онъ "умеръ", старина.
   -- Да, я такъ и понимаю.
   -- А, понимаете? А я-то думалъ, что вы запутались еще того больше! Да, такъ вотъ онъ опять умеръ...
   -- "Опять"! Развѣ ему когда уже случалось прежде умирать?
   -- Прежде умирать? Нѣтъ! Или вы такъ смекаете, что у человѣка столько же жизней, сколько у кота? Да прозакладывай вы теперь что угодно, а онъ, бѣдняга, и не шелохнется: просто страсть, до чего онъ "крѣпко" умеръ! Кажется, никогда не пожелалъ бы я дожить до того дня. Лучшаго друга, какимъ былъ для меня Бекъ Фэншо, я самъ себѣ не пожелаю; зналъ я его, что называется, со всѣхъ сторонъ, а если ужь я знаю человѣка такъ же хорошо, какъ зналъ его, такъ я и льну къ нему, и люблю его горячо... Это ужь "я" вамъ говорю! Какъ ни прикинь, а лучшаго человѣка, лучшаго спекулянта на повышеніе на всѣхъ рудникахъ никогда не бывало! Никто не слыхивалъ, чтобы Бекъ Фэншо когда нападалъ на друга съ тылу. Но теперь ужь всему конецъ. Вы понимаете -- всему конецъ! Теперь ужь все равно, его исчерпали до дна.
   -- Да кто исчерпалъ-то?
   -- Ну, смерть, кто же больше? И вотъ... вотъ... вотъ намъ теперь приходится отъ него отступиться. Да, въ самомъ дѣлѣ! А все-таки, въ какомъ суровомъ мірѣ мы живемъ, а? Не такъ ли? Блестящій онъ былъ человѣкъ, задорный! Посмотрѣли бы вы на него, когда его задѣнутъ! Молодчина онъ былъ, а глаза, какъ стеклышко! Плюньте ему въ лицо и дайте простору, гдѣ бы ему развернуться во всю и посмотрите, какъ чудесно онъ разбушуется. Отъ этого онъ былъ всегда не прочь. Куда до него было любому индѣйцу!
   -- До кого, въ чемъ?
   -- А въ схваткѣ, въ единоборствѣ, ну, въ дракѣ! Поняли вы, наконецъ? Ни для кого онъ никогда "земли не цѣловалъ". Прости мнѣ, другъ, чуть было не обмолвился крутымъ словечкомъ! Но, видишь ли, я страсть какъ надрываюсь на этомъ допросѣ, чтобъ только изловчиться говорить въ болѣе мягкихъ выраженіяхъ. Но все равно, намъ надо отъ "него" отказаться, и, я такъ смекаю, никакъ безъ этого не обойдешься. Ну, такъ вотъ, если бы намъ удалось васъ залучить, чтобы помочь намъ его спровадить...
   -- Сказать надгробную рѣчь? Содѣйствовать погребенію...
   -- "Погребеніе", прекрасно сказано! Ну, да, въ томъ и состоитъ нашъ маленькій фокусъ. Мы хотимъ все устроить хорошо, чего бы это, понимаете, ни стоило. Онъ всегда былъ человѣкомъ щедрымъ и на похоронахъ его нечего скаредничать: надо, чтобы на гробу была тяжелая серебряная доска, шесть султановъ на балдахинѣ, негръ на козлахъ въ желтомъ казакинѣ и остроконечной шляпѣ; кажется, довольно важно? И о васъ, старина, мы тоже позаботимся усердно, все для васъ будетъ, какъ подобаетъ. И карету тоже для васъ наймутъ, и все, что вамъ будетъ нужно. Только дыхните, и мы мигомъ справимъ все, что угодно. Мы и шестокъ для васъ устроили, куда бы вамъ можно было влѣзть въ домѣ No 1: можете смѣло прямешенько туда направляться. Ступайте-ка, да затрубите въ рожокъ, и не торгуясь, можете себѣ не стѣсняясь стараться, какъ только возможно, разукрасить и обѣлить нашего Бека Фэншо: это былъ дѣйствительно самый невинный, самый "бѣлый" изо всѣхъ людей на рудникахъ. Не бойтесь, вы не можете слишкомъ сгустить краски. Этотъ человѣкъ никогда не выносилъ неправды, онъ сдѣлалъ больше, нежели кто-либо другой для того, чтобы водворить въ городѣ миръ и тишину. Я самъ былъ свидѣтелемъ, что онъ въ какія-нибудь одиннадцать минутъ стеръ съ лица земли четверыхъ борцовъ. Если какое-либо дѣло необходимо было привести въ порядокъ, не таковскій онъ былъ человѣкъ, чтобы метаться, разыскивать, кому бы поручить это дѣло, но самъ набрасывался на него, и устраивалъ все самостоятельно. Онъ былъ не изъ католиковъ... едва ли! Онъ даже преслѣдовалъ ихъ. Его любимымъ выраженіемъ было: "Ирландцы не нужны!" Но для него люди не представляли никакого различія, когда дѣло касалось законныхъ нравъ человѣка. Такъ, напримѣръ, когда какіе-то мошенники вздумали было вытаскивать колья изъ кладбищенскаго забора, онъ задалъ имъ жару! И отдѣлалъ же онъ ихъ, "вчистую"! Я самъ тамъ былъ, и самъ видѣлъ.
   -- И въ самомъ дѣлѣ это было прекрасно... то есть, по крайней мѣрѣ, съ прекраснымъ намѣреніемъ, каково бы ни было его исполненіе, строго оборонительной формы или нѣтъ. Но были ли у покойнаго религіозныя убѣжденія? Иначе говоря: чувствовалъ ли онъ себя въ зависимости отъ высшей власти или признавалъ ли онъ ея непреложность?
   Опять наступило безмолвное раздумье.
   -- Смекаю я, опять ты меня хватилъ, какъ обухомъ! Не можешь ли ты снова повторить, да потише?
   -- Ну, хорошо! Такъ, говоря попроще, былъ ли онъ когда причастенъ къ какому-либо духовному строю, огражденному отъ тлетворнаго вліянія времени и преданному самоотверженію въ интересахъ нравственности.
   -- Перекочевывай на другую сторону, старина!
   -- Какъ я васъ долженъ понимать?
   -- Ну, просто вы слишкомъ для меня умны! Когда вы чуть возьмете влѣво, я каждый разъ непремѣнно принимаюсь клевать носомъ. Каждый разъ, что вы закинете удочку, вы что-нибудь да поймаете, а мнѣ положительно не везетъ. Ну, начнемъ новую игру: сдавай сначала.
   -- Какъ? Начинать сначала?
   -- Да.
   -- Ну, хорошо... Что жь, вашъ пріятель хорошій человѣкъ и...
   -- А, понимаю! Не козыряйте, пока я не посмотрю, что у меня за карты на рукахъ. "Хорошій ли онъ человѣкъ", такъ вы сказали? И словъ даже не приберешь, вотъ онъ какой хорошій! Да, самый лучшій человѣкъ, какого только свѣтъ производилъ: вы бы на него не нарадовались!
   "Онъ могъ свободно искалѣчить любого американскаго ссыльнаго. Это онъ подавилъ бунтъ въ самомъ началѣ, во время послѣднихъ выборовъ; и всѣ говорили, что Фэншо единственный человѣкъ, способный это сдѣлать. Онъ ворвался въ собраніе съ оружіемъ въ одной рукѣ и съ трубою въ другой, и въ какія-нибудь три минуты цѣлыхъ четырнадцать человѣкъ спровадилъ "во-свояси", въ растяжку на оконныхъ ставняхъ. Онъ наголову разбилъ возмутившихся и совершенно разсѣялъ ихъ, прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ нанести ему хотя бы одинъ ударъ. Онъ всегда стоялъ за миръ и тишину; онъ не выносилъ смутъ и безпокойства. Да, это для города великая потеря, и нашимъ ребятамъ доставило бы большое удовольствіе, если бы вы въ проповѣдь свою ввернули нѣчто въ этомъ родѣ: это было бы лишь должной справедливостью по отношенію къ нему.
   "Въ одинъ прекрасный день, когда негодяи вздумали бросать камнями въ окна воскресной школы методистовъ, Бекъ Фэншо, до своему собственному побужденію, закрылъ у себя пріемы, взялъ съ собою пару шестистволокъ и сталъ на-стражѣ у дверей воскресной школы.
   "Ирландцы не нужны", говорилъ онъ,-- и они не подступились! Первѣйшій и смѣлѣйшій человѣкъ онъ былъ у насъ въ горахъ, честное слово! Онъ могъ бѣгать проворнѣй, прыгать выше, стрѣлять мѣтче и выпивать больше головокружительной водки, не проливъ ни капли, нежели кто-либо другой въ цѣлыхъ семнадцати штатахъ. И это постарайтесь ввернуть туда же, старина: это больше всего другого придется по вкусу нашимъ молодцамъ. Вы можете еще смѣло прибавить, старина, что Бекъ никогда и не собирался "задать своей матери встряску".
   -- "Задать матери встряску!"
   -- Такъ точно. Любой изъ нашихъ молодцовъ вамъ это подтвердитъ.
   -- Хорошо; но зачѣмъ же ему понадобилось бы "трясти" ее?
   -- Вотъ и "я" тоже говорю! Но есть люди, которые это дѣлаютъ.
   -- Но никто изъ сколько-нибудь порядочныхъ людей?
   -- Ну, пожалуй, и изъ такихъ попадаются.
   -- По моему мнѣнію, человѣкъ, позволяющій себѣ хоть какія бы то ни было рѣзкости въ обращеніи съ матерью своей, долженъ бы...
   -- Оставимъ это, старина: твой мячъ прокатился мимо за рѣшетку. Къ чему я подбирался, такъ это къ тому, чтобы сказать, что онъ никогда "не бросалъ" своей матери; поняли вы, наконецъ? Нѣтъ еще? Неужели? Онъ ей устроилъ домъ, въ которомъ она жила, и давалъ ей денегъ; онъ ухаживалъ за нею и заботился о ней все время; а когда съ нею приключилась оспа,-- чортъ меня побери!-- кто, какъ не онъ, сидѣлъ ночи напролетъ и няньчился съ нею? Прошу прощенія, но это сорвалось ужь у меня невольно, слишкомъ неожиданно для вашего покорнаго слуги. Вы обошлись со мной, какъ съ джентльмэномъ, а я не такой человѣкъ, чтобы обидѣть васъ нарочно. Я думаю, что вы бѣлѣе бѣлаго; я думаю, вы прямой человѣкъ. Вы нравитесь мнѣ и я смажу кого ни попало, если кто не будетъ со мной согласенъ. О буду его мазать до того, что онъ себя не узнаетъ. Ну, по рукамъ!..
   Еще одно братское рукопожатіе, и онъ удалился.
   Погребеніе дѣйствительно было такое, что "ребята" не могли желать лучшаго. Такихъ чудесъ великолѣпія на похоронной церемоніи не видано было въ Виргиніи. У оконъ, на крышахъ и на тротуарахъ собралось множество зрителей, привлеченныхъ такимъ торжественнымъ зрѣлищемъ, какое представляла изъ себя печальная колесница, украшенная султанами изъ перьевъ; металлическія ленты, отъ которыхъ вѣяло грустью и слезами; закрытые рынки и магазины; знамена, поднятыя лишь наполовину; длинное, медленно подвигавшееся погребальное шествіе тайныхъ обществъ, военныхъ и пожарныхъ отрядовъ, пожарныя трубы, задрапированныя въ трауръ, коляски съ должностными лицами, граждане въ экипажахъ и пѣшіе... И много, много лѣтъ спустя погребальное шествіе Бека Фэншо служило мѣриломъ для опредѣленія степени совершенства того или другого общественнаго зрѣлища въ штатѣ Виргиніи.
   Скотти Бригсъ, въ качествѣ главнаго лица, поддерживающаго конецъ покрова, игралъ выдающуюся роль въ погребальной процессіи; а когда проповѣдь была уже окончена и послѣднія слова молитвы объ упокоеніи души умершаго умолкли, Скотти промолвилъ негромкимъ, но прочувствованнымъ голосомъ:
   -- Аминь!.. Ирландцы не нужны!
   Это тяжеловѣсное заключеніе, повидимому, не имѣло никакого отношенія къ проповѣди и, по всей вѣроятности, было не что иное, какъ скромная дань памяти отошедшаго друга: вѣдь, по словамъ самого Скопи, это было его собственное словечко.
   Въ позднѣйшія времена Скотти Бригсъ отличился тѣмъ, что оказался единственнымъ изъ всѣхъ виргинскихъ шалопаевъ, какого мнѣ когда-либо удавалось пріобщить къ св. церкви. Тогда-то и проявилось, что онъ человѣкъ, склонный отъ природы вмѣшиваться въ ссору, вступаясь всегда за слабѣйшую сторону, благодаря врожденному благородству духа: далеко не ничтожный матеріалъ для лѣпки изъ него христіанина. Обращеніе его въ вѣру истинную не поколебало его великодушія, не уменьшило его смѣлости. Напротивъ, оно дало болѣе тонкое и разумное направленіе одному и болѣе широкое поле дѣятельности другому. Что же удивительнаго, если занятія въ его воскресной школѣ шли успѣшнѣе, чѣмъ въ другихъ? Мнѣ кажется, ровно ничего! Онъ говорилъ со своей мелюзгой на языкѣ, который былъ ей понятенъ, и мнѣ выпало на долю счастье, за мѣсяцъ до его кончины, слышать, какъ онъ разсказывалъ своимъ ученикамъ умилительно прекрасную исторію Іосифа и его братьевъ... не справляясь съ книгой.
   Предоставляю читателю самому судить, что это былъ за разсказъ, весь взъерошенный косматыми словечками уличнаго жаргона, сыпавшимися изъ устъ сосредоточеннаго, величаваго проповѣдника! А маленькіе слушатели-школьники слушали его съ такимъ всепоглощающимъ любопытствомъ, которое ясно показывало, что они, также какъ и онъ самъ, не понимали, что это оскорбительно для священной исторіи.
  

ГЛАВА III.

Первыя двадцать шесть могилъ въ Невадѣ.-- Важнѣйшія лица въ графствѣ.-- Человѣкъ, убившій десятокъ себѣ подобныхъ.-- Судьбище.-- Образчикъ присяжныхъ засѣдателей.-- Частное кладбище.-- "Отчаянные" или "Головорѣзы".-- Кого они убили.-- Пробужденіе усталаго путника.-- Удовлетвореніе помимо дуэли.

   Первыя двадцать шесть могилъ на виргинскомъ кладбищѣ были заняты людьми, пріявшими насильственную смерть, говоря проще -- убитыми. Такъ всѣ говорили, такъ и думали; такъ всегда и всѣ будутъ говорить и думать. Причина, по которой совершалось столько убійствъ, заключается въ томъ, что въ новомъ рудниковомъ участкѣ преобладаетъ грубѣйшій, невѣжественный элементъ, и что тамъ никто не внушитъ къ себѣ страха и уваженія, пока не "убьетъ кого-нибудь". Таково было ходячее, общеупотребительное выраженіе.
   Если являлась совершенно незнакомая личность, никто не спрашивалъ, способный ли онъ, честный, трудолюбивый человѣкъ? Отъ него требовалось, чтобы онъ только "убилъ человѣка". Если же нѣтъ, то онъ спускался въ мнѣніи всѣхъ до своего естественнаго и настоящаго положенія, положенія человѣка, не имѣющаго значенія. Если ему уже случалось убивать людей, то степень радушія, съ какимъ его встрѣчали, измѣрялась числомъ убитыхъ имъ людей. Тяжело и безуспѣшно приходилось добиваться вліятельнаго положенія тому человѣку, руки котораго не были обагрены кровью; но если у кого на душѣ лежало съ полдюжины убійствъ, того цѣнили высоко и сами искали его знакомства.
   Нѣкоторое время въ Невадѣ нотаріусы и издатели, банкиры и вожди "головорѣзовъ", вожди шулеровъ и содержатели салоновъ стояли на равной ступени въ общественномъ мнѣніи, то есть на верхней. Самымъ дешевымъ и легчайшимъ способомъ сдѣлаться вліятельнымъ человѣкомъ было стоять за прилавкомъ и продавать водку, а въ галстухѣ носить большую брилльянтовую булавку. Не могу ручаться, но, кажется, здѣсь содержатель "салона" занималъ положеніе въ обществѣ даже чуть-чуть повыше, чѣмъ кто бы то ни было другой изъ его членовъ. Его мнѣніе имѣло вѣсъ. На его сторонѣ было преимущество заранѣе съ достовѣрностью говорить о томъ, какъ пройдутъ выборы. Никакое значительное общественное движеніе не могло имѣло успѣха безъ поддержки и безъ руководительства главнѣйшихъ содержателей "салоновъ". Считалось даже большимъ благоволеніемъ со стороны главнаго содержателя "салона", если онъ соглашался служить въ управленіи или въ обществѣ ольдермэновъ (то есть членовъ городского управленія). Честолюбивые юноши едва ли такъ стремились отличиться въ юридической, военной или морской средѣ, какъ добиться отличія въ видѣ пріобрѣтенія въ собственность такого "салона".
   Быть содержателемъ "салона" и въ то же время убить человѣка -- значило сдѣлаться знаменитымъ. Поэтому читатель не сочтетъ удивительнымъ, если я скажу, что не одного человѣка убили въ Невадѣ почти безъ повода къ раздраженію, до того убійца горѣлъ нетерпѣніемъ скорѣе пріобрѣсти "добрую славу" и стряхнуть съ себя удручающее чувство, что къ нему равнодушны его товарищи. Я самъ зналъ двухъ молодыхъ людей, которые попробовали было, ради славы, убить другихъ, но вмѣсто того за свои старанія сами поплатились жизнью. Въ ушахъ этого рода людей замѣчаніе: "Вонъ идетъ тотъ, что убилъ Биля Адамса!" было болѣе высокой и пріятной похвалою, нежели какія-либо иныя хвалебныя рѣчи, произнесенныя устами человѣческими.
   Люди, умертвившіе первыхъ двадцать шесть человѣкъ, водворившихся на кладбищѣ въ Виргиніи, такъ и остались не наказанными. Но по какой причинѣ? А по такой, что, учреждая судъ, присяжныхъ, Альфредъ Великій зналъ, какая это прекрасная выдумка для того, чтобы обезпечить торжество справедливости въ его время; но не зналъ, что положеніе дѣлъ въ девятнадцатомъ, вѣкѣ измѣнится настолько, что судъ присяжныхъ, наоборотъ, окажется самымъ остроумнымъ и самымъ непреложнымъ средствомъ, какое только умъ человѣческій способенъ придумать для того, чтобы совершенно погубить всякую справедливость... если онъ самъ не явится изъ могилы и не измѣнитъ порядокъ судопроизводства, сообразно съ необходимостью. Ну, могъ ли онъ себѣ тогда представить, что мы, дураки, будемъ продолжать еще держаться этого судебнаго порядка даже и тогда, какъ обстоятельства лишатъ его полезныхъ сторонъ? Могъ ли онъ также себѣ представить, что мы будемъ продолжать употреблять его систему измѣренія времени свѣчами послѣ того, какъ мы уже изобрѣли хронометры? Въ его время новости не могли разноситься быстро; вотъ почему легко можно было найти комплектъ присяжныхъ засѣдателей -- людей честныхъ, развитыхъ, умныхъ, которые еще ничего не слышали о дѣлѣ, подлежащемъ ихъ разсмотрѣнію. Но въ наше время почтъ, газетъ и телеграфовъ его порядокъ судопроизводства вынуждаетъ насъ приводить къ присягѣ составъ, дураковъ и негодяевъ, такъ какъ этого рода порядокъ строго исключаетъ изъ него честныхъ и умныхъ, развитыхъ людей. По этому поводу припомнился мнѣ одинъ изъ тѣхъ печальныхъ фарсовъ, которые разыгрывались въ г. Виргиніи и которые мы величаемъ судебнымъ разбирательствомъ.
   Одинъ изъ знаменитыхъ головорѣзовъ убилъ г-на В., добраго и достойнаго гражданина Виргиніи, самымъ легкомысленнымъ и хладнокровнымъ образомъ. Понятно, газеты были переполнены подробностями этого происшествія, и всякъ, кто только могъ читать, уже читалъ объ этомъ; кто только не былъ глухъ или нѣмъ или совсѣмъ ужь идіотъ, всякъ непремѣнно говорилъ объ этомъ.
   Составили списокъ присяжныхъ и принялись допрашивать г-на Б. Л., выдающагося банкира и достойнаго гражданина, точно такъ же, какъ его допросили бы во всякомъ другомъ американскомъ судѣ.
   -- Слышали вы что-нибудь объ убійствѣ?
   -- Слышалъ.
   -- И вели по этому поводу разговоры?
   -- Велъ.
   -- Составили вы себѣ мнѣніе или высказали его?
   -- Да.
   -- Читали о немъ газетные отчеты?
   -- Да.
   -- Такъ вы намъ не нужны!
   Поочереди тѣмъ же порядкомъ были допрошены и устранены: всѣми уважаемый умный священникъ; извѣстный своими благородными стремленіями и своей честностью купецъ; управляющій рудниками горный инженеръ, весьма образованный и пользующійся безупречной репутаціей и, наконецъ, владѣлецъ прекрасно установленной кварцовой мельницы. Каждый изъ допрашиваемыхъ говорилъ, что ни молва людская, ни газетные отчеты не поколебали его воззрѣнія настолько, чтобы клятва подъ присягой заставила его уклониться отъ прежде составленнаго мнѣнія и отъ постановки безпристрастнаго приговора, прямо вытекающаго изъ установленныхъ фактовъ. Но, конечно, на такихъ людей въ этомъ дѣлѣ нельзя было положиться: только невѣжды могли быть настоящими вершителями незапятнаннаго правосудія.
   Когда были уже истощены всѣ надлежащіе вопросы, тогда составилась группа присяжныхъ въ двѣнадцать человѣкъ, присяжныхъ, которые присягнули въ томъ, что не слыхали, не читали, не говорили и не высказывали никакого мнѣнія объ убійствѣ, о которомъ знали даже стада въ "загонѣ", индѣйцы въ степныхъ камышахъ и, наконецъ, чуть ли не камни мостовой! Этотъ судъ присяжныхъ состоялъ изъ двоихъ "разбойниковъ", двоихъ "политиковъ" пивной послѣдняго разряда, троихъ виноторговцевъ, двухъ фермеровъ, которые и читать-то не умѣли, и еще троихъ ословъ-идіотовъ во образѣ человѣка. И въ самомъ дѣлѣ оказалось, что "поджогъ" и "кровосмѣшеніе" въ его понятіяхъ значили одно и то же.
   Присяжные постановили приговоръ: "Нѣтъ, не виновенъ!" Можно ли было ожидать отъ нихъ чего-либо другого?
   Система суда присяжныхъ налагаетъ запрещеніе на умъ и честность и выдаетъ премію за глупость, за невѣжество и за ложную клятву. Просто позоръ, что мы обязаны продолжать держаться какихъ-то никуда негодныхъ порядковъ только потому, что они были хороши тысячу лѣтъ тому назадъ. Въ наше время, если порядочный человѣкъ, который занимаетъ почетное положеніе въ обществѣ, который и уменъ, и честенъ, клятвенно утверждаетъ, что въ его глазахъ торжественная клятва имѣетъ больше вѣса, нежели уличная молва и болтовня газетныхъ репортеровъ, основанная на пустыхъ слухахъ, развѣ такой человѣкъ не стоитъ цѣлой сотни присяжныхъ, которые приносятъ присягу въ своей глупости, въ своемъ невѣжествѣ? Въ его рукахъ правосудіе было бы болѣе обезпечено, нежели въ рукахъ этихъ людей. Почему же нельзя измѣнить этотъ законъ о судѣ присяжныхъ такъ, чтобы онъ далъ людямъ умнымъ и честнымъ права, равныя правамъ дураковъ и негодяевъ? Развѣ это справедливо отдавать такое предпочтеніе какому-нибудь одному классу общества и клеймить полной бездарностью другой, тѣмъ болѣе въ такой странѣ, которая ставить себѣ въ заслугу, что всѣ ея граждане одинаково равноправны и свободны? Я кандидатъ на судебныя должности; я хотѣлъ бы войти въ сдѣлку съ постановленіями закона. Я хотѣлъ бы такъ именно ихъ видоизмѣнить, чтобы они сулили награду за умъ и за честность, а дураковъ на порогъ бы не пускали въ залъ суда, да и не только ихъ однихъ, а всѣхъ "сиволапыхъ" и не умѣющихъ читать по печатному. Но въ этой попыткѣ спасти свое отечество я "дамъ осѣчку".
   Начиная эту главу, я имѣлъ въ виду сказать кое-что о сословіи "desperado" ("головорѣзовъ") во времена процвѣтанія Невады. Стремясь обрисовать вамъ эту эру въ этой землѣ, пропустивъ безъ вниманія кровавыя расправы и рѣзню, было бы равносильно стремленію изобразить царство Мормоновъ, пройдя молчаніемъ ихъ полигамію.
   Въ то время "десперадо" попиралъ мостовую своей дубинкой, помѣченной числомъ его кровавыхъ дѣяній, и если онъ мимоходомъ удостоивалъ кому кивнуть головой въ знакъ того, что узналъ, кто ему поклонился, послѣдній чувствовалъ себя счастливымъ въ продолженіе цѣлаго дня. Особое уваженіе оказывалось такому "десперадо", который пользовался широкой извѣстностью и имѣлъ свое собственное "частное кладбище",-- какъ было принято въ то время выражаться; и такое "особое уваженіе" всѣ ему оказывали весело, охотно. Когда онъ выступалъ вдоль по тротуару, нарядившись въ долгополый сюртукъ, въ лакированные тупоносые сапоги и въ изящную, широкополую шляпу, нахлобученную на лѣвый глазъ -- грубая, мелочная чернь разступалась, давая дорогу такой великой особѣ. Когда онъ входилъ въ ресторанъ, слуги бросали банкировъ и купцовъ для того только, чтобы осаждать его предложеніями самыхъ ревностныхъ услугъ. Когда онъ грудью пролагалъ себѣ дорогу въ толпѣ, тѣ, кого онъ толкалъ, круто обертывались въ пылу негодованія; но, узнавъ его, поспѣшно извинялись. Въ отвѣтъ на эти извиненія, ихъ встрѣчалъ взглядъ, отъ котораго у нихъ въ жилахъ застывала кровь въ то время, какъ за выручкой такъ и сіялъ довольствомъ завитой цѣловальникъ съ дорогой булавкой на груди, гордый тѣмъ, что прочное знакомство давало ему права обращаться къ знаменитости съ довольно безцеремоннымъ замѣчаніемъ вродѣ нижеслѣдующаго:
   -- Какъ поживаешь, Биль, дружище? Радъ, очень радъ съ тобой повидаться, старина. Чего прикажешь,-- все того же, "прежняго"?
   Это "прежнее", понятно, должно было означать его обычный, прежній напитокъ.
   Наибольшей извѣстностью пользовались въ Невадѣ имена, принадлежавшія этимъ долгополымъ героямъ револьвера. Положимъ, ораторы и проповѣдники, губернаторы, капиталисты, и вожди судебной іерархіи также пользовались извѣстностью: но до нѣкоторой степени, конечно. Но ихъ слава казалась и жалкой, и слишкомъ ограниченной въ сравненіи съ громкой извѣстностью такихъ людей, какъ, напримѣръ, Самъ-Браунъ, Джэкъ Вилльямсъ, Билли Муллиганъ, "Фермеръ" Пизъ, "Деньгоцапъ" Майкъ, Джэкъ "Рябой", Джонни "Эльдорадскій", Джэкъ Макъ-Набъ, Джо Макъ-Джи, Джэкъ Харрисъ, Петръ "Шестопалый" и др. Ихъ былъ цѣлый рядъ! Всѣ они были молодцы и жизнь ихъ была всегда у нихъ въ рукахъ. Надо имъ отдать справедливость, что убійства свои они совершали между собою, убивая другъ друга, и лишь изрѣдка обижали мирныхъ гражданъ, потому что считали недостойнымъ себя прибавлять къ своимъ трофеямъ такую дешевую игрушку, какъ убійство человѣка, который не умѣлъ ружья въ рукахъ держать. Они убивали и вызывали другъ друга на бой изъ-за самыхъ пустяковъ и ждали и надѣялись, что и ихъ въ свою очередь убьютъ такимъ же образомъ; у нихъ почти за стыдъ считалось умереть иначе, какъ "въ сапогахъ на ногахъ", какъ они выражались.
   Мнѣ, кстати, вспомнился одинъ примѣръ такого презрительнаго отношенія къ такой мелкой дичи, какъ жизнь частнаго гражданина.
   Однажды поздно вечеромъ я ужиналъ въ ресторанѣ съ двумя репортерами и съ однимъ маленькимъ типографщикомъ, по имени ну, хоть, Браунъ (не все ли равно, какъ его назвать?). Но вотъ, откуда ни возьмись какой-то незнакомецъ въ долгополомъ сюртукѣ, который не замѣтилъ, что на стулѣ лежала шляпа Брауна и усѣлся на нее. Крошка-Браунъ вскочилъ на ноги и въ одинъ мигъ сдѣлался очень дерзкимъ.
   Незнакомецъ улыбнулся, разгладилъ злополучную шляпу и преподнесъ ее Брауну съ многочисленными извиненіями, на почвѣ колкаго сарказма, и просилъ Брауна пощадить его, не предавать смерти. Браунъ скинулъ сюртукъ и вызвалъ дерзкаго на бой, изъ кожи лѣзъ, чтобъ только его оскорбить и пристращать, сомнѣвался въ его храбрости, издѣвался надъ нею; убѣждалъ и даже умолялъ его подраться. Тѣмъ временемъ незнакомецъ отдалъ себя подъ нашу защиту, въ комическомъ видѣ прикидываясь, что приходитъ въ отчаяніе.
   Но вотъ онъ принялъ болѣе серьезный тонъ и проговорилъ:
   -- Прекрасно, джентльмены! Если мы должны драться, ну, значитъ должны, такъ и должны. Но все-таки, нечего вамъ соваться въ бѣду, да еще послѣ на меня же валить всю свою вину и упрекать, что я васъ не предупредилъ. Я болѣе чѣмъ равный вамъ по силамъ, стоитъ только мнѣ начать. Я буду имѣть честь, представить вамъ наглядныя тому доказательства, и если послѣ этого мой новый другъ будетъ продолжать стоять на своемъ -- я постараюсь удовлетворить его!
   Столъ, за которымъ мы сидѣли, былъ футовъ до пяти въ длину; сверхъ того, онъ былъ какъ-то необыкновенно тяжелъ и загроможденъ посудой. Незнакомецъ попросилъ насъ придержать блюда руками на минуту, чтобы они не свалились,-- на одномъ изъ нихъ было жаркое внушительнаго вида. Затѣмъ онъ сѣлъ, приподнялъ столъ за одинъ его конецъ и поставилъ двѣ его крайнихъ ножки себѣ на колѣни. Уцѣпившись зубами за край стола, онъ сталъ зубами тащить его книзу и тянулъ до тѣхъ поръ, пока противоположный конецъ не сталъ въ уровень съ этимъ, т. е. съ высокимъ концомъ; вмѣстѣ съ нимъ стали блюда, посуда и все остальное. Онъ объявилъ, что можетъ такъ же точно зубами приподнять боченокъ съ гвоздями. Онъ взялъ обыкновенную стеклянную кружку и выкусилъ изъ нея большой полукруглый кусокъ; затѣмъ обнажилъ передъ нами грудь свою и показалъ цѣлую сѣть порѣзовъ ножомъ и шрамовъ отъ пуль; показалъ намъ еще нѣсколько такихъ шрамовъ и порѣзовъ на рукахъ и на лицѣ и сказалъ, что можетъ смѣло утверждать, что въ тѣлѣ у него засѣло еще столько пуль, что ихъ хватило бы отлить цѣлую свинцовую свинью. Онъ весь былъ вооруженъ съ головы до ногъ... Въ заключеніе онъ объявилъ, что онъ мистеръ "такой-то" изъ Карибу и насъ объялъ трепетъ, когда мы услыхали такое знаменитое и грозное имя. Я бы, пожалуй, его прямо напечаталъ, но мною овладѣваетъ тревожное сомнѣніе. А ну, какъ онъ пожалуетъ ко мнѣ, да меня и зарѣжетъ?
   Окончивъ, незнакомецъ въ послѣдній разъ спросилъ, велика ли еще у Брауна жажда пролить кровь?
   Браунъ мигомъ раскинулъ умкомъ и... пригласилъ "врага" отужинать съ нимъ вмѣстѣ.
   Если читатель позволитъ, въ слѣдующей главѣ я сгруппирую нѣсколько примѣровъ изъ жизни нашихъ горныхъ деревушекъ и поселковъ встарину, когда тамъ процвѣталъ "десперадоизмъ". Мнѣ довелось какъ разъ быть тамъ въ то время. Читатель можетъ тогда подмѣтить нѣкоторыя особенности нашей общественной жизни; можетъ прослѣдить также и за тѣмъ, какъ, напримѣръ,-- въ новой еще странѣ,-- одно убійство влечетъ за собой другое.
  

ГЛАВА IV.

Роковое покушеніе застрѣлить.-- Грабежъ и отчаянное нападеніе.-- Образцовый городской судья.-- Клейменый человѣкъ.-- Уличная драка.-- Кара за преступленіе.

   Никакихъ прикрасъ не требуетъ вѣрный снимокъ съ нравовъ общества, описанныхъ въ нижеслѣдующихъ двухъ-трехъ газетныхъ выдержкахъ.
   "Роковое покушеніе на жизнь. Вчера вечеромъ въ билліардной, въ улицѣ С**, произошла ссора между представителемъ депутатовъ Джэкомъ Уилльямсомъ и Вилльямомъ Брауномъ, окончившаяся немедленной смертью послѣдняго. Уже много мѣсяцевъ подъ-рядъ были между обѣими сторонами кой-какія недоразумѣнія.
   "Тотчасъ же наряженнымъ слѣдствіемъ установлено нижеслѣдующее:
   "Свидѣтель, офицеръ Джорджъ Бердсалль подъ присягою показалъ: "Мнѣ сказали, что Вилльямъ Браунъ пьянъ и пошелъ разъискивать Джэка Уилльямса. Какъ только я это услышалъ, я отправился за компаніей, которая помогла бы мнѣ предотвратить столкновеніе между ними. Я вошелъ въ билліардную и тамъ увидѣлъ, что Браунъ бѣгаетъ вокругъ билліарда и говоритъ: кто хочетъ противъ него свидѣтельствовать -- пусть подтвердитъ свои слова. Онъ говорилъ порывисто, и Перри отвелъ его въ сторонку въ противоположный конецъ комнаты, чтобы съ нимъ поговорить. Браунъ вернулся, подошелъ ко мнѣ и сказалъ: что онъ, кажется, ничѣмъ не хуже другихъ и самъ можетъ за собой углядѣть. Онъ прошелъ мимо меня и пошелъ въ буфетъ: не знаю, пилъ ли онъ тамъ или нѣтъ. Вилльямсъ стоялъ на другомъ концѣ билліарда, поближе ко входу.
   "Побывавъ въ буфетѣ, Браунъ вернулся и сказалъ, что онъ ничѣмъ не хуже кого бы то ни было на свѣтѣ. Въ это время онъ дошелъ до перваго билліарда, считая оіъ буфета. Я пододвинулся къ нимъ поближе, предполагая, что безъ драки дѣло не обойдется. Когда Браунъ взялся за свой пистолетъ, я тотчасъ ухватился за послѣдній; но онъ успѣлъ первый разъ выстрѣлить въ Вилльямса,-- не знаю, съ какими послѣдствіями. Я одной рукой остановилъ Брауна за руку, а другой -- рванулъ и подтолкнулъ кверху его пистолетъ, кажется, онъ успѣлъ сдѣлать еще одинъ выстрѣлъ, послѣ того какъ я уже овладѣлъ оружіемъ. Вырвавъ его изъ рукъ Брауна, я пошелъ на тотъ конецъ билліарда и сказалъ кому-то, что пистолетъ Брауна у меня, прибавивъ, чтобы никто больше не стрѣлялъ. Я думаю, что всего только и было сдѣлано, что четыре выстрѣла, не больше. Уходя, мистеръ Фостеръ замѣтилъ, что Браунъ убитъ наповалъ".
   О, это говорится безъ всякаго волненія: онъ просто замѣтилъ такъ себѣ, мимоходомъ, такое ничтожное обстоятельство!
   Четыре мѣсяца спустя, въ той же газетѣ ("Предпріятіе") появилось нижеслѣдующее сообщеніе. Въ этомъ сообщеніи опять попадается имя одного изъ должностныхъ лицъ въ городѣ, депутата Джэка Уилльямса, о которомъ упоминалось и въ предыдущей замѣткѣ.
   "Грабежъ и отчаянное нападеніе. Во вторникъ вечеромъ одинъ нѣмецъ, по имени Карлъ Гурцаль, инженеръ-механикъ на мельницѣ въ Серебряномъ Городѣ, прибылъ туда и посѣтилъ увеселительный домъ {Въ оригиналѣ: "hurdy-gurdy" house. Буквально, на американско-англійскомъ простонародномъ языкѣ слово "hurdy-gurdy" обозначаетъ музыкальный инструментъ, который по внѣшнему своему виду похожъ на скрипку (большой величины); на немъ придѣлана вертящаяся рукоятка, съ помощью которой этотъ инструментъ издаетъ жужжащіе звуки. Въ Италіи онъ называется "Viola". Прим. переводч.} въ улицѣ Б. Музыка, танцы и дѣвицы тевтонскаго происхожденія пробудили въ нашемъ пріятелѣ-гермаицѣ воспоминанія о родинѣ, о миломъ "фатерландѣ", и онъ плавалъ въ блаженствѣ. Очевидно, у него были деньги и онъ тратилъ ихъ, не стѣсняясь.
   "Поздно вечеромъ Джэкъ Уилльямсъ и Анди Блессингтонъ пригласили его сойти внизъ и выпить чашку кофе. Уилльямсъ предложилъ поиграть въ карты и пошелъ наверхъ поискать колоду картъ, но такъ и вернулся, не найдя ея. На лѣстницѣ онъ встрѣтилъ нѣмца и, выхвативъ изъ кармана пистолетъ, ударомъ кулака сшибъ его съ ногъ и вынулъ изъ кармановъ до семидесяти долларовъ, Гурцаль былъ до такой степени перепуганъ, что не посмѣлъ ослушаться приказанія и не позвалъ на помощь: съ оружіемъ въ рукахъ, надъ его головою грабители стояли и твердили: что прострѣлятъ ему мозги, если онъ только шелохнется или попробуетъ выдать ихъ. Дѣйствительно, его такъ настращали, что онъ и не подумалъ никуда жаловаться на обидчиковъ, пока друзья не принудили его. Вчера былъ подписанъ приказъ объ арестѣ; но виновные уже пропали безслѣдно".
   Это важное должностное лицо въ городѣ, мистеръ Джэкъ Уилльямсъ, пользовался вообще извѣстностью въ качествѣ мошенника, разбойника на большой дорогѣ и "десперадо". Ходили слухи, что онъ не разъ брался за револьверъ и взималъ денежные поборы съ гражданъ, нападая на нихъ среди ночи на главныхъ улицахъ г. Виргиніи.
   Мѣсяцевъ пять спустя послѣ приведеннаго выше отчета Уилльямсъ былъ убитъ въ то время, какъ сидѣлъ за карточнымъ столомъ, и убитъ наповалъ выстрѣломъ изъ ружья, которое невидимый убійца просунулъ въ дверную щель. Уилльямсъ упалъ, пронзенный нѣсколькими пулями за-разъ. Въ то время разнеслась молва, что Уилльямсу ужь за нѣсколько времени передъ тѣмъ было извѣстно, что цѣлый кружокъ людей одинаковой съ нимъ профессіи (тоже "головорѣзовъ") поклялся лишить его жизни. Да и всѣ вообще были твердо убѣждены, что друзья и недруги Уилльямса постараются сдѣлать его убійство безсмертнымъ и поучительнымъ для потомства, благодаря тому, что совершенно сознательно взаимно истребятъ другъ друга.
   Какъ бы то ни было, а это пророчество отчасти оправдалось. Они же сами, эти "десперадо", утверждали, что большинствомъ голосовъ, одинъ изъ нихъ, ихъ же собратъ, Джо Макъ-Джи, полицейскій, былъ завѣдомо избранъ въ качествѣ заговорщика для подготовки убійства Уилльямса. Они же вдобавокъ утверждали, что такой же точно приговоръ былъ произнесенъ надъ самимъ Макъ-Джи, которому предстояло встрѣтить смерть при такихъ же точно условіяхъ, какими было обставлено убійство Уилльямса. Это пророчество осуществилось годъ спустя. Прошло цѣлыхъ двѣнадцать мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ Макъ-Джи истерзался, подозрѣвая въ каждомъ встрѣчномъ своего убійцу; наконецъ онъ сдѣлалъ послѣднюю попытку (одну изъ многихъ, неудавшихся ни разу) -- уѣхать незамѣтно это всѣхъ, за предѣлы Невады. Онъ отправился въ г. Корсонъ и усѣлся въ "салонѣ" поджидать почтовыхъ; почта должна была выѣхать изъ города въ четыре часа утра. Но по мѣрѣ того, какъ ночь проходила и толпа посѣтителей рѣдѣла, онъ становился все тревожнѣе и сказалъ буфетчику, что за нимъ по слѣдамъ гонятся убійцы. Буфетчикъ посовѣтовалъ ему не подходить къ дверямъ или къ окну у печки, а держаться больше на серединѣ комнаты. Но какая-то роковая притягательная сила влекла его поближе къ печкѣ; буфетчику то-и-дѣло неоднократно приходилось подходить къ нему, отводить опять на средину комнаты и предупреждать, чтобы онъ тамъ и оставался. Но онъ никакъ не могъ!
   Въ три часа утра онъ опять очутился у печки и сѣлъ рядомъ съ какимъ-то незнакомцемъ. Не успѣлъ буфетчикъ еще разъ подойти къ нему, чтобы хоть шепотомъ его предостеречь, какъ снаружи изъ окна раздался выстрѣлъ, и грудь Макъ-Джи разорвало ударомъ жеребейки; смерть его была почти мгновенна. Тотъ же выстрѣлъ не оставилъ своимъ вниманіемъ и незнакомца, сидѣвшаго рядомъ съ убитымъ, и это вниманіе имѣло для него тѣ же роковыя послѣдствія два-три дня спустя...
   Полнѣйшаго взаимо-уничтоженія хоть и не случалось, но все же слѣдующія сутки прошли не совсѣмъ безъ развлеченій. За эти двадцать четыре часа успѣли выстрѣломъ изъ пистолета убить одну женщину и размозжить голову одному мужчинѣ ударомъ пращи, да еще одного нѣкоего Ридера уволили въ безсрочный отпускъ. Нѣкоторыя подробности, помѣщенныя въ "Предпріятіи", которое даетъ отчетъ объ убійствѣ Ридера, ничего не стоютъ, особенно покладливость и снисходительность представителей правосудія г. Виргиніи. Въ нижеслѣдующей выдержкѣ курсивомъ помѣчены мои собственныя слова.
   "Еще выстрѣлы, еще рѣзня!.. У насъ въ городѣ повидимому самъ чортъ съ цѣпи сорвался. Какъ въ самыя первобытныя времена, у насъ на улицахъ раздаются выстрѣлы изъ пистолетовъ и ружей, сверкаютъ острые ножи.
   "Послѣ того, какъ долго стояло затишье, люди обыкновенно медлятъ обагрять свои руки кровью; но какъ только кровь уже пролита, выстрѣлы и рѣзня даются легко. Третьяго дня ночью былъ убитъ Джэкъ Уилльямсъ, а уже вчера къ полудню подоспѣло еще кровавое дѣло, возникшее прямо изъ убійства того же Уилльямса и совершенное на той же улицѣ, гдѣ его настигла смерть. Сколько извѣстно, Томъ Ридеръ, другъ Уилльямса разговаривалъ съ Джорджемъ Гембертомъ въ мясной лавкѣ послѣдняго объ убійствѣ своего пріятеля. Между прочимъ, Ридеръ замѣтилъ, что это чрезвычайная подлость, убивать человѣка такимъ образомъ, исподтишка не предостерегая. Гембертъ возразилъ, что Уилльямсъ получилъ такое же точно предостереженіе, какое онъ самъ далъ Вилли Брауну,-- подразумѣвая того человѣка, котораго Уилльямсъ убилъ въ прошломъ мартѣ мѣсяцѣ. Ридеръ сказалъ, что это наглая ложь, что Уилльямсу никто не давалъ никакого предостереженія. Въ отвѣтъ на это, Гембертъ вынулъ ножъ и полоснулъ имъ Ридера, ранивъ его въ спину въ двухъ мѣстахъ. Одинъ изъ ударовъ ножа прорѣзалъ Ридеру рукавъ сюртука и скользнулъ по его внутренней одеждѣ по направленію книзу и задѣлъ тѣло въ самомъ началѣ спины. Другой порѣзъ пришелся шире и глубже и образовалъ болѣе опасную рану. Гембертъ самъ отдалъ себя въ руки правосудія, но вскорѣ послѣ того былъ отпущенъ на поруки судьей Ашвилемъ, на его собственную отвѣтственность, съ тѣмъ, чтобы онъ самъ, Гембертъ, явился на судъ въ шесть часовъ вечера.
   "Тѣмъ временемъ Ридера отнесли въ лечебницу д-ра Оуэнса гдѣ ему какъ слѣдуетъ перевязали раны. Одну изъ его ранъ считали положительно опасной и многіе думали, что послѣдствія будутъ роковыя. Но, находившійся подъ вліяніемъ спиртныхъ напитковъ Ридеръ не чувствовалъ боли отъ ранъ такъ, какъ чувствовалъ бы ее въ иномъ видѣ; онъ всталъ и вышелъ на улицу. Придя прямо на мясной рынокъ, онъ возобновилъ свою ссору съ Гембертомъ, угрожая лишить его жизни. Друзья попробовали было вмѣшаться, чтобы положить конецъ ссорѣ и разнять враждующихъ. Въ "Модномъ Салонѣ" Ридеръ опять угрожалъ Гемберту лишить его жизни, говоря, что имѣетъ намѣреніе его убить; судя по слухамъ, онъ будто бы "просилъ полицейскихъ не брать Гемберта подъ арестъ, потому что онъ, Ридеръ, намѣревается его убить".
   "Послѣ такихъ угрозъ Гембертъ пошелъ и раздобылъ себѣ ружье-двухстволку, заряженное револьверными пулями и отправился на поиски за Ридеромъ. Вдоль по улицѣ его провожали еще два-три человѣка, которые всѣми силами старались увести его домой. Они увидали его какъ разъ напротивъ склада Клопштокъ и Гаррисъ, какъ вдругъ Гембертъ перешелъ къ нему черезъ улицу, держа на-готовѣ ружье. Не доходя десяти-пятнадцати шаговъ до Ридера, онъ окликнулъ сопровождавшихъ его товарищей: "Берегитесь! Отойдите прочь съ дороги!" и едва они успѣли посторониться, какъ онъ выстрѣлилъ. Ридеръ тѣмъ временемъ пытался спрятаться за большую бочку, которая опиралась на столбъ подъ навѣсомъ склада Клопштокъ и Гаррисъ; но нѣкоторыя изъ пуль все-таки попали въ нижнюю часть груди; онъ зашатался, вытянувшись впередъ, и упалъ передъ бочкой. Гембертъ поднялъ свое ружье и выстрѣлилъ изъ второго ствола, который далъ промахъ и, миновавъ Ридера, попалъ въ землю.
   "Въ то время какъ это случилось, на улицѣ и по близости было много народу; многіе видѣвшіе, что Гембертъ поднялъ ружье и прицѣлился, закричали на него:
   "Стой!.. Не стрѣляй!"..
   "Рѣзня произошла въ десять часовъ утра, а стрѣльба въ двѣнадцать. Послѣ выстрѣловъ вся улица была сразу запружена народомъ -- жителями этой части города; нѣкоторые изъ нихъ казались очень возбужденными и хохотали во всеуслышаніе, объявляя, что это такъ похоже на доброе старое время, на шестидесятые годы. Депутатъ Перри и полицейскій Бердсоллъ были по близости, когда произошла стрѣльба; поэтому Гембертъ былъ тотъ часъ же арестованъ, ружье у него отняли, когда повели въ тюрьму. Мѣсто, гдѣ произошла кровавая расправа, привлекло множество народа, казавшагося ошеломленнымъ; многіе какъ будто находились въ недоумѣніи: достигла ли, наконецъ, своего апогея манія убійства, и что еще могло послѣ этого случиться? Или намъ всѣмъ предстоитъ подпасть подъ особыя чары и начать безъ разбора убивать всѣхъ и вся, кто бы насъ ни обидѣлъ. Вокругъ раздавался шепотъ, сообщавшій, что къ ночи еще должно свершиться пять или шесть убійствъ. Ридера свезли въ городскую гостинницу "Виргинія", явились доктора, чтобы осмотрѣть его раны. Они нашли, что двѣ или три пули вошли ему въ правый бокъ: одна изъ нихъ, повидимому, прошла сквозь легкія, тогда какъ другая попала въ печень. Оказалось также, что двѣ пули попали ему въ ноги. Такъ какъ нѣкоторыя изъ пуль попали въ бочку, то раны Ридера на ногѣ, вѣроятно, отъ нихъ именно и произошли, хоть и могли быть вызваны вторымъ выстрѣломъ. Послѣ того, какъ въ него кончили стрѣлять, Ридеръ всталъ на ноги и сказалъ улыбаясь:
   -- Для того, чтобъ меня прикончить, нужно умѣть стрѣлять получше!
   Доктора считаютъ, что ему почти немыслимо поправиться, но онъ такого крѣпкаго сложенія, что онъ можетъ, пожалуй, и остаться живъ, несмотря на множество и даже весьма опасныхъ ранъ, которыя были ему нанесены. Городъ, повидимому, совершенно спокоенъ, какъ будто бурный порывъ прочистилъ нашу нравственную атмосферу. Но кто можетъ съ увѣренностью сказать, въ какой части города сбираются теперь тучи или составляются заговоры?
   Ридеръ или, вѣрнѣе, то, что отъ него уцѣлѣло, пережилъ свои раны всего только два дня. Гемберту такъ ничего за это и не досталось.
   Судъ присяжныхъ -- это настоящій "палладіумъ" (кумиръ) нашихъ свободныхъ порядковъ. Я не знаю, что такое "палладіумъ", потому что никогда такой штуки отъ роду не видалъ, но это вѣрно что-нибудь очень хорошее,-- въ этомъ я не сомнѣваюсь. Въ Невадѣ было убито не меньше сотни человѣкъ, я даже, пожалуй, буду ближе къ истинѣ, если скажу три сотни,-- а насколько мнѣ извѣстно, только двое убійцъ понесли за это достойную кару, т. е. были преданы смертной казни. Впрочемъ, четыре или пять человѣкъ -- изъ такихъ, у которыхъ не было ни денегъ, ни политическаго значенія, были подвергнуты тюремному заключенію, а одинъ, сколько мнѣ помнится, просидѣлъ въ тюрьмѣ даже цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ. Впрочемъ, я не хотѣлъ бы преувеличивать: быть можетъ, и не восемь, а поменьше.
  

ГЛАВА V.

Капитанъ Недъ Блэкли.-- Биль Ноксъ добился желаемыхъ свѣдѣній -- Убійство штурмана Блэкли.-- Ходячая батарея.-- Блэкли сажаетъ Нокса подъ арестъ.-- Сперва повѣсь, а потомъ ступай подъ судъ!-- Капитанъ Блэкли, какъ духовникъ.-- Первую главу "Книги Бытія" читаютъ передъ повѣшеніемъ.-- Ноксъ повѣшенъ. Блэкли жалѣетъ о немъ.

   Всѣ эти вышеприведенныя статистическія свѣдѣнія объ убійствахъ и судопроизводствѣ напоминаютъ мнѣ одно весьма необычайное дѣло и смертную казнь, которыя случились двадцать лѣтъ тому назадъ. Это просто отрывокъ изъ исторіи, которая хорошо извѣстна всѣмъ старикамъ-калифорнійцамъ и которая стоитъ того, чтобы съ ней ознакомились и всѣ прочіе люди на свѣтѣ, которые любятъ простой и правдивый нелицепріятный судъ, чуждый глупости. Я бы, пожалуй, извинился за это отступленіе, если бы тѣ свѣдѣнія, которыя я хочу вамъ сообщить, уже не заключали въ себѣ этого самаго извиненія. А такъ какъ мнѣ постоянно случается уклоняться въ сторону, то, можетъ быть, будетъ лучше и вовсе исключить всякія извиненія и такимъ образомъ совершенно устранить для нихъ возможность надоѣсть читателю.
   Капитанъ Недъ Блэкли много лѣтъ подъ-рядъ выводилъ корабли изъ гавани Санъ-Франциско и былъ рослый, великодушный ветеранъ съ орлинымъ взоромъ. Онъ служилъ въ морякахъ цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ -- служилъ съ самаго ранняго дѣтства. Блэкли былъ человѣкъ грубый, честный, полный отваги и въ такой же мѣрѣ самаго крѣпколобаго простодушія. Онъ ненавидѣлъ пустыя формальности; онъ признавалъ только "дѣло". Какъ истый морякъ, онъ питалъ мстительное чувство въ крючкамъ и закорючкамъ въ судопроизводствѣ и твердо вѣрилъ въ то, что начальная и конечная цѣль и предметъ стремленій закона и его представителей это -- попирать правосудіе.
   Капитанъ Блэкли отплылъ на острова Хинхи {Хинха -- (Chinchas) острова, принадлежащіе провинціи Перу и лежащіе у ея береговъ. На нихъ добывается гуано. Прим. перев.}, имѣя подъ командой судно, ведшее торговлю гуано. Весь корабельный составъ былъ у него прекрасный, но особымъ его любимцемъ былъ его штурманъ-негръ. Онъ искренно уважалъ его и въ теченіе многихъ лѣтъ этотъ негръ былъ предметомъ его восторженныхъ похвалъ.
   Капитанъ Недъ ѣхалъ первый разъ на острова Хинхи; но слава его далеко его опередила,-- онъ и тамъ славился, какъ человѣкъ, готовый за бездѣлицу подраться, хотя бы за оброненный платокъ, если его вынудятъ къ тому, какъ человѣкъ, который безсмыслицы и пустяковъ не терпѣлъ. И слава его была вполнѣ заслуженная.
   Пріѣхавъ на острова, онъ замѣтилъ, что главною темой для разговоровъ служили подвиги нѣкоего Биля Нокса, хвастуна и забіяки, который служилъ штурманомъ на торговомъ кораблѣ и наводилъ ужасъ на всѣхъ окрестныхъ жителей. Вечеромъ, въ девять часовъ, капитанъ Недъ одинъ-одинешенекъ прогуливался на палубѣ при блескѣ звѣздъ. Какая-то фигура взобралась на бортъ корабля и подошла къ нему. Капитанъ спросилъ:
   -- Кто идетъ?
   -- Биль Ноксъ, самый лучшій изъ людей на островахъ.
   -- Чего вамъ нужно здѣсь у насъ, на суднѣ?
   -- Я слышалъ про капитана Неда Блэкли; и одинъ изъ насъ долженъ быть лучше другого. Такъ я вотъ и узнаю, который изъ двухъ, прежде чѣмъ вернусь на берегъ.
   -- Пожалуйте, вы попали въ настоящее мѣсто: я къ вашимъ услугамъ! Я научу являться къ намъ на судно безъ приглашенія.
   Онъ схватилъ Нокса, стукнулъ его спиной о гротъ-мачту, разбилъ ему лицо въ смятку и затѣмъ швырнулъ его за бортъ.
   Ноксъ, однако, этимъ не убѣдился. На другой день вечеромъ онъ опять вернулся, опять его лицо обратили въ смятку и опять прогулялся за бортъ внизъ головою, какъ и прежде. Это его вполнѣ удовлетворило.
   Недѣлю спустя, въ то время, какъ Ноксъ кутилъ на берегу съ толпой матросовъ, въ полдень явился туда чернокожій штурманъ капитана Неда и Ноксъ старался затѣять съ нимъ ссору. Но негръ не попался въ ловушку и только спѣшилъ перебраться себѣ на корабль. Ноксъ бросился за нимъ; негръ нобѣжалъ; Ноксъ выстрѣлилъ изъ револьвера и убилъ его. Съ полдюжины морскихъ капитановъ было свидѣтелями этой сцены. Ноксъ удалился въ малую каюту своего судна вмѣстѣ съ двумя другими такими же забіяками, какъ и онъ самъ, и объявилъ, что смерть будетъ удѣломъ каждаго, кто только вздумаетъ туда ворваться. Никакой попытки преслѣдовать негодяевъ такъ и не было произведено, никакой охоты, ни даже мысли о такомъ предпріятіи не было ни у кого. Не было тутъ ни суда, ни полицейскихъ; не было правительства. Эти острова принадлежали Перу; а Перу было далеко, и на лицо не было ни одного изъ его представителей или представителей интересовъ какой-либо иной народности.
   Впрочемъ, капитанъ Недъ не ломалъ себѣ головы надъ такими пустяками, они его не касались. Онъ кипѣлъ гнѣвомъ и безумно рвался постоять за правду. Въ девять часовъ вечера онъ зарядилъ револьверными пулями свое двухствольное ружье, выудилъ откуда-то кандалы, досталъ корабельный глухой фонарь, позвалъ съ собой своего квартирмейстера и съѣхалъ на берегъ.
   -- Видишь ты вонъ это судно, на докахъ?-- спросилъ онъ.
   -- Такъ точно, капитанъ!
   -- Это -- "Венера".
   -- Такъ точно, капитанъ!
   -- Ты... ты меня знаешь?
   -- Такъ точно, капитанъ!
   -- Прекрасно! Ну, такъ вотъ что. Возьми этотъ фонарь и неси его какъ разъ у себя подъ самымъ подбородкомъ. Я пойду позади тебя и положу ружье стволомъ тебѣ на плечо, цѣлясь впередъ -- вотъ такъ! Держи все время свой фонарь повыше, хорошенько, чтобы мнѣ было ясно видно все впереди тебя. Я хочу напасть врасплохъ на Нокса и забрать его, и заставить пѣть по-соловьиному всѣхъ его сообщниковъ. Если ты хоть чуточку дрогнешь... ну, ты знаешь, кто "я" таковъ?
   -- Такъ точно, капитанъ.
   Въ такомъ порядкѣ они тихонько взобрались на палубу и подошли къ самому логовищу Нокса. Квартирмейстеръ распахнулъ дверь и свѣтъ фонаря упалъ на троихъ десперадо, сидѣвшихъ на полу. Капитанъ Недъ проговорилъ:
   -- Я -- Недъ Блэкли. Вы у меня подъ прицѣломъ. Никто изъ васъ не трогайся съ мѣста безъ моего приказанія. Вы оба становитесь на колѣни по угламъ, лицомъ къ стѣнѣ, вотъ такъ! Биль Ноксъ, надѣвай себѣ на руки вотъ эти кандалы, а затѣмъ подойди поближе. Квартирмейстеръ, скрѣпи ихъ. Хорошо! Не шевелитесь, милостивый государь. Квартирмейстеръ, вложи ключъ въ дверь снаружи. Ну, вы... я васъ обоихъ здѣсь запру, и если вамъ хоть чуть захочется прорваться въ дверь -- ну... вы, кажется, довольно наслышались обо мнѣ? Биль Ноксъ, ступай, иди впереди насъ. Ну, все въ исправности. Квартирмейстръ, запри дверь на ключъ!
   Ноксъ провелъ всю ночь на суднѣ капитана Блэкли, какъ арестантъ подъ строжайшимъ надзоромъ.
   Раннимъ утромъ капитанъ Недъ созвалъ всѣхъ капитановъ-мореходцевъ въ бухту и пригласилъ ихъ съ подобающими изъявленіями "морской" вѣжливости присутствовать на казни Нокса чрезъ повѣшеніе на нокѣ-реи мачты его корабля.
   -- Какъ такъ? Его вѣдь еще не судили.
   -- Конечно, нѣтъ. Но кто же, какъ не онъ, убилъ негра?
   -- Ну, онъ, конечно. Только... неужели вы намѣрены его повѣситъ безъ суда?
   -- Безъ суда? Да чего же мнѣ еще его судить, если онъ убилъ моего негра?
   -- О, капитанъ Недъ, это ужь совсѣмъ не годится! Подумайте, какая пойдетъ о томъ молва...
   -- А, къ чорту молву!.. Кто, какъ не онъ, убилъ негра?
   -- Ну, да, конечно... конечно, капитанъ Недъ; никто этого не отрицаетъ... Но...
   -- Но я его повѣшу, вотъ и все! Съ кѣмъ я ни заговорилъ объ этомъ дѣлѣ, всякій разсуждаетъ такимъ точно образомъ, вотъ какъ вы теперь. Каждый говоритъ, что онъ убилъ негра. Каждый знаетъ, что онъ убилъ негра, а вмѣстѣ съ тѣмъ всякій лѣнтяй-лежебокъ требуетъ, чтобы его судили. Я просто не понимаю, къ чему такая чертовская нелѣпость? Судить его? Да поймите же вы, что я ничего не имѣю возразить противъ того, чтобы его судили, если только можетъ доставить вамъ нѣкоторое удовлетвореніе: и я туда явлюсь, и я помогу вамъ пощипать его хорошенько. Только бы отложить это до середины дня, до середины дня, потому что до тѣхъ поръ у меня будутъ полны руки работы, пока не похоронимъ...
   -- Какъ? Что вы хотите сказать? Вы все-таки во всякомъ случаѣ хотите его повѣсить... а потомъ уже судить?
   -- Развѣ я вамъ не говорилъ, что его повѣшу? Отъ роду не видывалъ такихъ людей, какъ вы! Какая же тутъ разница? Вы просите уступки,-- и я вамъ уступаю; но, какъ только вы ею заручились, вы же еще недовольны! Прежде ли, послѣ ли его судить, не все ли равно? Вамъ-то вѣдь хорошо извѣстно, какъ пройдетъ судбище. Онъ вѣдь убилъ негра... Ну, однако, мнѣ пора уходить. Если вашему штурману захочется придти взглянуть, какъ его будутъ вѣшать,-- ведите и его. Онъ мнѣ нравится.
   Всѣ всполошились. Капитаны цѣлой компаніей явились къ Неду и просили его не предпринимать такого безумнаго поступка. Они дали ему обѣщаніе, что составятъ судъ изъ капитановъ, пользующихся самой безупречной славой; эти послѣдніе выберутъ присяжныхъ и поведутъ все вообще въ такомъ духѣ, какой приличествуетъ такому серьезному дѣлу; выслушаютъ его какъ только можно безпристрастно и честно по отношенію къ подсудимому. Они всѣ убѣждали капитана, говоря, что это будетъ убійствомъ и подведетъ его самого подъ судъ, если онъ поставитъ на своемъ и повѣситъ обвиняемаго у себя на суднѣ. Всѣ говорили усердно, горячо. Наконецъ, капитанъ Недъ сказалъ:
   -- Господа, я не упрямый и не безразсудный человѣкъ. Я всегда готовъ поступать настолько близко къ требованіямъ справедливости, насколько мнѣ возможно. А какъ долго это продлится?
   -- Да, по всей вѣроятности, весьма недолго.
   -- И мнѣ можно будетъ взять его и увезти, и повѣсить его, какъ только вы съ нимъ покончите?
   -- Если будетъ доказано, что онъ виновенъ, его повѣсятъ безъ излишней проволочки.
   -- Если будетъ доказано, что онъ виноватъ?!. Нептунъ великій, да развѣ же онъ не виновенъ? Это ужь свыше силъ моихъ. Ну, да, вѣдь и вамъ всѣмъ извѣстно, что онъ виновенъ!
   Наконецъ, его убѣдили тѣмъ, что не собираются дѣлать ничего тайкомъ отъ него. Тогда онъ сказалъ:
   -- Ну, такъ хорошо же! Вы ступайте и судите его, а я пойду и пока лягу на его совѣсть и подготовлю его къ отъѣзду... онъ, по всей вѣроятности, въ этомъ нуждается и мнѣ бы не хотѣлось спровадить его "туда" безъ подготовки.
   Но это было бы еще препятствіемъ. Наконецъ, они его убѣдили, что необходимо имѣть обвиняемаго на-лицо во время суда, прибавивъ, что они пришлютъ за нимъ сторожа.
   -- Нѣтъ, я предпочитаю самъ его привести, моихъ рукъ ему не миновать. Впрочемъ, мнѣ все равно надо вернуться за веревкой на корабль.
   Судъ собрался на засѣданіе съ должной торжественностью, выбралъ присяжныхъ засѣдателей, и вотъ явился самъ капитанъ Недъ, ведя обвиняемаго за руку; въ другой рукѣ онъ несъ Библію и веревку. Усѣвшись рядомъ со своимъ арест'антомъ, капитанъ обратился къ суду и скомандовалъ:
   -- Сняться съ якоря! Отдать паруса!
   Затѣмъ, окинувъ пытливымъ окомъ составъ присяжныхъ, онъ замѣтилъ двоихъ забіякъ, пріятелей Нокса. Онъ подошелъ къ нимъ и сказалъ потихоньку:
   -- Вы видите, васъ сюда призвали для того, чтобы вы вмѣшались въ это дѣло. Смотрите же, подавайте голосъ по правдѣ, слышите? А не то здѣсь же еще нарядятъ двойной судъ, когда покончатъ этотъ, и ваши трупы отправятъ по домамъ въ двухъ корзинахъ.
   Это предостереженіе не пропало даромъ. Присяжные единогласно постановили приговоръ:
   -- Да, виновенъ!
   Капитанъ Недъ вскочилъ на ноги и проговорилъ:
   -- Ну, идемъ, братъ; теперь ты моя добыча! Господа, вы, можно сказать, отличились. Пожалуйте вмѣстѣ со мной на мѣсто въ одной милѣ отсюда.
   Судьи предупредили его, что особый шерифъ уже назначенъ для того, чтобы повѣсить осужденнаго, и что...
   Терпѣніе Неда лопнуло. Его ярость перешла всякія границы. Разговоръ и самый вопросъ о шерифѣ былъ благоразумно прекращенъ.
   Когда толпа дошла до мѣста казни, капитанъ Недъ влѣзъ на дерево и устроилъ висѣлицу, потомъ сошелъ внизъ и закинулъ петлю на шею осужденнаго. Раскрывъ Библію, капитанъ снялъ шапку и положилъ ее въ сторону. Выбравъ первую попавшуюся главу наудачу, онъ прочелъ ее всю низкимъ, басовымъ голосомъ и съ искренней торжественностью, а затѣмъ сказалъ:
   -- Ну, братъ, теперь тебѣ придется отправиться въ "горніе края" и отдавать тамъ о себѣ отчетъ; а чѣмъ легче, въ смыслѣ грѣховъ, у человѣка этотъ списокъ, тѣмъ лучше для него. Ну, признавайся же, пріятель, и унеси съ собой только такую охапку, которую пропустятъ. Ты убилъ негра?
   Отвѣта нѣтъ. Далѣе молчаніе.
   Капитанъ читаетъ еще одну главу, пріостанавливаясь на минуту, чтобы усилить впечатлѣніе; затѣмъ читаетъ ему наставленіе и въ заключеніе спрашиваетъ опять:
   -- Ты убилъ негра?
   Никакого отвѣта, кромѣ плутоватой усмѣшки.
   Капитанъ еще прочелъ первую и вторую главу "Книги Бытія" и опять таки съ глубокимъ чувствомъ. Затѣмъ остановился на минуту, закрылъ Библію съ полнымъ благоговѣніемъ и проговорилъ съ ощущеніемъ полнаго довольства:
   -- Ну, вотъ, четыре главы! Весьма немногіе позаботились бы о тебѣ такъ усердно, какъ сдѣлалъ это я.
   Затѣмъ онъ вздернулъ осужденнаго и закрѣпилъ веревку. Стоя тутъ же, онъ по часамъ выждалъ полчаса, послѣ чего предоставилъ тѣло въ распоряженіе суда. Немного спустя онъ стоялъ молча, созерцая неподвижный трупъ, и по лицу его скользнула тѣнь сомнѣнія: очевидно, онъ испытывалъ нѣкоторый укоръ совѣсти или почувствовалъ, что заблуждался, потому что проговорилъ со вздохомъ:
   -- Что жь, можетъ быть, мнѣ слѣдовало его сжечь? Но я вѣдь старался сдѣлать все къ лучшему.
   Когда вѣсть объ этой исторіи долетѣла до Калифорніи (а было это въ ея "первобытныя времена"), она возбудила не мало толковъ, но ничуть не уменьшила популярности капитана, ни на іоту, напротивъ, даже увеличила ее. Въ то время Калифорнія была населена людьми, которые "чинили судъ и расправу" такими способами, которые были олицетвореніемъ простоты и первобытности, а потому и могли съ должной оцѣнкой отнестись къ пріемамъ, которымъ и другіе слѣдовали, подобно имъ самимъ.
  

ГЛАВА VI.

"Восточная еженедѣльная газета".-- Готовый услужливый редакторъ.-- Централизація талантовъ.-- Герои и героини.-- Приглашенъ посторонній писатель.-- Чрезвычайный, необыкновенный романъ.-- Въ высшей степени романическая глава.-- Влюбленныхъ разлучили!..-- Герой превзошелъ Іону.-- Потерянная поэма.-- "Старый лоцманъ".-- Буря въ каналѣ озера Эри.-- Лоцманъ Доллингеръ.-- Страшнѣйшій штормъ.-- Опасность ростетъ!-- Кризисъ совершился.-- Спасены словно чудомъ.

   Порокъ цвѣлъ пышнымъ цвѣтомъ въ самый свѣтлый періодъ нашего процвѣтанія. Салоны были переполнены гостями, полицейскія присутствія также; картежные и другіе притоны, и тюрьмы, это неопровержимое доказательство высшей степени процвѣтанія окрестныхъ пріисковъ, да и во всѣхъ другихъ вообще, были на лицо. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ это не вѣрно? Полицейское присутствіе, которое биткомъ набито,-- вотъ вѣрнѣйшій признакъ, что торговля идетъ бойко и денегъ вдоволь. Впрочемъ, есть еще и другой признакъ, который является напослѣдокъ; но когда онъ явился, онъ безусловно и внѣ всякихъ сомнѣній устанавливаетъ фактъ, что время "процвѣтанія" въ полномъ разгарѣ.
   Этотъ признакъ -- появленіе на свѣтъ "литературной" газеты.
   "Восточная Еженедѣльная газета", "посвященная вопросамъ литературы", появилась въ г. Виргиніи. Всѣхъ литераторовъ приглашали въ сотрудники; мистеръ Ф. долженъ былъ ее издавать. Онъ былъ удачный фехтовальщикъ перомъ и такой человѣкъ, который могъ говорить весьма кстати и вмѣстѣ съ тѣмъ напрямикъ, довольно круто. Однажды, когда онъ былъ еще издателемъ "Союза", онъ весьма своеобразно расправился съ противникомъ, нападавшимъ на него въ цѣлыхъ двухъ столбцахъ, и нападавшимъ рьяно и безпорядочно. Въ отвѣтъ ему онъ напечаталъ одну единственную строчку, въ которой на первый взглядъ заключался комплиментъ торжественный и грандіозный: "Логика нашего противника такъ же безмятежна, какъ Божественный покой..." и затѣмъ представлялъ читателю въ памяти или въ размышленіи своемъ снабдить это замѣчаніе инымъ и болѣе разнороднымъ смысломъ, если ему угодно, съ помощью остальной части этой библейской выдержки: "...тѣмъ, что она превосходитъ человѣческое разумѣніе..."
   Объ одномъ маленькомъ захолустномъ, полуголодномъ приходѣ, не имѣвшемъ другихъ средствъ къ существованію, какъ только нападать на случайныхъ проѣзжихъ которые останавливались у нихъ на денекъ-другой проѣздомъ на почтовыхъ, онъ сказалъ однажды, что у нихъ въ церковномъ служеніи подверглась видоизмѣненіямъ "Молитва Господня" вродѣ слѣдующаго: "Нашего "путника" насущнаго даждь намъ днесь"!...
   Отъ "Восточной Газеты" мы ждали великихъ подвиговъ. Само собою разумѣется, она не могла же обойтись безъ оригинальнаго романа; итакъ, мы расположились пустить въ дѣло всѣ главныя силы нашего товарищества.
   М-съ Ф. талантливая романистка "совершенной" школы; иного названія я не могъ бы примѣнить къ такой литературной школѣ, герои которой полны изящества и всяческихъ совершенствъ. Она написала вступительную главу романа и въ ней знакомила насъ съ прелестной "простушкой" блондинкой, которая не говорила ни о чемъ, кромѣ какъ о поэзіи и жемчугахъ, и была добродѣтельна... даже до эксцентричности. Она же познакомила читателя съ молодымъ герцогомъ-французомъ, преисполненнымъ чрезмѣрной утонченности и влюбленнымъ въ блондинку.
   Недѣлю спустя по стопамъ романистки пошелъ и мистеръ Ф. со своимъ блестящимъ повѣреннымъ, который принялся приводить въ безпорядокъ герцогскія владѣнія, и съ блестящей молодой особой изъ высшаго общества, собиравшейся прельщать герцога и раздражать аппетитъ блондинки. На третью недѣлю, за мистеромъ Ф. послѣдовалъ мистеръ Д., мрачный и кровожадный издатель одной изъ ежедневныхъ газетъ. Онъ намъ изобразилъ таинственную личность, человѣка, который расплавлялъ металлъ, велъ бесѣды съ дьяволомъ въ глухую ночь въ пещерѣ и составлялъ гороскопы героевъ и героинь, но въ такомъ именно духѣ, чтобы въ будущемъ припасти имъ множество напастей и тревогъ и посѣять въ публикѣ серьезный и полный таинственнаго ужаса интересъ къ роману. Онъ же вывелъ закутаннаго и замаскированнаго злодѣя изъ мелодрамы, устроилъ его на жалованьи у кого-то, чтобы по ночнымъ дорогамъ выслѣживать герцога съ отравленнымъ кинжаломъ въ рукѣ. Онъ также произвелъ на свѣтъ кучера-ирландца, который служилъ у свѣтской молодой особы съ спеціальнымъ назначеніемъ носить "billets-doux" герцогу.
   Около того времени въ Виргинію прибылъ совершенно посторонній чужеземецъ съ весьма литературнымъ складомъ ума; довольно мелочной онъ былъ человѣкъ, но весьма тихій и ненавязчивый, даже почти равнодушный. Онъ былъ такъ кротокъ, его манеры были такъ пріятны и такъ ласковы (былъ ли онъ въ трезвомъ или въ пьяномъ видѣ, безразлично), что съ нимъ дружили всѣ рѣшительно, кто только сталкивался съ нимъ. Онъ просилъ, чтобы ему доставили литературную работу, и далъ такія очевидныя доказательства своего легкаго и опытнаго "пера", что мистеръ Ф. тотчасъ же пригласилъ его помогать намъ писать романъ. Его глаза должна была слѣдовать за главой мистера Д., моя -- была слѣдующая.
   Что жь дѣлаетъ этотъ господинъ? Онъ тотчасъ же пошелъ и напился, а затѣмъ отправился домой, къ себѣ на квартиру, и сѣлъ за работу. Воображеніе его было въ состояніи хаоса, а этотъ хаосъ -- въ состояніи безумной, необузданной дѣятельности. Легко догадаться о результатахъ, которые это состояніе повлекло за собой.
   Онъ пробѣжалъ главы своихъ предшественниковъ, нашелъ въ нихъ множество героевъ и героинь, уже созданныхъ ими, и совершенно былъ ими доволенъ, рѣшивъ, что больше не введетъ новыхъ. Съ полной самоувѣренностью, какую даетъ водка, и съ тѣмъ самодовольствомъ, которое присуще ея рабамъ, онъ и самъ погрузился въ работу съ особенной любовью. Онъ женилъ кучера на великосвѣтской молодой дѣвицѣ, ради того, чтобы ввести въ романъ скандалъ; герцога женилъ на мачихѣ блондинки, ради того, чтобы произвести сильное впечатлѣніе; прекратилъ жалованье "злодѣю-десперадо"; создалъ недоразумѣніе между дьяволомъ и заклинателемъ; предоставилъ всѣ владѣнія герцога въ распоряженіе злого повѣреннаго; заставилъ разнузданную совѣсть послѣдняго привести его къ пьянству, а слѣдовательно къ delirium tremens, по-просту къ бѣлой горячкѣ, а затѣмъ и къ самоубійству; заставилъ кучера свернуть себѣ шею; свелъ его вдову къ погибели и смерти отъ позора и поношенія, отъ недостатка въ сочувствіи, нищеты и, наконецъ, чахотки; привелъ блондинку къ тому, чтобы броситься въ воду, оставивъ на берегу свое платье, съ обычной запиской, приколотой булавкой: въ этой запискѣ она прощала горцогу и надѣялась, что онъ будетъ счастливъ, а также открывала ему тайну, что онъ былъ женатъ на своей собственной матери, которую давно потерялъ изъ вида, но теперь, благодаря ея указаніямъ, могъ узнать по традиціонной родинкѣ на лѣвой рукѣ, что онъ же, герцогъ, погубилъ свою сестру, которую онъ давно потерялъ изъ виду; устроилъ весьма подходящее и даже необходимое самоубійство герцога и герцогини для того, чтобы удовлетворить чувству поэтическаго правосудія; разверзъ землю и заставилъ заклинателя въ нее провалиться съ обычнымъ дымомъ и громомъ и запахомъ сѣры, а въ заключеніе обѣщалъ, что въ слѣдующей же главѣ, послѣ поголовнаго слѣдствія, онъ займется главнымъ изъ дѣйствующихъ лицъ романа, оставшихся еще въ живыхъ, и разскажетъ читателямъ, что случилось съ самимъ чортомъ...
   Читался его романъ съ изумительной легкостью и быстротой и съ такой убійственной серьезностью, что даже смѣяться можно было, и смѣяться до упаду, до того, что впору было задохнуться. Но онъ поднялъ массу воинственнаго возбужденія: всѣ другіе романисты были внѣ себя отъ ярости. Смиренный чужеземецъ, еще наполовину не достигшій состоянія трезвости, держался кротко и смущенно подъ смертоноснымъ огнемъ проклятій, поглядывая то на того, то на другого изъ нападающихъ, и только недоумѣвалъ: что могъ онъ сдѣлать для того, чтобы вызвать подобную бурю? Когда же, наконецъ, наступило затишье, тогда онъ началъ свою отповѣдь мягко и убѣдительно:
   -- Не помню въ точности, что я могъ написать, но я увѣренъ, что прилагалъ всѣ старанія къ тому, чтобы писать какъ можно лучше, и знаю, что цѣль моя была -- сдѣлать романъ не только пріятнымъ для чтенія, но правдоподобнымъ и поучительнымъ, и...
   Однако, бомбардировка опять возобновилась.
   Романисты накинулись на его неудачно выбранныя прилагательныя и принялись разбивать ихъ цѣлымъ градомъ обличеній и насмѣшекъ, и такимъ образомъ осада продолжалась. Каждый разъ, что чужестранецъ пытался умиротворить врага, онъ только ухудшалъ общее положеніе дѣлъ. Въ заключеніе онъ предложилъ, что напишетъ за-ново злосчастную главу, и это предложеніе остановило непріятельскія дѣйствія. Негодованіе постепенно улеглось и усмирилось: миръ былъ снова водворенъ, а страдалецъ-сочинитель получилъ возможность въ безопасности удалиться въ свою цитадель.
   Но, за бѣду, по дорогѣ туда его злой духъ принялся его искушать и онъ опять напился, и опять его воображеніе ошалѣло, опять его герои и героини понеслись впередъ въ бѣшеной пляскѣ, и опять таки все это было проникнуто такимъ убѣжденіемъ въ серьезности и порядочности, какимъ отличался и его первоначальный трудъ. Опять онъ ставилъ своихъ дѣйствующихъ лицъ къ самыя невѣроятныя положенія, заставлялъ ихъ выкидывать самыя удивительныя штуки и вести самые невѣроятные разговоры, какіе только можно себѣ представить. Но, нѣтъ! Описать эту главу нѣтъ возможности. Она была симметрично несоразмѣрна, она была художественно нелѣпа, она заключала въ себѣ объяснительныя примѣчанія (внизу текста), которыя были такъ же любопытны, какъ и самъ текстъ. Я помню одну изъ такихъ сценъ и могу предложить ее въ видѣ образчика всѣхъ остальныхъ.
   Онъ видоизмѣнилъ характеръ блестящаго адвоката и сдѣлалъ изъ него великодушнаго, превосходнаго малаго; наградилъ его славой и богатствомъ и установилъ его возрастъ въ тридцать три года. Затѣмъ заставилъ блондинку, чрезъ посредство заклинателя и злодѣя мелодрамы, сдѣлать открытіе, что герцогъ хоть и питалъ особую любовь въ ея деньгамъ и стремился ими завладѣть, но въ то же время чувствовалъ тайное влеченіе къ молодой барышнѣ-аристократкѣ. Задѣтая за живое, она съ него перенесла свою привязанность на блестящаго адвоката, который отвѣчалъ ей тѣмъ же съ самымъ сокрушающимъ пыломъ. Но въ такомъ господинѣ ея родные не нуждались: имъ надо было герцога; они такъ и рѣшили, что добудутъ себѣ герцога во что бы то ни стало, хоть въ то же время сами признавались, что послѣ него они отдадутъ предпочтеніе адвокату.
   Весьма естественно, что блондинка стала худѣть и увядать. Родители ея встревожились. Они умоляли ее выйти за герцога, но она ничего слушать не хотѣла и продолжала сохнуть. Тогда они составили такой планъ: они предложили дочери выждать годъ и одинъ день, а затѣмъ, если по истеченіи этого срока она все еще не будетъ чувствовать желанія выйти замужъ за герцога, они дадутъ ей свое добровольное разрѣшеніе выйти за адвоката. Результатъ этого заявленія былъ такой точно, какого они ожидали: съ нимъ вмѣстѣ вернулись къ молодой дѣвушкѣ и бодрость, и веселость, и здоровье. Тогда родители принялись приводить въ исполненіе вторую мѣру: они уговорили своего годового доктора, чтобы онъ прописалъ продолжительное путешествіе по морю и такое же продолжительное по сушѣ, дабы основательно возстановились силы прелестной блондинки, а сами пригласили герцога ѣхать съ ними вмѣстѣ. Они считали, что постоянное присутствіе герцога и продолжительное отсутствіе блестящаго адвоката сдѣлаютъ остальное. (Адвоката же они, конечно, съ собой не приглашали).
   Итакъ, они отплыли въ Америку; когда же, по истеченіи трехдневнаго приступа, морская болѣзнь дала имъ передышку и позволила первый разъ сѣсть за табль-д'отъ, откуда ни возьмись, тутъ какъ тутъ блестящій адвокатъ! Герцогъ и вся его компанія старались съ возможно большимъ достоинствомъ вести себя въ такомъ неловкомъ положеніи, путешествіе шло своимъ порядкомъ, и корабль приближался къ Американскому материку. Но вотъ въ какихъ-нибудь двухстахъ миляхъ отъ Нью-Бедфорда корабль воспламенился и сгорѣлъ до полнаго уровня съ водою; изъ всего экипажа, изъ всѣхъ пассажировъ удалось спастись только тридцати человѣкамъ. Они блуждали по морскимъ волнамъ цѣлыхъ полъ-дня и цѣлую ночь; въ числѣ ихъ были и наши друзья. Благодаря сверхъестественнымъ усиліямъ, адвокатъ ухитрился спасти прелестную блондинку и ея родителей: онъ неутомимо переплывалъ то туда, то обратно разстояніе въ двѣсти ярдовъ и каждый разъ на своихъ плечахъ исправлялъ одного изъ членовъ семьи, причемъ красавицу, конечно, спасъ раньше другихъ. Герцогъ же самъ позаботился о своемъ спасеніи.
   На утро два китоловныхъ судна подплыли къ мѣсту катастрофы и спустили шлюпки. Погода была бурная и усаживаніе въ шлюпки, присланныя за потерпѣвшими, совершилось съ большимъ смятеніемъ и возбужденіемъ. Адвокатъ мужественно исполнялъ свою обязанность въ качествѣ покровителя слабѣйшихъ: онъ помогъ перебраться на шлюпку сначала своей блондинкѣ, изнуренной и лежавшей въ обморокѣ, затѣмъ ея родителямъ и еще нѣкоторымъ изъ пассажировъ. Герцогъ самъ помогъ себѣ перебраться туда же. Затѣмъ чей-то ребенокъ свалился за бортъ на противоположномъ концѣ плота, и юристъ бросился туда на помощь, гдѣ человѣкъ пять-шесть уже старались выудить младенца изъ воды, подгоняемые криками и воплемъ его матери. Затѣмъ юристъ такъ же стремительно бросился обратно, но... опоздалъ на нѣсколько секундъ: шлюпка съ красавицей-блондинкой только-что отчалила. Поэтому ему пришлось сѣсть въ другую и переправиться на другое китоловное судно.
   Буря разыгралась и разогнала корабли въ разныя стороны, далеко одинъ отъ дрзшого, и понесла ихъ, куда ей вздумалось. По прошествіи трехъ дней, когда буря утихла, корабль красавицы-блондинки очутился въ семистахъ миляхъ отъ Бостона, а другой -- на семьсотъ миль южнѣе того же порта. Капитанъ китоловнаго судна, на которомъ ѣхала блондинка, долженъ былъ сдѣлать рейсъ въ сѣверной части Атлантическаго океана и не могъ вернуться такъ далеко въ обратный путь (т. е. на семьсотъ миль южнѣе, чѣмъ Бостонъ), ни даже зайти на стоянку въ какой-либо портъ, не имѣя на то особыхъ приказаній. Таковы ужь морскіе законы. Капитанъ, который везъ юриста, былъ обязанъ крейсеровать въ скверной части Тихаго океана и онъ тоже не могъ ни вернуться, ни зайти въ какой-либо портъ безъ особыхъ приказаній. Всѣ деньги, всѣ вещи юриста были въ той шлюпкѣ, гдѣ была красавица-блондинка, а слѣдовательно и уѣхали вмѣстѣ съ нею на корабль, пріютившій ее. Поэтому капитанъ, чтобъ не везти юриста даромъ, заставилъ его работать, какъ простого матроса, въ видѣ платы за проѣздъ. Почти годъ проплавали оба судна въ океанѣ, и, наконецъ, одно изъ нихъ очутилось за берегами Гренландіи, а другое въ Беринговомъ проливѣ.
   Давно уже блондинку уговаривали и почти уговорили утѣшиться объясненіемъ, что юристъ могъ утонуть безслѣдно, прежде чѣмъ китоловныя суда добрались до плота. И вотъ, подъ вліяніемъ мольбы родителей своихъ и самого герцога, она было уже рѣшилась примириться съ судьбою и приготовилась къ ненавистному для нея браку, но все же не хотѣла уступить ни одного дня изъ назначеннаго срока. Какъ ни тянулись недѣли за недѣлей, а время шло впередъ и срокъ приближался; ужь отданы были распоряженія приготовить корабль къ празднованію брачной церемоніи, церемоніи на морѣ, среди льдовъ и моржей.
   "Еще дней пять, и тогда -- всему конецъ!-- думала красавица-блондинка, вздыхая и роняя слезы.-- О, гдѣ онъ, мой вѣрный другъ, гдѣ мой любимый? Зачѣмъ, зачѣмъ онъ не спѣшитъ меня спасти?"
   А въ Беринговомъ проливѣ въ эту самую минуту ея возлюбленный махалъ по воздуху острогою, чтобы попасть въ намѣченнаго имъ кита. Онъ былъ за пять тысячъ миль оттуда, на пути къ Полярному, Арктическому океану, на разстояніи пяти тысячъ миль отъ нея и двухъ тысячъ миль отъ Рога, вотъ и нея причина, почему онъ не могъ ничего знать и не спѣшилъ. Онъ и попалъ въ кита, да не совсѣмъ мѣтко: нога у него поскользнулась, онъ упалъ прямо въ пасть кита и спустился въ желудокъ, внизъ по горлу... Цѣлыхъ пять дней онъ былъ безъ сознанія, а когда очнулся, то услышалъ надъ собою чьи-то голоса; дневной свѣтъ врывался въ отверстіе, которое было сдѣлано въ шкурѣ кита. Юристъ вылѣзъ наружу и тѣмъ не мало изумилъ матросовъ, которые грузили на палубу ворвань (китовый жиръ). Онъ тотчасъ же узналъ свой корабль и поспѣшилъ броситься туда; засталъ врасплохъ сочетавшихся бракомъ уже передъ алтаремъ и воскликнулъ:
   -- Остановите обрядъ! Я здѣсь! Приди въ мои объятія, о, дорогая!

-----

   Къ этому необычайному образчику литературы были приложены примѣчанія, въ которыхъ авторъ старался объяснить и доказать, что все вышеизложенное весьма могло произойти и не заходило за предѣлы вѣроятнаго. Такъ, напримѣръ, онъ говорилъ, что фактъ передвиженія кита въ какіе-нибудь пять дней на разстояніи въ пять тысячъ миль -- отъ Берингова пролива до береговъ Гренландіи, чрезъ Арктическія воды -- онъ заимствовалъ у Чарльза Рида въ его романѣ: "Люби меня не страстною, но долгою любовью", и что это уже достаточно твердо устанавливаетъ фактъ, что подобнаго рода вещи могутъ быть; онъ приводилъ примѣръ пророка Іоны, какъ доказательство того, что человѣкъ въ состояніи прожить нѣсколько дней во чревѣ кита; да къ тому же присовокупилъ еще, что если духовный ораторъ могъ выдержать этотъ искусъ въ теченіе трехъ дней, то свѣтскому вполнѣ возможно выдержать цѣлыхъ пять!
   Въ издательскомъ святилищѣ теперь забушевала страшнѣйшая буря. Смиреннаго чужеземца немедленно разсчитали, швырнувъ ему въ лицо его рукопись. Но онъ и безъ того ужъ слишкомъ затянулъ дѣло и никто больше не могъ поспѣшить написать за-ново эту главу; поэтому газета вышла безъ романа въ фельетонѣ. Газета была слабенькая, еле-еле перебивающаяся изо-дня-въ-день, и отсутствіе въ ней романа, по всей вѣроятности, поколебало довѣріе публики. Какъ бы то ни было, прежде нѣмъ вышло въ свѣтъ его продолженіе, "Восточная Недѣля" отошла въ вѣчность, испустивъ духъ такъ же безмятежно, какъ новорожденный младенецъ.
   Однако, были сдѣланы попытки воскресить ее, придавъ ей кажущееся достоинство въ видѣ внушительнаго заглавія, и м-ръ Ф. сказалъ, что "Фениксъ" было бы самымъ настоящимъ названіемъ, такъ какъ оно вызывало бы мысль о возрожденіи изъ ея собственнаго праха въ новыхъ и дотолѣ еще неслыханныхъ формахъ но роскоши своей. Но какой-то ловкій франтъ изъ дешевенькихъ, мелкихъ газетныхъ репортеровъ предложилъ намъ лучше назвать ее "Лазарь". А такъ какъ люди вообще не особенные знатоки Священнаго Писанія, то принято думать, что Лазарь, возставшій изъ мертвыхъ, и Лазарь-нищій въ притчѣ Христовой одно и то же лицо. Вотъ почему новое названіе газеты сдѣлалось посмѣшищемъ всего города и убило газету наповалъ.
   И для меня также это было довольно грустно, потому что я гордился своими отношеніями къ органу печати, гордился даже больше, чѣмъ когда-либо впослѣдствіи чѣмъ бы то ни было другимъ. Я написалъ для этой газеты нѣсколько риѳмованныхъ строкъ, которыя почиталъ стихотвореніями; и для меня было большимъ огорченіемъ, что мое произведеніе осталось недоконченнымъ на "первой страницѣ" газеты и такъ и не появилось на свѣтъ Божій. Но "время идетъ, месть ужь близка... и вотъ, я могу привести ихъ тутъ же: оно будетъ служить какъ бы слезой, пролитой въ воспоминаніе о погибшей "Восточной Недѣлѣ". Тема, т. е. собственно не главная тема, а та сбруя, въ которую она одѣта, по всей вѣроятности, была подсказана старой пѣсней, подъ заглавіемъ "Бушующій проливъ", но въ точности я ужь теперь не помню. Помню только, что въ то время мнѣ казалось, что мои вирши были самою талантливой поэмой нашего вѣка.
  

Старый лоцманъ.

   То было на озерѣ Эри; я отплылъ въ одинъ прекрасный лѣтній день въ дальній путь, въ Албанію, вмѣстѣ съ отцомъ и съ матерью моей.

* * *

   Въ тотъ день изъ-за тучъ въ полдень нагрянула жесточайшая буря. Она высоко взгромоздила морскіе валы и наполнила ужасомъ наши сердца.

* * *

   Кто-то вбѣжалъ и крикнулъ: "Подтяните лодку! Прошу васъ, подтяните! Да подтащите жь ее, Боже мой, пока еще не поздно!"

* * *

   Нашъ капитанъ оглянулся назадъ на корму и, взглянувъ впередъ, сказалъ: "Свою жену, своихъ малютокъ я никогда ужъ больше не увижу!"

* * *

   Тогда нашъ лоцманъ Доллингеръ въ немногочисленныхъ, но благородныхъ словахъ промолвилъ такъ:
   -- Не бойся! Положись на Доллингера, и онъ васъ выручитъ!

* * *

   Лодка ѣхала дальше. Испуганные мулы шли напроломъ въ грозу и дождь, и смѣло плелся позади съ хлыстомъ мальчикъ-погонщикъ, несмотря на всю опасность своей позиціи.

* * *

   -- На корабль, на корабль!-- кричалъ капитанъ.-- Не пускайтесь въ путь въ такую бурю!-- Но обезумѣвшіе, разъяренные мулы все-таки неслись себѣ впередъ и все-таки шелъ за ними мальчикъ.

* * *

   Тогда сказалъ всѣмъ капитанъ: "Увы, мнѣ это ясно, самая страшная опасность не тамъ, а здѣсь, у насъ на морѣ!"

* * *

   Итакъ, будемъ бороться, пока въ насъ еще не угасла жизнь, будемъ стараться спасти всѣхъ на кораблѣ; а затѣмъ умремъ, если надо будетъ умереть! Пусть... Не рѣшаюсь вымолвить это слово!

* * *

   И тогда сказалъ такъ Доллингеръ, лоцманъ Доллингеръ, голова котораго виднѣлась надъ всей командой: "Не бойтесь! Положитесь на Долдингера, и онъ выручитъ васъ!"

* * *

   -- Подъ мостъ! подъ мостъ!-- Всѣ опустили головы; судно стремительно пронеслось. Мы миновали мельницу, мы миновали церковь, поселки и нивы. И весь міръ, казалось, выбѣжалъ на насъ смотрѣть и понесся вдоль берега

* * *

   съ громкимъ воплемъ.-- Увы, дождь стоитъ стѣною! Бурный вихрь шумитъ, реветъ!.. Увы, что будетъ съ этимъ смѣлымъ судномъ и съ его командой? Неужели ничто не можетъ имъ помочь?

* * *

   И съ палубы своей печальный очами мы смотрѣли за предѣлъ воды, на сцены грозы и бури. Позади насъ рвались и метались волны, а передъ нами низко гнулись зеленые лѣса. Цыплята прятались подъ телѣги, коровы -- подъ защиту навѣса житницы, виднѣлись хрюкающія свиньи, съ соломою въ пасти, и... бушующая морская пѣна!

* * *

   -- Судно кренитъ!.. Оно колеблется! Вотъ!.. Теперь дай ему волю! Если его не сдержатъ штаги и оно выйдетъ изъ вѣтра, всѣ мы тогда...-- и капитанъ громко крикнулъ:-- Ура! Ура!.. Держи! Подтяни снасти!.. Господи, что за буря!.. Эй, мальчикъ, потяни еще за хвостъ своего отсталаго мула.

* * *

   -- Эй, облегчите судно! Эй, люди, къ помпамъ! Эй, бросить лотъ! Три съ четвертью фута! Быстро мелѣетъ! Три полныхъ фута! Три-и-и фута! Только, только что три!..-- вскричалъ я въ ужасѣ:-- О, неужели нѣтъ спасенія?

* * *

   Въ то время, какъ судно мчалось все впередъ, промолвилъ Доллингеръ, нашъ старый лоцманъ Доллингеръ:
   -- Не бойтесь ничего! Положитесь на Доллингера, и онъ выручитъ васъ!

* * *

   Паническій страхъ охватилъ сердца самыхъ смѣльчаковъ, храбрецы поблѣднѣли: теперь всѣмъ ясно стало, что это уменьшеніе глубины ясно указывало на трещину въ днѣ!..
   И прямо, прямо, какъ бичева самострѣла, наше судно все неслось впередъ, и лотъ показывалъ все меньше, а впереди бушевала ужаснѣйшая буря!..

* * *

   -- Рубить буксиръ {Буксирный канатъ.}!.. Пристрѣлить муловъ!.. Но уже поздно, поздно!... Вотъ толчекъ!..
   Еще узелъ {"Узелъ" морск. терминъ для обозначенія пройденнаго пространства.}, и злополучный корабль вошелъ бы въ спасительный шлюзъ!

* * *

   Тогда собралась вся команда корабля и обмѣнялась прощальнымъ лобзаньемъ, въ то время какъ горькія слезы струились по лицу каждаго, а въ глазахъ отражалось отчаяніе. Одни думали о своихъ малюткахъ, которыхъ имъ больше никогда ужъ не видать, другіе о своихъ вдовахъ, поджидающихъ мужей обратно, или о матеряхъ, которыя будутъ по нимъ тосковать.

* * *

   Но изъ всѣхъ дѣтей злосчастья, находившихся на утлой скорлупѣ, которая должна была пойти ко дну, одинъ только вымолвилъ слова вѣры и надежды, и я воздалъ хвалу Господу, слушая ихъ. То говорилъ нашъ Доллингеръ, нашъ старый лоцманъ:
   -- Не бойтесь! Положитесь на Доллингера, и онъ выручитъ васъ изъ бѣды!

* * *

   Чу! Не успѣли сорваться съ его устъ эти слова, которыя вымолвилъ неустрашимый прорицатель, какъ всѣ до единаго, всѣ вокругъ увидали, что его вѣра увѣнчалась чудомъ!..

* * *

   Сколько бы васъ ни было числомъ, большихъ людей или малыхъ, считайте себя погибшими!.. Я самъ въ морской службѣ уже сорокъ лѣтъ; я бывалъ на Эри и въ дѣтствѣ, и въ зрѣлыхъ годахъ, а никогда еще не видывалъ такого шторма, притомъ и такого, который такъ ужасно начинался.

* * *

   Итакъ, намъ пришлось швырнуть за бортъ боченокъ гвоздей и три наковальни, и четыре тюка пороховыхъ мѣшковъ, и двѣсти фунтовъ смолы, два куля съ зерномъ и еще четыре съ пшеницей, цѣлый ящикъ съ книгами, корову, скрипку, сочиненія лорда Байрона, стамеску, пилу и, наконецъ, свинью...

* * *

   "Уклонъ въ сторону! Скачекъ!.. Опасность все ростетъ!"
   -- Бакбортъ!.. Штирбортъ! Держись! Вотъ такъ!.. Лѣво на бортъ, Долл'! Руль по вѣтру! Сюда, сюда передового мула! Подогнать отсталаго! Держи къ навѣтренной сторонѣ! Поверни по вѣтру!

* * *

   Вдругъ одинъ фермеръ, повинуясь тайному внушенію, подошелъ, положилъ на корабль доску, которую принесъ, и торжественно, безмолвно удалился.
   Тутъ каждый изъ страдальцевъ остановился въ удивленіи передъ лоцманомъ, но, постоявъ съ минуту, въ удивленіи и въ такомъ же молчаніи сошелъ на берегъ...
  

ГЛАВА VII.

Доставка грузовъ въ Калифорнію.-- Серебряные кирпичи.-- Подземныя копи.-- Стропила.-- Осмотръ рудниковъ.-- Итоги цѣнъ за доставку водою въ 1863 году.

   Въ этой главѣ я хочу сказать нѣсколько назидательныхъ словъ о серебряныхъ копяхъ; а потому, если кто изъ читателей не пожелалъ бы слушать этихъ словъ, тотъ можетъ, получивъ предостереженіе, и пропустить ее, если ему угодно.
   1863 годъ былъ, пожалуй, верхомъ блеска и пышности во времена "полнѣйшаго процвѣтанія" Калифорніи. Г. Виргинія до того кишмя кишѣлъ людьми и повозками, что имѣлъ совершенно видъ пчелинаго улья, то есть имѣлъ бы, если бы взоръ человѣческій могъ проникнуть сквозь плотный туманъ щелочной пыли, которая здѣсь обыкновенно носится въ воздухѣ лѣтомъ. Относительно этой пыли я хочу сказать, что если бы вы проѣхали въ ея облакахъ десять миль, вы сами и лошади ваши покрылись бы цѣлымъ слоемъ въ одну шестнадцатую дюйма и приняли бы общую однообразную окраску блѣдно-желтаго оттѣнка, а вашъ экипажъ покрылся бы на три дюйма такой же густой пылью, которую набрасываютъ на него колеса. Особенно чувствительные вѣсы, употребляемые пробирщиками, нарочно сохраняются въ дорогѣ въ стеклянныхъ герметически закупоренныхъ банкахъ; но все-таки эта пыль до того невидимо-тонка и неосязаема, что такъ или иначе она забирается внутрь банки и вредитъ чуткости вѣсовъ.
   Спекуляція шла за спекуляціей, но на-ряду съ этимъ былъ цѣлый міръ самыхъ серьезныхъ дѣлъ и торговыхъ оборотовъ. Всѣ грузы провозились изъ Калифорніи черезъ горный хребетъ, то есть на протяженіи 150 миль, отчасти товарными поѣздами, отчасти же въ громадныхъ фурахъ или вагонахъ, въ которые были впряжены цугомъ цѣлыя процессіи муловъ, до того длинныхъ, что вся эта нить муловъ и повозокъ казалась непрерывнымъ шествіемъ, тянувшимся вплоть отъ Виргиніи до самой Калифорніи. Ихъ долгій путь легко можно было замѣтить но пыльному облаку, извивающемуся, какъ змѣя, въ пустынной равнинѣ. Эти вагоны-фуры взимали за передвиженіе грузовъ на протяженіи этихъ полутораста миль по 200 фунтовъ за тонну для грузовъ меньшаго размѣра (та же цѣна была и на всякіе другіе экстренные заказы, исполняемые по почтѣ) и по 100 фунтовъ за тонну, если былъ заказанъ полный возъ.
   Одна торговая фирма въ г. Виргиніи получала 100 тоннъ груза каждый мѣсяцъ и за его доставку должна была ежемѣсячно платить по 10.000 фунтовъ. Зимой цѣна доставки значительно повышалась. Золото въ слиткахъ грузилось на почтовыя повозки и переправлялось почтой въ Санъ-Франциско. Обыкновенно слитокъ золота былъ величиной вдвое больше свинцовой болванки и заключалъ въ себѣ стоимость отъ 1.500 до 3.000 долларовъ, смотря по степени содержанія въ немъ частицъ серебра; доставка его обходилась приблизительно около 1 1/2 процента его настоящей стоимости; слѣдовательно, за каждый слитокъ приходилось платить свыше 25 долларовъ. Кто грузилъ немного слитковъ, тому приходилось платить и всѣ 2 процента. Почта приходила три раза въ день въ оба конца и мнѣ случалось видѣть, что каждая изъ нихъ увозила по одной трети тонны въ слиткахъ; и не разъ бывало, что на моихъ глазахъ почта дѣлила грузъ въ двѣ тонны золота (тоже въ слиткахъ) пополамъ и увозила каждая по одной тоннѣ. Впрочемъ, это были событія, выходящія изъ ряду вонъ.
   М-ръ Валентайнъ, агентъ Фарго, переправлялъ всѣ слитки золота чрезъ Виргинскую контору транспортированія кладей въ теченіе многихъ мѣсяцевъ подъ-рядъ. Его прекрасной памяти мы обязаны нижеслѣдующими отчетами о дѣлахъ этой компаніи съ Виргинской конторой: начиная съ января 1862 года, переправлено черезъ эту контору слитковъ золота:
   Съ 1 января 1862 г. по 1 апрѣля на -- 270.000 долларовъ,
   " 1 апрѣля" 1 іюля -- 570.000 "
   " 1 іюля "1 октября -- 800.000 "
   " 1 октября" 1 января -- 956.000 "
   Затѣмъ въ слѣдующую "четверть" на 1.275.000 "
   а за послѣднюю четверть, истекшую 30 іюня текущаго года, -- 1.600.000 долларовъ.
   Итакъ, за какіе-нибудь полтора года одна только Виргинская контора переправила слитковъ золота общей стоимостью на -- 5.330.000 долларовъ.
   За весь 1862 годъ она перевезла на 2.615.000 долларовъ, а, слѣдовательно, за послѣдующіе шесть мѣсяцевъ общая стоимость доставки возросла больше, чѣмъ въ два раза. Судя по непрерывному росту грузовыхъ оборотовъ, мы имѣемъ поводъ обѣщать Виргинской конторѣ до 500.000 дол. средней получки въ мѣсяцъ за переправу слитковъ золота въ 1863 году, хотя, можетъ быть, мы и преувеличиваемъ невольно, благодаря такому быстрому росту. Это дастъ въ среднемъ годовой итогъ въ 6.000.000 долл. "Золотой Холмъ" и "Серебряный Городъ", вмѣстѣ взятые, могутъ совсѣмъ насъ побить: мы ихъ считаемъ въ 10.000.000 долларовъ. Дэйтонъ, Эмпайръ-Сити, Офиръ и Карсонъ-Сити, по нашему мнѣнію, имѣютъ въ среднемъ 8.000.000 долларовъ и, пожалуй, эта цифра не особенно преувеличена; даже весьма возможно, что и эти города вырабатываютъ золота и больше, чѣмъ на восемь милліоновъ.
   "Эсмеральду" мы считаемъ въ 4.000.000 долл.
   "Ризъ-Риверъ"" въ 2.000,000 долл.
   Съ нашей стороны такъ считать собственно довольно щедро: но этого можетъ оказаться, пожалуй, даже мало, прежде чѣмъ закончится текущій годъ. Итакъ, мы можемъ предсказать, что въ этомъ году цѣна за доставку грузовъ дойдетъ до 30.000.000 долл. Считая, что на всей "Территоріи" находится сотня мельницъ, мы получимъ, что каждая промоетъ въ годъ (т. е. за двѣнадцать мѣсяцевъ) золотыхъ слитковъ на 300.000 долл. Допустимъ, что каждая изъ нихъ работаетъ по 300 дней въ году (больше этого не работаетъ, впрочемъ, ни одна изъ мельницъ); это дастъ въ среднемъ по 1.000 долл., ежедневно. Скажемъ, что каждая изъ мельницъ промываетъ до 20-ти тоннъ руды ежедневно, причемъ въ общей сложности эти 20 тоннъ стоятъ 50 долл. Вотъ и весь настоящій оборотъ нашихъ ста мельницъ, доведенный "до точки": на каждую приходится въ общемъ по 1.000 долл, въ день и по 30.000.000 долл, въ годъ. ("Предпріятіе" {Это значительно преувеличено,-- прим. Марк. Твэна).}).
   Двѣ тонны серебряныхъ слитковъ приблизительно равняются сорока слиткамъ, а доставка ихъ обходится свыше 1.000 долл. Каждая телѣга, сверхъ того, принимаетъ много экстреннаго, обыкновеннаго товару, а также отъ пятнадцати до двадцати пассажировъ по 25--30 долл., съ человѣка. Все время непрерывные концы дѣлали шесть почтовыхъ каретъ и, благодаря имъ, дѣло "Уэльзъ, Фарго и К®" въ Виргиніи было дѣломъ крупнымъ и весьма доходнымъ.
   Въ центрѣ Виргиніи и "Золотого Холма" ("Гольдхилля") на всемъ его протяженіи, мили на двѣ, тянулась извѣстная комстокская серебряная жила, толщиной въ пятьдесятъ -- восемьдесятъ футовъ, расположенныхъ между крѣпкими стѣнами руды, шириной съ большую нью-іоркскую улицу. Напомнимъ кстати читателю, что въ Пенсильваніи жила каменнаго угля шириною въ восемь футовъ уже считается весьма широкой.
   Въ тѣ времена Виргинія была бойкимъ городомъ, состоявшимъ изъ людныхъ улицъ и домовъ за поверхности земли; а внизу, подъ нею, былъ еще такой же бойкій городъ, углубившійся въ самыя нѣдра земныя. Тамъ тоже кишитъ многолюдное населеніе, стремящееся вверхъ и внизъ по сложной и запутанной сѣти туннелей и спусковъ, мелькающее туда и сюда при свѣтѣ сверкающихъ огней; а надъ головой высится обширнѣйшая паутина переплетающихся баловъ, которыя поддерживаютъ стѣны подземныхъ галерей Комстока, чтобы онѣ не сдвигались. Эти балки и стропила были толщиной съ человѣческое тѣло и шли снизу вверхъ до такой высоты, что глазомъ невозможно было прослѣдить, благодаря надвигающейся вверху темнотѣ. Казалось, смотришь вдаль сквозь нѣсколько рядовъ тщательно вычищенныхъ реберъ и костей какого-то гигантскаго скелета. Представьте же себѣ, что такая система балокъ и стропилъ тянется на протяженіи двухъ миль, при ширинѣ въ шестьдесятъ футовъ и при высотѣ большей, чѣмъ любой церковный шпиль въ Америкѣ. Вообразите же, что эти внушительные ряды переплетовъ простираются на протяженіи цѣлаго Бродуэ, отъ самаго св. Николая до Уоллъ-Стрита, а по немъ -- шествіе, какъ въ праздникъ 4-го іюля; но люди здѣсь доведены до степени пигмеевъ, выступающихъ во главѣ процессіи, какъ бы на самой вершинѣ колокольни св. Троицы, и оттуда махающихъ флагами... Все это, конечно, можно себѣ представить; но вотъ чего и вообразить себѣ нельзя -- такъ это страшной цѣны, въ которую обошлись эти самыя балки съ той минуты, какъ онѣ были срублены въ рощѣ при озерѣ Уошу, а затѣмъ переправлены вокругъ и вверхъ по горѣ Дэвидсонъ; за доставку взималась ужаснѣйшая плата. Затѣмъ эти бревна стругали, придавая имъ четырехгранный видъ; потомъ спускали ихъ внизъ въ рудники и тамъ уже водружали на мѣсто. Двадцати крупнѣйшихъ состояній не хватило бы на то, чтобы построить изъ такихъ балокъ одну изъ крупнѣйшихъ серебряныхъ копей. Одна испанская поговорка гласитъ, что для того, чтобы пустить въ ходъ серебряныя копи, нужны золотыя, и гласитъ совершенно справедливо. Бѣднякъ, у котораго есть серебряные пріиски и который не сумѣетъ ихъ продать -- просто жалкій нищенка.
   Я только-что назвалъ городомъ подземную Виргинію; но подъ нею собственно только и есть, что однѣ копи товарищества Гаульдъ и Керри, выдающіяся изъ общаго числа другихъ. Но зато на всѣ длиннѣйшіе ходы, туннели и спуски на протяженіи цѣлыхъ пяти миль имѣется до пятисотъ рудокоповъ. Въ общемъ итогѣ, подземный городъ Виргиніи насчитываетъ до 30.000 миль въ видѣ улицъ и населеніе въ пять-шесть тысячъ человѣкъ. Въ настоящее время нѣкоторые изъ числа жителей работаютъ на глубинѣ отъ 1.200 до 1.600 футовъ отъ поверхности земли въ городѣ Виргиніи и въ Гольдхиллѣ. Посредствомъ сигнальныхъ звонковъ сюда, внизъ, сверху даютъ знать, что желаетъ главноуправляющій, и это сообщается звонкомъ посредствомъ телеграфа точно такъ же, какъ мы, напримѣръ, даемъ пожарный сигналъ. Иной разъ люди сваливаются туда, въ шахту глубиной въ тысячу футовъ. Въ такихъ случаяхъ здѣсь водится обыкновеніе наряжать слѣдствіе.
   Если вы пожелаете посѣтить одну изъ такихъ копей, вы можете пройти внизъ по туннелю длиной съ полмили, если это вамъ пріятнѣе, или же можете для большей скорости спуститься, какъ стрѣла, въ самую шахту, внизъ, на маленькой платформѣ. Это такое ощущеніе, какъ если бы вы падали съ вершины въ самую глубину пустого внутри шпица, но не головой, а ногами впередъ. Спустившись на самое дно, вы берете свѣчу и принимаетесь шагать по туннелямъ и по штольнямъ, гдѣ толпы людей заняты рытьемъ и взрываніемъ руды. Вокругъ васъ повсюду взлетаютъ цѣлыя бочки большихъ обломковъ твердаго камня: это серебряная руда. Вы выбираете нѣкоторые изъ нихъ въ видѣ образца, на память. Васъ приводитъ въ восторгъ цѣлый міръ скелетеобразныхъ балокъ и стропилъ; вамъ часто приходитъ на память мысль, что вы погребены въ нѣдрахъ горы, на тысячу футовъ подъ землей, вдали отъ дневного свѣта. Дойдя до самыхъ нѣдръ рудника, вы взбираетесь изъ "галереи" въ "галерею" по безконечнымъ лѣстницамъ то вверхъ, то внизъ. Когда же, наконецъ, ноги совсѣмъ отказываются вамъ служить, вы ложитесь въ одну изъ небольшихъ "складочныхъ" телѣжекъ и васъ начинаютъ тащить кверху, вдоль по узкому наклону отверстія, похожаго на водосточную трубу, и, приближаясь къ свѣту, вы испытываете такое ощущеніе, какъ если бы вы ползли вонъ изъ гроба, которому конца нѣтъ. Добравшись до самаго верхняго его отверстія, вы видите суетливую толпу людей, которые встрѣчаютъ поднявшіяся на поверхность телѣжки и бочки руды, которыя они скатываютъ съ возвышенія въ длинные ряды громадныхъ ящиковъ, каждый изъ которыхъ вмѣщаетъ по двѣнадцати тоннъ. Подъ этими ящиками находятся ряды вагоновъ, которые грузятся такимъ образомъ: отъ паденія въ ящикъ груза въ немъ открывается какъ бы дверца, устроенная у нихъ въ днѣ, и чрезъ нее бочка падаетъ въ вагонъ; а затѣмъ цѣлая вереница такихъ вагоновъ, извиваясь, тянется но направленію къ серебрянымъ "мельницамъ", чтобы доставить туда свой драгоцѣнный грузъ для промывки.
   Теперь все дѣло "въ шляпѣ" и вы, значитъ, видѣли его полностью. Вамъ не для чего больше спускаться въ рудники вторично, потому что вы уже видѣли всю процедуру. Если вы позабыли, какимъ образомъ послѣ промывки руды получаются слитки серебра, вы можете, конечно, опять заглянуть на мельницу или найти въ "Эсмеральдѣ" тѣ главы, въ которыхъ я говорю объ этомъ... если вы расположены, понятно. Конечно, бываетъ порою, что въ этихъ самыхъ рудникахъ случаются обвалы, и тогда стоитъ взять на себя трудъ и рискъ спуститься туда и наблюдать за разрушительною силой осѣдающихъ горныхъ массъ. Когда-то я напечаталъ по этому поводу свои впечатлѣнія въ "Антрепризѣ" и изъ этой статьи приведу нижеслѣдующія выдержки:

Одинъ часъ въ обвалившемся рудникѣ.

   Мы отправились осматривать землетрясеніе въ рудникахъ Офира и вчера спускались туда. Намъ нельзя было особенно глубоко спуститься внутрь откоса, потому что земля еще мѣстами осѣдала. Поэтому мы направились вдоль по длинному туннелю, который начинается надъ конторой рудниковъ Офира, а затѣмъ, посредствомъ цѣлаго ряда длинныхъ лѣстницъ, спустились съ первой въ четвертую галерею. Пройдя по переходу, мы вошли въ "испанскія линіи", миновали пять рядовъ еще нетронутыхъ баловъ и, наконецъ, нашли мѣсто обвала. Здѣсь былъ полнѣйшій хаосъ, какой только можно себѣ представить. Большія груды земли, расщепленныя и поломанныя балки, безпорядочно наваленныя въ кучу, оставляли между собою щели такой величины, что въ нихъ съ трудомъ могла протискаться кошка. Соръ и обломки все еще продолжали отъ времени до времени сыпаться сверху и одна изъ балокъ, которая прежде защищала другія, теперь сдвинулась съ мѣста, что ясно показывало, насколько еще продолжаютъ осѣдать и обваливаться огромныя массы земли. Мы находились въ той части рудниковъ Офира, которая извѣстна подъ названіемъ "сѣверной шахты". Вернувшись на поверхность земли, мы вошли въ туннель, ведущій въ "центральную шахту", и вошли туда для того, чтобы перебраться въ "главный Офиръ". Спустившись по длинной покатости туннеля, мы перерѣзали одинъ или два перехода, а затѣмъ спустились еще въ болѣе глубокую шахту, изъ которой уже перебрались въ пятую подземную галерею рудниковъ Офира. Изъ бокового хода мы переползли сквозь небольшое отверстіе и опять очутились посреди обвала; вокругъ насъ опять были глыбы земли и обломки балокъ и стропилъ, смѣшавшихся въ одну общую безформенную и безпорядочную груду. Значительная часть второй, третьей и четвертой галереи пострадала отъ обвала и поддалась разрушенію; послѣдняя пострадала наканунѣ въ семь часовъ вечера.
   На перекресткѣ, близъ сѣвернаго конца пятой галереи, сюда проникли двѣ груды сору и обломковъ, вытѣсненныхъ изъ той же пятой галереи, и, судя по виду этихъ балокъ, число ихъ обломковъ должно было еще увеличиться. Это прочныя четырехгранныя бревна въ восемнадцать дюймовъ ширины; первымъ свалилось на землю большое бревно, потомъ повалились стоймя еще другія въ пять футовъ длины и остались стоять на первомъ, поддерживая еще одну горизонтальную балку. И затѣмъ, опять въ такомъ же порядкѣ, четырехгранные брусья слѣдовали одинъ надъ другимъ, какъ поперечные переплеты въ оконной рамѣ. Самая верхняя изъ этихъ тяжестей обладала такой силой, что буквально врѣзала на три дюйма въ глубину твердаго горизонтальнаго бревна большія пятифутовыя балки и давленіемъ своимъ погнула ихъ дугою. Прежде чѣмъ произошелъ обвалъ въ "испанскомъ" рудникѣ, нѣкоторыя изъ двѣнадцати-дюймовыхъ бревенъ были уже сплющены до пяти дюймовъ. Представьте же себѣ, какая нужна сила давленія для того, чтобы сжать до такой степени прочное бревно подобныхъ размѣровъ! Былъ тутъ еще на протяженіи двадцати футовъ цѣлый радъ балокъ, которыя отклонились на шесть дюймовъ отъ перпендикуляра, вслѣдствіе тяжести, которая давила на нихъ сверху, гдѣ были уже обвалившіяся галереи. Можно было ясно разслышать, какъ подавались и трещали надъ вами балки, земля и стропила, и не очень-то пріятное приходилось испытывать ощущеніе при мысли, что все у васъ надъ головою постепенно рушится и медленно валится на васъ. Однако, рудокопы не обращаютъ на это никакого вниманія.
   Возвращаясь по пятой галереѣ, мы натолкнулись на уцѣлѣвшую и вполнѣ безопасную часть "Офирова" спуска и по немъ спустились въ шестую; потомъ мы нашли на десять дюймовъ воды и принуждены были уйти оттуда. Благодаря работамъ по исправленію поврежденій, причиненныхъ спуску, выкачиваніе воды помпами было пріостановлено и за это время вода въ шахтѣ поднялась почти на футъ. Впрочемъ, какъ только помпы опять принялись за работу, вода стала замѣтно убывать. Мы опять взобрались на пятую галерею и отыскали шахту поглубже, чрезъ которую намъ было удобно спуститься въ такую часть шестой галереи, гдѣ бы вода до насъ не достала; но намъ пришлось разочароваться, такъ какъ рабочіе пошли обѣдать и некому было управлять машиной для спуска.
   Итакъ, обозрѣвъ послѣдствія землетрясенія, мы выкарабкались на свѣтъ Божій по спуску и туннелю "Соединенныхъ Штатовъ" и, закапанные свѣчнымъ саломъ, мокрые отъ пота, отправились на завтракъ въ контору Офира.
   Въ продолженіе знаменитаго 1863 года, въ самый расцвѣтъ Невады, въ ней добывалось слитковъ золота на 25.000.000 долларовъ, что составляетъ почти по милліону на каждую тысячу жителей; и это весьма значительная цифра, если принять во вниманіе, что въ ней не развито ни земледѣліе, ни фабричное производство. Добываніе серебра -- вотъ единственный предметъ ея доходной торговли.
   Съ тѣхъ поръ, какъ появилось въ печати все вышеописанное, я узналъ изъ достовѣрныхъ оффицальныхъ источниковъ, что приведенныя выше цифры слишкомъ велики сравнительно съ дѣйствительными, которыя не превосходили въ 1863 году 20.000.000 долларовъ. Но все равно, время грандіозныхъ оборотовъ приближается быстрыми шагами. Туннель-Сутро долженъ пройти изъ конца въ конецъ Комстокской жилы на глубинѣ въ двѣ тысячи футовъ; тогда раскопки въ рудникахъ пойдутъ легко и обойдутся сравнительно дешево, а такія временныя затрудненія, какъ дренажъ, поднятіе и нагрузка руды, совершенно перестанутъ быть обременительны. Эта обширная работа потребуетъ многихъ лѣтъ и многихъ милліоновъ долларовъ, пока придетъ къ концу; но въ, то же время она принесетъ и денежныя выгоды, которыя уже явятся, какъ только туннель коснется самаго начала серебряной Комстокской жилы.
   Весь туннель займетъ протяженіе въ восемь миль и откроетъ поразительныя богатства. Телѣжки будутъ отвозить руду на мельницу вдоль по туннелю и разгружать ее уже на мѣстѣ; и такимъ образомъ будетъ отмѣнена нынѣшняя дорогая система двойной разгрузки и нагрузки и перевозки на телѣгахъ мулами. Вода изъ туннеля доставитъ двигательную силу для мельницъ. Мистеръ Сутро, авторъ этого грандіознаго предпріятія, одинъ изъ тѣхъ немногихъ людей, которые одарены достаточной смѣлостью и постоянствомъ для того, чтобы довести подобное предпріятіе до его полнаго осуществленія. Ее одинъ значительный съѣздъ дѣятелей сумѣлъ онъ настроить дружественно къ своему проекту, къ своему важному труду; мало того, онъ изъѣздилъ всю Европу вдоль и поперекъ и завербовалъ столькихъ капиталистовъ, что теперь и тамъ его предпріятіе пріобрѣло крупный денежный интересъ.
  

ГЛАВА VIII.

Джимъ Блэнъ и старый баранъ.-- Филькинъ ошибся.-- Старенькая миссъ Вагнеръ и ея стеклянный глазъ.-- Джэкопсъ, гробовщикъ.-- Въ ожиданіи покупателей.-- Торгъ съ дѣломъ Роббинсомъ.-- Роббинсъ ищетъ по суду "протори и убытки",-- Новое примѣненіе миссіонеровъ -- Послѣдствія.-- Дядя-Лемъ и польза, которую Провидѣніе извлекло изъ него.-- Плачевная судьба Уилера.-- Его преданность женѣ.-- Образцовый памятникъ.-- А гдѣ же баранъ?

   Нерѣдко пріятели говорили мнѣ въ тѣ времена, что я долженъ заставить Джима Блэна разсказать мнѣ потрясающую исторію стараго дѣдовскаго барана, но при этомъ всегда прибавляли, что я и заикаться объ этомъ не долженъ, пока Джимъ не напьется пьянъ и какъ разъ въ мѣру, т. е. самымъ добродушно-общительнымъ образомъ. Продолжали они убѣждать меня до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не обострилось окончательно мое любопытство скорѣе услышать его знаменитую исторію. Я принялся посѣщать Блэна, но все напрасно! Товарищи мои всегда оставались, недовольны его состояніемъ: правда, онъ часто напивался и былъ довольно пьянъ, но не настолько, чтобы ихъ удовлетворить. Никогда еще не случалось мнѣ наблюдать за состояніемъ другого человѣка съ такимъ всепоглощающимъ интересомъ, съ такой тревожной заботливостью, никогда еще я не томился до такой степени желаніемъ, чтобы человѣкъ такъ безсовѣстно напился.
   Наконецъ, однажды вечеромъ, я побѣжалъ въ его лачугу, какъ только узналъ, что его положеніе достигло того предѣла, къ которому никто не могъ бы ни въ какомъ случаѣ придраться. Онъ былъ пьянъ, да, но его хмель былъ такого спокойнаго, безмятежнаго, уравновѣшаннаго свойства, что ни икота, ни хрипота въ горлѣ не могли заглушить его голоса, ни одно винное облачко не могло затуманить его память.
   Когда я вошелъ, Джимъ сидѣлъ на пустой пороховой бочкѣ; въ одной рукѣ у него была глиняная трубка, другой, поднятой вверхъ рукой онъ призывалъ слушателей къ молчанію. Лицо его было кругло, красно и чрезвычайно серьезно. Шея его была голая, волосы всклокочены. Въ общемъ, по наружности своей и по наряду онъ былъ типомъ дюжаго рудокопа того времени. На сосновомъ столѣ стояла свѣча, и ея тусклый свѣтъ озарялъ "пріятелей", сидѣвшихъ тамъ и сямъ на сверткахъ, на свѣчныхъ ящикахъ, на пороховыхъ бочкахъ и тому подобное. Они всѣ говорили:
   -- Шш... молчите! Онъ сейчасъ начнетъ.
   Я тотчасъ же нашелъ себѣ на чемъ сѣсть, и Блэнъ началъ такъ:
  

Исторія стараго барана.

   -- Я думаю, тѣ времена ужь больше не вернутся никогда. Никогда еще въ мірѣ не бывало такого буяна, какъ тотъ старый баранъ. Мой дѣдъ вывезъ его изъ Иллинойса, онъ тамъ купилъ его у одного человѣка, по имени Іэтсъ, Биля Іэтса. Вы, можетъ быть, слышали про него? Еще его отецъ, баптистъ, былъ деканомъ и порядочно суетливымъ человѣкомъ; раненько пришлось бы вставать тому, кому вздумалось бы поспѣть раньше старика Іэтса. Это онъ запрягъ Гриновъ въ двойныя оглобли вмѣстѣ съ моимъ дѣдомъ, когда тотъ отправился на западъ. Сисъ Гринъ, по всей вѣроятности, былъ самымъ негоднымъ изъ всего стада; онъ еще былъ женатъ на одной изъ Вилькерсоновъ, на Сарѣ Вилькерсонъ. Добрая душа была эта Сара, самая лучшая изъ всѣхъ телушекъ, которыхъ когда-либо ростили въ нашемъ старомъ Стоддартѣ -- такъ говорили всѣ, кто ее только зналъ. Она поднимала боченокъ муки такъ же легко, какъ я бы подбросилъ яблочный пирожокъ. Ну, а прясть? Молодецъ была, что и говорить! И независимая... гм! Еще какая! Когда Сила Хокинсъ бросился за нею увиваться, она дала ему понять, что за всю его жееть, и то она не согласилась бы, чтобы онъ пошелъ съ нею рядомъ, въ одной упряжкѣ.
   Видите ли, этотъ самый Сила Хокинсъ... нѣтъ, собственно не Сила Хокинсъ, а этотъ висѣльникъ, по фамиліи Филькинъ (я что-то не припомню, какъ его звали по имени, помню только, что онъ былъ настоящее бревно) являлся на молитву въ пьяномъ видѣ и въ одинъ прекрасный вечеръ заоралъ тамъ ура Никсону, потому что вообразилъ, что такъ дѣлаютъ передовые люди. А нашъ старикъ деканъ Фергюсонъ спустилъ его въ окошко и онъ угодилъ прямо на голову старенькой миссъ Джефферсонъ, бѣдная она дѣвонька-старушка! Добрая была душа. Былъ у нея вставной стеклянный глазъ и было у нея обыкновеніе давать его на подержаніе старушкѣ Вагнеръ: у той бѣдненькой не было вставного глаза, съ которымъ она могла бы принимать у себя гостей. Только онъ былъ ей слишкомъ малъ и, когда бѣдная миссъ Вагнеръ объ этомъ забывала, онъ перевертывался въ глазной впадинѣ и выглядывалъ наружу или вбокъ, или еще какимъ бы то ни было другимъ образомъ, въ то время какъ ея другой глазъ смотрѣлъ все прямо передъ собою, какъ подзорная труба. Взрослые не обращали на это вниманія, но дѣти всегда поднимали ревъ и это, въ самомъ дѣлѣ, было какъ бы немножко жутко. Пробовала она обертывать его въ пеньку, но и это почему-то не помогало: пенька выбивалась наружу и такъ страшно торчала, что дѣти никакимъ образомъ не могли удержаться отъ крику. Онъ то и дѣло вываливался у нея и она смотрѣла на гостей своей пустой впадиной; и гостямъ становилось жутко, потому что она вѣдь не могла замѣтить, когда именно онъ выскочитъ наружу: вы понимаете, она была слѣпа на этотъ глазъ. Вотъ, значитъ, тогда и приходилось кому-нибудь ее предупреждать:
   -- Миссъ Вагнеръ, душечка, вашъ вставной глазъ упалъ!
   И всѣмъ приходилось сидѣть и ждать, пока она не впихнетъ его обратно, сначала лѣвой стороною (какъ обыкновенно); тамъ онъ былъ зеленаго цвѣта, какъ птичье яйцо, робкое созданье, легко теряющееся въ обществѣ гостей. Впрочемъ, это было не очень важно, правая или лѣвая сторона глаза была наружу; все равно, ея собственный глазъ оставался небесно-голубого цвѣта, а фальшивый былъ съ правой стороны просто желтый, такъ что все равно онъ былъ бы не подъ цвѣтъ, какой бы стороной она его ни повернула. Старушка миссъ Вагнеръ была молодецъ по части займовъ, право, молодецъ! Когда у нея собирались посплетничать или когда засѣдало общество доркасцевъ, она обыкновенно брала на подержаніе у миссъ Хиггинсъ ея деревянную ногу, чтобы на ней попрыгать. Нога миссъ Хиггинсъ была значительно короче ея собственной, но "ей" это было все равно. Она говорила, что терпѣть не можетъ костылей, когда у нея гости, потому что на нихъ приходится ходить слишкомъ медленно; что, когда у нея гости и приходится присмотрѣть, чтобы все было сдѣлано, ей непремѣнно надо встать и всюду сунуться самой. Миссъ Вагнеръ была совсѣмъ лысая, безволосая, какъ глиняный кувшинъ; такъ вотъ она и взяла привычку брать взаймы парикъ у миссисъ Джэкопсъ. Миссисъ Джэкопсъ была жена торговца гробами, старой крысы, стараго сыча, который имѣлъ обыкновеніе вертѣться вокругъ да около тѣхъ домовъ, гдѣ были больные, въ ожиданіи ихъ смерти, и тамъ-то, по близости, гдѣ-нибудь въ тѣни, въ укромномъ уголкѣ, онъ располагался на гробу, который, по его мнѣнію, долженъ былъ быть впору кандидату въ покойники. Если покупщикъ гроба черезчуръ медлилъ и какъ будто былъ въ нерѣшимости, умирать ли еще ему, гробовщикъ приносилъ съ собою съѣстные припасы и одѣяло и по нѣсколько ночей подъ-рядъ даже спалъ въ гробу. Онъ провелъ такимъ образомъ однажды, въ самые морозы, цѣлыхъ три недѣли передъ домомъ старика Роббинса, выжидая, когда тотъ умретъ. И даже года два спустя послѣ того Джэкопсъ еще не могъ настолько осилить свою досаду на Роббинса, который обманулъ его ожиданія, чтобы заговорить съ нимъ. Еще бы! Онъ отморозилъ себѣ ногу и потерпѣлъ большіе убытки потому только, что старику Роббинсу стало лучше и онъ совсѣмъ поправился. Когда же Роббинсъ заболѣлъ опять, Джэкопсъ задумалъ его провести и отполировалъ заново все тотъ же старый гробъ, и опять перенесъ его поближе; но не ему было тягаться съ дѣдомъ Роббинсомъ. Тотъ зазвалъ его къ себѣ и, казалось, былъ очень слабъ. Онъ купилъ гробъ за десять долларовъ, но зато съ уговоромъ, что Джэкопсъ долженъ вернуть ему не только эту сумму, но еще, сверхъ того, двадцать пять долларовъ штрафу, если ему, Роббинсу, непріятно будетъ лежать въ этомъ гробу, послѣ того какъ его туда уложатъ. И вотъ, Роббинсъ умеръ; но во время похоронъ сорвалъ крышку съ гроба и всталъ изъ него, облаченный въ саванъ, и объявилъ пастору, что надо прекратить службу, потому что онъ не можетъ оставаться въ такомъ гробу. Видите ли, онъ еще въ юности своей уже побывалъ въ летаргическомъ снѣ и теперь рискнулъ податься ему вторично съ тѣмъ разсчетомъ, что, если эта выходка ему удастся, онъ будетъ въ выигрышѣ; если же промахнется, то все равно ни одного цента не потеряетъ. И, разрази меня св. Георгій Побѣдоносецъ, онъ предъявилъ ко взысканію на Джэкопса и добился разсмотрѣнія дѣла въ судѣ, поставилъ свой гробъ у себя во второй пріемной и сказалъ, что теперь даетъ себѣ еще отсрочку. Все-таки эта продѣлка старика тяжело отразилась на Джэкопсѣ, который вскорѣ послѣ того перебрался обратно въ Индіану и переѣхалъ въ Уэльсвиль...
   Уэльсвиль -- это откуда всѣ Хогадорны родомъ; чудо, что за люди! Они древняго рода, уроженцы Мэрилэнда. Сквайръ Хогадорнъ могъ проглотить больше смѣшаннаго съ водой ликеру и божиться больше, нѣмъ кто-либо другой на свѣтѣ, за мою память. Его вторая жена была вдова Биллингса, та, что была рожденная Бекки Партинъ; а мать ея была первая жена декана Дендэпа. Ея старшая дочь Марія вышла замужъ за миссіонера и умерла въ родахъ: ее съѣли дикари; да и "его" тоже бѣднягу они сварили и съѣли. У нихъ не было такого обычая, какъ они говорили, но они разъяснили его друзьямъ, которые ѣздили туда за его вещами, что испробовали миссіонеровъ во всякомъ другомъ видѣ и никогда еще не извлекали изъ нихъ никакой пользы; его друзьямъ, конечно, было непріятно узнать, что ихъ другъ погибъ жертвою какого-то проклятаго, такъ сказать, "опыта". Но замѣтьте: ничто въ мірѣ не пропадаетъ даромъ. Ничто изъ того, что люди не въ силахъ понять и чему не видятъ причины, не пропадетъ, а принесетъ пользу, если вы упорно прослѣдите и настоите на своемъ. Провидѣніе не привыкло стрѣлять холостыми зарядами; такъ-то, ребята! Вотъ и этотъ миссіонеръ, и тотъ собственно прахъ его безъ его вѣдома, обратилъ въ истинную вѣру буквально всѣхъ и каждаго изъ этихъ язычниковъ, которымъ удалось принять участіе въ пирушкѣ. Ничто такъ не убѣждало ихъ, какъ это.
   Не говорите мнѣ, что такъ случайно вышло, что его сварили. На свѣтѣ нѣтъ такой штуки, какъ случайность. Когда мой дядя-Лемъ однажды прислонился къ "лѣсамъ" (онъ былъ, кажется, боленъ или пьянъ, или что-то въ этомъ родѣ), какой-то ирландецъ съ "козой", наполненной кирпичами, упалъ прямо на него съ третьяго этажа и переломилъ старику спину въ двухъ мѣстахъ. Людская молва говорила, что это случайность. Велика случайность, нечего сказать! Онъ и не зналъ, дядя-то мой, чего ради онъ туда попалъ, а между тѣмъ онъ попалъ туда съ доброй цѣлью: для того именно онъ тамъ и случился, чтобы ирландецъ не могъ бы разбиться на-смерть. Никто и ни за что на свѣтѣ не можетъ заставить меня вѣрить во что-либо другое. И собака дяди-Лема была тутъ же; ну, почему бы этому ирландцу не свалиться на собаку? Да потому, что эта самая собака замѣтила бы во-время, что онъ валится, и отошла бы прочь. Вотъ почему для этой цѣли не была намѣчена собака. Не можетъ же песъ быть избранъ орудіемъ Провидѣнія! Помяните вы мои слова: такъ ужь было предопредѣлено, а случайностей не бываетъ на свѣтѣ, право же, ребята! А собака дяди-Лема... очень бы мнѣ хотѣлось, чтобы вы видѣли эту собаку! Это была чистокровная овчарка, помѣсь овчарки и бульдога; ну, просто чудо, что за песъ! Прежде, чѣмъ купилъ его дядя-Лемъ, онъ былъ у пастора Іагара. Этотъ пасторъ Іагаръ принадлежалъ къ роду Западныхъ Хагаровъ -- первостатейная семья! Мать его была рожденная Уатсонъ, а одна изъ сестеръ вышла за Уилера. Они поселились въ графствѣ Морганъ, и тамъ его втянуло въ машину на фабрикѣ ковровыхъ издѣлій и его смололо меньше, чѣмъ въ четверть минуты. Его вдова пріобрѣла ту часть ковра, въ которой были вотканы его бренные останки, и за сто миль стекались туда люди на его погребеніе. Въ этомъ кускѣ ковра было четырнадцать ярдовъ. Жена не позволила ихъ скрутить и разложила въ гробу во всю ихъ длину. Церковь, въ которой совершалась заупокойная служба, была довольно мала, и одинъ конецъ гроба пришлось высунуть въ окно. Этого покойника не хоронили такъ, какъ всѣхъ: одинъ конецъ гроба просто поставили стоймя въ могилу, а другой оставили торчать снаружи, какъ бы вродѣ памятника. На немъ была прибита дощечка съ надписью: "Здѣсь по...коятся четырнадцать яр...довъ... тройного ковра... въ которыхъ заключается все, что... осталось... изъ бренныхъ останковъ... Уил...лья...ма... Уи...уи..."
   Джима Блэна постепенно все болѣе и болѣе клонило ко сну. Онъ мотнулъ головою разъ, другой, третій; она упала къ нему на грудь... онъ преспокойно погрузился въ сонъ.
   Слезы ручьемъ струились изъ глазъ "ребятъ": ихъ душилъ сдержанный хохотъ еще съ самаго начала разсказа; только одинъ я этого не замѣчалъ. Но теперь я замѣтилъ, что меня "провели", и тутъ же узналъ, что особенность Джима Блэна въ томъ именно и заключалась, что когда бы онъ ни достигъ извѣстной степени похмелья, никакія человѣческія усилія не могли его удержать отъ разсказа, къ которому онъ приступалъ съ особой торжественностью и благоговѣніемъ,-- разсказа о своемъ приключеніи съ дѣдовскимъ старымъ бараномъ; но дальше простого упоминанія объ этомъ баранѣ рѣчь о немъ не шла никогда. Джимъ Блэнъ перескакивалъ съ одного предмета на другой, пока его не одолѣетъ окончательно водка и онъ не заснетъ крѣпкимъ сномъ. Что такое приключилось съ нимъ, со старымъ бараномъ его дѣда, это и по сейчасъ еще покрыто мракомъ глубокой неизвѣстности, такъ какъ никому еще не удалось раскрыть этой тайны.
  

ГЛАВА IX.

Китайцы въ городѣ Виргиніи.-- Бѣльевые счета.-- Привычка къ подражанію -- Посѣщеніе Китайскаго города.-- Г. Г. Ах-Сингъ, Хонгъ-Во, Си-Юлъ и др.

   Въ г. Виргиніи, понятно, было довольно много жителей китайцевъ: таковы ужь условія всякаго города и столицы на тихоокеанскомъ берегу. Эти китайцы совершенно безвредный народъ, если бѣлые оставляютъ ихъ въ покоѣ или обращаются съ ними не хуже, чѣмъ съ собаками; да, въ сущности, они и во всѣхъ отношеніяхъ почти безвредный народъ, потому что рѣдко когда вздумаютъ обидѣться на самое дерзкое изъ оскорбленій, на самую жестокую изъ шутокъ. Они люди мирные, спокойные, покладистые, не преданные пьянству и занятые работой съ утра до ночи. Безпорядочный китаецъ -- большая рѣдкость, а лѣниваго и вовсе не существуетъ. Покамѣстъ у китайца еще остаются силы жить трудомъ рукъ своихъ, онъ не нуждается ни въ чьей помощи. Бѣлые часто жалуются на безработицу, отъ китайца никогда не услышишь подобной жалобы: онъ всегда ухитряется достать себѣ какое-нибудь дѣло. Китаецъ весьма удобное существо для каждаго, даже для низшихъ классовъ американскаго общества бѣлыхъ, потому что несетъ на себѣ отвѣтственность, въ большинствѣ случаевъ, за ихъ погрѣшности: онъ платитъ штрафъ за ихъ мелкія воровства и мошенничества, онъ отсиживаетъ въ тюрьмѣ сроки ихъ арестовъ за грабежъ, онъ подвергается смертной казни за ихъ убійства. Любой "бѣлый" согласится своимъ показаніемъ на судѣ отправить китайца на плаху, но ни одинъ китаецъ не покажетъ на "бѣлаго". Наше государство -- "страна свободныхъ", никто этого не отрицаетъ, никто противъ этого не станетъ спорить (или, быть можетъ, мы не даемъ другимъ возможности доказать противное?). Въ то время, какъ я пишу эти строки, пришли вѣсти, что среди бѣла дня въ Санъ-Франциско какіе-то мальчишки на-смерть побили камнями безобиднаго, смиреннаго китайца, несмотря на то, что при этомъ позорномъ зрѣлищѣ присутствовала цѣлая толпа зрителей; однако, никто изъ нихъ и не подумалъ вступиться за него.
   На берегу Тихаго океана сосредоточено до семидесяти тысячъ китайцевъ, а, можетъ бытъ, ихъ наберется и всѣ сто тысячъ. Въ городѣ Виргиніи ихъ цѣлыя тысячи и они ютятся кучкой, образуя такъ называемый "Китайскій кварталъ ". Ихъ такъ ужь поселили и они ничего противъ этого не имѣютъ, потому что особенно любятъ селиться всѣ вмѣстѣ. Жилища они строятъ себѣ изъ дерева, и большею частью одноэтажныя, а ставятъ ихъ тѣсно одно къ другому вдоль по улицѣ, въ которой едва можетъ проѣхать фура. Ихъ кварталъ отстоитъ довольно далеко отъ остальныхъ частей города. Главное же занятіе китайцевъ, которые живутъ въ городахъ, стирка бѣлья. На чистое бѣлье они всегда прикалываютъ билетикъ съ цѣною, что собственно можно считать излишней церемоніей, такъ какъ это нисколько ничего не объясняетъ бѣлымъ. Ихъ цѣна за стирку 2 1/2 доллара за дюжину вещей, т. е. даже дешевле, чѣмъ бѣлые могли ухитриться стирать въ тѣ времена. Весьма обычное явленіе въ Китайскомъ кварталѣ вывѣски на домахъ: "Си-Юпъ.-- Стирка и глаженье". "Хонгъ-Во.-- Стирка бѣлья". "Самъ-Сингъ и Ах-Хопъ,-- стирка бѣлья". Домашняя прислуга, повара и т. п. въ Калифорніи и въ Невадѣ большею частью китайцы. Бѣлыхъ людей, которые занимали бы эти должности, было весьма немного, а женщинъ-китаянокъ и вовсе не было. Китайцы прекрасная комнатная прислуга; они проворны, послушны, терпѣливы, быстро всему научаются и работаютъ съ неутомимымъ прилежаніемъ. Вообще говоря, имъ ничего не приходится повторять по два раза; они весьма склонны къ подражанію. Напримѣръ, если бы китайцу случилось видѣть, что его баринъ въ порывѣ раздраженія сломалъ столъ въ гостиной и развелъ имъ огонь, весьма возможно, что этотъ самый китаецъ взялъ бы привычку впредь употреблять всегда мебель вмѣсто топлива.
   Всѣ китайцы могутъ совсѣмъ свободно читать, писать и считать, что, къ сожалѣнію, не всѣ наши любимцы выборные въ состояніи сдѣлать. Тѣ же китайцы арендуютъ въ Калифорніи небольшіе участки земли и весьма изрядно занимаются садоводствомъ и огородничествомъ; на какой-нибудь кучѣ песку они выращиваютъ изумительные всходы овощей. Ничто у нихъ даромъ не пропадаетъ. Что для христіанина хламъ и мусоръ, то для китайца вещь, которую онъ тщательно хранитъ и сдѣлаетъ полезной тѣмъ или другимъ способомъ. Китаецъ подбираетъ старыя жестянки отъ устрицъ и сардинокъ, которыя бѣлые люди бросаютъ, какъ ненужную дрянь, онъ расплавляетъ эту жесть и дѣлаетъ ее годной къ продажѣ. Онъ собираетъ старыя кости и пускаетъ ихъ въ обращеніе.
   Въ Калифорніи китаецъ добываетъ себѣ средства къ существованію изъ тѣхъ старыхъ пріисковъ, которые бѣлые забросили въ качествѣ никуда не годныхъ и уже совершенно истощенныхъ. А затѣмъ, разъ въ мѣсяцъ, принимаются къ нему ѣздить полицейскіе, желающіе поднадуть его посредствомъ особаго пріема, который само судопроизводство окрестило широкимъ, общимъ именемъ "налога на иностранцевъ"; но, въ сущности, ни къ кому изъ послѣднихъ его не примѣняютъ, кромѣ китайцевъ. Этого рода мошенничество въ нѣкоторыхъ случаяхъ повторялось надъ однимъ и тѣмъ же человѣкомъ по два раза въ мѣсяцъ, но, пожалуй, врядъ ли государственное казначейство отъ этого разбогатѣетъ.
   Китайцы весьма почитаютъ своихъ усопшихъ родныхъ и даже поклоняются своимъ предкамъ. Вслѣдствіе этого въ Китаѣ чистый или задній дворъ, или какая-либо другая часть земли, окружающей домъ любого китайца, обращенъ въ его фамильное кладбище, чтобы дать владѣльцу возможность посѣщать могилы родныхъ во всякое время. Поэтому и все ихъ огромное государство не что иное, какъ огромное кладбище; все оно, по направленію отъ центра къ окружности, изборождено рядами могилъ; а такъ какъ въ Китаѣ приходится извлекать какъ можно больше пользы изъ каждой пяди земли, чтобы слишкомъ плотному населенію не приходилось голодать, то здѣсь, въ Китаѣ, и обработываютъ землю даже на могилахъ, гдѣ выростаетъ хлѣбъ, такъ какъ, согласно обычаю, это отнюдь не считается позоромъ для умершихъ. Благодаря тому, что мертвые здѣсь въ такомъ почетѣ, живой китаецъ тоже не можетъ равнодушно относиться ни къ какому оскорбленію, нанесенному ихъ собственному ложу сна. Мистеръ Берлингэмъ говоритъ, что въ этомъ-то главнымъ образомъ и состоитъ ихъ противодѣйствіе проведенію желѣзнодорожнаго пути. Нигдѣ въ Китаѣ нельзя проложить его такимъ образомъ, чтобы не потревожить могилъ чьихъ-нибудь друзей или предковъ.
   Китаецъ врядъ ли можетъ допустить, чтобы его душа жила за гробомъ, если тѣло его не будетъ покоиться въ его возлюбленномъ Китаѣ. Сверхъ того, онъ и самъ по смерти желаетъ пользоваться такимъ же поклоненіемъ и почетомъ, какой онъ самъ оказывалъ тѣмъ изъ покойниковъ, которые его опередили на томъ свѣтѣ. Поэтому, на время своего пребыванія въ чужой землѣ, онъ заблаговременно дѣлаетъ распоряженіе, чтобы въ случаѣ смерти кости его были препровождены въ Китай. Если китаецъ нанимается въ отъѣздъ по контракту, въ немъ всегда есть оговорка, что въ случаѣ его смерти тѣло его должно быть доставлено обратно въ Китай. Если китайское правительство продаетъ цѣлую партію "кули" (т. е. китайскихъ рабочихъ) иностранцу на обычный пятилѣтній срокъ, въ условіи непремѣнно значится, что въ случаѣ смерти ихъ тѣла должны быть доставлены обратно въ Китай. На берегахъ Тихаго океана всѣ китайцы принадлежатъ къ той или другой группѣ или товариществу изъ числа многочисленныхъ такихъ же группъ, которыя не теряютъ изъ вида своихъ членовъ, ведутъ имъ именные списки и грузятъ ихъ тѣла на суда, когда они умираютъ. Самой крупной изъ такихъ компаній считается компанія "Си-Юшь"; слѣдующая по размѣрамъ "Яингъ-Іеонгъ", въ которой числится до восемнадцати тысячъ членовъ, живущихъ на тихоокеанскомъ берегу. Главная квартира этой компаніи находится въ г. Санъ-Франциско, гдѣ у китайцевъ есть своя богатая молельня и многочисленные высшіе сановники. Одинъ изъ нихъ содержитъ при себѣ большой штатъ придворныхъ, окружающихъ его царскими почестями, и живетъ въ полномъ таинственномъ уединеніи; простые смертные недостойны его лицезрѣть. Есть у нихъ еще и многочисленное духовенство. Тамъ мнѣ показали длинный списокъ членовъ этой компаніи съ обозначеніемъ умершихъ, а также чиселъ, когда они умерли и когда были нагружены на корабли.
   Каждое судно, отплывавшее изъ Санъ-Франциско, увозитъ тяжелый грузъ китайскихъ покойниковъ или, вѣрнѣе, увозило, пока судомъ не было наложено на это запрещеніе, отзывающее чисто христіанской, утонченной жестокостью; вотъ каковъ былъ ловкій подпольный пріемъ для того, чтобы помѣшать вторженію въ Америку китайскихъ эмигрантовъ. Таковъ былъ, по крайней мѣрѣ, предложенный билль; только не знаю, былъ онъ принятъ или нѣтъ. Мое впечатлѣніе, однако, подсказываетъ мнѣ, что онъ дѣйствительно былъ принятъ. Еще другой билль былъ предложенъ и теперь сдѣлался закономъ, а именно: каждый пришлый въ Америку китаецъ обязанъ подвергнуться оспопрививанію тамъ же, на пристани, и уплатить установленный "по-душный" налогъ въ размѣрѣ десяти долларовъ за эту операцію; никакой порядочный врачъ не взялъ бы на себя подобнаго "узаконеннаго" грабежа. А такъ какъ весьма немногіе изъ китайскихъ переселенцевъ пожелали бы понести подобныя затраты, то законники-американцы и возымѣли надежду, что это будетъ еще однимъ лишнимъ ударомъ китайскому вторженію въ ихъ земли.
   На что былъ похожъ китайскій кварталъ въ г. Виргиніи или вообще въ любомъ американскомъ городѣ на тихоокеанскомъ берегу, можно себѣ представить по выдержкѣ изъ замѣтки, которую я напечаталъ въ газетѣ "Предпріятіе", когда состоялъ тамъ репортеромъ. Вотъ она:
  

Китайскій городъ.

   Въ обществѣ своего собрата-репортера мы пошли прогуляться вчера вечеромъ по нашему китайскому кварталу.
   Китайцы построили свою часть города сообразно со своими понятіями объ удобствѣ; а такъ какъ они не держатъ ни экипажей, ни телѣгъ, то и улицы ихъ, въ общемъ, не настолько широки, чтобы по нимъ можно было ѣздить въ экипажахъ.
   Въ десять часовъ вечера китайца можно лицезрѣть въ полномъ его великолѣпіи. Въ каждой грязной лачугѣ, тѣсной, какъ курятникъ, сидятъ одурѣвшіе отъ запаха мерцающихъ свѣчей двое или трое желтолицыхъ, долгополыхъ бродягъ; чтобы видѣть что-либо въ туманѣ нагара, у нихъ только и есть, что тощія сальныя свѣчи, которыя плывутъ и коптятъ немилосердно. Сидятъ эти бродяги-оборванцы съежившись на особаго рода короткихъ складныхъ кроватяхъ и курятъ опіумъ, не шевелясь и глядя какъ бы внутрь себя тусклыми глазами, въ которыхъ отражается чрезвычайное душевное довольство. Впрочемъ, вѣрнѣе будетъ замѣтить, что такое довольство можетъ выражать лишь тотъ, кто только-что окончилъ курить и уже передалъ трубку своему сосѣду, такъ какъ куреніе опіума процедура весьма неудобная и безпокойная, требующая постояннаго вниманія. На кровати поставлена лампочка, на разстояніи отъ рта курильщика до конца трубки, т. е. до ея чубука. Курильщикъ насаживаетъ катышекъ опіума на кончикъ проволоки и раскаляетъ ее, а затѣмъ впихиваетъ катышекъ въ отверстіе трубки такъ же точно, какъ если бы онъ былъ христіанинъ и замазывалъ замазкой оконную щель. Затѣмъ онъ подноситъ трубку отверстіемъ къ огню и принимается курить: масса опіума поджаривается и распускается на огнѣ, а клокотанье сока, поднимающагося по трубкѣ, можетъ разбередить желудокъ хоть гранитной статуи. Тѣмъ не менѣе, китайцу Джону это куреніе весьма по вкусу; оно успокоиваетъ его, поэтому онъ любитъ затянуться десятка два разочковъ, а затѣмъ и валится кубаремъ, погружаясь въ тяжелую дремоту. Самому небу извѣстно, что онъ можетъ видѣть во снѣ; а мы никакъ не могли бы догадаться, глядя на это раскисшее созданье. Весьма возможно, что въ своихъ сновидѣніяхъ онъ путешествуетъ по странамъ, весьма отдаленнымъ отъ грубаго земного міра и своего привычнаго занятія -- стирки бѣлья, и самымъ роскошнымъ образомъ лакомится на райскомъ пиру сочными, жирными крысами и птичьими гнѣздами.
   М-ръ Ах-Сингъ держитъ складъ колоніальныхъ и съѣстныхъ товаровъ, въ д. No 13, по улицѣ Вангъ. Онъ самымъ дружелюбнымъ образомъ осыпалъ насъ своими любезностями. У него былъ большой выборъ цвѣтныхъ и совсѣмъ безцвѣтныхъ винъ съ неудобопроизносимыми названіями. Ихъ привозили изъ Китая въ небольшихъ каменныхъ кувшинахъ. Онъ потчевалъ насъ этими винами въ изящныхъ и миніатюрныхъ, какъ бы полоскательныхъ фарфоровыхъ чашечкахъ. Предлагалъ онъ намъ еще отвѣдать какой-то особой стряпни изъ птичьихъ гнѣздъ, а также и миленькихъ, тоненькихъ сосисокъ, которыхъ мы легко могли бы проглотить въ нѣсколько ярдъ длиною, если бы сочли возможнымъ попробовать; но насъ не оставляло подозрѣніе, что каждое колѣнцо этой колбасики было начинено, чего добраго, мышинымъ мясомъ, а потому и воздержались. Сверхъ того, были еще у м-ра Синга и тысячи такихъ товаровъ, на которые было забавно смотрѣть и невозможно представить себѣ употребленіе; описать ихъ у насъ положительно искусства не хватаетъ.
   Однако, мы поняли, какъ заготовлены у него утки и яйца. Утки разрѣзаны посрединѣ и раскрыты, и распластаны, какъ, напримѣръ, треска; въ такомъ видѣ онѣ пріѣзжаютъ сюда изъ Китая, а яйца цѣликомъ обмазаны какой-то массой, которая сохраняетъ ихъ свѣжими и вкусными во все время продолжительнаго переѣзда, какъ только-что снесенныя.
   М-ра Хонгъ-Во мы застали на томъ, что онъ обдумывалъ, какъ устроить лотерею; да и не одного его, а, пожалуй, съ дюжину еще другихъ китайцевъ застали мы за тѣмъ же обдумываніемъ лотереи, только въ разныхъ частяхъ "Китайскаго города". Изъ троихъ китайцевъ одинъ ужь непремѣнно устраиваетъ лотерею, а затѣмъ и привлекаетъ все свое китайское племя "сунуться" въ нее.
   Томъ, устроитель этой лотереи, безукоризненно говорящій по-англійски, обыкновенно служилъ то управляющимъ, то главнымъ поваромъ при "Территоріальномъ Предпріятіи", когда это заведеніе еще держало клубъ и гостинницу "Холостяковъ" -- года два тому назадъ; и вотъ, что онъ намъ сказалъ:
   -- Иногда китаецъ покупаетъ билетъ за одинъ долларъ, а выиграетъ ихъ двѣсти, триста; а иной разъ и ничего ровно не получитъ. Въ лотереи одинъ выиграетъ, а семьдесятъ проиграютъ; быть можетъ, онъ ихъ "отваляетъ", а, быть можетъ, и они его. Все равно очень хорошо.
   Какъ бы то ни было, если у каждаго одинъ только шансъ противъ шестидесяти девяти, конечно, немудрено, что онъ "самъ себя побьетъ", т. е. проиграетъ. Ничего не замѣтили мы за этими лотереями такого, чѣмъ онѣ отличались бы отъ нашихъ, за исключеніемъ только цифръ, написанныхъ по-китайски и непонятныхъ для христіанскаго невѣжды, который, понятно, не могъ бы отличить одну цифру отъ другой.
   Мистеръ Си-Юнъ держитъ складъ предметовъ роскоши въ улицѣ "Живой Лисы". Онъ продалъ намъ нѣсколько роскошно отдѣланныхъ вѣеровъ изъ бѣлыхъ перьевъ, кой-какіе духи, отъ которыхъ пахло лимбургскимъ сыромъ, китайскія перья и талисманъ на часы. Эти вещицы были сдѣланы изъ камня, который нельзя было соскоблить никакимъ стальнымъ орудіемъ, а между тѣмъ онъ былъ вышлифованъ и цвѣтомъ своимъ напоминалъ внутренніе покровы морской раковины. Это зеленчакъ или нефритъ особой породы, которая считается у китайцевъ особенно драго цѣнной.
   Въ знакъ своего къ намъ уваженія Си-Юнъ одарилъ всю нашу компанію яркими перьями изъ золоченой фольги, отороченной павлиньими перьями. Мы поѣли "чоу-чоу", употребляя для этой цѣли палочки, какія подаются въ ресторанахъ "Небесной Имперіи". Нашъ спутникъ и товарищъ пожурилъ дѣвушекъ-китаянокъ съ мѣсяцевиднымъ разрѣзомъ глазъ за недостатокъ женственной скромности, такъ какъ онѣ весьма свободно себя держатъ и вѣчно вертятся у главнаго крыльца.дома. Мы получили отъ нашихъ радушныхъ хозяевъ "священныя" свѣчи и "вымѣняли" одинъ или два китайскихъ божка.
   Въ заключеніе, на насъ сильное впечатлѣніе произвела геніальная система китайскаго бухгалтера вести счета. Онъ переносилъ ихъ на какую-то машину вродѣ рѣшетки для жаренія мяса, на прутьяхъ которой были нанизаны пуговицы: на одномъ изъ прутьевъ пуговицы обозначали единицы, на другомъ -- десятки, затѣмъ -- сотни и, наконецъ, тысячи. Онъ перебиралъ ихъ пальцами съ невѣроятной быстротой, словомъ, двигалъ ихъ такъ же ловко и проворно, какъ бѣгаютъ по клавишамъ пальцы музыканта-виртуоза.
   Китайцы вообще народъ добродушный и доброжелательный; высшіе слои общества по всему тихоокеанскому прибрежью обращаются съ ними хорошо и уважаютъ ихъ. Ни одному джентльмэну, ни одной дамѣ, живущей въ Калифорніи, въ голову не придетъ никогда обижать или притѣснять китайцевъ, при какихъ бы то ни было условіяхъ. Въ этомъ объясненіи весьма нуждаются предубѣжденные жители Востока. Ихъ обижаютъ только самые подонки общества, и старые, и малые. Да и не только они сами, но равнымъ образомъ и полицейскіе, и политическіе дѣятели, потому что они "подлизы", сводники и рабы грязной черни... какъ, впрочемъ, и повсюду въ Америкѣ.
  

ГЛАВА X.

Виргинія надоѣла!..-- Школьный товарищъ.-- Двухлѣтній заемъ.-- Я играю роль издателя.-- Почти получилъ предложеніе остаться.-- Случайность.-- Три "хмельныхъ" анекдота.-- Послѣдній разъ оглядываюсь на гору Дэвидсонъ -- Прекрасное событіе.

   Я началъ чувствовать, что усталъ видѣть такъ долго все на одномъ и томъ же мѣстѣ. Меня больше не удовлетворяло путешествіе въ Карсонъ, куда я ѣздилъ по одному разу въ годъ въ качествѣ репортера событій въ мірѣ судопроизводства; не удовлетворяли меня ни конскіе бѣга, ни выставки, которыя происходятъ здѣсь черезъ каждые три мѣсяца.
   Въ долинѣ Уошу достигли значительныхъ результатовъ. Здѣсь выращивали тыквы и картофель, вслѣдствіе чего, само собою разумѣется, правительство сочло своимъ долгомъ установить десяти-тысячную сельско-хозяйственную выставку для того только, чтобы было гдѣ выставлять на сорокъ долларовъ этихъ самыхъ тыквъ. (Впрочемъ, объ управленіи краемъ говорилось обыкновенно, какъ о "домѣ сумасшедшихъ"),
   Я хотѣлъ видѣть Санъ-Франциско. Я хотѣлъ куда-нибудь поѣхать. Я хотѣлъ... да я самъ не зналъ, чего хотѣлъ. У меня была "весенняя лихорадка" и я просто вообще стремился къ какой-нибудь перемѣнѣ, въ этомъ не могло быть сомнѣнія. Сверхъ того, конвенція выборныхъ требовала конституціоннаго образа правленія. Изъ десяти человѣкъ девять требовали непремѣнно устройства управленія и конторы. Я думалъ, что они убѣдятъ все безденежное и неизмѣняемое населеніе принять конституціонный образъ правленія, и такимъ образомъ все равно что погубятъ, похоронятъ всю страну, страну, которая была не въ силахъ вынести такое бремя, какъ государственное управленіе, потому что не могла платить налоговъ за неимѣніемъ статей дохода; неразработанные рудники не могли удовлетворять налогамъ, а во всей странѣ не было и пятидесяти такихъ, которые были бы разработаны, какъ подобаетъ. Повидимому, никому и въ голову не приходилъ такой простой способъ избавиться отъ налоговъ, обложивъ ими въ видѣ денежной пени за убійство.
   Я думалъ, что государственное управленіе погубитъ нашъ "цвѣтущій періодъ", и мнѣ хотѣлось убраться во-свояси. Я ожидалъ, что рудники, которые были въ моемъ распоряженіи, скоро пріобрѣтутъ цѣнность въ 100.000 долл, и намѣревался, въ случаѣ, если бы это произошло до введенія конституціонныхъ порядковъ, продать ихъ и такимъ образомъ оградить себя отъ краха, который повлечетъ за собою перемѣна правительства. Я считалъ, что ста тысячъ долларовъ совершенно достаточно для того, чтобы вернуться домой и быть обезпеченнымъ, хоть это и была весьма незначительная сумма сравнительно съ той, которую я разсчитывалъ привезти съ собой, когда вернусь на родину. Я чувствовалъ, что немного удалъ духомъ, но старался все-таки утѣшиться разсужденіемъ, что и съ такимъ капиталомъ, какъ сто тысячъ долларовъ, мнѣ не придется терпѣть нужду.
   Приблизительно въ то же время одинъ изъ моихъ школьныхъ товарищей, котораго я не видалъ съ той поры, какъ мы были еще мальчиками, пришелъ пѣшкомъ отъ самой рѣки и представлялъ собою настоящее олицетвореніе "Нужды" и "Бѣдности". Несмотря на то, что онъ былъ сынъ богатыхъ родителей, онъ тѣмъ не менѣе очутился въ чужой странѣ, голодный и босой, закутанный въ старую попону, защищенный отъ солнца лишь шляпой безъ полей и вообще въ такомъ разрушенномъ видѣ, что могъ бы смѣло изображать собой "Блуднаго Сына", какъ онъ самъ замѣтилъ, шутки ради. Ему надо было занять сорокъ шесть долларовъ: двадцать шесть, чтобы доѣхать въ Санъ-Франциско, а двадцать еще для чего-то другого... можетъ быть, для того, чтобы купить мыла, въ которомъ онъ видимо нуждался. У меня въ карманѣ нашлось немногимъ больше, чѣмъ онъ просилъ, и потому я зашелъ къ одному банкиру и взялъ у него взаймы эти сорокъ шесть долларовъ на двадцатидневный срокъ, но безъ формальной росписки, вмѣсто того чтобы идти такую даль, какъ въ свою контору, гдѣ у меня были отложены кое-какія сбереженія. Если бъ могъ кто-нибудь тогда же мнѣ сказать, что цѣлые два года пройдутъ, пока я буду въ состояніи вернуть банкиру эти сорокъ шесть долларовъ, вѣроятно, я почувствовалъ бы себя глубоко оскорбленнымъ, и равно оскорбился бы довѣрявшій мнѣ банкиръ. (Вѣдь я, конечно, и не могъ ожидать, что "Блудный Сынъ" уплатитъ мнѣ свой долгъ; значитъ, въ этотъ случаѣ я не потерпѣлъ никакого разочарованія).
   Я чувствовалъ потребность въ перемѣнѣ, потребность въ какомъ бы то ни было разнообразіи. О вотъ оно явилось! Мистеръ Гудмэнъ уѣхалъ на недѣлю и поручилъ мнѣ занять постъ главнаго редактора-издателя, но это меня окончательно доканало.
   Въ первый день я написалъ свою "передовицу" утромъ и она была готова къ полудню. На второй день у меня еще не было темы и я отложилъ это до послѣ* полудня. На третій день я отложилъ составленіе своей передовой статьи до самаго вечера, а затѣмъ и списалъ ее съ подробнаго вступленія въ "Американскій Энциклопедическій Словарь", этотъ вѣрный другъ издателей на всемъ пространствѣ американскихъ владѣній.
   На четвертый день я метался, какъ бѣшеный, вплоть до полуночи, а затѣмъ... затѣмъ пришлось прибѣгнуть все къ той же Энциклопедіи. На пятый день я усердно подгонялъ свои мозги вплоть до самой полуночи, а затѣмъ заставилъ типографію дожидаться, пока я настрочу кой-какія личныя ѣдкія воззрѣнія на шесть человѣкъ самаго разнороднаго склада. Весь шестой день я лихорадочно, тревожно трудился до глубокой ночи и не произвелъ на свѣтъ ровно ничего! Газета пошла въ печать безъ передовой статьи. На седьмой день я отказался. На восьмой мистеръ Гудмэнъ вернулся и у него на шеѣ оказались шесть дуэлей: мои характеристики принесли достойные плоды.
   Никто, не испробовавъ этого счастья, не можетъ себѣ представить, что это такое значитъ быть издателемъ. Весьма легко нацарапать мѣстныя извѣстія, когда у васъ факты на лицо, легко нанизать, какъ на ниточку, корреспонденцію изъ какого угодно города или мѣстечка, но невыразимо тяжелый трудъ писать передовыя статьи. Главное затрудненіе -- "темы", то есть, вѣрнѣе, недостатокъ въ нихъ. Каждый день приходится тянуть, тянуть, тянуть себя насильно и думать, и тревожиться, и мучиться ужасно. Весь міръ -- ужаснѣйшая, удручающая пустота; а между тѣмъ, надо же чѣмъ-нибудь наполнить столбцы газеты. Дайте только издателю тему -- и его дѣло сдѣлано; никакого нѣтъ труда написать тогда какую угодно статью. Но вы только себѣ представьте, каково бы вы себя почувствовали, если бы вамъ приходилось ежедневно до-суха выжимать свои мозги въ теченіе цѣлой недѣли подъ-рядъ, а за весь годъ въ теченіе пятидесяти двухъ недѣль? Только подумать объ этомъ, такъ всякое присутствіе духа потеряешь! Масса печатнаго матеріала, который даетъ редакторъ-издатель ежедневной американской газеты за цѣлый годъ, могла бы наполнить отъ четырехъ до восьми объемистыхъ томовъ. Вы только себѣ представьте, что за библіотека составилась бы изъ трудовъ издателя послѣ двадцати-тридцати лѣтъ такой работы! А между тѣмъ, какъ часто люди удивляются, что Диккенсъ, Вальтеръ Скоттъ, Бульверъ и Дюма могли написать такое множество томовъ. Если бы эти господа писали въ такомъ же количествѣ, какъ газетные редакторы-издатели, то, конечно, получился бы такой результатъ, которому дѣйствительно пришлось бы удивляться.
   Какъ это могутъ издатели продолжать нести свою изнурительную работу, которая непрерывно сушитъ и обезсиливаетъ мозговыя ткани, изо-дня-въ-день, изъ году въ годъ -- это для меня совершенно непонятно. Вѣдь ихъ трудъ исключительно творческій, а не какое-нибудь простое механическое нагроможденіе фактовъ, какъ, напримѣръ, трудъ репортера. Духовные ораторы каждый годъ берутъ въ серединѣ лѣта двухмѣсячный отпускъ, такъ какъ считаютъ весьма изнурительнымъ трудомъ въ теченіе продолжительнаго срока сочинять по двѣ проповѣди въ недѣлю. По правдѣ сказать, это весьма возможно, да оно такъ и есть. Вотъ потому-то болѣе чѣмъ когда-либо превосходитъ мое пониманіе тотъ фактъ, что издатель можетъ воспользоваться какими-нибудь десятью-двадцатью выдержками и воздвигнуть на ихъ основаніи десять-двадцать многотрудныхъ и головоломныхъ "передовицъ" за какую-нибудь недѣлю. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мнѣ пришлось пережить цѣлую недѣлю въ званіи издателя, я научился находить въ газетахъ хоть то удовольствіе, что беру въ руки газету и любуюсь длинными столбцами передовой статьи, иной разъ самъ себѣ удивляясь, какимъ способомъ онъ могъ ихъ столько накатать.
   Возвращеніе мистера Гудмэна избавило меня отъ этой тяжкой службы навсегда, если я больше никогда не вздумаю опять сдѣлаться репортеромъ. Но объ этомъ я, конечно, не могъ и подумать: не могъ же я служить въ рядовыхъ послѣ того, какъ побывалъ въ генералахъ и въ главноуправляющихъ.
   Итакъ, я подумалъ, что могу уѣхать теперь куда-нибудь за границу, въ любой уголокъ земного шара. Какъ разъ въ то время, когда обстоятельства такъ именно сложились, Данъ, мой товарищъ и сотрудникъ по департаменту репортерскихъ дѣлъ, сказалъ мнѣ, между прочимъ, что двое изъ нашихъ согражданъ усердно старались убѣдить его, чтобы онъ ѣхалъ съ ними въ Нью-Іоркъ помогать имъ въ продажѣ богатой серебряной руды, которую они открыли и закрѣпили за собой въ новомъ участкѣ сосѣднихъ съ нами пріисковъ. Данъ сказалъ, что они обѣщали ему уплатить издержки и, сверхъ того, третью часть суммы, за которую продадутся ихъ пріиски; но онъ отказался ѣхать. Для меня это былъ тотъ самый удобный случай, который былъ мнѣ на руку. Я выбранилъ его за то, что онъ такъ долго скрывалъ все отъ меня и не сказалъ объ этомъ раньше. Онъ возразилъ, что ему въ голову не пришло мое желаніе поѣхать туда вмѣсто него и что онъ уже предложилъ этимъ господамъ обратиться къ репортеру другой газеты, Маршалю.
   Я спросилъ Дана, что дѣйствительно ли это настоящіе, хорошіе пріиски безъ обмана? Онъ отвѣчалъ, что они ему показали девять тоннъ необработаннаго матеріала, который они добыли для того, чтобы отвезти въ Нью-Іоркъ, и что онъ можетъ смѣло утверждать, что мало доводилось ему встрѣчать въ Невадѣ болѣе богатыхъ серебряныхъ жилъ. Вдобавокъ, какъ онъ говорилъ, эти господа пріобрѣли значительный участокъ строевого лѣса и, сверхъ того, удобное мѣсто для мельницы, близъ рудниковъ...
   Моя первая мысль была -- убить Дана; и хоть я перемѣнилъ намѣреніе, но былъ еще ужасно золъ на него, такъ какъ думалъ, что я еще могу надѣяться. Данъ говорилъ, что наша надежда ни въ какомъ случаѣ не могла пропасть даромъ: эти владѣльцы пріисковъ опять отправились на свои рудники и дней десять намѣрены еще пробыть въ Виргиніи, прежде чѣмъ отправиться на Востокъ; онъ же сказать еще, что они ему поручили приготовить имъ Маршала или какого-нибудь другого къ тому времени, когда они вернутся, и въ заключеніе прибавилъ, что онъ теперь никому больше объ этомъ и не заикнется, а затѣмъ и выполнитъ данное обѣщаніе, представивъ имъ меня.
   Это было роскошь, что такое!
   Я пошелъ спать, весь пылая возбужденіемъ: вѣдь еще никто не ѣздилъ на Востокъ для того, чтобы тамъ продавать серебряные пріиски въ Невадѣ, и потому поле дѣятельности для денежной жатвы было совершенно свободно. Я предчувствовалъ, что такіе пріиски, которые описывалъ мнѣ Данъ, принесутъ въ Нью-Іоркѣ царственный капиталъ и продадутся безъ малѣйшей задержки или какихъ бы то ни было затрудненій... Я не могъ заснуть, до того неутомимо витала моя фантазія по воздушнымъ замкамъ.
   На слѣдующій же день я уѣхалъ въ почтовой каретѣ со всѣмъ блескомъ проводовъ, который присущъ городскому старожилу. Если у васъ найдется во всемъ городѣ хоть съ полдюжины знакомыхъ, вы такъ и знайте: они скорѣе согласны пошумѣть, какъ цѣлая сотня, нежели дать вамъ подумать, что они предоставляютъ вамъ оставить городъ безъ вниманія съ ихъ стороны, какъ человѣку забытому, заброшенному, съ которымъ разстаются безъ сожалѣнія. О Данъ обѣщалъ мнѣ строго сторожить тѣхъ господъ, которые должны были со мною ѣхать продавать серебряную руду.
   Переѣздъ въ омнибусѣ былъ ознаменованъ только однимъ незначительнымъ приключеніемъ, которое произошло при самомъ отъѣздѣ.
   Чрезвычайно ободранный бродяга-пассажиръ вышелъ на минуту изъ омнибуса и поджидалъ, пока набросаютъ въ него обычный балластъ серебряныхъ "кирпичей". Онъ стоялъ на мостовой неподвижно, когда одинъ изъ служащихъ, который несъ осколокъ фунтовъ во сто, какъ-то неловко споткнулся и уронилъ его на ногу оборванцу. Тотъ моментально упалъ на землю и принялся выть самымъ раздирающимъ душу образомъ.
   Сочувствующая ему толпа собралась тотчасъ же вокругъ него и бросилась снимать ему сапогъ съ поврежденной ноги; но тутъ онъ началъ всхлипывать и, едва перевидя духъ, выкрикивалъ:
   -- Водки!.. Ради Бога, водки!..
   Въ него влили около полпинты водки и это чудо какъ подкрѣпило его! Затѣмъ онъ попросилъ окружающихъ помочь ему подняться въ карету, и ему помогли. Затѣмъ его принялись убѣждать, чтобы онъ показался доктору, которому они, т. е. присутствующіе, заплатятъ; но онъ отказался, говоря, что если ему дадутъ еще немножко водки, чтобы увезти съ собою и заглушить боль, когда приступы ея будутъ его мучить, то онъ и этимъ будетъ уже счастливъ и доволенъ.
   Его поспѣшили снабдить парочкой бутылокъ съ водкой и мы поѣхали. Раненый бродяга сталъ вдругъ такимъ улыбающимся и довольнымъ, что я не могъ удержаться, чтобы не спросить, какъ это возможно чувствовать себя такъ хорошо съ пришибленной ногой.
   -- А вотъ какъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Въ теченіе двѣнадцати часовъ я не могъ хлебнуть ни глоточка; а какъ хлопнулась эта глыба мнѣ на ногу, я и смекнулъ, что это очень удобный случай... у меня вѣдь нога-то деревянная!
   Въ доказательство, онъ подтянулъ свои брюки и я увидѣлъ дѣйствительно деревяшку. Весь день послѣ того онъ былъ такъ пьянъ, что только хихикалъ, потѣшаясь своей находчивостью и лукавствомъ.
   Одинъ пьяница, котораго увидишь, поневолѣ наведетъ на мысль и о другомъ. Когда-то довелось мнѣ слышать про одного джентльмена разсказъ о томъ, какое приключеніе онъ видѣлъ въ одной калифорнійской пивной. Онъ озаглавилъ его такъ: "Смиренникъ выпиваетъ". Это былъ лишь отрывовъ сценки, но мнѣ показалось, что онъ былъ переданъ съ совершенствомъ, достойнымъ самого Тудльса.
   Смиренный человѣчекъ, который ужь довольно далеко ушелъ въ накачиваніи себя пивомъ и другими "прочими" напитками, входитъ однажды въ "салонъ", гдѣ все стоитъ по двадцати-пяти центовъ и единственныя деньги въ обращеніи -- звонкая монета. Онъ кладетъ на прилавокъ полдоллара, требуетъ водки и выпиваетъ ее. Цѣловальникъ откладываетъ сдачу и кладетъ на прилавокъ на скользкое, мокрое мѣсто. Смиренный посѣтитель хватается за нее своими вялыми пальцами, но она скользитъ и пристаетъ къ пролитой водѣ; онъ смотритъ на нее и пробуетъ еще разъ, но съ тѣмъ же результатомъ; оглядывается на окружающихъ, которые заинтересованы тѣмъ, что онъ сдѣлаетъ, и -- краснѣетъ. Опять тщетно хватается за монету... краснѣетъ... вытягиваетъ указательный палецъ и, медленно, медленно опустивъ его, чтобы не попасть мимо, пихаетъ монету къ цѣловальнику и говоритъ со вздохомъ, икая:
   -- Да'ть сигаръ!
   Само собою разумѣется, что другой господинъ изъ числа присутствовавшихъ разсказалъ кстати еще про одного пьянаго.
   Пьяный шатаясь брелъ домой поздно ночью, но по ошибкѣ попалъ не въ тотъ подъѣздъ. Ему показалось, что на выступѣ лежитъ собака (но только она была не живая, а чугунная). Онъ остановился, призадумался, задалъ себѣ вопросъ:
   -- Не опасный ли это звѣрь?-- и попробовалъ было крикнуть псу:-- П'шо... П'шолъ прр...ррочь!
   Но эта угроза не произвела никакого дѣйствія.
   Тогда онъ подошелъ поближе, тяжело шагая, и попытался воздѣйствовать на нее лаской. Онъ сложилъ въ оборочку губы и попытался свистнуть, но это ему не удалось; однако, онъ подошелъ еще ближе, приговаривая:
   -- Бѣдный песъ!.. Песикъ, песикъ... песикъ! Бѣдный песикъ!
   Наконецъ, взобравшись на выступъ, онъ продолжалъ надѣлять его ласковыми именами, пока не овладѣлъ позиціей, а затѣмъ повелительно крикнулъ:
   -- Прочь, негодный! Убирайся!
   И наградилъ собаку негодующимъ пинкомъ въ бокъ, но самъ, разумѣется, при этомъ перелетѣлъ черезъ нее вверхъ ногами!..
   Водворилось молчаніе. Затѣмъ раздались два-три вздоха со стономъ и замѣчаніе, какъ бы вродѣ размышленія вслухъ:
   -- Чертовски крѣпкій песъ! И чѣмъ онъ могъ такъ обожраться? (икъ!) Гм! Можетъ быть, камнями? Такіе звѣри вѣдь опасны. "Я" говорю: опасны, д-да! Если кто (икъ!) вздумаетъ кормить свою собаку камнями,-- ну, и пусть себѣ кормитъ. Только пусть ужь непремѣнно держитъ ее взаперти, у себя дома, а не пускаетъ лежать въ безобразномъ видѣ на дорогѣ, гдѣ (икъ!)... гдѣ каждый можетъ на нее споткнуться.... (икъ!) если не замѣтитъ, что она тутъ лежитъ!
   Не безъ сожалѣнія бросилъ я послѣдній взглядъ на миніатюрный флагъ, который развѣвался, какъ дамскій платочекъ, на самой вершинѣ горы Дэвидсона, на двѣ тысячи футовъ въ вышину надъ крышами домовъ города Виргиніи; а между тѣмъ, этотъ "платочекъ" былъ въ тридцать пять футовъ длины и десять футовъ ширины. Я чувствовалъ при этомъ, что, безъ сомнѣнія, навсегда прощаюсь съ городомъ, который мнѣ доставилъ самыя сильныя наслажденія, какія я когда-либо испыталъ на своемъ вѣку. Это приводитъ лишь на память одно происшествіе, которое случилось въ самое скучное время, какого не запомнятъ жители Виргиніи, но которое будетъ живо въ ихъ воспоминаніи, пока еще живъ будетъ его главный участникъ.
   Однажды лѣтомъ, ближе къ сумеркамъ, былъ проливной дождь. Этого обстоятельства ужь самого по себѣ было вполнѣ достаточно, чтобы надѣлать шуму въ городѣ, такъ какъ въ Невадѣ дождь идетъ только какихъ-нибудь недѣли двѣ середи зимы; да и то идетъ онъ не настолько сильный, чтобы зонтичнымъ мастерамъ стоило держать зонтики для продажи. Но все-таки не въ дождѣ было главное чудо. Онъ продолжался всего минутъ пять, десять; а затѣмъ, въ то время, какъ люди дивовались и продолжали говорить о немъ, все небо заволокла непроницаемая тьма, какъ въ глубокую ночь. Весь восточный склонъ горы Дэвидсона, который высится передъ самымъ городомъ, одѣлся въ такой погребальный мракъ, что только ея близость и ея громадные размѣры давали возможность съ трудомъ различить очертанія этого склона въ убійственныхъ потемкахъ, окутавшихъ небеса, въ которыя они упирались. Такое необычное зрѣлище заставило всѣхъ устремить взоры на гору; и въ то время, какъ народъ глазъ съ нея не сводилъ, вдругъ появился надъ нею огненный язычекъ самаго роскошнаго золотого цвѣта. Это огненное знаменіе колебалось, трепеща въ самыхъ нѣдрахъ густой полуночной темноты, высоко надъ самою вершиной горнаго утеса!
   Въ нѣсколько минутъ всѣ улицы были запружены народомъ, который глядѣлъ, едва-едва рѣшаясь изрѣдка проронить словечко; глазѣли на одну только блестящую, крохотную точку, одинъ трепещущій атомъ въ цѣломъ безбрежномъ морѣ тьмы. Онъ колебался, какъ пламя свѣчи, и казался не больше его размѣромъ; но какъ оно ни было мало, а на такомъ темномъ фонѣ сверкало поразительнымъ свѣтомъ. Это пламя было не что иное, какъ факелъ надъ вершиной Дэвидсона (хотя сначала никто не могъ догадаться объ этомъ) -- таинственный предвѣстникъ добрыхъ вѣстей,-- какъ склонны были думать нѣкоторые изъ зрителей. Это была эмблема американскаго народа, преображенная лучами заходящаго солнца, которое было совершенно скрыто тучами отъ нашихъ взоровъ. Ни на одинъ изъ всѣхъ окрестныхъ предметовъ не ложилось его роскошное сіянье, несмотря на обширное пространство, которое занимали цѣпи горъ и равнины. Оно не касалось даже высокаго шпиля того же флага; онъ высился нетронутымъ солнечнымъ блескомъ и, казавшійся при свѣтѣ тонкою иглой, теперь оставался во мракѣ совершенной невидимкой.
   Цѣлый часъ продолжалось это знаменіе небесное и, какъ грозное видѣніе, мерцало и пылало въ своемъ внушительномъ одиночествѣ; и тысячи глазъ, воздѣтыхъ къ небесамъ, слѣдили за нимъ, какъ обвороженные. Какое всѣхъ охватило возбужденіе! Постепенно разростаясь, распространялась суевѣрная молва, что это знаменіе было не что иное, какъ таинственный вѣстникъ, принесшій важныя вѣсти съ поля военныхъ дѣйствій. Конечно, поэтическая сторона этой мысли служила ей извиненіемъ ея фантастичности и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы объясняла ея возникновеніе. А затѣмъ, отъ сердца къ сердцу, изъ устъ въ уста промчалась она изъ одной улицы въ другую и мчалась до тѣхъ поръ, пока всѣхъ не охватило общее стремленіе вызвать войско и салютовать блестящій лоскутокъ огненнаго свѣта привѣтственнымъ залпомъ артиллерійскихъ орудій!...
   И за все это время одинъ только человѣкъ былъ поневолѣ вынужденъ молчать;-- то былъ телеграфный чиновникъ, принесшій присягу хранить въ тайнѣ телеграфныя извѣстія и потому принужденный замкнуть уста свои въ молчаніи, которое готово было ихъ прорвать. Онъ, онъ одинъ въ этой толпѣ, разсыпавшейся въ предположеніяхъ, зналъ, что за великія событія видѣло на востокѣ въ тотъ же день то же самое солнце. Оно былъ свидѣтелемъ паденія Виксбурга и побѣды союзныхъ войскъ подъ Геттисбургомъ!...
   Если бы только не журнальная (газетная) монополія, которая налагала запрещеніе за малѣйшій намекъ на разглашеніе извѣстій съ Востока до той минуты, когда онѣ появятся въ калифорнійскихъ газетахъ, покрытый славою флагъ надъ вершиной Дэвидсона удостоился бы салюта, и еще, и еще неоднократныхъ салютовъ въ этотъ: достопамятный вечеръ, пока оставался бы хотя одинъ единственный зарядъ пороха, чтобы палить. Весь городъ былъ бы иллюминованъ и всякій, кто хоть сколько-нибудь уважалъ себя, напился бы пьянъ; таковъ ужь былъ обычай въ той странѣ праздновать всякое народное торжество. Какъ ни далекъ отъ прошлаго настоящій день, я не могу безъ сожалѣнія подумать о томъ, какой былъ упущенъ прекрасный случай...
   То-то мы бы могли повеселиться!
  

ГЛАВА XI.

Въ Санъ-Франциско!-- Картины Запада и Востока.-- Настоящее пекло на землѣ.-- Зима идѣтъ.

   Мы катили по лугамъ и доламъ, взбирались подъ облака, на хребетъ Сіерры и смотрѣли внизъ на лѣтнюю, нарядную Калифорнію. Кстати замѣчу тутъ же мимоходомъ, что всѣ картины природы Калифорніи требуютъ, чтобъ на нихъ любовались въ отдаленіи, которое имъ и придаетъ ихъ главную прелесть. Горы, положимъ, внушительны своимъ величіемъ и царственной красой своихъ вершинъ и общихъ очертаній, съ какого бы вы мѣста на нихъ ни посмотрѣли, но для того, чтобы смягчить ихъ грубыя стороны, ихъ суровость и придать яркости общей ихъ окраскѣ, необходимо глядѣть на нихъ издали.
   Калифорнійскій лѣсъ красивѣе всего на небольшомъ разстояніи, потому что страдаетъ весьма плачевнымъ недостаткомъ въ разнообразіи породъ: онъ, главнымъ образомъ, принадлежитъ къ разряду краснолѣсья. Все ели да канадскія сосны, которыя вблизи и являются черезчуръ однообразной картиной ихъ вѣтвей, распростертыхъ какъ-то угловато, частью приподнятыхъ, частью опущенныхъ книзу и наружу, какъ будто говоря безъ словъ: "Шшш... молчите! Вы, пожалуй, кого-нибудь еще разбудите!"
   Тутъ подъ рукою вы слышите безотрадный и неумолимый запахъ дегтя и смолы, запахъ терпентина. Въ жалобномъ стонѣ ихъ листвы слышится непрестанная печаль. Приходится ступать по ковру, который заглушаетъ шаги и состоитъ весь изъ желтой коры, твердо утоптанной и усѣянной мертвыми иглами хвойныхъ деревъ, и идти, идти до тѣхъ поръ, пока не начнешь чувствовать себя какимъ-то безплотнымъ духомъ, витавшимъ въ пространствѣ, но не касающимся поверхности земли. Скоро утомишься видѣть предъ собою безконечные пучки иглъ и начнешь желать болѣе плотныхъ, осязательныхъ листьевъ, ищешь вокругъ и не находишь ни мху, ни травы, на которой бы можно было поваляться: здѣсь, гдѣ не видно сосновой коры, тамъ не увидишь ничего, кромѣ голой глинистой земли и грязи, этихъ враговъ мечтательности и... чистаго наряда. Часто случается, что зеленая равнина въ Калифорніи, покрытая травой, оказывается въ дѣйствительности тѣмъ же, чѣмъ казалась издали, но часто бываетъ, что она лучше только издали по той причинѣ, что, несмотря на свой высокій ростъ, его стебли, какъ бы враждуя между собой, далеко сторонятся одинъ отъ другого, какъ бы съ особеннымъ самодовольствомъ, и остаются стоять весьма недружелюбно порознь, а между ними виднѣются некрасивыя пустыя мѣста голаго песку.
   Самое забавное, что я когда-либо видывалъ на свѣтѣ, это -- восторги туристовъ, которые пріѣзжаютъ сюда "изъ штатовъ" и восхищаются прелестью вѣчно-цвѣтущей Калифорніи. Да они и всегда проявляютъ такой же восторгъ. Но, можетъ быть, они бы нѣсколько ему измѣнили, если бы знали, до чего были поражены калифорискіе старожилы (у которыхъ свѣжа въ памяти запыленная и неопредѣленная "зелень" калифорнской растительности), когда имъ пришлось въ благоговѣйномъ восторгѣ созерцать роскошную глянцовитую окраску, безграничную свѣжесть и щедрое разнообразіе формъ, величинъ и породъ растительности, которая превращаетъ картины природы Востока въ райское видѣніе. Было бы смѣшно, если бы не было въ сущности такъ грустно подумать, что человѣкъ можетъ приходить въ восторгъ отъ суровой и мрачной калифорнской природы послѣ того, какъ онъ видѣлъ луговой просторъ Новой Англіи, видѣлъ ея клены, дубы и сводчатыя липы, одѣтыя въ лѣтній нарядъ или роскошные оттѣнки и переливы осенней окраски. Никакая страна не можетъ быть красива, если климатъ ея остается безъ перемѣны, а слѣдовательно и тропики не могутъ быть красивы, несмотря на всѣ похвалы, которыми ихъ осыпаютъ. На первый взглядъ они кажутся дѣйствительно красивы, но однообразіе отнимаетъ у нихъ мало-по-малу всѣ ихъ прелести. Перемѣна, вотъ помощница, необходимая природѣ для того, чтобы творить чудеса. Страна, въ распоряженіи которой есть четыре вполнѣ опредѣленныхъ и раздѣльныхъ времени года, не можетъ страдать недостаткомъ красотъ или изнывать въ неизмѣнномъ однообразіи. Каждое время года несетъ съ собою свой особый міръ радостей и интересовъ, сосредоточенныхъ на наблюденіи за его нарожденіемъ, его постепеннымъ дружнымъ развитіемъ, его возростающими прелестями, и въ ту самую минуту, когда оно начнетъ надоѣдать, оно проходитъ и наступаетъ полнѣйшая перемѣна, съ цѣлой свитой новыхъ чаръ и новыхъ роскошныхъ даровъ. Мнѣ кажется, что человѣку, который сочувствуетъ природѣ, каждое время года кажется самымъ лучшимъ и самымъ прекраснымъ.
   Городъ Санъ-Франциско дѣйствительно очарователенъ для его обитателей, не онъ имѣетъ красивый и внушительный видъ только издали. Вблизи замѣтно, что дома его большею частью старинной архитектуры, что многія изъ улицъ состоять изъ полуразрушенныхъ, закоптѣлыхъ деревянныхъ домовъ, а безплодные песчаные холмы, подступающіе къ его предмѣстьямъ, слишкомъ замѣтно вдаются въ него. Даже его мягкій климатъ гораздо пріятнѣе, если не самъ испытываешь его на себѣ, а только про него читаешь, потому что прекрасный, безоблачный небосводъ постепенно теряетъ свою привлекательность, а если желанные дожди и наступаютъ, то наступаютъ дѣйствительно надолго. Даже такое игривое явленіе природы, какъ землетрясеніе, гораздо привлекательнѣе, если на него смотрѣть только изд...
   Впрочемъ, на этотъ счетъ мнѣнія крайне разнообразны. Климатъ въ Санъ-Франциско весьма мягкій и поразительно ровный. Термометръ стоитъ приблизительно на семидесяти градусахъ круглый годъ. Вообще, онъ врядъ ли подвергается какимъ-либо измѣненіямъ.
   Вамъ приходится спать подъ одной или подъ двумя легкими простынями какъ лѣтомъ, такъ равно и зимою, и не употреблять сѣтки отъ москитовъ. Никто никогда не носитъ лѣтнихъ нарядовъ; вамъ приходится ходить неизмѣнно въ широкомъ черномъ суконномъ сюртукѣ (если у васъ есть таковой, конечно) какъ въ августѣ, такъ и въ январѣ -- безразлично: климатъ здѣсь не бываетъ ни теплѣе, ни холоднѣе, чѣмъ обыкновенно,-- чѣмъ каждый мѣсяцъ, неизмѣнно. Вамъ не приходится носить пальто; но не приходится зато употреблять и вѣеровъ. Это самый пріятный климатъ, какой только можно себѣ представить во весь круглый годъ, и, безъ сомнѣнія, долженъ считаться самымъ неизмѣннымъ климатомъ въ цѣломъ мірѣ. Въ продолженіе лѣтнихъ мѣсяцевъ здѣсь дуютъ вѣтры; но вы можете, если вамъ угодно, на это время уѣхать въ Оклэндъ, за три-четыре мили отсюда: тамъ нѣтъ вѣтровъ. За цѣлыхъ девятнадцать лѣтъ снѣгъ шелъ здѣсь только разъ, да и то пролежалъ на землѣ лишь настолько, чтобы успѣть удивить собою малыхъ дѣтушекъ, которыя не могли понять, что бы это могло быть, такое пушистое, перистое вещество?
   Цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ подъ-рядъ, изъ году въ годъ, небосводъ бываетъ сіяющій, безоблачный, и ни одной капли дождя не упадетъ за все это время. Но зато, когда наступятъ остальные четыре мѣсяца, для васъ явится необходимость пойти и хоть украсть себѣ зонтикъ, потому что онъ понадобится вамъ... и понадобится не въ продолженіе одного только дня, а цѣлыхъ ста двадцати дней почти безъ перерыва и безъ перемѣны. Если вамъ надобно пойти съ визитомъ, вамъ нечего справляться съ облаками, обѣщаютъ ли они, что будетъ дождь или нѣтъ: вамъ стоитъ только заглянуть въ альманахъ. Если тамъ стоитъ "зима",--значитъ, будетъ дождь; а если "лѣто",-- дождя не будетъ, и вы ничего противъ этого не подѣлаете. Въ Санъ-Франциско вамъ не нужны громоотводы, потому что тамъ никогда не бываетъ ни грома, ни молніи. Послѣ того, какъ въ теченіе шести или восьми недѣль подъ-рядъ вамъ пришлось слушать по ночамъ непрерывный, однообразный и жуткій шумъ этихъ тихихъ дождей, вы пожелаете отъ всего сердца, чтобы громъ грянулъ и загрохоталъ, и раскатился по этому дремлющему небосводу, чтобы онъ оживилъ все вокругъ; вы пожелаете, чтобы скрытыя за ними молніи прорѣзали унылый и однообразный небосклонъ и зажгли его ослѣпительнымъ огнемъ хоть на одно единое мгновенье! Вы готовы бы отдать все, что угодно, за то, чтобы услышать старые, знакомые раскаты грома, чтобы увидѣть, какъ молнія убьетъ кого-нибудь. О такъ же точно, какъ во время зимнихъ дождей, приходится вамъ въ лѣтнюю пору, прострадавъ цѣлыхъ четыре мѣсяца отъ блеска и сухости безжалостнаго солнца, чувствовать стремленье упасть на колѣни и молить Бога о ниспосланіи дождя... или града... или снѣга... или грома и молніи... или чего бы то ни было, чтобы только прервало этотъ лѣтній однообразный зной; вы готовы даже согласиться на землетрясенье... если не нашли ничего лучшаго, и есть шансы, что вы его дождетесь.
   Санъ-Франциско стоитъ на песчаныхъ холмахъ, но эти песчаные холмы весьма плодотворнаго свойства и покрыты богатой растительностью. Всѣ рѣдкіе цвѣты, которые жители Соединенныхъ Штатовъ разводятъ съ такой заботливостью и терпѣньемъ въ парникахъ и теплицахъ, здѣсь, на открытомъ воздухѣ, цвѣтутъ круглый годъ: всѣхъ сортовъ гераніи, лиліи, терновники и махровыя розы... я не знаю и десятой доли всѣхъ названій; знаю только, что въ то время, когда нью-іоркцы завалены сугробами, скрыты подъ пеленами снѣга, калифорицы завалены такими же ворохами и коврами цвѣтовъ... впрочемъ, въ томъ только случаѣ, когда ихъ не обрываютъ и даютъ имъ рости. Я слышалъ также, что у нихъ есть еще самый рѣдкій и самый прекрасный изъ цвѣтовъ -- "Espiritu Santo", т. е. цвѣтокъ "Святого Духа", хоть мнѣ казалось, что онъ растетъ только въ Центральной Америкѣ, въ южной части Панамскаго перешейка. Въ чашечкѣ этого цвѣтка заключено миніатюрное подобіе голубка, бѣлаго, какъ снѣгъ. Испанцы питаютъ суевѣрное благоговѣніе къ нему. Его бутонъ былъ перевезенъ въ Соединенные Штаты, залитый эѳиромъ; молодой отростокъ и самый зародышъ цвѣтка тоже были отвезены туда, но всяческія попытки заставить его тамъ расцвѣсть не привели ни къ чему.
   Я гдѣ-то, въ другомъ мѣстѣ, упоминалъ о безконечной калифориской зимѣ въ Моно (Калифорнія), а сію минуту говорю о вѣчной веснѣ въ Санъ-Франциско. Если же мы проѣдемъ еще на сто миль подальше, по прямой линіи, мы попадемъ въ страну вѣчнаго лѣта, въ Сакраменто... Въ Санъ-Франциско никогда не увидишь ни лѣтнихъ платьевъ, ни москитовъ, но въ Сакраменто можно найти и тѣ, и другіе, положимъ, не всегда и не сплошь круглый годъ, но, по крайней мѣрѣ, въ теченіе ста сорока трехъ мѣсяцевъ за двѣнадцать лѣтъ. Тамъ всегда цвѣтутъ цвѣты, въ этомъ читатель можетъ мнѣ легко повѣрить; и тамъ люди страдаютъ, и въ потѣ своего лица трудятся, и ругаются и днемъ и ночью, вечеромъ и утромъ, и тратятъ понапрасну свои самыя свѣжія силы на то, чтобы только обмахиваться вѣерами. Тамъ уже становится жарко; но если вы спуститесь еще южнѣе, къ Форту-Юма, вы найдете, что тамъ еще жарче. Фортъ-Юма, по всей вѣроятности, самое жаркое мѣсто на землѣ; термометръ стоитъ на ста двадцати градусахъ въ тѣни все время, за исключеніемъ того, когда онъ подвергается перемѣнѣ и поднимается еще выше. Этотъ фортъ -- военный постъ Соединенныхъ Штатовъ и его обитатели до того привыкаютъ къ этому ужаснѣйшему зною, что даже страдаютъ безъ него. Есть особое сказаніе, гласящее (по словамъ Джона Феникса, которому приписываютъ его), что тамъ умеръ нѣкогда какой-то очень, очень грѣшный, очень дурной солдатъ и, само собою разумѣется, отправился прямешенько въ самый жаркій уголокъ вселенной, въ пекло, и... на слѣдующій же день "вытребовалъ по телеграфу свои одѣяла". Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ правдивости этого разсказа: я видѣлъ самъ своими глазами то самое мѣсто, гдѣ нѣкогда жилъ этотъ солдатъ въ качествѣ постояльца.
   Въ Сакраменто вѣчно стоитъ знойное лѣто и вы можете круглый годъ срывать розы, ѣсть землянику и мороженое и носить бѣлое полотняное платье, и задыхаться, и потѣть часовъ съ восьми, съ девяти утра и въ концѣ концовъ возвращаться въ каретѣ. А въ двѣнадцать закутаться въ мѣха и шубы, надѣть коньки и отправиться кататься по замерзшей поверхности Доннера,-- озеро, которое лежитъ на семь тысячъ футовъ надъ поверхностью долины, межъ снѣжныхъ береговъ въ пятнадцать футовъ глубины, подъ сѣнью величественныхъ горныхъ вершинъ, которыя вздымаютъ свои ледовитые зубцы на десять тысячъ футовъ въ вышину надъ уровнемъ моря. Какъ вамъ понравится такой рѣзкій переходъ? Гдѣ вы найдете другой такой же во всемъ западномъ полушаріи?
   Нѣкоторые изъ насъ скользили вокругъ горныхъ ледовитыхъ стѣнъ по изгибамъ Тихоокеанской желѣзной дороги, тутъ же, по близости, на высотѣ шести тысячъ футовъ надъ уровнемъ моря, и съ высоты птичьяго полета смотрѣли, какъ птицы, на безсмертное, неувядающее лѣто въ долинѣ Сакраменто съ ея плодородными полями, ея перистой кудрявой листвою, ея серебристыми потоками, которые дремлютъ въ нѣжной дымкѣ волшебно-прекраснаго воздуха. И все это безконечно смягчается, пріобрѣтая болѣе одухотворенный оттѣнокъ, и становится еще болѣе привлекательнымъ и очаровательнымъ, благодаря отдаленію и тому, что оно виднѣется за неприступными снѣжными и ледовитыми вратами, за дикими, суровыми зубцами и обрывами..
  

ГЛАВА XII.

Калифорнія.-- Женщина-новость!-- А вѣдь это, кажется, ребенокъ? Сто пятьдесятъ долларовъ за поцѣлуй!-- Жду очереди...

   Въ этой самой, только-что упомянутой долинѣ Сакраменто и производилось множество раскопокъ, самыхъ давнихъ и самыхъ доходныхъ раскопокъ золотой руды. И до сихъ поръ еще вы можете замѣтить, что мѣстами ея бархатистые пригорки и ровныя пространства изрыты, изрѣзаны и обезображены жадными золотоискателями, пришедшими сюда еще пятнадцать-двадцать лѣтъ тому назадъ. Такія безобразія вы можете встрѣтить во всю ширь и гладь Калифорніи, а въ нѣкоторыхъ изъ подобныхъ мѣстъ, гдѣ еще раскинулись одни только лѣса да луга, не видно ни одной живой души, ни дома, ни бревна, ни камня, ни какого бы то ни было обломка отъ развалинъ; нигдѣ не слышно ни звука, ни шороха, который бы прервалъ торжественную тишину. Вамъ трудно будетъ представить себѣ, что нѣкогда здѣсь стоялъ цвѣтущій городокъ, въ которомъ было двѣ-три тысячи душъ населенія. Тамъ издавалась собственная своя газета, была своя пожарная команда, свой духовой оркестръ, свой отрядъ добровольнаго войска, свой банкъ, свои гостинницы и шумныя процессіи въ торжественный день "Четвертаго іюля"; были здѣсь и рѣки, и игорные притоны, прокопченые насквозь табачнымъ дымомъ и нечестивыми рѣчами, и люди всѣхъ націй съ косматыми бородами и всѣхъ оттѣнковъ кожи, и столы, на которыхъ такими кучами наваленъ золотой песокъ, что ихъ хватило бы на содержаніе какого-нибудь нѣмецкаго княжества; улицы, запруженныя толпами народа и кишащія дѣловымъ людомъ; городскіе участки, которые представляли собою стоимость по четыреста долларовъ за футъ по фасаду на улицу; трудовая возня и хохотъ, музыка и пляска, ругань и драка, стрѣльба и расправа мечомъ; кровавое слѣдствіе и человѣческая жертва на съѣденіе ежедневно, все, что составляетъ усладу и украшеніе нашего существованія; словомъ, "всѣ" условія и принадлежности разростающагося и богатаго многообѣщающаго города; а теперь, теперь ничего не осталось отъ него, за исключеніемъ безлюднаго, бездомнаго уединенія! Люди ужь умерли, дома давно исчезли, даже самое названіе бывшаго города забыто. Ни въ какой другой странѣ, ни даже въ наше время, не вымирали и не исчезали такъ быстро и такъ всецѣло, какъ въ былыя времена въ Калифорніи.
   Въ тѣ дни это населеніе состояло изъ людей предпріимчивыхъ, сильныхъ, непокойныхъ; это было, вообще, весьма любопытное населеніе! Оно было единственное въ своемъ родѣ и весь міръ никогда не видывалъ, да и не увидитъ другого, подобнаго ему. Это было сборище въ двѣсти тысячъ молодыхъ людей, но не вертлявыхъ, изнѣженныхъ, слабосильныхъ франтовъ, затянутыхъ въ перчатки, а, наоборотъ, статныхъ, мускулистыхъ, неустрашимыхъ юныхъ смѣльчаковъ, исполненныхъ силы и подвижности и богато одаренныхъ всяческими совершенствами, которыя даютъ человѣку возможность безбоязненно и щедро пользоваться ими въ годы мужества. Словомъ, то былъ самый цвѣтъ, образецъ самой блестящей на свѣтѣ молодежи. Ни женщинъ, ни дѣтей, ни сѣдыхъ и дряхлыхъ ветерановъ, никого, кромѣ самыхъ стройныхъ, самыхъ ясноокихъ, быстроногихъ, сильныхъ и твердыхъ на руку юныхъ великановъ, самое странное, самое прекрасное изъ населеній, самая доблестная толпа, какая когда-либо нарушала спокойствіе этихъ дикихъ, безлюдныхъ земель.
   Гдѣ-то они теперь? Они разсѣяны по всѣмъ концамъ свѣта или преждевременно состарились и одряхли; иные умерли насильственною смертью въ борьбѣ на улицѣ или въ ссорѣ; другіе умерли съ разбитыми надеждами и разбитымъ сердцемъ; всѣ умерли или разбрелись и всѣ пали жертвой, принесенной на алтарь златого тельца; и эта жертва самое благородное изъ всесожженій, которое когда-либо возносило къ небесамъ свой благоговѣйный ѳиміамъ. Просто жалости подобно, когда вспомнишь про нихъ!
   Это было чудо что за населеніе! Всѣ нерѣшительные сони, неповоротливые и тупоголовые сидѣли по домамъ: такой мрази вы не найдете среди піонеровъ, изъ такого рода матеріаловъ нельзя создать піонера! Такъ вотъ такого-то рода населеніе доставило Калифорніи славу, что она родитъ поразительно смѣлыя предпріятія и ведетъ ихъ въ гору блестящимъ образомъ, съ грандіозной дерзостью и полнымъ равнодушіемъ къ затратамъ или къ ихъ послѣдствіямъ, которыя она несетъ на себѣ еще и до сей день, а если ей случится выкинуть какой-нибудь новый сюрпризъ, серьезные люди всего міра, по обыкновенію, только улыбаются на это и говорятъ:
   -- Ну, Калифорнія такъ Калифорнія и есть!
   Крутеньки они были въ тѣ времена! Они такъ и плавали въ золотѣ, въ водкѣ, въ дракахъ и фанданго и... были несказано счастливы. Честный золотоискатель выкапывалъ золота на сто и даже до тысячи долларовъ въ день изъ своего участка, а благодаря игорнымъ притонамъ и прочимъ развлеченіямъ, на слѣдующее же утро у него не было ни одного цента, если ему хоть сколько-нибудь не везло. Эти люди сами варили и жарили себѣ свой горохъ и ветчину, сами пришивали себѣ оторванныя пуговицы, сами мыли себѣ свои шерстяныя синія рубашки, и, если кому хотѣлось накликать на себя драку безъ дальнѣйшихъ проволочекъ, ему стоило только появиться среди общества въ бѣлой рубашкѣ и въ цилиндрѣ -- и драка была къ его услугамъ.. Эти люди ненавидѣли аристократовъ; у нихъ было даже особое враждебное чувство къ тому, что на своемъ языкѣ они величали "кипяченой рубахой".
   То было общество дикое, своевольное, безпорядочное, смѣшное! Мужчины, одни только мужчины, цѣлыя толпы рослыхъ мужчинъ -- и ничего юнаго, ничего женственнаго, ни намека на женщину нигдѣ по близости!
   Въ тѣ дни рудокопы и золотоискатели сбѣгались гурьбою, чтобы мелькомъ увидать такую благословенную картину, какъ... женщина, живая женщина! Старожилы еще разсказываютъ по сей день, что въ одно прекрасное утро, на зарѣ, въ одномъ изъ пріисковъ разнеслась вѣсть, что пріѣхала женщина! Видѣли ситцевое платье, которое будто бы висѣло снаружи фургона, стоявшаго въ концѣ пространства, занятаго селеніемъ золотопромышленниковъ. Каждый шелъ туда, и вдругъ поднялся восторженный крикъ, когда увидали, что дѣйствительно настоящее женское платье развѣвается по-вѣтру (Фургоны -- вѣрный признакъ, что пріѣхали эмигранты). Виднѣлся также и самъ эмигрантъ... мужчина.
   Золотоискатели сказали:
   -- Тащи ее сюда!
   Но онъ возразилъ:
   -- Господа, это моя жена. Она нездорова; насъ ограбили индѣйцы, они отобрали у насъ все, что было: деньги, съѣстные припасы, словомъ, все! Намъ надо успокоиться и отдохнуть.
   -- Тащи ее сюда, намъ надо ее видѣть!
   -- Но, господа, бѣдная женщина... она...
   -- Тащи ее сюда!
   И онъ притащилъ ее; и зрители бросали шапки вверхъ на воздухъ и трижды громко крикнули "ура!" и толпились вокругъ нея, прислушивались къ звуку ея голоса и смотрѣли на нее, какъ люди, которые скорѣе прислушивались къ своимъ воспоминаніямъ, нежели къ тому, что видѣли и слышали въ настоящемъ. Они собрали двѣ тысячи пятьсотъ долларовъ въ золотомъ пескѣ и отдали ихъ ея мужу, и опять бросали шапки, и опять кричали свое твоекратное "ура" и разошлись по домамъ съ чувствомъ полнаго удовлетворенія.
   Однажды мнѣ случилось обѣдать въ Санъ-Франциско, въ семьѣ одного піонера. Я заговорилъ съ дочерью его, молодой дѣвушкой, первымъ впечатлѣніемъ которой въ Санъ-Франциско было приключеніе, хоть и не особенно памятное для нея, такъ какъ она сама о немъ не помнитъ: въ то время она была малюткой двухъ или трехъ лѣтъ.
   Отецъ ее разсказалъ, что, высадившись на берегъ съ парохода, они пошли вдоль до улицѣ; слуга шелъ впереди, указывая дорогу, и несъ ребенка на рукахъ. Вдругъ имъ загородилъ дорогу громаднаго роста рудокопъ съ большой бородою. Опоясанный дорожнымъ кушакомъ, въ сапогахъ со шпорами, онъ гремѣлъ всевозможнымъ смертоноснымъ оружіемъ: очевидно, онъ только-что возвращался изъ долгаго пребыванія въ горахъ. Онъ остановилъ слугу и стоялъ передъ ребенкомъ молча, а на лицѣ его отражалось полное удовольствіе и удивленіе.
   -- А вѣдь это ребенокъ!-- произнесъ онъ съ благоговѣніемъ. И затѣмъ порывисто вытащилъ изъ кармана кожаную сумку и сказалъ слугѣ:-- Вотъ возьмите себѣ сто пятьдесятъ долларовъ въ золотомъ пескѣ... я вамъ ихъ даю за разрѣшеніе поцѣловать эту малютку!
   Этотъ анекдотъ -- истинное происшествіе.
   Но замѣтьте, какъ все мѣняется! Сидя за обѣденнымъ столомъ и слушая этотъ анекдотъ, я думалъ, что и вдвое большую сумму отказались бы теперь принять за право поцѣловать того же самаго ребенка: семнадцать лѣтъ, которыя протекли съ тѣхъ поръ, больше чѣмъ вдвое повысили цѣну на его поцѣлуй.
   Разъ что я попалъ на эту тему, замѣчу кстати, что нѣкогда въ городѣ Старъ ("Star" -- звѣзда, букв.), въ Гумбольдтовыхъ горахъ, я самъ тоже стоялъ долго на своемъ мѣстѣ въ длинной вереницѣ рудокоповъ и служащихъ на пріискахъ и терпѣливо выжидалъ, когда наступитъ моя очередь подсмотрѣть въ трещину стѣны, чтобы насладиться роскошнымъ и новымъ для насъ зрѣлищемъ -- созерцаніемъ настоящей, живой женщины! По прошествіи получаса, когда пришелъ, наконецъ, мой чередъ, я приложилъ глазъ къ трещинѣ и, она предстала предо мной. Одной рукой она подбоченилась, а другою подбрасывала на сковородкѣ яблочный пирогъ. Ей было лѣтъ сто-шестьдесятъ и ни единаго зуба во рту {Теперь, когда я пришелъ въ болѣе мирное настроеніе, я добровольно готовъ сбавить ей сотенку годковъ. (М. Т.).}.
  

ГЛАВА XIII.

Жизнь въ Сань-Франциско.-- Ничтожные пріиски.-- Мое первое землетрясеніе.-- Инстинктъ репортера.-- Послѣдствія ударовъ.-- Приключенія и достопримѣчательности.-- Преступленіе противъ шабаша.-- Жилецъ и прислуга.-- Трогательный обычай, которому не мѣшаетъ слѣдовать.-- Вліяніе землетрясенія на священнослужителей.

   Нѣсколько мѣсяцевъ я наслаждался совершенно новымъ фазисомъ своего существованія: я предался безпечной лѣни, словно мотылёкъ. Мнѣ нечего было дѣлать, ни передъ кѣмъ, ни за что не приходилось отвѣчать, никакихъ не надо было испытывать финансовыхъ тревогъ. Я буквально влюбился въ самое общительное и самое радушное изъ обществъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Послѣ дебрей и пустынь Уошу, Санъ-Франциско показался мнѣ чѣмъ-то въ родѣ земного рая. Я жилъ въ самомъ лучшемъ отелѣ, выставлялъ напоказъ свои наряды въ самыхъ видныхъ домахъ и зрѣлищахъ; я посѣщалъ оперные спектакли и научился дѣлать видъ, что мой слухъ плѣненъ музыкой, которая чаще рѣзала мнѣ уши, нежели плѣняла мой неразвитой слухъ, говоря откровенно, если бы у меня хватило грубой прямоты въ этомъ признаться. Впрочемъ, я думаю, я былъ тогда не Богъ вѣсть насколько хуже большинства моихъ соотечественниковъ въ этомъ отношеніи. Я стремился обратиться въ мотылька, ну, вотъ и обратился, наконецъ.
   Я посѣщалъ частныя собранія, разодѣтый въ нарядное платье; я скалилъ зубы и выставлялъ напоказъ свой костюмъ, какъ настоящій и природный щеголь; я танцовалъ польку и "шоттишъ" особымъ па, присущимъ только мнѣ одному... да еще, пожалуй, кенгуру. Однимъ словомъ, я поддерживалъ въ надлежащей степени свое достоинство, какъ человѣкъ, который представляетъ изъ себя цѣнность въ будущемъ въ сто тысячъ долларовъ, и весьма возможно, что достигнетъ неоспоримаго вліянія, когда продажа серебряныхъ рудниковъ на Востокѣ будетъ совершенно приведена къ концу. Я швырялъ деньги пригоршнями, не стѣсняясь, и въ то же время любопытнымъ взоромъ слѣдилъ за цѣнами на серебряную руду и поджидалъ, что можетъ случиться въ Невадѣ.
   И случилось нѣчто весьма важное.
   Лица, у которыхъ въ рукахъ была сосредоточена земельная собственность въ штатѣ Невада, подали голосъ противъ государственныхъ конституціонныхъ началъ; но людей, которымъ нечего было терять, оказалось большинство, и они взяли эту мѣру съ бою, напроломъ. Впрочемъ, въ концѣ концовъ, это еще не сразу оказалось тѣмъ, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ, то есть безспорнымъ погромомъ.
   Я колебался, я прикидывалъ въ умѣ шансы на успѣхъ и, наконецъ, рѣшилъ не продавать. Цѣны на бумаги продолжали подниматься, спекуляціи мчались безумною скачкой, банкиры, купцы, юристы, доктора, механики, земледѣльцы, даже прачки и судомойки, всѣ, всѣ рѣшительно ставили свой заработокъ на серебряныя бумаги, и каждый разъ вставшее утромъ солнце заходило надъ бѣдняками, которые обогатились, и надъ богачами, которые разорились до тла. Что это была за масляница для игроковъ! Гаульдъ и Керри воспарили въ высь и дошли до шести тысячъ трехсотъ долларовъ за квадратный футъ!
   И вдругъ, совершенно неожиданно, вся и все было предано гибели и разрушенію! Разгромъ былъ полнѣйшій. Раздутый пузырь лопнулъ и послѣ него едва осталось чуть мокренькое мѣстечко. Я рано и основательно превратился въ нищаго: мои накопленныя бумаги не представляли собой стоимости хотя бы той бумаги, на которой онѣ были отпечатаны; я ихъ всѣхъ побросалъ. И я же самъ, тотъ самый весельчакъ, безпечный идіотъ, который сорилъ деньгами, какъ щепками, и воображалъ, что нужда до меня не достанетъ, я не имѣлъ теперь ничего, кромѣ пятидесяти долларовъ, которые собралъ отъ своихъ должниковъ и уплатилъ ихъ. Изъ отеля я перебрался въ самый уединенный частный меблированный домъ, я взялъ себѣ репортерскую "каютку" и принялся за дѣло. Мои умственныя силы не были разбиты, такъ какъ я возлагалъ твердыя надежды на продажу серебряныхъ пріисковъ на Востокѣ. Но о Данѣ я не имѣлъ никакихъ вѣстей: мои письма или не доходили, или оставались безъ отвѣта.
   Однажды я чувствовалъ себя довольно слабымъ и не пошелъ въ контору. На слѣдующій день я пошелъ на службу, какъ всегда, въ двѣнадцать часовъ, и нашелъ у себя на конторкѣ записку, которая уже лежала тамъ цѣлыхъ двадцать четыре часа. Она была подписана: "Маршалъ" (такъ звали виргинскаго репортера) и состояла изъ приглашенія пожаловать въ гостинницу повидаться съ нимъ и еще съ однимъ или двумя изъ его друзей въ тотъ же день вечеромъ, такъ какъ на слѣдующее утро они уже уѣдутъ на Востокъ. Въ припискѣ говорилось, что цѣль ихъ путешествія -- большое горнопромышленное предпріятіе.
   Врядъ ли когда мнѣ дѣлалось такъ дурно, какъ тогда.
   Я бранилъ себя за то, что не былъ въ конторѣ въ одинъ единственный день изъ всего года, когда мнѣ скорѣе всего слѣдовало бы тамъ быть. Журя себя такимъ образомъ, я добрелъ до пароходной пристани, которая была на разстояніи цѣлой мили отъ конторы, и очутился какъ разъ во-время для того, чтобы опоздать. Пароходъ уже отчалилъ и направлялся прочь отъ берега.
   Однако, я самъ утѣшалъ себя мыслью, что, можетъ быть, ихъ спекуляція сойдетъ на ничто... Положимъ, плохое утѣшеніе, но тѣмъ не менѣе я вернулся къ своему, ярму, принявъ рѣшеніе примириться со своими тридцатью пятью долларами въ недѣлю и позабыть и думать объ этомъ.
   Спустя мѣсяцъ мнѣ пришлось впервые насладиться прелестями землетрясенія. Оно было то самое, которое тогда долго еще величали "большимъ" и "знаменитымъ"; но и по сей день его именно этими эпитетами и отличаютъ отъ другихъ.
   Случилось оно ровно въ полдень одного яснаго октябрьскаго дня. Я шелъ внизъ по Третьей улицѣ и единственные движущіеся предметы предо мною на весь этотъ густо населенный и модный кварталъ были: человѣкъ въ одноколкѣ, ѣхавшій позади меня, и уличный омнибусъ, который медленно своротилъ въ улицу, пересѣкавшую ту, по которой я шелъ. Если ихъ не считать, то все вокругъ было погружено въ полнѣйшую и безлюднѣйшую тишину.
   Когда я завернулъ за уголъ, обходя строющійся домъ, послышался вдругъ сильный шумъ и грохотъ и мнѣ почудилось, что то же повторилось внутри дома: тамъ какъ будто шла горячая драка. Прежде чѣмъ я могъ обернуться и отыскать дверь, раздался дѣйствительно страшный ударъ. Казалось, земля волной уходила у меня изъ подъ ногъ и это ощущеніе прерывалось какимъ-то покачиваніемъ снизу вверхъ, причемъ раздавался тяжелый звукъ, какъ будто кирпичныя стѣны домовъ трутся одна о другую. Я стукнулся всѣмъ тѣломъ о заборъ дома и зашибъ себѣ локоть. Теперь я уже понялъ, что это такое, и ни по чему-либо другому, а просто благодаря врожденному инстинкту репортерства, вынулъ часы и запомнилъ, который былъ тогда часъ. Въ эту минуту я почувствовалъ третій и еще болѣе рѣзкій толчекъ и сотрясеніе и меня отбросило на мостовую. Ну, и зрѣлище же я увидѣлъ въ то время, пока силился удержаться на ногахъ!
   Весь передній фасадъ высокаго четырехэтажнаго каменнаго зданія на Третьей улицѣ выперло наружу, какъ выдавленную дверь, и онъ упалъ, разсыпаясь поперекъ улицы и поднимая пыль въ видѣ высокаго, большого столба дыма. Сюда же подоспѣла одноколка: черезъ край ея перелетѣлъ человѣкъ, и въ болѣе краткій срокъ, нежели я могу вамъ передать, экипажъ разлетѣлся вдребезги на такія малыя частицы, что онѣ разсѣялись вдоль по улицѣ на добрые триста ярдовъ. Можно было подумать, что кто-нибудь выстрѣлилъ зарядомъ, состоявшимъ изъ обломковъ стульевъ и лохмотьевъ обивки.
   Омнибусъ остановился; лошади брыкались и ржали, пассажиры хлынули изъ вагона съ обоихъ концовъ. Какой-то толстякъ застрялъ наполовину въ окнѣ, въ которомъ самъ же и продавилъ стекло. Его сильно прижало и онъ вопилъ и барахтался, какъ настоящій безумецъ. Куда ни глянь, всюду виднѣлись двери, изъ которыхъ струились цѣлые потоки людей; и почти скорѣе, чѣмъ успѣешь одинъ разъ мигнуть и приноровиться мигнуть во второй, вывалило на улицу множество народа, который нескончаемою вереницей спѣшилъ внизъ по каждой изъ улицъ, которыя были мнѣ видны съ того мѣста, гдѣ я стоялъ Никогда въ жизни еще не была такъ быстро превращена самая торжественная тишина въ самую кипучую, дѣятельную жизнь.
   Таковы были чудеса, содѣянныя великимъ землетрясеніемъ, изъ числа тѣхъ, которыя происходили у меня на глазахъ; но фокусы и шутки, которые оно выкидывало повсемѣстно на большомъ пространствѣ города, дали обильную пищу зубоскаламъ дней на девять. Разрушено было мало строеній, но поврежденій нанесено много и довольно серьезныхъ.
   Курьезовъ, продѣланныхъ землетрясеніемъ, было безконечное множество. Дамы и мужчины, которые были больны или отдыхали, или засидѣлись поздно вечеромъ въ гостяхъ и теперь нагоняли потерянный сонъ, всѣ толпой высыпали на улицу въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ, а нѣкоторые даже и вовсе безъ костюмовъ.
   Одна женщина, мывшая своего ребенка, бѣжала по улицѣ, держа его голаго за ноги, какъ ощипаннаго индюка. Вліятельнѣйшіе изъ гражданъ, про которыхъ думали, что они строго соблюдаютъ "день субботній", выбѣжали изъ увеселительныхъ "салоновъ" въ нижнихъ рубашкахъ и съ билліардными кіями въ рукахъ. Десятки горожанъ, шеи которыхъ тонули въ глубокихъ складкахъ парикмахерскихъ салфетокъ, выскакивали изъ парикмахерскихъ, покрытые мыльной пѣной такъ, что только глаза виднѣлись, или съ одной до чиста выбритой щекой, тогда какъ другая еще сохраняла свою щетинистую растительность. Лошади вырывались изъ своихъ конюшенъ, а какая-то собака, съ перепугу, взбѣжала на крышу дома вверхъ по лѣстницѣ, которая была прислонена къ верхнему, чердачному этажу; когда же ея страхъ прошелъ, у нея не хватило духу сойти внизъ тѣлъ же путемъ, какимъ она взобралась наверхъ.
   Въ главномъ изъ отелей одинъ извѣстный издатель сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ безъ платья и въ одномъ только короткомъ нижнемъ бѣльѣ; наткнувшись дорогой на горничную, онъ воскликнулъ: "О, что мнѣ теперь дѣлать? Куда мнѣ идти?" на что она отвѣтствовала съ невозмутимою наивностью: "Если у васъ нѣтъ выбора, вы можете попробовать зайти въ магазинъ готоваго платья!"
   Нѣкая особа, супруга иностраннаго консула, считалась всѣми признанной передовой законодательницей модъ и каждый разъ, что ее видѣли, она появлялась въ какомъ-нибудь новомъ или экстраординарномъ нарядѣ, а вслѣдъ за тѣмъ всѣ окрестныя дамы производили нападеніе на кошельки своихъ мужей и наряжались сообразно съ ея новымъ нарядомъ. Одинъ изъ мужей, значительно пострадавшій отъ этого и слѣдовательно немало ворчавшій на свою супругу, стоялъ у окна въ то самое время, какъ произошелъ первый подземный ударъ, и въ ту же минуту супруга консула, которая только-что вышла изъ ванны, обратилась въ бѣгство, какъ была, не защищенная отъ нескромныхъ взоровъ ничѣмъ, кромѣ... одной только небольшой купальной простыни. Злополучный супругъ-страдалецъ подавилъ въ себѣ трепетъ передъ землетрясеніемъ и сказалъ своей женѣ: "Вотъ "эта" мода, наконецъ, хоть на что-нибудь похожа! Скорѣй, душа моя, бѣги за своей простыней!"
   Штукатурка, которая въ тотъ день валилась съ потолка въ домахъ Санъ-Франциско, могла бы усѣять собою нѣсколько десятинъ земли. Нѣсколько дней спустя, народъ собирался кучками поглазѣть, показывая пальцами на длинныя трещины въ видѣ зигзаговъ, спускавшихся съ карнизовъ къ землѣ. Въ одномъ домѣ верхушки трехъ дымовыхъ трубъ были отломаны на пространствѣ четырехъ футовъ въ вышину и вывернуты такъ винтообразно, что совершенно преграждали доступъ тягѣ. Посреди одной изъ улицъ на сто футовъ въ длину тянулась трещина въ шесть футовъ ширины и затѣмъ замывалась съ такою силой, что въ этомъ мѣстѣ земля приподнялась горбикомъ, въ видѣ невысокой могильной насыпи.
   Одна дама, сидѣвшая дома у себя въ гостиной, которая качалась и дрожала, была свидѣтельницей того, какъ часть стѣны, примыкавшая къ потолку, отходила отъ него неоднократно, дважды открываясь и закрываясь, какъ ротъ, и, наконецъ, выплюнула кусочекъ кирпича, какъ лишній зубъ, прямо на полъ. Эта дама была изъ такихъ женщинъ, которымъ противно легкомысліе, а потому она встала и вышла вонъ оттуда. Другая, спускаясь съ лѣстницы, была несказанно удивлена тѣмъ, что бронзовый Геркулесъ наклонился впередъ на своемъ пьедесталъ и какъ будто хотѣлъ ударить ее своей дубинкой. Они оба очутились внизу, на площадкѣ, одновременно, причемъ женщина потеряла сознаніе отъ страха. Нѣсколько времени спустя она родила ребенка, у котораго одна нога имѣла видъ дубинки. Впрочемъ, передумавъ, я предлагаю читателю самому взять на себя смѣлость такого сопоставленія... если онъ видитъ таковое.
   Въ одной изъ церквей первымъ толчкомъ были разрушены двѣ или три трубы органа. Какъ разъ въ эту минуту пасторъ, съ воздѣтыми горѣ руками, кончалъ богослуженіе. Онъ взглянулъ наверхъ, по направленію къ органу, запнулся и проговорилъ:
   -- Впрочемъ, сегодня мы пропустимъ "благословенный" стихъ,-- и въ ту же минуту на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ стоялъ, осталось лишь пустое пространство.
   Послѣ этого перваго толчка одинъ пасторъ въ Оклэндѣ сказалъ, обращаясь къ своей паствѣ:
   -- Останьтесь на мѣстахъ! Здѣсь лучше всего умирать!-- А послѣ третьяго удара онъ прибавилъ:
   -- Но и на улицѣ довольно подходящее мѣсто!
   И самъ онъ проскользнулъ въ заднюю дверь.
   Такого разрушенія, которому, благодаря землетрясенію, подвергались каминныя украшенія и туалетныя принадлежности, еще не видано въ Санъ-Франциско. Кажется, не было ни одной дѣвушки или матери семейства, которая не понесла бы въ этомъ отношеніи убытковъ. Картины, висѣвшія по стѣнамъ, были сорваны и сброшены на полъ, но еще чаще того случалось, что, благодаря забавному капризу того же землетрясенія, онѣ вертѣлись въ воздухѣ и поворачивались лицомъ къ стѣнѣ!
   Сначала мнѣнія чрезвычайно раздѣлились касательно того, какимъ путемъ и въ какомъ направленіи шло землетрясеніе; но этотъ фактъ былъ скоро установленъ съ помощью воды, которая расплескалась изъ прудовъ и озеръ. Тысячи людей пострадали отъ морской болѣзни, благодаря качкѣ, которую имъ устроили полы и мостовыя; тысячи людей такъ ослабѣли, что нѣсколько часовъ пролежали въ постели, а нѣкоторые даже нѣсколько дней послѣ того. Едва ли кому удалось совершенно избѣгнуть тошноты.
   Это забавное землетрясеніе и тѣ эпизоды, которые давали еще цѣлую недѣлю пищу молвѣ въ Санъ-Франциско, наполнили бы гораздо большую книгу, чѣмъ эта, а потому я и оставлю эту тему.
   Нѣсколько времени спустя, между прочимъ, я нашелъ случайно номеръ "Предпріятія" и меня сразило, какъ громомъ.
   "Пріиски Невады въ Нью-Іоркѣ".-- Дж. М. Маршалъ, Сива
   Херсъ и Амосъ Г. Розъ, выѣхавшіе изъ Санъ-Франциско въ іюлѣ мѣсяцѣ въ городъ Нью-Іоркъ, съ образцами серебряной руды изъ "Сосноваго Участка" города Гумбольдта и съ горнаго кряжа рѣки Риза, запродали серебряныя копи въ шесть тысячъ футовъ и гарантировали ихъ "Сосновыми горами",-- въ общемъ на сумму три милліона долларовъ. Однѣ только марки на купчей, которая теперь находится на пути въ городъ Гумбольдта для утвержденія, въ общемъ составили цѣнность въ три тысячи долларовъ; а это, говорятъ, самая высокая изъ суммъ, которыя когда-либо представляли марки, наклеенныя на какой-либо документъ. Оборотный капиталъ, въ размѣрѣ однаго милліона долларовъ, уже внесенъ въ казначейство, и уже куплены машины для промывки кварца на большой мельницѣ и будутъ тамъ установлены какъ только возможно скорѣе. Бумаги и акціи этого Общества и его капиталъ не поддаются оцѣнкѣ. Руда на пріискахъ въ этомъ участкѣ отчасти похожа на руду въ Гумбольдтовыхъ копяхъ Сивы Херса. Этотъ послѣдній, самъ открывшій эти пріиски, вмѣстѣ со своими друзьями забралъ въ свои руки всѣ самыя лучшія свинцовыя залежи и всѣ участки земли, и весь строевой лѣсъ, прежде чѣмъ сдѣлать всѣмъ извѣстнымъ, что такое они затѣваютъ. Образцы руды, вывезенные оттуда, были подвергнуты испытанію въ Нью-Іоркѣ и оказались чрезвычайно богатыми какъ серебромъ, такъ и золотомъ; впрочемъ, за серебромъ остался перевѣсъ. Въ томъ же горномъ пріисковомъ участкѣ есть въ изобиліи и лѣсъ, и вода. Мы радуемся, что капиталы города Нью-Іорка вошли въ составъ капиталовъ, идущихъ на дальнѣйшія усовершенствованія и разработку руды въ такомъ участкѣ. Наглядно убѣдившись въ превосходствѣ самой руды и испытаній, которыя она вынесла съ честью для себя, мы совершенно увѣрены, что эти пріиски въ томъ участкѣ весьма цѣнное пріобрѣтеніе и... все, что хотите, только не утка!"
   Опять ихъ вывезла народная глупость, а я... я потерялъ цѣлый милліонъ! Опять, опять мнѣ крышка!..
   Но не будемъ останавливаться на такихъ злополучныхъ происшествіяхъ. Если бы я все это выдумывалъ нарочно, я бы замѣчательно юмористично поднялъ бы это на смѣхъ; но они слишкомъ вѣрны дѣйствительности для того, чтобы я съ легкимъ сердцемъ говорилъ о нихъ, даже и въ такіе отдаленные дни. Довольно того, что я и такъ потерялъ всякую бодрость духа и до такой степени отдалъ себя въ жертву тоскѣ и вздохамъ, и глупому раскаянію, что сталъ небрежно относиться къ своимъ обязанностямъ и сдѣлался почти совершенно ничего не стоящимъ человѣкомъ для бойкой газеты {Это все было вѣрно, но весьма возможно, что не совсѣмъ точно передано въ приведенныхъ выше цифрахъ. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, я видѣлъ Маршала, и, хоть у него было денегъ вдоволь, но онъ все-таки не заявлялъ претензіи, что у него заработокъ цѣлый милліонъ. На дѣлѣ я могъ вывести заключеніе, что въ то время у него не было получено даже и пятидесяти тысячъ долларовъ. Помимо этой суммы, его неограниченныя богатства, повидимому, состояли скорѣе изъ невѣрныхъ, но грандіозныхъ ожиданій и надеждъ, нежели изъ поразительно-крупныхъ вещественныхъ выгодъ. Какъ бы то ни было, а когда выше упомянутый отчетъ появился въ печати, я ему повѣрилъ, я сталъ тосковать и предаваться отчаянію, подъ вліяніемъ его.}.
   Наконецъ, одинъ изъ соиздателей однажды отвелъ меня къ сторонкѣ и съ такимъ великодушнымъ, такимъ жалостливымъ участіемъ далъ мнѣ возможность вернуться къ себѣ, въ свою "каюту", что я и но сей день еще вспоминаю, какъ онъ меня спасъ отъ позора быть выгнаннымъ со службы.
  

ГЛАВА XIV.

Я снова бѣденъ сталъ...-- Ускользаетъ...-- Собиратель образцовъ.-- Бѣдняки -- общительный народъ.-- Хоть то утѣшеніе, что сравниваешь счеты...-- Проблескъ счастья.-- Нахожу десять центовъ.-- Я, сравнительно, разбогатѣлъ!-- Два роскошныхъ обѣда.

   Нѣкоторое время я помѣщалъ свои литературныя разглагольствованія въ "Золотой Эрѣ".
   Ч. Г. Уэббъ основалъ прекраснѣйшій еженедѣльный журналъ, который назывался "Калифорніецъ"; но высокое достоинство еще не есть ручательство за успѣхъ. Журналъ едва влачилъ свое существованіе, угасая, и былъ, наконецъ, проданъ троимъ типографщикамъ и Бретъ-Гартъ сдѣлался въ немъ редакторомъ на жалованьи въ 20 долл., въ недѣлю, а я обязанъ былъ сотрудничать, поставляя по одной статьѣ въ недѣлю, съ гонораромъ въ 12 долларовъ. Но журналъ все еще продолжалъ угасать и типографщики перепродали его нѣкоему капитану Огдену, богатому и милому человѣку, которому угодно было забавляться такой дорогой и роскошной прихотью безъ особой тревоги о томъ, что это можетъ стоить. Но когда эта новинка ему надоѣла, онъ ее перепродалъ обратно тѣмъ же типографамъ; и это изданіе испустило духъ, тихо отошедши въ вѣчность, а я опять остался безъ работы. Я бы и не упоминалъ объ этихъ дѣлахъ, если бы они не служили такой яркой иллюстраціей литературной дѣятельности на тихоокеанскомъ берегу.
   Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ моимъ единственнымъ занятіемъ было избѣгать знакомыхъ, потому что за это время я не могъ заработать ни одного пенни, не могъ купить себѣ ничего нужнаго, не могъ уплатить за свой столъ и квартиру. Я сдѣлался самымъ ловкимъ "бѣглецомъ"; я скрывался, уходя изъ одной дальней улицы въ другую; я ускользалъ, завидя лицъ, казавшихся мнѣ знакомыми; я крадучись обѣдалъ, смиренно съѣдая свою порцію и какъ бы молча извиняясь за каждый кусокъ, который я, какъ воръ, отнималъ отъ своей великодушной квартирной хозяйки; а въ полночь я торопился проскользнуть въ постель, послѣ прогулки, состоявшей только въ томъ, чтобы бѣжать отъ всякаго веселья и отъ евѣта. Я чувствовалъ, что я ничтожнѣе, безличнѣе, невѣжественнѣе всякаго червя. За все это время у меня только и было всего капиталу, что одна единственная монета въ десять центовъ -- серебряная монета -- и я держался за нее, я ни за что не хотѣлъ ее истратить, чтобъ только не поддаться твердому, сознательному убѣжденію, что я тогда уже буду "совершенно" безъ гроша и что единственный исходъ -- самоубійство. Я заложилъ все, все рѣшительно, кромѣ платья, которое было на мнѣ; тѣмъ болѣе настойчиво берегъ я свою монетку, которая даже потерлась отъ того, что я ее вертѣлъ въ рукахъ безпрестанно.
   Впрочемъ, я и забылъ, у меня было еще другое занятіе, кромѣ того, чтобы бѣгать отъ всего и отъ всѣхъ. То были мои бесѣды съ однимъ скупщикомъ векселей, котораго я долженъ былъ занимать разговоромъ и который самъ занималъ меня. У него въ рукахъ былъ мой вексель на тѣ сорокъ шесть долларовъ, которые я занялъ для своего "Блуднаго сына" у банкира въ г. Виргиніи. Этотъ скупщикъ повадился являться ко мнѣ разъ въ недѣлю и требовать уплаты, а иной разъ и чаще. Но дѣлалъ онъ это лишь по привычкѣ, такъ какъ зналъ, что все равно ничего не получитъ. Онъ вынималъ свой вексель и подсчитывалъ проценты, которые съ меня причитались, по пяти процентовъ мѣсячныхъ, и ясно доказывалъ мнѣ, что съ его стороны не было ни малѣйшей попытки меня надуть, ни малѣйшей ошибки, и принимался просить и убѣждать всѣми силами, чтобы я хоть немного уплатилъ ему въ счетъ долга, стараясь стянуть съ меня хоть бездѣлицу, хоть одинъ только долларъ или хоть подъ-доллара. Затѣмъ, его обязанность была исполнена, его совѣсть спокойна и онъ тотчасъ же оставлялъ объ этомъ разговоръ. Онъ доставалъ парочку сигаръ, дѣлился со мною, клалъ ноги на подоконникъ и у насъ начинался длиннѣйшій и чудеснѣйшій разговоръ обо всемъ и обо всѣхъ; онъ доставлялъ мнѣ неистощимый матеріалъ разсказами о своихъ "домогательскихъ" приключеніяхъ, которыхъ у него въ памяти хранился обильный запасъ. Наконецъ, онъ нахлобучивалъ себѣ на голову шапку, пожималъ мнѣ руку и отрывисто вдругъ говорилъ:
   -- Ну, дѣлать дѣло, такъ дѣлать! Не могу же я вѣчно у васъ сидѣть!
   И въ одну секунду его и слѣдъ простылъ.
   Подумать, такъ смѣшно, что можно скучать безъ вымогательства заимодавца! А между тѣмъ я привыкъ желать, чтобы онъ поскорѣй опять пришелъ, и, если онъ не приходилъ, я безпокоился о немъ, какъ добрая мать, когда весь день, въ который я ждалъ его, проходилъ, а его еще не было. Но онъ такъ и не взялъ съ меня ничего по этому векселю, даже ни малѣйшей его доли. Я дожилъ, однако, до того, что самъ уплатилъ все сполна самому банкиру.
   Бѣдняки любятъ общество. И вотъ, подъ вечеръ, въ закоулкахъ и въ плохо-освѣщенныхъ мѣстахъ, мнѣ случилось набрести на другое такое же дитя злосчастья, какъ и я самъ. Онъ казался такимъ обтрепаннымъ, растерянымъ и жалкимъ, такимъ бездомникомъ, безъ помощи и безъ друзей, что меня влекло къ нему, какъ къ брату. Я хотѣлъ предъявить къ нему свои права въ качествѣ родного, хотѣлъ бродить вмѣстѣ съ нимъ и вмѣстѣ наслаждаться своимъ злополучнымъ бездѣльемъ. Это влеченіе было, должно быть, обоюдное. Какъ бы то ни было, мы все чаще сталкивались, хотя, повидимому, лишь случайно; и хотя мы не говорили и не выказывали, что узнаемъ другъ друга, мнѣ казалось, что томительная тревога пропадала въ каждомъ изъ насъ, когда мы видѣлись другъ съ другомъ; а затѣмъ нѣсколько часовъ подъ-рядъ мы бродили довольные собой, хоть и врозь одинъ отъ другаго. Украдкой поглядывали мы въ темнотѣ на огоньки въ домахъ и въ каминахъ, вокругъ которыхъ люди сидѣли въ кружокъ и радовались своей молчаливой дружбѣ.
   Подъ конецъ мы заговорили и послѣ того стали неразлучны; вѣдь наши горести и наши бѣды были почти однородны. Онъ тоже былъ репортеромъ и тоже потерялъ свое мѣсто; таковъ былъ его жизненный опытъ, насколько я помню. Лишившись мѣста, онъ все спускался ниже, ниже, безъ остановки: изъ меблированнаго дома на Русской Горѣ въ меблированный домъ на улицѣ Кернэ, а ужь оттуда -- въ Дюнонъ; оттуда онъ спустился въ низкопробную матросскую берлогу; изъ нея -- въ ящики для перевозки кладей и, наконецъ, въ бочки близъ верфи. Потомъ нѣкоторое время онъ заработывалъ себѣ на свое скудное пропитаніе тѣмъ, что зашивалъ на пристани лопнувшіе мѣшки съ зерномъ, которые были свалены на пристани; когда и эта работа ему измѣнила, онъ снискивалъ себѣ пропитаніе то тутъ, то тамъ, гдѣ случай представлялся. Въ настоящее время онъ уже пересталъ показываться на свѣтъ Божій: вѣдь репортера знаетъ всякъ -- и бѣдный, и богачъ, человѣкъ высшаго круга и низшихъ общественныхъ ступеней.
   Этотъ нищенка Блюхеръ (я такъ назову его для большаго удобства) былъ чудное созданіе! Онъ былъ исполненъ надеждъ, отваги и философскихъ воззрѣній; онъ былъ очень начитанный человѣкъ съ утонченнымъ вкусомъ. Онъ владѣлъ блестящимъ остроуміемъ и свободнымъ даромъ сатиры; его доброта и великодушныя воззрѣнія придавали ему въ моихъ глазахъ царственную доблесть и превращали каменную тумбу, на которой онъ сидѣлъ, въ королевскій тронъ, а истрепанную шляпу -- въ царскую корону.
   Однажды было съ нимъ приключеніе, которое твердо врѣзалось у меня въ памяти, какъ самое привлекательное и въ то же время забавное, какое-когда-либо возбуждало мое сочувствіе. Цѣлыхъ два мѣсяца у него не было ни гроша въ карманѣ. Онъ бродилъ, крадучись, по темнымъ улицамъ, при ласковомъ мерцаніи тусклыхъ огоньковъ, такъ что это скитаніе сдѣлалось его второй натурой. Но, наконецъ, его потянуло въ освѣщенныя мѣста, на дневной свѣтъ, и причиной тому было достаточно уважительное обстоятельство: онъ ничего не ѣлъ въ теченіе сорока восьми часовъ и не могъ больше выносить ощущенія голода, скитаясь безъ дѣла. Онъ пошелъ вдоль по глухой улицѣ, сверкая глазами при видѣ большихъ хлѣбовъ въ окнахъ булочныхъ и чувствуя, что готовъ жизнь свою продать за кусокъ съѣстного. Видъ хлѣба удвоилъ его голодъ; но и смотрѣть на него уже было отрадно, потому что въ умѣ рисовалось, что можно было бы сдѣлать изъ этого хлѣба, только бы имѣть его въ рукахъ!..
   Вдругъ посреди улицы онъ замѣтилъ какое-то блестящее мѣстечко; взглянулъ опять и... не вѣрилъ, не могъ повѣрить своимъ собственнымъ глазамъ; отошелъ прочь, чтобы испытать, не обманываютъ ли они его, и взглянулъ опять. Нѣтъ, это въ дѣйствительности такъ и есть: это не обманъ воображенія, построеннаго голодомъ... это серебряная монета въ десять центовъ! Онъ схватилъ ее; онъ пожиралъ ее глазами, онъ сомнѣвался, настоящая ли она. Онъ прикусилъ ее зубами и нашелъ, что она не фальшивая; онъ подавилъ свое сердечное волненіе и едва сдержалъ возгласъ: "Хвала Господу!" Затѣмъ онъ оглянулся вокругъ, убѣдился, что по близости нѣтъ никого, и бросилъ опять монету на тоже мѣсто, гдѣ она лежала раньше, отошелъ прочь на нѣсколько шаговъ и подошелъ опять поближе, дѣлая видъ, будто не знаетъ, что она тамъ лежитъ, для того, чтобы снова позволить себѣ роскошь испытать удовольствіе найти, ее. Онъ обошелъ вокругъ, поглядывая на нее на разномъ разстояніи и то вскидывая глазами на созвѣздія, то поглядывая внизъ на монету, и чувствовалъ опять прежнюю дрожь восторга. Наконецъ, онъ поднялъ монету и пошелъ прочь, поглаживая ее у себя въ карманѣ. Онъ лѣниво бродилъ по малолюднымъ улицамъ, останавливаясь подъ воротами и на углахъ для того, чтобы вынуть ее изъ кармана и полюбоваться. Мало-по-малу онъ дошелъ до дому, до своей квартиры, пустого сарая, и всю ночь былъ занятъ тѣмъ, что старался придти къ рѣшенію, чтобы такое купить на эти деньги. Но это оказалось очень трудно. Главная его мысль была -- сдѣлать на нихъ какъ можно больше.
   Онъ зналъ, что въ "Ресторанѣ Рудокоповъ" за десять центовъ онъ могъ получить блюдо изъ бобовъ и ломоть хлѣба или рыбью котлету и кой-какую приправу; но "къ одной рыбной котлетѣ хлѣба не полагается". Во французскомъ ресторанѣ за тѣ же десять центовъ онъ могъ получить телячью котлету (безъ гарнира), нѣсколько штукъ редиски и хлѣба, или чашку кофе (по меньшей мѣрѣ, цѣлую пинту) и ломоть хлѣба, но этотъ ломоть былъ не больше одной восьмой дюйма въ толщину, а иной разъ его рѣзали еще съ большей, жестокой разсчетливостью. Въ семь часовъ голодъ его разросся, какъ у волка, а онъ все еще не надумалъ никакого рѣшенія. Онъ вышелъ и пошелъ вверхъ по "Торговой" улицѣ, все еще продолжая свои вычисленія и пожевывая деревянную щепочку, какъ это обыкновенно дѣлаютъ голодающіе бѣдняки. Проходя мимо освѣщенныхъ оконъ ресторана Мартина, самаго аристократическаго въ г. Санъ-Франциско, онъ остановился.
   Въ былыя и лучшія времена онъ часто заходилъ туда обѣдать и Мартинъ зналъ его хорошо. Стоя въ сторонкѣ, настолько, чтобы свѣтъ не падалъ на него, онъ съ благоговѣніемъ смотрѣлъ на дичь и котлеты, разложенныя на выставкѣ за окномъ, и представлялъ себѣ, что, можетъ быть, еще не совсѣмъ миновали сказочныя времена и что какой-нибудь переодѣтый принцъ явится тотчасъ же передъ нимъ и позоветъ его слѣдовать за нимъ туда, чтобы онъ могъ потребовать себѣ все, что захочетъ... По мѣрѣ того, что онъ все больше и больше распалялъ себѣ воображеніе, онъ жевалъ все съ большимъ алчнымъ усердіемъ свою деревянную щепочку. И какъ разъ въ ту самую минуту, когда у него мелькнуло такое фантастическое предположеніе, онъ почувствовалъ, что возлѣ него кто-то стоитъ и трогаетъ его пальцемъ за рукавъ.
   Онъ оглянулся черезъ плечо и увидѣлъ призракъ, олицетвореніе Голода!.. То былъ человѣкъ ростомъ въ шесть футовъ, изможденный, небритый, весь въ лохмотьяхъ. Его растерянное лицо, впалыя щеки и жалобно смотрѣвшіе глаза были полны мольбою. И призракъ вымолвилъ:
   -- Пойдите ко мнѣ пожалуйста!
   Онъ зажалъ руку Блюхера въ своей рукѣ и пошелъ прочь, вверхъ по улицѣ, туда, гдѣ прохожіе были рѣдки, а освѣщеніе не такъ ярко, и, оглянувшись вокругъ, съ мольбой протянулъ къ нему руки, говоря:
   -- Другъ! Незнакомецъ! Взгляни на меня! Тебѣ легко дается жизнь; ты бродишь туда и сюда, спокойный и довольный, какъ бродилъ нѣкогда и я въ свое время. Ты былъ тамъ и поужиналъ себѣ роскошно, и поковырялъ себѣ въ зубахъ, напѣлъ себѣ подъ носъ свою пѣсенку, пріятно помечталъ и рѣшилъ про себя, что чудо какъ хорошъ Божій міръ... но страдать ты никогда не страдалъ! Ты вѣдь не знаешь, что такое забота; не знаешь, что такое нищета!.. Не знаешь, что такое голодъ! Взгляни же на меня. О, незнакомецъ, пожалѣй бѣднаго, бездомнаго, не согрѣтаго дружбой пса! Богъ мнѣ судья, я не прикасался къ пищѣ вотъ ужь цѣлыхъ сорокъ восемь часовъ. Посмотри мнѣ въ глаза и ты увидишь, правду ли я говорю. Дай мнѣ хоть самую ничтожную частицу денегъ, какая только есть на свѣтѣ, чтобы мнѣ только съ голоду не умереть, ну, хоть сколько-нибудь.... хоть двадцать пять центовъ!.. О, сдѣлай одолженіе, сдѣлай, незнакомецъ, прошу тебя! Для тебя это ничего не значитъ, но для меня -- это возвратитъ мнѣ жизнь! О, сдѣлай это и я паду на колѣни предъ тобою и буду лизать прахъ предъ тобою, буду цѣловать слѣдъ ноги твоей, буду боготворить ту землю, которую ты попираешь ногами!.. Только двадцать пять центовъ!.. Я голодаю.... я погибаю... я умираю отъ голода медленной смертью. Ради Бога, не оставь меня!..
   Блюхеръ ошеломленъ... и тронутъ, также и растроганъ до глубины души. Онъ подумалъ, и еще подумалъ... и, наконецъ, его осѣнила мысль. Онъ проговорилъ:
   -- Иди со мной!-- и, взявъ нодъ руку бродягу, провелъ его внизъ по улицѣ къ ресторану Мартина, посадилъ за мраморнымъ столомъ и поставилъ передъ нимъ карту, говоря:-- Закажи, другъ, все, что тебѣ угодно. Поставьте мнѣ на счетъ, г. Мартинъ.
   -- Хорошо, мистеръ Блюхеръ,-- согласился тотъ.
   Тогда Блюхеръ отступилъ нѣсколько назадъ, облокотился на прилавокъ и наблюдалъ за тѣмъ, какъ несчастный отправлялъ но принадлежности одну порцію за другой дорогихъ пирожковъ по семидесяти пяти центовъ за тарелку, чашку за чашкой кофе и битки въ винѣ по два доллара за штуку. Когда же голодъ бѣдняги былъ уже утоленъ и съѣстного было уничтожено на шесть съ половиною долларовъ, Блюхеръ пошелъ къ своему "французу", купилъ себѣ тамъ телячью котлету "по-просту" (безъ гарнира), ломоть хлѣба, все на свою монету въ десять центовъ, принялся за нихъ и поѣлъ, какъ самъ король!
   Какъ ни вертите, а этотъ анекдотъ ничуть не менѣе смѣшонъ и оригиналенъ, чѣмъ всякій другой, какой можно бы извлечь изъ миріады курьезовъ калифорнскаго быта.
  

ГЛАВА XV.

Старый другъ.-- Образованный рудокопъ.-- "Карманные пріиски".-- Причуды судьбы.

   Черезъ нѣсколько времени одинъ изъ моихъ старыхъ друзей, промышленникъ, пріѣхалъ изъ одного разореннаго пріисковаго становища въ Туолумнэ, въ Калифорніи, и я поѣхалъ съ нимъ обратно, туда же.
   Мы жили въ небольшой хижинѣ на зеленомъ откосѣ холма, и на всемъ обширномъ пространствѣ холма и лѣсовъ виднѣлось еще не болѣе пяти такихъ же хижинъ. А между тѣмъ, во время расцвѣта Калифорніи, лѣтъ двѣнадцать, пятнадцать тому назадъ, это самое зеленѣющее, безлюдное пространство занималъ городъ въ рѣ или три тысячи жителей; а тамъ, гдѣ теперь стояла наша хижина, были самыя нѣдра всего этого копошившагося улья, центръ всего города.
   Когда пріиски распались, городъ постепенно началъ приходить въ упадокъ и въ нѣсколько лѣтъ исчезъ совершенно; исчезли его улицы, жилища, торговыя зданія, все, все, и не оставили слѣда. Шелковистые, зеленые откосы стали такъ же гладки и бархатисты, такъ же пустынны, какъ если бы ихъ покой ничто и никогда не нарушало.
   Небольшая горсточка золотоискателей, которая еще здѣсь остается, была свидѣтельницей того, какъ городъ зарождался, развивался, разростался и пышно расцвѣлъ въ своей гордой красѣ. Они видѣли, какъ онъ постепенно угасалъ и вымиралъ и исчезалъ, какъ дымъ; а вмѣстѣ съ нимъ умерли и ихъ надежды, и ихъ значеніе въ жизни. Они давно примирились съ необходимостью своего изгнанія и прекратили переписку со своими далекими друзьями, перестали кидать жадные взоры туда, гдѣ былъ очагъ ихъ юности и дѣтства. Они примирились со своимъ изгнаніемъ и забыли про весь остальной міръ, какъ онъ забылъ про нихъ. Они жили вдали отъ желѣзныхъ дорогъ и телеграфовъ и пребывали, такъ сказать, какъ бы въ живой могилѣ, какъ мертвецы, не существующіе для всѣхъ событій, которыя волнуютъ великіе народы всего міра, какъ люди, не существующіе для всякаго рода интересовъ, общихъ для всѣхъ людей, заброшенные и отдѣленные отъ братскаго единенія съ ихъ подобными. Это было изгнаніе самаго страннаго, самаго печальнаго и самаго трогательнаго свойства, какое только можно себѣ представить. Одинъ изъ моихъ сотрудниковъ и сожителей въ этой мѣстности, съ которымъ мы провели вмѣстѣ два или три мѣсяца, оказался человѣкомъ съ университетскимъ образованіемъ; но за послѣднія восемнадцать, лѣтъ онъ тамъ успѣлъ уже опуститься и превратился въ бородатаго, грубо одѣтаго, замазаннаго глиной рудокопа; порою, посреди его вздоховъ и разсужденій, онъ безсознательно вставлялъ латинскія и греческія изреченія, изреченія на мертвыхъ и заплѣсневѣвшихъ языкахъ, самыхъ подходящихъ для передачи мыслей того, чьи мечты всецѣло принадлежали прошлому, чья жизнь подверглась неудачи. То былъ человѣкъ усталый, обремененный заботами въ настоящемъ и равнодушный къ будущему; человѣкъ безъ связей, безъ надеждъ, безъ жизненныхъ интересовъ, человѣкъ, чающій только отдыха и смерти.
   Въ этомъ небольшомъ уголкѣ Калифорніи встрѣчается особаго рода система добыванія руды, о которой рѣдко упоминается въ печати. Это такъ называемые "Карманные пріиски" и я не знаю, существуютъ ли они въ какомъ-либо другомъ мѣстѣ, кромѣ этого укромнаго уголка. Здѣсь золото неравномѣрно распредѣлено на поверхности земли, какъ и въ обыкновенныхъ промысловыхъ пріискахъ, но скучено въ отдѣльныхъ мѣстахъ и расположенныхъ далеко одно отъ другого, и чрезвычайно трудно ихъ найти; однако же, если нападешь на одно изъ такихъ мѣстъ, то соберешь богатую и неожиданную жатву. На всемъ небольшомъ пространствѣ этого уголка теперь найдется, пожалуй, не болѣе двадцати такихъ "кармано"-промышленниковъ. Мнѣ кажется, я знаю лично каждаго изъ нихъ. Такъ, напримѣръ, одинъ рылся терпѣливо изо-дня-въ-день въ продолженіе цѣлыхъ восьми мѣсяцевъ и за все это время не набралъ золота хотя бы съ табакерку, а за это время его счетъ въ лавочкѣ разростался безпощадно. Но затѣмъ онъ вдругъ нашелъ цѣлый карманъ золота и выручилъ за него двѣ тысячи долларовъ въ какихъ-нибудь два удара своей лопатки. Я знаю, что ему случалось въ теченіе двухъ часовъ добыть три тысячи долларовъ, уплатить всѣ свои долги до послѣдняго цента, а затѣмъ пуститься въ такой кутежъ и попойки, что въ нихъ погибли всѣ послѣднія крохи его богатства, прежде чѣмъ ночь пришла къ концу. А на слѣдующій же день онъ опять принялся забирать свою провизію въ долгъ, какъ и обыкновенно; опять принялся ходить на откосъ холма съ лопаточкой и сковородкой за плечами, въ погоню за "карманною" добычей, и былъ совершенно счастливъ и доволенъ. Это самый привлекательный изъ всѣхъ видовъ разнородныхъ пріисковъ, но зато онъ же доставляетъ самыя кругленькія цифры процентовъ жертвъ, подлежащихъ заключенію въ домъ сумасшедшихъ.
   "Карманный" промыселъ -- весьма хитроумный способъ добыванія золота. Вы берете одну лопату земли съ откоса холма, всыпаете ее въ большую жестяную кастрюлю и растворяете въ водѣ, промывая до тѣхъ поръ, пока не останется на днѣ ничего, кромѣ мельчайшаго осадка въ размѣрѣ чайной ложки. Все золото, сколько бы ни было его въ землѣ, останется на днѣ, потому что оно тяжелѣе, и естественнымъ образомъ частицы его падаютъ на дно. Въ этомъ осадкѣ вы найдете съ полдюжины желтенькихъ частицъ величиной не болѣе, какъ съ булавочную головку.
   Вы въ восторгѣ. Вы направляетесь въ сторону отъ этого мѣста, въ бокъ, и промываете еще вторую кастрюлю земли. Если вы опять и тамъ находите золото, вы двигаетесь дальше все въ ту же сторону и промываете еще третью кастрюлю. Если же на этотъ разъ вы не находите золота, вы опять таки въ восторгѣ: вы знаете, что напали теперь на вѣрный слѣдъ. Вы составляете въ умѣ планъ, расположенный въ видѣ вѣера съ ручкой, приходящейся наверху холма; и тамъ, гдѣ приблизительно приходится конецъ этой ручки, вы предполагаете богатыя залежи золота, сокрытаго въ землѣ, но частицы котораго отдѣлились и были смыты внизъ по скату холма, разсыпаясь по сторонамъ по мѣрѣ того, какъ спускались. И такимъ-то образомъ вы поднимаетесь вверхъ по холму, промывая землю и суживая линію по мѣрѣ того, какъ отсутствіе золота на днѣ кастрюли показываетъ вамъ, что вы отошли слиткомъ далеко отъ вѣерообразныхъ воображаемыхъ линій. Наконецъ, ярдахъ на двадцати вверхъ по холму ваши вѣерообразныя линіи всѣ сошлись въ одну точку; но и тутъ, хотя бы на разстояніи одного фута отъ этой самой точки, вы можете не встрѣтить ни песчинки золота.
   Ваше дыханіе становится чаще и короче, васъ пробираетъ дрожь волненія. Пусть выбиваетъ обѣденный колоколъ свой призывъ, вы не обращаете на него никакого вниманія; друзья пусть умираютъ, свадьбы пусть состоятся, дома пусть сгораютъ до тла,-- это вамъ все равно! Въ потѣ лица своего, вы копаете и разрываете землю съ бѣшенымъ возбужденіемъ и вдругъ... вы разомъ попадаете на настоящее мѣсто! На свѣтъ Божій появляется лопата земли, разукрашенной комками, жилками и отростками золота. Иногда такая лопата земли даетъ 500 долларовъ; иногда цѣлое гнѣздо содержитъ золота на 10.000 долларовъ и тогда вамъ приходится дня три-четыре выгребать его. "Карманопромышленники" разсказываютъ, что одно такое гнѣздо дало 60.000 долларовъ, и двое людей успѣли его выгрести въ двѣ недѣли, а затѣмъ продали этотъ клочекъ земли за 10.000 долларовъ цѣлой компаніи, которая послѣ нихъ не выручила и 300 долларовъ.
   Свиньи -- прекрасные "кармано-промышленники". Все лѣто онѣ подкапываютъ корни вокругъ кустовъ и вырываютъ наружу маленькія кучки земли, и тогда-то начинаютъ промышленники желать дождя, потому что дожди, ударяя по этимъ кочкамъ, размываютъ ихъ и наружу выступаетъ золото, котораго весьма возможно набрать больше, чѣмъ полный карманъ. Одинъ и тотъ же промышленникъ въ одинъ и тотъ же день набралъ такимъ способомъ полныхъ два кармана золота: въ одномъ его было на 5.000 долларовъ, а въ другомъ на 8.000 долларовъ. Тѣмъ болѣе способенъ былъ этотъ человѣкъ оцѣнить свое счастье, что около года ему не удавалось добыть золота ни на одинъ центъ.
   Въ Туолумнэ жили два золотопромышленника, которые имѣли обыкновеніе ежедневно ходить въ сосѣднее селеніе и возвращаться домой съ хозяйственными припасами. Часть пути имъ приходилось проходить по тропинкѣ и они почти всегда садились отдыхать на большомъ булыжникѣ, который лежалъ при дорогѣ. За тринадцать лѣтъ они успѣли порядкомъ таки поистереть этотъ камень, на которомъ сидѣли.
   Послѣ того пришли туда двое бродягъ-мексиканцевъ и заняли ихъ мѣста, а сидя принялись забавляться тѣмъ, что молоточкомъ скалывали съ камня плоскіе кусочки. Посмотрѣвъ на одинъ изъ такихъ кусочковъ, они увидали, что въ немъ много золота; и этотъ самый булыжникъ далъ имъ впослѣдствіи 800 долларовъ. Но что всего важнѣе, такъ это то обстоятельство, что эти бродяги-"замазули" знали, что тамъ, откуда этотъ булыжникъ, должно быть, еще много золота, и принялись промывать его вдоль всего холма; такимъ образомъ, они открыли такую залежь, которую можно, по всей вѣроятности, счесть самымъ доходнымъ "карманомъ", какой когда-либо былъ добытъ въ всей этой мѣстности.
   Три мѣсяца пришлось промывать ее, пока она не истощилась и не доставила 120.000 долларовъ выручки. А тѣ двое американцевъ, которые имѣли обыкновеніе сидѣть и отдыхать на этомъ булыжникѣ, все еще продолжаютъ бѣдствовать и ходятъ себѣ ежедневно, попрежнему вставая пораньше, чтобы проклинать бродягъ-мексиканцевъ; а когда дѣло дойдетъ до чисто образной рѣчи, составленной изъ проклятій, американецъ ужь непремѣнно окажется самымъ талантливымъ изъ всѣхъ "сыновъ человѣческихъ".
   Я нѣсколько дольше остановился на этомъ вопросѣ, такъ какъ "карманные пріиски" такая тема, о которой рѣдко упоминаютъ въ печати. Вотъ почему я и считалъ, что для читателя она можетъ представить интересъ, какой обыкновенно имѣетъ всякая новинка.
  

ГЛАВА XVI.

Дикъ Бэкеръ и его котъ.-- Отличительныя свойства Тома Кварца.-- Прогулка-экскурсія.-- Видъ его по возвращеніи домой.-- Котъ съ предразсудками.-- Пустота въ карманѣ и кочевая жизнь.

   Однимъ изъ моихъ товарищей въ этой мѣстности, одной изъ жертвъ восемнадцатилѣтняго неустаннаго труда и обманутыхъ надеждъ было одно изъ кротчайшихъ созданій, которыя когда-либо несли терпѣливо свой крестъ въ тяжкомъ изгнаніи, серьезный и простодушный Дикъ Бэкеръ, "кармано-промышленникъ" изъ ущелья "Мертвый домъ". Ему было сорокъ шесть лѣтъ; онъ былъ сѣдъ, какъ крыса, серьезенъ и задумчивъ, слегка образованъ, небрежно одѣтъ и замазанъ глиной, но сердце у него было изъ тончайшаго и лучшаго металла, нежели все золото, какое когда-либо вызвала его лопата на свѣтъ Божій или какое когда-либо было откопано и подвергнуто чеканкѣ.
   Когда случалось, что ему не везло или онъ немного падалъ духомъ, онъ принимался горевать надъ потерей замѣчательнаго кота, который ему когда-то принадлежалъ. (Вѣдь тамъ, гдѣ нѣтъ ни женщинъ, ни дѣтей, мужчины съ добрыми задатками обзаводятся любимцами изъ міра животныхъ, потому что у нихъ есть потребность хоть кого-нибудь или что-нибудь любить). И онъ всегда разсказывалъ про странную мудрость этого кота, имѣя при этомъ видъ человѣка, который въ глубинѣ души своей вѣритъ, что въ немъ дѣйствительно было нѣчто человѣческое или даже, пожалуй, сверхъестественное.
   Однажды мнѣ случилось слышать, какъ онъ говорилъ объ этомъ животномъ. Онъ началъ такъ:
   -- Господа! Былъ у меня здѣсь котъ, по имени Томъ Кварцъ, который бы васъ очень заинтересовалъ... какъ заинтересовалъ бы многихъ.
   "Онъ прожилъ здѣсь со мною восемь лѣтъ и былъ самымъ замѣчательнымъ котомъ, какого я когда-либо видѣлъ. Онъ былъ изъ породы "Томовъ", большой, сѣрый котъ, и въ немъ было больше твердаго, здраваго смысла, нежели въ комъ-либо изъ людей въ нашемъ поселеніи, и "пропасть" величественности въ осанкѣ: самому губернатору Калифорніи онъ не позволилъ бы обращаться съ собою фамильярно. Никогда во всю свою жизнь не поймалъ онъ ни одной крысы; повидимому, онъ стоялъ выше этого. Ничего не любилъ онъ, кромѣ промысла, и зналъ въ немъ больше толку (то есть котъ-то зналъ), чѣмъ кто-либо изъ людей, которыхъ видывалъ я на своемъ вѣку. Вы ничего бы не могли сказать ему новаго насчетъ мѣстъ, гдѣ надобно производить раскопки; что же касается "карманныхъ пріисковъ", да онъ для того только и родился! Онъ самъ копалъ землю послѣ меня и Джима, когда мы шли вверхъ по холмамъ, прикидывая въ умѣ, куда направляться, и охотно былъ бы готовъ бѣжать за нами хоть цѣлыхъ пять миль, если бы мы зашли такую даль. И насчетъ того, гдѣ стоило копать, тоже онъ былъ самымъ лучшимъ судьей... ничего подобнаго вы и видомъ не видали!
   "Когда мы принимались за работу, онъ бросалъ взоры вокругъ насъ, какъ будто для того, чтобы показать, что онъ не очень-то довѣряетъ нашимъ указаніямъ; затѣмъ глядѣлъ на насъ, какъ будто говоря: "Ну, знаете, ужь вамъ придется извинить меня!" и, не говоря ни слова, поднималъ носикъ кверху и направлялся домой.
   "Но если земля, по его мнѣнію, годилась для раскопокъ, онъ ложился плашмя и лежалъ не шевелясь, выжидая, пока промоютъ первый тазикъ, послѣ чего онъ подходилъ, заглядывалъ въ него и, если видѣлъ въ немъ шесть-семь песчинокъ золота, онъ замѣтно былъ доволенъ.
   "Никакихъ лучшихъ предвѣстій онъ и не желалъ, а потому ложился вслѣдъ затѣмъ на наши сюртуки и принимался храпѣть, какъ пароходная труба, пока мы не набивали себѣ золотомъ цѣлый карманъ; но затѣмъ поднимался и принимался руководить нами. Онъ былъ въ этомъ дѣлѣ какъ бы ясновидящимъ въ смыслѣ указаній.
   "Ну, вотъ понемногу добрались мы и до кварцовой горячки. У каждаго она была непремѣнно; каждый кололъ и взрывалъ глубину холма; каждый устраивалъ шахты подъ землею, вмѣсто того чтобы царапать верхній слой земли. Но Джимъ требовалъ только, чтобы мы занимались единственно верхними слоями, что мы и дѣлали. Начали мы съ того, что устроили шахту, и Томъ Кварцъ началъ удивляться, чтобы такое это могла быть за штука? Никогда онъ еще не видывалъ такого способа добыванія руды и былъ совершенно, такъ сказать, смущенъ. Не могъ онъ его никакъ хорошенько понять, слишкомъ ужь это было трудно для него. Онъ ужь за это усердно принялся, могу васъ завѣрить, и всегда смотрѣлъ на этого рода добываніе руды, какъ на самую разительную глупость. Вѣдь мой котъ, вы понимаете, былъ всегда противъ всяческихъ новоизмышленныхъ сооруженій; онъ почему-то никогда терпѣть ихъ не могъ.
   "Вамъ-то, конечно, ужь хорошо извѣстны старые порядки. Но мало-по-малу Томъ Кварцъ началъ какъ бы примиряться съ этимъ, хоть и не могъ никогда вполнѣ уразумѣть это вѣчное опусканіе въ шахту и напрасное промываніе земли, въ которой ничего не находилось. Наконецъ онъ дошелъ до того, что даже самъ спустился въ шахту, чтобы попробовать разобраться въ этомъ ощущеніи.
   "А когда у него бывалъ припадокъ меланхоліи, когда онъ начиналъ, такъ сказать, почесываться и чувствовалъ себя серьезно и непріятно настроеннымъ, такъ какъ онъ зналъ, что за это время счетъ все разростался, а мы не получали ни одного цента, то онъ свертывался клубкомъ на кулѣ, плетеномъ изъ камыша, тамъ, гдѣ-нибудь въ уголкѣ, и засыпалъ.
   "Однажды, когда мы спустились на восемь футовъ въ глубину, земля оказалась такъ тверда, что намъ пришлось сдѣлать взрывъ,-- первый взрывъ съ тѣхъ поръ, какъ Томъ Кварцъ родился на свѣтъ. Вотъ запалили мы трубку, вылѣзли вонъ и отошли въ сторону ярдовъ на пятьдесятъ и, позабывъ про Тома Кварца, оставили его крѣпко спать на его камышевомъ мѣшкѣ. Съ минуту спустя мы увидали, что столбъ дыма вырывается изъ отверстія, а затѣмъ все разрывается съ ужаснѣйшимъ трескомъ, и около четырехъ тоннъ камня и земли, дыма и осколковъ взлетаетъ на воздухъ, на полмили въ вышину... А въ самой серединѣ этихъ обломковъ -- клянусь св. Георгіемъ Побѣдоносцемъ!-- былъ выброшенъ другъ нашъ, Томъ Кварцъ, котораго перебрасывало еще и еще; онъ ворчалъ и чихалъ, и хватался въ воздухѣ когтями точь въ точь, какъ сумасшедшій; но, вы понимаете, это не могло ему помочь. Только и видѣли мы его за какія-нибудь двѣ съ половиною минуты; а затѣмъ внезапно принялись сыпаться, камни и мусоръ, какъ дождемъ, и Томъ вдругъ опустился на землю футахъ въ десяти отъ того мѣста, гдѣ мы стояли. Ну, знаете, какъ додумаешь, это было самое лучшее изъ животныхъ, какихъ вы когда-либо видывали на своемъ вѣку.
   "Одно ухо было у него придавлено прямо къ шеѣ, хвостъ торчалъ вверхъ трубою, вѣки и брови сорваны; онъ весь почернѣлъ отъ пороху и дыму, весь вымазался въ грязи и въ мусорѣ съ ногъ до головы. Ну, тутъ ужь нечего было пытаться искать извиненій: мы просто слова не могли сказать. Котъ какъ бы съ отвращеніемъ оглянулся на себя, а затѣмъ взглянулъ на насъ, словно говоря:
   "-- Господа, вы, можетъ быть, думаете, что это очень мило съ вашей стороны злоупотреблять незнаніемъ кота, который еще не изучилъ на опытѣ, что такое взрывъ кварцовой скалы; но я думаю нѣсколько иначе!
   "И, повернувшись къ намъ задомъ, преважно пошелъ себѣ домой, не говоря ни слова.
   "Это было какъ разъ въ его духѣ... Послѣ того (хотите -- вѣрьте, а хотите -- нѣтъ) только вы не нашли бы во всемъ мірѣ кошки, которая питала бы къ взрывамъ кварца такое сильное предубѣжденіе. Мало-по-малу Томъ сталъ опять спускаться съ нами въ шахту, и вы бы диву дались его сообразительности. Въ ту самую минуту, когда мы прикоснемся къ пороху и зажигательный фитиль зашипитъ, Томъ, бывало, взглянетъ, точно говоря: "Ну, мнѣ ужь придется просить у васъ извиненія и удалиться", просто удивительно, какъ онъ умѣлъ ловко выскользнуть изъ этой ямы и взобраться на дерево. Вы говорите: сообразительность? Нѣтъ, этому нѣтъ названія; это было настоящее наитіе!"
   Но я прервалъ его:
   -- Ну, мистеръ Бэкеръ, конечно, предубѣжденіе Тома противъ кварцовыхъ взрывовъ было замѣчательно, если принять во вниманіе, какимъ способомъ онъ къ нему пришелъ. И неужели вы такъ и не могли исцѣлить его?
   -- Исцѣлить его? Нѣтъ! Если Тому случалось хоть одинъ разъ одурѣть, онъ такъ и оставался одурѣвшимъ. Хоть три милліона взорвали бы вы на воздухъ, а все же и тогда не сломили бы его проклятаго предубѣжденія противъ взрывовъ.
   Восторженность и гордость, которыми свѣтилось лицо Бэкера, когда онъ приносилъ эту дань твердости характера своего смиреннаго друга прежнихъ дней, всегда останутся живы въ памяти моей.
   Прошло два мѣсяца, а мы не набрали еще ни одного кармана. Мы промывали руду то вверху, то внизу откосовъ холма, до того, что они, наконецъ, приняли видъ вспаханнаго поля. Мы могли бы его тогда же засѣять хлѣбомъ, но продать его было бы нельзя, потому что тамъ нѣтъ рынка. Плановъ для раскопки (prospects) у насъ было много, и хорошихъ; но когда золото въ тазикѣ давало осадки и мы начинали надѣяться и стремиться къ желанному концу, мы находили одно только отсутствіе золота: карманъ, который мы тамъ должны были найти, былъ такъ же пустъ, какъ и нашъ собственный. Наконецъ, мы взвалили на плечи свои тазы и заступы и направились по ту сторону холмовъ въ поиски за новыми мѣстами. Мы обошли по плану, вокругъ "Становища Ангела" въ графствѣ Калаверасъ, въ продолженіе трехъ недѣль, но успѣха не имѣли. Затѣмъ, мы побрели пѣшкомъ по горамъ и стали ночью подъ сѣнью деревъ, потому что воздухъ былъ теплый и мягкій; но, какъ и прежде, мы оставались безъ гроша... какъ "послѣдняя лѣтняя роза". Конечно, эта довольно слабая острота, но она вполнѣ гармонируетъ съ нашими плачевными обстоятельствами; мы вѣдь и сами бы ли такъ ужасно-бѣдны!
   Согласно обычаю страны, наши двери всегда были открыты, нашъ столъ всегда накрытъ для странствующихъ рудокоповъ; они чуть не каждый день проходили мимо, втыкали въ землю у порога свои бездѣйствующіе заступы и ѣли за-одно, вмѣстѣ съ нами, что Богъ послалъ. Поэтому-то и теперь, на пути, мы сами нигдѣ не встрѣчали холоднаго пріема.
   Наши странствія захватили широкое пространство и по всѣмъ направленіямъ... Я могъ бы тутъ же предложить читателю живое описаніе Великихъ Деревъ и чудесъ Іо-Семита, но развѣ мнѣ читатель сдѣлалъ что-нибудь дурное, что я долженъ непремѣнно преслѣдовать его? Я лучше сдамъ его на руки менѣе совѣстливымъ туристамъ и получу взамѣнъ его благословеніе. Пусть ужь я буду хоть милостивъ къ другимъ, если мнѣ не хватаетъ всѣхъ остальныхъ добродѣтелей.
   Нѣкоторыя изъ приведенныхъ выше выраженій заключаютъ въ себѣ спеціально пріисковыя техническія слова и потому могутъ показаться довольно непонятными читателю. Такъ, напримѣръ, выраженіе мѣстныя копи (placer-diggings) означаетъ золото, разсѣянное внутри земли на поверхности откоса. Въ карманномъ пріискѣ (pocket-mining) оно сосредоточено въ одномъ небольшомъ мѣстечкѣ. Въ кварцовой жилѣ (quartz-aiming) золото лежитъ въ видѣ твердой, непрерывающейся жилы въ скалѣ, заключенной между стѣнами какихъ-нибудь другихъ камней; и кварцовые пріиски самый тяжелый и самый дорогой изъ всѣхъ способовъ добыванія металла. Составленіе плана (prospecting) это поиски мѣстной залежи (placer), указанія (indications), признаки присутствія золота. Промываніе (panning out) обозначаетъ процессъ, посредствомъ котораго крупинки золота отдѣляются отъ глины. Планъ или видъ (prospect) это то, что находишь въ первомъ тазикѣ земли, потому что по цѣнности найденныхъ частицъ золота опредѣляютъ, хорошъ или дуренъ планъ (prospect), составленный золотоискателями, и стоитъ ли останавливаться на данномъ мѣстѣ или надо идти искать дальше въ другомъ мѣстѣ...
  

ГЛАВА XVII.

На Сандвичевы острова.-- Три капитана.-- Старый адмиралъ и его ежедневныя привычки.-- Его заслуженныя побѣды.-- Неожиданный оппонентъ.-- Адмиралъ побѣжденъ!..-- Побѣдитель провозглашенъ героемъ.

   Послѣ трехмѣсячнаго отсутствія изъ Санъ-Франциско я опять туда вернулся, но безъ единаго цента въ карманѣ. Я сдѣлался слишкомъ лѣнивъ и ничтоженъ для того, чтобы работать въ утренней газетѣ, а въ вечернихъ изданіяхъ не было свободныхъ вакансій. Поэтому я жилъ въ кредитъ и, когда онъ почти изсякъ, меня сдѣлали корреспондентомъ изъ Санъ-Франциско отъ газеты "Предпріятіе". Пять мѣсяцевъ спустя я погасилъ долги, но интереса, который я бывало чувствовалъ къ своей работѣ, уже не было, такъ какъ мой трудъ былъ ежедневный, безъ отдыха, безъ срока, и я невыразимо утомился. Мнѣ опять понадобилась перемѣна.
   Счастье благопріятствовало мнѣ; оно опять послало мнѣ мѣсто, и даже превосходное. Надо было ѣхать на Сандвичевы острова и оттуда написать нѣсколько писемъ для газеты "Союзъ", издаваемой въ Сакраменто, газеты превосходной и весьма щедрой къ своимъ сотрудникамъ.
   Мы вышли въ море среди зимы на винтовомъ пароходѣ "Аяксѣ". Въ календарѣ это время года обозначено довольно опредѣленно подъ названіемъ "зимы", но по погодѣ оно было нѣчто среднее между весной и лѣтомъ. Шесть дней спустя послѣ того, какъ мы вышли изъ гавани, погода окончательно обратилась въ лѣтнюю.
   На пароходѣ у насъ находилось человѣкъ тридцать пассажировъ; въ числѣ прочихъ была одна развеселая душа, нѣкто по имени Вильямсъ, и три испытанныхъ бурями старыхъ капитана, которые ѣхали навстрѣчу своимъ китоловнымъ судамъ. Эти послѣдніе играли въ "охру" (euchre) въ "курилкѣ" день и ночь, пили неимовѣрное количество неразбавленной водки безъ малѣйшаго признака того, чтобы это на нихъ вредно вліяло, и были вообще счастливѣйшими изъ людей, какихъ я когда-либо видѣлъ.
   Былъ тамъ еще и "старый адмиралъ", бывшій китоловъ въ отставкѣ, воплощенная совокупность грома, вихря и молніи и усердной искренней брани. Тѣмъ не менѣе сердце у него было нѣжное, какъ у дѣвушки. Онъ представлялъ собою какъ бы бѣшеный, оглушительный, опустошительный смерчъ съ тихимъ неизмѣняемымъ мѣстечкомъ внутри его, гдѣ всякій пришелецъ чувствуетъ полное спокойствіе и безопасность. Узнавъ адмирала, никто не могъ не полюбить его, а въ неожиданныхъ и крутыхъ обстоятельствахъ, я думаю, никто изъ его друзей не задумался бы предпочесть его проклятія молитвамъ какой-либо менѣе достойной личности.
   Его званіе "Адмирала" было болѣе оффиціальное, нежели какое-либо другое, принадлежавшее морскому офицеру до него или послѣ, потому что оно было добровольно даровано ему цѣлымъ народомъ и прямо исходило изъ "народа", безъ всякаго посредничества краснаго сургуча и печати; и этотъ народъ -- все населеніе Сандвичевыхъ острововъ.
   Этотъ титулъ достался ему, уже снабженный чувствомъ любви и уваженій; которое внушала справедливая оцѣнка его прямыхъ достоинствъ. А въ доказательство того, что это званіе дѣйствительно ему присуще и принадлежитъ безспорно, былъ обнародованъ приказъ изобрѣсти для него особый флагъ, который предназначался бы исключительно для того, чтобы привѣтствовать его появленіе и развѣваться ему на прощанье при отплытіи, желая ему благополучнаго пути. Съ этихъ поръ, когда бы ни былъ поданъ сигналъ, что судно "Адмирала" уже виднѣется въ открытомъ морѣ, когда онъ становился на якорь или когда выходилъ въ море, этотъ флагъ взвивался, въ знакъ привѣта, надъ царственнымъ шпилемъ зданія парламента, и весь народъ въ единодушномъ порывѣ снималъ передъ нимъ шапки въ знакъ уваженія.
   Въ то же время не мѣшаетъ замѣтить, что за всю свою жизнь онъ ни разу не выстрѣлилъ изъ пушки, не принималъ участія ни въ одномъ сраженіи. Когда я познакомился съ нимъ на "Аяксѣ", ему было уже семьдесятъ два года и онъ уже успѣлъ избороздить воды шестидесяти одного моря и океана. Цѣлыхъ шестнадцать лѣтъ онъ отплывалъ изъ Гонолулу, то вступалъ въ него, состоя все время командиромъ китоловнаго судна; и шестнадцать лѣтъ служилъ въ капитанахъ на пассажирскомъ пароходѣ, который дѣлалъ рейсы между Санъ-Франциско и Сандвичевыми островами; за все это время съ нимъ ни разу не случалось никакихъ несчастій, ни одно судно не погибло подъ его командой.
   Простодушные туземцы видѣли въ немъ друга, который никогда имъ не измѣнялъ, и смотрѣли на него, какъ любящія дѣти на отца родного. Опасно было кому бы то ни было ихъ притѣснять, пока по близости ихъ находился другъ ихъ адмиралъ.
   За два года передъ тѣмъ; какъ я познакомился съ нимъ, адмиралъ вышелъ въ отставку съ пенсіей и поклялся девяти-этажнымъ ругательствомъ, что больше "никогда въ жизни и близко не подойду къ соленой водицѣ и запаха ея не хочу слышать, пока буду живъ!"
   И онъ добросовѣстно сдержалъ свое слово. То есть, вѣрнѣе говоря, онъ считалъ, что сдержалъ его; и не безопасно было возразить ему, что онъ скорѣе придерживается только общаго смысла своей клятвы, а не точнаго, буквальнаго ея значенія, потому что за тѣ два года, которые онъ провелъ уже "въ отставкѣ", онъ успѣлъ совершить одиннадцать продолжительныхъ переѣздовъ по морю въ качествѣ обыкновеннаго пассажира.
   Адмиралъ придерживался одной только узкой колеи, по которой онъ и направлялъ свои поступки во всѣхъ и во всяческихъ случаяхъ, какіе ему только могли въ жизни повстрѣчаться: онъ неизмѣнно становился въ борьбѣ на сторону слабѣйшаго. Вотъ причина, благодаря которой онъ всегда присутствовалъ на судѣ при разборѣ дѣла каждаго всемірно-извѣстнаго и отъявленнаго злодѣя для того, чтобы стѣснять судебный составъ и угрожать имъ при помощи тѣлодвиженій, которыми наглядно показывалъ, какъ онъ намѣренъ имъ отомстить за притѣсненіе "малыхъ сихъ",-- если ему случится встрѣтиться съ ними внѣ зала засѣданій. Вотъ почему загнанныя кошки и бродячія собаки, которыя были близко ему извѣстны, искали убѣжища у него подъ кресломъ, когда имъ приходилось круто.
   Сначала адмиралъ былъ самымъ отъявленнымъ и самымъ кровожаднымъ защитникомъ Союза, какой когда-либо существовалъ подъ сѣнью Соединеннаго знамени. Но, какъ только южане стали подаваться подъ напоромъ Сѣверныхъ войскъ, онъ тотчасъ же перебѣжалъ на сторону знамени конфедератовъ и съ этой минуты до самаго конца былъ непоколебимымъ сторонникомъ независимости.
   Адмиралъ ненавидѣлъ пьянство и питалъ къ нему самую непримиримую вражду, какую когда-либо питало къ нему лицо мужескаго или женскаго пола; онъ безъ устали громилъ нетрезвость и убѣждалъ какъ своихъ друзей, такъ и постороннихъ быть трезвыми и соблюдать воздержанность въ винѣ. А между тѣмъ, онъ же самъ, за все время нашей переправы по морю, выпилъ девять галлоновъ "очищенной" водки, что, конечно, не вязалось съ строжайшимъ воздержаніемъ, которое онъ проповѣдовалъ; но, если бы у кого-нибудь хватило дерзости, чтобы указать ему на это, старикъ, въ порывѣ ярости своей, забросилъ бы его на край свѣта. Замѣтьте, однако, что я этимъ вовсе не хочу сказать, чтобы старикъ былъ слабъ на ногахъ или у него мутилось въ головѣ: водка не имѣла никакого вліянія ни на то, ни на другое. Онъ могъ бы чрезвычайно много вмѣстить въ себѣ вина, но недостаточно пилъ для этого. Онъ пилъ только по одному стаканчику водки по утрамъ, прежде чѣмъ начать одѣваться, чтобы сгладить себѣ дорогу по морю, какъ онъ говорилъ. Затѣмъ, выпивалъ еще стаканчикъ, когда на немъ было надѣто почти все, что полагалось,-- "для того, чтобы придти въ себя и прибодряться". Послѣ того онъ брился и надѣвалъ на себя чистую рубашку; а затѣмъ читалъ молитву Господню такимъ горячимъ, такимъ рокочущимъ баскомъ, отъ котораго весь пароходъ содрогался до основанія и прерывалась бесѣда въ каютъ-компаніи. Дойдя до этого пункта, онъ былъ неизмѣнно расположенъ "пропустить другую", чтобы держаться "на носу" или "на кормѣ", свернуть налѣво или "на штирбортъ", поставить себя "на ровный киль", чтобы соблюдать свой руль и не шататься, и ходить туда и сюда, когда пойдешь по вѣтру.
   Но вотъ дверь его параднаго покоя открывалась настежь и, подобно солнцу, въ отверстій ея начинало сіять его красноватое, добродушно благосклонное лицо, привѣтствуя мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Громовымъ голосомъ, разсчитаннымъ на то, чтобъ разбудить мертвецовъ и ускорить страшный судъ и всеобщее воскресеніе, онъ кричалъ:
   -- Товарищи, на палубу!..-- и выступалъ впередъ, являя изъ себя картину, достойную созерцанія, и всей внѣшностью своей привлекая къ себѣ всеобщее вниманіе.
   Видъ его былъ внушительный и стройный; на головѣ ни одного сѣдого волоска; шляпа съ широкими полями, полу-матросскій нарядъ изъ морской фланели широкій и свободный; внушительныхъ размѣровъ грудь рубашки съ воротомъ, который щедро обмотанъ чернымъ шелковымъ галстухомъ, завязаннымъ матросскимъ узломъ; большая золотая цѣпь и внушительной величины печатки висѣли изъ его кармашка для часовъ; ужасающихъ размѣровъ ноги и длань "аки длань Провидѣнія", какъ говорила въ шутку его морская братія; нарукавники и рукава сдвинуты почти до локтей изъ уваженія къ жаркой погодѣ, вслѣдствіе чего выставлялись напоказъ его волосатыя руки, обильно разукрашенныя красными и синими якорями, кораблями и богинями свободы, татуированными съ помощью индійскихъ голубыхъ чернилъ...
   Но всѣ эти подробности были дѣло второстепенное; собственно говоря, лишь самое лицо его было краеугольнымъ камнемъ, который приковывалъ всѣ взоры. То былъ яркій, пылавшій жаромъ дискъ, сіявшій сквозь обвѣтрившуюся въ непогодахъ маску чернаго дерева и, какъ гвоздями, утыканную бородавками, изборожденную шрамами, "сверкавшую" порѣзами отъ бритвы,-- маску, въ которую смотрѣли веселые глаза изъ подъ густыхъ нависшихъ бровей; эти глаза глядѣли на весь міръ изъ-за сучковатаго, утесистаго носа, который одиноко торчалъ надъ волнообразнымъ обширнымъ пространствомъ, расплывавшимся отъ его основанія. По его пятамъ трусилъ его любимецъ, любимецъ этого стараго холостяка, его такса "Вѣеръ", миніатюрное созданіе, величиной не болѣе, какъ съ бѣлку.
   Наибольшая часть его ежедневной жизни была преисполнена заботами о томъ, чтобы присмотрѣть съ материнскимъ вниманіемъ за своимъ дѣтищемъ "Вѣеромъ" и лечить его отъ сотни всяческихъ болѣзней, которыя существовали единственно въ его воображеніи.
   Адмиралъ рѣдко когда читалъ газеты, но и читая ихъ никогда не вѣрилъ ничему, что въ нихъ говорилось. Онъ вообще не читалъ ничего, не вѣрилъ ничему, за исключеніемъ "Старой Гвардіи",-- періодическаго органа "независимой" печати, издаваемаго въ Нью-Іоркѣ. Онъ всегда носилъ при себѣ съ десятокъ номеровъ этого изданія и обращался къ нимъ за всѣми справками, какія были ему необходимы. Если же таковыхъ не оказывалось, онъ доставлялъ ихъ себѣ самъ, съ помощью своего богатаго воображенія, измышляя историческіе эпизоды, имена и годы и вообще все остальное, необходимое для того, чтобы подкрѣпить свои слова, какъ вѣское доказательство. Изъ всего этого слѣдуетъ, что онъ былъ весьма серьезнымъ соперникомъ въ спорѣ. Когда бы онъ ни вышелъ изъ его предѣловъ, пускаясь въ измышленіе историческихъ фактовъ, его противнику оставалось только почувствовать себя безпомощнымъ и сдаться. Правда, непріятель не могъ удержаться, чтобъ не выказать хоть искорку негодованія на вымышленную имъ исторію, но когда дѣло доходило до негодованія, въ этомъ-то и оказывалась главная "заручка" адмирала. Онъ былъ всегда готовъ пуститься въ разсужденія политическаго свойства и, если никто его къ этому не побуждалъ, онъ самъ вызывался на это. Уже начиная съ третьяго его возраженія, горячность его начинала возрастать и черезъ какія-нибудь пять минутъ онъ уже бушевалъ, какъ вихрь, а минутъ черезъ пятнадцать всѣхъ его слушателей, его товарищей по "курилкѣ", словно какъ бурей, выметало, и старикъ оставался сиръ и одинокъ, стучалъ кулакомъ по столу, опрокидывалъ стулья и въ видѣ рева изрыгалъ цѣлый потокъ богохульствъ и ругательствъ. Мало-по-малу дошло до того, что если нашъ адмиралъ начиналъ приближаться къ другимъ пассажирамъ, а тѣ замѣчали у него въ глазахъ стремленіе потолковать о политикѣ, всѣ отъ него бѣжали, какъ бы молча согласившись между собой, изъ страха повстрѣчаться съ нимъ.
   Но, наконецъ, онъ нашелъ себѣ пару, предъ лицомъ всей честной компаніи. Въ разное время каждый изъ пассажировъ уже выступалъ противъ него и былъ побѣжденъ; одинъ только смирный пассажиръ Вильямсъ составлялъ исключеніе. Никогда еще не удавалось адмиралу добиться отъ него его мнѣнія въ политикѣ. Но вотъ однажды, когда адмиралъ подошелъ къ дверямъ и нея компанія присутствующихъ готовилась ускользнуть отъ него, Вильямсъ проговорилъ:
   -- Адмиралъ, твердо ли вы "увѣрены", что случай со священникомъ, про который вы на-дняхъ упоминали, "дѣйствительно" произошелъ? (Это былъ намекъ на одинъ изъ пунктовъ исторіи, вымышленный адмираломъ).
   Всѣ были поражены дерзостью этого человѣка. Мысль о томъ, что кто-нибудь сознательно могъ рѣшиться призвать на себя погибель, была совершенно непонятна. Отступавшіе остановились; а затѣмъ всѣ опять усѣлись по мѣстамъ, чтобы выждать, когда состоится взрывъ. Самъ адмиралъ былъ изумленъ не меньше другихъ.
   Онъ остановился на порогѣ и, не донеся наполовину до своего потнаго лица свой красный платокъ, молча созерцалъ дерзновенное пресмыкающееся, притаившееся въ уголкѣ.
   -- Увѣренъ ли я? Увѣренъ ли? Ужь не думаете ли вы, что я солгалъ? Да за кого вы меня принимаете? Кто этого происшествія не знаетъ, тотъ не знаетъ ровно ничего! Всякій ребенокъ долженъ это знать! Перечитайте-ка исторію, перечитайте, чтобъ... и суйтесь спрашивать человѣка взрослаго, увѣренъ ли онъ въ такихъ азбучныхъ пустякахъ, про которые даже южноамериканскимъ неграмъ все хорошо извѣстно!
   Тутъ ужь ярость адмирала разгорѣлась сильнѣе; воздухъ сгустился, чуялся гулъ наступающаго землетрясенія. Старикъ началъ метать громъ и молніи. Еще минуты три спустя въ его вулканѣ началось изверженіе и достигло полнаго разгара. Онъ выбрасывалъ пламя и лаву негодованія, изрыгалъ изъ кратера своего раскаленные до-красна потоки брани...
   Тѣмъ временемъ Вильямсъ сидѣлъ молча и, повидимому, былъ серьезно заинтересованъ въ томъ, что говорилъ старикъ. Мало-по-малу, когда наступило затишье, онъ самъ заговорилъ съ нимъ самымъ почтительнымъ образомъ и съ довольнымъ видомъ человѣка, которому разъяснили тайну, занимавшую и безпокоившую его.
   -- "Теперь" я понимаю! Я всегда думалъ, что этотъ историческій фактъ мнѣ довольно хорошо знакомъ; но все же я боялся положиться на самого себя, потому что въ немъ не было тѣхъ убѣдительныхъ подробностей, которыя пріятно видѣть въ изложеніи историческаго факта. До, когда вы назвали мнѣ (на-дняхъ) каждое изъ именъ, каждое число, каждое малѣйшее изъ обстоятельствъ въ точномъ ихъ порядкѣ и постепенности, я сказалъ самъ себѣ: "Вотъ это сейчасъ слышно, что на что-нибудь похоже; это историческій фактъ; это дѣйствительно называется придать факту видъ, который внушаетъ человѣку довѣріе". И я тогда же сказалъ себѣ, что спрошу у адмирала, дѣйствительно ли онъ увѣренъ въ подробностяхъ, и если да, то я подойду и поблагодарю его за то, что онъ разъяснилъ мнѣ это дѣло. Я такъ и сдѣлаю сейчасъ же, потому что, пока вы мнѣ этого не разъяснили, у меня въ головѣ былъ лишь полный безпорядокъ, безъ опредѣленнаго начала и конца.
   До сей минуты еще никогда никто не видывалъ адмирала въ такомъ мягкомъ и довольномъ настроеніи духа. Никогда еще не случалось никому принимать слова его вымышленныхъ разсказовъ за особое откровеніе; подлинность ихъ всегда подвергалась возраженіямъ на словахъ или во взглядѣ присутствующихъ. Но вотъ нашелся человѣкъ, который не только проглотилъ все это, но даже былъ благодаренъ за полученную имъ "порцію".
   Адмиралъ былъ озадаченъ; онъ не зналъ, что и сказать; даже его брань отказывалась ему служить. Но вотъ Вильямсъ продолжалъ скромнымъ и серьезнымъ тономъ:
   -- Однако, адмиралъ, утверждая, что это обстоятельство было первымъ камнемъ, который ускорилъ войну, мы упустили изъ виду одно обстоятельство, которое вамъ хорошо извѣстно, но которое вы случайно запамятовали. Ну-съ, я допускаю, что все, утверждаемое вами, вѣрно до малѣйшихъ подробностей, а именно: что шестнадцатаго октября 1860-го года два священника изъ Массачузетса, по имени Уэтъ и Грэнджеръ, пошли въ переодѣтомъ видѣ въ домъ Джона Муди, въ Рокпортѣ, въ глухую ночь, вытащили оттуда двухъ женщинъ "южанокъ" и ихъ двоихъ маленькихъ дѣтей; послѣ чего, обмазавъ ихъ смолою и обсыпавъ перьями, отвезли ихъ въ городъ Бостонъ и сожгли за-живо на площади Государственнаго Совѣта. Я даже допускаю возможность, что дѣйствительно дѣло было такъ, какъ вы предполагаете, а именно: что этотъ самый эпизодъ и привелъ къ независимости Южную Каролину двадцатаго декабря слѣдующаго же года. Ну, и прекрасно!
   (Тутъ все общество было пріятно изумлено тѣмъ, что услышало, какъ Вильямсъ, свернувъ на обратный путь, продолжалъ состязаніе уже на его собственномъ, непобѣдимомъ оружіи, вымышленныхъ историческихъ фактахъ,-- фактахъ, которые состоятъ изъ чистой, неприкрашеной правды и правдиваго фабрикованнаго разсказа, въ которомъ не было ни слова правды).
   -- Итакъ, я говорю: прекрасно!.. Но, адмиралъ, зачѣмъ пропускать безъ вниманія случай съ Виллисомъ и Морганомъ въ Южной Каролинѣ? Вы слишкомъ хорошо освѣдомленный человѣкъ, чтобы не знать объ этомъ обстоятельствѣ. Ваши доказательныя разсужденія и ваши бесѣды показали, что вамъ близко извѣстна малѣйшая подробность этой "національной" распри. Вы ежедневно развиваете въ разговорѣ такія историческія стороны, которыя показываютъ, что вы не какой-нибудь заурядный недоучка, который довольствуется тѣмъ, что понахватается верховъ, но человѣкъ, докопавшійся до самой глубины и завладѣвшій всѣмъ, что только имѣетъ отношеніе къ этому великому вопросу. Поэтому позвольте мнѣ снова привести вамъ на память этотъ самый случай съ Виллисомъ и Морганомъ... хоть я и вижу у васъ по лицу, что въ эту минуту, онъ уже мелькнулъ у васъ въ воспоминаніи.
   "12-го августа 1860 года, за два мѣсяца до исторіи, случившейся съ Уэтомъ и Грэнджеромъ, два священника въ Южной Каролинѣ, по имени Джонъ Г. Морганъ и Уинтропъ Л. Виллисъ, изъ которыхъ одинъ принадлежалъ къ школѣ методистовъ, а другой къ шкодѣ старо-баптистовъ, въ переодѣтомъ видѣ отправилисъ въ полночь въ домъ плантатора Томпсона Арчибальда Ф. Томпсона, вице-президента въ правленіи Томаса Джефферсона. Тамъ они завладѣли его вдовствующей теткой (уроженкой "Сѣвера") и ея пріемнымъ сыномъ, по имени Мортимеромъ Хиги, который страдалъ припадками падучей; вдобавокъ у него до-бѣла вспухала нога и вслѣдствіе этого онъ былъ вынужденъ ходить на костыляхъ. Не взирая на мольбу своихъ жертвъ, служители церкви затащили ихъ въ чащу кустарниковъ, тамъ облили ихъ смолою и обсыпали перьями, а затѣмъ привязали ихъ къ позорному столбу и сожгли за-живо въ городѣ Чарльстонѣ... Вы помните прекрасно, какого это надѣлало шума. Вы помните прекрасно, что чарльстонскій "Вѣстникъ" заклеймилъ этотъ фактъ названіемъ непріятнаго по своей неблагопристойности, спорнаго и едва ли достойнаго оправданія, и даже указывалъ на возможность возмездія, какъ на нѣчто вовсе неудивительное. Вы также помните прекрасно, что это именно и было настоящею "причиной" оскорбительныхъ поступковъ жителей Массачузетса. И въ самомъ дѣлѣ, кто такіе были тѣ два священника въ Массачузетсѣ? Кто были тѣ двѣ женщины (уроженки Юга), которыхъ они сожгли? Мнѣ нечего напоминать "вамъ", добрѣйшій адмиралъ, о томъ, что этотъ самый Уэтъ былъ племянникъ женщины, сожженной въ Чарльстонѣ, что Грэнджеръ былъ ея двоюродный братъ, а женщина, которую они сожгли въ Бостонѣ, никто иная, какъ жена Джона Г. Моргана и все еще любимая, но разведенная жена Уинтропа Л. Виллиса. Итакъ, весьма правильно и справедливо съ вашей стороны утверждать, что первый вызовъ былъ сдѣланъ со стороны духовныхъ ораторовъ Южныхъ Штатовъ, и что Сѣверные были правы, дѣйствуя имъ въ отместку. Въ вашихъ доказательствахъ вы никогда не выказывали ни малѣйшаго расположенія воздержаться отъ изъявленія заслуженнаго приговора или отъ осужденія какого-либо непорядочнаго поступка, даже и тогда, когда историческія данныя прямо опровергаютъ ваши положенія. Поэтому-то я и рѣшаюсь просить васъ снять вашъ обвинительный приговоръ въ этомъ дѣлѣ съ проповѣдниковъ въ Массачузетсѣ и примѣнить его къ южно-каролинскимъ священникамъ, которыхъ по справедливости слѣдуетъ осудить.
   Адмиралъ былъ побѣжденъ.
   Этотъ кротко изъяснявшійся господинъ, который жадно ловилъ каждое слово его лживаго, вымышленнаго повѣствованія, какъ если бы оно было для него хлѣбомъ насущнымъ; этотъ человѣкъ, грѣвшійся, какъ на солнцѣ, въ лучахъ своего дерзновеннаго вымысла, таилъ въ своемъ смиренномъ сторонничествѣ лишь невозмутимое, безпристрастное правосудіе и напалъ на него съ помощью такой же вымышленной сказки, такъ ловко подслащенной и замаскированной лестью и уваженіемъ, что поневолѣ адмиралу приходилось согласиться, что его "одолѣли".
   Бѣдный адмиралъ неловко забормоталъ что-то такое неясное, смущенное, про... чч... ч!.. эту исторію съ Виллисомъ и Морганомъ, что она у него "совсѣмъ изъ ума вонъ", но что "теперь" онъ ее "припоминаетъ", а затѣмъ, подъ предлогомъ дать лекарства своей таксѣ "Вѣеру" отъ какого-то воображаемаго кашля, старикъ ушелъ съ поля битвы уничтоженный и побѣжденный.
   Тогда раздались веселые возгласы, раскатился хохотъ и Вильямсъ, какъ благодѣтель всего населенія корабля, былъ объявленъ героемъ. Вѣсть объ этомъ облетѣла весь пароходъ, приказали подать шампанскаго и въ курилкѣ былъ устроенъ восторженный пріемъ гостей; туда всѣ толпой стремились, торопясь пожать руку побѣдителю.
   Рулевой разсказывалъ потомъ, что адмиралъ стоялъ позади рубки и рвалъ и металъ отъ бѣшенства, наединѣ самъ съ собою до тѣхъ поръ, пока не усилилъ оттяжку и не сложилъ паруса на штиль.
   Власть адмирала была сломлена.
   Послѣ этого происшествія, если когда адмиралъ начиналъ опять приводить свои доказательства, кто-нибудь непремѣнно звалъ Вильямса, и тогда старикъ тотчасъ же начиналъ успокоиваться. Я какъ только старикъ былъ добитъ, Вильямсъ со своей обычной сладенькой, любезной манерой начиналъ выдумывать какую-нибудь такую исторію, отъ которой столы становились вверхъ ногами, а бѣдный адмиралъ оказывался "за бортомъ", безъ силъ и безъ защиты, тѣмъ болѣе что въ доказательство правдоподобности своихъ словъ шутникъ Вильямсъ прибѣгалъ за подкрѣпленіемъ къ прекрасной памяти старика и къ тѣмъ изъ номеровъ газеты "Старая Гвардія", которыхъ онъ зналъ, что у него нѣтъ. Съ теченіемъ времени адмиралъ сталъ такъ бояться Вильямса и его позолоченныхъ рѣчей, что переставалъ говорить, когда издали замѣчалъ, что тотъ подходитъ, а потомъ и вовсе пересталъ упоминать о политическихъ вопросахъ.
   Съ той поры на пароходѣ водворились полный миръ и тишина.
  

ГЛАВА XVIII.

Прибытіе на Сандвичевы острова.-- Гонолулу.-- Что я тамъ видѣлъ.-- Одежда и обычаи населенія.-- Царство животныхъ.-- Разные плоды и ихъ послѣдствія.

   Въ одно прекрасное ясное утро Сандвичевы острова всплыли къ намъ навстрѣчу.
   Они лежали низко на поверхности пустыннаго морского простора, и всѣ мы полѣзли на верхнюю палубу посмотрѣть на нихъ. Послѣ нашего долгаго переѣзда въ двѣ тысячи миль по безлюдному морскому пространству видъ этихъ острововъ былъ для насъ особенно пріятенъ. По мѣрѣ того, какъ мы къ нимъ приближались, изъ бездны океана выступала передъ нами вершина "Алмазной Главы"; неровности ея очертаній смягчала вдали воздушная дымка. Мало-по-малу подробности береговъ начали обозначаться яснѣе: сначала обозначилась линія морского берега, потомъ султанообразныя, перистыя вершины тропическихъ кокосовыхъ деревъ, потомъ -- хижины туземцевъ, потомъ забѣлелся вдали городъ Гонолулу, въ которомъ, какъ говорятъ, есть отъ двадцати до пятнадцати тысячъ жителей, разбросанныхъ на ровномъ пространствѣ; потянулись его улицы, шириною въ двадцать, тридцать футовъ, убитыя и гладкія, какъ полъ, и почти всѣ выведенныя по прямой линіи: лишь немногія изъ нихъ извиваются, какъ пробочный винтъ.
   Чѣмъ дальше шелъ я по городу, тѣмъ больше онъ мнѣ нравился. Съ каждымъ шагомъ открывались для меня все новые контрасты, съ каждымъ шагомъ появлялось что-нибудь еще для меня необычное. Вмѣсто внушительныхъ бураго цвѣта глиняныхъ фронтоновъ, какіе можно встрѣтить въ Санъ-Франциско, я видѣлъ здѣсь зданія, построенныя съ помощью соломы и коралловъ, въ видѣ смѣси изъ морскихъ камешковъ и ракушекъ изжелта-бѣлаго цвѣта, въ видѣ продолговатыхъ глыбъ, скрѣпленныхъ цементомъ. Видѣлъ множество чистенькихъ, бѣленькихъ котеджей съ зелеными ставнями; видѣлъ, что вмѣсто палисадникъ, напоминающихъ собою билліардъ и огороженныхъ желѣзною рѣшеткою, эти дома окружены широкими, просторными дворами; они густо поросли зеленою травою, а тѣнь даютъ имъ высокія деревья, сквозь частую листву которыхъ едва ли когда могутъ проникнуть лучи солнца. Вмѣсто обычныхъ гераній и сирени, которыя чахнутъ въ пыли и гибнутъ вообще отъ недостатка силъ, я видѣлъ здѣсь роскошныя грядки и цвѣтущіе кусты, сочные и свѣжіе, отъ трава послѣ дождя, пестрѣющіе самыми яркими цвѣтами. Вмѣсто грязныхъ и зловонныхъ закоулковъ Санъ-Франциско, какова была увеселительная роща "Ракитъ", здѣсь я видѣлъ большестволыя, развѣсистыя лѣсныхъ породъ деревья съ какими-то странными именами, еще болѣе странной внѣшностью, деревья-великаны, которыя бросали тѣнь большую и плотную, какъ громовая туча, а между тѣмъ, могли стоять прямо совсѣмъ одни, безъ зеленыхъ подпорокъ, къ которымъ они были бы привязаны. Вмѣсто золотыхъ рыбокъ, которыя извиваются въ стеклянныхъ шарахъ и принимаютъ причудливо-разнообразную форму и окраску чрезъ увеличительную или уменьшительную способность ихъ прозрачной тюрьмы, я видѣлъ кошекъ, видѣлъ простыхъ "Васекъ" и "Машекъ", долгохвостыхъ кошекъ, куцыхъ кошекъ, слѣпыхъ кошекъ, одноглазыхъ кошекъ, косоглазыхъ кошекъ, сѣрыхъ кошекъ, черныхъ кошекъ, бѣлыхъ кошекъ, желтыхъ кошекъ, полосатыхъ кошекъ, пятнистыхъ кошекъ, ручныхъ кошекъ, дикихъ кошекъ, опаленныхъ кошекъ, одинокихъ кошекъ, группы кошекъ, отряды кошекъ, общества кошекъ, полки кошекъ, арміи кошекъ, безчисленныя толпы кошекъ, милліоны кошекъ... И всѣ-то онѣ были вялыя, мирныя, лѣнивыя и погруженныя въ глубочайшій сонъ.
   Я смотрѣлъ и видѣлъ множество людей; изъ нихъ одни были "бѣлые" въ бѣлыхъ же сюртукахъ, жилетахъ и брюкахъ, даже въ бѣлыхъ суконныхъ башмакахъ, которые бѣлятъ ежедневно по утрамъ, натирая известью; но большинство людей здѣсь черны, какъ негры. Женщины красивы лицомъ, съ красивыми черными глазами и съ округленными формами, которыя выдаютъ какъ бы склонность къ нѣкоторой чувственной полнотѣ; онѣ носятъ одну только одежду, состоящую изъ ярко-краснаго или бѣлаго платья, которое свободно и ничѣмъ не перехваченное ниспадаетъ съ самыхъ плечъ до пятъ; длинные волосы висятъ свободно, цыганскія большія шляпы обвиты вѣнками живыхъ цвѣтовъ самаго яркаго карминоваго цвѣта. Множество чернокожихъ мужчинъ одѣто въ самыя разнообразныя платья; у нѣкоторыхъ на тѣлѣ не надѣто ничего, кромѣ помятой трубообразной шляпы, нахлобученной на носъ, и весьма туго обтянутыхъ, короткихъ штанишекъ. Нѣкоторыя изъ дѣтей были одѣты и повиты солнечнымъ лучемъ, что составляло весьма милый и, право, даже очень для нихъ подходящій, живописный нарядъ.
   Вмѣсто черни и бродягъ, которые, таращатъ на васъ глаза и подкарауливаютъ васъ изъ-за угла, я видѣлъ здѣсь длинноволосыхъ, желто-лицыхъ дѣвушекъ-туземокъ Сандвичевыхъ острововъ; онѣ сидѣли на землѣ, подъ сѣнью угловыхъ домовъ, и съ лѣнивымъ равнодушіемъ смотрѣли на кого или что бы то ни было, что мелькало мимо нихъ. Вмѣсто жалкихъ булыжниковъ и щебенки нашихъ мостовыхъ, я шелъ здѣсь по прочному коралловому наслоенію, выросшему на днѣ морскомъ и появившемуся оттуда благодаря глупой, но упорной работѣ крохотнаго животнаго организма того же имени, причемъ на этомъ наслоеніи коралловъ лежитъ только легкій слой лавы и пепла, выброшеннаго давнимъ давно изъ бездонной пропасти потрескавшагося и почернѣвшаго кратера, который стоитъ теперь вдалекѣ безжизненный и безвредный. Вмѣсто тѣсныхъ и биткомъ-набитыхъ омнибусовъ, я встрѣчалъ здѣсь туземныхъ женщинъ, которыя плавно проѣзжали мимо, вольныя, какъ вѣтеръ, на быстроногихъ лошадяхъ или мчались верхомъ, въ яркихъ "верховыхъ" поясахъ, развѣвающихся вслѣдъ за ними, какъ знамена. Вмѣсто соединенныхъ зловоній "Китайскаго города" и Браннонъ-Стрита съ ихъ увеселительными домами, гдѣ царитъ рѣзня и убійство, я здѣсь вдыхалъ благоуханіе жасминовъ, олеандровъ и "Гордости Индіи". Вмѣсто суеты и давки, и шумныхъ безпорядковъ Санъ-Франциско, я шелъ по улицѣ посреди, тишины мирнаго лѣтняго дня, безмятежнаго, какъ появленіе зари въ райскихъ садахъ Эдема. Вмѣсто песчаныхъ холмовъ на окраинахъ Золотого города и его тихой пристани, я видѣлъ тутъ у себя подъ рукою высокія рамки изъ крутыхъ горъ, одѣтыхъ въ зеленѣющую растительность, на которой глазу отрадно отдохнуть; горъ, прорѣзанныхъ глубокими, прохладными, какъ ущелья, узкими долинами, а впереди разстилался величавый просторъ океана. Вдоль берега виднѣлась яркая свѣтлая зеленъ, окруженная, будто каймою, длинною бѣлою чертою пѣнистыхъ брызговъ, которые стремительно разбиваются о рифы; а дальше въ морѣ красуется синева морского затишья, у сѣянная, какъ пятнышками, бѣлыми мушками, и на далекомъ горизонтѣ одинъ единственный, одинокій парусъ въ видѣ ничтожной точки, которая какъ бы для того только и поставлена на этой картинѣ, чтобы еще усилить впечатлѣніе дремотнаго затишья и безлюдья, котораго не нарушали никакіе звуки; ему не было ни мѣры, ни предѣла. Въ то время, какъ солнце опускается все ниже и ниже (оно единственный и постоянный упорный посѣтитель этихъ обширныхъ владѣній), чудо, какъ пріятно сидѣть, словно во снѣ, въ душистомъ воздухѣ и забывать, что существуетъ гдѣ-то другой міръ, кромѣ этихъ волшебныхъ острововъ.
   Просто восторгъ, какъ хорошо было мечтать, мечтать, пока васъ не выводилъ изъ этого пріятнаго оцѣпенѣнія укусъ... скорпіона. Тогда вашей первой обязанностью являлось встать съ травы и убить скорпіона, а второй -- смочить и промыть укушенное мѣсто спиртомъ или водкой, послѣ чего оставалось только рѣшиться впредь никогда больше не ходить въ траву. Затѣмъ оставалось только временно удалиться къ себѣ въ спальню и, въ видѣ препровожденія времени, одной рукой писать дневникъ, а другой предавать уничтоженію москитовъ, которые гибнутъ цѣлыми стаями съ одного удара. Потомъ, подмѣтивъ приближеніе врага, волосатаго тарантула на ходуляхъ, остается только накрыть его... ну, хоть плевальницей. Готово дѣло, и вылѣзшіе наружу концы лапокъ давали блестящее представленіе о томъ, какой величины онъ самъ. А тамъ -- пора въ постель, для того, чтобы сдѣлаться мѣстомъ для прогулокъ многоножки, у которой по сорокъ двѣ ноги на каждомъ боку и каждая нога жжетъ такъ, что, кажется, была бы способна прожечь насквозь дыру въ толстомъ холстѣ. Опять происходитъ омовеніе спиртомъ, и опять является рѣшимость осматривать внимательно постель, прежде чѣмъ въ нее ложиться. А затѣмъ приходится выжидать и испытывать мученія отъ боли, пока всѣ москиты по сосѣдству не вползутъ ко мнѣ за перегородку; я ихъ тамъ закрываю наглухо, а самъ ложусь спокойно спать прямо на полу и сплю себѣ до самаго утра. Въ то же время весьма удобно и крайне утѣшительно посылать проклятія тропикамъ, когда бы ни случилось на минутку проснуться.
   Фруктовъ у насъ было вдоволь въ Гонолулу, само собою разумѣется. Были здѣсь апельсины, ананасы, бананы, земляника, лимоны, плоды манговаго дерева, гуавы, дыни и рѣдкая роскошная разновидность особаго рода плода подъ названіемъ "чиримойя", коуорая -- одинъ восторгъ! Потомъ есть еще тутъ "тамариндъ". Я сначала думалъ, что тамаринды на то и существуютъ, чтобы ихъ ѣсть; но, повидимому, ихъ назначеніе вовсе не таково.
   Я съѣлъ ихъ нѣсколько штукъ, но мнѣ показалось, что они какъ будто нѣсколько кислѣе въ этомъ году. Губы мои стянуло въ оборочку до такой степени, что онѣ уподобились тому кончику томата, гдѣ онъ соединяется со стеблемъ, и мнѣ цѣлыя сутки послѣ того приходилось питаться черезъ соломинку; зубы мои до того обострились, какъ если бы я ихъ отточилъ бритвой, дрожь по нимъ пробѣгала, и я боялся, что это такъ навсегда и останется. Но одинъ изъ гражданъ города Гонолулу возразилъ:
   -- Нѣтъ, это пройдетъ, когда сойдетъ съ зубовъ эмаль.
   Во всякомъ случаѣ, хоть и то утѣшеніе.
   Впослѣдствіи я убѣдился, что только чужестранцы ѣдятъ тамаринды, но ѣдятъ ихъ только одинъ разъ въ жизни.
  

ГЛАВА XIX.

Экскурсія.-- Капитанъ Филипсъ и его душегубка.-- Прогулка верхомъ.-- Лошадь съ порокомъ.-- Природа и искусство.-- Интересныя развалины.-- Честь и слава миссіонерамъ.

   Въ дневникѣ своемъ, въ описаніи третьяго дня пребыванія нашего въ Гонолулу, я нахожу нижеслѣдующее:
   По всей вѣроятности, сегодня вечеромъ я оказался самымъ чувствительнымъ, самымъ деликатнымъ человѣкомъ, особенно въ томъ отношеніи, что рѣшился сѣсть въ присутствіи своихъ старшихъ и начальствующихъ. Съ пяти часовъ пополудни я сдѣлалъ верхомъ отъ пятнадцати до двадцати миль и, по чистой совѣсти, говоря правду, я вообще стѣсняюсь сѣсть на мѣсто.
   На сегодня была проектирована экскурсія на "Алмазную Главу" и въ "Королевскую Кокосовую Рощу"; время, назначенное для отбытія -- 4 ч. 30 м. пополудни, численность туристовъ -- шесть человѣкъ мужчинъ и три дамы. Всѣ они выѣхали въ назначенный часъ, всѣ, за исключеніемъ только одного меня. Я былъ въ то время въ "Государственной Тюрьмѣ" вмѣстѣ съ капитаномъ Фишъ и съ другимъ китоловнымъ шкиперомъ, и до того заинтересовался ея осмотромъ, что не замѣтилъ, какъ скоро проходило время. Но вотъ кто-то сказалъ, что уже двадцать минутъ шестого, и это заставило меня очнуться. По счастію, капитанъ Филипсъ проѣзжалъ въ своей душегубкѣ, какъ онъ называетъ одноколку, которую капитанъ Кукъ привезъ сюда съ собой въ 1778 году, на лошади, которая была тутъ еще при томъ же самомъ капитанѣ Кукѣ. Капитанъ Филипсъ можетъ по справедливости гордиться своимъ умѣньемъ править лошадью и подгонять ее; его страсти похвастаться своимъ искусствомъ я обязанъ тѣмъ, что въ какія-нибудь шестнадцать минутъ мы доѣхали отъ тюрьмы до "Американской гостинницы", до которой считается гораздо больше, чѣмъ полъ-мили разстоянія. Но ѣхать намъ пришлось, какъ сумасшедшимъ.
   Кнутъ капитана Филипса стегалъ проворно и съ каждымъ ударомъ выбивалъ изъ шкуры лошади такую массу пыли, что, въ продолженіе остальной половины своего переѣзда, мы ѣхали въ облакѣ какъ бы непроницаемаго тумана и узнавали дорогу лишь по карманному компасу, который держалъ въ рукахъ капитанъ Фингъ, человѣкъ, имѣющій за собою преимущества двадцати шестилѣтняго опыта въ китоловномъ промыслѣ. Все время этого опаснаго переѣзда онъ сидѣлъ такъ невозмутимо, какъ если бы находился у себя дома, на палубѣ корабля, за шашечной доской.
   -- Лѣво руля, лѣво!-- спокойно приговаривалъ онъ то-и-дѣло.-- Держи.. Пусти вольнѣй... подтяни. В-о-о!..-- или еще: Держи по вѣтру!.. Право руля!..
   И никогда, ни разу не потерялъ онъ присутствія духа, не выдалъ ни въ малѣйшей степени своей тревоги ни словомъ, ни дѣломъ. Когда мы, наконецъ, стали на якорь, капитанъ Филипсъ посмотрѣлъ на свои часы и проговорилъ:
   -- Шестнадцать минутъ! Я говорилъ вамъ, что она на это способна! Вѣдь это выходитъ больше, чѣмъ по три мили въ часъ.
   Я видѣлъ, что онъ какъ будто чувствуетъ себя въ правѣ ожидать комплимента, и потому я сказалъ ему, что никогда еще не случалось мнѣ видѣть молнію, которая летѣла бы, какъ его лошадь. Но я и въ самомъ дѣлѣ никогда не видывалъ ничего подобнаго.
   Хозяинъ "Американской гостинницы" сказалъ намъ, что вся компанія уѣхала съ часъ тому назадъ, но что онъ можетъ дать мнѣ на выборъ нѣсколько такихъ лошадей, которыя способны ихъ догнать. Я сказалъ:
   -- Мнѣ все равно, я даже предпочитаю надежную лошадь лошади проворной. Мнѣ было бы пріятно, чтобы моя лошадь была кроткаго нрава... или даже, вообще, вовсе безъ какого бы то ни было нрава, хоть хромая, если у васъ найдется!
   И пяти минутъ не прошло, какъ я уже сидѣлъ верхомъ и былъ совершенно доволенъ своимъ конемъ. Но у меня не было времени надписать: "Се лошадь, а не овца!" а потому, если кто ее принялъ по ошибкѣ за овцу, въ этомъ ужь не моя вина. Я ею былъ доволенъ, а это главное. Я могъ убѣдиться, что въ ней, какъ и во всякой другой лошади, есть свои хорошія, выдающіяся черты, и на одну изъ нихъ, позади сѣдла, я повѣсилъ свою шляпу, отеръ съ лица потъ и тронулся въ путь.
   Я назвалъ своего коня по имени этого же острова "О-уа-ху", какъ его здѣсь произносятъ. При первыхъ же воротахъ, попавшихся намъ на дорогѣ, онъ рѣшительно направился туда. У меня не было ни шпоръ, ни кнута и я попробовалъ подѣйствовать на него однимъ только убѣжденіемъ. Но онъ противился моимъ доводамъ; однако, въ концѣ концовъ поддался, когда мое обращеніе перешло уже въ дерзкое и оскорбительное. Мой конь попятился обратно изъ воротъ и сталъ "держать" въ сторону, къ другимъ воротамъ, которыя виднѣлись по ту сторону улицы. Но и тутъ я побѣдилъ своимъ прежнимъ способомъ. На разстояніи слѣдующихъ шестисотъ ярдовъ онъ четырнадцать разъ переѣзжалъ съ одной стороны на другую и пытался ворваться въ тринадцать различныхъ воротъ; а тропическое солнце, тѣмъ временемъ, палило и угрожало припаять къ землѣ мою макушку, а я самъ буквально утопалъ въ поту. Послѣ этого лошадь моя оставила въ покоѣ всяческую возню съ воротами, и я побрелъ себѣ довольно мирно, но зато погруженный въ размышленія.
   Я подмѣтилъ это обстоятельство и оно начало пробуждать во мнѣ сильную тревогу. Я разсуждалъ самъ съ собою:
   -- Это животное прикидываетъ въ умѣ какое-нибудь новое для меня оскорбленіе, какой-нибудь еще адскій замыселъ. Никогда ни одна еще въ мірѣ лошадь не размышляла ни надъ чѣмъ такъ глубоко, какъ размышляетъ эта... изъ-за ничего!
   И чѣмъ больше вкоренялась эта мысль у меня въ умѣ, тѣмъ больше, тѣмъ сильнѣе овладѣвала мной тревога и овладѣла до того, что неизвѣстность стала для меня просто невыносима. Я спѣшился нарочно для того, чтобы заглянуть ей въ глаза и убѣдиться, что въ нихъ дѣйствительно нѣтъ ничего безумнаго: я слышалъ, что глаза этого благороднаго животнаго чрезвычайно выразительны.
   Я не въ состояніи описать вамъ, до чего тяжелое бремя тревоги свалилось съ меня, когда я убѣдился, что она просто спитъ! Я разбудилъ ее и двинулся вмѣстѣ съ нею впередъ нѣсколько болѣе скорымъ шагомъ, и тутъ-то опять выступила на сцену подлость ея природы. Она было попробовала перелѣзть черезъ каменную стѣну футовъ въ пять-шесть вышиною. Тутъ я увидѣлъ, что съ этимъ животнымъ надо расправляться силой и что для меня же лучше приступить къ этому раньше, нежели позже. Я отломалъ здоровую жердь отъ тамариндоваго дерева, и мой "конь" покорился, какъ только ее увидалъ. Онъ понесся какой-то порывистой, судорожной рысью, которая состояла изъ трехъ шаговъ короткихъ и одного долгаго, и этотъ аллюръ напоминалъ мнѣ, поочередно, то шумныя колебанія почвы во время большого землетрясенія, то плавное нырянье нашего "Аякса" въ бурю по волнамъ.
   Никакого другого болѣе удобнаго случая, конечно, не представится мнѣ для того, чтобы объявить, какъ я благословляю (читай наоборотъ) того человѣка, который выдумалъ американское сѣдло.
   Въ немъ нѣтъ, собственно говоря, мѣста для сидѣнья: сидѣть въ немъ все равно, что сидѣть на лопатѣ; а стремена -- только одна помѣха. Если бы имъ пришлось записывать всю брань, которую я расточилъ на эти стремена, она составила бы толстую большую книгу, считая даже безъ рисунковъ. Иногда я настолько просовывалъ ногу впередъ, насквозь, что стремя обращалось въ нѣчто вродѣ штрипки; то мои обѣ ноги были крѣпко просунуты въ нихъ и охвачены какъ бы кандалами; то, наконецъ, обѣ ноги выскакивали вонъ наружу и предоставляли стременамъ дико болтаться около моихъ голеней, ушибая меня. Даже и тогда, какъ я принималъ надлежащее положеніе и осторожно покачивался въ сѣдлѣ, опираясь на стремена ногами по всѣмъ правиламъ верховой ѣзды, и то я не чувствовалъ въ этомъ ни утѣшенія, ни удобства, потому что трепеталъ отъ страху, что вотъ-вотъ онѣ могутъ выскользнуть изъ стремянъ каждую минуту.
   Но это слишкомъ раздражительная тема, чтобы о ней писать. Въ одной съ половиною мили отъ города я въѣхалъ въ рощу высокихъ кокосовыхъ деревъ; ихъ чистые стволы безъ вѣтвей достигали отъ шестидесяти до семидесяти футовъ въ вышину и только на маковкѣ были увѣнчаны пучкомъ зеленой листвы, въ которой прячутся кокосовые орѣхи. Эти деревья представляютъ собою, пожалуй, столько же живописнаго, сколько можно себѣ вообразить въ цѣлой массѣ гигантскихъ разодранныхъ зонтиковъ, пожалуй, еще осѣняющихъ такія же гигантскія грозди винограда. Быть можетъ, какой-нибудь поглупѣвшій инвалидъ-сѣверянъ и скажетъ, что кокосовое дерево "можетъ" быть (или даже уже "было") поэтично; но оно положительно имѣло видъ пыльнаго опахала, которое обожгла молнія. Я думаю, такое описаніе рисуетъ его живѣе, чѣмъ даже картина; а между тѣмъ, въ кокосовомъ деревѣ все-таки есть что-то такое обаятельное и даже безспорно изящное.
   Съ полдюжины сельскихъ домиковъ (коттэджей), одни изъ дерева съ рѣзьбой, другіе изъ прочныхъ туземныхъ травъ, ютились, какъ бы въ дремотѣ, тутъ и тамъ подъ сѣнью деревъ. Этого рода домики имѣли сѣренькій видъ и по формѣ своей напоминали наши собственные коттэджи, но только ихъ крыши вообще были круче и выше нашихъ; они сложены изъ пучковъ особаго рода травъ, туго связанныхъ между собою. Крыши здѣсь обыкновенно дѣлаются очень толстыя, также какъ и стѣны; въ послѣднихъ сдѣланы четыреугольныя отверстія, замѣняющія здѣсь окна. На нѣкоторомъ разстояніи эти хижины имѣютъ какой-то косматый видъ, точно онѣ обтянуты медвѣжьей шкурой. Внутри ихъ пріятно и прохладно. Надъ крышей одного изъ такихъ домиковъ развѣвался королевскій флагъ, по всей вѣроятности, тамъ находился въ это время самъ его величество король. Этому королю принадлежатъ всѣ ближайшія окрестности и онъ часто проводитъ здѣсь время въ знойные, жаркіе дни, "на покоѣ". Эта мѣстность носить общее названіе "Королевской Рощи".
   Тутъ же по близости есть интересныя развалины: жалкіе останки древне-языческаго храма, то есть такого, гдѣ приносились человѣческія жертвы въ тѣ давно прошедшія, отдаленныя времена, когда простодушное дитя природы, на мгновеніе поддавшись искушенію согрѣшить, спокойно обсуждало происшедшее и, благородно сознавъ свою вину, приходило сюда и приносило въ искупительную жертву свою собственную бабку. Въ тѣ отдаленные дни старины злополучный грѣшникъ могъ хоть на время достигать сравнительнаго счастья, очищая свою совѣсть такими жертвами, до тѣхъ поръ, пока у него еще были родные.
   Древній храмъ былъ сооруженъ изъ грубыхъ обломковъ лавы и состоялъ просто-на-просто изъ внутренняго помѣщенія, огороженнаго стѣною, но безъ крыши. Вокругъ голыя, толстыя стѣны, очень толстыя, но вышиною не болѣе человѣческаго роста. Три алтаря и другія подобныя же приспособленія, которыя находились внутри ихъ, развалились и исчезли много, много лѣтъ тому назадъ. Говорятъ, въ древнія времена здѣсь убивали тысячи людей въ присутствіи голыхъ дикарей, которые издавали дикій ревъ. Если бы нѣмые камни могли говорить, какихъ исторій они бы поразсказали! Какія картины они нарисовали бы намъ, изображая закованныхъ людей, которыхъ предавали закланію въ то время, какъ несчастные извивались подъ ударами ножа! Какія кучки человѣческихъ фигуръ вырывались изъ мрака, причемъ ихъ озвѣрѣвшія лица освѣщало жертвенное пламя! Какой зловѣщій фонъ составляли призрачныя очертанія деревьевъ и мрачныя пирамидальныя очертанія "Алмазной Главы", которая стояла на стражѣ надъ этой омерзительной картиной, въ то время какъ безмятежная луна смотрѣла на нее сквозь прорѣзы разорвавшихся тучъ!..
   Когда Камехамеха Великій, который былъ своего рода Наполеономъ по своему военному таланту и непрерывнымъ успѣхамъ, произвелъ вторженіе на островъ О-уа-ху три четверти вѣка тому назадъ, онъ уничтожилъ непріятельское войско, высланное ему навстрѣчу, чтобы его побороть; затѣмъ, окончательно завладѣвъ всею страной, онъ разыскалъ трупъ короля этого острова, также и трупы главныхъ предводителей и насадилъ на колья ихъ мертвыя головы на стѣнахъ этого самаго храма.
   Дикія то были времена, когда это древнее убѣжище убійцъ еще процвѣтало! Король и военачальники управляли толпами простыхъ смертныхъ при помощи желѣзной дубинки. Они заставляли народъ собирать съѣстное, которое было необходимо для пропитанія "хозяевъ и повелителей", принуждали ихъ строить всѣ необходимые дома и храмы; тянули съ нихъ какіе бы то ни было расходы и пріучали, вмѣсто благодарности, довольствоваться кандалами и пинками; уныло влачить жизнь, весьма щедро одаренную нищетою и страданіями, а затѣмъ -- подвергаться смертной казни за пустѣйшія обиды, или же пасть жертвой очищенія на языческомъ жертвенникѣ, чтобы цѣной жизни своей купить у боговъ милости для своихъ жестокихъ повелителей...
   Миссіонеры одѣли этихъ несчастныхъ, дали имъ образованіе и смягчили тяготѣвшую надъ ними деспотическую власть начальства и правителей; дали имъ свободу и право наслаждаться какими бы то ни было (безъ различія) плодами своихъ рукъ и своего ума; дали имъ законы и правила, равныя для всѣхъ, и равныя же наказанія для тѣхъ, кто ихъ преступитъ. Разница въ ихъ положеніи прежде и теперь, очевидно, велика; польза, которую принесли миссіонеры, такъ осязательна, такъ бросается въ глаза и такъ безспорна, что самымъ прямымъ и самымъ лучшимъ комплиментомъ съ моей стороны было бы просто указать на состояніе Сандвичевыхъ островитянъ во времена Кука и теперь. Труды ихъ говорятъ сами за себя.
  

ГЛАВА XX.

Любопытныя рѣдкости и вещицы "на память".-- Старое преданіе объ ужасномъ прыжкѣ.-- Лошадь и ея разновидности.-- Барышники и ихъ братья.-- Новое плутовство.-- Торговецъ сѣномъ.-- Удобная страна для любителей лошадей.

   Мало-по-малу, мы вскарабкались на неровные откосы и остановились на вершинѣ холма, съ котораго открывался видъ на обширное пространство.
   Взошла луна и облила горы, долины и широкій океанъ своимъ мягкимъ сіяньемъ; а въ отдаленіи, въ полумракѣ листьевъ деревъ сверкали огоньки города Гонолулу, какъ цѣлая стая свѣтляковъ. Воздухъ былъ густо насыщенъ ароматами цвѣтовъ.
   Наша остановка была коротка. Весело смѣясь и болтая, все наше общество галопомъ неслось впередъ. Но вотъ мы дошли до мѣста, гдѣ вовсе не росло травы; то было обширное пространство, покрытое глубокими песками. Говорятъ, это нѣкогда было поле битвы. Вокругъ него вездѣ сверкали, бѣлѣя при лунномъ свѣтѣ, изсохшія человѣческія кости. Мы здѣсь набрали ихъ множество себѣ на память; у меня, напримѣръ, оказалось много костей лучевыхъ и берцовыхъ, принадлежавшихъ, быть можетъ, великимъ вождямъ, которые нѣкогда яростно дрались въ то время въ смертномъ бою, гдѣ кровь лилась обильно, какъ вино, на томъ самомъ пространствѣ, гдѣ мы теперь стояли; самыхъ лучшихъ изъ этихъ воиновъ утомила эта битва въ О-уа-ху, во время которой они особенно старались, чтобъ все шло удачно. Здѣсь можно было найти множество всяческихъ костей, за исключеніемъ только череповъ; но одинъ изъ туземныхъ горожанъ замѣтилъ:
   -- За послѣднее время здѣсь перебывало необыкновенно много охотниковъ за черепами.
   Никогда еще не слыхивалъ я о такихъ спортсменахъ. Объ этомъ полѣ битвы ничего не извѣстно: исторія его составляетъ до сихъ поръ еще неразгаданную тайну. Старѣйшіе изъ туземцевъ только говорятъ, что эти кости были тамъ еще въ ту пору, когда они были дѣтьми; но какъ онѣ туда попали, старожилы могутъ говорить объ этомъ лишь предположительно. Многіе привыкли думать, что это пространство нѣкогда служило полемъ битвы, и его вообще принято такъ именно и называть; думаютъ также, что всѣ эти скелеты валяются на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ пали въ битвѣ вожди, которымъ они принадлежали. Другіе говорятъ, что Камехамеха I далъ здѣсь первую изъ своихъ великихъ битвъ. По этому поводу мнѣ пришлось слышать исторію, которою можно найти въ одной изъ многочисленныхъ книгъ, написанныхъ объ этихъ островахъ, но въ сущности откуда ее взялъ разсказчикъ, я не знаю. Вотъ что въ ней говорилось:
   "Когда Камехамеха, который былъ сперва лишь однимъ изъ подначальныхъ вождей на островѣ Гавайи, высадился здѣсь, съ нимъ вмѣстѣ вышло на берегъ большое войско, сопровождавшее его, и расположилось лагеремъ въ Уэкики. О-уа-ху-анцы выступили противъ него и были такъ увѣрены въ успѣхѣ, что съ большой готовностью согласились на требованіе своихъ жрецовъ провести черту въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь лежатъ эти кости, и принести клятву, что отнюдь за нее не переступятъ, хотя бы они были вынуждены отступать. Жрецы увѣрили ихъ, что въ противномъ случаѣ ихъ ожидаетъ смерть и вѣчныя мученія, если они нарушатъ свою клятву. И выступленіе туземнаго войска продолжалось.
   "Камехамеха тѣснилъ ихъ, наступая шагъ за шагомъ; жрецы сами бились вмѣстѣ съ ними въ первыхъ рядахъ и ободряли ихъ, побуждая и словами, и собственнымъ примѣромъ помнить про свою клятву: умереть, если это нужно будетъ, но отнюдь не переступать за роковую черту.
   "Бой выдержали они мужественно, но, наконецъ, палъ самъ верховный жрецъ, пронзенный стрѣлою прямо въ сердце, и это зловѣщее предзнаменованіе тяжело пало на душу храбрыхъ воиновъ, впереди которыхъ онъ шелъ. Съ побѣднымъ крикомъ нападавшіе оттѣснили непріятеля и заставили его отступить за роковую черту...
   "Оскорбленные боги предоставили войско гибели: о-уа-ху-анцы впали въ отчаяніе... и, покоряясь участи, которую навлекло на нихъ клятвопреступленіе, ихъ ряды разстроились, и они бѣжали въ ту самую равнину, гдѣ стоитъ теперь городъ Гонолулу, вверхъ по прекраснѣйшей долинѣ Нууану; они остановились на минуту, стѣсненные съ обѣихъ сторонъ крутыми горами, и съ ужасомъ увидали, что впереди зіяла страшная пропасть Пари.
   "Ихъ погнали впередъ и несчастные бѣглецы должны были ринуться въ нее, все равно, что нырнуть на глубинѣ шестисотъ футовъ!"
   Все это хорошо и прекрасно, но въ превосходныхъ историческихъ повѣствованіяхъ м-ра Джариса говорится, что о-уа-ху-анцы были вынуждены отступить въ долину Нууану, что Камехамеха вытѣснилъ ихъ оттуда, разбилъ и смѣшалъ ихъ ряды, гналъ ихъ черезъ всю долину, и погналъ черезъ пропасть. Но въ книгѣ своей онъ ничего не говоритъ о площади, покрытой костями.
   Подъ впечатлѣніемъ глубокой тишины и полнаго покоя, которые витали надъ этою прекрасною картиной, я далъ волю выраженію своихъ чувствъ, потому что ѣхалъ, по обыкновенію, въ аррьергардѣ.
   -- Что за картина объята здѣсь полудремотой въ торжественномъ сіяніи луннаго свѣта!-- говорилъ я.-- Какъ рѣзки очертанія шероховатой поверхности потухшаго вулкана, выдѣляющіяся на чистомъ фонѣ небесъ! Какою бѣлоснѣжной бахромой оттѣняетъ длинные извилистые рифы тѣнистый морской прибой! Какъ мирно дремлетъ городъ въ глубинѣ равнины, въ полуночной дымкѣ, вдалекѣ! Какъ мягко легли тѣни на величавыя горныя вершины, которыя окаймляютъ долину Мауоа, населенную призраками и привидѣніями! Какая роскошная пирамида волнистыхъ облаковъ нагромождена надъ высокой многоэтажной пропастью Пари! Какъ живо чудятся мнѣ призрачные полки суровыхъ воиновъ былыхъ временъ, которые будто спѣшатъ обратно, опять на поле брани, гдѣ они нѣкогда дрались! Какъ поднимаются изъ глубины, все разростаясь, вопли и стоны мертвецовъ и...
   Въ эту минуту моя лошадь, по прозванію О-уа-ху, присѣла на песокъ... для того, чтобъ меня послушать, насколько я могу предполагать.
   Впрочемъ, все равно, чтобы она ни слушала: я остановилъ потокъ своихъ изліяній и постарался убѣдить ее, что я не такой человѣкъ, которыхъ можетъ помыкать всякая лошадь. Объ ея крупъ я раздробилъ становую кость какого-то древне-туземнаго военачальника, а затѣмъ погналъ виновную въ догонку за нашей кавалькадой.
   Чрезвычайно измученные, мы прибыли въ городъ въ 9 ч. вечера -- я во главѣ всѣхъ остальныхъ, благодаря тому, что моя лошадь, наконецъ, уразумѣла, что она везетъ меня въ обратный путь и до дому ужь не далеко, а потому и взялась за умъ.
   Теперь какъ разъ будетъ своевременно вставить нѣкоторый параграфъ по части полезныхъ свѣдѣній. Здѣсь, въ Гонолулу, собственно говоря, нѣтъ особой конюшни для лошадей на прокатъ, какъ нѣтъ ничего подобнаго и во всемъ Гавайскомъ королевствѣ. Поэтому, если вы только незнакомы съ кѣмъ-нибудь изъ богатыхъ владѣльцевъ, у которыхъ у всѣхъ хорошія лошади, вамъ придется нанять самыхъ жалкихъ клячъ, какихъ только мыслимо себѣ представить, у "канаковъ", т. е. у туземцевъ. Какую бы лошадь вы ни наняли, хотя бы у кого-нибудь изъ "бѣлыхъ", все равно, она будетъ неважная, потому что она, значитъ, приведена изъ какой-нибудь мызы или "ранчо", а слѣдовательно по необходимости вела тамъ не легкую жизнь. Если канакъ заботился о ней, любилъ ее (они вѣдь страстные любители верховой ѣзды), онъ не заѣздилъ ее ежедневно до полу-смерти, то можете быть увѣрены, что ее потихоньку отъ него отдавали напрокатъ другимъ за деньги. По крайней мѣрѣ, такъ мнѣ говорили. Результантомъ являются такія обстоятельства, при которыхъ ни одна лошадь не имѣетъ возможности ни поѣсть, ни попить, ни отдохнуть, ни поправиться, не имѣетъ сытаго вида, ни даже чувствовать себя сытой; вотъ потому-то и приходится иностранцамъ разъѣзжать по этимъ островамъ верхомъ на такихъ же клячахъ, какъ моя сегодня.
   Нанимая лошадь у канака, вы должны смотрѣть во всѣ глаза, потому что можете вполнѣ быть увѣрены, что имѣете дѣло съ опытнымъ и беззастѣнчивымъ негодяемъ. Вы смѣло можете оставить настежь дверь свою и не запирать своего сундука на какое угодно продолжительное время: онъ не дотронется до вашихъ вещей. Крупныхъ пороковъ у него нѣтъ никакихъ, какъ нѣтъ никакого поползновенія совершать кражи на широкую ногу; однако, онъ же способенъ васъ надуть въ "лошадиномъ дѣлѣ" и даже способенъ находить въ этомъ искреннее удовольствіе. Но это вѣдь черта, общая для "лошадниковъ" всего міра; не правда ли?
   Онъ сдеретъ съ васъ лишнее, если это возможно. Онъ отдастъ вамъ внаймы съ вечера красивую, статную лошадь (чью ни попало, хотя бы самого короля, если только его конь въ приличномъ видѣ), а по утру приведетъ вамъ вылитаго моего О-уа-ху и будетъ спорить, что это она самая и есть. Если вы будете оспаривать его слова, онъ и изъ этого положенія сумѣетъ вывернуться, объяснивъ, что это не онъ имѣлъ дѣло съ вами, а его родной братъ.
   -- Сегодня онъ съ утра уѣхалъ за-городъ!-- прибавляетъ находчивый плутъ.
   У нихъ у каждаго есть "родной братъ", на котораго онъ и сваливаетъ всю отвѣтственность.
   Жертва одного изъ такихъ ловкихъ молодцовъ сказала ему однажды:
   -- Но я вѣдь прекрасно знаю, что нанималъ лошадь именно у тебя: я даже замѣтилъ шрамѣ у тебя на щекѣ.
   Отвѣтъ былъ недурной:
   -- О, да! Да... мой братъ и я -- все одно! Мы близнецы!
   Мой пріятель, мистеръ Смитъ, вчера нанялъ лошадь, за которую канакъ ручался, что она въ прекрасномъ состояніи. У Смита было собственное сѣдло и собственная же попонка, а потому онъ и приказалъ канаку надѣть ихъ на лошадь. Но канакъ возразилъ, что онъ готовъ довѣрить джентльмэну свое сѣдло, уже надѣтое на лошадь; но Смитъ отказался отъ этой чести, не желая пользоваться чужими вещами.
   Сѣдло перецѣпили; но Смитъ замѣтилъ, что перемѣнили одно только сѣдло, а попонка на лошади осталась та же.
   Канакъ сказалъ, что забылъ ее перемѣнить, а потому, чтобы далѣе не препираться, Смитъ сѣлъ себѣ и поѣхалъ.
   На разстояніи мили отъ города все время хромавшая лошадь принялась выкидывать какіе-то необыкновенные прыжки
   Смитъ спѣшился и снялъ сѣдло; но попонка крѣпко прилипла жъ спинѣ злополучнаго животнаго, прилипла къ цѣлому ряду ссадинъ. Такъ выяснилась тайна страннаго поведенія канака.
   Дня два тому назадъ одинъ изъ моихъ друзей купилъ у туземца весьма порядочную лошадь послѣ довольно подробнаго осмотра. Сегодня онъ сдѣлалъ открытіе, что его драгоцѣнное пріобрѣтеніе слѣпа на одинъ глазъ, какъ... летучая мышь. Онъ говорилъ, что разсматривалъ внимательно именно этотъ глазъ и даже пришелъ домой съ такимъ чувствомъ, какъ если бы онъ и разсмотрѣлъ его; но теперь онъ припоминаетъ, что каждый разъ, какъ онъ пытался это сдѣлать, его вниманіе тотчасъ же было отклонено въ сторону на что-нибудь другое.
   Еще одинъ примѣръ -- и я перейду къ бесѣдѣ о чемъ-нибудь другомъ.
   Мнѣ говорили, что нѣкій мистеръ Л., путешественникъ-туристъ, иностранецъ, въ бытность свою здѣсь купилъ у одного туземца пару лошадокъ, весьма приличныхъ на взглядъ. Онѣ стояли въ одной и той же конюшнѣ, которую посрединѣ раздѣляла перегородка, такъ что въ каждомъ стойлѣ или отдѣленіи, было по одной лошади.
   Мистеръ Л. критическимъ окомъ поглядѣлъ на нихъ... въ окошко, такъ какъ "братъ" канака уѣхалъ за-городъ, въ деревню, и увезъ съ собою ключи отъ конюшни; затѣмъ Смитъ обошелъ вокругъ конюшни и съ другой ея стороны опять посмотрѣлъ на лошадь изъ другого окна, противоположнаго первому. Онъ сказалъ, что никогда еще въ жизни не встрѣчалъ до такой степени подходящей пары, и тутъ же, на мѣстѣ, уплатилъ деньги за обѣихъ лошадокъ.
   Послѣ того канакъ тотчасъ же уѣхалъ въ деревню, вслѣдъ за своимъ "братомъ".
   Оказалось, что этотъ негодяй самымъ постыднымъ образомъ обманулъ мистера Л. "Подходящая пара" состояла изъ одной единственной лошади, которую онъ разглядывалъ сначала со штирборта, въ одно окошко, а потомъ съ бакборта, въ другое! Я, собственно говоря, отказываюсь вѣрить этому разсказу, но передаю его потому, что онъ все-таки имѣетъ свою цѣну, какъ фантастическая иллюстрація уже опредѣленнаго факта, а именно: что у продавца и содержателя лошадей воображеніе богато вымыслами, а совѣсть чрезвычайно растяжима.
   Вы можете купить весьма хорошую лошадь за сорокъ или пятьдесятъ долларовъ и довольно сносную для всяческихъ практическихъ примѣненій за два съ половиною доллара. Я могу, слѣдовательно, оцѣнить моего О-уа-ху въ размѣрахъ тридцати пяти центовъ.
   Гораздо лучшую лошадь, нежели моя, третьяго дня продали за одинъ долларъ и семьдесятъ пять центовъ, а сегодня ее же перепродали за два съ четвертью доллара. Вчера Вильямсъ купилъ красиваго и проворнаго пони за десять долларовъ; вчера же была продана, пожалуй, что самая лучшая изъ всѣхъ лошадей на островѣ, дѣйствительно хорошая лошадь вмѣстѣ съ мексиканскимъ сѣдломъ и сбруей за, семьдесятъ долларовъ; это лошадь, пользующаяся хорошей и распространенной извѣстностью, лошадь всѣми уважаемая за свою скорость, добрый характеръ и неутомимость. Разъ въ день вы задаете ей корму; этотъ кормъ покупается въ Санъ-Франциско и стоитъ по два цента за фунтъ. Затѣмъ вы кормите ее сѣномъ, сколько ея душѣ угодно; это сѣно скошено и привезено на рынокъ туземцами и не особенно хорошаго качества; оно связано въ округленныя, длинныя связки приблизительно ростомъ съ высокаго человѣка. По концамъ толстой жерди посажено по одной такой связкѣ, проткнутой посрединѣ, и канакъ подпираетъ жердь плечомъ, шествуя такимъ образомъ вдоль по улицамъ, въ поискахъ за покупателями. Эти сѣнные "узлы" получаютъ такимъ образомъ вмѣстѣ съ жердью поразительное сходство съ буквой Н.
   Каждая такая связка сѣна стоитъ по двадцати пяти центовъ и одной хватитъ лошади приблизительно на день. Вы можете получить такую связку чуть не даромъ, а сѣна на цѣлую недѣлю -- опять за ту же цѣну; а лошадь свою выпустить на роскошную траву въ большой палисадникъ сосѣда вы можете и совсѣмъ даромъ, но только среди ночи, а подъ утро опять отвести ее въ конюшню.
   До сихъ поръ вы еще собственно не тратились ни на что, но какъ только вамъ приходится покупать сбрую и сѣдло, они обойдутся вамъ отъ двадцати до тридцати долларовъ. Но взять по найму лошадь вы можете отъ семи до десяти долларовъ въ недѣлю, а ея хозяинъ ужь самъ будетъ о ней заботиться и содержать ее на свой собственный счетъ.
   Но пора и закончить отчетъ о сегодняшнемъ днѣ: пора и спать ложиться. Въ то время, какъ я собираюсь ложиться въ постель могучій голосъ возвышается въ тиши ночной, далекій, какъ тотъ утесъ среди океана, который виднѣется вдали на горизонтѣ, и я узнаю знакомый мнѣ родной напѣвъ; только слова его звучатъ какъ-то несвязно:
   -- "Уэйкики лаятони ö Каа хуули, хуули уахуу..." -- Въ переводѣ это означаетъ:,
   -- "Когда мы шествовали съ войскомъ по Георгіи..."
  

ГЛАВА XXI.

День субботній.-- Дѣвичьи забавы на Сандвичевыхъ островахъ.-- Странные торговцы.-- День "gala".-- Туземные танцы.-- Церковь и ея члены.-- Кошки и люди.-- Поразительное открытіе.

   Проходя по базарной площади, мы подмѣтили отличительную черту острова Гонолулу при самыхъ благопріятныхъ для него обстоятельствахъ, а именно: субботній день во всемъ его блескѣ,-- какъ онъ и празднуется у туземцевъ. Здѣшнія дѣвушки, по двѣ, по три, по шести человѣкъ или цѣлыми отрядами, разъѣзжаютъ верхомъ по городу и ихъ пестрые, яркіе наряды развѣваются по вѣтру, какъ знамена.
   Такой отрядъ безпечныхъ и ловкихъ всадницъ въ родной имъ обстановкѣ, то есть -- въ сѣдлѣ, представляетъ дѣйствительно веселую и красивую картину. Ихъ амазонки, о которыхъ я уже сказалъ выше, просто на-просто очень широкіе и длинные шарфы яркихъ цвѣтовъ, какъ скатерть на трактирномъ столѣ; этотъ шарфъ обертываютъ вокругъ бедеръ, затѣмъ, повидимому, продѣваютъ его между ногъ и перебрасываютъ черезъ плечо, гдѣ онъ и развѣвается позади, хлопая, какъ флагъ надъ хвостомъ лошади, по обѣ стороны ея. Продѣвъ пальцы ногъ своихъ въ желѣзныя стремена, туземная дѣвушка садится попрямѣе въ сѣдлѣ и вытягиваетъ грудь впередъ, какъ настоящій кавалеристъ лихо мчась, какъ вѣтеръ.
   Здѣсь дѣвушки нацѣпляютъ на себя всѣ свои прикрасы, когда наступаетъ день субботній; онѣ наряжаются въ черныя шелковыя платья, или въ особенно широкія и такія яркія, что вамъ больно глазамъ на нихъ смотрѣть; однѣ носятъ платья бѣлыя, какъ снѣгъ; другія предпочитаютъ такія, которыя могутъ поспорить съ переливами радужныхъ цвѣтовъ. Волосы онѣ носятъ въ сѣткахъ; на головѣ у нихъ веселенькія шляпы съ живыми цвѣтами, а вокругъ своей смуглой шеи онѣ надѣваютъ самодѣльныя ожерелья изъ алыхъ цвѣтовъ "Охайи".
   Толпы дѣвушекъ наполняютъ базарную площадь и прилегающія къ ней улицы своимъ блескомъ и своей пестротой, распространяя вокругъ себя запахъ тряпичной фабрики, если бы она загорѣлась: этотъ возмутительный запахъ происходитъ отъ кокосоваго масла, которымъ онѣ мажутся.
   Иногда вамъ случится встрѣтить дикаря южныхъ морей съ далекихъ, знойныхъ острововъ; лицо и шея у него покрыты татуировкой такъ, что онъ похожъ на обычный типъ нищаго попрошайки, пострадавшаго отъ взрыва въ рудникахъ Уошу. Нѣкоторые изъ такихъ дикарей покрыты татуировкой мертвенно-синяго цвѣта, которая спускается внизъ по лицу до верхней губы и такимъ образомъ образуетъ какъ бы маску, оставляя при этомъ нижней части лица ея нетронутую желтую натуральную окраску, какъ у всѣхъ обитателей Микронезіи. У нѣкоторыхъ нарисованы на лицѣ разные крупные знаки съ обѣихъ сторонъ, а посерединѣ тянется полоса отъ природы желтой кожи въ два дюйма ширины, внизу отъ середины лица, на подобіе рѣшетки съ выбитой перекладиной. У нѣкоторыхъ и все лицо обезцвѣчено общераспространенной краской для вытравленія и оживлено лишь двумя-тремя узкими полосками естественно-желтаго цвѣта, которыя идутъ волнообразно поперекъ лица, отъ одного уха до другого; а изъ этого мрака сверкаютъ подъ широкими полями шляпъ оживленные глаза, какъ сверкаютъ звѣзды въ ночной полумглѣ, при лунномъ свѣтѣ.
   Двигаясь въ толпѣ суетливаго народа, вы дойдете до торговцевъ "пои", которые сидятъ на корточкахъ, въ тѣни, совсѣмъ по туземному, на своихъ же окорокахъ и колбасахъ, а вокругъ нихъ стоятъ покупатели. Обитатели Сандвичевыхъ острововъ всегда сидятъ скорчившись на окорокахъ и (почемъ знать?), быть можетъ, они и есть тѣ самые, которые считаются настоящими, первыми "копчеными окороками"? Эта мысль исполнена глубочайшаго интереса.
   "Пои" имѣетъ видъ обыкновеннаго мучного тѣста и хранится въ большихъ сосудахъ, вродѣ чашъ, сдѣланныхъ изъ особаго вида тыквы; въ нихъ помѣщается отъ трехъ до четырехъ галлоновъ.
   "Пои" -- главнѣйшій изъ питательныхъ продуктовъ туземцевъ и приготовляется изъ растенія "таро". Корень этого растенія имѣетъ видъ толстого или, если хотите, мясистаго, сладкаго картофеля по своему наружному облику, но если его сварить, онъ принимаетъ слегка пурпуровую окраску и въ вареномъ видѣ въ довольно удовлетворительной степени замѣняетъ хлѣбъ.
   Канаки пекутъ этотъ корень въ землѣ, потомъ хорошенько толкутъ его пестикомъ изъ лавы, подмѣшиваютъ къ нему воду, пока онъ не обратится въ тѣсто; затѣмъ отставляютъ его въ сторону и выжидаютъ, пока тѣсто не начнетъ подниматься; почти безвкусное, пока оно не начало еще бродить, послѣ броженія оно оказывается черезчуръ кислымъ для того, чтобы нравиться. Но зато ничто не можетъ быть питательнѣе его. Однако, если его ѣсть отдѣльно, оно дѣйствуетъ возбуждающимъ образомъ, и этотъ фактъ достаточно говоритъ въ пользу предположенія, что въ этомъ, можетъ быть, отчасти кроется причина юмористическаго настроенія канаковъ.
   Относительно ловкости въ обращеніи съ тѣстомъ "пои", мнѣ кажется, что ея надо имѣть, столько же, какъ и въ ѣдѣ палочками.
   Указательный палецъ суютъ въ общую массу тѣста и имъ быстро мѣшаютъ все кругомъ, кругомъ, нѣсколько разъ подъ-рядъ; потомъ вдругъ такъ же быстро вынимаютъ палецъ, густо облѣпленный тѣстомъ, какъ фаршъ въ пирогѣ; закинувъ голову назадъ, въ ротъ кладутъ свой палецъ, обмотанный тѣстомъ, и, закрывъ глаза, предаются наслажденію втягивать въ себя тѣсто, медленно глотая.
   Множество самыхъ разнообразныхъ пальцевъ окунается въ одну и ту же миску съ тѣстомъ, и множество самой разнообразной грязи, самыхъ разнообразныхъ вкусовъ примѣшивается къ личнымъ достоинствамъ ея содержимаго.
   У маленькой лачуги собралась толпа туземцевъ, покупавшихъ корень такъ называемаго "а-уа". Говорятъ, что если бы не этотъ цѣлительный корень, все населеніе вымерло бы несравненно значительнѣе, нежели теперь, благодаря чужеземнымъ заразнымъ болѣзнямъ, которыя завезли сюда иностранцы; но другіе говорятъ, что, напротивъ, это одно только воображеніе. Но всѣ сходятся на томъ, что "пои" можетъ помолодить человѣка, который уже истощенъ, что, наоборотъ, жизнеспособность почти совершенно уничтожается пьянствомъ; сходятся еще и на томъ, что въ нѣкотораго вида недугахъ, корень "а-уа" можетъ вообще возвратить больному здоровье и послѣ того, какъ лекарства ничего не могли подѣлать. Но не всѣ допускаютъ, что "а-уа" дѣйствительно обладаетъ всѣми преимуществами и достоинствами, которыми его надѣляютъ. Туземцы выдѣлываютъ изъ него опьяняющій напитокъ, послѣдствія котораго ужасны, если его употреблять постоянно. Тѣло того, кто себѣ разрѣшаетъ эту слабость, покрывается сухой, бѣлой чешуйчатою корой; глаза его воспаляются; наступаетъ преждевременная дряхлость.
   Мы остановились передъ заведеніемъ, гдѣ продаются корешки "а-уа"; его владѣлецъ долженъ платить пеню въ 800 долларовъ ежегодно за исключительное право продажи этого растенія, но говорятъ, что, несмотря на это, онъ въ концѣ года наживаетъ цѣлый небольшой капиталецъ. Между тѣмъ, содержатели "салоновъ", которые платятъ по тысячѣ долларовъ въ годъ за право держать водку и т. п., могутъ лишь съ трудомъ перебиваться.
   Мы пошли на рыбный рынокъ и нашли, что онъ запруженъ толпами людей, потому что туземцы здѣсь чрезвычайно любятъ рыбу: они ѣдятъ ее "сырую и еще живую".
   Однако, прошу васъ, перемѣнимте предметъ разговора...
   Въ былыя времена, "день субботній" былъ здѣсь и въ самомъ дѣлѣ высокоторжественнымъ днемъ. Все туземное населеніе города Гонолулу оставляло свою работу, а всѣ окрестные жители отправлялись въ городъ. Тогда ужъ "бѣлымъ" приходилось сидѣть по домамъ, потому что всѣ улицы безъ исключенія были загромождены толпами всадниковъ и всадницъ, которые неслись, какъ въ атаку; было почти невозможно пробить себѣ дорогу сквозь ряды этихъ воинственныхъ отрядовъ, не рискуя сдѣлаться навѣкъ калѣкой.
   По ночамъ туземцы пировали, а дѣвушки танцовали сладострастную пляску хула-хула, въ которой говорятъ можно выказать высшую степень совершенства въ заученныхъ движеніяхъ всѣхъ членовъ человѣческаго тѣла: рукъ и ногъ, головы и всего туловища, а также и строжайшее однообразіе и точность въ темпѣ.
   Эту пляску исполняли группы дѣвушекъ, на которыхъ не было никакой одежды, достойной этого названія. Онѣ продѣлывали цѣлый рядъ разнообразнѣйшихъ движеній и фигуръ безъ репетицій, безъ особой торопливости, а между тѣмъ такъ вѣрно держали тактъ, въ такомъ совершенствѣ, такъ дружно двигались онѣ, что, когда становились въ рядъ по прямой линіи, ихъ руки, плечи, туловища головъ и всѣ члены вообще махали, качались, округлялись и вертѣлись, какъ если бы они принадлежали лишь одному и тому же человѣку. Глядя на нихъ, трудно было повѣрить, чтобы онѣ двигались иначе, какъ посредствомъ какого-нибудь искуснѣйшаго, утонченнѣйшаго механизма.
   Впрочемъ, за послѣдніе годы день субботній потерялъ свои прежнія, отличительно-торжественныя черты. Это еженедѣльное паническо-стремительное блужданіе туземцевъ цѣлыми стадами слишкомъ мѣшало занятіямъ и интересамъ бѣлаго населенія, поэтому вводя въ употребленіе то тутъ какой-нибудь законъ, то тамъ распространяя подходящія проповѣди, то, наконецъ, различными иными способами, они постепенно уничтожили его.
   Пляску хула-хула, какъ такую, которая имѣетъ развращающее дѣйствіе, было воспрещено исполнять иначе, какъ по ночамъ при закрытыхъ дверяхъ, въ присутствіи лишь немногихъ зрителей и только съ особаго разрѣшенія, добытаго отъ начальства извѣстнымъ, установленнымъ порядкомъ съ платою по десяти долларовъ за это право. Въ настоящее время весьма немногія дѣвушки въ состояніи танцовать въ высшей степени совершенства этотъ древній танецъ.
   Миссіонеры окрестили туземцевъ и дали имъ образованіе. Всѣ они теперь принадлежатъ къ христіанской церкви, и нѣтъ ни одного изъ нихъ такого, который, по достиженіи восьмилѣтняго возраста, не умѣлъ бы читать и писать совершенно свободно на своемъ родномъ языкѣ. Жители Гонолулу -- самый образованный народъ за стѣнами Китая. У нихъ много книгъ, которыя напечатаны на туземномъ языкѣ "канаковъ", и всѣ туземцы любители чтенія. Они въ то же время ревностные посѣтители церковнаго служенія: ничто не можетъ имъ въ этомъ помѣшать. Такое благотворное вліяніе образованности, наконецъ, вызвало въ туземныхъ женщинахъ глубокое уваженіе къ цѣломудрію... въ другихъ. Но, можетъ быть, объ этомъ вопросѣ ужь довольно?.. Народный грѣхъ вымретъ окончательно вмѣстѣ съ самимъ народомъ, но, быть можетъ, никакъ не раньше. Впрочемъ, нѣтъ сомнѣнія, что этого рода очищенія отъ грѣховъ ужь не такъ далеки отъ нашего времени, стоитъ только припомнить, что соприкосновеніе съ цивилизаціей и съ "бѣлыми", за періодъ времени немногимъ больше восьмидесяти лѣтъ, успѣло низвести численность туземнаго населенія съ четырехсотъ тысячъ (показанныхъ капитаномъ Кукомъ) всего на какія-нибудь пятьдесятъ тысячъ человѣкъ!
   Странное и смѣшанное общество образуется здѣсь, въ этомъ центрѣ миссіонерской, китоловной и правительственной среды. Если вы вступаете въ разговоръ съ незнакомымъ для васъ человѣкомъ и если у васъ явится весьма естественное желаніе узнать, на какой вы почвѣ можете имѣть съ нимъ дѣло, для того, чтобы распознать, что за человѣкъ вашъ незнакомецъ, поступайте прямо и смѣло, обращаясь къ нему, величайте его "капитаномъ". Наблюдайте зорко и пристально, и если по его наружности вамъ будетъ замѣтно, что вы идете по ложному слѣду, спросите его, въ какомъ округѣ онъ состоитъ проповѣдникомъ. Можно побиться объ закладъ навѣрняка, что онъ или миссіонеръ, мы капитанъ китоловнаго судна. Я самъ въ настоящую минуту знаю семьдесятъ двухъ капитановъ и девяносто шесть миссіонеровъ. Всѣ здѣшніе капитаны и миссіонеры составляютъ добрую половину всего населенія Гонолулу; третья четверть его состоитъ изъ простолюдиновъ, туземныхъ "канаковъ" и мелкихъ иностранцевъ-ремесленниковъ съ ихъ семействами и, наконецъ, послѣдняя четверть изъ высшихъ государственныхъ сановниковъ Гавайи. А кошекъ здѣсь какъ разъ довольно для того, чтобы на каждаго изъ жителей ихъ приходилось по три штуки.
   Какой-то незнакомецъ внушительнаго вида повстрѣчался мнѣ на-дняхъ въ предмѣстьѣ города Гонолулу и проговорилъ:
   -- Здравствуйте, ваше преподобіе! Вы, вѣроятно, служите тутъ же по сосѣдству, вонъ въ той каменной церкви?
   -- Нѣтъ, я не священникъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Прошу прощенья, капитанъ! Надѣюсь, ваше плаваніе прошло благополучно. А сколько ворвани?..
   -- Ворвани?.. Да за кого жь вы меня принимаете? Я вѣдь, не китоловъ.
   -- О, прошу тысячу разъ прощенія, ваше превосходительство! Генералъ-маіоръ внутренней охраны? Или, по всей вѣроятности, министръ внутреннихъ дѣлъ? Военный секретарь? Главный камеръ-юнкеръ? Или коммиссіонеръ правительства...
   -- Чепуха! Я вовсе не сановникъ. Я даже не имѣю ничего общаго съ государственнымъ управленіемъ.
   -- Господи, помилуй!.. Но кто жь вы таковы? Что вы за птица и какъ вы (чортъ возьми) сюда попали и откуда попали?
   -- Я просто частное лицо, незначительное лицо и недавно пріѣхалъ изъ Америки.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ? Вы не миссіонеръ? Не капитанъ китоловнаго судна? Не членъ государственнаго управленія? Даже не секретарь морского вѣдомства? О, Боже, это слишкомъ хорошо, чтобы быть правдоподобно! Но, увы, это навѣрно сонъ? А между тѣмъ, такая благородная осанка, такое открытое выраженіе лица... такіе умные глаза... такая голова, внушительная по своей величинѣ и неспособная... неспособная на... на... ни на что такое... Вашу руку! Дайте мнѣ руку, блестящій отщепенецъ! Простите мнѣ невольныя слезы! Цѣлыхъ шестнадцать лѣтъ я горячо стремился дожить до такой радостной минуты, какъ эта, и вотъ...
   Но тутъ онъ больше ужь не могъ превозмочь свои чувства и потерялъ сознаніе.
   Я до глубины души пожалѣлъ это несчастное созданье. Я былъ тронутъ до глубины души и пролилъ надъ нимъ нѣсколько горючихъ слезъ; затѣмъ я подарилъ его материнскимъ поцѣлуемъ, забралъ всю мелочь, какая у него нашлась и... поспѣшилъ "отчалить".
  

ГЛАВА XXII.

Главное управленіе островомъ.-- Что видѣлъ предсѣдатель.-- Молитва за врага.-- Права женщинъ.-- Романическія привычки.-- Поклоненіе акулѣ.-- Желаніе имѣть одежду.-- Парадная форма.-- Стиль не-парижскій.-- Игра въ государственное управленіе.-- Сановники и иностранные послы.-- Подавляющая роскошь.

   Привожу нижеслѣдующую запись опять изъ своего дневника. Какъ я узналъ, народное управленіе страною состоитъ здѣсь человѣкъ изъ шести "бѣлыхъ", и отъ тридцати до сорока туземцевъ. Въ мое время, это былъ подборъ довольно мрачнаго вида субъектовъ; министръ и сановники (ихъ было почти съ дюжину) занимали крайнюю лѣвую сторону зала; во главѣ ихъ стоялъ Давидъ Валакауа (королевскій канцлеръ) и принцъ Уилльямъ. Предсѣдатель собранія, его королевское высочество М. Векуаноа (нынѣ уже почившій) и вице-предсѣдатель (послѣдній изъ "бѣлыхъ" людей) сидѣли за... каѳедрой, если можно такъ, сказать.
   Предсѣдатель -- отецъ короля. Это высокій, статный, крѣпко сложенный, сѣдовласый, смуглолицый джентльмэнъ съ крупными чертами лица; ему восемьдесятъ или около восьмидесяти лѣтъ. Онъ былъ одѣтъ просто, но хорошо; на немъ былъ синій сюртукъ при бѣломъ жилетѣ, бѣлыя брюки безъ намека на пятнышко, пыль или на какой бы то ни было недостатокъ. Онъ держится спокойно, съ внушительнымъ, величавымъ достоинствомъ; его осанка и наружность полны благородства. Въ царствованіе грознаго воителя Камехамеха I, болѣе полустолѣтія тому назадъ, онъ былъ еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ. Тотъ, кто зналъ исторію его жизненной карьеры, могъ напасть на такія размышленія:
   "Этотъ самый человѣкъ, нагой, какъ въ минуту своего появленія на свѣтъ Божій, съ дубинкой и копьемъ въ рукахъ ходилъ въ атаку во главѣ цѣлой орды дикарей противъ орды такихъ же дикарей болѣе, чѣмъ на полтора поколѣнія тому назадъ и даже чувствовалъ наслажденіе въ грабежахъ и убійствахъ. Благоговѣйно преклонивъ колѣни, онъ боготворилъ своихъ деревянныхъ кумировъ; онъ былъ свидѣтелемъ того, какъ людей его племени цѣлыми сотнями приносили въ жертву деревяннымъ божкамъ въ языческихъ капищахъ еще въ тѣ времена, когда на одинъ миссіонеръ не касался стопами своими его родной земли, когда онъ -- Кекуаноа еще не слыхалъ про Бога "бѣлыхъ" людей; чистосердечно вѣрилъ, что своими мольбами врагъ могъ наслать на него смерть. Онъ жилъ еще въ тѣ дни, когда для мужа считалось преступленіемъ, достойнымъ смертной казни, ѣсть вмѣстѣ со своей женой или для плебея-простолюдина -- такимъ-то преступленіемъ дать своей тѣни упасть на тѣнь короля...
   Теперь -- взгляните на него! Онъ образованъ; онъ христіанинъ, онъ одѣтъ чисто и красиво; онъ высокаго ума, развитой джентльмэнъ. Онъ до извѣстной степени можетъ считаться путешественникомъ, потому что побывалъ въ Европѣ и былъ почетнымъ гостемъ иностранныхъ владыкъ и государей. Онъ, человѣкъ опытный въ томъ, какъ надлежитъ держать бразды правленія въ просвѣщенномъ государствѣ, и весьма свѣдущій въ политикѣ своего отечества и вообще въ практическихъ дѣлахъ. Взгляните за него. Вонъ онъ сидитъ въ качествѣ предсѣдательствующаго на засѣданіяхъ законодательнаго корпуса и главнаго управленія, въ числѣ котораго ость и "бѣлые": Кекуаноа -- особа важная, сановная, государственная, и, повидимому, настолько естественно и кстати занимаетъ свое мѣсто, какъ если бы для того только родился и выросъ, и никогда изъ него не выходилъ за всю свою жизнь. Да, жизненный опытъ этого старика и его приключенія, пристыдятъ и затмятъ собою слабыя фантазіи романистовъ!
   Кекуаноа не царской крови. Свой королевскій-княжескій санъ онъ получилъ вмѣстѣ съ женой своей отъ Камехамехи Великаго, которому она приходилась дочерью. Въ другихъ монархическихъ династіяхъ мужская линія имѣетъ преимущество передъ женской въ генеалогическихъ таблицахъ; здѣсь же, наоборотъ, женская линія беретъ перевѣсъ. Причина такого порядка чрезвычайно простая и я могъ бы посовѣтовать европейскимъ аристократамъ ввести этотъ порядокъ у себя. Туземцы острова Гавайи говорятъ, что весьма легко узнать, кто былъ матерью извѣстнаго лица, тогда какъ, наоборотъ, отца... и т. д. и т. д.
   Обращеніе туземцевъ въ христіанскую вѣру едва ли ослабило, хотя бы нѣкоторые изъ варварскихъ, языческихъ предразсудковъ, а разрушить ихъ не могло и подавно. Я только-что упомянулъ объ одномъ изъ нихъ, а именно -- о народномъ вѣрованіи, что если вашъ врагъ сумѣлъ добыть какую-нибудь вещь, которая вамъ принадлежитъ, онъ можетъ стать передъ нею на колѣни и своей "молитвой наслать на васъ смерть". Поэтому, многіе изъ туземцевъ, зная это, приходятъ въ отчаяніе и умираютъ только отъ воображенія, что какой-нибудь врагъ въ это самое время наноситъ ему смертельный вредъ своей молитвой.
   Эта "смертоносная" молитва одного человѣка во вредъ другому на первый взглядъ кажется довольно нелѣпой, но если мы припомнимъ усилія нѣкоторыхъ изъ нашихъ проповѣдниковъ съ каѳедры повліять на слушателей,-- и эту нелѣпость является возможнымъ допустить.
   Въ прежнія времена среди островитянъ было обычаемъ имѣть не только многихъ женъ, но и многихъ мужей. Нѣкоторыя изъ наиболѣе зажиточныхъ туземныхъ женщинъ благороднаго происхожденія имѣли до шести мужей. Та женщина, у которой былъ такой большой запасъ мужей, не была обязана жить съ ними всѣми за-разъ, но поочередно мѣняла ихъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Условленный знакъ висѣлъ у ихъ общей жены надъ дверями; когда же онъ былъ снятъ, это означало, что наступила очередь "слѣдующаго" мужа.
   Въ тѣ дни женщинъ учили строго "знать свое мѣсто". А ея мѣсто означало: исполнять всѣ работы, принимать всѣ пинки, доставлять и приготовлять пищу на всѣхъ, а самой довольствоваться тѣмъ, что соблаговолитъ ей оставить ея господинъ по окончаніи обѣда. Женщинѣ не только запрещалось постановленіемъ древняго закона и подъ страхомъ смертной казни ѣсть вмѣстѣ съ ея мужемъ и повелителемъ или войти въ лодку вмѣстѣ съ нимъ, но, подъ угрозой тѣхъ же наказаній, изъ ея употребленія должны были быть изъяты бананы, ананасы, апельсины и прочіе изысканные фрукты гдѣ бы и когда бы то ни было. Ей, почти безъ изъятія, приходилось строго ограничиваться въ пищѣ однимъ только тѣстомъ "мои", а въ работѣ -- самымъ тяжелымъ трудомъ. Эти бѣдные, невѣжественные дикари, повидимому, ощупью подходятъ къ понятію о томъ, что произошло съ женщиной, когда она вкусила отъ запрещеннаго плода въ саду Эдема, и не хотѣли больше подвергаться риску, еслибъ этотъ эпизодъ повторился. Но миссіонеры прекратили такое отрадное положеніе дѣлъ: они освободили женщину изъ подъ ярма и сдѣлали равноправной съ мужчиной.
   Былъ еще у туземцевъ романическій обычай погребать заживо своихъ дѣтей, если ихъ оказывалось слишкомъ много. Но и въ этомъ случаѣ вмѣшались миссіонеры, и этотъ обычай прекратился.
   До сего дня туземецъ еще способенъ "лечь и умереть, когда ему вздумается", безразлично: здоровъ онъ или боленъ въ это время. Если канакъ задумалъ умереть, тутъ ему и конецъ! Никто не можетъ его убѣдитъ, чтобы онъ отъ этого воздержался; никакіе доктора въ мірѣ не въ состояніи его спасти.
   Болѣе, чѣмъ что-либо другое, неотразима въ ихъ глазахъ обаятельная сила роскошныхъ похоронъ. Если кому нужно избавиться отъ туземца, который почему-либо служитъ помѣхой, стоитъ только пообѣщать ему, что ему устроятъ богатыя похороны, да назвать еще на придачу день и часъ, и онъ будетъ готовъ, къ этому торжеству -- минута въ минуту!.. то есть, по крайней мѣрѣ, если не онъ самъ, такъ его собственное тѣло.
   Теперь всѣ туземцы уже христіане, но многіе изъ нихъ еще до сихъ поръ иногда измѣняютъ истинному Богу для того, чтобы опять вспомнить про своего бога "Великую Акулу", когда ихъ постигаютъ временныя неудачи. Изверженія великаго вулкана Вилауэ или землетрясеніе всегда вызываютъ наружныя проявленія довольно большого запаса прежней вѣрности "Великой Акулѣ". Ходитъ вообще молва, что даже самъ король Сандвичевыхъ острововъ, какой онъ ни есть безспорно образованный, благовоспитанный и изящный христіанинъ и джентльмэнъ, все-таки прибѣгаетъ къ помощи боговъ своихъ отцовъ, когда ему угрожаетъ бѣда.
   Какъ-то разъ одинъ плантаторъ поймалъ акулу, а кто-то изъ его крещеныхъ туземцевъ доказалъ свою передовую образованность тѣмъ, что, освободившись отъ ига древнихъ предразсудковъ, помогалъ потрошить акулу такимъ порядкомъ, который былъ запрещенъ правилами его старой вѣры. Но вскорѣ укоры совѣсти начали его мучить. Онъ сталъ впадать въ мрачную задумчивость и искалъ уединенія; онъ все думалъ и думалъ о своемъ грѣхѣ, отказывался принимать пищу и, наконецъ, объявилъ, что онъ долженъ умереть и умретъ непремѣнно, потому что согрѣшилъ противъ бога "Великой Акулы" и больше никогда не будетъ ужь ему покоя. Онъ былъ неуязвимъ какъ для всяческихъ убѣжденій, такъ и для насмѣшекъ; въ какіе-нибудь одинъ или два дня онъ слегъ въ постель и умеръ, не выказавъ и признака какой бы то ни было болѣзни. Его молодая дочь пошла по его слѣдамъ; ея судьба сложилась также точно и она скончалась въ теченіе недѣли.
   Суевѣріе вошло уже въ плоть и въ кровь туземнаго населенія, и весьма естественно, что въ минуту невзгодъ оно прорывается наружу. Куда бы вы ни пошли на Сандвичевыхъ островахъ, вы повсюду найдете небольшія кучки камней при дорогѣ, покрытыя принесенными въ даръ вѣтвями и зеленью въ видѣ приношеній; ихъ кладутъ туда туземцы для того, чтобы умилостивить злыхъ духовъ или почтить мѣстныхъ боговъ, которые принадлежатъ къ сонму миѳологическихъ божествъ древности.
   Въ сельскихъ округахъ любого изъ этихъ острововъ путешественникъ ежечасно можетъ встрѣтить группы дѣвушекъ-смуглянокъ, которыя купаются въ ручьяхъ, потокахъ или въ морѣ, безъ какой бы то ни было одежды, но при этомъ не выказываютъ чрезмѣрнаго усердія скрыть свою наготу.
   Когда миссіонеры еще только начали селиться въ Гонолулу, туземныя женщины часто и радушно навѣщали ихъ женъ и дѣтей, изо-дня-въ-день являясь въ голомъ видѣ. Оказалось дѣломъ весьма не легкимъ убѣдить ихъ въ томъ, что это довольно таки неделикатно. Наконецъ, миссіонеры снабдили ихъ длинными, свободными платьями изъ коленкора и это положило предѣлъ недоразумѣнію. Тогда всѣ женщины шли по городу въ совершенно голомъ видѣ, но зато со свернутымъ подъ мышкой своимъ новымъ нарядомъ, до самаго жилища пастора; и только тамъ уже принимались одѣваться! Впрочемъ, туземцы вскорѣ проявили большое стремленіе быть одѣтыми; но вскорѣ уже выяснилось, что имъ это нужно лишь "для пущей важности". Миссіонеры привезли съ собой многое-множество шляпъ, фуражекъ, и другихъ мужскихъ и женскихъ принадлежностей наряда; устроили для нихъ всеобщую раздачу и попросили народъ не приходить въ церковь въ голомъ видѣ, какъ это бывало до сихъ поръ.
   Этого, въ сущности, и не было бы на этотъ разъ; но природный духъ радушія и альтруизма побудилъ ихъ подѣлиться полученнымъ съ тѣми, которые не были во время раздачи, въ слѣдующее же воскресенье, бѣдные проповѣдники съ трудомъ могли удержаться отъ смѣха при видѣ своей многочисленной паствы. Какъ разъ посреди гимна, во время чтенія, какая-нибудь величавая дама, самодовольно улыбаясь, плыла черезъ всю церковь, безъ признака одежды, за исключеніемъ... шляпы-цилиндра и пары дешевенькихъ перчатокъ. Другая дама слѣдовала за нею по пятамъ, вырядившись въ мужскую рубашку и больше ничего! Третья съ шумомъ являлась въ своемъ новомъ коленкоровомъ платьѣ, рукава котораго была обвязаны вокругъ таліи, а все остальное волочилось за нею, какъ длинный хвостъ отставного красавца-павлина. Статный "канакъ" (мужчина), напримѣръ, выступалъ впередъ въ женской шляпѣ и... ни въ чемъ больше, да и та была надѣта задомъ на передъ, позади -- его пріятель, съ повязанными на шеѣ панталонами, а во всѣхъ остальныхъ частяхъ тѣла -- голый; а за этимъ послѣднимъ еще одинъ, попросту украшенный огненно-краснымъ галстухомъ и въ полосатомъ жилетѣ. Несчастныя созданія сіяли самодовольствомъ и совершенно не сознавали нелѣпости, которою отличался ихъ внѣшній видъ. Они смотрѣли другъ на друга съ чувствомъ восхищенія и полнаго блаженства; а дѣвушки, очевидно сравнивали и примѣчали, что у которой надѣто, такъ же естественно и привычно, какъ если бы онѣ всю свою жизнь прожили въ общеніи съ Библіей и знаютъ, для чего существуетъ Божій Храмъ.
   Это былъ уже слабый проблескъ зари цивилизаціи!..
   Видъ, который представляло собой въ эту минуту собраніе вѣрующихъ, былъ такой необычайный и вмѣстѣ съ тѣмъ такой умилительный, что миссіонеры нашли весьма труднымъ придерживаться текста проповѣди и продолжать богослуженіе. А затѣмъ по мѣрѣ того, какъ эти "дѣти солнца" начали всѣ вообще тутъ же, всенародно мѣняться своими нарядами и, смѣняя ихъ, прокидывать смѣшныя штуки, единственное, что оставалось дѣлать миссіонерамъ -- это было прекратить богослуженіе, ускоривъ "отпускъ" и отпустить по домамъ фантастически-наряженную толпу.
   Въ нашихъ краяхъ, на родинѣ, дѣти играютъ въ "свое хозяйство"; въ той же, громкой по названію, но ничтожной на дѣлѣ, обстановкѣ, здѣшній взрослый народъ, при такихъ жалкихъ матеріальныхъ условіяхъ, какъ ограниченность владѣній и многочисленность населенія, играетъ въ "государство". Здѣсь есть "его величество, король", съ годовымъ окладомъ въ тридцать пять тысячъ долларовъ, что у насъ въ Нью-Іоркѣ равняется жалованью простого сыщика; но годовой окладъ "короля" Сандвичевыхъ острововъ получается по королевской "государственной росписи" изъ королевскихъ же "владѣній и доходовъ". Живетъ онъ въ двухъ-этажномъ деревянномъ "дворцѣ".
   Есть здѣсь и "особы королевской крови", то есть обычный сонмъ королевскихъ братцевъ и сестрицъ, кузеновъ и кузинъ и прочихъ благородныхъ трутней, которые составляютъ обычную принадлежность государства; у каждаго изъ нихъ есть своя ложка, съ которой они и лѣзутъ въ общественную кастрюлю; и каждый-то носитъ наименованіе "его" или "ея королевскаго высочества" или "принца", или "принцессы такой-то". Впрочемъ, лишь весьма немногіе изъ нихъ въ состояніи довести роскошь своей обстановки до того, чтобы ѣздить въ экипажахъ. Для спорта они пользуются экономическими, туземными лошадьми или же ѣдутъ себѣ "на своихъ -- на двоихъ", наравнѣ съ плебеями.
   Затѣмъ, есть здѣсь еще его сіятельство "оберъ-камергеръ" королевскаго двора; но это званіе просто синекура, такъ какъ его величество одѣвается самъ своими руками, за исключеніемъ того времени, которое онъ проводитъ на лонѣ природы въ Уэкики, а тогда ему вовсе не требуется никакой одежды.
   Затѣмъ, есть у насъ здѣсь его превосходительство главнокомандующій внутреннею арміей, силы которой по числу солдатъ приблизительно равняются силамъ такого отряда, какой въ другихъ странахъ бываетъ подъ начальствомъ у капитана.
   Затѣмъ идетъ королевскій "управляющій дворомъ" и "главный конюшій" короля; все это особы съ большимъ саномъ и почти безъ дѣла.
   Затѣмъ, есть у насъ его превосходительство "главный королевскій постельничій"; эта служба настолько же легка, насколько и почетна.
   Затѣмъ, мы назовемъ его превосходительство г-на "перваго министра", американскаго ренегата изъ Нью-Гэмпшира; весь онъ олицетворенная алчность, тщеславіе, заносчивость и невѣжество; онъ нотаріусъ трусливаго десятка, плутъ отъ природы и въ то же время смиренный поклонникъ власти, которая выше его собственной; онъ червь, онъ пресмыкающееся, которое никогда не устанетъ относиться съ презрительной насмѣшкой къ той странѣ, гдѣ онъ выросъ и родился и восхвалять десяти-акровое королевство, которое его усыновило. Содержанія -- 4.000 долларовъ въ годъ; чрезвычайно важный постъ, но безъ побочныхъ доходовъ.
   Затѣмъ, есть еще его превосходительство министръ финансовъ королевства, у котораго въ рукахъ находится ежегодный оборотъ въ 1 милліонъ долларовъ общественныхъ суммъ. Онъ съ большими церемоніями торжественно вноситъ свой ежегодный "бюджетъ", съ напыщенностью повѣствуетъ о "финансахъ" и предлагаетъ грандіозные проекты, имѣющіе цѣлью погасить "національный заемъ" въ 150.000 долларовъ. Все это онъ продѣлываетъ за какіе-нибудь 4.000 долларовъ въ годъ, желая стяжать недосягаемую славу.
   Слѣдующій, "военный министръ", держитъ въ рукахъ своихъ бразды правленія во всемъ, что касается королевской арміи, которая состоитъ изъ двухсотъ тридцати канаковъ въ военныхъ мундирахъ; по большей части, это все "начальники бригадъ" и если когда-либо въ этой странѣ что-нибудь да случится, мы, вѣроятно, что-нибудь про нихъ услышимъ. Я знавалъ даже одного американца, у котораго на визитной карточкѣ и на дверяхъ на жестянкѣ стояло: "подполковникъ королевской пѣхоты". Если сказать, что онъ гордился такимъ отличіемъ, это будетъ лишь слабое опредѣленіе того, что онъ испытывалъ на самомъ дѣлѣ. Въ распоряженіи военнаго министра было также нѣсколько почтенныхъ старыхъ фальконетовъ (орудій) на холмѣ "Пуншевая Чаша", изъ которыхъ салютуютъ съ королевскими почестями чужеземныя суда, когда тѣ входятъ въ гавань.
   Затѣмъ идетъ его превосходительство "морской министръ" тоже набабъ, командующій королевскимъ флотомъ,-- паровымъ буксиромъ и шестидесятитонной шкуной.
   Затѣмъ идетъ его святѣйшество лордъ епископъ Гонолулу главный, верховный представитель "Англиканской Церкви". Когда американскіе миссіонеры-пресвитеріанцы привели къ концу дѣло ограниченія численности туземнаго населенія въ видахъ увеличенія численности христіанъ, въ это вмѣшалась туземная королевская власть и воздвигла надъ ними верховное учрежденіе "англиканской церкви" (епископальной) и вывезла изъ Англіи готовенькаго, новоиспеченнаго епископа для того, чтобы охранять ее. Причина, огорченія миссіонеровъ до сей поры осталась еще невыясненной, такъ какъ невѣжество и языческія убѣжденія здѣсь не допускаются.
   Затѣмъ идетъ министръ народнаго просвѣщенія.
   Затѣмъ ихъ превосходительства губернаторы О-уа-ху, Гавайи и др., а за ними тянется цѣлая вереница главныхъ шерифовъ, и прочей мелкой сошки, слишкомъ многочисленной для того, чтобы ее перечислять.
   Затѣмъ, здѣсь есть еще ихъ превосходительство чрезвычайный посолъ и полномочный министръ его величества императора французовъ; министръ ея британскаго величества, королевы Викторіи, министръ-резидентъ Соединенныхъ Штатовъ; и отъ шести до восьми представителей другихъ иностранныхъ державъ, всѣ съ громкими титулами, съ внушительными названіями и многочисленнымъ штатомъ при скудномъ содержаніи.
   Представьте же себѣ все это великолѣпіе въ игрушечномъ королевствѣ, населеніе котораго насчитываетъ едва-едва шестьдесятъ тысячъ душъ!
   Народъ здѣсь до того привыкъ къ девяти-колѣннымъ титуламъ и къ "колоссальнымъ" вельможамъ, что появленіе иноземнаго принца производитъ въ Гонолулу почти такъ же мало впечатлѣнія, какъ и появленіе представителя западныхъ интересовъ на конгрессѣ въ Нью-Іоркѣ.
   И надо еще не забывать, что есть здѣсь строго-опредѣленная "придворная форма", такого поразительнаго образца, что нарядъ клоуна изъ цирка казался бы простымъ и скромнымъ въ сравненіи съ нею. У каждаго представителя гавайскаго государственнаго управленія есть свой особый мундиръ, исключительно его должности присвоенный. Двухъ одинаковыхъ мундировъ не найдется, и трудно сказать, который изъ нихъ наиболѣе "кричащій". У короля бываютъ здѣсь свои "рауты" въ опредѣленные сроки, какъ и у другихъ монарховъ; когда же тамъ, на раутѣ, сходятся разнообразныя формы и мундиры, люди, у которыхъ слабо зрѣніе, вынуждены любоваться этимъ блестящимъ зрѣлищемъ не иначе, какъ сквозь закопченое стекло.
   Развѣ это не утѣшительный контрастъ между этой выставкой нарядовъ въ наши дни и той, какую предки нѣкоторыхъ изъ этихъ современныхъ туземныхъ магнатовъ устроили миссіонерамъ въ день воскресный въ давно прошедшія времена послѣ раздачи платья.
   Видите, какихъ чудесъ можетъ натворить образованность и христіанство!
  

ГЛАВА XXIII.

Погребальное шествіе особы королевской крови.-- Порядокъ процессіи.-- Роскошная церемонія.-- Поразительный контрастъ.-- Болѣзнь монарха.-- Человѣческія жертвоприношенія но случаю его кончины.-- Поминальныя оргіи.

   Въ бытность свою въ Гонолулу я былъ свидѣтелемъ торжественнаго погребенія сестры короля, ея королевскаго высочества принцессы Викторіи.
   Согласно обычаю, въ качествѣ особы королевской крови, ея останки должны были пролежать тридцать дней на выставку и при нихъ долженъ былъ днемъ и ночью состоять почетный караулъ. И за все это время великое множество народа, съѣхавшееся съ нѣсколькихъ острововъ, непрерывно толпилось у дворца и каждый вечеръ превращало его въ бѣсовскій концертъ своимъ ревомъ и визгомъ, ударами въ тамъ-тамъ и пляской "хула-хула", которая въ прочее время строго воспрещена, танцуютъ ее полунагія дѣвушки подъ звуки пѣсенъ не совсѣмъ благопристойнаго содержанія, которыя пѣлись "въ честь" умершей. Печатная программа погребальнаго шествія тогда очень меня заинтересовала; а послѣ всего того, что я сказалъ о гавайской пышности и великолѣпіи въ смыслѣ "игры въ государство" я увѣренъ, что читателю будетъ интересно познакомиться съ нею.
   Прочитавъ длинный листъ почетныхъ представителей и тому подобныхъ и припоминая, какъ скудно населеніе гавайскихъ острововъ, почувствуешь почти что удивленіе при мысли: откуда у нихъ могли взяться матеріалы для той части погребальнаго шествія, которая была отведена "гавайскому народу, вообще".

Церемоніймейстеръ.
Школа королевская. Школа Кавонахао. Школа римско-католическая. Школа Міамэ.
Пожарная команда города Гонолулу.
Благотворительное общество машинистовъ.
Лейбъ-медики.
Конохики (главноуправляющіе) казенныхъ владѣній. Конохики частныхъ владѣній его королевскаго величества. Конохики частныхъ владѣній ея королевскаго высочества, покойной принцессы.
Губернаторъ О-уа-ху и его штабъ.
"Хулуману" (военное общество).
Внутренняя охрана (войско).
Собственный полкъ его высочества, принца (военное общество).
Придворный штатъ короля.
Придворный штатъ ея высочества почившей принцессы.
Протестантское духовенство. Римско-католическое духовенство.
Его преподобіе Луи-Мэгрэ, лордъ-епископъ Араѳейскій.
Викарій намѣстникъ Гавайскихъ острововъ.
Духовенство гавайской реформатской католической церкви.
Его преподобіе лордъ-епископъ Гонолулу.

Конвой Гавайской кавалеріи.
Большіе "Кахили" *).
Малые "Кахили".
Факельщики, поддерживающie концы покрова.

ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОЛЕСНИЦА.

Конвой гавайской кавалеріи.
Большіе "Кахили".
Малые "Кахили".
Факельщики, поддерживающіе концы покрова.

   *) "Кахили" -- украшеніе, спеціально присвоенное "королевскимъ церемоніямъ" и состоящее изъ пестрыхъ и яркихъ перьевъ, насаженныхъ въ видѣ швабры на длинную рукоятку. Ихъ втыкаютъ въ землю вокругъ могилы и оставляютъ тамъ стоять.

Составъ консуловъ.
Окружные судьи.
Статсъ-секретари отдѣльныхъ провинцій.
Члены суда.
Генеральный сборщикъ податей. Таможенные служащіе и Таможенное начальство.
Маршалъ и шерифы различныхъ острововъ.
Тѣлохранители короля.
Иностранные представители.
Ахахуа Каахуману.
Населеніе Гавайскихъ острововъ, вмѣстѣ взятое.
Гавайская кавалерія.
Полицейскія власти.

   Продолжаю свой дневникъ съ того мѣста, когда погребальное шествіе прибыло къ королевскому мавзолею (усыпальницѣ).
   Въ то время, какъ шествіе проходило въ ворота, военныя силы красиво развернулись и стали справа и слѣва отъ него, образуя посрединѣ дорогу, по которой вереница участвующихъ въ печальной церемоніи и прошла къ могилѣ. Гробъ внесли въ двери мавзолея; за нимъ слѣдовали король и его военачальники, главные представители королевскаго государственнаго управленія, иностранные консулы и посланники, и почетные гости: Бермстэмъ и генералъ Ванъ-Валькенбургь.
   Многіе изъ "кахилей" были прикрѣплены къ срубу впереди могилы, для того, чтобы тамъ и оставаться, пока не истлѣютъ и не распадутся окончательно въ прахъ или пока не умретъ другой представитель королевской крови.
   Въ ту минуту, когда завершилась эта часть обряда, толпа присутствующихъ подняла такой душу раздирающій вой, какого я за всю жизнь свою надѣюсь больше не слыхать.
   Солдаты дали прекрасный залпъ изъ мушкетовъ, но предварительно толпѣ было приказано замолчать, чтобы можно было разслышать грохотъ ружей. Его высочество принцъ Вильямъ, въ блестящей военной формѣ, стоялъ на караулѣ у гроба и шагалъ за порогомъ мавзолея взадъ и впередъ. (Въ народѣ его назвали "настоящимъ" принцемъ, столпомъ королевскаго дома, низвергнутаго царствующей династіей. Онъ былъ нѣкогда женихомъ принцессы, но его не допустили до брака съ нею).
   Немногіе избранные, допущенные въ самый мавзолей, оставались тамъ нѣкоторое время; но король вскорѣ вышелъ оттуда и сталъ сбоку, снаружи у дверей. Иностранецъ могъ бы угадать его санъ (несмотря на его простой и скромный нарядъ), судя но тому почтенію, съ какимъ къ нему относились всѣ, близъ стоящіе; по смиренной позѣ высшихъ сановниковъ, которые принимали его спокойныя приказанія и предложенія, наклонивъ голову и снявъ предварительно шляпу; еще и по тому, какъ предупредительно старались лица, выходившія изъ мавзолея, не "тѣсниться" около него, хотя въ дверяхъ было настолько просторно, что въ нихъ свободно въѣхалъ бы цѣлый фургонъ; наконецъ, по тому, какъ почтительно они протискивались бокомъ, спиною обтирая стѣны и, становясь все время лишь передомъ къ его королевскому величеству, не осмѣливались надѣть шляпы, пока находились въ его присутствіи.
   Онъ былъ одѣтъ во все черное: въ парадный фракъ и шелковую шляпу и вообще былъ порядочно похожъ на демократа среди блестящихъ мундировъ, которые его окружали. На груди у него, прямо на сердцѣ, горѣла золотая звѣзда, которая была наполовину закрыта отворотомъ отъ сюртука. Онъ съ полчаса еще простоялъ у дверей усыпальницы, по временамъ отдавая приказанія людямъ, которые воздвигали "кахили" у гробницы. У него оказалось настолько вкуса, чтобы замѣнить полосами чернаго крепа тѣ простыя веревки, которыми до сихъ поръ прикрѣплялись эти украшенія къ срубу.
   Наконецъ, король сѣлъ въ коляску и уѣхалъ; народъ также потянулся по его слѣдамъ. Въ то время, какъ онъ еще не совсѣмъ исчезъ изъ вида, кромѣ него еще одинъ только человѣкъ приковалъ къ себѣ всеобщее вниманіе: то былъ янки-Гаррисъ, первый министръ Гавайи.
   Этотъ легкомысленный господинъ намоталъ себѣ вокругъ шляпы столько крепу, что его хватило бы на выраженія горя всего населенія Сандвичевыхъ острововъ; по обыкновенію, онъ не пропустилъ случая броситься въ глаза и возбудить лишній разъ восхищеніе простодушныхъ "канаковъ". О, что за благородное честолюбіе было у этого современнаго Ришелье!..
   Весьма интересно, какую противоположность представляютъ собою похоронныя шествія принцессы Викторіи и ея извѣстнаго предка, Камехамехи-Завоевателя, который умеръ около пятидесяти лѣтъ тому назадъ, въ 1819 году, то есть за годъ до того, какъ явились сюда первые миссіонеры.
   8-го мая 1819 года, на шестьдесятъ седьмомъ году отъ роду, скончался Камехамеха I, какъ и жилъ, вѣрнымъ слугою своего, отечества. Его несчастіе въ томъ только и состояло, что ему не пришлось войти въ сношенія съ людьми, которые могли правильной стезей направить его религіозныя стремленія.
   Если судить о немъ по его достоинствамъ и по сравненію съ самыми замѣчательными изъ его соотечественниковъ, онъ по справедливости можетъ быть названъ не только великимъ, но и добрымъ. До сего дня память о немъ еще горячо отзывается въ сердцахъ и возвышаетъ душу гавайцевъ. Они гордятся своимъ старымъ военачальникомъ и королемъ; они любятъ самое его имя, его подвиги для нихъ -- историческія эры; и повсемѣстно преобладающее мѣсто занимаетъ восторженное чувство, которое раздѣляютъ даже иностранцы, знавшіе ему цѣну, а это вѣдь и составляетъ самый прочный "краеугольный" столпъ, на который опирается власть его династіи.
   Вмѣсто человѣческихъ жертвъ (хоть это и было въ обычаѣ въ тѣ времена) его погребеніе сопровождалось принесеніемъ въ жертву трехсотъ собакъ, а такой даръ богамъ не шутка, если принять во вниманіе ихъ настоящую цѣнность и тотъ почетъ, въ которомъ ихъ держали. Нѣкоторое время кости Камехамеха еще сохранялись, но затѣмъ ихъ спрятали такъ ловко и усердно, это всяческія свѣдѣнія о мѣстѣ ихъ дальнѣйшаго пребыванія теперь утеряны. Среди простолюдиновъ Гавайи въ то время ходила поговорка, что кости жестокаго и несправедливаго царя не могутъ никуда укрыться; изъ нихъ люди дѣлали крючки для рыбной ловли и стрѣлы, на которыхъ и вымѣщали, посредствомъ непрерывнаго ихъ употребленія, свою ненависть къ покойнику.
   Отчетъ въ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ его смерть и записанныхъ туземными историками, полонъ мельчайшихъ подробностей, но нѣтъ почти ни строки, въ которой не упоминалось или не иллюстрировался бы какой-нибудь древній обычай той страны. Въ этомъ отношеніи, это самый точный документъ, какой я когда-либо видѣлъ. Я привожу его ниже цѣликомъ.
   Когда Камехамеха былъ опасно боленъ и жрецы не могли его исцѣлить, они сказали такъ:
   -- Ободрись и сооруди зданіе для бога (его собственнаго бога или кумира), чтобы тебѣ дано было выздоровѣть.
   Военачальники содѣйствовали успѣху совѣта жрецовъ и для поклоненія Кукаилимоку было сооружено зданіе и въ тотъ же вечеръ освящено. Они предложили еще королю, съ цѣлью продлить жизнь, принести въ жертву богу человѣческія существа. Послѣ этого большинство жителей скрылись изъ города, опасаясь, что ихъ предадутъ смерти, и попрятались въ укромныхъ мѣстахъ до того времени, пока не пройдетъ срокъ "табу" {"Tabu" (читай: "табу") буквально означаетъ: "запрещенное" или "святое", то-есть "неприкосновенное". Иногда "табу" налагается на срокъ, иногда оно бываетъ постоянное. Человѣкъ или вещь, которая считается "табу", на все это время дѣлается неотъемлемою принадлежностью того назначенія, ради котораго табу налагается. Въ вышеприведенномъ случаѣ люди, предназначенные на закланіе, были неприкосновенной принадлежностью будущаго жертвоприношенія.}, которое угрожало смертью.
   Еще вопросъ, одобрялъ ли Камехамеха планъ военачальниковъ и жрецовъ,-- принести въ жертву людей, потому что у него было въ привычкѣ повторять:
   -- Люди въ глазахъ короля неприкосновенны.
   Онъ говорилъ это въ томъ смыслѣ, что люди будутъ нужны для услугъ его преемнику, какъ это выяснилъ его сынъ Лихо-Лихо.
   Послѣ того болѣзнь его возросла до такой степени, что у него не было силъ даже ворочаться на постели. Когда же наступилъ новый періодъ, назначенный для поклоненія и жертвоприношеній въ новомъ храмѣ "Хейяо", король сказалъ своему сыну Лихо-Лихо:
   -- Пойди, и принеси моленія твои богу твоему. Я не могу самь идти и потому буду молиться дома.
   Когда его мольба къ главному его богу, Куколалолоку, была окончена, одинъ религіозно-настроенный человѣкъ, у котораго былъ свой пернатый богъ (богъ-птица), подалъ царю мысль, что, благодаря его вліянію, онъ, король, можетъ избавиться отъ болѣзни. Имя этого бога было Пуа, а вся фигура была не что иное, какъ туловище птицы, которую теперь употребляютъ въ кушанье гавайцы и которая называется на ихъ языкѣ "алаэ".
   Камехамеха былъ не прочь сдѣлать такой опытъ и съ этой цѣлью должны были построить два дома для большаго удобства и содѣйствія его успѣху. Но въ то время, какъ онъ въ нихъ еще находился, король до того ослабѣлъ, что даже не въ состояніи былъ принимать пищи. Такъ пролежалъ онъ цѣлыхъ три дня, послѣ чего его жены и дѣти, и военачальники, видя, что онъ совсѣмъ плохъ, перенесли его обратно въ его собственное жилище. Вечеромъ его снесли въ домъ-столовую {Считалось, что тотъ, который ѣстъ въ томъ же зданіи (домѣ или хижинѣ), гдѣ спалъ хоть одинъ человѣкъ, осквернился. Даже если онъ былъ боленъ или при смерти, строжайшій этикетъ все равно полагалось соблюдать.}, гдѣ онъ и принялъ немного пищи, которую, однако, не проглотилъ, также какъ и чашку воды. Военачальники просили его преподать имъ свои совѣты, но онъ не далъ имъ отвѣта. Его опять отнесли обратно; когда время подошло къ полночи (такъ, часовъ въ десять) его снова отнесли въ "обѣденный домъ", чтобы накормить; но, какъ и прежде, онъ едва отвѣдалъ того, что ему дали. Тогда Кайкіова обратился къ нему въ такихъ выраженіяхъ:
   -- Вотъ мы всѣ собрались сюда, всѣ твои меньшіе братья, твой сынъ Лихо-Лихо и твой "иностранецъ" (переводчикъ, толмачъ). Такъ повѣдай же намъ твою предсмертную волю, чтобы Лихо-Лихо и Каахуману могли бы ее слышать.
   Тогда Камехамеха спросилъ:
   -- Что вы говорите?
   И Кайкіова повторилъ:
   -- Просимъ твоихъ совѣтовъ!
   И тогда онъ сказалъ:
   -- Продолжайте идти далѣе по моему доброму пути и...-- онъ не въ силахъ былъ продолжать говорить и мистеръ Лонгъ, его "иностранецъ" (толмачъ) подошелъ и, обнимая, поцѣловалъ его. Хоапили также его поцѣловалъ и обнялъ, шепча ему что-то на ухо; послѣ чего его опять унесли обратно въ "жилой" домъ.
   Приблизительно въ двѣнадцать часовъ его еще разъ понесли въ "обѣденный" домъ, причемъ въ него вошла только его голова, а туловище осталось въ "жиломъ" домѣ, который плотно прилегалъ къ нему. Надо замѣтить, что такое частое перенесеніе больного вождя изъ одного дома въ другой прямо вытекало изъ порядковъ "табу", которые въ то время были въ полной силѣ. Въ тѣ времена было до шести домовъ-хижинъ, которые соединены были съ однимъ общимъ жилищемъ: одинъ для поклоненія кумиру, одинъ для принятія пищи; одинъ для женщинъ, которымъ полагалось ѣсть отдѣльно отъ мужчинъ, одинъ для того, чтобы спать; одинъ для выдѣлки въ немъ туземнаго сукна "капа" и одинъ для того, чтобы въ опредѣленные сроки въ немъ могли жить женщины, какъ въ заточеніи.
   Больного еще разъ отнесли къ нему въ домъ, гдѣ онъ и вздохнулъ въ послѣдній разъ. Случилось это событіе въ два часа и отсюда получило свое имя Лелейохаку. Когда король испустилъ духъ, Калоймоку явился въ обѣденный домъ, чтобы приказать выйти оттуда тѣмъ, которые еще тамъ были. Такимъ образомъ, оказалось, что приказъ удалиться получили двое почтенныхъ, престарѣлыхъ людей. Одинъ изъ нихъ ушелъ, но другой остался изъ любви къ своему королю, который его, бывало, благосклонно поддерживалъ. Дѣтей также прогнали прочь! Тогда Калоймоку вернулся въ домъ и вожди держали совѣтъ и одинъ изъ нихъ сказалъ такъ:
   -- Быть можетъ, тѣло его не въ нашемъ распоряженіи; быть можетъ, оно скорѣе во власти его преемника? Та доля въ немъ, которая принадлежала намъ, ужь отлетѣла: это его духъ. Но останками его можетъ располагать его сынъ и преемникъ, Лихо-Лихо.
   Послѣ этого разговора тѣло перенесли въ "священный" домъ-кумирню для того, чтобы надъ нимъ могли исполнить священные обряды жрецъ и новый король Лихо-Лихо. Эта церемонія называется "Уко". Когда же священнаго кабана уже изжарили и жрецъ принесъ его въ даръ бездыханному трупу, онъ тоже сдѣлался "богоподобнымъ". А король въ то же время повторялъ установленныя молитвы.
   Тогда жрецъ, обращаясь къ королю и къ вождямъ, проговорилъ:
   -- Теперь я вамъ повѣдаю, какимъ правиламъ должны подчиняться лица, которыхъ принесутъ въ жертву на погребеніе королевскаго тѣла. Если вы достанете на жертвоприношеніе хоть одного человѣка, прежде чѣмъ унесутъ изъ дому тѣло,-- этого одного и будетъ довольно, если же его вынесутъ изъ дома, ихъ нужно будетъ уже четверо. Если вы запоздаете до тѣхъ поръ, пока тѣло донесутъ уже до могилы, нужно будетъ десять, а послѣ того, какъ его опустятъ въ могилу, уже понадобятся цѣлыхъ пятнадцать. Завтра же по утру будетъ объявлено "табу" и, если жертвоприношеніе будетъ отложено до этой минуты, сорокъ человѣкъ падутъ его жертвой.
   Тогда верховный жрецъ Юва-Юва спросилъ у вождей:
   -- А гдѣ должно быть мѣстопребываніе короля Лихо-Лихо?
   И они отвѣчали:
   -- Гдѣ же именно? Тебѣ изъ всѣхъ смертныхъ это лучше знать.
   И жрецъ замѣтилъ:
   -- Есть на это двѣ подходящія мѣстности: одна изъ нихъ -- Коу, а другая -- Кохала.
   И вожди остановили свое вниманіе на этомъ послѣднемъ, такъ какъ оно было густо заселено. Верховный жрецъ прибавилъ:
   -- Это, конечно, самыя подходящія мѣста для того, чтобы въ нихъ жилъ король; но въ Коу ему нельзя оставаться, ибо оно осквернено.
   И на этомъ было рѣшено.
   Уже стало разсвѣтать.
   Въ то время, какъ тѣло короля понесли хоронить, народъ увидалъ, что его владыка мертвъ, и заревѣлъ, жалобно застоналъ, завылъ. Когда же тѣло понесли изъ дома къ могилѣ и отошли уже на разстояніи одной цѣпи, погребальное шеетвіе было встрѣчено нѣкіимъ человѣкомъ, который былъ горячо привязанъ къ своему покойному властелину. Онъ набросился на вождей, которые несли тѣло короля, онъ хотѣлъ непремѣнно умереть вмѣстѣ съ нимъ, изъ любви къ нему. Вожди оттолкнули его; но онъ продолжалъ неоднократно дѣлать еще тщетныя попытки, которыя не приводили ни къ чему. Калоймока тоже имѣлъ въ душѣ желаніе умереть вмѣстѣ съ нимъ; но ему помѣшалъ Хуукіо.
   На слѣдующій же день послѣ смерти Камехамеха, Лихо-Лихо и его свита уѣхали въ Кохалу согласно предложенію жрецовъ, дабы избѣжать оскверненія, которое влечетъ за собою смерть и присутствіе трупа. Въ тѣ времена вся страна, въ которой умиралъ ея властелинъ, считалась оскверненной, а наслѣдники его искали себѣ иного мѣстопребыванія въ другой части страны, пока трупъ не разорвутъ на части и не увяжутъ кости его въ мѣшокъ; когда это было сдѣлано, время оскверненія считалось оконченнымъ. Если же умиралъ не вождь, а простой смертный, то оскверненнымъ считался только его домъ и то лишь до той минуты, пока не состоялось погребеніе.
   Таковы были законы на этотъ случай.
   Въ то утро, когда Лихо-Лихо отплылъ въ своемъ челнокѣ въ Кохаіу, вожди и жрецы на свой ладъ справили по немъ печальныя поминки, поступая, какъ дикіе звѣри или безумцы. Іхъ поведеніе было таково, что его стыдно описать.
   Жрецы пустили въ ходъ даже свои колдовскія продѣлки и объявили, что личность, вымолившая у Бога смерть королю, должна сама умереть; такъ какъ вообще не вѣрилось, чтобы онъ могъ умереть отъ старости мы отъ недуга. Когда заклинатели были разставлены у своихъ жертвенныхъ огней, надъ которыми на шестѣ развѣвался лоскутокъ ихъ туземнаго сукна, "капа", вождь Кіомоку, братъ Ваахумону (королевы), пришелъ туда въ нетрезвомъ состояніи и поломалъ шестъ съ флагомъ, у котораго стояли заклинатели, изъ чего и вывели заключеніе, будто бы сама Каахумону и ея друзья были причиною смерти короля. Поэтому ихъ подвергли позорнымъ оскорбленіямъ.
   Но всему вышесказанному является также удивительный и странный контрастъ въ лицѣ самой великой королевы Каахумону, которую подвергли оскорбленіямъ во время ужаснѣйшихъ оргій, сопровождавшихъ поминки короля, согласно съ древнимъ туземнымъ обычаемъ. Эта Каахумону впослѣдствіи сдѣлалась христіанкой и самымъ могущественнымъ, самымъ непоколебимымъ другомъ христіанскихъ миссіонеровъ.
   Какъ прежде, такъ еще и по сейчасъ собакъ разводятъ и откармливаютъ и онѣ здѣсь весьма цѣнятся для исполненія тѣхъ цѣлей, о которыхъ говорилось въ одномъ изъ вышеприведенныхъ параграфовъ.
   Сорокъ лѣтъ тому назадъ на этихъ островахъ былъ обычай пріостанавливать дѣйствіе законовъ на нѣсколько дней послѣ кончины особы королевской крови; а вслѣдъ затѣмъ начинались сатурналіи, которыя можно себѣ представить лишь до нѣкоторой степени, но не во всей ихъ ужасной наготѣ. Люди брили себѣ голову, выбивали другъ другу по одному или по два зуба, вырывали иной разъ глазъ, рѣзали, ломали, калѣчили, поджаривали другъ друга, напивались пьяны, поджигали другъ у друга хижины, уродовали или убивали другъ друга сообразно съ прихотью минутнаго порыва, и оба пола обходились другъ съ другомъ въ высшей степени грубо, необузданно и непристойно. А за всѣмъ этимъ наступало глубокое оцѣпенѣніе, изъ котораго народъ выходитъ постепенно, медленно приходя въ себя послѣ состоянія совершеннаго ошеломленія и ослѣпленія, какъ послѣ отвратительнаго, уже полузабытаго кошмара.
   Эти "дѣти солнца" отнюдь не могли бы считаться "солью земли".
   До сей минуты среди туземцевъ Гавайскихъ острововъ еще сохранился одинъ старый обычай, который весьма неутѣшителенъ для людей больныхъ или умирающихъ. Если друзья и знакомые предполагаютъ, что ихъ другъ долженъ умереть, десятка два сосѣдей окружаютъ его хижину и поднимаютъ неустанный вой, который не прекращается ни днемъ, ни ночью до тѣхъ поръ, пока больной не выздоровѣетъ или не умретъ. Нѣтъ сомнѣнія, что такого рода приспособленіе помогало неоднократно многимъ изъ гавайскихъ гражданъ облечься въ преждевременный саванъ.
   Гавайцы окружаютъ также хижину своего друга и воютъ такимъ же душураздирающимъ образомъ, когда ея хозяинъ возвращается, напримѣръ, изъ путешествія. Таково ихъ не совсѣмъ пріятное представленіе о радушномъ привѣтѣ. Подобные пріемы отчасти встрѣчаются и у насъ.
  

ГЛАВА XXIV.

Опять въ морѣ.-- Буйный пассажиръ.-- Нѣсколько безмолвныхъ пассажировъ.-- Сцены при лунѣ.-- Плоды и плантаціи.

   Мы отплыли изъ Гонолулу въ одинъ прекрасный субботній день на доброй шкунѣ "Бумерангъ", съ намѣреніемъ посѣтить большой вулканъ на Гавайскомъ островѣ (на разстояніи ста-пятидесяти миль отсюда), а также осмотрѣть всякія другія штуки, которыми славится и дѣйствительно отличается этотъ островъ отъ остальныхъ, принадлежащихъ къ той же группѣ.
   Въ длину "Бумерангъ" занималъ почти то же протяженіе, какъ два уличныхъ дилижанса, а въ ширину -- какъ одинъ.
   Эта шкуна была до такой степени мала, что, несмотря на свои значительно большіе размѣры, чѣмъ у большинства прибрежныхъ крейсеровъ, она все-таки казалась маленькой; ну, мала до того, что, стоя на палубѣ, я чувствовалъ себя чуть-чуть что не Колоссомъ Родосскимъ, когда у него между ногъ проходитъ броненосецъ. Я могъ дотянуться рукою до воды, когда ее рябилъ сильный вѣтеръ. Когда самъ капитанъ, и мой товарищъ -- нѣкто м-ръ Биллингъ, я самъ и еще четверо или пятеро другихъ, сошлись на кормовой части палубы, т. е. на мѣстѣ, исключительно посвященномъ каютнымъ пассажирамъ, тамъ было уже биткомъ набито; не было больше ни для кого ни мѣстечка. Другая часть палубы -- вдвое больше противъ нашей, была переполнена туземцами обоего пола съ ихъ обычными спутниками -- собаками, цыновками, одѣялами, трубками, горшками "пои", блохами и прочими предметами роскоши и грузомъ второстепенной важности. Какъ только мы подняли паруса, туземцы всѣ развалились на палубѣ, тискаясь, какъ негры въ невольничьей клѣткѣ, и курили, и бесѣдовали, и плевали другъ на друга, и были вообще весьма общительны.
   Небольшая каюта съ низкимъ потолкомъ, помѣщавшаяся внизу, подъ палубой, была, пожалуй, немногимъ больше, чѣмъ дроги; въ ней было темно, какъ въ склепѣ. По бокамъ ея помѣщались два гроба, съ каждаго бока по одному; я говорю про ящики въ видѣ скамеекъ.
   Небольшой столикъ, за которымъ можно было обѣдать втроемъ, стоялъ у передней перегородки, а надъ нимъ висѣлъ самый длинный фонарь съ китовымъ жиромъ, какой когда-либо наполнялъ темное пространство тюрьмы прозрачными, зловѣщими видѣніями и тѣнями. Ничѣмъ не занятая часть стола была не широка. Можно было, пожалуй, швырнуть по немъ кошку, да и то не особенно длинную. Въ трюмѣ, за перегородкой было мало груза, и съ утра до ночи осанистый старый пѣтухъ съ густымъ басомъ, какъ у Валаамовой ослицы, и съ такимъ же умѣньемъ пользоваться имъ, топтался въ этой части корабля и каркалъ, и кричалъ. Обыкновенно въ шесть часовъ онъ обѣдалъ и затѣмъ, часъ спустя послѣ того, какъ отдавался своимъ послѣ-обѣденнымъ "думамъ", взбирался на боченокъ и, сидя тамъ, кричалъ чуть не всю ночь напролетъ. Голосъ его хрипѣлъ все больше и больше, не переставая, но онъ не допускалъ, чтобы какія-нибудь личныя мелочи мѣшали исполненію его обязанности. Съ вызывающей неустрашимостью онъ продолжалъ трудиться, несмотря на угрожавшій дифтеритъ.
   И рѣчи не могло быть о снѣ, пока нашъ пѣтухъ стоялъ на стражѣ, онъ былъ источникомъ самыхъ существенныхъ осложненій и досады. Болѣе, чѣмъ безполезно было на него кричать или обзывать его оскорбительными словами: онъ принималъ все это за одно сплошное одобреніе и напрягалъ всѣ свои силы къ тому, чтобы шумѣть еще больше. Иной разъ среди дня я бросалъ въ него картошкой сквозь отверстіе въ перегородкѣ; но онъ двинулся въ сторонку и продолжалъ кричать свое: "Куку-реку!"
   Въ первую же ночь, когда я лежалъ въ своемъ "гробу", лѣниво поглядывая на тусклый фонарикъ-лампочку, которая покачивалась въ тактъ корабельной качкѣ, я втягивалъ въ себя, какъ понюшку табаку, рвотный запахъ воды, застоявшейся на днѣ корабля... и вдругъ почувствовалъ, что по мнѣ что-то промчалось въ галопъ.
   Я выскочилъ наружу; но, сдѣлавъ открытіе, что это только крыса, влѣзъ въ свой гробъ обратно. Но вотъ что-то опять пробѣжало по мнѣ еще разъ. Теперь я уже зналъ навѣрно, что это не крыса и подумалъ, что это, вѣроятно, многоножка, такъ какъ нашъ капитанъ въ тотъ день, подъ вечеръ, убилъ многоножку у насъ же, на палубѣ. Я опять выпрыгнулъ вонъ изъ койки.
   Съ перваго же взгляда я увидѣлъ у себя на подушкѣ отвратительнѣйшаго изъ караульныхъ, по одному на каждомъ изъ ея концовъ.То были -- тараканы, величиною съ персиковый листъ, господа съ длинными, дрожащими щупальцами-усами, съ горящими, злоумышленно лукавыми глазами. Они жевали зубами, какъ какіе-нибудь "табачные черви" и, казалось, были чѣмъ-то недовольны.
   Мнѣ нерѣдко приходилось выслушивать повѣствованія разсказа о томъ, что этого рода пресмыкающіяся (т. е. тараканы) имѣли обыкновеніе отгрызать ногти на ногахъ у злополучныхъ моряковъ до живого мяса, и я не захотѣлъ больше лѣзть въ свой ящикъ.
   Я улегся прямо на полу...
   Но вскорѣ прибѣжала крыса и принялась мнѣ надоѣдать. Послѣ нея въ скорости явилось цѣлое шествіе таракановъ и расположилось лагеремъ у меня въ волосахъ, а черезъ нѣсколько минутъ мой пѣтухъ принялся кричать съ необычайнымъ оживленіемъ въ то время, какъ цѣлая кавалькада блохъ продѣлывала въ самомъ безумномъ безпорядкѣ двойные вольты по всей моей особѣ, награждая себя укусомъ при каждомъ удачномъ прыжкѣ.
   Я чувствовалъ, что это положительно начинаетъ меня раз дражать. Я всталъ, натянулъ на себя платье и вышелъ на палубу...
   Во всемъ вышесказанномъ нѣтъ ничего преувеличеннаго: это совершенно вѣрная дѣйствительности картина того, что представляетъ изъ себя жизнь на шкунѣ при переѣздѣ съ одного острова на другой. Такого порядка, чтобы судно содержалось въ изящномъ или приличномъ видѣ, вовсе не существуетъ, если оно служитъ для перевоза патоки и "канаковъ".
   Положительно, для меня было настоящимъ вознагражденіемъ за претерпѣнныя муки выйти вдругъ изъ могильнаго мрака моей каюты и очутиться подъ лучами яркаго луннаго свѣта. Я стоялъ какъ бы въ самомъ центрѣ цѣлаго моря сверкающаго, расплавленнаго серебра. Я видѣлъ, что на морской бурной волнѣ наше судно кренило бокомъ, а разъяренная пѣна, свистя съ шипѣньемъ проносилась мимо больверковъ съ подвѣтренной стороны; сверкающія полосы водяныхъ брызгъ метались вверхъ, высоко надъ ея носомъ, и дождемъ разсыпались на палубѣ. Мнѣ оставалось только подтянуться и крѣпко уцѣпиться за первый попавшійся предметъ, плотно нахлобучивъ шапку, въ то время, какъ полы моего сюртука раздувались по вѣтру. Я чувствовалъ то особое возбужденіе, отъ котораго дрожь пробѣгаетъ по корнямъ волосъ и по каждому позвонку, если знаешь, что каждый дюймъ паруса натянутъ, а судно рѣжетъ волны съ самой большой скоростью, какая для него возможна.
   Здѣсь не было ничего мрачнаго, ничего смутнаго, ничего чернаго, какъ ночь: все вокругъ сіяло; каждая вещь, всякій предметъ былъ виденъ ясно и опредѣленно.
   Каждый изъ распростертыхъ на землѣ "канаковъ", каждый кругъ каната, каждый куль "пои", каждая собаченка, каждый шовъ на палубной обшивкѣ, каждый болтъ, каждый предметъ, какъ бы ни былъ онъ малъ величиною, казался очерченнымъ рѣзко и опредѣленно въ мельчайшихъ своихъ подробностяхъ; а тѣнь широкаго главнаго паруса легла на палубу, какъ погребальный покровъ, оставляя открытымъ бѣлое лицо Биллинга, обращенное вверхъ и окруженное сіяніемъ; тѣло его было покрыто какъ бы полнымъ затменіемъ.
   Въ понедѣльникъ утромъ мы были уже у самаго Гавайскаго острова; намъ были ясно видны двѣ самыя высокія изъ его вершинъ, Мауна-Лоа и Хуалаилаи. Послѣдняя вершина -- весьма внушительной величины, но такъ какъ въ ней всего только десять тысячъ футовъ вышины, то о ней мало когда приходится говорить или что-нибудь слышать. Говорятъ, что Мауна-Лоа достигаетъ въ вышину шестнадцать тысячъ футовъ. Полосы блестящаго льда и снѣга, которыя, какъ въ тискахъ, сжимаютъ ея вершину, производятъ освѣжающее впечатлѣніе, если на нихъ смотрѣть снизу, гдѣ у насъ царитъ знойный климатъ. Можно бы укутаться хорошенько въ одѣяла и мѣха, чтобы не замерзнуть и стать наверху этой горы, посасывая и покусывая "снѣжки" или ледяныя сосульки, чтобы утолить жажду; въ то же время, можно заглянуть внизъ, на ея длинные откосы и тамъ увидѣть тѣ укромные уголки, гдѣ всегда есть растенія, принадлежащія лишь холоднымъ краямъ, гдѣ преобладаютъ жесточайшіе зимніе холода. Еще ниже виднѣются мѣста, на которыхъ произрастаетъ все, что принадлежитъ къ разряду продуктовъ одного только умѣреннаго климата; а у подножія горы была родина кокосовыхъ пальмъ и тому подобныхъ растеній, которыя связаны съ знойнымъ воздухомъ вѣчнаго, тропическаго мѣста. Такимъ образомъ, получилась бы возможность обозрѣть всѣ климатическіе пояса земного шара въ одно мгновеніе ока,-- мгновеніе, въ которое окинешь съ птичьяго полета пространство свыше четырехъ-пяти миль.
   Нѣсколько времени спустя мы взяли лодку и съѣхали на берегъ въ Каилуйѣ, намѣреваясь поѣхать прокатиться верхомъ по прелестной мѣстности Коны, засаженной апельсинами и кофейными деревьяи и съѣхаться съ нашей шкуной въ нѣсколькихъ миляхъ отсюда. Эта прогулка стоитъ того, чтобы о ней поговорить.
   Большая дорога идетъ по возвышенности,-- ну, положимъ, на тысячу футовъ надъ уровнемъ моря и, по обыкновенію на разстояніи почти мили отъ океана, который все время не теряется у насъ изъ виду, за исключеніемъ развѣ только, когда вы очутитесь за-живо погребенными въ лѣсу, посреди тропической природы и тѣсно разросшихся деревъ, вѣтви которыхъ нависли, какъ своды, надъ дорогой и заслоняютъ собою солнце и видъ на море и на все другое. Вы очутились въ полутемномъ, тѣнистомъ туннелѣ, который населенъ невидимыми пѣвчими птицами и напоенъ благоуханіемъ душистыхъ цвѣтовъ.
   Очень пріятно было отъ времени до времени выѣхать опять на солнце, которое припекало, и наслаждаться обильной пищей для глазъ вѣчно мѣняющимися картинами лѣсной природы, разстилавшимися впереди и позади насъ. Лѣсъ отливалъ множествомъ оттѣнковъ, которые смягчались свѣтомъ и тѣнями; его волнообразныя очертанія полосою спускаются по направленію отъ горы къ морю.
   Также было пріятно порой оставлять за собой палящее солнце и уходить въ прохладную зеленую чащу этого же самаго лѣса, чтобы предаться на свободѣ сентиментальнымъ размышленіямъ, вдохновляясь подъ вліяніемъ мечтательнаго полумрака и шепота листвы. Намъ случилось проѣзжать по одной апельсинной рощѣ, въ которой было до десяти тысячъ деревьевъ: всѣ они были усѣяны плодами.
   На одной фермѣ мы достали нѣсколько замѣчательно большихъ персиковъ, чудо какихъ душистыхъ! Вообще говоря, этимъ фруктамъ не хорошо живется на Сандвичевыхъ островахъ: они принимаютъ миндалевидную форму; величиной они тоже незначительны и, вдобавокъ, горьки на вкусъ. Здѣсь говорятъ, что для персиковъ необходимы морозы; можетъ быть, это предположеніе и справедливо; но въ такомъ случаѣ имъ долго придется ожидать этихъ морозовъ: это прекрасный случай продолжать въ нихъ нуждаться, потому что, по всей вѣроятности, врядъ ли они чего дождутся! Тѣ персиковыя деревья, съ, которыхъ были сорваны упомянутые чудесные персики, были шестнадцать разъ сажены и снова пересажены; этой-то заботливости и приписываетъ хозяинъ фермы свой успѣхъ.
   Намъ пришлось проѣзжать мимо нѣсколькихъ сахарныхъ плантацій: онѣ были еще вновѣ и занимали не особенно большое пространство. Въ большинствѣ случаевъ, урожай былъ третьестепенный {Первый сборъ называется здѣсь "корневымъ тростникомъ". Послѣдующіе сборы, которые получаются отъ тѣхъ же "корневыхъ" растеній безъ ихъ пересадки, называются отпрысками или побѣгами (ratoaae), ростущими отъ корня.}.
   Почти повсемѣстно на Гавайскихъ островахъ сахарный тростникъ созрѣваетъ въ теченіе года какъ первый "корневой", такъ равно и третьестепенный. Хоть его и полагалось собирать, прежде чѣмъ онъ завьется въ кисточки, но въ тоже время нѣтъ никакой положительной необходимости собирать тростникъ раньше, чѣмъ мѣсяца четыре спустя.
   Говорятъ, въ Конѣ, акръ земли даетъ "двѣ тонны сахару", но это лишь средній, посредственный урожай для этихъ острововъ; между тѣмъ, какъ въ Луизьянѣ и въ большинствѣ мѣстъ, гдѣ ростетъ и разводится сахарный тростникъ, такой успѣшный урожай считался бы поразительно удачнымъ, напримѣръ, въ штатѣ Луизьяна, и въ другихъ...
   Благодаря тому, что Кона расположена на довольно возвышенномъ мѣстѣ, ближе къ свѣту, и къ частымъ дождямъ, никакихъ системъ орошенія здѣсь примѣнять не нужно.
  

ГЛАВА XXV.

Забавный человѣкъ.-- "М-съ Бизлей и ея сынъ.-- Размышленія о рѣпѣ.-- Письмо отъ Горація Грилэя.-- Негодующій отвѣтъ.-- Письмо переведено, но слишкомъ поздно!

   На нѣкоторое время мы остановились въ одной изъ плантацій, чтобы отдохнуть и задать корму лошадямъ. Кромѣ насъ здѣсь было нѣсколько лицъ, съ которыми мы и завязали веселый разговоръ; но одинъ изъ нихъ, господинъ среднихъ лѣтъ, довольно разсѣянный на взглядъ, только молча поднялъ глаза, пожелалъ намъ добраго утра и снова погрузился въ раздумье, прерванное нашимъ появленіемъ.
   Хозяева плантаціи просили насъ не обращать на него никакого вниманія; отъ нихъ мы узнали, что это сумасшедшій, который живетъ здѣсь, на островахъ, для поправленія здоровья, что онъ когда-то былъ духовнымъ ораторомъ и что родина его Штатъ Мичиганъ.
   Въ томъ случаѣ, если бы онъ пришелъ въ себя и сталъ говорить съ нами про свою переписку съ мистеромъ Грилэемъ по поводу какого-то пустого предмета, они просили насъ отнестись къ бѣднягѣ снисходительно и выслушать его съ интересомъ, даже поддержать его въ его заблужденіи, будто бы эта переписка извѣстна всему міру.
   Нетрудно было убѣдиться въ томъ, что это было кротчайшее созданіе, въ сумасшествіи котораго не было ничего опаснаго или дурного. Его блѣдный, немного изнуренный видъ свидѣтельствовалъ о тревожной мысли и о душевномъ безпокойствѣ. Долго сидѣлъ онъ, вперивъ глаза долу и отъ времени до времени что-то бормоталъ, причемъ или одобрительно кивалъ головой, или же тихо покачивалъ ею въ знакъ протеста. Онъ былъ весь погруженъ въ свои мысли и воспоминанія. Мы продолжали разговоръ съ плантаторами, перескакивая съ одного предмета на другой, какъ вдругъ одно, случайно брошенное слово "обстоятельство" привлекло его вниманіе. Лицо его вспыхнуло; онъ обернулся къ намъ и проговорилъ:
   -- "Обстоятельство"? Какое такое обстоятельство? Да, я знаю! Мнѣ все это слишкомъ хорошо извѣстно. Такъ, значитъ, и вы тоже слышали объ этомъ? (тутъ бѣдный помѣшанный вздохнулъ). Что жь, ничего! Оно вѣдь всѣмъ извѣстно -- всему міру... да, всему міру! И какой это должно быть большой міръ, если въ немъ можно дѣлать такія большія путешествія, не правда ли? Да, да! Переписка Грилэя съ Эриксономъ вызвала самую печальную, самую рѣзкую полемику по ту и по сю сторону океана, а ее все-таки еще поддерживаютъ. Она покрываетъ насъ славой, но эта слава куплена цѣной ужасной жертвы! Съ какимъ сожалѣніемъ узналъ я, что она явилась причиною кровопролитной и нежелательной войны тамъ, въ Италіи. Послѣ такого кровопролитія я не могъ найти себѣ утѣшенія даже въ томъ, что побѣдители были моими сторонниками, а побѣжденные -- сторонниками Грилэя. Для меня также мало утѣшительно сознаніе, что не на меня, а на Горація Грилэя падаетъ отвѣтственность за битву при Садовѣ. Королева Викторія писала мнѣ, что она вполнѣ раздѣляетъ мои чувства и что, относясь враждебно къ Грилэю и къ тому духу, который онъ проявилъ въ перепискѣ со мною, она ни за какія деньги не допустила бы, чтобъ случилось то, что произошло подъ Садовой. Я могу показать вамъ ея письмо, если вамъ угодно его видѣть. Но, господа, хоть вамъ и кажется, будто вамъ уже все извѣстно объ этой злосчастной перепискѣ, вы тѣмъ не менѣе не можете до тѣхъ поръ сказать, что знаете всю правду, пока не услышите ея прямо изъ устъ моихъ. Въ газетахъ и журналахъ постоянно попадаются искаженія. Да, даже въ исторіи... нѣтъ, вы себѣ представьте! Позвольте... пожалуйста позвольте мнѣ изложить вамъ это дѣло во всѣхъ его подробностяхъ, такъ именно, какъ оно произошло. Увѣряю васъ, что я не стану злоупотреблять вашимъ довѣріемъ.
   И, нагнувшись впередъ и принявъ серьезный видь, онъ съ большимъ увлеченіемъ принялся разсказывать намъ про это дѣло, призывая насъ въ свидѣтели, онъ говорилъ такъ просто, такъ безхитростно, что не оставалось никакого сомнѣнія въ правдивости и честности разсказчика, какъ бы дававшаго показаніе подъ присягой, во имя святой справедливости..
   -- Миссисъ Бизлей,-- началъ онъ,-- миссисъ Джаксонъ Бизлей, вдова, проживающая въ деревнѣ Кэмпбельтонъ, въ штатѣ Канзасъ, написала мнѣ однажды о дѣлѣ, близкомъ ея сердцу. Дѣло это можетъ многимъ показаться пустымъ и маловажнымъ, но она принимала въ немъ горячее участіе. Въ то время я служилъ въ священникахъ въ Мичиганѣ. Эта вдова всегда была, есть и будетъ женщиной, достойной всякаго уваженія; для нея бѣдность и лишенія служили побудительными причинами къ трудовой жизни, вмѣсто того чтобы вызывать въ ней упадокъ духа. Все ея богатство заключалось въ ея единственномъ дѣтищѣ, ея сынѣ Вильямѣ, юношѣ, который въ то время еще только становился мужчиной. Это былъ человѣкъ религіозный, привѣтливый и большой любитель земледѣлія. Въ немъ вдова видѣла все свое утѣшеніе, всю свою гордость.
   "Итакъ, побуждаемая своей любовью къ сыну, она и написала мнѣ про свое сердечное дѣло, какъ я уже сказалъ выше, то есть про дѣло, касавшееся ея сына. Она меня просила вступить въ переговоры съ мистеромъ Грилэемъ по поводу рѣпы: въ мечтахъ о рѣпѣ и заключалось все честолюбіе ея сына.
   "Въ то время, какъ другіе юноши растрачивали на легкомысленныя увеселенія драгоцѣннѣйшіе годы своей жизни и свои молодыя силы, данныя имъ самимъ Богомъ на полезное развитіе, этотъ юноша терпѣливо и упорно обогащалъ свой умъ свѣдѣніями о разновидныхъ рѣпахъ. Его чувство къ рѣпѣ доходило до обожанія: онъ не въ состояніи былъ думать о ней безъ волненія, онъ не могъ о ней спокойно говорить, не могъ смотрѣть на нее безъ восхищенія! Кушая рѣпу, онъ проливалъ слезы умиленія. Всѣ поэтическія стремленія его чуткой души сосредоточивались на этомъ изящномъ плодѣ огородной культуры.
   "Чуть только занималась заря, онъ уже отправлялся на свой клочокъ земли, а когда завѣса ночи, спустившись на землю, гнала его оттуда, онъ запирался со своими книгами наединѣ и собиралъ статистическія данныя, пока его не одолѣвалъ глубокій сонъ. Въ дождливые дни онъ цѣлые часы просиживалъ вмѣстѣ съ матерью и разсуждалъ о рѣпѣ.
   "Когда у нихъ бывали гости, онъ откладывалъ на время всѣ остальныя занятія и вмѣнялъ себѣ въ пріятную обязанность занимать ихъ бесѣдой о своемъ восхищеніи рѣпой!
   "Но было ли это восхищеніе вполнѣ искренняго и исключительно радостнаго свойства? Не было ли въ немъ примѣси горечи? Увы, было! Тайный недугъ снѣдалъ ему сердце; возвышенныя стремленія его души превосходили всѣ его старанія и онъ никакъ не могъ добиться, чтобы превратить рѣпу въ растеніе вьющееся. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ.
   "Щеки юноши поблѣднѣли и глаза потухли; вздохи и разсѣянность заступили мѣсто улыбокъ и веселой болтовни. Все это видѣлъ, все подмѣчалъ зоркій глазъ матери, и материнская любовь не замедлила разоблачить его тайну. Вотъ потому-то я и получилъ отъ нея письмо.
   "Она умоляла меня обратить вниманіе на ея сына, который умиралъ медленной смертью. Я не былъ лично извѣстенъ Грилэю, но что же за бѣда? Дѣло было неотложное; и я написалъ ему, прося его (если это возможно) разрѣшить данное затрудненіе и спасти жизнь ученому. Да я и самъ начиналъ интересоваться этимъ дѣломъ и въ концѣ концовъ сталъ безпокоиться объ этомъ юношѣ не меньше, чѣмъ его родная мать.
   "Съ тревогой ожидалъ я отвѣта, который, наконецъ, пришелъ. Не будучи предварительно знакомъ съ почеркомъ письма и находясь въ нѣкоторомъ возбужденіи, я не могъ сразу его разобрать. Въ немъ отчасти упоминалось о дѣлѣ юноши, но главнымъ образомъ говорилось о разныхъ другихъ, совершенно постороннихъ предметахъ, каковы, напримѣръ, булыжникъ для мостовой, электричество, устрицы и еще что-то такое, что я прочелъ за "отпущеніе грѣховъ" или "аграрный вопросъ". Обо всемъ этомъ упоминалось лишь вскользь, мимоходомъ -- и только. Тонъ письма былъ, безъ сомнѣнія, доброжелательный, но для того, чтобы принести пользу, ему недоставало связи и послѣдовательности. Думая, что мое волненіе виновато въ моемъ непониманіи письма, я отложилъ чтеніе его до слѣдующаго утра.
   "На другой день утромъ я опять прочелъ его, но все еще съ большимъ трудомъ и неувѣренностью: тревога затмевала мое духовное зрѣніе. Теперь письмо показалось мнѣ болѣе складнымъ, но все еще не давало того рѣшенія, котораго я отъ него ожидалъ. Въ немъ было слишкомъ много разсужденій.
   "Не отвѣчаю за вѣрность нѣкоторыхъ словъ, которыя встрѣчаются въ немъ, но вотъ какъ оно читалось:
   "За многоженствомъ скрывается величіе. Извлеченія искупаютъ полярность; слѣдовательно, на это должны существовать причины. Оваціи преслѣдуютъ мудрецовъ, или уроды послѣдуютъ имъ и порицаютъ. Бостонъ, ботаника, пирожки, предприниматель -- мошенникъ; но кто все это облегчитъ? Намъ это не страшно.

Съ совершеннымъ почтеніемъ
Хивасъ Эвлой".

   "О рѣпѣ, очевидно, не было сказано ни одного слова; ни одного указанія на то, какъ обратить ее во вьющееся растеніе. Про мать юноши Бизлея совсѣмъ въ немъ не упоминалось. Я легъ спать безъ ужина и на другое утро остался безъ утренняго завтрака.
   "Такимъ образомъ, я опять приступилъ къ дѣлу съ новыми силами и преисполненный надеждъ. Теперь все письмо представилось мнѣ въ новомъ свѣтѣ -- все, исключая подписи, въ которой мнѣ казалось, что я вижу неумѣлое подражаніе еврейскому нарѣчію.
   "Судя по штемпелю, не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію, что это посланіе исходило отъ мистера Грилэя. Въ заголовкѣ стоялъ штемпель газеты "Трибуна", а никому другому, кромѣ него, я туда не писалъ. О такъ, я говорю, что теперь письмо имѣло иной видъ, хотя слогъ его попрежнему былъ эксцентриченъ и въ немъ совершенно отсутствовалъ окончательный выводъ. Вотъ какъ оно теперь гласило:
   "Боливія импровизируетъ макрель. Бура почитаетъ многоженство. Колбаса вянетъ на Востокѣ. Творчество потеряно и кончено. Унаслѣдованныя бѣдствія можно предать проклятію. Пуговицы, пуговицы, пробки. Геологія принижаетъ, но мы уравновѣсимъ и смягчимъ. Мое пиво все вышло.

Съ совершеннымъ почтеніемъ
Хивасъ Эвлой".

   "Очевидно, я былъ переутомленъ, и моя способность пониманія ослабѣла. Поэтому, я далъ себѣ двухдневный отдыхъ, послѣ котораго вновь принялся за свой трудъ, чувствуя себя вполнѣ окрѣпшимъ. Теперь письмо приняло нижеслѣдующій видъ:
   "Припарками иной разъ можно уморить свинью. Тюльпаны вліяютъ на уменьшеніе потомства. Кожу заставляютъ сопротивляться. Наши понятія усиливаютъ мудрость: добьемся ея, пока еще есть возможность. Смажьте масломъ какіе угодно пирожки; удовлетворите какого угодно поставщика, мы удалимъ его отъ кобылицы. Намъ жарко!

Съ совершеннымъ почтеніемъ
Хивасъ Эвлой".

   "Я все еще чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ. Всѣ эти общія мѣста не давали отвѣта на мой вопросъ. Они были сильны, изворотливы и заключавшаяся въ нихъ увѣренность была почти что убѣдительна.
   "Но въ данный моментъ, когда дѣло шло о человѣческой жизни, они казались неумѣстными, поверхностными и обличали дурной тонъ писавшаго. Во всякое другое время я не только счелъ бы себя счастливымъ, получивъ письмо отъ такого важнаго человѣка, какъ м-ръ Грилей, но я даже гордился бы имъ; я изучилъ бы его основательно, серьезно и постарался бы на немъ усовершенствоваться, насколько возможно. Теперь же, когда бѣдный юноша изнывалъ и чахъ вдали, на родинѣ, въ ожиданіи, чтобы пришли ему на помощь, теперь у меня не хватило духу приняться за изученіе этого письма.
   "Прошло три дня, и я снова перечелъ это же самое посланіе. Опять оно гласило совершенно другое; теперь въ немъ стояло:
   "Напитки иногда порождаютъ пьянство. Употребленіе рѣпы сдерживаетъ страсти, результатъ, о которомъ упомянуть необходимо. Терзайте бѣдную вдову и результаты трудовъ ея супруга будутъ безполезны. Но грязи, купанье и т. д. и т. д., если ихъ исполнять недобросовѣстно, не искоренятъ въ немъ его сумасшествія. Такъ что за это не ручайтесь.

Съ совершеннымъ почтеніемъ
Хивасъ Эвлой".

   "Это ужъ показалось мнѣ болѣе правдоподобнымъ. Однако, я еще не былъ въ состояніи продолжать, такъ какъ чувствовалъ сильную усталость. Слово "рѣпа" на время обрадовало и воодушевило меня, но мои силы были уже надорваны, а всякая отсрочка угрожала юношѣ погибелью, поэтому я отказался отъ дальнѣйшаго разбора и рѣшился сдѣлать то, съ чего мнѣ собственно слѣдовало бы начать. Я взялъ и написалъ м-ру Грилэю нижеслѣдующее:
   "Боюсь, что я не вполнѣ понимаю ваше любезное письмо. Немыслимо, чтобы "употребленіе рѣпы сдерживало страсти". По крайней мѣрѣ, изученіе ея и наблюденія надъ нею не могутъ достигнуть этой цѣли, такъ какъ они же сами истощили умственныя силы и надорвали здоровье юноши. Но если она въ самомъ дѣлѣ способна сдерживать страсти, то не будете ли вы столь добры объяснить намъ ея составъ? Далѣе, вы пишите: "Результатъ, о которомъ необходимо упомянуть". Вы ошибаетесь въ своемъ предположеніи, будто я дѣйствую въ видахъ личнаго интереса.... говоря деликатно. Увѣряю васъ, любезный сэръ, что если вамъ я кажется, что я "терзаю вдову", это вамъ только "кажется", но въ дѣйствительности этого нѣтъ! Я очутился въ данномъ положеніи не по собственному моему желанію. Вдова сама просила меня написать вамъ. Я же никогда не терзалъ ея; я почти совсѣмъ ея не знаю. Я никого не мучаю; я смиренно иду себѣ своей дорогой, по мѣрѣ силъ и возможности исполняя свой долгъ, не причиняя никому вреда и никогда не "дѣлая намековъ". Что же касается "ея супруга и результатовъ, которыхъ онъ достигъ", то они вовсе меня не интересуютъ. Съ меня довольно результатовъ, достигнутыхъ мною самимъ, и я вовсе не желаю пользоваться чужими, да еще къ тому же совершенно "тщетными". Эта женщина -- вдова и у нея нѣтъ "супруга". Онъ умеръ или притворился мертвымъ, когда его хоронили. Поэтому слова: "Никакія грязи, никакое купанье, какъ бы недобросовѣстно оно ни дѣлалось, не искоренятъ въ немъ сумасшествія",-- ваше послѣднее замѣчаніе такъ же неласково, какъ и непрошено, и если вѣрить слухамъ, вы могли бы примѣнить ихъ къ вамъ самимъ; это было бы и вѣрнѣе, и менѣе неприлично.

Преданный вамъ
Симонъ Эриксонъ".

   "Нѣсколько дней спустя м-ръ Грилэй сдѣлалъ то, что (сдѣлай онъ это немного пораньше) предотвратило бы цѣлый міръ тревогъ, много духовныхъ и физическихъ страданій и всяческихъ недоразумѣній.
   Однимъ словомъ, онъ прислалъ мнѣ точную копію съ оригинала, къ тому же весьма неразборчиво написанную его секретаремъ. Тогда только разъяснилась эта тайна и я убѣдился, что все время у него сердце было не на мѣстѣ. Привожу это письмо въ его точномъ, настоящемъ видѣ:
   "Картофель можетъ иногда обратиться въ вьющееся растеніе, но рѣпа -- никогда. Причину этого объяснять излишне. Увѣдомьте бѣдную вдову о томъ, что всѣ старанія ея сына будутъ безполезны, но что діэта, купанье и т. п., если пользоваться ими правильно, излечатъ его отъ безумія. Слѣдовательно, вамъ нечего опасаться.

Вашъ
Горацій Грилэй".

   "Но, увы, господа, было слишкомъ поздно... слишкомъ поздно! Роковая проволочка сдѣлала свое дѣло, и юнаго Бизлея не стало. Его душа отлетѣла въ ту сторону, гдѣ нѣтъ мѣста тревогамъ, гдѣ всѣ желанія осуществляются, гдѣ всѣ стремленія достигаютъ своей цѣли... Бѣдный мальчикъ!
   "Его хоронили съ рѣпою въ каждой рукѣ".
   Такъ кончилъ свой разсказъ Эриксонъ и опять погрузился въ свое киванье, бормотанье и разсѣянное раздумье.
   Общество разошлось, оставивъ его въ этомъ состояніи.
   Никто, однако, не сказалъ мнѣ причины его помѣшательства, а въ общей суетѣ я и самъ позабылъ о ней спросить.
  

ГЛАВА XXVI.

Бухта Килакекуа.-- Смерть капитана Кука.-- Памятникъ ему.-- Изъ чего онъ сдѣланъ -- На шкунѣ.

   Въ четыре часа пополудни мы начали спускаться съ горы, которая сплошь покрыта темною лавой по направленію къ морю; такимъ образомъ, мы закончили свое путешествіе по сушѣ. Эта лава накопилась здѣсь вѣками; ея огненные потоки (въ прежнія времена) скатывались внизъ по горѣ одинъ за другимъ, поднимая естественный грунтъ острова все выше и выше. Внизу находились пещеры. Въ такихъ мѣстахъ было бы напраснымъ трудомъ рыть колодцы: вода въ нихъ не удержалась бы, да къ тому же ея и негдѣ было бы достать. Слѣдовательно, плантаторы зависѣли всецѣло отъ цистернъ.
   Послѣднее изверженіе лавы произошло столько лѣтъ назадъ, что никого изъ его свидѣтелей не осталось въ живыхъ. Въ одномъ мѣстѣ оно выжгло цѣлую кокосовую рощу; и тамъ, гдѣ нѣкогда стояли стволы деревъ, виднѣлись только углубленія отъ пней. Падая въ огненный потокъ и отчасти утопая въ немъ, они оставили прекрасный отпечатокъ каждаго своего нароста, каждой вѣтки, каждаго листка и даже каждаго орѣха и, такимъ образомъ, доставили любителямъ памятниковъ старины возможность любоваться ими и удивляться имъ. Надо полагать, что въ ту пору не мало канаковъ стояло здѣсь на часахъ, но на лавѣ ихъ лица не оставили отпечатка, какъ это было, напримѣръ, съ останками римскихъ часовыхъ въ Геркуланумѣ и Помпеѣ. Это совершившійся фактъ, хоть это очень жаль, потому что подобныя вещи дѣйствительно чрезвычайно интересны. Если римляне и выказали больше мужества, зато канаки превзошли ихъ здравымъ разсудкомъ.
   Вскорѣ мы увидѣли извѣстный каждому школьнику заливъ Килакекуа, гдѣ сто лѣтъ тому назадъ туземцы убили великаго мореплавателя, кругосвѣтнаго путешественника, капитана Кука. Солнце ярко освѣщало эту мѣстность, шелъ лѣтній дождь, а въ немъ отражались двѣ великолѣпнѣйшихъ радуги. Двое изъ насъ, скакавшіе впереди, пересѣкли одну изъ нихъ и вдругъ вся ихъ одежда заблистала царственной красой. И какъ это капитанъ Кукъ тогда же не догадался присвоить своему же открытію названіе "Радужныхъ Острововъ"!? Здѣсь вы повсюду замѣтите это прекрасное явленіе природы; на каждомъ шагу, на всѣхъ островахъ вы можете видѣть радугу, нерѣдко даже ночью. Но это не та серебристая дуга, которую мы видимъ у себя, въ Соединенныхъ Штатахъ, при лунномъ освѣщеніи. Нѣтъ! Это истинное дитя солнца и дождя, до того ярки и роскошны всѣ ея цвѣта! На этой широтѣ вы зачастую видите, что небо усѣяно радужными клочками, вродѣ разноцвѣтныхъ стеколъ въ окнахъ собора, и моряки называютъ ихъ "дождевыми собачками".
   Заливъ Килакекуа представляетъ собою небольшую выемку, похожую на ту, какая обыкновенно бываетъ у раковинъ: онъ глубоко врѣзывается въ сухую землю и, повидимому, имѣетъ не больше одной мили въ ширину, считая отъ одного берега до другого. Съ одной стороны, съ той, гдѣ было совершено убійство Кука, берегъ ограниченъ небольшою плоскою равниной вмѣстѣ съ находящимися на ней домиками и кокосовою рощей. Крутая стѣна изъ лавы, вышиной въ тысячу футовъ въ верхней своей части и около трехъ-четырехъ внизу, спускается съ горы къ его краямъ. Эта стѣна дала названіе всей мѣстности; на туземномъ нарѣчіи "Килакекуа" означаетъ "Путь боговъ". Туземцы говорятъ и продолжаютъ твердо вѣрить, вопреки наставленіямъ христіанской религіи, что ихъ величайшее божество "Лоно", жившее на склонѣ этой горы, всегда отправлялось этимъ путемъ, когда спѣшныя и неотложныя дѣла призывали его внизъ, къ морскому прибрежью.
   Когда красное солнышко, скользя по тихимъ водамъ морей, проглянуло межъ высокихъ, гладкихъ стволовъ кокосовыхъ деревъ, подобно распухшему отъ водки лицу, промелькнувшему за рѣшеткой городской тюрьмы, я подошелъ къ самому краю воды и остановился на той же самой скалѣ, на которой нѣкогда стоялъ капитанъ Кукъ, когда ему былъ нанесенъ смертельный ударъ. Я силился себѣ его представить въ роковой схваткѣ съ ожесточенными дикарями, когда люди, оставшіеся на кораблѣ, сбились всѣ въ кучку на одной сторонѣ судна, съ ужасомъ и тревогой глядя по направленію къ берегу, къ... Но тутъ же убѣдился въ томъ, что мои усилія представить себѣ эту картину -- напрасны.
   Между тѣмъ, начинало темнѣть и сталъ накрапывать дождикъ. Вдали виднѣлся "Бумерангъ", который не могъ подойти къ берегу, благодаря водворившемуся затишью. Поэтому, я удалился въ маленькій, какъ ящикъ, и неуютный пакгаузъ и усѣлся тамъ, предаваясь раздумью, какъ бы хорошо было, если бы наше судно подошло поскорѣе къ берегу: уже десять часовъ подъ-рядъ мы ничего не ѣли и насъ разбиралъ сильный голодъ.
   Простая, неприкрашенная историческая правда лишаетъ романтической окраски злодѣяніе, совершонное надъ капитаномъ Кукомъ, а взамѣнъ того изрекаетъ сознательный и строгій приговоръ надъ этимъ довольно извиняемымъ убійствомъ. Куда бы онъ ни являлся на этихъ островахъ, обитатели ихъ встрѣчали его радушно и дружелюбно, въ изобиліи снабжая его корабли провіантомъ. Онъ же отплатилъ имъ за ихъ доброту и ласку оскорбленіями и дурнымъ обращеніемъ.
   Видя, что народъ принимаетъ его за давно исчезнувшаго и оплакиваемаго бога Лоно, Кукъ старался подержать въ нихъ это заблужденіе, которое давало ему неограниченную власть надъ ними. Во время знаменитаго возстанія въ этихъ краяхъ, когда онъ самъ и его товарищи были окружены пятнадцатитысячной толпою дикарей, Кукъ былъ раненъ и выдалъ свое земное происхожденіе тѣмъ, что застоналъ. Это обстоятельство повлекло за собою его смертный приговоръ. Немедленно поднялся кривъ:
   -- Онъ стонетъ, онъ не богъ!
   Обманщика окружили и отправили на тотъ свѣтъ.
   Мясо его содрали съ кожей и сожгли все, за исключеніемъ тѣхъ девяти фунтовъ, которые были препровождены на корабли. Его сердце было повѣсили въ одномъ изъ жилищъ туземцевъ, но тамъ оно было найдено и съѣдено тремя дѣтьми, которыя приняли его за собачье. Одинъ изъ этихъ ребятъ дожилъ до глубокой старости и всего только нѣсколько лѣтъ тому назадъ умеръ въ Гонолулу. Кости Кука были отысканы и опущены въ морскую бездну офицерами кораблей.
   Нельзя особенно винить туземцевъ въ убіеніи Кука. Они обходились съ нимъ хорошо, онъ же отплатилъ имъ за это оскорбленіемъ и жестокостью. А онъ самъ, и его люди въ разное время подвергали многихъ изъ нихъ тѣлеснымъ наказаніямъ и убили не менѣе троихъ, прежде чѣмъ туземцы отомстили имъ съ соотвѣтственною жестокостью.
   На берегу мы нашли памятникъ Куку, просто-на-просто пень кокосоваго дерева въ четыре фута вышины и около фута въ діаметрѣ въ нижней его части, у основанія. Его подпирали и поддерживали камни изъ лавы, окружавшіе его основаніе, и весь онъ сверху до низу былъ покрытъ грубыми, выцвѣтшими листами мѣди, какими обшиваютъ суда. На каждомъ изъ листовъ была выцарапана (очевидно, гвоздемъ) грубая надпись. Вообще, это было во всѣхъ отношеніяхъ невзрачное сооруженіе по своей отчаянно-грубой работѣ. Въ большинствѣ случаевъ эти надписи гласили о посѣщеніяхъ этой мѣстности командирами англійской морской службы, но въ одной изъ нихъ заключалась цѣлая легенда:

"Близъ этого мѣста палъ
КАПИТАНЪ ДЖЕМСЪ КУКЪ,
Знаменитый кругосвѣтный мореплаватель,
Открывшій эти острова въ 1778 году по P. X.".

   По убіеніи Кука, офицеръ, взявшій на себя команду корабля, приказалъ стрѣлять въ толпу туземцевъ, находившихся на берегу, причемъ одно изъ ядеръ, пущенныхъ съ этихъ судовъ, попало въ это самое кокосовое дерево и, перерѣзавъ его, оставило въ цѣлости лишь одинъ этотъ пень.
   Какимъ одинокимъ и печальнымъ показался онъ намъ въ сѣренькомъ освѣщеніи дождливаго дня, но другого памятника капитану Куку здѣсь не имѣется.
   Правда, поднявшись на вершину горы, мы проѣхали мимо большого огороженнаго мѣста, похожаго на просторный свиной хлѣвъ, и обложеннаго глыбами лавы: здѣсь нѣкогда было содрано и сожжено мясо съ тѣла Кука, но это не былъ еще памятникъ въ настоящемъ значеніи этого слова, такъ какъ его воздвигли сами туземцы и не столько для того, чтобы воздать почести мореплавателю, сколько въ видахъ удобнѣе обставить сожженіе его трупа. Надъ этимъ хлѣвомъ виднѣлась дощечка, прибитая къ высокому столбу, на ней когда-то находилось описаніе событія, ознаменовавшаго это мѣсто, но отъ вѣтра и отъ солнца эта надпись выцвѣла и сдѣлалась неразборчивой.
   Около полуночи потянулъ съ моря сильный вѣтеръ; шкуна вскорѣ послѣ того вошла въ заливъ и стала на якорь. За нами пріѣхала лодка, и немного спустя вѣтеръ разогналъ и дождь, и тучи. Луна своимъ тихимъ блескомъ освѣщала море и сушу, а мы, оба, растянувшись на палубѣ, предались освѣжающему сну и и тѣмъ сновидѣніямъ, которыя посѣщаютъ только людей утомленныхъ и праведныхъ.
  

ГЛАВА XXVII.

Юноши канаки въ Новой Англіи.-- Храмъ, воздвигнутый привидѣніями.-- Купальщицы.-- Я стою на стражѣ.-- Женщины и водка.-- Борьба за вѣру.-- Пріѣздъ миссіонеровъ.

   На слѣдующее утро было вѣтрено. Мы высадились на берегъ и посѣтили развалившійся храмъ позднѣйшаго изъ мѣстныхъ кумировъ, Лоно.
   Старшій поваръ этого храма, т. е. верховный жрецъ, поджаривающій человѣческія жертвы, приходился Обукіи дядей, и было время, когда этотъ юноша служилъ у него подъ началомъ въ качествѣ младшаго жреца. Обукія былъ молодой, разсудительный туземецъ, котораго вмѣстѣ съ двумя-тремя другими мальчиками-туземцами капитанъ китоловнаго судна привезъ въ Англію, въ царствованіе короля гавайскаго, Камехамеха I. Чрезъ посредство этихъ дѣтей англійское духовенство обратило вниманіе и на ихъ родину, результатомъ чего и явились посланные туда миссіонеры. Этотъ Обукія и былъ тотъ самый чувствительный дикарь, который, сидя на ступенькахъ церкви, оплакивалъ тотъ грустный фактъ, что у его народа не было Библіи. Случай этотъ изображенъ на картинкахъ въ книгахъ воскресной школы и описанъ такъ умилительно и такъ прекрасно, что я самъ проливалъ надъ нимъ искреннія слезы, несмотря на то, что въ то время (я былъ тогда еще въ воскресной школѣ) я не зналъ и не могъ понять, на какомъ основаніи жители Сандвичевыхъ острововъ должны были непремѣнно мучиться изъ-за этого такъ сильно, тѣмъ болѣе, что они даже и не знали о существованіи Библіи.
   Обукія былъ окрещенъ и получилъ нѣкоторое образованіе, а затѣмъ долженъ былъ возвратиться на родину вмѣстѣ съ первыми же миссіонерами, если бы только остался въ живыхъ. Остальные юноши-туземцы отправились обратно и двое изъ нихъ оказались даже очень полезными; третій же, Вильямъ Кануи, впослѣдствіи вышелъ изъ духовнаго званія, но только на время. Увлеченный всеобщимъ стремленіемъ въ Калифорнію для открытія золотыхъ розсыпей, онъ отправился туда, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ.
   Ему сперва какъ будто немного повезло, но банкротство Пэджа, Бэкона и К® стоило ему сразу шести тысячъ долларовъ, и вотъ, совершенно обѣднѣвъ на старости лѣтъ, онъ снова принялъ духовное званіе. Онъ умеръ въ Гонолулу, въ 1864 году.
   Довольно большое пространство земли вокругъ храма, отъ самаго моря до вершины горы, въ древнія времена было посвящено божеству Лоно. Оно почиталось даже до такой степени священнымъ, что простому смертному туземцу, который однажды дерзнулъ бы ступить на него своей кощунственной ногой, только и оставалось, что озаботиться о своемъ завѣщаніи: такое дѣло прямо означало, что пробилъ его смертный часъ. Онъ могъ бы миновать это мѣсто, могъ обогнуть его воднымъ путемъ, но переходить по немъ было строго запрещено. Оно было усѣяно языческими капищами и уродливыми, неуклюжими истуканами изъ дерева.
   Въ одномъ изъ такихъ храмовъ народъ приносилъ молитвы о ниспосланіи дождя. Надо замѣтить, что этотъ храмъ съ большой предусмотрительностью былъ воздвигнутъ на горѣ, такъ что во время молитвы о дождѣ, по двадцать четыре раза въ сутки, молящіеся могли смѣло каждый разъ надѣяться, что вотъ-вотъ дождутся просимаго. Въ рѣдкихъ случаяхъ пришлось бы услышать заключительный возгласъ: "аминь!" прежде чѣмъ являлась необходимость уже раскрыть дождевой зонтикъ.
   Тутъ же по близости находится большой храмъ, который былъ воздвигнутъ въ одну единственную ночь, призрачными, ужасными руками мертвецовъ,-- въ бурю, подъ шумъ и грохотъ грома и дождя. Преданіе гласитъ, что въ глухую ночь, при волшебномъ сіяніи луны, можно было видѣть сонмы привидѣній, неслышно исполнявшихъ свою странную работу. Высоко на горѣ они носились туда и сюда съ большими глыбами лавы въ своихъ безжизненныхъ рукахъ, то появляясь, то снова исчезая, смотря по тому, падалъ ли на нихъ блѣдный свѣтъ луны или потухалъ на время...
   Говорятъ, и по сей день туземцы еще относятся со страхомъ и почтительностью къ этой внушительной и таинственной постройкѣ. Они даже боятся ночью пройти мимо.
   Въ полдень я издали замѣтилъ группу молодыхъ туземныхъ женщинъ, которыя купались въ морѣ. Я сѣлъ на ихъ платье, лежавшее на берегу, чтобы спасти его отъ воровъ, и сталъ умолять ихъ выйти изъ воды въ виду того, что приливъ началъ прибывать и имъ угрожала нѣкоторая опасность. Но это ихъ нисколько не испугало: онѣ продолжали свою забаву, отлично плавая и ныряя и вполнѣ отдаваясь наслажденію купаться. Онѣ плавали, плескались, окунали въ воду и вертѣли другъ дружку, наполняя воздухъ своимъ смѣхомъ. Говорятъ, островитянинъ здѣсь первымъ дѣломъ учится плавать; умѣніе ходить по сушѣ считается дѣломъ второстепенной важности и потому стоитъ на второмъ планѣ. Существуютъ разсказы о туземцахъ какъ женщинахъ, такъ и мужчинахъ, которые проплывали по морю разстояніе въ нѣсколько миль отъ корабля къ берегу и обратно; но число этихъ миль такъ велико, что я не только не могу ручаться за его достовѣрность, но даже не считаю себя въ правѣ хотя бы просто упомянуть о немъ.
   Въ этихъ разсказахъ говорится также объ одномъ туземцѣ, который нырнулъ въ глубину отъ тридцати до сорока футовъ и поднялъ оттуда... наковальню!
   Если мнѣ не измѣняетъ намять, впослѣдствіи онъ, кажется, эту самую наковальню даже ухитрился проглотить! Какъ бы то ни было, я не берусь это навѣрно утверждать.
   Послѣ неоднократныхъ упоминаній о туземномъ божествѣ Лоно, мнѣ хочется теперь сказать о немъ еще нѣсколько словъ.
   Этотъ кумиръ, которому поклонялись туземцы, представлялъ изъ себя стройный, ничѣмъ не украшенный, двѣнадцати футовый жезлъ. Согласно преданіямъ, это божество было не что иное, какъ самый любимый богъ обитателей Гавайскихъ острововъ, а именно великій король, возведенный въ степень божества за его достойныя заслуги. Такъ точно вѣдь и мы награждаемъ своихъ героевъ съ тою только разницей, что у насъ такого человѣка возвели бы въ санъ почтмейстера, а не божества.
   Однажды, сильно разгнѣванный, онъ убилъ жену свою, богиню Кайкиналаи Айли. Угрызенія совѣсти свели его съума, и въ преданіяхъ, повѣствующихъ о немъ, мы видимъ литературное изображеніе странствующаго бога, котораго горе бросало съ одного мѣста на другое и который со всякимъ встрѣчнымъ-поперечнымъ вступалъ въ драку и въ кулачный бой.
   Такое времяпрепровожденіе, понятно, вскорѣ должно было ему прискучить, тѣмъ болѣе что, когда этому всесильному "богу" удавалось положить на мѣстѣ слабое человѣческое созданіе, это послѣднее ужь болѣе не возвращалось къ жизни. Поэтому, онъ организовалъ игры, называвшіяся мокахики, повелѣлъ и впредь устраивать ихъ въ честь его, а самъ отправился въ чужіе края на треугольномъ плоту, пообѣщавъ имъ со временемъ вернуться обратно, но... исчезъ навсегда!..
   Такъ его больше никто и не видалъ; быть можетъ, его плотъ былъ затопленъ и пошелъ ко дну. Но народъ не переставалъ надѣяться, что онъ еще вернется; вотъ почему туземцамъ было такъ легко придти къ убѣжденію, что капитанъ Кукъ не кто иной, какъ ихъ воскресшій богъ.
   Нѣкоторые старики-туземцы по гробъ своей жизни продолжали вѣрить, что Кукъ былъ не кто иной, какъ ихъ богъ Лоно. Но многіе также перестали вѣрить этой сказкѣ, не постигая, какимъ образомъ онъ могъ умереть, если онъ, какъ подобаетъ божеству, дѣйствительно безсмертенъ.
   Приблизительно на разстояніи одной мили отъ залива Килакекуа находится исторически интересная мѣстность, гдѣ произошелъ послѣдній бой за идолопоклонство. Разумѣется, мы и ее посѣтили, и вернулись такими же умными, какъ и всѣ вообще туристы, которые идутъ осматривать подобные памятники древности, не чувствуя никакого желанія сосредоточиться.
   Языческіе обычаи острова, укоренившіеся на немъ съ незапамятныхъ временъ, были внезапно нарушены въ то самое время, когда англійскіе миссіонеры уже огибали мысъ Горнъ. Старика Вамехамеха I ужь больше не было въ живыхъ, а новый король, сынъ его Лихо-Лихо, человѣкъ необузданный, распутный и хвастливый, терпѣть не могъ стѣсненія, которыя нанего налагало древнее "табу". По этому закону права женщины были ограничены и она низводилась на степень животнаго. Въ такомъ положеніи находились дѣда, когда Лихо-Лихо уже готовился къ возраженіямъ, а Каакуману подстрекала его; остальное довершила водка (виски). Надо полагать, что въ данномъ случаѣ водка впервые оказалась опорой цивилизаціи.
   Лихо-Лихо явился въ Каилуа, совершенно пьяный для того, чтобы присутствовать на большомъ празднествѣ. Королева, какъ женщина рѣшительная, энергичная, окончательно распалила его пьяную храбрость и, вотъ предъ удивленными взорами толпы, оцѣпенѣвшей отъ ужаса, онъ твердо, самоувѣренно подошелъ къ женщинамъ и подсѣлъ къ нимъ. Когда же король принялся кушать вмѣстѣ съ ними, народомъ овладѣлъ суевѣрный страхъ. Медленно тянулись роковыя минуты одна за другой; король все еще ѣлъ и веселился, а оскорбленные боги и не думали о томъ, что слѣдовало бы поразить его громовымъ ударомъ. Тогда, подобно откровенію свыше, какая-то мысль осѣнила толпу и, мигомъ стряхнувъ съ себя суевѣрія нѣсколькихъ сотенъ поколѣній, народъ принялся кричать:
   "Нѣтъ больше "табу"!.. Нѣтъ больше "табу"! Такимъ образомъ, король Лихо-Лихо и его водка нежданно-негаданно произнесли первую проповѣдь равенства между людьми, и пробили дорогу новому ученію, которое уже спѣшило къ нимъ съ юга, по волнамъ Атлантическаго океана.
   Нарушивъ свое "табу", народъ увидалъ и вполнѣ убѣдился, что это ужаснѣйшее святотатство не было наказано смертью, и вслѣдъ затѣмъ, со свойственной ему ребяческой поспѣшностью, вывелъ заключеніе, что боги туземцевъ, его боги, не что иное, какъ несостоятельный и низкій, жалкій обманъ; такъ же горячо и быстро пришелъ къ выводу (какъ это бывало и съ нимъ прежде), что капитанъ Кукъ не богъ, потому что онъ простоналъ. Поэтому народъ поспѣшилъ немедленно, не задумываясь, его убить, не давая себѣ времени хотя бы распознать, способно ли божество испускать стоны, если бы ему того захотѣлось...
   Народъ тотчасъ принялся разбивать истукановъ, какъ только убѣдился въ ихъ несостоятельности и безсиліи; ихъ колотили, ихъ поджигали факелами, ихъ до тла уничтожали!
   Языческіе жрецы пришли въ ярость и, конечно, имѣли на то полное основаніе: они до сихъ поръ занимали самыя доходныя должности во всей странѣ, а теперь вдругъ увидѣли себя нищими. Жрецы имѣли власть даже надъ полководцами, потому что были выше ихъ, а теперь превратились въ бродягъ. Они возмутили народъ и многіе единственно изъ боязни передъ ихъ гнѣвомъ стали подъ ихъ знамя; Бекуоколони, честолюбивый человѣкъ царской крови, поддался ихъ увѣщаніямъ и сдѣлался главою мятежа.
   Въ своемъ первомъ столкновеніи съ королевской арміей, высланной противъ нихъ, идолопоклонники восторжествовали и, увѣренные въ дальнѣйшемъ успѣхѣ, рѣшились двинуться дальше, на Коилую. Король выслалъ къ нимъ своего посла для мирныхъ переговоровъ, но едва не лишился его: дикари не только отказались выслушать посланца короля, но даже хотѣли убить его. Тогда король послалъ свое войско, подъ предводительствомъ генералъ-маіора Колаймоку, и непріятели встрѣтились у Куамо.
   Произошло тяжкое и продолжительное сраженіе, причемъ, по обычаю того времени, мужчины и женщины дрались рядомъ. Къ концу перваго же дня мятежники разбѣжались во всѣ стороны въ безнадежномъ, паническомъ страхѣ, а идолопоклонство и "табу" навсегда исчезли въ тѣхъ краяхъ.
   Приверженцы короля весело двинулись въ обратный путь, въ Каилую, прославляя новые законы, новое ученіе.
   -- Боги не всемогущи. Они просто ложь и обманъ! Языческая армія оказалась безсильной; войско, не имѣющее идоловъ, взяло перевѣсъ и побѣдило!
   Итакъ, народъ пока остался безъ опредѣленныхъ вѣрованій, безъ религіи!
   Вскорѣ послѣ того прибылъ въ цѣлости и невредимости миссіонерскій корабль, посланный Провидѣніемъ какъ разъ въ такой критическій моментъ, и Евангельское ученіе заронило прочныя сѣмена на дѣвственную почву.
  

ГЛАВА XXVIII.

Туземный челнъ.-- Своеобразное купанье.-- Святилище.-- Какъ оно устроено?-- Скала королевы.-- Рѣдкости.-- Окаменѣвшая лава.

   Въ двѣнадцать часовъ дня, нанятый нами "канакъ" отвезъ насъ въ своемъ челнокѣ къ древнимъ развалинамъ Каноу-ноу и это обошлось намъ два доллара за оба конца -- плата весьма умѣренная за путешествіе по морю на протяженіи восьми миль туда и обратно, въ два конца.
   Туземный челнокъ представляетъ собою чрезвычайно нелѣпую выдумку. Сравнить его я могу развѣ только съ выдолбленными дѣтскими салазками, но и это сравненіе не дастъ полнаго представленія о немъ. Длиною около пятнадцати футовъ, съ приподнятыми и заостренными концами, глубиною въ полтора или два фута, онъ до такой степени узокъ, что, если втиснуть въ него человѣка дороднаго сложенія, то вытащить его оттуда, пожалуй, даже невозможно. Этотъ челнокъ держится на поверхности воды, какъ утка; но, обладая приспособленіемъ противъ крена, онъ не легко опрокидывается... если въ немъ сидѣть смирно. Это приспособленіе состоитъ изъ двухъ длинныхъ жердей, согнутыхъ приблизительно на подобіе ручки плуга, и выдающихся брусковъ съ одной стороны. Къ ихъ наружнымъ концамъ прикрѣпленъ согнутый брусокъ, чрезвычайно легкаго дерева, который, скользя по поверхности воды, не даетъ челну накрениться въ эту сторону, и въ то же время эта подпорка настолько тяжела, что приподнять ее или нагнуть было не особенно легко, а слѣдовательно не было и большой опасности быть опрокинутымъ въ другую сторону. Тѣмъ не менѣе, пока не привыкнешь сидѣть высоко на этомъ "остріѣ", нельзя въ глубинѣ души не пожелать, чтобы оно было устроено нѣсколько поудобнѣе и обладало бы подпоркой также съ другой стороны.
   Я сидѣлъ на носу, а Биллингъ посрединѣ челнока, лицомъ къ канаку, который помѣстился на кормѣ и гребъ однимъ весломъ. Съ первымъ же взмахомъ весла, наша красивая скорлупка стрѣлой вылетѣла въ море.
   Тамъ не чѣмъ было любоваться.
   Среди затишья рифовъ намъ доставляло удовольствіе разглядывать въ прозрачной глубинѣ большіе пучки вѣтвистаго коралла -- этого единственнаго кустарника морской бездны.
   Выбравшись на синѣющій просторъ мертвыхъ водъ, мы лишились и этого удовольствія; но зато его смѣнила картина морского прибоя, который сердито бился о берегъ, опоясанный утесами и отбрасывалъ въ вышину, на воздухъ, высокія, пѣнистыя струи
   Интересна была также и прибрежная земля, усѣянная гротами, арками и туннелями; она отчасти и напоминала разрушенныя сооруженія развалившихся башенъ и замковъ, которые возвышались надъ мятежными морскими волнами.
   Когда эта новинка перестала быть для насъ новинкой, мы обратили свои взоры на берегъ и начали смотрѣть на длинную гору съ ея зелеными лѣсами, уходившими въ завѣсу облаковъ, и на дома, какъ пятнышки, пестрѣвшіе вдали на заднемъ планѣ, высоко надъ землею; и на шкуну, дремавшую на якорѣ и казавшуюся намъ такою маленькою!..
   Когда намъ и это уже надоѣло, мы смѣло занялись изученіемъ огромныхъ, чудовищныхъ дельфиновъ, которые были погружены въ свою обычную забаву; они дугой перекидывались черезъ волну и исчезали въ пучинѣ, повторяя это безконечное число разъ, напоминая собой колеса, быстро погружающіяся въ воду. Но и дельфины въ скорости исчезли, предоставивъ насъ самимъ себѣ.
   Нѣсколько минутъ спустя, мы замѣтили, что солнце пылало, какъ костеръ, и что температура дня стала на точкѣ таянія льда.
   Все это дѣйствовало вдобавокъ усыпительно.
   Въ одномъ мѣстѣ мы наткнулись на большое общество голыхъ туземцевъ всѣхъ половъ и возрастовъ, которые забавлялись своимъ любимымъ времяпрепровожденіемъ, купаньемъ въ морскомъ прибоѣ.
   Каждый изъ этихъ язычниковъ выходилъ на триста, четыреста ярдовъ (англійскихъ аршинъ) въ море, прихвативъ съ собою короткую дощечку; затѣмъ, обернувшись лицомъ къ берегу, онъ поджидалъ особенно крупный валъ и въ надлежащій моментъ бросалъ эту дощечку на пѣнистый гребень, ложился на нее и такимъ образомъ скатывался внизъ съ быстротою бомбы. Казалось, никакой поѣздъ-молнія не могъ бы летѣть съ такою быстротой! Я тоже попробовалъ было купаться въ морскомъ прибоѣ, но только напрасно осрамился. Мнѣ удалось вѣрно и во-время положить свою дощечку, только мнѣ самому-то не удалась попасть на нее. Не прошло и трехъ четвертей секунды, какъ мою дощечку прибило къ берегу безъ груза, а грузъ (т. е. я самъ) тѣмъ временемъ пошелъ ко дну, пропитанный нѣсколькими бочками соленой воды. Только одни туземцы могутъ въ совершенствѣ владѣть искусствомъ купаться въ морскомъ прибоѣ.
   По прошествіи часа, сдѣлавъ четыре мили, мы пристали къ твердой землѣ; на ея ровной поверхности виднѣлось множество древнихъ развалинъ; между ними расли кокосовыя деревья. Это былъ такъ называемый въ древности "Градъ-Убѣжище", обширное огороженное пространство, каменныя стѣны котораго имѣли двадцать футовъ толщины у основанія и пятнадцать футовъ въ вышину. Оно представляло собою продолговатый четыреугольный участокъ земли въ тысячу сорокъ футовъ длины въ одну сторону и на какія-нибудь дробныя частицы меньше, чѣмъ семьсотъ, въ другую.
   На этомъ огороженномъ пространствѣ въ былыя времена, стояло три грубосложенныхъ храма; каждый изъ нихъ имѣлъ двѣсти футовъ въ длину, сто футовъ въ ширину и тринадцать въ вышину.
   Въ тѣ времена, если гдѣ-либо на островѣ совершалось убійство родственники убитаго имѣли право лишить жизни убійцу. Въ погонѣ за жизнью и свободой, изгнанный преступникъ мчался безъ оглядки по лѣснымъ дебрямъ, по горамъ и по равнинамъ, въ надеждѣ найти себѣ защиту въ гостепріимныхъ, неприступныхъ стѣнахъ "Града-Убѣжища". Мститель за пролитую кровь усердно гнался за нимъ по пятамъ. Иной разъ эта погоня продолжалась до самыхъ воротъ храма; задыхавшійся бѣглецъ и его преслѣдователь мчались сквозь длинный строй возбужденныхъ туземцевъ, которые слѣдили за состязаніемъ съ блестящими глазами и трепетавшими ноздрями. Ободряя все время бѣглеца пронзительными, возбуждающими возгласами, они издавали громкій крикъ восторга, какъ только закрывались за нимъ спасительныя ворота. Гнавшійся за преступникомъ, оставшись не при чемъ, въ изнеможеній падалъ тутъ же на порогѣ. Но случалось и наоборотъ, что рука каравшаго настигала бѣглеца у самаго входа въ убѣжище тогда, какъ еще одинъ только шагъ, еще одно краткое мгновенье -- и его ноги коснулись бы священной земли, и онъ былъ бы внѣ опасности!
   И откуда только у этихъ язычниковъ, которые жили вдаль отъ людей, взялась мысль о "Градѣ-Убѣжищѣ"? Какъ попалъ къ нимъ этотъ древній восточный обычай?..
   Это древнее святилище почитали всѣ, даже вооруженные мятежники и осадныя войска. Разъ очутившись за его стѣнами, исповѣдавшись жрецу и получивъ отъ него прощеніе грѣховъ, каждый негодяй, за голову котораго была назначена награда, могъ выдти оттуда безъ страха, въ безопасности: онъ становился "табу", т. е. неприкосновеннымъ, священнымъ. Нанести ему вредъ значило распроститься со своей собственной жизнью.
   Разбитые въ послѣдней битвѣ за свою вѣру, мятежники, бросившись въ бѣгство, тоже искали защиты въ этомъ святилищѣ и многимъ изъ нихъ удалось такимъ образомъ спастись.
   Совсѣмъ въ углу этого большого пространства находится круглое каменное зданіе, вышиною отъ шести до восьми футовъ, съ плоскою крышей, имѣющей отъ десяти до двѣнадцати футовъ въ діаметрѣ. Здѣсь совершалась смертная казнь. Высокій частоколъ изъ кокосовыхъ жердей заслонялъ отъ грубой толпы происходившія здѣсь сцены. Здѣсь казнили преступниковъ, сдирали мясо съ костей и сжигали его, а кости скрывали въ потайныхъ углубленіяхъ зданія. Виновниковъ самыхъ страшныхъ преступленій сжигали живьемъ.
   Стѣны этого храма достойны изученія. Здѣсь представляется столько же пищи для наблюденій, сколько можетъ найти въ египетскихъ пирамидахъ посѣтитель, останавливающійся въ недоумѣніи передъ этой великой тайною народа, сооружавшаго такія постройки безъ помощи науки и сложныхъ механизмовъ. У туземцевъ Сандвичевыхъ острововъ нѣтъ самостоятельныхъ изобрѣтеній для поднятія тяжестей; у нихъ не было вьючныхъ животныхъ; они никогда ни въ чемъ не обнаруживали знанія свойствъ рычага. А между тѣмъ нѣкоторыя глыбы лавы, добытыя изъ каменоломни и перенесенныя сюда по неровной изрытой почвѣ и вдѣланныя въ стѣну на высотѣ 6--7 футовъ отъ земли, отличаются невѣроятною величиною и навѣрное вѣсятъ много тоннъ. Спрашивается, какимъ же способомъ ихъ переносили и поднимали на такую высоту?
   Обѣ стороны стѣны какъ внутренняя, такъ и наружная, совершенно гладки и представляютъ собою отличные образцы гранильнаго искусства. Эти глыбы отличаются одна отъ другой своей формой и величиною, но, несмотря на это, онѣ сложены съ большою аккуратностью. Постепенное суживаніе стѣны снизу вверхъ соблюдено при постройкѣ чрезвычайно тщательно.
   Хотя при этомъ и не употреблялось никакого связующаго состава, однако, зданіе отличается своей прочностью и плотностью: оно положительно въ состояніи еще цѣлыми вѣками сопротивляться разрушенію, которое приносятъ съ собой время и бури. Но кто, какимъ образомъ и когда именно соорудилъ этотъ храмъ -- это, быть можетъ, останется навѣки неразгаданною тайною.
   Съ наружной стороны за этики древними стѣнами лежитъ камень, по формѣ своей похожій на гробъ. Онъ имѣетъ одиннадцать футовъ четыре дюйма въ длину и три фута въ квадратѣ, на меньшемъ его концѣ; а вѣсилъ онъ, навѣрно, нѣсколько тысячъ пудовъ.
   Много вѣковъ тому назадъ, этотъ камень былъ принесенъ сюда верховнымъ повелителемъ того края на плечѣ и служилъ ему вмѣсто дивана. Этотъ случай къ тому же подтверждаютъ самыя достовѣрныя изъ преданій.
   Лѣниво растянувшись на немъ, наблюдалъ повелитель за своими подданными, работавшими для него, и слѣдилъ за тѣмъ, чтобы дѣло не дѣлалось "спустя рукава". Да этого, впрочемъ, при немъ и не случалось, потому что онъ былъ человѣкъ такого склада, который вызывалъ во всѣхъ своихъ подданныхъ и слугахъ чувство вниманія къ своимъ обязанностямъ.
   Вышеупомянутый камень былъ въ четырнадцать или пятнадцать футовъ вышины, а когда великанъ растягивался на этомъ диванѣ во всю свою длину, его ноги свѣшивались черезъ край камня, а его храпъ способенъ былъ разбудить мертвыхъ.
   Все вышесказанное подтверждается неопровержимыми сказаніями и легендами.
   На противоположной сторонѣ храма находится громадная каменная глыба въ семь тоннъ вѣсомъ, въ одиннадцать футовъ длины, въ семь -- ширины и въ три -- толщины. Она покоится на высотѣ одного или полутора футовъ отъ земли и опирается на полдюжину небольшихъ гранитныхъ пьедесталиковъ.
   Тотъ же самый четырнадцати-футовый {14 фут.-- 2 саж., т. е. 6 аршинамъ.} человѣкъ-гигантъ принесъ его сюда съ горы такъ по-просту, шутя. (У него были вѣдь, свои особыя понятія о шутовствѣ). Онъ подперъ ее камнями въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ мы ее и теперь еще находимъ, и въ какомъ ее найдутъ другіе люди еще столѣтіе спустя. А для того, чтобы сдвинуть ее съ мѣста, понадобилось бы 20 лошадей!
   Говорятъ, что лѣтъ пятьдесятъ или шестьдесятъ тому назадъ, гордая королева Каахуману спасалась сюда послѣ каждой ссоры со своимъ грознымъ супругомъ и пряталась подъ эту каменную глыбу до тѣхъ поръ, пока не утихалъ его гнѣвъ.
   Но, вѣдь канаки не прочь присочинить, и данный разсказъ можетъ служить прекраснымъ примѣромъ ихъ ловкаго умѣнья въ этомъ дѣлѣ. Каахуману была огромнаго роста (въ шесть футовъ вышины, т. е. сажень безъ одного фута) и она никакъ не могла бы протискаться подъ эту каменную глыбу, такъ же точно, какъ не могла бы пройти между валиками сахарной мельницы. Да и что выиграла бы она, если бы ей это даже удалось? Конечно, для ея гордой души было большимъ униженіемъ чувствовать, что ее преслѣдуетъ и оскорбляетъ человѣкъ дикій, необузданный; но это униженіе никогда не могло бы такъ ее придавить, какъ придавилъ бы ее этотъ камень, еслибы она подъ нимъ хоть часочекъ пролежала...
   Мы прошли еще около мили по дорогѣ, устланной щебнемъ. Эта дорога, расположенная на возвышенности, была вымощена плоскими камнями и во всѣхъ своихъ мельчайшихъ подробностяхъ свидѣтельствовала о значительной степени инженернаго искусства. Есть люди, которые увѣряютъ, будто она задумана и выполнена мудрымъ старикомъ-язычникомъ, Вомехамехомъ I; но другіе, наоборотъ, утверждаютъ, что она была проложена еще задолго до него, такъ что даже въ преданіяхъ не упоминается, кѣмъ именно она сооружена. Но какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ это сооруженіе, являющееся созданіемъ народа необразованнаго, невѣжественнаго и развращеннаго, крайне интересно. Истертые и гладкіе камни, кое-гдѣ сдвинутые съ мѣстъ, придаютъ этой дорогѣ видъ древне-римскихъ мощеныхъ почтовыхъ дорогъ, какъ мы это видимъ на картинкахъ.
   Отправившись пѣшкомъ, мы избрали цѣлью нашей прогулки посѣщеніе одной изъ достопримѣчательностей этой мѣстности -- остывшаго потока лавы у подошвы одной изъ горъ.
   Какое-то еще въ древности позабытое вулканическое изверженіе вызвало широкій потокъ огня, который, спустившись со склона горы, съ ужасающей силой низвергся на землю съ нависшаго утеса, съ пятидесяти футовъ высоты. Этотъ огненный потокъ, остывъ лишь подъ дуновеніемъ морскихъ вѣтровъ, существуетъ тамъ еще и по сей день. Весь въ рубцахъ, въ пѣнѣ и въ волнообразныхъ бороздахъ, онъ вызываетъ представленіе о Ніагарскомъ водопадѣ, если бы тотъ окаменѣлъ. Все это до того живописно и въ то же время до того натурально, что легко можно бы себѣ представить этотъ самый потокъ еще въ полномъ дѣйствіи.
   Сравнительно меньшій ручеекъ, пробѣжавъ по утесу, образовалъ на немъ небольшую пирамиду, приблизительно футовъ съ тридцать вышины, похожую на большіе, суковатые и узловатые стебли, корни и стволы, перепутанные и переплетенные между собою.
   Обойдя вокругъ водопада и пирамиды, мы нашли въ утесѣ нѣсколько тоннелей, похожихъ на пещеры, по которымъ мы долгое время бродили вкось и вкривь. Эти извилистые тоннели могли бытъ хорошимъ доказательствомъ того, что сама природа -- прекрасный рудокопъ.
   Ширина въ нихъ была около семи футовъ; полъ гладкій, ровный, а потолки слегка сводчатые. Мы прошлись по одному изъ нихъ; въ немъ было сто футовъ длины, онъ проходилъ сквозь вершину горы и выходилъ къ стѣнкѣ обрыва, надъ самымъ моремъ. Это чрезвычайно вмѣстительный тоннель, за исключеніемъ, впрочемъ, нѣсколькихъ мѣстечекъ, гдѣ для того, чтобы пройти дальше, приходится пробираться чуть ли не ползкомъ. Сводъ этого тоннеля, очевидно, также состоитъ изъ лавы, и густо усѣянъ маленькими, острыми сосульками длиною въ одинъ дюймъ. По мѣрѣ того, какъ имъ приходилось стекать, онѣ все болѣе и болѣе твердѣли; висятъ же онѣ такъ близко одна отъ другой, что здѣсь вы могли бы прекрасно расчесать себѣ волосы, если бы вамъ вздумалось пройтись подъ ними, хорошенько выпрямившись, на извѣстномъ протяженіи.
  

ГЛАВА XXIX.
Посѣщеніе вулкана.-- Кратеръ.-- Огненный столбъ.-- Роскошный видъ.--Море огня.

   Своевременно вернувшись на свою шкуну, мы отплыли въ Кау, гдѣ высадились и окончательно распростились съ этимъ судномъ. На слѣдующій же день мы купили себѣ лошадей и по горнымъ террасамъ, одѣтымъ въ свой лѣтній нарядъ, двинулись по направленію въ большому вулкану Кедоувейя.
   Лѣниво подвигаясь впередъ, мы бродили почти цѣлыхъ два дня. Къ концу второго, при заходѣ солнца, мы достигли возвышенности въ четыре тысячи футовъ надъ уровнемъ моря, осторожно пробираясь по волнистой, голой поверхности лавы. Много поколѣній тому назадъ она была задержана и охлаждена въ своемъ бѣшеномъ порывѣ, и мы замѣтили, что намъ стали попадаться признаки близости вулкана въ видѣ трещинъ и разсѣлинъ, изъ глубины которыхъ поднимались сѣрнистыя испаренія, горячія, какъ расплавленныя морскія волны, если бы онѣ протекали въ нѣдрахъ горы.
   Вскорѣ показался кратеръ.
   Я видѣлъ впослѣдствіи Везувій, но онъ мнѣ показался небольшимъ вулканчикомъ, дѣтскою игрушкой, суповою миской въ сравненіи съ огнедышащей горой Келоувейя.
   Везувій не что иное, какъ пропорціональный конусъ, вышиною въ три тысячи шестьсотъ футовъ. Его кратеръ, похожій на конусъ, обращенный внизъ, имѣетъ не болѣе трехсотъ футовъ въ глубину и не свыше тысячи футовъ въ діаметрѣ, если даже не меньше; изверженія его незначительны и по своей силѣ и по числу своему.
   Здѣсь же, передъ нами, былъ большой прямолинейный погребъ, окруженный стѣнами и мѣстами достигающій въ глубину до девятисотъ футовъ въ однѣхъ, и тринадцати -- въ другихъ стѣнахъ. Дно у него было ровное, плоское, простправшееся на десять миль въ окружности. Это была гигантская, зіяющая пропасть, въ которой могла бы расположиться лагеремъ вся русская армія; но и тогда еще осталось бы свободное мѣсто.
   На противоположной сторонѣ, на самомъ краю кратера, стоялъ маленькій павильонъ, на разстояніи миль около трехъ отъ насъ. Но сравненію съ нимъ, намъ было легче усвоить себѣ и оцѣнить громадную глубину бассейна: издали онъ походилъ на крохотное гнѣздо стрижа, которое ютится подъ карнизомъ собора. Отдохнувъ немного, насмотрѣвшись вдоволь, и подведя свои итоги, мы поспѣшили обратно, къ себѣ въ гостинницу, которая находится отъ кратера на разстояніи полумили отъ павильона, если идти туда по тропинкѣ. Плотно поужинавъ и дождавшись вечерней темноты, мы опять отправились на кратеръ.
   Съ перваго же взгляда, брошеннаго по тому направленію, передъ нами открылась картина дикой красоты. Кратеръ былъ подернутъ густымъ туманомъ и весь былъ освѣщенъ яркимъ блескомъ огней, пылавшихъ внизу, въ глубинѣ. Передъ нами, пожалуй, мили на двѣ въ длину и на одну милю въ вышину, горѣла цѣлая иллюминація. Чтобы получить о ней болѣе опредѣленное представленіе, постарайтесь себѣ вообразить свѣтъ отъ тридцати до сорока большихъ зданій, одновременно охваченныхъ полымемъ, которое отражается въ облакахъ, нависшихъ надъ ними.
   Громадная туча стояла высоко въ воздухѣ, непосредственно надъ кратеромъ, и каждая выпуклость ея крупныхъ складокъ была окрашена въ малиновый цвѣтъ, который въ впадинахъ смягчался, принимая блѣдно-розовый оттѣнокъ. Она пылала, какъ заслоненный факелъ и, поднималась на головокружительную высоту, по направленію къ горизонту. Мнѣ невольно пришло въ голову предположеніе, что вѣрно никогда еще ничего подобнаго не видано съ тѣхъ поръ, какъ дѣти Израиля, много вѣковъ тому назадъ, долго-долго бродили въ пустынѣ, пока не попали, наконецъ, на путь, освѣщенный огненнымъ столбомъ. Теперь я могъ быть совершенно увѣренъ, что получилъ представленіе о томъ величественномъ "огненномъ столбѣ", похожимъ на знаменіе небесное.
   Дойдя до небольшой бесѣдки, крытой тростникомъ, мы облокотились на переднія перила и устремили взоры вдаль, поверхъ широкаго кратера; смотрѣли и внизъ, но отвѣсному обрыву, на огни, непрерывно пылавшіе подъ нами. Своею красотою это зрѣлище превосходило даже ту картину, которую я видѣлъ днемъ. Я оглянулся, желая провѣрить, подъ какимъ впечатлѣніемъ находились мои товарищи, и увидѣлъ такую вереницу красныхъ лицъ, какую мнѣ никогда еще въ жизни не случалось видѣть. При сильномъ освѣщеніи, лицо каждаго горѣло, какъ раскаленное желѣзо, плечо каждаго было покрыто алой краской на мрачномъ фонѣ неопредѣленнаго безформеннаго мрака. Казалось, внизу былъ настоящій адъ, а люди походили на чертей, наполовину ужь окоченѣвшихъ и взобравшихся сюда по форменному пропуску.
   Затѣмъ я снова оглянулся на вулканъ. "Погребъ" былъ довольно хорошо освѣщенъ. На разстояніи полуторы мили передъ нами и полумили съ каждой стороны, дно пропасти было роскошно иллюминовано; но за его предѣлами спускалась легкая завѣса тумановъ, покрывая все какимъ-то смутнымъ мракомъ, вслѣдствіе чего огоньки, мерцавшіе въ дальнихъ углахъ кратера, казались отодвинутыми на безчисленное множество лигъ и походили на огни далекаго военнаго лагеря.
   Тутъ можно было воображенію разгуляться на просторѣ.
   Стоя здѣсь, можно было легко представить цѣлый материкъ, а на немъ, скрытые во мракѣ (между вами и дальними огнями) горы, извилистыя рѣки, равнины и пустыни, а безконечная перспектива тянулась впереди, уходя все дальше и дальше, по направленію къ огонькамъ и далеко за ними! Обнять ее взоромъ было невозможно; глядя на нее, у васъ являлась мысль о вѣчности: предъ вами было самое широкое пространство, какое только можетъ человѣкъ окинуть невооруженнымъ взглядомъ. Значительная часть обширнаго дна этой пустынной мѣстности, разстилавшейся у нашихъ ногъ, была черна, какъ чернила, и, повидимому, съ ровной и гладкой поверхностью, но каждая изъ квадратныхъ миль этого дна была окружена и изрѣзана тысячью вѣтвистыхъ жидкихъ потоковъ огня, которые сверкали великолѣпно! Эта картина напоминала собою какъ бы огромную карту желѣзнодорожныхъ путей Массачузета, если бы ихъ изобразили въ видѣ электрическихъ змѣекъ молніи на фонѣ полуночного небосвода. Нѣтъ, вы только себѣ представьте! Представьте себѣ небо -- черное, какъ уголь, перерѣзанное сѣтью разъяреннаго огня!
   Кое-гдѣ, въ темной корѣ кратера, зіяли ямы по сто футовъ въ діаметрѣ, а въ нихъ сильно клокотала кипучая расплавленная лава ослѣпительно-бѣлаго цвѣта, съ слегка желтоватымъ оттѣнкомъ. Отъ этихъ ямъ по всѣмъ направленіямъ расходились многочисленные ярко-сверкавшіе потоки, какъ будто спицы одного большого колеса; сперва они держались прямого направленія, образуя потомъ большія радужныя дуги или же длинный рядъ какъ бы червоточинъ, совершенно похожихъ на извилистыя змѣйки молніи. Эти потоки, встрѣчая на пути своемъ другіе, сливаются съ ними или пересѣкаютъ ихъ безчисленное множество разъ по всевозможнымъ направленіямъ, какъ слѣды коньковъ на общественномъ каткѣ. Въ иныхъ мѣстахъ потоки въ двадцать или тридцать футовъ ширины, вытекая изъ разныхъ отверстій, продолжали течь довольно долго не дробясь, и мы могли прослѣдить въ бинокль, какъ они стекали съ небольшихъ, крутыхъ возвышеній, превращаясь въ настоящіе огненные водопады, совсѣмъ бѣлые у своего истока; но затѣмъ вскорѣ, охладѣвая, они принимали роскошную красную окраску съ чередующимися черными и золотыми полосами.
   Куски темной коры то-и-дѣло срывались и медленно неслись внизъ по этимъ потокамъ, какъ плоты по рѣкѣ. Случалось, что расплавленная лава, которая текла подъ корой, служившей ей покровомъ, пробивалась наружу, образуя ослѣпительную, какъ блескъ молніи, разсѣлину отъ пятисотъ до тысячи футовъ длины; тогда участки остывшей лавы разбивались одинъ за другимъ и, перевернувшись ребромъ вверхъ, какъ это бываетъ съ льдиною во время вскрытія рѣки, погружались и исчезали въ аломъ, пламенѣющемъ котлѣ. Тогда широкое поле "ледохода" сохраняло еще на время свой багровый блескъ, послѣ чего лава охлаждалась и опять оно становилось ровнымъ и чернымъ. Во время такого "ледохода" каждый оторвавшійся осколокъ коры, подобно льдинѣ, выдѣлялся своей бѣлою каймой, оттѣненный съ внутренней стороны лучами сѣвернаго сіянія. Эти лучи были ярко-желтаго цвѣта въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они касались бѣлаго края, а оттуда постепенно переходили отъ ярко-алаго цвѣта въ роскошный свѣтлокарминовый и, наконецъ, принимали оттѣнокъ нѣжнаго румянца, который, тускнѣя, переходилъ въ черный цвѣтъ. Нѣкоторые изъ этихъ потоковъ фантастически переплетались между собою и тогда отчасти походили на канаты, которые спутаны и брошены на палубѣ корабля, когда спускаютъ паруса или бросаютъ якорь, но при томъ условіи (если можно это себѣ представить), что эти канаты свиты изъ огня.
   Маленькіе фонтаны, разсѣянные повсюду, если смотрѣть на нихъ сквозь бинокль, имѣютъ роскошный видъ. Они клокочутъ, шумятъ и выбрасываютъ на 10--15 футовъ въ вышину струи смолистаго краснаго огня, плотныя, какъ маисовая каша; а на придачу, словно дождь, сыплются блестящія бѣлыя искры и все это вмѣстѣ взятое производило впечатлѣніе страшнаго сочетанія крови и снѣжинокъ.
   Передъ нами были круги, змѣйки и полосы молніи, которыя сплелись и связались между собою безъ перерыва на пространствѣ свыше одной квадратной мили. И въ самомъ дѣлѣ, узкой сѣтью, хоть и не въ формѣ правильнаго квадрата, было покрыто такое именно пространство. Нами овладѣло чувство тихаго восторга при мысли, что много-много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ вообще кто-либо имѣлъ возможность наслаждаться этимъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ или видѣть нѣчто болѣе замѣчательное, нежели незначительныя и нынѣ преданныя поруганію озера: "Сѣверное" и "Южное", когда они еще существовали.
   Мы только-что передъ посѣщеніемъ вулкана прочли цѣлыя груды гавайскихъ газетъ и "Справочную книгу" въ гостинницѣ "Вулканъ" и, слѣдовательно, были хорошо освѣдомлены.
   Я могъ разглядѣть "Сѣверное озеро" на черномъ фонѣ дальнихъ границъ панорамы, которая открывалась передъ нами; оно соединялось съ нею посредствомъ цѣлой сѣти потоковъ лавы. Взятое же само по себѣ, оно было по виду не внушительнѣе скромнаго зданія школы, объятаго полымемъ пожара. Правда, это самое озеро было длиной въ девятьсотъ футовъ и шириной отъ двухъ до трехъ сотъ; но при данныхъ условіяхъ, оно должно было казаться совсѣмъ ничтожнымъ, тѣмъ болѣе, что оно было далеко отъ насъ.
   Я забылъ упомянуть еще о томъ, что шумъ клокотавшей лавы невеликъ, по крайней мѣрѣ, если онъ слышенъ съ той высоты, на которой мы находились. Въ немъ можно было ясно различить три отдѣльныхъ звука: порывистый, шипящій и пыхтящій. Стоя съ закрытыми глазами на самомъ краю кратера, совсѣмъ нетрудно себѣ представить, что несешься внизъ по рѣкѣ на большомъ пароходѣ, движущемся неспѣшно, прислушиваешься къ шипѣнью паровыхъ котловъ, къ пыхтѣнью грубы, выпускающей излишнюю воду, и къ порывистому шуму воды, клокочущей вокругъ колесъ. Сѣрнистый запахъ здѣсь хоть и силенъ, но для грѣшниковъ не особенно непріятенъ.
   Мы распростились съ павильономъ въ десять часовъ вечера, чуть-чуть что не сварившись за-живо отъ жары и отъ печей Піяя, и вернулись въ гостинницу, укутанные въ одѣяло, потому что ночь стояла холодная.
  

ГЛАВА XXX.

Сѣверное озеро.-- Огненные фонтаны.-- Потоки пылающей лавы -- Волны прилива.

   На слѣдующій же вечеръ мы собрались посѣтить кратеръ, чтобы пройтись по дну его до самаго "Сѣвернаго озера" (огненнаго, конечно), которое находилось на разстояніи двухъ миль отсюда, у дальней его стѣны.
   Какъ только стемнѣло, мы тотчасъ же двинулись въ путь; насъ было шесть человѣкъ и мы ѣхали съ фонарями и съ туземцами-проводниками. Спустившись на тысячу футовъ по головокружительно-крутой тропинкѣ, выбитой въ разсѣлинѣ стѣны кратера, мы благополучно достигли его дна. Вчерашнее изверженіе уже утратило свои силы; сегодня дно кратера имѣло видъ черный и холодный; но, пройдя немного, мы почувствовали подъ ногами тепло и тогда только замѣтили, что поверхность его изборождена трещинами, въ которыя было видно, какъ въ глубинѣ ихъ ожесточенно горѣлъ подземный огонь. Опасность нашего положенія увеличивалась еще тѣмъ, что сосѣдній съ нами котелъ былъ переполненъ и грозилъ окатить насъ своимъ расплавленнымъ потокомъ. Въ силу этого проводники-туземцы отказались отъ дальнѣйшей попытки слѣдовать впередъ, а за ними отказались идти дальше и другіе, исключая только одного иностранца, по имени Марлеттъ.
   Говорятъ, что онъ бывалъ въ этомъ кратерѣ разъ двѣнадцать въ дневную пору; онъ выразилъ увѣренность, что сумѣетъ найти въ немъ дорогу и ночью. По его мнѣнію, пройдя триста ярдовъ по горячему дну, мы должны были миновать самую непріятную его часть и вмѣстѣ съ тѣмъ сохранить въ цѣлости свои подметки. Его храбрость и мнѣ придала смѣлости. Мы взяли съ собой одинъ фонарь, а проводникамъ приказали повѣсить другой на крышѣ павильона, чтобы онъ служилъ намъ сигнальнымъ огнемъ въ случаѣ, если бы мы потеряли дорогу, и разошлись; все наше общество начало подниматься обратно вверхъ по обрыву, а мы съ Марлеттомъ пошли дальше.
   Мы шли, проворно припрыгивая по горячей землѣ, перескакивая черезъ довольно широкія и, должно быть, бездонныя пропасти; а затѣмъ стали довольно самоувѣренно пробираться межъ живописныхъ кучекъ лавы. Значительно удалившись отъ котловъ клокотавшаго огня, мы очутились въ мрачной пустынѣ,удушливой и темной, окруженной черными стѣнами, которыя, казалось, поднимались до самаго неба. Вокругъ насъ только и было отраднаго, что звѣзды, сверкавшія высоко у насъ надъ головами!..
   Вдругъ Марлеттъ крикнулъ мнѣ:
   -- Стой!
   Никогда въ жизни не останавливался я быстрѣе, чѣмъ тогда. Я спросилъ, въ чемъ дѣло, онъ отвѣтилъ, что мы потеряли дорогу, что дальше нельзя и не слѣдуетъ идти, пока мы не разыщемъ своей тропинки, потому что мы окружены разлагающейся лавой, въ которую можемъ легко провалиться на "тысячу" футовъ въ глубину.
   На "восемьсотъ", хотѣлъ было я замѣтить, какъ вдругъ Марлеттъ, въ подтвержденіе только-что имъ высказаннаго мнѣнія, дѣйствительно провалился по самыя плечи. Но онъ выкарабкался проворно и мы пошли съ помощью фонаря отыскивать дорожку; онъ увѣрялъ, что всего только одна дорожка и есть, да и ту трудно различить. Мы не могли ея найти: при свѣтѣ фонаря поверхность лавы казалась намъ вездѣ одинаковой. Но Марлеттъ былъ человѣкъ догадливый.
   -- Не фонарь,-- говорилъ онъ,-- показалъ мнѣ, что мы сбились съ пути, а мои "ноги".
   Онъ почувствовалъ, что подъ ногами у него хрустятъ хрупкія, тонкія иглы лавы и что-то подсказало ему догадку, что на протоптанной тропинкѣ не было такой шероховатости.
   Держа фонарь за спиной, онъ принялся искать не глазами, а ногами. Это дѣйствительно оказалось весьма тонкой и смѣтливой мѣрой.
   Какъ только онъ ступилъ ногами на такую почву, которая не хрустѣла, онъ объявилъ, что нашелъ дорогу; и послѣ того мы уже не переставали прислушиваться въ хрустѣнью, которое всегда во-время насъ предупреждало.
   То было продолжительное, но увлекательное странствованіе.
   Усталые, но довольные, мы, наконецъ, добрались до "Сѣвернаго озера" въ одиннадцатомъ часу и присѣли отдохнуть на выдававшемся рифѣ изъ лавы. Предъ нами открылась такая картина, изъ-за которой стоило пройти даже вдвое больше, чѣмъ мы прошли.
   У нашихъ ногъ разстилалось, теряясь вдали, бушующее, безграничное море расплавленнаго огня, такого ослѣпительнаго блеска, что только много времени спустя мы могли смотрѣть на этотъ огонь не щурясь: это все равно, какъ если бы вы смотрѣли на полуденное солнце съ тою только разницей, что его блескъ былъ бы не такимъ бѣлымъ.
   Вокругъ веего озера, на неравныхъ промежуткахъ виднѣлись раскаленные очаги или пустые "барабаны" лавы вышиной отъ четырехъ до пяти футовъ; вылетали сильныя струи лавъ и разноцвѣтныя блестки: бѣлыя, красныя, золотыя... своего рода безпрерывная картечь, ни съ чѣмъ не сравненное великолѣпіе которой плѣняло взоры. Болѣе отдаленныя струи, сверкая сквозь паутину испареній, казались отошедшими вдаль на много миль, и чѣмъ дальше были расположены неровные ряды фонтановъ, тѣмъ прекраснѣе и тѣмъ волшебнѣе казались они.
   По временамъ находившіяся непосредственно подъ нами нѣдра кратера какъ-то притихали, предвѣщая бѣду и какъ бы собираясь съ силами для новаго приступа. Потомъ внезапно, какъ воздушный шаръ, сорвавшійся съ веревки, поднимался въ воздухѣ красный куполъ изъ лавъ, величиной съ обыкновенное жилище, изъ котораго послѣ взрыва вылетало блѣдно-зеленое облачко пара; потомъ оно поднималось высоко и, наконецъ, исчезало во мракѣ, какъ чистая душа, которая только-что вырвалась изъ заточенія съ проклятыми и возносится обратно, въ небесную высь. Въ то же время, разрушенный "куполъ" съ шумомъ падалъ обратно въ озеро, разбивая о берега его горячія волны, и потрясая до основанія рифъ, на которомъ мы пріютились, какъ птицы на насѣсти.
   Мало-по-малу, та часть рифа, которая также повисла надъ "озеромъ", расшаталась и свалилась въ озеро, потрясая все вокругъ насъ, какъ землетрясеніе, это могло, конечно (или быть можетъ, не могло), послужить намъ предостереженіемъ. Впрочемъ, мы не оставались тамъ настолько, чтобы успѣть въ этомъ убѣдиться.
   На обратномъ пути мы снова заблудились и дольше часа разыскивали тропинку. Все это время мы видѣли сигнальный фонарь на павильонѣ, но приняли его за звѣзду и потому не обратили на него никакого вниманія. Утомленные въ высшей степени, мы добрались до гостинницы въ два часа ночи.
   Вулканъ Велоувейя никогда не выходитъ за предѣлы своего кратера, а когда ему нужно облегчить себя, онъ прорываетъ склонъ горы и тогда происходитъ страшное разрушеніе.
   Приблизительно въ 1840 году его переполненныя нѣдра прорвали свою оболочку и широкій, какъ рѣка, огненный потокъ лавы понесся внизъ, къ морю, унося за собою цѣлые лѣса, хижины, дома, и даже плантаціи, ну, словомъ, все вообще, что ей ни попадалось на пути. Этотъ потокъ былъ шириной въ пять миль, а въ нѣкоторыхъ частяхъ своихъ глубиною въ двѣсти футовъ и бѣжалъ на протяженіи сорока миль. Онъ срывалъ и уносилъ съ собою цѣлые участки земли, которые неслись по его струямъ, точно плоты, а также цѣлые утесы и деревья, и все вообще. По ночамъ его багровое сіяніе было видно съ моря за сто миль, а на разстояніи сорока -- можно было въ самую полночь читать мелкую печать. Воздухъ былъ пропитанъ сѣрнистыми парами и наполненъ падающимъ пепломъ, пемзой и золою; поднимались безчисленные столбы дыма и, сливаясь, превращались какъ бы въ какой-то скомканный балдахинъ, окраска котораго напоминала нѣжнѣйшій румянецъ, служившій отраженіемъ огней, пылавшихъ внизу. Здѣсь и тамъ поднимались струи лавы на сотни футовъ въ вышину и разсыпались ракетами, падавшими на землю въ видѣ алаго дождя; а въ продолженіе всего этого времени гора тряслась, какъ отъ великаго могучаго дыханія самой природы, предоставляя отчаяннымъ стонамъ и глухому реву своихъ подземныхъ раскатовъ какъ бы выражать безъ словъ ея отчаяніе и тревогу.
   Въ двадцати миляхъ отъ берега, съ котораго лава стекала въ озеро, ловилась рыба. Землетрясенія стоили здѣсь нѣсколькихъ человѣческихъ жертвъ, и однажды, во время прилива, чудовищная волна залила сушу, все смыла на пути своемъ, и затопила значительное число туземцевъ. Опустошеніе, произведенное въ мѣстности, по которой пробѣжалъ этотъ потокъ лавы, было одно изъ самыхъ разрушительныхъ.
   Не хватало только городовъ Геркуланума и Помпеи, чтобы придать вѣчную историческую славу этому изверженію.
  

ГЛАВА XXXI.

Воспоминанія.-- Еще исторія одной лошадки.-- Моя ѣзда на отставной "чернорабочей" лошади.-- Экскурсія-пикникъ.-- Потухшій вулканъ Холеакала -- Сравненіе его съ Везувіемъ.-- Внутренній видъ

   Мы прокатились верхомъ по всему Гавайскому острову и вполнѣ насладились верховой ѣздою. (По кривой линіи это составляло протяженіе въ двѣсти миль).
   Больше недѣли пробыли мы въ дорогѣ, такъ какъ наши лошади, т. е. лошади канаковъ, обязательно останавливались передъ каждымъ домомъ, передъ каждой хижиной, и ни кнутомъ, ни шпорами нельзя было заставить ихъ перемѣнить намѣреніе, такъ что мы, наконецъ, рѣшились дать имъ полную волю, чтобы не тратить времени понапрасну.
   По справкамъ, мы потомъ узнали, что туземцы очень болтливый народъ и что ни одинъ изъ нихъ не можетъ проѣхать мимо дома безъ того, чтобы не остановиться и не обмѣняться новостями съ его обитателями. Вслѣдствіе этого, ихъ лошади привыкаютъ считать такія остановки прямой и естественной необходимостью при исполненіи прочихъ, по отношенію къ людямъ, обязанностей, безъ которыхъ немыслимо спасти свою душу.
   При этомъ мнѣ и припомнился, какъ бы давно прошедшій, ранній періодъ моей жизни, когда я повезъ кататься одну молоденькую американку. Лошадь, которая насъ везла, только-что передъ тѣмъ бросила свою многолѣтнюю и почетную практику въ качествѣ средства къ передвиженію телѣги съ молокомъ. Вотъ почему, вмѣсто того, чтобы возмутиться ея медлительностью (это было бы гораздо естественнѣе съ моей стороны), я предался самымъ грустнымъ воспоминаніямъ.
   Помню, какимъ безпомощнымъ и униженнымъ почувствовалъ я себя тогда; помню, какъ мнѣ стало стыдно, что я подалъ молодой дѣвушкѣ мысль, будто я хозяинъ этой лошади и человѣкъ, привыкшій къ роскоши; какъ я силился казаться спокойнымъ и даже оживленнымъ, несмотря на рѣзкія внутреннія страданія; какъ безмятежно и вмѣстѣ съ тѣмъ злорадно улыбалась дѣвица и продолжала улыбаться даже въ то время, какъ лицо мое, покрытое яркимъ румянцемъ, разгоралось до оттѣнка кровяного пуддинга; какъ лошадь бросалась съ одной стороны улицы на другую, преспокойно останавливаясь на двѣ и три четверти минуты то у одного, то у другого дома, въ то время какъ я усердно осыпалъ ея спину ударами и въ душѣ проклиналъ эту клячу; какъ я напрасно старался удержать ее, чтобы она не заворачивала за уголъ; какъ я потерпѣлъ неудачу въ отчаянной попыткѣ заставить ее вывезти насъ за-городъ; какъ, проѣхавъ черезъ все поселеніе и въ воображеніи своемъ уже доставивъ молоко въ сто шестьдесятъ два различныхъ жилища, она въ концѣ концовъ остановилась у молочнаго склада, положительно отказываясь двинуться дальше, окончательно обнаруживъ при этомъ свою плебейскую службу въ теченіе всей жизни; какъ я проводилъ свою спутницу домой при самомъ краснорѣчивомъ молчаніи и какъ, прощаясь съ нею, я чувствовалъ жгучую боль въ груди, когда она сказала, что моя лошадь прекрасное и понятливое животное и въ свое время, должно быть, служила мнѣ большимъ утѣшеніемъ, но что на слѣдующій разъ было бы недурно взять съ собою билетики для раздачи молока, дѣлая видъ на остановкахъ, что я раздаю ихъ по мѣстамъ: быть можетъ, это заставитъ милую лошадку нѣсколько поторопиться.
   Послѣ этого мои отношенія къ этой дѣвушкѣ совсѣмъ измѣнились.
   Въ одномъ мѣстѣ на Гавайскомъ островѣ мы увидѣли шумящій водопадъ прозрачной воды, вытекавшій изъ углубленія на высотѣ тысячи пятисотъ футовъ; но подобные виды поражаютъ насъ скорѣе съ точки зрѣнія "численныхъ" эффектовъ, нежели съ точки зрѣнія зрѣлища. Но, если вы ищете живой поэмы природы, которая могла бы васъ умилить до слезъ своимъ удачнымъ сочетаніемъ красотъ живописныхъ утесовъ, сверкающаго блескомъ горизонта, яркой зелени и ея оттѣнковъ, свѣто-тѣни, водопадовъ, для этого вамъ нѣтъ необходимости бѣжать изъ Америки. Примѣромъ подобныхъ картинъ можетъ служить "Долина Ваткинса" (въ штатѣ Нью-Іоркъ), расположенная на желѣзнодорожной линіи Эри.
   Эта долина показалась бы всякому туристу жалкой и ничтожной, если бы онъ вздумалъ равнодушно примѣнить къ ней мѣрило ариѳметическихъ достоинствъ; тогда какъ, съ точки зрѣнія чисто обстановочной прелести и красоты, она до такой степени великолѣпна и божественна, что нѣтъ ей ничего равнаго ни въ Старомъ, ни даже въ Новомъ Свѣтѣ.
   Во время нашего путешествія намъ случилось въ одномъ мѣстѣ видѣть такихъ лошадей, которыя родились и выросли на вершинѣ горы, высоко надъ уровнемъ текучихъ водъ.
   Вслѣдствіе этого онѣ никогда въ жизни не пили воды и были пріучены утолять жажду тѣмъ, что ѣли зелень и листья, покрытые дождемъ или росой. Ужасно забавно было видѣть, какъ эти бѣдныя животныя недовѣрчиво обнюхивали ведро съ водой и какъ, уткнувшись въ него носомъ, они старались "откусить" кусочекъ отъ жидкости, какъ отъ плотнаго тѣла. Но, встрѣтивъ одну только жидкость, они поспѣшно выдергивали голову изъ воды и начинали фыркать, дрожать и вообще выказывать всѣ признаки боязни и тревоги. Наконецъ, убѣдившись въ безобидности и "доброжелательствѣ" къ нимъ воды, онѣ погружали въ нее морды по самые глаза и, набравъ полный ротъ воды, вытаскивали голову изъ ведра и принимались, не тороgясь, "жевать" воду.
   Разъ мы видѣли, какъ одинъ человѣкъ долженъ былъ отъ пяти до десяти разъ уговаривать, бить и пришпоривать лошадь, чтобы заставить ее перейти черезъ ручеекъ. Она раздувала ноздри, выпучивала глаза и вся тряслась, какъ это бываетъ съ лошадьми, если имъ случится увидать змѣю. Почемъ знать? Быть можетъ, она и въ самомъ дѣлѣ приняла подвижныя воды ручья за ползущую змѣю.
   Въ надлежащій срокъ наше путешествіе закончилось въ Кавихи, которое обыкновенно произносится: "То-а-хи". Но, прежде чѣмъ предать порицанію такую сложную орѳографію, дающую въ сущности такіе несложные результаты, мы сами должны бы отбросить излишнія буквы "ugh" въ нашемъ словѣ "though" (гдѣ звукъ ough выговаривается какъ о).
   Здѣсь, на Гавайскомъ островѣ, я ѣхалъ верхомъ на мулѣ, заплативъ за него въ Кау (Ка-у) десять долларовъ, да приплативъ еще четыре за то, чтобы его подковать. Я проѣхалъ на немъ двѣсти миль и послѣ того продалъ за пятнадцать долларовъ. Отмѣчаю этотъ случай, за неимѣніемъ мѣла, бѣлымъ камешкомъ, хоть никогда еще мнѣ не случалось видѣть, чтобы можно было отмѣчать что-либо бѣлымъ камешкомъ, но тѣмъ не менѣе нерѣдко я пытался это сдѣлать, изъ уваженія къ народамъ древности... тѣмъ болѣе, что по сей день и часъ это была (строго говоря) моя первая удачная торговая сдѣлка, изъ которой я вышелъ побѣдителемъ!
   Вернувшись въ Гонолулу, мы отплыли къ острову Мауи, гдѣ весьма пріятно провели нѣсколько недѣль. Я до сихъ поръ еще помню, въ минуты своей лѣнивой нѣги, какъ мы отправились пикникомъ въ узкое горное ущелье, называемое "Долиной Пао". Нашъ путь тянулся вдоль самаго берега журчащаго ручья, который протекалъ въ этой тѣснинѣ черезъ путь, словно крышей, осѣненный густыми зелеными вершинами лѣсныхъ деревъ. Съ каждымъ шагомъ впередъ, намъ открывались живописныя картины, мелькавшія сквозь отверстія въ листвѣ, картины прелестныя и безконечно разнообразныя. Перпендикулярныя стѣны, вышиною отъ одной до трехъ тысячъ футовъ, ограждали дорогу. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онѣ были покрыты разнородной растительностью, въ другихъ онѣ поросли папоротникомъ, который не переставалъ колыхаться.
   Облака, проносившіяся надъ нами, мчались впередъ и за ними, по гладкой поверхности лицевого склона тянулись ихъ тѣни, ложась на нее пятнами. Волнистыя массы бѣлаго пара скрывали за собою зубчатыя вершины, а высоко надъ туманами стоялъ позади рядъ ярко-зеленыхъ горъ и утесовъ, которые, какъ острова, плывущіе въ туманѣ, то появлялись изъ-за него, то снова исчезали; порою съ высоты спускалась облачная завѣса, наполовину закрывая стѣну ущелья, и, медленно разрываясь на клочки, давала возможность въ ихъ просвѣты видѣть папоротники; затѣмъ она вдругъ поднималась, снова обнажая стѣну, залитую солнцемъ. Отъ времени до времени, по мѣрѣ того, какъ мы мѣняли положеніе, отъ стѣны отдѣлялись скалистые бастіоны, какъ бы въ подражаніе полуразрушеннымъ крѣпостнымъ зубчатымъ башнямъ и валамъ, покрытымъ мхомъ, и увѣшаннымъ гирляндами вьющихся растеній... И все это снова исчезало и тонуло въ зелени, какъ только мы двигались впередъ.
   Но вотъ внезапно изъ-за угла выступила остроконечная зеленая вершина утеса, словно стражъ, охраняющій тайны этой долины, съ высоты тысячи футовъ. Я невольно подумалъ, что это былъ бы хорошій и притомъ совсѣмъ готовый естественный памятникъ капитану Куку, если бы онъ нуждался въ немъ; отчего бы не перенести надпись съ него сюда, предварительно продавши дряхлый кокосовый пень?
   Главная гордость Мауи, однако, заключается въ ея потухшемъ вулканѣ "Халеакала". что въ переводѣ означаетъ "Домъ Солнца". Однажды въ полдень мы поднялись по откосу этого одинокаго колосса и добрались до высоты въ тысячу футовъ, затѣмъ, расположившись отдыхать на его вершинѣ и разведя огонь, всю ночь неперемѣнно то парились, то страшно мерзли. Заря чуть занималась, когда мы проснулись и увидѣли новое для насъ зрѣлище.
   Съ величественной горной вершины мы могли обозрѣть безмолвныя прелести чудесъ, созданныхъ природой.
   Море раскинулось во всѣ стороны, и его бурная поверхность казалась издали покрытой морщинами и рябью. Внизу широкая долина походила на шахматную доску: ея бархатистыя, зеленѣющія сахарныя плантаціи чередовались съ коричневыми шашками -- квадратами безплодной земли, а рощицы казались издали клочками мховъ. Живописными группами высились здѣсь горы за долиной; не забывайте кстати, что мы смотрѣли на все это какъ бы снизу вверхъ, а не сверху внизъ; сами же мы сидѣли какъ бы на днѣ симметрично расположенной чаши, глубина которой доходила до десяти тысячъ футовъ. Долина и море, которое ее окружало, были высоко у насъ надъ головой, въ небесахъ. Это было чрезвычайно странно, и не только странно, но даже досадно. Мы какъ будто не достигли своей цѣли и напрасно поднялись на такую вышину, какъ десять тысячъ футовъ, откуда все равно приходилось смотрѣть снизу вверхъ. Тѣмъ не менѣе мы должны были смириться и удовольствоваться этимъ, потому что были не въ силахъ заставить весь этотъ чудный видъ спуститься съ облаковъ на землю. До той минуты, читая у Поэ описаніе этого замѣчательнаго обмана зрѣнія въ большихъ пустынныхъ пространствахъ, я думалъ, что это не больше, какъ его собственный досужій вымыселъ.
   Я описалъ наружный видъ вулкана; но у него былъ еще и внутренній. Это была зіяющая пропасть потухшаго кратера, въ которую мы отъ времени до времени сбрасывали каменныя глыбы величиною съ полбоченка и наблюдали за тѣмъ, какъ онѣ быстро скатывались по почти прямымъ откосамъ, дѣлая скачки въ триста футовъ и поднимая цѣлыя облака пыли тамъ, гдѣ стукались о землю, какъ онѣ постепенно уменьшались по мѣрѣ того, какъ отъ насъ удалялись, совершенно пропадая изъ виду, и, напоминая о себѣ только небольшими клубами пыли, достигали до дна пропасти, на двѣ тысячи пятьсотъ футовъ въ глубину, считая отъ того мѣста, съ котораго начинали падать.
   Этого рода забава была великолѣпна; но мы положительно всѣ силы свои истощили на ея созерцаніе.
   Какъ я уже сказалъ выше, кратеръ Везувія -- незначительное углубленіе въ тысячу футовъ, при трехъ тысячахъ въ окружности; кратеръ Килауея нѣсколько глубже, а въ діаметрѣ имѣетъ десять миль. Но они оба -- полное ничтожество въ сравненіи съ обширными, могучими нѣдрами Халеакалы. Я не предлагаю вамъ судить по моимъ собственнымъ вычисленіямъ и итогамъ, а приведу оффиціальные. Командиръ Вайльксъ, изъ Соединенныхъ Штатовъ, утверждаетъ, что въ діаметрѣ онъ равняется двадцати семи милямъ.
   Если бы дно вулкана было гладко, оно могло бы служить прекраснымъ мѣстомъ для такого города, какъ Лондонъ. Какое, по всей вѣроятности, это было великолѣпное зрѣлище въ прежнія времена, когда его огни изливали всю силу своей ярости.
   Вдругъ, неожиданно двѣ большія отдѣльныя тучи появились высоко надъ озеромъ и надъ долиной; потомъ онѣ стали появляться группами и, наконецъ, цѣлыми внушительно большими эскадронами. Постепенно стягивая свои силы, онѣ тѣсно сплотились на разстояніи тысячи футовъ надъ нами и совершенно скрыли отъ нашихъ взоровъ материкъ и океанъ; не оставалось ни малѣйшаго слѣда чего бы то ни было, за исключеніемъ самой небольшой части края кратера, начиная съ того мѣста вершины, гдѣ мы сидѣли.
   Это объясняется тѣмъ, что цѣлый рой призраковъ изъ числа безплотныхъ гостей небесныхъ высотъ пробился сквозь расщелину въ стѣнѣ кратера и тамъ, кружась, сбираясь въ кучку, опускаясь и сливаясь, наполнилъ пропасть до самаго верха кудрявымъ туманомъ. На протяженіи нѣсколькихъ лигъ подъ-рядъ, безъ перерыва простиралось это "снѣжное" дно до самаго горизонта; неровно-выпуклыми складками, съ углубленіями въ промежуткахъ, тамъ и сямъ высились надъ равниной стройные столбы неопредѣленной воздушной архитектуры, одни тутъ же подъ рукою, другіе подальше, а третьи ужь совсѣмъ вдали, нарушая своимъ присутствіемъ однообразіе горизонта.
   Разговаривали мы мало: сила впечатлѣнія мѣшала говорить. Я чувствовалъ себя, какъ тотъ "послѣдній изъ смертныхъ", про котораго забыли во время совершенія "Страшнаго суда" и оставили витать въ небесномъ просторѣ, какъ послѣдній изъ атомовъ исчезнувшаго міра.
   Въ то время, какъ еще царила тишина, на востокѣ появились первые предвѣстники приближающагося возрожденія дня. Горизонтъ заалѣлъ и вскорѣ выглянуло солнышко, бросая на облачную пустыню красные лучи свѣта, разрумянило ея складки и гребни валовъ, придавая всему и даже углубленіямъ пурпуровую окраску и обливая роскошнымъ радужнымъ сіяніемъ туманные, призрачные дворцы и соборы.
   Болѣе величественнаго зрѣлища мнѣ еще отъ роду видѣть не случалось и память о немъ сохранится навсегда въ моихъ воспоминаніяхъ.
  

ГЛАВА XXXII.

Странный человѣкъ.-- Рядъ разсказовъ.-- Плачевная судьба одного лгуна.-- Очевидное сумасшествіе.

   Я напалъ случайно на одного страннаго человѣка, все на томъ же островѣ Мауи, который въ концѣ концовъ надоѣлъ мнѣ до смерти. Впервые я его увидѣлъ въ какомъ-то общественномъ мѣстѣ, въ городѣ Лахайна.
   Сидя въ противоположномъ концѣ комнаты, въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ этотъ человѣкъ съ любопытствомъ всматривался въ нашу компанію и съ такимъ критическимъ видомъ прислушивался къ нашимъ словамъ, точно мы обращались къ нему и ждали отъ него отвѣта. Такая общительность поразила меня въ чужомъ для насъ человѣкѣ. Я было только-что сдѣлалъ заявленіе, касавшееся того предмета, который мы обсуждали, и сдѣлалъ его, конечно, съ надлежащей скромностью, такъ какъ въ немъ не было ничего особеннаго, и я поставилъ его на видъ единственно для иллюстраціи затронутаго вопроса.
   Но не успѣлъ я кончить, какъ этотъ чужой господинъ заговорилъ съ поразительной быстротой и съ лихорадочнымъ безпокойствомъ:
   -- О, конечно, и это удивительный случай... но если бы вы только видѣли "мой" каминъ! Если бы вы, сэръ, могли взглянуть на "мой" каминъ! Дымъ... Чортъ его побери! Мистеръ Джонсъ, "вы" помните этотъ каминъ? Нѣтъ, нѣтъ! Теперь я вспоминаю, что въ то время вы жили еще по сю сторону острова. Но я вамъ говорю чистѣйшую правду, и провались я на этомъ самомъ мѣстѣ, если мой каминъ не дымилъ до такой степени, что дымъ запекался въ немъ, какъ тѣсто, и я долженъ былъ добывать его оттуда заступомъ. Можете улыбаться, господа, сколько вашей душѣ угодно; но у главнаго шерифа хранится большой "кусокъ" его, который я отрылъ у него на глазахъ. Слѣдовательно, вамъ стоитъ лишь пойти къ нему, чтобы въ этомъ убѣдиться!
   Его вмѣшательство прервало разговоръ, который ужь началъ затягиваться; мы наняли нѣсколько человѣкъ туземцевъ и пару лодокъ и поѣхали смотрѣть на состязаніе купальщицъ въ прибоѣ.
   Двѣ недѣли спустя, бесѣдуя въ одномъ обществѣ, я поднялъ глаза и увидѣлъ того же самаго человѣка, который пронизывалъ меня насквозь своимъ острымъ взглядомъ; опять я замѣтилъ подергиваніе его мускуловъ и его лихорадочные порывы заговорить. Какъ только я замолкъ, онъ сказалъ:
   -- Прошу прощенія, сэръ! Прошу прощенія! Но "оно" можетъ показаться замѣчательнымъ только при полнѣйшей изолированности. Нѣтъ, сэръ! По сравненіи со случившимся при мнѣ обстоятельствомъ, "оно" тотчасъ же становится зауряднымъ. Нѣтъ, это не то!.. Я хочу сказать, что вы "не могли бы" и "не стали бы" отзываться объ этомъ деревѣ, какъ о "большомъ", если бы вамъ довелось, какъ мнѣ, видѣть исполинское дерево Якматакъ на островѣ Унаска въ Камчатскомъ морѣ. Это дерево, сэръ, ни на одинъ дюймъ не меньше четырехсотъ пятнадцати футовъ въ своемъ діаметрѣ у основанія. Убей меня Богъ на этомъ самомъ мѣстѣ, если это неправда! О, нечего такъ вопросительно посматривать на меня, джентльмэны! Вотъ нашъ почтенный капитанъ Солтмаршъ, онъ можетъ вамъ удостовѣрить, знаю ли я дѣйствительно, о чемъ говорю, или нѣтъ. Я показывалъ ему это дерево.
   Капитанъ Солтмаршъ:-- Ну, ну, отчаливайте!.. Дѣйствительно, вы "обѣщали" мнѣ показать это чудо и, въ поискахъ за нимъ, я сдѣлалъ съ вами одиннадцать миль по самымъ причудливымъ дебрямъ, какія мнѣ когда-либо приходилось видѣть. Но то дерево, которое вы мнѣ показали, было не больше пивной бочки въ діаметрѣ... и вамъ, Маркиссъ, это прекрасно самому извѣстно.
   -- Да, мало ли чего онъ еще вамъ наскажетъ! "Разумѣется", дерево дѣйствительно уменьшилось въ объемѣ; но развѣ я вамъ этого не разъяснилъ? Развѣ я вамъ не говорилъ, что сожалѣю, что вы не видѣли его тогда, когда я самъ впервые увидалъ его? А когда вы усѣлись въ повозку, всячески обзывая меня и говоря, что я заставилъ васъ пройти одиннадцать миль для того только, чтобы взглянуть на молодое деревцо, развѣ я вамъ не толковалъ тогда же, что въ продолженіе цѣлыхъ двадцати семи лѣтъ всѣ китоловныя суда "Сѣверныхъ великихъ озеръ" срубали съ него понемногу. Неужели вы воображали, что дерево можетъ вѣчно существовать въ одномъ и томъ же видѣ.... чортъ его побери! Не понимаю, почему вы стараетесь скрывать подобныя вещи и вредить такой личности, которая никогда не сдѣлала вамъ никакого зла?
   Мнѣ почему-то было какъ-то не по себѣ въ присутствіи этого человѣка и я обрадовался, что въ эту минуту явился къ намъ туземецъ съ извѣстіемъ, что Мукаво, самый общительный и самый богатый изо всѣхъ жестокихъ военныхъ вождей этого острова, проситъ насъ къ себѣ, чтобы помочь ему потѣшиться надъ миссіонеромъ, который нарушилъ пограничныя права на чужой землѣ.
   Кажется, и десяти дней не прошло съ тѣхъ поръ, какъ я бесѣдовалъ съ нѣсколькими изъ своихъ товарищей и знакомыхъ, дѣлая имъ какое-то сообщеніе, какъ вдругъ чей-то знакомый голосъ подхватилъ послѣднее мое слово:
   -- Но, дорогой мой сэръ, право же, ни въ этой лошади, ни въ обстоятельствахъ дѣла не было ничего удивительнаго, ровно ничего удивительнаго на свѣтѣ! Этимъ возраженіемъ я не хочу, сэръ, вовсе васъ обидѣть, но, право же, вы не имѣете никакого представленія о томъ, что такое скорость! Богъ съ вами! Если бы вы только видѣли мою кобылу Маргариту! То-то было чудное животное! То-то была быстрота -- настоящая молнія! И что за рысь!.. Да и рысью этого нельзя было назвать: она не бѣжала, а летѣла! Какъ она неслась впередъ, когда везла одноколку! Однажды, сэръ, я выѣхалъ на ней... Полковникъ Бельджватеръ, "вы" помните прекрасно, что это было за животное! Я проѣхалъ на ней тридцать -- тридцать пять ярдовъ во время страшнѣйшей бури, какую когда-либо мнѣ доводилось видѣть, и буря гналась за нами въ продолженіе восемнадцати миль... Клянусь вѣчными горами! Это чистѣйшая правда. И это чистѣйшая правда, если я вамъ говорю, что на меня не упало ни одной капли дождя, ни одной "капли", сэръ! Клянусь!.. Только мой песъ слѣдовалъ за мною всю дорогу вплавь!..
   Двѣ-три недѣли я почти не выходилъ изъ дому, во избѣжаніе встрѣчи съ этой личностью, которая повсюду мнѣ встрѣчалась и которая сдѣлалась мнѣ положительно ненавистной. Но однажды подъ вечеръ я зашелъ къ капитану Перкинсу и его друзьямъ и мы весьма пріятно провели время. Около десяти часовъ я случайно заговорилъ объ одномъ своемъ пріятелѣ-торговцѣ и, безъ всякаго намѣренія, у меня вырвалось замѣчаніе, что при разсчетѣ со своими рабочими онъ дѣйствовалъ довольно таки непорядочно и скаредно.
   Въ тотъ же мигъ съ противоположнаго конца комнаты, изъ-за плотной завѣсы пара, который поднимался отъ горячаго пунша, чей-то знакомый голосъ громко крикнулъ мнѣ (и еще минуту я чувствовалъ, что готовъ выругаться безбожно).
   -- О, дорогой мой сэръ, вы подвергаете себя насмѣшкамъ, если выставляете напоказъ, что это "удивительный" фактъ!.. Спаси васъ, Господи! Вы, значитъ, не знаете, въ чемъ собственно состоитъ подлость! Вы наивны, какъ новорожденный младенецъ! Наивны, какъ два новорожденныхъ близнеца! Да вы ничего ровно не знаете объ этомъ! Мнѣ просто жаль на васъ смотрѣть, сэръ! Вы, человѣкъ, пользующійся такой хорошей репутаціей и столь располагающій въ свою пользу, вы громко разсуждаете о предметѣ, не знать котораго унизительно для васъ!.. Посмотрите-ка прямо мнѣ въ глаза, посмотрите въ глаза! Джонъ-Джэмсъ Годфрей былъ сынъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Онъ, этотъ другъ моего дѣтства, душевный мой пріятель въ послѣдующіе годы жизни, жилъ въ Миссисипи. Миръ праху его! Онъ насъ оставилъ навсегда. Джонъ-Джэмсъ Годфрей былъ нанятъ въ каменоломни горнозаводскимъ обществомъ "Полевой цвѣтъ", которое мальчишки прозвали "Соединеннымъ Товариществомъ Негодяевъ".
   "Такъ вотъ, однажды онъ просверлилъ дыру глубиной около четырехъ футовъ и, всыпавъ въ нее страшное количество пороха, остался стоять надъ нею и началъ трамбовать порохъ большимъ ломомъ, величиною въ девять футовъ, какъ вдругъ вспыхнула искра... порохъ воспламенился и... пафъ! Подобно ракетѣ, взлетѣлъ на воздухъ самъ Джонъ Годфрей вмѣстѣ со своимъ домомъ. И вотъ, сэръ, онъ поднимался все выше и выше, пока не сталъ казаться величиной съ малаго ребенка, и еще продолжалъ подниматься все выше и выше, пока не сталъ казаться величиною съ куклу; и еще продолжалъ подниматься все выше, и выше, пока не обратился въ малую пчелку, а затѣмъ... затѣмъ окончательно пропалъ изъ виду!..
   "Вдругъ онъ внезапно появился снова, сначала въ видѣ малой пчелки, и сталъ спускаться все ниже и ниже, пока не вернулся снова къ величинѣ малаго ребенка, а потомъ еще и еще ниже, пока не достигъ снова обыкновеннаго мужского роста, послѣ чего онъ самъ и его ломъ попали какъ разъ на свое прежнее мѣсто и Джонъ снова принялся вбивать порохъ въ яму, какъ ни въ чемъ не бывало. Надо вамъ сказать, что этотъ бѣдняга былъ въ отсутствіи всего какихъ-нибудь минутъ шестнадцать, не болѣе того; тѣмъ не менѣе "Соединенное Товарищество Негодяевъ" привлекло его къ отвѣтственности и взыскало за потерянное время"...
   Подъ предлогомъ, что у меня болитъ голова, я поспѣшилъ извиниться и уйти домой. А въ свой дневникъ я внесъ: "Еще одинъ испорченный вечеръ"... благодаря этому непріятному бродягѣ-болтуну. И тутъ же, рядомъ съ этой записью, я вклеилъ сильное ругательство; а на слѣдующій день, потерявъ всякое терпѣніе, я собралъ свои вещи и покинулъ островъ...
   А этотъ человѣкъ вѣдь чуть что не съ самаго начала казался мнѣ лгуномъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Этотъ рядъ точекъ указываетъ на промежутокъ времени въ нѣсколько лѣтъ. Къ концу этого промежутка то мнѣніе, которое я осмѣлился высказать въ послѣдней изъ вышеприведенныхъ фразъ моего дневника, нашло себѣ удивительное и вполнѣ достовѣрное подтвержденіе ее стороны людей, для которыхъ это не представляло никакой выгоды.
   Однажды утромъ Маркисса нашли мертвымъ у него же въ комнатѣ. Онъ повѣсился на балкѣ; на груди у него была приколота бумажка, на которой его рукою была написана просьба къ его друзьямъ не подозрѣвать въ его смерти ни въ чемъ неповинныхъ людей, такъ какъ это было дѣломъ его собственныхъ рукъ.
   Тѣмъ не менѣе, присяжные вынесли поразительно-странный приговоръ, по которому "смерть его была дѣломъ рукъ одной или нѣсколькихъ неизвѣстныхъ личностей".
   Они объявили, что непоколебимое постоянство въ характерѣ Маркисса въ теченіе тридцати лѣтъ служитъ крупнымъ и вѣрнымъ доказательствомъ того, что, какое онъ ни сдѣлалъ бы заявленіе о чемъ бы то ни было, его слѣдовало немедленно и безповоротно признать за "ложь". Они даже пошли дальше въ своемъ убѣжденіи и заявили, что не вѣрятъ въ его смерть, а какъ неопровержимое доказательство своей правоты привели тотъ фактъ, что "онъ самъ" написалъ, что умеръ. Они упросили прокурора отложить похороны на возможно болѣе дальній срокъ, и ихъ просьба была уважена. Такимъ образомъ, несмотря на знойный, тропическій климатъ Лахайна, гробъ его стоялъ незаколоченнымъ цѣлыхъ семь дней и тогда только судьи праведные повѣрили. Но они не успокоились на этомъ, а измѣнили только самый текстъ своего приговора на самоубійство человѣка, у котораго умъ совращенъ съ пути истиннаго.
   -- Потому что (прибавляли они) онъ, вѣдь самъ говоритъ, что онъ мертвъ и дѣйствительно умеръ. А развѣ онъ сказалъ бы правду, еслибъ оставался при своемъ умѣ?
   -- Конечно "нѣтъ", сэръ!
  

ГЛАВА XXXIII.

Возвращеніе въ Санъ-Франциско.-- Корабельныя удовольствія.-- Приготовленіе къ нравоученію.--Обезпечена цѣнная помощь.-- Моя первая попытка.-- Слушатели въ увлеченіи.-- "Конецъ вѣнчаетъ дѣло".

   Побродивъ съ полгода по островамъ, я сѣлъ на парусное судно и съ сожалѣніемъ вернулся въ Санъ-Франциско. Великолѣпное это было путешествіе, во всѣхъ отношеніяхъ; но ни единаго не испытали мы приключенія, если не считать за событіе двухнедѣльный полный штиль, который продержалъ насъ на разстояніи тысячи восьмисотъ миль отъ ближайшаго берега. Киты, попадавшіеся намъ, сдѣлались такими ручными, что изо-дня въ-день рѣзвились вокругъ судна вмѣстѣ съ дельфинами и, акулами, очевидно, нимало не стѣсняясь нашимъ присутствіемъ. За неимѣніемъ другой забавы, мы швыряли въ нихъ пустыми бутылками. Цѣлыя сутки спустя послѣ того мы же видѣли эти самыя бутылки на зеркальной поверхности моря у самаго носа нашего судна, что могло служить вѣрнымъ доказательствомъ полной неподвижности нашего корабля. Затишье было самое полное и на морской поверхности не видно было ни одной морщинки. Цѣлый день и часть послѣдующей ночи мы пробыли такъ близко отъ другого корабля, котораго теченіемъ загнало къ намъ въ такое близкое сосѣдство, что мы даже могли разговаривать съ пассажирами. Мы представились другъ другу, назвавъ себя по именамъ, и довольно таки близко познакомились съ людьми, которыхъ не видывали никогда, ни до, ни послѣ нашей встрѣчи.
   Насъ всѣхъ было только пятнадцать пассажировъ, и, чтобы вы яснѣе видѣли, до какой степени мы ощущали недостатокъ въ занятіяхъ и въ развлеченіяхъ, я вамъ только одно скажу: мы всѣ, мужчины, ежедневно во время штиля большую часть времени посвящали тому, что садились на пустую бутылку отъ шампанскаго и всѣми силами старались вдѣть нитку въ иголку безъ того, чтобы каблуками прикоснуться къ палубѣ или упасть съ бутылки; а дамы возсѣдали подъ сѣнью гротъ-мачты (главнаго паруса) и съ величайшимъ любопытствомъ слѣдили за исполненіемъ этихъ важныхъ условій.
   Я вернулся въ Санъ-Франциско безъ средствъ и безъ занятій. Я ломалъ себѣ голову, стараясь найти спасительный исходъ изъ этого критическаго положенія, и, наконецъ, надумалъ... прочесть публичную лекцію!
   Я взялъ и написалъ ее въ лихорадочной тревогѣ и въ напряженномъ ожиданіи. Я показалъ ее нѣсколькимъ изъ моихъ пріятелей, но они всѣ неодобрительно качали головой, увѣряя меня, что никто не придетъ меня слушать и что я только покрою себя позоромъ. Они увѣряли, что, такъ какъ я никогда не говорилъ публично, то непремѣнно, сообщая свою статью публикѣ въ "устной" передачѣ, я буду запинаться.
   Тутъ я пришелъ въ отчаяніе.
   Но одинъ изъ присутствующихъ, нѣкій издатель, хлопнувъ меня по спинѣ, строго приказалъ мнѣ не унывать, а нанять самый большой домъ во всемъ городѣ и пускать въ него не иначе, какъ по билетамъ, взимая плату въ одинъ долларъ за билетъ. Мнѣ пришлось по вкусу такое смѣлое предложеніе, обнаруживающее, однако, много практической, свѣтской мудрости.
   Этотъ совѣтъ подкрѣпилъ еще содержатель нѣсколькихъ театровъ, который предложилъ мнѣ свое прекрасное, новое зданіе "Оперы" за полцѣны -- за пятьдесятъ долларовъ. Съ отчаянія я согласился взять его, но въ кредитъ, имѣя на это достаточно основаній. Въ какихъ-нибудь три дня я напечаталъ и разослалъ объявленій на сумму въ полтораста долларовъ, и за это время чувствовалъ себя самымъ несчастнымъ, самымъ трусливымъ существомъ на всемъ прибрежьѣ Тихаго Океана..
   Я не могъ спать, да и кто могъ бы при такихъ условіяхъ? Другіе могли видѣть шутку въ послѣдней строкѣ моего объявленія, но для меня она была полна печали, и я съ содроганіемъ сердца писалъ: "Входъ открытъ съ семи съ половиною часовъ. Мученье начинается въ восемь часовъ". Съ тѣхъ поръ эта строка оказывала и другимъ большія услуги: ею часто пользовались для объявленія о представленіяхъ.
   Я встрѣчалъ ее даже въ газетахъ и въ объявленіяхъ, напоминавшихъ школьникамъ, что близокъ конецъ ихъ каникулъ и что скоро начнется новый учебный сезонъ.
   По мѣрѣ того, какъ проходили эти три дня ожиданій, я все болѣе и болѣе чувствовалъ себя несчастнымъ. Я продалъ двѣсти билетовъ моимъ личнымъ друзьямъ, но все-таки боялся, что они не придутъ. Моя лекція, которая сначала казалась мнѣ "юмористичной", постепенно становилась все болѣе и болѣе скучной, такъ что подъ конецъ въ ней не осталось ни тѣни юмора, и я сожалѣлъ, что не могъ внести на сцену гробъ и обратить всю свою затѣю въ погребеніе. Наконецъ, мною овладѣлъ такой паническій страхъ, что я пошелъ къ троимъ своимъ пріятелямъ, которые отличались своимъ гигантскимъ ростомъ, любезностью и громовымъ голосомъ, и сказалъ имъ:
   -- Я провалю свою выдумку. Шутки мои такъ слабы, что никто ихъ вѣрно не замѣтитъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы заняли мѣста въ партерѣ и пришли бы мнѣ на помощь.
   Они согласились; послѣ чего я отправился къ супругѣ одного извѣстнаго гражданина и просилъ ее сдѣлать мнѣ большое одолженіе, занять вмѣстѣ съ мужемъ крайнюю ложу съ лѣвой стороны, гдѣ они будутъ на виду у всего зала. Я объяснилъ ей, что мнѣ будетъ очень нужна ея помощь, что я повернусь къ ней лицомъ и улыбнусь въ видѣ сигнала, какъ только отпущу не совсѣмъ понятную шутку.
   -- И тогда,-- прибавилъ я,-- не старайтесь додуматься до ея смысла, а сразу "откликнитесь" на нее.
   Она обѣщала.
   На улицѣ мнѣ повстрѣчался незнакомый человѣкъ. Онъ былъ немножко на-веселѣ, онъ весь сіялъ и улыбался добродушно. Онъ сказалъ:-- Меня зовутъ Томъ Сойеръ. Вы, конечно, не знаете меня, но это ничего не значитъ! У меня нѣтъ ни одного единаго цента за душой, но если бы вы только знали, какое у меня желаніе посмѣяться, вы бы навѣрно дали мнѣ билетикъ. Ну-съ, что вы скажете на это?
   -- А вы какъ смѣетесь,-- спросилъ я въ отвѣтъ,-- спроста или какъ критикъ?-- Моя протяжная, убогая рѣчь такъ поразила его, что онъ тотчасъ же преподнесъ мнѣ образчикъ своего смѣха и я, убѣдившись въ необходимыхъ для меня качествахъ его, далъ ему билетъ и назначилъ мѣсто въ центрѣ второго круга, возложивъ на него отвѣтственность за эту часть зала. Затѣмъ, преподавъ ему наставленіе, какъ понимать мои "непонятныя шутки", я ушелъ и оставилъ его продолжать смѣяться надъ новизною моей выдумки.
   Въ самый послѣдній изъ трехъ роковыхъ дней я не могъ ничего ѣсть; я только страдалъ и мучился.
   Я публиковалъ, что въ этотъ день можно получать въ кассѣ оставшіеся билеты. Въ четыре часа пополудни поплелся я въ театръ, чтобы посмотрѣть, продано ли сколько-нибудь билетовъ. Кассира не было на мѣстѣ; касса закрыта. Я долженъ былъ поскорѣе втянуть въ себя воздуху, а не то бы у меня сердце выпрыгнуло наружу.
   -- Ничего не продано,-- сказалъ я самъ себѣ.-- Я долженъ былъ это заранѣе предвидѣть.
   Я сталъ уже подумывать о самоубійствѣ, о томъ, чтобы притвориться больнымъ или обратиться въ бѣгство; я серьезно подумывалъ о нихъ, все время находясь въ большомъ страхѣ и огорченіи. Но, разумѣется, я долженъ былъ подавить въ себѣ эти мысли и приготовиться встрѣтить свою участь. Я не могъ дождаться половины восьмого, мнѣ хотѣлось поскорѣй увидѣть весь ужасъ своего положенія и положить конецъ этому дѣлу. Такое чувство, несомнѣнно, испытываютъ приговоренные къ казни чрезъ повѣшеніе.
   Въ шесть часовъ я по заднимъ улицамъ и закоулкамъ прокрался въ театръ и вошелъ въ него черезъ черный ходъ. Спотыкаясь въ потемкахъ и стукаясь о декораціи, я добрался до сцены.
   Мракъ и тишина царили въ залѣ, пустота чувствовалась подавляющая...
   Я опять вернулся въ темноту, за декораціи, и въ продолженіе полутора часа предавался всякимъ ужасамъ, оставаясь совершенно равнодушнымъ ко всему остальному... Но вотъ послышался какой-то гулъ... Онъ все разростался и перешелъ въ настоящій грохотъ и громъ рукоплесканій...
   Волосъ у меня сталъ дыбомъ. Все это происходило такъ близко отъ меня и такъ меня оглушало!
   Наступила пауза... потомъ другая, третья... И не успѣлъ я хорошенько собраться съ духомъ, какъ уже очутился на сценѣ, глазѣя на цѣлое море лицъ, ошеломленный яркимъ освѣщеніемъ и содрогаясь каждымъ своимъ членомъ, полумертвый отъ страха и ужаса.
   Залъ былъ полонъ, и центръ, и обѣ стороны его.
   Волненіе у меня въ сердцѣ, въ ногахъ и въ мозгу длилось съ добрую минуту и тогда только я могъ совладать съ собою, тогда былъ въ состояніи подмѣтить великодушіе и радушное, дружеское ко мнѣ расположеніе на лицахъ людей, которые были здѣсь, передо мною. Мало-по-малу мой страхъ улегся; я началъ говорить...
   Въ продолженіе двухъ-трехъ минутъ я былъ счастливъ и доволенъ. Мои трое главныхъ союзниковъ, со своими низшими помощниками, были на-лицо, тутъ же, въ партерѣ, сидя всѣ вмѣстѣ, вооруженные каждый тяжелой тростью; они были готовы подхватить малѣйшее проявленіе юмора. И въ самомъ дѣлѣ, при каждой шуткѣ они стучали тростью и смѣялись, растягивая ротъ до ушей. Сойеръ, веселое лицо котораго краснымъ пятномъ выдѣлялось въ центрѣ второго круга, подхватывалъ ихъ дружный смѣхъ, а за нимъ уже заливался хохотомъ и весь театръ. Никогда еще плоскія шутки не имѣли такого царственно-великолѣпнаго успѣха. Когда же я заговорилъ внушительнымъ тономъ о серьезномъ предметѣ (то былъ мой "конекъ"), весь залъ притаился, слушая меня въ глубокомъ молчаніи, и это мнѣ понравилось гораздо больше, чѣмъ всякіе апплодисменты.
   Дойдя до заключительныхъ словъ, я нечаянно повернулся лицомъ къ м-ссъ *** и замѣтилъ ея пристальный, выжидательный взглядъ. Я мигомъ вспомнилъ нашъ съ нею разговоръ и, уже несмотря ни на какія усилія, не могъ не улыбнуться. Она приняла это за условный сигналъ и живо закатилась мягкимъ смѣхомъ, который привелъ всѣхъ слушателей въ умилительный восторгъ. Взрывъ хохота, который тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ раздался, былъ настоящимъ торжествомъ, увѣнчавшимъ тотъ вечеръ.
   Я подумалъ, что добросовѣстно трудившійся Сойеръ долженъ подавиться отъ смѣху; что же касается тростей, онѣ работали, какъ въ рукахъ у ломовыхъ... Но мои крохи патетическаго вдохновенія пропали понапрасну; ихъ приняли на вѣру, за искреннюю, преднамѣренную шутку, за самую главную во всей лекціи, и я поступилъ вполнѣ благоразумно, не мѣшая ей сойти за таковую.
   На утро всѣ газеты заговорили обо мнѣ съ полнымъ доброжелательствомъ; у меня явился аппетитъ... вмѣстѣ съ большой суммой денегъ!
   "Конецъ вѣнчаетъ дѣло!.."
  

ГЛАВА XXXIV.

Разбойники.-- Предсказаніе.-- Грандіозная шутка.-- Прости, Калифорнія!-- Большія перемѣны.-- Нравоученіе.

   Теперь я смѣло выступалъ въ качествѣ лектора, пользуясь къ тому же полною свободой дѣйствій, такъ какъ публичныя лекціи были товаромъ, неизвѣстнымъ на прибрежьѣ Тихаго океана. Въ настоящее время, я полагаю, онѣ не такъ рѣдки. Я взялъ съ собою въ качествѣ агента одного изъ своихъ старыхъ пріятелей. Въ продолженіе двухъ-трехъ недѣль мы съ нимъ разъѣзжали по Невадѣ и по Калифорніи и для насъ очень скоро и пріятно прошло это время.
   За два дня до моей лекціи въ Виргиніи, въ двухъ миляхъ отъ этого города были ограблены два дилижанса (двѣ почтовыхъ кареты). Это дерзкое нападеніе было совершено на разсвѣтѣ шестью разбойниками въ маскахъ. Вскочивъ на подножки каретъ и приставивъ револьверы къ головамъ возницы и прочихъ пассажировъ, они потребовали, чтобы всѣ вышли оттуда. Когда это требованіе было исполнено, разбойники тотчасъ же отобрали у всѣхъ часы и всѣ деньги, до послѣдняго цента включительно. Затѣмъ они взяли и взорвали порохомъ денежные ящики и вынули изъ нихъ всѣ наличныя деньги.
   Предводитель этой шайки разбойниковъ былъ маленькій, рѣшительный человѣчекъ; молва объ его энергіи, объ его неустрашимости была у всѣхъ въ устахъ, когда мы пріѣхали въ Виргинію.
   Прочитавъ лекцію въ этомъ городѣ, на слѣдующій же вечеръ я прошелся по здѣшнему пустынному, такъ называемому "раздѣлу" ("divide" букв. означаетъ "раздѣлъ", промежуточное пространство) и дальше внизъ до "Златой горы"; я и тамъ прочелъ лекцію, по окончаніи которой, заговорившись съ однимъ товарищемъ, я пустился въ обратный путь въ одиннадцать часовъ вечера.
   Мѣстность, лежавшая между этими двумя городами, то есть Виргиніей и "Златой горой", представляла собою незаселенную, безлюдную возвышенность, мѣсто происшествія двадцати "полунощныхъ" убійствъ и сотни разбоевъ. Взобравшись туда наверхъ, мы больше не могли ужь различить огней "Златой горы", оставшейся далеко позади, и погрузились во мракъ зловѣщей ночи. Вдобавокъ дулъ рѣзкій вѣтеръ и до костей пронизывалъ намъ злополучное тѣло, покрытое испариной.
   -- Говорю вамъ толкомъ, не нравится мнѣ это мѣсто!-- сказалъ Майкъ, мой агентъ.
   -- Не говорите вы такъ громко,-- остановилъ я его.-- Нечего напоминать кому бы то ни было, что мы здѣсь.
   Въ эту самую минуту со стороны Виргиніи къ намъ подошла какая-то неясно очерченная фигура, мужская, очевидно. Фигура шла прямо на меня и я посторонился, чтобы дать ей дорогу. Но неизвѣстный опять загородилъ мнѣ путь и только тутъ мнѣ бросилось въ глаза, что онъ въ маскѣ; мало того, онъ приставлялъ что то такое къ самому моему носу... я услышалъ подозрительное щелканье и замѣтилъ неясныя очертанія револьвера.
   Отстраняя рукою дуло, я сказалъ:
   -- Не дѣлайте этого!
   Онъ грубо крикнулъ:
   -- Ваши часы и деньги!
   Я возразилъ:
   -- Вы можете ихъ получить, я даже... съ большимъ удовольствіемъ... Только пожалуйста отведите отъ меня револьверъ. Онъ возбуждаетъ во мнѣ трепетъ.
   -- Безъ замѣчаній! Подавайте сюда ваши деньги.
   -- Ну, разумѣется, я...
   -- Руки кверху! И думать не смѣть хвататься за оружіе! Руки поднять... Да выше!
   Я держалъ руки прямо надъ головою.
   Молчаніе. И потомъ вдругъ опять:
   -- Ну, что жъ, дадите вы мнѣ ваши деньги или нѣтъ?
   -- Ну, разумѣется... я...
   -- Поднять руки кверху! Что жь, или вы хотите, чтобы я размозжилъ вамъ голову прикладомъ?.. Выше!
   Я опять поднялъ руки высоко надъ головой.
   И опять молчаніе.
   -- Дадите ли вы ваши деньги или нѣтъ? Ага! Опять? Поднять руки кверху! Клянусь Богомъ, вамъ такъ и хочется, чтобы я непремѣнно размозжилъ вамъ голову!
   -- Да что же вамъ угодно, милый другъ? Я вѣдь, сколько могу, и безъ того стараюсь всячески вамъ угодить. Вы требуете денегъ? И прекрасно! Я вамъ достану ихъ, какъ только это будетъ можно... Но вы велите поднять руки кверху. Еслибъ вы только... Ахъ, нѣтъ, не надо! Что-о? Всѣ шестеро на меня одного? Прошу васъ, отведите прочь отъ моего лица вашъ револьверъ, нѣтъ, ваши револьверы!.. Пожалуйста не надо! Съ каждымъ разомъ, что щелкаетъ курокъ, у меня разливается желчь. Если у васъ есть мать... хоть у кого-нибудь изъ васъ... или, если хоть у кого-нибудь изъ васъ была когда-нибудь родная мать... или старушка бабушка... или...
   -- Стой!.. Отдадите ли вы мнѣ ваши деньги или нѣтъ? Или мы вынуждены будемъ... Ну, ну, ну! Еще тамъ чего? Руки кверху!
   -- Господа! Я знаю, вы вѣдь джентльмены... Это сейчасъ же видно по...
   -- Молчать! Если вамъ, молодой человѣкъ, угодно шуточки шутить, то прошу васъ для этого избрать другое время и другое мѣсто. Наше дѣло серьезное, не шуточное!
   -- Вы съ мясомъ вмѣстѣ вырываете у меня мое мнѣніе! Всѣ похороны, на которыхъ я когда-либо бывалъ, кажутся просто комедіей въ сравненіи съ этимъ приключеніемъ. Нѣтъ, какъ подумаешь...
   -- Чортъ возьми вашу пустую трескотню! Деньги ваши подайте! Деньги, деньги... Стой!.. Руки кверху!
   -- Господа! Ну, будьте же благоразумны! Вѣдь вы же сами видите, въ какомъ я состояніи... Да не держите же такъ близко револьверъ! Я даже слышу запахъ пороха... Вы видите же сами, въ какомъ я положеніи... Еслибъ у меня было не двѣ, а четыре руки!.. Такъ, чтобъ я могъ держать кверху двѣ, а...
   -- Душить его! Заткнуть ему глотку! Спровадить его на тотъ свѣтъ!
   -- Нѣтъ, джентльмэны, не надо! Никто изъ васъ и не вспомнитъ про того, другого... Отчего бы нѣкоторымъ, напримѣръ.... Уфъ! Да возьмите жь его прочь.... прошу васъ! Джентльмэны, вы видите, я принужденъ держать руки кверху и, слѣдовательно, не могу самъ достать свои деньги... Но, если вы благоволите сами достать ихъ за меня... я готовъ отплатить вамъ тѣмъ же, какъ только...
   -- Борегоръ, обыскать его! И если онъ опять вздумаетъ шевельнуть челюстью... вы раздробите ее пулей. Ты, Стопуолъ, помоги Борегору!
   А затѣмъ остальные трое, вмѣстѣ съ маленькимъ, но удаленькимъ юркимъ вожакомъ, направились къ моему спутнику, Майку, и бросились обыскивать его. Я былъ до такой степени взволнованъ, что мучился желаніемъ забросать шутливыми разспросами двоихъ разбойниковъ, державшихъ меня, разспросами объ ихъ товарищахъ, предводителяхъ возмущенія на Югѣ; но, принимая во вниманіе приказаніе, которое они получили, съ моей стороны было лишь естественной предосторожностью промолчать. Когда же у меня было отнято все: часы, деньги и множество весьма ничтожныхъ по цѣнѣ бездѣлушекъ, я предположилъ, что я свободенъ, и тотчасъ же, запустивъ свои окоченѣвшія руки въ свои пустые карманы, началъ было самымъ безобиднымъ образомъ отплясывать на мѣстѣ, чтобы дать согрѣться ногамъ и оживить свою запоздалую смѣлость. Но вдругъ всѣ пистолеты направились къ моей головѣ и раздался приказъ:
   -- Смирно!.. Руки кверху! Держите же ихъ кверху!
   Майка поставили также рядомъ со мною, съ строжайшимъ приказаніемъ держать руки такъ же точно, "кверху", надъ головою, какъ и мнѣ; вслѣдъ затѣмъ атаманъ шайки сказалъ:
   -- Борегоръ, спрячься-ка вонъ за тѣмъ большимъ камнемъ. Филь Шериданъ, ты стань позади вонъ того; Стопуолъ-Джэксонъ, стань за тѣмъ вонъ шалфейнымъ кустомъ. Взведите курокъ и нацѣльтесь въ этихъ молодцовъ, и если они чуть опустятъ руки въ теченіе десяти минутъ или двинутъ своимъ "бревномъ" (ногою), пусть себѣ получаютъ на орѣхи!
   И трое разбойниковъ исчезли въ указанныхъ имъ засадахъ, а трое остальныхъ исчезли въ туманномъ сумракѣ, по дорогѣ въ Виргинію.
   Водворилась мертвая, подавляющая тишина. Холодъ была жесточайшій.
   Надо кстати васъ предупредить, что все это приключеніе было не что иное, какъ простая шутка, а разбойники никто иные, какъ наши же собственные друзья и товарищи, нарядившіеся въ маску. Кромѣ дѣйствовавшихъ шестерыхъ, еще человѣкъ двадцать лежало по близости, въ какихъ-нибудь десяти футахъ разстоянія отъ насъ, подслушивая, что у насъ тутъ происходитъ. Мой агентъ и товарищъ Майкъ знали все это прекрасно и сами были ихъ соучастниками въ этой шуткѣ; но я-то ничего объ этомъ не подозрѣвалъ и принималъ все за чистую монету, какъ это ни было для меня непріятно.
   Простоявъ посреди дороги минутъ пять, какъ парочка какихъ-нибудь идіотовъ, съ воздѣтыми "горѣ" руками, и замерзая постепенно, Майкъ сталъ чувствовать, что его интересъ къ этой забавѣ начинаетъ ослабѣвать, и проговорилъ:
   -- Нашъ срокъ прошелъ вѣдь, да?
   -- Нѣтъ!.. Замолчите! Или вамъ хочется подвергнуть себя страшнѣйшему риску съ этими кровожадными негодяями?
   Но вдругъ, помолчавъ, Майкъ возразилъ:
   -- Теперь, во всякомъ случаѣ, срокъ уже прошелъ! Я насквозь промерзъ...
   -- Ну, что жь, и продолжайте себѣ мерзнуть. Лучше ужъ терпѣть холодъ, чѣмъ приволочь домой свои мозги въ корзинѣ! Весьма возможно, что нашъ срокъ дѣйствительно прошелъ, но "почемъ" мы можемъ знать? У насъ вѣдь нѣтъ часовъ, чтобъ можно было справиться. Я не хочу обсчитывать этихъ господъ: я хочу имъ отмѣрить полной мѣрой. Я такъ считаю, что мнѣ нужно или умереть, или простоять здѣсь минутъ пятнадцать. Совѣтую и вамъ: лучше не шевелитесь!
   Такимъ образомъ, самъ того не подозрѣвая, я заставилъ одного изъ шутниковъ почувствовать отвращеніе къ его собственной шуточной затѣѣ. Когда мы, наконецъ, опустили руки, онѣ ныли отъ холода и отъ усталости; когда мы, крадучись, но шли прочь, подальше, мое злополучное, окоченѣвшее тѣло было въ такомъ жалкомъ состояніи, что даже никакой страхъ передъ мыслью: "Вдругъ срокъ еще не прошелъ и насъ вотъ-вотъ догонятъ разбойницкія пули?" не могъ отвлечь моего вниманія отъ моихъ страданій.
   Шутя надо мною, мои мнимые разбойники-грабители главнымъ образомъ подшутили надъ собою. Добрыхъ два часа прождали они меня наверху горы, на холоду, прежде чѣмъ дождались, а въ этомъ было для нихъ мало забавнаго. Ихъ такъ пронялъ холодъ, что недѣли двѣ спустя они все еще не могли согрѣться!
   Вдобавокъ, мнѣ никогда и въ умъ не приходило, что они могутъ дѣйствительно лишить меня жизни для того, чтобы отобрать у меня деньги, которыя имъ было такъ легко заполучить, не прибѣгая къ подобной глупости. Вслѣдствіе этого, они, въ сущности, напугали меня далеко не въ той мѣрѣ, какая могла бы имъ дѣйствительно доставить потѣху, изъ-за которой имъ стоило бы такъ трудиться.
   Мнѣ только одно было страшно: какъ бы не выпалилъ который-нибудь изъ револьверовъ. Самая ихъ малочисленность уже была для меня увѣреніемъ, что кровь не будетъ даромъ пролита. Наконецъ, они были недостаточно смѣтливы и проворны. Имъ слѣдовало выслать противъ меня одного, только одного единственнаго разбойника съ двустволкой въ рукахъ, если ужь имъ такъ хотѣлось посмотрѣть, какъ я, авторъ этой книги, съ перепугу полѣзу на дерево.
   Тѣмъ не менѣе, я полагаю, что я больше всѣхъ, въ концѣ концовъ, пострадалъ отъ этой шутки и притомъ же въ такой формѣ, какой не могли предвидѣть мнимые разбойники. Въ то время, какъ меня пронизывалъ холодъ, а я самъ былъ въ испаринѣ, стоя на вершинѣ горы, я схватилъ простуду, которая перешла въ тяжкую болѣзнь, а вслѣдствіе нея руки мои находились въ бездѣйствіи цѣлыхъ три мѣсяца, къ тому же большихъ денегъ стоили мнѣ докторскіе рецепты. Съ тѣхъ поръ я не продѣлываю больше никакихъ шутокъ надъ своими товарищами и большею частью выхожу изъ себя, если подшучиваютъ надо мною.
   По моемъ возвращеніи въ Санъ-Франциско, я проектировалъ поѣздку въ Японію, а оттуда, направляясь къ западу, и вокругъ всего свѣта. Но желаніе увидѣть снова родныя мѣста заставило меня измѣнить этому намѣренію. Я взялъ себѣ койку на пароходѣ, распрощался съ самой благодатной въ мірѣ стороною и съ самымъ милымъ обществомъ сердечныхъ людей на всемъ нашемъ материкѣ и вернулся домой, въ Нью-Іоркъ, переѣхавъ черезъ перешеекъ. Это путешествіе, однако, не имѣло въ себѣ ничего праздничнаго, такъ какъ въ это время на пути среди насъ обнаружилась холера и намъ приходилось, что ни день, то опускать въ могилу по два, по три трупа.
   Послѣ моего продолжительнаго отсутствія родина показалась мнѣ довольно скучнымъ мѣстомъ. У большей половины людей, которыхъ я знавалъ прежде, еще дѣтьми, теперь выросли усы и баки; а изъ числа взрослыхъ людей, съ которыми я прежде былъ знакомъ, весьма немногіе здравствовали и наслаждались счастіемъ у семейнаго очага. За это время нѣкоторые изъ нихъ умерли, другіе сидѣли въ тюрьмѣ, а остальные кончили жизнь на висѣлицѣ.
   Всѣ эти перемѣны произвели на меня глубокое впечатлѣніе. Я удалился и, присоединившись къ знаменитой "Увеселительной поѣздкѣ на пароходѣ "Куэкеръ-Сити" {См. Маркъ-Твэнъ,"Простодушные заграницею".}, увезъ съ собою свои слезы въ чужіе края...
  

Нравоученіе.

   Если читатель думаетъ, что я съ нимъ покончилъ и что въ этой книгѣ нѣтъ нравоученія, онъ ошибается.
   Вотъ въ чемъ состоитъ ея нравоученіе:
   Если вы способны дѣлать дѣло, оставайтесь на родинѣ, у себя "дома", и пробивайте себѣ дорогу усерднымъ трудомъ. Но если, вы, такъ сказать, человѣкъ "не въ счетъ", уѣзжайте скорѣе "изъ дому", и тогда вамъ "придется" потрудиться,-- угодно вамъ это будетъ или неугодно, безразлично. Такимъ образомъ, вы сдѣлаетесь благословеніемъ Божіимъ для своихъ друзей тѣмъ, что перестанете имъ вредить и докучать.... если отъ вашихъ посѣщеній дѣйствительно страдаютъ тѣ, у кого вы бываете.
  

"Потѣшная" автобіографія.

   Двѣ или три личности, въ различныя времена, дали мнѣ понять, что въ часъ досуга онѣ были бы не прочь прочесть мою автобіографію, если бы я ее написалъ; поэтому я, наконецъ, уступаю этому горячему желанію публики и предлагаю исторію моей жизни.
   Я принадлежу къ знатному, старинному роду, начало котораго теряется въ древнихъ временахъ.
   Самый отдаленный изъ предковъ Твэновъ, о которомъ сохранились данныя въ видѣ документовъ, былъ другъ дома, нѣкто по имени Хиггинсъ. Это было въ одиннадцатомъ вѣкѣ, и наши предки жили въ то время въ Эбердинѣ, въ англійскомъ графствѣ Коркъ. Какъ случилось, что съ той поры нашъ многолѣтній родъ носилъ материнскую фамилію (за исключеніемъ, впрочемъ, если кто-нибудь изъ нихъ иной разъ въ шутку, чтобы избѣгнуть какой-либо глупости, принималъ вымышленное имя, почему мы такъ и не носили фамиліи Хиггинса), это остается тайной, которую никто и никогда такъ и не пытался разъяснить.
   Это своего рода неясный, но тѣмъ не менѣе миленькій романъ, а потому мы и оставимъ его въ покоѣ. Всѣ старые роды такъ и дѣлаютъ.
   Артуръ Твэнъ былъ довольно замѣчательный человѣкъ; онъ служилъ присяжнымъ повѣреннымъ на большой дорогѣ во времена Вильяма Рыжаго. Когда ему было лѣтъ около тридцати, онъ пошелъ въ одну изъ тѣхъ старинныхъ и роскошнѣйшихъ англійскихъ резиденцій, которая называется "Ньюгэтъ" (тюрьма въ Лондонѣ), пошелъ онъ туда по своему дѣлу, да такъ и не вернулся!
   Августъ Твэнъ, повидимому, произвелъ нѣчто вродѣ сенсаціи около 1160 года. Онъ былъ большой шутникъ, а потому случалось, что, взявъ въ руки и вычистивъ свою старую саблю, онъ темной ночкой забирался въ укромное мѣстечко, гдѣ и принимался колоть этою самой саблей всѣхъ прохожихъ, да такъ ловко, что они прыгали и плясали. Онъ ужь такъ и родился юмористомъ. Но, предаваясь этой миленькой забавѣ, онъ вѣрно въ ней зашелъ немножко далеко: въ то время, какъ онъ обиралъ одного изъ прохожихъ, имъ убитаго, его накрыла полиція, а правительство лишило его одной части тѣла, помѣстивъ ее на очень хорошемъ и "высокомъ" мѣстѣ Тампль-Бара, откуда она также могла забавляться созерцаніемъ прохожихъ. Никакое другое положеніе не нравилось ему до такой степени, какъ это, и ни въ какомъ другомъ онъ не могъ такъ долго удержаться.
   Затѣмъ, въ продолженіе послѣдующихъ двухсотъ лѣтъ на нашемъ фамильномъ "древѣ" значится цѣлый рядъ солдатъ; это все благородные, смѣлые воины, которые выступали въ бой не иначе, какъ съ пѣснями, тотчасъ же позади войска, а отступали впереди, перекрикивая всѣхъ другихъ.
   Пусть это послужитъ укоромъ покойному старику Фруассару въ томъ, что онъ съострилъ довольно тупо по поводу нашего фамильнаго "древа". Онъ, напримѣръ, сказалъ, что оно все имѣло одну только вѣтвь, да и та состояла вся изъ прямыхъ угловъ и приносила плоды какъ зимой, такъ и лѣтомъ.
   Въ началѣ пятнадцатаго вѣка встрѣчается у насъ "Красавецъ" Твэнъ, по прозвищу "Ученый". Онъ обладалъ чудеснымъ пречудеснымъ почеркомъ и такъ искусно умѣлъ подражать почерку другихъ людей, что можно было умереть со смѣху!
   Этотъ талантъ и ему самому далъ возможность очень долго и много забавляться. Однако, съ теченіемъ времени онъ подрядился на работу и заключилъ контрактъ въ качествѣ каменщика. Тѣмъ не менѣе за все это время, пока онъ находился на службѣ, которая съ небольшими промежутками продолжалась всего сорокъ два года, онъ вполнѣ позналъ сладости бытія и умеръ, такъ сказать, "у дѣлъ". И за все это время имъ были такъ довольны, что не успѣвалъ онъ отбыть одного срока, какъ уже правительство назначало ему еще новый. Это былъ положительно любимецъ правительства!
   Онъ пользовался также расположеніемъ своихъ сотоварищей и былъ выдающимся членомъ ихъ тайнаго и благотворительнаго общества, которое называлось "Цѣпной камандой". Онъ всегда носилъ коротко остриженные волосы, предпочиталъ всякому другому полосатое платье и умеръ, оплакиваемый правительствомъ. Въ немъ родина понесла большую потерю. Онъ отличался такимъ постоянствомъ!..
   Нѣсколько лѣтъ спустя у насъ былъ знаменитый Джонъ-Морганъ Твэнъ. Явился онъ въ эту страну вмѣстѣ съ Колумбомъ, въ 1492 году, въ качествѣ пассажира у него на кораблѣ. Онъ, кажется, былъ непокойнаго, придирчиваго нрава. Во время переѣзда онъ все жаловался на ѣду и грозилъ, что сойдетъ на берегъ, если не будетъ перемѣны; онъ требовалъ себѣ свѣжей "бѣшеной рыбы".
   Почти не проходило дня, чтобы онъ не шатался совершенно попусту по кораблю отъ нечего дѣлать; онъ задиралъ носъ и поднималъ на смѣхъ самого командира, говоря, что Колумбъ, по всей вѣроятности, и самъ-то не знаетъ, куда онъ идетъ, и, должно быть, никогда еще тамъ не бывалъ.
   Извѣстный крикъ: "Земля, земля!" проникъ къ каждому въ сердце, но только не къ нему. Посмотрѣвъ недолго въ прокопченое стеклышко на тонкую полоску вдали, въ морѣ, онъ произнесъ:
   -- Ну, ее къ чорту, вашу землю! Это -- плотъ!
   Когда этотъ пассажиръ довольно сомнительнаго достоинства сѣлъ на корабль, при немъ былъ только листъ старой газеты, содержавшій: 1) носовой платокъ съ мѣткою "B. G.", 2) одинъ бумажный носокъ съ мѣткой "L. W. С.", 3) одинъ шерстяной носокъ съ мѣткой "D. F." и 4) ночная рубаха съ мѣткой "О. M. R.".
   Несмотря на это, онъ безпокоился о своемъ "чемоданѣ" и гордился имъ всю дорогу больше, чѣмъ могли гордиться своими пожитками всѣ остальные пассажиры, вмѣстѣ взятые.
   Когда корабль накренялся и "черпалъ носомъ", а руль переставалъ повиноваться, безпокойный пассажиръ отодвигалъ свой чемоданъ подальше назадъ и затѣмъ слѣдилъ за тѣмъ, какое впечатлѣніе это произведетъ. Если судно опускалось и "черпало кормой", онъ тотчасъ же просилъ Колумба отрядить нѣсколькихъ человѣкъ, чтобы отнести въ сторону его "багажъ".
   Во время бури приходилось хватать его за горло и душить, чтобы его отчаянные вопли о его чемоданѣ не мѣшали морскимъ чинамъ слышать команду.
   Противъ него не было никакого опредѣленнаго, прямого обвиненія въ неблагопристойномъ поведеніи. Но въ корабельномъ лагѣ обозначено его присутствіе подъ названіемъ "курьезнаго обстоятельства", такъ какъ онъ на корабль явился съ багажомъ, завернутымъ въ газетный листъ, а удалился съ багажемъ, заключавшимся въ четырехъ чемоданахъ, въ плетеной корзинкѣ и въ двухъ корзинахъ изъ подъ шампанскихъ бутылокъ.
   Когда онъ вслѣдъ затѣмъ вернулся на корабль и дерзко и развязно принялся намекать на то, что у него недостаетъ нѣкоторыхъ вещей, а потомъ началъ шарить въ багажѣ другихъ пассажировъ, послѣдніе возмутились и выбросили его за бортъ.
   Они все ожидали, что онъ вотъ-вотъ выплыветъ на поверхность; но прошло не мало времени, а на водѣ, которая все убывала, не появлялось ни одного пузыря. Между тѣмъ, пока всѣ были еще заняты разглядываніемъ воды за бортомъ, вдругъ бросилось въ глаза одно странное обстоятельство, а именно, что судно неслось по теченію, а якорная цѣпь свободно свѣсилась съ корабельнаго носа.
   На возвышенномъ старомъ лагѣ мы находимъ по этому поводу нижеслѣдующую оригинальную запись: "Къ счастію, было во-время замѣчено, что безпокойный пассажиръ пошелъ ко дну, а тамъ оторвалъ якорь и продалъ его проклятымъ дикарямъ, говоря имъ, что онъ его "нашелъ". "Этакій негодяй!"
   Но все же и у этого нашего предка были хорошіе, благородные порывы, и мы съ гордостью отмѣчаемъ тотъ фактъ, что онъ былъ первымъ изъ числа "блѣднолицыхъ", который заинтересовался дѣломъ образованія и воспитанія нашихъ индѣйцевъ. Онъ выстроилъ весьма помѣстительную тюрьму, воздвигъ висѣлицу и до послѣдняго дня своей, жизни утверждалъ съ удовольствіемъ, что изъ всѣхъ преобразователей этой страны онъ имѣлъ самое обуздывающее, самое облагораживающее вліяніе на индѣйцевъ.
   Но тутъ, на этомъ фактѣ, лѣтопись перестаетъ быть такой откровенной и словоохотливой и внезапно прерывается на томъ, что старикъ-путешественникъ отправился присутствовать на повѣшеніи перваго бѣлаго человѣка въ Америкѣ, но что при этомъ онъ получилъ такія поврежденія, что отъ нихъ же и умеръ.
   Правнукъ этого "Преобразователя" жилъ себѣ припѣваючи въ шестьсотъ которомъ-то году и въ нашихъ лѣтописяхъ былъ извѣстенъ подъ именемъ "Стараго адмирала", хотя въ исторіи и носилъ иные титулы. Онъ долгое время командовалъ легкой флотиліей, снабженной хорошими орудіями и многочисленнымъ экипажемъ; онъ же оказалъ большія услуги всей странѣ, способствуя дальнѣйшимъ успѣхамъ и развитію торговли. Всѣ суда, которыя онъ преслѣдовалъ и съ которыхъ не сводилъ своего орлинаго взора, совершали по необходимости быстрые рейсы черезъ океанъ. Если, несмотря на всѣ его усилія, какой-либо корабль продолжалъ двигаться не спѣша, имъ овладѣвало такое негодованіе, что онъ изъ себя выходилъ, забиралъ это судно съ собою, велъ его туда, гдѣ жилъ самъ, и тамъ выжидалъ возвращенія его владѣльцевъ, которые такъ за нимъ и не являлись. Онъ старался всѣми силами искоренить въ матросахъ этого корабля лѣнь и нерадѣніе; онъ заставлялъ ихъ плавать и маршировать. Онъ называлъ это ходить по половицѣ. Всѣмъ его ученикамъ нравилась эта система. По крайней мѣрѣ, разъ узнавъ его поближе, они уже больше не находили въ немъ ничего дурного. Если судохозяева долго не являлись за своими судами, онъ ихъ всегда предавалъ огню, чтобы не пропали даромъ страховыя преміи. Наконецъ, этотъ добрый старый морякъ скончался во цвѣтѣ лѣтъ и почестей. Убитая горемъ, бѣдная вдова его до самой своей смерти вѣрила, что, умри онъ на четверть часа раньше, онъ еще могъ бы вернуться въ жизни.
   Карлъ Генрихъ Твэнъ жилъ во второй половинѣ семнадцатаго столѣтія; онъ былъ ревностный католикъ и замѣчательный миссіонеръ. Онъ обратилъ въ христіанскую вѣру шестнадцать тысячъ островитянъ Южнаго моря, давъ имъ уразумѣть, что ожерелье изъ собачьихъ зубовъ и пара очковъ еще недостаточно представительная одежда для того, чтобы въ ней являться на богослуженіе. Очень и очень любила его его бѣдная паства! Послѣ его похоронъ они всѣ собрались (по выходѣ изъ ресторана) и со слезами на глазахъ говорили другъ другу, что онъ былъ добрымъ, усерднымъ миссіонеромъ, и сожалѣли, что онъ такъ недолго пробылъ съ ними.
   Па-го-то-ва-ва-пуккетевивисъ (Могучій охотникъ съ кабаньимъ окомъ) Твэнъ былъ украшеніемъ средины восемнадцатаго вѣка и усердно помогалъ генералу Браддоку противъ гоненій Вашингтона. Это и былъ тотъ предокъ, который семнадцать разъ стрѣлялъ въ Вашингтона, притаившись за деревомъ. До этого мѣста прекрасное романтическое преданіе является такимъ именно, какія встрѣчаются въ поучительныхъ сборникахъ повѣстей и разсказовъ. Но историческая правда нарушается серьезно, какъ только въ этомъ повѣствованіи начинается разсказъ о томъ, какъ дикарь послѣ семнадцатаго выстрѣла воспылалъ благоговѣйнымъ чувствомъ и торжественно провозгласилъ:
   -- Этотъ блѣднолицый Великимъ Духомъ предназначенъ для великаго подвига! Я ужь не смѣю больше поднимать на него мое кощунственное ружье!..
   На самомъ дѣлѣ онъ сказалъ вовсе не то, а нижеслѣдующее:
   -- Не стоило (икъ!) въ него стрѣлять. Этотъ блѣднолицый такъ ужасно пьянъ, что не можетъ смирно постоять на мѣстѣ, чтобы можно было настоящимъ образомъ подстрѣлить его. Я (икъ!)... я не могу себѣ позволить понапрасну тратить на него свои заряды.
   Вотъ почему онъ и остановился на семнадцатомъ выстрѣлѣ, по весьма простой и реальной причинѣ, которая рекомендуется и намъ, благодаря своей убѣдительной и правдоподобной окраскѣ.
   Я, помнится, всегда наслаждался разсказами изъ этой поучительной книги, но всегда у меня являлось какое-то предвидѣніе, что во время пораженія генерала Браддока каждый индѣецъ стрѣлявшій въ любого солдата по нѣскольку разъ (развѣ число два не можетъ разрастись въ семнадцать за какихъ-нибудь сто лѣтъ?) и не попавшій въ него, выводилъ заключеніе, что этотъ самый солдатъ и былъ предназначенъ Великимъ Духомъ для совершенія знаменитыхъ подвиговъ.
   Вотъ почему я боялся, что, можетъ быть, приключеніе съ Вашингтономъ имѣнно потому и не было забыто, что въ этомъ случаѣ пророчество оправдалось, а въ другихъ -- нѣтъ. Во всемъ мірѣ недостанетъ книгъ, чтобы въ нихъ хранить всѣ пророчества индѣйцевъ и другихъ не авторитетныхъ лицъ. Но можно было бы биткомъ набить карманъ пальто списками тѣхъ изъ пророчествъ, которыя уже осуществились.
   Здѣсь я долженъ замѣтить мимоходомъ, что нѣкоторые изъ моихъ предковъ до такой степени уже извѣстны въ исторіи подъ своими псевдонимами, что, по моему, не стоитъ останавливаться на этомъ или хотя бы упомянуть о нихъ въ родословномъ порядкѣ. Изъ числа такихъ предковъ можно, пожалуй, назвать: Ричарда Бринслэй Твэна, онъ же Гай Фоксъ; Джона-Вентворта Твэна, онъ же "Шестнадцати-канатный Джэкъ"; Вилльяма-Хогарта Твэна, онъ же Джэкъ Шеппердъ; Ананія Твэна, онъ же баронъ Мюнхаузенъ; Джона-Джорджа Твэна, онъ же капитанъ Киддъ; а тамъ пойдутъ еще: Джорджъ, Франсисъ Твэнъ, Томъ Пепперъ, Навуходоносоръ, Валаамова Ослица... Всѣ они принадлежатъ къ нашему же роду, но къ такой линіи его, которая довольно круто сворачиваетъ въ сторону отъ почтенной прямой линіи. Это въ сущности побочная линія, члены которой главнымъ образомъ тѣмъ и отличаются, что для достиженія извѣстности, которой мы вѣчно жаждали и добивались, они присвоили себѣ подлую привычку отправляться не на висѣлицу, а въ тюрьму.
   Если пишешь свою автобіографію, не хорошо доводить свою родословную слишкомъ близко къ настоящему времени; гораздо вѣрнѣй лишь слегка коснуться въ неопредѣленной формѣ воспоминаній о прадѣдахъ, а затѣмъ разомъ перескочить къ самому себѣ, какъ это я дѣлаю теперь. Я родился безъ единаго зуба во рту, и въ этомъ отношеніи король Ричардъ III имѣлъ надо мною значительное преимущество. Но зато я родился безъ горба и въ этомъ отношеніи преимущество было на моей сторонѣ. Родители мои не были ни слишкомъ бѣдные, ни слишкомъ честные люди.
   Но вотъ какая меня осѣнила мысль.
   Моя собственная исторія дѣйствительно показалась бы слишкомъ безцвѣтной въ сравненіи съ исторіей моихъ предковъ и потому было бы разумнѣе всего оставить ее ненаписанной до тѣхъ поръ, пока я не попаду на висѣлицу.
   Если бы въ нѣкоторыхъ другихъ біографіяхъ, которыя мнѣ довелось читать, прерывалась родословная таблица въ ожиданіи того, пока случится подобный же фактъ съ авторомъ ея, это было бы большимъ счастіемъ для читающей публики... Ну, а какъ думаете "вы" сами?

Конецъ.

  

Часть вторая.

ПРОСТОДУШНЫЕ ЗА ГРАНИЦЕЮ.

Teрпѣливѣйшему изъ читателей
и снисходительнѣйшему изъ критиковъ,
моей
старушкѣ-матери
съ любовью посвящается
эта книга.

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

   Первымъ моимъ порывомъ было пересмотрѣть эту книгу, прежде чѣмъ отправить ее, такъ сказать, на-показъ въ такое почтенное изданіе, какъ изданіе Таухнитца; но вторымъ и болѣе разсудительнымъ оказалось стремленіе оставить ее безъ поправокъ. Эта книга -- произведеніе юноши или, съ позволенія сказать, даже мальчика. Мужчина по возрасту, я былъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ сущимъ "неоперившимся" ребенкомъ. Но минули года и я сталъ мужчиной. Я много путешествовалъ съ тѣхъ поръ, многому научился и еще большему разучился. Какъ же послѣ этого взрослому человѣку пересматривать написанное ребенкомъ? Да это вовсе невозможно! Я тогда просто вышибъ бы кое-гдѣ по кирпичику своего невѣжества и втиснулъ бы по цѣлому комку еще нетвердыхъ знаній, изгналъ бы хрупкія надежды юноши и ввелъ бы на ихъ мѣсто расхолаживающую осторожность мужчины. Я уничтожилъ бы невольную непочтительность ребенка и замѣнилъ бы ее притворной и обманчивой назидательностью зрѣлаго человѣка. Я совершенно сгладилъ бы чадъ юношескихъ головокружительныхъ восторговъ и смѣнилъ бы ихъ обузданными и подавленными порывами взрослаго и его осмотрительными рѣчами... Въ итогѣ получилась бы настолько прекрасная книга, что впору было бы только употребить ее на растопки!..
   Да, я могъ бы написать всю эту книгу снова, но я не чувствую себя настолько компетентнымъ, чтобы взять на себя отвѣтственность ее исправить. Лучше оставить ее такъ, какъ она есть, нежели измѣнить ее, заставивъ смѣяться черезъ силу, однимъ кончикомъ рта, какъ юноша, а другимъ -- плакать, какъ плачутъ мужчины въ зрѣломъ возрастѣ...

Маркъ Твэнъ.

   Мартъ, 1879 г.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Эта книга не что иное, какъ отчетъ въ увеселительной поѣздкѣ. Если бы она была отчетомъ въ серьезной, ученой экспедиціи, онъ отличался бы той важностью и тѣмъ глубокомысліемъ, той внушительной непонятностью, которыя вообще свойственны этого рода произведеніямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ привлекательны. Однако, несмотря на то, что это лишь повѣствованіе о своего рода "пикникѣ", у него есть и своя особенная цѣль, а именно; представить читателю, какимъ показались бы ему Европа и Востокъ, если бы онъ посмотрѣлъ на нихъ своими собственными глазами, а не глазами тѣхъ путешественниковъ, которые уже успѣли побывать тамъ до него. Я не имѣю претензіи на то, чтобы указывать кому бы то ни было, какъ онъ "долженъ" смотрѣть на тотъ или другой предметъ изъ наиболѣе интересныхъ заморскихъ диковинъ; но такъ дѣлается въ другихъ книгахъ, а слѣдовательно для моей въ этомъ еще нѣтъ необходимости.
   Я не приношу извиненій ни въ какихъ отклоненіяхъ отъ обычнаго стиля описанія путешествій, хотя бы меня въ нихъ и обвиняли. Я только думаю, что на все я смотрѣлъ безпристрастно, и увѣренъ, что писалъ обо всемъ, по крайней мѣрѣ, искренно, чистосердечно, но умно ли или нѣтъ, это для меня безразлично.
   На составленіе этого тома я употребилъ часть тѣхъ писемъ, которыя писалъ для "Daily Alta California", издаваемый въ г. Санъ-Франциско, на что потребовалось необходимое разрѣшеніе отъ издателей этой газеты, равно какъ и уступка ихъ правъ на изданіе. Я также помѣстилъ сюда еще нѣкоторыя части многихъ изъ тѣхъ писемъ, которыя я писалъ для Нью-Іоркской "Tribune" и для Нью-Іоркскаго "Herald".

Авторъ.

   Санъ-Франциско.
  

ГЛАВА I.

Народная молва объ экскурсіи.-- Программа поѣздки.-- Необходимыя принадлежности ея.-- Отступленіе знаменитостей.

   Уже нѣсколько мѣсяцевъ подъ-рядъ всѣ газеты въ Америкѣ повсюду только и болтали, что о предстоящей большой увеселительной поѣздкѣ въ Европу и Святую Землю, только о томъ и говорилось у безчисленныхъ американскихъ очаговъ. Это была новинка въ ряду поѣздокъ вообще; ничего ей подобнаго до тѣхъ поръ и въ голову никому не приходило. Поэтому она и вызывала всеобщее вниманіе, какъ это бываетъ со всякой привлекательной новинкой. Это долженъ былъ быть пикникъ гигантскихъ размѣровъ. Вмѣсто того чтобы нанять неизящное, простое перевозочное судно иди даже паромъ и не спѣша тащиться вдоль по какой-нибудь глухой рѣченкѣ въ молодой компаніи, запасшейся пирогами и орѣхами, чтобъ до изнеможенія цѣлый лѣтній день прилагать всѣ старанія къ тому, чтобы, высадившись на берегъ, на бархатистый лугъ, воображать, что веселишься, участвующіе въ нашей поѣздкѣ должны были пуститься въ море на большомъ пароходѣ съ развѣвающимися флагами и съ пушечными выстрѣлами и по-царски прокатиться за широкій океанъ, въ далекіе чужіе края, въ государства, исторически-извѣстныя и знаменитыя. Цѣлые мѣсяцы должны они были провести въ бурномъ Атлантическомъ океанѣ и въ залитомъ солнцемъ Средиземномъ морѣ. Имъ предстояло днемъ бродить по палубѣ, наполняя пароходъ говоромъ и смѣхомъ, или читать стихотворенія или романы подъ сѣнью дымовыхъ трубъ, или же поджидать, пока появятся за бортомъ слизняки или вѣтрильники, акулы, киты или какія-нибудь другія страшныя чудовища морской глубины. А по ночамъ для нихъ имѣлись въ виду танцы, на открытомъ воздухѣ, на верхней палубѣ, въ самомъ центрѣ гигантскаго бальнаго зала, простиравшагося отъ горизонта къ горизонту, сводъ котораго составляетъ склонившіяся небеса и который освѣщаютъ не какія-нибудь лампы, а звѣзды и роскошная луна; имъ предстояло танцовать и гулять, курить и пѣть, ухаживать и искать на небосклонѣ тѣхъ созвѣздій, которыя никогда не согласуются съ "Большимъ Ковшомъ" (т. е. Большой Медвѣдицей), который имъ уже порядкомъ надоѣлъ. Они должны были осмотрѣть двадцать чужеземныхъ флотовъ, увидѣть нравы и обычаи двадцати любопытнѣйшихъ народовъ, посѣтить главные города чуть ли не половины міра. Имъ предстояло чокаться съ вельможами и вести дружественныя бесѣды съ королями и князьями, Великими Моголами и помазанниками Божіими, представителями могущественныхъ государствъ.
   Это былъ смѣлый замыселъ, плодъ утонченнаго ума! Объ этомъ предпріятіи было объявлено, но едва ли оно нуждалось въ объявленіяхъ. Смѣлость, незаурядность и выдающіяся свойства этой поѣздки повсюду возбуждали толки и разнесли вѣсть о ней по всѣмъ американскимъ семьямъ {Въ то время намъ еще не было извѣстно, что мысль такого рода экспедиціи впервые возникла въ Англіи.}. Могъ ли кто прочитать ея программу и не желать къ ней присоединиться? Я приведу ее здѣсь цѣликомъ: она почти равносильна географической картѣ, что же касается ея текста, то для моей книги не надо бы и желать лучшаго.
  

Путешествіе во Святую Землю, въ Египетъ, Крымъ, Грецію и въ промежуточные пункты, наиболѣе достойные вниманія.

Бруклинъ, 1-го февраля 1867 года.

   "Я, нижеподписавшійся, предстоящимъ лѣтомъ отправляюсь въ вышеупомянутое путешествіе и предлагаю на ваше разсмотрѣніе нижеслѣдующую программу: будетъ выбранъ первоклассный пароходъ подъ моей личной командой, который могъ бы вмѣстить не менѣе ста пятидесяти пассажировъ и надлежащее число каютъ; за него будетъ принято самое избранное общество въ размѣрѣ не болѣе трехъ четвертей всей вмѣстимости парохода. Есть основательные поводы думать, что это общество легко можетъ составиться изъ обитателей ближайшихъ окрестностей Бруклина, изъ общихъ друзей и знакомыхъ.
   "Пароходъ будетъ снабженъ всевозможными удобствами, въ томъ числѣ музыкальными инструментами и библіотекой. Будетъ также опытный врачъ. По выѣздѣ изъ Нью-Іорка, 1-го іюня, пароходъ изберетъ наиболѣе пріятный путь для переѣзда черезъ Атлантическій океанъ, перерѣзавъ его посрединѣ, а затѣмъ, пройдя черезъ группу Азорскихъ острововъ, черезъ десять дней прибудетъ въ Санъ-Мигуэль (одинъ изъ Азорскихъ острововъ). Тамъ будетъ остановка на два, на три дня, чтобы полюбоваться прекрасными плодами и дикостью живописныхъ видовъ, а затѣмъ, дня черезъ три-четыре мы уже дойдемъ до Гибралтара.
   "Здѣсь также проведемъ день или два въ осмотрахъ замѣчательныхъ подземныхъ укрѣпленій, такъ какъ на это уже выхлопотано и получено нами разрѣшеніе.
   "Послѣ Гибралтара, обогнувъ берега Испаніи и Франціи, мы черезъ три дня достигнемъ Марселя, гдѣ, не стѣсняясь временемъ, можно осмотрѣть этотъ городъ, основанный за шесть вѣковъ до Рождества Христова, его искусственную гавань, самую лучшую изъ гаваней этого рода на Средиземномъ морѣ; но можно вдобавокъ побывать отсюда и въ Парижѣ во время Всемірной выставки. По дорогѣ туда расположенъ прекрасный городъ Ліонъ, съ высотъ котораго въ ясный день виднѣются Монъ-Бланъ и Альпы. Тѣ изъ пассажировъ, которымъ захотѣлось бы подольше пробыть въ Парижѣ, смѣло могутъ удовлетворить свое желаніе и, проѣхавъ черезъ Швейцарію, встрѣтиться со своимъ пароходомъ въ Генуѣ.
   "Отъ Марселя до Генуи переѣздъ займетъ одну ночь. Пассажиры будутъ имѣть возможность осмотрѣть эту знаменитую столицу дворцовъ и побывать на мѣстѣ рожденія Колумба, въ двѣнадцати миляхъ оттуда; дорога изъ города туда прекрасно устроена Наполеономъ I. Затѣмъ, изъ этого пункта можно ужь направиться дальше -- въ Миланъ, на озера Комо и Моджіоре, или въ Миланъ, Верону (извѣстную своими необыкновенными укрѣпленіями), Падую и Венецію. Или еще, если пассажирамъ угодно будетъ посѣтить Парму (прославившуюся фресками Корреджіо) и Болонью, они могутъ по желѣзной дорогѣ проѣхать во Флоренцію и съѣхаться съ пароходомъ въ Ливорно, проведя, такимъ образомъ, около трехъ недѣль среди итальянскихъ городовъ, самыхъ знаменитыхъ въ исторіи искусствъ.
   "Изъ Генуи въ Ливорно потребуется одна ночь для переѣзда вдоль берега. (Онъ также будетъ сообразоваться со временемъ, назначеннымъ на осмотръ Флоренціи, ея дворцовъ и картинныхъ галерей; Пизы, ея собора и "падающей башни"; Лукки и ея купаленъ, и Римскаго амфитеатра). Флоренція, какъ самый отдаленный изъ этихъ городовъ (до нея надо проѣхать 60 миль по желѣзной дорогѣ), будетъ конечнымъ пунктомъ. Черезъ тридцать шесть часовъ мы изъ Ливорно уже дойдемъ до Неаполя, причемъ завернемъ въ Чивита-Веккію, чтобы высадить на берегъ тѣхъ пассажировъ, которые предпочли бы оттуда направиться въ Римъ. Путь парохода будетъ лежать (изъ Неаполя въ Ливорно) вдоль береговъ Италіи, по близости Капреры, Эльбы и Корсики. Въ Ливорно будутъ приняты мѣры къ тому, чтобы взять съ собой лоцмана, который (въ случаѣ, если бы это оказалось удобнымъ) проводилъ насъ на островъ Капреру, чтобы дать намъ возможность посѣтить жилище Гарибальди. Римъ, а затѣмъ по желѣзной дорогѣ: Геркуланумъ, Помпея, Везувій. Могила Виргилія и, по всей вѣроятности, развалины Пестума, равно какъ и красивыя окрестности Неаполя съ его живописнымъ заливомъ можно осмотрѣть одинъ за другимъ.
   "Слѣдующимъ интереснымъ пунктомъ является Палермо, самый прекрасный изъ городовъ Сициліи, до которой изъ Неаполя можно доѣхать въ одну ночь. Здѣсь одинъ день остановки, а затѣмъ отъѣздъ дальше, въ Аѳины.
   "Обогнувъ сѣверные берега Сициліи, пароходъ пройдетъ черезъ группу Эолійскихъ острововъ, въ виду Стронболи и Вулкано (острова съ дѣйствующими вулканами); затѣмъ черезъ Мессинскій проливъ, имѣя по одну руку Сциллу, а по другую Харибду, вдоль восточнаго берега Сициліи, съ видомъ на Этну, вдоль южныхъ береговъ Италіи, западныхъ и южныхъ береговъ Греціи, имѣя въ виду древній Критъ, вверхъ по Аѳинскому заливу, въ гавань Пирей. Черезъ два-три дня мы ужъ достигнемъ и самихъ Аѳинъ. Пробывъ тамъ немного, мы переплывемъ Саломинскій заливъ и посвятимъ одинъ день на обзоръ Коринѳа, откуда нашъ путь пойдетъ прямо на Константинополь, пройдя по дорогѣ между островами Греческаго Архипелага, Дарданеллъ, Мраморнаго моря, черезъ Золотой Рогъ; сорокъ восемь часовъ спустя мы ужъ въ Константинополѣ!
   "Выѣхавъ изъ Константинополя, мы въ двадцать четыре часа дойдемъ до Севастополя и Балаклавы, избравъ путь черезъ Босфоръ и Черное море. Въ Севастополѣ предполагается двухдневная остановка для осмотра бухтъ, укрѣпленій и полей битвъ въ Крыму.
   "Обратный путь пойдетъ черезъ Босфоръ, съ остановкой въ Константинополѣ, чтобы забрать тѣхъ изъ пассажировъ, которые бы предпочли тамъ остаться на пути въ Севастополь. Затѣмъ, внизъ по Мраморному морю, черезъ Дарданеллы, вдоль береговъ древней Трои и Азіатской Лидіи, по направленію къ Смирнѣ, куда придемъ черезъ два съ половиной дня по отъѣздѣ изъ Константинополя. Въ Смирнѣ можно остановиться довольно продолжительно, съ цѣлью осмотрѣть Ефесъ, лежащій въ пятидесяти миляхъ отсюда, по желѣзной дорогѣ.
   "Изъ Смирны въ Святую Землю нашъ путь будетъ лежать Греческимъ Архипелагомъ, мимо самого острова Патмоса, вдоль береговъ Азіи, древней Памфиліи и острова Крита. Черезъ три дня мы будемъ ужъ въ Бейрутѣ, гдѣ нѣкоторое время будетъ посвящено посѣщенію Дамаска, послѣ чего нашъ пароходъ, двинется на Яффу.
   "Изъ Яффы можно отправиться въ Іерусалимъ, на рѣку Іорданъ, на озеро Тиверіадское, въ Назаретъ, Виѳанію, Виѳлеемъ и въ иныя достопримѣчательныя мѣста Святой Земли. Въ Яффѣ же могутъ снова сѣсть на пароходъ тѣ изъ пассажировъ, которые предпочли бы проѣхать изъ Бейрута сухимъ путемъ, черезъ Дамаскъ, Галилею, Капернаумъ, Самарію, рѣку Іорданъ и Тиверіадское озеро!
   "Изъ Яффы въ двадцать четыре часа мы доѣдемъ до Александріи, гдѣ достойными осмотра считаются: Помпеевы столбы, Игла Клеопатры, катакомбы и развалины древней Александріи. Поѣздка изъ Александріи въ Каиръ (сто тридцать миль по желѣзной дорогѣ) займетъ всего нѣсколько часовъ. Изъ Каира можно будетъ отправиться осмотрѣть мѣстоположеніе древняго Мемфиса, житницы Іосифа и пирамиды.
   "Обратный путь (уже по направленію домой) пойдетъ изъ Александріи на островъ Мальту, Кальяри (въ Сардиніи) и Парму (на островѣ Майоркѣ): всѣ эти гавани и города отличаются своей красотою, живописными видами и изобиліемъ плодовъ. Въ каждомъ изъ этихъ мѣстъ предполагается остановка въ одинъ или два дня.
   "Затѣмъ, выѣхавъ съ вечера изъ Пармы, на слѣдующее же утро мы остановимся въ Валенціи, въ этомъ прекраснѣйшемъ изъ испанскихъ городовъ, которому и удѣлимъ нѣсколько дней.
   "Обратный путь изъ Валенціи пойдетъ вдоль береговъ Испаніи, на разстояніи какой-нибудь мили или двухъ отъ Аликанте, Картагены, Палоса и Малаги, а черезъ сутки -- однодневная стоянка въ Гибралтарѣ.
   "Затѣмъ, дня черезъ три, мы доберемся до Мадеры, про которую капитанъ Марріетъ говоритъ: "Я не знаю на всемъ земномъ шарѣ мѣста, которое съ перваго же взгляда такъ бы удивляло и плѣняло путника, какъ островъ Мадера".
   "Стоянка здѣсь продлится день-другой, а можетъ быть, и больше, если представится возможность, т. е. если позволитъ время; послѣ чего, пройдя черезъ группу сосѣднихъ острововъ, нашъ пароходъ, по всей вѣроятности, минуетъ Тенерифскій Пикъ и пойдетъ южнымъ морскимъ путемъ, перерѣзая Атлантическій океанъ на широтѣ сѣверо-восточныхъ попутныхъ вѣтровъ, при которыхъ можно въ этихъ мѣстахъ ожидать встрѣтить мягкую и пріятную погоду и гладкую поверхность моря.
   "Дней черезъ десять по выходѣ изъ Мадеры мы зайдемъ на Бермудскіе острова и, погостивъ немного у "нашихъ друзей бермудцевъ", начнемъ послѣдній переѣздъ, который и будетъ законченъ дня черезъ три.
   "Уже въ настоящее время получены заявленія изъ Европы отъ нѣсколькихъ обществъ, которыя желаютъ присоединиться къ нашей экспедиціи, проѣздомъ черезъ Европу.
   "Во всякое время и при всякихъ условіяхъ пароходъ будетъ для пассажира какъ бы его собственнымъ домомъ, въ которомъ каждый будетъ окруженъ добрыми друзьями, всевозможными удобствами и полнымъ сочувствіемъ.
   "Еслибъ случилось, что въ которомъ-либо изъ портовъ,упомянутыхъ въ нашей программѣ, оказалась какая-либо заразная болѣзнь или эпидемія, такіе порты мы пройдемъ мимо и замѣнимъ ихъ другими, въ такой же степени достойными вниманія.
   "Плата за проѣздъ: 1.250 дол. звонкою монетою съ каждаго взрослаго человѣка. Выборъ помѣщенія въ каютахъ и за столомъ зависитъ отъ порядка, въ которомъ пассажиръ слѣдуетъ по подпискѣ. Участникомъ въ ней признается лишь уплатившій казначею 10% проѣздной платы.
   "Во всѣхъ портахъ во время остановокъ пассажиры могутъ, если имъ заблагоразсудится, не высаживаться на берегъ и за это съ нихъ не будутъ требовать никакой дополнительной платы; всякаго рода проѣздъ на лодкахъ принимается также на счетъ парохода.
   "При подпискѣ на поѣздку необходимо, чтобы всѣ переѣзды были уплачены впередъ, такъ какъ это дастъ возможность, насколько мыслимо точнѣе и совершеннѣе обставить отъѣздъ въ назначенное время.
   "Заявленія о желаніи участвовать въ поѣздкѣ должны быть утверждены коммиссіей прежде, нежели будутъ выданы билеты, и могутъ быть сдѣланы только за личной подписью каждаго.
   "Предметы, достойные вниманія, или рѣдкости, пріобрѣтенныя пассажирами во время путешествія, могутъ быть довезены домой безплатно.
   "Вообще предполагается, что плата по 5-ти долларовъ въ день съ человѣка (золотомъ) будетъ достаточна для того, чтобы покрыть "всѣ" путевыя издержки на берегу и вообще въ тѣхъ различныхъ пунктахъ, ради осмотра которыхъ пассажиры на нѣсколько дней могутъ пожелать высадиться на нѣкоторое время.
   "Поѣздка можетъ быть продолжена и самый порядокъ пути видоизмѣненъ по "единодушному" желанію пассажировъ.

Ч. К. Дунканъ.
117. Уоллъ-Стритъ. Нью-Іоркъ.

   Казначей -- Р. Р. Ж.***

Коммиссія заявленій:

   І. Т. Х.***, эсквайръ. P. Р. Ж.***, эсквайръ Ч. К. Дунканъ.

Коммиссія по выбору парохода:

   Капитанъ В. В. С**, управляющій обществомъ подписчиковъ.
   Ч. В. К***, инженеръ-экспертъ отъ Соедин Штат. и Канады
   І. Т. Х.***, эсквайръ.
   Ч. К. Дунканъ.
   P. S.-- Превосходный, снабженный громаднымъ боковымъ колесомъ пароходъ "Куэкеръ-Сити" (т. е. "Городъ Квакеровъ") получилъ для этой цѣли привилегію и отплываетъ изъ Нью-Іорка 8-го іюня. Правительство обратилось къ иноземнымъ властямъ съ письмами, поручающими путешественниковъ ихъ любезному вниманію.

-----

   Чего же еще не хватало этой программѣ для того, чтобы сдѣлать ее окончательно неотразимой? Да ничего такого, до чего могъ бы додуматься самый утонченный умъ. Парижъ, Швейцарія, Италія, Гарибальди, Греческій Архипелагъ, Везувій, Константинополь, Смирна, Святая Земля... Египетъ и "наши друзья бермудцы"! Европейцы желаютъ присоединиться къ намъ въ Европѣ, противъ заразныхъ болѣзней принимаются мѣры предосторожности; катанье на лодкѣ пароходъ принимаетъ на свой счетъ; тутъ же на пароходѣ -- докторъ; въ случаѣ единодушнаго желанія путешественниковъ можно разсчитывать даже хоть на кругосвѣтное плаваніе; составъ общества пассажировъ будетъ подвергаться строжайшему выбору со стороны безпощадной "комиссіи заявленій", а самъ пароходъ будетъ также строго выбранъ "Пароходной выборной коммиссіей".
   Не было человѣческой возможности противиться такимъ подавляющимъ искушеніямъ! Я тотчасъ же бросился въ контору казначея и внесъ свои десять процентовъ, радуясь, что хоть нѣсколько мѣстъ въ каютахъ оставалось еще въ моемъ распоряженіи. Мнѣ удалось избѣжать критическаго изслѣдованія моихъ личныхъ свойствъ со стороны этой "коммиссіи заявленій", но я сослался на всѣхъ высокопоставленныхъ лицъ, которыхъ только могъ припомнить и которыя наименѣе близко могли меня знать.
   Въ скорости къ общей программѣ было присоединено добавочное условіе, чтобы на пароходѣ были приняты въ употребленіе "Гимны Плимутскаго изданія". Тогда я уплатилъ всѣ слѣдуемыя по разсчету деньги. Мнѣ выдали квитанцію въ полученіи ихъ и я былъ оффиціально и окончательно принятъ въ число путешественниковъ. Конечно, и это было уже большое счастье, но оно было ничто въ сравненіи съ новизною ощущенія -- чувствовать себя однимъ изъ немногихъ "избранныхъ"!
   Въ дополненіе къ программѣ, сверхъ того, стояло еще, что путешественникамъ совѣтуютъ запастись легкими музыкальными инструментами для развлеченія на пароходѣ, сѣдлами для ѣзды въ Сиріи, зелеными зонтиками и очками, вуалями отъ египетскаго зноя и прочнымъ платьемъ для суровыхъ переходовъ во время паломничества по Святой Землѣ.
   Сверхъ того, было упомянуто, что хотя пароходная библіотека и предоставляла въ ихъ распоряженіе довольно значительный запасъ книгъ для чтенія, но было бы хорошо, если бы каждый изъ пассажировъ запасся нѣсколькими "путеводителями", Библіей и нѣкоторыми изъ наилучшихъ описаній путешествій; при этомъ былъ тутъ же приложенъ перечень книгъ, касающихся главнымъ образомъ Святой Земли, такъ какъ Святая Земля входила въ программу поѣздки и казалась главнымъ ея пунктомъ.
   Его высокопреподобіе Генри-Уордъ-Бичеръ долженъ былъ насъ сопровождать, но неотложныя обязанности вынудили его оставить это намѣреніе. Были еще и другіе пассажиры, безъ которыхъ мы скорѣе и охотнѣе могли бы обойтись, чѣмъ безъ него. Генералъ-лейтенантъ Шермэнъ долженъ былъ примкнуть къ нашему обществу, но война съ индѣйцами требовала его присутствія въ американскихъ равнинахъ. Знаменитая актриса уже была внесена въ общій списокъ участвующихъ, но что-то такое ей помѣшало и она тоже не могла уѣхать съ нами. "Потомакскій барабанщикъ" разыгралъ изъ себя дезертира... Не успѣли мы оглянуться, какъ ни одной знаменитости въ числѣ насъ не осталось!
   Тѣмъ не менѣе, у насъ должна была быть цѣлая "батарея орудій" изъ морского вѣдомства (согласно объявленію), дабы намъ было чѣмъ отвѣчать на королевскіе салюты, и важный документъ, доставленный намъ секретаремъ флота, въ силу чего "генерала Шермэна и его спутниковъ" должны были радушно принимать при дворахъ, въ лагеряхъ и военныхъ квартирахъ Стараго Свѣта. Вся эта батарея и самый документъ такъ при насъ и остались, хотя, какъ мнѣ казалось, они нѣсколько поутратили свои первоначальные грандіозные размѣры. Да развѣ и помимо нихъ у насъ не было еще впереди самой заманчивой программы: Парижа, Константинополя, Смирны, Іерусалима, Іерихона и "нашихъ друзей бермудцевъ"? Какое же намъ дѣло до всего остального?
  

ГЛАВА II.

Грандіозныя приготовленія.-- Внушительный сановникъ.-- "Исходъ" въ Европу.-- Мнѣніе г. Блюхера.-- Каюта No 10.-- Пассажиры и ихъ семейства въ сборѣ.-- Мы въ морѣ, наконецъ-то!

   Какъ-то разъ случайно, въ продолженіе слѣдующаго мѣсяца, я заглянулъ въ No 117, Уоллъ-Стритъ, чтобы освѣдомиться, какъ подвигаются починка и снабженіе парохода всѣхъ необходимымъ, въ какой мѣрѣ увеличивается списокъ участниковъ поѣздки; сколько человѣкъ ежедневно признаетъ "коммиссія "не" избранными" и тѣмъ повергаетъ ихъ въ горе и отчаяніе {Въ настоящее время уже выяснилось, что каждый изъ желающихъ участвовать въ поѣздкѣ могъ считаться "избраннымъ", лишь бы имѣлъ возможность заплатить за проѣздъ.}. Мнѣ было пріятно узнать, что у насъ на пароходѣ будетъ небольшой печатный станокъ и что на немъ будетъ печататься наша собственная "пароходная" ежедневная газета. Пріятно было мнѣ узнать еще и то, что наше фортепіано, нашъ органъ и мелодіумъ будутъ самыми лучшими музыкальными инструментами, какіе только мыслимо достать въ продажѣ. Я даже гордился тѣмъ, что въ числѣ участниковъ поѣздки уже находились три проповѣдника Слова Божія, восемь докторовъ, шестнадцать или восемнадцать дамъ, нѣсколько начальствующихъ лицъ изъ числа моряковъ или военныхъ съ громкими титулами, обильное сборище самыхъ разнородныхъ профессоровъ и, наконецъ, одинъ господинъ, какъ трубнымъ звукомъ, поражавшій своимъ длиннымъ титуломъ: "Комиссіонеръ Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ въ Европѣ, Азіи и Африкѣ", титуломъ, который слѣдовалъ за его собственнымъ именемъ и фамиліей. Признаюсь, я и безъ того уже готовился занять на пароходѣ самое послѣднее, самое незначительное мѣстечко, по случаю необыкновенно избраннаго общества, которое ему предстояло вмѣстить и которое обладало драгоцѣннымъ свойствомъ пройти сквозь игольное ушко строгой разборчивости "выборной коммиссіи". Я ужь заблаговременно приготовился къ тому, что попаду въ общество внушительныхъ морскихъ и военныхъ героевъ и что мнѣ, можетъ быть, придется перенести свое "послѣднее мѣсто" еще куда-нибудь подальше въ виду этого обстоятельства. Но, признаюсь откровенно, дѣйствительность превзошла мои ожиданія, подавила меня!
   Я преклонился передъ такимъ бурнымъ вихремъ титуловъ, словно надломленный, уничтоженный бурею. Я сказалъ, что если этотъ высшій сановникъ уже долженъ непремѣнно ѣхать на нашемъ пароходѣ, что жь подѣлаешь, пускай себѣ и ѣдетъ; но только, по моему разумѣнію, если Соединенные Штаты сочли необходимымъ послать за море такую вѣскую особу, было бы, пожалуй, безопаснѣе везти ее отдѣльно, раздѣливъ на части и поручивъ ихъ, каждую въ отдѣльности, заботамъ не одного, а нѣсколькихъ пароходовъ.
   Если бы я могъ предугадать тогда же, что это былъ простой смертный и что все его "коммиссіонерство" въ томъ только и заключалось, чтобы собирать сѣмена ямсъ особыхъ видовъ, необыкновенные сорта капусты и лягушечника для бѣднаго, невиннаго, безполезнаго и заплѣснѣвшаго старичка, ископаемаго, по прозванію: "Смитсоновъ Институтъ" {Американское національное ученое учрежденіе въ г. Вашингтонѣ.}, о, мнѣ было бы тогда гораздо легче пережить такое сильное впечатлѣніе!
   Въ продолженіе всего послѣдующаго достопамятнаго мѣсяца я плавалъ въ блаженствѣ отъ сознанія, что хоть одинъ разъ въ жизни я сольюсь во-едино съ великимъ приливомъ національнаго движенія. Всѣ ѣдутъ въ Европу... ну, и я тоже ѣду въ Европу! Всѣ ѣдутъ на знаменитую Парижскую выставку, ну, и я тоже ѣду на Парижскую выставку! Въ общей сложности, пароходнымъ сообщеніемъ изъ разныхъ портовъ Америки пользуются отъ четырехъ до пяти тысячъ человѣкъ въ недѣлю; но встрѣтилась ли мнѣ за этотъ мѣсяцъ хотя дюжина такихъ, которые не ѣхали бы въ Европу въ самомъ непродолжительномъ времени, я что-то не припомню!
   Я много ходилъ по городу съ нѣкіимъ мистеромъ Блюхеромъ, молодымъ человѣкомъ, который также стоялъ въ спискѣ участниковъ поѣздки. Это былъ добродушный, довѣрчивый, общительный господинъ; но онъ, пожалуй, пороху бы не выдумалъ. О нашемъ предстоящемъ "Исходѣ изъ Америки" въ Европу у него были самыя необычайныя понятія; но въ концѣ концовъ онъ остановился на мнѣніи, что весь американскій народъ, вѣроятно, собирается переселиться во Францію. Мы зашли какъ-то въ магазинъ на Бродуэ, и онъ купилъ себѣ носовой платокъ, но у торговца не оказалось сдачи. Блюхеръ сказалъ:
   -- Ну, все равно, я вамъ отдамъ въ Парижѣ.
   -- Но я не ѣду въ Парижъ.
   -- Какъ такъ? Хорошо ли я васъ понимаю?
   -- Я говорю, что я въ Парижъ не собираюсь.
   -- Не собираетесь... въ Парижъ? Не ѣдете!.. Ну, такъ во имя всѣхъ американцевъ, скажите мнѣ, "куда" вы собираетесь ѣхать?
   -- Да совсѣмъ никуда!
   -- Какъ? Совсѣмъ никуда? Никуда въ мірѣ, кромѣ своего угла?
   -- Да, именно никуда, кромѣ своего угла и пробуду въ немъ еще все лѣто.
   Мой спутникъ взялъ свою покупку и вышелъ вонъ изъ магазина, не говоря дурного слова, но съ видомъ оскорбленнаго человѣка. Пройдя немного по улицѣ, онъ прервалъ свое безмолвіе убѣжденнымъ замѣчаніемъ:
   -- Это ложь! Таково мое рѣшительное мнѣніе!
   Въ назначенное время пароходъ былъ готовъ къ принятію пассажировъ.
   Меня представили одному молодому человѣку, съ которымъ мы вмѣстѣ должны были занимать одну каюту. Онъ оказался умнымъ, веселымъ, добродушнымъ малымъ съ большимъ терпѣніемъ и внимательностью къ другимъ. Никто изъ нашихъ спутниковъ на "Куэкеръ Сити" не откажетъ ему въ этомъ приговорѣ. Мы выбрали себѣ каюту въ передней части парохода за колесомъ, подъ палубой. Въ ней было всего двѣ койки и царила жуткая, мертвенная полутьма; одно глухое окно, углубленіе съ рукомойникомъ и длинный ящикъ, роскошно устланный подушками: онъ долженъ былъ отчасти замѣнять намъ диванъ, а отчасти и служить для храненія нашихъ вещей. Несмотря на всю эту меблировку, въ каютѣ еще оставалось довольно мѣста, чтобы въ ней свободно повернуться, но что называется "расходиться" было негдѣ; впрочемъ, въ смыслѣ каюты, это было большое и даже во всѣхъ отношеніяхъ удовлетворительное помѣщеніе.
   Пароходъ нашъ долженъ былъ выдти въ море въ субботу, въ началѣ іюня. Въ эту знаменитую субботу, не задолго до полудня, я отправился на пароходъ и взобрался на падубу. Всѣ вокругъ толкались, суетились (это же самое замѣчаніе я гдѣ-то ужъ читалъ). Набережная была запружена толпившимся народомъ и экипажами. Пассажиры подъѣзжали и спѣшили перебраться на корабль. Палуба была завалена сундуками и чемоданами; группы участниковъ поѣздки, въ непривлекательныхъ дорожныхъ нарядахъ, какъ мокрыя курицы, понуро бродили подъ накрапывавшимъ дождемъ и являли самый злосчастный видъ. Блестящій флагъ былъ поднятъ; но и онъ, какъ бы повинуясь злой волѣ волшебства, висѣлъ уныло вдоль мачты, весь намокшій. Въ общемъ, это была довольно гнусная картина! Конечно, мы отплывали въ "увеселительную" поѣздку (противъ этого ничего нельзя было сказать: въ программѣ такъ прямо и стояло, что она -- "увеселительная"), но она вовсе не имѣла такого веселаго вида!
   Наконецъ, надъ всей стукотней и грохотомъ, и давкой, и криками толпы, и свистомъ пара раздалось приказанье:
   -- Снасти отдай!
   Сходни сброшены, провожающіе спѣшатъ вернуться на берегъ, колеса начинаютъ шевелиться и... мы уѣхали. Нашъ пикникъ начался! Два смягченныхъ разстояніемъ напутственныхъ: "Ура!" долетѣли до насъ съ набережной, на которой стояла промокшая толпа; мы тихо отвѣчали имъ съ нашей скользкой палубы; нашъ флагъ напрягъ всѣ усилія, чтобы взвиться, во тщетно! "Цѣлая батарея орудій" безмолвствовала: снарядовъ не оказалось на-лицо и мы только теперь замѣтили, что вся-то "она состояла изъ одного единственнаго орудія", которое я самъ и привелъ въ ясность. То была пушка слишкомъ малаго калибра для полевой артиллеріи и слишкомъ большого для... формованной свѣчи.
   Дымя немилосердно, мы вышли на всѣхъ парахъ въ самый конецъ гавани и тамъ стали на якорь. Дождь все еще лилъ, и не просто, а съ бурей. Намъ было видно, что снаружи море сильно вздымалось. Мы должны были смирно стоять на якорѣ и выжидать, пока уймется буря. Наши спутники принадлежали къ пятнадцати различнымъ штатамъ, но лишь весьма немногіе изъ нихъ бывали когда-либо въ морѣ; очевидно, было бы весьма нехорошо по отношенію къ нимъ, если бы ихъ сунули прямо подъ расходившуюся бурю, когда они еще не научились стоять твердо на ногахъ. Подъ вечеръ оба паровыхъ буксира, на которыхъ за нами слѣдовала цѣлая компанія нью-іоркской молодежи, пожелавшей сопровождать съ шумомъ и съ шампанскимъ (какъ подобало согласно преданіямъ старины) одно лицо изъ числа нашихъ спутниковъ, ушли обратно и оставили насъ однихъ надъ глубиной морскою... до которой почти доходилъ нашъ якорь. Вдобавокъ, дождикъ все еще продолжалъ насъ торжественно мочить... Вотъ ужь была, что называется, отместка за наше развлеченье!
   Весьма кстати облегчилъ наше тягостное состояніе звукъ гонга (колокола), призывавшаго къ вечерней молитвѣ. Положимъ, первый субботній вечеръ въ нашей увеселительной поѣздкѣ могъ быть посвященъ висту и танцамъ; но я предоставляю судить людямъ не предубѣжденнымъ, было ли бы это доказательствомъ приличнаго поведенія съ нашей стороны, если бы мы предались такимъ легкомысленнымъ занятіямъ, принявъ въ разсчетъ, конечно, что мы уже претерпѣли и въ какомъ настроеніи находились. Для того, чтобы не спать, мы еще находились блестяще; но въ болѣе торжественныхъ случаяхъ положительно были бы не у мѣста.
   Какъ бы то ни было, море всегда имѣетъ какое-то ободряющее вліяніе на человѣка; и въ ту ночь, мѣрно колыхаясь въ своей койкѣ подъ тактъ морской волны, убаюканный лепетомъ морского прибоя, я вскорѣ перешелъ спокойно въ состояніе полнаго безсознанія дневныхъ тягостныхъ впечатлѣній и угрожающихъ предвѣстій на будущее.
  

ГЛАВА III.

Общій итогъ пассажирамъ.-- "Въ морѣ, морѣ далекомъ".-- Скорбь патріарховъ.-- Затрудненіе найти себѣ забаву.-- Пять капитановъ одного корабля.

   Цѣлый день въ воскресенье мы простояли на якорѣ. Буря значительно уходилась, но не море; оно все еще высоко громоздило свои пѣнистые холмы снаружи, какъ намъ это было видно въ подзорныя трубы. Мы не могли, конечно, начинать съ воскресенья свою увеселительную поѣздку и пускаться въ безжалостное море на пустой желудокъ. Мы должны были простоять на якорѣ до понедѣльника, и простояли. Но зато у насъ были неоднократныя упражненія въ церковныхъ и частныхъ молитвенныхъ собраніяхъ, и такимъ образомъ мы даже въ этомъ отношеніи оказались въ высшей степени избранными людьми.
   Въ тотъ воскресный день утромъ я рано всталъ и рано вышелъ къ завтраку. Я испытывалъ совершенно естественное желаніе окинуть всѣхъ своихъ спутниковъ долгимъ и безпристрастнымъ взглядомъ, особенно теперь, то есть въ такую минуту, когда они наиболѣе даютъ себѣ свободы и наименѣе пользуются своимъ свѣтскимъ самообладаніемъ. А такая именно минута и есть время завтрака.
   Меня крайне поразило, какъ много оказалось среди насъ пожилыхъ и даже, если такъ можно выразиться, престарѣлыхъ людей. Стоило только бросить взглядъ на длинный рядъ головъ, чтобы имѣть поводъ думать, что "всѣ" ихъ обладатели сѣды; но они были сѣды, да не всѣ. Въ числѣ ихъ было довольно много молодежи; довольно и мужчинъ, и дамъ, возрастъ которыхъ просто не поддавался оцѣнкѣ: они были не то, чтобы совершенно стары, но и не то, чтобы совершенно молоды.
   На слѣдующее же утро мы снялись съ якоря и вышли въ море. Было настоящимъ блаженствомъ тронуться въ путь послѣ такой томительной; обезкураживающей проволочки. Я невольно подумалъ, что никогда еще не было такого веселья въ воздухѣ, такой яркости въ солнцѣ, такой красы въ морскомъ просторѣ. Я былъ въ эту минуту вполнѣ доволенъ пикникомъ и всѣми его принадлежностями. Всѣ мои преступныя противъ него мысли и предчувствія угасали во мнѣ, и по мѣрѣ того, какъ американскій материкъ исчезалъ изъ вида, мнѣ начало казаться, что ихъ мѣсто заняло такое чувство умиротворенія и милосердія, которое по безграничности своей (пока) могло сравниться лишь съ безбрежнымъ океаномъ, валы котораго вздувались вокругъ. Мнѣ захотѣлось излить свои чувства, возвысить голосъ и запѣть... Но я не зналъ ничего, что было бы пригодно для пѣнія, и, благодаря только этому обстоятельству, долженъ былъ отказаться отъ своего намѣренія. Впрочемъ, пассажиры ничего отъ этого не потеряли.
   Погода была вѣтряная и пріятная, но море все еще было неспокойно. Нельзя было прогуляться по палубѣ безъ риска сломать себѣ шею. Ежеминутно бушпритъ то мѣтилъ прямо въ небеса, то вдругъ наровилъ зацѣпить подъ водой акулу. Что за плѣнительное ощущеніе испытываешь невольно, когда чувствуешь, какъ корма быстро уходитъ подъ тобой куда-то внизъ, въ глубину, а носъ лѣзетъ высоко въ облака. Самое безопасное для насъ въ тотъ день было крѣпко цѣпляться за перила и не выпускать ихъ изъ рукъ: прогулка была бы съ нашей стороны черезчуръ дерзновеннымъ развлеченьемъ.
   По какой-то счастливой случайности я не испытывалъ на себѣ морской болѣзни и могъ, по справедливости, этимъ гордиться. Если есть на свѣтѣ нѣчто такое, что можетъ сдѣлать человѣка чрезвычайно и нестерпимо самомнительнымъ, такъ это благонравное поведеніе его желудка на морѣ, въ то время, когда всѣ его спутники страдаютъ отъ морской болѣзни.
   Въ скорости въ дверяхъ задней палубы показался укутанный съ подбородкомъ и обвязанный, какъ мумія, старикъ. Его качнуло и перваго же толчка было достаточно для того, чтобы его швырнуть... прямешенько въ мои объятья.
   -- Съ добрымъ утромъ! Не правда ли, прекрасная погода?-- проговорилъ я.
   Онъ приложилъ руку къ желудку и отвѣчалъ:
   -- А... чортъ!
   А затѣмъ удалился, шатаясь, пока не споткнулся на рѣшетку люка, гдѣ уже окончательно свалился.
   Но вотъ вслѣдъ за нимъ вышелъ изъ той же двери другой старичекъ, и даже весьма стремительно вышелъ.
   -- Прошу васъ, успокойтесь!-- любезно предупредилъ я.-- Нѣтъ никакой необходимости такъ торопиться... Чудесная погода!
   Онъ такъ же, какъ и первый, приложилъ руку къ своему желудку, проговорилъ:
   -- А... чортъ!-- и, шатаясь, побрелъ прочь, покуда не свалился.
   Немного спустя еще одинъ (ужь третій) ветеранъ появился все на порогѣ той же двери, хватаясь руками за воздухъ, чтобы найти точку опоры.
   -- Добраго утра!-- сказалъ я ему.-- Отличная погода для увеселительной поѣздки!.. Вы, кажется, простите, хотѣли сказать?..
   -- А... чортъ!-- вырвалось у него.
   Я такъ и зналъ! Я уже по опыту могъ догадаться, что онъ скажетъ именно это, а не что другое; но я остался все на томъ же мѣстѣ и съ добрый часъ меня все продолжали бомбардировать престарѣлые джентльмэны. Ни слова не добился я отъ нихъ, кромѣ ихъ неизмѣннаго:
   -- А... чортъ!
   Тогда я пошелъ прочь въ довольно задумчивомъ настроеніи. Я сказалъ, что это дѣйствительно увеселительная поѣздка, что она мнѣ по вкусу, что пассажиры не болтливаго десятка, но все-таки общительный народъ. Мнѣ нравятся всѣ эти старинки, только ужь слишкомъ имъ легко дается "чертыханье"!..
   Я понималъ прекрасно, что ихъ такъ сердило: морская болѣзнь ихъ одолѣвала, и я былъ очень радъ. Мы всѣ вѣдь рады, когда другіе страдаютъ морской болѣзнью, а мы нѣтъ. Пріятно играть въ вистъ при свѣтѣ лампочки въ каютѣ, когда надъ головой у насъ бушуетъ буря; пріятно прогуляться по палубѣ въ лунную ночь, пріятно покурить на форъ-марсѣ въ свѣжую погоду, если кто не боится добраться туда. Но всѣ эти утѣхи пустяки, въ сравненіи съ утѣхой видѣть, какъ страдаютъ другіе отъ морской болѣзни!
   Въ тотъ день я пріобрѣлъ не мало полезныхъ свѣдѣній.
   Вздумалъ я, напримѣръ, лѣзть на шканцы въ то время, какъ корма нашего парохода смотрѣла въ небеса. Я спокойно курилъ себѣ сигару и чувствовалъ себя довольно сносно. Вдругъ слышу окрикъ:
   -- Ну, однако, позвольте! Такъ негодитея! Видите, тутъ надпись: "Курить позади колеса, на кормѣ воспрещается!"
   Это былъ никто иной, какъ капитанъ Дунканъ, начальникъ поѣздки. Ну, я, понятно, тотчасъ же ушелъ "впередъ". Но по дорогѣ мнѣ въ глаза бросилась подзорная труба, въ то время, какъ я проходилъ черезъ одну изъ "переднихъ" каютъ. Она лежала на полочкѣ у спинки лоцманской будки и я спокойно протянулъ за нею руку: вдали виднѣлось судно.
   -- Ого!.. Руки долой! Убирайтесь-ка прочь отсюда!-- послышалось тотчасъ же.
   Я и убрался прочь. Но затѣмъ потихоньку спросилъ у одного изъ палубныхъ служителей:
   -- Кто такой этотъ перезрѣлый пиратъ съ бакенбардами и съ такимъ нестройнымъ голосомъ?
   -- Да капитанъ Берелей, офицеръ дѣйствительной службы,-- отвѣтилъ боцманъ.
   Я побродилъ еще немного и, за неимѣніемъ чего-либо лучшаго, принялся перочиннымъ ножомъ дѣлать нарѣзки на перилахъ.
   -- Скажите, пожалуйста, мой другъ,-- раздался вдругъ надо мною чей-то вкрадчивый, поучительный голосъ,-- неужели вы ничего не нашли лучшаго, какъ стругать на щепки пароходъ? Вы-то, повидимому, должны были инымъ наукамъ обучаться.
   Я пошелъ прочь и спросилъ у палубнаго слуги:
   -- Кто такой этотъ гладко-выбритый ходячій укоръ, такъ изящно одѣтый?
   -- Это капитанъ Л**, нашъ судовладѣлецъ и одинъ изъ главныхъ нашихъ хозяевъ.
   Нѣсколько времени спустя, я подобрался къ боцманской будкѣ со стороны кормы и увидалъ, что на скамейкѣ лежитъ секстантъ (математическій инструментъ).
   -- А! Они, вѣрно, при помоши его вычисляютъ положеніе солнца,-- подумалъ я.-- Вѣрно и мнѣ будетъ въ него хорошо видно вонъ то судно.
   Но только-что я приложилъ его къ своему глазу, какъ мнѣ кто-то положилъ руку на плечо и сказалъ съ укоризной:
   -- Мнѣ ужь придется просить васъ уступить это "мнѣ". Если вамъ что-либо угодно узнать относительно положенія солнца, я скорѣе готовъ самъ нее вамъ разъяснить, но никому въ мірѣ не довѣрю своего инструмента. Если случится надобность въ вычисленіяхъ... Да, да, я съ удовольствіемъ!
   И онъ ушелъ на зовъ, который раздавался съ противоположной стороны. Я пошелъ дальше и спросилъ служителя:
   -- Кто такой эта паукообразная обезьяна съ манерами святоши?
   -- Это капитанъ Джонсъ, начальникъ боцмановъ.
   -- А, хорошо! Все это превосходитъ мои ожиданія. Ну, какъ вамъ кажется (я спрашиваю васъ просто, какъ вашъ другъ и братъ), можно ли мнѣ все-таки надѣяться, если бы мнѣ случилось бросить камень здѣсь же, на пароходѣ въ какую угодно сторону, что я, не попаду въ котораго-нибудь изъ капитановъ вашего парохода?
   -- Что же, сударь, почемъ знать? Вы можете попасть, пожалуй, въ капитана стражи, потому что онъ стоитъ прямо вамъ на дорогѣ.
   Я сошелъ внизъ, въ каюту, въ задумчивомъ, а отчасти даже въ подавленномъ состояніи духа. Мнѣ думалось невольно, что если у семи нянекъ бываетъ дитя безъ глазу, то у пятерыхъ капитановъ одного корабля мало ли что можетъ съ кораблемъ приключиться?
  

ГЛАВА IV.

"Паломники" обживаются.-- Жизнь "Паломниковъ" на морѣ.-- "Конскій" билліардъ.-- "Синагога".-- Школа чистописанія.-- "Дневникъ" Джэка.-- Клубъ "Куэкеръ-Сити".-- Волшебный фонарь.-- Балъ на палубѣ.-- Потѣшное судбище.-- Шарады.-- Торжество.-- Протяжная музыка.-- Офицеръ выражаетъ свое мнѣніе.

   Мы смѣло плыли себѣ еще цѣлую недѣлю (или даже больше), но ужь безъ дальнѣйшихъ столкновеній съ капитанами. Пассажиры скоро привыкли приспособляться къ новымъ условіямъ жизни, и жизнь на кораблѣ сдѣлалась почти такою же однообразной, какъ обыденные казарменные порядки. Я вовсе не хочу сказать, чтобы она была скучна, но въ ней слишкомъ повторялось все одно и то же.
   Какъ и всегда во время плаванія, пассажиры прежде всего принялись подхватывать морскіе термины и словечки, признакъ, что они начали чувствовать себя, какъ дома. Для этихъ паломниковъ изъ Новой Англіи, изъ Южныхъ Штатовъ и равнинъ рѣки Миссисипи "половина седьмого" (по часамъ) перестала быть "половиною седьмого", она была для нихъ-теперь: "семь стклянокъ". Восемь, двѣнадцать и четыре часа назывались "восемь стклянокъ". Капитанъ производилъ измѣренія долготы не въ "девять часовъ", а въ "двѣ стклянки". Они свободно говорили о "заднихъ" и о "переднихъ" каютахъ, о "штирбортѣ" (то есть правой) и "лѣвой" сторонѣ.
   Въ семь стклянокъ былъ первый звонокъ. Въ восемь подавался завтракъ для тѣхъ, конечно, кто не страдалъ морской болѣзнью и былъ еще въ состояніи кушать. Послѣ утренняго завтрака (breakfast) всѣ здоровые шли гулять подъ руку вдоль палубы, наслаждаясь дивнымъ утромъ, а больные выползали на корачкахъ туда же и, опираясь на подвѣтренныя части кожуха, выпивали свой противный чай съ гренками и имѣли самый несчастный видъ. Отъ одиннадцати часовъ до второго завтрака (luncheon) и отъ завтрака до обѣда, то есть до шести вечера, занятія и развлеченія были у насъ самыя разнообразныя. Мы немножко читали и много курили и пили, хотя и не всѣ дѣлали за-разъ одно и то же. Намъ надо было наблюдать за морскими чудовищами и восхищаться ими; надо было разсматривать иностранные корабли въ подзорныя трубы и приходить, по ихъ поводу, къ какимъ-нибудь мудрымъ умозаключеніямъ... Мало того, каждый изъ насъ считалъ дѣломъ личной для себя важности наблюдать за тѣмъ, чтобы флагъ былъ поднятъ и любезно, троекратнымъ спускомъ, отвѣчалъ бы непремѣнно на привѣтствіе чужестранцевъ. Въ "курилкѣ" всегда была компанія мужчинъ, игравшихъ въ карты и въ домино, главнымъ образомъ въ домино, въ эту невиннѣйшую изъ всѣхъ игръ на свѣтѣ; а внизу, на большой палубѣ, на "передкѣ" (то есть передъ курятникомъ и отдѣленіями для скота) у насъ былъ устроенъ такъ называемый "конный билліардъ". Славная игра, этотъ "конный билліардъ". Она даетъ вамъ удобный случай подвигаться, повеселиться и поглощаетъ ваше вниманіе, вызывая полезное возбужденіе. Это какъ бы соединеніе игры "hop-scotch" съ игрою "shuffle-board", нѣчто вродѣ билліарда, которая играется съ костылемъ въ рукѣ. Большую діаграмму (какъ и для "hop-scotch") проводятъ мѣломъ на палубѣ, и каждое отдѣленіе ея отмѣчено особой цифрой. Вы должны стоять поодаль, шагахъ въ трехъ-четырехъ; передъ вами, на палубѣ, большіе деревянные диски, которые вы должны сильнымъ движеніемъ своего костыля посылать впередъ. Если дискъ остановится на линіи, проведенной мѣломъ, это вовсе не считается; если же онъ остановится въ отдѣленіи, помѣченномъ цифрою 7, вы выиграли 7; въ отдѣленіи 5, вы выиграли 5, и т. д. Окончательно выигрываетъ тотъ, кто первый доберется до 100. Игроковъ же всѣхъ можетъ быть лишь по четыре въ игрѣ. Конечно, все это было бы чрезвычайно просто, если бы приходилось играть не на палубѣ корабля; но отъ насъ требовалось болѣе чѣмъ заурядное усердіе. Намъ приходилось разсчитывать на качку парохода вправо и влѣво и съ нею соразмѣрять ударъ; часто случалось, напримѣръ, что разсчитаешь на отклоненіе вправо, а пароходъ метнется влѣво. Послѣдствіемъ этого, конечно, бывало, что дискъ пролеталъ мимо всего поля на цѣлый ярдъ-другой и одна сторона игроковъ чувствовала себя пристыженной, а другая радовалась и веселилась.
   Когда шелъ дождь, понятно, пассажирамъ приходилось сидѣть по домамъ, т. е. въ общихъ или въ своихъ особыхъ каютахъ, и утѣшаться чтеніемъ, карточной игрой или созерцаніемъ въ окно хорошо знакомыхъ морскихъ валовъ, съ болтовней и сплетнями на придачу.
   Къ семи часамъ вечера обѣдъ приходилъ къ концу, послѣ чего по порядку слѣдовала прогулка по верхней палубѣ въ теченіе часа. Затѣмъ раздавался звукъ гонга и значительное большинство пассажировъ отправлялось на молитву въ верхнюю каюту, красивый залъ въ пятьдесятъ-шестьдесятъ футовъ длиною. Непросвѣтленные чувствомъ вѣры называли этотъ залъ въ шутку "Синагогой". Молитвенное служеніе рѣдко когда занимало болѣе четверти чаеа и состояло лишь изъ двухъ гимновъ (Плимутскаго изданія) и краткой молитвы. Пѣніе гимновъ сопровождалось музыкой, т. е. аккомпаниментомъ органа, когда море бывало настолько спокойно, чтобы органистъ могъ усидѣть на мѣстѣ безъ помощи ремней, притягивающихъ его къ стулу.
   Послѣ молитвы "Синагога" въ самомъ непродолжительномъ времени становилась настоящей шкодой чистописанія. Подобной картины не видано доселѣ еще ни на одномъ кораблѣ. За длинными обѣденными столами по обѣ стороны салона сидѣли, словно разбросанные вдоль всего помѣщенія, человѣкъ двадцать-тридцать мужчинъ и дамъ. При свѣтѣ покачивающихся ламнъ, они часа два-три подъ-рядъ писали свои дневники. Какая жалость, что эти дневники, такъ грандіозно начатые, пришли къ такому искалѣченному и слабосильному концу, какъ это случилось съ большинствомъ изъ нихъ!
   Я сильно сомнѣваюсь, есть ли хотя одинъ изъ всей толпы нашихъ паломниковъ, который не могъ бы похвалиться цѣлою сотней добросовѣстно написанныхъ страницъ дневника за первые двадцать дней своего плаванія на "Куэкеръ-Сити"; но нравственно я совершенно спокоенъ, я могу смѣло быть увѣренъ, что изъ нашего общества не наберется и десяти такихъ его членовъ, у которыхъ оказалось бы хоть двадцать страницъ записей за время послѣдняго переѣзда въ двадцать тысячъ миль. Бываютъ такіе періоды времени, когда для каждаго человѣка драгоцѣннѣйшимъ его стремленіемъ является вести достовѣрную запись своимъ дѣламъ и помышленіямъ. И онъ набрасывается на эту работу съ такимъ восторгомъ, который даетъ ему поводъ думать, что веденіе дневника самое настоящее и самое пріятное въ мірѣ занятіе. Но, проживи онъ хоть двадцать одинъ день, и онъ самъ придетъ къ заключенію, что на такое громадное предпріятіе, какъ веденіе дневника, могутъ осмѣлиться лишь тѣ рѣдкія личности, которыя цѣликомъ сотворены изъ храбрости, выносливости, преданности своему дому ради самого долга и непреодолимой рѣшимости, а потому и не потерпятъ позорнаго пораженія.
   Одинъ изъ нашихъ общихъ любимцевъ, Джэкъ, молодой человѣкъ, здоровый и полный здраваго смысла, обладатель такихъ ногъ, которыя могли бы считаться чудомъ по своей длинѣ, прямотѣ и гибкости, имѣлъ обыкновеніе самымъ сіяющимъ и восторженнымъ образомъ сообщать о своихъ успѣхахъ.
   -- О, я справляюсь "молодцомъ"!-- восклицалъ онъ, въ свои счастливыя минуты поддаваясь уличному разносчичьему жаргону.-- Вчера вечеромъ я вписалъ десять страницъ въ свой дневникъ; а третьго дня, знаете ли, девять; а еще того раньше цѣлыхъ двѣнадцать! Ну, это сущая потѣха!
   -- Но откуда же у васъ берется столько матеріала?
   -- О, отовсюду!.. Я заношу въ дневникъ широту и долготу въ полдень ежедневно, сколько миль мы прошли за послѣднія сутки, сколько разъ я выигралъ въ домино и въ "конскій билліардъ", сколько мы встрѣтили китовъ, дельфиновъ и акулъ. Записываю также содержаніе воскресныхъ проповѣдей (вы понимаете, это произведетъ тамъ, у насъ дома, выгодное впечатлѣніе) и сколько мы судовъ салютовали, и въ какой націи они принадлежатъ. Пишу, откуда дулъ вѣтеръ и сильно ли бушевала буря; на какихъ парусахъ мы шли, хоть, собственно говоря, мы вовсе не пользуемся ими, такъ какъ большею частью идемъ противъ вѣтра (кстати, интересно бы знать, почему это такъ выходитъ). Записываю, сколько разъ солгалъ нашъ Мультъ... О, я записываю все, положительно все! Отецъ сказалъ мнѣ, чтобы я велъ дневникъ и что онъ на тысячу долларовъ его не промѣняетъ, когда я его окончу.
   -- Понятно, Джэкъ, "тогда" онъ будетъ стоить несравненно больше.
   -- Вы думаете?.. Да нѣтъ, вы думаете... въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да, ему будетъ цѣна не менѣе тысячи долларовъ, а, можетъ быть, и больше... когда вы дѣйствительно доведете его до конца!
   -- Что жь, я, пожалуй, и самъ отчасти съ этимъ согласенъ. Вести журналъ вѣдь тоже не шуточное дѣло!
   Это и въ самомъ дѣлѣ скоро оказалось "дѣломъ не шуточнымъ". Какъ-то разъ вечеромъ въ Парижѣ, послѣ тяжелой бѣготни по достопримѣчательностямъ столицы, я сказалъ своему молодому другу:
   -- Ну, я пойду немножко пошатаюсь по разнымъ тамъ кафешантанамъ, а вамъ зато будетъ спокойнѣе заняться вашимъ дневникомъ.
   Его возбужденія вмигъ какъ не бывало.
   -- Нѣтъ, пожалуйста не стѣсняйтесь!-- сказалъ онъ.-- Я думаю, что ужь не буду больше его продолжать: страшно онъ мнѣ надоѣдаетъ! Знаете, я вѣдь, кажется, отвалялъ четыре тысячи страницъ; а о Франціи не сказалъ ни полслова! Сначала я думалъ было вовсе выпустить ее и начать снова съ того мѣста, гдѣ остановился. Но это не годится... не правда ли? Вѣдь не годится, да? "Старшой" {Т. е. отецъ, котораго англичане и американцы въ шутку называютъ "governor", т. е. "старшій".} скажетъ, пожалуй: "Ого!.. Во Франціи тебѣ ничего не случилось видѣть?" Нѣтъ, нѣтъ, на эту удочку его вѣдь не поймаешь! Я было ужь хотѣлъ выписать кое-что про Францію изъ путеводителя, какъ Бэджеръ, напримѣръ, которая пишетъ книгу; но вѣдь тамъ добрыхъ страницъ триста! О, мнѣ, право, кажется, что эти дневники ни къ чему не ведутъ... А, какъ вамъ кажется? Съ ними только мученье, вотъ и все!
   -- Да, неполный дневникъ, конечно, ни къ чему не ведетъ; но такой дневникъ, который ведется аккуратно, стоитъ добрыхъ тысячу долларовъ, если его довести до конца.
   -- Тысячу? Я съ вами, пожалуй, и согласенъ. Но "я"... я не возьмусь его кончать за цѣлый милліонъ!
   Его собственный опытъ былъ въ то же время опытомъ большинства его спутниковъ, писавшихъ по вечерамъ свой дневникъ. Если вамъ вздумается когда-либо сдѣлать исподтишка непріятность кому-нибудь изъ молодыхъ людей, возьмите только съ него слово цѣлый годъ вести дневникъ.
   Для того, чтобы удовлетворить вкусамъ и развлеченіямъ пассажировъ, завѣдующіе пароходомъ прибѣгали къ весьма разнообразнымъ и многочисленнымъ средствамъ. Изъ самихъ пассажировъ составился кружокъ, который сходился въ общей каютѣ послѣ вечернихъ молитвъ, чтобы писать дневникъ, читать вслухъ про разныя страны, къ которымъ мы приближались, и обсуждать свѣдѣнія, получаемыя такимъ образомъ изъ книгъ.
   Нѣсколько разъ фотографъ экспедиціи показывалъ намъ свой волшебный фонарь и давалъ нѣчто вродѣ представленья. Почти всѣ виды, которые онъ намъ показывалъ, состояли изъ видовъ чуждыхъ намъ земель; но въ числѣ ихъ, однако, попадались и два-три вида нашей родины. Онъ вывѣсилъ объявленіе, что начнетъ "представленіемъ задней каютѣ въ двѣ стклянки (т. е. въ 9 час. веч.) и покажетъ пассажирамъ, куда они въ скорости прибудутъ". До сихъ поръ все шло хорошо и прекрасно; но по какой-то забавной случайности первою же картиной, появившейся на экранѣ, оказался видъ... "Гринвудскаго кладбища"!
   Неоднократно, въ звѣздные вечера, мы танцовали на верхней палубѣ, подъ навѣсомъ, придавая ей отчасти роскошный и бальный видъ тѣмъ, что привѣшивали къ стойкамъ множество корабельныхъ фонарей. Музыка наша состояла изъ созвучій мелодіума, который нѣсколько страдалъ одышкой и старался набрать воздуха, когда, наоборотъ, надо было посильнѣе его выпускать; кларнета, на верхнія ноты котораго нельзя было положиться, въ то время какъ нижнія звучали черезчуръ печально, а позорный аккордіумъ далъ вѣрно гдѣ-нибудь трещину и пыхтѣлъ гораздо громче, нежели "скрипѣлъ" (болѣе изящный терминъ не приходитъ мнѣ въ голову въ настоящую минуту). Какъ бы то ни было, а танцы были несравненно хуже самой музыки. Когда пароходъ кренился въ одну сторону, вся масса танцующихъ валила со всего разбѣга на штирбортъ и скучивалась у перилъ; а когда онъ кренился на другую сторону, всѣ шумно, невольно толкаясь, съ одинаковымъ единодушіемъ устремлялись къ кормѣ. Вальсировавшіе непроизвольно вертѣлись секундъ пятнадцать подъ-рядъ и затѣмъ ихъ вдругъ отбрасывало къ борту, словно они намѣревались утопиться. Виргинскій "риль" ("reel" -- быстрый танецъ), который исполняли пассажиры "Куэкеръ-Сити", былъ гораздо болѣе похожъ на настоящій, нежели какой-либо другой, который мнѣ когда-либо приходилось видѣть; онъ былъ такъ же интересенъ для зрителя, какъ и полонъ самыхъ отчаянныхъ случайностей для танцора. Въ концѣ концовъ мы вовсе отказались отъ танцевъ.
   Мы отпраздновали день рожденія одной изъ дамъ тостами, рѣчами, приличествующей случаю поэмой и т. п. Былъ у насъ для потѣхи и процессъ: ни одно судно еще не совершало плаванія безъ того, чтобы не позабавиться игрою въ судопроизводство. Нашъ казначей обвинялся въ кражѣ сюртука изъ каюты No 10. Были назначены: судья, секретари и глашатай, констэбли и шерифы, защитникъ отъ правительства и отъ обвиняемаго. Выбраны были свидѣтели и, наконецъ, послѣ долгихъ преній, судъ присяжныхъ. Свидѣтели оказались глупы, ненадежны и противорѣчивы, какъ и бываютъ обыкновенно свидѣтели. Защитники были краснорѣчивы, доказательны и мстительно-враждебно относились другъ къ другу, какъ это свойственно имъ всѣмъ въ отличіе отъ прочихъ людей. Наконецъ, дѣло было доложено и какъ слѣдуетъ завершено самимъ судьею, который произнесъ нелѣпое заключеніе и вынесъ смѣхотворный приговоръ.
   Молодые люди и барышни пробовали еще представлять шарады въ общей каютѣ, и это оказалось самымъ успѣшнымъ изъ опытовъ разнообразныхъ увеселеній. Мы веселились всѣ (мнѣ кажется, я могу смѣло это утверждать), но наши увеселенія были довольно мирнаго, тихаго характера. Мы очень, очень рѣдко играли на фортепіано; мы занимались совмѣстной игрой на флейтѣ и на кларнетѣ, и наша музыка была дѣйствительно хороша, потому что мы всегда выбирали все самое лучшее изъ нашего репертуара, но это лучшее ограничивалось однимъ и тѣмъ же стариннымъ мотивомъ. Это былъ прехорошенькій мотивъ, и какъ я его прекрасно помню! Мнѣ даже интересно знать, отдѣлаюсь ли я когда-нибудь отъ него? Ни на мелодіумѣ, ни на органѣ мы не играли, за исключеніемъ молитвъ или пѣснопѣній. Но нѣтъ, я черезчуръ поторопился высказать свое сужденіе: юный Альбертъ умѣлъ наигрывать если не весь напѣвъ, то хотя часть его. Я въ точности не помню, какъ эта пѣсня называлась, но помню только, что въ ней было такъ много жалобнаго чувства! Альбертъ почти безъ перерыва наигрывалъ ее, пока мы, наконецъ, не заключили съ нимъ условія, чтобы онъ хоть нѣсколько повоздержался. Однако, пѣть на палубѣ въ лунную ночь никто у насъ не рѣшался, а общее пѣніе за духовными сборищами въ церкви и за молитвой было не особенно высокого достоинства въ смыслѣ стройности. Я примирялся съ нимъ, пока было возможно; наконецъ даже самъ примкнулъ къ общему хору и приложилъ всѣ свои старанія, чтобы его улучшить. Но это лишь ободрило юнаго Джорджа и побудило его также присоединиться къ нашему хору... Ну, и это "присоединеніе" лишь погубило мое предпріятіе. Голосъ Джорджа обладалъ свойствомъ "подвертываться" и потому, когда онъ пѣлъ якобы басъ, голосъ его неожиданно взлеталъ на горнія высоты и вдругъ поражалъ всѣхъ въ высшей степени неблагозвучнымъ кудахтаньемъ на верхнихъ нотахъ. Впрочемъ, и самыхъ напѣвовъ Джорджъ также не зналъ вовсе, и это, конечно, было большой задержкой для него.
   -- Ну, Джорджъ, послушайте, полно вамъ сочинять!-- говорилъ я ему.-- Это съ вашей стороны выходитъ просто эгоистично; лучше ужь тяните себѣ, какъ другіе, "Вѣнценосную" и не отклоняйтссь въ сторону. Это хорошій напѣвъ и вы ни въ какомъ случаѣ, особенно же такимъ пріемомъ, не можете его сдѣлать лучшимъ.
   -- Да я вовсе и не стараюсь усовершенствовать его. Я вѣдь пою, какъ всѣ другіе, какъ написано по нотамъ.
   И онъ чистосердечно былъ убѣжденъ въ свой правотѣ и потому не могъ ни на кого пенять, развѣ лишь на самого себя, за то, что его голосъ случайно задѣвалъ за что-то въ среднемъ регистрѣ и вызывалъ невольное судорожное сжиманіе челюстей.
   Среди непросвѣщенныхъ было немало и такихъ, которые сравнивали нескончаемое завываніе вѣтра съ нашимъ хоровымъ пѣніемъ. Были еще и такіе, которые открыто говорили, что таки довольно есть поводовъ предполагать, что эта ужасная музыка такъ и останется ужасной, даже въ самые ужасные свои моменты, и что допускать къ участію въ ней Джорджа значило искушать Провидѣніе. Тѣ же строгіе критики говорили, что, по всей вѣроятности, нашъ хоръ до тѣхъ поръ не отстанетъ отъ своихъ раздирающихъ душу упражненій, пока не вызоветъ въ одинъ прекрасный день такого протеста стихій, такой бури, которая потопитъ весь нашъ пароходъ.
   Были еще и такіе, которые ворчали даже на молитвѣ. Такъ, напримѣръ, одинъ офицеръ сказалъ, что у нашихъ паломниковъ вовсе отсутствуетъ чувство милосердія.
   -- Не угодно ли полюбоваться! Они здѣсь каждый вечеръ, въ восемь стклянокъ, спускаются въ каюту и принимаются умолять Бога, чтобы Онъ послалъ имъ попутный вѣтеръ, а между тѣмъ сами прекрасно знаютъ, что наше судно, можно сказать, единственное, направляющееся на востокъ въ такое время года, но что цѣлыя тысячи судовъ идутъ теперь на западъ и вѣтеръ, намъ попутный, будетъ для нихъ противнымъ. Всевышній посылаетъ попутный вѣтеръ тысячамъ судовъ, а это нечестивое племя хочетъ, чтобы Онъ заставилъ его свернуть съ дороги и дуть попутно только одному, да къ тому же еще не простому парусному судну, а... пароходу! Въ этомъ нѣтъ ни здраваго смысла, ни разсудительности, ни христіанскаго чувства, ни даже простого человѣколюбія.
   Впору крикнуть на такое безразсудство и нелѣпость: "Стопъ машина!"
  

ГЛАВА V.

Лѣто въ Средне-Атлантическомъ океанѣ.-- Эксцентричная луна.-- Г. Блюхеръ теряетъ свою самоувѣренность.-- Тайна часовъ.-- Обитатели глубинъ.-- "Земля!.." -- Первая высадка на чужеземномъ берегу. Впечатлѣніе на туземцевъ.-- Нѣчто объ Азорскихъ островахъ.-- Блюхерскій злополучный обѣдъ.-- Счастливый исходъ.

   Идя "вольно", какъ выражаются моряки, мы сдѣлали весьма пріятный десятидневный переходъ отъ Нью-Іорка до Азорскихъ острововъ. Положимъ, онъ былъ не изъ скорыхъ (и все-то пройденное нами за это время пространство было не больше двухъ тысячъ четырехсотъ миль), но зато изъ самыхъ пріятныхъ. Правда, "все" время мы шли противъ вѣтра и нѣсколько разъ испытали на себѣ, что такое буря, которая добрыхъ 50% пассажировъ сваливаетъ съ ногъ, лишаетъ здоровья и придаетъ всему пароходу самый непріятный, мрачный и безлюдный видъ. Всѣ мы можемъ легко припомнить порывы бури, которые цѣлыми потоками воды окачивали палубу, потоками, которые, казалось, высоко взлетали, на воздухъ, къ самой радугѣ, и падали на пароходъ, какъ струи ливня. Но большею частью погода была хороша, какъ настоящая лѣтняя, а ночью было даже, пожалуй, еще лучше, чѣмъ днемъ. Мы наблюдали интересный феноменъ: полная луна каждую ночь всплывала надъ нами все на одномъ и томъ же мѣстѣ небосвода. Причина такого страннаго поведенія со стороны луны сначала намъ и въ голову не пришла; впрочемъ, впослѣдствіи мы разсудили, что мы вѣдь ежедневно проходимъ по двадцати минутъ впередъ къ востоку, т. е. идемъ ровно настолько скоро, чтобы не отставать отъ луны. Для нашихъ друзей, оставшихся на родинѣ, эта луна уже становилась старой; но для насъ, новыхъ Іисусовъ Навиновъ, она стояла неподвижно, оставаясь безъ перемѣны.
   Юношѣ Блюхеру, который былъ родомъ съ дальняго Запада и путешествовалъ еще впервые, весьма надоѣдала поминутная перемѣна въ порядкѣ корабельнаго времени. Сначала онъ чрезвычайно гордился своими новыми часами и поспѣшно вытаскивалъ ихъ изъ кармана, какъ только пароходный колоколъ билъ восемь стклянокъ (а это было въ полдень), но мало по-малу онъ какъ будто потерялъ въ нихъ вѣру. Дней черезъ семь по нашемъ выходѣ изъ Нью-Іорка, Блюхеръ вышелъ на палубу и весьма рѣшительно проговорилъ:
   -- Меня надули!
   -- Надули! Какъ? На чемъ же?
   -- Да на этихъ часахъ!.. Купилъ я ихъ въ Иллинойсѣ, заплатилъ 150 долларовъ и воображалъ, что они хороши... И, клянусь Вашингтономъ, они прекрасны... но только лишь на берегу, на твердой землѣ, здѣсь же, на морѣ, они не поспѣваютъ, замедляютъ ходъ... До половины двѣнадцатаго еще ничего, туда-сюда, но потомъ вдругъ они отстаютъ, идутъ назадъ. Я ставилъ регуляторъ на ускореніе и до того усердно, что онъ даже обогнулъ весь кругъ, но и это не помогло нимало. Они, положимъ, идутъ несомнѣнно скорѣе, нежели всѣ другіе часы на пароходѣ, и шагаютъ себѣ впередъ такъ, что на диво, но... только до полудня! А эти "восемь стклянокъ" ужь непремѣнно забѣгутъ впередъ, противъ нихъ на добрыхъ минутъ десять. Я ужь не знаю, что съ ними теперь и дѣлать. Они, вѣдь, добросовѣстно дѣлаютъ все, что могутъ, но въ этомъ еще нѣтъ спасенія. Но, положимъ, и на всемъ пароходѣ не найдется ни однихъ часовъ, которые ходили бы лучше моихъ; но мнѣ-то не все ли равно? Когда прозвонятъ восемь стклянокъ, вы такъ и знайте, что на моихъ часахъ еще десяти минутъ не хватаетъ до полудня.
   Пароходъ нагонялъ лишній часъ времени черезъ каждые три дня, а Блюхеръ непремѣнно хотѣлъ, чтобы его часы не отставали; но, какъ онъ самъ уже сказалъ, ужь больше некуда было двигать регуляторъ и часы шли дѣйствительно самымъ "скорымъ шагомъ". Ему больше ничего не оставалось, какъ только сидѣть сложа руки и предоставить пароходному времени опередить часовое. Наконецъ, мы направили его къ капитану; тотъ объяснилъ ему, въ чемъ заключается тайна "корабельнаго времени" и успокоилъ его сомнѣнія. Передъ отъѣздомъ этотъ же самый молодой человѣкъ много разспрашивалъ о морской болѣзни и о признакахъ ея, а также и о томъ, какъ это ему придется заявлять о томъ, что онъ боленъ; но послѣ отъѣзда онъ и самъ скоро превзошелъ эту науку.
   Намъ удалось видѣть, какъ и полагается, акулъ, дельфиновъ и цѣлыя эскадры португальскихъ боевыхъ караблей на придачу къ общему списку морскихъ чудовищъ. Одни изъ нихъ были бѣлаго, а другіе ярко-краснаго цвѣта, словно окрашенные карминомъ. Ноутилусъ или вѣтрильникъ -- просто-на-прото прозрачная слизистая клѣтчатка, которая раскидываетъ свой парусъ по вѣтру и держится на водѣ съ помощью мясистыхъ отростковъ отъ фута и до двухъ длиною. Вѣтрильникъ весьма умѣлый и разсудительный мореходъ. Онъ поднимаетъ парусъ, когда вѣтеръ крѣпнетъ и собирается буря и совершенно свертываетъ его, уходя вглубь воды, когда уже буря бушуетъ. Обыкновенно, онъ заботится о томъ, чтобъ его парусъ былъ всегда влажнымъ и вообще въ исправности, чему способствуетъ его кувырканіе подъ воду и ополаскиваніе паруса въ ея влажныхъ струяхъ. Моряки утверждаютъ, что вѣтрильники встрѣчаются въ этомъ океанѣ лишь между 35 и 45® долготы.
   Въ три часа ночи на 21 іюня насъ разбудили съ цѣлью объявить, что мы подходимъ къ Азорскимъ островамъ; но я возразилъ, что въ такую раннюю утреннюю пору меня нисколько не интересуютъ острова. Однако, вслѣдъ за первымъ явился ко мнѣ и второй мучитель, потомъ еще и еще одинъ... такъ что подъ конецъ, видя, что всеобщій восторгъ все равно не дастъ мнѣ хотя бы подремать спокойно, я, совсѣмъ заспанный, вышелъ на палубу. Было уже половина шестого; утро начиналось свѣжее, пасмурное! Пассажиры столпились у дымовыхъ трубъ и ютились за вентиляторами, укутанные по-зимнему, заспанные и видимо несчастные подъ безпощаднымъ бурнымъ вѣтромъ и пронизывающими брызгами соленой воды.
   Изъ острововъ ближе другихъ къ намъ былъ Флоресъ. Сначала онъ казался намъ лишь цѣлой горой грязи, возвышающейся посреди мрачныхъ тумановъ океана. Но по мѣрѣ того, какъ мы къ нему приближались, появилось солнце и разукрасило ее, какъ чудную картину. Гора грязи вдругъ обратилась въ массу зеленѣющихъ мызъ и луговъ, которые взбирались на высоту тысячи пятисотъ футовъ, верхними очертаніями своими сливаясь съ облаками. По откосамъ выступали остроконечные, крутые зубцы укрѣпленіи и узкогорлыя пушки; на высотахъ тамъ и сямъ скалистые выступы принимали видъ замковъ и укрѣпленій. Изъ разверзшихся облаковъ вырывались широкіе снопы свѣта, которые заливали вершину, откосы и долину огненными полосами, опоясывая ихъ въ промежуткѣ какъ бы темнымъ кушакомъ. Ну, настоящее сѣверное сіяніе, только изгнанное съ Ледовитаго сѣвера въ полуденные края!
   Мы обогнули двѣ трети острова на разстояніи четырехъ миль отъ берега и призвали въ свидѣтели нашихъ споровъ и догадокъ всѣ бинокли, какіе только у насъ оказались. Мы спорили о токъ, что могутъ представлять изъ себя зеленыя пятна на возвышеніяхъ, группы деревъ или сорныхъ травъ. Спорили еще, дѣйствительно ли вѣрно, что бѣлѣвшія у берега моря деревни -- группы сельскихъ домовъ, или это просто бѣлыя пятна какого-нибудь кладбища?
   Наконецъ, мы опять вышли въ открытое море и стали держать курсъ на Санъ-Мигуэль. Флоресъ вскорѣ сталъ опять горою грязи, погрузился въ туманы и исчезъ. Но для многихъ пассажировъ, страдавшихъ морской болѣзнью, было отрадно снова увидать зеленые холмы и послѣ того всѣ стали оживленнѣе и веселѣе, нежели можно было ожидать, принимая во вниманіе, какъ рано всѣ уже были въ этотъ день на ногахъ.
   Относительно Санъ-Мигуэля намъ, однако, пришлось перемѣнить намѣреніе: около полудня налетѣла буря и такъ швыряла и трепала наше судно, что здравый смыслъ повелѣвалъ намъ поскорѣе искать отъ нея пріюта. Поэтому мы начали держать на ближайшій изъ Азорскихъ острововъ, Файоль (туземцы такъ и произносятъ: "Фай-йоль", съ удареніемъ на первомъ слогѣ). Мы бросили якорь въ открытомъ рейдѣ Хорта, въ полумилѣ отъ берега. Въ самомъ городѣ насчитывается отъ восьми до десяти тысячъ жителей.
   Ихъ бѣлоснѣжнѣжные домики ютятся въ волнахъ свѣжей зеленой растительности и положительно никакая деревня не могла бы казаться такой привлекательной. Городъ гнѣздится въ амфитеатрѣ холмовъ, обступившихъ его; вышина ихъ отъ трехъ до; семи сотъ футовъ, а всѣ откосы и вершины тщательно воздѣланы, ни одинъ футъ земли не пропадаетъ даромъ. Каждая мыза, каждое поле, въ видѣ небольшихъ квадратныхъ участковъ, заключены въ каменныхъ стѣнахъ, назначеніе которыхъ защищать подрастающую растительность отъ суровости губительнаго вихря, который дуетъ съ моря. Такихъ зеленѣющихъ квадратовъ здѣсь цѣлыя сотни и обнесены они черными стѣнками изъ лавы, что придаетъ имъ видъ гигантской шахматной доски.
   Эти острова принадлежатъ португальцамъ и потому все, все на островѣ Файолѣ носитъ на себѣ португальскій отпечатокъ; но объ этомъ послѣ.
   Цѣлый рой чумазыхъ, шумливыхъ мошенниковъ-лодочниковъ -- португальцевъ, съ мѣдными кольцами въ ушахъ и лукавствомъ въ сердцѣ, взобрался къ намъ на пароходъ, и мы, разбившись на отдѣльныя группы, условились съ ними, чтобы они доставили насъ на берегъ по столько-то съ человѣка серебряною монетой какого угодно государства. Мы причалили къ берегу у самыхъ стѣнъ маленькой крѣпости, батарея которой состояла изъ двѣнадцати и тридцати двухъ фунтовыхъ орудій, что для Хорты составляло весьма значительную защиту, но если бы намъ когда-либо случилось напасть на нее съ однимъ изъ нашихъ мониторовъ, то имъ пришлось бы вывезти свои пушки въ открытое поле, чтобы знать, гдѣ ихъ скорѣе найти, въ случаѣ надобности. Толпа на набережной состояла изъ простого народа: мужчинъ и женщинъ, мальчиковъ и дѣвочекъ въ лохмотьяхъ, босыхъ, нечесаныхъ и неопрятныхъ, а по профессіи, по инстинкту и по происхожденію -- нищихъ. Они кучами слѣдовали за нами и не отступали отъ насъ ни на шагъ, пока мы оставались въ Файолѣ. Мы шли вверхъ по главной улицѣ, по самой серединѣ, а они окружали насъ со всѣхъ сторонъ и таращили на насъ глаза. Поминутно изъ толпы ихъ выдѣлялись двое-трое и стремительно бросались впередъ, чтобы, забѣжавъ, оглянуться на все шествіе, точь-въ-точь, какъ деревенскіе мальчишки, которые бѣгутъ за слономъ, когда его водятъ изъ улицы въ улицу въ видѣ объявленія о предстоящемъ представленіи. Мнѣ было только лестно, что и я вхожу въ число предметовъ, достойныхъ такого удивленія. Тамъ и сямъ, на порогѣ домовъ намъ встрѣчались женщины въ португальскихъ модныхъ головныхъ уборахъ. Эти уборы своего рода чудо безобразія и состоятъ изъ грубой синей матеріи, прикрѣпленной къ накидкѣ того же цвѣта. Эта матерія торчитъ высоко надъ головою, раскидывается широко по сторонамъ и отличается своей бездонной глубиной. Сидитъ она на головѣ, какъ бы навѣсъ палатки, и голова женщины прячется въ ней, какъ голова опернаго суфлера, который подсказываетъ пѣвцамъ изъ подъ своей будки. Нѣтъ ни крошечки отдѣлки на этомъ гигантскомъ "капорѣ", какъ его величаютъ, это просто-напросто гладкій, грязно-синій кусокъ грубаго паруснаго холста, благодаря которому женщина не въ состояніи идти въ какую ей сторону угодно; ей надо идти или по-вѣтру, или вовсе не ходить. Общій духъ этого рода капоровъ одинаковъ во всѣхъ островахъ этой группы и, вѣроятно, останется таковымъ еще на десять тысячъ лѣтъ, но каждый островъ видоизмѣняетъ его ровно настолько, чтобы можно было его жительницъ отличать отъ другихъ и чтобы усердный наблюдатель могъ съ перваго взгляда сказать, съ котораго именно острова явилась обладательница того или другого капора.
   Португальскіе пенни или "рейсы" (reis) нѣчто изумительное. Ихъ требуется тысяча штукъ, чтобы составить одинъ долларъ. Всѣ финансовые обороты производятся здѣсь на "рейсы", но мы объ этомъ ничего не подозрѣвали, пока не сдѣлали этого великаго открытія черезъ посредство Блюхера.
   Блюхеръ сказалъ, что на радостяхъ очутиться снова на твердой землѣ онъ чувствуетъ потребность проявить свою признательность судьбѣ, устроивъ намъ пирушку, что онъ знаетъ по слухамъ, какая здѣсь во всемъ дешевизна, и считаетъ себя даже обязаннымъ задать роскошный пиръ.
   Насъ, приглашенныхъ, оказалось девять человѣкъ. Мы пообѣдали дѣйствительно прекрасно, въ самой лучшей гостинницѣ. Когда обѣдъ былъ въ самомъ разгарѣ, когда царило среди насъ веселье, добрыя сигары, хорошее вино и довольно сносные анекдоты, хозяинъ гостинницы представилъ намъ счетъ. Блюхеръ заглянулъ въ него и его бодрости мигомъ, какъ не бывало. Онъ заглянулъ еще разъ, чтобы удостовѣриться хорошенько, что зрѣніе еще ему не измѣнило и затѣмъ началъ читать вслухъ, дрожащимъ голосомъ въ то время, какъ румянецъ постепенно оставлялъ его щеки и придавалъ имъ пепельный оттѣнокъ.
   -- "Десять обѣдовъ по 600 рейсовъ съ персоны = 6.000 рейс." (Прахъ ихъ побери!)
   -- "Двадцать пять штукъ сигаръ по 100 рейс. за штуку = 2.500 рейсовъ!" (Мать Пресвятая Богородица!!)
   -- "Одиннадцать бутылокъ вина по 1.200 рейс. за штуку = 13.200 рейсовъ!" (Помоги намъ, Боже!)
   -- "Итого:-- двадцать одна тысяча семьсотъ рейсовъ!" Премудрость Моисеева!.) Да на всемъ пароходѣ не найдется столько денегъ, чтобы покрыть весь этотъ счетъ! Оставьте вы меня одного, господа; предоставьте разореннаго его неминуемому разоренью!
   Право, я, кажется, въ жизни не видывалъ болѣе смущенной компаніи, чѣмъ наша. Никто ни слова! Только стаканы съ виномъ, въ полномъ молчаніи, нетронутые опустились на столъ. Всѣ словно вдругъ онѣмѣли. Курившіе сигары не замѣтили, какъ выронили ихъ изъ рукъ. Каждый искалъ взглядомъ своего сосѣда, но ненаходилъ въ немъ ни единаго луча надежды или ободренія. Наконецъ, это ужасное молчаніе было прервано. На лицѣ Брюхера отразилась отчаянная рѣшимость, какъ облачная тѣнь, онъ всталъ и проговорилъ:
   -- Послушайте, хозяинъ: это низкое, недостойное плутовство! Я никогда и ни за что этого не допущу. Вотъ вамъ, извольте: сто пятьдесятъ долларовъ, но ни чуточки больше! Я кровью изойду, а не заплачу лишняго ни одного цента.
   Наше настроеніе духа стало бодрѣе, а хозяинъ понурился; онъ видимо былъ смущенъ выходкой своего гостя, хоть и не понималъ ни слова. Онъ нѣсколькоразъ перевелъ глаза съ кучки золота на Блюхера и обратно, и вышелъ вонъ.
   Надо полагать, что онъ ходилъ къ какому-нибудь американцу, такъ какъ, вернувшись, подалъ снова свой счетъ, но уже съ переводомъ на болѣе христіанскій языкъ, а именно:
   10 обѣдовъ, всего на 6.000 "рейс.", то есть = 6 дол.
   25 шт. сигаръ," " 2.500" "" = 2 " 50 цент.
   11 бут. вина" " 13.200" "" = 13 " 20 "
   Итого 21 дол. 70 цент.
   Полное удовольствіе снова водворилось среди гостей Блюхера, и они потребовали еще прохладительныхъ напитковъ.
  

ГЛАВА VI.

Важныя свѣдѣнія.-- Общество "ископаемыхъ".-- Любопытные нравы и обычаи.-- Нелѣпости іезуитовъ.-- Воображаемое паломничество.-- Происхожденіе новаго рода мостовой.-- Сведеніе счетовъ съ "ископаемыми".-- Опять въ морѣ.

   Мнѣ кажется, въ Америкѣ очень мало извѣстно про Азорскіе острова. Изъ всего общества, находившагося у насъ на пароходѣ, не было ни единаго человѣка, который зналъ бы о нихъ, хоть что-нибудь. Нѣкоторые изъ насъ, весьма начитанные и свѣдущіе о другихъ странахъ, знали про Азорскіе острова только то, что это -- группа, состоящая изъ девяти-десяти небольшихъ островковъ, заброшенныхъ далеко въ открытый Океанъ, на пути между Нью-Іоркомъ и Гибралтарскимъ проливомъ. Вотъ и все!
   Таковы соображенія, которыя побуждаютъ меня вставить здѣсь, между прочимъ, краткій перечень голыхъ фактовъ, касающихся этого вопроса.
   Населеніе на Азорскихъ островахъ, главнымъ образомъ, состоитъ изъ португальцевъ, то есть, иначе говоря, изъ неповоротливыхъ, безхитростныхъ, сонливыхъ и лѣнивыхъ людей. Высшая ихъ прежняя власть -- губернаторъ, котораго назначаетъ король португальскій; но есть у нихъ также и военный губернаторъ, въ рукахъ котораго находится высшій контроль и который можетъ, по своему усмотрѣнію, пріостановить дѣйствіе власти гражданскаго губернатора. На этихъ островахъ живетъ всего 200.000 чел. и почти всѣ они португальцы. Все здѣсь устроено основательно и практично, такъ какъ эта страна уже была благоустроена еще лѣтъ за сто до открытія Америки Колумбомъ. Главное изъ хлѣбныхъ зеренъ здѣсь -- маисъ, который жители сами воздѣлываютъ и молотятъ и мелютъ такимъ же точно способомъ, какой примѣняли еще ихъ пра-пра-пра-прадѣды. Вмѣсто плуга имъ служитъ простая доска, слегка обитая желѣзомъ, а за бороною (маленькой и весьма ломкой) идутъ по полю какъ мужчины, такъ и женщины. Небольшія вѣтряныя мельницы мелютъ зерно по десяти четвериковъ въ день; на мельницѣ есть завѣдующій, который подсыпаетъ зерно, и его начальникъ, который слѣдитъ за тѣмъ, чтобы тотъ не дремалъ. Когда вѣтеръ мѣняетъ направленіе, они пускаютъ въ ходъ ословъ, которые начинаютъ буквально ворочать верхнія части мельницы, пока крылья не придутъ въ надлежащее положеніе. Имъ даже въ голову не приходитъ, что можно вмѣсто того, просто на-просто, устроить такъ, чтобы передвигать только крылья, а не всю мельницу. Зерно отъ шелухи отдѣляютъ волы, топчутъ его по самому первобытному способу, который практиковался еще во времена Маѳусанла. Во всей странѣ нѣтъ ни одной телѣжки: здѣсь все носятъ на головѣ, а возятъ на ослахъ или въ плетеныхъ повозкахъ, у которыхъ вмѣсто колесъ придѣланы деревянные бруски, а оси вертятся вмѣстѣ съ колесомъ. По всѣмъ островамъ вы не найдете и подобія современнаго плуга или молотилки: всѣ попытки ввести ихъ здѣсь потерпѣли пораженіе. Какъ добрый и ревностный католикъ, каждый изъ островитянъ-португальцевъ набожно осѣнилъ себя крестнымъ знаменемъ и молилъ Бога оградить его отъ преступнаго желанья -- знать больше того, что было достояніемъ его отцовъ и дѣдовъ.
   Климатъ здѣсь мягкій, ни снѣгу, ни льду не бывало никогда и помину, а каминовъ я во всемъ городѣ не видалъ ни одного. Ослы и мужчины, женщины и дѣти -- словомъ, вся семья спятъ и ѣдятъ въ одной общей комнатѣ; они неопрятны, ихъ заѣдаетъ парша, но они вполнѣ довольны и счастливы. Всѣ эти туземцы Азорскихъ острововъ лгутъ и обманываютъ иностранцевъ и остаются, какъ и прежде, отчаянными невѣждами, которые не уважаютъ даже памяти умершихъ. Эта послѣдняя черта ясно указываетъ, насколько мало отличаются они отъ ословъ, съ которыми вмѣстѣ неразлучно спятъ и ѣдятъ. Во всей этой мѣстности единственными прилично одѣтыми людьми являются шесть-семь португальскихъ зажиточныхъ семействъ, священники-іезуиты и солдаты этой крѣпостцы. Поденнная плата рабочаго земледѣльца колеблется между двадцатью и двадцатью четырьмя центами въ день; хорошій же знатокъ-механикъ получаетъ вдвое болѣе. Они удовлетворяются здѣсь тѣмъ, что соразмѣряютъ свою тысячу рейсовъ съ нашимъ однимъ долларомъ и эта громадная цифра дѣлаетъ ихъ довольными и вполнѣ счастливыми.
   Въ былое время на этихъ островахъ зрѣлъ чудный виноградъ и выдѣлывалось для вывоза прекрасное вино. Но на виноградныя лозы лѣтъ пятнадцать тому назадъ напала болѣзнь и онѣ погибли; съ тѣхъ поръ здѣсь больше не выдѣлываютъ вина. Азорскіе острова всецѣло вулканическаго происхожденія и потому почва ихъ самая плодородная. Почти ни одного фута земли нѣтъ здѣсь не воздѣланнаго, а каждаго сорта хлѣбное зерно снимаютъ по два или даже по три раза въ годъ, но вывозъ отсюда ограничивается самымъ незначительнымъ количествомъ апельсинъ,-- да и то главнымъ образомъ въ Англію. Никто сюда не пріѣзжаетъ, но и никто не уѣзжаетъ отсюда. Новости -- нѣчто совершенно незнакомое въ Файолѣ, а жажда новизны и тому подавно. Довольно развитой и образованный португалецъ освѣдомился у насъ, напримѣръ, окончена ли наша гражданская воина? Онъ пояснилъ, что кто-то говорилъ ему, будто она окончена или, по крайней мѣрѣ, ему помнилось что-то въ этомъ родѣ. Одинъ изъ нашихъ пассажировъ далъ офицеру файольскаго гарнизона номеръ "Трибуны" "Герольда" и "Таймса", и тотъ изумился, увидя въ нихъ извѣстія изъ Лиссабона, которыя было новѣе, нежели привезенныя ежемѣсячною пароходной почтой. Ему сказали, что быстротѣ ихъ способствуютъ телеграфные кабели. Онъ же отвѣтилъ, что ему хорошо извѣстно, что лѣтъ десять тому назадъ была сдѣлана попытка проложить подводный кабель; но ему почему-то всегда казалось, что эта попытка не имѣла успѣха.
   Іезуитское притворство и обманъ процвѣтаютъ въ такихъ именно странахъ, какъ эти. Мы посѣтили іезуитскій соборъ, которому теперь чуть ли не двѣсти лѣтъ, и нашли, что въ немъ хранится частица того самаго Креста, на которомъ былъ распятъ Спаситель. Эта "частица" была полирована и такъ тверда, такъ хорошо сохранилась, словно всѣ ужасы Голгоѳы произошли вчера, а не цѣлыхъ восемнадцать вѣковъ тому назадъ! Но довѣрчивые туземцы непоколебимо вѣрятъ въ подлинность этого кусочка "Чернаго Древа".
   Въ часовнѣ собора есть престолъ, лицевая сторона котораго сдѣлана изъ чистаго серебра, по крайней мѣрѣ, такъ говорятъ св. отцы-іезуиты, но я, самъ про себя, сильно въ этомъ сомнѣваюсь и думаю, что это серебро очень близко подходитъ къ простой жести. Передъ алтаремъ виситъ неугасимая лампада, согласно завѣщанію одной богатой и благочестивой дамы, которая завѣщала іезуитамъ деньги на поминъ души и поставила условіемъ, чтобы они жгли неугасимую лампаду день и ночь.
   Эта лампада очень мала по величинѣ, горитъ до того тускло, что покойницѣ врядъ ли было бы меньше пользы отъ нея, если бъ она и вовсе угасла. Большой алтарь въ соборѣ и три-четыре малыхъ -- просто сплошныя потрескавшіяся рельефныя фигуры, покрытыя облѣзшей позолотой, которая придаетъ имъ видъ пряничныхъ. Вокругъ филиграновой работы эти пряничные апостолы стоятъ толпами, всѣ въ пыли, закорузлые, искалѣченные. Нѣкоторые изъ нихъ объ одной ногѣ; у другихъ одинъ глазъ выкатился наружу и въ то время, какъ другой подмигиваетъ лукаво; у нѣкоторыхъ не хватаетъ по два, по три пальца, а всѣ вообще -- такіе искалѣченные и печальные, что были бы гораздо болѣе у мѣста въ больницѣ, а не въ храмѣ Божіемъ. Стѣнки алтаря фарфоровыя, разрисованныя большими фигурами, почти въ ростъ человѣческій. Исполнены онѣ были артистически и всѣ разодѣты въ наряды того времени, то есть двѣсти лѣтъ назадъ. Эти изображенія должны были повѣствовать о комъ-то и о чемъ-то, согласно цѣлой исторіи, написанной подъ ними, тутъ же на стѣнѣ. Къ сожалѣнію, среди насъ не оказалось никого настолько ученаго, чтобы ее прочесть.
   Проходя по городу, мы встрѣтили кучку ословъ, уже совершенно осѣдланныхъ для прогулки. Туземныя сѣдла по меньшей мѣрѣ "своеобразны": они состоятъ изъ особаго рода пилообразной перекладины, на которой лежитъ небольшой тюфячекъ, покрывающій бѣдное животное чуть не наполовину. Стремянъ не было вовсе, но въ ихъ помощи и не было нужды: сидѣть въ такомъ сѣдлѣ равносильно сидѣнью на гладкомъ обѣденномъ столѣ. Цѣлая шайка погонщиковъ-оборванцевъ толпилась вокругъ насъ, предлагая услуги своихъ вьючныхъ животныхъ по полу-доллару въ часъ. Надо же сорвать съ иностранца, а собственно говоря обычная цѣна не превосходитъ шестнадцати центовъ!.. Изъ нашей компаніи человѣкъ шесть покорились неизбѣжному позору -- влѣзть на эти невзрачные "тюфяки" и отдать себя на посмѣшище обитателямъ всѣхъ главныхъ улицъ города, въ которомъ насчитывалось до 10.000 жителей.
   Но вотъ мы ужь тронулись въ путь, но не галопомъ и не рысью, и даже не шажкомъ; а просто шагомъ, къ тому же сопряженнымъ со всевозможными аллюрами и неожиданностями. Шпоръ, все равно, если бы онѣ и были, не пришлось бы употреблять. При каждомъ ослѣ былъ погонщикъ и сверхъ того еще съ дюжину добровольныхъ его помощниковъ, которые усердно валяли бѣдное животное батогами и кололи его заостренными палками ("бодилами"), выкрикивая нѣчто вродѣ: "Секки-на".
   Трескотня и грохотъ стояли такіе, что хоть бы дому сумасшедшихъ, такъ и то впору. Всѣ эти дѣятельные "инженеры", уготовлявшіе намъ путь, шли за нами пѣшкомъ, но все-таки не отставали ни на шагъ: они положительно быстрѣе и выносливѣе даже самихъ ословъ!.. Въ общемъ, наше торжественное шествіе отличалось оживленіемъ и картинностью.
   Блюхеръ никакъ не могъ совладать со своимъ осломъ, который расписывалъ зигзаги по дорогѣ, а его сотоварищи натыкались на него. Онъ стукалъ бѣдняжку Блюхера о телѣги и объ углы домовъ (по обѣ стороны улицы стояли высокія каменныя стѣны), какъ объ утюги; онъ гладилъ своему злополучному сѣдоку то одинъ бокъ, то другой, но ни за что не рѣшался идти по серединѣ улицы. Наконецъ, въ заключеніе, дойдя до того дома, гдѣ совершилось его появленіе на свѣтъ Божій, оселъ, недолго думая, помчалъ Блюхера прямо въ домъ, въ пріемную... Но въ дверяхъ помѣшала притолка, и сѣдокъ остался на порогѣ въ одиночествѣ, словно снесенный вѣтромъ со своего "покойнаго" сѣдла.
   -- Ну, знаете, съ меня и этого удовольствія довольно!-- сказалъ Блюхеръ своему погонщику.-- Извольте-ка впередъ не гнать такъ скоро!
   Но тотъ не зналъ ни слова по-англійски и проговорилъ только въ простотѣ душевной, свое привычное:
   -- Секки-йа!..
   Оселъ стремглавъ понесся впередъ, какъ бомба, завернулъ круто за уголъ, и Блюхеръ перескочилъ ему черезъ голову. По правдѣ говоря, каждый изъ муловъ спотыкался поочередно и подъ конецъ они свалили въ одну кучу всѣхъ своихъ сѣдоковъ... но слава Богу, безъ особаго для нихъ вреда. Упасть съ такого мула все равно, что скатиться съ низкаго дивана. Послѣ такой грандіозной катастрофы, мулы остановились, какъ вкопанные, и выждали терпѣливо, пока все тѣ же шумливые погонщики не навязали имъ на спину опять ихъ докучныя сѣдла и не погнали ихъ опять впередъ. Блюхеръ былъ таки порядочно сердитъ и хотѣлъ было начать ругаться, но каждый разъ, какъ онъ разѣвалъ ротъ, его примѣру слѣдовалъ и его оселъ; но послѣдній испускалъ цѣлый рядъ такихъ непрерывныхъ и такихъ ужасныхъ звуковъ, что они совершенно покрывали безсильный голосъ Блюхера и всѣ другіе звуки.
   Намъ было дѣйствительно забавно бродить по свѣжимъ холмамъ и красивымъ ущельямъ, въ этомъ была вся прелесть новизны, да и самое катанье на ослахъ было для насъ совершенно новымъ, непосредственнымъ впечатлѣніемъ, которое стоило сотни уже устарѣлыхъ и пріѣвшихся увеселеній.
   Дороги на островѣ -- верхъ удивленія и вполнѣ заслуживаютъ его. Всего населенія здѣсь 25.000 чел., жалкая горсточка, а между тѣмъ такихъ чудесныхъ дорогъ не существуетъ нигдѣ въ Соединенныхъ Штатахъ, за исключеніемъ "Центральнаго Парка" (страны Великихъ Озеръ). Куда бы вы ни пошли, вы по всѣмъ направленіямъ найдете или твердую, ровную дорогу, чуть посыпанную легкимъ слоемъ черной лавы и окаймленную канавками, которыя тщательно выложены мелкимъ гладкимъ щебнемъ, или плотно вымощенную, какъ, напримѣръ, у насъ Бродуэ. Въ Нью-Іоркѣ американцы много говорятъ о своихъ русскихъ мостовыхъ и называютъ ихъ новѣйшимъ изобрѣтеніемъ, а здѣсь, въ Файолѣ, на дальнемъ островкѣ, затерявшемся въ просторѣ океана, ту же самую мостовую изъ булыжника примѣняли уже двѣсти лѣтъ тому назадъ! Каждая улица Хорта красиво выложена тяжелыми камнями, а поверхность ея чиста и ровна, какъ полъ, не то что на Бродуэ, гдѣ ухабы попадаются на каждомъ шагу. Каждая изъ дорогъ заключена между высокими стѣнами изъ прочной лавы; онѣ навѣрно могутъ простоять еще тысячу лѣтъ въ этой странѣ, гдѣ морозы вещь совершенно незнакомая. Эти стѣны очень толсты и нерѣдко бываютъ выбѣлены и покрыты штукатуркой; верхушки ихъ сложены изъ каменныхъ тесаныхъ глыбъ. За этими стѣнами въ садахъ растутъ деревья, зеленѣющія вѣтви которыхъ, въ видѣ колеблющихся, курчавыхъ завитковъ живописно свѣшиваются внизъ и рѣзко выдѣляются своей яркой зеленью на выбѣленныхъ или черныхъ стѣнахъ, сложенныхъ изъ лавы, которыя кажутся отъ этого еще красивѣе. Часто деревья или виноградныя лозы раскидываютъ свои вѣтви даже надъ самой дорогой и до такой степени укрываютъ ее отъ солнца, что вамъ иной разъ чудится, будто вы ѣдете подъ сѣнью тоннеля. Какъ мощеныя, такъ и грунтовыя дороги, а также и мосты устроены здѣсь правительствомъ.
   Всѣ мосты одиночные, т. е. въ одинъ пролетъ, безъ устоевъ, каменные, мощеные плитами лавы и, въ видѣ украшеній, мелкимъ камнемъ. Куда ни оглянись, взоръ всюду встрѣтитъ стѣны, стѣны и стѣны, но всѣ эти стѣны непремѣнно сдѣланы со вкусомъ и весьма красивы, а прочны такъ, что, кажется, будто ихъ хватитъ на вѣки-вѣчные. Повсюду тѣ же изумительныя мостовыя, гладкія, и чистыя, и несокрушимыя! Если когда-либо существовали на землѣ дороги, и улицы, и фасады домовъ, совершенно свободные даже отъ намека на пыль, на лужи или грязь, или вообще на неопрятность, то единственно въ крѣпости Хорты, на островѣ Файолѣ!.. Низшіе классы населенія какъ относительно себя, такъ и своихъ жилищъ, народъ не чистоплотный, но и только. Дальше этого ихъ неопрятность не идетъ и весь городъ, весь островъ вообще -- настоящее чудо чистоты и порядка.
   Наконецъ, мы вернулись домой послѣ прогулки въ цѣлыхъ десять миль, во все продолженіе которой за нами слѣдовали по пятамъ неотвязчивые погонщики муловъ, подстрекая бѣдныхъ животныхъ бодиломъ, выкрикивая свое безконечное "Секки-на!" и распѣвая на убійственномъ англійскомъ языкѣ популярный мотивъ про "Джона Брауна".
   Когда мы спѣшились и стали сводить счеты, мы чуть совершенно не оглохли отъ ужасныхъ криковъ и угрозъ, ругательствъ и споровъ, которые подняли погонщики съ нами и между собою. Одинъ требовалъ съ насъ долларъ за часовое пользованіе его осломъ; другой -- полъ-доллара за то, что бѣжалъ около и кололъ его; третій -- четверть доллара за свою помощь въ томъ же важномъ дѣлѣ... До четырнадцати человѣкъ проводниковъ подали намъ счеты за свои услуги при осмотрѣ города и указаніи дороги. И каждый изъ этихъ бродягъ старался переругать и перекричать своего сосѣда!
   Горы на нѣкоторыхъ изъ этихъ острововъ весьма высоки. Мы прошли мимо береговъ острова Пика подъ сѣнью величественной зеленѣющей пирамиды, которая буквально поднималась вверхъ у самыхъ нашихъ ногъ непрерывнымъ откосомъ и, достигнувъ 7.613 фут. высоты, вершиной своей утопала въ облакахъ, какъ островъ въ сумрачныхъ волнахъ тумана!... Само собою разумѣется что на этихъ Азорскихъ островахъ мы достали массу свѣжихъ апельсинъ, лимоновъ, винныхъ ягодъ, абрикосовъ и т. п. Но лучше я прерву свой разсказъ: я здѣсь вѣдь не къ тому приставленъ, чтобы писать торговые отчеты.
   Теперь мы уже на дорогѣ въ Гибралтаръ, куда прибудемъ черезъ пять-шесть дней.
  

ГЛАВА VII.

Буря ночью.-- Испанія и Африка на-показъ.-- Привѣтствіе величественному иностранцу.-- Геркулесовы столбы.-- Гибралтарова скала.-- Утомительное повтореніе.-- "Королевское кресло".-- Побѣжденная невозмутимость.-- Рѣдкости въ подземныхъ пещерахъ.-- Личныя свойства Гибралтара.-- Нѣсколько странныхъ характеристикъ.-- Частная увеселительная поѣздка въ Африку,-- Оскорбленіе дѣйствіемъ мавританскаго командира, но безъ опасности для его жизни.-- Попранное тщеславіе.-- Высадка на берегъ въ Марокко.

   Всю недѣлю насъ угощало пощечинами бурное и безжалостное море; всю недѣлю насъ мучила морская болѣзнь и опустошала каюты. Уединенныя, безлюдныя палубы были пропитаны брызгами морскихъ валовъ, которые до того ревниво ихъ оберегали, что одѣли даже дымовыя трубы толстымъ слоемъ бѣлой соляной коры, доходившей чуть не до самаго ихъ верха. Всю недѣлю мы дрогли днемъ подъ защитой спасательныхъ лодокъ и навѣсовъ, а вечеромъ курили чуть не до удушья и яростно сражались въ домино, сидя въ "курилкѣ".
   Самой ужасной оказалась послѣдняя изъ всѣхъ семи ночей. Ни грома, ни какого другого звука не было слышно за порывистыми толчками парохода, за рѣзкимъ свистомъ бури между снастями и напоромъ кипучихъ валовъ. Наше судно лѣзло куда-то наверхъ, какъ будто лѣзло прямо въ небеса, потомъ вдругъ останавливалось на мгновеніе, которое казалось намъ цѣлою вѣчностью, и такъ же неожиданно ныряло головою внизъ, какъ будто въ пропасть. Кипучія морскія брызги мочили палубу словно дождемъ. Сумракъ и темнота были повсюду. Изрѣдка блескъ молніи прорывалъ ее дрожащей огненной струею, которая давала намъ возможность замѣтить вздымавшіяся громады волнъ тамъ, гдѣ до тѣхъ поръ не было видно ничего подобнаго; подъ ея сверкающимъ огнемъ загорались темнѣвшія снасти и блестѣли, словно серебро, а лица человѣческія становились призрачно, мертвенно блѣдны...
   Страхъ смерти заставилъ выйти на палубу даже и такихъ людей, которые прежде избѣгали ночного вѣтра и брызгъ морской волны. Нѣкоторымъ изъ пассажировъ казалось, что пароходъ не вынесетъ этой ужасной ночи; но они думали, что имъ все-таки будетъ не такъ страшно, если они выйдутъ на палубу и очутятся посреди бури, чтобы лицомъ къ лицу увидѣть смертельную опасность; что это все же лучше, нежели сидѣть взаперти въ своихъ гробоподобныхъ каютахъ при тускломъ свѣтѣ лампъ и лишь въ воображеніи рисовать себѣ всѣ ужасы, которые творятся тамъ, "снаружи". Но разъ, дѣйствительно очутившись наверху, увидавъ отчаянную борьбу, которую приходилось судну вести въ тискахъ у бури, очутившись тамъ, гдѣ имъ было слышно завыванье вѣтра, куда къ нимъ долетали брызги соленой воды и откуда илъ самимъ была видна великолѣпная картина, которую освѣщала молнія, они всецѣло подчинялись ея суровому обаянію и оставались уже въ его власти... То была ужасная и поистинѣ длинная-предлинная нескончаемая ночь!
   30 іюня, т. е. на другой день, утро было прелестное, и въ семь часовъ ужъ погнало насъ на палубу, благодаря счастливой вѣсточкѣ, что земля опять видна. Любопытно и вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно было видѣть, что на палубѣ опять "вся" наша "корабельная" семья сошлась въ полномъ сборѣ, хотъ удовольствіе, написанное у каждаго изъ насъ на лицѣ, и не могло всецѣло заслонить собой печать тревогъ и недуговъ, которую наложили на нихъ долгіе приступы бурь и волненій. Но вскорѣ утомленные взоры засверкали радостью, поблѣднѣвшія щеки снова зардѣлись, а тѣло, ослабѣвшее отъ недуга, ожило вновь подъ животворнымъ вліяніемъ яснаго, свѣжаго утра. Да, наконецъ, и болѣе сильное вліяніе дѣйствовало на насъ: заброшенные далеко въ море и уже истомленные, мы сознавали, что вотъ-вотъ увидимъ благословенную твердую землю, а увидать ее для насъ было то же, что снова очутиться на родинѣ, которую и безъ того помнилъ каждый изъ насъ.
   Приблизительно черезъ часъ, мы были уже почти въ самомъ Гибралтарскомъ проливѣ. Справа отъ насъ высились желтоватые холмы африканскихъ береговъ; подножіе ихъ скрывалось въ голубоватой дымкѣ, а вершины были окутаны облаками, что, впрочемъ, совершенно согласію со словами Св. Писанія, въ которомъ говорится: "и бысть земля покрыта мракомъ и облаками".
   Мнѣ кажется, что эти слова относились именно къ этой части Африки. Слѣва виднѣлись гранитные бока высотъ древней Испаніи: въ самой узкой своей части проливъ имѣетъ не больше тринадцати миль.
   Тутъ же, вдоль испанскаго берега, высились оригинальныя старинныя каменныя башни древнихъ мавровъ (какъ намъ казалось тогда), но впослѣдствіи мы получили объ этомъ болѣе обстоятельныя свѣдѣнія. Въ прежнія времена мароккскіе пираты крейсеровали вдоль береговъ Испаніи, пока имъ не представлялся удобный случай высадиться, чтобы напасть на какое-нибудь испанское селеніе и разграбить его, а всѣхъ хорошенькихъ женщинъ увезти съ собой. Это было весьма пріятное и весьма распространенное ремесло. Но испанцы нарочно строили свои башни повыше на холмахъ, чтобъ имъ удобнѣй было видѣть приближеніе мароккскихъ грабителей.
   Эти картины были особенно великолѣпны съ точки зрѣнія людей, утомленныхъ, какъ мы, созерцаніемъ однообразной поверхности моря. Мало-по-малу все общество пассажировъ изумительно оживилось. Но въ то время, какъ мы, стоя на палубѣ, любовались вершинами, которыя, какъ шапкой, были увѣнчаны облаками и равнинами, одѣтыми сумрачнымъ туманомъ, надъ нами вдругъ раскинулась еще болѣе грандіозная картина и, словно силою магнита, приковала къ себѣ наши взоры: то было статное, величественное судно, на которомъ паруса взвивались одинъ за другимъ, пока оно не обратилось въ цѣлый лѣсъ раздутыхъ парусовъ. Оно летѣло по морю, какъ огромная птица... Испанія и Африка были забыты. Все вниманіе, весь восторгъ были посвящены красавцу-чужестранцу... Но въ то время, какъ взоры всѣхъ были направлены на него, оно торжественно поплыло мимо насъ и отдало на волю вѣтра родной намъ флагъ, съ изображеніемъ "звѣздъ на полосатомъ полѣ"...
   Быстрѣе мысли наши шапки и платки взвились въ воздухѣ и раздалось громкое "уррра!"... Въ эту минуту, многіе изъ насъ поняли впервые, какое заурядное и простое зрѣлище -- видѣть свой національный флагъ у себя, въ родной землѣ, если сравнить его съ тѣмъ же зрѣлищемъ на чужбинѣ. Увидать его тамъ все равно, что увидать тѣнь родной земли и ея святынь, ея героевъ, все равно, что почувствовать приливъ могучихъ силъ, которымъ ничего не стоитъ обратить въ потоки кровь недруговъ своихъ...
   Мы уже приближались къ знаменитымъ Геркулесовымъ столбамъ и даже одинъ изъ нихъ, "Обезьяній холмъ", уже виднѣлся впереди. Это была высокая гора величественнаго вида, на которой виднѣлись ясно полосы, обозначавшія слои гранита; другая же большая Гибралтарская скала еще была довольно далеко. Древніе считали когда-то Геркулесовы столбы главнымъ пунктомъ своихъ плаваній и краемъ свѣта; но, надо замѣтить, что недостатокъ познаній былъ у нихъ дѣйствительно великъ. Даже пророки, писавшіе книгу за книгой и посланіе за посланіемъ, ни разу не намекнули хотя бы на существованіе большого материка по ту (то есть по нашу) сторону океана. А между тѣмъ, мнѣ кажется, имъ слѣдовало бы объ этомъ знать.
   Но прошло еще нѣсколько минутъ и къ намъ навстрѣчу выдвинулся впередъ грандіозный одинокій утесъ, въ видѣ величественной громады. Она, повидимому, возвышалась по самой серединѣ широкаго пролива и, казалось, со всѣхъ четырехъ сторонъ омывалась морского волной. Никакого ученаго попугая не пришлось бы намъ вопрошать, дѣйствительно ли это Гибралтаръ, даже еслибъ мы сами этого не знали: во всемъ Испанскомъ королевствѣ не могло быть другой такой скалы!
   "Гибралтарскій утесъ" (или скала) имѣетъ до полуторы мили въ длину, до четверти въ ширину -- у самаго основанія, и отъ 1.400 до 1.500 футовъ въ вышину. Съ одной стороны и съ одного конца онъ такъ же прямо, такъ же отвѣсно выступаетъ изъ воды, какъ стѣна какого-нибудь дома; другой его конецъ, равно какъ и другая сторона, до такой степени неправильны и неровны, что даже военнымъ чинамъ показалось бы тяжело на нихъ взбираться. У подошвы этого откоса расположенъ городъ Гибралтаръ, окруженный стѣнами, или, вѣрнѣе говоря, онъ занимаетъ даже часть самаго откоса. Вездѣ, куда не оглянитесь, со стороны холмовъ, пропасти, моря или горныхъ вершинъ, вездѣ Гибралтаръ явится передъ вами одѣтый въ каменныя твердыни и вооруженный пушками. Съ какого бы мѣста вы не взглянули на него, онъ имѣетъ всегда весьма оживленный видъ. Онъ выступаетъ въ море на концѣ плоской и узкой полосы земли и отчасти походитъ на комокъ грязи, налипшій на концѣ молотка. Нѣсколько сотъ ярдовъ этого плоскаго пространства принадлежитъ англичанамъ, а затѣмъ ужь идетъ на четверть мили подальше, въ промежуткѣ между Атлантическимъ океаномъ и Средиземнымъ моремъ, пространство въ двѣсти или триста ярдовъ, такъ называемая "Нейтральная территорія", одинаково свободная для доступа испанцамъ и англичанамъ.
   -- А вы поѣдете черезъ Испанію въ Парижъ?
   Этотъ вопросъ переходилъ съ устъ на уста за все время нашего пути отъ Файоля къ Гибралтару, онъ стоялъ въ воздухѣ день и ночь и я, кажется, никогда въ жизни не чувствовалъ себя такимъ утомленнымъ, какъ отъ непрестаннаго повторенія (хоть и въ различныхъ сочетаніяхъ) однихъ и тѣхъ же словъ, а также отъ неутомимаго и неизмѣннаго отвѣта:
   -- Право, еще не знаю!
   Въ послѣднюю минуту, шестеро или семеро изъ насъ вдругъ порѣшили, что поѣдутъ, и поѣхали въ самомъ дѣлѣ; это меня какъ-то разомъ успокоило и облегчило, такъ какъ мое рѣшеніе, очевидно, уже запоздало и я могъ теперь на досугѣ все обсудить спокойно, чтобы окончательно взять на себя рѣшимость никуда не ѣхать. Видно, у меня есть же таки порядочный запасъ рѣшимости, если мнѣ иной разъ надо цѣлую недѣлю запасаться ею чтобы придти къ какому-нибудь рѣшенію.
   Но вотъ вѣдь какъ тревоги могутъ часто повторяться. Не успѣли мы еще отдѣлаться отъ своихъ испанскихъ бѣдствій, какъ Гибралтарскіе проводники накликали на насъ другое: ужь чего, кажется, убійственнѣе нескончаемаго повторенія преданія, начало котораго ужь само по себѣ не представляло бы ничего замѣчательнаго.
   Вонъ тотъ высокій холмъ называется "Кресломъ Королевы", потому что одна изъ испанскихъ королевъ именно на немъ повелѣла поставить свое кресло и возсѣла тамъ, когда французскія и испанскія войска осадили Гибралтаръ, и сказала, что съ мѣста не сойдетъ, пока англійскій флагъ не будетъ спущенъ на его укрѣпленіяхъ. Если бы у англичанъ не хватило настолько любезности, чтобы въ одинъ прекрасный день спустить его на нѣсколько часовъ, королевѣ пришлось бы преступить свою клятву или же... умереть на мѣстѣ!
   Мы проѣхали на ослахъ и на мулахъ вверхъ по крутымъ узкимъ улицамъ и вступили въ подземные ходы, которые высѣчены въ скалѣ англичанами. Эти ходы или галереи нѣчто вродѣ просторныхъ желѣзнодорожныхъ тоннелей, а въ нихъ на короткихъ разстояніяхъ встрѣчаются большія пушки, которыя сурово выглядываютъ наружу, хмурясь на море и на городъ изъ своихъ бойницъ, съ вышины пяти или шестисотъ футовъ надъ поверхностью океана. Это подземное сооруженіе тянется почти на милю и, по всей вѣроятности, должно было стоить массы денегъ и труда. Орудія подземной галереи сторожатъ гавани обоихъ океановъ и самый полуостровъ; но мнѣ кажется, они могли бы и вовсе здѣсь не стоять на стражѣ въ виду того, что никакое войско не въ состояніи взобраться на отвѣсную скалу. Съ ея же уступовъ открываются чудесные виды на океанъ. Въ одномъ изъ этихъ уступовъ было высѣчено цѣлое большое помѣщеніе, вся обстановка котораго состояла изъ громадной пушки, а окнами были бойницы. Услужливый солдатъ, зная, что отсюда виднѣлся неподалеку большой холмъ, предупредительно пояснилъ намъ:
   -- Вонъ тотъ высокій холмъ называется "Кресломъ Королевы", потому что одна изъ испанскихъ королевъ именно на немъ повелѣла поставить себѣ кресло и возсѣла тамъ, когда французскія и испанскія войска осадили Гибралтаръ, и сказала, что съ мѣста не сойдетъ, пока англійскій флагъ не будетъ спущенъ на его укрѣпленіяхъ. Еслибъ у англичанъ не хватило настолько любезности, чтобы въ одинъ прекрасный день спустить его на нѣсколько чаеовъ, королевѣ пришлось бы преступить свою клятву или же... умереть на мѣстѣ!..
   На самой вершинѣ Гибралтарскаго утеса мы немного пріостановились. Наши мулы, вѣроятно, также были утомлены, и на это они имѣли даже полное основаніе. Военная дорога, положимъ, хороша, но она довольно крута и вдобавокъ не изъ короткихъ. Видъ съ узкой полосы земли роскошный! Отсюда, съ вышины, корабли казались намъ миніатюрными, игрушечными лодочками, но съ помощью телескопа они оказались на дѣлѣ весьма внушительныхъ размѣровъ. Внизу, съ одной стороны, намъ было видно безконечное множество батарей, изъ которыхъ одна стоитъ у самаго моря.
   Въ то время, какъ я преуютно отдыхалъ себѣ на крѣпостномъ валу и подставлялъ свою открытую голову нѣжному, освѣжающему вѣтерку, услужливый проводникъ (только уже не мой собственный, а чей-то другой) подошелъ ко мнѣ съ любезнымъ поясненіемъ:
   -- Синьоръ, вотъ тотъ холмъ называется "Кресломъ Королевы", потому что...
   -- Позвольте, синьоръ!-- возразилъ я поспѣшно.-- Я бѣдный беззащитный чужестранецъ; я все равно что сирота на чужбинѣ! Пожалѣйте меня! Пожалуйста, "по-жа-луй-ста", не навязывайте мнѣ лишній разъ эту чертовскую легенду! Хотя бы на сегодня только!..
   Ну, я кажется, опять оказался грѣшенъ въ грубости, хоть и давалъ зарокъ воздержанія; обстоятельства, вынудившія меня его забыть, были, однако, свыше силъ моихъ. Если бы вамъ такъ точно докучали въ то время, какъ у вашихъ ногъ разстилалась бы дивная панорама Испаніи и Африки съ голубымъ Средиземнымъ моремъ, въ то время, когда вамъ только и хотѣлось бы, что смотрѣть и еще смотрѣть и любоваться, и проникаться ихъ красой въ полномъ молчаньи, вы, можетъ быть, разразились бы еще болѣе грубыми словами, нежели я самъ!
   Гибралтарская крѣпость выдержала нѣсколько продолжительныхъ осадъ, причемъ одна изъ нихъ длилась даже почти четыре года и англичане взяли ее наконецъ... да и то лишь съ помощью обмана. Самая мысль, что кому-либо могло придти въ голову взять ее приступомъ, уже достойна удивленія, а между тѣмъ люди не разъ слѣдовали ей и на дѣлѣ.
   Тысяча двѣсти лѣтъ тому назадъ этой мѣстностью владѣли мавры; одинъ изъ ихъ замковъ еще и по сю пору, хмурый, стоитъ посреди города, а его поросшія мхомъ бойницы и укрѣпленія, очевидно, были повреждены выстрѣлами во время войнъ и осадъ, о которыхъ теперь нѣтъ и помину. Тайникъ, скрытый въ утесѣ позади, былъ найденъ не такъ давно, а въ немъ мечъ изящнѣйшей работы и древнее тяжелое вооруженіе такой работы, съ какою еще не были знакомы знатоки древностей, хоть они и предположили, что оно исполнено въ римскомъ стилѣ. Римское вооруженіе и римскія святыни различнаго рода были также найдены въ подземельѣ, на томъ концѣ Гибралтара, который вдается въ море. Судя по историческимъ даннымъ, весь этотъ край долженъ былъ принадлежать римлянамъ приблизительно въ началѣ христіанской эры, вдобавокъ и вещи, которыя были тамъ откопаны, повидимому, подтверждаютъ это предположеніе.
   Въ томъ же подземельи оказались также человѣческія кости, словно корой покрытыя какимъ-то толстымъ, затвердѣлымъ слоемъ. Ученые взяли на себя смѣлость утверждать, что люди, которымъ онѣ нѣкогда принадлежали, жили не только до потопа, но даже еще за десять тысячъ лѣтъ до него. Что жь, можетъ быть, они и правы; но такъ какъ эти люди не могутъ сами постоять за себя, то этотъ вопросъ и не можетъ представлять для публики большого интереса. Все въ томъ же подземельи попадаются еще скелеты и ископаемыя изъ міра животныхъ, которыя водятся во всѣхъ частяхъ Африки, но, сколько помнится, никогда не существовали нигдѣ въ Испаніи, за исключеніемъ этой одинокой вершины Гибралтара. Такъ вотъ поэтому и есть предположеніе, что проливъ, раздѣляющій Африку и Гибралтаръ, былъ нѣкогда твердою землею и что низкій, центральный перешеекъ между гибралтарской крѣпостью и Испанскими холмами былъ нѣкогда дномъ морскимъ. Поэтому становится понятнымъ, что всѣ эти африканскія животныя, которыхъ еще и теперь находятъ за Гибралтарскими холмами, оказались отрѣзанными отъ испанскаго материка, когда произошло превращеніе его въ перешеекъ. Африканскіе холмы, по ту сторону пролива, кишатъ обезьянами, которыхъ теперь (какъ и прежде) не мало встрѣчается на скалахъ Гибралтара, но въ Испаніи ихъ нигдѣ нѣтъ и слѣда. Это вопросъ несомнѣнно интересный. Понятно, эти обезьяны могли бы перебраться въ Испанію, и вѣрно сами не прочь бы попытаться, если бъ имъ только захотѣлось; тѣмъ трогательнѣе ихъ самопожертвованіе и ихъ преданность этимъ мрачнымъ утесамъ съ единственной цѣлью поддержать научную гипотезу. А посему свидѣтельствую гибралтарскимъ обезьянамъ мое почтеніе за ихъ самоотверженіе и преданность убѣжденіямъ христіанъ!..
   Въ Гибралтарѣ находится гарнизонъ въ 6.000--7.000 человѣкъ и благодаря этому огненно-красныхъ мундировъ здѣсь не оберешься. Есть также и красные съ синимъ, и будничные бѣлоснѣжные наряды; есть даже шотландцы съ обнаженными колѣнями. Встрѣчаются и дѣвушки-испанки съ нѣжными взорами, и скрытыя подъ вуалемъ красавицы-мавританки (по крайней мѣрѣ, я предполагаю, что онѣ красивы) изъ Тарифы. Вотъ мавританскіе купцы изъ Феца въ своихъ широкихъ шароварахъ и въ чалмахъ, вотъ долгополые и босоногіе магометанскіе бродяги-оборванцы изъ Тетуана и Танжера, съ коричневымъ, желтымъ или даже чернымъ, какъ чернила, лицомъ; жиды изо всѣхъ окрестностей въ своихъ лапсердакахъ, въ шапочкахъ и въ туфляхъ точь въ точь, какъ ихъ изображаютъ на сценѣ или на картинахъ, точь въ точь какъ они, вѣроятно, выглядѣли три тысячи лѣтъ тому назадъ. Вы легко поймете, что нашимъ кочевникамъ, принадлежавшимъ къ пятнадцати-шестнадцати различнымъ штатамъ, было на что посмотрѣть въ этой безпрестанно мѣнявшейся панорамѣ современныхъ лицъ и костюмовъ. Я называю все наше общество "кочевниками" такъ какъ оно отчасти само подаетъ поводъ къ этому названію: мы, словно кочевое племя, бредемъ себѣ толпою черезъ тѣ страны и, подобно индѣйцамъ, смотримъ на все вокругъ съ выраженіемъ снисходительности и смиреннаго невѣжества на лицѣ.
   Заговоривъ о нашихъ странникахъ-кочевникахъ, я кстати припомнилъ, что между нами есть два такихъ лица, которыя иной разъ способны порядкомъ досаждать другимъ. Впрочемъ, "Оракулъ" въ этотъ счетъ не идетъ. Спѣшу вамъ пояснить, что этотъ "Оракулъ" есть не что иное, какъ старый оселъ, невинный, какъ младенецъ; онъ ѣстъ за четверыхъ и никогда не произнесетъ односложнаго словечка тамъ, гдѣ можно употребить болѣе длинное; ни въ какомъ случаѣ онъ не знаетъ настоящаго значенія тѣхъ длинныхъ словъ, которыя ему приходится употреблять и никогда не знаетъ, куда именно слѣдуетъ ихъ вставить, чтобы они были у мѣста. Тѣмъ не менѣе, онъ спокойно рѣшается высказывать свое мнѣніе о самыхъ туманныхъ предметахъ и даже любезно подтверждаетъ его изреченіями авторовъ, которыхъ никогда на свѣтѣ не бывало. Если же, въ концѣ концовъ, вы его прижмете къ стѣнѣ, онъ ускользнетъ отъ васъ и возьмется опять за тотъ же вопросъ съ другой стороны, утверждая, что все время только о томъ и говорилъ, и снова нападетъ на васъ съ вашими же собственными доказательствами и возраженіями въ перемежку съ его личными длиннѣйшими, выспренними словами и будетъ ими тыкать вамъ же самимъ прямо въ зубы, какъ будто это его собственныя слова. Онъ пробѣжитъ главу-другую въ томъ или другомъ "Путеводителѣ", перепутаетъ факты, благодаря своей плохой памяти, а затѣмъ и отправляется навязывать ихъ кому ни попало, какъ величайшую премудрость, добытую въ школѣ многолѣтнимъ изученіемъ писателей и ученыхъ, которые давно уже скончались и не печатаются больше.
   Сегодня утромъ, за завтракомъ, онъ показалъ намъ въ окно, прибавивъ:
   -- Видите вонъ тотъ холмъ на африканскомъ берегу -- это одинъ изъ столбовъ Геркулеса; а вонъ и "окончательный" столбъ, вдоль того же берега.
   -- "Окончательный"? Что жь, это прекрасное слово; но столбы вѣдъ на разныхъ берегахъ, по обѣ сторобы пролива,-- замѣтилъ я. (Мнѣ было очевидно, что его сбило съ толку объясненіе, небрежно написанное въ "Путеводителѣ").
   -- Ну, знаете, не вамъ бы и не мнѣ объ этомъ говорить! У однихъ писателей говорится такъ, а у другихъ -- иначе. Старикъ Гиббонсъ ничего не говоритъ объ этомъ, совершенно обѣгая этотъ вопросъ (Гиббонсъ всегда такъ дѣлаетъ, когда становится втупикъ); но Ролэмптонъ... посмотримъ, что тотъ говоритъ? Онъ говоритъ, что оба столба были на одномъ и томъ же берегу, равно какъ и Тринкуліанъ, и Собастеръ, и Сираккусъ, и Лангомаргамбль...
   -- О, будетъ, будетъ съ васъ! Если ужь вы пошли выдумывать и самыхъ авторовъ, и ихъ доказательства, я ничего вамъ не имѣю возразить! Пусть столбы такъ и будутъ на одномъ берегу!
   Оракулъ еще ничего; онъ даже и не внушаетъ отвращенія; намъ даже не особенно тяжело выносить его присутствіе. Но у насъ на пароходѣ есть поэтъ и одинъ добродушный, предпріимчивый идіотъ и вотъ эти-то оба приводятъ все наше общество въ отчаяніе. Первый вручаетъ экземпляры своихъ стихотвореній консуламъ, командирамъ, содержателямъ гостинницъ, арабамъ, нѣмцамъ, ну, словомъ, всѣмъ и каждому, кто только не прочь претерпѣть это нежелательное неудобство, причиняемое, впрочемъ, съ самой благой цѣлью. Его стихотворенія хороши и прекрасны на пароходѣ, въ открытомъ морѣ; тѣмъ не менѣе, переходъ отъ "Оды къ Океану во время бури" (въ слѣдующіе же полчаса) къ "Привѣту Пѣтуху, заключенному въ шкафутѣ корабля" показался всѣмъ довольно-таки рѣзкимъ. Но когда онъ обращается съ риѳмованной фактурой или воззваніемъ къ губернатору острова Файоля, а затѣмъ къ главному командиру и къ другимъ сановникамъ Гибралтара, и прибавляетъ къ нимъ любезный привѣтъ корабельнаго поэта-лауреата, пассажиры не особенно распространяютъ эти произведенія въ своемъ кругу.
   Второй изъ вышеупомянутыхъ господъ еще молодъ и зеленъ, но это человѣкъ не свѣтлаго и не глубокаго ума; впрочемъ, когда-нибудь онъ достигнетъ этого совершенства, если припомнитъ отвѣты на свои вопросы. Онъ извѣстенъ у насъ на пароходѣ подъ названіемъ "вопросительнаго знака", а вслѣдствіе частаго повторенія это выраженіе сократилось въ одно только слово: "вопросительный". Онъ уже дважды имѣлъ случай отличиться. Въ Файолѣ ему указали на холмъ и сказали, что онъ имѣетъ восемьсотъ футовъ въ вышину и тысяча сто въ длину; но вслѣдъ затѣмъ прибавиди еще, что въ томъ же холмѣ есть туннель въ тысячу футовъ вышины и двѣ тысячи длины, и онъ всему повѣрилъ!.. Онъ принялся все это повторять, обсуждалъ этотъ вопросъ, читалъ о немъ въ своихъ замѣткахъ. Впрочемъ, въ заключеніе, онъ почерпнулъ нѣкоторую пользу для себя изъ намека, который сдѣлалъ ему нѣкій глубокомысленный, почтенный "паломникъ".
   -- Да, да и въ самомъ дѣлѣ, это довольно замѣчательно! Собственно говоря, странный это туннель: онъ выступаетъ изъ вершины холма наружу на двѣсти футовъ, а однимъ концомъ торчитъ вонъ изъ его подошвы на цѣлыхъ девятьсотъ!
   Здѣсь, въ Гибралтарѣ, "вопросительный" терзаетъ просвѣщенныхъ офицеровъ британской службы своей галиматьей про Америку и про чудеса, которыя она способна творить. Одному изъ нихъ онъ, напримѣръ, сказалъ, что парочка американскихъ броненосцевъ зайдетъ въ Гибралтаръ и что имъ ничего не стоитъ спихнуть крѣпость прямо въ Средиземное море.
   Въ настоящую минуту мы, то есть человѣкъ шесть, совершаемъ увеселительную поѣздку совершенно частнаго характера и по нашей собственной иниціативѣ. Всѣхъ "бѣлыхъ", которые находятся въ спискѣ пассажировъ небольшого пароходика, направляющагося къ берегамъ древняго африканскаго города Танжера, вмѣстѣ съ нами, двѣнадцать человѣкъ. Мы несомнѣнно очень веселимся, нѣтъ ничего вѣрнѣе! Да мы и не можемъ чувствовать ничего, кромѣ удовольствія, плавая по такимъ сверкающимъ водамъ, вдыхая мягкій воздухъ полуденныхъ странъ. Никакія заботы не могутъ здѣсь насъ осаждать: здѣсь мы находимся внѣ ихъ власти.
   Беззаботно прошли мы мимо хмурой крѣпости Малабатъ (главной твердыни маройкскаго султана) и не почувствовали ни малѣйшаго намека на страхъ. Весь гарнизонъ высыпалъ наружу, вооруженный, и принялъ угрожающія позы; мы все-таки не устрашились! Весь гарнизонъ промаршировалъ туда и обратно за крѣпостными стѣнами, прямо передъ нами; но, несмотря на это, мы глазомъ не сморгнули! мнѣ кажется, что мы и въ самомъ дѣлѣ со страхомъ не знакомы.
   Я освѣдомился, кто такой начальникъ гарнизона, и получилъ въ отвѣтъ: Махметъ-Али-Бенъ-Санкомъ. Тогда я, съ своей стороны, замѣтилъ, что для него было бы хорошо, если бы ему на помощь были присланы еще солдаты, но мнѣ отвѣтили, что нѣтъ. Отъ него требуется только, чтобы онъ удержалъ за собою крѣпость, а на это его силъ хватаетъ... вотъ уже два года! Это былъ фактъ настолько очевидный, что его, понятно, никто не могъ отрицать. Положительно нѣтъ ничего въ мірѣ сильнѣе извѣстности!
   Мнѣ то-и-дѣло вспоминается покупка перчатокъ вчера вечеромъ, въ Гибралтарѣ. Данъ, корабельный врачъ и я, мы всѣ успѣли побывать въ большомъ скверѣ, слушали музыку военныхъ отрядовъ и полюбовались прелестью испанскихъ и англійскихъ женщинъ. Въ девять часовъ, по дорогѣ въ театръ, мы встрѣтили генерала, судью, командира, полковника и, наконецъ, "Коммиссіонера Соединенныхъ Штатовъ Америки въ Европѣ, Азіи и Африкѣ". Всѣ они побывали въ клубѣ, чтобы занести въ списокъ посѣтителей свои имена и званія, и кстати порастрясти себѣ карманы. Они сказали намъ, чтобы мы пошли въ небольшой магазинчикъ близъ зданія суда и купили тамъ лайковыхъ перчатокъ, такъ какъ онѣ очень изящны и недороги. Намъ показалось весьма подходящимъ ѣхать въ театръ въ лайковыхъ перчаткахъ и потому мы поспѣшили послѣдовать ихъ совѣту.
   Въ магазинѣ красивая молодая дѣвушка предложила мнѣ взять пару синихъ перчатокъ; но мнѣ хотѣлось не такихъ и я колебался. Тогда она сказала, что онѣ будутъ казаться гораздо красивѣе на такой рукѣ, какъ моя. Это замѣчаніе тронуло меня и я украдкой умильно взглянулъ на свою руку, и въ самомъ дѣлѣ, она мнѣ показалась довольно представительной. Я примѣрилъ перчатку на лѣвую руку и слегка покраснѣлъ: очевидно, она была для меня мала. Однако, мнѣ польстило, когда продавщица замѣтила:
   -- О, онѣ вамъ въ самый разъ!
   (Но я-то зналъ прекрасно, что это неправда).
   Я принялся усердно ихъ тянуть и дергать, но это оказалось довольно неутѣшительнымъ трудомъ. Между тѣмъ она говорила:
   -- А, я вижу, что вы привыкли носить лайковыя перчатки: другіе "такъ" неловки, когда приходится ихъ натягивать.
   Такой лести я никогда не могъ бы ожидать: я умѣю обращаться только съ замшей. Сдѣлавъ еще усиліе, я порвалъ перчатку съ самаго основанія перваго пальца и до ладони, но постарался спрятать образовавшееся отверстіе. А продавщица продолжала разсыпаться въ любезностяхъ и я поддерживалъ въ себѣ рѣшимость оказаться ихъ достойнымъ или умереть.
   -- О, да, вы опытный человѣкъ! (Перчатка разлѣзается въ спинкѣ, книзу). Онѣ какъ разъ вамъ по рукѣ... У васъ такая маленькая ручка!.. Если перчатка лопнетъ, можете ничего мнѣ не платить... (Она лопается по самой серединѣ). Я всегда могу различить, когда кто умѣетъ надѣвать лайковыя перчатки; такая ловкость и изящество достигаются лишь долгимъ опытомъ... (Вся спинка перчатки, какъ говорится по-морскому, "отдала парусъ". Кожа разлѣзлась поперекъ суставовъ и отъ перчатки остались лишь одни жалкіе лохмотья).
   Мнѣ слишкомъ льстила любезность прелестной продавщицы, чтобы я рѣшился выставить ей на-показъ свою неловкость и сдать съ рукъ на руки этому "ангелу" ея товаръ. Я весь пылалъ, сердился, чувствовалъ себя смущеннымъ, но все-таки былъ счастливъ и доволенъ. Въ эту минуту я ненавидѣлъ своихъ товарищей за то вниманіе, которое они проявляли ко всему происходившему; я отъ души желалъ, чтобы они перенеслись отсюда... ну, хоть въ Іерихонъ! Однако, хоть я и сознавалъ всю свою мелочность, а самъ говорилъ въ то же время:
   -- Прекрасно! Эта рука сидитъ у меня изящно, какъ облитая. Я люблю, чтобы перчатка такъ хорошо сидѣла... Не безпокойтесь, пожалуйста не безпокойтесь: я надѣну другую дорогой. Здѣсь у васъ такъ жарко!
   И въ самомъ дѣлѣ было жарко. Конечно, ужь нигдѣ и никогда не было такой жары! Я уплатилъ, сколько имъ полагалось, но въ ту минуту, когда выходилъ на улицу, съ обворожительнымъ поклономъ, мнѣ показалось, что въ глазахъ молодой продавщицы мелькнулъ нѣсколько ироническій взглядъ. Очутившись на улицѣ, я оглянулся еще разъ: она чему-то смѣялась сама себѣ, и я не могъ не проговорить мысленно съ ѣдкою наемѣшкою:
   -- Ну, да, конечно, "ты"-то умѣешь надѣвать лайковыя перчатки, не такъ ли? Ахъ, ты, самонадѣянный оселъ, котораго можетъ сбить съ толку каждая бабья юбка, которой только не жаль будетъ потратить на это свей трудъ и время!
   Безмолвіе товарищей меня тревожило. Наконецъ Данъ проговорилъ задумчиво:
   -- Не всѣ джентльмэны умѣютъ надѣвать лайковыя перчатки, но есть и такіе, которые умѣютъ!
   -- Но всегда легко можно отличить, когда джентльмэнъ привыкъ носить лайковыя перчатки,-- проговорилъ докторъ, обращаясь, какъ мнѣ показалось, къ лунѣ.
   Послѣ нѣкотораго молчанія Данъ порѣшилъ.
   -- О, да! Такая ловкость и изящество достигаются лишь долгимъ опытомъ.
   -- Да, да, и я замѣтилъ, что если кто дергаетъ лайковую перчатку изо всей мочи, словно кошку за хвостъ, когда та свалится въ угольную яму, значитъ тотъ понимаетъ, какъ надо надѣвать перчатки, значитъ, онъ опытн...
   -- Будетъ вамъ, другъ любезный, будетъ!-- прервалъ я его.-- Вы, вѣроятно, думаете, что вы очень остроумны; но я этого мнѣнія "не" раздѣляю! А если вы пойдете да разболтаете объ этомъ кому бы то ни было изъ нашихъ стариковъ-сплетниковъ на пароходѣ, я никогда вамъ этого не прощу! Вотъ и все!
   На время они дѣйствительно оставили меня въ покоѣ. Мы приняли вообще за правило оставлять другъ друга въ покоѣ вовремя, чтобы избѣжать непріятнаго сознанія разстроеннаго веселья. Но и они, вѣдь, тоже купили себѣ перчатки и сегодня утромъ мы всѣ вмѣстѣ выбросили за бортъ свои злополучныя покупки. Онѣ были сдѣланы изъ грубой, непрочной кожи и покрыты широкими желтыми веснушками, такъ что въ сущности не могли годиться ни для носки, ни для выставки на-показъ. Мы совершенно неожиданно очутились въ обществѣ ангела во плоти (юной продавщицы), но не мы провели его, а онъ насъ...
   Вотъ и Танжеръ! Цѣлая толпа рослыхъ мавровъ бросается въ воду, чтобы подвезти насъ къ берегу на своихъ спинахъ...
  

ГЛАВА VIII.

Древняя столица мароккская, г. Танжеръ.-- Странные виды и картины.-- Колыбель древности.-- Мы становимся богачами.-- Какъ обворовываютъ почту въ Африкѣ.-- Опасность быть богатымъ въ Марокко.

   Да это просто царственное наслажденіе!..
   Пусть люди, посѣтившіе Испанію, восхваляютъ ее сколько имъ угодно, а все же намъ больше пришлись по вкусу владѣнія мароккскаго султана. Пока съ насъ будетъ и той Испаніи, которую мы видѣли въ Гибралтарѣ; но Танжеръ именно такое мѣсто, къ которому мы все время стремились. До сихъ поръ мы повсюду встрѣчали чужеземныхъ людей, но повсюду между ними попадались также такіе люди и вещи, съ которыми мы еще прежде были знакомы; благодаря этому, новизна теряла въ нашихъ глазахъ часть своей прелести. Намъ было нужно что-нибудь совершенно и безусловно чуждое мнѣ, иноземное, иноземное до мозга костей, иноземное какъ по внѣшности, такъ и по внутреннему своему складу и по всей окружающей обстановкѣ, чтобы ничто не могло подточить его "иноземность", чтобы ничто не могло намъ напомнить о другихъ людяхъ и странахъ во всей поднебесной! И вотъ въ Танжерѣ мы нашли желаемое!
   Здѣсь нѣтъ ни малѣйшаго ни въ чемъ намека на что бы то ни было, что намъ когда-либо приходилось видѣть, за исключеніемъ, конечно, на картинахъ; а картинамъ мы никогда особенно не довѣряли, да и не можемъ теперь больше довѣрять. Картины намъ казались слишкомъ преувеличенными, слишкомъ фантастичными, слишкомъ обаятельными для того, чтобы походить на дѣйствительность. И вдругъ дѣйствительность даже превзошла ихъ, онѣ оказались недостаточно фантастичны, недостаточно обаятельны, недостаточно ярки; онѣ и вполовину не передавали дѣйствительности. Танжеръ въ самомъ дѣлѣ вполнѣ чужеземный городъ и настоящія его свойства можно усмотрѣть лишь въ "Тысячѣ и одной ночи", но ни въ какой-либо иной книгѣ. Люди кишатъ вокругъ насъ толпами, но "бѣлыхъ" не видишь нигдѣ. Передъ нами городъ закрытый и замуравленный, заключенный въ толстыхъ, прочныхъ стѣнахъ, которымъ уже больше тысячи лѣтъ. Дома здѣсь всѣ одноэтажные или двухъ-этажные съ каменными толстыми стѣнами, покрытыми снаружи штукатуркой. Форма ихъ четыреугольная, какъ у товарныхъ ящиковъ; крыша плоская, какъ полъ, карнизы отсутствуютъ. Снизу до верху всѣ дома выбѣлены известкой и весь тѣсный городъ производитъ впечатлѣніе кладбища съ бѣлыми памятниками. Двери сводчатыя, съ тою своеобразной формой сводовъ, которая встрѣчается на картинахъ изъ мавританской жизни. Полы выложены разноцвѣтнымъ граненымъ плитнякомъ, разноцвѣтной фарфоровой мозаикой, которая изготовляется въ обжигательныхъ печахъ города Феца, красной черепицей или краснымъ крупнымъ, широкимъ кирпичемъ, который и время-то не въ состояніи разрушить. Въ жилищахъ (напримѣръ, еврейскихъ) нѣтъ другой мебели, кромѣ дивановъ, что же касается жилищъ мавританскихъ, "ни одна христіанская собака" (т. е. ни одинъ христіанинъ) не смѣетъ туда показаться. Улицы также носятъ на себѣ восточный отпечатокъ; однѣ изъ нихъ въ три фута ширины, другія -- въ шесть, но только въ двухъ ширина достигаетъ двѣнадцати футовъ. Всякъ, кому вздумается, можетъ помѣшать проѣзду, растянувшись на землѣ поперекъ улицы во весь ростъ... Чѣмъ же это не картинка Востока?
   Есть тутъ и могучіе статные бедуины, обитатели пустынь, и рослые мавры, гордые сознаніемъ, что исторія ихъ народа теряется въ тьмѣ вѣковъ, и евреи, предки которыхъ спаслись сюда бѣгствомъ сотни вѣковъ тому назадъ, и горцы, головорѣзы отъ природы, оригиналы и остряки негры-чернокожіе, какъ самъ Моисей-пророкъ, завывающіе дервиши и около сотни арабскихъ племенъ. Словомъ, народы и племена самые разнообразные по виду и по образу жизни, но всѣ чужеземные и одинаково любопытные на взглядъ.
   Наряды ихъ такъ странны и необыкновенны, что ихъ трудно даже описать. Вотъ загорѣлый мавръ съ бронзовой кожей. На немъ громадная бѣлая чалма, забавно расшитая куртка, красный съ золотомъ кушакъ, въ нѣсколько разъ обернутый вокругъ пояса и состоящій изъ многочисленныхъ складокъ; панталоны его едва спускаются ниже колѣнъ, а между тѣмъ на нихъ пошло пропасть матеріи: цѣлыхъ двадцать ярдовъ! Украшенія простого солдата -- ятаганъ, желтыя туфли на босыхъ ногахъ, голыя колѣни и несоразмѣрно длинное ружье, а важность въ осанкѣ такая, что я его принялъ, по меньшей мѣрѣ, за самого султана Марокко. Есть тутъ и престарѣлые мавры съ волнистою бѣлою бородою и въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ съ обширными капюшонами; бедуины въ полосатыхъ платьяхъ и капюшонахъ; негры и горцы съ тщательно выбритою головою, за исключеніемъ одного только клочка волосъ за ухомъ; наконецъ, всевозможные туземцы въ самыхъ яркихъ и странныхъ нарядахъ, но всѣ болѣе или менѣе пообносившіеся и въ лохмотьяхъ. Тутъ и женщины-мавританки, укутанныя съ головы до ногъ въ грубыя бѣлыя одежды; что онѣ женщины, а не мужчины, можно единственно но тому догадаться, что онѣ оставляютъ открытымъ только одинъ глазъ, и какъ сами не смотрятъ на мужчинъ своего племени, такъ и тѣ на нихъ. Здѣсь проживаютъ до пяти тысячъ евреевъ въ синихъ долгополыхъ сюртукахъ (лапсердакахъ), съ кушаками вокругъ пояса и въ туфляхъ. На затылкѣ у нихъ шапочка, волосы начесаны на лобъ и посрединѣ выстрижены прямо съ одного боку до другого, такъ точно, какъ носили ихъ танжерскіе праотцы, Богъ вѣсть сколько безсчетныхъ вѣковъ тому назадъ. Ихъ ноги и щиколотки -- голы, носы -- крючковаты и притомъ у всѣхъ "одинаково" крючковаты! Всѣ они похожи одинъ на другого и даже до того похожи, что ихъ можно принять за членовъ одной и той же семьи. Ихъ жены и дочери, толстенькія, красивыя, такъ мило улыбаются христіанамъ, что даже становится отрадно смотрѣть!
   Но что это за потѣшный городъ!.. Посреди его грозныхъ святынь и памятниковъ старины смѣхъ и шутки кажутся даже кощунствомъ, не говоря уже о современной легкомысленной болтовнѣ. Къ такимъ почтеннымъ древностямъ только и присталъ что образный, торжественный и мѣрный языкъ сыновъ Пророка. Есть здѣсь старая, почти обратившаяся въ развалины стѣна, которая была уже стара еще въ то время, когда Колумбъ открылъ Америку; была стара, когда Петръ Пустынникъ призвалъ въ оружію средневѣковыхъ рыцарей и повелъ ихъ въ первый Крестовый походъ; когда Кардъ Великій и его паладины осаждали волшебные замки и бились съ великанами и духами въ далекія, сказочныя времена; когда Самъ Христосъ съ учениками ходилъ по землѣ. Эта стѣна стояла на томъ самомъ мѣстѣ даже и тогда, когда уста Мемнона еще издавали звуки, а люди занимались куплей и продажей на улицахъ города Вавилона, уже давно исчезнувшаго съ лица земли!..
   Ѳиникіяне, карѳагеняне, англичане, мавры, римляне -- всѣ, всѣ сражались за Танжеръ, всѣмъ приходилось его брать и отдавать.
   Вотъ оборванецъ-негръ восточнаго типа, обитатель какой-нибудь пустыни въ нѣдрахъ Африки, онъ наполняетъ мѣхъ свой водою изъ грязнаго и полуразрушеннаго фонтана, построеннаго римлянами тысячу двѣсти лѣтъ тому назадъ. Вонъ тамъ, подальше, развалины пролета моста, который былъ воздвигнутъ Юліемъ Цезаремъ девятьсотъ лѣтъ тому назадъ. Можетъ быть, на немъ нѣкогда стояли люди, которымъ выдало на долю счастіе видѣть Спасителя на рукахъ Богоматери.
   По близости находится та самая корабельная верфь, на которой Юлій Цезарь нѣкогда чинилъ свои корабли и нагружалъ ихъ хлѣбомъ, когда совершалъ набѣгъ на Британію, за пятьдесятъ лѣтъ до начала христіанской эры.
   Здѣсь, при мирномъ блескѣ звѣздъ, эти древнія улицы, казалось, были переполнены видѣніями давно забытыхъ лѣтъ. Глаза мои остановились на памятникѣ старины, который описанъ римскими историками менѣе двухъ тысячъ лѣтъ тому назадъ. Надпись на немъ гласитъ:
   "Мы хананеяне. Мы тѣ, которые были изгнаны изъ родной земли Ханаанской еврейскимъ разбойникомъ Навиномъ".
   Іисусъ Навинъ ихъ выгналъ и они пришли сюда. По близости отсюда живетъ также цѣлое племя евреевъ, предки которыхъ бѣжали сюда послѣ неудачнаго возмущенія противъ царя Давида; теперь же ихъ потомки все еще находятся подъ опалой и живутъ себѣ особнякомъ.
   Танжеръ упоминается на страницахъ исторіи вотъ уже три тысячи лѣтъ. Онъ былъ городомъ, хотя и очень страннымъ, въ то время, когда Геркулесъ, вооруженный своей знаменитой дубинкой, высадился на его берегу четыре тысячи лѣтъ тому назадъ. На этихъ самыхъ улицахъ онъ повстрѣчалъ Анита, короля всей страны, и вышибъ ему мозгъ изъ головы своей дубинкой, какъ это полагалась между джентльменами въ тѣ времена. Жители Танжера, называвшагося тогда "Тингисомъ", ютились въ самыхъ грубыхъ лачугахъ, одѣвались въ звѣриныя шкуры и носили при себѣ дубинку, а сами были такъ же дики, какъ и дикіе звѣри, съ которыми имъ не переставая приходилось вести борьбу. Они жили, питаясь естественными произведеніями своей страны; но они были благородные люди и не занимались никакимъ трудомъ. Столицей и мѣстопребываніемъ ихъ короля былъ знаменитый садъ Гесперидъ въ семидесяти верстахъ отъ берега Танжера. Самый садъ, и вмѣстѣ со своими "золотыми яблоками" (т. е. апельсинами) давнымъ давно уже не существуетъ; отъ него не осталось и слѣда. Собиратели древностей допускаютъ предположеніе, что такое лицо, какъ Геркулесъ, дѣйствительно существовало въ древнія времена, соглашаются также и съ тѣмъ, что онъ былъ энергичный и предпріимчивый человѣкъ, но положительно отказываются считать его богомъ, настоящимъ, древне-греческимъ божествомъ, потому что это было бы несогласно съ его темпераментомъ.
   Ниже по берегу, на мысѣ Снартелѣ, находится знаменитая пещера Геркулеса, въ которой этотъ герой скрывался, когда потерпѣлъ пораженіе и былъ изгнанъ изъ Танжера и его окрестностей. Стѣны ея покрыты письменами на древнихъ, угасшихъ языкахъ и этотъ фактъ даетъ мнѣ поводъ думать, что, вѣроятно Геркулесу не случалось много путешествовать, иначе ему было бы некогда вести дневникъ. Въ пяти дняхъ разстоянія отсюда (скажемъ, приблизительно, хоть въ двухстахъ миляхъ) есть развалины древняго города, о которомъ не упоминается ни въ письменныхъ, ни въ устныхъ преданіяхъ. А между тѣмъ, его тріумфальныя ворота, его колонны, его статуи ясно указываютъ на то, что онъ былъ построенъ просвѣщеннымъ народомъ.
   Размѣры лавки въ Танжерѣ вообще невелики. Хозяинъ ея, магометанинъ (онъ же и продавецъ) -- мѣдникъ, сапожникъ, или суровщикъ, сидитъ на полу, сложивъ накрестъ ноги и можетъ рукой достать любую изъ вещей, которыя вамъ вздумается купить. Вы можете взять въ аренду цѣлую кучу этихъ клѣтушекъ за какіе-нибудь пятьдесятъ долларовъ въ мѣсяцъ. Базарные торговцы наводняютъ собой рынокъ ее своими корзинами финиковъ, винныхъ ягодъ, дынь, абрикосовъ и т. п., а въ ихъ толпѣ тянутся вереницами навьюченные ослы, которые по величинѣ своей, пожалуй, не больше,чѣмъ наши ньюфаундлэндскія собаки. Картина живописная, оживленная и отъ нея вѣетъ полицейскимъ присутствіемъ. Евреи-мѣнялы считаютъ себѣ, да посчитываютъ бронзовыя монеты (ихъ полутемныя клѣтушки находятся тутъ же, по близости); затѣмъ, они пересыпаютъ деньги изъ одной плетеной корзинки въ другую. Впрочемъ, сколько мнѣ кажется, въ наши дни не очень-то здѣсь много чеканится звонкой монеты. Ни одной современной мнѣ не попадалось, а тѣ, которыя мнѣ пришлось видѣть, были помѣчены четыреста-пятьсотъ лѣтъ тому назадъ и казались такими поломанными, поистертыми. Нельзя сказать, однако, чтобы эти монеты были здѣсь въ большой цѣнѣ. Джэкъ пошелъ размѣнять одинъ "наполеонъ", чтобы имѣть въ рукахъ деньги, соотвѣтствующія здѣшней дешевизнѣ и, вернувшись назадъ, объявилъ:-- Я сорвалъ банкъ: купилъ одиннадцать "четвертей галлона" (галлонъ -- мѣра), а представитель фирмы самъ вышелъ наулицу, чтобы тамъ получить проценты за размѣнъ.
   У мавровъ есть, однако, и небольшія серебряныя монеты, и кусочки серебряной руды, стоимостью въ 1 долларъ каждый. Но эти "слитки" настолько рѣдки въ обращеніи, что бѣдняки-арабы просятъ позволенія ихъ поцѣловать, когда имъ случается увидать хотя бы одинъ, мелькомъ.
   Есть у нихъ и миніатюрная золотая монета, стоимостью въ два доллара... Кстати, я кое-что по этому поводу припоминаю и могу разсказать.
   Дѣло въ томъ, что во время войны, мароккскіе почтальоны-арабы разносятъ письма и берутъ за это "вольную" (т. е. произвольную цѣну).
   Но они то-и-дѣло попадаютъ въ руки разбойничьихъ шаекъ, которыя, конечно, ихъ обираютъ. Поэтому умудренные опытомъ арабы, какъ только наберутъ два доллара, мѣняютъ ихъ на золотую монетку и, когда ихъ заарестуютъ, поспѣшно проглатываютъ ее. Все это было хорошо и прекрасно, пока ихъ хитрость не выплыла наружу; но затѣмъ грабители просто-на-просто принялись давать своимъ плѣннымъ... слабительное и, сторожа ихъ терпѣливо выжидали его результатовъ.
   Султанъ мароккскій -- ненасытный деспотъ; главнѣйшіе сановники его тоже деспоты, но въ меньшихъ размѣрахъ. Правильно организованной системы налоговъ здѣсь нѣтъ; но когда султану или "баши" нужны деньги, они дерутъ съ богачей, которымъ остается либо уплатить требуемое, либо идти въ тюрьму. Вотъ почему не у всякаго обитателя мароккской имперіи хватаетъ смѣлости быть богатымъ: это роскошь и даже весьма небезопасная. Тщеславіе случайно приводитъ къ тому, что богачъ проговорится или чѣмъ-либо проявитъ свое богатство; но рано или поздно султанъ доберется до него, обвинитъ богача въ чемъ ни попало и конфискуетъ все его имущество! Понятно, во всей имперіи не мало есть богатыхъ людей, но они отъ всѣхъ прячутъ подальше свои капиталы, одѣваются въ лохмотья и прикидываются бѣдняками. Султанъ то-и-дѣло сажаетъ въ тюрьму людей, которыхъ онъ подозрѣваетъ, въ преступленіи быть богатымъ и такъ донимаетъ притворщика, что тотъ вынужденъ, наконецъ, признаться, куда онъ спряталъ свои деньги.
   Какъ мавры, такъ и евреи иногда просятъ, чтобы ихъ взяли подъ свое покровительство иностранные консулы, и тогда имъ раздолье: они могутъ прямо передъ носомъ у самого султана хвастать своимъ состояніемъ и, вдобавокъ, совершенно безнаказанно!
  

ГЛАВА IX.

Паломникъ въ смертельной опасности.-- Какъ мавры чинили башенные часы Танжера -- Наказанія у мавританъ за преступленія.-- Брачные обычаи.-- Различнаго рода изысканія, чтобы найти "настоящее" воскресеніе.-- Усердіе паломниковъ-магометанъ.-- Уваженіе мавровъ къ кошкамъ.-- Блаженство быть генеральнымъ консуломъ въ Танжерѣ.

   Почти съ самаго же начала нашихъ вчерашнихъ приключеній (послѣ того, какъ мы высадились на берегъ) нашъ легкомысленный, неосторожный Блюхеръ едва не поплатился жизнью.
   Усѣвшись на своихъ ословъ и муловъ, мы двинулись въ путь подъ защитой важнаго, сановитаго и сіятельнаго Хаджи Магомета-Ламарти (да умножитъ Аллахъ его потомство!). Проѣздомъ мы увидали красивую магометанскую мечеть, украшенную высокой башней-минаретомъ, узорами изъ фарфоровой мозаики и архитектурною работой во вкусѣ Альгамбры.
   Блюхеръ направился верхомъ прямо къ ея открытому входу, но предпріимчиваго искателя приключеній остановилъ страшный крикъ туземцевъ: "Хи!.. Хи!.." и громкое: "Стой!" одного изъ англичанъ. Послѣ этого намъ уже обстоятельно объяснили, что мавританская мечеть считается на-вѣки оскверненной, если "собака-христіанинъ" переступитъ за ея порогъ, и никакія въ мірѣ "очищенія" уже не сдѣлаютъ вновь доступной для молитвъ "правовѣрныхъ".
   Если бы Блюхеру удалось проникнуть въ мечеть, то его, безъ сомнѣнія, выгнали бы изъ города, побили бы камнями. Не такъ еще давно было то время, когда христіанина, застигнутаго въ мечети, мавры безпощадно убивали.
   Мы могли только мимоходомъ замѣтить, что полъ въ мечети мозаичный и что правовѣрные тутъ же, у фонтановъ, совершаютъ свои омовенья. Какъ ни былъ коротокъ нашъ мимолетный взглядъ, но и онъ пришелся магометанамъ не по вкусу...
   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ часы на башнѣ мечети попортились. Въ то время танжерскіе мавры уже настолько опустились, что давно въ ихъ средѣ не было искусника, который могъ бы придти на помощь паціенту такого нѣжнаго сложенія, какъ одряхлѣвшіе отъ старости часы. Виднѣйшіе представители города сошлись на торжественный совѣтъ, дабы рѣшить, какъ выйти изъ этого затрудненія. Они основательно обсудили это дѣло, прежде чѣмъ придти къ какому-либо рѣшенію. Наконецъ, одинъ изъ патріарховъ всталъ и проговорилъ:
   -- О, вы, дѣти Пророка! Какъ вамъ извѣстно, нашу столицу своимъ присутствіемъ оскверняетъ собака-португалецъ, часовщикъ. Извѣстно вамъ еще и то, что на сооруженіе нашихъ мечетей камни и замазку привозятъ ослы и такимъ образомъ имѣютъ доступъ въ самый храмъ. Итакъ, введемъ въ него собаку-христіанина, но на четверенькахъ, босикомъ, дабы онъ, уподобившись ослу, имѣлъ доступъ въ мечеть и получилъ возможность починить намъ часы!
   Такъ все и было сдѣлано. Слѣдовательно и Блюхеру, если ему, когда суждено будетъ попасть въ магометанскую мечеть, придется отрѣшиться отъ своихъ человѣческихъ достоинствъ и войти въ нее въ своемъ природномъ видѣ.
   Мы посѣтили темницы и видѣли, какъ мавры заключенные плетутъ цыновки и корзины. (Впрочемъ, эта система -- извлекать пользу изъ преступниковъ перешла къ нимъ отъ цивилизованныхъ народовъ). Убійство у магометанъ карается смертью. Еще не такъ давно трое убійцъ были отведены за городскія стѣны и тамъ разстрѣляны. Но мавританскія ружья не хороши; не хороши и мавританскіе стрѣлки. Въ томъ случаѣ, о которомъ идетъ рѣчь, они разставили приговоренныхъ, какъ мишень, на дальнемъ разстояніи и съ полчаса упражнялись въ стрѣльбѣ, пуская въ нихъ пулю за пулей, пока не попали въ цѣль.
   Если на рынкѣ случается покража, вору отрубаютъ правую руку и лѣвую ногу, которыя и прибиваютъ тамъ же, на площади, на-показъ и въ назиданіе всѣмъ и каждому. Хирургическіе пріемы при этой операціи далеко не искусны. Мясо вокругъ кости сначала слегка подрѣзаютъ и затѣмъ попросту отламываютъ кость. Иногда виновный поправляется; но большей частью онъ не выдерживаетъ операціи и умираетъ. Впрочемъ, мавры -- народъ сильный духомъ; они искони были храбрецами. Несчастные выносятъ муки этой ужасной кары не поморщись, безъ трепета, безъ стона! Какъ велико ни было бы страданье, оно не можетъ заставить мавра унизиться до того, чтобъ опозорить себя крикомъ или стономъ.
   Здѣсь браки заключаются по усмотрѣнію родителей жениха и невѣсты. Нѣтъ между ними никакихъ заигрываній, ни свиданій украдкой, ни поѣздокъ или прогулокъ вдвоемъ, ни ухаживанья въ полутемныхъ гостиныхъ, ни ссоръ и примиреній, которыя такъ обычны у будущихъ супруговъ. Здѣсь молодой человѣкъ принимаетъ жену изъ рукъ родителя, который самъ выбираетъ ее для него; послѣ вѣнца и послѣ того, какъ съ нея снимутъ покрывало, онъ видитъ ее въ лицо въ первый разъ. Если, послѣ нѣкотораго ближайшаго съ нею знакомства, мужъ видитъ, что она ему годится въ жены, онъ ее оставляетъ у себя, если же ему случится заподозрить ее въ недостаточной нравственной частотѣ и невинности, онъ возвращаетъ жену ея отцу; то же самое происходитъ, если она оказывается больною или, послѣ нѣкотораго времени -- неспособною рождать дѣтей. Въ обоихъ случаяхъ она водворяется опять, какъ и до брака, въ отчемъ домѣ, гдѣ прошло ея дѣтство.
   Не страшныя ли вообще понятія у этихъ варваровъ? У насъ, въ нашихъ просвѣщенныхъ краяхъ, наоборотъ выше всего цѣнится безплодная жена.
   Тѣ изъ магометанъ, которые позажиточнѣе, всегда имѣютъ у себя подъ рукою многихъ женъ, онѣ всѣ называются его "женами", хотя (насколько мнѣ помнится), по правиламъ Корана, допускается только четыре законныхъ жены, а всѣ остальныя считаются лишь его "наложницами". Султанъ мароккскій и самъ не знаетъ въ точности, сколько у него женъ, но полагаетъ, что около пяти сотъ: дюжиной меньше или больше -- не все ли равно?
   Во внутреннихъ областяхъ мароккской имперіи даже у евреевъ водится многоженство. Я мелькомъ видѣлъ въ лицо нѣскольскихъ мавританокъ: онѣ довольно человѣчны и не прочь показать свое лицо "христіанской собакѣ", когда нѣтъ по близости ни одного мавра. Но я съ полнымъ уваженіемъ отношусь къ ихъ разсудительности, которая учитъ ихъ скрывать свое непростительное безобразіе.
   Женщины-мавританки носятъ дѣтей своихъ въ мѣшкахъ, за спиною, какъ и другіе дикари вселенной.
   Многіе изъ негровъ находятся въ рабствѣ у мавровъ; но съ той минуты, какъ рабыня становится наложницей своего господина, она уже считается свободной, а рабъ -- какъ только онъ научится читать настолько, чтобы прочесть первую изъ главъ Корана, въ которой говорится, во что долженъ вѣровать магометанинъ.
   Въ Танжерѣ на одной недѣлѣ празднуется три воскресенья: первое -- магометанское, приходится въ пятницу; второе -- еврейское,-- въ субботу и третье, которое празднуютъ христіанскія консульства, въ настоящее воскресенье. Изо всѣхъ этихъ народностей наиболѣе основательны и радикальны -- евреи.
   Магометанинъ-мавръ отправляется въ свою мечеть въ полдень, въ день своего "шабаша" (т. е. въ пятницу) такъ же, какъ и во всякій другой день; у порога снимаетъ сапоги, совершаетъ омовенія, саламы, приникаетъ лбомъ къ полу, то-и-дѣло произноситъ молитвы и возвращается къ своей работѣ.
   Еврей же запираетъ свою лавочку; не хочетъ даже прикоснуться къ мѣдной или бронзовой монетѣ; не оскверняетъ своихъ пальцевъ ничѣмъ менѣе благороднымъ, чѣмъ серебро и золото; благоговѣйно посѣщаетъ свою синагогу, не прикасается къ огню, не разводитъ его и даже ничего на немъ не стряпаетъ; одинаково благоговѣйно его нежеланіе начинать какія бы то ни было предпріятія или сдѣлки въ этотъ великій день.
   Тотъ изъ мавровъ, который совершилъ путешествіе въ Мекку, имѣетъ право на высокое вниманіе и уваженіе. Его зовутъ "Хаджи" (т. е. учитель) и онъ тотчасъ же становится значительнымъ лицомъ. Сотни мавровъ ежегодно пріѣзжаютъ въ Танжеръ и ѣдутъ моремъ въ Мекку. Часть пути они дѣлаютъ на англійскихъ пароходахъ и тѣми десятью-двѣнадцатью долларами, которые они платятъ за проѣздъ, почти исчерпывается общая стоимость всего пути. Они увозятъ съ собой большое количество съѣстныхъ припасовъ, и если окружной инспекторъ этого не замѣтитъ, они ужь непремѣнно устроютъ кутежку, какъ выражается Джэкъ на своемъ излюбленномъ уличномъ жаргонѣ. Съ той минуты, какъ паломники уходятъ изъ дому, они не умываются ни разу, ни на морѣ, ни на сушѣ, пока не вернутся домой. Отсутствіе ихъ длится обыкновенно отъ пяти до семи мѣсяцевъ, а такъ какъ они за все это время не мѣняютъ своей одежды, то по возвращеніи на родину ихъ невозможно было бы впустить въ комнаты изъ опасенія заразы.
   Многимъ изъ нихъ приходится долго шарить у себя дома и попрошайничать, пока у нихъ не наберется необходимыхъ для переѣзда десяти долларовъ; а вернувшись оттуда, бѣдный паломникъ оказывается несостоятельнымъ... уже навѣки вѣчные. Весьма немногочисленны и даже рѣдки тѣ счастливцы-магометане, которые могутъ побывать въ Меккѣ и въ непродолжительномъ времени, за краткую жизнь свою, вернуть такой значительный расходъ. Съ цѣлью награждать титуломъ "Хаджи" лишь особъ благородной крови и состоятельныхъ людей императоръ издалъ постановленіе, чтобы ни одинъ человѣкъ не пускался въ это паломничество, если онъ не благороднаго, не аристократическаго происхожденія, если онъ не обладаетъ состояніемъ въ сто долларовъ. Но какими только хитростями не обманываетъ человѣкъ законы! За нѣкоторое вознагражденіе еврейскій мѣняла даетъ паломнику взаймы сотню долларовъ и беретъ съ него клятву, что онъ ихъ себѣ не присвоитъ... а передъ отходомъ парохода, деньги возвращаются ему безпрекословно.
   Испанцы -- единственный народъ, котораго мавры боятся. Причина этому простая: Испанія шлетъ къ этимъ магометанамъ, имъ на удивленье, свои самые внушительные броненосцы, самыя оглушительныя орудія; между тѣмъ какъ Америка и другія страны ограничиваются лишь небольшими бочкообразными суденышками, хоть они и снабжены вооруженіемъ. Мавры, какъ и всѣ другіе дикари, учатся всему лишь наглядно, а не со словъ другихъ, не по книжнымъ описаніямъ. У насъ есть цѣлыя эскадры, которыя плаваютъ въ Средиземномъ морѣ, но онѣ рѣдко заглядываютъ въ африканскіе порты.
   Мавры весьма низкаго мнѣнія объ Англіи, Франціи, Америкѣ и заставляютъ ихъ представителей значительно потратиться на красный сургучъ, прежде чѣмъ предоставить въ ихъ распоряженіе слѣдуемое имъ по закону, не говоря уже о любезностяхъ и снисхожденіяхъ. Испанскому же послу стоитъ только слово сказать и его требованія справедливыя, нѣтъ ли, исполняются немедленно. Испанцы лѣтъ пять шесть тому назадъ порядочно наказали мавровъ по поводу спорнаго участка напротивъ Гибралтара и завладѣли столицей Тетуана; по испанцы вошли въ соглашеніе и помирились на томъ, что уступили городъ маврамъ обратно за прибавку къ ихъ территоріи, двадцать милліоновъ военной контрибуціи и миръ.
   Впрочемъ, окончательно ушли испанцы изъ города, лишь предварительно уничтоживъ всѣхъ тетуанскихъ кошекъ, которыхъ они очень любятъ и даже считаютъ лакомствомъ. Мавры, напротивъ того, почитаютъ кошку своего рода святыней. На этотъ разъ испанцы задѣли ихъ слабую струну и ихъ котофобство пробудило въ сердцѣ мавровъ такую ненависть и злобу, въ сравненіи съ которой изгнаніе ихъ изъ Испаніи, казалось, оставило ихъ безстрастными и невозмутимыми. Теперь испанцы съ маврами враги на-вѣкъ.
   Здѣсь нѣкогда жилъ еще французскій посолъ, но и онъ возстановилъ народъ противъ себя тѣмъ, что убилъ парочку-другую кошачьихъ полковъ (Танжеръ кошками переполненъ) и сдѣлалъ себѣ коверъ для гостиной изъ кошачьихъ шкурокъ. Эти шкурки были расположены правильными кругами, причемъ хвосты шли по направленію къ центру. Первый рядъ состоялъ изъ сѣрыхъ старыхъ "Васекъ"; второй -- изъ желтыхъ; затѣмъ снова рядъ черныхъ и рядъ бѣлыхъ; потомъ еще кругъ разныхъ цвѣтовъ, наконецъ, въ центрѣ подобранные подъ цвѣтъ котята. Коверъ былъ превосходный, но мавры и посейчасъ вспоминаютъ о немъ не иначе, какъ съ проклятьемъ.
   Когда мы были сегодня у нашего генеральнаго консула, я замѣтилъ, что на всѣхъ большихъ столахъ были разложены самыя разнообразныя игры для развлеченія въ гостиныхъ; мнѣ показалось, что это какъ бы намекъ на безлюдье и одиночество, и я оказался правъ. Дѣйствительно, американскій консулъ съ семьею,-- единственный американецъ въ Танжерѣ, гдѣ, положимъ, много другихъ иностранныхъ консуловъ, но они не особенно падки на обоюдные визиты. Танжеръ лежитъ какъ-то въ сторонѣ отъ свѣта, и, наконецъ, что за выгода ходить другъ къ другу, если не о чемъ говорить между собою? Да ровно никакой!.. Итакъ, семейство каждаго изъ консуловъ исключительно сидитъ себѣ дома, занимаясь кто и чѣмъ умѣетъ. Танжеръ въ высшей степени интересный городъ; но онъ интересенъ лишь на одинъ день, послѣ чего онъ обращается въ докучную тюрьму. Нашъ генеральный консулъ живетъ здѣсь уже пять лѣтъ, и Танжеръ успѣлъ надоѣсть ему, какъ за цѣлый вѣкъ. Въ скоромъ времени онъ всей семьей уѣзжаетъ на родину. Когда приходитъ почта, вся его семья жадно набрасывается на письма и газеты и читаетъ, перечитываетъ ихъ два-три дня подъ-рядъ. Затѣмъ два или три дня еще о нихъ толкуютъ, пока ихъ не истреплютъ совершенно; послѣ чего всѣ пьютъ, ѣдятъ и спятъ много дней подъ-рядъ безъ перемѣны, катаются все по одной и той же старой дорогѣ, видятъ передъ собой одни и тѣ же памятники старины, которые даже разрушительная сила вѣковъ оставила почти безъ измѣненій, но... никто не перемолвится ни словомъ. У нихъ буквально не о чемъ говорить. Для нихъ прибытіе американскаго броненосца благодать, ниспосланная небомъ.
   -- О, ты, уединеніе, скажи, гдѣ же тѣ прелести, которыя лицезрѣли мудрецы на челѣ твоемъ?!
   И въ самомъ дѣлѣ, большаго уединенія я не могу себѣ представить. Я бы серьезно предложилъ правительству Соединенныхъ Штатовъ, если кто совершитъ такое безобразное преступленье, за которое въ законѣ не найдется соотвѣтствующей кары, назначить преступника генеральнымъ консуломъ въ Танжерѣ.
   Я радъ, конечно, что мнѣ довелось видѣть Танжеръ, второй изъ самыхъ древнихъ городовъ вселенной; но я же и готовъ охотно съ нимъ проститься, такъ думается мнѣ, по крайней мѣрѣ.
   Отсюда мы отплывемъ обратно въ Гибралтаръ сегодня вечеромъ, или завтра утромъ. "Куэкеръ-Сити", несомнѣнно, выѣдетъ оттуда въ теченіе слѣдующихъ же двухъ сутокъ.
  

ГЛАВА X.

"4-е іюля" на морѣ.-- Закатъ солнца въ Средиземномъ морѣ.-- Мнѣніе "Пророка".-- Празднованіе торжества.-- Рѣчь капитана.-- Берега Франціи въ виду.-- Невѣжественный туземецъ.-- Въ Марсели.-- Еще ошибка.-- Заблудились въ большомъ городѣ".-- Встрѣтились опять.-- Сценка во французскомъ духѣ.

   Четвертое іюля мы провели въ открытомъ морѣ, на своемъ "Куэкеръ-Сити". День былъ, во всѣхъ отношеніяхъ, достойный Средиземнаго моря, т. е. безукоризненно прекрасный. На небѣ -- ни облачка; вѣтеръ -- лѣтній, освѣжающій; солнце -- яркое, сіяющее, весело скользившее уже не по взъерошеннымъ громадамъ валовъ, а по легкой, прыгающей зыби. Подъ нами раскинулось море -- такой чудесной синевы, такой роскошной и сверкающей синевы, что самыя мрачныя сомнѣнія на его счетъ пали подъ его волшебнымъ обаяньемъ.
   На Средиземномъ морѣ бываютъ даже красивые закаты -- вещь несомнѣнно рѣдкая въ большинствѣ уголковъ земного шара.
   Въ тотъ вечеръ, когда мы отплыли изъ Гибралтара, его рѣзко очерченный утесъ плавалъ въ молочномъ туманѣ, такомъ нѣжномъ, такомъ дивно-прекрасномъ, такомъ сказочно неопредѣленномъ, что даже нашъ оракулъ, этотъ поразительный, неподражаемый враль и хвастунъ, отнесся небрежно къ обѣденному звонку и запоздалъ къ такому священнодѣйствію, какъ принятіе пищи!
   Онъ даже произнесъ:
   -- Ну, знаете ли, это чудо, роскошь что такое! Не правда ли? Такой штуки не сыщешь нигдѣ въ нашихъ краяхъ; вѣдь, нѣтъ же? Я, знаете, считаю, что это прямое слѣдствіе силы отраженія солнечныхъ лучей, доведеннаго до самой высшей степени и дирамическаго, такъ сказать, сочетанія солнца съ лимфатическими силами перигелія Юпитера. А? Какъ вы думаете?
   -- Пойдите-ка, проспитесь!-- отвѣчалъ ему Данъ и пошелъ прочь.
   -- Ну, да, лучше всего сказать: "Проспитесь!" если вамъ человѣкъ приводитъ доказательства, на которыя вы ничего не находите возразить. Дану со мной никогда не везетъ; и это онѣ знаетъ прекрасно! Ну, а "вы", Джекъ, что скажете на это?
   -- Знаете, докторъ! Не донимайте вы меня своими подходцами и толкованіями изъ диксіонерныхъ верховъ: я, вѣдь, кажется, не сдѣлалъ вамъ ничего дурного? Ну, такъ оставьте вы меня въ покоѣ!
   -- И этотъ ушелъ тоже! Ну, всѣ эти господа поочередно нападали на древняго оракула, какъ они его называютъ; а все-таки имъ всѣмъ не подъ силу съ нимъ тягаться... Быть можетъ, господинъ поэтъ-лауреатъ и не совсѣмъ доволенъ такими выводами?
   Но поэтъ отвѣчалъ лишь самымъ варварскимъ стихомъ и тоже сошелъ внизъ.
   -- Гм! Видно, и онъ тоже не можетъ сказать ничего опредѣленнаго! Что жь, отъ него я и ее могъ надѣяться чего-либо дождаться. Ни разу не видалъ я, чтобы поэтъ зналъ, хотя бы что-нибудь. Онъ теперь сойдетъ внизъ и будетъ себѣ жевать-пережевывать строки четыре самой тяжеловѣсной риѳмованной белиберды насчетъ этого стараго утеса; а затѣмъ поднесетъ ихъ консулу или лоцману, или какому-нибудь негру, или вообще кому-либо изъ тѣхъ, кто ему первый попадется и передъ кѣмъ онъ можетъ блеснуть своей внушительностью. Просто жалости подобно, что никто не примется за этого полоумнаго старика и не выбьетъ изъ него всю его стихотворную чепуху! И отчего это онъ не можетъ направить умъ свой на предметы, болѣе достойные вниманія? Гиббонсъ и Гиппократъ, и "Саркофагъ", и всѣ они великіе философы древности преслѣдовали поэтовъ...
   -- Докторъ!-- проговорилъ я.-- Вы пойдете теперь выдумывать имена авторитетовъ древности, а я ужь лучше съ вами прощусь. Для меня всегда бесѣда съ вами -- наслажденіе, несмотря на вашу щедрость въ словосочиненіи, пока ваши философствованія ложатся всецѣло за вашу отвѣтственность. Но, когда вы воспаряете превыше небесъ и принимаетесь опираться на авторитеты, вымышленные вашимъ собственнымъ воображеніемъ, тогда я начинаю терять къ вамъ довѣріе.
   Вотъ какимъ образомъ можно было польстить доктору, который считалъ подобное заявленіе еще однимъ изъ ненагляднѣйшихъ доказательствъ, что съ нимъ боятся вступать въ споръ. Онъ преслѣдовалъ своихъ спутниковъ длиннѣйшими тирадами на языкѣ, котораго не могъ понять никто изъ смертныхъ. Они терпѣли эту прелестнѣйшую изъ пытокъ минуту-другую. но затѣмъ оставляли поле битвы. Торжества надъ полудюжиной такихъ оппонентовъ было съ него довольно на цѣлый день: и до самаго вечера онъ теперь могъ покровительственно обозрѣвать всѣ палубы, безмятежно сіяя для всѣхъ, встрѣчавшихся ему на пути, и чувствуя себя мирно и блаженно счастливымъ.
   Но я отклонился въ сторону отъ главнаго предмета своей рѣчи.
   На разсвѣтѣ наша пушка молодцевато возвѣстила всѣмъ проснувшимся, что "четвертое іюля" наступило. Но многіе изъ насъ узнали объ этомъ лишь позднѣе, да и то по календарю. Всѣ флаги были подняты наверхъ за исключеніемъ какихъ-нибудь шести штукъ, предназначенныхъ для украшенія корабля внизу, и вскорѣ онъ принялъ самый праздничный видъ. Въ теченіе всего утра были созваны всевозможныя собранія и устроены засѣданія, работавшія въ качествѣ коммиссіи но устройству празднествъ. Послѣ полудня все общество и служебный составъ корабля собрались наверху, на палубѣ подъ навѣсомъ. Флейта и мелодіумъ, страдавшій одышкой, а также и чахоточный кларнетъ, прихрамывая и попискивая, исполнили народный американскій гимнъ: "Усѣянное звѣздами знамя"; хоръ изъ всѣхъ силъ старался ихъ покрыть, а Джорджъ въ заключеніе взялъ особенно скрипучую ноту и въ конецъ погубилъ ее; но никому не пришло въ голову объ этомъ убиваться.
   Раздалось троекратное "ура"; взвился національный флагъ и предсѣдатель, возсѣдавшій за канатной будкой, объявилъ, что сейчасъ появится "глашатай", который не замедлилъ встать и прочесть намъ вслухъ то самое объявленіе независимости, которое мы уже не разъ слушали, но безъ всякаго вниманія къ его содержанію. Затѣмъ, предсѣдательствующій предложилъ оратору сказать слово, и онъ сказалъ то самое, въ которомъ говорится о нашемъ народномъ величіи, въ которое мы всѣ благоговѣйно вѣримъ и которымъ ревностно и горячо гордимся. Тутъ снова почему-то выступилъ на сцену хоръ съ жалобными инструментами и набросился на гимнъ: "Да здравствуетъ Колумбія!" Въ то время, какъ побѣда выражалась колеблющимися звуками Джорджъ рѣшительно вновь приступилъ къ своимъ ужаснымъ "гусинымъ" нотамъ; но хоръ, конечно, ихъ покрылъ. Священнослужитель произнесъ свое благословеніе, и наше небольшое, но патріотически настроенное собраніе разошлось. "Четвертое іюля" могло не опасаться за свое существованіе, насколько оно зависѣло отъ американскихъ путешественниковъ на Средиземномъ морѣ.
   Вечеромъ, за обѣдомъ, была прочтена хорошо написанная оригинальная поэма; читалъ (и весьма оживленно и умно) одинъ изъ капитановъ нашего корабля. Послѣ того были сказаны тринаднадцать тостовъ и политы нѣсколькими корзинами шампанскаго. Рѣчи были изъ рукъ всѣ плохи, отвратительны... почти безъ исключенія. И въ самомъ дѣлѣ, исключенія вовсе не было; впрочемъ, нѣтъ: было только одно, "единственное". Капитанъ Дунканъ сказалъ прекрасную рѣчь, единственную хорошую вещь за весь вечеръ. Онъ сказалъ:
   -- Милостивые государи и государыни, дай намъ Богъ дожить до глубокой, но бодрой старости, въ счастьѣ и довольствѣ!.. Человѣкъ, подать сюда еще корзину шампанскаго!
   Его рѣчь сочли все-таки весьма старательной и талантливой попыткой.
   Наши такъ называемыя празднества закончились однимъ изъ изумительныхъ баловъ на корабельной палубѣ. Мы все еще не были привычны танцовать на килѣ и успѣхъ бала былъ, собственно говоря, относительный. Но если взять въ соображеніе все вообще, то празднованіе четвертаго іюля удалось вполнѣ: оно прошло блестяще и весело, и пріятно.
   На слѣдующій вечеръ, къ ночи, мы на всѣхъ парахъ вошли въ искусственную бухту благороднаго города Марселя. Мы видѣли, какъ угасавшій солнечный свѣтъ золотилъ ея нагроможденные зубцы и укрѣпленія и заливалъ окрестныя пространства зелени мягкимъ блескомъ, который придавалъ еще больше обаянія бѣлымъ усадьбамъ, пестрѣвшимъ, какъ бѣлыя пятна, на общей картинѣ ближняго и дальняго пейзажа. ("Съ подлиннымъ вѣрно!")
   Отъ насъ и къ намъ не было почты, такъ что мы не могли высадиться на берегъ, и это было предосадно! Мы были преисполнены восторга; мы хотѣли скорѣй увидѣть Францію! Въ самыя сумерки наша компанія, состоявшая, по обыкновенію, изъ насъ троихъ, вступила въ переговоры съ однимъ изъ продавцовъ воды, чтобы онъ позволилъ намъ перейти на берегъ по его лодкѣ, какъ по мосту: она кормою упиралась въ нашу подъемную лѣстницу, а носомъ въ молъ бухты. Я сказалъ ему по-французски, что намъ бы только перейти на берегъ по его лодкѣ и спросилъ, зачѣмъ онъ пріѣхалъ оттуда?
   Онъ отвѣчалъ, что ничего не понимаетъ. Я повторилъ еще разъ свой вопросъ. Но и это не помогло: онъ все-таки не могъ понять. Повидимому, онъ былъ невѣжда во французскомъ языкѣ.
   Докторъ попробовалъ было добиться отъ него толку, но и доктора онъ не могъ понять. Тогда я просилъ его объяснить, что значитъ его поведеніе и онъ объяснилъ; но тогда я, въ свою очередь, не могъ его понять.
   -- Ну, убирайся ты къ себѣ на молъ, старый дуракъ!-- воскликнулъ Данъ.-- Туда-то намъ и надо!
   Мы принялись мирно уговаривать Дана, доказывая ему, что безполезно говорить съ этимъ иностранцемъ по-англійски, что лучше бы онъ предоставилъ намъ самимъ объясняться съ нимъ на французскомъ языкѣ, дабы онъ, иностранецъ, не имѣлъ случая замѣтить, насколько онъ самъ необразованъ.
   -- Ну, хорошо ужь, хорошо!-- проговорилъ онъ.-- Продолжайте и не обращайте на меня вниманія. Я вовсе не желаю вмѣшиваться; только предупреждаю: если вы будете объясняться съ нимъ на вашемъ французскомъ языкѣ, онъ такъ никогда и не узнаетъ, куда вамъ надо ѣхать, вотъ что я думаю!
   Мы строго возразили ему на это замѣчаніе, что, насколько намъ извѣстно, чѣмъ самъ человѣкъ невѣжественнѣе, тѣмъ онъ имѣетъ больше предразсудковъ. Между тѣмъ, французъ снова началъ говорить, и докторъ, обращаясь къ намъ, сказалъ:
   -- Ну, вотъ что, Данъ, онъ говоритъ теперь, что онъ пойдетъ ("allez") въ "douain", то есть онъ отправится въ отель. О, очевидно, не знаемъ французскаго языка!
   Вотъ ужь была намъ своего рода "нахлобучка", какъ сказалъ бы Джэкъ, но она пріостановила дальнѣйшую критику со стороны обиженнаго члена нашего общества.
   Мы лавировали у самаго носа большихъ остроконечныхъ пароходовъ, которыхъ здѣсь былъ цѣлый флотъ. Наконецъ, мы остановись у большого правительственнаго зданія, стоявшаго на каменной пристани. Тутъ намъ уже было легко догадаться, что "douane" значитъ не "отель", а "таможня". Какъ бы то ни было, мы объ этомъ ничего никому не сказали. Съ обаятельной французской любезностью, таможенные чиновники просто-напросто открыли и закрыли наши дорожныя сумки и отклонили наше предложеніе провѣрить паспорта, а затѣмъ оставили насъ слѣдовать путемъ, дорогой.
   Мы остановились у перваго же попавшагося кафэ и вошли туда.
   Какая-то старушка пригласила насъ къ столику и остановилась передъ нами, ожидая приказаній.
   Докторъ проговорилъ:
   -- Avez-vons du vin? {Есть у васъ вино?}
   Почтенная особа приняла смущенный видъ и молчала. Докторъ еще разъ повторилъ, стараясь какъ можно яснѣе выговаривать каждое слово:
   -- Avez-vous du vin?
   Но почтенная дама казалась еще болѣе смущенной и я сказалъ:
   -- Докторъ, въ вашемъ произношеніи есть, вѣроятно, какой-нибудь изъянъ. Позвольте мнѣ попробовать. Madame, avezvous du vin?.. Докторъ, будьте свидѣтелемъ: ничто не помогаетъ!
   -- Madame! Avez-vous du vin... ou fromage... pain, маринованной свинины... beurre... des oeufs... du boeuf... редиски, баранины... свинины... ну, есть у васъ хоть что-нибудь, что бы могли переварить христіанскіе желудки!
   Madame проговорила:
   -- Господь васъ люби! Да чего жъ вы съ самаго начала не говорили по-англійски? Я вѣдь ни чухонка, не разумѣю вашего проклятаго французскаго языка!
   Упреки нашего раздраженнаго спутника испортили намъ весь ужинъ. Мы покончили его въ гнѣвномъ молчаньи и какъ только могли скорѣй убрались во-свояси.
   Наконецъ-то мы во Франціи, въ чудной Франціи! Въ обширномъ каменномъ домѣ старинной внушительной архитектуры, разукрашенномъ страшными и смѣшными французскими изреченіями и знаками. На насъ таращили глаза странно-одѣтые, бородатые французы; все постепенно и увѣренно подтверждало намъ, что мы дѣйствительно находимся въ чудной Франціи, свойства которой мы воспринимаемъ до полнаго забвенія всего остального и начинаемъ чувствовать счастье бытія во всей его волшебной прелести... Вообразите же себѣ, что за досада видѣть передъ собой эту костлявую англичанку съ ея низкопробнымъ языкомъ, и чувствовать, что въ эту минуту она разсѣяла по вѣтру прелестное видѣнье! Это было, невыносимо!
   Мы всѣ отправились разыскивать самый центръ города, то тутъ, то тамъ разспрашивая, въ какомъ направленіи намъ надобно идти. Намъ никогда не удавалось дать кому-либо въ точности понять, чего мы хотѣли; намъ также не удавалось и понять, что собственно намъ отвѣчали; но вопрошаемые всегда указывали руками по тому направленію (то-то уже всегда, непремѣнно!) и мы, откланявшись вѣжливо, прибавляли:
   -- Merci, monsieur!
   Во всякомъ случаѣ, это было для насъ блестящимъ торжествомъ надъ нашимъ огорченнымъ спутникомъ и ученымъ. Но онъ не сдавался безъ бою и частенько спрашивалъ насъ:
   -- А что вамъ сказалъ этотъ пиратъ?
   -- Ну, онъ сказалъ, куда намъ идти, чтобы попасть въ большое Казино.
   -- Да, по что же именно онъ "сказалъ"?
   -- Ахъ, да не все ли равно, что онъ тамъ сказалъ; главное, "мы" его поняли, вотъ и все! Это вѣдь образованные люди, не то, что тотъ глупѣйшій лодочникъ!
   -- Ну, знаете, я бы желалъ, чтобъ они въ самомъ дѣлѣ были настолько образованы, чтобы указать дорогу, по которой мы хоть куда-нибудь могли бы придти! А то мы ходимъ, ходимъ, вертимся уже съ часъ на одномъ мѣстѣ. Мы уже разъ семь проходимъ мимо этого самаго аптекарскаго склада.
   Въ негодованіи, мы возразили, что это низкая, постыдная ложь, хоть знали сами прекрасно, что это неправда. Намъ было ясно, что больше ужь не надо проходить мимо аптекарскаго склада, хотя никто не помѣшалъ бы намъ опять слѣдовать по тому пути, который указывали намъ перстами, если бы мы преслѣдовали цѣль уничтожить подозрѣнія нашего обиженнаго товарища!
   Чтобы добраться до центра города, намъ пришлось долго идти по разнымъ улицамъ, которыя мощены асфальтомъ и окаймлены обширными громадами новыхъ торговыхъ домовъ, сложенныхъ изъ камня цвѣта густыхъ сливокъ; и каждый-то изъ этихъ домовъ, каждая изъ этихъ громадъ были точь въ точь похожи на другія такія же громады, на другіе такіе же дома. По обѣ стороны улицъ пестрѣли яркіе цвѣта, сверкали блестящія созвѣздія газовыхъ рожковъ; пестро одѣтые мужчины и женщины толпами наводняли боковыя аллеи; повсюду жизнь, суматоха, кипучая дѣятельность, веселье, болтовня и смѣхъ!
   Мы разыскали Grand Hotel du Louvre и Hôtel de la Paix и расписались въ книгѣ путешественниковъ, подробно обозначивъ свое имя и фамилію, званіе и мѣсто рожденія, чѣмъ мы занимаемся и куда держимъ путь, откуда мы прибыли теперь и сколько намъ лѣтъ; женаты мы или холосты и какъ мы смотримъ на свою супружескую или холостую жизнь, и нравится ли намъ она; когда мы думаемъ прибыть на мѣсто назначенія... и вообще массу разныхъ свѣдѣніи равнозначущей важности, свѣдѣній одинаково полезныхъ какъ содержателю гостинницы, такъ и тайной полиціи. Затѣмъ, мы договорили себѣ проводника и тотчасъ же принялись обозрѣвать достопримѣчательности города Марселя.
   Первый же вечеръ, проведенный нами на французской почвѣ, оказался для насъ очень хлопотливымъ. Я не могу припомнить и половины мѣстъ, въ которыхъ мы перебывали и что именно мы тамъ перевидали. Мы, собственно, и не имѣли намѣренія останавливать свой осмотръ на чемъ-либо одномъ, опредѣленномъ; намъ только надо было окинуть все, поочередно, мимолетнымъ взглядомъ и двигаться впередъ -- все дальше, дальше, лишь бы не останавливаться на пути, а двигаться скорѣй, не переставая!.. Въ насъ уже вселился природный духъ страны.
   Наконецъ, мы усѣлись уже въ поздній часъ, въ большомъ Марсельскомъ Казино и потребовали себѣ неограниченное количество шампанскаго. Прослыть аристократомъ такъ легко тамъ, гдѣ это ничего не стоитъ!.. Въ этомъ блестящемъ зданіи было до пятисотъ человѣкъ (какъ мнѣ показалось); хотя, въ сущности, нельзя было бы поручиться за достовѣрность этого числа, такъ какъ всѣ стѣны были буквально сплошь покрыты зеркалами и такимъ образомъ число присутствующихъ могло, пожалуй, возрасти и до цѣлой сотни тысячъ человѣкъ. Молодые, изящно-одѣтые щеголи, молодыя по модѣ одѣтыя дамы, старики джентльмены и старушки сидѣли попарно или группами въ нѣсколько человѣкъ, вокругъ безчисленнаго множества столиковъ съ мраморными досками. Они кушали всевозможные, ими самими придуманные ужины, пили вино и поддерживали самую оглушительно-трескучую болтовню, отъ которой можно было совершенно одурѣть. Въ самомъ дальнемъ концѣ зала была устроена сцена; тамъ же помѣщался и оркестръ. Актеры и актрисы въ нелѣпо-смѣшныхъ нарядахъ то-и-дѣло чередовались на подмосткахъ и распѣвали самыя безсмысленныя пѣсни, если судить по ихъ безсмысленно вольнымъ тѣлосложеніямъ. Однако, зрители лишь на мгновеніе прерывали свою болтовню, цинично поглядывали на сцену и хоть бы разочекъ улыбнулись, хоть бы похлопали, въ знакъ одобренія, артистамъ!
   А я-то всегда думалъ, что французы обладаютъ особой готовностью всему смѣяться.
  

ГЛАВА XI.

Мы "привыкаемъ".-- Мыла нѣтъ!-- Столовая карта и "табль-д'отъ".-- "Я, сударь, американецъ"!-- Любопытное открытіе.-- Птица- Паломникъ".-- Странное товарищество -- Могила живыхъ.-- Долголѣтнее заточеніе.-- Нѣсколько героевъ Дюма.-- Темница знаменитой "Желѣзной Маски".

   Мы быстро и весьма легко "офранцузиваемся".
   Мы понемногу примиряемся съ большими сѣнями, залами и комнатами, вообще съ неуютными каменными полами и съ полнымъ отсутствіемъ ковровъ. Эти полы стучатъ подъ каблуками такъ рѣзко и звонко, что для людей сентиментальныхъ и склонныхъ къ мечтательности -- это просто смерть! Мы привыкаемъ къ опрятнымъ слугамъ, которые безъ малѣйшаго шума скользятъ туда и сюда, порхаютъ, какъ бабочки у васъ подъ локтями или на спиною и съ изумительной быстротой понимаютъ приказанія и исполняютъ ихъ. Они благодарны за всякую подачку, не взирая на ея размѣры; они всегда вѣжливы и никогда не бываютъ иначе, какъ совершенно вѣжливы. До сихъ поръ вѣжливый слуга былъ и есть самая замѣчательнная изо всѣхъ рѣдкостей на свѣтѣ.
   Привыкаемъ къ тому, чтобы выѣзжать прямо на главный дворъ отеля, въ самую середину большой круглой площадки, окаймленной душистыми цвѣтами и виноградомъ, посреди цѣлаго общества мужчинъ, которые тутъ же спокойно себѣ курятъ и читаютъ газеты. Мы привыкаемъ къ мороженому, замороженному искуственнымъ способомъ въ обыкновенныхъ бутылкахъ, это единственный родъ мороженаго, какое здѣсь можно достать. Ко всему этому мы уже привыкаемъ, только не можемъ все еще привыкнуть, что надо при себѣ имѣть свое собственное мыло. Мы ужь настолько образованный народъ, что носимъ съ собой свои собственныя гребенки и зубныя щетки; но необходимость звонить и требовать себѣ кусокъ мыла каждый разъ, какъ намъ надобно умыться, для насъ совершенная новость и даже вовсе непріятная! Мы вспоминаемъ объ этомъ, когда уже совершенно намочимъ себѣ лицо и голову или какъ разъ въ ту минуту, когда намъ ужь пора бы выходить изъ ванны и, такимъ образомъ, получается значительная и досадная задержка.
   Женщины-марсельки придумываютъ марсельезы, марсельскія пѣсни, марсельскія куртки и марсильское мыло для всей вселенной; но марсельцы никогда сами не поютъ своихъ собственныхъ гимновъ, не носятъ своихъ куртокъ, не моются своимъ мыломъ.
   Мы превзошли науку терпѣливо и съ невозмутимымъ спокойствіемъ выносить докучную томительную обрядность табль-д'отовъ и даже чувствовать себя при этомъ довольнымъ. Сначала подаютъ намъ супъ, который мы съѣдаемъ, и затѣмъ ожидаемъ нѣсколько минутъ, чтобы намъ подали рыбу. Еще нѣсколько минутъ, и намъ мѣняютъ тарелки, послѣ чего появляется ростбифъ. Еще перемѣна -- и мы кушаемъ горошекъ. Опять перемѣна -- и на сцену является чечевица. Перемѣна и пирожки изъ улитокъ (по моему, ужь лучше бы изъ кузнечниковъ!), еще перемѣна и жареныя цыплята съ салатомъ. Потомъ земляничный пирогъ и сливочное мороженое; зеленыя винныя ягоды, груши, апельсины, зеленый (въ скорлупѣ) миндаль и т. п. Въ заключеніе кофе. Съ каждымъ блюдомъ и за каждымъ блюдомъ, конечно, вина и, конечно, французскія.
   Когда такъ солидно нагрузишься, пищевареніе и не можетъ быть иначе, какъ очень медлительно. Поневолѣ приходится долго послѣ этого сидѣть въ прохладной комнатѣ и курить, читая французскія газеты, которыя слѣдуютъ совершенно своеобразному пріему передавать какой-нибудь простой фактъ просто и ясно пока дѣло не дойдетъ, такъ оказать, до самой сути, а тамъ вдругъ и выскочитъ такое какое-нибудь словечко, которое никому не перевести... Ну, и вся исторія пиши пропало!
   Напримѣръ, наканунѣ свалилась насыпь и при этомъ пострадало нѣсколько человѣкъ французовъ; но выше силъ моихъ было бы понять, убиты ли, ранены, изувѣчены или только слегка оцарапаны эти злополучные страдальцы. А между тѣмъ, я дорого бы далъ за то, чтобъ узнать это поточнѣе.
   За обѣдомъ насъ нѣсколько смутило поведеніе одного американца, который говорилъ грубо и рѣдко, смѣясь порывисто и шумно, когда другіе держали себя тихо и вполнѣ благопристойно, какъ благовоспитанные люди. Этотъ господинъ потребовалъ вина съ чисто королевской важностью и прибавилъ:
   -- Я никогда не сажусь за обѣдъ безъ вина (это была сущая ложь!)
   Затѣмъ онъ окинулъ глазами все общество, дабы насладиться всеобщимъ восхищеніемъ, которое онъ разсчитывалъ увидѣть на лицахъ окружающихъ. И вся-то эта важность была тѣмъ болѣе неумѣстна, что въ этой странѣ вино считается такою же необходимой принадлежностью обѣда, какъ и супъ; въ странѣ, гдѣ вино употребляется почти такъ же повсемѣстно, какъ и вода. Мало того, этотъ американецъ такъ прямо и сказалъ:
   -- Я самъ себѣ господинъ; я свободный членъ американской республики и хочу чтобы объ этомъ знали "всѣ и каждый"!
   Онъ позабылъ упомянуть о томъ, что онъ, по прямой линіи, потомокъ Валаамовой ослицы; но это и безъ него было извѣстно "всѣмъ и каждому".
   Мы прокатились по Прадо. Это роскошная аллея, окаймленная зданіями, которыя принадлежатъ здѣшнимъ патриціямъ, и старыми, тѣнистыми деревьями; мы посѣтили также замокъ Boarely и его любопытный музей. Тамъ намъ показали миніатюрное кладбище, по всей вѣроятности, снимокъ съ того, которое было сперва устроено въ Марсели. Хрупкіе скелетики лежали въ обломанныхъ нишахъ и при нихъ же еще находились ихъ кухонныя принадлежности.
   Оригиналъ этого кладбища былъ отрытъ на главной улицѣ Марселя нѣсколько лѣтъ тому назадъ и слѣдовательно просуществовалъ подъ землею, на глубинѣ лишь двѣнадцати футовъ отъ земной поверхности, двадцать пять сотенъ лѣтъ или около того. Здѣсь побывалъ самъ Ромулъ передъ тѣмъ, какъ начать строить Римъ, и хотѣлъ было заложить здѣсь городъ, на мѣстѣ Марселя, но почему-то раздумалъ. Можетъ быть, онъ даже лично былъ знакомъ съ тѣми финикіянами, скелеты которыхъ мы только-что осматривали.
   Въ зоологическомъ саду мы нашли представителей всѣхъ животныхъ, какія только есть на свѣтѣ (или такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось), въ томъ числѣ дромадера и обезьяну, украшенную пучками синихъ и ярко-малиновыхъ волосъ. И въ самомъ дѣлѣ, это была роскошь что за обезьяна! Былъ и гиппопотамъ съ нильскихъ береговъ, и какая-то высокая, длинноногая птица съ клювомъ въ видѣ порохового рога и съ плотно прилегавшими крыльями, вродѣ фалдочекъ фрака. Она съ важностью стояла прямо на своихъ длинныхъ ногахъ, но съ закрытыми глазами; плечи ея были нѣсколько выгнуты на передъ и своимъ видомъ она вообще напоминала господина, который заложилъ руки назадъ, подъ фалды фрака. Подобнаго спокойствія и глупости, невыразимаго самодовольства и сознанія своей непогрѣшимости мы нигдѣ еще не встрѣчали въ такой сильной степени, какъ въ осанкѣ и въ наружности этой сѣрой, темнокрылой, гологоловой и преждевременно подурнѣвшей птицы. Голова и вокругъ нея шея были такъ некрасивы и шероховаты, словно покрыты прыщами, а ноги такъ жидки, что можно было только удивляться, какъ она могла быть такой спокойной и несказанно самодовольной. Это было положительно самое смѣшное созданіе, какое только мыслимо себѣ представить.
   Отрадно было слышать громкій смѣхъ доктора и Дана: такого естественнаго и чистосердечнаго веселаго смѣха еще ни разу не бывало слышно въ кругу нашихъ спутниковъ съ самаго отплытія нашего изъ Америки. Эта птица была для насъ настоящимъ развлеченіемъ, ниспосланнымъ свыше, и я счелъ бы себя неблагодарнымъ, если бы не упомянулъ о ней на этихъ страницахъ. Наша прогулка была исключительно увеселительнаго свойства, поэтому мы и постарались какъ можно больше воспользоваться случаемъ, который представляла для насъ эта птица, и провели около нея цѣлый часъ. Мы изрѣдка нарочно пытались ее расшевелить; но она открывала только одинъ глазъ и медленно закрывала его, не понижая ни на іоту своей торжественности и благоговѣйнаго или безгранично-серьезнаго настроенія. Она какъ бы говорила безъ словъ:
   -- Не оскверняйте моей особы своими неосвященными руками.
   Названіе ея намъ было неизвѣстно и потому мы сами назвали ее "паломникомъ", причемъ Данъ присовокупилъ:-- Ей только одного теперь и не хватаетъ: "Плимутскаго сборника гимновъ"!
   Товарищемъ игръ слона колоссальныхъ размѣровъ оказалась простая кошка, которая имѣла обыкновеніе карабкаться къ нему на спину вверхъ по заднимъ ногамъ и гнѣздиться у него на спинѣ. Усѣвшись тамъ поудобнѣе и поджавъ себѣ подъ грудь свои переднія лапки, кошечка мирно засыпала на солнышкѣ и спала чуть не полъ-дня подъ-рядъ. Сперва это надоѣдало слону и онъ хоботомъ своимъ снималъ ее внизъ со своей спины, но она снова взбиралась туда, потомъ еще и еще. Наконецъ, ея терпѣливое упорство побѣдило всѣ предубѣжденія слона, такъ что теперь они давно ужь стали неразлучными друзьями. Кошка постоянно играетъ у переднихъ ногъ своего товарища-гиганта или у его хобота, пока не приблизятся ея враги -- собаки. Тогда она быстро взбирается наверхъ, къ нему на спину, спасаясь отъ неминуемой бѣды. Еще недавно этотъ слонъ уничтожилъ нѣсколькихъ собакъ, которыя ужь слишкомъ преслѣдовали его друга и товарища.
   Мы взяли парусную лодку съ проводникомъ и отправились, въ видѣ прогулки, въ замокъ Ифъ (Château d'If), исторія котораго особенно печальна. Онъ цѣлыхъ двѣсти или триста лѣтъ служилъ мѣстомъ заточенія для политическихъ преступниковъ и мрачныя стѣны съ каждой изъ его темницъ испещрены понынѣ грубо высѣченными именами множества заключенныхъ, которые въ тоскѣ и въ горѣ проводили тутъ жизнь свою. Никакой памяти по себѣ не могъ здѣсь оставить заключенный, кромѣ этихъ грустныхъ надгробныхъ надписей, исполненныхъ его собственными руками. И какъ же толпились на стѣнѣ всѣ эти имена!.. Ихъ ужь давно исчезнувшіе обладатели, казалось, еще наполняли, въ видѣ безплотныхъ призраковъ, мрачныя темницы и темные корридоры. Мы бродили отъ одной кельи къ другой, спускаясь въ глубину утеса, который, казалось, лежалъ ниже уровня моря. Вездѣ и повсюду все имена и еще имена! Одни простыя, другія дворянскія и даже княжескія. Простые смертные, дворяне и князья -- всѣ были одержимы одинаковымъ желаніемъ: не быть забытыми! Они еще могли примириться съ одиночествомъ, съ бездѣйствіемъ и даже съ ужасами тишины, не прерываемой ни малѣйшимъ звукомъ; но для нихъ слишкомъ ужь была невыносима мысль, что свѣтъ можетъ совершенно позабыть о ихъ существованіи. Вотъ вамъ и причина появленія на стѣнахъ высѣченныхъ именъ заключенныхъ.
   Въ одной изъ темницъ, въ которыя еще хоть чуть проникалъ дневной свѣтъ, прожилъ узникъ въ теченіе двадцати семи лѣтъ, не видавъ въ лицо ни единаго живого существа. Онъ жилъ среди грязи и въ глубокой нищетѣ, одинъ, безъ друзей, которыхъ ему должны были замѣнять его собственныя мысли, а ужь, кажется, онѣ ли не были безнадежны и унылы? Все, что, по мнѣнію тюремнаго начальства, считалось для него необходимымъ, доставляли ему черезъ слуховое окно. Этотъ несчастный высѣкалъ на стѣнахъ изображенія животныхъ и людей, соединенныхъ въ нескончаемые рисунки. Изъ года въ годъ трудился онъ надъ ними, надъ этою работой, которую самъ возложилъ на себя; а въ это время дѣти переходили въ юношескій возрастъ, юноши обращались въ сильныхъ молодыхъ людей, проскучавшихъ опредѣленный срокъ за школьною и гимназической скамьей. Эти люди успѣли избрать себѣ опредѣленную профессію, сдѣлаться взрослыми мужчинами, жениться; они уже привыкли смотрѣть на свое дѣтство, какъ на нѣчто очень давнее и лишь смутно сохранившееся въ памяти... Но кто скажетъ, сколькими вѣками показались эти годы заключенному? Для тѣхъ, свободныхъ людей, время иногда словно летѣло; для него никогда! Оно ползло, оно двигалось мучительно тихо! Для тѣхъ ночь, проведенная въ танцахъ, казалась состоявшею не изъ часовъ, а изъ минутъ; для него та же ночь медленно шла (какъ и всѣ остальныя, проведенныя въ темницѣ), словно составленная не изъ часовъ и минутъ, а изъ долгихъ-долгихъ недѣль.
   Одинъ пятнадцатилѣтній заключенный нацарапалъ на стѣнахъ стихи и краткія выдержки прозы, краткія, но полныя силы. Въ нихъ, однако, не говорилось ни о немъ самомъ, ни о его тяжкой долѣ, а только о святилищѣ, поклониться которому рвался неутомимо его угнетенный духъ. Этимъ святилищемъ была его семья: въ ней воплотились всѣ его кумиры... Но онъ не дожилъ, чтобы ихъ вновь увидѣть!
   Стѣны темницъ здѣсь такой же толщины, какой ширины у насъ на родинѣ бываютъ спальни иногда: пятнадцать футовъ. Мы осмотрѣли сырыя непріютныя камеры, въ которыхъ были заключены герои романа Дюма "Монте-Кристо". Здѣсь доблестный аббатъ написалъ цѣлую книгу своей собственной кровью и не перомъ, а обломкомъ желѣзнаго крюка. Онъ писалъ при свѣтѣ свѣтильника, сдѣланнаго изъ обрывковъ холста, пропитаннаго жиромъ, который онъ добывалъ изъ своей же собственной скудной пищи. Затѣмъ онъ пробуравилъ насквозь толстую стѣну какимъ-то самымъ незатѣйливымъ инструментомъ, который сдѣлалъ также своими руками изъ какого-то завалящаго куска желѣза или столоваго ножа, и, наконецъ, освободилъ Дантеса отъ его узъ. Жаль только, что такъ много недѣль унылаго и тяжкаго труда все-таки не привели ни къ чему.
   Намъ показали зловонную камеру, въ которой былъ заточенъ на нѣсколько мѣсяцевъ знаменитый узникъ, извѣстный подъ именемъ "Желѣзной Маски", если вѣрить легендѣ, это былъ братъ жестокосердаго короля Франціи, родившійся подъ зловѣщей звѣздой; а затѣмъ онъ былъ препровожденъ въ тюрьму св. Маргариты, гдѣ окончательно погребена тайна его происхожденія. Для насъ же именно теперь было интереснѣе побывать въ мѣстѣ его временнаго заточенія, нежели если бы мы знали, внѣ всякаго сомнѣнія, кто именно былъ этотъ "Желѣзная Маска" и въ чемъ собственно заключалась исторія его жизни, и почему именно на него было возложено такое необычайное наказаніе. "Таинственность" -- вотъ въ чемъ все обаянье! Языкъ безмолвія, скрытыя черты, сердце, обремененное невысказанною тревогой, грудь, подавленная своей жалкою тайной -- все это обитало здѣсь. Эти сырыя, заплѣсневѣлыя стѣны знавали нѣкогда того, чья страдальческая жизнь навѣки останется запечатанною книгою... {Слова автора относятся къ 1879 году. Въ настоящее время вопросъ о "Желѣзной Маскѣ", повидимому, окончательно выясненъ во французской исторической литературѣ. Извѣстный историкъ этой эпохи, г-нъ Функъ-Брентано, въ своемъ изслѣдованіи объ архивахъ Бастиліи, напечатанномъ въ 1897 г. въ журналѣ "Revue Hebdomadaire", категорически доказываетъ, что таинственный узникъ былъ графъ Маттіоли, государственный секретарь герцога Мантуанскаго. Ред.}
   Даже въ самой камерѣ этого узника было своего рода обаяніе.
  

ГЛАВА XII.

Праздничный набѣгъ на Францію.-- Лѣтніе виды.-- За границей, въ великихъ равнинахъ.-- Особенности французскихъ вагоновъ.-- Французская вѣжливость.-- Американскіе служащіе на желѣзныхъ дорогахъ.-- "Двадцать минутъ на обѣдъ!" -- Почему нѣтъ больше несчастій.-- Прежніе опытные путешественники.-- Мы все еще летимъ.-- Вотъ, наконецъ, и Парижъ!-- Французскій порядокъ и тишина.-- Площадь Бастилія.-- Мы "видимъ виды".-- Варварская жестокость.-- Нелѣпые билліарды.

   Мы проѣхали пятьсотъ миль по желѣзной дорогѣ въ самыхъ нѣдрахъ Франціи.
   Что за волшебная это страна! Ну, настоящій садъ! Навѣрно, всѣ пространства, занятыя ярко-зелеными лугами, подметены и политы ежедневно, а трава подстрижена парикмахеромъ. Вѣрно, изгороди построены и размѣрены самымъ архитектурно-образованнымъ изъ садовниковъ. Вѣрно и длинные, прямые ряды величественныхъ тополей, раздѣляющихъ всю эту прекрасную картину какъ бы на квадратики шашечной доски, также были разставлены и выравнены съ помощью свинцоваго бруска и веревки, а степень высоты ихъ опредѣлена спиртовымъ аппаратомъ. Вѣрно, прямыя, гладкія, чисто-выбѣленныя рогатки каждый день вытерты и вычищены песочной бумагой. Какимъ же инымъ способомъ могутъ быть достигнуты такія чудеса? Какъ это ни удивительно, а здѣсь не встрѣтится ни безобразныхъ каменныхъ стѣнъ, ни какихъ бы то ни было укрѣпленій. Нигдѣ ни грязи, ни развалинъ, ни мусора, ничего, что намекнуло бы на неопрятность, ничего такого, что говорило бы о запустѣньи. Все здѣсь красиво, аккуратно, все чаруетъ взоръ!
   Мы мелькомъ видѣли и Рону, которая скользитъ между своими роскошными берегами; уютные коттэджи, тонувшіе въ цвѣтахъ и въ зелени; старинныя деревни подъ крышами изъ красной черепицы, съ поросшими мхомъ средневѣковыми соборами, которые возвышаются въ центрѣ ихъ; лѣсистые холмы съ обросшими плющемъ башнями и зубцами феодальныхъ замковъ, которые возвышаются надъ листвою деревъ; словомъ, такія мимолетныя, но райскія картины, что мы ихъ приняли за волшебно-прекрасныя, сказочныя видѣнія!
   Мы поняли тогда, что хотѣлъ сказать поэтъ, воспѣвавшій...
  
   ...Твои, прелестная французская земля,
   И виноградники, и хлѣбныя поля!..
  
   Изъ самомъ дѣлѣ, Франція -- "прелестная земля", никакое слово лучше этого къ ней не подойдетъ!
   Говорятъ, у французовъ нѣтъ названія, соотвѣтствующаго нашему "home". Въ сущности же, если принять во вниманіе, что у нихъ есть то именно, что принято обозначать этимъ словомъ на англійскомъ языкѣ, значитъ, они могутъ обойтись и безъ него. Итакъ, не будемъ тратить понапрасну сожалѣнія по адресу Франціи, яко бы лишенной home'овъ. Мнѣ даже случалось замѣчать, что французы, живущіе въ другихъ краяхъ, рѣдко когда отказываются отъ мысля снова, рано или поздно, вернуться на родину. Теперь я этому уже не удивляюсь.
   Что же касается французскихъ желѣзныхъ дорогъ, мы далеко отъ нихъ не въ восхищеніи. Мы взяли билеты перваго класса, но не потому, чтобы желали привлечь на себя вниманіе поступкомъ, необычнымъ въ Европѣ, а лишь потому, что такимъ образомъ можно было путешествовать скорѣе. Впрочемъ, трудно сдѣлать пріятнымъ передвиженіе по желѣзной дорогѣ въ какой бы то ни было странѣ, слишкомъ ужь оно надоѣдливо и тоскливо. Путешествіе въ почтовой каретѣ несравненно пріятнѣе.
   Однажды, напримѣръ, мнѣ пришлось ѣхать по степямъ, пустынямъ и горамъ Запада въ дилижансѣ, отъ границъ Миссури въ Калифорнію, и съ тѣхъ поръ всѣ мои увеселительныя поѣздки должны измѣряться по масштабу этого рѣдкаго и празднично-веселаго путешествія. Двѣ тысячи верстъ непрерывной стукотни, скрипа и грохота, днемъ и ночью, и ни минутки не чувствуешь усталости, ни на мигъ не ослабѣваетъ интересъ къ окружающему.
   Первыя семьсотъ верстъ идетъ ровная поверхность, устланная зеленымъ шелковистымъ ковромъ, который глаже и мягче даже морской поверхности; она разукрашена причудливыми тѣнями, которыя бросаютъ на нее большія облака. Нѣтъ здѣсь иныхъ картинъ, кромѣ лѣтнихъ, ни иныхъ стремленій, кромѣ желанія растянуться ничкомъ, во весь ростъ, на чемоданахъ и тюкахъ, подъ освѣжающимъ легкимъ вѣтеркомъ, и въ полудремотѣ курить трубку "мира": иная, вѣдь, просто немыслима въ странѣ, гдѣ все дышатъ довольствомъ и успокоеніемъ. Свѣжимъ утромъ, прежде чѣмъ солнце взойдетъ совершенно, отраднѣе цѣлой жизни хлопотъ и бѣготни было для меня немножко посидѣть, вскарабкавшись наверхъ, рядомъ съ кучеромъ, и любоваться, какъ шестеро мустанговъ (лошадей) содрогаются отъ щелканья бича, который никогда ихъ не коснется, взоромъ парить надъ синѣющимъ просторомъ, который не знаетъ въ эту минуту иныхъ хозяевъ-повелителей, кромѣ насъ самихъ; разсѣкать волны вѣтра непокрытой головою и чувствовать, что всѣми жилками стремишься помѣриться въ быстротѣ съ неотвратимымъ тифономъ... Затѣмъ идетъ три сотни миль безлюдныхъ пустырей, безграничныя картины, поразительныя но своей перспективѣ; миніатюрные города, остроглавые соборы, массивныя крѣпости, врѣзанныя въ вѣковѣчные утесы и сверкающія пурпуромъ и золотомъ заходящаго солнца; головокружительныя высоты, увѣнчанныя туманами и вѣчными снѣгами, высоты, на которыхъ намъ довелось слышать громъ и видѣть молнію вмѣстѣ съ бурями, бушевавшими на просторѣ у нашихъ ногъ, а надъ нами величественныя облака, словно распущенныя знамена, задѣвали насъ но лицу.
   Но я, кажется, отвлекаюсь въ сторону. Я вѣдь не въ Америкѣ, а въ прелестной Франціи; я больше не въ Южномъ Ущельѣ и не въ горахъ "Рѣки Вѣтровъ", не на военной дорогѣ раскрашенныхъ индѣйцевъ, въ кругу буйволовъ и антилопъ. Совсѣмъ не подходящее дѣло сравнивать безпорядочное колыханье въ вагонахъ желѣзной дороги съ царственно-роскошной лѣтней поѣздкой въ американской почтовой каретѣ. Я хотѣлъ было сначала лишь сказать, что путешествіе по желѣзной дорогѣ утомительно и тоскливо (да оно такъ и есть), но въ это время я его сравнивалъ мысленно главнымъ образомъ съ тоскливымъ переѣздомъ между Нью-Іоркомъ и Сенъ-Луи, который длится цѣлыхъ пятьдесятъ часовъ. Конечно, наше путешествіе по Франціи, въ сущности, нельзя было назвать скучнымъ, потому что всѣ его картины и впечатлѣнія были для насъ новы и оригинальны, но все-таки и оно имѣло, какъ говоритъ Данъ, свои противорѣчія. Вагоны здѣсь состоятъ изъ отдѣленій, на восемь человѣкъ каждое. Оно раздѣлено такимъ образомъ, что по одной сторонѣ сидятъ четверо, а напротивъ еще четверо пассажировъ. Сидѣнья и спинки скамеекъ, толстыя, съ мягкими подушками, весьма удобны. Если угодно, разрѣшается курить. Назойливыхъ торговцевъ сюда не пускаютъ; скопленія навязчивой толпы непріятныхъ пассажировъ также не бываетъ. Все это обстоитъ благополучно. Но вотъ бѣда: когда поѣздъ трогается, кондукторъ запираетъ васъ въ вагонѣ и вы капли воды ужь не можете получить, не выходя отъ него. На ночь не имѣется грѣлокъ; не имѣется также и возможности уйти отъ какого-нибудь пьянаго буяна, если бы ему случилось войти въ ваше отдѣленіе: тутъ ужь не отодвинешься на двадцать мѣстъ отъ него, не пройдешь въ другое отдѣленіе! Но самое главное -- это невозможность спать, если вы устали и вамъ сонъ необходимъ: вы принуждены дремать только сидя, да и то урывками, причемъ ноги вамъ сводитъ и вы чувствуете себя истомленнымъ и измученнымъ, а на другой день вы обращаетесь все равно, что въ безжизненное тѣло... и почему же? Единственно потому, что во всей Франціи не находится такого въ высшей степени человѣческаго учрежденія, какъ спальный вагонъ. Я положительно предпочитаю американскую систему: въ ней нѣтъ, по крайней мѣрѣ, столькихъ прискорбныхъ противорѣчій.
   Во Франціи все въ порядкѣ, какъ въ часовомъ механизмѣ. Здѣсь никто не ошибается; здѣсь что ни человѣкъ, то непремѣнно въ формѣ; и будь онъ маршалъ или простой желѣзнодорожный смазчикъ, онъ одинаково безукоризненно любезенъ и съ полной готовностью неутомимо отвѣчаетъ на ваши вопросы; онъ всегда готовъ разъяснить, въ какой вагонъ вамъ надобно садиться, мало того, готовъ проводить и усадить васъ, дабы быть увѣреннымъ, что вы не заблудились. Вы не можете пройти въ багажный залъ, пока не заручились билетомъ, а изъ него васъ не выпустятъ въ его единственную дверь на платформу, пока не будетъ поданъ поѣздъ. Вотъ вы въ поѣздѣ, но онъ не двигается съ мѣста, пока вашъ билетъ будетъ провѣренъ, пока не будетъ просмотрѣнъ билетъ у каждаго изъ пассажировъ. И все это клонится, главнымъ образомъ, къ вашему же благополучію. Если какимъ бы то ни было образомъ вамъ случится попаеть не въ тотъ поѣздъ, васъ поручатъ вѣжливому и любезному служащему, который и отведетъ васъ, куда вамъ слѣдуетъ идти, причемъ наградитъ васъ множествомъ радушныхъ поклоновъ. Билетъ вашъ будутъ просматривать отъ времени до времени во все продолженіе пути, а когда пора будетъ мѣнять вагонъ, васъ заранѣе предупредятъ объ этомъ. Вы находитесь всецѣло въ рукахъ служащихъ, которые усердно пекутся о вашемъ же благѣ, о вашихъ интересахъ, вмѣсто того, чтобы всѣ свои таланты и усердіе прилагать лишь къ измышленію особыхъ системъ для поднесенія вамъ всяческихъ грубостей и неудобствъ, какъ это нерѣдко случается съ непогрѣшимой владычицей всѣхъ желѣзныхъ дорогъ, съ американской!
   Но главнѣйшее изъ совершенствъ, отраднѣйшій изъ желѣзнодорожныхъ порядковъ во Франціи -- это получасовая остановка во время обѣда. Нѣтъ здѣсь усиленно торопливой ѣды въ теченіе пятиминутныхъ остановокъ на станціяхъ, когда пассажиръ глотаетъ размягшія булки, мутный кофе, сомнительной свѣжести яйца, гуттаперчевый ростбифъ и, наконецъ, пирожки, содержаніе и изготовленіе которыхъ покрыты мракомъ неизвѣстности для всѣхъ, за исключеніемъ лишь самого повара. Нѣтъ! Мы преспокойно усѣлись къ столу (это было въ Дижонѣ, названіе котораго немыслимо произнести, пока не передѣлаешь его въ англійское Demijohn (демиджонъ), и, попивая себѣ доброе бургундское винцо, спокойно разобрались въ карточкѣ табль-д'ота, состоявшей изъ паштетовъ, превосходнѣйшихъ фруктовъ и тому подобнаго; затѣмъ уплатили по счету гроши, которые за это причитались, и благополучно вернулись въ вагонъ, ни разу не имѣвъ повода послать проклятія желѣзнодорожному управленію. Это, признайтесь, рѣдкій случай, который надо особенно цѣнить.
   Мнѣ сказали, что желѣзнодорожныхъ катастрофъ здѣсь не бываетъ, и мнѣ кажется, что это сущая правда. Если не ошибаюсь, намъ приходилось проѣзжать высоко надъ линіями конно-желѣзныхъ дорогъ или сквозь туннели подъ ними, но никогда не случалось намъ перерѣзать ихъ на одномъ съ ними уровнѣ. Чуть не каждую четверть мили (какъ мнѣ показалось) къ поѣзду выходилъ стрѣлочникъ и держалъ высоко въ рукѣ палку, которую опускалъ лишь по прохожденіи поѣзда въ знакъ того, что впереди все благополучно. Стрѣлки переводились на разстояніи цѣлой мили впередъ, посредствомъ проволочнаго каната, который шелъ вдоль рельсъ отъ одной станціи къ другой. И днемъ, и ночью непрерывно дѣйствовали сигналы, которые давали знать, въ какомъ положеніи находятся стрѣлки.
   Да, во Франціи положительно не можетъ быть и рѣчи о желѣзнодорожныхъ катастрофахъ. А почему? Потому, что если случится одна таковая, кто-нибудь да поплатится за это головою {Французы придерживаются того правила, что лучше пострадать одному человѣку неповинно, а не пятистамъ невиннымъ людямъ. Прим. автора.} или, если не головою, то хоть настолько строго и внушительно, чтобы небрежность начала казаться каждому служащему за желѣзной дорогѣ чѣмъ-то чудовищнымъ, достойнымъ содроганія навѣки вѣчные. Служащаго да не коснется обвиненье! Таковъ слишкомъ мягкій приговоръ нашихъ присяжныхъ засѣдателей; но во Франціи онъ произносится рѣдко. Если бѣда или непорядокъ случается въ извѣстномъ участкѣ, за нихъ долженъ отвѣтить начальникъ участка, если его подчиненный не будетъ прямо уличенъ въ небрежности; если то же коснется инженерной части, придется пострадать инженеру.
   "Опытные путешественники" (эти восхитительнѣйшіе изъ попугаевъ!), побывавшіе здѣсь давнымъ давно и знающіе несравненно больше о Франціи, нежели знаетъ (или когда-либо будетъ знать) о ней самъ Луи-Наполеонъ, говорятъ намъ о ней все такое пріятное, что мы имъ охотно вѣримъ; вѣримъ еще и потому, что все это возможно, и мы всѣмъ этимъ восхищаемся, какъ строгимъ повиновеніемъ закону и порядку, который видимъ вокругъ себя повсемѣстно. Мало того, мы любимъ опытныхъ путешественниковъ, намъ нравится слушать ихъ болтовню, ихъ вранье и хвастовство. Мы можемъ отличить ихъ съ перваго же взгляда. Они сначала изучаютъ почву и не рискнутъ пуститься въ росказни, пока не убѣдятся, что каждый изъ собесѣдниковъ новичекъ въ путешествіяхъ. Тутъ-то они и начинаютъ ворковать, и парить, и возноситься въ высь, и искажать правду! Ихъ коренная мысль, ихъ главное стремленье -- преобладать надъ вами, поработить, подавить васъ, заставить васъ почувствовать ваше ничтожество передъ блескомъ ихъ собственнаго международнаго величія! Они и не допустятъ, чтобы вы хоть что-либо узнали! Они усмѣхаются презрительно на ваши самыя безобидныя предположенія; они безжалостно смѣются надъ вашими мечтами объ иноземныхъ странахъ; они налагаютъ клеймо нелѣпѣйшей безсмыслицы на мнѣніе вашихъ тетушекъ и дядюшекъ, которые бывали за границею; они поднимаютъ на смѣхъ писателей, къ которымъ вы питаете наиболѣе довѣрія, и разрушаютъ самыя прелестныя картины, вызванныя ими въ вашемъ воображеніи, которое готово передъ ними преклониться, разрушаютъ ихъ съ безпощадной яростью фанатика-иконоборца!.. А все-таки я самъ люблю этихъ опытныхъ путешественниковъ; люблю за ихъ лишенныя всякаго остроумія плоскости, за ихъ сверхъестественное искусство донимать людей, за ихъ ослиное тщеславіе, за роскошное и плодоносное воображеніе, за поразительную, блестящую, всеобъемлющую способность врать!
   Мы катили все дальше и дальше, черезъ Ліонъ и Сену (гдѣ видѣли, конечно, покровительницу города Ліона и нашли ее не особенно миловидной), мимо Виллафранки, Тоннера, почтеннаго Сенса, Мелёна, Фонтэнбло и цѣлыхъ десятковъ другихъ прекрасныхъ городовъ и весей, причемъ не могли не замѣтить полнаго отсутствія кучъ хвороста, поломанныхъ изгородей, навозныхъ кучъ, некрашеныхъ домовъ и грязи; наоборотъ, мы замѣчали повсемѣстную чистоту и опрятность, изящество и вкусъ въ стремленіи все украшать, всему придавать привлекательный видъ, даже простымъ деревьямъ или изгибамъ изгороди; восторгались дорогами, которыя содержались въ безупречномъ порядкѣ: ни выбоинъ, ни даже простыхъ неровностей въ нихъ не было замѣтно. Мы катили себѣ впередъ, часъ проходилъ за часомъ; день стоялъ яркій, роскошный, а къ ночи мы очутились въ пространствѣ, благоухавшемъ цвѣтами и богатой листвою. Еще немного и, взволнованные, восхищенные, увѣренные, что все это лишь дивный сонъ, мы стоимъ у порога въ Парижъ!
   Что за безукоризненный порядокъ царствуетъ на его обширномъ пространствѣ! Нѣтъ ни безумной толкотни и давки, ни криковъ и ругани, ни назойливаго приставанья извозчиковъ. Послѣдніе стояли снаружи и даже стояли себѣ преспокойно вдоль длинной вереницы экипажей и молчали. Повидимому, надъ ними былъ своего рода командиръ или управляющій, въ рукахъ котораго и было все извозчичье дѣло. Онъ весьма вѣжливо встрѣчалъ пассажировъ и сопровождалъ до того экипажа, какой имъ былъ угодно взять, а затѣмъ и приказывалъ кучеру, куда именно ихъ везти. Не было здѣсь никакихъ препирательствъ, ни неудовольствія по поводу слишкомъ высокой платы, никогда никакого ворчанья. Черезъ нѣсколько минутъ мы ужь ѣхали по улицамъ Парижа и съ наслажденіемъ читали и узнавали надписи и мѣста, съ которыми насъ уже давно познакомили книги. Мы словно встрѣтили стараго друга, когда на углу одной изъ улицъ прочитали надпись: "Rue de Rivoli" (Улица Риволи); обширный Луврскій дворецъ мы такъ же скоро узнали, какъ узнали бы его и на картинѣ; когда мы проѣзжали мимо Іюльской колонны, намъ не нужно было ни у кого справляться, что это за штука; мы не нуждались и въ напоминаніи, что тамъ же нѣкогда стояла мрачная Бастилія, эта могила человѣческихъ надеждъ и упованій; эта ужасная тюрьма, въ казематахъ которой столько юныхъ лицъ покрылось преждевременно морщинами старости, столько людей гордыхъ духомъ смирилось, столько доблестныхъ храбрецовъ пало духомъ!..
   Мы запаслись комнатами въ отелѣ или, вѣрнѣе говоря, приказали поставить три кровати въ одну комнату, чтобы намъ не разставаться, а затѣмъ отправились въ ресторанъ послѣ того, какъ зажглись огни, и обѣдали преуютно и превкусно, не спѣша. Чистое наслажденіе было ѣсть въ такомъ мѣстѣ, гдѣ все было такъ опрятно, такъ хорошо состряпано, гдѣ слуги были такъ вѣжливы, а приходящіе и уходящіе гости такіе милые, на, рядные, радушные и такъ изумительно и всецѣло отвѣчавшіе типу французовъ! Все вокругъ было такъ весело и такъ оживлено! Человѣкъ двѣсти народу сидѣло вдоль боковыхъ аллей, потягивая себѣ понемножку кофе и вино; улицы были запружены легковыми экипажами и веселыми сѣдоками въ погонѣ за удовольствіями; въ воздухѣ стояла музыка, жизнь и движенье, вездѣ все вокругъ было залито волнами яркаго газоваго свѣта.
   Послѣ обѣда мы почувствовали, что можемъ осмотрѣть лишь тѣ изъ достопримѣчательностей Парижа, которыя не потребовали бы большого труда и утомленья; поэтому мы и пошли себѣ бродить по блестящимъ улицамъ, окаймленнымъ разнообразными складами, лавками и магазинами ювелировъ. Изрѣдка мы рѣшались (единственно съ цѣлью ихъ помучить) обратиться къ какому-нибудь безобидному французу съ вопросами на неудобопонятномъ жаргонѣ, составленномъ нами на ихъ родномъ языкѣ, и въ то время, какъ они видимо страдали, мы ихъ пытали и приносили на закланье... однако, не ножомъ, а съ помощью ихъ же собственныхъ подлыхъ глаголовъ и причастій.
   Въ окнахъ на выставкѣ у ювелировъ мы замѣтили, что нѣкоторыя изъ вещей помѣчены ярлычкомъ: "золото", а другія "накладное". Намъ показался даже безразсуднымъ такой избытокъ честности и мы поспѣшили навести справки. Намъ разъяснили, что большинство публики, конечно, не въ состояніи отличить настоящаго золота отъ накладного и что правительство обязываетъ ювелировъ подвергать свои золотыя вещи пробѣ и штемпелюетъ ихъ сообразно съ ихъ достоинствомъ, а накладныя снабжаетъ соотвѣтственнымъ ярлычкомъ. Сказали намъ еще и то, что ювелиры никогда не посмѣли бы преступить этотъ законъ: чтобы ни купилъ иностранецъ въ одномъ изъ подобныхъ магазиновъ, онъ можетъ быть спокоенъ, что вещь, купленная имъ, окажется тѣмъ самымъ, за что онъ ее покупалъ... Ну, право же, эта Франція удивительная страна!
   Затѣмъ, мы отправились на поиски парикмахерской. Чуть не съ самаго дѣтства у меня была завѣтная мечта -- побриться въ царственно-прекрасной парикмахерской города Парижа. Мнѣ хотѣлось откинуться во весь ростъ на мягкія подушки длиннаго кресла. Надо мной и вокругъ меня -- картины и роскошная мебель; стѣны и позолоченные своды, ряды коринѳскихъ колоннъ, уходящихъ вдаль передо мною; аравійскіе духи и куренія, опьяняющіе меня, а вдали, за стѣнами заглушенный шумъ и грохотъ, которые навѣваютъ дремоту. Черезъ часъ, приблизительно, я очнулся бы съ сожалѣніемъ и нашелъ бы, что лицо мое стало гладко и нѣжно, какъ личико ребенка. Уходя, я простеръ бы свою десницу надъ головой цирульника и проговорилъ бы:
   -- Небо да благословитъ тебя, сынъ мой!
   Итакъ, мы все пересмотрѣли сверху до низу, а парикмахерской такъ и не нашли. Видѣли, правда, одни только заведенія для изготовленія париковъ, но въ нихъ лишь торчали напоказъ пучки мертвыхъ, отвратительныхъ волосъ, прикрѣпленныхъ къ головамъ раскрашенныхъ восковыхъ бандитовъ, которые изъ подъ стеклянныхъ колпаковъ таращили на прохожихъ свои стеклянные глаза и пугали ихъ своимъ мертвенно-бѣлымъ цвѣтомъ лица. Сначала мы довольно долго не обращали на нихъ вниманія, но въ концѣ концовъ вывели заключеніе, что, въ силу необходимости, парикмахеръ долженъ же быть въ то же время и цирульникомъ, если ужь нигдѣ цирульниковъ не видно. Мы зашли спросить -- и наша догадка оправдалась.
   Я заявилъ, что желаю побриться. Цирульникъ спросилъ, гдѣ. моя квартира. Я отвѣчалъ, что это все равно, гдѣ бы она ни была, и что я хочу бриться здѣсь же, не сходя съ мѣста. Докторъ сказалъ, что и онъ тоже хочетъ побриться. Что за волненіе поднялось у обоихъ цирульниковъ! Они стремительно принялись совѣщаться, потомъ подняли лихорадочную бѣготню туда и сюда, разыскивая бритвы въ какихъ-то темныхъ помѣщеніяхъ, и, наконецъ, засуетились, чтобы раздобыть мыла. Затѣмъ они насъ повели въ жалкую, крохотную заднюю каморку, подвинули намъ два обыкновенныхъ кресла и усадили, не снимая съ насъ пальто... Мой сонъ, моя блаженная мечта исчезли, яко дымъ!
   Я сидѣлъ выпрямившись, безмолвно, торжественно и грустно. Одинъ изъ "парико-дѣлателей" мылилъ мнѣ лицо добрыхъ минутъ десять и кончилъ тѣмъ, что залѣпилъ мнѣ ротъ мыльной пѣной. Я изгналъ изо рта это непріятное вещество съ прибавленіемъ выразительной англійской угрозы и прибавилъ:
   -- Берегись, чужеземецъ!
   Послѣ чего сей варваръ поточилъ бритву о свой сапогъ, зловѣще помахалъ ею надо мной въ теченіе шести секундъ и набросился на меня, какъ воплощенный геній разрушенья. Первый взмахъ бритвы отдѣлилъ мнѣ кожу отъ лица и я рванулся вонъ изъ кресла... Но опустимъ занавѣсъ надъ этой ужасной сценой! Довольно того, что я покорился необходимости и перенесъ тяжкое испытаніе бриться у цирульника-француза. Слезы тоски и муки струились у меня по щекамъ, но я пережилъ и эти страданья, послѣ которыхъ мой невольный убійца поставилъ мнѣ подъ бороду чашку съ водой съ поползновеніемъ смыть съ лица моего мыло и кровь, затѣмъ обсушилъ его полотенцемъ и вознамѣрился было причесывать меня, но... я просилъ разрѣшенія отъ этого меня уволить. Съ насмѣшкой (хоть и сдержанной, но все-таки съ насмѣшкой) я объявилъ, что будетъ съ меня и этого, что содрали живьемъ кожу, а дать содрать съ себя еще и скальпъ я отказался.
   Ушелъ я оттуда, прикрывая лицо платкомъ, и уже никогда, никогда, никогда больше въ жизни не мечталъ о царственно-прекрасныхъ цирульняхъ города Парижа. Правду сказать, этому, вѣроятно, было причиной то обстоятельство, что я на дѣлѣ убѣдился въ полномъ отсутствіи цируленъ, вполнѣ достойныхъ своего названія, а къ тому же и подходящихъ цирульниковъ.
   Самозванецъ, исправляющій должность цирульника, является къ вамъ на домъ со своими атрибутами или орудіями пытки, съ чашками и полотенцами, и преспокойно сдираетъ съ васъ кожу въ вашемъ же собственномъ домѣ. О, сколько я выстрадалъ здѣсь, въ Парижѣ... но все равно, придетъ время, когда я выполню свою ужасную, кровавую месть. Въ одинъ прекрасный день, когда ко мнѣ явился сдирать съ меня кожу парижскій цирульникъ, онъ больше отъ меня не выйдетъ и съ того дня никто о немъ ужъ больше не услышитъ.
   Въ одиннадцать часовъ мы напали на вывѣску, очевидно, намекавшую на присутствіе билліарда. О, радость!.. На Азорскихъ островахъ намъ приходилось играть шарами, которые не были круглы и должны были кататься по ветхому столу, не глаже каменной мостовой; то былъ одинъ изъ тѣхъ столовъ, которые окаймлены потертыми подушками и лузами изъ выцвѣтшаго сукна; тѣхъ столовъ, въ которыхъ невидимыя преграды заставляютъ шары описывать самые поразительные и неожиданные углы и давать мимо самымъ непредвидѣннымъ образомъ. Въ Гибралтарѣ мы играли шарами величиной не болѣе каленаго орѣха, на столѣ, величиной съ любой городской скверъ, и какъ тамъ, такъ и тутъ, мы испытали больше неудобствъ, нежели удовольствія. Здѣсь, въ Парижѣ, мы надѣялись попасть удачнѣе, но и въ этомъ мы ошиблись! Подушки были расположены гораздо выше шаровъ, которые подъ нихъ и забивались; онѣ были слишкомъ тверды и не достаточно упруги, а кій настолько искривленъ, что, цѣлясь, приходилось разсчитывать на уклонъ. Данъ долженъ былъ служить намъ маркеромъ, а мы съ докторомъ играли. Черезъ часъ никто изъ насъ не былъ въ выигрышѣ, а Данъ усталъ отмѣчать, потому что отмѣчать-то было нечего; всѣ мы были возбуждены, раздосадованы, сердиты. Мы уплатили по счету (около шести центовъ?!.) пообѣщали, что завернемъ еще разочекъ-другой, когда-нибудь... когда у насъ найдется недѣлька свободная, и тогда докончимъ игру.
   Затѣмъ мы зашли въ одинъ изъ хорошенькихъ кафэ, гдѣ поужинали и отвѣдали мѣстныхъ винъ, какъ намъ совѣтовали сдѣлать, но нашли, что они безвредны и не могутъ опьянить. Впрочемъ, и ими можно бы напиться до-пьяна, если бы кому вздумалось пить не въ мѣру.
   Въ заключеніе нашего перваго дня въ Парижѣ, мы возвратились въ свою роскошную комнату въ "Grand-Hotel du Louvre" и взобрались въ грандіозныя постели, чтобы спокойно почитать и покурить... Но, увы! Здѣсь полное отсутствіе газовыхъ рожковъ: единственное освѣщеніе -- тусклый огонекъ свѣчей, позоръ, да и только! Мы пробовали было набросать планъ нашихъ экскурсій на завтрашній день; мы бились надъ французскимъ "Путеводителемъ въ Парижѣ"; мы говорили урывками, пытаясь возстановить въ памяти хотя бы начало и конецъ нашихъ странствованій за минувшій день, но всѣ пришли единственно къ тому, что углубились въ куренье, моргали и зѣвали, потягиваясь и удивляясь, неужели мы и въ самомъ дѣлѣ въ знаменитомъ Парижѣ? Мало-по-малу, въ тихой дремотѣ, мы незамѣтно переселились въ ту невѣдомую и таинственную даль, которую люди называютъ сномъ,
  

ГЛАВА XIII.

Еще затрудненія.-- "Monsieur" Бильфингеръ,-- "Перекрещенецъ"-французъ.-- Въ когтяхъ у парижскаго проводника.-- Международная выставка.-- Красивый парадъ.-- Бѣглый взглядъ на Наполеона І-го и на турецкаго султана.

   На слѣдующее утро мы встали и ужь были одѣты къ десяти часамъ, послѣ чего отправились къ коммиссіонеру отеля. Я, собственно говоря, не знаю хорошенько, что такое коммиссіонеръ, но только мы все-таки пошли къ нему и заявили, что намъ нуженъ проводникъ. Онъ намъ сказалъ, что всемірная парижская выставка привлекла такое множество англичанъ и американцевъ, что почти невозможно будетъ найти хорошаго еще не занятаго проводника. Обыкновенно у него было ихъ дюжины двѣ въ его распоряженіи, но въ настоящее время осталось только трое, которыхъ онъ и позвалъ. Одинъ былъ до такой степени похожъ на пирата, что мы тотчасъ же его отпустили. Другой говорилъ слишкомъ старательно, и самонадѣянно отбивая слова, и злодѣйствовало на насъ раздражающимъ образомъ.
   -- Если джентльмены хочетъ мнѣ оказайть честь, чтобы заручайтсь моимъ услугамъ, я будетъ показайть всяки штукъ, такой роскошный и замѣчагелыйй въ Парижъ. Я говорійть по-Англійски отлично.
   Онъ прекрасно бы сдѣлалъ, если бы на этомъ и покончилъ, такъ какъ онъ все это зналъ твердо наизусть и... безъ ошибокъ; но его самомнѣніе соблазнило его пуститься въ неизслѣдованную еще имъ облаетъ англійскаго разговорнаго языка и эта попытка оказалась для него губительной. Не прошло и десяти секундъ, какъ онъ уже такъ запутался въ терніяхъ и кочкахъ англійской рѣчи, что никакія тонкости ума человѣческаго не могли бы вывести его на ровную дорогу. Ясно было, что онъ "говорійть" по-англійски не совсѣмъ такъ "отлично", какъ увѣряетъ.
   Третій изъ проводниковъ положительно насъ плѣнилъ. Онъ былъ просто одѣтъ, но во всей его внѣшности проглядывать особый отпечатокъ опрятности. Его высокая шелковая фуражка была стара, но тщательно вычищена; перчатки на немъ были второстепеннаго достоинства, но хорошо заштопаны, а въ рукѣ тросточка съ ручкой изъ точеной слоновой кости, изображавшей женскую ножку. Онъ ступалъ мягко и осторожно, какъ кошка, пробирающаяся по грязной мостовой. О, да, онъ былъ сама вѣжливость: такой спокойный и ненавязчивый, но съ полнымъ самообладаніемъ и почтительностью въ обращеніи. Говорилъ онъ тихо и съ опаской. Если же когда ему приходилось что-либо утверждать на свою собственную отвѣтственность, онъ по драхмамъ и по скрупуламъ взвѣшивалъ предварительно свои слова... на крючечкѣ своей тросточки, которую въ задумчивости подносилъ къ зубамъ. Его вступительная рѣчь была безупречна, безупречна какъ по своей конструкціи, такъ и по словосочиненію, по грамматическимъ и по звуковымъ правиламъ, словомъ, безупречна во всѣхъ отношеніяхъ. Но послѣ нея онъ говорилъ мало и осторожно. Мы были очарованы... нѣтъ, больше, чѣмъ очарованы, мы были внѣ себя отъ радости и тотчасъ же пригласили его. Этотъ человѣкъ, нашъ слуга, нашъ безотвѣтный рабъ, все-таки былъ настоящій джентльмэнъ: это сейчасъ же было замѣтно, такъ точно, какъ мы сейчасъ же могли замѣтить, что первый былъ грубъ и неловокъ, а второй прощалыга. Мы спросили нашего Пятницу, какъ его имя и фамилія? Онъ вынулъ изъ своей записной книжки бѣлоснѣжную карточку и подалъ ее намъ съ глубочайшимъ поклономъ.

А. БИЛЬФИНГЕРЪ.
Проводникъ по Парижу, Франціи,
Англіи, Германіи, Испаніи, и т. д. и т. д.
Гранд'отель дю-Лувръ.

   Бильфингеръ?!. Такая ужасная фамилія драла безпощадно уши. Большинство людей можетъ привыкнуть прощать и даже видѣть наружность или манеры, которыя съ перваго взгляда непріятно поражаютъ, но лишь немногіе (сколько мнѣ кажется) могутъ примириться съ именемъ, которое рѣжетъ ухо. Я готовъ былъ почти раскаяться, что мы наняли именно его: до того невыносимо было слышать его имя. Впрочемъ, не все ли равно? Насъ брало нетерпѣніе скорѣй пуститься въ путь. Бильфингеръ вышелъ, чтобы позвать намъ экипажъ, а докторъ замѣтилъ ему вслѣдъ:
   -- Ну, кажется, нашъ проводникъ не уступитъ ни цирульнѣ, ни билліарду, ни комнатамъ, не освѣщеннымъ газомъ, и, можетъ быть, еще многимъ другимъ иллюстраціямъ прелестнаго, романтическаго Парижа. Я ожидалъ, что проводникъ нашъ будетъ называться Генрихомъ де-Монморанси или Арманомъ де-Шартрезъ, или вообще какимъ-либо изъ славныхъ именъ, которыя громко звучали бы въ нашихъ письмахъ на родину. Но только подумать, что французъ можетъ носить имя Бильфингеръ! Знаете, это даже просто нелѣпо! Это никуда не годится, не можемъ же мы называть его Бильфингеръ, это до тошноты противно! Переименуемте его. Какъ бы только получше его назвать? Алексисъ де-Коленкуръ?
   -- Альфонсъ-Анри-Гюставъ де-Отвиль!-- предложилъ я.
   -- Назовите его Фергюсономъ,-- сказалъ Данъ.
   Это имя было практично, не сентиментально и полно здраваго смысла. Безъ малѣйшихъ преній, мы изгнали Бильфингера въ качествѣ Бильфингера, а приняли его вновь подъ именемъ Фергюсона.
   Экипажъ, открытое ландо, уже былъ готовъ. Фергюсонъ сѣлъ рядомъ съ кучеромъ и мы покатили... завтракать. По пріѣздѣ на мѣсто онъ стоялъ около насъ, чтобы передавать наши приказанія и отвѣчать на вопросы. Мало-по-малу, онъ, между прочимъ, упомянулъ (каковъ хитрецъ!), что пойдетъ завтракать, какъ только мы откушаемъ. Онъ зналъ, что мы не можемъ шагу сдѣлать безъ него и что не захотимъ терять времени на ожиданіе его. Мы попросили его сѣсть и позавтракать вмѣстѣ съ нами. Онъ усердно откланивался и просилъ прощенія, что отказывается отъ такой чести. Это было бы съ его стороны неприлично (по его мнѣнію), онъ уже лучше сядетъ за другимъ столомъ. Тогда намъ пришлось рѣшительно приказать ему сѣсть рядомъ съ нами.
   Такимъ образомъ, завершили мы свой первый опытъ, свою первую ошибку! За все время, пока этотъ господинъ оставался потомъ съ нами, онъ постоянно испытывалъ голодъ и жажду. Онъ приходилъ къ намъ рано, а уходилъ поздно; не могъ пропустить ни одного ресторана и жадными глазами провожалъ каждую "винную торговлю". Предложеніе зайти поѣсть или попить не сходило у него съ языка; мы пробовали дѣлать все возможное, чтобы наполнить его желудокъ недѣли на двѣ впередъ; но и это намъ не удавалось. Ему попадало лишь настолько, чтобы "заморить червячка", до того сверхъестественный былъ у него аппетитъ!
   Но былъ у него и еще недостатокъ: ему постоянно хотѣлось, чтобы мы что-нибудь да покупали. Придираясь къ ничтожнѣйшему поводу, онъ водилъ насъ по бѣльевымъ и башмачнымъ лавкамъ, по магазинамъ верхнихъ платьевъ, перчатокъ и т. п. ну, словомъ, во всѣ мѣста поднебесной, гдѣ только была вѣроятность, что мы можемъ купить хоть что-нибудь. Всякій другой легко бы догадался, что хозяева магазиновъ платили ему процентъ съ проданныхъ товаровъ, но мы, по святой невинности своей, ни о чемъ не подозрѣвали, пока эта черта въ его поведеніи не выдвинулась еще рѣзче и стала окончательно невыносимой
   Въ одинъ прекрасный день Данъ заявилъ, что имѣетъ намѣреніе купить на три или на четыре шелковыхъ платья для подарковъ. Алчный взглядъ Фергюсона тотчасъ же впился въ него. Не прошло и двадцати минутъ, какъ экипажъ остановился.
   -- Ну, что еще?
   -- Это самый, "самый знаменитѣйшій" магазинъ шелковыхъ издѣлій въ Парижѣ, да, лучшій, знаменитѣйшій!
   -- Да намъ-то къ чему туда идти? Мы вамъ сказали, что хотимъ осмотрѣть Луврскій дворецъ.
   -- Я полагалъ, что этотъ джентльменъ желаетъ купить шелковыхъ матерій...
   -- Вы не должны за насъ "полагать", Фергюсонъ! Мы не желаемъ черезчуръ васъ утомлять: мы постараемся ужь сами "полагать" все, что намъ нужно. Ѣдемте дальше!-- проговорилъ докторъ.
   Черезъ четверть часа наша коляска остановилась опять у магазина шелковыхъ тканей.
   -- А вотъ и Лувръ!-- воскликнулъ докторъ.-- Что за великолѣпное зданіе! Просто красота! А что, Фергюсонъ, здѣсь теперь пребываетъ самъ императоръ, Луи-Наполеонъ?
   -- Вы шутите, докторъ! Это не дворецъ; мы скоро до него доѣдемъ, но пока, мимоѣздомъ...
   -- А, понимаю, понимаю! Я хотѣлъ вамъ сказать, что сегодня никакихъ шелковъ мы осматривать и покупать не будемъ, но по разсѣянности позабылъ. Я собирался еще вамъ сказать, что мы хотѣли ѣхать прямо въ Лувръ, но и объ этомъ позабылъ. Впрочемъ, все равно, мы теперь направимся туда. Простите мнѣ мою невольную небрежность, Фергюсонъ! Ѣдемъ скорѣй впередъ!
   Полчаса не прошло, а мы уже опять остановились... передъ магазиномъ шелковыхъ издѣлій. Мы разсердились, но докторъ постоянно былъ невозмутимъ, сладкорѣчивъ и потому только проговорилъ:
   -- А, наконецъ-то!.. Какой внушительный видъ у Лувра и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ онъ миніатюренъ! Какъ изящно построенъ! Какъ восхитительно расположенъ! Почтенное, древнее зданіе...
   -- Простите, докторъ, это не Лувръ... Это... это...
   -- Но что же это такое?
   -- Мнѣ пришла мысль... вдругъ, въ одно мгновеніе ока... что этотъ магазинъ...
   -- Ну, право, Фергюсонъ, какъ я неостороженъ! Я вѣдъ твердо намѣревался сказать вамъ, что мы не хотимъ сегодня покупать никакихъ шелковъ; намѣревался предупредить васъ, что мы стремимся прямо въ Луврскій дворецъ. Но наслажденіе видѣть, какъ вы сегодня уничтожали четыре завтрака подъ-рядъ, такъ наполнило все наше утро, что я пренебрегъ мелочными текущими интересами. Все равно, Фергюсонъ, теперь ѣдемте прямо въ Лувръ.
   -- Но, докторъ,-- возбужденно проговорилъ онъ,-- это займетъ одну минутку... одну только единую короткую минутку! Джентльмэны могутъ ничего ровно не пріобрѣтать, если имъ не угодно, только бы посмотрѣли... посмотрѣли бы на превосходныя шелковыя издѣлія!-- и прибавилъ еще умоляющимъ голосомъ: -- Прошу васъ... одну только минутку!
   Данъ, однако, замѣтилъ:
   -- Чортъ побери идіота! Не хочу я видѣть никакихъ шелковъ и не буду! Ну, поѣзжайте же!
   -- Не надо намъ, Фергюсонъ, никакихъ шелковъ. Душа наша, стремится къ Лувру! Ѣдемте дальше, дальше,-- повторилъ мягкорѣчивый докторъ.
   -- Но, докторъ, одну минутку... минуточку! Мы успѣемъ, право же, успѣемъ... Теперь вѣдь у насъ много времени впереди: все равно, осматривать мы уже ничего не попадемъ. Теперь безъ десяти четыре, а Лувръ закрывается въ четыре часа пополудни. Минутку, докторъ, одну только минутку!
   Плутъ и обманщикъ! Вотъ какимъ фокусомъ онъ угостилъ насъ въ благодарность за четыре завтрака и цѣлый галлонъ шампанскаго! Въ тотъ день мы такъ и не поспѣли полюбоваться безчисленными сокровищами Лувра, и единственнымъ, но сравнительно небольшимъ утѣшеніемъ было для насъ сознаніе, что зато и Фергюсону не удалось продать ни на одно единственное шелковое платье.
   Всю эту главу я пишу частью ради удовольствія покарать этого прожженнаго плута Бильфингера, частью же для того, чтобы показать, каково сладко приходится американцамъ въ лапахъ парижскаго проводника, и вообще, что за птицы эти проводники. Не слѣдуетъ изъ этого, однако, заключать, чтобы мы были болѣе глупой или легкою добычей, нежели наши соотечественники вообще; мы въ самомъ дѣлѣ не были настолько глупы. Проводники надуваютъ и одурачиваютъ всякаго американца, который въ первый разъ попадаетъ въ Парижъ и ходитъ обозрѣвать его или одинъ, или въ обществѣ такихъ же неопытныхъ людей, какъ и онъ самъ. Когда-нибудь я побываю въ Парижѣ еще разъ и тогда пусть проводники держатъ ухо востро! Я явлюсь передъ ними во всеоружіи боевой татуировки я съ томагаукомъ въ рукахъ!
   Надо полагать, что мы мало времени потеряли даромъ въ Парижѣ: каждый вечеръ мы ложились спать переутомленными. Понятно, мы посѣтили знаменитую всемірную выставку: весь міръ на ней перебывалъ. Мы отправились туда на третій день по пріѣздѣ въ Парижъ и пробыли тамъ... почти два часа! Это было наше первое и послѣднее посѣщеніе. Правду сказать, мы съ перваго же взгляда увидали, что надо провести въ этихъ чудовищныхъ зданіяхъ цѣлыя недѣли и даже мѣсяцы для того, чтобы получить о нихъ ясное представленіе. Выставка уже сама по себѣ была нѣчто изумительное, но еще удивительнѣе были движущіяся толпы самыхъ разнообразныхъ племенъ и народовъ, которыя тоже были своего рода выставкой. Я сдѣлалъ открытіе, что, пробудь я на выставкѣ хоть цѣлый мѣсяцъ, я все-таки смотрѣлъ бы только на толпу посѣтителей, а не на экспонаты, эти неодушевленные участники выставки.
   Меня было заинтересовали ковры тринадцатаго столѣтія, но въ эту минуту мимо проходили арабы и мое вниманіе тотчасъ же перешло на ихъ темныя лица и широкія одежды. Я слѣдилъ за движеніями серебрянаго лебедя, который былъ граціозенъ, какъ живой, и смотрѣлъ разумными, какъ у живого, глазами, смотрѣлъ, какъ онъ плавалъ, спокойно и безпечно, словно родился не въ этомъ ювелирномъ магазинѣ, а въ настоящемъ рѣчномъ илѣ; любовался, какъ онъ ловилъ въ водѣ серебряную рыбку, откидывалъ назадъ голову и продѣлывалъ всѣ эволюціи, необходимыя для того, чтобы ее схватить и проглотить. Но въ тотъ самый моментъ когда рыбка исчезла въ его глоткѣ, подошли какіе-то татуированные тихоокеанскіе островитяне, и я поддался ігхъ обаянію... Вотъ я напалъ на револьверъ, которому былоужь семьсотъ лѣтъ, но который поразительно напоминалъ наши Кольтовскіе револьверы; но вдругъ услышалъ, что въ другомъ зданіи находится сама императрица и поспѣшилъ туда, чтобы поглядѣть, что она изъ себя представляетъ
   Мы слушали военную музыку, видѣли необычайное скопище солдатъ, торопливо ходившихъ вокругъ, видѣли общее движеніе и суету толпы. Спросивъ, что это могло значить, мы узнали, что французскій императоръ и турецкій султанъ будутъ производить смотръ двадцати пяти тысячамъ человѣкъ войска у тріумфальной арки Звѣзды. Мы тотчасъ же отправились туда: меня больше тянуло поглядѣть на эти войска, нежели на двадцать выставокъ. Мы поѣхали и завладѣли мѣстами напротивъ дома американскаго посольства. Какой-то спекуляторъ положилъ, въ видѣ мостика, нѣсколько досокъ на бочки и мы взяли себѣ на нихъ мѣста, чтобы стоять.
   Но вотъ раздались вдали звуки музыки; еще минута и столбъ пыли медленно задвигался по направленію къ намъ, а еще минуту спустя изъ-за пыли появился отрядъ нарядныхъ кавалеристовъ въ сопровожденіи шумной музыки и развѣвающихся знаменъ. Онъ прошелъ легкой рысцой внизъ по улицѣ, а за нимъ артиллерія; тамъ еще кавалерія въ роскошныхъ мундирахъ и, наконецъ, ихъ императорскія величества: Наполеонъ III и Абдулъ-Азисъ! Многочисленныя толпы народа махали шапками и кричали въ знакъ привѣта; въ окнахъ и на крышахъ, какъ тучи снѣга, всколыхнулись платки, которыми махали люди сверху, присоединяя свои клики къ голосамъ толпы, стоявшей внизу. Зрѣлище было умилительное.
   Все наше вниманіе, конечно, было сосредоточено на двухъ центральныхъ фигурахъ: Наполеонѣ и Абдулъ-Азисѣ. Видано ли когда, чтобы передъ лицомъ толпы появлялись такія рѣзкія противоположности, какъ эти двѣ царственныя особы?
   Наполеонъ былъ въ военномъ мундирѣ, это былъ коротконогій, старый, морщинистый, усатый господинъ съ длиннымъ туловищемъ; въ полузакрытыхъ глазахъ его виднѣлось выраженіе пытливости и хитрости. Онъ медленно кланялся на громкія привѣтствія толпы и своими кошачьими глазами украдкой наблюдалъ за тѣмъ, дѣйствительно ли они искренни и радушны.
   Абдулъ-Азисъ, неограниченный властелинъ Оттоманской имперіи, былъ одѣтъ въ европейское платье темно-зеленаго сукна, почти безъ украшеній или сановныхъ орденовъ; на головѣ у него красная турецкая феска; самъ онъ короткій, толстый, смуглый, чернобородый, черноглазый, глуповатаго и не внушительнаго вида, словомъ, человѣкъ, вся наружность котораго давала поводъ думать, что, будь у него въ рукахъ поясъ, а вокругъ пояса бѣлый передникъ, никто не удивился бы, если бы онъ вдругъ спросилъ: "Что прикажете сегодня готовить на жаркое, баранину или ростбифъ"?..
   Наполеонъ III являлся представителемъ высшей современной цивилизаціи, прогресса и утонченной культуры; Абдулъ-Азисъ -- представителемъ народа по природѣ и по воспитанію своему грязнаго, грубаго, невѣжественнаго и не желающаго стремиться къ прогрессу, представителемъ правительства, которое обитаютъ три граціи: тиранство, алчность и кровавая расправа... Словомъ, въ эту минуту въ блестящей французской столицѣ, подъ сѣнью величественной тріумфальной арки, первое столѣтіе принесло свой привѣтъ девятнадцатому!
  

ГЛАВА XIV.

Старинный соборъ Богоматери.-- Пристройка къ нему, сдѣланная "Іоанномъ Безстрашнымъ" (Jean Sans-Peur).-- Сокровища и святыни.-- Легенда о Крестѣ.-- Моргъ.-- Отчаянный канканъ.-- Луврскій дворецъ.-- Главный паркъ.-- Пышное зрѣлище.-- Бережливое отношеніе къ достопримѣчательностямъ.

   Мы отправились обозрѣвать соборъ Богоматери, о которомъ слышали и прежде. Меня иной разъ просто поражаетъ, до чего мы много знаемъ, до чего мы развитой народъ! Мы, напримѣръ, тотчасъ же узнали это мрачное зданіе въ готическомъ стилѣ, такъ оно было похоже на знакомыя намъ иллюстраціи. Мы отошли немного поодаль и смотрѣли на соборъ съ нѣсколькихъ пунктовъ; смотрѣли долго на его высокія четыреугольныя башни, на его богатый фронтонъ, украшенный искалѣченными фигурами святыхъ, которыя цѣлый вѣкъ уже торчатъ тамъ наверху, спокойно взирая на землю. Тамъ, далеко внизу, подъ ними стоялъ шестьсотъ лѣтъ тому назадъ іерусалимскій патріархъ, во времена рыцарскихъ и романическихъ приключеній, и проповѣдывалъ третій крестовый походъ. Съ тѣхъ поръ эти каменныя изваянія видѣли немало потрясающихъ картинъ и необычайныхъ зрѣлищъ, которыя восхищали или огорчали парижанъ. Все тѣ же поломанные, безносые старики и старушки смотрѣли съ вышины на многочисленныя толпы верховыхъ или пѣшихъ, возвращавшихся домой, на родину, изъ Святой Земли; надъ ними звучалъ колоколъ, возвѣщавшій рѣзню Варѳоломеевской ночи, они же видѣли кровавую расправу, которая произошла вслѣдъ за этимъ звономъ. Еще позднѣе они были свидѣтелями террора и революціонной бойни, сверженія короля, восшествія на царство двухъ Наполеоновъ, крестинъ юнаго принца, который теперь царитъ надъ вѣрными слугами Тюильри. Быть можетъ, тѣ же каменныя изваянія останутся стоять на своихъ мѣстахъ и тогда, какъ династія Наполеоновъ будетъ низвергнута, а знамена великой республики будутъ развѣваться на ея обломкахъ. Какъ бы хотѣлось мнѣ, чтобы эти старички имѣли даръ слова! Они могли бы разсказать много такого, что стоило бы послушать.
   Говорятъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ нынѣ стоитъ соборъ Богоматери, нѣкогда, во времена римскаго владычества, вѣковъ восемнадцать-двадцать тому назадъ стоялъ древне-языческій храмъ, остатки котораго еще хранятся въ Парижѣ. Около 300 лѣтъ по P. X. на мѣстѣ его была сооружена христіанская церковь, въ 500 году ее замѣнила другая, а въ 1100 году по P. X. уже былъ заложенъ фундаментъ настоящаго собора Богоматери. Надо полагать, что земля, на которой онъ стоитъ, ужь достаточно освящена временемъ. Часть его, этого благороднаго древняго зданія, даетъ поводъ отнести его къ древнимъ временамъ, судя по внѣшнему виду и его простотѣ. Говорятъ, соборъ этотъ былъ построенъ герцогомъ Бургундскимъ, Іоанномъ Неустрашимымъ (Jean Sans-Peur), для успокоенія укоровъ совѣсти: онъ убилъ герцога Орлеанскаго. Теперь, увы, отъ насъ далеки времена, когда убійца могъ смыть кровавое клеймо съ имени своего и усмирить укоры совѣсти, чтобъ получить возможность спать спокойно: стоило только расщедриться на кирпичи для пристройки къ церкви.
   Стропила главнаго западнаго фронтона поддерживаются четыреугольными столбами. Центральный столбъ былъ удаленъ въ 1852 году, по случаю благодарственнаго молебствія и торжества водворенія вновь президентской власти; но народъ скоро сталъ смотрѣть иначе на эту перемѣну въ правленіи и... поставилъ столбъ на прежнее мѣсто.
   Мы побродили себѣ часа два по большимъ придѣламъ собора, тараща глаза на роскошныя цвѣтныя стекла въ окнахъ, украшенныхъ синими желтыми и красными святыми; мы старались испытать восхищеніе при видѣ безчисленнаго множества большихъ картинъ въ часовняхъ; затѣмъ насъ впустили въ ризницу и показали роскошныя одѣянія папы, которыя были на немъ, когда онъ вѣнчалъ на царство императора Наполеона I, цѣлую груду тяжеленной золотой и серебряной утвари, употребляемой во время церковныхъ процессій и торжественныхъ обрядовъ, нѣсколько гвоздей, часть терноваго вѣнца Спасителя и кусокъ настоящаго Креста Господня. Мы уже видѣли большой кусокъ "настоящаго" Креста на Азорскихъ островахъ, но гвоздей еще не видали. Намъ показали окровавленное платье архіепископа парижскаго, который, подвергая смертельной опасности свою священную особу, не побоялся ярости инсургентовъ въ 1848 г. и взобрался на баррикады съ оливковой вѣтвью мира въ рукахъ, въ надеждѣ остановить рѣзню. Но его благородное стремленіе стоило ему жизни: онъ былъ убитъ наповалъ. Намъ показали маску, снятую съ его мертваго лица, пулю, которая сразила его, и два позвонка, между которыми она застряла.
   Французы положительно имѣютъ сильное пристрастіе къ святынямъ. Фергюсонъ сказалъ намъ, что на поясѣ у этого архіепископа висѣлъ серебряный крестъ, который возмутившіеся схватили и бросили въ Сену, гдѣ онъ и пролежалъ въ рѣчномъ илѣ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Тогда одному священнику явился ангелъ и сказалъ, въ какомъ мѣстѣ Сены слѣдуетъ нырнуть, чтобы достать этотъ крестъ. Священникъ нырнулъ, досталъ его и теперь онъ выставленъ напоказъ въ соборѣ Богоматери, на поклоненіе всѣмъ тѣмъ, кто только интересуется неодушевленными предметами, которые свидѣтельствуютъ о проявленіи чудесной, неземной силы.
   Оттуда мы направились въ Моргъ, этотъ ужасный складочный пунктъ мертвецовъ, которые гибнутъ таинственно, оставляя въ глубокой тайнѣ способъ, какимъ они покончили съ собой. Мы стали у рѣшетки.и заглянули въ комнату, всю завѣшанную платьями и бѣльемъ покойниковъ: грубыми блузами, пропитанными насквозь водою; болѣе тонкими платьями женщинъ и дѣтей; одеждой благородныхъ людей, развѣшанной по крючкамъ, порванной и запятнанной кровью; измятою шляпой, съ замѣтными брызгами крови. На покатомъ каменномъ ложѣ лежалъ утопленникъ голый, опухшій, посинѣлый. Въ рукѣ у него торчалъ обломокъ куста, за который онъ ухватился въ предсмертномъ усиліи; смерть застигла его въ такую минуту, когда онъ въ ужасѣ не зналъ, куда броситься, чтобы спасти свою жизнь, уже осужденную на гибель безвозвратно. Мы знали, что и самый трупъ, и платья развѣшаны здѣсь для того, чтобы друзья или родные могли признать мертвеца, но тѣмъ не менѣе не могли себѣ представить, чтобы кто-либо-могъ любить этотъ достойный отвращенія предметъ. На насъ напало мечтательное настроеніе и мы разсуждали, могла ли мать, родившая его лѣтъ сорокъ тому назадъ на свѣтъ Божій, предполагать, когда она держала его на колѣняхъ, лаская и цѣлуя, что онъ погибнетъ такой ужасной смертью. Мнѣ почти страшно стало при мысли, что мать, жена или братъ покойника могутъ придти сюда при насъ, но ничего подобнаго не случилось. Мужчины и женщины приходили и уходили; одни заглядывали съ любопытствомъ въ рѣшетку, другіе кидали на трупъ беззаботный взглядъ и уходили съ разочарованнымъ видомъ; по всей вѣроятности, послѣдніе жили исключительно сильными ощущеніями и посѣщали выставку въ Моргѣ аккуратно, какъ, напримѣръ, другіе посѣщаютъ каждый день театры. Когда кто-либо изъ нихъ заглядывалъ сюда и проходилъ дальше, я не могъ удержаться, чтобы не подумать: "Тебѣ, по всей вѣроятности, этого мало; цѣлая семья убитыхъ -- вотъ для тебя настоящее возбуждающее средство!"
   Въ одинъ прекрасный вечеръ мы отправились въ знаменитый "Jardin Mabille", но пробыли тамъ недолго. Намъ все-таки хотѣлось посмотрѣть на эту сторону парижской жизни и потому на слѣдующій же вечеръ мы пошли въ подобнаго же рода увеселительное заведеніе,-- въ большой садъ въ предмѣстьѣ Аньеръ. Когда мы пошли на желѣзнодорожную станцію, Фергюсонъ взялъ для насъ билеты второго класса. Такого смѣшенія самаго разнообразнаго люда мнѣ еще никогда но доводилось видѣть; но не было ни шума, ни безпорядка, ни разгильдяйства. Нѣкоторыя изъ женщинъ и дѣвушекъ, сѣвшихъ къ намъ въ вагонъ (какъ мы, впрочемъ, и предположили), принадлежали къ такъ называемому "полу-свѣту", но насчетъ другихъ мы не могли въ этомъ быть увѣрены.
   Всѣ дѣвушки и женщины въ нашемъ вагонѣ вели себя прилично, если не считать того, что онѣ курили. Когда мы прибыли въ садъ въ Аньерахъ, намъ пришлось заплатить по франку или по два за входъ и затѣмъ уже войти въ пространство, на которомъ были разсѣяны цвѣточныя клумбы, зеленыя лужайки и длинные извилистые ряды бордюрныхъ кустовъ и растеній, прерываемые лишь бесѣдками, въ которыхъ удобно сидѣть и кушать мороженое. Мы шли по извилистымъ песчанымъ дорожкамъ вмѣстѣ съ тѣсными группами дѣвушекъ и молодыхъ людей, какъ вдругъ передъ нами мелькнуло нѣчто вродѣ большого зданія съ куполомъ, все залитое яркими, какъ алмазы, газовыми рожками; оно сверкнуло передъ нами, будто вдругъ упавшее на землю лучистое солнце, а рядомъ съ нимъ красивый домъ, фронтонъ котораго весь былъ иллюминованъ въ томъ же духѣ; надъ крышей развѣвался усѣянный звѣздами американскій національный флагъ.
   -- Вотъ тебѣ разъ!-- воскликнулъ я.-- Это что же значитъ?
   У меня просто духъ захватило.
   Фергюсонъ пояснилъ, что американецъ Нью-Іорка содержитъ это заведеніе и поразительно успѣшно конкурируетъ съ увеселительнымъ садомъ "Habille".
   Толпы народа обоего пола и почти всѣхъ возрастовъ весело сновали по всему саду или сидѣли на открытомъ воздухѣ передъ флагомъ и лучистымъ храмомъ; всѣ пили вино или кофе, всѣ курили. Танцы еще не начались. Фергюсонъ сказалъ, что сначала будетъ представленіе. На туго натянутомъ канатѣ долженъ былъ ходить знаменитый Блонденъ (Blondin), но только въ другой части сада, куда мы и поспѣшили направиться. Здѣсь свѣта было меньше и народъ стоялъ тѣснѣе; здѣсь же мнѣ суждено было впасть въ ошибку, въ которую могъ впасть лишь оселъ, но отнюдь не человѣкъ съ сердцемъ и съ душой: я ошибся, какъ ошибаюсь чуть не ежедневно всю свою жизнь.
   Стоя близко къ одной молодой особѣ, я сказалъ:
   -- Данъ, посмотри-ка на эту дѣвицу, что за красавица!
   -- Благодарю васъ скорѣе за очевидно-искреннее восхищеніе, нежели за слишкомъ откровенное въ немъ признаніе!-- проговорила та на чистѣйшемъ англійскомъ языкѣ.
   Мы пошли прогуляться, но мое настроеніе духа было очень, очень подавленное и мнѣ еще довольно долго было не по себѣ. Ну, чего ради можетъ человѣкъ себѣ вообразить, что онъ единственный иностранецъ въ десятитысячной толпѣ?..
   Вскорѣ появился и Блонденъ на туго натянутомъ канатѣ, высоко надъ цѣлымъ моремъ головъ, подброшенныхъ шапокъ и платковъ. При яркомъ свѣтѣ нѣсколькихъ сотенъ трескучихъ ракетъ, летѣвшихъ къ небесамъ мимо него, онъ казался крохотнымъ насѣкомымъ. Онъ побалансировалъ своимъ шестомъ, прошелся по канату во всю его длину, отъ двухсотъ до трехсотъ шаговъ, вернулся назадъ и перенесъ по канату человѣка, затѣмъ дошелъ обратно до середины и проплясалъ "джигу", послѣ чего продѣлалъ нѣсколько штукъ, слишкомъ трудныхъ и опасныхъ для того, чтобы на нихъ было пріятно смотрѣть. Въ заключеніе, онъ прикрѣпилъ къ себѣ тысячу римскихъ свѣчей, колесъ, змѣй и ракетъ самыхъ яркихъ цвѣтовъ, зажегъ ихъ всѣ за-разъ и прошелся по канату, вальсируя и наполняя весь садъ яркимъ сіяніемъ, освѣтившимъ лица людей въ полночь, какъ среди бѣла дня.
   Танцы уже начались и мы направились къ освѣщенному храму. Посрединѣ его помѣщалась, такъ сказать, питейная, а вокругъ, въ видѣ кольца, его огибала широкая платформа для танцующихъ. Я прислонился къ стѣнѣ храма и выжидалъ, что будетъ дальше. Образовалось паръ двадцать; музыка заиграла и я... я со стыда закрылъ лицо руками... но это не помѣшало мнѣ все-таки смотрѣть сквозь пальцы: начался знаменитый "канканъ"!
   Напротивъ меня танцовала красивая дѣвушка. Она сдѣлала нѣсколько на впередъ, къ своему визави, отступила назадъ, потомъ сильнымъ движеніемъ обѣихъ рукъ подхватила платье, поднимая руки довольно высоко; затѣмъ протанцовала какой-то необычайный джигъ, въ которомъ было больше движенія и смѣлости, нежели мнѣ до сихъ поръ приходилось видѣть, и, приподнявъ еще выше свои юбки, она весело дошла до середины пространства, откуда закатила своему визави такой ударъ ногою, что онъ вѣрно остался бы безъ носа, если бы былъ ростомъ футовъ въ семь; на его счастье, въ немъ было только шесть... Таковъ уже "канканъ": онъ въ томъ и состоитъ, чтобы танцовать какъ можно бѣшенѣе, шумливѣе, скорѣе; выставлять себя напоказъ (если танцующій -- женщина) и, безъ различія пола, какъ можно выше подбрасывать ноги. Въ моихъ словахъ нѣтъ ничего преувеличеннаго: любой солидный, пожилой мужчина, бывшій тамъ въ эту ночь, подтвердитъ вамъ все сказанное, а такихъ господъ было даже очень много. Надо полагать, что нравственныя воззрѣнія французовъ не такого строго-сдержаннаго свойства, чтобы пугаться такихъ пустяковъ.
   Я отошелъ въ сторону, чтобы уловить общій видъ канкана. Крикъ и хохотъ сливались съ самой бѣшеной музыкой; въ вихрѣ танца стремительно метавшіяся фигуры то тѣсно сходились, то расходились въ невообразимомъ хаосѣ, бѣшеная скачка, задиранье кверху яркихъ платьевъ, киванье головой, маханье руками, мельканье икръ въ бѣлыхъ чулкахъ и изящныхъ башмачкахъ и, наконецъ, въ заключеніе, страшнѣйшій шумъ, суета и бѣшеный топотъ!.. О, небо! Ничего подобнаго не видано на землѣ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ пораженный ужасомъ Тамъ О'Шантеръ видѣлъ на шабашѣ въ бурную ночь, въ старой церкви, самого чорта съ вѣдьмами!..
   Мы посѣтили Луврскій дворецъ, когда не имѣли уже въ виду покупать шелковъ и полюбовались картинами "старыхъ мастеровъ", растянутыми чуть не на цѣлыя мили въ длину. Однѣ изъ нихъ были и хороши, но отмѣчены такимъ раболѣпствомъ со стороны великихъ міра сего, что намъ онѣ доставили мало удовольствія. Приторное до тошноты низкопоклонство великихъ людей предержащимъ государямъ и всему ихъ роду больше бросалось въ глаза и привлекало вниманіе, нежели прелесть красокъ и самой картины, это необходимое ея достоинство. Благодарность за полученныя благодѣянія, конечно, дѣло хорошее; но мнѣ кажется, что нѣкоторые изъ художниковъ настолько ее пересолили, что она уже потеряла смыслъ благодарности и перешла въ низкопоклонство. Если есть какой-либо разумный поводъ извинить подобное поклоненіе людей другимъ людямъ, а не божеству, то конечно, намъ подобаетъ отпустить Рубенсу и его собратьямъ ихъ тяжкую вину. Но лучше я оставлю этотъ разговоръ, чтобы не сказать о старыхъ мастерахъ чего-нибудь такого, о чемъ лучше вовсе умолчать.
   Понятно, мы катались и въ Булонскомъ лѣсу, въ этомъ безграничномъ паркѣ, окруженномъ чащами, озерами, водопадами и прорѣзанномъ широкими аллеями. Тысячи тысячъ каретъ и колясокъ катили по этимъ аллеямъ; общая картина была полна жизни и веселья. Были тутъ самыя простыя телѣги съ цѣлыми семьями папенекъ, маменекъ и дѣтокъ; маленькія открытыя коляски съ знаменитыми дамами сомнительной репутаціи; были тутъ и графы съ графинями, герцоги съ герцогинями, позади которыхъ торчали нарядные выѣздные лакеи, а спереди по такому же нарядному жокею на каждой изъ шести лошадей; ливреи были самыхъ рѣзкихъ цвѣтовъ: синія съ серебромъ, зеленыя съ золотомъ и красныя съ чернымъ, ну, самыя изумительныя и пестрыя, такъ что я самъ чуть не пожелалъ, ради такихъ чудесныхъ нарядовъ, также обратиться въ лакея.
   Но вотъ явился императоръ и всѣхъ затмилъ собою.
   Передъ нимъ шествовалъ верхомъ отрядъ тѣлохранителей, знатныхъ господъ въ блестящихъ мундирахъ. Лошадьми, впряженными въ его экипажъ (повидимому, ихъ здѣсь по близости было до тысячи подъ рукою), управляли молодцоватые ѣздоки, также въ строгой формѣ; позади экипажа выступалъ еще отрядъ тѣлохранителей. Всякій отходилъ къ сторонкѣ, давая дорогу; всякій кланялся императору и его другу -- султану; они проѣхали мимо неспѣшной рысцою и исчезли изъ виду.
   Я лучше не буду описывать Булонскій лѣсъ: это просто красивое, безграничное, обработанное лѣсное пространство. Это обворожительная мѣстность! Во всемъ Парижѣ есть теперь, пожалуй, только одинъ единственный уголокъ, который напоминаетъ, что эта столица не всегда была такъ прекрасна. Это мѣсто у большого, ветхаго креста, поставленнаго въ воспоминаніе того, что здѣсь былъ ограбленъ и убитъ одинъ знаменитый трубадуръ въ XIV вѣкѣ. Въ этомъ же самомъ Булонскомъ лѣсу нѣкто съ неудобопроизносимой фамиліей сдѣлалъ покушеніе на жизнь русскаго Царя минувшею весною. Пуля изъ его пистолета ударила въ дерево, на которое намъ, конечно, не преминулъ указать Фергюсонъ. Въ Америкѣ объ этомъ деревѣ лѣтъ черезъ пять забыли бы совершенно или даже совсѣмъ срубили бы его; но здѣсь его хранятъ, какъ драгоцѣнность. Проводники будутъ указывать на него любопытнымъ еще лѣтъ восемьсотъ подъ-рядъ, а когда оно одряхлѣетъ и свалится, на его мѣстѣ посадятъ другое такое же точно и съ нимъ будутъ продѣлывать все то же, что и съ этимъ.
   Мнѣ бы хотѣлось внести въ наши обычаи хоть часть того почтенія, какое проявляютъ европейцы къ своимъ историческимъ памятникамъ.
  

ГЛАВА XV.

Національное французское кладбище.-- Среди великихъ мертвецовъ.-- Алтарь обманутой любви.-- Исторія Элоизы и Абеляра.-- "Здѣсь говорятъ по-англійски".-- "Здѣсь составляютъ американскіе напитки".-- Царскія почести американцу.-- Слишкомъ высокая оцѣнка гризетки.-- Разсудительное мнѣніе о женщинахъ-американкахъ.

   Одно изъ самыхъ пріятныхъ для насъ посѣщеній было посѣщеніе національнаго французскаго кладбища "Père la Chaise", почтеннаго мѣста упокоенія нѣкоторыхъ изъ величайшихъ и лучшихъ людей Франціи, послѣдній пріютъ многихъ знаменитыхъ мужчинъ и женщинъ, которые по рожденію своему не были призваны къ почестямъ и величію, но добились славы своей собственной энергіей, своими трудами, своимъ личнымъ геніальнымъ дарованіемъ.
   Это торжественно-молчаливыя улицы съ миніатюрными мраморными часовнями и храмами, сверкающими своей бѣлизною среди густой листвы и цвѣтовъ. Не всякій городъ такъ густо населенъ и такъ обширно раскинутъ; въ любомъ городѣ не сыщешь столькихъ роскошныхъ палатъ и дворцовъ, такихъ дорогихъ до матеріалу, такихъ изящныхъ по рисунку и по исполненію.
   Мы постояли и въ церкви Сенъ-Дени, гдѣ, вытянувшись во весь ростъ, почиваютъ на своихъ гробницахъ мраморныя изваянія королей и королевъ цѣлыхъ тридцати поколѣній, и ощущенія, которыя видъ ихъ въ насъ возбуждалъ, были для насъ новы и потрясающи. Странное вооруженіе, простота костюмовъ, безмятежныя лица, руки, сложенныя ладонь къ ладони, въ знакъ убѣдительной мольбы, все это казалось намъ видѣніемъ, призракомъ сѣдой старины. Такъ было для насъ странно стоять какъ бы лицомъ къ лицу со старикомъ Дагобертомъ I, Клодвигомъ и Карломъ Великимъ, съ этими титанами-героями, тѣни которыхъ тысячу лѣтъ назадъ отошли въ область преданій. Я пальцами коснулся лица Дагоберта, покрытаго пылью, но онъ показался мнѣ "мертвѣе", нежели тѣ шестнадцать вѣковъ, которые пронеслись надъ нимъ! Клодвигъ крѣпко спалъ послѣ своихъ трудовъ во славу Христа, а старикъ Карлъ Великій продолжалъ все еще и въ гробу мечтать о своихъ рыцаряхъ, о своихъ кровавыхъ расправахъ... не думая обо мнѣ ни минуты.
   Знаменитѣйшія изъ именъ почившихъ въ Père la Chaise дѣйствуютъ на каждаго различно. Чаще всего, однако, возникаетъ у каждаго мысль, что есть величіе, которое благороднѣе даже царственнаго,-- это величіе ума и сердца. Каждое выдающееся свойство ума, благородныхъ стремленій и добродѣтелей людскихъ, каждое высшаго рода занятіе и служба здѣсь нашли себѣ представителей, прославившихъ свое имя. Впечатлѣніе получается странное и смѣшанное. Даву и Массена, трудившіеся вмѣстѣ не разъ на полѣ битвы, упокоились тутъ же, равно какъ и Рашель, женщина одинаково съ ними извѣстная, но только на иномъ, на театральномъ поприщѣ. Здѣсь же почиваетъ аббатъ Сикаръ, первый извѣстный учитель глухо-нѣмыхъ, человѣкъ, сердце котораго рвалось навстрѣчу каждому несчастному и жизнь котораго была вся посвящена добрымъ дѣламъ на пользу сирымъ. Неподалеку лежитъ, наконецъ, въ мирѣ и спокойствіи маршалъ Ней, бурный духъ котораго не признавалъ иной музыки, кромѣ трубы, призывавшей къ бою. Тутъ же покоятся: первый изобрѣтатель газоваго освѣщенія и благодѣтель человѣчества, введшій во Франціи употребленіе картофеля и тѣмъ заслужившій благословеніе милліоновъ своихъ голодающихъ соотечественниковъ; оба они лежатъ рядомъ съ принцемъ Массерано, съ изгнанниками и изгнанницами, королями и королевами далекой Индіи. Тутъ же спятъ вѣчнымъ сномъ: химикъ Гюи-Люссакъ, астрономъ Лапласъ, хирургъ Ларрей, адвокатъ де-Сэзъ, а съ нимивмѣстѣ Тальма, Беллини, Рубини, де-Бальзакъ, Бомаршэ, Беранже, Мольеръ и Лафонтенъ и сотни другихъ, достойныя имена и труды которыхъ такъ же извѣстны въ отдаленнѣйшихъ мѣстностяхъ Европы, какъ и славные подвиги королей и принцевъ, почивающихъ въ усыпальницѣ подъ мраморными сводами церкви Сенъ-Дени.
   Но изъ тысячи тысячъ могилъ, которыя видитъ посѣтитель Père la Chaise, есть одна, которую никто (мужчина или женщина) мимо не пройдетъ. Каждый изъ проходящихъ, несмотря на то, что остановится надъ нею, имѣетъ лишь неясное представленіе объ исторіи погребенныхъ въ ней покойниковъ, понимаетъ, что могилѣ этой слѣдуетъ поклониться. Однако, врядъ ли на двадцать тысячъ человѣкъ найдется хоть одинъ, который ясно помнитъ исторію этой гробницы и людей, въ ней сокрытыхъ. Это могила Элоизы и Абеляра, могила, которую воспѣвали, которой поклонялись, которая стала извѣстна въ устной и въ письменной передачѣ за послѣднія семьсотъ лѣтъ, какъ ни одна въ мірѣ христіанская могила... за исключеніемъ Гроба Господня. Всѣ посѣтители кладбища останавливаются задумчиво надъ нею; молодежь непремѣнно уноситъ съ нея что-нибудь на память, всѣ юноши и дѣвушки въ Парижѣ, разочарованные въ любви, приходятъ сюда погоревать и повздыхать; множество покинутыхъ влюбленныхъ идутъ туда, какъ на богомолье, изъ отдаленнѣйшихъ провинцій, чтобы излить свое горе и расположить къ себѣ чистый духъ почившихъ въ этой могилѣ приношеніями въ видѣ вѣнковъ и букетовъ изъ иммортелей и полураспустившихся цвѣтовъ. Когда бы вы туда ни пришли, вы непремѣнно найдете кого-нибудь въ слезахъ надъ этой могилой. Когда бы вы ни пришли, вы непремѣнно найдете эту могилу всю въ цвѣтахъ. Когда бы вы туда ни пришли, вы непремѣнно увидите цѣлый транспортъ песку и камней, присланныхъ изъ Марселя, чтобы поправить безпорядокъ, причиненный варварами, обирающими эту могилу "на память" о своемъ посѣщеніи этого мѣста, прибѣжища всѣхъ несчастныхъ въ любви.
   Но многіе ли изъ нихъ знаютъ настоящую исторію любви Элоизы и Абеляра? Весьма немногіе! Имена ихъ знакомы всѣмъ и каждому, но и только.
   Невыразимыхъ трудовъ стоило мнѣ самому познакомиться съ исторіей ихъ любви и я предлагаю вамъ передать ее на этихъ же строкахъ отчасти съ цѣлью дать о ней вѣрныя свѣдѣнія, отчасти же, чтобы разубѣдить людей, понапрасну тратившихъ свои нѣжныя чувства на сочувствіе этимъ исторически-извѣстнымъ любовникамъ.
  

Исторія Абеляра и Элоизы.

   Элоиза родилась семьсотъ шестьдесятъ шесть лѣтъ тому назадъ. Быть можетъ, у нея и были родители, но исторія объ этомъ умалчиваетъ. Она жила у своего дяди, Фюльбера, каноника Парижскаго собора. Я не совсѣмъ хорошо знаю, что такое каноникъ собора, знаю только, что таково было званіе дяди Элоизы. Довольно того, что Элоиза жила у своего дяди и была счастлива. Большую часть своего дѣтства она провела въ монастырѣ, въ Аржантсидѣ, а затѣмъ вернулась къ дядѣ и онъ научилъ ее писать и говорить по-латыни; въ то время, это былъ единственный литературный, равно какъ и разговорный языкъ въ образованномъ обществѣ.
   Тогда же явился въ Парижѣ и Пьеръ Абеляръ съ цѣлью основать школу риторики: онъ уже самъ успѣлъ прославиться, къ качествѣ ритора. Оригинальность его воззрѣній, его краснорѣчіе, его красота и большая физическая сила произвели глубокое впечатлѣніе. Онъ увидѣлъ Элоизу и плѣнился ея цвѣтущей юностью, красой и характеромъ. Абеляръ обратился къ ней письменно, она отвѣтила. Онъ написалъ вторично -- она отвѣтила еще разъ. Онъ положительно въ нее влюбился; онъ жаждалъ познакомиться, поговорить съ нею лицомъ къ лицу.
   Его школа была недалеко отъ дома Фюльбера. Онъ просилъ разрѣшенія придти. Старикъ былъ себѣ на умѣ и увидалъ въ этомъ удобный случай, чтобы его любимая племянница почерпнула научныя познанія отъ такого умнаго человѣка и -- безвозмездно! Таковъ ужь былъ отъ природы дядюшка Фюльберъ... немножко скуповатъ. Авторъ ничего не говоритъ о томъ, какъ его звали; ну, пусть его зовутъ хоть Джорджъ-Уильямъ Фюльберъ. Это имя столько же къ нему пристало, сколько и всякое другое. Итакъ, онъ просилъ Абеляра быть учителемъ Элоизы.
   Абеляръ былъ этому радъ, приходилъ часто и оставался подолгу. Письма его съ первыхъ же словъ показываютъ, что онъ бывалъ подъ дружественнымъ кровомъ Фюльбера, какъ подлый и бездушный мошенникъ и негодяй -- съ предвзятой цѣлью развратить довѣрчивую, невинную дѣвушку. Вотъ это письмо:
   "Я не могу не удивляться простотѣ Фюльбера. Меня она такъ поразила, какъ поразило бы, еслибъ онъ отдалъ самъ молодого ягненка во власть голодному волку. Подъ видомъ занятій, мы съ Элоизой всецѣло отдались своей любви; сами эти занятія доставили намъ случай уединяться, какъ того требуетъ любовь. Передъ нами, конечно, лежатъ открытыя книги, но мы чаще говоримъ о любви, нежели о философіи, и поцѣлуи слетаютъ съ нашихъ устъ охотнѣе, нежели слова..."
   Такимъ образомъ, издѣваясь надъ достойнымъ уваженія довѣріемъ старика, котораго онъ окрестилъ прозвищемъ "простодушнаго", безчеловѣчный Абеляръ соблазнилъ племянницу человѣка, который принималъ его, какъ гостя. Это открытіе сдѣлалъ весь Парижъ. Фюльберу это говорили,-- и не разъ, а часто, но онъ отказывался вѣрить. Онъ не могъ понять, онъ не могъ допустить, чтобъ человѣкъ могъ быть настолько развращенъ, чтобы воспользоваться правами и священною защитой гостепріимства для совершенія такого гнуснаго преступленія. Однако, когда Фюльберъ услыхалъ, что уличные бродяги распѣваютъ любовныя пѣсенки, про Элоизу и Абеляра,-- ему все стало ясно. Подобныя пѣсенки, конечно, не имѣютъ ничего общаго съ обученіемъ риторики и философіи.
   Онъ отказалъ Абеляру отъ дома, но Абеляръ тайно вернулся и увезъ Элоизу въ Палэ, въ Бретань, къ себѣ на родину. Тамъ въ скорости она родила сына, котораго за его рѣдкую красоту прозвали Астролябомъ, Уильямомъ Джорджемъ Астролябомъ. Бѣгство племянницы взбѣсило Фюльбера и онъ жаждалъ отомстить негодяю, но боялся только, какъ бы это не отразилось на Элоизѣ: она все еще была ему дорога, онъ продолжалъ нѣжно ее любить. Наконецъ, Абеляръ предложилъ, что онъ женится, но при позорномъ условіи, чтобы его бракъ оставался втайнѣ. Тогда доброе имя дѣвушки осталось бы запятнаннымъ, а его духовное достоинство сохранилось бы неприкосновенно. Это было на него похоже!.. Фюльберъ думалъ воспользоваться этимъ случаемъ по своему и согласился. Онъ намѣревался выждать, пока они будутъ обвѣнчаны, и затѣмъ измѣнить своему слову: самъ же вѣдь этотъ негодяй научилъ его плутовать. Потомъ онъ хотѣлъ разгласить его тайну и такимъ образомъ сгладить двусмысленность положенія Элоизы, стереть дурную славу, затмившую доброе имя его племянницы. Но племянница догадалась и сначала отказалась вѣнчаться: она сказала, что Фюльберъ выдастъ ея тайну, чтобы спасти ее, и, кромѣ того, она сама не хотѣла подвергать униженію своего возлюбленнаго, человѣка съ такимъ дарованіемъ, такъ уважаемаго всѣми и повсюду, имѣвшаго впереди такую блестящую карьеру. Со стороны Элоизы это была благородная любовь и самопожертвованіе,-- отличительныя черты этой дѣвушки, чистой душою; но это было съ ея стороны неблагоразумно. Ее, однако, сумѣли убѣдить, и тайный бракъ состоялся. Тутъ-то возликовалъ Фюльберъ! Уязвленное дѣвичье сердце будетъ теперь исцѣлено; гордый духъ ея, наконецъ, обрящетъ покой; глаза, склоненная подъ бременемъ стыда, поднимется опять... Онъ объявилъ о совершившемся бракѣ во всѣхъ высшихъ мѣстахъ городского правленія и радовался, что позоръ безчестья смытъ съ его дома. Но вотъ бѣда: Абеляръ отвергалъ свой бракъ и Элоиза отвергала его громогласно! Люди, знавшіе всѣ обстоятельства, которыя предшествовали браку, могли бы повѣрить Фюльберу, если бы одинъ только Абеляръ отрицалъ свой бракъ; но когда его отрицало лицо, наиболѣе въ немъ заинтересованное -- сама бѣдняжка Эдоиза!-- люди только посмѣивались надъ гнѣвомъ Фюльбера. Опять ему, несчастному, пришлось поплясать по ихъ дудкѣ. Послѣдняя надежда на спасеніе чести семьи пропала. Какъ же быть дальше? Человѣческій инстинктъ подсказывалъ ему, что надо мстить, и онъ послушался его. Историкъ говоритъ:
   "Злодѣи, подкупленные Фюльберомъ, напали однажды ночью на Абеляра и ужасно, невыразимо искалѣчили его".
   Я ищу, нѣтъ ли гдѣ могилы этихъ злодѣевъ. Когда же отыщу ее, то пролью надъ нею нѣсколько слезинокъ, возложу на нее букеты и вѣнки изъ иммортелей и даже возьму съ собой на память щебня и песку въ воспоминаніе о томъ, что хоть ихъ жизнь и была запятнана кровью преступленій, но ея украшеніемъ было все-таки одно дѣло правосудія, которое, впрочемъ, не допускается строгою буквою закона.
   Элоиза пошла въ монастырь и навсегда простилась съ міромъ и его наслажденіями. Въ теченіе цѣлыхъ двѣнадцати лѣтъ она ничего не слыхала про Абеляра, не слыхала даже имени его. Она уже была тогда игуменьей монастыря въ Аржантейлѣ и вела совершенно замкнутую жизнь.
   Однажды ей случилось увидать письмо, въ которомъ онъ разсказывалъ свою исторію. Она поплакала надъ нимъ и сама ему написала. Онъ ей отвѣтилъ, называя ее своей "сестрой во Христѣ". Они продолжали переписку: она въ выраженіяхъ самаго непоколебимаго чувства, онъ -- въ видѣ холодныхъ словопреній, достойныхъ патентованнаго ритора. Она всю душу свою изливала передъ нимъ въ страстныхъ, порывистыхъ словахъ; онъ отвѣчалъ ей цѣлыми статьями, подраздѣлявшимися на "вступленіе, большую и малую посылку и умозаключеніе". Она осыпала его нѣжнѣйшими именами, какія только можетъ измыслить глубоко-любящій человѣкъ, а онъ говорилъ съ нею съ высоты своего леденящаго превосходства и величалъ "Христовою невѣстою"... Безсовѣстный "ледяшка"!
   Между тѣмъ, вслѣдствіе слишкомъ снисходительнаго обращенія со своими монахинями, Элоиза невольно допустила нѣкоторыя непохвальныя послабленія, и аббатъ Сенъ-Дени закрылъ ея монастырь. Въ то время Абеляръ былъ оффиціальнымъ главою монастыря Сенъ-Гилдаса-де-Рюи. Услышавъ о томъ, что Элоиза осталась безъ крова, онъ пожалѣлъ ее (еще чудо, что онъ пережилъ такое необычное для него волненіе!) и пріютилъ, вмѣстѣ съ ея монахинями въ Пароклитѣ, духовномъ учрежденіи, которое имъ же и было основано. Сначала ей пришлось пережить много мукъ и лишеній, но ея нравственное достоинство и кротость характера привлекли на ея сторону вліятельныхъ людей, и тѣ по дружбѣ помогли ей снова основать богатый и впослѣдствіи процвѣтавшій монастырь. Она сдѣлалась любимицей главенствующихъ лицъ церкви, а также и народа, хоть только изрѣдка показывалась ему. Ея слава росла такъ же быстро, какъ быстро понижались блескъ и слава Абеляра. Самъ папа до того цѣнилъ ея благочестіе, ея умъ и труды на пользу христіанства, что сдѣлалъ ее главой ея же собственнаго монашескаго ордена. Абеляръ человѣкъ, преисполненный блестящихъ дарованій, первый ораторъ того времени, сталъ робокъ, неувѣренъ въ себѣ; не хватало только какого-нибудь рѣшительнаго толчка, который сбросилъ бы его съ высоты извѣстности и славы въ ученомъ мірѣ.
   Однажды, вызванный на диспутъ со св. Бернардомъ, чтобы разбить его всенародно, Абеляръ явился предъ лицомъ королевскихъ особъ и знатныхъ вельможъ. Когда его противникъ умолкъ, окончивъ свою рѣчь, Абеляръ растерянно посмотрѣлъ вокругъ и, запинаясь, пробормоталъ что-то вродѣ вступленія къ началу; но продолжать у него не хватило силъ и онъ со стыдомъ умолкъ, чувствуя, что его легкость изложенія пропала. Онъ такъ и не окончилъ своей рѣчи; дрожа и смущаясь, сѣлъ онъ на свое мѣсто безмолвно, какъ слабый и побѣжденный диспутантъ.
   Абеляръ умеръ въ безвѣстности, въ Клюни, въ 1144 г. по P. X, дождавшись болѣе чѣмъ зрѣлаго возраста шестидесяти четырехъ лѣтъ. Тѣло его было перевезено въ Параклитъ, а двадцать лѣтъ спустя умерла и Элоиза уже шестидесяти-трехлѣтней старухой; ее погребли тамъ же, вмѣстѣ съ нимъ, согласно ея послѣдней волѣ. Триста лѣтъ оставались трупы ихъ все въ той же могилѣ, послѣ чего ихъ перевезли опять въ другое мѣсто; затѣмъ еще разъ въ 1800 и, наконецъ, семнадцать лѣтъ спустя, ихъ окончательно водворили на кладбищѣ "Père la Chaise'а". Тамъ они и пребудутъ до тѣхъ поръ, пока не придетъ имъ время снова испытывать передвиженіе.

-----

   Исторія умалчиваетъ о дальнѣйшей судьбѣ старика Фюльбера. Пусть весь міръ говоритъ о немъ, что угодно, я, по крайней мѣрѣ, всегда буду съ уваженіемъ относиться къ памяти его, какъ человѣка оскорбленнаго и опечаленнаго измѣной друга, разбившаго ему сердце... Миръ праху его!
   Такова исторія Элоизы и Абеляра, такова исторія, надъ которой Ламартинъ проливалъ цѣлые водопады слезъ. Но вѣдь этотъ господинъ не могъ коснуться ни одного мало-мальски патетическаго сюжета безъ того, чтобы не пролить многочисленныхъ потоковъ слезъ. Ихъ слѣдовало бы въ такомъ случаѣ ограничить, такъ сказать, извѣстными берегами...
   Такова исторія влюбленныхъ; но не въ томъ видѣ, въ какомъ ее передаютъ обыкновенно, а освобожденная отъ приторныхъ до тошноты сентиментальностей, которыя могли бы въ нашихъ глазахъ окружить ореоломъ совершенства въ любви, что не пристало подлому соблазнителю, Пьеру Абеляру. Я не могу сказать ни слова противъ бѣдной, преданной дѣвушки и не отнялъ бы отъ нея ни одного изъ скромныхъ приношеній, съ которыми идутъ къ ея могилѣ юноши и дѣвушки, но мнѣ жаль, что у меня не хватитъ времени въ цѣлыхъ четырехъ или пяти томахъ изложить мое мнѣніе о ея другѣ, основателѣ Параклита или Параклюта, или... ну, какъ его тамъ еще зовутъ!..
   Сколько сентиментальныхъ выраженій я, по невѣдѣнію своему, понапрасну потратилъ на этого обольстителя невинности! Лучше ужь буду впредь удерживаться отъ выраженія сочувствій, пока не разберу людей и не увижу, достойны ли они такого слезнаго вниманія. Я бы готовъ, кажется, вернуть свои иммортели и букеты!..
   Въ Парижѣ намъ часто случалось видѣть въ окнахъ магазиновъ надпись: "English spoken here" ("Здѣсь говорятъ по-англійски" ) такъ точно, какъ у насъ на родинѣ случается видѣть объявленіе: "Ici on parle franèais" ("Здѣсь говорятъ по-французски). Мы всѣ, конечно, тотчасъ же набрасывались на такіе магазины и неизмѣнно узнавали, что приказчикъ, знавшій "прекрасно" англійскій языкъ, только-что ушелъ обѣдать (это все говорилось на безукоризненномъ французскомъ діалектѣ).
   -- Но онъ скоро вернется, черезъ часъ. А пока не угодно ли вамъ будетъ купить хоть что-нибудь?
   Намъ, признаюсь, казалось страннымъ, почему эти приказчики вездѣ обѣдали въ такое время, когда не садится за столъ ни одинъ порядочный богобоязненный человѣкъ. Правду сказать, это съ ихъ стороны былъ низкій обманъ, своего рода ловушка, западня, въ которую они и ловили неосторожныхъ: у нихъ въ сущности вовсе не было приказчиковъ, убійственно обращавшихся съ англійскою рѣчью. Они просто надѣялись, что это объявленіе привлечетъ иностранцевъ въ ихъ логовище, а разъ уже залучивъ; къ себѣ, надѣялись на свою собственную находчивость, чтобы задержать ихъ, пока они чего-нибудь не купятъ.
   Намъ пришлось раскрыть и еще одно надувательство со стороны французовъ, а именно весьма не рѣдкую въ Парижѣ вывѣску: "Здѣсь артистически приготовляются всякаго рода американскіе напитки". Мы поспѣшили заручиться услугами нѣкоего господина, весьма опытнаго въ названіяхъ американскихъ напитковъ, и направились къ одному изъ такихъ обманщиковъ.
   Намъ навстрѣчу появился съ поклономъ французъ въ передникѣ и проговорилъ:
   -- Что изводятъ господа приказать?
   Нашъ предводитель сказалъ:
   -- Дайте намъ "Уиски {Уиски (англ. Whiskey) -- крѣпкая хлѣбная водка.} на скорую руку".
   Французъ вытаращилъ глаза.
   -- Ну, если вы не знаете, что это такое, дайте намъ шампанское "кокъ-тэль".
   Французъ опять таращитъ глаза и пожимаетъ плечами.
   -- Ну, такъ дайте намъ "шерри-коблеръ".
   Французу, очевидно, пришелъ шахъ и матъ.
   -- Ну, дайте же намъ хоть водки "болтушки"!
   Французъ принялся пятиться назадъ, подозрѣвая, что въ послѣднемъ приказаніи кроется угроза, и, пятясь, пожималъ плечами, умоляющимъ образомъ вскидывая руками.
   Но нашъ командиръ послѣдовалъ за нимъ и одержалъ побѣду. Невѣжественный французъ не могъ подать намъ даже "Санта-Круцъ-Пуншъ", "отверстое око", "краеугольный камень" или "землетрясеніе". Очевидно, это былъ наглый обманщикъ.
   На-дняхъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ сказалъ, что онъ, навѣрно, былъ однимъ единственнымъ изъ всѣхъ американцевъ, посѣтившихъ выставку, которому выпала на долю высокая честь шествовать въ сопровожденіи императорскихъ тѣлохранителей. Въ порывѣ неудержимой откровенности, я сказалъ прямо, что меня удивляетъ, какъ это изъ толпы могъ выдѣлиться такой долгоногій, широкоротый и тощій, какъ привидѣніе, невзрачный субъектъ и удостоиться такого виднаго отличія; затѣмъ, я спросилъ у него, какъ все это случилось.
   Онъ объяснилъ мнѣ, что присутствовалъ на большомъ военномъ смотру на Марсовомъ полѣ и что въ то время, какъ толпа вокругъ него все сгущалась, онъ замѣтилъ пустое, свободное пространство, огороженное рѣшеткой. Онъ вышелъ изъ коляски и прошелъ прямо туда. Такимъ образомъ, ему было совершенно просторно, а такъ какъ эта загородка помѣщалась прямо въ центрѣ всей толпы, то ему были превосходно видны всѣ приготовленія къ смотру на площади. Но вотъ послышались звуки музыки и показались вдали оба императора: французскій и австрійскій, въ сопровожденіи своей знаменитой "Сотни" ("Cent-Gardes") тѣлохранителей.
   Сначала моего знакомаго какъ будто никто не замѣтилъ, но тотчасъ же, по знаку начальника Сотни, къ нему подошелъ мододой поручикъ въ сопровожденіи вереницы тѣлохранителей; остановился и привѣтствовалъ его съ утонченною вѣжливостью, по-военному отдавая ему честь. Затѣмъ раскланялся и, понизивъ голосъ, сказалъ, что глубоко сожалѣетъ и проситъ прощенія, что вынужденъ обезпокоить чужестранца и джентльмэна, но что это мѣсто отведено исключительно для царственныхъ особъ.
   Тогда нашего американца (какъ и подобало настоящему привидѣнію) проводили рядомъ съ офицеромъ, съ цѣлой вереницей тѣлохранителей въ аррьергардѣ и со всѣми признаками глубочайшаго уваженія и почета до самаго экипажа. Офицеръ снова отдалъ ему честь и отступилъ назадъ, а нашъ супостатъ отвѣчалъ ему также поклономъ и имѣлъ настолько присутствія духа, чтобы разъяснить ему, будто онъ имѣлъ до ихъ императорскихъ величествъ дѣло совершенно частнаго характера. Послѣ чего махнулъ имъ рукою въ знакъ прощанія и удалился съ боевой площади въ своемъ экипажѣ.
   Но представьте себѣ какого-нибудь злополучнаго француза, который но невѣдѣнію заберется у насъ, въ Америкѣ, въ какое-нибудь мѣсто, отведенное исключительно для какихъ-нибудь даже грошевыхъ "сановниковъ". Прежде всего полицейскіе будутъ его гнать съ приправой цѣлаго потока ругательствъ и чуть не разорвутъ его на части, прежде чѣмъ окончательно прогонятъ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ мы, американцы, неизмѣримо выше французовъ, но зато и они неизмѣримо выше насъ въ другихъ.
   Однако, не довольно ли пока о Парижѣ? Мы исполнили по отношенію къ нему всѣ свои обязанности. Видѣли мы и Тюильри, и Колонну Наполеона, и бульваръ Мадлэнъ, и чудо изъ чудесъ -- гробницу Наполеона; видѣли всѣ главные храмы и музеи библіотеки, королевскіе дворцы, скульптурныя и картинныя галереи, Пантеонъ, Зоологическій садъ, оперу, циркъ, законодательный корпусъ, билліардныя, парикмахерскія и, наконецъ... гризетокъ!
   Ахъ, да, о гризеткахъ-то я и позабылъ сказать! Онѣ вѣдь тоже одно изъ разочарованій. Если вѣрить на слово описаніямъ путешествій, онѣ были всегда такъ прекрасны, такъ опрятны и аккуратны, такъ граціозны и такъ наивно добры и довѣрчивы, такъ кротки и привлекательны, такъ вѣрны своимъ служебнымъ обязанностямъ; продавщицы магазиновъ такъ обаятельны въ глазахъ покупателей, благодаря своему умѣнію болтать, такъ преданы бѣднякамъ-студентамъ, этимъ горемычнымъ обитателямъ Латинскаго квартала; онѣ такъ весело и безпечно наслаждались своими воскресными прогулками въ окрестностяхъ Парижа; онѣ умѣли такъ восхитительно, такъ обаятельно грѣшить, что безнравственное въ нихъ не казалось безнравственнымъ.
   Дня три или четыре подъ-рядъ я то и дѣло окликалъ своего толмача:-- Скорѣе, Фергюсонъ, скажите: это гризетка, да?
   И всегда получалъ отъ него въ отвѣтъ лишь отрицаніе:
   -- Нѣтъ!.. Нѣтъ!..
   Онъ понялъ, наконецъ, что мнѣ хочется видѣть хоть одну гризетку, и показалъ ихъ цѣлые десятки. Но онѣ были совершенно такія же, какъ и вообще всѣ француженки, какихъ мнѣ довелось видѣть... изъ доморощенныхъ, конечно. У нихъ были большія руки, большія ноги, большіе рты, большею частью курносые носы и усы, которыхъ не могъ не замѣтить даже самый благовоспитанный человѣкъ. Волосы онѣ зачесывали большею частью назадъ безъ пробора; онѣ были дурно сложены, непривлекательны, неграціозны; питались онѣ чеснокомъ и лукомъ. Что же касается ихъ хваленой безнравственности... Развѣ могли такія особы быть "безнравственны"? Погрѣшностямъ простыхъ животныхъ не пристало такое высокое наименованье.
   Такимъ-то образомъ низведенъ былъ съ высоты своего величія еще одинъ изъ кумировъ моего воображенья.
   Мы обозрѣли уже все рѣшительно въ Парижѣ и завтра отправляемся въ Версаль; затѣмъ, пробудемъ еще немного въ столицѣ на обратномъ пути къ нашему пароходу. Итакъ, я все равно могу хоть сейчасъ сказать прекрасному Парижу свое прости, полное сожалѣній, что его нокидаю. Много тысячъ миль придется намъ проѣхать послѣ нашего отъѣзда изъ Парижа, мы осмотримъ еще много прекрасныхъ городовъ, но ни одного не найдемъ обворожительнѣе и прекраснѣе Парижа.
   Нѣкоторые изъ насъ уже отправились въ Англію, съ намѣреніемъ сдѣлать кругъ и присоединиться къ намъ на пароходѣ въ Ливорно или въ Неаполѣ черезъ нѣсколько недѣль. Мы же чуть не уѣхали въ Женеву, но порѣшили вернуться въ Марсель и подняться въ верхнюю Италію, къ сѣверу отъ Генуи.
   Въ заключеніе этой главы я съ чистосердечной гордостью могу замѣтить и радуюсь, что имѣю къ этому полную возможность (въ чемъ мнѣ сочувствуютъ также и всѣ мои спутники): всѣ почти самыя красивыя женщины, которыхъ мы видѣли во Франціи, были американки по происхожденію или по воспитанію. Итакъ, я чувствую себя въ настоящую минуту, какъ человѣкъ, который возстановилъ попранную славу и пролилъ блестящій свѣтъ на ея затмившійся щитъ своимъ единымъ праведнымъ дѣяньемъ.
   А затѣмъ, занавѣсъ... подъ звуки тихой музыки.
  

ГЛАВА XVI.

Версаль.-- "Возвращенный рай".-- Дивный паркъ.-- "Потерянный рай".-- Стратегическое искусство Наполеона.

   Версаль!.. Какъ онъ дивно прекрасенъ!
   Вы смотрите, вы таращите глаза и стараетесь понять, что это не воображеніе, что вы на землѣ, а не въ садахъ Эдема. Но мысли ваши мутятся, пораженныя цѣлымъ міромъ красотъ, которыя васъ окружаютъ; вамъ почти вѣрится, что васъ прельщаетъ обманчивый, прелестный сонъ. Окрестныя картины поражаютъ васъ, какъ военная музыка.
   Высокій, стройный дворецъ съ длиннымъ фронтономъ своими громадами уходитъ постепенно вдаль и, кажется, ему конца не будетъ. Передъ нимъ -- роскошная площадь, на которой можно было бы производить смотръ войскамъ чуть не цѣлаго государства; а вокругъ, словно радугой, раскинулись цвѣты, виднѣлись колоссальныя статуи, которымъ просто не было числа, но которыя казались лишь разбросанными кое-гдѣ на обширномъ пространствѣ сада. Внизу, къ болѣе низменной части сада спускались съ площади лѣстницы каменныя и настолько широкія, что, казалось, цѣлые полки могли бы свободно брать за караулъ и не тѣснить другъ друга. Большіе фонтаны разливались цѣлыми рѣками сверкавшихъ въ воздухѣ струй воды, вытекавшей изъ бронзовыхъ изваяній; эти струи сливались и въ видѣ дугообразныхъ фонтановъ соединялись въ фигуры неподражаемой красоты. Вокругъ зеленою стѣной шли аллеи, которыя тянулись по всѣмъ направленіямъ, окаймленныя бархатистою травой вмѣсто пушистаго ковра. Плотными рядами высились по обѣ стороны густолиственныя деревья, вѣтви которыхъ сплетались въ вышинѣ и казались такими же безукоризненно-симметричными сводами, какими могли быть только каменные. Тамъ и сямъ мелькали зеркальныя озера, а на ихъ поверхности покачивались морскія суда въ миніатюрѣ. И повсюду, повсюду: на ступенькахъ дворца, на большой площади, вокругъ фонтановъ и подъ деревьями, и далеко, далеко подъ сводами безконечныхъ аллей виднѣлись сотни и тысячи людей въ яркихъ нарядахъ. Эти разодѣтые люди гуляли, бѣгали и танцовали, придавая общей волшебной картинѣ жизнь и оживленіе, которое могло бы ей не доставать, но которое лишь придавало ей еще больше совершенства и прелести.
   Чтобы лишь посмотрѣть на это, не жаль было совершить долгое странствіе. Здѣсь все гигантскихъ размѣровъ. Нѣтъ ничего мелкаго, ничего дешеваго. Статуи здѣсь большихъ размѣровъ; самъ дворецъ роскошенъ, паркъ занимаетъ протяженіе, равное цѣлому графству, аллеи его просто безконечны. Размѣры и разстоянія въ Версали чрезвычайно велики.
   Мнѣ прежде думалось, глядя на его картины, что онѣ преувеличены и даже совершенно несообразны, что на картинахъ Версаль гораздо красивѣе, чѣмъ можно даже себѣ представить какое-либо другое мѣсто. Теперь я знаю, что всѣ эти картины и иллюстраціи никогда и ни въ какомъ отношеніи не подходили къ оригиналу и что никакой художникъ не въ силахъ былъ изобразить Версаль на полотнѣ такимъ же прекраснымъ, каковъ онъ въ дѣйствительности.
   Прежде я думалъ, что со стороны Людовика XIV было очень дурно потратить двѣсти милліоновъ долларовъ на устройство этого изумительнаго парка въ то время, когда была во Франціи такая нужда въ хлѣбѣ; но теперь я въ этомъ не совсѣмъ увѣренъ. Людовикъ отвелъ подъ паркъ пространство въ шестьдесятъ миль въ окружности и принялся возводить зданіе дворца, проводить дорогу изъ Парижа въ Версаль. На этихъ работахъ было ежедневно занято 86.000 человѣкъ, и ихъ работа до того вредно вліяла на здоровье, что каждую ночь ихъ цѣлыми телѣгами увозили прочь. Жена одного изъ дворянъ того времени говоритъ объ этомъ, какъ о простомъ "неудобствѣ", и пренаивно замѣчаетъ, что "оно недостойно вниманія при общемъ состояніи счастья и спокойствія, въ которомъ мы теперь живемъ".
   Я всегда былъ дурного мнѣнія о своихъ соотечественникахъ, которые подстригаютъ свои изгороди въ видѣ пирамидъ и раскидываютъ скверы и горки, придаютъ растеніямъ всевозможныя неестественныя формы; когда же я замѣтилъ, что то же самое продѣлано и съ этимъ большимъ паркомъ, то началъ чувствовать себя какъ-то неловко. Но скоро мнѣ стала ясна самая мысль и разумная цѣль всего сооруженья: французы преслѣдуютъ общій видъ. Мы стрижемъ и гнемъ съ дюжину деревьевъ въ невообразимыя формы; на небольшой площадкѣ, величиной не превышающей нашу столовую, и тогда, конечно, эти деревья имѣютъ довольно нелѣпый видъ. Но здѣсь дѣло другое. Здѣсь берутъ двѣсти тысячъ высоченныхъ лѣсныхъ деревьевъ и сажаютъ ихъ въ два ряда; не допускаютъ и признака листка или вѣтви проявиться на стволѣ ниже, чѣмъ на шесть футовъ отъ земли, только на этой высотѣ начинаютъ вѣтви раскидываться во всѣ стороны и тянутся дальше и дальше, пока не сплетутся въ вышинѣ, образуя безукоризненно правильный сводъ, какъ у тоннеля. Эффектъ получается дивный. Деревьямъ придаютъ до пятидесяти различныхъ формъ и, такимъ образомъ, впечатлѣніе получалось безконечно разнообразное и картинное. Ни одна аллея не найдетъ себѣ подобной, а слѣдовательно и взоръ не утомляется однообразіемъ картины... А затѣмъ я оставлю эту тему и предоставлю другимъ рѣшать вопросъ, какъ это люди ухитряются заставлять безконечные ряды деревьевъ рости точь въ точь въ одинаковомъ размѣрѣ... ну, скажемъ хоть 1 2/3 по стволу, какъ это они выращиваютъ ихъ точь въ точь одинаковой высоты и тѣсно-тѣсно одно къ другому, какъ это заставляютъ одну изъ главныхъ вѣтвей разростаться и, такимъ образомъ, составлятъ главное основаніе лиственнаго свода и какъ все это поддерживается точь въ точь въ одинаковомъ и неизмѣнномъ положеніи, въ одномъ и томъ же безукоризненно изящномъ и симметричномъ видѣ, мѣсяцъ за мѣсяцемъ и годъ за годомъ. Я пробовалъ было рѣшить эту загадку, но потерпѣлъ неудачу.
   Мы прогулялись по большому скульптурному залу, побывали въ ста пятидесяти картинныхъ галереяхъ Версаля и почувствовали ясно, что пребываніе въ такихъ мѣстахъ совершенно безполезно, если для этой цѣли не имѣешь цѣлаго года въ своемъ распоряженіи. Всѣ эти картины изображаютъ боевыя сцены и только одно единственное небольшое полотно написано на тему иную, нежели знаменитыя французскія битвы и побѣды. Бродили мы еще по Большому и по Малому Тріанону, этимъ памятникамъ королевской расточительности и горестныхъ событій. Они полны воспоминаній о Наполеонѣ I, о троихъ усопшихъ короляхъ и столькихъ же королевахъ. Въ одной и той же роскошной кровати они спали здѣсь всѣ поочередно; но теперь некому спать на ней.
   Въ большой столовой стоялъ столъ, за которымъ Людовикъ XIV и г-жа де-Ментенонъ (а послѣ нихъ Людовикъ XV и г-жа Помпадуръ) обѣдали одни въ полуобнаженномъ видѣ, наединѣ, безъ прислуги; столъ этотъ былъ подъемный и спускался вмѣстѣ съ поломъ, на которомъ стоялъ, когда надо было мѣнять или наполнять блюда. Въ одной изъ комнатъ Тріанона стояла мебель въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ оставила ее бѣдная Марія-Антуанетта, когда толпа ворвалась къ ней и увлекла съ собой, въ Парижъ, ее и короля... увлекла безвозвратно! Тутъ же по близости, въ комнатахъ стояли экипажи, на которыхъ не было другой окраски, кромѣ позолоты, экипажи, нѣкогда служившіе французскимъ королямъ въ торжественныхъ случаяхъ, но потомъ стоявшіе безъ употребленія, за исключеніемъ того, когда вѣнчали королей на царство или крестили наслѣдниковъ престола. Тамъ же стояли забавныя санки въ видѣ львовъ, лебедей тигровъ и т. п.,-- санки, которыя нѣкогда красовались своей рѣзной и расписной работой, но нынѣ стояли въ пыли и въ полномъ разрушеніи. У нихъ тоже была своя особая исторія.
   Когда большой Тріанонъ былъ ужь совсѣмъ готовъ, Людовикъ XIV сказалъ г-жѣ де-Ментенонъ, что создалъ для нея рай земной и спросилъ, остается ли ей еще чего желать. Онъ прибавилъ еще, что желалъ, чтобъ Тріанонъ былъ не менѣе, какъ настоящимъ совершенствомъ. Тогда Ментенонъ сказала, что она желала бы еще только одно (замѣтьте, что дѣло было въ теплой, благоухающей французской землѣ, въ лѣтнюю пору!) -- прокатиться въ саняхъ по густолиственнымъ аллеямъ Версаля. И на другое утро бархатисто-зеленыя аллеи были густо устланы снѣжной пеленой... изъ сахара и соли; цѣлая вереница причудливыхъ саней была готова къ услугамъ причудливой фаворитки, повелѣвавшей самымъ веселымъ и самымъ безнравственнымъ дворомъ, который когда-либо приходилось имѣть французскому королевству.
   Изъ роскошнаго Версаля съ его дворцами, статуями, садами и фонтанами мы направились обратно въ Парижъ и посѣтили его антиподы -- предмѣстье Сентъ-Антуанъ. Улицы здѣсь грязны и узки; грязны и дѣти, заграждающія путь по нимъ; тамъ же вертятся, толпятся или расхаживаютъ большими шагами замазанныя, оборванныя женщины. Неопрятныя логовища внизу, въ уровень съ землею, были заняты складами тряпья: здѣсь самое доходное занятіе -- ремесло тряпичника; другія такія же логовища были наполнены платьемъ второстепеннаго и третьестепеннаго качества, платьемъ, продававшимся по такимъ цѣнамъ, которыя разорили бы любого хозяина, если онъ только продавалъ бы не краденое; еще и еще грязныя логовища, въ которыхъ велась мелочная торговля и гдѣ продавались колоніальные товары, покупавшіеся на какіе-нибудь полпенни, а всю-то лавочку и вмѣстѣ съ самимъ хозяиномъ на придачу можно было купить за пять долларовъ, и только. Въ этихъ кривыхъ проулкахъ хоть кто угодно возьмется вамъ убить человѣка и бросить въ Сену его трупъ за какіе-нибудь семь долларовъ. И почти въ каждый изъ этихъ кривыхъ улицъ или въ большинствѣ ихъ, осмѣлюсь сказать, живутъ лоретки.
   И повсюду въ предмѣстья Сентъ-Антуана рука объ руку идутъ нужда и нищета, порокъ и преступленіе; доказательства этого встрѣчаются повсюду и бросаются въ глаза со всѣхъ сторонъ. Здѣсь живутъ люди, которые были зачинщиками возмущенія. Когда затѣвается что-либо вродѣ революціи, они всегда и на все готовы. Имъ доставляетъ столько же искренняго удовольствія строить баррикады, сколько свернуть другъ другу голову или спустить пріятеля въ волны Сены. Эти дикари и грубіяны врываются въ роскошные залы Тюильрійскаго дворца и порой берутъ приступомъ и наводняютъ Версаль, когда ихъ короля требуютъ къ отвѣту.
   Но теперь имъ ужь больше не придется строить баррикадъ или разбивать солдатамъ голову камнями, подобранными на мостовой! Луи-Наполеонъ ужь позаботился объ этомъ. Онъ уничтожаетъ эти грязныя и кривыя улицы, а вмѣсто нихъ проводитъ благородные бульвары, прямые, какъ ниточка. Они до того прямы и просторны, что, кажется, пуля могла бы пролетѣть по нимъ съ начала до конца, не встрѣтивъ иного препятствія, кромѣ мяса и костей человѣческихъ. Стройныя зданія вдоль этихъ бульваровъ, навѣрно, никогда больше не послужатъ убѣжищемъ и притономъ для голодающихъ и недовольныхъ бродягъ и революціонеровъ. Пять такихъ большихъ дорогъ звѣздой расходятся отъ большого, просторнаго центра; эта площадь замѣчательно удобна для эволюціи тяжелой артиллеріи. Бывало, здѣсь бунтовала разъяренная толпа; но теперь она должна искать себѣ другого сборнаго пункта. Этотъ умница Наполеонъ вдобавокъ устилаетъ свои мостовыя плотнымъ сплавомъ асфальта и песку. Конецъ баррикадамъ изъ древковъ знаменъ; конецъ нападеніямъ на царственную особу короля съ булыжникомъ въ рукахъ!
   Не могу я чувствовать большой пріязни къ моему бывшему соотечественнику-американцу, Наполеону III, особенно въ такое время, когда я представляю себѣ мысленно его довѣрчивую жертву, Максимиліана, распростертаго навѣки безъ движенія у себя въ Мексикѣ, а его вдовствующую супругу, бѣдную помѣшанную, во Франціи, у окна французскаго дома умалишенныхъ, страстно жаждущую увидѣть того, кто уже больше никогда къ ней не вернется!
   Но все-таки я восхищаюсь его выдержкой, энергіей, его спокойной самонадѣянностью, его здравымъ смысломъ!
  

ГЛАВА XVII.

Война.-- Американскія войска одолѣваютъ.-- "Опять дома!" -- Италія уже виднѣется вдали.-- "Столица дворцовъ".-- Красота генуэзскихъ женщинъ.-- "Охота за обломками".-- Среди дворцовъ.-- Талантливый проводникъ.-- Церковная роскошь.-- "Женщинамъ входъ воспрещенъ".-- Какъ живутъ генуэзцы.-- Массивная архитектура.-- Отрывокъ изъ древней исторіи.-- Могильное пространство на 60.000 человѣкъ.

   Наше путешествіе обратно къ морскимъ берегамъ было весьма пріятно.
   По пріѣздѣ домой, на пароходъ, мы, однако, нашли, что за послѣдніе три дня онъ былъ на военномъ положеніи. Въ первый вечеръ матросы съ какого-то англійскаго судна, счастливые тѣмъ, что могли вдоволь налить себя грогомъ, высадились на набережной и вызвали на бой нашихъ матросовъ. Тѣ бойко согласились, отправилась себѣ на молъ и выиграли... но не всю битву, а лишь свою долю въ ней. Нѣкоторые изъ участниковъ въ бою, побитые и окровавленные, были убраны полицейскими властями и ввергнуты въ темницу до слѣдующаго утра. На слѣдующій вечеръ англичане опять явились продолжать прерванный бой, но нашимъ былъ отданъ строгій приказъ оставаться на пароходѣ и не показываться имъ на глаза. Они такъ и сдѣлали; но осаждающіе все больше и больше шумѣли по мѣрѣ того, какъ для нихъ становилось очевиднымъ (то есть могло быть "какъ бы" очевиднымъ), что наши боятся имъ показаться на глаза. Въ заключеніе, они ушли прочь ни съ чѣмъ, если не считать цѣлаго потока насмѣшливыхъ и обидныхъ названій, которыми они осыпали нашихъ. На третій день вечеромъ они опять явились на почти безлюдный молъ и принялись изрыгать проклятія, непристойности и ѣдкости по адресу нашего экипажа. Это уже превзошло всякія человѣческія силы. Начальствующій офицеръ приказалъ своимъ людямъ высадиться, но строго запретилъ драться. Однако, наши напали на англичанъ и одержали блестящую побѣду. Весьма возможно, что я и не упомянулъ бы вовсе объ этой битвѣ, если бы она окончилась иначе. Но я вѣдь странствую для того, чтобы поучаться, и помню хорошо, что на французскихъ батальныхъ картинахъ въ Версальскихъ галереяхъ не встрѣтить ни одной проигранной французами битвы.
   Вступая на палубу своего уютнаго парохода, мы чувствовали себя опять, какъ дома, гдѣ можно покурить и побродить лѣниво подъ свѣжимъ морскимъ вѣтеркомъ. Но въ то же время намъ было будто и не совсѣмъ, какъ дома: въ нашей "семьѣ спутниковъ" отсутствовало нѣсколько человѣкъ ея членовъ; недоставало нѣсколько привѣтливыхъ лицъ, которыхъ намъ было бы, какъ всегда, пріятно видѣть за обѣдомъ и за игорнымъ столомъ. Мультъ былъ въ Англіи, Джэкъ -- въ Швейцаріи, Чарли -- въ Испаніи, Блюхеръ тоже отправился... но никто такъ и не могъ сказать куда. Какъ бы то ни было, мы опять вышли въ море и могли вдоволь наглядѣться на звѣзды и на океанъ, могли вдоволь предаваться своимъ мечтамъ и размышленіямъ.
   Въ надлежащее время мы увидали берега Италіи и, рано поутру стоя на палубѣ, могли уже полюбоваться стройными зданіями Генуи, которая отражала въ окнахъ своихъ многочисленныхъ дворцовъ солнечные лучи и, казалось, сама у насъ на глазахъ вставала изъ глубины морской. Мы здѣсь остановились отдыхать или, вѣрнѣе говоря, пробовали отдыхать хоть короткое время; но мы слишкомъ находимся въ бѣгахъ для того, чтобы хоть чего-нибудь достигнуть въ этомъ направленіи. Мнѣ бы даже хотѣлось совсѣмъ здѣсь остаться и никуда дальше не ѣздить. Можетъ быть, и есть гдѣ-нибудь въ Европѣ болѣе хорошенькія женщины, чѣмъ здѣсь, но я серьезно въ этомъ сомнѣваюсь.
   Населеніе Генуи равняется 120.000 человѣкъ, изъ нихъ двѣ трети женщины, а двѣ трети всѣхъ генуэзскихъ женщинъ хороши собой. Онѣ такъ милы, такъ нарядны, такъ полны вкуса и изящества, какъ это только мыслимо для женщинъ, которыя все-таки не ангелы небесные. Впрочемъ, ангелы, кажется, и вовсе не наряжаются. По крайней мѣрѣ, на картинахъ на ангелахъ нѣтъ вѣдь другой одежды, кромѣ крыльевъ.
   Но эти генуэзки просто восхитительны! Большинство барышень и дѣвушекъ окутаны облакомъ бѣлыхъ одѣяній и вуалей, хоть нѣкоторыя одѣваются и болѣе тщательно. Девять десятыхъ всѣхъ женщинъ носятъ на головѣ только легкое, какъ облако, покрывало, которое ниспадаетъ на спину въ видѣ бѣлой дымки тумана. Волосы у нихъ свѣтлые и у многихъ встрѣчаются голубые глаза, но чаще всего генуэзки бываютъ черноглазыя, съ томнымъ взглядомъ.
   Генуэзскія жительницы и жители имѣютъ очень пріятное обыкновеніе прогуливаться ежедневно отъ шести до девяти часовъ вечера на вершинѣ холма, въ центрѣ города, въ большомъ паркѣ, а затѣмъ еще часа два угощаются мороженымъ въ сосѣднемъ саду. Въ воскресенье вечеромъ мы отправились туда. Тамъ собралось тысячи двѣ мужчинъ и женщинъ, особенно же много молодыхъ людей и дѣвицъ. Мужчины были одѣты по послѣдней парижской модѣ, а бѣлыя платья женщинъ сверкали, какъ снѣжные хлопья, въ просвѣтахъ между деревьями. Народъ толпами двигался вокругъ парка широкой вереницей. Оркестръ игралъ, били фонтаны, луна и газовые рожки освѣщали всю эту картину, которая въ общемъ имѣла весьма блестящій и оживленный видъ. Я пристально всматривался въ лицо каждой проходившей женщины и мнѣ казалось, что всѣ онѣ прекрасны. Мнѣ еще никогда не случалось видѣть такое скопище совершенствъ и прелести. Не понимаю, какъ человѣкъ средняго уровня рѣшимости и твердости характера могъ здѣсь рѣшиться выбрать себѣ жену: вѣдь, прежде чѣмъ остановить свой выборъ на одной, онъ долженъ былъ непремѣнно влюбиться въ другую.
   Смотрите, ни подъ какимъ видомъ не курите итальянскаго табаку! Никогда въ жизни!.. Я не могу безъ содроганія вспомнить, что это должна быть за композиція.
   Вы не можете бросить окурка безъ того, чтобы на него тотчасъ же не набросился какой-нибудь бродяга. Я люблю курить и курю очень много, но мои чувства оскорбляются при видѣ того, какъ меня изъ-за угла подстерегаютъ жадные взоры одного изъ такихъ охотниковъ до окурковъ, который видимо прикидываетъ въ умѣ, на долго ли хватитъ моей сигары. Мнѣ больно было думать, что это похоже на одного гробовщика въ Санъ-Франциско, который съ часами въ рукѣ прохаживался мимо смертнаго одра злополучнаго больного и по часамъ прикидывалъ время, когда ему могутъ понадобиться его услуги. Одинъ изъ охотниковъ за окурками сопровождалъ насъ по всему парку и ни одной сигары не удалось выкурить спокойно за все это время. Намъ каждый разъ приходилось повиноваться желанію успокоить его рвеніе, прежде чѣмъ мы до самаго конца докуримъ сигару, и потому мы отдавали ее лишь наполовину докуренную,-- очень ужь онъ казался намъ озлобленно-встревоженнымъ! Надо полагать, что онъ считалъ насъ своей законною добычей, такъ какъ многихъ другихъ, себѣ подобныхъ, онъ отгонялъ прочь отъ насъ. Ну, такъ вотъ, мнѣ кажется, что итальянцы навѣрно перемалываютъ, сушатъ эти окурки и опять продаютъ ихъ въ видѣ курительнаго табаку. Поэтому пожалуйста будьте покупателемъ сигаръ всякой другой марки, только не итальянской.
   "Пышная", "столица дворцовъ",-- вотъ прозвища Генуи за истекшіе вѣка. Она и въ самомъ дѣлѣ переполнена дворцами, и эти дворцы, конечно, весьма пышны внутри, но зато крайне неприглядны снаружи и не имѣютъ никакихъ претензій на архитектурное величіе. Названіе "Генуя пышная" было бы дѣйствительно удачнымъ прозвищемъ, если бы оно относилось только къ женщинамъ этого города.
   Мы посѣтили нѣсколько дворцовъ,-- громадныхъ зданій съ толстыми стѣнами, съ большими гранитными лѣстницами и мозаичными мраморными полами; иногда узоры мозаики составлены изъ мелкихъ камешковъ или изъ небольшихъ обломковъ мрамора, вложенныхъ въ цементную массу. Величественные залы увѣшаны картинами Рубенса, Гвидо, Тиціана, Павла Веронезе и др., а также и портретами родоначальниковъ семьи въ украшенныхъ перьями шлемахъ и изящныхъ броняхъ, или же дамъ-патриціанокъ въ роскошнѣйшихъ нарядахъ давно прошедшихъ вѣковъ.
   Понятно, всѣ хозяева дворцовъ были въ отсутствіи, т. е. на дачѣ; но они могли бы, пожалуй, вовсе не предложить намъ у нихъ отобѣдать, даже если бы и были дома. Какъ бы то ни было, всѣ эти роскошные пустые залы съ гулкимъ поломъ, съ угрюмыми изображеніями предковъ и съ обтрепанными знаменами, покрытыми пылью минувшихъ вѣковъ, казалось, сами поддавались думамъ о смерти и могилѣ. И наше оживленіе пропало, наше веселье покинуло насъ совершенно. Мы такъ и не добрались до одиннадцатаго этажа и начали за его предѣломъ уже подозрѣвать о существованіи выходцевъ съ того свѣта. За нами непремѣнно слѣдовалъ служитель, у котораго былъ видъ гробовщика и который подавалъ намъ программу (вѣрнѣе, списокъ картинъ), указывая при этомъ на ту изъ нихъ, съ которой начиналась галерея даннаго "салона". Затѣмъ, онъ останавливался на вытяжку, безъ словъ и безъ улыбки и оставался такъ стоять на мѣстѣ, въ своей ливреѣ, пока мы не были уже въ состояніи перейти въ сосѣднюю комнату. Тогда онъ печально двигался впередъ, передъ нами, и принималъ на слѣдующей остановкѣ опять такую же лукаво почтительную позу. Я потратилъ такъ много времени на внутреннюю мольбу, чтобы потолокъ свалился и придавилъ этихъ бездушныхъ чучелъ, что мнѣ уже весьма мало оставалось времени на осмотръ дворцовъ и картинъ.
   Сверхъ того, у насъ, какъ и въ Парижѣ, былъ здѣсь свой проводникъ. Будь они прокляты, эти проводники!
   Нашъ, генуэзскій, увѣрялъ насъ, что онъ самый лучшій лингвистъ во всемъ городѣ... по отношенію къ англійскому языку, что только двое генуэзцевъ, кромѣ него самого, могли говорить по-англійски. Онъ показалъ намъ мѣсто, гдѣ родился Христофоръ Колумбъ; но послѣ того, какъ мы минутъ пятнадцать простояли въ почтительномъ молчаніи, онъ объявилъ намъ, что собственно не самъ Колумбъ родился здѣсь, а его бабушка! Когда же мы его спросили о причинѣ подобнаго поведенія съ его стороны, онъ только пожалъ плечами и отвѣчалъ намъ что-то на своемъ непроницаемомъ итальянскомъ языкѣ. Въ слѣдующей главѣ я опять вернусь къ этому проводнику. Всѣ свѣдѣнія, которыя мы получили отъ него, мы, вѣроятно, такъ и увеземъ съ собою.
   Давнымъ давно мнѣ уже не случалось бывать въ церкви такъ часто, какъ это пришлось за послѣднія двѣ-три недѣли. Въ здѣшнихъ старомодныхъ мѣстностяхъ люди какъ будто своей спеціальностью избрали церкви и соборы. Особенно же этотъ выводъ примѣнимъ въ гражданамъ города Генуи. Кажется, черезъ каждые триста-четыреста ярдовъ здѣсь можно встрѣтить церковь. Всѣ улицы, изъ конца въ конецъ, усѣяны долгополыми упитанными патерами въ широкополыхъ шляпахъ. Церковные колокола почти что цѣлый день безъ перерыва цѣлыми дюжинами за-разъ трезвонятъ надъ городомъ. Порой встрѣтится и монахъ въ сѣрой грубой одеждѣ, опоясанный веревкой, съ четками у пояса; голова у него выбрита, а ноги въ сандаліяхъ или совершенно голы. Эти святоши, повидимому, истязуютъ свою плоть и всю жизнь каются во грѣхахъ своихъ; но, судя по наружности, вовсе не кажется, что они заморены голодомъ и нуждой: всѣ они такъ дородны и спокойны! Старый соборъ Санъ-Лоренцо почти такая же рѣдкость, какія мы видѣли и въ Генуѣ. Онъ весьма просторенъ; въ немъ высятся цѣлыя колоннады стройныхъ столбовъ; есть большой органъ и обычная роскошь въ видѣ позолоченныхъ украшеній, картинъ, расписныхъ потолковъ и такъ далѣе. Я не могу, конечно, всѣ ихъ описать, это заняло бы слишкомъ много страницъ. А все-таки это любопытное сооруженіе. Говорятъ, что половина собора, отъ главныхъ дверей фронтона до полдороги въ алтарю, была нѣкогда еврейской синагогой (еще "до" Рождества Христова) и что съ тѣхъ поръ въ ней ничего не было измѣнено. Мы въ этомъ усомнились, но, признаюсь, скорѣе могли бы повѣрить, если бы все зданіе не казалось для этого слишкомъ хорошо подновленнымъ.
   Въ главной части собора особенно достойна вниманія маленькая часовня во имя св. Іоанна Предтечи. Сюда положительно запрещенъ доступъ женщинамъ вслѣдствіе враждебнаго чувства, которое мужчины до сихъ поръ еще питаютъ ко всему женскому полу по причинѣ умерщвленія св. Іоанна Крестителя въ угоду прихоти Иродіады; только разъ въ годъ разрѣшается женщинамъ доступъ въ эту часовню. Въ этой часовнѣ стоитъ мраморный ящичекъ, въ которомъ, говорятъ, покоится прахъ св. Іоанна. Вокругъ него протянута цѣпь, которая, по преданію, будто бы сковывала Предтечу, когда онъ былъ въ темницѣ. Намъ не хотѣлось относиться недовѣрчиво въ этимъ словамъ, но въ то же время мы не могли быть убѣждены, что они совершенно вѣрны: отчасти потому, что эту цѣпь мы могли бы легко порвать (а, слѣдовательно, могъ бы и св. Іоаннъ), отчасти же и потому, что мы ужь видѣли въ другой церкви прахъ того же Іоанна, Крестителя Господня. Мы такъ и не могли придти къ убѣжденію, чтобы у св. Іоанна было двѣ земныхъ оболочки.
   Показали намъ также изображеніе Богоматери, писанное св. апостоломъ Лукою, но оно и вполовину не имѣло такого стараго и потускнѣвшаго вида, какимъ отличались, напримѣръ, нѣкоторыя изъ картинъ Рубенса. Мы не могли, однако, удержаться, чтобы не похвалить св. апостола за скромность, съ которою онъ во всѣхъ своихъ посланіяхъ умолчалъ о своемъ умѣніи писать картины.
   Но, право, не слишкомъ ли переусердствуютъ эти люди въ своемъ стремленіи къ сохраненію святынь? Въ каждой старинной церкви намъ непремѣнно приходилось видѣть частицу Креста Господня и нѣсколько гвоздей изъ тѣхъ, которыми онъ былъ сколоченъ. Мнѣ не хотѣлось бы говорить слишкомъ утвердительно, но все-таки мнѣ кажется, что мы перевидали этихъ гвоздей съ добрый боченокъ. Вотъ хоть бы, напримѣръ, терновый вѣнецъ: одна часть его хранится въ Парижѣ въ часовнѣ, другая -- въ парижскомъ же соборѣ Богоматери. Что же касается костей св. Діонисія, я положительно увѣренъ, что мы видѣли ихъ довольно для того, чтобы изъ нихъ составить, въ случаѣ необходимости, цѣлыхъ два скелета.
   Однако, я вѣдь собирался писать теперь только о церквахъ, а самъ уклонился отъ этой темы. Я могъ бы, конечно, сказать, что храмъ Благовѣщенья представляетъ собой цѣлую массу прекрасныхъ колоннъ и статуй, позолоченной рѣзьбы и лѣпной работы и безчисленнаго множества картинъ, но развѣ это могло бы датъ настоящее о нихъ понятіе? Такъ къ чему же тогда и заводить о нихъ рѣчь? Какая-то семья выстроила все это зданіе и у нея еще остались деньги на то, чтобы его украсить: въ этомъ весь секретъ и только! А мы-то думали сначала, что только фальшивый монетчикъ былъ бы въ состояніи вынести такія страшныя затраты!
   Здѣсь, въ Генуѣ, люди живутъ въ высокихъ, неуклюжихъ, широченныхъ домахъ, мрачнѣйшихъ, а также и прочнѣйшихъ во всемъ мірѣ. Каждый изъ такихъ домовъ легко могъ бы выдержать "осаду приступомъ". Общій типъ ихъ приблизительно таковъ: 100 футовъ протяженія по фронтону и 100 футовъ въ вышину. Три перехода придется вамъ пройти вверхъ по лѣстницѣ, прежде чѣмъ вы набредете на малѣйшіе признаки жилого помѣщенія. Здѣсь, внутри домовъ, все сдѣлано изъ гранита: полъ и лѣстницы, камины и скамьи, все это изъ самаго прочнаго, самаго тяжелаго камня! Стѣны имѣютъ отъ четырехъ до пяти футовъ толщины. Улицы не шире четырехъ, пяти и самое большее восьми футовъ и извиваются, какъ спираль пробочника. Вы идете себѣ по одному изъ такихъ ущелій и смотрите вверхъ, гдѣ высится далекое небо въ видѣ узкой ленты свѣта, высоко у васъ надъ головою, гдѣ вершины домовъ почти сходятся вмѣстѣ. Вамъ кажется, что вы стоите въ глубинѣ громаднаго обрыва и что весь міръ раскинулся высоко надъ вами. Вы идете туда, сюда, сворачиваете вправо, влѣво и не имѣете ни малѣйшаго понятія о томъ, что можетъ показать вамъ компасъ; словомъ, вы идете впередъ ощупью, какъ слѣпой. Вы никакъ не можете убѣдить себя въ томъ, что эти ущелья настоящія улицы, а хмурые, грязные, громадные дома -- человѣческія жилища; но это длится лишь до тѣхъ поръ, пока на порогѣ ихъ не появится одна изъ прекрасныхъ, изящно одѣтыхъ генуэзокъ, пока красавица не выйдетъ на свѣтъ Божій изъ одного изъ этихъ домовъ, угрюмыхъ, какъ логовище или какъ строжайшая тюрьма.
   Тогда вамъ остается только удивляться, какъ это могъ такой прелестный мотылекъ выпорхнуть изъ такого отвратительнаго мѣста.
   Впрочемъ, весьма умно, что въ этомъ знойномъ климатѣ улицы такъ узки, а дома высоки: это, конечно, помогаетъ жителямъ Генуи быть спокойнѣе и хладнокровнѣе. Они и въ самомъ дѣлѣ здѣсь прехладнокровные. Ахъ, чтобы не забыть: мужчины здѣсь исключительно брюнеты, а женщины -- блондинки.
   Ну, не странно ли это, скажите?..
   Предполагается вообще, что въ громадныхъ генуэзскихъ дворцахъ живетъ лишь по одному семейству; но помѣститься въ каждомъ изъ нихъ могли бы сотни семействъ. Эти дворцы своего рода святыни, свидѣтельствующія о величіи Генуи въ дни ея блеска, дни, когда она имѣла большое коммерческое и мореходное значеніе нѣсколько вѣковъ тому назадъ. Эти дома, хоть они и построены изъ прочныхъ мраморныхъ глыбъ, въ большинствѣ случаевъ окрашены въ грязно-розовую краску и снаружи (начиная съ фундамента и до карнизовъ) разрисованы сценами батальнаго содержанія изъ исторіи Генуи, чудовищными Юпитерами и купидонами и наиболѣе извѣстными картинами греческой миѳологіи. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ краски поддались времени и непогодѣ, онѣ сходятъ или уже сошли кусками, и получается впечатлѣніе чего-то довольно неказистаго. Ни въ какой картинѣ не можетъ показаться привлекательнымъ безносый купидонъ, одноглазый Юпитеръ или Венера съ большимъ пластыремъ на груди. Нѣкоторыя изъ этихъ разрисованныхъ стѣнъ отчасти напомнили мнѣ высокую повозку, облѣпленную фантастическими объявленіями и картинами, повозку, сопровождающую обыкновенно странствующій циркъ по деревнямъ и провинціальнымъ захолустьямъ. Но никогда еще не доводилось мнѣ слышать, чтобы дома въ Европѣ декорировались въ этомъ родѣ.
   Я не могу себѣ представить Геную въ развалинахъ. Такихъ массивныхъ сводовъ, такихъ внушительныхъ построекъ и стропилъ, на которыхъ лежатъ эти широко раскинувшіяся зданія, намъ рѣдко приходилось видѣть. И ужь навѣрно никогда не могутъ поддаться разрушенію большія каменныя глыбы, на которыхъ возведены эти зданія. Стѣны, имѣющія въ толщину столько же, сколько американскія двери въ ширину, конечно, не могутъ осѣсть.
   Республики Генуя и Пиза были особенно могущественны въ средніе вѣка. Ихъ судами было переполнено Средиземное море; онѣ обѣ вели обширную торговлю съ Константинополемъ и Сирійскими землями. Ихъ торговые дома были главнѣйшими пунктами, чрезъ которые дорогіе восточные товары разсыпались за границу по всей Европѣ. Генуэзскій и пизанскій народъ были такого воинственнаго свойства, что устрашали собой въ эти дни даже тѣ самыя державы, которыя возвысились теперь надъ ними, какъ горы надъ простыми полевыми буграми. Девять вѣковъ тому назадъ сарацины овладѣли Генуей и разграбили ее; но въ теченіе слѣдующаго же столѣтія Пиза и Генуя соединили свои силы въ наступательномъ и оборонительномъ союзѣ и принялись осаждать колоніи сарацинъ въ Сардиніи и на Балеарскихъ островахъ съ постоянствомъ, которое не ослабѣвало въ продолженіе сорока долгихъ лѣтъ.
   Наконецъ, онѣ побѣдили и раздѣлили свои завоеванія поровну между своими патриціанскими семьями. И по сейчасъ еще въ нѣкоторыхъ изъ генуэзскихъ дворцовъ живутъ потомки этихъ гордыхъ поколѣній; въ ихъ чертахъ еще сохранилось сходство съ суровыми рыцарями, изображенія которыхъ висятъ на ихъ высокихъ стѣнахъ, съ разрисованными красавицами съ пухлыми губками и смѣющимися глазками, которыя успѣли уже истлѣть въ землѣ за многіе минувшіе и ужь давно забытые вѣка...
   Гостинница, въ которой мы остановились, принадлежала во времена Крестовыхъ походовъ одному изъ главнѣйшихъ рыцарскихъ орденовъ; закованные въ броню, стражи стояли нѣкогда на караулѣ въ ея массивныхъ башняхъ; въ ея большихъ сѣняхъ и корридорахъ отдавался звонко стукъ ихъ каблуковъ, окованныхъ желѣзомъ.
   Но величіе Генуи пало и сосредоточилось единственно въ торговлѣ бархатомъ и серебряными филиграновыми издѣліями. Говорятъ, у каждаго изъ европейскихъ городовъ есть своя спеціальность. Спеціальность Генуи эти самыя филиграновыя издѣлія.
   Генуэзскіе кузнецы плавятъ слитки серебра, а серебряныхъ дѣлъ мастера придаютъ имъ всевозможный красивый и разнообразный видъ, дѣлаютъ пучки цвѣтовъ изъ отдѣльныхъ пластинокъ и тонкихъ, какъ проволока, нитей, своимъ рисункомъ, напоминающихъ нѣжные узоры, которыми морозъ разрисовываетъ оконныя стекла. Намъ показали миніатюрное серебряное изображеніе храма, коринѳскіе капители котораго, колонны съ выемками и богатые карнизы, шпили, статуи, колокола и изобиліе лѣпныхъ украшеній, все, все было сдѣлано изъ полированнаго серебра. Совершенство работы было до того поразительно тонко, что каждую мелочь такъ и тянуло разсмотрѣть подробнѣе; да и все зданіе вообще было чудомъ красоты, до того неподражаемо-художественно было его исполненіе!
   Наконецъ, мы готовы опять двинуться дальше, хотя еще и не устали бродить по узкимъ переходамъ этого мраморнаго погреба. Да, именно "погреба": это слово больше всего подходитъ къ Генуѣ, освѣщенной звѣздами небосвода. Когда мы пробирались въ полуночный часъ по мрачнымъ ущельямъ, которыя здѣсь величаютъ улицами и въ которыхъ не отдается никакихъ шаговъ, кромѣ нашихъ, когда мы тамъ бродили совершенно одни и лишь изрѣдка и вдалекѣ намъ виднѣлись огоньки, таинственно исчезая, а дома, которыхъ мы почти касались локтями, какъ бы тянулись вверхъ, къ небесамъ, даже выше, чѣмъ обыкновенно, тогда мнѣ вспоминался одинъ большой погребъ, въ которомъ я бывалъ еще ребенкомъ. Въ его высокихъ галереяхъ было уединеніе и тишина, мертвенная угрюмость, могильные отголоски, мерцающіе огни и, главнымъ образомъ, внезапно появлявшіяся развѣтвленія разсѣлинъ и ходовъ въ такихъ мѣстахъ, гдѣ мы меньше всего могли бы ожидать ихъ встрѣтить.
   Мы еще не устали смотрѣть на безпрерывныя вереницы оживленной, болтливой толпы, наполняющей дворы и улицы Генуи весь Божій день; мы не устали встрѣчать безпрестанно монаховъ въ ихъ грубой одеждѣ; не надоѣли намъ и вина "Asti", которыя докторъ (нашъ старикъ-докторъ по прозвищу "Оракулъ"), ликующій, когда по обыкновенію скажетъ что-нибудь неудачное, назвалъ: "nasty {По-англійски "nasty" значитъ: противный, гадкій, скверный, мерзкій и т. п.}"... А все-таки, намъ пора уѣзжать!
   Послѣднее изъ зрѣлищъ, которыми намъ пришлось насладиться здѣсь, было кладбище Сашро Santo (разсчитанное, какъ говорятъ, на 60.000 покойниковъ) и его-то мы ужь навѣрно будемъ помнить долго, хотя и позабудемъ о здѣшнихъ дворцахъ. Это кладбище представляетъ собою широкій мраморный корридоръ съ колоннами, огибающій большой еще незанятый четыреугольный участокъ земли. Полъ тоже мраморный и на каждой его плитѣ есть надгробная надпись: подъ каждой изъ нихъ покоится чье-нибудь тѣло. По обѣ стороны, если спуститься на середину корридора, окажутся памятники, могилы и скульптурной работы фигуры, исполненныя топко и изящно и, вдобавокъ, полныя красоты. Онѣ еще новы и бѣлы, какъ снѣгъ. Малѣйшая черта въ нихъ -- совершенство; ни одинъ членъ ихъ мраморнаго тѣла не изуродованъ и не испорченъ, не подбитъ и не запачканъ. Вотъ почему насъ привлекаютъ художественныя формы гораздо больше въ опрятномъ видѣ, нежели побитыя и загрязненныя статуи, спасенныя отъ погрома твореній древняго искусства и выставленныя въ Парижскихъ галереяхъ на-показъ, на поклоненіе всему міру.
   Мы собираемся садиться въ миланскій поѣздъ.
  

ГЛАВА XVIII.

Бѣгомъ по Италіи.-- Маренго.-- Первый взглядъ на знаменитый соборъ.-- Описаніе нѣкоторыхъ его рѣдкостей -- Страшилище, вдѣланное въ камни.-- Непріятное приключеніе.-- Добрый человѣкъ--Проповѣдь съ того свѣта.-- Золото и серебро.-- Нѣсколько святынь.-- Соперничество съ храмомъ Соломона.

   Весь день мы провели среди гористой природы.
   Здѣсь горныя вершины сверкаютъ на солнцѣ; откосы холмовъ усѣяны хорошенькими виллами, которыя тонутъ, въ своихъ кудрявыхъ садахъ. Глубокіе рвы и овраги, тѣнистые и прохладные, казались намъ особенно привлекательными съ той высоты, на которой мы, вмѣстѣ съ птицами, летѣли все выше и выше, разрѣзая знойный воздухъ вершинъ.
   Впрочемъ, намъ пришлось проѣзжать и черезъ множество прохладныхъ туннелей, въ которыхъ наша испарина должна была охладиться. Мы вывѣрили по часамъ длину одного изъ нихъ и оказалось, что на прохожденіе его намъ потребовалось ровно двадцать минутъ, считая по тридцати, тридцати пяти верстъ въ часъ.
   По ту сторону Александріи намъ пришлось проѣзжать мимо знаменитаго поля битвы Маренго. Въ сумерки мы уже подъѣзжали къ Милану; кое-гдѣ урывками виднѣлись части города и синѣющія горныя вершины, которыя возвышаются позади него.
   Но намъ было не до нихъ; онѣ были для насъ ничуть не интересны. Насъ разбирало нетерпѣніе: намъ до смерти хотѣлось увидѣть поскорѣе Миланскій соборъ! Мы напряженно всматривались и туда, и сюда, и вокругъ; мы осматривались по всѣмъ направленіямъ. Намъ нечего было ожидать ни отъ кого указаній, намъ даже не хотѣлось, чтобы намъ кто-нибудь указалъ, гдѣ онъ: мы узнали бы его все равно и сами, будь то хоть среди песковъ великой пустыни Сахары.
   Наконецъ, цѣлый лѣсъ стройныхъ иглъ, сверкавшихъ въ янтарно-прозрачномъ солпечномъ воздухѣ, медленно сталъ подниматься надъ пигмеями-домами. Какъ порой случается, на далекомъ горизонтѣ надъ цѣлымъ моремъ волнистыхъ облаковъ встаетъ позолоченное, остроконечное облако, залитое солнцемъ, такъ всталъ и онъ... соборъ...
   Въ ту же минуту мы его узнали.
   Полвечера и еще весь слѣдующій день этотъ неограниченный властитель нашихъ думъ былъ единственною нашей цѣлью и нашимъ интересомъ.
   Что это за восторгъ, что за чудо! Какъ онъ величественъ и пышенъ, и великъ! И въ то же время, какъ тонокъ, просторенъ и полонъ изящества! Цѣлый міръ тяжестей и прочныхъ грузовъ! И въ то же время, освѣщенный мягкимъ луннымъ свѣтомъ, онъ казался волшебно легкимъ, какъ узоръ инея на стеклѣ; казалось, какъ онъ, соборъ легко могъ исчезнуть отъ одного дуновенія! Какъ рѣзво обрисовывались на небѣ его острые башенные углы и цѣлый лѣсъ иглъ! Какъ роскошно ложились ихъ тѣни на серебристую до бѣла крышу! Видѣнье!.. Грезы!.. Волшебство!.. Чудо!.. То была хвалебная пѣснь, пѣтая гранитомъ, поэма, врѣзанная въ холодный мраморъ!
   Съ которой стороны вы бы ни посмотрѣли на него, на этотъ великій соборъ, онъ полонъ благородства и красы! Въ какомъ бы мѣстѣ Милана вы на него ни оглянулись (хотя бы даже верстъ за семь отъ Милана), онъ виденъ отовсюду; а разъ вы его увидали, ваше вниманіе уже не можетъ привлекать ничто другое. Дайте лишь волю своимъ взорамъ послѣ того, какъ вы ихъ оторвали отъ него, и ихъ навѣрное опять къ нему потянетъ! Онъ -- первое, что вы видите по утрамъ, едва вставая; на немъ покоится и вашъ послѣдній взоръ, на сонъ грядущій.
   Въ девять часовъ утра мы пошли и стали лицомъ къ лицу съ этимъ мраморнымъ колоссомъ. Изъ его пяти главныхъ дверей центральная окаймлена барельефами, изображающими птицъ и плоды такой тонкой отдѣлки, что они кажутся живыми; фигуръ этихъ такъ много, а рисунокъ до того сложенъ, что его можно изучать хоть цѣлую недѣлю напролетъ, и все-таки интересъ къ нимъ не ослабѣетъ. На главномъ шпицѣ колокольни, надъ миріадами шпицевъ, внутри шпицевъ, надъ окнами и дверями, въ углахъ и закоулкахъ, вездѣ, гдѣ только можно натолкнуться въ этомъ огромномъ зданіи на нишу или на подставку, считая съ основанія его и до самой вершины, вездѣ есть мраморныя статуи, и каждая изъ статуи сама по себѣ достойна изученія! Рисунки ихъ возникли по замыслу титановъ искусства: Рафаэля, Анджело, Кановы, а рѣзали ихъ ученики этихъ великихъ людей. Каждое лицо краснорѣчиво говоритъ за себя своимъ выраженіемъ; каждая поза полна изящества. Далеко въ вышинѣ, на высокой крышѣ собора, одинъ за другимъ возвышаются цѣлые ряды рѣзныхъ и украшенныхъ лѣпной работой шпилей; сквозь ихъ прозрачную рѣзьбу виднѣется небосводъ. А въ центрѣ ихъ горделиво возвышаются главныя башни колокольни, какъ мачты большого океанскаго судна надъ цѣлымъ флотомъ небольшихъ береговыхъ судовъ.
   Намъ захотѣлось пробраться наверхъ. Пономарь указалъ намъ на мраморную лѣстницу и сказалъ, чтобы мы поднялись на высоту ста восьмидесяти двухъ ступеней, а тамъ уже дожидались его. (Впрочемъ, эта лѣстница и не могла быть иначе, какъ изъ мрамора, и при томъ самаго бѣлаго: въ число матеріаловъ для постройки зданія собора не вошло никакого другого камня, кирпича или дерева). Излишне было намъ совѣтовать остановиться: мы и безъ того остановились, потому что страшно устали, пока добрались туда. Тамъ начиналась крыша.
   Устремляясь вверхъ отъ ея широкихъ мраморныхъ плитъ, шли длинные ряды шпицовъ, которые вблизи казались чрезвычайно высокими, но чѣмъ дальше, тѣмъ казались все меньше и меньше, какъ трубы органа. Теперь мы могли различить, что статуя, которой заканчивался въ вышинѣ каждый шпицъ, была величиной съ человѣка большого роста, хоть съ улицы и казалась величиною съ куклу. Мы могли также различить, что внутри каждаго изъ этихъ сквозныхъ шпицовъ размѣщено было отъ шестнадцати до тридцати одной статуи, которыя и выглядывали оттуда внизъ на свѣтъ Божій.
   Отъ карнизовъ до гребня крыши шли безконечные брусья, подобно пароходнымъ брасамъ; и вдоль каждаго бруска выдѣлялся рядъ богато отдѣланныхъ мраморныхъ цвѣтовъ и плодовъ, причемъ каждый видъ и сортъ ихъ отличался отъ другого; а таковыхъ было много тысячъ и притомъ же самыхъ разнообразныхъ. Издали казалось, будто эти ряды смыкаются, какъ рельсы желѣзнодорожнаго пути; сливаясь впали, всѣ эти бутоны и цвѣты мраморнаго сада представляли собой картину, весьма пріятную для глазъ.
   Мы сошли внизъ и вошли въ соборъ. Внутри все зданіе было раздѣлено на части длинными рядами колоннъ съ выемками, словно надгробными памятниками гигантскихъ размѣровъ; на мозаичный полъ во многихъ мѣстахъ ложился, какъ бы нѣжный румянецъ, отблескъ расписныхъ оконъ, помѣщавшихся далековъ вышинѣ. Я зналъ, что соборъ чрезвычайно просторенъ, но не могъ все-таки произнести точной оцѣнки его размѣрамъ, пока не увидалъ, что люди, стоявшіе вдали, у алтаря, казались маленькими мальчиками, которые скорѣе скользили, нежели шли, по гладкому полу. Мы бродили по собору, поглядывая наверхъ, на гигантскія окна, которыя горѣли всѣми красками въ яркихъ картинахъ, изображавшихъ различные моменты изъ жизни Христа Спасителя и Его учениковъ. Нѣкоторыя изъ этихъ картинъ исполнены мозаикой, тысячи цвѣтныхъ стеколъ или камешковъ, до такой степени искусно соединенныхъ, что издали работа кажется гладкой и ровной, какъ настоящая картина. Въ одномъ окнѣ мы насчитали до шестидесяти отдѣльныхъ частей стекольной рамѣ, и каждая изъ этихъ чстей была украшена однимъ изъ этихъ поразительныхъ твореній искусства и терпѣнія.
   Проводникъ указалъ намъ на фигуру лѣпной работы кофейнаго цвѣта, которую, по его словамъ, приписывали рѣзцу Фидія, такъ какъ считалось невозможнымъ, чтобы кто-либо другой изъ художниковъ того времени могъ воспроизвести человѣческое тѣло съ такой безукоризненной точностью. Эта статуя представляла собой человѣка безъ кожи; каждая вена, артерія, мускулъ, каждый нервъ, каждый хрящъ и даже самая ткань человѣческаго тѣла были переданы въ мельчайшихъ подробностяхъ. Все это казалось еще тѣмъ болѣе живымъ и естественнымъ, что производило впечатлѣніе болѣзни. Человѣкъ, съ котораго живьемъ содрали кожу, по всей вѣроятности, имѣлъ бы такой видъ, если бы его вниманіе не было занято чѣмъ-либо другимъ. Видъ былъ ужасный, отвратительный, но въ то же время почему-то притягивалъ къ себѣ вниманіе. Мнѣ очень жаль, что я видѣлъ это твореніе искусства; теперь я всегда буду видѣть его передъ собою, буду иногда видѣть его даже во снѣ. Мнѣ будетъ чудиться, что его натянутыя, какъ веревки, руки опираются на мое изголовье, что призракъ смотритъ на меня своими мертвыми очами. Мнѣ будетъ чудиться, что онъ лежитъ рядомъ со мной, подъ моей простыней, и касается моего тѣла своими обнаруженными мускулами, своими ледяными "веревочными" ногами.
   Все, возбуздающее отвращеніе, забывается съ трудомъ. Такъ, напримѣръ, я помню до сихъ поръ, какъ я однажды убѣжалъ изъ школы, еще совсѣмъ ребенкомъ и, запоздавъ вернуться домой, боялся показаться на глаза своимъ, чтобы меня не высѣкли. Съ этой цѣлью я влѣзъ въ окно отцовскаго кабинета и порѣшилъ проспать эту ночь на креслѣ. Когда глаза мои нѣсколько освоились съ темнотою, мнѣ показалось, что я вижу что-то такое неясное, безформенное, распростертое на полу. Дрожь пробѣжала у меня по тѣлу; я повернулся лицомъ къ стѣнѣ. Но "то" молчало, мнѣ стало страшно, какъ бы "оно" не подползло и не схватило меня въ потемкахъ за горло. Я опять повернулся какъ прежде и нѣсколько долгихъ минутъ, показавшихся мнѣ цѣлыми часами, пристально уставился на "него". Мнѣ ужь казалось, что лѣнивый лунный свѣтъ никогда не доберется туда. Я опять легъ лицомъ къ стѣнѣ и принялся считать до двадцати, чтобы только провести тягостное время. Я взглянулъ: площадь луннаго свѣта приближалась. Я отвернулся и сосчиталъ пятьдесятъ... Свѣтъ почти касался "его". Съ рѣшимостью отчаянія, я снова повернулся и сосчиталъ до ста и, весь дрожа, принялся оглядываться вокругъ. Освѣщенная луной, на полу лежала... блѣдная человѣческая рука!..
   Какъ у меня захолонуло сердце! Какъ вдругъ перехватило духъ! Я чувствоватъ... Да нѣтъ, я самъ не могъ бы сказать, что именно я чувствовалъ тогда. Когда силы ко мнѣ вернулись, я опять принялся смотрѣть на стѣнку, но никто же изъ мальчиковъ не могъ бы такъ лежать, чувствуя позади себя эту страшную, таинственную руку. Я опять принялся считать и посмотрѣлъ опять: почти вся голая рука была видна снаружи. Я загородилъ глаза рукою и считалъ до тѣхъ поръ, пока ужь не могъ себя превозмочь, и тогда... тогда передъ глазами у меня очутилось блѣдное человѣческое лицо, углы рта его опустились, а глаза были неподвижны и мертвы. Я приподнялся, сѣлъ и таращилъ глаза на мертвое тѣло, пока лунный свѣтъ не спустился къ нему на голую грудь и, дюймъ за дюймомъ, все ниже и ниже, пока не освѣтилъ ужасной раны!
   Я ушелъ прочь. Я не говорю, что я "поспѣшилъ" уйти; но я просто "ушелъ", вѣдь и того довольно. Я вылѣзъ въ окно и унесъ съ собою задвижку... мнѣ ее, собственно, вовсе не было нужно; но какъ-то она очутилась подъ рукою и удобнѣе было ее унести съ собой, нежели оставить. Ну, я ее и взялъ!
   Я и не думалъ трусить, а только такъ, былъ немножко взволнованъ...
   Когда я вернулся домой, меня, понятно, высѣкли; но мнѣ это было даже пріятно, даже, ну, просто восхитительно! Мертвецъ оказался какимъ-то неизвѣстнымъ, котораго убили недалеко отъ отцовскаго пріемнаго покоя, и его отнесли туда, чтобы ему помочь; но онъ прожилъ на свѣтѣ только одинъ лишній часъ.
   Съ тѣхъ поръ я часто спалъ съ нимъ въ одной комнатѣ... во снѣ.
   Вотъ мы, наконецъ, спустились въ соборный склепъ, который помѣщается подъ главнымъ алтаремъ, и выслушали нѣмую проповѣдь изъ устъ, которыя были сомкнуты въ теченіе трехъ столѣтій.
   Священникъ, сопровождавшій насъ, остановился у небольшого углубленія и поднялъ свѣчу повыше. Это было мѣсто упокоенія добродушнаго старика, незлобиваго, сострадательнаго къ другимъ: человѣка, вся жизнь котораго была посвящена стараніямъ посѣщать больныхъ, ободрять слабыхъ духомъ, помогать бѣднякамъ; словомъ, помогать гдѣ бы и когда бы ни было это нужно. Его сердце, его рука и кошелекъ были всегда открыты. Его исторію помнятъ всѣ и всегда до того хорошо, что каждый живо можетъ себѣ представить его добродушное лицо, когда онъ спокойно проходилъ между изможденными страданіемъ жителями Милана въ тѣ дни, когда чума его опустошала; онъ велъ себя смѣло тамъ, гдѣ трусили другіе; чувствовалъ состраданіе къ несчастнымъ, когда другіе, поддаваясь безумному страху, въ ужасѣ бѣжали прочь: онъ всѣхъ ободрялъ, со всѣми возносилъ молитвы къ Богу, всѣмъ приходилъ на помощь дѣломъ и деньгами; и все это тогда, когда другъ бросалъ своего друга, родители дѣтей, а братъ сестру, мольбы которой стояли стономъ у него въ ушахъ.
   Тотъ добродѣтельный человѣкъ былъ никто иной, какъ св. Карлъ Борромейскій, кардиналъ и епископъ города Милана. Народъ боготворилъ его; государи осыпали его сокровищами...
   Мы остановились у его могилы. Тутъ же, по близости, стояла и самая рака, освѣщенная оплывшими свѣчами. Стѣны были покрыты барельефами изъ массивнаго серебра, изображавшими сцены изъ его жизни. Сопровождавшій насъ священникъ надѣлъ короткое кружевное одѣяніе поверхъ своей черной рясы, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и принялся медленно вертѣть винтъ, которымъ открывалась рака. Она раскрылась на двѣ половины, вдоль, причемъ нижняя часть ея опустилась и открыла гробъ изъ горнаго хрусталя, прозрачнаго, какъ воздухъ, внутри ея покоилось тѣло святого, разодѣтаго въ дорогія, нарядныя одежды, покрытыя золотымъ шитьемъ и усѣянныя сверкающими каменьями. Разрушающаяся голова мощей уже почернѣла отъ времени; изсохшая кожа была плотно натянута на угловато-выступавшихъ костяхъ; на вискахъ и на щекахъ были впадины, глазъ вовсе не было, а высохшія губы полуоткрыла мертвая улыбка. Надъ этимъ ужаснымъ лицомъ, надъ его бренными останками и насмѣшливой улыбкой нависла тіара {Работы Бенвенуто-Чиллини.}, густо усѣянная ослѣпительными брилліантами; на груди лежали крестъ и четки изъ золота, которыя роскошно переливались изумрудами и брилліантами.
   Какъ бѣдны и дешевы, какъ мелочны казались эти финтифлюшки въ присутствіи торжественной, великой и могучей своимъ величіемъ смерти! Только представьте себѣ Мильтона, Шекспира, Вашингтона передъ лицомъ цѣлаго міра почитателей, украшенныхъ стеклянными бусами, мѣдными серьгами и жестяными побрякушками, этими принадлежностями дикихъ обитателей пустыни!
   И вотъ, даже за гробомъ мертвый Борромео проповѣдуетъ то же, что и при жизни:
   -- О, вы, поклоняющіеся тщеславію мірскому! Вы, стремящіеся къ земнымъ отличіямъ и почету, къ богатству и славѣ! Смотрите и убѣдитесь, какова ихъ настоящая цѣнность!
   Намъ лично казалось, что этотъ добродѣтельный человѣкъ, такой добросердечный, такой простой отъ природы, заслужилъ, чтобы его прахъ оставили покоиться въ тихой могилѣ, не выставляя его на позорище; намъ даже думалось, что онъ самъ предпочелъ бы первое. Но, можетъ быть, наше сужденіе въ этомъ случаѣ и было ошибочно?
   Поднявшись вновь и вступивъ на мраморный полъ церкви, мы получили добровольное предложеніе другого священника показать намъ церковныя сокровища.
   -- Какъ, еще сокровища?-- подумали мы.-- Вѣдь обстановка узкой кельи, этого мѣстопребыванія гробницы святого, которую мы только-что осматривали, одними каратами и унцами своихъ драгоцѣнныхъ украшеній представляла вѣсъ, стоимостью своей равный шести милліонамъ франковъ, не считая ни одного пенни на драгоцѣнную, тончайшую работу, которой они стоили!
   Тѣмъ не менѣе, мы прошли въ большую комнату, переполненную высокими деревянными шкапами, вродѣ платяныхъ. Нашъ проводникъ-священникъ распахнулъ ихъ настежь и всѣ кучи золота въ пробирныхъ палатахъ Сіерры-Невады поблѣднѣли въ памяти моей передъ тѣмъ, что я увидѣлъ.
   Были тутъ и Богоматери, и св. отцы-епископы больше чѣмъ въ натуральную величину, всѣ изъ литого серебра; были кресты и четки, подсвѣчники отъ шести до восьми футовъ высоты изъ чистаго золота, сверкавшіе драгоцѣнными каменьями; были, кромѣ того, еще и всевозможныя чаши и вазы и масса тому подобныхъ вещей, замѣчательныхъ по своимъ размѣрамъ. Это былъ положительно настоящій дворецъ Аладина.
   Намъ показали также два перста св. апостола Павла и одинъ перстъ св. апостола Петра, косточку Іуды Искаріота (всю почернѣвшую) и кости другихъ учениковъ Христовыхъ; наконецъ, св. платъ, на которомъ Христосъ оставилъ отпечатокъ своего Святого Лика; лоскутокъ Его багряницы, одинъ изъ гвоздей св. Креста и картину, изображавшую Богоматерь съ Младенцемъ, написанную св. апостоломъ Лукою. Это уже вторая, которую намъ пришлось видѣть. Разъ въ годъ всѣ эти святыни въ торжественномъ шествіи церемоніи обносятъ вокругъ города Милана и по улицамъ его.
   Зданіе собора занимаетъ собою пространство въ пятьсотъ футовъ длины и сто восемьдесятъ ширины. Главная его башня имѣетъ приблизительно четыреста футовъ въ вышину. Въ соборѣ находится уже 7.148 статуй; но будетъ еще на три тысячи больше, когда онъ будетъ совершенно оконченъ. На придачу къ статуямъ, въ немъ насчитываютъ до полуторы тысячи барельефовъ. Всѣхъ шпилей на лицо это тридцать шесть, но должны къ нимъ прибавиться еще двадцать одинъ. Каждый изъ нихъ завершается статуей, вышиной въ шесть съ половиной футовъ. Все здѣсь, въ соборѣ, мраморное и даже мраморъ вссь одинаковъ по своему достоинству, такъ какъ взятъ изъ одной и той же каменоломни, завѣщанной миланскому архіепископскому округу съ этою цѣлью нѣсколько вѣковъ тому назадъ.
   Красивѣе всего этого соборъ бываетъ при лунномъ свѣтѣ, такъ какъ днемъ болѣе древнія части его, тронутыя разрушительною силою вѣковъ, непріятно поражаютъ въ сравненіи съ новѣйшими и болѣе чистыми его частями. На взглядъ соборъ намъ показался нѣсколько широкъ сравнительно со своей вышиной; но, можетъ быть, ближайшее знакомство съ нимъ разсѣяло бы это впечатлѣніе.
   Говорятъ, миланскій соборъ считается вторымъ послѣ собора св. Петра въ Римѣ. Но я не могу допустить, чтобы онъ не былъ первымъ среди всѣхъ созданій рукъ человѣческихъ.
   Пока мы распростимся съ нимъ, и, можетъ быть, ужь навсегда.
   Навѣрно, когда-нибудь въ будущемъ, когда воспоминанія нѣсколько утеряютъ свою яркость, мы лишь наполовину будемъ вѣрить тому, что все видѣнное нами въ соборѣ не дивный сонъ, не чудныя грезы, а дѣйствительность, которая была у насъ передъ глазами наяву!
  

ГЛАВА XIX.

"Угодно вы верхъ тамъ?" -- "La Scala".-- Петрарка и Лаура.-- Лукреціа Борджіа.-- Остроумныя фрески.-- Древне-римскій амфитеатръ.-- Умное заблужденіе.-- Отчаянный билліардъ.-- Главная изъ прелестей европейской жизни.-- Итальянскія бани.-- Требуется мыло!-- Хромоногій французскій языкъ.-- Искалѣченный англійскій.-- Самая знаменитая картина въ мірѣ.-- Восторги любителя.-- Не вдохновенные критики.-- Анекдотъ.-- Изумительное эхо.-- За франкъ -- поцѣлуй.

   -- Угодно вы верхъ тамъ?
   Таковъ былъ вопросъ, который намъ задалъ "по-англійски" проводникъ, когда мы стояли внизу, любуясь на бронзовыхъ коней на вершинѣ "Арки Мира". Эти слова значили, очевидно:
   -- Угодно вамъ туда, наверхъ?
   Я привожу ихъ здѣсь, какъ образецъ англійскаго языка, которымъ угощаютъ насъ проводники и обращаютъ жизнь туристовъ за границею въ тяжелое бремя. Языкъ ихъ работаетъ, не умолкая. Они болтаютъ вѣчно и всегда, и говоръ ихъ напоминаетъ своего рода разбойничій жаргонъ тюремъ Биллигсгэта. По вдохновенію и то едва ли можно ихъ съ трудомъ понять. Если бы они вамъ показали знаменитое твореніе искусства, всѣми почитаемую древнюю могилу, тюрьму или поле битвы, которое освящено временемъ, историческими воспоминаніями или славнымъ преданіемъ, отойдя въ сторонку, дали бы вамъ минутъ десять въ молчаніи посмотрѣть и постоять въ раздумьи, это еще было бы сносно. Но нѣтъ! Они мѣшаютъ малѣйшимъ грезамъ, малѣйшимъ пріятнымъ думамъ или размышленіямъ, мѣшаютъ своей утомительною трескотней. Иной разъ, стоя передъ какимъ-либо твореніемъ искусства, которое давно ужь, цѣлыми годами, было моимъ кумиромъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я съ нимъ ознакомился впервые на школьной скамьѣ, по историческимъ или географическимъ картамъ, я думалъ невольно:
   "Ахъ, чего бы я ни далъ за то, чтобы этотъ двуногій попугай провалился сквозь землю и оставилъ бы меня спокойно созерцать и предаваться думамъ и поклониться моему кумиру!"
   Нѣтъ! "Мы не угодно... верхъ, тамъ!" "Намъ было угодно" отправиться въ "La Scala", величайшій изъ всѣхъ театровъ въ мірѣ, какъ его, кажется, величаютъ. Такъ мы и сдѣлали; это дѣйствительно большое зданіе, занятое семью отдѣльными различными рядами публики: шесть изъ нихъ огибаютъ его кольцеобразно въ видѣ большихъ полукруговъ, а седьмымъ, внизу, является партеръ чудовищныхъ размѣровъ.
   Затѣмъ, вамъ захотѣлось осмотрѣть библіотеку св. Амвросія и это удалось намъ тоже. Мы видѣли рукопись Виргилія съ помѣтками рукою Петрарки, того самаго господина, который былъ влюбленъ въ Лауру, принадлежавшую другому; онъ расточалъ для нея въ теченіе всей своей жизни весь свой запасъ любви, что было съ его стороны излишней тратой сырого матеріала. Чувство его было глубоко, но не разсудительно. Оно доставило славу имъ обоимъ и создало цѣлый потокъ сочувствія, который, не изсякая, лился изъ груди людей сентиментальныхъ... да, впрочемъ, льется еще и теперь! Но кто замолвитъ слово за бѣднаго супруга "Лауры? (Имени его не знаю). Кто его прославляетъ? Кто орошаетъ слезами? Кто пишетъ о немъ въ стихахъ? Никто! А какъ вамъ кажется, ему-то было ли по вкусу положеніе дѣлъ, доставившее міру столько наслажденій? Какъ ему нравилось, что другой слѣдуетъ за его женою всюду и вездѣ и дѣлаетъ имя ея извѣстнымъ и привычнымъ для каждаго, съ позволенія сказать, "чесночнаго рыла" въ Италіи, благодаря тому, что онъ въ своихъ сонетахъ воспѣваетъ ея "возлюбленныя" брови? Онѣ прославились, онѣ возбудили всеобщее сочувствіе, а онъ ни того, ни другого! Это своего рода особенно счастливый примѣръ того, что называется поэтическимъ правосудіемъ. Все это хорошо и прекрасно, но какъ-то не согласуется съ моими понятіями о справедливости; это ужъ слишкомъ односторонне, слишкомъ не великодушно. Пусть себѣ весь міръ возится и страдаетъ съ Лаурой и Петраркомъ, если ему угодно, что же касается меня, я намѣренъ осыпать своими сожалѣніями и слезами невоспѣтаго защитника своей жены.
   Видѣли мы еще и письмо-автографъ Лукреціи Борджіа, особы, къ которой я всегда питалъ большое уваженіе по причинѣ ея способностей къ комедіанству, ея богатства золотыми чашами изъ позолоченаго дерева, ея высокаго опернаго таланта и легкости, съ которой она могла приказать устроить похороны на шесть персонъ и даже приготовить необходимыя для этого "персоны".
   Показали намъ еще одинъ единственный желтый волосъ все той же Лукреціи. Его считаютъ здѣсь большой и цѣнной рѣдкостью; я смѣю думать, что это, быть можетъ, былъ единственный желтый изъ всѣхъ ея волосъ. Въ той же библіотекѣ мы видѣли нѣсколько рисунковъ Микель Анджело и Леонарда да-Винчи. О нашемъ мнѣніи по поводу этихъ рисунковъ мы лучше умолчимъ.
   Въ другомъ зданіи, намъ указали на фрески, изображавшія львовъ и разныхъ другихъ звѣрей, впряженныхъ въ повозки; но они до того какъ будто отдѣлялись отъ стѣны, что мы ошибочно приняли ихъ за лѣпную работу. Художникъ еще болѣе усилилъ это впечатлѣніе тѣмъ, что замѣчательно живо изобразилъ пыль на спинѣ этихъ звѣрей, до того живо, что она, казалось, легла сама, естественнымъ путемъ. Остроумный малый... если можно считать за остроуміе умѣнье вводить въ заблужденіе иностранцевъ.
   Въ другомъ мѣстѣ мы видѣли громадный римскій амфитеатръ, съ гранитными сидѣньями, которыя все еще были въ хорошемъ состояніи. Приспособленный къ требованіямъ современнаго общества, онъ является ареной болѣе мирныхъ развлеченій, нежели зрѣлище дикихъ звѣрей, получающихъ на обѣдъ христіанскихъ мучениковъ. Миланцы пользуются имъ частью, какъ площадью для скачекъ и бѣговъ, частью же какъ искусственнымъ бассейномъ для парусныхъ гонокъ или регатъ. Все это сказалъ намъ проводникъ; а врядъ ли онъ рѣшился бы солгать, когда онъ ничего другого не сумѣлъ бы сказать по-англійски.
   Въ другомъ мѣстѣ намъ показали нѣчто вродѣ лѣтней бесѣдки, огороженной заборомъ. Мы объявили, что такіе пустяки не стоило смотрѣть, но, посмотрѣвъ поближе, сквозь бесѣдку, увидали безконечныя садовыя аллеи, кусты, зеленую лужайку. Мы съ полнымъ удовольствіемъ зашли бы туда и отдохнули, что оказалось положительно невозможнымъ! Это было опять таки новымъ разочарованьемъ: это были просто декораціи, написанныя искуснымъ, но, очевидно, безсердечнымъ художникомъ, въ которомъ не было ни капли жалости къ бѣднымъ усталымъ путникамъ. Обманъ зрѣнія былъ совершенный. Никто, положительно никто не могъ бы себѣ представить, что этотъ паркъ ненастоящій. Съ перваго взгляда намъ даже показалось, что мы слышимъ запахъ цвѣтовъ.
   Въ сумерки мы наняли коляску и вмѣстѣ съ остальной аристократіей прокатились по тѣнистымъ аллеямъ, а послѣ обѣда пили вино и ѣли мороженое въ прекрасномъ саду, наравнѣ съ обществомъ высшаго полета. Музыка была превосходна; цвѣты и кустарники пріятны для глазъ; общая картина весьма оживленна; мужчины были такъ милы и приличны, а дамы слегка усаты, но прекрасно одѣты и довольно простоваты на видъ.
   Затѣмъ, мы отправились въ кафэ и поиграли съ часочекъ на билліардѣ. Я взялъ шесть или семь ставокъ, потому что докторъ загонялъ свой шаръ въ лузу, а докторъ взялъ столько же, потому что и я самъ столько же разъ загонялъ свой собственный шаръ. Намъ даже удавался карамболь, только не тотъ, на который мы разсчитывали. Самый билліардъ былъ обычнаго обще-европейскаго типа, т. е. подушки вдвое выше шаровъ, а каждый изъ кіевъ непремѣнно не въ порядкѣ. Туземцы играютъ ими нѣчто вродѣ англійской партіи, называемой "Pool". До сихъ поръ намъ еще не приходилось видѣть, чтобы кто-либо игралъ во французскую игру "королька" (или въ три шара); я даже сомнѣваюсь, знаетъ ли кто-либо во Франціи о ея существованіи; есть ли на свѣтѣ хоть одинъ такой безумецъ, который рискнулъ бы попробовать сыграть на одномъ изъ такихъ европейскихъ билліардовъ. Намъ пришлось, наконецъ, прервать игру, такъ какъ нашъ маркеръ, Данъ, засыпалъ минутъ на пятнадцать между каждымъ счетомъ и даже вовсе оставлялъ безъ вниманія свои обязанности, какъ маркера.
   Потомъ мы прогулялись взадъ и впередъ по одной изъ главныхъ улицъ Милана, съ удовольствіемъ замѣчая, какъ уютно чувствуютъ себя его обитатели, и отъ души желая сообщить хоть отчасти эту черту нашей безпокойно-суетливой жизнь прожигающей сутолокѣ. Но въ этой-то уютности и заключается главная прелесть европейской жизни. Въ Америкѣ, у себя дома, мы все торопимся, спѣшимъ. Конечно, въ этомъ еще нѣтъ ничего дурного, но мы, сдавъ съ рукъ свои ежедневные труды, все еще продолжаемъ думать о барышахъ и убыткахъ, уже прикидывая въ умѣ работу на завтра; мы даже ложимся въ постель, не разставаясь съ своими дѣловыми тревогами, и ворочаемся съ боку на бокъ, и тревожимся въ то самое время, въ которое должны бы подкрѣплять живительнымъ сномъ свой усталый мозгъ и тѣло. Всѣ свои силы, мы сжигаемъ этимъ усиленнымъ возбужденіемъ и или умираемъ въ раннемъ возрастѣ, или впадаемъ въ преждевременно-остарческое состояніе, въ такую пору жизни, которую въ Европѣ называютъ полнымъ расцвѣтомъ силъ.
   Когда участокъ земли долго и хорошо родитъ хлѣбъ, мы даемъ ему отдыхъ хоть на одинъ сезонъ; никого мы не возимъ у себя въ Америкѣ по всему материку въ одномъ и томъ же вагонѣ: его оставляютъ на время гдѣ-нибудь въ равнинѣ, пока его колеса и паровикъ не остынутъ. Если бритва долго была въ употребленіи и ея остріе притупилось, цирульникъ непремѣнно отложить ее въ сторону на нѣсколько недѣль и она сама собою заострится, мало по-малу. Мы осыпаемъ заботами неодушевленные предметы, но только не себя самихъ! Какимъ здоровымъ, какимъ сильно мыслящимъ народомъ мы, американцы, могли бы сдѣлаться, если бы иногда клали себя на полку, чтобы отдохнуть и заострить свой клинокъ!
   Я завидую европейцамъ, что у нихъ такъ мирно и уютно. Когда трудовой день прошелъ, они о немъ тотчасъ же забываютъ. Одни, забравъ свою жену и дѣтей, идутъ въ пивную, пьютъ себѣ двѣ-три кружки эля и слушаютъ музыку. Другіе гуляютъ по улицамъ, третьи катаются по бульварамъ, четвертые рано вечеромъ сходятся въ большихъ цвѣтущихъ скверахъ пользоваться цвѣтами, наслаждаясь ихъ благоуханіемъ, послушать военный оркестръ. (Ни въ одномъ европейскомъ городѣ вечера не обходятся безъ оркестровъ военной музыки). Сверхъ того, бываютъ и такіе, которые сидятъ просто на открытомъ воздухѣ передъ входомъ въ кофейни, кушаютъ мороженое и пьютъ самые мягкіе, невинные напитки, которые не повредили бы даже ребенку. Спать они ложатся довольно рано, и спятъ себѣ прекрасно. Они всегда спокойны, аккуратны, чувствуютъ себя бодро и уютно, умѣютъ цѣнить жизнь и ея многостороннія благодѣянія. Никогда не увидишь нищаго между ними.
   Но и съ нашимъ маленькимъ обществомъ происходила поразительная перемѣна. День ото дня, мы стали отчасти терять нашу тревожную подвижность и пріобрѣтать духъ спокойствія и довольства, которымъ, казалось, были пропитаны самъ воздухъ вокругъ насъ и обращеніе съ нами европейцевъ. Мы постепенно становимся умнѣе. Мы начинаемъ понимать, на что намъ дана жизнь!
   Въ Миланѣ мы побывали въ общественныхъ баняхъ. Насъ было хотѣли посадить всѣхъ троихъ въ одну ванну, но мы протестовали. Каждый изъ насъ вынесъ на своихъ плечахъ цѣлую итальянскую ферму. Положимъ, мы могли бы потѣсниться, но лишь въ томъ случаѣ, если бы насъ осмотрѣли и насильно втянули бы въ ванну. Мы предпочли взять каждый отдѣльную ванну, и вдобавокъ, большую, соотвѣтствующую нашему аристократическому достоинству, достоинству людей, у которыхъ есть солидное состояніе и которые до нѣкоторой степени носятъ его съ собой. Содравъ съ себя платье, мы подверглись обливанію холодной водой и вдругъ замѣтили одно отвратительное обстоятельство, которое намъ уже не разъ отравляло существованіе во многихъ городахъ и селахъ Италіи и Франціи: не оказалось мыла!
   Я крикнулъ слугу. На мой зовъ отозвалась какая-то женщина. Я едва успѣлъ броситься за дверь, а не то еще секунда и она уже вошла бы.
   Я крикнулъ ей:
   -- Женщина, берегись! Уходи, уходи прочь отсюда или тебѣ не сдобровать! Я беззащитное существо "мужеска пола", но честь свою буду оберегать цѣною жизни!
   Вѣрно эти слова испугали ее, потому что она очень торопливо удалилась, топоча ногами.
   Но вотъ въ воздухѣ пронесся голосъ Дана:
   -- Ну, что же вы? Принесите мыла!
   Отвѣтъ былъ на итальянскомъ языкѣ. Данъ продолжалъ:
   -- Мыла понимаете? "Мыла!" Мыла мнѣ надо, "мы-ла!" "М-ы-л-а", "мыла!" Да, ну же, шевелитесь! Не знаю, какъ пишете вы, ирландцы, это слово, но мнѣ это нужно. Пишите его, какъ вашей душѣ угодно, но только принесите! Я коченѣю...
   Мнѣ было слышно, какъ докторъ говорилъ внушительно...
   -- Данъ, сколько разъ мы уже говорили вамъ, что эти чужемцы не понимаютъ по-англійски? Отчего вы не хотите на насъ положиться? Отчего не хотите вы сказать намъ, что вамъ нужно, а мы спросили бы уже на языкѣ туземцевъ? Это въ значительной степени избавило бы насъ отъ униженія, которое причиняетъ намъ ваше невѣжество. Я сейчасъ обращусь къ этой особѣ на ея родномъ языкѣ "Сюда! cospetto! Corpo di Вассо! Sacramento! "Solferino!" Подайте же мыла, чурбанъ вы этакій!" Вотъ видите, Данъ, еслибъ вы давали намъ говорить за васъ, вамъ никогда бы не пришлось выставлять на-показъ вашу невѣжественную грубость!
   Но и это обильное словоизверженіе не сразу доставило намъ просимое; впрочемъ, на то была уважительная причина. Во всемъ банномъ учрежденіи не оказалось ничего подобнаго, я даже увѣренъ, что никогда его и не бывало. Пришлось послать за мыломъ въ городъ, далеко, и поискать усердно во многихъ мѣстахъ, прежде чѣмъ оно нашлось, такъ намъ, по крайней мѣрѣ, доложили. Намъ пришлось прождать минутъ двадцать-тридцать. Та же исторія была и наканунѣ вечеромъ въ отелѣ. Мнѣ кажется, я угадалъ настоящую причину такого положенія дѣлъ: англичане обыкновенно умѣютъ приспособиться къ тому, чтобы поудобнѣе устроиться въ дорогѣ, и возятъ съ собою мыло; другіе же чужестранцы вовсе его не употребляютъ.
   Въ какой бы гостинницѣ намъ ни случалось останавливаться, всегда намъ приходится посылать за мыломъ въ послѣднюю минуту передъ тѣмъ, какъ надо чиститься и мыться, чтобы идти къ столу. Мыло же ставится въ счетъ на ряду со свѣчами и всякой другой мелочью. Въ Марсели изготовляется половина всего того мыла, которое употребляется у насъ въ Америкѣ, но сами марсельцы имѣютъ лишь смутное и только теоретическое представленіе объ употребленіи мыла, но и его они почерпнули изъ разсказовъ о путешествіяхъ; такое не твердое понятіе они имѣютъ и о чистыхъ рубашкахъ, о своеобразныхъ особенностяхъ гориллы и о другихъ тому подобныхъ любопытныхъ вещахъ.
   Кстати, это напомнило мнѣ записку Блюхера къ одному хозяину гостишищы въ Парижѣ.

" Парижъ, 7-ro іюля.

   "Господинъ хозяинъ, Monsieur! Pourquoi не mettez вы savon въ спальню гостинницы? Est-ce que voas pensez, что я могу его cnfobnm? La nuit passée ds поставили мнѣ въ счетъ pour deux chandelles, а у меня была только одна свѣча. Hier vous avez поставили мнѣ въ счетъ avec glace, а я вовсе мороженое не ѣлъ. Tout les jours вы затѣваете противъ меня новыя козни; но надуть меня съ этимъ savon vous ne pouvez pas два раза подъ-рядъ. Savon -- вещь необходимая въ жизни для каждаго человѣка, кромѣ француза, и я... je l'aurai hors de cet hôtel или надѣлаю вамъ непріятностей! Прошу принять къ свѣдѣнію. Вы слышали?.. Allons! Блюхеръ".
   Я возражалъ противъ его желанія послать эту записку, такъ какъ она была до того запутана, что хозяинъ никогда не нашелъ бы въ ней ни начала, ни конца; но Блюхеръ возразилъ мнѣ, что ему кажется, что старикъ въ состояніи прочесть французскую часть ея и приблизительно угадать остальную.
   Французскій діалектъ Блюхера, положимъ, довольно скверный, но онъ ничѣмъ не хуже того англійскаго, который можно ежедневно видѣть на объявленіяхъ въ Италіи повсемѣстно. Взгляните, напримѣръ, на печатную карточку отеля, въ которомъ мы, по всей вѣроятности, остановимся на берегахъ озера Комо:

ОБЯВЛѢНИЕ.
Этотъ гостинница самый лучше въ Италія. Роскошный, положеніе мѣста красивый, близъ вилла Мельзи, короля Белігія и Сербеллони.
Ни давно этотъ гостинница увеличилъ; предлагаемъ удобствахъ, цѣны умиренная, на иностранцевъ, которые приѣхать живутъ сезонъ на берѣги озеро Комо.

   Какъ вамъ кажется подобный образецъ?..
   При той же гостинницѣ есть красивая часовенка, въ которой служитъ англиканскій священникъ, который говоритъ проповѣди для тѣхъ изъ гостей, которые пріѣзжаютъ сюда изъ Америки и изъ Англіи; и этотъ фактъ поставленъ на видъ все въ томъ же "объявленіи" и на томъ же убійственномъ языкѣ. Развѣ вамъ, глядя на эту карточку, не пришло бы въ голову, что дерзновенный лингвистъ, составлявшій ея текстъ, могъ бы дать ее, предварительно, на просмотръ хотя бы тому же англиканскому священнику, прежде чѣмъ отослать ее въ типографію.
   Тамъ же (то есть въ Миланѣ) въ древней, полуразвалившейся церкви {Церковь Santa Maria Delle Grazie.} находятся жалкіе останки самой знаменитой въ мірѣ картины "Тайной Вечери" Леонардо да-Винчи. Мы, конечно, не считаемъ себя непогрѣшимыми знатоками картинъ, но, конечно, ходили смотрѣть это изумительное твореніе искусства, которому такъ поклоняются мастера-художники и которое останется навѣки знаменитымъ въ исторіи и въ поэзіи.
   Первое, на что намъ пришлось при этомъ натолкнуться, было вывѣшенное объявленіе на отчаянномъ англійскомъ языкѣ. Вотъ изъ него отрывокъ:
   "Варфоломѣй (это первая фигура по сторонѣ лѣвой руки въ зрителю) не увѣрѣнъ и сомнѣвается, что онъ думаетъ, будто бы онъ услышалъ и что ему надо увѣриться самому отъ Христа, а не отъ другихъ".
   Мило, не правда ли?.. А про св. апостола Петра написано, что онъ "споритъ и угрожаетъ, и сердится" къ "Іудѣ Искаріоту".
   Послѣднія слова снова напоминаютъ мнѣ про картину. "Тайная Вечеря" написана на полуразрушенной стѣнѣ зданія, которое было когда-то небольшой часовней, примыкавшей въ древнія времена къ главной церкви, насколько мнѣ кажется. Она поломана и поцарапана во многихъ мѣстахъ и выцвѣла отъ времени; кони Наполеона, брыкаясь, ободрали ноги большинству апостоловъ, когда они (то есть, кони) стояли здѣсь, какъ въ конюшнѣ, болѣе полустолѣтія тому назадъ.
   Я въ одинъ мигъ узналъ эту картину; узналъ Христа, сидящаго съ согбенной головой, въ центрѣ длиннаго, грубаго стола, съ разбросанными по немъ фруктами и блюдами; узналъ шестерыхъ апостоловъ въ длинныхъ одѣяніяхъ по обѣ стороны стола: они говорятъ другъ съ другомъ. Словомъ, я узналъ ту самую картину, съ которой, вотъ уже четвертый вѣкъ, дѣлаются всѣ гравюры и копіи, исполненныя за это время. Можетъ быть, во всемъ мірѣ не найдется живой души, которая могла бы указать на попытку изобразить "Тайную Вечерю" какъ-нибудь иначе. Повидимому, весь міръ давнымъ давно убѣдился, что невозможно уму человѣческому превзойти это великое твореніе да-Винчи. Я полагаю, художники будутъ продолжать снимать копіи съ оригинала до тѣхъ поръ, пока хоть что-нибудь отъ него уцѣлѣетъ, едва замѣтное для глаза. Въ комнатѣ, передъ знаменитою картиною, было съ дюжину станковъ и столько же художниковъ, переносившихъ ее на свои полотна. До пятидесяти гравюръ на мѣди и литографій были разбросаны тутъ же, по близости картины. Какъ и всегда, я не могъ удержаться, чтобы не замѣтить, до чего копіи были выше оригинала... то есть, собственно, на мой неопытный взглядъ. Гдѣ бы ни встрѣтились вамъ Рафаэли, Рубенсы, Микель-Анджело, Караччи или Леонардо да-Винчи (а ихъ мы видимъ почти ежедневно!) тамъ же найдете вы художниковъ, снимающихъ съ нихъ копіи и всегда эти копіи будутъ красивѣе оригиналовъ. Безъ сомнѣнія, эти оригиналы были красивы въ свое время, когда были еще новы, но только ужь, конечно, не теперь.
   Картина "Тайной Вечери" имѣетъ тридцать футовъ въ длину и десять или двѣнадцать въ вышину (или такъ мнѣ показалось); человѣческія же фигуры написаны по меньшей мѣрѣ въ натуральную величину. Это одна изъ самыхъ крупныхъ картинъ во всей Европѣ. Краски ея потускнѣли отъ времени, лица потрескались и позамазались, всякое выраженіе въ нихъ пропало, волосы выдѣляются на стѣнѣ грязнымъ пятномъ, въ глазахъ нѣтъ оживленія. Только позы еще твердо сохранились.
   Люди стекаются сюда со всѣхъ концовъ вселенной и прославляютъ это великое твореніе великаго мастера. Очи останавливаются передъ нимъ въ оцѣпенѣніи, съ прерывистымъ дыханіемъ и полураскрытыми устами, а если и говорятъ, то лишь отрывистыми восклицаніями восторга:
   -- Ну, просто чудо!..
   -- Сколько выраженія!..
   -- Какое изящество позы!..
   -- Сколько достоинства!..
   -- Выписано безупречно!..
   -- Какое совершенство красокъ!..
   -- Сколько чувства!..
   -- Какая нѣжность кисти!..
   -- Восторгъ! Мечта!..
   Я отъ души завидую всѣмъ этимъ людямъ; завидую ихъ искреннему восхищенію, если оно такъ искренне, конечно; завидую ихъ наслажденію, если они испытываютъ его на самомъ дѣлѣ. Я не питаю противъ нихъ затаенной злобы; но въ то же время мнѣ не даетъ проходу мысль: какъ это они могутъ видѣть то, чего не видно? Нy, что бы вы, напримѣръ, подумали о человѣкѣ, который смотрѣлъ бы на какую-нибудь полуразрушенную Клеопатру, подслѣповатую или безглазую, беззубую, изрытую оспой, и говорилъ бы въ восхищеніи:
   -- Какая несравненная красавица! Сколько въ ней чувства! Сколько выраженія!..
   Ну, что подумали бы вы о человѣкѣ, который любовался бы на смрадный и туманный солнечный закатъ:
   -- Какое совершенство! Сколько чувства! Что за богатство красокъ!...
   Ну, что подумали бы вы о человѣкѣ, который въ восторгѣ таращилъ бы глаза на пустынное пространство, усѣянное пнями и восклицалъ бы:-- О, Боже мой, что за роскошный, стройный лѣсъ!..
   Вы бы могли подумать, что у всѣхъ этихъ людей есть положительный талантъ видѣть такія вещи, которыхъ ужь давно не существуетъ. Вотъ что думалъ и я, стоя передъ картиной "Тайной Вечери" и слушая восторженныя похвалы, которыя они расточали красотамъ и совершенствамъ уже увядшимъ и пропавшимъ съ поверхности картины болѣе чѣмъ за цѣлый вѣкъ до того, какъ эти почитатели прекраснаго явились на свѣтъ Божій. Мы, конечно, можемъ представить себѣ, какъ могло быть въ юности красиво лицо старика; мы можемъ вообразить, при видѣ старыхъ пней, нѣкогда маститый лѣсъ; но мы положительно не можемъ "видѣть" всего этого тамъ, гдѣ нѣтъ на него ни намека! Я могу допустить, что глазъ опытнаго художника можетъ остановиться на этой картинкѣ и обновить въ своемъ воображеніи ея блескъ тамъ, гдѣ есть хоть намекъ на него; можетъ возстановить окраску, гдѣ она потускнѣла, можетъ въ воображеніи своемъ вернуть чертамъ отсутствующее выраженіе; словомъ, подправить, оживить мысленно унылую картину до того, чтобы фигуры ея встали, наконецъ, передъ нимъ сіяющія жизнью, свѣжестью и чувствомъ, всѣмъ благородствомъ красоты, которая была ихъ достояніемъ, когда онѣ только-что вышли изъ подъ кисти великаго мастера... Но я не могу свершить такого чуда. Могутъ ли тѣ, другіе, такіе же не вдохновенные, какъ я, или они только воображаютъ, что могутъ?..
   Начитавшись много объ этой картинѣ, я все-таки былъ радъ, что "Тайная Вечеря" когда-то была чудомъ искусства. Но это было вѣдь три столѣтія тому назадъ.
   Меня раздражаетъ, когда я слышу, что люди развязно и пространно говорятъ о чувствѣ, выразительности, краскахъ и тонахъ, словомъ, обо всѣхъ, тому подобныхъ, легко запоминаемыхъ и усвоиваемыхъ свойствахъ художественной техники, которыми такъ блистаютъ показные разговоры о картинахъ. Изъ семи тысячъ пятисотъ человѣкъ не найдется ни одного, который могъ бы сказать, что именно можетъ выражать лицо, воспроизведенное на полотнѣ? Изъ пятисотъ человѣкъ не найдется ни одного, который могъ бы войти въ залъ суда и съ достоверностью сказать, что онъ не приметъ, по выраженію лица, самаго безобиднаго и ни въ чемъ неповиннаго присяжнаго за самаго отъявленнаго убійцу-подсудимаго.
   А между тѣмъ такой человѣкъ говоритъ о "характерѣ" картинъ и объ ихъ выраженіи.
   Есть одно старинное сказаніе, будто актеръ Матьюзъ однажды громогласно восхвалялъ способность человѣческаго лица выражать движенія души, сокрытыя въ груди. Онъ утверждалъ, что наружный видъ человѣка можетъ яснѣе словъ раскрыть, что происходитъ у него на душѣ.
   -- Ну, вотъ вглядитесь, напримѣръ, ну, хоть въ мое лицо,-- предложилъ онъ.-- Что оно выражаетъ?
   -- Отчаяніе!-- былъ отвѣтъ.
   -- Вотъ тебѣ разъ!.. Да оно выражаетъ тихую покорность! Ну, а теперь, что видите вы предъ собою?
   -- Ярость, злобу.
   -- Дудки!.. Это не ярость: это ужасъ, страхъ!.. А это?
   -- Тупость.
   -- Самъ тупица!.. Это сдержанная свирѣпость. Ну, а вотъ это?
   -- Радость.
   -- Проклятіе! Всякій оселъ сразу же увидитъ, что это безуміе!
   Выраженіе? Читать его на лицѣ берутся спокойно такіе люди, которые сочли бы съ своей стороны неслыханной дерзостью попытку разобрать іероглифы на обелискахъ въ Луксорѣ, а между тѣмъ, они ровно настолько же компетентны въ первомъ, какъ и во второмъ cлучаѣ.
   За послѣдніе два-три дня мнѣ пришлось слышать отзывы двухъ очень развитыхъ, умныхъ критиковъ о картинѣ "Зачатіе" Мурильо.
   Одинъ изъ нихъ сказалъ:
   -- О, ликъ Пресвятой Дѣвы преисполненъ восторженнаго чувства совершенной радости, блаженства, радости, которая не оставляетъ ничего желать земного!..
   Другой сказалъ:
   -- О, въ этомъ дивномъ ликѣ столько кротости, смиренія, столько мольбы! Онъ говоритъ яснѣе словъ: "Я трепещу, я боюсь, что я недостойна. Но, да будетъ воля Твоя; дай силы рабѣ Твоей!"
   Читатель найдетъ эту картину въ любой гостиной; ее легко узнать. Пресвятая Дѣва (по мнѣнію нѣкоторыхъ знатоковъ, эта одна изъ самыхъ юныхъ и красивыхъ Дѣвъ, которыхъ когда-либо изображали старинные "мастера") стопами своими опирается на середину нарождающагося полумѣсяца; вокругъ нея и къ ней летитъ множество херувимовъ; руки ея скрещены на груди, а на ея воздѣтые къ небу взоры льется съ небесъ сіяніе. Если читателю угодно, пусть онъ самъ провѣритъ, который изъ моихъ критиковъ вѣрнѣе передалъ выраженіе Пресвятой Дѣвы и вообще поняли ли они его оба?
   Всякій, кто знакомъ съ "мастерами" прежняго времени, пойметъ, насколько пострадала "Тайная Вечеря", если я скажу, что въ настоящее время зрители положительно не могутъ разобрать, какой національности ученики Христовы: евреи или итальянцы? Эти "старые мастера" никогда не могли отрѣшиться отъ своей національности: итальянцы писали итальянскихъ Мадоннъ, голландцы -- голландскихъ; у французовъ -- Пресвятыя Дѣвы всѣ француженки; и ни одинъ-то изъ нихъ не умѣлъ вложить въ ликъ Мадонны то неописуемое, неуловимое "нѣчто", которое выдаетъ еврейское происхожденіе Матери Христа, гдѣ бы вамъ ни случилось Ее видѣть: въ Константинополѣ, Нью-Іоркѣ, Парижѣ или мароккской имперіи.
   Помнится, на Сандвичевыхъ островахъ мнѣ пришлось видѣть картину, копію одного талантливаго нѣмецкаго художника съ какой-то американской иллюстрированной газеты. То было аллегорическое изображеніе м-ра Дэвиса въ моментъ подписанія акта отступленія. Надъ нимъ витала тѣнь Вашингтона, какъ бы предостерегающая его, а въ глубинѣ картины, въ перспективѣ, виднѣлась армія призраковъ-солдатъ. Всѣ они были въ общей формѣ солдатъ американскаго континента, но прыгали по снѣгу, въ вихрѣ мятели, босыми обвязанными ногами. Сцена должна была, конечно, изображать долину.
   Копія, повидимому, воспроизводила картину въ полной точности, но въ чемъ-то чувствовалась какая-то неуловимая погрѣшность. Долго-долго разглядывалъ я ее и, наконецъ, увидѣлъ, въ чемъ дѣло: всѣ призраки солдатъ-американцевъ были... нѣмцы! Дэвисъ былъ -- нѣмецъ! Дарящій духъ Вашингтона -- нѣмецкій духъ!
   Безсознательно для себя, художникъ придалъ всей своей картинѣ окраску своей личной національности.
   Признаться, я и самъ былъ на дорогѣ къ смущенію, которое во мнѣ возбуждали изображенія Іоанна Крестителя. Во Франціи я подъ конецъ, было, совсѣмъ ужь примирился съ тѣмъ, что онъ французъ; здѣсь же, въ Италіи, онъ переродился въ итальянца. Что жь будетъ дальше? Возможно ли допустить, чтобы испанскіе художники въ Мадридѣ сдѣлали изъ него испанца, а ирландцы въ Дублинѣ -- ирландца?!
   Мы взяли открытый экипажъ и поѣхали за двѣ мили отъ Милана, чтобы посмотрѣть на эхо ("Ze echo", какъ выразился нашъ проводникъ). Дорога была гладкая, окаймленная деревьями, полями и шелковистыми лугами; воздухъ напоенъ благоуханіемъ цвѣтовъ. Живописныя группы деревенскихъ дѣвушекъ, возвращавшихся съ работы, гикали намъ вслѣдъ, кричали, всячески заигрывали съ нами и окончательно меня плѣнили. Давно взлелѣянное мною убѣжденіе оправдалось: я убѣдился на дѣлѣ, что не ошибся, когда думалъ, что чумазыя, неумытыя крестьянскія дѣвушки, про которыхъ мнѣ случалось такъ много читать въ стихотворныхъ произведеніяхъ -- наглый обманъ.
   Мы очень пріятно прокатились. Такая поѣздка была для насъ бодрящимъ отдыхомъ послѣ утомительныхъ осмотровъ достопримѣчательностей и зрѣлищъ. Мы были не особенно озабочены изумительнымъ эхо, о которомъ такъ много болталъ нашъ вожатый; слишкомъ ужь мы начали привыкать къ тому, что чудеса, которыя намъ расхваливалъ проводникъ, оказывались далеко не чудесами. Итакъ, мы были весьма пріятно разочарованы, когда впослѣдствіи убѣдились, что на этотъ разъ проводникъ даже не сумѣлъ довести свои хваленія до надлежащей высоты.
   Наконецъ, мы доѣхали до кучи полуразвалившихся обломковъ, именуемой "Palazzo Simonetti",-- массивнаго зданія изъ тесанаго камня, въ которомъ жила цѣлая семья итальянскихъ оборванцевъ. Красивая дѣвушка подвела насъ къ окну, которое находилось во второмъ этажѣ и выходило во дворъ, съ трехъ сторонъ окруженный высокими стѣнами. Она высунула голову въ окно и крикнула.
   Эхо повторило ея крикъ столько разъ, что мы не могли сосчитать.
   Красавица взяла рупоръ и крикнула одинъ единственный разъ, быстро и рѣзко: "Ха!" И эхо тотчасъ же подхватило: "Ха!.. Ха... Ха!.. Ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха...а-а-а...а!" и наконецъ залилось самымъ раскатистымъ, самымъ веселымъ смѣхомъ, какой только можно себѣ представить. Этотъ смѣхъ былъ до того веселъ, продолжителенъ, до того радушенъ и чистосердеченъ, что всякій невольно вынужденъ былъ вторить. Просто невозможно было противиться искушенію!
   Затѣмъ молодая дѣвушка взяла ружье и спустила курокъ.
   Мы стояли тутъ же, приготовившись считать грохочущіе отголоски выстрѣла. Но казалось положительно невозможнымъ считать по порядку: разъ, два, три... и т. д.
   Но за то мы могли поспѣвать ставить точки въ своихъ записныхъ книжкахъ, отмѣчая число отраженій эхо. Я не могъ занести ихъ всѣ на бумаги и подъ конецъ отсталъ; а все-таки успѣлъ отмѣтить пятьдесятъ два отдѣльныхъ отголоска, послѣ чего эхо меня перегнало. Докторъ отмѣтилъ шестьдесятъ четыре, но и онъ остался позади. Послѣ того, какъ мы ужь перестали поспѣвать слѣдить за отдѣльными отголосками, они еще продолжали перекатываться продолжительнымъ, дикимъ грохотомъ, напоминавшимъ стукъ трещетки ночного сторожа.
   Весьма возможно, что это "самое" замѣчательное въ мірѣ эхо.
   Шутки ради, докторъ предложилъ молодой дѣвушкѣ, что онъ ее поцѣлуетъ, и былъ нѣсколько озадаченъ, когда она согласилась, но съ оговоркою, что это будетъ стоить франкъ. Самая обыденная вѣжливость требовала, чтобы онъ не отказывался отъ своего намѣренія, что онъ и сдѣлалъ. Онъ отдалъ франкъ и поцѣловалъ хорошенькую итальянку, которая оказалась своего рода философомъ:
   -- Франкъ вещь хорошая,-- говорила она,-- а какой-нибудь поцѣлуй ничего не значитъ, тѣмъ болѣе, что у меня остался ихъ въ запасѣ еще цѣлый милліонъ!
   Тогда нашъ товарищъ, прежде всего человѣкъ практическій и дѣловой, предложилъ, что онъ освободитъ ее въ какіе-нибудь тридцать дней отъ такого тяжелаго груза, но... эта финансовая затѣя потерпѣла неудачу.
             

ГЛАВА XX.

Видъ на итальянскія деревни съ поѣзда.-- "Окуриваніе" по всѣмъ правиламъ закона.-- Огорченный англичанинъ.-- Ночь у озера Комо.-- Знаменитое озеро.-- Его виды.-- Сравненіе его съ озеромъ Тэхо.-- Встрѣча съ попутчикомъ.-- Мы выѣхали изъ Милана по желѣзной дорогѣ.

   Позади насъ, на разстояніи шести-семи миль, остался Миланскій соборъ, впереди, миляхъ въ двадцати, высились задумчивыя вершины синѣющихъ горъ, одѣтыхъ вѣчными снѣгами. Таковы были наиболѣе выдающіяся точки общаго вида. Ближайшіе же виды представляли собой поля и мызы внѣ вагона; внутри же его мы могли любоваться карликомъ съ чудовищной головой и дѣвицей съ усами. Но ни тотъ, ни другая не были представителями подмостковъ. Увы, карлики и усатыя, даже бородатыя женщины, къ сожалѣнію, слишкомъ обыкновенное явленіе въ Италіи, чтобы его замѣчали.
   Мы проѣзжали черезъ длинные хребты дикихъ, живописныхъ, лѣсистыхъ, остроконечныхъ холмовъ, на которыхъ выдавались кое-гдѣ неровные утесы; мѣстами виднѣлись на нихъ полуразвалившіеся замки или вообще жилища, острыми верхами своими уходившіе въ небеса.
   Мы позавтракали въ любопытномъ старинномъ городкѣ Комо, расположенномъ внизу, у береговъ озера, а затѣмъ сѣли на маленькій пароходикъ и отправились, въ видѣ увеселительной прогулки, въ Белладжіо.
   Едва вышли мы на берегъ, какъ нами завладѣла кучка полисмэновъ въ такихъ остроконечныхъ шляпахъ и такихъ нарядныхъ мундирахъ, которые пристыдили бы наши самыя парадныя американскія военныя формы. Полицейскіе отвели насъ въ тѣсную каменную келью и заперли на ключъ. Тамъ не было ни свѣта, ни оконъ, ни какой бы то ни было вентиляціи; было душно и жарко. Намъ было тѣсно. Это была своего рода "Черная Яма"; какъ въ Калькуттѣ, но только въ миніатюрѣ.
   Вдругъ у насъ изъ подъ ногъ поднялся паръ, отъ котораго шелъ запахъ, отзывавшій всевозможнымъ гніеніемъ, всевозможными разлагающимися веществами.
   Мы пробыли тамъ минутъ пять, а когда вышли, было бы трудно сказать, кто изъ насъ унесъ съ собою худшій запахъ. Эти изверги называли это безобразіе "обкуриваніемъ", и самое названіе, конечно, звучало довольно просто. Они "обкуривали" насъ для того, чтобы оградить себя отъ холеры, хоть мы и не были ни въ одномъ зараженномъ портѣ, и наоборотъ, все время даже далеко позади оставляли всякую холеру. Впрочемъ, надо же и имъ какимъ-нибудь способомъ удалять эпидеміи, а обкуриваніе для нихъ дешевле мыла: имъ вѣдь приходится или мыться мыломъ самимъ, или обкуривать другихъ. Нѣкоторые изъ низшихъ классовъ общества готовы скорѣе умереть, нежели мыться, а "обкуривать" чужестранцевъ имъ ничуть не жалко. Сами же итальянцы въ обкуриваніи не нуждаются; ихъ привычки дѣлаютъ это совершенно излишнимъ, такъ какъ они носятъ противозаразное средство при себѣ: они потѣютъ и издаютъ испаренія цѣлый день подъ-рядъ. Надѣюсь, что я твердый и смиренный христіанинъ, что я стараюсь идти правымъ путемъ. Я знаю, что моя обязанность молиться за тѣхъ, которые "поносятъ меня и ижденутъ", и потому, какъ это ни трудно, я все-таки попробую молиться за этихъ "зловонныхъ" макарононасыщеиныхъ грызуновъ.
   Нашъ отель стоитъ у самой воды (по крайней мѣрѣ, туда спускается его садъ). Мы гуляемъ по аллеямъ и покуриваемъ въ сумерки; мы смотримъ вдаль, на Швейцарію и Альны, и чувствуемъ лѣнивое довольство, не желая видѣть ихъ поближе. Мы спускаемся къ озеру по ступенькамъ и плаваемъ въ водѣ, беремъ стройную лодочку и бѣжимъ на парусахъ среди отраженій звѣзднаго неба; ложимся на скамьи и прислушиваемся къ далекимъ отголоскамъ смѣха, пѣсенъ и мелодій на флейтахъ и гитарахъ, звуки которыхъ несутся по водѣ съ увеселительныхъ гондолъ; нашъ вечеръ заканчивается несноснымъ билліардомъ на одномъ изъ отвратительнѣйшихъ старыхъ столовъ. Въ полночь мы закусываемъ въ своей просторной спальнѣ; затѣмъ слѣдуетъ заключительное куренье въ ея узкой верандѣ, которая выходитъ окнами на озеро, на горы и сады, и, наконецъ, подводится итогъ событіямъ дня. Потомъ, мы ложимся въ постель, и нашъ ошеломленный умъ осаждаютъ смутныя, безпорядочныя картины, въ которыя сливается все, видѣнное нами во Франціи, въ Италіи, сцены на кораблѣ, на океанѣ, дома, сливаются въ одну смѣшную и безпорядочную картину. Потомъ знакомыя лица тускнѣютъ, исчезаютъ, равно какъ и виды городовъ и колыхающихся валовъ, пропадающихъ въ великой тишинѣ забвенья.
   Послѣ того начинается кошмаръ...
   Утромъ мы завтракаемъ, а затѣмъ прямо на озеро.
   Вчера оно мнѣ не понравилось. Мнѣ даже казалось, что озеро Тэхо гораздо красивѣе его. Долженъ, однако, сознаться, что мое мнѣніе оказалось ошибочно, хотя не слишкомъ. Я всегда представлялъ себѣ озеро Комо большимъ воднымъ бассейномъ, какъ напримѣръ, Тэхо, окруженное высокими горами. Ну, горы-то высокія здѣсь есть, положимъ, но само озеро не имѣетъ вида бассейна.
   Оно извилисто, какъ любой ручей, и имѣетъ лишь отъ четверти до двухъ третей ширины нашей Миссиссипи. Не встрѣтится на берегахъ его ни одного ярда низменной почвы; по обѣ стороны его лишь тянутся безконечныя цѣпи горъ, круто поднимающіяся у самой воды; вершины ихъ тянутся отъ тысячи до двухъ тысячъ футовъ надъ уровнемъ моря. Ихъ утесистые откосы одѣты растительностью и повсюду бѣлыми пятнами бѣлѣютъ дома среди роскошной зеленой листвы. Даже на высотѣ тысячи футовъ, у васъ надъ головою, лѣпятся они на острыхъ, живописныхъ уступахъ.
   Вдоль береговъ цѣлыя мили подъ-рядъ тянутся красивыя усадьбы, окруженныя рощами и садами и стоящія почти въ самой водѣ, а иной разъ и въ какомъ-нибудь укромномъ уголкѣ, врѣзанномъ въ одномъ изъ одѣтыхъ виноградомъ обрывовъ, съ единственнымъ путемъ сообщенія -- водою. У нѣкоторыхъ изъ такихъ домовъ широкія ступени поднимаются наверхъ прямо отъ воды, ихъ тяжелыя, а также каменныя перила украшены статуями, вьющимся виноградомъ и яркими цвѣтами: всякій готовъ бы ихъ сравнить съ театральною завѣсой, не хватаетъ только нарядныхъ женщинъ на высокихъ каблукахъ и съ длинною таліей, а также увѣнчанныхъ перьями франтовъ въ шелковомъ трико, которые спускались бы внизъ по лѣстницѣ, чтобы отправиться давать серенады на роскошной гондолѣ, которая ихъ ожидаетъ.
   Главная черта привлекательности Комскаго озера -- это, множество хорошенькихъ домиковъ и садовъ, которые ютятся на его берегахъ и на откосахъ горъ. Они кажутся такими уютными, а подъ вечеръ, когда все вокругъ какъ бы погружено въ дремоту и надъ водой тихо доносятся отголоски церковныхъ колоколовъ, невольно можно подумать, что нигдѣ, кромѣ озера Комо, не найдешь такого райски блаженнаго уголка отдохновенія.
   Изъ моего окна въ Белладжіо открывается видъ на ту сторону озера, который красивъ, какъ картина. Неровный, изрытый морщинами обрывъ поднимается изъ глубины тысячи восьмисотъ футовъ. На узкомъ выступѣ, въ видѣ скамеечки, на полдорогѣ стоить, словно упавшая снѣжная пушинка, церковь, величиной, повидимому, не больше. Подножіе утеса окаймляетъ добрая сотня рощицъ и садовъ, межь которыми бѣлыми пятнами мелькаютъ потонувшіе въ нихъ дома. Прямо, напротивъ, стоятъ на водѣ три четыре незанятыя гондолы, а въ зеркальной поверхности озера торы, часовня и дома, и рощи, и люди отражаются до того отчетливо и ярко, что трудно понять, гдѣ кончается отраженіе и начинается дѣйствительность.
   Рамки этой картины превосходны.
   На разстояніи одной мили отсюда, увѣнчанная рощами возвышенность вдается глубоко въ озеро и, какъ подводный дворецъ, отражается въ его синей глубинѣ. Въ серединѣ теченія скользитъ лодка по блестящей поверхности воды и оставляетъ за собой длинную, свѣтящуюся полосу. Вдали горы окутаны пурпурной дымкой; на противоположной сторонѣ озера возвышается безпорядочная куча зданій, виднѣются зеленѣющіе откосы и долины. Вотъ тутъ-то отдаленность картины и придаетъ общему ея виду особенное обаянье. На ея обширномъ полотнѣ въ тысячу тоновъ и красокъ слились и солнце, и облака самыхъ яркихъ, сочныхъ колоритовъ; надъ ея поверхностью ежечасно скользятъ свѣтъ и тѣни и вѣнчаютъ ее красотой, которая нисходитъ какъ бы съ небесъ. Безспорно, этотъ видъ настолько полонъ нѣги и наслажденія, что мы еще не видывали ни одного ему подобнаго.
   Вчера вечеромъ этотъ видъ былъ полонъ поразительной картинности. По ту сторону озера въ немъ отражались съ изумительной ясностью скалы и деревья, и бѣлоснѣжные домики, и полосы свѣта, которыя струились изъ многочисленныхъ оконъ, сіявшихъ далеко за мирной поверхностью водъ. А по сю сторону, совсѣмъ близко подъ рукою, сверкали своей бѣлизной посеребренныя луною большія зданія, утопавшія въ массахъ листвы, которая безформенно чернѣла среди мрачныхъ тѣней, падавшихъ съ высокихъ утесовъ. Внизу, въ зеркалѣ водъ, каждая черта этой волшебной картины отражалась со всѣми ея подробностями.
   Сегодня мы бродили по чудеснѣйшему изъ садовъ, принадлежащему къ герцогскому имѣнью... Но довольно описаній, я полагаю, что "довольно" и должно значить дѣйствительно довольно!
   Конечно, озеро Комо прозрачнѣе многихъ другихъ озеръ, но какъ скучны его воды въ сравненіи съ изумительной прозрачностью озера Тэхо!
   Я говорю о сѣверныхъ его берегахъ, близъ которыхъ можно счесть каждую чешуйку на форели, на глубинѣ ста восьмидесяти футовъ. Я было пробовалъ провѣрить это на озерѣ Комо, но не имѣлъ успѣха; пришлось мнѣ согласиться на 50%, то есть примириться на половинѣ ста восьмидесяти, что составитъ девяносто. Можетъ быть, и читатель на это согласится? Впрочемъ, да не забудетъ читатель, что эти условія -- вынужденныя, аукціонныя. Что касается меня, то я не отступлю отъ своего убѣжденія, что въ этихъ, такъ сказать, "увеличительныхъ" водахъ можно сосчитать чешуйки форели (крупной, конечно!) на глубинѣ ста восьмидесяти футовъ, можно разглядѣть каждый камешекъ на днѣ; даже пересчитать булавки на бумажкѣ. Люди толкуютъ много о прозрачныхъ водахъ Мексиканскаго залива при Акапулько; но я по собственному своему опыту знаю, что онѣ не сравнятся съ озеромъ Тэхо, о которомъ я теперь веду рѣчь. Я, напримѣръ, ловилъ тамъ на удочки форелей и на глубинѣ восьмидесяти четырехъ футовъ мнѣ ясно было видно, какъ онѣ губами своими касались приманки; было видно, какъ онѣ раскрывали и закрывали ротъ. На открытомъ воздухѣ я врядъ ли могъ бы увидать даже цѣлую форель на такомъ разстояніи.
   По мѣрѣ того, какъ я мысленно возвращаюсь къ этому благородному озеру и вспоминаю его, покоющееся межь снѣжныхъ вершинъ въ шесть тысячъ вышиною надъ поверхностью моря, во мнѣ все больше крѣпнетъ убѣжденіе, что Комо могло бы показаться лишь небольшимъ наряднымъ царедворцемъ въ присутствіи царственнаго величія Тэхо.
   Да ниспошлетъ небо всяческія горести и бѣды на правительство, которое допускаетъ, чтобы Тэхо до сихъ поръ еще сохраняло свое неблагозвучное прозвище! "Тэхо"! Эти звуки не даютъ никакого намека на зеркальныя, прозрачныя воды, на живописные берега, на его высокія совершенства! Развѣ годится "Тэхо" для цѣлаго моря, которое утопаетъ въ облакахъ, моря, у котораго есть свой особый характеръ, проявляющійся то въ его торжественномъ затишьѣ, то временами въ бѣшеныхъ буряхъ. Его величественное уединенье охраняетъ цѣлый кордонъ сторожевыхъ вершинъ, которыя своими остроконечными ледяными вершинами высятся на шесть тысячъ футовъ надъ уровнемъ земли; каждый изъ его видовъ внушителенъ; каждая изъ его окрестностей прекрасна; его уединенное величіе божественно!
   Слово "Тэхо" означаетъ "кузнечики" или точнѣе "супъ изъ кузнечиковъ". Это слово индѣйское и намекаетъ на индѣйцевъ. Говорятъ, оно дано озеру Піютами, а можетъ быть и "Конотелями". Я даже увѣренъ, что именно послѣдними, этими дикими низшаго разбора, которые жарятъ своихъ покойниковъ-родныхъ, затѣмъ смѣшиваютъ человѣческій жиръ и пепелъ отъ костей съ варомъ и густо покрываютъ себѣ этой "смазкой" голову, лобъ и уши и отправляются шататься по холмамъ, завывая, какъ кошки. Это у нихъ называется "трауръ" и "полицеки". Такъ эти-то вотъ люди и дали озеру его названіе.
   Комское озеро, если здѣшніе жители говорятъ правду, немного глубже, нежели Тэхо. Говорятъ, оно здѣсь достигаетъ глубины до тысячи восемьсотъ футовъ; но для этого его синева недостаточно густа. Тэхо имѣетъ въ серединѣ тысячу пятьсотъ двадцать пять футовъ глубины, по измѣренію геологовъ Соединенныхъ Штатовъ. Говорятъ, что горная вершина напротивъ города Комо достигаетъ пяти тысячъ футовъ въ вышину, но я увѣренъ, что палка землемѣровъ выскользнула у нихъ изъ рукъ въ то время, какъ они измѣряли. Въ этомъ мѣстѣ озеро имѣетъ цѣлую милю въ ширину и сохраняетъ ее приблизительно до самой сѣверной своей точки, которая отстоитъ отсюда на шестнадцать миль, между тѣмъ къ югу отсюда, до южной своей конечности, миляхъ, пожалуй, въ пятнадцати отъ г. Комо, оно нигдѣ не превышаетъ шириной полмили. Комскія снѣжныя вершины, о которыхъ приходится такъ много слышать, видны лишь иногда, а вдалекѣ высятся и Альпы. Тэхо имѣетъ отъ десяти до восемнадцати миль въ окружности, а вокругъ горы замыкаютъ его какъ бы стѣнами. Вершины ихъ никогда не освобождаются отъ своего снѣжнаго покрова, весь годъ напролетъ. Есть у этого озера одна странность: никогда еще на поверхности его не видано хотя бы тончайшаго кусочка льду, несмотря на то, что другія озера, лежащія при болѣе низкой и болѣе теплой температурѣ среди той же цѣпи горъ, замерзаютъ зимою.
  

ГЛАВА XXI.

Красивое озеро Лекко.-- Прогулка по окрестностямъ въ экипажѣ.-- Удивительная общительность кучера.-- Сонная страна.-- Обагренные кровью алтари.-- Очагъ и центръ священническаго лукавства.-- Поразительный романъ полуденныхъ странъ.-- Мѣсторожденіе арлекина.-- Приближеніе къ Венеціи.

   Мы проѣхались на пароходѣ внизъ по озеру Лекко, мимо дикихъ горныхъ видовъ, мимо селеній и усадьбъ, и, наконецъ, высадились въ городѣ Лекко. Намъ сказали, что отсюда до древняго города Бергамо всего лишь два часа ѣзды въ экипажѣ, что, слѣдовательно, мы поспѣемъ туда во-время къ поѣзду.
   Мы раздобыли себѣ открытую коляску, съ дикимъ, шумливымъ кучеромъ, и тронулись въ путь. Лошади у насъ были бойкія, дорога ровная. По лѣвую руку громоздились скалы; по правую было красивенькое озеро Лекко; насъ то-и-дѣло спрыскивалъ дождикъ.
   Передъ самымъ отъѣздомъ нашъ кучеръ подобралъ на улицѣ окурокъ сигары длиной около дюйма и сунулъ его себѣ въ ротъ.
   Когда прошло такимъ образомъ около часу, мнѣ аоказалось, что христіанское милосердіе повелѣваетъ дать ему закурить. Я протянулъ ему свою сигару, которую я самъ только-что закурилъ. Онъ взялъ, молча сунулъ свой окурокъ себѣ въ карманъ, а мою сигару прямо себѣ въ ротъ! Никогда еще не доводилось мнѣ видѣть болѣе общительнаго человѣка; или, по крайней мѣрѣ, такого, который былъ бы общительнѣе послѣ такого краткаго знакомства.
   Теперь намъ представилась внутренняя часть страны. Здѣсь итальянскіе домики сложены изъ прочнаго камня, но нерѣдко они въ дурномъ состояніи. Въ большинствѣ случаевъ всѣ крестьяне -- взрослые и дѣти -- бездѣльничали, а ихъ ослы и цыплята устраивались поудобнѣе въ чистой комнатѣ и въ спальнѣ и ихъ за это не подвергали наказанію. Погонщики всѣхъ рыночныхъ повозокъ, которыхъ мы видѣли на своемъ пути, лежали на солнопекѣ, растянувшись на своемъ товарѣ, и спали крѣпчайшимъ сномъ. Черезъ каждые триста-четыреста ярдовъ намъ попадались большіе кресты, въ которыхъ были вдѣланы грубыя изображенія тѣхъ или другихъ святыхъ или каменныя колонны, поставленныя при дорогѣ.
   Нѣкоторыя изъ изображеній Христа Спасителя были бы своего рода рѣдкостью. Онъ былъ представленъ распростертымъ на крестѣ. Ликъ Его искаженъ страданіями; изъ Его ранъ отъ терноваго вѣнца, изъ Его пронзеннаго бока, изъ Его истерзанныхъ рукъ и ногъ, изъ всего измозженнаго тѣла -- отовсюду струились цѣлые потоки крови! Такое зловѣщее, страшное зрѣлище могло бы свести съ ума дѣтей... сколько мнѣ кажется, конечно. Были тутъ же и нѣкоторыя, такъ сказать, дополненія къ картинѣ, которыя увеличивали ея впечатлѣніе. То были разныя настоящія деревянныя и желѣзныя принадлежности, которыя и были разложены на виду, вокругъ фигуры Христа; пучекъ гвоздей и молотовъ, чтобъ ихъ вбивать; "губа" и трость, на которую она была насажена; сосудъ съ "оцтомъ" (уксусомъ), лѣстница, для восхожденія Спасителя на крестъ, копіе, которымъ "прободили" Христа. Терновый вѣнецъ былъ сдѣланъ изъ настоящаго терна и прибитъ настоящими гвоздями къ главѣ Божественнаго страдальца. Даже на нѣкоторыхъ изъ церковныхъ картинъ, даже старинныхъ "мастеровъ живописи", изображающихъ Христа или Пресвятую Дѣву, на главѣ Ихъ бываютъ прибиты гвоздями серебряные или позолоченые вѣнцы. Получается впечатлѣніе чего-то столько же смѣшного, сколько и непристойнаго.
   То тутъ, то тамъ, на фасадахъ придорожныхъ гостинницъ мы видѣли такія же грубыя, громадныя картины, изображавшія истязаемыхъ святыхъ, какъ и въ часовняхъ. Конечно, ихъ страданія не облегчились отъ того, что ихъ изобразили такъ невѣжественно и несообразно.
   Мы находились теперь въ самомъ центрѣ, въ самыхъ нѣдрахъ католической власти -- среди счастливыхъ и довольныхъ, и веселыхъ въ своемъ невѣжествѣ людей, среди пороковъ, нищеты и равнодушной лѣни и вѣчнаго застоя низкихъ, недостойныхъ натуръ.
   -- Все это хорошо вяжется съ такимъ народомъ (сказали мы отъ души про себя). Пусть же онъ всѣмъ этимъ и наслаждается наравнѣ съ прочими животными и да хранитъ его небо отъ всяческой кары. "Мы", лично не питаемъ злобы противъ этихъ итальянцевъ, которые окуривали насъ!
   Намъ пришлось проѣзжать черезъ самые невообразимо-странные, смѣшные, неслыханно-старые города, навѣки связанные самыми древними обычаями, погруженные во тьму отдаленнѣйшихъ вѣковъ и совершенно невѣдающіе, что земля вертится! Да, впрочемъ, имъ даже совершенно безразлично, вертится ли она или стоитъ на мѣстѣ. "Этимъ" людямъ больше нечего дѣлать, какъ только ѣсть да спать, спать да ѣсть и развѣ ужь немножко поработать, если удастся пріятелю постоять надъ нимъ, чтобъ не дать ему спать. "Имъ" вѣдь не платятъ за то, чтобъ они развивали свои мысли. "Имъ" вѣдь не платятъ, чтобы они заботились о міровыхъ интересахъ. То были люди непочтенные, недостойные, неумные, неученые и неблестящіе... но въ ихъ груди, за всю ихъ глупую, невѣжественную жизнь сохранились спокойствіе и миръ, превосходящіе всякое пониманіе. Ну, какъ могутъ люди, именующіе себя "людьми", согласиться вести такую позорную жизнь и быть счастливы?
   Мы промчались мимо многочисленныхъ старыхъ средневѣковыхъ замковъ; они были перевиты плющемъ, который помахивалъ своими зелеными вѣтвями, словно знаменами, надъ тѣми-же башнями и зубцами, гдѣ нѣкогда развѣвались знамена какихъ-нибудь стариковъ-крестоносцевъ.
   Нашъ возница указалъ намъ на одинъ изъ такихъ укрѣпленныхъ замковъ и сказалъ (передаю его слова въ переводѣ):
   -- Видите вы вонъ тотъ большой желѣзный крюкъ, который торчитъ на стѣнѣ подъ самымъ высокимъ изъ оконъ разрушенной башни?
   Мы отвѣчали, что видѣть не видимъ, но что не сомнѣваемся, что онъ тамъ есть.
   -- Ну, такъ вотъ,-- продолжалъ онъ,-- существуетъ легенда, связанная съ этимъ желѣзнымъ крюкомъ. Около семисотъ лѣтъ тому назадъ этотъ замокъ принадлежалъ благородному графу Луиджи Дженнаро Гвидо Альфонсо ди-Генва...
   -- А какое у него было другое имя?-- спросилъ Данъ.
   -- Другого не было, только и было у него что имя, которое я вамъ уже сказалъ. Онъ былъ сынъ...
   -- "Сынъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей"... ну, и прекрасно! Богъ съ ними, съ подробностями, говори намъ самую легенду. Продолжай!
  

Легенда.

   Ну, такъ вотъ, въ то время весь міръ былъ въ страшномъ волненіи по поводу Гроба Господня. Всѣ феодальные владѣльцы въ Европѣ закладывали свои земли, плавили свою серебряную посуду, лишь бы снарядить отрядъ воиновъ и съ нимъ примкнуть къ великимъ войскамъ всего христіанскаго міра и стяжать себѣ славу въ Святой войнѣ.
   Графъ Луиджи, какъ и всѣ другіе, обратилъ все въ деньги и въ одно теплое, тихое сентябрьское утро, вооружившись бердышемъ, опускной рѣшеткой и громовой кулевриной (пушкой), онъ проскакалъ среди рядовъ стражи своего тюрьмообразнаго замка, среди ихъ латъ и щитовъ; за нимъ вслѣдъ самый молодецкій изъ отрядовъ христіанскихъ разбойниковъ, какой когда-либо попиралъ землю Италіи. Его вѣрный мечъ, Экскалибуръ, былъ также съ нимъ.
   Его прекрасная супруга и ея юная дочь со слезами махали ему платками въ знакъ прощанья съ зубцовъ и башенъ укрѣпленій. Онъ уѣхалъ вполнѣ счастливый.
   Сдѣлавъ набѣгъ на владѣнія сосѣдняго барона, графъ дополнилъ свое снаряженье съ помощью забранной добычи, стеръ съ лица земли замокъ барона, убилъ всю его семью и двинулся впередъ. Бравый народъ были воины во времена славнаго рыцарства! Увы! тѣ времена ужь не вернутся болѣ!..
   Графъ Луиджи прославился въ Святой Землѣ. Онъ врывался въ самую сѣчу въ доброй сотнѣ сраженій, и отовсюду живымъ выводилъ его вѣрный мечъ Экскалибуръ, хоть случалось ему часто получать тяжкія раны. Лицо его загорѣло, подвергаясь знойнымъ лучамъ сирійскаго солнца во время длинныхъ переходовъ, онъ томился голодомъ и жаждой, онъ сидѣлъ въ тюрьмахъ, лежалъ въ чумныхъ госпиталяхъ... И часто, часто думалъ онъ о своихъ милыхъ домашнихъ и не зналъ, хорошо ли имъ живется. Но сердце его спѣшило ему подсказать въ успокоеніе:
   "Не тревожься! Развѣ не охраняетъ твой домашній очагъ твой родной братъ?"
   Девятнадцать лѣтъ пришли и прошли. Война за правое дѣло кончилась побѣдоносно: Готфридъ Бульонскій возсѣлъ королемъ въ Іерусалимѣ. Христіанскія войска охраняли теперь знамя крестоносцевъ, которое свободно развѣвалось надъ гробомъ Господнимъ...
   Спускались сумерки.
   Пятьдесятъ человѣкъ арлекиновъ въ свободныхъ широкихъ одеждахъ усталыми шагами приближались къ замку графа Луиджи. Они шли пѣшкомъ; пыль, которая покрывала ихъ одежду, ясно говорила, что они идутъ уже давно и издалека. Они нагнали какого-то крестьянина и спросили, могутъ ли они разсчитывать найти въ этомъ замкѣ пищу и ночлегъ Христа ради? Или, быть можетъ, поучительное представленіе, какое они съ удовольствіемъ готовы дать, встрѣтитъ у хозяевъ замка милостивый пріемъ?
   -- Вѣдь наше представленье таково (прибавили они), что удовлетворитъ самому разборчивому вкусу.
   -- Какъ бы не такъ!-- проговорилъ крестьянинъ.-- Съ позволенія вашей милости, позволю себѣ доложить: лучше бы вамъ отправиться подальше отсюда вмѣстѣ со всѣмъ вашимъ циркомъ, нежели подвергать жизнь свою опасности въ этомъ замкѣ.
   -- Это еще что значитъ? -- воскликнулъ старшій.-- Разъясни мнѣ свои слова, не то, клянусь Мадонной, тебѣ не сдобровать!..
   -- Ну, успокойся, полно, добрый мой фигляръ! Я только и сказалъ, что сущую правду, которая сокрыта у меня въ душѣ. Да будетъ мнѣ свидѣтелемъ св. апостолъ Павелъ, стоитъ вамъ только попасть въ замокъ, когда графъ Леонардо хлебнетъ черезъ край, и васъ навѣрняка швырнутъ всѣхъ, всѣхъ до одного съ самыхъ высокихъ укрѣпленій... Увы, мнѣ! Въ эти тяжкія времена нами не правитъ больше добрый графъ Луиджи!
   -- Какъ, добрый графъ Луиджи?
   -- Онъ самый, ваша милость, осмѣлюсь сказать. Въ его время бѣдные жили въ довольствѣ, и лишь богатыхъ онъ тѣснилъ. Налоговъ мы не знали, отцы церкви добрѣли отъ его щедротъ. Путники приходили и уходили, и никто имъ въ этомъ не мѣшалъ, всякаго встрѣчалъ въ его хоромахъ радушный пріемъ, всякъ имѣлъ право ѣсть его хлѣбъ и пить его вино на придачу. Но... увы, мнѣ! Девятнадцать лѣтъ тому назадъ нашъ добрый графъ уѣхалъ воевать за крестъ Христовъ и много лѣтъ ужь протекло съ тѣхъ поръ, какъ отъ него были вѣсти. Говорятъ люди, будто косточки его развѣялъ вѣтеръ въ поляхъ Палестины.
   -- Ну, а теперь-то что?
   -- Да что, теперь (помилуй, Господи) жестокій Леонардо управляетъ и владѣетъ замкомъ. Онъ вымогаетъ подати у бѣдняковъ, онъ обираетъ путниковъ, которые останавливаются отдохнуть у его порога, дни онъ проводитъ въ распряхъ и убійствахъ, а ночи въ пирахъ и разгулѣ, онъ поджариваетъ на жаровнѣ отцовъ церкви и радуется такому милому препровожденію времени. За послѣднія тринадцать лѣтъ никто, кромѣ него, въ глаза не видалъ бѣдной супруги графа Луиджи; ходятъ даже упорные слухи, что Леонардо ее держитъ въ заточеніи, потому что она не хочетъ идти съ нимъ подъ вѣнецъ. Она увѣрена, что ея возлюбленный супругъ еще живъ, и потому не хочетъ измѣнять ему. Ходятъ слухи и про ея дочь, будто она также сидитъ въ темницѣ... Нѣтъ, нѣтъ, добродушные фигляры, ищите себѣ подкрѣпленія и отдыха гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ! Лучше вамъ было бы погибнуть, какъ подобаетъ христіанамъ, нежели принять позорную кончину, быть сброшену вонъ съ той высокой мрачной башни!.. Ну, а пока будьте здоровы!
   -- И тебя тоже, добрый селянинъ, да сохранитъ Господь!
   Однако же, не взирая на его предостереженіе, фигляры повернули прямо по направленію къ замку. Графу Леонардо доложили, что труппа актеровъ проситъ у него гостепріимства.
   -- Хорошо!-- отвѣтилъ онъ.-- Поступите съ ними, какъ обыкновенно. Впрочемъ, постойте! Мнѣ они будутъ еще нужны. Пусть ихъ войдутъ сюда, а тамъ, позднѣе, сбросьте ихъ съ укрѣпленій или... Сколько у насъ святыхъ отцовъ на-готовѣ?
   -- За день удалось мало ихъ добыть, милостивый господинъ! Одинъ аббатъ и съ дюжину нищенствующихъ монаховъ, вотъ все, что у насъ есть.
   -- Черти и фуріи!.. Или наши владѣнія ужь пошли въ сѣмена? Пришлите сюда всѣхъ фигляровъ. Потомъ зажарьте ихъ вмѣстѣ съ попами!
   Вошли наряженные въ длинныхъ платьяхъ арлекины.
   Графъ Леонардо сидѣлъ мрачный среди своего двора, во главѣ своихъ приближенныхъ. По обѣ стороны покоя стояло длинной вереницей около сотни вооруженныхъ людей.
   -- А вотъ и вы, негодяи!-- проговорилъ графъ.-- Что же можете вы сдѣлать такого, чтобы заслужить гостепріимство, котораго вы просите у насъ?
   -- Грозный, могущественный властелинъ, толпы зрителей привѣтствовали наши скромныя усилія громкимъ рукоплесканіемъ. Въ нашей труппѣ есть стихотворецъ, талантливый Уголино, есть по заслугамъ знаменитый Родольфо, даровитый, образованный Родериго, антрепренеръ нашъ не щадитъ ни труда, ни издержекъ...
   -- Прахъ его побери! Да вы-то что умѣете дѣлать? Пристегни свой болтливый языкъ.
   -- Мой милостивый повелитель! Мы умѣемъ давать акробатическія представленія, упражняться съ гирями, въ балансированіи на воздухѣ и надъ землею и, если уже ваша свѣтлость простираетъ свою милость до того, что спрашиваетъ меня объ этомъ, я осмѣлюсь тутъ же объявить, что еще нѣтъ подобнаго нашему истинно замѣчательному и чудесному Цампиллеротатіотю...
   -- Сунуть кляпъ ему въ ротъ! Придушить его! Клянусь Бахусомъ! Собака я, что ли, что на меня нападаютъ съ такимъ многословнымъ надругательствомъ? Но... постой! Лукреція, Изабелла, подойдите! Ты, рабъ, смотри сюда на эту даму и на эту дѣвушку въ слезахъ: съ первой я повѣнчаюсь черезъ часъ, вторая должна осушить свои слезы, а не то ея тѣло пойдетъ на съѣденіе ястребамъ. Ты самъ и всѣ твои бродяги должны увѣнчать нашу свадьбу своимъ веселымъ представленіемъ.. Эй, привести сюда попа!
   Супруга Луиджи бросилась къ начальнику актеровъ.
   -- О, спасите меня!-- воскликнула она.-- Спасите отъ судьбы, которая для меня хуже смерти! Взгляните на мои печальныя очи, на впалыя щеки, на изсохшее тѣло. Смотрите, въ какую развалину обратилъ меня этотъ злодѣй, и пусть въ душѣ у васъ проснется состраданіе! Взгляните и на эту дѣвушку: замѣтьте, какъ она худа, какъ робка ея поступь, какъ блѣдны ея щеки, когда все ея юное существо должно бы двѣсти румянцемъ и улыбкой и радоваться счастью бытія! Выслушайте насъ и сжальтесь! Этотъ извергъ, это чудовище былъ братомъ моего супруга. Онъ, который бы долженъ быть нашей защитой, продержалъ насъ въ тюрьмахъ своихъ укрѣпленныхъ стѣнъ въ теченіе всѣхъ послѣднихъ тринадцати лѣтъ. Но за какое же преступленіе? За то, что не хотѣла я измѣнить своей клятвѣ въ вѣрности супругу, не хотѣла вырвать съ корнемъ изъ сердца своего крѣпкую любовь къ тому, который ведетъ свои крестоносныя дружины въ Святую Землю... О, я твердо увѣрена, что онъ не умеръ! И этотъ извергъ требуетъ, чтобъ я вѣнчалась съ нимъ!!. О, спасите насъ! Спасите истязуемыхъ, умоляющихъ васъ женщинъ!-- Лукреція бросилась къ его ногамъ и съ мольбой обняла его колѣни.
   -- Ха, ха, ха!-- прогремѣлъ грубый Леонардо.-- Попъ, дѣлай свое дѣло,-- и потащилъ рыдавшую женщину прочь.
   -- Отвѣчай разъ и навсегда: будешь ли ты моею? Клянусь святыми, вмѣстѣ съ отказомъ ты вздохнешь въ послѣдній разъ!
   -- Никогда въ жизни!
   -- Ну, такъ умри же!..-- и его мечъ сверкнулъ изъ ноженъ.
   Быстрѣе мысли, быстрѣе молніи ниспало съ мужественныхъ фигляровъ ихъ свободное платье и предъ собраніемъ очутилось пятьдесятъ человѣкъ рыцарей въ сіяющихъ латахъ! Пятьдесятъ палашей сверкнули въ воздухѣ надъ головами вооруженныхъ воиновъ; но ярче и грознѣе всѣхъ сверкалъ мечъ Экскалибуръ и, опустившись на вражескій мечъ, вышибъ его изъ руки Леонардо.
   -- Луиджи намъ поможетъ! Ого-го!-- гикали одни.
   -- Намъ -- Леонардо!.. Получайте сдачи!-- кричали другіе.
   -- О, Боже, Боже! Это мой супругъ!
   -- О, Боже, Боже! Это моя супруга!
   -- О, мой родитель!
   -- Сокровище мое!..
   Графъ Луиджи связалъ своего брата-измѣнника по рукамъ и по ногамъ. Опытные воины Святой Земли въ видѣ забавы изрубили на куски неуклюжихъ и неопытныхъ бойцовъ. Побѣда графа была полная. Счастіе снова водворилось въ его семьѣ.
   О, ликованіе! О, торжество!..
   (Картина).

-----

   -- А что же сдѣлали съ его негоднымъ братомъ?-- спросилъ я.
   -- О, ничего ровно! Только его повѣсили на томъ самомъ желѣзномъ крюкѣ, про который я вамъ уже говорилъ. Повѣсили... за подбородокъ!
   -- Какъ такъ?
   -- А такъ: крюкъ пропустили черезъ челюсть, прямо въ ротъ.
   -- И тамъ оставили его?
   -- Да, на нѣсколько лѣтъ.
   -- А!.. И онъ... онъ... умеръ?
   -- Лѣтъ шестьсотъ-пятьдесятъ тому назадъ или около того.
   -- Роскошная легенда! Роскошнѣйшее вранье!.. Ну, ѣдемъ, ѣдемъ дальше!
   Мы достигли почтеннаго, стариннаго укрѣпленнаго городка Бергамо, столь славнаго въ исторіи, за три четверти часа до отхода поѣзда. Бергамо имѣетъ отъ тридцати до сорока тысячъ жителей и замѣчательно какъ мѣсто рожденія арлекина. Узнавъ объ этомъ, мы съ большимъ интересомъ отнеслись къ легендѣ, которую разсказалъ намъ возница.
   Мы отдохнули, подкрѣпились пищей и сѣли въ вагонъ въ самомъ счастливомъ и довольномъ настроеніи духа. Я не буду останавливаться на разсказахъ о красотахъ озера Гарда; о его величественномъ замкѣ, который таитъ въ своихъ гранитныхъ нѣдрахъ тайны такихъ отдаленныхъ вѣковъ, что даже преданія могутъ въ нихъ затеряться; о внушительныхъ горныхъ видахъ, которые облагораживаютъ его чудныя окрестности. Не скажу ничего и о древней Падуѣ, или Веронѣ; о ихъ Монтекки и Капулетти; ихъ знаменитыхъ балконахъ и гробницахъ Ромео и Юліи; но поспѣшу скорѣе прямо въ древнюю столицу моря, къ обрученной и уже овдовѣвшей невѣстѣ Адріатики.
   Путешествіе наше было очень, очень длинно. Но вотъ, подъ вечеръ, когда мы сидѣли молча и едва сознавали, гдѣ мы и что съ нами, погрузившись въ то особое, задумчивое молчаніе, которое обыкновенно наступаетъ послѣ шумныхъ разговоровъ, кто-то крикнулъ:
   -- Венеція!..
   И въ самомъ дѣлѣ: предъ нами, на разстояніи двухъ-трехъ миль, на спокойной морской поверхности, лежала эта великая столица съ своими башнями и соборными глазами, и дворцами, тонувшими въ золотистой дымкѣ вечерней зари...
  

ГЛАВА XXII.

Ночь въ Венеціи.-- "Веселый гондольеръ".-- Роскошный праздникъ при лунномъ освѣщеніи.-- Замѣчательнѣйшіе венеціанскіе виды.-- Мать всѣхъ республикъ въ разрушеніи.

   Да, то была Венеція, та самая, которая почти тысяча четыреста лѣтъ была Республикой надменной, и непобѣдимой, и пышной! Та, чьи войска заставляли весь міръ имъ рукоплескать, когда бы и гдѣ бы они ни сражались; чей флотъ держалъ за собою власть на океанахъ; чьими торговыми судами бѣлѣли отъ множества парусовъ отдаленнѣйшіе изъ морей и океановъ; та Венеція, которая загромождала свои пристани произведеніями самыхъ разнообразныхъ странъ, теперь она сдѣлалась жертвой нищеты, забвенія и печальнаго разрушенія.
   Еще шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, Венеція была владычицей морей: ея рынокъ былъ главнымъ торговымъ центромъ, главнымъ сортировочнымъ пунктомъ, изъ котораго уже расходились во всѣ концы "Западнаго" міра предметы торговли "Восточнаго".
   Теперь ея пристани опустѣли; ея торговые дома и склады пустуютъ; торговый флотъ исчезъ безслѣдно; объ арміяхъ ея и военныхъ судахъ осталось лишь одно воспоминаніе. Слава ея отлетѣла; и со всѣмъ подавляющимъ величіемъ и роскошью ея дворцовъ и пристаней, она сидитъ въ своихъ стоячихъ лагунахъ, заброшенная, въ нищетѣ, забытая всѣмъ міромъ. Въ тѣ дни, когда ее вѣнчали лавры, она держала бразды всей торговли на земномъ шарѣ и движеніе ея могучаго перста вліяло на счастье или несчастіе народовъ. Теперь же она сама стала смиреннѣшимъ изъ народовъ земныхъ, чѣмъ-то вродѣ коробейника-торговца стеклянными четками для женщинъ и пустяшныхъ игрушекъ-побрякушекъ для школьницъ и малыхъ ребятишекъ.
   Почтенная праматерь всѣхъ республикъ едва ли считается теперь подходящимъ предметомъ оживленнаго разговора или безцѣльной болтовни туристовъ. Невольно кажется святотствомъ нарушеніе ея ореола былого романтизма, который намъ рисуетъ Венецію чѣмъ-то отдаленнымъ, сквозь дымку мишурнаго блеска и скрываетъ отъ нашихъ взоровъ ея нищету и разрушеніе... и въ самомъ дѣлѣ, слѣдуетъ отворачиваться отъ ея лохмотьевъ, нищеты и униженія, и думать о ней только, какъ о той, какою она была, когда потопила флотиліи Карла Великаго, когда унизила Фридриха Барбароссу или водрузила свой побѣдный стягъ надъ укрѣпленіями Константинополя.
   Мы прибыли въ Венецію въ восемь часовъ вечера (того же дня) и сѣли на... дроги, которыя принадлежали большой Европейской гостинницѣ. Во всякомъ случаѣ, это было скорѣе похоже на дроги, нежели на что-либо другое; хотя, судя по картѣ, это была -- "гондола"!..
   Такъ это-то и есть исторически хваленая венеціанская гондола? Этотъ волшебный челнъ, на которомъ кавалеры княжескаго происхожденья въ древнія времена имѣли привычку разрѣзать воды каналовъ и съ краснорѣчіемъ любви взирали на кроткія очи юныхъ красавицъ-патриціанокъ въ то время, какъ веселый гондольеръ въ шелковомъ тѣльникѣ перебиралъ струны своей гитары и пѣлъ такъ, какъ можетъ пѣть только гондольеръ!
   Такъ вотъ она, эта прославленная въ исторіи гондола! Вотъ ея нарядный гондольеръ! "Она" просто грубый, грязный старый челнъ съ дномъ, которому форму гроба придавалъ усыпавшій его песокъ, по самой серединѣ. Онъ корявый, босоногій уличный бродяга-замазуля, у котораго были на виду такія части его одежды, которыя слѣдуетъ скрывать отъ постороннихъ взоровъ.
   И вдругъ, повернувъ за уголъ, нашъ гондольеръ направилъ свои дроги въ какую-то мрачную канаву, между двухъ длинныхъ рядовъ высокихъ, необитаемыхъ зданій и... согласно традиціямъ своего народа, затянулъ пѣсню.
   Я еще выдерживалъ нѣкоторое время, но затѣмъ сказалъ:
   -- Ну, однако, Родриго-Гонзалесъ-Микель-Анджело, я странникъ; я вѣдь чужестранецъ, но и я не потерплю, чтобъ, мои высокія чувства попирались такимъ скрипомъ и "пиленьемъ". Если это будетъ еще продолжаться, одному изъ насъ придется броситься въ воду. Довольно и того, что мои самыя дорогія мечты о Венеціи разбиты во прахъ въ лицѣ романтической гондолы и пышно разодѣтаго гондольера. Но дальше этого такая система разрушенья не пойдетъ! Я еще, пожалуй, помирюсь на "дрогахъ" и ты можешь себѣ смѣло выкинуть флагъ перемирія; но, клянусь страшной и кровавой клятвой, пѣть ты больше "не" будешь!..
   Я уже началъ чувствовать, что прежняя Венеція, столица пѣсенъ и историческихъ событій, исчезла навсегда. Но мнѣніе мое было слишкомъ поспѣшно.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы уже граціозно проскользнули въ Каналъ-Гранде и озаренная мягкимъ луннымъ свѣтомъ вдругъ встала предъ нами сама Венеція, хваленая Венеція пѣсенъ, поэзіи и романтизма!
   Отъ самой поверхности канала тянулись въ вышину длинной вереницей величественные мраморные дворцы. Гондолы быстро скользили по всѣмъ направленіямъ и вдругъ исчезали внезапно въ такихъ отверстіяхъ и проулкахъ, о существованіи которыхъ нельзя было даже подозрѣвать. Грандіозные мосты бросали тѣнь свою въ глубину сверкающей поверхности водъ. Жизнь и движеніе кипѣли повсюду; но въ то же время всюду была своего рода таинственная тишина, которая невольно напоминала о похожденіяхъ венеціанскихъ браво и влюбленныхъ. Наполовину залитыя луннымъ свѣтомъ, наполовину же потонувшія въ таинственныхъ тѣняхъ, мрачныя старинныя зданія республики имѣли такой видъ, какъ будто бы они хотѣли исподтишка подсмотрѣть что-либо такое смѣлое и предпріимчивое. Издали доносились звуки музыки...
   Венеція была вся передъ нами, на лицо!..
   Картина безусловно прекрасная: нѣжная, мечтательная, восхитительная! Но что была эта Венеція въ сравненіи съ той же Венеціею въ полночь? Просто, ничто!
   Праздновалась память какого-то святого и въ честь его было устроено торжество. Его молитвамъ лѣтъ триста тому назадъ поддалась холера, и въ память этого вся Венеція стекалась сюда, на поверхность каналовъ. Это празднество было дѣломъ тѣмъ болѣе выдающимся, что венеціанцы не знали, какъ скоро могло имъ опять понадобиться заступничество этого святого, особенно теперь, когда холера распространялась повсемѣстно.
   На обширномъ пространствѣ -- приблизительно полмили въ ширину и мили двѣ въ длину -- собралось до двухъ тысячъ гондолъ, увѣшанныхъ каждая десяткомъ двумя или даже тремя десятками цвѣтныхъ фонарей, и вмѣщающихъ отъ четырехъ до двѣнадцати человѣкъ. Какъ далеко ни кинешь взоръ, все равно не увидишь ничего, кромѣ столпившихся группъ разноцвѣтныхъ огней, подобно большому саду, пестрѣющему цвѣтами, съ тѣмъ только измѣненіемъ, что "эти" цвѣты были подвижные. Они непрерывно скользили то въ толпу, то изъ нея, сливались съ нею... и невольно своимъ примѣромъ увлекали васъ за собой. Тутъ ярко пылалъ красный огонь, тамъ -- зеленый или синій, который обливалъ своимъ свѣтомъ всѣ гондолы, окружавшія его. Просто картина, каждая изъ гондолъ, плывущихъ мимо насъ! Ея полу-мѣсяцы и пирамиды, и разноцвѣтные круги фонариковъ, которые освѣщали лица людей юныхъ и молодыхъ, и прекрасныхъ собой, сидѣвшихъ подъ нами,-- тоже картина! Отраженія разноцвѣтныхъ огней, безчисленныя, изящныя, удлинявшіяся въ струяхъ воды, колебавшіяся въ ея подвижной зыби, это тоже было своего рода картиной и картиной волшебной, обаятельно прекрасной! Многія изъ группъ молодежи ужинали тутъ же, въ своихъ праздничныхъ, разукрашенныхъ гондолахъ, для чего ими были взяты съ собой узкохвостые и бѣлогрудые, какъ ласточки, лакеи, которые прислуживали имъ за столомъ, накрытымъ, какъ на свадебный пиръ. Они прихватили съ собою, вдобавокъ, еще дорогія лампы и фонари изъ своихъ гостиныхъ; оттуда же, по всей вѣроятности, были взяты кружева и шелковыя драпировки, а также фортепіано и гитары, на которыхъ многіе играли, распѣвая цѣлыя оперы. Пригородныя скромныя гондолы съ бумажными фонарями тѣснились вокругъ, чтобы поглазѣть и послушать.
   Со всѣхъ сторонъ повсюду лилась музыка: играли струнные, духовые инструменты, флейты и т. п. Музыка до такой степени меня охватила, окружила, влекла за собою, что меня вдохновила общая картина и... я самъ затянулъ какую-то мелодію!.. Однако же, замѣтивъ, что всѣ другія гондолы удалились, а мой гондольеръ, кажется, готовится прыгнуть за бортъ, я тотчасъ же умолкъ.
   Праздникъ былъ роскошный и продолжался всю ночь напролетъ, и мнѣ никогда еще не бывало такъ весело, какъ въ это время.
   Ну, что за странный городъ эта "Царица Адріатики"! Улицы здѣсь узки; мраморные дворцы имѣютъ грандіозный, но мрачный видъ; они почернѣли отъ времени; они покрыты плѣсенью многихъ вѣковъ и частью залиты водою. Нигдѣ не видно твердой земли, ни мѣстъ или дорожекъ для прогулокъ. Надо ли вамъ ѣхать въ церковь, въ театръ, въ ресторанъ, вы принуждены позвать гондолу. Венеція, должно быть, рай земной для калѣкъ, потому что здоровому человѣку здѣсь совсѣмъ не приходится ходить.
   День или два весь городъ былъ до того похожъ на Арканзасъ, затопленный водою, что я долго не могъ отрѣшиться отъ такого сходства. Неподвижныя воды омывали даже пороги домовъ; лодки тѣснились подъ самыми окнами или стремительно скользили то въ узкіе каналы, то обратно, и я долго не могъ себѣ представить, что это наводненіе просто весеннее половодье, что черезъ нѣсколько недѣль вода спадетъ, оставивъ за собой лишь грязную черту на стѣнахъ домовъ, а на улицахъ -- грязь и обломки.
   При яркомъ дневномъ освѣщеніи Венеція мало поэтична; но подъ великодушными лучами мѣсяца ея дворцы опять становятся бѣлѣе, поломанныя статуи прячутся въ ихъ тѣни и древняя столица снова кажется увѣнчанной тѣмъ самымъ величіемъ и блескомъ, которымъ она отличалась пять вѣковъ тому назадъ.
   Тогда легко, въ воображеніи, оживить эти безмолвные каналы толпами разодѣтыхъ дамъ и кавалеровъ; Шейлоками въ лапсердакахъ и сандаліяхъ, ростовщиками, смѣло дающими въ долгъ подъ залогъ венеціанскихъ дорогихъ товаровъ; Отеллами и Дездемонами, Яго и Родригами, благороднымъ флотомъ и побѣдоносными войсками.
   Въ предательскомъ дневномъ освѣщеніи мы видимъ передъ собой Венецію разрушенную, жалкую, подавленную нищетой; лишенную торговаго или иного значенія, забытую, совершенно ничего не стоющую. Но при лунномъ свѣтѣ, четырнадцать вѣковъ ея могущества вѣнчаютъ ее ореоломъ славы и она снова становится самой величественной изъ столицъ земныхъ.
  
   ...Есть славная столица посреди морей...
   Морская, въ узкихъ улицахъ, колышетъ зыбь;
   Приливъ пройдетъ, отливъ... и къ мрамору дворцовь
   Приникнутъ травы -- волнъ соленыхъ достоянье.
   Къ воротамъ городскимъ протоптанной дороги
   Не видно,-- какъ и человѣческихъ слѣдовъ.
   Дорога по морю идетъ для всѣхъ незримо
   Изъ той страны, откуда къ ней мы держимъ путь,
   Скользя, какъ въ сновидѣньи, тихо и безмолвно
   По улицамъ ея,-- дома, дворцы минуя,
   Въ восточномъ вкусѣ пышныя сооруженья,
   Подобно портикамъ, мечетямъ и дворцамъ,
   Украшеннымъ рядами горделивыхъ статуй,
   Что выступаютъ ярко средь небесъ лазури...
   Съ восточной величавостью, стоитъ она,
   Столица древнихъ королей торговли.
   Фронтоны многихъ зданій, хоть и въ разрушеньи,
   Еще сверкаютъ краской чистаго искусства,
   Какъ если бы свой блескъ на нихъ опять пролили
   Сокровища, которыя внутри сокрыты...
  
   Ну что можно бы, кажется, пожелать прежде всего осмотрѣть въ Венеціи? Понятно "Мостъ Вздоховъ", а затѣмъ соборъ и площадь св. Марка, его "Львовъ" и "Бронзовыхъ коней".
   Мы имѣли намѣреніе прежде всего отправиться на "Мостъ Вздоховъ", но попали сперва во "Дворецъ Дожей",-- зданіе, которое занимаетъ видное мѣсто въ преданіяхъ и во внѣшности Венеціи. Въ палатѣ Совѣта Республики мы до того наглядѣлись безконечнаго множества громадныхъ историческихъ картинъ Тинторетто и Веронезе, что зрѣніе наше притупилось и насъ ужь болѣе ничто не поражало... за исключеніемъ того, что обыкновенно поражаетъ всѣхъ иностранцевъ: черный квадратъ въ галереѣ портретовъ венеціанскихъ дожей. Вокругъ комнаты, вдоль по стѣнамъ тянутся изображенія почтенныхъ старцевъ съ длинной сѣдой бородою (вѣдь изъ трехсотъ сенаторовъ обыкновенно въ дожи избирался старѣйшій) и каждаго сопровождала подобающая хвалебная надпись. Когда же очередь доходитъ до Марино-Фаліери -- его мѣсто оказывается незанятымъ, зачерненнымъ и не носитъ никакой надписи, кромѣ того, что "этотъ заговорщикъ казненъ за свое преступленье". Какъ-то особенно жестокой кажется эта надпись, которая все еще остается неизмѣнно на стѣнѣ, когда злополучный дожъ вотъ уже шестой вѣкъ, какъ преданъ землѣ.
   Наверху "Лѣствицы Гигантовъ", гдѣ Марино-Фаліери былъ обезглавленъ и гдѣ происходило въ древнія времена вѣнчаніе дожей, намъ указали на два небольшихъ разрѣза въ каменной стѣнѣ -- два невинныхъ, незначительныхъ отверстія -- и только! А между тѣмъ, они-то и были нѣкогда знаменитые "Львиные Зѣвы"; львиныхъ головъ ужь не было: ихъ срубили во время французскаго нашествія французы; но эти отверстія, эти жерла остались и въ нихъ-то исчезало анонимное обвиненье, которое врагъ, подъ покровомъ ночи, бросалъ украдкой на врага. Такое обвиненье осуждало многихъ невинныхъ людей на роковой переходъ черезъ Мостъ Вздоховъ и на заключеніе въ темницу, въ которую всякій входилъ безъ малѣйшей надежды когда-либо вновь узрѣть свѣтъ Божій. Такъ было еще въ тѣ времена, когда одни только патриціи управляли Венеціей: простой народъ не имѣлъ ни голоса, ни правъ. "Патриціевъ" было тогда тысяча пятьсотъ человѣкъ; изъ числа ихъ выбирались триста человѣкъ "сенаторовъ"; изъ числа послѣднихъ избирался "Совѣтъ Десяти"; изъ-числа десяти, закрытою баллотировкой, избирался высшій совѣтъ "Трехъ". Всѣ они были шпіоны правительства и каждый изъ этихъ шпіоновъ самъ былъ подъ наблюденіемъ другихъ. Во всей Венеціи говорили только шепотомъ; никто не смѣлъ довѣриться не только сосѣду, но даже брату своему родному. Никому въ мірѣ не было извѣстно, изъ кого именно состоитъ Совѣтъ Трехъ: ни сенату, ни даже самому дожу. Члены этого грознаго совѣта сходились по ночамъ, совершенно одни, въ особой комнатѣ, въ маскахъ и въ длинныхъ красныхъ одеждахъ, которыя ихъ покрывали съ головы до ногъ. Они не знали другъ друга въ лицо, а угадывали только по голосу. На ихъ обязанности лежало судить самыхъ злостныхъ политическихъ преступниковъ и ихъ приговоръ исполнялся безповоротно. Для этого довольно было одному изъ нихъ кивнуть головою палачу. Приговореннаго уводили тогда черезъ залъ, внизъ къ выходу на крытый Мостъ Вздоховъ; затѣмъ по этому крытому переходу, въ темницу... на смерть! Ни на мигъ никто не могъ имъ повстрѣчаться, осужденнаго видѣлъ одинъ только его провожатый. Если въ тѣ времена, у кого былъ личный врагъ, самое умное, что онъ могъ придумать для своей защиты, это -- адресовать краткую записку Совѣту Трехъ и опустить ее въ "Львиную Пасть":
   "Этотъ человѣкъ (такой-то) злоумышляетъ противъ правительства". Если грозные члены этого Совѣта не находили повода къ его обвиненію, то во всякомъ случаѣ они отдавали приказъ спустить его... въ воду: очевидно, это негодяй и первѣйшій плутъ, если его заговоръ нельзя разоблачить! Замаскированные судьи, замаскированные палачи съ неограниченною властью, съ правомъ безапелляціоннаго приговора и притомъ же въ тѣ жестокіе, грубые вѣка, конечно, не могли мягко относиться къ людямъ, которыхъ они подозрѣвали, а разубѣдить не имѣли возможности.
   Мы прошли черезъ залъ Совѣта Десяти и вотъ мы уже на порогѣ адскаго логовища Совѣта Трехъ!
   Тутъ еще были на лицо и столъ, за которымъ они засѣдали, и тѣ мѣста, на которыхъ нѣкогда стояли замаскированные инквизиторы и палачи на вытяжкѣ, холодно и молчаливо выжидая кроваваго приказа, чтобы затѣмъ уже безъ словъ удалиться, какъ настоящія бездушныя машины, и безжалостно выполнить его. Фрески на стѣнахъ имѣли поразительное соотношеніе къ самому помѣщенію Совѣта. Во всѣхъ большихъ и малыхъ залахъ, въ большихъ парадныхъ покояхъ дворца стѣны и потолки сверкали позолотой, съ богатой отдѣлкой и лѣпной работой, съ блестящими картинами венеціанскихъ воинскихъ побѣдъ и придворныхъ представительствъ при иностранныхъ дворахъ, освящены присутствіемъ изображеній Богоматери, Спасителя и св. Отцовъ, проповѣдывавшихъ Божественное Слово всему міру... Но здѣсь, въ видѣ мрачнаго контраста, не было ничего, кромѣ картинъ смерти и ужаснѣйшихъ смертельныхъ страданій! Ни одной не было на нихъ живой души, которая не корчилась бы въ мукахъ пытки, ни единаго мертвеца иначе, какъ обагреннаго кровью, которая струилась изъ его ранъ, и искаженнаго истязаніями, которыя лишили его жизни!
   Отъ дворца до темницы -- одинъ шагъ: можно почти однимъ прыжкомъ перепрыгнуть черезъ узкій каналъ, который ихъ раздѣляетъ. Тяжеловѣсный Мостъ Вздоховъ перекинутъ черезъ него на высотѣ второго этажа; но этотъ мостъ скорѣе похожъ на туннель, такъ какъ васъ не могутъ увидать снаружи, если вы по немъ пройдетесь. Онъ раздѣленъ пополамъ, но продольно; по одной половинѣ его шли осужденные на сравнительно легкія кары, по второй же только тѣ несчастные, которыхъ Совѣтъ Трехъ обрекъ на продолжительныя муки и на вѣчное одиночество, забвенье или внезанную, таинственную смерть. Внизу, подъ уровнемъ канала, мы осмотрѣли сырыя тюрьмы съ толстыми стѣнами, которыя намъ были показаны при свѣтѣ чадившихъ факеловъ. Тамъ долговременныя муки одиночнаго заключенія, безъ свѣта, безъ воздуха, безъ книгъ, заѣли жизнь многихъ гордыхъ патриціевъ; тамъ они доживали свои дни нагіе, небритые, нечесаные, опаршивѣвшіе; языкъ, забывшій свое назначенье, становился для нихъ излишнимъ, такъ какъ не съ кѣмъ было говорить; дни и ночи больше ничѣмъ не отличались и тонули безслѣдно въ безпросвѣтномъ однообразномъ мракѣ. Узникъ былъ здѣсь далекъ отъ всяческихъ отголосковъ веселья, заживо погребенный въ могильной тишинѣ, забытый своими безпомощными друзьями; судьба его должна была на-вѣки быть отъ нихъ скрыта. Наконецъ онъ и самъ терялъ память, даже забывалъ, гдѣ онъ, или какъ, откуда попалъ сюда; съ жадностью пожиралъ ломоть хлѣба и пилъ воду, которую ему сюда совали чьи-то невидимыя руки, и постепенно переставалъ тревожить свой истощенный умъ надеждами и страхомъ, сомнѣніями и желаніемъ свободы, переставалъ даже царапать на стѣнахъ напрасныя жалобы и мольбы, которыя тамъ, въ темнотѣ, никто, даже онъ самъ, не могъ бы прочитать. И узникъ покорялся, впадалъ въ безнадежное равнодушіе, въ старческій идіотизмъ, въ дѣтство, и кончалъ... сумасшествіемъ.
   Многое множество подобныхъ исторій, полныхъ грусти и печали, могли бы поразсказать эти гранитныя стѣны, еслибы онѣ умѣли говорить.
   Въ маленькомъ, узкомъ корридорѣ, тутъ же, по близости, намъ показали мѣсто, куда приносили заключенныхъ послѣ того, какъ они, брошенные въ темницу, уже давно были преданы забвенію всѣми на свѣтѣ, кромѣ своихъ мучителей. Въ глухую ночь за несчастнымъ являлись палачи въ маскахъ, скручивали его веревками или зашивали въ мѣшокъ и въ тѣсное окошечко спускали его въ лодку, на которой и увозили куда-нибудь подальше или просто бросали въ воду.
   По обыкновенію, посѣтителямъ показывали также орудія пытки, посредствомъ которыхъ Совѣтъ Трехъ имѣлъ привычку выжимать изъ обвиняемыхъ ихъ тайны. То были отвратительныя машины, чтобы сплющивать пальцы на рукахъ; станки, въ которыхъ виновный долженъ былъ сидѣть неподвижно, въ то время какъ вода капала ему на темя капля за каплей до тѣхъ поръ, пока эта пытка не заходила за предѣлы того, что въ состояніи вынести человѣкъ; и, наконецъ, какое-то адское сооруженіе изъ стали, которое обхватывало голову заключеннаго, какъ раковиной, и медленно сдавливало ее, суживаясь посредствомъ винта. На этомъ орудіи пытки еще сохранились пятна крови, которая капала изъ его расщелинъ когда то, давнымъ давно, а съ одной стороны былъ виденъ выступъ, на который палачъ поудобнѣе опирался локтемъ, когда наклонялся, чтобы прислушаться къ стонамъ несчастнаго, медленно погибающаго внутри зловѣщей машины.
   Мы, разумѣется, отправились посмотрѣть и на высокочтимую святыню, останки былой славы Венеціи,-- соборъ св. Марка, помостъ котораго истоптанъ и потертъ ногами прохожихъ и богомольцевъ -- патриціевъ и плебеевъ, которые перебывали здѣсь въ теченіе цѣлой тысячи лѣтъ! Онъ построенъ исключительно изъ драгоцѣннаго мрамора, привезеннаго съ Востока; въ его матеріалахъ нѣтъ ничего своего, мѣстнаго. Связанныя съ этимъ соборомъ древнія сказанія дѣлаютъ его предметомъ любопытства даже въ глазахъ самаго равнодушнаго иностранца, и съ этой стороны онъ дѣйствительно былъ для меня въ нѣкоторой степени интересенъ, но не больше. Я не былъ въ состояніи восторгаться его грубой мозаичной работой, его неизящной византійской архитектурой или его пятьюстами внутренними колоннами, привезенными изъ пятисотъ отдаленныхъ мраморныхъ каменоломенъ. Все здѣсь было поистерто, старо; каждый камень сглаженъ и почти лишенъ своего прежняго наружнаго вида, благодаря, такъ сказать, "отполировавшимъ" его рукамъ и плечамъ лѣнтяевъ и бродягъ, которые благоговѣйно пресмыкались здѣсь въ давно прошедшіе вѣка и давно умерли и пошли къ чорр... то есть, я хочу просто сказать: умерли, и только.
   Подъ алтаремъ покоится прахъ св. Марка, а можетъ быть, и Луки, и Матѳея, и Іоанна, почемъ я знаю? Венеціанцы превыше всего земного почитаютъ эту святыню. Цѣлыхъ тысяча четыреста лѣтъ св. Маркъ былъ ихъ святымъ защитникомъ и покровителемъ. Все, что ни есть въ Венеціи, носитъ непремѣнно такое названіе, которое хоть отчасти, съ какой бы то ни было стороны, имѣетъ отношеніе къ нему; какой-нибудь, напримѣръ, товаръ, упаковывается такъ, чтобы можно было нацарапать на въ видномъ мѣстѣ, что и онъ знакомъ св. Марку... Повидимому, такова руководящая мысль венеціанцевъ. Быть въ ладахъ со св. Маркомъ, да это верхъ честолюбія для венеціанца!
   Говорятъ, у св. апостола былъ ручной левъ, съ которымъ онъ и путешествовалъ повсюду; куда бы ни направлялся св. Маркъ, его левъ уже навѣрно шелъ вмѣстѣ съ нимъ. Этотъ левъ былъ его другъ, товарищъ, покровитель и хранитель его книгъ. Вотъ почему "Крылатый Левъ св. Марка", опирающійся лапой на открытую книгу Евангелія Господня, служитъ любимѣйшей эмблемой для этой величественной древней столицы. Тѣнь могучаго льва стелется по большой площади св. Марка, съ высоты самаго древняго изо всѣхъ столбовъ Венеціи; эту тѣнь бросаетъ онъ и на толпу ея свободныхъ гражданъ, какъ бросалъ до сихъ поръ вотъ уже много долгихъ вѣковъ подъ-рядъ. Крылатаго льва вы найдете повсюду; здѣсь же, гдѣ и есть его настоящее мѣстопребываніе, безъ сомнѣнія, ничего дурного не можетъ случиться,
   Св. апостолъ Маркъ почилъ въ Египтѣ. Кажется мнѣ, что его тамъ подвергли мученической смерти. Впрочемъ, это вовсе не относится къ той легендѣ, которую я хочу вамъ разсказать.
   Въ то время, приблизительно когда была основана Венеція,-- около четырехъ сотъ пятидесяти лѣтъ по Рождествѣ Христовомъ (Венеція, вѣдь, моложе всѣхъ прочихъ главныхъ итальянскихъ городовъ),-- одинъ священникъ видѣлъ дивный сонъ.
   Снился ему ангелъ, который сказалъ, что Венеціи не суждено занять подобающее ей мѣсто въ ряду другихъ народовъ, пока останки св. Марка не будутъ привезены въ Венецію. Тѣло почившаго святого необходимо отнять у невѣрныхъ, доставитъ въ Венецію и тамъ воздвигнуть надъ нимъ святой храмъ. Если же когда-либо впослѣдствіи венеціанцы допустятъ тронуть съ мѣста упокоенія его останки, въ тотъ же день весь городъ разрушится и сгинетъ съ лица земли.
   Священникъ объявилъ о бывшемъ ему сновидѣніи, и тотчасъ же венеціанцы отправились добывать себѣ прахъ св. Марка. Одна за другой всѣ экспедиціи ихъ рушились и снова затѣвались, и въ продолженіе четырехъ сотъ лѣтъ попытки венеціанцевъ не ослабѣвали. Наконецъ останки св. Марка были, съ помощью хитрости, добыты. Предводителю новаго венеціанскаго похода, въ переодѣтомъ видѣ, удалось похитить кости святого; онъ отдѣлилъ ихъ порознь и скрылъ въ сосудахъ, наполненныхъ свинымъ саломъ. Какъ извѣстно, религіознымъ ученіемъ Магомета его послѣдователямъ строго повелѣвается чувствовать отвращеніе къ свининѣ въ какомъ бы то ни было видѣ. Поэтому, когда стража остановила христіанъ въ городскихъ воротахъ, она лишь мелькомъ вскользь, заглянула разокъ въ ихъ драгоцѣнныя корзины, и тотчасъ же съ презрѣніемъ отдернула носъ отъ "поганаго" сала, пропуская его безъ дальнѣйшихъ затрудненій.
   Кости св. Марка были водворены въ склепѣ величественнаго венеціанскаго собора, который столько долгихъ лѣтъ уже былъ готовъ принять ихъ въ свое лоно. Такимъ-то образомъ были упрочены за Венеціей ея могущество, величіе и безопасность отъ враговъ.
   И по сей часъ еще не перевелись въ Венеціи такіе люди, которые твердо вѣрятъ, что если бы кто похитилъ эту главнѣйшую ея святыню, прахъ св. Марка, ихъ древняя столица дѣйствительно рухнетъ и сгинетъ въ безвѣстной пучинѣ волнъ морскихъ...
  

ГЛАВА XXIII.

Знаменитая гондола.-- Гондола съ прозаической точки зрѣнія. Большая площадь св. Марка и "Крылатый левъ".-- Франты дома и за границею.-- Гробницы великихъ мертвецовъ.-- Нападки на "старыхъ мастеровъ".-- Проводникъ контрабандой.-- Заговоръ.-- Опять впередъ!

   Венеціанская гондола скользитъ по водѣ, извиваясь, какъ змѣя, свободно и изящно. Она имѣетъ отъ двадцати до тридцати футовъ въ длину, она узка и сидитъ глубоко въ водѣ, какъ челнъ; очертанія ея остроконечнаго носа и кормы поднимаются надъ водою, какъ рога полумѣсяца, причемъ крутая линія ихъ изгиба не совсѣмъ одинакова.
   Носъ гондолы украшенъ стальнымъ гребнемъ съ рукояткой вродѣ бердыша, который угрожаетъ на-двое разсѣчь всякую встрѣчную гондолу, но никогда еще, въ дѣйствительности не разсѣкалъ. Всѣ гондолы выкрашены въ черную краску по той причинѣ, что во времена своей славы и высшей степени могущества венеціанцы стали уже черезчуръ выставлять на-показъ свое богатство, отдѣлывая ихъ слишкомъ роскошно. Поэтому сенатъ постановилъ, чтобы впредь такая похвальба своей роскошью была прекращена, гондолы же повелѣлъ всѣ одинаково красить черной краской, безъ всякой отдѣлки. Если бы извѣстна была настоящая причина подобнаго постановленія, то, несомнѣнно, оказалось бы, что просто слишкомъ уже возгордились венеціанскіе богачи-плебеи своимъ показнымъ блескомъ и заслуживали хорошей острастки. Уваженіе къ славной старинѣ и къ ея преданіямъ помогаетъ этому мрачному обычаю еще держаться во всей своей силѣ, хоть давно уже поводы къ нему больше не существуютъ. Пусть оно такъ и будетъ. Черный цвѣтъ -- траурный цвѣтъ: Венеція носитъ трауръ и горюетъ...
   Корма у гондолы крытая; на ней стоитъ гондольеръ съ единственнымъ весломъ въ рукахъ. Это шестъ и очень длинный, конечно, такъ какъ Гондольеръ стоитъ, почти не сгибаясь. Деревянный брусокъ около фута вышиной, съ двумя уключинами или просто выемками съ одной стороны его и съ одной выемкой на другой, торчитъ надъ шкафутомъ. Противъ этого-то бруска и взмахиваетъ своимъ весломъ гондольеръ и опираетъ его то о ту, то о другую уключину, занося его то съ той, то съ другой стороны, смотря по тому, какого усилія требуетъ положеніе и поворотъ руля. Какими судьбами онъ можетъ двигать гондолу назадъ или впередъ, летѣть стремглавъ прямо передъ собой или вдругъ неожиданно кокетливо загибать за уголъ, заставляя свое весло лежать въ такой неглубокой выемкѣ -- все это для меня задача и даже предметъ моего никогда не ослабѣвающаго любопытства.
   Боюсь, что я гораздо серьезнѣе изучаю удивительное искусство гондольера, нежели архитектурныя совершенства дворцовъ, между которыми мы проѣзжаемъ. Вотъ, напримѣръ, онъ огибаетъ уголъ и такъ круто иной разъ, или минуетъ столкновеніе съ другой гондолою на такой волосокъ, что меня такъ и "подеретъ" морозъ по кожѣ (какъ говорятъ дѣти), точь въ точь какъ, напримѣръ, когда тебя задѣнетъ за локоть большое колесо кабріолета. Но у гондольера все разсчитано самымъ точнѣйшимъ образомъ; онъ несется въ самую давку, которая напоминаетъ тѣснотой нашъ Бродуэ, или вылетаетъ изъ нея съ самоувѣренностью и ловкостью ученаго кучера. Гондольеръ никогда не ошибется!
   Порой мы такъ быстро несемся внизъ по большимъ каналамъ, что можемъ только мелькомъ замѣтить главныя входныя двери домовъ; затѣмъ вдругъ скользимъ по темнымъ проулкамъ городскихъ окраинъ и тамъ становимся серьезны, какъ оно, впрочемъ, и подобаетъ, согласно обстоятельствамъ: сырости и тишинѣ, стоячимъ водамъ и ихъ цѣпкимъ водорослямъ, запустѣлымъ домамъ и общему впечатлѣнію безжизненности, которое наводитъ насъ на глубокомысленныя размышленія.
   Гондольеръ, дѣйствительно, весьма картинный малый, хоть онъ и не носитъ на атласной ливреи, ни шляпы съ перомъ, ни шелковаго трико. Осанка его стройна; самъ онъ ловокъ и гибокъ; всѣ его движенія полны граціи, изящества. Когда очертанія его длиннаго челна и его собственная красивая, статная фигура, стоящая надъ кормой, выдѣляются, какъ точеныя, на фонѣ вечерняго небосклона, онѣ образуютъ картину, совершенно новую и поразительную для взоровъ чужеземца.
   Мы сидимъ себѣ на мягкихъ подушкахъ въ центральной части гондолы, подъ навѣсомъ, образующимъ какъ бы каюту. Занавѣски спущены; мы куримъ или читаемъ, или поглядываемъ на проходящія мимо гондолы, на дома, на мосты, на людей... и намъ это гораздо веселѣе, нежели трястись себѣ въ кабріолетѣ по нашимъ каменнымъ мостовымъ нашей родины. Гондола -- самый мягкій, самый покойный и самый пріятный изъ способовъ передвиженія, какіе намъ когда-либо случалось испытать.
   А все-таки кажется страннымъ (и даже очень страннымъ!), что лодка можетъ замѣнять собственный экипажъ. Мы видимъ, какъ люди дѣловые и служащіе выходятъ изъ своихъ парадныхъ дверей, спускаются въ гондолу (вмѣсто коннаго уличнаго экипажа) и отправляются себѣ въ городъ, въ свою контору.
   Мы видимъ молодыхъ барышень, которыя ѣздятъ съ визитами и, стоя у спуска въ воду, смѣются, дѣлаютъ ручкой въ знакъ прощанія, играютъ своими вѣерами и говорятъ передъ отъѣздомъ:
   -- Заѣзжайте къ намъ, да поскорѣе! Смотрите же, непремѣнно! Мамѣ до смерти хочется съ вами повидаться... И знаете, мы вѣдь переѣхали въ новый домъ, о, восторгъ, да и только! Такъ удобно теперь ходить въ церковь и на почту, и въ собраніе "Молодыхъ людей, христіанъ". Какъ мы теперь рыбу удимъ! Какъ возимся! Какъ плаваемъ за домомъ... Нѣтъ, вы ужь непремѣнно должны къ намъ пріѣхать: это такъ близко! А если вы спуститесь внизъ по теченію мимо св. Марка и Моста Вздоховъ, возьмете черезъ проулокъ и минуйте церковь Санта-Марія деи-Фрари, потомъ черезъ Каналъ-Гранде, вамъ не встрѣтятся ни чуточки быстраго теченія... Ну, пріѣзжайте же пожалуйста, Салли-Марія... До свиданія!
   Затѣмъ, юная тараторка проворно стучитъ, себѣ ножками внизъ по ступенькамъ, прыгаетъ въ гондолу и, еле переводя духъ, тихонько говоритъ:
   -- Противная старуха! Надѣюсь, что она все-таки не пріѣдетъ!..
   Ея гондола сворачиваетъ за уголъ и ѣдетъ дальше.
   А та, другая дѣвушка, хлопаетъ дверью и уходя говоритъ:
   -- Ну, все равно, хорошо, что эта мука миновала! Но, вѣдь, придется мнѣ: пожалуй, ѣхать къ ней. Несносная, вотъ привязалась!..
   Повидимому, свойства человѣческой природы вездѣ одни и тѣ же, на всѣхъ концахъ свѣта.
   Мы видимъ, напримѣръ, застѣнчиваго молодого человѣка, съ мягкими усами, богатаго волосами, но бѣднаго... мозгами. Въ изящномъ нарядѣ, онъ ѣдетъ къ мѣсту жительства "ея" папаши, приказываетъ гондольеру остановиться поодаль отъ этого богатаго дома и выжидать, пока онъ выйдетъ. Онъ съ боязнью бросается вверхъ по ступенькамъ и натыкается на самого "стараго барина"... на самомъ порогѣ!
   Мы слышимъ, какъ робкій юноша спрашиваетъ, въ какой улицѣ находится новый Британскій банкъ... какъ будто онъ для этого только и пріѣзжалъ! Потомъ онъ стремительно бросается назадъ, въ гондолу, и катитъ себѣ поскорѣе прочь... У него душа въ пятки ушла.
   Мы видимъ, какъ онъ останавливаетъ свою гондолу за угломъ и оттуда слѣдитъ въ щелочку между занавѣсовъ за гондолой "стараго барина", которая постепенно исчезаетъ изъ виду... И вотъ, выходитъ къ нему его возлюбленная, его Сусанна, съ цѣлой стаей итальянскихъ уменьшительныхъ и ласкательныхъ именъ, которыя быстро одно за другимъ слетаютъ съ ея устъ... Они ѣдутъ вдвоемъ кататься по широкимъ улицамъ-каналамъ, по направленію къ Ріальто.
   Видимъ мы также дамъ, которыя ѣздятъ за покупками самымъ обыкновеннымъ образомъ и порхаютъ отъ улицы къ улицѣ, отъ магазина къ магазину, совсѣмъ по старинному... за исключеніемъ, впрочемъ, того, что вмѣсто колеснаго экипажа онѣ выходятъ изъ гондолы, которая ждетъ ихъ у спуска по цѣлымъ часамъ подъ-рядъ. Гондола ждетъ, а онѣ заставляетъ миловидныхъ молодыхъ приказчиковъ доставать съ полокъ и показывать имъ, кусокъ за кускомъ, шелковыя, бархатныя и муаровыя матеріи, и все такое. Послѣ чего онѣ покупаютъ себѣ бумажку булавокъ и отправляются дальше осчастливить еще какой-нибудь другой торговый домъ своимъ губительнымъ разорительнымъ вниманіемъ. И имъ, какъ въ доброе старое время, непремѣнно надо посылать ихъ покупки на домъ. Природа человѣческая вездѣ, по всей вселенной, почти одна и та же. Эта дама-венеціанка такъ похожа на моихъ милыхъ соотечественницъ, которыя заходятъ въ магазинъ и покупаютъ на какіе-нибудь десять центовъ голубенькихъ лентъ, но требуютъ, чтобы ихъ покупку доставили имъ на домъ. Эти-то мелкія, но общія черточки человѣческой натуры и способны растрогать человѣка до слезъ въ этихъ далекихъ, чужеземныхъ краяхъ.
   Мы здѣсь встрѣчаемъ также и дѣтей, маленькихъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которыя ѣдутъ со своими няньками въ гондолахъ подышать чистымъ воздухомъ. Встрѣчаемъ и степенныя семейства; съ четками и молитвенниками въ рукахъ они садятся въ гондолы и въ своемъ праздничномъ нарядѣ направляются въ церковь. Въ полночь мы смотримъ, какъ расходится изъ театра публика, въ видѣ цѣлаго роя веселой и красивой молодежи; какъ эта молодежь спрыгиваетъ въ лодки, слышимъ возгласы гребцовъ-гондольеровъ и слѣдимъ глазами, какъ масса чернѣющихъ судовъ тянется внизъ по каналамъ, освѣщеннымъ луною. Мы видимъ, какъ эта масса раздѣляется и скрывается въ расходящихся по сторонамъ проулкамъ. До насъ доносится издали слабый отголосокъ смѣха и прощальные возгласы; а затѣмъ, когда эти странныя картины исчезаютъ, намъ остается любоваться лишь безлюдными полосами сверкающей воды, величественными зданіями, темными тѣневыми пятнами, да старыми лицами каменныхъ статуй, которыя словно поднимаются, тянутся къ лунному свѣту; опустѣли мосты и неподвижны лодки на якорѣ... А надо всѣмъ нависла вдумчивая, таинственная тишина, какой-то особый покой, который такъ присталъ древней Венеціи, погруженной въ глубокій сонъ.
   Въ своей гондолѣ мы успѣли побывать почти вездѣ.
   Мы накупили четокъ, фотографическихъ снимковъ въ магазинахъ и восковыхъ спичекъ на большой площади св. Марка. Послѣднее замѣчаніе, однако, даетъ мнѣ поводъ въ нѣкоторому отступленію.
   Всѣ и каждый выходятъ здѣсь по вечерамъ на эту площадь, гдѣ посрединѣ играетъ военная музыка. Мужчины и дамы прогуливаются себѣ взадъ и впередъ, и цѣлые отряды публики то направляются къ старинному собору, то собираются у подножія колонны, увѣнчанной крылатымъ львомъ св. Марка, или же направляются туда, гдѣ причалены лодки. Другіе же отряды непрерывно прибываютъ на гондолахъ и присоединяются въ главной толпѣ. Въ промежуткѣ между гуляющими и боковыми дорожками сидятъ сотни сотенъ людей за маленькими столиками; всѣ они, равно какъ и гуляющіе по боковымъ дорожкамъ, курятъ и кушаютъ "граниту" (granita), которая есть не что иное, какъ родная сестра сливочнаго мороженаго.
   Съ трехъ сторонъ площадь св. Марка окаймлена, какъ бы стѣной, рядами зданій, магазины которыхъ освѣщены роскошно. Воздухъ наполненъ звуками музыки и веселыхъ голосовъ и вообще вся эта картина такъ оживлена и такъ блестяща, какъ только мыслимо каждому желать. И мы вполнѣ наслаждаемся ею.
   Весьма многія изъ женщинъ чрезвычайно красивы и одѣты съ большимъ вкусомъ. Мало-по-малу мы усердно стараемся и привыкаемъ слѣдовать дурнымъ манерамъ, то есть, не сморгнувъ, пристально глазѣть красавицамъ прямо въ лицо: говорятъ, дѣвушкамъ здѣсь это нравится. Намъ же хочется научиться всѣмъ страннымъ чужеземнымъ обычаямъ разныхъ странъ и городовъ, чтобы, по пріѣздѣ домой, мы могли ими "похвастать" и поразить своихъ земляковъ. Мы хотимъ возбудить къ себѣ зависть нашихъ не путешествовавшихъ родичей, хотимъ показать имъ, что мы не можемъ отдѣлаться отъ чужеземныхъ привычекъ. Всѣ мои спутники съ самымъ ревностнымъ вниманіемъ слѣдуютъ этому стремленію, чтобы достигнуть цѣли, о которой я только-что говорилъ. Мой любезный читатель никогда и вообразить себѣ не можетъ, до какой степени ему легко уподобиться ослу, пока онъ не побываетъ заграницей. Я говорю, конечно, въ предположеніи, что дорогой мой читатель еще не успѣлъ побывать за границею и что онъ, слѣдовательно, еще не успѣлъ обратиться въ "настоящаго" осла. Если же на дѣлѣ окажется противное, прошу у него прощенія и радушно протягиваю ему руку, какъ другу, называя его своимъ... "возлюбленнымъ братомъ". Я всегда буду радъ встрѣчѣ съ "настоящимъ" осломъ, послѣ того какъ мое путешествіе уже будетъ закончено.
   По этому поводу позвольте мнѣ еще замѣтить, что за границею, въ Италіи, есть и такіе американцы, которые за три мѣсяца положительно позабыли свой родной языкъ, позабыли его... во Франціи! Они не могутъ даже написать свой адресъ какъ слѣдуетъ, по-англійски, въ спискѣ пріѣзжихъ, останавливающихся въ гостинницѣ.
   Прилагаю при семъ наглядныя доказательства, списанныя мною до словно со списка пріѣзжающихъ въ гостинницѣ одного изъ главныхъ итальянскихъ городовъ:
   "Джонъ П. Уиткомбъ -- Etats-Unis.
   "Вил. I. Энсвортъ -- travailleur (онъ, вѣроятно, хотѣлъ сказать "по-французски" (?!) traveller, т. е. "путешественникъ".
   "Джорджъ П. Мортонъ -- et fils, d'Amérique.
   "Ллойдъ В. Вилльямсъ -- et trois amis, ville de Boston, Amérique.
   "Дж. Эллсвортъ Вэкеръ -- tout de suite de France; place de naissance: Amérique; destination: la Grande Bretagne.
   А люблю я такого рода людей!
   Напримѣръ, одна дама, наша спутница, разсказываетъ про одного изъ своихъ согражданъ, что онъ провелъ восемь недѣль въ Парижѣ и, вернувшись домой, обратился къ своему закадычному другу и пріятелю "Герберту" (Herbert), величая его:
   -- Monsieur Эр-бееръ!..
   Впрочемъ, онъ поспѣшилъ тутъ же извиниться и проговорилъ:
   -- Клянусь своей душой, это весьма серьезно и можетъ внушить опасенія... По, право, я не могу удержаться, до того я привыкъ говорить только по-французски, милый мой Эрбееръ! (Чортъ побери, опять сорвалось!). Я до того привыкъ произносить все по-французски, что не могу отъ этого отдѣлаться! Это очень, очень досадно, увѣряю васъ!..
   Этотъ же самый дуралей, по имени Гордонъ, не откликался на улицѣ, пока его не окликнутъ трижды; а затѣмъ просилъ:
   -- Тысячу разъ извиненія!.. Я такъ привыкъ, чтобъ меня называли "Monsieur Гооррр-донгъ" съ трескучей буквой "р", что даже позабылъ законное и коренное произношеніе своей фамиліи!..
   Онъ носилъ розу въ петличкѣ, здоровался двукратнымъ мановеніемъ руки передъ своимъ лицомъ, какъ это дѣлаютъ французы. "Парижъ" онъ называлъ "Пэрии" въ обыкновенномъ обыденномъ англійскомъ разговорѣ, носилъ въ карманѣ конверты съ иностранными марками, которые оттуда торчали, холилъ свои усики и наполеоновскую бородку и вообще дѣлалъ все, что только возможно, чтобы навести посторонняго зрителя на свое любимое сравненіе съ Луи Наполеономъ, на котораго онъ воображалъ, что сдѣлался похожъ. А затѣмъ, повинуясь духу признательности, который явился въ немъ какъ-то безотчетно (если взять въ сравненіе тотъ слабый поводъ, который къ нему былъ), м-ръ Гордонъ сердечно возблагодарилъ Творца за то, что Онъ сотворилъ его именно такимъ, какимъ онъ есть, и продолжалъ себѣ понемножку наслаждаться жизнью, какъ если бы онъ въ самомъ дѣлѣ былъ придуманъ и сооруженъ самимъ Богомъ, Великимъ Зодчимъ всего міра.
   Ну, представьте себѣ, наши Уиткомбы, Энсворты, Вилльямсы расписываются въ книгахъ отелей на какомъ-то искалѣченномъ французскомъ языкѣ! Сидя у себя дома, мы вѣдь смѣемся же надъ тѣмъ, что англичане такъ цѣпко льнутъ къ своимъ народнымъ порядкамъ и обычаямъ, но, очутившись сами за границей, мы смотримъ на это весьма снисходительно.
   Нѣтъ ничего пріятнаго смотрѣть, какъ американецъ назойливо выставляетъ напоказъ свою національность, но, съ другой стороны, просто жалость смотрѣть, какъ онъ же самъ превращаетъ себя не то въ мужчину, не то въ женщину, не то въ рыбу, птицу или быка... короче говоря, въ какого-то француза-гермафродита!
   Изъ цѣлаго списка церквей, картинныхъ галерей и т. п., которыя мы посѣтили въ Венеціи, я упомяну лишь объ одной: о церкви Санта-Марія-деи-Фрари. Ей, кажется, больше пятисотъ лѣтъ; она стоитъ на двѣнадцати тысячахъ столбовъ и хранитъ подъ великолѣпными памятниками тѣло скульптора Кановы и сердце художника Тиціана. Послѣдній скончался, когда ему было почти сто лѣтъ. Въ то время свирѣпствовала чума, которая унесла до пятидесяти тысячъ своихъ жертвъ. Гасколько сильно было всеобщее уваженіе къ Тиціану, можно судить по тому, что только его одного было разрѣшено похоронить открыто, при стеченіи народа, въ эту годину бѣдствія и смерти...
   Въ той же церкви есть еще памятникъ дожу Фоскари, имя котораго сдѣлалось навѣки знаменитымъ, когда его воспѣлъ лордъ Байронъ, нѣкогда жившій здѣсь.
   Памятникъ дожа Антоніо Пезаро, въ той же церкви, весьма любопытная вещь въ смыслѣ надгробныхъ украшеній. Онъ имѣетъ восемь футовъ въ вышину, а фронтонъ его похожъ на фантастическій храмъ язычниковъ.
   Къ нему прислонились четверо гигантскихъ нубійцевъ, черныхъ, какъ ночь и одѣтыхъ въ бѣлыя мраморныя одежды. Ихъ черныя ноги голы; сквозь отверстія въ рукавахъ и шароварахъ виднѣется лоснящаяся кожа, тоже мраморъ, но черный. Артистъ-скульпторъ былъ настолько же изобрѣтателенъ, насколько его намѣренія были нелѣпы въ смыслѣ именно "надгробныхъ" украшеній. Есть тутъ еще и два бронзовыхъ скелета, которые держатъ въ рукахъ свитки пергамента, а два большихъ дракона поддерживаютъ самый саркофагъ. На его вершинѣ, посреди всѣхъ этихъ смѣхотворныхъ атрибутовъ, возсѣдаетъ и самъ почившій дожъ.
   Въ пристройкахъ, которыя принадлежатъ къ этой же церкви, хранится государственный архивъ Венеціи. Мы его не видали, но намъ сказали, что онъ состоитъ изъ многихъ милліоновъ документовъ.
   "Этотъ архивъ представляетъ собой отчетъ о существованіи самаго бдительнаго, самаго пытливаго и самаго недовѣрчиваго государства, которое когда-либо существовало. Тамъ все записывалось, но ничего не говорилось!"
   Этотъ архивъ занимаетъ помѣщеніе въ триста комнатъ. Въ числѣ прочихъ, въ немъ хранятся рукописи изъ лѣтописныхъ архивовъ почти двухъ тысячъ семействъ и монастырей. Подпольная исторія Венеціи за тысячу лѣтъ здѣсь на лицо: тутъ и ея заговоры, и тайные процессы, убійства, порученія наемнымъ шпіонамъ и замаскированнымъ "браво" (разбойникамъ). Вотъ обильная пища для необъятно-мрачныхъ и таинственныхъ романовъ!
   Да, я думаю, мы уже осмотрѣли все, что есть замѣчательнаго въ Венеціи. Въ ея церквахъ мы видѣли въ изобиліи богатыя и искусныя могильныя украшенія такого рода, какой намъ и во снѣ-то никогда не снился. Мы простаивали въ неясной, благоговѣйной полутьмѣ этихъ древнихъ святилищъ, посреди длиннаго ряда пыльныхъ монументовъ и скульптурныхъ изображеній великихъ покойниковъ-венеціанцевъ, до тѣхъ поръ, пока намъ не начинало казаться, что и мы сами мчимся куда-то назадъ, назадъ... въ отдаленное, славное прошлое Венеціи, видимъ передъ собою сцены той отдаленной древности и смѣшиваемся съ толпою тѣхъ былыхъ людей... Все это время мы были въ состояніи какого-то полусна; я иначе не могу опредѣлить это ощущеніе. Одна часть нашего существа все еще оставалась въ девятнадцатомъ вѣкѣ, тогда какъ другая какими-то непонятными судьбами разгуливала себѣ между призраковъ десятаго вѣка.
   Намъ и такъ уже случалось видѣть много знаменитыхъ картинъ, что мы, наконецъ, начали чувствовать усталость и отказывались находить въ ихъ осмотрѣ какой бы то ни было интересъ. Что же мудренаго, если здѣсь была тысяча двѣсти картинъ Пальмы-младшаго и тысяча пятьсотъ -- Тинторетто? Въ той же пропорціи находятся здѣсь картины Тиціана и другихъ художниковъ. мы осмотрѣли знаменитую картину Тиціана "Каинъ и Авель", "Давидъ и Голіаѳъ" его же и "Жертвоприношеніе Авраама". Видѣли и гигантскую картину Тинторетто, которая имѣетъ семьдесятъ четыре фута въ длину и ужъ не знаю сколько футовъ въ вышину. Она мнѣ показалась весьма обстоятельной картиной.
   Мы столько перевидали изображеній мучениковъ и святыхъ, что совокупность ихъ могла бы спасти весь міръ. Не слѣдовало бы мнѣ въ этомъ признаваться, но все-таки, если въ Америкѣ нѣтъ возможности пріобрѣсти навыкъ въ критическомъ сужденіи о предметахъ искусства, а въ Европѣ за нѣсколько недѣль нельзя было мнѣ надѣяться этому научиться, то я, пожалуй, могу съ подобающими извиненіями заявить, что мнѣ казалось, будто я ужь видѣлъ "всѣхъ" мучениковъ, глядя только на одного. У всѣхъ у нихъ есть весьма опредѣленное фамильное сходство; одѣты они всѣ одинаково въ монашеское платье и сандаліи; они лысы и непремѣнно стоятъ почти въ одномъ положеніи; всѣ, безъ исключенія, они смотрятъ въ небеса и лица ихъ (какъ увѣряютъ насъ Энсворты, Мортоны и Вилльямсы "et fils") полны "экспрессіи". А для меня, такъ въ этихъ мнимыхъ "портретахъ" нѣтъ ничего осязательнаго, ничего такого, что я могъ бы схватить, чѣмъ могъ бы заинтересоваться.
   Если бы великій Тиціанъ былъ одаренъ способностью ясновидѣнія и отправился бы въ Англію, дабы тамъ написать портретъ съ Шекспира -- еще юноши, въ видѣ мученика -- весь міръ и даже новѣйшія поколѣнія могли бы простить ему, что онъ погубилъ лишняго мученика, но за то спасъ міру философа и ясновидца. Я думаю, потомство могло бы обойтись безъ одного лишняго мученика, ради того, чтобы величайшая изъ картинъ, писанныхъ кистью Тиціана, сохранилась, какъ, напримѣръ, "Колумбъ, возвращающійся въ цѣпяхъ, послѣ открытія Америки". Старые "мастера" писали также картины по исторіи Венеціи и смотрѣть на нихъ мы никогда не уставали, несмотря на то, что это были иногда "предстательство покойныхъ дожей Пресвятой Дѣвѣ Маріи въ заоблачномъ мірѣ", среди довольно грубо наваленныхъ въ кучу облаковъ, какъ намъ показалось.
   Но, какъ мы ни скромны, какъ ни непретендательны въ твореніяхъ искусства, все же наше изученіе нарисованныхъ мучениковъ и монаховъ было не совсѣмъ напрасно. Мы усердно старались научиться, и это намъ отчасти удалось. Мы преодолѣли нѣсколько такихъ пріемовъ, которые, вѣроятно, имѣютъ мало значенія въ глазахъ ученыхъ, но намъ они доставляли удовольствіе. Мы тоже,-- вѣдь, весьма гордимся своими маленькими совершенствами, какъ и другіе, которые учились несравненно больше; мы столько же, сколько и они, любимъ выставлять наше знаніе напоказъ.
   Когда, напримѣръ, намъ случается видѣть монаха, который ходитъ себѣ вездѣ въ сопровожденіи льва, мы такъ и знаемъ, что это св. Маркъ. Когда видимъ монаха съ книгой и съ перомъ въ рукѣ, спокойнымъ взоромъ взирающаго на небеса, въ то время, какъ мысли его заняты подыскиваніемъ подходящаго слова... мы знаемъ, что это св. Матѳей. Когда мы смотримъ на монаха, который сидитъ на скалѣ и спокойно подъемлетъ взоръ свой въ небесамъ въ то время, какъ около него лежитъ человѣческій черепъ, мы такъ и знаемъ, что это св. Іеронимъ. Вѣдь намъ извѣстно, что онъ всегда путешествовалъ на-легкѣ... въ смыслѣ багажа. Если намъ случается видѣть на картинѣ человѣка, который весь насквозь проткнутъ стрѣлами, но не чувствуетъ этого и спокойно зритъ на небеса, мы такъ и знаемъ, что это св. Севастьянъ. Если мы видимъ еще какихъ-нибудь другихъ людей, на которыхъ нѣтъ особаго клейма, мы спрашиваемъ непремѣнно, кто это такіе. Мы вѣдь смиренно желаемъ всему научиться.
   Мы видѣли тринадцать тысячъ св. Іеронимовъ, двадцать двѣ тысячи св. Марковъ, шестнадцать тысячъ св. Матѳеевъ, шестьдесятъ тысячъ св. Севастьяновъ и четыре милліона вообще монаховъ -- на подборъ, но безъ особаго обозначенія, и чувствуемъ, что можемъ надѣяться, когда повидаемъ еще больше такихъ разнообразныхъ картинъ, а слѣдовательно пріобрѣтемъ и больше опытности, что мы начнемъ чувствовать въ нихъ такой же глубокій интересъ, какъ и наши просвѣщенные земляки изъ "Amérique".
   Мнѣ, право, больно говорить о старыхъ "мастерахъ" и о ихъ мученикахъ въ такомъ недостаточно почтительномъ тонѣ, потому что мои добрые спутники и друзья, которые чистосердечно дорожатъ ими и во всѣхъ отношеніяхъ способны различать хорошія картины отъ дурныхъ, убѣждали меня (для меня же самого) не разглашать своего недостатка въ умѣніи цѣнить и критиковать творенія искусства. Я думаю ихъ огорчить, когда они прочтутъ все, что я написалъ и могу еще написать о картинахъ; я даже самъ этимъ огорченъ чистосердечно. Я даже обѣщалъ имъ скрыть въ своей груди столь непристойныя чувства. Но, увы, я никогда не былъ въ состояніи сдержать своего обѣщанія!
   Я, собственно, не обвиняю себя въ этой слабости, потому что причина ея, вѣроятно, кроется въ моемъ организмѣ. Весьма возможно, что органъ, который побуждаетъ меня давать обѣщанія, такъ широко развитъ, что органъ, который долженъ бы давать мнѣ возможность ихъ держать, слишкомъ ужь ими переполненъ. Но я не горюю. Я не люблю ничего наполовину. Я бы желалъ скорѣе имѣть одну только способность, но широко развитую, нежели двѣ умѣренныхъ. Конечно, я имѣлъ намѣреніе сдержать данное обѣщаніе, но вижу теперь, что не могу. Невозможно вѣдь путешествовать по Италіи, не заводя рѣчи о картинахъ, а развѣ я могу смотрѣть на нихъ "чужими" глазами?
   Если бы я такъ горячо не восторгался величественными картинами, которыя разсѣяны повсюду ежедневно на моемъ жизненномъ пути этой царицей всѣхъ великихъ мастеровъ -- "Природой", я иной разъ, пожалуй, вынужденъ былъ бы повѣрить, что я и въ самомъ дѣлѣ не умѣю цѣнить ничего прекраснаго, въ какомъ бы видѣ передо мною оно ни являлось.
   Мнѣ даже кажется подъ-часъ, что если бы я возгордился тѣмъ, что, наконецъ, счелъ какую-нибудь картину прекрасной и достойной похвалы, какъ твореніе старыхъ мастеровъ, то самое удовольствіе, которое я при этомъ ощущаю, уже есть самъ по себѣ вѣрный признавъ того, что эта картина "не" прекрасна и ни въ какомъ отношеніи "не" достойна вниманія!
   То же случалось со мною въ Венеціи и даже чаще, нежели я могу сказать. И въ каждомъ подобномъ случаѣ проводникъ тушилъ мой разгоравшійся энтузіазмъ словами:
   -- Это пустая вещь! Это просто "Renaissance"!
   Я не зналъ, что это за штука "Renaissance", и потому мнѣ оставалось лишь простодушно замѣчать:
   -- Ахъ, да! Я сразу и не разглядѣлъ!
   Это уже было свыше силъ моихъ проявить себя невѣждой передъ образованнымъ негромъ, потомкомъ какихъ-нибудь рабовъ въ Южной Каролинѣ. Но эти случаи повторялись слишкомъ часто даже для моего самоснисхожденія; слишкомъ часто мнѣ приходилось слышать поясненіе, выводившее меня изъ себя:
   -- Это пустая вещь, это "Renaissance"!
   Наконецъ я спросилъ:
   -- А что это за птица "Renaissance"? Откуда онъ взялся? Кто далъ ему разрѣшенье набивать республику биткомъ своей отвратительной мазней?
   Тутъ-то мы и узнали, что "Renaissance" вовсе не человѣкъ, что "Renaissance" это особое выраженіе, которымъ принято обозначать все, что является (самое большее!) лишь несовершеннымъ "возрожденіемъ" искусства. Проводникъ намъ сказалъ, что послѣ эпохи Тиціана и другихъ великихъ именъ, съ которыми мы такъ освоились, высшее искусство подверглось упадку. Потомъ оно отчасти поднялось, и явились еще художники, но уже низшаго достоинства, и эти-то "жиденькія" картины были твореніемъ ихъ руки.
   Тогда я сгоряча воскликнулъ:
   -- Отъ души бы желалъ, чтобы искусство пришло въ упадокъ лѣтъ на пятьсотъ пораньше!
   Картины Ренессанса (Renaissance) мнѣ, правду сказать, по вкусу, но только художники этой школы слишкомъ ужь предавались изображенію настоящихъ, обыкновенныхъ людей и недостаточно оказывали вниманія христіанскимъ мученикамъ.
   Проводникъ, о которомъ я только-что говорилъ, былъ единственный изъ всѣхъ, которые у насъ перебывали до сихъ поръ, знавшій хоть что-нибудь. Онъ родился въ Южной Каролинѣ отъ родителей-рабовъ. Они переселились въ Венецію, когда онъ былъ еще малюткой, и тамъ онъ выросъ, тамъ получилъ хорошее воспитаніе. Онъ читаетъ, пишетъ и говоритъ по-англійски, по-итальянски, по-испански и по-французски совершенно свободно. Онъ поклонникъ чистаго искусства и хорошо съ нимъ знакомъ; онъ знаетъ исторію Венеціи наизусть и говоритъ неутомимо о ея блестящей эпохѣ; онъ одѣвается лучше, нежели кто-либо изъ насъ, и всегда утонченно-вѣжливъ.
   Въ Венеціи негры считаются такими же достойными людьми, какъ и бѣлые, а потому этотъ чернокожій не чувствуетъ никакого желанія вернуться на родину.

-----

   Я брился еще разъ.
   Я сидѣлъ и писалъ въ нашей гостиной сегодня днемъ и усиленно старался приковать свое вниманіе къ своему дѣлу, чтобы воздержаться отъ искушенія поглядывать на каналъ. Я противился размягчающему вліянію климата Италіи... насколько мнѣ это было возможно; я старался противиться желанію чувствовать себя безпечнымъ и счастливымъ...
   Товарищи мои послали за цирульникомъ и спросили, не хочу ли также и я побриться.
   Я имъ напомнилъ про мои пытки въ Генуѣ, въ Миланѣ, въ Комо, напомнилъ про свое рѣшенье никогда больше не терпѣть ничего подобнаго на итальянской почвѣ.
   -- Только не для меня пожалуйста!-- проговорилъ я и продолжалъ писать.
   Цирульникъ началъ съ доктора. Я слышалъ, какъ докторъ произнесъ.
   -- Знаешь, Данъ, это вѣдь самая легкая изъ всѣхъ бритвъ, которыми мы брились, съ тѣхъ поръ какъ мы оставили корабль!
   И въ скорости опять прибавилъ:
   -- Ну, Данъ, право, можно спокойно спать, пока этотъ господинъ тебя брѣетъ!
   Данъ усѣлся и затѣмъ сказалъ:
   -- Да это Тиціанъ! Это одинъ изъ старыхъ мастеровъ!..
   Я продолжалъ писать.
   Данъ тотчасъ же заговорилъ опять:
   -- Докторъ, да это просто роскошь! Нашъ корабельный цирульникъ ничто въ сравненіи съ нимъ!
   Моя запущенная борода приводила меня въ безграничное отчаяніе.
   Цирульникъ между тѣмъ уже складывалъ свои инструменты, искушеніе было слишкомъ сильно... Я сказалъ:
   -- Пожалуйста постойте! Выбрейте и мнѣ бороду!
   Я сѣлъ въ кресло и закрылъ глаза. Цирульникъ намылилъ мнѣ лицо, затѣмъ взялъ въ руку бритву и скребнулъ такъ усердно, что меня чуть не задергало всего.
   Я соскочилъ съ кресла. Докторъ и Данъ оба отирали кровь съ лица и... хохотали!..
   Я имъ сказалъ, что это былъ съ ихъ стороны безсовѣстный, гнусный обманъ! Они же возразили, что мученія, которыя имъ на этотъ разъ пришлось претерпѣть, далеко превосходили все, испытанное ими доселѣ. Вотъ имъ и была нестерпима мысль, что они могутъ упустить случай лишній разъ услышать мое безпристрастное мнѣніе!
   Чистый позоръ!.. Но что жь подѣлаешь? Скальпированье началось и волей неволей надо было довести его до конца. Съ каждымъ взмахомъ бритвъ лились мои слезы, а вмѣстѣ съ ними и мои горячія проклятья!
   Цирульникъ смущался и каждый разъ рѣзалъ меня до крови. Товарищи мои, сколько мнѣ кажется, забавлялись этимъ приключеньемъ больше, нежели чѣмъ бы то ни было другимъ, что имъ пришлось видѣть или слышать съ тѣхъ поръ, какъ они оставили свою родину и свой домашній очагъ.
   Побывали мы и въ Кампаниллѣ, видѣли домъ Байрона и географа Бальби, видѣли дворцы всѣхъ прежнихъ герцоговъ и дожей республики венеціанской, видѣли также ихъ изнѣженныхъ потомковъ, провѣтривающихъ свои дворянскія особы въ модныхъ французскихъ нарядахъ на большой площади св. Марка. Они кушали себѣ мороженое и пили дешевенькое вино, вмѣсто того чтобы красоваться въ молодецкой бронѣ и разбивать вражескія арміи и флоты, какъ это дѣлали ихъ великіе предки во дни славы и могущества Венеціи.
   Мы не видали ни разбойниковъ "bravo" съ отравленными кинжалами, ни масокъ, ни бѣшенаго карнавала, зато мы видѣли былую славу Венеціи, видѣли ея бронзовыхъ коней, которые фигурируютъ въ тысячѣ легендъ. Венеціанцы имѣютъ полное право ими дорожить: эти кони -- единственные, которые у нихъ были когда-либо. Говорятъ, будто бы въ этомъ городѣ найдутся цѣлыя сотни людей, которымъ никогда въ жизни не доводилось видѣть ни одной живой лошади. И это вѣрно, несомнѣнно.
   Итакъ, насытившись всѣмъ видѣннымъ, мы завтра уѣзжаемъ и предоставляемъ почтенной царицѣ всѣхъ республикъ вызвать въ своихъ грезахъ разбитый флотъ, призрачные полки и хоть во снѣ еще разъ пережить гордое сознаніе своей минувшей славы...
  

ГЛАВА XXIV.

Желѣзная дорога внизъ по Италіи.-- Промедленіе во Флоренціи.-- Данте и Галилей.-- Неблагодарный городъ.-- Ослѣпительное великодушіе.-- Изумительная мозаика.-- Историческая рѣка Арно.-- Я заблудился!-- Я нашелъ дорогу, но меня не встрѣчаютъ "упитаннымъ тельцомъ".-- Падающая башня въ Пизѣ.-- Соборъ ("il Duomo).-- Самый древній изъ маятниковъ, которые когда-либо ходили.-- Очаровательное эхо.-- Новаго рода священное погребеніе.-- Памятникъ старины.-- Павшая республика.-- Ливорно.-- Опять у себя дома, на кораблѣ.-- Наши суда возбуждаютъ серьезныя подозрѣнія.-- Посѣщеніе генерала Гарибальди.-- Угроза засадить въ карантинъ.

   Нѣкоторые изъ пассажировъ нашей "Куэкеръ-Сити" прибыли изъ Швейцаріи и другихъ мѣстъ въ Венецію, прежде чѣмъ мы оставили ее; остальныхъ мы поджидали ежедневно. Ни о какихъ приключеніяхъ, ни о какихъ болѣзняхъ между ними ничего не было слышно.
   Мы нѣсколько поутомились въ погонѣ за зрѣлищами и теперь добрый клочекъ пространства пролетѣли въ вагонѣ, не заботясь, гдѣ бы остановиться.
   Записывалъ я мало. Въ моей записной книжкѣ не отмѣчено ничего о Болоньѣ, кромѣ того, что мы доѣхали до нея въ свое время, но въ глаза не видали ни одной изъ ея знаменитыхъ колбасъ, которыми, по справедливости, такъ прославился этотъ городъ.
   Пистойя возбудила въ насъ лишь мимолетный интересъ.
   Флоренція нравилась намъ нѣкоторое время. Мы, кажется, отдали справедливость высокой статуѣ Давида на главной площади и скульптурной группѣ, которая называется "Похищеніемъ сабинянокъ". Само собою разумѣется, что мы бродили по безконечнымъ галереямъ Питти и Уффици, осмотрѣли тамъ и статуи, и картины. Я упоминаю объ этомъ лишь себѣ въ защиту, но на томъ и остановлюсь. Я бы не зналъ себѣ покоя, если бы меня имѣли основаніе обвинять въ томъ, что я былъ во Флоренціи и не посѣтилъ ея длиннѣйшихъ картинныхъ галерей.
   Мы было попробовали припомнить кое-что изъ исторія Гвельфовъ и Гибелиновъ и другихъ знаменитыхъ головорѣзовъ, драки и убійства которыхъ занимали такое видное мѣсто въ исторіи Флоренціи, но эта тема была для насъ непривлекательна.
   Всю привлекательность и красоту природы отняла въ нашихъ глазахъ своеобразная желѣзнодорожная система, дарившая насъ какой-нибудь сотней ярдовъ свѣтлаго пути на три мили темнѣйшихъ туннелей, поэтому мы не могли быть дружественно расположены къ Флоренціи.
   Въ окрестностяхъ ея мы осмотрѣли мѣсто, гдѣ флорентійцы допустили, чтобы кости Галилея валялись цѣлые вѣка въ не освященной землѣ единственно ради того, что его величайшее открытіе, что земля вертится, было признано чертовской ересью святыми отцами церкви. Извѣстно намъ еще и то, что даже послѣ того, какъ весь міръ принялъ его теорію и высоко поставилъ его имя въ ряду великихъ людей, прахъ Галилея былъ все тамъ же преданъ разложенію. Не Флоренціи и не ея представителямъ обязаны мы тѣмъ, что дожили до удовольствія видѣть его прахъ погребеннымъ въ почетномъ мѣстѣ церкви Санта-Кроче ("св. Креста"), туда перенесло его общество литераторовъ. Въ той же церкви видѣли мы и могилу Данта, но были счастливы, когда узнали, что праха его здѣсь нѣтъ; узнали также, что этотъ неблагодарный городъ, который предалъ его изгнанію и преслѣдовалъ его, дорого бы далъ за то, чтобы имѣть его въ своихъ стѣнахъ, но и надѣяться не можетъ когда-либо удостоиться этой высокой чести.
   Медичи еще довольно хороши для Флоренціи, пусть же она и ставитъ себѣ ихъ повсюду и водружаетъ надъ ними памятники въ знакъ того, съ какой признательностью она привыкла лизать руку, которая ее бичевала.
   Великодушная Флоренція! Ея ювелирный рынокъ переполненъ художниками по мозаикѣ. Флорентійская мозаика самая совершенная на свѣтѣ. Флорентійцы любятъ, чтобы имъ это говорили, флорентійцы этимъ гордятся. Флоренція должна бы поощрять эту свою спеціальность. Вотъ она и оказываетъ благодарность художникамъ, которые приносятъ ей эту высокую славу и набиваютъ ея сундуки деньгами иностранцевъ; она поощряетъ ихъ, выдавая имъ пенсіи. "Пенсіи?!" Нѣтъ, вы только себѣ представьте, что это за щедрость! Вѣдь городъ знаетъ, что всѣ эти люди, создающіе изъ мельчайшихъ кусочковъ превосходнѣйшія бездѣлушки, умираютъ рано, до того изнурителенъ ихъ усидчивый, копотливый трудъ, изнурителенъ какъ для рукъ, такъ и для мозга. Вотъ Флоренція и постановила, чтобы тѣ изъ нихъ, которые достигнутъ шестидесяти лѣтъ, получали пенсію по прошествіи этого срока!!.Я еще не слыхалъ, чтобы кому-нибудь изъ нихъ приходилось получать обѣщанное. Впрочемъ, одинъ какой-то художникъ боролся съ нуждой до шестидесяти лѣтъ и затѣмъ отправился за полученіемъ пенсіи, но въ его метрическомъ свидѣтельствѣ оказалась ошибка на одинъ годъ; ему пришлось отказаться отъ своихъ надеждъ и... умереть!
   Этого рода художники берутъ кусочки камней или стеколъ, величиной не болѣе зерна горчичнаго, и соединяютъ ихъ между собою на запонкѣ или на пуговкѣ для мужскихъ рубашекъ, но соединяютъ такъ гладко, пригоняя самыя нѣжныя тѣни этихъ кусочковъ въ такомъ совершенномъ сочетаніи, что они образуютъ, напримѣръ, микроскопически малую розу со стебелькомъ, съ листьями, шипами и отдѣльными лепестками, такъ вѣрно снятую съ натуры, что кажется, будто она дѣло рукъ самой природы. Художники-мозаисты изобразятъ вамъ муху или жука съ яркими крылышками, или даже развалины цѣлаго Колизея на пространствѣ какой-нибудь брошки, и съ такой тонкостью и чистотой, что всякій легко можетъ подумать, будто они нарисованы кистью художника.
   Въ главной школѣ мозаики, тамъ же во Флоренціи, я видѣлъ бездѣлушку -- небольшой столикъ, доска котораго состояла изъ какого-то драгоцѣннаго полированнаго камня, а въ этомъ камнѣ была вдѣлана мозаичная флейта съ отверстіями и съ поразительнымъ множествомъ ключей. Никакая живопись въ мірѣ не могла быть нѣжнѣе и богаче, никакой переходъ отъ одной тѣни къ другой не могъ быть сдѣланъ съ большимъ совершенствомъ, никакое произведеніе искусства не могло быть болѣе безупречно выполнено, нежели эта флейта, а между тѣмъ перечесть все множество мельчайшихъ осколковъ, изъ которыхъ она была сложена (какъ насъ клятвенно увѣряли), было бы невозможно любому математику! Не думаю, чтобы кто-нибудь могъ различить, даже обладая острымъ зрѣніемъ, гдѣ происходитъ соединеніе двухъ смежныхъ кусочковъ мозаики. Мы то ужь, конечно, не могли подмѣтить такого недостатка...
   Эта доска стоила одному художнику десять долгихъ лѣтъ работы (такъ намъ, по крайней мѣрѣ, сказали), а весь столикъ продавался за тридцать пять тысячъ долларовъ.
   Отъ времени до времени мы (пока были во Флоренціи) заходили въ церковь св. Креста проронить слезу надъ могилами Микель-Анджело, Рафаэля и Маккіавеля {Могила Рафаэля находится въ Римскомъ Пантеонѣ.}. Я полагаю, что они дѣйствительно тамъ и погребены; но весьма возможно, что ихъ прахъ пребываетъ, въ сущности, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, а свои могилы они дали на подержаніе кому-нибудь другому, какъ это въ модѣ у итальянцевъ. Отъ времени до времени мы отправлялись также постоять на мостахъ, перекинутыхъ черезъ Арно, и полюбоваться этою рѣкой. Это знаменитая въ исторіи рѣченка, русло которой имѣетъ какіе-нибудь четыре фута въ ширину, кое-гдѣ на ней виднѣются барки-плоскодонки. Арно была бы, въ сущности, весьма приличною рѣкой, если бы въ нее накачать еще воды. Здѣсь всѣ называюсь ее "рѣкою" и чистосердечно вѣрятъ, что это дѣйствительно настоящая "рѣка". Да, въ это положительно вѣрятъ эти мрачные, кровожадные флорентійцы; они даже подерживаютъ свое заблужденіе тѣмъ, что строютъ черезъ нее мосты. Не понимаю положительно, отчего это они считаютъ себя слишкомъ важными, чтобы перейти ее въ бродъ?
   А какъ въ самомъ дѣлѣ иной разъ сильно развивается горечь предразсудковъ подъ вліяніемъ утомленія и неудобствъ во время пути! Я могъ бы, пожалуй, пріѣхать во Флоренцію мѣсяцъ спустя при болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ и найти въ ней все распрекраснымъ и распривлекательнымъ. Теперь же у меня нѣтъ никакой охоты думать о ней, объ ея обширныхъ магазинахъ, до самаго потолка наполненныхъ бѣлоснѣжными мраморными и алебастровыми копіями всѣхъ знаменитѣйшихъ скульптурныхъ произведеній въ Европѣ, и копій до того плѣнительныхъ для взоровъ, что мнѣ даже удивительно, какъ это онѣ могутъ быть снимками съ такихъ чумазыхъ, поломанныхъ страшилищъ - оригиналовъ!
   Въ одинъ прекрасный вечеръ, часовъ въ девять, я заблудился во Флоренціи и до четвертаго часу ночи проплуталъ въ ея узкихъ улицахъ, между длиннѣйшими рядами ея обширныхъ зданій, которыя всѣ похожи одно на другое. Ночь была прекрасная и сначала на улицахъ было много народа, много огней со всѣхъ сторонъ.
   Постепенно я нѣсколько попривыкъ бродить по таинственнымъ переходамъ и туннелямъ, привыкъ удивляться и съ любопытствомъ оглядываться, когда поворачивалъ за уголъ въ ожиданіи, что на меня сейчасъ сверкнетъ окнами своими нашъ отель, но ничего подобнаго не случалось. Еще попозже я почувствовалъ усталость. Я вообще замѣчательно скоро почувствовалъ усталость. А по близости не было никого, хотя бы изъ полицейскихъ!.. Я шелъ, шелъ себѣ впередъ, пока не потерялъ терпѣнія; мнѣ было очень жарко и хотѣлось ѣсть. Наконецъ, такъ около часу ночи, я неожиданно подошелъ къ городскимъ воротамъ. Тутъ только я понялъ; что забрелъ далеко отъ своего отеля. Солдаты-караульные подумали, что я хочу бѣжать изъ города, вскочили и преградили мнѣ дорогу своими мушкетами.
   Я имъ сказалъ:-- Отель "Europe"!
   Я только и зналъ по-итальянски, что эти два слова, и даже былъ не совсѣмъ увѣренъ, по-французски это или по-итальянски?
   Солдаты какъ-то по-дурацки посмотрѣли на меня и другъ на друга, покачали головой и взяли меня подъ стражу.
   Я имъ сказалъ, что хочу идти домой, но они не поняли меня, отвели меня въ караулку и обыскали меня, но я не выказалъ никакого сопротивленія. При мнѣ нашли кусочекъ мыла (мы вѣдь теперь всегда носимъ мыло при себѣ) и я имъ подарилъ его, потому что они посматривали на него, какъ на рѣдкость.
   Я продолжалъ говорить:
   -- Отель "Europe!..", а они продолжали покачивать головою, пока, наконецъ, не проснулся одинъ изъ солдатъ, клевавшій носомъ тутъ же въ уголкѣ. Онъ что-то сказалъ и, по всей вѣроятности, сказалъ, что знаетъ, гдѣ находится мой отель, потому что начальникъ стражи отрядилъ его идти со мной.
   Мы прошли сто или сто пятьдесятъ миль (какъ мнѣ-показалось), а затѣмъ... затѣмъ "онъ" заблудился. Онъ поворачивалъ и туда, и сюда, и, наконецъ, совершенно отказался разыскивать дорогу, а знаками пояснилъ мнѣ, что намѣренъ провести все остальное утро въ поискахъ за городскими воротами. Въ эту минуту меня поразило, что одинъ изъ домовъ по ту сторону улицы былъ мнѣ какъ будто бы отчасти знакомъ. Это былъ... мой отель!
   Еще счастье было, что этотъ солдатъ хоть настолько могъ меня понять. Говорятъ, что здѣсь политика правительства въ томъ именно и состоитъ, чтобы перевозить безпрестанно солдатъ съ мѣста на мѣсто, изъ города въ деревню и наоборотъ, дабы они не успѣли завести знакомство съ мѣстными жителями, небрежно относиться къ своимъ обязанностямъ и затѣвать бунты и заговоры съ помощью своихъ друзей. Впрочемъ, мои впечатлѣнія отъ Флоренціи большею частію непріятнаго свойства. Я лучше перемѣню предметъ разговора.
   Въ Пизѣ мы взбирались на вершину страннѣйшей изъ построекъ, которыя когда-либо были извѣстны на свѣтѣ, то есть на "Падающую башню".
   Какъ всѣмъ извѣстно, она имѣетъ около ста восьмидесяти футовъвъ вышину. Прошу замѣтить, что сто восемьдесятъ футовъ равняются приблизительно высотѣ четырехъ трехъ этажныхъ домовъ, взгроможденныхъ одинъ на другой, что это весьма значительная высота даже для прямой постройки со стѣнами обыкновенной толщины, а между тѣмъ эта "кривая" башня имѣетъ отклоненіе больше, чѣмъ въ тринадцать футовъ въ сторону отъ перпендикуляра. Ей уже больше семисотъ лѣтъ, но ни въ исторіи, ни въ устныхъ преданіяхъ нѣтъ указанія на то, нарочно ли она была выстроена, криво или наклонилась отъ того, что одинъ изъ ея боковъ осѣлъ.
   Нигдѣ не встрѣчается также указанія на то, стояла ли она когда-либо прямо.
   Эта башня построена изъ мрамора; архитектура ея легка и красива. Каждый изъ ея восьми этажей окруженъ колоннами съ вѣнцами, однѣ изъ нихъ мраморныя, нѣкоторыя гранитныя съ капителями въ коринѳскомъ стилѣ, которыя были несомнѣнно красивы, пока были новы. Это сооруженіе предназначалось для колокольни и на самой вершинѣ его находятся и но сей часъ древніе куранты. Витая лѣстница внутри ея темна, но каждому легко сообразить, по которой сторонѣ ея онъ идетъ, такъ какъ сообразно съ наклономъ башни и ему приходится чувствовать, что онъ идетъ въ высшей или въ низшей части ея. Нѣкоторыя изъ каменныхъ ступеней поистерлись въ одномъ концѣ, другія въ другомъ, третьи только на серединѣ. Если смотрѣть внизъ, внутрь башни, съ самой ея верхушки, то кажется, будто смотришь въ глубокій покривившійся колодезь. Веревка, которая виситъ отъ центра верхушки въ глубину, встрѣчаетъ стѣну прежде, чѣмъ коснуться ея основанія. Стоя на верхушкѣ башни, нельзя не чувствовать себя нѣсколько тревожно, если посмотришь внизъ съ ея высокаго бока; но еще больше заскребутъ у васъ кошки на сердцѣ, если вы подойдете къ краю ея наклонной стѣны и попробуете, высунувшись впередъ, увидать основаніе башни. Мурашки побѣгутъ у васъ по спинѣ и это убѣдитъ васъ на одну единую минуту, несмотря на всѣ ваши философскія разсужденія, что башня и въ самомъ дѣлѣ упадетъ. Все время вы находитесь подъ глупѣйшимъ впечатлѣніемъ, что если она еще и не падаетъ, то ваша ничтожная тяжесть уронитъ ее, если вы не будете особенно осторожны, чтобы не "перевѣсить".
   "Il Duomo" тутъ же подъ рукою, одинъ изъ красивѣйшихъ "соборовъ" въ Европѣ. Ему за восемьсотъ лѣтъ. Его великолѣпіе пережило времена высшаго политическаго и торговаго могущества, для которыхъ онъ былъ необходимъ или, вѣрнѣе, говоря, возможенъ. Теперь же, окруженный развалинами, нищетой и разореньемъ, онъ производитъ на насъ болѣе наглядное впечатлѣніе былого могущества и величія Пизы, нежели могли мы получить изъ книгъ.
   "Ротонда" баптистовъ, которая лишь на нѣсколько лѣтъ постарше "Падающей" башни, круглое величественное зданіе громаднѣйшихъ размѣровъ, возведеніе котораго обошлось очень дорого. Внутри зданія виситъ лампада, мѣрное покачиваніе которой навело Галилея на изобрѣтеніе маятника. На взглядъ, она вовсе не имѣетъ такого важнаго вида, чтобы могла дать такой просторъ развитію науки въ области механики и такое распространеніе ея могуществу. Углубившись въ размышленія въ присутствіи этой лампады, я какъ бы увидалъ цѣлый міръ качавшихся маятниковъ-круговъ, трудящихся потомковъ этого почти неподвижнаго родителя. Этотъ родитель-лампада какъ будто сознавалъ, что онъ вовсе не лампада, а маятникъ, но маятникъ тайный, принявшій личину лампады для своихъ чудодѣйственныхъ и непостижимо-глубокихъ цѣлей, и маятникъ не обыкновенный, а первообразъ маятника-патріарха, своего рода "Адама" всѣхъ маятниковъ на свѣтѣ.
   Это зданіе-ротонда обладаетъ самымъ пріятнымъ эхо, о какомъ вамъ когда-либо случалось читать. Нашъ проводникъ звонко выкрикнулъ двѣ ноты на разстояніи трехъ-четырехъ тоновъ одна отъ другой, и эхо въ отвѣтъ прозвучало самымъ чарующимъ, самымъ мелодичнымъ, самымъ богатымъ и разнообразнымъ сочетаніемъ нѣжныхъ, пріятныхъ звуковъ, какіе только возможно себѣ представить. Это былъ какъ бы протяжно звучавшій аккордъ церковнаго органа, безконечно смягченный отдаленностью разстоянія. Можетъ быть, я слишкомъ увлекаюсь въ этомъ отношеніи; пусть такъ, но въ такомъ случаѣ заслуживаютъ порицанія не уши мои, а мое перо. Я просто записываю свои воспоминанія и притомъ такія, которыя долго сохранятся въ памяти моей.
   Одно изъ кладбищъ Пизы въ яркихъ краскахъ иллюстрируетъ своеобразный складъ религіознаго настроенія древнихъ временъ, когда наружнымъ формамъ поклоненія люди придавали больше вѣры и значенія, нежели бдительному огражденію души человѣческой отъ грѣшныхъ помысловъ, а рукъ человѣческихъ отъ грѣшныхъ дѣяній, когда твердо вѣрили въ спасительную силу неодушевленныхъ предметовъ, освященныхъ прикосновеніемъ къ святынѣ. На этомъ кладбищѣ могилы копаютъ въ землѣ, привезенной на судахъ изъ Палестины нѣсколько вѣковъ тому назадъ. Быть погребеннымъ въ такой землѣ считалось древними пизанцами гораздо болѣе дѣйствительнымъ путемъ къ спасенію души, нежели богато оплаченныя заупокойныя обѣдни и обѣты поставить множество свѣчей Пресвятой Дѣвѣ Маріи.
   Полагаютъ, что Пиза существуетъ около трехъ тысячъ лѣтъ. Она принадлежала къ числу двѣнадцати главнѣйшихъ городовъ древней Этруріи, этого государства, которое оставило по себѣ такъ много памятниковъ, свидѣтельствующихъ о его необыкновенныхъ передовыхъ достоинствахъ, и такъ мало историческихъ данныхъ, наглядныхъ и удобопонятныхъ. Одинъ антикварій въ Пизѣ подарилъ мнѣ древнюю урну, которая, по его словамъ, относилась ко времени... четыре тысячи лѣтъ тому назадъ.
   Эта урна была откопана въ развалинахъ одного изъ этрусскихъ городовъ. Антикварій объяснилъ мнѣ, что она, вѣроятно, находилась на могилѣ и была въ употребленіи у какой-нибудь осиротѣлой семьи въ тѣ отдаленнѣйшія времена, когда еще были молоды египетскія пирамиды, когда Дамаскъ былъ еще простой деревушкой, когда Авраамъ былъ еще болтливымъ малюткой, а о древней Троѣ никто еще ничего не помышлялъ. Назначеніе этой урны было принимать слезы членовъ семьи и домашнихъ, когда они оплакивали своего любимца.
   Она намъ говорила съ паѳосомъ, большимъ, нежели могли вызвать самыя трогательныя слова; говорила безъ словъ, но съ краснорѣчіемъ, которое уничтожало разстояніе многихъ вѣковъ, говорило намъ о креслѣ опустѣломъ, о знакомой походкѣ, которая ужь не раздается на порогѣ; о миломъ голосѣ, который ужь не будетъ слышенъ въ хорѣ...о бренной оболочкѣ, которая исчезла навѣкъ съ лица земли!.. Все это такъ знакомо намъ, такъ вѣчно ново, такъ поражаетъ, такъ пугаетъ насъ, а между тѣмъ, такъ просто и такъ старо!
   Никакой ярко-очерченный разсказъ не могъ бы такъ осязательно, у насъ на глазахъ, облечь въ плоть и кровь призраки и преданія старины и такъ горячо возбудить къ нимъ сочувствіе людей, какъ это сдѣлалъ бѣдный, незатѣйливый глиняный сосудъ.
   Въ средніе вѣка Пиза была республикой съ полнымъ самоуправленіемъ, съ собственными арміей и флотомъ, съ обширною торговлей. Она была военною силой и на ея знаменахъ начертано множество побѣдъ надъ турками и генуэзцами. Говорятъ, нѣкогда въ Пизѣ насчитывалось до четырехсотъ тысячъ населенія; но теперь скипетръ выпалъ изъ ея властной руки, ея армія не существуетъ, торговля заглохла. Ея боевыя знамена покрылись плѣсенью и пылью вѣковъ; ея рынки опустѣли, она прячется за предѣлы городской стѣны, которая подвергается разрушенію; ея многочисленное населеніе уменьшилось до двадцати тысячъ человѣкъ. Одно только отъ нея не отнято изъ всего, чѣмъ она могла бы похвалиться, да и то не особенно важно, а именно она вторая по счету столица Тосканскаго королевства.
   Мы прибыли въ Ливорно какъ разъ во-время для того, чтобы успѣть увидать все, что мы желали видѣть изъ числа его достопримѣчательностей, задолго до ночи, т. е. до того, какъ запираются городскія ворота на ночь, послѣ чего вернулись къ себѣ на корабль.
   Мы испытывали такое ощущеніе, какъ если бы цѣлую вѣчность пробыли внѣ дома. До того мы въ сущности никогда еще такъ не цѣнили прелести нашей гостиной, нашей уютной норки, удовольствія сидѣть за обѣдомъ на своемъ собственномъ мѣстѣ, въ своей собственной каютѣ и вести знакомые, привычные разговоры съ друзьями на своемъ собственномъ родномъ языкѣ. О, какое рѣдкое счастье понимать каждое малѣйшее слово, которое говорится, и знать, что и твое каждое слово, въ свою очередь, будетъ понято другими такъ же хорошо! Мы, кажется, до смерти заговорили бы другъ друга; но на лицо лишь десять человѣкъ пассажировъ, нашихъ спутниковъ, съ которыми можно пока бесѣдовать; остальные шестьдесятъ пять мы и сами не знаемъ, гдѣ бродятъ.
   Въ Ливорно мы не будемъ выходить на берегъ. Мы въ настоящее время пресытились обозрѣніемъ итальянскихъ городовъ и потому предпочитаемъ гулять по знакомой намъ палубѣ и смотрѣть на городъ только издали.
   Глупѣйшіе представители власти въ городѣ Ливорно не могутъ понять, чтобы такой большой пароходъ, какъ нашъ, сдѣлалъ переѣздъ по Атлантическому океану безъ какой-либо иной цѣли, кромѣ того, чтобы прокатить компанію дамъ и мужчинъ въ видѣ увеселительной поѣздки. Это, по видимому, слишкомъ ужь неправдоподобно! Они даже серьезно подумываютъ:
   "Это подозрительно!.. Тутъ что-нибудь да кроется... и поважнѣе!"
   Но что именно кроется, не могутъ понять и презираютъ такія доказательства, какъ, напримѣръ, корабельные списки.
   Наконецъ они порѣшили, что мы просто отрядъ поджигателей или кровожадныхъ гарибальдійцевъ... но, конечно, переодѣтыхъ. И они пресерьезно отрядили военную шлюпку наблюдать за нашимъ пароходомъ день и ночь, съ приказаніемъ произвести залпъ во мгновеніе ока при первомъ же подозрительно-революціонномъ движеніи съ нашей стороны. Вокругъ насъ дежуритъ патруль, а это все равно что, напримѣръ, представить себѣ, что морякъ воленъ одѣваться и показываться на глаза начальству въ красной рубахѣ. Эти полицейскіе слѣдуютъ за офицерской шлюпкой отъ самаго берега къ пароходу и отъ парохода къ берегу, зоркимъ, бдительнымъ окомъ наблюдая за тѣмъ, чтобы не упустить изъ виду ея черныхъ замысловъ.
   Они все равно и тогда арестуютъ его, если онъ не придастъ своему лицу выраженія, въ которомъ будетъ меньше хищныхъ, подколодныхъ, и мятежныхъ оттѣнковъ.
   По приглашенію генерала Гарибальди нѣкоторые изъ нашихъ спутниковъ весьма дружелюбно побывали у него вчера, но даже и это приглашеніе только еще больше убѣдило полицейскихъ въ справедливости тѣхъ страшныхъ подозрѣній, которыя правитель питаетъ на нашъ счетъ. Они полагаютъ, что этотъ визитъ мы сдѣлали нарочно для того, чтобы отвести имъ глаза отъ нашего кроваваго заговора. Они подъѣзжаютъ поближе и караулятъ насъ, когда мы купаемся въ морѣ у борта корабля.
   Ужь не думаютъ ли они, что мы ведемъ сношенія съ какой-нибудь сокрытой силой предателей въ глубинѣ водъ морскихъ?
   Говорятъ, что насъ, по всей вѣроятности, задержатъ въ Неаполѣ въ карантинѣ. Двое или трое изъ насъ предпочитаютъ совсѣмъ не подвергать себя такому риску. Поэтому, какъ только мы почувствуемъ, что отдохнули, мы предполагаемъ отправиться на французскомъ пароходѣ въ Чивита-Веккію, а оттуда въ Римъ и уже по желѣзной дорогѣ въ Неаполь. Вѣдь вагоновъ никто не задерживаетъ въ карантинѣ, откуда бы ни пришлось имъ везти своихъ пассажировъ.
  

ГЛАВА XXV.

Послѣдствія банкротства.-- Желѣзнодорожное величіе.-- Какъ пополнить опустѣвшую казну?-- Роскошь "матери всѣхъ церквей".-- Великолѣпіе духовенства -- Роскошь и нищета.-- Общая мерзость и бѣднота.-- Еще великолѣпіе.-- Доброе слово въ защиту священниковъ.-- Чивитта-Веккіа съ отталкивающей стороны.-- Отъѣздъ въ Римъ.

   Много есть въ этой Италіи такихъ вещей, которыхъ я не понимаю...
   Не понимаю я главнымъ образомъ того, какъ это такъ несостоятельное правительство въ состояніи содержать такіе роскошные желѣзнодорожные вокзалы и такія диковинныя заставы, такіе пограничные столбы. Они тверды, какъ адамантъ, и прямы, какъ струна, гладки, какъ полъ, и бѣлы, какъ снѣгъ. Когда становится ужь слишкомъ темно для того, чтобы различать что-либо, французская и итальянская заставы все-таки видны; а чисто на нихъ такъ, что на нихъ кушать можно бы какъ на столѣ и даже безъ скатертей. Между тѣмъ пошлинъ здѣсь не взимается никакихъ.
   Что же касается желѣзныхъ дорогъ, то вагоны скользятъ по рельсамъ какъ будто на лыжахъ. Вокзалы построены изъ мрамора съ величественными колоннадами изъ того же царственнаго камня. Онѣ идутъ изъ конца въ конецъ и ихъ широкія, пространныя стѣны богато украшены фресками. Высокія ворота и двери украшены статуями, а полы выложены большими плитами полированнаго мрамора.
   Все это влечетъ меня къ Италіи гораздо больше, нежели сотни галерей неоцѣненнѣйшихъ перловъ искусства: одно я еще могу понимать, но въ другомъ чувствую себя недостаточно компетентнымъ. Во всемъ я вижу здѣсь геній Луи-Наполеона или, вѣрнѣе говоря, вижу подражаніе нововведеніямъ этого государственнаго человѣка: въ заставахъ и желѣзныхъ дорогахъ, въ вокзалахъ, въ новыхъ бульварахъ и въ рядахъ одинаковыхъ домовъ, которые тянутся теперь въ линію во Флоренціи и въ другихъ итальянскихъ городахъ. Но Луи вѣдь позаботился о томъ, чтобъ у него во Франціи всегда былъ заложенъ, такъ сказать, "фундаментъ" для всякаго рода улучшеній, т. е. деньги! У него всегда было на-готовѣ это подспорье для поддержанія своихъ проектовъ; а проекты эти лишь укрѣпляютъ Францію, отнюдь же не обезсиливаютъ ея. Матеріальное процвѣтаніе Франціи вполнѣ естественно, законно. Здѣсь же, въ Италіи, другое дѣло. Италія несостоятельна и не имѣетъ настоящей опоры для такихъ крупныхъ затѣй. Богатство, котораго онѣ были бы очевиднымъ доказательствомъ, лишь кажущееся. Въ казначействѣ денегъ нѣтъ, а потому эти затѣи лишь обезсиливаютъ, но не укрѣпляютъ страны. Для Италіи осуществилось самое ея горячее душевное желаніе: она сдѣлалась независимымъ государствомъ, она, такъ сказать, выиграла слона, главный выигрышъ въ политической лотереѣ, но ей не чѣмъ его кормить! Неопытная въ управленіи государствомъ, она пустилась во всякаго рода безполезныя издержки и чуть не въ одинъ день осушила до дна свою казну. Она пробросала милліоны франковъ на флотъ, въ которомъ не нуждалась, а въ первый же разъ, какъ ей понадобилось пустить въ дѣло эту новую игрушку, она убѣдилась, что ея флотъ "вздули" выше, чѣмъ дутые векселя Гильдероя, выражаясь языкомъ паломниковъ.
   Но это лишь злое вѣяніе, которое никому не навѣетъ добра.
   Годъ тому назадъ, когда въ лицо Италіи смотрѣло полное разореніе, а ея бланки едва окупали бумагу, на которой печатались, итальянскій парламентъ осмѣлился нанести такой рѣшительный ударъ, который привелъ бы въ содроганіе самаго смѣлаго изъ ея государственныхъ людей, при менѣе отчаянныхъ, безнадежныхъ условіяхъ. Этотъ парламентъ, такъ сказать, конфисковалъ церковныя владѣнія! И гдѣ же? Въ той самой Италіи, которою издревле управляло духовенство! Въ странѣ, которая ходила ощупью въ потемкахъ религіознаго невѣжества и суевѣрій цѣлыхъ тысяча шестьсотъ лѣтъ! Рѣдкое счастье принесла Италіи ярость непогоды, которая побудила итальянцевъ вырваться на волю изъ духовной темницы.
   Здѣсь этотъ переворотъ не называютъ конфискаціей церковныхъ владѣній, пока это еще звучало бы слишкомъ рѣзко. Въ Италіи есть тысячи церквей, въ которыхъ хранятся несчетные милліоны сокровищъ, сложенныхъ при каждой церкви въ кладовыхъ; при каждой церкви состоитъ цѣлый батальонъ священниковъ, которыхъ надо поить и кормить... Есть также и владѣнія церкви, многочисленныя лиги богатѣйшей почвы и благороднѣйшихъ изъ всѣхъ итальянскихъ лѣсовъ. Все это даетъ церкви доходъ, но не платитъ ни единаго цента {Центъ (cent) = приблизительно 2 коп., т. е. 1/100 часть доллара, которая вообще = 2 р., т. е. 200 к.} государственнаго налога. Встрѣчается, что въ иныхъ большихъ участкахъ вся земельная собственность принадлежитъ церкви, вся земля, водные пути, заводы и мельницы. Св. отцы покупаютъ, продаютъ, заводами управляютъ, а такъ какъ они не платятъ налоговъ, кому придетъ въ голову съ ними тягаться?
   Ну, такъ вотъ, правительство и уразумѣло все это или, безъ сомнѣнія, впредь уразумѣетъ во всей его суровой, не поэтичной реальности. Однако, что-нибудь да надо же сдѣлать, чтобы поддержать умирающую съ голоду казну, а между тѣмъ по всей Италіи не найдется иного источника доходовъ, какъ церковныя богатства!
   Итакъ, правительство имѣетъ намѣреніе завладѣть доходами съ церковныхъ фермъ, посѣвовъ, заводовъ и т. п., а равно и забрать въ свои руки самыя церкви и продолжать вести церковныя дѣла на свой собственный ладъ, на свою собственную отвѣтственность. Лишь въ весьма немногихъ случаяхъ оно оставитъ устройство главныхъ и любимѣйшихъ церквей неприкосновеннымъ, при другихъ же будетъ оставлена лишь небольшая горсточка духовнаго причта, чтобы говорить проповѣди и молиться; немногіе изъ нихъ выйдутъ въ отставку съ пенсіей... и чаши государственныхъ вѣсовъ придутъ въ равновѣсіе.
   Взгляните на нѣкоторыя изъ этихъ церквей и разсудите, правильно ли поступаетъ правительство или нѣтъ?
   Въ Венеціи, напримѣръ, въ настоящую минуту всѣхъ жителей сто тысячъ человѣкъ, а на нихъ приходится тысяча двѣсти человѣкъ духовенства. Одному только небу извѣстно, сколько было священниковъ, когда парламентъ еще не сократилъ ихъ числа! Была тогда, напримѣръ, знаменитая церковь іезуитовъ, для управленія которой при старыхъ порядкахъ необходимо было шестьдесятъ человѣкъ священниковъ. Теперь правительство справляется съ помощью лишь пятерыхъ, всѣмъ остальнымъ дана отставка.
   Все вокругъ и около этой церкви дышетъ разореніемъ и нищетой. У входа къ намъ потянулась добрая дюжина шапокъ, столько же головъ смиренно склонилось, столько же рукъ взывало къ намъ о подачкѣ, въ видѣ какого-нибудь пенни. Все это оборванное нищенство умоляло насъ, но иностранныхъ словъ мы не могли понять; умоляло также и безмолвно своими взорами, полными печали, и впалыми щеками, и ободранной одеждой, описывать которую словами было бы даже излишне... Но вотъ мы вошли внутрь церкви, и намъ показалось, что тутъ у насъ передъ глазами собраны сокровища со всѣхъ концовъ вселенной!
   Громадныя колонны состояли изъ цѣлаго мрамора, въ который снизу и доверху были врѣзаны мозаичныя фигуры изъ малахита. Каѳедры были сдѣланы изъ того же богатаго матеріала, а сверху ниспадали занавѣси, драпированныя художественно подобранными складками, мраморная же часть каѳедры была подражаніемъ ткацкому станку. Величественный алтарь сверкалъ и горѣлъ отшлифованной поверхностью своего фронтона и балюстрадъ изъ восточныхъ каменьевъ: агата, яшмы, малахита и другихъ драгоцѣнныхъ каменьевъ, имена которыхъ намъ даже рѣдко случается встрѣчать. Глыбы драгоцѣннѣйшаго лаписа-лазули были такъ щедро разбросаны повсюду, какъ будто сама церковь имѣла свои собственныя руды. Посреди всего этого великолѣпія массивная золотая и серебряная утварь казалась чѣмъ-то дешевымъ и даже зауряднымъ... Даже полъ и потолокъ стоили царское состояніе.
   Ну, какая же въ томъ польза, чтобы всѣ эти богатства безцѣльно, безполезно сохранялись здѣсь въ то время, какъ добрая половина прихожанъ едва ли можетъ за день впередъ поручиться, что еще въ состояніи будетъ поддержать существованіе своего одряхлѣвшаго тѣла? Да, наконецъ, разумно ли допускать, чтобы сотни сотенъ милліоновъ франковъ лежали безцѣльно, безполезно подъ замкомъ во всѣхъ церквахъ Италіи повсемѣстно, а народъ душили до-смерти налогами для поддержанія погибающаго государства?
   Насколько я могъ замѣтить, въ періодъ цѣлыхъ тысячи пятисотъ лѣтъ Италія направляла всѣ свои силы, всѣ финансы, всю свою изобрѣтательность единственно на то, чтобы сооружать многое множество замѣчательныхъ церковныхъ зданій, и съ этой цѣлью морила голодомъ добрую половину своихъ жителей.
   Въ настоящее время это большой и замѣчательный музей роскоши и нищеты.
   Если бы сложить стоимость всѣхъ церквей въ обыкновенномъ, незначительномъ американскомъ городкѣ, сумма ихъ едва ли купила бы усѣянныя драгоцѣнными каменьями бездѣлушки въ одной изъ сотни ея соборовъ. На каждаго нищаго-американца здѣсь въ Италіи пришлось бы по цѣлой сотнѣ, вдобавокъ ободранныхъ и паршивыхъ...
   Положительно это самая жалкая и... самая царственно великолѣпная страна во всемъ мірѣ!
   Взгляните, напримѣръ, на большой Флорентійскій соборъ, обширнѣйшее зданіе, которое повысосало все изъ кошельковъ ея жителей за цѣлыхъ пятьсотъ лѣтъ, а надо замѣтить, что онъ и до сихъ поръ еще не совсѣмъ оконченъ.
   Какъ и всякій другой, я палъ ницъ и поклонился ему въ умиленномъ восторгѣ. Но когда чумазые нищіе зашумѣли вокругъ меня, затолкались, этотъ контрастъ показался такимъ рѣзкимъ, такимъ внушительнымъ, что я невольно воскликнулъ:
   -- О, сыны классической Италіи, ужели совершенно умеръ въ васъ духъ предпріимчивости, духъ благородныхъ стремленій, духъ самонадѣянности? Чего вы не ограбите этотъ соборъ?
   А въ немъ вѣдь служатъ "три сотни" счастливыхъ и довольныхъ, святыхъ и обезпеченныхъ священниковъ!
   Есть еще во Флоренціи грандіозный мавзолей, который былъ воздвигнутъ для того, чтобы служить мѣстомъ упокоенія Господу нашему Христу Спасителю и... Медичисамъ.
   Такое сопоставленіе звучитъ кощунственно, но это вѣрно! Въ этомъ случаѣ флорентійцы поступаютъ кощунственно. Умершіе и всѣми проклятые Медичи, которые жестоко мучили и истязали флорентійцевъ, которые били ихъ бичомъ больше двухсотъ лѣтъ подъ-рядъ, лежатъ, посоленные "въ прокъ", подъ драгоцѣнными навѣсами, расположенными кругообразно, а въ центрѣ, посреди нихъ, долженъ былъ почить навѣки... св. Гробъ Господень!
   Но походъ, совершенный въ Іерусалимъ и устроенный съ цѣлью овладѣть Гробомъ Господнимъ, не удался и не успѣлъ свершить дѣло своего грабежа, поэтому мѣсто въ центрѣ мавзолея осталось свободнымъ. Говорятъ, будто весь этотъ мавзолей предназначался одному лишь только Гробу Господню и былъ обращенъ въ семейную усыпальницу рода Медичисовъ, когда походъ въ Іерусалимъ не удался... Но вы уже меня простите, а я увѣренъ, что хоть нѣкоторые изъ этихъ Медичи навѣрно втиснули бы туда и себя самихъ.
   То, чего они не имѣли дерзости сдѣлать, ужь вѣрно не стоило труда. Ихъ сомнительные и давно забытые подвиги на морѣ и на сушѣ изображены на грандіозныхъ фрескахъ (подобно тому, какъ это заведено было у венеціанскихъ дожей). Самъ Спаситель и Пресвятая Дѣва Марія бросаютъ имъ букеты цвѣтовъ съ заоблачной высоты, а Богъ Отецъ имъ рукоплещетъ, возсѣдая на Своемъ небесномъ Тронѣ!
   И кто же, кто писалъ все это?
   Тиціанъ, Тинторетто, Поль Веронезе, Рафаэль... никто другой, какъ эти кумиры человѣчества, старые мастера!
   Андреа Дель-Сарто возвеличилъ своихъ властелиновъ въ такихъ картинахъ, что онѣ должны спасти ихъ навѣки отъ забвенія; а они, эти хваленые властелины, дали художнику умереть съ голоду, и врядъ ли онъ достоинъ сожалѣнія. На картинахъ Рафаэля, напримѣръ, такой извергъ, какъ Екатерина Медичи, сидитъ въ небесахъ и за-просто бесѣдуетъ съ Пресвятой Дѣвой и съ ангелами (не говоря уже о болѣе высокихъ духахъ!). А между тѣмъ, друзья мои бранятъ меня, зачѣмъ я немного предубѣжденъ противъ старыхъ мастеровъ, зачѣмъ я иной разъ не вижу красоты въ ихъ произведеніяхъ. Я не могу удержаться, чтобы и въ самомъ дѣлѣ не видѣть и не признавать ея (отъ времени до времени, конечно), но не могу и не протестовать противъ растлѣвающаго стремленія, которое могло побудить этихъ великихъ "мастеровъ" унизить свое благороднѣйшее дарованіе до того, чтобы подобострастно льстить такимъ чудовищамъ, какъ всѣ эти французскіе, венеціанскіе и флорентійскіе владыки двухъ или трехсотъ лѣтъ тому назадъ.
   Мнѣ говорятъ, что старые мастера были вынуждены такъ позорно унижаться изъ-за хлѣба насущнаго, такъ какъ государи и правители были въ то время единственными покровителями искусствъ. Если роскошно одаренный человѣкъ способенъ втоптать въ грязь свою гордость и свое мужское самолюбіе изъ-за куска хлѣба, лишь бы не умереть съ голоду, сохранивъ за собою славу незапятнаннаго благородства, которое не отнимется отъ него, что же, тогда для него это извиненіе оказывается весьма уважительнымъ. Оно могло бы служить извиненіемъ даже въ воровствѣ и разбоѣ, если бы ими вздумали, заниматься такіе люди, какъ, напримѣръ, Вашингтоны и Веллингтоны, а для женщинъ извиненіемъ, въ распутствѣ.
   Какъ бы то ни было, а не могу я изгладить изъ памяти своей представленіе объ этомъ мавзолеѣ Медичисовъ! Величиной онъ все равно, что церковь. Полъ его настолько богатъ, что могъ бы служить поломъ для королевскаго дворца. Его большой, высокій сводъ роскошно изукрашенъ фресками, стѣны сдѣланы... изъ чего? Изъ мрамора, штукатурки и кирпича, изъ дерева или изъ папки? Нѣтъ! Онъ состоялъ изъ краснаго порфира, малахита, яшмы, восточнаго агата, алебастра, перламутра, халкедона, краснаго коралла и... лаписъ-лазули. Всѣ стѣны цѣликомъ сдѣланы изъ этихъ драгоцѣнныхъ каменьевъ и сплошь покрыты фигурами и узорами тончайшей работы и вышлифованы до того, что въ нихъ, какъ въ зеркалѣ, отражается роскошный сводъ мавзолея. Передъ одной изъ статуй, изображающей одного изъ Медичи, покоится роскошный вѣнецъ, сверкающій такою массой брилліантовъ и изумрудовъ, которой хватило бы, пожалуй, на покупку цѣлаго линейнаго корабля... если только они не поддѣльные. Таковы-то вещи, на которыя уже косится правительство, и счастье будетъ итальянскому народу, если онѣ растаять и прольются въ государственную казну.
   Ну, а затѣмъ... Впрочемъ, вотъ ко мнѣ приближается еще одинъ нищій. Выйду къ нему скорѣе и разнесу его, а затѣмъ вернусь и напишу еще цѣлую главу своихъ хуленій.
   Проглотивъ за-живо беззащитнаго сироту, прогнавъ его товарищей, сдѣлавшись опять спокойнымъ и разсудительнымъ, я, наконецъ, чувствую себя въ болѣе благосклонномъ настроеніи духа. Я чувствую, что послѣ всего того, что я такъ беззастѣнчиво говорилъ о церквахъ и о причинахъ, справедливость требуетъ, чтобы я сказалъ хоть что-нибудь еще, если я знаю о нихъ хоть что-нибудь хорошее. Я слышалъ также много и такого, что можетъ сдѣлать честь служителямъ церкви. Самымъ замѣчательнымъ дѣломъ духовенства является для меня самоотверженіе одного изъ нищенствующихъ монашескихъ орденовъ въ то время, когда въ прошломъ году свирѣпствовала здѣсь холера. Я подразумѣваю доминиканскихъ монаховъ, тѣхъ, что носятъ грубую, тяжелую бурую одежду и капюшонъ (въ этомъ-то жаркомъ климатѣ!), а ходятъ босикомъ. Кажется, они живутъ всецѣло подаяніемъ. Они должны, безспорно, очень любить свою вѣру, чтобы такъ страдать изъ-за нея. Когда холера свирѣпствовала въ Неаполѣ, эти монахи раздѣлились на группы и ходили повсюду, ухаживая за больными и погребая мертвыхъ въ такое время, когда люди цѣлыми сотнями умирали ежедневно, когда всѣ заботы объ общественномъ благѣ были подавлены въ пользу личныхъ интересовъ, когда каждый изъ гражданъ Неаполя сдѣлалъ заботу о себѣ самомъ своей единственною цѣлью. Ихъ благородныя стремленія многимъ изъ нихъ стоили жизни; и монашествующая братія бодро, безропотно ихъ предавала землѣ. Математически точно установленныя вѣрованія и поразительныя красоты философскаго ученія положительно необходимы для нѣкотораго рода людей, но уже навѣрно милосердіе, чистота помысловъ, самопожертвованіе, которые живутъ въ сердцахъ такихъ людей, какъ эти, еще скорѣе спасли бы ихъ души, хотя бы и несостоятельныя въ смыслѣ истиной вѣры, то есть нашей.
   Одинъ изъ такихъ дородныхъ бродягъ-босоногихъ вмѣстѣ съ нами пріѣхалъ въ Чивита-Веккію на французскомъ пароходикѣ, гдѣ насъ ютилось не больше шести человѣкъ въ каютѣ; а онъ ѣхалъ во второмъ классѣ. Онъ былъ душою парохода, этотъ отпрыскъ кровожадной инквизиціи. Вмѣстѣ съ дирижеромъ оркестра моряковъ, служащихъ на французскомъ военномъ суднѣ, онъ пѣлъ и исполнялъ на фортепіано цѣлыя оперы; они вмѣстѣ пѣли дуэты, они сочиняли экспромтомъ театральные костюмы и давали намъ фантастическія представленія, состоявшія изъ фарсовъ и пантомимъ. Мы объяснялись съ монахомъ превосходно и бесѣдовали весьма много, хоть онъ и не могъ понять ничего, что мы говорили, а онъ, конечно, въ свою очередь, не могъ сказать ни слова, о значеніи котораго мы могли бы хоть приблизительно догадаться.
   Эта Чивита-Веккія самое красивое изъ скопищъ грязи, парши и невѣжества, какое намъ до сихъ поръ приходилось встрѣтить, развѣ за исключеніемъ Бича Африки, который зовется Танжеромъ и который точь въ точь похожъ на эту крѣпость. Люди живутъ здѣсь вдоль узкихъ улицъ (ярда въ два шириною), которыя имѣютъ свой особый, но не привлекательный запахъ. Еще хорошо, что эти улицы не шире, потому что онѣ вмѣщаютъ какъ разъ столько зловоній, сколько человѣкъ еще способенъ выносить; будь онѣ шире, и люди всѣ бы здѣсь поумирали!.. Улицы эти мощены камнемъ и устланы, вмѣсто ковра, дохлыми кошками, перепрѣвшими лохмотьями, разложившимися обгрызками овощей и останками старыхъ сапогъ, пропитанныхъ водою изъ лужъ; а люди сидятъ себѣ да посиживаютъ вокругъ, да наслаждаются этимъ зрѣлищемъ и благоуханіемъ.
   Люди здѣсь вообще лѣнивы, а между тѣмъ развлеченій у нихъ весьма немного. Работаютъ они въ день часа два-три не больше, и не слишкомъ усердно, а затѣмъ забастовываютъ и принимаются мухъ ловить. Это занятіе не требуетъ особаго таланта: стоитъ только замахнуться и не одну, такъ другую, а ужъ непремѣнно поймаешь. Впрочемъ, имъ это все равно: особаго пристрастія къ той или въ другой они не имѣютъ; та, которую они поймали, значитъ и есть та самая, которую хотѣли поймать.
   Водятся у нихъ еще и другія насѣкомыя, но это не развиваетъ въ нихъ гордости. Они весьма спокойнаго, не требовательнаго нрава; у нихъ этого рода насѣкомыхъ даже больше, нежели жителей какихъ-либо другихъ округовъ, но они не хвастаются этимъ.
   Они чрезвычайно неопрятны, эти люди, и въ лицѣ, и въ тѣлѣ, и въ одеждѣ. Если имъ случится увидѣть кого-нибудь въ чистой рубахѣ, это возбуждаетъ въ нихъ презрѣніе. Женщины добрыхъ полдня полощутъ бѣлье въ уличныхъ водоемахъ, но вѣрно это не ихъ бѣлье, а кого-нибудь другого. Или, быть можетъ, у нихъ только и заведено имѣть бѣлья, что двѣ смѣны: одну, чтобы носить ее не снимая, а другую, чтобы ее вѣчно мыть и полоскать. Никогда, вѣдь, на нихъ не видно такой рубахи, которая была бы мыта. Когда онѣ кончатъ мытье, онѣ садятся себѣ и сидятъ вдоль улицы, няньчая своихъ щенятъ, по одному за-разъ, въ то время, какъ всѣ остальные скребутъ себѣ спину о косякъ дверей и чувствуютъ себя вполнѣ счастливыми.
   Вся эта мѣстность, повидимому, принадлежитъ къ папскимъ владѣніямъ, но школы здѣсь что-то не видно, а билліардъ есть всего-на-всего одинъ. Ихъ образованіе стоитъ на весьма низкой ступени: одна часть мужчинъ идетъ въ военную службу, другая въ духовную, а всѣ остальные -- въ сапожное мастерство.
   Здѣсь еще ведется паспортная система, равно какъ и у турокъ. Это показываетъ, что папскія владѣнія ушли настолько же впередъ, насколько и Турція. Вотъ фактъ, котораго одного уже вполнѣ достаточно для того, чтобы заставить замолчать злорадство подлыхъ клеветниковъ.
   Я долженъ былъ дать прописать свой паспортъ во Флоренціи для поѣздки въ Римъ, поэтому меня не пожелали пустить на берегъ, пока полицейскій не просмотрѣлъ его и не прислалъ мнѣ самъ своего разрѣшенія. Мнѣ даже не посмѣли дать подержать въ рукахъ мой паспортъ въ теченіе цѣлыхъ двѣнадцати часовъ, до того я имѣлъ грозный видъ. Они сочли за лучшее дать поостыть моему пылу,-- вѣрно, воображали, что я хочу дать тягу въ городъ. Какъ они мало меня знаютъ! Я ни за что бы этого не захотѣлъ. Багажъ мой осмотрѣли въ таможнѣ, взяли и даже прочли одинъ изъ моихъ удачнѣйшихъ юмористическихъ очерковъ, внимательно перечли его еще разъ и прочли еще отъ конца къ началу. Но это оказалось слишкомъ глубокомысленно для нихъ. Они передавали его другъ другу, и каждый подумалъ надъ нимъ немножко... но онъ одолѣлъ ихъ всѣхъ.
   Мой очеркъ былъ шутливаго характера, но не заурядный. Наконецъ какой-то ветеранъ прочелъ его осповательно по складамъ, и покачалъ головою три-четыре раза, послѣ чего сказалъ: "По моему мнѣнію, этотъ очеркъ -- плодъ измышленія мятежника!"
   Въ первый разъ я дѣйствительно ощутилъ тревогу.
   Поэтому я, нимало немедля, объявилъ, что дамъ имъ разъясненіе, и всѣ столпились вокругъ меня. Вотъ я и принялся имъ разъяснять, да разъяснять... Они отмѣчали все, что я говорилъ; но чѣмъ я больше говорилъ, тѣмъ они меньше меня понимали, тѣмъ меньше понималъ я даже самъ себя.
   Они говорили, что это, по всей вѣроятности, воззваніе въ мятежу противъ правительства, я торжественно заявлялъ, что нѣтъ! Во они только "кивали главами" и не хотѣли этимъ удовлетвориться. Потомъ они принялись за продолжительное совѣщаніе и въ концѣ концовъ конфисковали у меня мое писаніе. Я былъ очень этимъ огорченъ: этотъ очеркъ стоилъ мнѣ долгихъ трудовъ и я имъ весьма гордился; теперь я, вѣрно, никогда ужь больше его не увижу. Я предполагаю, что его отошлютъ въ какое-нибудь мѣсто поважнѣе, пришьютъ къ архивамъ города Рима и вѣчно будутъ на него смотрѣть, какъ на таинственную адскую махинацію, которая должна бы была взлетѣть на воздухъ, какъ мина, и разбросать вокругъ въ клочки добродушнаго папу... если бы этому чудеснымъ образомъ не помѣшало Провидѣніе. Надо предположить, что все время, пока я буду еще въ Римѣ, полиція будетъ слѣдовать за мною по пятамъ, потому что считаетъ меня опаснымъ человѣкомъ.
   Въ Чивита Веккіи страшно жарко. Улицы нарочно проводятся очень узкія, а дома строются очень высокіе и очень прочные, изъ очень тяжелаго матеріала, въ виду того, чтобы служить защитой отъ жары. Это первый изъ итальянскихъ городовъ, у котораго, повидимому, нѣтъ покровителя изъ среды святыхъ. Но, думается мнѣ, никакой святой не могъ бы перенести такого знойнаго климата, за исключеніемъ развѣ того, который самъ укатилъ на небо въ своей огненной колесницѣ.
   Осматривать здѣсь совершенно нечего. Нѣтъ здѣсь хотя бы одного собора съ серебряными фигурами архіепископовъ, вѣсомъ въ одиннадцать тоннъ, въ крайнемъ придѣлѣ. Вамъ не покажутъ здѣсь ни заплѣснѣвшихъ зданій, возведенныхъ семь тысячъ лѣтъ тому назадъ, ни пропитанныхъ дымомъ и потрескавшихся экрановъ, шедевровъ Рубенса или Симпсона, Тиціана или Фергюсона, или кого-нибудь подобнаго. Нѣтъ здѣсь ни плотно-упакованныхъ частицъ св. мощей, ни даже гвоздя съ Креста Господня.
   Мы ѣдемъ въ Римъ. Здѣсь больше нечего смотрѣть...
  

ГЛАВА XXVI.

Современный римлянинъ въ дорогѣ.-- Величіе св. Петра.-- Святыни,-- Грандіозный видъ съ купола собора.-- Святая инквизиція.-- Любопытныя надувательства монаховъ.-- Разрушенный Колизей.-- Колизей во время своего процвѣтанія.-- Древняя афиша представленій въ Колизеѣ.-- Римская газетная критика 1700 лѣтъ тому назадъ.

   Что доставляетъ намъ благороднѣйшее наслажденіе? Кто вздымаетъ горделивымъ чувствомъ человѣческую грудь и чувствомъ несравненно большимъ,-- нежели можетъ въ немъ пробудить какое-либо другое впечатлѣніе?-- Открытіе!..
   Открытіе, т. е. сознаніе, что ходишь тамъ, гдѣ никто не хаживалъ доселѣ, что видишь то, чего не видѣло доселѣ еще ничье человѣческое око, что дышишь дѣвственно неоскверненнымъ воздухомъ! Осуществить мечту, открыть величайшую мысль, такъ сказать, самородокъ мышленія, какъ разъ подъ слоемъ праха полей, надъ которымъ раньше того уже прошелъ бороздой плугъ человѣческой мысли... Открыть новую планету, изобрѣсти новый винтъ, изыскать способъ передавать нашу переписку съ помощью молніи... Быть первымъ надъ всѣми -- вотъ главная мысль! Сдѣлать что-нибудь, сказать что-нибудь, увидѣть что-нибудь прежде, чѣмъ кто бы то ни было другой успѣетъ сдѣлать то же, вотъ то, что доставляетъ человѣку наслажденіе, въ сравненіи съ которымъ всѣ другія наслажденія грубы и обыкновенны, всѣ другіе восторги ничтожны и заурядны.
   Морзе создалъ телеграфныя извѣстія вмѣстѣ со своимъ послушнымъ рабомъ -- электрическимъ токомъ. Фультонъ нажалъ паровой клапанъ и создалъ паровой двигатель, открывъ его случайно въ вѣковой періодъ застоя науки. Дженнеръ сдѣлалъ то, что его паціентъ съ оспеннымъ ядомъ, привитымъ отъ коровы, ходилъ нетронутымъ оспой по оспеннымъ больницамъ. Хауэ, изобрѣтателя швейныхъ машинъ, вдругъ осѣнила мысль, что напрасно сто двадцать поколѣній человѣчества портило себѣ глаза, благодаря необходимости часто вдѣвать въ иголку. Безвѣстный повелитель искусства, который сложилъ свой рѣзецъ когда-то давно, въ самыя отдаленныя времена, окончивъ группу Лаокоона, самъ раскрылъ на нее глаза въ удивленіи. Дагерръ приказалъ солнцу, встававшему на горизонтѣ, отпечатать окрестный видъ на скромной серебряной пластинкѣ, и солнце ему повиновалось! Колумбъ побѣдоносно махалъ шляпой, стоя на вантахъ своего корабля "Пинты" и смотрѣлъ впередъ, вдаль, гдѣ только онъ одинъ видѣлъ невѣдомый Новый Свѣтъ!..
   Вотъ дѣйствительно люди, которые, можно сказать, что жили и понимали, что такое наслажденье, и сосредоточили долгіе годы своего существованья на стремленіи къ одному, единственному мгновенью!
   Что есть въ Римѣ такого, чего не видѣли бы до меня другіе? Чего такого могъ бы я коснуться, чего не касались бы прежде меня другіе? Что могу я почувствовать и чему научиться, что увидать или узнать такого, что возбудитъ во мнѣ трепетъ восторга прежде, чѣмъ сообщиться другимъ? Какое я могу сдѣлать открытіе? Да никакого, хотя бы даже самаго пустого! Въ моемъ лицѣ даромъ гибнетъ обаяніе путешествій. Но если бы я былъ только римляниномъ! Если бы, кромѣ моей собственной, я былъ бы одаренъ еще и современной римской медлительностью, современнымъ римскимъ суевѣріемъ, современнымъ римскимъ безграничнымъ невѣжествомъ, что за поразительныя области невѣдомыхъ чудесъ я могъ бы открыть! О, если бы я былъ жителемъ Кампаньи, которая лежитъ въ двадцати пяти миляхъ отъ Рима!
   Тогда я, навѣрно, отправился бы путешествовать.
   Я бы тогда поѣхалъ въ Америку кое-что посмотрѣть и кое-чему поучиться, чтобы потомъ вернуться къ себѣ на родину, въ Кампанью, и стать передъ лицомъ народа въ качествѣ знаменитаго изслѣдователя. Я бы сказалъ тогда:
   -- Я видѣлъ тамъ страну, о которой не печется "Мать святая церковь", а между тѣмъ, населеніе въ ней живетъ и существуетъ. Видѣлъ государство, котораго никогда не охраняли чужеземныя войска за такую плату, которая превосходитъ даже содержаніе всего государства. Видѣлъ простыхъ людей: мужчинъ и женщинъ, которые умѣли читать, дѣтей-малютокъ, деревенскихъ дѣтей, которые умѣли читать книжки по печатному; если бы я только имѣлъ смѣлость подумать, что вы этому повѣрите, я бы даже сказалъ, что они умѣютъ также и писать.
   "Въ городахъ мнѣ пришлось видѣть, какъ люди наслаждаются прекраснымъ напиткомъ, изготовленнымъ изъ воды и мѣла; но зато ни разу не случалось видѣть, чтобы стада козъ гнали прямо до улицамъ Бродуэ или Пенсильваніи, или Монгомери и доили тутъ же, у порога. Я видѣлъ настоящія зеркальныя стекла въ домахъ даже простолюдиновъ. Нѣкоторые изъ домовъ тамъ не каменные и не кирпичные, а деревянные, готовъ въ этомъ торжественно поклясться!
   "Тамъ иной разъ дома вспыхиваютъ и сгораютъ совершенно, не оставляя по себѣ ни малѣйшаго слѣда. За справедливость своихъ словъ я могу поручиться, хотя бы на смертномъ одрѣ. А въ доказательство того, что это не рѣдкость, я могу привести тотъ фактъ, что у американцевъ есть такая штука, которая зовется пожарной трубою, штука, которая извергаетъ изъ себя большіе потоки воды и находится всегда на-готовѣ какъ днемъ, такъ равно и ночью, чтобы спѣшить скорѣе туда, гдѣ горитъ. Вамъ, можетъ, показалось бы, что и одной такой машины было бы довольно; но въ большихъ городахъ ихъ держатъ цѣлую сотню; держатъ при нихъ также и людей, которымъ платятъ помѣсячно только за то, чтобы тушить пожары. За извѣстную сумму денегъ другіе люди страхуютъ свои дома, чтобы они не сгорѣли, а если сгораютъ, имъ за это выплачиваютъ деньги.
   "Въ Америкѣ школы насчитываются сотнями и тысячами; всякій имѣетъ право туда ходить и учиться, чтобы сдѣлаться ученымъ, какъ у насъ духовное лицо. Въ этой диковинной странѣ, если богачъ умеръ во грѣхахъ, такъ и на томъ свѣтѣ останется проклятымъ: тамъ онъ не можетъ купить себѣ спасеніе души цѣною заупокойныхъ обѣденъ. Право же, нѣтъ большой выгоды быть въ Америкѣ богатымъ. Да, нѣтъ выгоды въ томъ, что касается "того" свѣта, но зато весьма большая выгода на "этомъ" свѣтѣ. На "этомъ", т. е. на землѣ, человѣкъ, если онъ богатъ, заслуживаетъ большой почетъ, можетъ сдѣлаться законодателемъ, правителемъ, главнокомандующимъ, сенаторомъ, хотя бы это былъ сущій оселъ въ смыслѣ науки. Тамъ, такъ же точно, какъ и въ нашей возлюбленной Италіи, дворяне занимаютъ всѣ главныя мѣста, несмотря иной разъ на то, что они родились благородными... но дураками. Тамъ, въ Америкѣ, если человѣкъ богатъ, ему дарятъ дорогіе подарки, зовутъ на пиршества, приглашаютъ пить "смѣшанные" напитки. Если онъ бѣденъ и въ долгахъ, отъ него требуютъ, чтобы онъ сдѣлалъ то, что у нихъ называется "устроиться".
   "Женщины здѣсь чуть не каждый день надѣваютъ другое платье; обыкновенно оно бываетъ весьма красиво, но именно въ своемъ покроѣ. Покрой и мода вообще мѣняются раза два въ сто лѣтъ, а если бы я имѣлъ претензію прослыть чрезмѣрнымъ вралемъ, я бы сказалъ, что она измѣняется, пожалуй, даже еще чаще! Волосы не ростутъ на головѣ у женщинъ-американокъ, а изготовляются для нихъ въ магазинахъ искусными мастерами, которые ихъ завиваютъ и взбиваютъ въ неприличныя и слишкомъ смѣлыя прически. Есть и такіе люди, которые носятъ стеклянные глаза, сквозь которые они, можетъ быть, и видятъ прекрасно, потому что иначе, зачѣмъ бы имъ было ихъ носить? А въ ихъ устахъ имѣется нѣсколько фальшивыхъ зубовъ, сдѣланныхъ святотатственной рукою человѣка.
   "Одежда мужчинъ своеобразна до того, что даже смѣшно. Въ обыденной жизни они не носятъ ни мушкетовъ, ни остроконечныхъ рапиръ, не носятъ ни широкихъ одеждъ на зеленой подкладкѣ, ни черныхъ мѣховыхъ остроконечныхъ шапокъ, ни кожанныхъ гамашъ по колѣно, ни штановъ изъ козьихъ шкуръ шерстью наружу, ни сапогъ на каблукахъ, ни громадныхъ шпоръ. Они носятъ шляпы цилиндрической формы, такъ называемыя "гвозди", сюртуки самаго траурнаго чернаго цвѣта, рубашки, на которыхъ такъ легко замѣтна грязь, что ихъ приходится мѣнять каждый мѣсяцъ, что весьма хлопотливо, нѣчто такое, что называется штанами и придерживается на плечахъ подтяжками, на ногахъ сапоги, которые смѣшатъ своимъ фасономъ и непрочны въ употребленіи.
   "А между тѣмъ люди, одѣтые въ такой фантастическій нарядъ, смѣялись надъ "моимъ" нарядомъ!
   "Въ Америкѣ книга -- такая обыкновенная вещь, что видѣть ее не представляется рѣдкостью; та же исторія съ газетами. У американцевъ есть такія машины, которыя печатаютъ ихъ по нѣсколько тысячъ въ часъ.
   "Я видѣлъ тамъ простыхъ людей, не государей и не духовныхъ особъ, которымъ безусловно принадлежала та земля, которую они обработывали; съ этой земли ни церковь, ни дворянство не требовали арендной платы, въ этомъ я готовъ даже присягнуть! Въ этой странѣ вы можете, пожалуй, хоть три раза упасть изъ трехъэтажнаго дома и не пришибить ни одного священника, ни одного солдата! Малочисленность какъ тѣхъ, такъ и другихъ здѣсь поистинѣ изумительна! Въ городахъ вы увидите съ дюжину статскихъ на одного солдата и опять-таки дюжину на каждаго священника или проповѣдника.
   "Съ жидами тамъ обращаются не какъ съ собаками, а какъ съ человѣческими существами. Они могутъ себѣ заниматься какимъ угодно дѣломъ, могутъ торговать самымъ ново-испеченымъ (а не старымъ) товаромъ, содержать аптекарскіе склады, могутъ быть практикующими врачами, даже у христіанъ, могутъ здороваться съ христіаниномъ за руку, если имъ угодно входить съ нимъ въ товарищество, какъ всякое другое живое существо съ другимъ живымъ существомъ. Тамъ не приходится имъ жить, запершись въ одинъ опредѣленный конецъ города: они даже могутъ жить въ той части города, которая имъ больше нравится. Говорятъ, что они имѣютъ даже право покупать себѣ землю и дома и считаться ихъ владѣльцами... хоть въ этомъ лично я и сомнѣваюсь. Тамъ никогда имъ не приходится бѣгать въ нагомъ видѣ на перегонку по городскимъ улицамъ ради того, чтобы угодить толпѣ на масляницѣ. Тамъ, въ Америкѣ, ихъ никогда не гонятъ съ помощью военной силы, цѣлыя сотни лѣтъ подъ-рядъ, каждое воскресенье, въ церковь, чтобы выслушивать молча, какъ проклинаютъ ихъ самихъ, а равно ихъ вѣру. Въ наши дни въ этой самой оригинальной странѣ жиду дозволено имѣть право голоса, содержать контору, даже взойти посреди улицы на трибуну и высказать свое мнѣніе о правительствѣ, если это правительство ему не по вкусу!.. Да, это просто поразительно!
   "Простые люди, американцы, весьма знающій народъ; они даже имѣютъ дерзость жаловаться, если ими управляютъ не такъ, какъ бы слѣдовало; они сами вмѣшиваются въ это дѣло и сами помогаютъ указывать правительству настоящую дорогу. Если бы у нихъ были такіе же законы, какъ у насъ, которыми взыскивается по одному доллару за каждые три, доставляемые продажей хлѣба (послѣ жатвы), американцы потребовали бы измѣненія этого закона. Вмѣсто того, чтобы платить (какъ мы, напримѣръ, итальянцы!) по тридцать три процента со своихъ доходовъ, они жалуются, если имъ приходится платить только какихъ-нибудь семь процентовъ!
   "Любопытный народъ!.. Они даже сами не знаютъ, когда именно имъ хорошо живется. Нищенствующее духовенство не расхаживаетъ тамъ, у нихъ, отъ одного къ другому, прося Христа ради, чтобы ему что-нибудь бросили въ лукошко "на церковь", а затѣмъ съѣдая все ея содержимое. Едва ли можно когда-либо увидать у нихъ проповѣдника Слова Божія, который ходилъ бы съ босыми ногами и съ корзиной для сбора подаяній. Въ этомъ государствѣ проповѣдники не похожи на нашу нищенствующую братію: у нихъ есть по двѣ, по три пары платья и они моются... иногда. Тамъ есть горы гораздо выше нашихъ Албанскихъ; обширная римская Кампанья, занимающая пространство во сто миль въ длину и добрыхъ сорокъ въ ширину, дѣйствительно ничтожна въ сравненіи съ американскими Соединенными Штатами; Тибръ, наша хваленая рѣка, занимающая своимъ могучимъ теченіемъ двѣсти миль въ длину, рѣка, черезъ которую, пожалуй, на высотѣ города Рима, мальчишка камня не въ состояніи перебросить, не такъ длинна и даже не такъ широка, какъ американская рѣка Миссиссипи или хотя бы Огайо, или даже Гудсонъ.
   "Въ Америкѣ люди положительно умнѣе и знаютъ больше, чѣмъ ихъ прадѣды. Они не воздѣлываютъ землю заостреннымъ бревномъ или треугольнымъ кускомъ дерева, который только царапаетъ верхній слой земли. Мы это дѣлаемъ потому, что такъ дѣлали наши отцы... три тысячи лѣтъ тому назадъ (такъ думается мнѣ, по крайней мѣрѣ). Американцы же не имѣютъ никакого уваженія къ своимъ предкамъ. Они боронятъ землю плугомъ, который есть не что иное, какъ острое, вогнутое желѣзное лезвіе, врѣзывающееся въ землю на цѣлыхъ пять дюймовъ въ глубину. Но это еще не все. Они рѣжутъ хлѣбъ и молотятъ зерно страшной машиной, которая можетъ смолоть жатву съ цѣлое поле въ одинъ день. Если бы я только смѣлъ, я вамъ сказалъ бы на придачу, что они употребляютъ еще, иногда, такой плугъ, который дѣйствуетъ паромъ и огнемъ и взрываетъ цѣлыя десятины земли въ какой-нибудь часъ... но... но я вижу у васъ по лицу, что вы такимъ штукамъ не придаете вѣры... Увы, довѣріе ко мнѣ разрушено въ вашихъ глазахъ, я вами заклейменъ названіемъ лгуна!"...
   Понятно, мы часто посѣщали чудовищно-громадную церковь св. Петра. Я зналъ ея размѣры, зналъ, что она дивной архитектуры, зналъ также, что она имѣетъ приблизительно семьсотъ тридцать футовъ въ длину, то есть почти столько же, сколько Капитолій нашего города Вашингтона; зналъ и то, что въ ширину она шире его, то есть имѣетъ до трехсотъ-шестидесяти четырехъ футовъ. Зналъ также, что крестъ на вершинѣ купола св. Петра возвышается на четыреста тридцать восемь футовъ надъ землею, а слѣдовательно около сотни или ста двадцати пяти футовъ выше, нежели куполъ нашего Капитолія. Такимъ образомъ, у меня въ рукахъ оказывалось, нѣкоторымъ образомъ, мѣрило впечатлѣній. Я желалъ подойти какъ можно поближе къ тому, чтобы составить себѣ насколько возможно правильное представленіе о томъ, какой будетъ имѣть видъ храмъ св. Петра въ Римѣ; мнѣ было любопытно посмотрѣть, въ какой мѣрѣ я могъ ошибиться?
   И я значительно ошибся! Храмъ св. Петра показался мнѣ далеко не такимъ большимъ, какъ Капитолій, и, конечно, въ двадцать разъ менѣе красивымъ снаружи, нежели внутри. Когда мы стали на порогѣ и затѣмъ окончательно проникли въ церковь, намъ было положительно невозможно проникнуться убѣжденіемъ, что зданіе ея такъ уже "чрезвычайно" велико. Мнѣ пришлось прибѣгнуть къ цифровымъ счисленіямъ, поискать въ памяти своей нѣсколько сравненій. Храмъ св. Петра, дѣйствительно, огромный. Его величина и высота могли бы представить собою все равно, что два вашингтонскихъ Капитолія, водруженныхъ одинъ надъ другимъ... если бы только Капитолій былъ пошире, или еще два или два съ половиной громоздкихъ, но обыкновенныхъ зданія, поставленныхъ одно на другое; церковь св. Петра была, конечно, велика, но не могла казаться да и не казалась таковою. Вся хитрость была въ томъ, что все въ ней и на ней было соразмѣрено такъ пропорціонально и столь однородно-крупныхъ размѣровъ, что нельзя было, за отсутствіемъ контрастовъ, судить о нихъ, за исключеніемъ, впрочемъ, людей, а ихъ-то я и не примѣтилъ! Они были крохотны, какъ насѣкомыя.
   Статуи, изображавшія дѣтей, которыя держатъ чаши святой воды, громадны, судя по цифрѣ ихъ размѣровъ; но, вѣдь, также громадно и все вокругъ нихъ. Мозаичныя картины въ куполѣ огромны и составлены изъ тысячи-тысячъ квадратныхъ стеклышекъ, величиною съ ноготь на моемъ мизинцѣ. Но эти мозаичныя картины казались совершенно гладкими, сплошными, яркими по цвѣту и пропорціональными величинѣ купола. Очевидно, по сравненію съ ними, я не могъ судить о настоящей величинѣ его. Дальше внизу, по направленію къ дальнему концу церкви (я, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ тогда думалъ, что это далеко, но потомъ убѣдился, что это лишь центръ храма, подъ самымъ куполомъ), стояло нѣчто такое, что здѣсь называютъ "балдахинъ". Это большое бронзовое сооруженіе пирамидальной формы, подобное хотя бы, напримѣръ, тому, которымъ поддерживается клѣтка отъ москитовъ. Онъ казался просто-на-просто значительно увеличеннымъ балдахиномъ надъ кроватью, но и только! А между тѣмъ мнѣ было хорошо извѣстно, что онъ былъ вышиною съ добрую половину Ніагарскаго водопада. Его осѣнялъ такой могучій куполъ, что его собственная вышина была какъ бы подавлена. Четыре большихъ квадратныхъ столба, которые стоятъ на равномъ разстояніи одинъ отъ другого и подерживаютъ крышу, я такъ и не могъ опредѣлить никакими способами сравненія. Я зналъ, что облицовка имѣла въ ширину пятьдесятъ шесть футовъ, то есть столько же, сколько и фронтонъ весьма большого жилого дома, а въ вышину -- вдвое больше, нежели два трехъэтажныхъ зданія; а все-таки они казались низкими. Я перепробовалъ всевозможные способы, какіе только могъ придумать, чтобы заставить себя понять, до какой степени великъ храмъ св. Петра, но эта попытка успѣха не имѣла. Мозаичное изображеніе апостола съ перомъ въ рукѣ, перомъ въ шесть футовъ длины, казалось мнѣ лишь изображеніемъ человѣка обыкновеннаго роста.
   Впрочемъ, люди на нѣкоторое время привлекли мое вниманіе. Если стоять въ самыхъ дверяхъ храма и смотрѣть на людей вдаль, по направленію къ дальнему концу зданія, то они покажутся намъ въ уменьшенномъ видѣ. Окруженные громадными картинами и статуями, затерявшіеся въ обширномъ пространствѣ, они кажутся здѣсь гораздо меньше, нежели могли бы показаться на воздухѣ. Я приблизительно опредѣлялъ размѣры каждаго, кто проходилъ мимо меня, и затѣмъ слѣдилъ, какъ онъ, подвигаясь по направленію къ "балдахину" и постепенно уменьшаясь, принималъ размѣры маленькаго мальчика; а потомъ, когда онъ сливался съ молчаливой толпой людей-пигмеевъ, скользившихъ вокругъ него, я и совсѣмъ терялъ его изъ виду.
   Недавно, по случаю какой-то торжественной церемоніи въ честь св. Петра, храмъ былъ разукрашенъ и теперь люди усердно работали надъ тѣмъ, чтобы снимать прочь цвѣты и золоченую бумагу со стѣнъ и столбовъ. Такъ какъ никакая лѣстница не могла бы достать до такой большой высоты, то люди спускались туда на веревкахъ съ балюстрады купола и съ капителей колоннъ. Верхняя галерея, которая окружаетъ внутренній склонъ купола, проходитъ на высотѣ двухсотъ-сорока футовъ надъ уровнемъ церкви; весьма немногія колокольни въ Америкѣ достигаютъ такой вышины. Посѣтители храма св. Петра всегда поднимаются на эту галерею, потому что, глядя внизъ оттуда, можно лучше всего составить себѣ понятіе о высотѣ и разстояніи нѣкоторыхъ предметовъ. Въ то время, какъ мы стояли на полу, внизу, одинъ изъ рабочихъ спустился съ галереи на веревкѣ и закачался въ воздухѣ на концѣ ея. До сихъ поръ я никогда не могъ бы себѣ представить, что человѣкъ можетъ до такой степени быть похожимъ на паука. И паукъ этотъ былъ самыхъ ничтожныхъ размѣровъ, а веревка его казалась нитью паутины. Видя, какъ мало мѣста онъ занимаетъ, я легко могъ повѣрить разсказу, будто бы нѣкогда во храмѣ св. Петра собралось къ обѣднѣ десятитысячное войско; а когда вошелъ туда самъ командиръ, то не нашелъ своихъ солдатъ и предположилъ, что они еще не прибыли туда. А между тѣмъ они всѣ "были" въ церкви, въ одномъ изъ поперечныхъ ходовъ. Для того, чтобы выслушать объявленіе о догматѣ "Непорочнаго Зачатія", около пятидесяти тысячъ человѣкъ собралось въ церкви св. Петра. Принято считать, что площадь церкви, можетъ вмѣстить... много, большое количество людей, но сколько именно, я что-то позабылъ... Все равно, это довольно близкое указаніе.
   Въ этомъ храмѣ есть двѣнадцать малыхъ колоннъ, привезенныхъ изъ храма Соломона. Есть еще также (и это для меня представляетъ гораздо больше интереса) частица св. Креста и нѣсколько штукъ гвоздей, и часть терноваго вѣнца Спасителя.
   Само собою разумѣется, мы поднялись на самую вершину купола; разумѣется, входили и во внутрь мѣднаго позолоченаго шара, который водруженъ надъ нею. Въ этомъ шарѣ, потѣснившись, могли помѣститься двѣнадцать человѣкъ; было душно и парило, какъ въ печкѣ. Нѣсколько человѣкъ такихъ, которые особенно любятъ выписывать свои имена на выдающихся и знаменитыхъ мѣстахъ, побывали уже тамъ до насъ... такъ милліона два человѣкъ, сколько мнѣ показалось на взглядъ. Съ высоты купола св. Петра можно видѣть всѣ самыя главныя достопримѣчательности г. Рима, начиная отъ замка св. Ангела и кончая Колизеемъ. Видны семь холмовъ, на которыхъ Римъ построенъ. Виденъ Тибръ и окрестности моста, который въ "доброе старое время" отстоялъ Горацій, когда Ларсъ-Порсена пытался перейти его со своими наступающими полками. Отсюда же виднѣется и мѣсто, гдѣ Гораціи и Куріаціи бились въ своей знаменитой схваткѣ; виднѣется широкая зеленѣющая Кампанья, которая тянется по направленію къ горамъ; тамъ и сямъ разбросаны арки и полуразрушенные водопроводы типа древнихъ временъ, въ видѣ живописныхъ сѣрыхъ развалинъ, изящно обвисшихъ виноградными лозами. Видны Албанскія горы и Аппенины, Сабинскіе холмы и синѣющее Средиземное море; словомъ, такая панорама, которая разнообразнѣе, обширнѣе, красивѣе для глазъ и знаменитѣе въ исторіи, нежели-какая-либо другая во всей Европѣ!..
   У ногъ зрителя разстилается остатокъ великой столицы, которая когда-то имѣла до четырехъ милліоновъ душъ населенія. Посреди ея скученныхъ зданій еще стоятъ развалины храмовъ, колоннъ и тріумфальныхъ арокъ, которыя видѣли римскихъ кесарей -- этотъ полуденный блескъ величія Рима. Тутъ же, около нихъ, сохранился крытый водостокъ неподражаемой прочности, со сводами, съ массивной кладкой; онъ принадлежалъ еще тому древнѣйшему городу, который существовалъ еще до того, какъ родились Ромулъ и Ремъ,-- до того, какъ задуманъ былъ самъ городъ Римъ. Сохранилась здѣсь еще и Аппіева дорога, которая имѣетъ, пожалуй, почти такой же видъ, какъ и тогда, когда по ней двигались тріумфальныя шествія императоровъ, ведшихъ за собою, изъ нѣдръ далекихъ земель, ихъ властителей и царей, закованныхъ въ цѣпи. Теперь намъ уже не видать тѣхъ длинныхъ рядовъ колесницъ и одѣтыхъ въ броню воиновъ, нагруженныхъ побѣдоносною добычей, но мы все-таки можемъ нѣкоторымъ образомъ представить себѣ эту роскошь.
   Съ вершины купола св. Петра мы видимъ множество любопытныхъ предметовъ; и наконецъ, въ заключеніе, почти у нашихъ ногъ, нашъ взоръ останавливается на зданіи, въ которомъ нѣкогда помѣщалась инквизиція.
   Какъ измѣнились былыя времена сравнительно съ настоящимъ! Какихъ-нибудь семнадцать или восемнадцать вѣковъ тому назадъ невѣжественные жители Рима имѣли обыкновеніе выгонять христіанъ на арену Колизея (вонъ того самаго, что виденъ вдали) и выпускать на нихъ дикихъ звѣрей для потѣхи... Но это было также для нихъ и наукой: это учило народъ ненавидѣть христіанъ и бояться новаго ученія, которое проповѣдывали послѣдователи Христа. Звѣри разрывали христіанъ на куски и въ одно мгновеніе ока обращали ихъ въ жалкіе, истерзанные, бездыханные трупы.
   Но когда христіане вошли въ силу, когда "Мать святая церковь" сдѣлалась главою варварскихъ племенъ, она совсѣмъ не такимъ способомъ стала ихъ учить, что они заблуждались. Нѣтъ! Она установила это милое учрежденіе -- инквизицію и указывала имъ на примѣръ Божественнаго Искупителя, Который былъ такъ кротокъ и милосердъ ко всѣмъ людямъ. Представители церкви побуждали варваровъ любить Христа и дѣлали все возможное для того, чтобы убѣдить ихъ любить и почитать Его: сначала выворачивали имъ пальцы изъ суставовъ особымъ винтомъ, потомъ щипали за тѣло до-красна раскаленными щипцами, потому что такъ пріятнѣе въ холодную погоду, потомъ немножечко сдирали за-живо съ нихъ кожу и въ заключеніе поджаривали ихъ передъ народомъ... И въ самомъ дѣлѣ, они убѣждали этихъ язычниковъ. Правая вѣра, преподаваемая должнымъ образомъ, какъ это дѣлала "святая инквизиція", дѣйствуетъ весьма и весьма успокоительно. Она, вдобавокъ, на диво убѣдительна, право! Есть большая разница между кормленіемъ хищныхъ звѣрей людьми и возбужденіемъ въ людяхъ болѣе благородныхъ чувствъ съ помощью инквизиціи. Первая изъ этихъ системъ -- система развращенныхъ варваровъ; вторая же -- система просвѣщенныхъ, образованныхъ народовъ... Очень жаль, что эта милая, игривая инквизиція уже не существуетъ.
   Я предпочитаю не описывать церкви св. Петра: она и прежде ужь была описана. Самый же прахъ св. апостола Петра, ученика Христова, покоится въ ракѣ подъ "балдахиномъ". Мы съ благоговѣніемъ постояли въ этомъ святомъ мѣстѣ, равно какъ и въ Мамертинской тюрьмѣ, гдѣ онъ былъ заключенъ подъ стражу. Тамъ онъ обратилъ въ христіанство солдатъ и, говорятъ, сотворилъ чудо: силой молитвы вызвалъ источникъ воды, чтобы окрестить ихъ въ христіанскую вѣру. Но когда намъ показали на стѣнѣ отпечатокъ лика св. Петра, увѣряя, что онъ получился, когда апостолъ упалъ лицомъ о твердую стѣну своей темницы, мы усомнились. Когда же монахъ въ церкви св. Севастьяна показалъ намъ каменную плиту съ мостовой, на которой былъ отпечатокъ двухъ большихъ подошвъ, и сказалъ, что это слѣды ногъ св. Петра, у насъ опять не хватило довѣрія къ нему. Такія росказни не могутъ внушить довѣрія.
   Монахъ разсказалъ намъ, что среди ночи къ апостолу явились ангелы, вывели его изъ темницы, и онъ вышелъ изъ Рима по Аппіевой дорогѣ. Спаситель встрѣтилъ его и повелѣлъ ему идти обратно, что онъ и сдѣлалъ. Св. Петръ оставилъ слѣды ногъ своихъ на камнѣ именно въ это время. Неизвѣстно въ точности, какъ это выяснилось, чьи именно это были слѣды, потому что свиданіе его съ Господомъ происходило тайно и подъ покровомъ ночи. Что же касается отпечатка лица на стѣнѣ тюрьмы, то это лицо было обыкновенной величины, слѣдовъ же на камнѣ около восемнадцати: ихъ несходство между собою подкрѣпило наше недовѣріе.
   Мы, какъ и подобало, посѣтили Форумъ, на которомъ былъ умерщвленъ Юлій Цезарь, а также и Тарпейскую скалу. Мы видѣли въ Капитоліи "Умирающаго гладіатора", и думается мнѣ, что даже мы оцѣнили чудо искусства въ такой же мѣрѣ, пожалуй, какъ потрясающую картину изъ мрамора въ Ватиканѣ -- группу Лаокоона. А затѣмъ мы двинулись въ Колизей.
   Каждому знакомъ видъ Колизея, каждый тотчасъ же узнаетъ эту "шарманку съ прокусаннымъ бочкомъ". Такъ какъ онъ стоитъ довольно одиноко, то и производитъ болѣе выгодное впечатлѣніе, нежели какой-либо другой памятникъ старины древняго Рима, даже лучшее, нежели красивый Пантеонъ, надъ языческими алтарями котораго теперь высится христіанскій крестъ, лучшее, нежели его Венера, покрытая всевозможными освященными тряпками. Вокругъ этого Пантеона все-таки понастроены невзрачные дома, и его величавость, къ сожалѣнію, нѣсколько испорчена, такимъ сосѣдствомъ.
   Но царь всѣхъ европейскихъ развалинъ, Колизей, и до сихъ поръ поддерживаетъ и хранитъ неприкосновенность и обособленность, присущую истинному величію.
   Травы и цвѣты вырастаютъ изъ его громоздкихъ сводовъ, виноградныя лозы бахромой свѣшиваются съ его высокихъ стѣнъ. Внушительное безмолвіе нависло надъ этимъ чудовищнымъ сооруженіемъ, куда въ давно минувшіе дни привыкло стекаться множество людей, мужчинъ и женщинъ. Бабочки занимаютъ мѣста, на которыхъ возсѣдали царицы моды и красоты восемнадцать вѣковъ тому назадъ, ящерицы грѣются на солнышкѣ на священномъ тронѣ римскаго императора. Колизей передаетъ намъ исторію могущества и упадка Рима гораздо живѣе всякихъ написанныхъ разсказовъ. Онъ самый достойный представитель ихъ обоихъ, какой еще существовалъ доселѣ. Бродя по улицамъ современнаго Рима, мы, пожалуй, съ трудомъ могли бы повѣрить въ его былую пышность, въ его милліонное населеніе; но когда- передъ нами во-очію находится это наглядное, нѣмое доказательство и того, и другого, намъ легче вѣрится, что тогда дѣйствительно была необходимость въ такомъ театрѣ, который вмѣщалъ восемьдесятъ тысячъ мѣстъ для зрителей сидящихъ и еще тысячъ двадцать для зрителей стоящихъ, въ угоду римскимъ гражданамъ, которые требовали "зрѣлищъ". Колизей имѣетъ въ длину тысячу шестьсотъ, въ ширину семьсотъ пятьдесятъ и въ вышину шестьдесятъ пять футовъ. Форма его овальная.
   У насъ, въ Америкѣ, принято наказывать преступниковъ за ихъ преступленія и въ то же время дѣлать ихъ полезными для государства. Мы выселяемъ ихъ и заставляемъ зарабатывать деньги для государства, прочищая и умащивая дороги. Такимъ образомъ, мы сочетаемъ дѣло съ пользой и все идетъ прекрасно.
   Но въ древнемъ Римѣ люди соединяли свои религіозныя обязанности съ забавой. Если ужь оказывалось необходимымъ уничтожить новую секту такъ называемыхъ "христіанъ", римляне заблагоразсудили сдѣлать это дѣло въ одно и то же время выгоднымъ для государства и пріятнымъ для народа, для публики. На придачу къ боямъ гладіаторовъ и къ другимъ зрѣлищамъ, они иногда бросали на арену Колизея нѣкоторыхъ изъ членовъ этой ненавистной секты и натравливали на нихъ дикихъ звѣрей. Считаютъ, приблизительно, что до "семидесяти тысячъ" христіанъ пріяли мученическую смерть на этой аренѣ. Ихъ мученичество обратило Колизей въ мѣсто, священное въ глазахъ послѣдователей Христа. И совершенно справедливо! Если цѣпь, которою былъ связанъ святой человѣкъ, и слѣды, которые оставилъ святой на каменной плитѣ, гдѣ ему пришлось стоять, священны, то тѣмъ болѣе священно мѣсто, гдѣ человѣкъ жизнь положилъ за свою вѣру.
   Семнадцать или восемнадцать вѣковъ тому назадъ Колизей былъ театромъ Рима, а Римъ -- владыкой всего міра!
   Роскошныя зрѣлища происходили тамъ въ присутствіи императора, важнѣйшихъ правителей государства и дворянъ; давались многолюдныя аудіенціи гражданамъ второстепенной важности. Гладіаторы бились тамъ съ гладіаторами и съ военноплѣнными изъ дальнихъ краевъ.
   Колизей былъ театромъ Рима, театромъ всего міра!
   Человѣкъ, любой изъ щеголей-аристократовъ, который не могъ иной разъ, какъ бы нечаянно, вскользь сказать: "Моя собственная" ложа въ Колизеѣ... не имѣлъ права вращаться въ высшемъ кругу.
   Если торговецъ платьемъ хотѣлъ извести завистью мелкаго торговца колоніальными товарами, онъ покупалъ себѣ постоянныя мѣста въ переднемъ ряду и старался довести это до всеобщаго свѣдѣнія. Если обворожительный приказчикъ въ москательной лавкѣ желалъ "ослѣпить и погубить", согласно своимъ природнымъ инстинктамъ, онъ приготовлялся къ тому, чтобы не жалѣть издержекъ, и приглашалъ съ собою въ Колизей чью-нибудь даму сердца; а затѣмъ еще болѣе подчеркивалъ оскорбленіе сопернику тѣмъ, что въ антрактахъ потчевалъ эту даму сливочнымъ мороженымъ или подходилъ къ клѣткѣ и дразнилъ мучениковъ своей изящной тросточкой изъ слоновой кости, чтобы только "ее" позабавить. Римское щегольство было его природнымъ элементомъ, но тогда только, когда онъ стоялъ, прислонившись къ столбу Колизея, и вертѣлъ пальцами свои усы, не обращая вниманія на дамъ, когда онъ смотрѣлъ на кровавый бой въ зрительное стекло длиною въ два дюйма, когда онъ возбуждалъ зависть провинціаловъ своей критикой, которая ясно показывала, что онъ уже много разъ побывалъ въ Колизеѣ и что это для него давно не новость... Наконецъ, онъ отворачивался въ сторону и говорилъ, зѣвая:
   -- "Этотъ-то" -- звѣзда? Да онъ владѣетъ мечомъ, какъ неумѣлый разбойникъ! Онъ, можетъ быть, еще годится для провинціи, но для столицы онъ положительно не подходитъ!
   Счастливъ былъ контрабандистъ, который могъ достать себѣ мѣсто въ партерѣ на субботнее утреннее представленіе; счастливъ и римскій уличный мальчишка, который грызъ себѣ орѣшки да покрикивалъ на гладіаторовъ съ головокружительной высоты галереи.
   На мою долю выпала высокая честь найти случайно, между обломками разрушеннаго Колизея, единственную программу представленія въ этомъ театрѣ, нынѣ уже угасшемъ. До сихъ поръ она еще отчасти сохранила запахъ мятныхъ капель; одинъ уголокъ ея былъ, очевидно, отгрызенъ, а на поляхъ на изысканномъ латинскомъ языкѣ были написаны нѣжнымъ женскимъ почеркомъ нижеслѣдующія слова:
   "Приходи ко мнѣ навстрѣчу, дорогой, на Тарпейскую скалу, ровно въ семь часовъ.
   "Матери не будетъ дома: она пойдетъ къ друзьямъ своимъ на Сабинскіе холмы".
   Ахъ, гдѣ-то теперь, сегодня, этотъ счастливый юноша? Гдѣ маленькая Клавдія, которая начертала эти изящныя строки? Они разсыпались въ пепелъ и прахъ вотъ ужь семнадцать сотенъ лѣтъ!
   Вотъ что стоитъ въ программѣ:

РИМСКІЙ КОЛИЗЕЙ.

НЕПОДРАЖАЕМАЯ ПРИТЯГАТЕЛЬНАЯ СИЛА!

Новыя пріобрѣтенія! Новые львы! Новые гладіаторы!

Приглашенъ извѣстный
МАРКЪ МАРЦЕЛЛЪ ВАЛЕРІАНЪ!

На шесть вечеровъ только!

Дирекція представленій проситъ покорно позволенія предложить публикѣ развлеченіе, которое по роскоши своей превзойдетъ все, что до сихъ поръ было испробовано на какой бы то ни было сценѣ. Не будутъ избѣгнуты никакого рода издержки, лишь бы открытіе сезона было достойно милостиваго и щедраго покровительства, которое, какъ въ этомъ увѣрена дирекція, увѣнчаетъ ея старанія. Дирекція проситъ позволить ей замѣтить, что ей удалось заручиться услугами
цѣлаго
БЛЕСТЯЩАГО СОБРАНІЯ ТАЛАНТОВЪ,
какого еще не видано въ Римѣ. Представленіе сегодня вечеромъ
начнетъ
БОЛЬШОЕ СОСТЯЗАНІЕ СЪ МЕЧАМИ!
двухъ молодыхъ и многообѣщающихъ любителей съ парѳянскимъ гладіаторомъ -- плѣннымъ, только-что прибывшимъ изъ Кампо Веруса. За симъ послѣдуетъ большая поучительная
БОРЬБА СЪ БЕРДЫШАМИ!

знаменитаго Валеріана (одна рука его будетъ привязана позади) съ двумя британскими гигантами-дикарями, послѣ чего знаменитый Валеріанъ (если останется въ живыхъ) будетъ биться съ палашомъ въ
ЛѢВОЙ РУКѢ!
съ шестью софоморами и новоотпущенникомъ изъ училища гладіаторовъ. За симъ послѣдуетъ цѣлый рядъ блестящихъ состязаній, въ которыхъ примутъ участіе виднѣйшіе таланты Римской Имперіи,-- послѣ чего, знаменитый чудо-ребенокъ, извѣстный подъ именемъ
"ЮНАГО АХИЛЛЕСА"
будетъ состязаться въ борьбѣ съ четырьмя молодыми тиграми, вооруженный лишь своимъ маленькимъ копьемъ. А все вообще -- закончится цѣломудреннымъ и изящнымъ
ВСЕОБЩИМЪ ИЗБІЕНІЕМЪ,
въ которомъ тринадцать африканскихъ львовъ и двадцать два плѣнника-варвара будутъ биться другъ съ другомъ, пока всѣ не будутъ убиты.

контора для доставленія ложъ открыта.

Мѣсто въ парадныхъ рядахъ -- 1 долларъ. Дѣти и слуги платятъ половину.

Исполнительная полицейская власть будетъ находиться тутъ же, дабы поддерживать порядокъ и не допускать дикихъ звѣрей прыгать черезъ перила и тѣмъ безпокоить зрителей.

Входъ открывается въ 7 ч., представленіе начнется въ 8 ч. Безплатно не допускается никто.

Печатня Діодора.

   Столько же странно, сколько и лестно было для меня также, когда мнѣ посчастливилось найти посреди мусора на аренѣ запачканный и порванный номеръ "Римской ежедневной сѣкиры", въ которомъ была помѣщена рецензія объ этомъ самомъ представленіи. Номеръ этотъ попадъ мнѣ подъ руку на нѣсколько вѣковъ позже, нежели слѣдовало бы для того, чтобы считаться новинкой, а потому я перевожу и печатаю его лишь съ цѣлью показать, какъ мало общій видъ и слогъ драматической критики измѣнился за все время, пока медлительно тянулись цѣлые вѣка вслѣдъ за той минутой, когда римскій печатникъ поднесъ своему хозяину этотъ листъ еще совсѣмъ свѣжій, сырой.
   "Открытіе сезона.-- Колизей.-- Несмотря на неблагопріятную погоду, весьма значительное количество моднаго и высшаго общества собралось вчера вечеромъ на первый дебютъ на столичной сценѣ молодого трагика, который недавно удостоился такой блестящей похвалы на всѣхъ провинціальныхъ подмосткахъ. Около шестидесяти тысячъ человѣкъ собралось на представленіе, и если бы улицы не были совершенно непроходимы, то легко можно было бы предположить, что весь Колизей былъ бы переполненъ. Его величество, августѣйшій императоръ Аврелій, занималъ царскую ложу и былъ какъ бы магнитомъ въ глазахъ всей толпы. Многіе изъ важнѣйшихъ вельможъ и правителей имперіи удостоили представленіе своимъ присутствіемъ, а въ числѣ ихъ не послѣднимъ былъ молодой патрицій-поручикъ, лавры котораго, добытые имъ въ рядахъ "Грознаго легіона", еще не успѣли поблекнуть на его челѣ.
   "Радостное "ура!", привѣтствовавшее его появленіе, было слышно даже за Тибромъ.
   "Недавнія поправки и украшенія одинаково увеличиваютъ и величавость, и удобство Колизея. Значительнымъ улучшеніемъ сравнительно съ прежними мраморными сидѣніями являются новыя подушки. Настоящая дирекція представленій достойна вниманія публики. Она вернула Колизею ту позолоту, то богатство отдѣлки и единство въ роскоши, которымъ такъ гордились римляне лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, по словамъ прежнихъ завсегдатаевъ Колизея.
   "Вчера прекрасно удался вступительный номеръ программы: борьба на палашахъ между двумя юными любителями и знаменитымъ парѳянскимъ гладіаторомъ, который присланъ сюда въ качествѣ плѣннаго. Старшій изъ первыхъ двухъ владѣлъ своимъ оружіемъ съ такимъ изяществомъ, которое было доказательствомъ необыкновеннаго таланта. Искренніе апплодисменты встрѣтили его "финту" (ложный ударъ), вслѣдъ за которой моментально послѣдовалъ весьма счастливо направленный ударъ, сбившій шлемъ съ парѳянца. Онъ не совсѣмъ освоился съ ударами на-отмашь; но весьма лестно было для его друзей замѣтить, что съ теченіемъ времени онъ преодолѣетъ этотъ недостатокъ. Тѣмъ не менѣе онъ былъ убитъ. Сестры его, которыя присутствовали тутъ же, выразили значительное огорченіе. Мать его оставила Колизей...
   "Но второй изъ юношей еще поддерживалъ борьбу съ такимъ умомъ и оживленіемъ, что вызвалъ восторженные взрывы рукоплесканій. Когда же, наконецъ, онъ палъ мертвымъ, его престарѣлая мать побѣжала впередъ, съ развѣвающимися волосами, съ ручьями слезъ на щекахъ, и упала въ обморокъ въ ту самую минуту, когда руки ея уже ухватились за перила, окружающія арену. Впрочемъ, ее быстро удалили полицейскіе. При подобныхъ условіяхъ поведеніе этой женщины можетъ быть и извинительно; но мы позволимъ себѣ замѣтить, что подобныя сцены мѣшаютъ благопристойности, которую слѣдовало бы сохранять во время представленій, и въ высшей степени неприличны въ присутствіи императора.
   "Парѳянскій плѣнникъ бился хорошо и смѣло. Тутъ же присутствовали его жена и дѣти, чтобы своей любовью придать энергіи его рукѣ, чтобы напоминать ему о родномъ очагѣ, который онъ вновь увидитъ, если побѣдитъ. Когда палъ второй изъ его противниковъ, жена прижала дѣтей къ своей груди и зарыдала отъ радости... Но то было лишь мимолетное блаженство: плѣнный, шатаясь, направился къ ней, и она увидала, что свобода, которую онъ себѣ добылъ, добыта слишкомъ поздно. Онъ былъ раненъ на смерть.
   "Такимъ образомъ, первое отдѣленіе закончилось вполнѣ удовлетворительнымъ манеромъ. Директора вызвали на авансцену, а онъ выразилъ свою благодарность за оказанную ему честь въ рѣчи, которая была полна остроумія и шутливости, а въ заключеніе высказалъ надежду, что его скромныя старанія доставить публикѣ веселое и назидательное развлеченіе будутъ продолжать пользоваться одобреніемъ римлянъ.
   "Затѣмъ, появился самъ "свѣтило" и былъ принятъ ревомъ рукоплесканій, единодушнымъ маханьемъ шестидесяти тысячъ платковъ. "Маркъ Марцеллъ Валеріанъ" (это псевдонимъ: его настоящее имя "Смитъ") прекрасный образецъ физически развитого человѣка, а также артистъ рѣдкаго таланта. Его веселая игривость просто неотразима въ комическіе моменты, а между тѣмъ она ничто въ сравненіи съ его божественнымъ творчествомъ въ области царства серьезной трагедіи. Когда его сѣкира огненными кругами сверкала въ воздухѣ надъ головами ошеломленныхъ варваровъ, въ тактъ его подпрыгивающему туловищу и красиво выступающимъ ногамъ, зрители давали волю неудержимымъ порывамъ хохота. Когда же спинкой топора онъ раздроблялъ черепъ одному и почти въ ту же минуту остріемъ его разсѣкалъ пополамъ туловище другому, отъ рева восторженныхъ рукоплесканій все зданіе дрожало. Со стороны такого собранія критиковъ это было равносильно признанію, что онъ дѣйствительно мастеръ своей профессіи въ самыхъ благородныхъ ея проявленіяхъ. Если у него и есть недостатокъ (а, къ сожалѣнію, мы должны признаться, что есть!) -- такъ это его манера смотрѣть въ публику во время самыхъ горячихъ моментовъ исполненія, какъ бы съ цѣлью подмѣтить признаки восторга. Остановки въ борьбѣ, чтобы поклониться, когда въ него летятъ букеты цвѣтовъ, также привычка дурного тона. Въ большомъ состязаніи лѣвою рукою онъ, повидимому, наполовину занятъ былъ публикой вмѣсто того, чтобы нападать на своихъ противниковъ. А послѣ того, какъ онъ уже убилъ всѣхъ софоморовъ и забавлялся новичкомъ, онъ нагнулся, рванулъ съ полу букетъ, который только-что упалъ, и преподнесъ его своему противнику въ ту самую минуту, когда на него опускался ударъ, имѣвшій всѣ данныя, чтобы быть для него смертельнымъ. Такой легкомысленный поступокъ еще хорошъ для публики провинціальной, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, но онъ плохо вяжется съ достоинствомъ столицы. Мы надѣемся, что нашъ молодой другъ приметъ доброжелательно наши замѣчанія, потому что наша цѣль принести ему пользу. Всѣ, кто только насъ знаетъ, знаютъ хорошо, что хоть мы иногда по справедливости строги къ тиграмъ и къ мученикамъ, но никогда преднамѣренно не оскорбляемъ гладіаторовъ.
   "Чудо ребенокъ" дѣлалъ чудеса: онъ легко одолѣлъ четырехъ юныхъ тигровъ и не потерпѣлъ никакого вреда, кромѣ потери небольшой части своего "скальпа".
   "Всеобщее избіеніе" было исполнено съ такой вѣрностью подробностямъ программы, что дѣлаетъ величайшую честь всѣмъ его участникамъ.
   "Вообще говоря, вчерашнее зрѣлище сдѣлало честь не только устроителямъ его, но и городу, который поощряетъ и поддерживаетъ такія полезныя и назидательныя развлеченія. Мы только могли бы еще замѣтить, что чрезвычайно предсудительна привычка мальчишекъ-простолюдиновъ кричать въ присутствіи императора: "Хій-йи!", швырять въ тигровъ орѣхами или комочками бумаги и выражать свое одобреніе или неудовольствіе возгласами вродѣ: "Раздразни льва-то!.. Наставь ему рога!.. Миленькій, наддай!.. Сапожникъ! Слова, слова!.. Убирайся къ чорту!.." и т. и.
   "Полиція должна бы положить этому предѣлъ.
   "Нѣсколько разъ вчера, когда сверхкомплектные служители входили на арену, чтобы выволочить оттуда тѣла умершихъ, юные грубіаны прокричали имъ съ высоты галереи: "Supe! Supe!" (выг. "Сьюпъ!" "Сьюпъ!" т. е. сокращенное: "supernumerar" -- "сверхкомплектный!")... "О, вотъ такъ франтъ!.. Подставь-ка ему ножку!.." и, сверхъ того, еще другія выраженія насмѣшки.
   "Все это весьма докучаетъ публикѣ.
   "Для дѣтворы обѣщано особое "утро", которое и состоится сегодня, послѣ полудня; по этому случаю нѣсколько человѣкъ дѣтей, посѣщающихъ воскресную школу и принадлежащихъ къ сектѣ такъ называемыхъ христіанъ, будутъ растерзаны тиграми. Обычныя представленія будутъ продолжаться каждый вечеръ впредь до новаго объявленія. Существенныя измѣненія въ программѣ ежедневно.
   "Бенефисъ Валеріана" состоится во вторникъ, 29-го, если онъ будетъ еще живъ.
   NB: "Дирекція желала бы купить тридцать или сорокъ тигровъ, первостатейныхъ. Требуются также мученики!"
   Я самъ былъ когда-то театральнымъ рецензентомъ, въ свое время, и часто удивлялся, что знаю гораздо больше о Гамлетѣ, нежели самъ Форрестъ. Поэтому мнѣ пріятно, что мои собратья прежнихъ временъ знали гораздо лучше, какъ слѣдовало вести битву съ палашами, нежели сами гладіаторы.
  

ГЛАВА XXVII.

"Истерзаны римлянамъ на потѣху".-- Человѣкъ, который ни на что и никогда не жаловался.-- Отчаянный субъектъ.-- "Ослоподобные" проводники.-- Римскія катакомбы.-- Святой, вѣру котораго сердце не можетъ вмѣстить и разрываетъ ему ребра.-- Чудо кровоточиваго сердца.-- Легенда "Ara Cœli".

   Худо ли, хорошо ли, а только я смѣло могу сказать, что если кто дѣйствительно можетъ гордиться собою, такъ это я! Вѣдь я же писалъ и про Колизей, про гладіаторовъ, про мучениковъ, про львовъ и никогда еще, ни разу, не употребилъ выраженія: "Меня, какъ на убой, тащатъ на арканѣ по римскимъ увеселеніямъ". А я вѣдь единственный свободный "блѣднолицый", который совершилъ этотъ подвигъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ Байронъ пустилъ въ ходъ это выраженіе. Оно, пожалуй, звучитъ еще ничего себѣ первыя семнадцать или восемнадцать тысячъ разъ, когда его видишь въ печати; но потомъ оно начинаетъ сильно надоѣдать. Я встрѣчаю его во всѣхъ книгахъ, въ которыхъ говорится о Римѣ, и это, кстати, напоминаетъ мнѣ про судью Оливера.
   Оливеръ былъ молодой юристъ только-что со школьной скамьи. Онъ прямо отправился въ пустыни Невады... для того, чтобы начать свою карьеру. Онъ нашелъ и эту страну, и нашъ образъ жизни въ ней (въ тѣ давнія времена!) совершенно иными, нежели жизнь въ Новой Англіи или въ Парижѣ. Но онъ надѣлъ шерстяную рубаху, подтянулъ на себѣ ремнями морской револьверъ, пріучилъ себя ѣсть мѣстный горохъ и ветчину и порѣшилъ примириться съ Невадой въ томъ видѣ, въ какомъ она есть. Оливеръ такъ углубился въ свои воззрѣнія, такъ предался своему настоящему положенію, что, какъ тяжко ему ни приходилось горевать надъ своими многочисленными испытаніями, онъ никогда не жаловался, никогда, за исключеніемъ одного единственнаго раза. Вотъ какъ это случилось.
   Онъ самъ, двое другихъ и я отправились на новыя серебряныя копи въ горахъ Гумбольдта: онъ, чтобы въ качествѣ судьи быть оцѣнщикомъ графства Гумбольдта, а мы, чтобы дѣйствительно копать. Разстояніе равнялось двумъ стамъ милямъ; время -- глухая зимняя пора.
   Мы купили парную повозку и навалили въ нее тысяча восемь сотъ фунтовъ ветчины, муки, гороху, пороху, кирокъ и лопатъ, купили парочку мексиканскихъ лошадокъ съ печальными глазами, съ шерстью, торчавшей не туда, куда ей подобало, съ "углами", которыхъ было на ихъ тщедушномъ тѣлѣ больше, чѣмъ на мечети Омара. Затѣмъ тронулись шажкомъ, ковыляя; поѣхали! Переѣздъ былъ ужасный; но Оливеръ не жаловался. Двѣ мили подъ-рядъ протащили лошадки нашу повозку, выѣхавъ изъ города, а затѣмъ силы имъ измѣнили. Тогда мы всѣ втроемъ подпихивали свой экипажъ въ продолженіе семи миль, а Оливеръ шелъ впереди и тянулъ за собою лошадей, понемногу. Мы сѣтовали на свою судьбу, а Оливеръ нѣтъ. Земля была мерзлая и замораживала намъ спину, пока мы, лежа на ней, спали. Вѣтеръ смазывалъ насъ по лицу и отмораживалъ намъ носы... А Оливеръ все не жаловался!
   Послѣ того, какъ мы пять дней подъ-рядъ подпихивали свою повозку и пять ночей мерзли въ пути, мы добрались до самой худшей части своего путешествія, до "Сорока-мильной" или "Велико-Американской Пустыни", съ позволенія сказать. А все же этотъ мягчайшей души человѣкъ, какой когда-либо существовалъ на свѣтѣ, и не думалъ жаловаться! Въ восемь часовъ утра мы отправились въ путь черезъ пустыню, подкатывая повозку по бездонному песку, съ трудомъ подвигаясь впередъ мимо обломковъ тысячи повозокъ, мимо скелетовъ десяти тысячъ воловъ, мимо такого множества шинъ, что, казалось, ихъ бы хватило въ длину до самой верхушки памятника Вашингтона, а цѣпей для воловъ столько, что ими можно было бы опоясать цѣлый Лонгайлэндъ, мимо человѣческихъ могилъ... Въ горлѣ у насъ постоянно пересыхало; губы трескались до крови; мы были голодны... и голодны въ поту, и утомлены, страшно утомлены; утомлены уже до того, что, останавливаясь черезъ каждые пятьдесятъ ярдовъ дать лошадямъ вздохнуть, мы и сами не могли удержаться отъ того чтобъ не заснуть.
   Отъ Оливера не слышно было ни жалобы; не жаловался онъ и въ три часа на слѣдующее утро, когда мы, до смерти усталые, направились дальше. Послѣ того двѣ или три ночи подъ-рядъ насъ будила послѣ полуночи неминучая опасность быть занесенными снѣгомъ, который билъ насъ въ лицо въ этомъ узкомъ ущельи. Мы снова подтягивались и шли себѣ впередъ часовъ до восьми утра, перешли "Границу" и увидали, что мы спасены! Но жалобъ никакихъ! Двѣ недѣли труднаго пути и утомленія привели насъ все-таки къ концу двухсотъ миль, а судья все еще не начиналъ жаловаться. Мы удивлялись и задавали себѣ вопросъ: "Можетъ ли что-либо разсердить его?"
   Мы выстроили себѣ Гумбольдтовъ домикъ, который дѣлается такъ:
   Въ самой крутой части подошвы горы роютъ квадратную глубокую яму, ставятъ двѣ стойки, а на нихъ сверху кладутъ двѣ балки. Затѣмъ, съ того мѣста, гдѣ эти балки сходятся съ боковой стѣной, спускаютъ большую простыню изъ бумажнаго доместика до того мѣста на землѣ, гдѣ укрѣплены нижнія балки: такимъ образомъ получается крыша и передняя стѣнка домика, а задняя и боковыя состоятъ изъ той земли, которая была вырыта изъ ямы. Трубу сдѣлать легко: стоитъ только приподнять одинъ уголъ кровли.
   Однажды вечеромъ Оливеръ сидѣлъ одинъ въ этой безотрадной берлогѣ у берестяного огня и писалъ стихи (ему очень нравилось откапывать въ себѣ стихи или взрывать ихъ на воздухъ, когда они приходились ему слишкомъ тяжелы).
   Вдругъ ему послышались шаги какого-то звѣря надъ кровлей. Камень, другой свалился, посыпалась земля. Ему стало жутко и онъ приговаривалъ изрѣдка:
   -- Эй, ты, убирайся прочь!.. Да ну же!
   Мало-по-малу онъ заснулъ, а тамъ вскорѣ къ нему въ трубу свалился... цѣлый мулъ!
   Огонь разлетѣлся во всѣ стороны, а Оливеръ, пятясь задомъ, вышелъ вонъ. Дней десять спустя онъ настолько уже пришелъ въ себя, чтобы начать снова писать стихи. Опять онъ задремалъ, и опять въ трубу къ нему провалился мулъ. На этотъ разъ, однако, вмѣстѣ съ нимъ обвалилась чуть ли не половина дома. Въ своихъ усиліяхъ подняться на ноги животное брыкнуло и загасило свѣчу, искалѣчило большую часть кухонныхъ принадлежностей и подняло значительную пыль. Такое неоднократное и тревожное пробужденіе должно было безпокоить Оливера, но онъ не пожаловался ни разу. Онъ перебрался въ какое-то большое зданіе по ту сторону ущелья, потому что замѣтилъ, что туда мулы не забѣгали.
   Однажды вечеромъ, часовъ около восьми, онъ пытался окончить свою поэму, когда къ нему вдругъ вкатился камень, а за камнемъ показалось копыто и даже часть коровы... задняя часть ея!
   Въ ужасѣ онъ откинулся назадъ и закричалъ:
   -- Но-о!.. Но-о!.. Убирайся вонъ!
   Мужественно попыталась корова встать и окончательно потеряла равновѣсіе... Въ домикъ посыпались грязь и мусоръ и, прежде чѣмъ Оливеръ успѣлъ выбѣжать вонъ, вся корова цѣликомъ ввалилась къ самому его столу, превративъ мигомъ все окружающее въ безпорядочную кучу обломковъ!..
   Только тогда (кажется, въ первый разъ въ жизни!) Оливеръ пожаловался, говоря:
   -- Ну, эта штука становится уже однообразна!..
   Послѣ чего онъ отказался отъ своего сана судьи и покинулъ графство Гумбольдта.
   Такъ-то и для меня наше тасканье на арканѣ по Риму начало казаться мнѣ однообразнымъ. И въ этомъ-то смыслѣ я желалъ бы сказать словечко про Микель-Анджело Буонаротти.
   Я привыкъ преклоняться предъ могучимъ геніемъ Микель-Анджело, этого человѣка, который былъ равно знаменитъ въ поэзіи, скульптурѣ, живописи и архитектурѣ, словомъ, во всемъ, за что бы онъ ни принимался. Но все-таки я вовсе не нуждаюсь въ Микель-Анджело за завтракомъ и за обѣдомъ, за чаемъ и за ужиномъ, за всѣми промежутками между ними. Я иной разъ люблю и перемѣну. Въ Генуѣ, что бы ни было написано, все это онъ рисовалъ. Въ Миланѣ все писалъ или онъ самъ, или его ученики; онъ же написалъ и озеро Комо. Въ Падуѣ, въ Веронѣ, въ Венеціи, въ Болоньѣ, о комъ, какъ не о Микель-Анджело напѣвали намъ проводники? Во Флоренціи онъ все написалъ и почти все нарисовалъ, а гдѣ и ничего не нарисовалъ, то все же тамъ хоть посидѣлъ на своемъ любимомъ камнѣ, или хотя посмотрѣлъ на него, и намъ показываютъ этотъ самый камень! Въ Пизѣ онъ же написалъ все и повсюду, за исключеніемъ лишь "Падающей башни", но и ее, конечно, приписали бы ему, если бы только она не такъ страшно отклонилась отъ перпендикуляра. Онъ же изобразилъ на полотнѣ набережныя Ливорно и таможенныя постройки въ Чивита-Веккіи. Но здѣсь, въ Римѣ... здѣсь это нѣчто ужасное! Микель-Анджело. написалъ соборъ св. Петра, онъ же -- самого папу, Пантеонъ, мундиръ Папской гвардіи, и Тибръ, и Ватиканъ, и Колизей, и Капитолій, Тарпейскую скалу, дворецъ Барберини, церковь св. Іоанна Латеранскаго, Кампанью, Аппіеву дорогу, Семь холмовъ, Бани Каракаллы, водостоки Клавдія, такъ называемую Большую яму (Cloaca Maxima) и, наконецъ, это вѣчное больное мѣсто всего міра, Вѣчный городъ. Если не врутъ книги и люди, Микель-Анджело написалъ все, что только есть въ немъ картинъ.
   На-дняхъ какъ-то Данъ сказалъ нашему проводнику:
   -- Довольно, ужь довольно! Не говорите больше ничего! Валяйте за-одно: скажите, что Самъ Создатель создалъ міръ по рисункамъ вашего Микель-Анджело!
   Никогда еще въ жизни я не чувствовалъ въ себѣ такого умиротворенія, такой признательности и душевнаго блаженнаго покоя, какъ, напримѣръ, вчера, когда узналъ, что Микель-Анджело ужь давно покойникъ. Но намъ пришлось добывать это свѣдѣніе отъ нашего проводника, послѣ того, какъ онъ провелъ насъ по цѣлымъ милямъ картинъ и скульптурныхъ произведеній, которыми переполнены обширныя галереи Ватикана,-- по цѣлымъ милямъ галерей живописи и скульптуры въ двадцати другихъ дворцахъ. Онъ показалъ намъ Сикстинскую капеллу и такое множество фресокъ, что ихъ хватило бы на украшеніе всего небосвода, и почти все это оказывалось дѣломъ рукъ Микель-Анджело. Такъ вотъ съ этимъ-то проводникомъ мы и сыграли шутку, которая побѣждала кромѣ него и многихъ другихъ проводниковъ: мы притворились идіотами и дураками (Эти люди не подозрѣваютъ обмана, имъ незнакомо, что такое сарказмъ).
   Онъ намъ показываетъ, напримѣръ, статую и говоритъ:
   -- Статуя, бронзоа, т. е. бронзовая статуя.
   Мы глядимъ на нее равнодушнымъ окомъ и докторъ вопрошаетъ:
   -- Это Микель-Анджело?
   -- Нѣтъ, не знаю кто!
   Потомъ онъ намъ показываетъ Римскій форумъ. Докторъ еще разъ вопрошаетъ:
   -- Микель-Анджело?
   Проводникъ таращитъ на него глаза.
   -- Нѣтъ!.. На тысячу лѣтъ раньше, чѣмъ онъ родился.
   Затѣмъ мы отправляемся въ египетскому обелиску. Докторъ опять:
   -- Микель Анджело?..
   -- О, mon Dieu, джентльмены! За двѣ тысячи лѣтъ до того, какъ онъ родился!
   Его, наконецъ, до того утомляетъ этотъ неизмѣнный вопросъ, что онъ начинаетъ бояться показывать намъ что бы то ни было. Онъ уже перепробовалъ всѣ способы, какіе только могъ придумать, чтобы дать намъ понять, что Микель-Анджедо отвѣтственъ не за все мірозданіе, а лишь за часть его, но это ему что-то не удается до сихъ поръ. Отдыхъ для напряженнаго зрѣнія и утомленныхъ мозговъ необходимъ, въ противномъ случаѣ намъ грозитъ судьба сдѣлаться порядочными идіотами. Поэтому нашъ проводникъ долженъ продолжать страдать, если же ему это непріятно, тѣмъ хуже для него. А намъ это пріятно!
   Здѣсь я себѣ позволю нѣкотораго рода отступленіе въ видѣ главы объ этомъ неизбѣжномъ злѣ, проводникахъ въ Европѣ.
   Многіе въ глубинѣ души желали обойтись безъ проводника. Но, зная, что это невозможно, хотѣли все-таки извлечь изъ него нѣкоторую для себя забаву, какъ бы въ вознагражденіе за бремя, которымъ являлось его общество. Мы такъ и дѣлали, если же нашъ опытъ можетъ быть полезенъ другимъ, то и прекрасно!
   Проводники знаютъ по-англійски настолько, чтобы все перепутать до такой степени, что не розыщешь ни начала, ни конца. Они знаютъ всѣ свои исторіи наизусть, знаютъ исторію каждой статуи, каждой картины, каждаго собора и всякихъ другихъ чудесъ, которыя они вамъ покажутъ. Они все это знаютъ и говорятъ, какъ попугаи, а если вы прервете ихъ или собьете съ толку, имъ приходится возвратиться вспять и начинать сначала. Въ продолженіе всей своей жизни они занимаются единственно тѣмъ, что показываютъ разныя рѣдкостныя вещи иностранцамъ и выслушиваютъ взрывы ихъ восторга.
   Это ужъ свойственно человѣческой природѣ любить возбуждать въ другихъ восхищеніе, и это самое свойство побуждаетъ дѣтей говорить что-нибудь особенно умно, а поступать глупо, и вообще всякими другими способами показать себя въ обществѣ. Оно же заставляетъ сплетницъ выходить изъ дома въ дождь и бѣгать къ пріятельницамъ, лишь бы поспѣть первой, чтобы разсказать какую-нибудь поразительную новость. Представьте же себѣ, въ какую страсть это свойство должно обратиться у проводника, который имѣетъ за собою преимущество показывать ежедневно иностранцамъ чудеса, повергающія ихъ въ восторгъ и въ упоеніе! Онъ втягивается въ это до того, что не могъ бы жить въ болѣе здравой атмосферѣ.
   Сдѣлавъ это открытіе, мы больше никогда и ничему не удивлялись, никогда ничѣмъ не восхищались. На лицѣ у насъ проводники не видали ничего, кромѣ совершеннѣйшаго и "глупѣйшаго" равнодушія, даже передъ самыми совершеннѣйшими чудесами, какія когда-либо доводилось проводнику показывать иностранцамъ. Мы нашли ихъ слабую струну и съ тѣхъ поръ пользовались ею для своихъ же выгодъ. Мы иной разъ сердили проводника, но за то сами сохраняли свою невозмутимость, ни на минуту ея не теряя.
   Обыкновенно докторъ задавалъ вопросы, потому что онъ могъ выдержать свою невозмутимость, могъ казаться идіотомъ и въ тонъ свой прибавить больше глупости, нежели всякій другой. Очень ужь у него естественно это выходило.
   Проводникъ въ Генуѣ всегда радъ заручиться группой американцевъ, потому что американцы такъ удивляются и такъ много проявляютъ чувства и волненія передъ священными останками Колумба. Нашъ проводникъ въ этомъ городѣ былъ, конечно, преисполненъ возбужденія и... нетерпѣнія. Онъ обратился къ намъ:
   -- Пожалуйте за мною, джентльменъ, пожалуйте! Я покажу вамъ письмо... написано Христофоръ Колумбо!.. Самъ написалъ! Самъ своей рукой!.. Пожалуйте сюда!
   Онъ насъ повелъ въ городскую ратушу.
   Послѣ внушительнаго грома ключей и отмыканія замковъ передъ нами предсталъ испачканный и ветхій документъ. Глаза проводника засверкали, онъ заплясалъ вокругъ васъ и похлопалъ пальцемъ по пергаменту.
   -- Что, говорить я вамъ, джентльмены? Развѣ не вѣрно? Смотрите! Почеркъ -- Христофоръ Колумбо! Самъ писалъ!
   Мы притворились совершенно равнодушными. Докторъ весьма глубокомысленно разглядывалъ этотъ документъ. Настало тяжелое молчаніе. Затѣмъ онъ началъ безъ малѣйшаго оттѣнка любопытства:
   -- А!.. А какъ его... какъ звали того господина...который это напнеалъ?
   -- Христофоръ Колумбо!.. Великій Христофоръ Колумбо!..
   Докторъ опять глубокомысленно задумывается надъ пергаментомъ.
   -- А!.. И онъ это самъ написалъ... или какъ тамъ еще?
   -- Написалъ самъ... самъ Христофоръ Колумбо! Почеркъ его самого, самъ написалъ!
   Тутъ докторъ положилъ пергаментъ на мѣсто и проговорилъ:
   -- Ну, я видывалъ въ Америкѣ четырнадцатилѣтнихъ мальчугановъ, которые умѣли писать гораздо лучше!
   -- Но это, вѣдь... это великій Христоф...
   -- А по мнѣ, кто бы онъ ни былъ! Это самый ужасный почеркъ, какой я только видѣлъ! Прошу васъ не воображать, что вы можете насъ надуть потому только, что мы иностранцы. Мы не позволимъ съ собой такъ поступать! Если у васъ есть образцы лучшаго писанья, мы съ удовольствіемъ готовы ихъ осмотрѣть; если же нѣтъ, нечего намъ больше тутъ и киснуть!
   Мы пошли дальше. Проводникъ былъ порядкомъ озадаченъ происшедшимъ, но попытался еще разъ. У него было въ запасѣ нѣчто такое, что должно было окончательно насъ побѣдить. Онъ обратился къ намъ съ такою рѣчью:
   -- О, джентльмэны, пожалуйте со мной! Я покажу вамъ превосходный... о, да, чудесный бюстъ Христофоръ Колумбо! Роскошный бюстъ, чудесный, превосходный!..
   И онъ повелъ насъ къ бюсту, который былъ дѣйствительно превосходенъ, и вдругъ отскочилъ назадъ, сталъ въ позу.
   -- О, посмотрите сюда, джентльмэны! Чудесный, превосходный бюстъ Христофоръ Колумбо! Прекрасный бюстъ! Прекрасный пьедесталъ!..
   Докторъ поднесъ къ глазамъ лорнетъ, приготовленный имъ для подобныхъ случаевъ:
   -- А!.. Какъ вы говорите, звали этого господина?
   -- Христофоръ Колумбо! Великій Христофоръ Колумбо!
   -- Христофоръ Колумбо! "Великій" Христофоръ Колумбо! Ну, хорошо; а чѣмъ же онъ великъ?
   -- Открылъ Америку!.. Открылъ Америку... О, чортъ побери!
   -- Открылъ Америку?! Нѣтъ, на это насъ не поддѣнешь! Мы сами прямо изъ Америки и ничего про это не слыхали. Христофоръ Колумбо... гм... пріятно звучитъ... и что же, онъ умеръ?
   -- О, corpo di Вассію (чортъ побери!)... триста лѣтъ назадъ!
   -- И... отъ чего онъ умеръ?
   -- Не знаю; не могу сказать.
   -- Отъ оспы, кажется?
   -- Не знаю, джентльмэны!.. Не знаю, что это такое, отъ чего онъ умеръ.
   -- Отъ кори, вѣроятно?
   -- Можетъ быть, можетъ быть... не знаю. Я думаю, онъ отъ чего-нибудь да умеръ.
   -- А родители его еще живы?
   -- Невозможно!
   -- А!.. А который бюстъ, который пьедесталъ?
   -- Санта-Марія (Святая Дѣва!)! Вотъ бюстъ, а вотъ пьедесталъ.
   -- И это... это первый разъ, что господина этого водрузили на пьедесталъ?
   Но эта шутка пропала даромъ. Проводники не могутъ одолѣть тонкостей иностранной насмѣшки.
   Мы сдѣлали нашу погоню за рѣдкостями весьма интересной для нашего проводника. Вчера мы провели три или четыре часа въ Ватиканѣ, въ этомъ дивномъ мірѣ рѣдкостей. Мы еле удержались отъ того, чтобы не выразить своего любопытства, а иной разъ даже и восхищенія, ужь очень было трудно удержаться. Однако, мы все-таки въ этомъ успѣвали. Нашъ проводникъ былъ ошеломленъ и уничтоженъ. Онъ былъ почти безъ ногъ, до того усердно бѣгалъ въ погоню за рѣдкостями и исчерпалъ все свое хитроуміе, но и тутъ потерпѣлъ неудачу: мы ни къ чему не проявили интереса. Однако, напослѣдокъ онъ приберегъ то, что, по его мнѣнію, слѣдовало бы считать величайшимъ изъ чудесъ всего свѣта: мумію египетскаго царя, наиболѣе сохранившуюся, пожалуй.
   Онъ насъ туда повелъ и былъ настолько увѣренъ въ успѣхѣ, что къ нему вернулась отчасти его прежняя восторженность.
   -- Смотрите, джентльмэны!.. Мумія! Мумія!
   Лорнетка доктора поднялась въ глазамъ покойнѣе, глубокомысленнѣе, чѣмъ когда-нибудь.
   -- А!.. Какъ... какъ вы назвали имя этого господина?
   -- Имя? У него нѣтъ имени: это мумія... мумія! Египетская мумія!
   -- Ну, да! Ну, да!.. Онъ здѣсь родился?
   -- Нѣтъ, египетская мумія.
   -- А, такъ! Такъ! Онъ вѣдь французъ, я полагаю?
   -- Нѣтъ, не французъ, не римлянинъ! Онъ родился въ Египтѣ.
   -- Родился въ Египтѣ!.. Никогда еще не слыхивалъ я про Егппетъ! Какая-нибудь чужеземная страна, весьма возможно. Мумія... Мумія!.. Какъ онъ спокоенъ, какое самообладаніе! Не... не умеръ ли онъ?
   -- О, sacrebleu (чертъ побери!), три тысячи лѣтъ тому назадъ!
   Докторъ свирѣпо оглянулся на него.
   -- Ну, это еще что за штуки? Что должны означать ваши поступки? Вы, кажется, принимаете насъ за китайскихъ божковъ потому только, что мы иностранцы и хотимъ набраться ума-разума? Вы намъ навязываете какихъ-то второстепенныхъ, негодныхъ развалинъ... Это намъ-то! Громъ и молнія! Мнѣ что-то хочется васъ... васъ... Если у васъ есть болѣе свѣжій покойникъ, тащите его сюда; а не то... клянусь, мы расквасимъ вамъ мозги.
   Мы положительно старались, чтобы этому французу было съ нами интересно. Впрочемъ, самъ того не подозрѣвая, и онъ отплатилъ намъ тѣмъ же. Сегодня утромъ онъ пришелъ въ отель, спросить, не встали ли мы, и, насколько могъ, яснѣе описалъ насъ, чтобы содержатель отеля узналъ, про кого онъ говоритъ. Описаніе свое онъ заключилъ убѣжденіемъ, что мы, вѣроятно, всѣ сумасшедшіе лунатики. Это было сказано такъ невинно и такъ чистосердечно, что положительно могло сдѣлать честь проводнику.
   Были мы еще и въ катакомбахъ.
   Намъ казалось, что мы спускаемся въ глубокій погребъ, только этому погребу не было конца. Узкіе переходы грубо высѣчены въ скалѣ и по обѣ стороны вырублены какъ бы глубокія полки отъ трехъ до четырнадцати футовъ въ глубину. Каждое изъ этихъ углубленій нѣкогда содержало въ себѣ по мертвецу. Почти на каждомъ саркофагѣ высѣчены имена, эмблемы христіанства и молитвы или изреченія, выражающія надежды вѣрующаго. Числа по времени относятся, понятно, къ зарѣ христіанства.
   Здѣсь, въ этихъ подземныхъ логовищахъ, христіане иногда подолгу пресмыкались, чтобы спастись отъ преслѣдованій. По ночамъ они выползали наружу, чтобы добыть что-нибудь себѣ на пропитаніе, а днемъ сидѣли подъ землею. Священникъ объяснилъ намъ, что св. Севастьянъ жилъ нѣкоторое время, пока его преслѣдовали, подъ землею. Въ одинъ прекрасный день онъ вышелъ на свѣтъ Божій; его увидали солдаты и до смерти изранили своими стрѣлами.
   Пять или шесть человѣкъ изъ числа папъ отдаленнѣйшаго времени, около шестнадцати вѣковъ тому назадъ, собирались на свои папскія собранія и на совѣщанія съ духовенствомъ въ нѣдрахъ земли. Въ продолженіе цѣлыхъ семнадцати лѣтъ -- съ 235 по 252 г. по P. X.-- папы не показывались на поверхности земли; а между тѣмъ въ этотъ высокій санъ ихъ было посвящено цѣлыхъ "четверо", что составляетъ приблизительно по четыре года на каждаго, или около того. Катакомбы весьма естественно наводятъ на мысль о томъ, какое должно быть нездоровое мѣстопребываніе нѣдра кладбищенской земли. Одинъ изъ папъ даже все время своего владычества -- цѣлыхъ восемь лѣтъ -- провелъ всецѣло въ катакомбахъ. Другого нашли тамъ же, подъ землей, убитымъ на своемъ епископскомъ тронѣ. Въ ту пору никакого удовлетворенія не доставлялъ папскій санъ: слишкомъ ужь много было съ нимъ сопряжено тревогъ.
   Подъ уровнемъ Рима существуетъ до ста шестидесяти катакомбъ; при каждой изъ нихъ неизмѣнно находится цѣлый лабиринтъ узкихъ галерей, всѣ стѣны которыхъ заняты гробницами въ видѣ углубленій на всемъ ихъ протяженіи. Тщательное и подробное изслѣдованіе длины этихъ галерей всѣхъ катакомбъ показало, съ точностью до одного фута, что онѣ тянутся на разстояніи девятисотъ миль, а могилъ въ нихъ находится до семи милліоновъ! Мы ходили, конечно, не по всѣмъ переходамъ катакомбъ, хотя усердно этого желали и даже сдѣлали необходимыя для того приготовленія, но ограниченность времени, которымъ мы располагали, заставила насъ отказаться отъ этого намѣренія.
   Поэтому мы только побродили по мрачному лабиринту св. Каликста, расположеннаго подъ церковью св. Севастьяна. Въ различныхъ катакомбахъ встрѣчаются малыя часовни, грубо высѣченныя изъ камня; тамъ, при зловѣщемъ тускломъ освѣщеніи свѣчей, христіане часто отправляли свои церковные обряды и службы. Представьте себѣ цѣлую обѣдню или проповѣдь въ глубинѣ этихъ подземныхъ запутанныхъ пещеръ!
   Въ катакомбахъ же были погребены: святая Цецилія, святая Агнеса и многіе другіе изъ прославленныхъ святыхъ. Въ катакомбѣ св. Каликста св. Бриджетъ имѣлъ обыкновеніе долгіе часы пребывать въ священномъ созерцаніи, а св. Карлъ Борромейскій привыкъ цѣлыя ночи проводить здѣсь въ молитвѣ. Кромѣ того, эта катакомба была свидѣтельницей весьма чудеснаго явленія:
   ..."Здѣсь сердце св. Филиппа Нери до того воспылало жаромъ святой любви, что разорвало ему ребра"...
   Это важное заявленіе я нашелъ въ книгѣ, напечатанной въ Нью-Іоркѣ въ 1858 году и написанной "Его преподобіемъ от. Вилльямомъ X. Нелиганомъ, Колледжа "св. Троицы" въ Дублинѣ, членомъ великобританскаго общества археологовъ". Потому только я и вѣрю этому заявленію; иначе я бы не повѣрилъ. Будь это при другихъ условіяхъ, я, пожалуй, пожелалъ бы знать, что кушалъ св. Филиппъ за обѣдомъ.
   Но тотъ же авторъ отъ времени до времени смущаетъ мою довѣрчивость. Онъ говоритъ, напримѣръ, что самъ посѣтилъ въ Римѣ домъ нѣкоего св. Іосифа Каласанкція, въ которомъ тотъ жилъ, то есть посѣтилъ собственно только его домъ, потому что этотъ пастырь церкви уже почилъ двѣсти лѣтъ тому назадъ. Говоритъ онъ еще, что Пресвятая Дѣва явилась этому святому, и продолжаетъ такъ:
   "Его языкъ и сердце, найденные лишь около ста лѣтъ спустя, оказались совершенно невредимыми, когда тѣло его было вырыто изъ могилы, дабы сопричесть его къ лику святыхъ, и теперь еще хранятся въ стеклянномъ ящикѣ; прошло двѣсти лѣтъ, а сердце св. Іосифа все еще нетлѣнно. Когда въ Римъ ворвались французскія войска и кода папа Пій VII былъ увезенъ, какъ плѣнникъ, сердце св. Іосифа выдѣляло капли крови"...
   Если бы кто прочелъ это въ книгѣ, написанной какимъ-нибудь монахомъ въ самомъ началѣ среднихъ вѣковъ, это, конечно, никого бы не удивило, это, напротивъ, показалось бы весьма естественно и сообразно съ той эпохой. Но, когда это говорится въ серединѣ ХІХ-го вѣка и вдобавокъ говорится человѣкомъ, закончившимъ свое ученое образованіе, представителемъ археологической науки,-- это звучитъ таки довольно странно. А все-таки я охотно промѣнялъ бы свое невѣріе на вѣру Нелигана и предоставилъ бы ему выбрать какія угодно тяжелыя условія. Твердая вѣра и безспорная простота этого почтеннаго старика-джентльмэна носятъ отпечатокъ свѣжести, столь рѣдкой въ наши дни процвѣтанія реализма, желѣзныхъ дорогъ и телеграфовъ. Послушайте-ка, что онъ повѣствуетъ о церкви "Ara Сoеli" {Т- е. "Небесный жертвенникъ".}.
   На сводѣ церкви, прямо надъ высокимъ ея алтаремъ, начертано латинское изреченіе:
   "Regina Coeli latare. Allelaia!" {"Царица Небесная, радуйся! Аллилуіа".} Въ шестомъ вѣкѣ Римъ постигла страшнѣйшая чума. Папа Григорій Великій убѣждалъ народъ покаяться во грѣхахъ. Устроена была духовная процессія, которая должна была прослѣдовать отъ церкви Ага Coeli до церкви св. Петра. Въ то время, какъ она шла мимо мола Адріана (нынѣ замокъ св. Ангела), раздалось пѣніе небесныхъ голосовъ (дѣло было утромъ, въ день св. Пасхи):
   "Regina Coeli, latare! Alleluia! Quia quem meruisti portais, alleluia! Resurrexit sicut dixit. Alleluia"! {"Царица Небесная, радуйся. (Аллилуіа!). Поелику Его же сподобилась носити, воскресъ яко же рече. Аллилуіа!"} Папа, который самъ, своими руками, несъ изображеніе Пресвятой Дѣвы (оно теперь виситъ надъ главнымъ алтаремъ и, говорятъ, было написано св. апостоломъ Лукою), отвѣтствовалъ вмѣстѣ съ изумленнымъ народомъ: "Ora pro nobis Deum, alleluia!" {"Моли Бога о насъ. Аллилуія!"}
   Въ то же время народу показался ангелъ, который влагалъ мечъ въ ножны... Въ тотъ же день чума прекратилась.
   "Есть четыре обстоятельства, которыя "подтверждаютъ" это чудо: 1) ежегодная процессія, которую соблюдаетъ вся западная церковь въ день чествованія памяти св. Марка; 2) статуя св. Михаила Архангела, водруженная на молѣ Адріана, который былъ съ тѣхъ поръ переименованъ въ замокъ св. Ангела; 3) антифонъ "Regina Ссеі!", который католическое духовенство поетъ въ продолженіе Пасхи, и 4) надпись на сводѣ церкви "Ara Coeli".
  

ГЛАВА XXVIII.

Живописные ужасы.-- Преданіе о св. братѣ Ѳомѣ.-- Печаль, разобранная по-научному.-- Торжественное сборище мертвецовъ.-- Великій ватиканскій музей.-- Артисты грѣшатъ недосмотромъ.-- Похищеніе сабинянокъ.-- Покровительство папы искусству.-- Возвышенныя цѣны на "старыхъ мастеровъ".-- Поправки въ Священномъ Писаніи.-- Таблица степеней римскаго духовенства.-- Таблица почета, который полагается оказывать каждому изъ нихъ.-- Превращеніе въ "ископаемое".-- Отъѣздъ изъ Неаполя.

   Отъ кровожадныхъ спортовъ Святой Инквизиціи, отъ избіеній въ Колизеѣ и мрачныхъ гробницъ въ катакомбахъ я, весьма естественно, перехожу къ живописнымъ ужасамъ монастыря капуциновъ на площади Барберини. Мы на минуту остановились въ небольшой церковной часовнѣ, чтобы полюбоваться картиной съ изображеніемъ св. Михаила, побѣждающаго сатану. Эта картина была до того прекрасна, что я даже не могу себѣ представить, чтобы она принадлежала къ какой-либо другой эпохѣ, кромѣ "Ренессанса"; тѣмъ не менѣе, намъ, кажется, сказали, что она написана кѣмъ-то изъ знаменитыхъ "старыхъ мастеровъ". Послѣ чего мы сошли внизъ, подъ обширные своды склепа.
   Вотъ такъ зрѣлище для людей съ чувствительными нервами!
   Очевидно, и тутъ поработали "старые мастера". Все помѣщеніе вообще было раздѣлено на шесть отдѣленій и каждое изъ этихъ отдѣленій было украшено согласно особому декоративному методу, но украшено до мельчайшихъ подробностей -- только человѣческими костями! Были тутъ и стройные своды, сложенные единственно изъ берцовыхъ костей, и поразительныя горки-пирамиды, сложенныя всецѣло изъ череповъ, и прочныя солидныя архитектурныя сооруженія различныхъ сортовъ, возведенныя изъ голеней и локтевыхъ и лучевыхъ костей. На стѣнахъ виднѣлись искусныя фрески, въ которыхъ кудрявыя виноградныя лозы были сдѣланы изъ человѣческаго позвоночнаго хребта; ихъ "кудри" (вьюнки) изъ сухожилій, цвѣты изъ колѣнныхъ чашекъ и ногтей большихъ пальцевъ на ногахъ. Каждая часть человѣческаго тѣла, которая могла сохраниться, была непремѣнно на-лицо въ этихъ сложныхъ рисункахъ (они были, конечно, также исполнены Микель-Анджело, насколько я могу предположить?); и вся эта художественная работа была исполнена съ такой законченностью, съ такимъ совершенствомъ и вниманіемъ къ малѣйшимъ деталямъ, которыя показывали любовь художника къ дѣлу, а равно и его долгій опытъ и умѣніе.
   Я спросилъ добродушнаго монаха, который насъ сопровождалъ:
   -- Кто это дѣлалъ?
   -- Мы,-- отвѣтилъ онъ, подразумѣвая себя и свою братію, оставшуюся наверху. Я могъ замѣтить, что старый монахъ въ высшей степени гордился этой странной выставкой рѣдкостей. Поэтому мы заставили его разговориться, проявивъ интересъ любопытства, котораго мы не выказывали ни передъ однимъ изъ нашихъ проводниковъ.
   -- А кто такіе эти "мы"?
   -- Мы, то есть "наши" наверху: монахи ордена капуциновъ, мои братья во Христѣ.
   -- А какъ много почившихъ монаховъ понадобилось для того, чтобъ изукрасить всѣ эти шесть комнатъ?
   -- Здѣсь сложены кости четырехъ тысячъ человѣкъ.
   -- И долго пришлось ихъ копить?
   -- О, много, много вѣковъ подъ-рядъ!
   Отдѣльныя части скелетовъ разобраны прекрасно: черепа сложены всѣ въ одной комнатѣ, ноги -- въ другой, ребра -- въ третьей... Только прогреми трубный звукъ въ Судный день и тутъ поднимется такой переполохъ!
   Одни изъ братій могутъ по ошибкѣ завладѣть ногами другихъ людей и въ суматохѣ присвоить себѣ чужой черепъ; окажется, что они будутъ всѣ хромать и смотрѣть изъ глазныхъ впадинъ, которыя были прежде расположены или ближе, или дальше одна отъ другой, нежели оказались теперь.
   -- Вы, вѣроятно, не могли бы назвать никого изъ этихъ покойниковъ отдѣльно?
   -- О, нѣтъ, напротивъ, я знаю многихъ изъ нихъ!-- возразилъ монахъ и показалъ пальцемъ на одинъ изъ череповъ:
   -- Вотъ это -- братъ Ансельмъ! Онъ умеръ триста лѣтъ тому назадъ... Добрый былъ человѣкъ!
   Затѣмъ, онъ прикоснулся къ другому:
   -- А это братъ Александръ, онъ умеръ двѣсти восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Это -- братъ Карлъ, умеръ почти такъ же давно, какъ и они.
   Потомъ онъ взялъ въ руку одинъ черепъ и поглядѣлъ на него задумчиво, какъ глядитъ шекспировскій могильщикъ, когда читаетъ разсужденіе о "бѣдномъ Іорикѣ".
   -- Вотъ этотъ братъ Ѳома. Онъ былъ еще юноша, отпрыскъ гордаго княжескаго рода, который велъ свое начало со временъ величія древняго Рима, около двухъ тысячъ лѣтъ тому назадъ. Онъ полюбилъ дѣвушку ниже себя по происхожденью и его родные преслѣдовали какъ его, такъ и ее. Они выжили ее изъ Рима, онъ пошелъ за ней. Онъ искалъ ее вдоль и поперекъ, но нигдѣ не нашелъ и слѣда. Онъ вернулся обратно и принесъ свое разбитое сердце къ стонамъ нашей вѣры, а свою тяжкую жизнь на служеніе Христу. Вскорѣ послѣ того умеръ его отецъ, умерла мать.. Дѣвушка вернулась въ Римъ и возликовала. Она всюду сама разыскивала того, чьи глаза привыкли не иначе какъ съ нѣжностью смотрѣть на нее изъ глубины впадинъ тѣхъ самыхъ костей, которыя я теперь держу въ рукѣ, но нигдѣ ей не удалось напасть на его слѣдъ! Наконецъ, однажды она случайно узнала его на улицѣ, въ грубомъ одѣяніи, которое намъ всѣмъ присуще. Онъ тоже вмигъ узналъ ее... (но, увы, слишкомъ поздно!) и упалъ, какъ подкошенный; его подняли и принесли сюда. Съ той минуты онъ больше не могъ говорить, а недѣлю спустя скончался! Вы можете судить о цвѣтѣ его волосъ (отчасти выцвѣтшихъ, конечно) по этой тонкой нити, приставшей къ виску. И эта кость тоже ему принадлежала. Жилки вонъ на томъ листѣ, надъ вашей головою, были суставами его пальцевъ полтораста лѣтъ тому назадъ".
   Такой дѣловито-серьезный пріемъ для иллюстраціи исторіи сердечныхъ страданій человѣка, то есть раскладываніе и пересчитываніе различныхъ частицъ скелета влюбленнаго, былъ до того страшенъ и смѣшонъ, что я, кажется, ничего еще въ жизни не видывалъ подобнаго. Я даже едва ли могъ рѣшить: слѣдуетъ ли мнѣ трепетать отъ ужаса или смѣяться? Есть въ человѣкѣ вѣдь такіе мускулы, такіе нервы, описывать отправленія которыхъ холоднымъ физіологическимъ названіемъ и хирургически-техническими опредѣленіями было бы своего рода святотатствомъ. Разговоръ монаха отчасти напомнилъ мнѣ это сравненіе.
   Представьте себѣ хирурга, который своими щипцами приподнимаетъ сухожилья, мускулы и тому подобныя части человѣческаго тѣла напоказъ, выдѣляя ихъ изъ общаго сложнаго устройства организма и при этомъ поясняетъ:
   -- Смотрите, вотъ этотъ маленькій нервъ дрожитъ, это дрожанье сообщается вотъ этому мускулу, а отъ него переходитъ вонъ къ тому волокнистому веществу... Вотъ тутъ происходитъ разложеніе составныхъ частицъ посредствомъ химическаго процесса кровобращенія: часть ихъ направляется къ сердцу и тогда оно трепещетъ отъ того, что принято въ общежитіи попросту называть "волненіемъ"; другая часть слѣдуетъ вдоль по этому самому нерву прямо въ мозгъ и тамъ сообщаетъ ему вѣсть о чемъ-то такомъ, что его поражаетъ; третья -- скользитъ вотъ по этому переходу и касается мышцы, соединенной съ воспріимчивой слизистой оболочкой, которая находится въ глазахъ... Такимъ-то вотъ путемъ "субъектъ" воспринимаетъ впечатлѣніе, что его мать умерла и... заливается слезами...
   Нѣтъ, нѣтъ! Это было бы ужасно!..
   Я спросилъ монаха:
   -- Всѣ ли ваши братья во Христѣ (которые остались теперь тамъ, наверху, въ церкви) могутъ ожидать, что ихъ положатъ сюда же послѣ смерти?
   И онъ спокойно отвѣчалъ:
   -- Да, всѣ мы упокоимся тутъ въ концѣ концовъ!
   Ну, посмотрите, къ чему можно пріучить себя: этого монаха ничуть не смущало размышленіе, что придетъ день, когда его всего разберутъ по частямъ, словно какіе-нибудь часы или машину, механизмъ, или домъ, владѣлецъ котораго уже не существуетъ, и будутъ изъ него строить арки или пирамиды и безобразныя фрески. Мнѣ показалось, что онъ даже какъ бы гордился мыслью, что его собственный черепъ, можетъ быть, будетъ даже хорошо выглядѣть на вершинѣ пирамиды изъ другихъ череповъ, а его собственныя ребра придадутъ фрескамъ особую прелесть, которой имъ теперь не хватаетъ.
   То тутъ, то тамъ, въ украшенныхъ нишахъ, на ложѣ изъ костей лежали мертвые, изсохшіе монахи въ своихъ черныхъ одеждахъ, какія мы обыкновенно видимъ у священниковъ. Одного изъ нихъ мы близко разсмотрѣли.
   Обтянутыя сухой кожей руки были сложены на груди; два клочка волосъ, потерявшихъ свой лоскъ, какъ бы прилипли къ черепу; кожа была бурая и обвислая: она плотно обтягивала кости на щекахъ и онѣ еще острѣе выдавались; сморщенные, мертвые глаза сидѣли глубоко въ своихъ впадинахъ, ноздри какъ-то непріятно обрисовались, такъ какъ кончикъ носа исчезъ; губы сдвинулись прочь съ пожелтѣвшихъ зубовъ и на нихъ, на этихъ губахъ, которыя омертвѣли цѣлый "вѣкъ" тому назадъ, застыла ужасная, зловѣщая улыбка! Эта улыбка, этотъ смѣхъ были дѣйствительно самыми веселыми, но и самыми ужасными, какіе можно себѣ представить. Ужь вѣрно какую-нибудь необычайную шутку сшутилъ этотъ почтенный старецъ при своемъ послѣднемъ издыханіи, если онъ и до сихъ поръ еще не пересталъ смѣяться!
   У меня просто голова кругомъ идетъ, какъ подумаю я о Ватиканѣ, о его множествѣ статуй и картинъ, и рѣдкостей всяческаго рода и всѣхъ вѣковъ. "Старые мастера", особенно же скульпторы, здѣсь просто кишмя-кишатъ. Писать о Ватиканѣ я не могу. Мнѣ кажется, я никогда не буду въ состояніи ясно припомнить ничего изъ того, что мнѣ пришлось тамъ видѣть, за исключеніемъ развѣ мумій и "Преображенія", картины Рафаэля, да еще кой-какихъ другихъ вещей, о которыхъ здѣсь нѣтъ необходимости упоминать. "Преображеніе" я отчасти буду помнить еще и потому, что оно находилось въ отдѣльномъ помѣщеніи почти въ одиночествѣ; отчасти потому, что оно всѣми признано, какъ первая изъ всѣхъ картинъ, писанныхъ масляными красками во всемъ мірѣ; отчасти же еще и потому, что она дѣйствительно прекрасна. "Краски" -- свѣжи и богаты, "экспрессія" (такъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, говорили) -- провосходна, "чувства" -- пропасть, "тоны" -- хороши, "глубина" мысли -- велика... а ширина всей картины около четырехъ-съ половиною футовъ, насколько я могу судить. Это такая картина, что она невольно приковываетъ къ себѣ вниманіе зрителя; красота ея обаятельна! Она до того прекрасна, что могла бы принадлежать къ эпохѣ "Ренессанса". Не такъ давно я сдѣлалъ одно замѣчаніе, которое подаетъ мнѣ нѣкоторую мысль, а съ нею и... надежду.
   Нельзя ли допустить, что я потому только и нахожу особыя прелести въ этой картинѣ, что она помѣщена отдѣльно отъ общей хаотической давки въ галереяхъ? Можетъ быть, и другія картины показались бы такими же прекрасными, если бы ихъ также помѣстить отдѣльно? Если бы, напримѣръ, "эту" саму то картину, наоборотъ, повѣсить среди безчисленнаго множества картинъ, которыя мы видимъ въ длиннѣйшихъ галереяхъ римскихъ дворцовъ, счелъ бы я ее "тогда" такой красивой? Если бы я до сихъ поръ видѣлъ только по "одной" картинѣ "старыхъ мастеровъ" въ каждомъ дворцѣ, вмѣсто цѣлыхъ десятинъ, занятыхъ ими на стѣнахъ и на потолкахъ, которые буквально, какъ обоями, "оклеены" произведеніями искусства, можетъ быть, я могъ бы тогда имѣть болѣе просвѣщенное мнѣніе о старыхъ мастерахъ, нежели теперь? Право же, мнѣ такъ кажется!
   Когда я бывало еще школьникомъ хотѣлъ купить себѣ новый перочинный ножикъ, я никогда не могъ рѣшить, который именно изо всѣхъ ножей на выставкѣ самый красивый; да и вообще ни одинъ изъ нихъ не казался мнѣ особенно красивымъ. Я, скрѣпя сердце, выбиралъ какой-нибудь одинъ; но, вернувшись домой со своей обновкой, гдѣ съ нею уже не могли соперничать другія блестящія лезвія, я бывалъ просто пораженъ при видѣ того, до чего мой ножъ красивъ.
   И даже до сей поры въ моихъ глазахъ мои новыя шляпы кажутся мнѣ красивѣе, когда онѣ выйдутъ изъ магазина, когда онѣ отдѣлены отъ другихъ такихъ же красивыхъ шляпъ. Меня вдругъ озарила теперь новая мысль: можетъ быть, то, что я принимаю за однообразное безобразіе въ картинныхъ галереяхъ, есть не что иное, въ концѣ концовъ, какъ ихъ однообразная красота? Я отъ души искренно питаю надежду, что въ сущности оно такъ и есть для другихъ... но только, конечно, не для меня! Я, можетъ быть, только по той причинѣ и любилъ ходить въ нью-іоркскую академію художествъ, что тамъ всего нѣсколько сотъ картинъ и осмотрѣть ихъ всѣ не было свыше силъ моихъ? Я полагаю, что наша академія была для "Сорока-Мильной" пустыни какъ бы жирнымъ каплуномъ съ горошкомъ, а здѣсь европейская картинная галерея является какъ бы цѣлымъ придворнымъ обѣдомъ въ тринадцать блюдъ.
   Каждое изъ нихъ не оставляетъ по себѣ ощутительныхъ послѣдствій, но всѣ тринадцать, вмѣстѣ взятыя, приводятъ аппетитъ въ содроганіе и не удовлетворяютъ его.
   Въ одномъ только я вполнѣ увѣренъ, что, несмотря на всѣхъ своихъ Микель-Анджело, Рафаэлей, Гвидо и прочихъ "старыхъ мастеровъ", исторія славы и величія Рима такъ и остается не написанной! Они писали множество "Богородицъ", папъ и всяческихъ ханжей-святошей, которыми почти хватило бы заселить весь рай небесный. Тысячи мотивовъ изъ исторіи Рима мы не найдемъ нигдѣ, кромѣ книгъ, въ которыхъ съ горячимъ любопытствомъ прочтемъ о "Неронѣ, болтающемъ вздоръ надъ пылающимъ Римомъ"; объ убіеніи Юлія Цезаря; о поразительномъ зрѣлищѣ стотысячной толпы, вытянувшейся впередъ на всемъ пространствѣ Колизея въ напряженномъ вниманіи, наблюдающей за тѣмъ, какъ двое гладіаторовъ выбиваютъ другъ изъ друга мечомъ или руками послѣднюю искру жизни, или какъ тигръ бросается на мученика, молящагося на колѣняхъ, и многаго еще другого не найдется среди хлама, который намъ оставили "старые мастера".
   Они, положимъ, и писали на полотнѣ, и рѣзали изъ мрамора одну только сцену историческаго содержанія, сколько-нибудь знаменитую въ исторіи. И что же именно? За что они выбрали именно ее? Это было "Похищеніе сабинянокъ", а выбрали его, главнымъ образомъ, за ноги и за бюсты!.. Я просто краснѣю за художниковъ!
   Мнѣ, впрочемъ, нравится смотрѣть на статуи; нравится смотрѣть и на картины, даже если онѣ изображаютъ монаховъ, взирающихъ на небо въ священномъ восторгѣ, или монаховъ, уставившихся въ землю въ глубокомысленномъ молчаньи, или еще монаховъ, которые суетятся, чтобы хоть что-нибудь добыть себѣ на пропитаніе. Вотъ почему я подавляю свое недовольство и даже благодарю папское управленіе за то, что оно такъ усердно собираетъ и ревниво охраняетъ всѣ эти вещи; за то, что оно разрѣшаетъ мнѣ, чужому и даже не совсѣмъ дружелюбно расположенному человѣку, сколько угодно безпрепятственно бродить по этимъ галереямъ, не требуетъ за это никакой платы, а только скромнаго и безхитростнаго поведенія съ моей стороны, что, впрочемъ, мнѣ подобаетъ соблюдать и въ домѣ всякаго другого человѣка. Отъ чистаго сердца благодаренъ я святому отцу и желаю ему долголѣтняго и вполнѣ счастливаго житія.
   Папы долгое время были покровителями и хранителями искусствъ, такъ точно, какъ наша ресспублика является поощрительницей и пособницей успѣховъ механическихъ наукъ. У нихъ въ Ватиканѣ собрано все, что есть любопытнаго и прекраснаго въ искусствѣ; въ нашемъ "Бюро для утвержденія патентовъ" собрано все, что-только есть любопытнаго или полезнаго среди механическихъ издѣлій. Если кто выдумаетъ новаго образца хомутъ для лошадей или откроетъ новый и лучшій способъ говорить по телеграфу, наше правительство выдаетъ ему патентъ, который стоитъ цѣлаго состоянія. Если кто въ Италіи отроетъ древнюю статую въ Кампаньѣ, папа даритъ ему цѣлое состояніе звонкою, золотою монетою. Мы можемъ отчасти угадать, какого характера человѣкъ, судя по характеру носа, который сидитъ у него на лицѣ. Ватиканъ и "Бюро патентовъ" тоже своего рода носы правительства и носятъ весьма характерный отпечатокъ.
   Проводникъ показалъ намъ колоссальную статую Юпитера въ Ватиканѣ, про которую онъ сказалъ, что она потому кажется такой попорченной и грязной (какъ самъ царь бродягъ и оборванцевъ!), что ее только-что вырыли изъ земли въ Кампаньѣ; затѣмъ, онъ спросилъ, сколько, по нашему мнѣнію, можетъ стоить этакій Юпитеръ?
   Быстро и находчиво я поспѣшилъ отвѣтить:
   -- Ну, по всей вѣроятности, около четырехъ или, пожалуй, четырехъ съ половиною долларовъ!
   -- Сто тысячъ долларовъ!-- возразилъ Фергюсонъ и прибавилъ, что папа не позволяетъ вывозить изъ его владѣній ни одного изъ такихъ предметовъ древности: онъ назначаетъ коммиссію для изслѣдованія подобныхъ находокъ и для опредѣленія ихъ настоящей цѣнности. Тогда папа выплачиваетъ нашедшему половину этой суммы и беретъ себѣ статую.
   Фергюсонъ объяснилъ намъ, что этотъ Юпитеръ найденъ въ полѣ, которое только-что куплено за тридцать шесть тысячъ долларовъ, и, такимъ образомъ, первая жатва оказалась весьма прибыльной для новаго землевладѣльца. Не знаю, всегда ли Фергюсонъ говоритъ правду, но полагаю, что да. Мнѣ, вдобавокъ, извѣстно, что въ таможнѣ берутъ чудовищно-большую пошлину съ картинъ, исполненныхъ "старыми мастерами", для того, чтобы отнять у итальянцевъ всякую охоту продавать ихъ въ частныя коллекціи. Доволенъ я еще и тѣмъ, что оригиналы старыхъ мастеровъ едва ли найдутся въ Америкѣ, потому что тамъ самые миніатюрные изъ нихъ цѣною равняются цѣлой большой мызѣ или усадьбѣ. Я и самъ было намѣревался пріобрѣсти какой-нибудь пустякъ, написанный рукою Рафаэля, но цѣна его была восемьдесятъ тысячъ долларовъ, которые вмѣстѣ съ пошлиной превзошли бы и всѣ сто тысячъ. Я поглядѣлъ, поизучалъ эту картинку и, наконецъ, пришелъ къ заключенію, что лучше вовсе ея не покупать!
   Мнѣ бы хотѣлось тутъ же упомянуть, пока я не забылъ, интересную надпись: "Слава въ Вышнихъ Богу и на землѣ міръ людямъ доброхотнымъ" {Впрочемъ, справившись недавно съ переводомъ "Нов. Завѣта" богослова Альфорда, я долженъ поневолѣ сказать, что это дѣйствительно вѣрно Священному Писанію... Все равно, я могу быть невѣждой, но не злобствующимъ человѣкомъ. М. Тв.}. Эти слова, конечно, не совсѣмъ вѣрны по Священному Писанію, но вполнѣ согласны съ духомъ католицизма и человѣческой природы. Они начертаны золотыми буквами дугообразно на сводѣ, надъ мозаичной группой сбоку "seala santa", въ церкви св. Іоанна Латеранскаго, въ этой праматери и владычицѣ всѣхъ католическихъ церквей на свѣтѣ. Въ этой группѣ изображены: Спаситель, св. ап. Петръ, папа Левъ, св. Сильвестръ, цари: Константинъ и Карлъ Великій. Петръ вручаетъ "pallium" папѣ и знамя -- Карлу, Спаситель вручаетъ ключи св. Сильвестру и знамя -- Константину. Молитвы къ Спасителю здѣсь нѣтъ, да и вообще въ Римѣ. Ему придаютъ, повидимому, мало значенія. Тутъ же наверху надпись гласитъ: "Благословенный Петръ, дай долгоденствіе папѣ Льву и побѣду королю Карлу Великому!"
   Въ надписи не сказано: "Будь посредникомъ и ходатаемъ нашимъ" передъ Христомъ-Спасителемъ, дабы Онъ умолилъ Отца Своего Небеснаго, но такъ прямо и говорится: Благословенный Петръ!.. Дай намъ..."
   Совершенно серьезно, безъ малѣйшаго желанія пошутить или проявить неуваженіе въ Божеству (а главное -- безъ тѣни кощунства!), я привожу нижеслѣдующій маленькій выводъ изъ всего, что я видѣлъ или слышалъ по поводу мѣста, которое занимаетъ въ Римѣ то или другое Лицо Божества:
   Первою -- является "Богоматерь", иначе говоря: Пресвятая Дѣва Марія.
   Второю -- "Богъ", Творецъ Міра.
   Третьею -- "св. Петръ-апостолъ".
   Четвертою -- Двѣнадцать или пятнадцать "папъ", сопричисленныхъ къ лику святыхъ, и "великомученики".
   Пятою -- "Христосъ-Спаситель" (но всегда и неизмѣнно въ видѣ Младенца на рукахъ).
   Можетъ быть, я и не правъ; мнѣ приходится въ своихъ сужденіяхъ ошибаться, какъ, впрочемъ, и большинству людей, но худо ли, хорошо ли, а таково ужь мое сужденье.
   Кстати, я тутъ же припомню кое-что, кажущееся мнѣ довольно страннымъ. Въ Римѣ нѣтъ вовсе церквей "Спасителя" или "Святаго Духа", которыя я могъ бы замѣтить. Есть здѣсь до четырехъ сотъ церквей, но добрая сотня названа въ честь "Мадонны" и "св. Петра". Но зато такъ много церквей во имя Пресвятой Дѣвы Маріи, что ихъ приходится различать единственно съ помощью приставокъ и опредѣленій, если только я вѣрно понимаю. Кромѣ того, есть здѣсь церкви св. Людовика, св. Августина, св. Агнесы, св. Каликста, св. Лоренцо Люцинскаго, св. Лоренца Дамасскаго, св. Цециліи, св. Аѳанасія, св. Филиппа Нерійскаго, св. Екатерины, св. Доминика и многое множество второстепенныхъ святыхъ, имена которыхъ не такъ извѣстны въ свѣтѣ. Спускаясь все ниже и ниже по это списку, мы дойдемъ идо больницъ: одна изъ нихъ названа "Христовой" (во имя "Христа Спасителя"), другая -- "Святаго Духа".
   День за днемъ, ночь за ночью бродили мы среди разрушающихся чудесъ великаго Рима. День за днемъ, ночь за ночью питались и дышали мы прахомъ и развалинами двадцати-пяти столѣтій, задумывались надъ ними днемъ и грезили о нихъ ночью до того, что намъ иной разъ и самимъ начинало чудиться, что мы тоже начинаемъ разрушаться, становимся безличны и безформенны и способны каждую минуту сдѣлаться добычей какого-нибудь собирателя древностей.
   -- Вотъ, вотъ онъ сейчасъ примется "скрѣплять" намъ ноги и "реставрировать" насъ съ помощью новаго, неказистаго носа, и прилѣпитъ къ намъ невѣрную этикетку, отмѣтитъ невѣрнымъ числомъ и воздрузить въ Ватиканѣ, дабы предоставить поэтамъ возможность распустить нюни, а вандаламъ -- царапать на память свои имена надолго, на-вѣки вѣковъ...
   Но наше праздношатанье здѣсь окончено; завтра мы уѣзжаемъ!..
  

ГЛАВА XXIX.

Неаполь.-- Наконецъ, въ карантинѣ!-- Городъ Аннонсіаціонъ, т.е. "Благовѣщенія".-- Восхожденіе на гору Везувій.-- Двухъ-центовое государство.-- Темныя стороны характера неаполитанцевъ.-- Чудеса монаховъ.-- Восхожденіе на Везувій (продолженіе).-- Иностранецъ и извозчикъ-неаполитанецъ.-- Видъ ночью на Неаполь со стороны горы.-- Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Нашъ пароходъ стоитъ здѣсь, въ Неаполитанской бухтѣ, въ карантинѣ. Онъ уже простоялъ нѣсколько дней и простоитъ еще. Но насъ, прибывшихъ сюда изъ Рима по желѣзной дорогѣ, не коснется эта непріятность. Конечно, ни одна душа теперь не смѣетъ поѣхать отъ насъ на корабль или къ намъ съ корабля: теперь онъ все равно, что тюрьма. Пассажиры, оставшіеся на пароходѣ, по всей вѣроятности, проводятъ долгіе знойные дни въ томъ, что изъ подъ навѣса (тента) поглядываютъ то на Везувій, то на прекрасный городъ Неаполь и... посылаютъ проклятія. Прошу себѣ представить цѣлыхъ десять дней такого милаго препровожденья времени!..
   Мы ежедневно подъѣзжемъ на лодкѣ къ пароходу и убѣждаемъ своихъ спутниковъ съѣхать на берегъ. И это успокоиваетъ ихъ.
   Мы останавливаемся въ десяти шагахъ отъ парохода и начинаемъ говорить:
   -- Что за роскошь Неаполь!.. Цѣны въ отеляхъ несравненно сходнѣе, нежели гдѣ бы то ни было въ другихъ мѣстахъ Европы... И какъ хорошо и прохладно! Какія здѣсь горы сливочнаго мороженаго! Какъ ужь давно мы шатаемся по окрестностямъ и пригородамъ, ѣздимъ по островамъ Неаполитанскаго залива!..
   И это дѣйствуетъ на нихъ успокоительно.
  

I. Восхожденіе на Везувій.

   Я долго буду помнить нашу прогулку на Везувій отчасти по тому, сколько диковинныхъ зрѣлищъ мы за это время навидались, но главное по случаю страшной усталости, которой стоило намъ это путешествіе.
   Изъ числа нашихъ спутниковъ двое-трое, впрочемъ, заѣзжали отдохнуть денька на двана островъ "Искію", восемнадцать миль за бухтой; мы называемъ это "отдыхомъ", но я, собственно говоря, не помню, въ чемъ именно онъ состоялъ, потому что, вернувшись въ Неаполь, мы убѣдились, что не смыкали глазъ въ теченіе сорока восьми часовъ. Мы ужь намѣревались уйти въ тотъ вечеръ пораньше на покой, чтобы нагнать хоть часть потеряннаго нами сна, какъ вдругъ услышали про эту прогулку на Везувій. Наша компанія должна была состоять изъ восьми человѣкъ; выѣхать изъ Неаполя предполагалось въ полночь. Мы собрали провизію на дорогу, наняли экипажи, чтобы доѣхать до города "Благовѣщенія", а потомъ толкались себѣ по Неаполю, чтобы только не заснуть въ ожиданіи полуночи. Аккуратнѣйшимъ образомъ мы двинулись въ путь, когда полагалось, и черезъ полтора часа ужь были въ городѣ "Благовѣщенія", этомъ самомъ послѣднемъ уголкѣ подлунной.
   Въ другихъ городахъ Италіи простолюдины мирно лежатъ себѣ на мѣстѣ и ожидаютъ, чтобъ вы начали имъ задавать вопросы или поручили бы сдѣлать что-нибудь такое, за что они могутъ получить какую-нибудь плату. Но здѣсь люди теряютъ послѣднія крохи вѣжливости: они хватаютъ дамскій плэдъ со стула, гдѣ онъ лежалъ, и подаютъ его, требуя за эту услугу пенни; распахиваютъ дверцы коляски и требуютъ за это вознагражденія; захлопываютъ тѣ же дверцы, когда вы уѣзжаете, и опять требуютъ денегъ; помогаютъ вамъ снять верхнюю накидку отъ пыли: пожалуйте имъ два цента! Чистятъ вамъ платье и замазываютъ его еще больше прежняго: два цента! Привѣтствуютъ васъ улыбкой: два цента! Поклонъ съ подобострастнымъ присѣданьемъ, со шляпою въ рукѣ: два цента! Они охотно даютъ всяческія указанія, какъ-то, напримѣръ:
   -- Мулы сейчасъ будутъ!.. (два цента!) Жаркій день, сэръ!.. (два цента!). Подъемъ продолжается четыре часа!.. (два цента!) и т. д. лепечутъ они.
   Они васъ окружаютъ, мучаютъ, толпятся вокругъ васъ, потѣютъ и издаютъ самые оскорбительные запахи. Для нихъ не существуетъ такого унизительнаго ремесла, за которое они не взялись бы за деньги. Мнѣ не представлялось случая узнать что-либо самому про высшіе классы жителей этого города, но, насколько я могу судить о нихъ по наслышкѣ, имъ еще не хватаетъ одной или двухъ дурныхъ чертъ праздношатающейся черни; но зато они возмѣщаютъ эти двѣ-три черты другими, которыя еще того хуже!.. И какъ здѣсь люди попрошайничаютъ! Много есть даже хорошо одѣтыхъ...
   Я говорю, что не знаю ничего про высшіе классы по собственнымъ наблюденіямъ, но я ошибаюсь. То, что я видѣлъ вчера вечеромъ, не сдѣлали-бы люди болѣе низкаго происхожденія, но добрые сердцемъ. Цѣлыми сотнями, тысячами стекались зрители въ главный театръ Санъ-Карло и... для чего? Чтобъ посмѣяться надъ бѣдной старухой, чтобъ осмѣять и освистать актрису, которую когда-то они же сами считали своимъ кумиромъ, но которая съ тѣхъ поръ утратила красоту лица и голоса, лишеннаго своихъ роскошныхъ звуковъ. Всѣ только о томъ и говорили, что за рѣдкое это будетъ зрѣлище! Говорили, что театръ будетъ биткомъ набитъ, потому что поетъ "Фреццолини". Говорили, что она теперь уже не можетъ пѣть такъ же хорошо, какъ прежде, но что публика все-таки будетъ рада ее видѣть.
   Итакъ, мы отправились. Каждый разъ, что бѣдная женщина принималась пѣть, поднимались свистки и хохотъ по всему роскошному театру, но стоило ей уйти со сцены и ее вызывали, ей апплодировали. Одну или двѣ аріи ее заставляли повторять разъ пять-шесть подъ-рядъ; а появлялась она вновь на сценѣ -- и опять свистки, опять ее провожаютъ хохотъ и тѣ же свистки, опять ей кричатъ "bis!"и опять грубо издѣваются надъ нею! И какъ же это забавляло этихъ гнусныхъ, высокорожденныхъ негодяевъ! Нарядные мужчины въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ и ихъ дамы хохотали до слезъ и восторженно били въ ладоши, когда злополучная старуха смиренно начинала въ шестой разъ одно и то же, въ безропотномъ терпѣньи, для того только, чтобы встрѣтить цѣлую бурю свистковъ!
   То было самое безумное, самое жестокое, самое безсердечное представленіе на свѣтѣ. Старушка-пѣвица навѣрно побѣдила бы толпу американскихъ бродягъ и сорванцовъ своимъ мужествомъ и неизмѣннымъ спокойствіемъ, съ которымъ она отзывалась на "bis" еще и еще, улыбаясь и любезно раскланиваясь; затѣмъ пѣла какъ только могла лучше и съ поклономъ уходила, сопутствуемая свистками и хохотомъ, но ни на мигъ не теряя самообладанья. Конечно, вездѣ, кромѣ Италіи, ея полъ и ея безпомощность были бы для нея достаточной защитой; никакой другой и не потребовалось бы въ любомъ государствѣ. Подумайте, какое множество мелкихъ душонокъ толпилось въ театрѣ вчера вечеромъ! Если бы директоръ могъ наполнить свой театръ въ тотъ вечеръ только душами неаполитанцевъ, безъ ихъ плотской ободочки, онъ выручилъ бы, вѣроятно, не меньше девяносто тысячъ долларовъ. Какія же черты должны преобладать въ душѣ человѣка, чтобы допустить его помогать "тремъ тысячамъ" безобразниковъ свистать, глумиться, хохотать надъ "одной" беззащитною старухою и позорно унижать ее? Такой человѣкъ непремѣнно долженъ вмѣщать въ себя "всѣ" гнуснѣйшія черты, какія только есть на свѣтѣ!..
   Мои личныя наблюденія убѣдили меня (а за предѣлы своихъ "личныхъ" наблюденій я и не люблю пускаться!), что всѣ эти черты существуютъ въ высшихъ классахъ населенія г. Неаполя. Во всемъ другомъ, можетъ быть, они и очень добрые люди, за это я не могу поручиться!
  

II. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Въ столичномъ городѣ Неаполѣ люди допускаютъ и поддерживаютъ вѣру въ отвратительнѣйшій и гнуснѣйшій изъ религіозныхъ обмановъ, какіе только можно встрѣтить въ Италіи; это раствореніе крови св. Януарія.
   Два раза въ годъ духовенство созываетъ вѣрующихъ въ соборъ, выноситъ предъ народъ чашу запекшейся крови и показываетъ толпѣ, что у нея на глазахъ эта кровь медленно растворяется и... становится жидкой. Каждый день повторяется эта отталкивающая шутка, въ то время какъ священники ходятъ въ толпѣ и собираютъ деньги за это представленіе. Въ первый день для того, чтобы кровь растворилась, требуется сорокъ семь минутъ, это потому, что церковь биткомъ набита и сборщикамъ надо дать время обойти всю толпу. Послѣ того, съ каждымъ днемъ разжиженіе происходитъ все быстрѣе и быстрѣе, по мѣрѣ того, какъ толпа рѣдѣетъ. Наконецъ, на восьмой день присутствующихъ оказывается лишь нѣсколько десятковъ человѣкъ и чудо растворенія совершается въ четыре минуты!
   Тутъ же въ Неаполѣ бывала прежде грандіозная процессія, состоявшая изъ духовенства, горожанъ, солдатъ, матросовъ и главныхъ представителей городского управленія. Одинъ разъ въ годъ они всѣ торжественно ходили "брить голову Мадоннѣ",-- раскрашенной, набитой куклѣ, волосы которой какимъ-то чудомъ выростали снова черезъ каждые двѣнадцать мѣсяцевъ. Эту процессію "бритья" поддерживали и повторяли еще какихъ-нибудь четыре-пять лѣтъ тому назадъ. Это былъ значительный источникъ доходовъ для той церкви, въ которой находилось упомянутое чудесное изображенье. Церемонія всенароднаго "бритья" Мадонны происходила всегда съ чрезвычайнымъ блескомъ и роскошью; чѣмъ ихъ было больше, тѣмъ лучше для духовенства: тѣмъ большія толпы (а слѣдовательно и сборы) она привлекала... Однако, пришелъ, наконецъ, тотъ часъ, въ который папа и его вѣрные слуги лишились въ Неаполѣ своей популярности, а городское управленіе воспретило дальнѣйшія повторенія ежегоднаго зрѣлища въ честь изображенія Мадонны.
   Вотъ вамъ два образца поступковъ неаполитанцевъ. Одна половина населенія свято и твердо вѣрила въ эти оба глупѣйшихъ и безсмысленнѣйшихъ чуда; другая же или вѣрила также, или просто не возражала и такимъ образомъ сама потворствовала кощунству и обману. Что же касается меня, то меня, даже удивляетъ мысль, что народъ вѣрилъ въ эти жалкія, низкопробныя чудеса: тотъ самый народъ, который требуетъ по два цента за каждый свой поклонъ и обижаетъ бѣдную женщину-старуху, конечно, способенъ и на это.
  

ІІI. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Неаполитанецъ всегда спроситъ за все вчетверо больше, нежели, въ сущности, намѣренъ получить, но если вы дадите ему сразу, сколько бы онъ ни спросилъ, ему станетъ совѣстно, что онъ потребовалъ такъ мало, и... онъ тотчасъ же потребуетъ еще! Когда бы ни случилось неаполитанцу получать или отдавать деньги, непремѣнно поднимается рѣзкій споръ и размахиванье руками. Невозможно купить здѣсь хотя бы на два цента простѣйшихъ ракушекъ безъ того, чтобы не поднялись суета и ссора.
   Одинъ "конецъ" въ двуконномъ экипажѣ стоитъ одинъ франкъ, такъ уже полагается по закону, но кучеръ, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, непремѣнно потребуетъ больше и, какъ только добьется просимаго, тотчасъ же потребуетъ еще. Разсказываютъ, напримѣръ, что одинъ господинъ нанялъ одноконную коляску въ одинъ "конецъ", цѣна которой по таксѣ была всего полфранка. Для пробы, онъ далъ кучеру пяти-франковикъ, тотъ просилъ прибавки и получилъ еще одинъ франкъ. Затѣмъ, попросилъ еще, и получилъ еще (уже седьмой!) франкъ, а вслѣдъ за симъ поспѣшилъ возобновить свои требованія; но на этотъ разъ ему отказали и онъ поднялъ шумъ. Чужеземецъ предложилъ ему:
   -- Ну, хорошо, давайте мнѣ мои семь франковъ обратно и я посмотрю, что могу вамъ дать!
   Кучеръ отдалъ, но взамѣнъ получилъ лишь полфранка, по таксѣ, и... тотчасъ же попросилъ еще два цента "на водку".
   Конечно, можетъ показаться, что я сужу пристрастно. Можетъ быть, но мнѣ было бы стыдно самого себя, если бы это было наоборотъ!
  

IV. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Ну, такъ вотъ. Какъ я уже сказалъ, мы раздобыли себѣ муловъ и лошадей, послѣ полуторачасовыхъ споровъ и торговъ съ населеніемъ города "Благовѣщенія", и вялые, полу-сонные двинулись въ путь вверхъ по склону горы; у самаго хвоста каждаго мула шелъ оборванецъ, который дѣлалъ видъ, что погоняетъ бѣдное животное, а на повѣрку самъ держался за него и заставлялъ себя тащить наверхъ. Сначала я подвигался весьма медленно впередъ, но вскорѣ во мнѣ проснулось недовольство при мысли, что я долженъ заплатить свои кровные пять франковъ единственно за то, чтобъ моего мула тянули назадъ за хвостъ и мѣшали ему взбираться вверхъ по склону. Итакъ, я разсчиталъ проводника а тогда сталъ двигаться скорѣе.
   Одинъ только разъ представился Неаполь нашимъ взорамъ, но за то въ видѣ роскошнѣйшей картины, которую мы увидали съ возвышенія на склонѣ горы.
   Понятно, на такомъ отдаленіи мы не могли различить ничего, кромѣ газовыхъ фонарей, полукругомъ огибающихъ большой заливъ Неаполитанскій. Они горѣли, словно брилліантовое ожерелье, сверкающее издали, во тьмѣ ночной. Ихъ блескъ былъ меньше, нежели блескъ звѣздъ у насъ надъ головою, но зато мягче и красивѣе, богаче. По всему Неаполю огни встрѣчались и перекрещивались множествомъ свѣтящихся линій и изгибовъ. Позади города и далеко вокругъ него, на цѣлыя мили въ сторону, посреди ровной долины, были разбросаны круги, ряды и пучки огоньковъ, которые сверкали, какъ алмазы, и такимъ образомъ обозначали тѣ мѣста, гдѣ цѣлые десятки деревень были погружены въ глубокій мирный сонъ.
   Приблизительно въ то же время негодяй, который держался за хвостъ бѣднаго мула впереди меня и потчевалъ злополучное животное всевозможными жестокими выходками, былъ въ свою очередь награжденъ разъ четырнадцать вѣскими, ударами. Это обстоятельство, въ соединеніи съ волшебною картиной далекихъ огней, сдѣлало меня безмятежно счастливымъ, и я былъ даже радъ, что мы поѣхали на Везувій.
  

V. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Это будетъ прекрасною темой для отдѣльной главы, которую я и напишу завтра же или послѣзавтра.
  

ГЛАВА XXX.

Восхожденіе на Везувій (продолженіе).-- Прекрасный видъ на зарѣ.-- Менѣе прекрасный видъ на задворкахъ.-- Восхожденіе на Везувій (продолженіе).-- Жилища на высотѣ 100 футовъ.-- Разношерстная процессія.-- Счетъ за завтракъ разносчика.-- Царское вознагражденье.-- Восхожденіе на Везувій (продолженіе).-- Средній выводъ цѣнамъ.-- Дивный "Лазоревый гротъ".-- Посѣщеніе знаменитыхъ окрестностей Неаполитанскаго залива.-- Смертоносная "Собачья пещера".-- Окаменѣлое море лавы.-- Восхожденіе на Везувій (продолженіе).-- Вершина достигнута.-- Описаніе кратера.-- Нисхожденіе съ Везувія.

  

V. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   -- "Взгляни на Неаполь и умри!.."
   Не знаю, право, есть ли непремѣнная необходимость умереть, если просто взглянуть на Неаполь одинъ только разъ, но если бы попробовать тамъ поселиться на житье, можетъ быть, это и вышло бы нѣсколько иначе. Видѣть Неаполь, какъ видѣли его мы, то есть рано на зарѣ, издали, съ вышины склоновъ Везувія, это значитъ видѣть картину поразительнѣйшей красоты.
   На такомъ отдаленномъ разстояніи его грязныя зданія кажутся бѣлыми и громоздятся одно на другое своими балконами, окнами и крышами, какъ бы поднимаясь изъ лазоревой глубины океана, пока не завершитъ ихъ колоссальная громада замка св. Эльма, придавая всей, этой бѣлѣющей пирамидѣ и общей картинѣ особую симметрію, величіе и полноту. Но когда ея бѣлые линейные оттѣнки стали подобны нѣжнымъ розамъ, когда они зардѣлись подъ горячимъ, первымъ поцѣлуемъ солнца, красота ея превзошла всякія описанія. Вотъ ужь когда по справедливости можно было сказать: "Взгляни на Неаполь и умри!.." Рамки этой картины, и тѣ сами по себѣ были прекрасны!
   Впереди -- гладкая поверхность моря, какъ бы большая мозаичная работа со множествомъ оттѣнковъ. Вдалекѣ величавые гористые острова тонули въ ночной, призрачной дымкѣ. На ближайшемъ концѣ города высилась гордая двойная оконечность Везувія, а его могучія чернѣющія бедра и разсѣянны изъ лавы раскинулись далеко въ ровную долину. Ея зеленѣющій коверъ, который обаятеленъ для взора, тянется, увлекая путника, мимо отдѣльныхъ купъ деревьевъ, уединенныхъ домиковъ и бѣлоснѣжныхъ деревень, пока самъ не затеряется въ окаймляющей его бахромѣ тумана и не пропадетъ въ общей безбрежности пространства... На Неаполь слѣдовало бы смотрѣть единственно отсюда, съ этой стороны Везувія, если пожелать только "взглянуть на него и умереть!"
   Но совѣтую вамъ отнюдь не входить за его городскія стѣны, не осматривать его во всѣхъ подробностяхъ: это отниметъ значительную часть его романической окраски. Жители Неаполя страшно неряшливы въ своихъ привычкахъ, а потому у нихъ на улицахъ грязь и непріятныя сцены и запахи. Не бывало, кажется, въ мірѣ другого такого селенія на свѣтѣ, которое было такъ же сильно предубѣждено противъ холеры, какъ эти неаполитанцы, и на этоу нихъ есть свои особыя причины. Холера обыкновенно какъ хватитъ неаполитанца, такъ и свалитъ его съ ногъ! Вы понимаете, конечно, что, прежде чѣмъ успѣетъ докторъ добраться до нея сквозь толстый слой грязи, которымъ покрытъ больной, тотъ оказывается уже мертвъ. Высшіе классы населенія купаются въ морѣ ежедневно и потому имѣютъ довольно приличный видъ.
   Улицы, большею частью, достаточно широки для того, чтобы по нимъ могъ проѣхать одинъ экипажъ, и какъ же онѣ кишатъ народомъ! Здѣсь все равно, что наше Бродуэй на каждой улицѣ, на каждомъ дворѣ, на каждомъ бульварѣ! Что за множество людей, которые куда-то спѣшатъ неимовѣрно! Что за толкотня и давка! Какъ люди здѣсь спѣшатъ и суетятся, толкаются и борятся между собою! Весьма рѣдко встрѣчаются здѣсь тротуары, а если и встрѣчаются, то на нихъ и двоимъ не разойтись. Поэтому здѣсь ходятъ всѣ прямо по мостовой, а если улица достаточно для того широка, то по ней непрерывно снуютъ экипажи. Почему цѣлыя тысячи людей благополучно ходятъ посреди улицы и экипажи ихъ не переѣзжаютъ, не калѣчатъ -- вотъ загадка, которую ни одна живая душа не въ состояніи разгадать.
   Но если гдѣ есть восьмое чудо въ свѣтѣ, такъ это вѣрно ужь жилые дома въ Неаполѣ! Я, право, не солгу, утверждая, что, кажется, большинство ихъ достигаетъ ста футовъ высоты, а прочныя стѣны, сложенныя изъ кирпича, имѣютъ семь футовъ толщины. Вы должны подняться на девять ступеней и тогда только очутитесь въ такъ называемомъ "первомъ" этажѣ. Впрочемъ, нѣтъ, не девять, а около того. Передъ каждымъ окномъ есть маленькая желѣзная рѣшетка вродѣ клѣтки для птицъ, которая выступаетъ съ каждымъ этажемъ все выше и выше въ облака, гдѣ виднѣется крыша и непремѣнно кто-нибудь да выглядываетъ изъ каждаго окна. Люди обыкновенной величины и размѣровъ смотрятъ изъ оконъ въ первомъ этажѣ, во второмъ они чуть-чуть поменьше, въ третьемъ еще меньше -- и, наконецъ, соблюдая правильную постепенность, доходятъ до того, что въ самомъ верхнемъ уже кажутся просто какими-то птичками въ особенно высокомъ игрушечномъ ящикѣ "съ фокусомъ". Перспектива одного изъ просвѣтовъ въ такой узкой улицѣ, огороженной рядами высокихъ домовъ, стоитъ того, чтобы пойти подробно осмотрѣть Неаполь.
   Вдали эти ряды сходятся, какъ рельсы желѣзной дороги; ряды развѣшанной ободранной одежды развѣваются, какъ ветхія знамена, надъ головами прохожихъ, въ вышинѣ. Женщины въ бѣломъ сидятъ у перилъ балконовъ на протяженіи всей линіи домовъ отъ земли и до неба...
  

VI. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Вмѣстѣ со своими ближайшими пригородами Неаполь насчитываетъ шестьсотъ двадцать пять тысячъ жителей, но я убѣдился, что онъ занимаетъ пространство не больше любого нашего американскаго города, имѣющаго лишь сто пятьдесятъ тысячъ. Вся штука въ томъ, что онъ высится въ воздухѣ, какъ если бы цѣлыхъ три американскихъ города поставить одинъ на другой. Замѣчу тутъ же кстати, мимоходомъ, что нигдѣ нѣтъ такихъ рѣзкихъ контрастовъ въ бѣдности и богатствѣ, въ роскоши и нищетѣ, какіе встрѣчаются въ Неаполѣ, и даже чаще, нежели въ Парижѣ. Тамъ, чтобъ увидѣть самый цвѣтъ модныхъ и дорогихъ нарядовъ, блестящихъ экипажей, поразительныхъ ливрей и т. п., надо ѣхать въ Булонскій лѣсъ. Чтобы увидѣть нищету, развратъ, голодъ, лохмотья, грязь... надо пойти въ кварталъ Сентъ-Антуанъ. Здѣсь же, на улицахъ неаполитанскихъ, все это смѣшано одно съ другимъ. Голые девятилѣтніе мальчишки и роскошно разодѣтыя дѣти богачей; лохмотья и рубища, и блестящіе мундиры, нищенскія повозки и придворные экипажи, нищіе и князья, и государи, и епископы, задѣвая другъ друга локтями, сталкиваются на улицахъ Неаполя. Каждый вечеръ въ шесть часовъ весь городъ отправляется кататься по "Ривьерѣ ди Кіайя" (Богъ вѣдаетъ, что это должно означать!), и въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ можно простоять на мѣстѣ, разглядывая самое пестрое и самое несообразно подобранное шествіе, какое когда-либо приходилось видѣть на свѣтѣ. "Князья" (а князей здѣсь больше, нежели полицейскихъ: ими городъ просто кишмя кишитъ!), такіе князья, которые живутъ гдѣ-нибудь на седьмомъ этажѣ и не имѣютъ княжескихъ владѣній, все-таки держатъ экипажъ и ѣздятъ кататься на голодный желудокъ. Приказчики, машинисты, портнихи и безпутныя женщины -- всѣ отправляются на Кіайю въ экипажѣ, нужды нѣтъ, что имъ не на что было пообѣдать! Оборванцы и бродяги, подонки общества, и тѣ въ складчину нанимаютъ извозчичій экипажъ, набиваются туда человѣкъ по двадцати и какой-нибудь злополучный осликъ долженъ тащить этакую кучу сѣдоковъ! Зато "и они" тоже катаются по Кіайѣ!.. Герцоги и банкиры также выѣзжаютъ сюда въ своихъ роскошныхъ экипажахъ, съ пышноразодѣтыми гайдуками и лакеями, и такимъ образомъ одна за другою смѣняются картины этого пестраго шествія.
   Въ теченіе цѣлыхъ двухъ часовъ бокъ-о-бокъ сталкиваются здѣсь въ бѣшеномъ вихрѣ сановныя и богатыя особы, люди никому неизвѣстные и бѣдняки... а затѣмъ всѣ возвращаются къ себѣ домой безмятежно-счастливые, полные гордости и польщеннаго самолюбія!
   Какъ-то на-дняхъ я осматривалъ роскошную мраморную лѣстницу во дворцѣ короля. Говорятъ, будто бы она стоила "пять милліоновъ" франковъ, но мнѣ кажется, что она, пожалуй, могла бы стоить добрыхъ "полмилліона". Мнѣ также подумалось, что вѣрно было бы чудесно жить въ государствѣ, гдѣ царитъ такая роскошь и такія удобства. Я пошелъ прочь и до того задумался, что чуть не наступилъ на какого-то бродягу, который присѣлъ на тумбу, чтобы съѣсть свой незатѣйливый обѣдъ: ломоть хлѣба и кисть винограда. Сдѣлавъ открытіе, что этотъ туземецъ служилъ продавцомъ во фруктовой торговлѣ (вся эта "торговля" была тутъ же при немъ, въ корзинѣ), что жалованья онъ получаетъ по два цента въ день и что у него нѣтъ дворца, ни даже приличнаго жилища, я нѣсколько посбавилъ степень своего восторга касательно блаженства жить въ Италіи.
   Это, весьма естественно, наводитъ меня на мысль о томъ, какіе здѣсь бываютъ размѣры жалованья. Арміи поручикъ получаетъ здѣсь 1 долларъ въ день, а нижній чинъ (т. е. простой солдатъ) какихъ-нибудь два цента. Приказчиковъ я знаю только одного, и тотъ получаетъ всего-на-всего четыре доллара въ мѣсяцъ, наборщикъ -- шесть съ половиною долларовъ въ мѣсяцъ, а факторъ -- цѣлыхъ тринадцать, насколько мнѣ извѣстно по наслышкѣ. Такой быстрый и вѣрный путь къ обогащенію, по какому шествуетъ этотъ господинъ, вѣроятно, и есть причина, почему онъ, весьма естественно, считаетъ себя аристократомъ и принимаетъ весьма важный, но пренесносный видъ.
   Кстати о жалованьѣ, я вспомнилъ и о цѣнахъ на различные товары.
   Въ Парижѣ, напримѣръ, за двѣнадцать паръ самыхъ лучшихъ лайковыхъ перчатокъ отъ Жувена вы заплатите двѣнадцать долларовъ; здѣсь же перчатки приблизительно одинаковой доброты (тоже 12 паръ) продаются по три, по четыре доллара за дюжину. Тонкія полотняныя сорочки стоятъ въ Парижѣ пять-шесть долларовъ за штуку; здѣсь и въ Ливорно вы заплатите два съ половиной. Въ Марсели за хорошій сюртукъ, сшитый у первокласснаго портного, надо дать сорокъ долларовъ, а въ Ливорно за тѣ же деньги можно имѣть полную "пару платья". Здѣсь вы достанете красивое служебное платье (полную обмундировку) за десять-двадцать долларовъ, а въ Ливорно, напримѣръ, за пятнадцать такое прекрасное пальто, какое въ Нью-Іоркѣ стоило бы семьдесятъ долларовъ! Ботинки изъ тонкой кожи стоятъ въ Марсели восемь долларовъ, а здѣсь только четыре. Въ Америкѣ ліонскій бархатъ цѣнится выше генуэзскаго, а между тѣмъ куски ліонскаго бархата, который мы покупаемъ за таковой въ Соединенныхъ Штатахъ, изготовляются въ Генуѣ и отвозятся въ Ліонъ, гдѣ на нихъ кладется ліонское клеймо, и затѣмъ уже они переправляются въ Америку. На двадцать пять долларовъ можно въ Генуѣ купить столько бархату, чтобы хватило на верхнее платье, которое въ Нью Іоркѣ стоитъ пятьсотъ долларовъ!..
   Понятно, всѣ эти разсужденія сами собой прямо приводятъ меня къ прерванному мною же повѣствованію о томъ, какъ совершалось наше
  

VII. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   По этому-то поводу мнѣ приходитъ на память "Лазоревый Гротъ", который находится въ двадцати двухъ миляхъ отъ Неаполя, на островѣ Капри. Мы наняли небольшой пароходикъ и отправились туда. Само собою разумѣется, насъ оцѣпила полиція и прогнала сквозь строй медицинскаго осмотра; разспрашивали насъ о нашихъ политическихъ убѣжденіяхъ, прежде чѣмъ разрѣшить намъ высадиться на берегъ. Въ высшей степени смѣшна важность, которую на себя напускаютъ эти крохотныя государства! Намъ даже посадили въ лодку полицейскаго, который былъ обязанъ не спускать съ насъ глазъ все время, пока мы пробудемъ на территоріи острова Капри. Они вѣрно думали, что мы хотимъ похитить самый гротъ, я полагаю. Но онъ и въ самомъ дѣлѣ стоитъ того, чтобы его украсть!
   Входъ въ пещеру имѣетъ четыре фута въ ширину и четыре въ вышину и помѣщается на поверхности величественной скалы, въ видѣ стѣны, перпендикулярно стоящей надъ моремъ. Вы садитесь въ небольшія лодки и вамъ приходится таки порядкомъ потѣсниться, а въ случаѣ прилива такъ и совсѣмъ нельзя въѣхать въ самую пещеру.
   Очутившись внутри, вы видите, что это сводчатая пещера, имѣющая до ста шестидесяти футовъ въ длину и ста двадцати въ ширину; про глубину ея ни одной живой душѣ ничего достовѣрно неизвѣстно: она, вѣроятно, достигаетъ дна океана. Вода въ этомъ подземномъ озерѣ самаго яркаго, самаго чистаго и красиваго лазореваго цвѣта, какой только можно себѣ представить. Она прозрачна, какъ стекло, а цвѣтъ ея пристыдилъ бы самый роскошный небосводъ, который когда-либо осѣнялъ итальянскую землю.
   Представить себѣ невозможно болѣе чарующій оттѣнокъ, болѣе роскошный блескъ. Бросьте камешекъ въ воду и миріады крошечныхъ пузырьковъ, которые появятся на ней, разсыпятся сверкающими искрами, вспыхивающими синимъ бенгальскимъ огнемъ. Окуните въ нее весло и его край засверкаетъ, какъ бы облитый серебромъ, съ лазоревымъ отливомъ. Пусть кто-нибудь окунется въ воду и вмигъ онъ очутится въ самой драгоцѣнной бронѣ, какую только могъ себѣ представить любой царственный рыцарь-крестоносецъ.
   Оттуда мы направились въ Искію, но я ужь былъ тамъ раньше и потому страшно усталъ, "отдыхая" въ гостинницѣ. Хозяинъ "Главной Стражи" (таково было названіе ея) могъ служить примѣромъ людской подлости, которую я и изучалъ здѣсь на немъ наглядно въ теченіе двухъ дней. Итакъ, мы отправились дальше, въ Прочиду, а оттуда въ Поццоли, гдѣ высадился св. Павелъ послѣ своего отплытія изъ Самоса. Я вышелъ на берегъ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ и св. Павелъ; моему примѣру послѣдовали Данъ и всѣ остальные. Замѣчательное совпаденіе!..
   Семь дней подъ-рядъ проповѣдывалъ здѣсь Павелъ народу, пока не отправился дальше, въ Римъ.
   Бани Нерона, развалины Байи, святилище Сераписа, Кумы, гдѣ Кумская сивилла толковала народу слова оракула, озеро Аньяно, въ глубинѣ котораго еще и по сейчасъ виднѣется провалившійся, затопленный водою городъ, всѣ эти и многія другія достопримѣчательности мы обозрѣли съ достодолжными глуповато-критическими замѣчаніями, но всего больше привлекла наше вниманіе "Собачья Пещера", такъ какъ мы много слышали и читали про нее. Всѣ, кажется, писали про "Собачью Пещеру" ("Grotto del Cane") и про ея ядовитые, смертоносные пары; всѣ, начиная съ древняго историка Плинія и кончая Смитомъ, каждый изъ туристовъ, поочередно держалъ собаку за ноги надъ отверстіемъ пещеры, дабы испытать на дѣлѣ дивное свойство этихъ паровъ. "Собака" дохнетъ черезъ полторы минуты, "цыпленокъ" моментально! Обыкновенно иностранцы, которые вползаютъ туда и тамъ ложатся спать, такъ и не шевельнутся, пока ихъ не окликнутъ; да, впрочемъ, и тогда они не отзовутся! Кто вздумаетъ тамъ водвориться, такъ это уже все равно, что по вѣковѣчному контракту.
   Я стремился увидѣть этотъ гротъ; я рѣшилъ даже взять съ собой собаку и держать ее надъ отверстіемъ въ него. Затѣмъ дать ей задохнуться немножко и отнять прочь, датъ немного очнуться; потомъ опять дать задохнуться еще, еще и, наконецъ, прикончить... Мы были у пещеры въ три часа по-долудни и тотчасъ же приступили къ опытамъ; но тутъ явилось большое затрудненіе: у насъ съ собою не было... собаки!..
  

VIII. Восхожденіе на Везувій (продолженіе).

   Въ "Эрмитажѣ" мы очутились на высотѣ тысячи пятисотъ или тысячи восьмисотъ футовъ надъ уровнемъ моря, и такимъ образомъ часть нашего путешествія оказалась довольно крутой. Слѣдующія двѣ мили дорога шла мѣстами положительно круто, а мѣстами -- нѣтъ; одна только у нея была все время неизмѣнная черта -- это ея гнусность, неотъемлемая, невыразимая гнусность! Это была узкая, неровная тропинка, которая вела насъ вверхъ по старому руслу давно застывшей лавы, по цѣлому океану черныхъ, безпорядочныхъ обломковъ. Черныя глыбы громоздились въ видѣ множества причудливыхъ фигуръ, въ видѣ цѣлаго хаоса разрушенія и запустѣнія. Безконечное множество вздутыхъ волнообразныхъ выпуклостей, нѣкогда бѣшеныхъ, горячихъ огненныхъ ключей, миніатюрныхъ горъ, разверзшихъ свои нѣдра, извивающихся, черныхъ, морщинистыхъ, вздутыхъ громадъ, казавшихся то корнями деревъ, то гигантскими виноградными плетями, то стволами деревъ, сплетшихся и спутавшихся между собою... Всѣ эти зловѣщія фигуры, вся эта нѣкогда бушевавшая картина, вся эта безконечная, черная пустыня, краснорѣчиво приводящая на память жизнь, движеніе, бѣшеную скачку, клокотанье -- все окаменѣло! Все замерло, застыло въ минуту самаго безумнаго разгула! Все сковано и подъ открытымъ небомъ осуждено безмолвно коченѣть въ безсильной, вѣковѣчной злобѣ!..
   Наконецъ, мы остановились въ узкой, ровной долинѣ, по обѣ стороны которой высились обѣ крутыя вершины Везувія. Вверхъ по одной изъ нихъ намъ предстояло подниматься (по той, гдѣ находится нынѣ дѣйствующій вулканъ): она казалась около восьмисотъ или тысячи футовъ въ вышину и имѣла настолько отвѣсный видъ, что никакому человѣку, а тѣмъ болѣе мулу съ человѣкомъ на спинѣ, не пришло бы въ голову по ней взобраться. Положимъ, четверо изъ этихъ пиратообразныхъ туземцевъ могутъ донести васъ туда на носилкахъ (или, вѣрнѣе, въ креслѣ); но допустите, что они поскользнутся и васъ уронятъ: есть ли какое-либо вѣроятіе, что вы когда-нибудь да остановитесь катиться? Можетъ быть, но только не по сю сторону вѣчности, конечно!..
   Мы разстались со своими мулами, навострили свои ногти и... приступили къ "восхожденію" (про которое я такъ давно ужь вамъ пишу) на зарѣ, безъ двадцати минутъ шесть. Тропинка шла прямо вверхъ по неровному скату, покрытому отдѣльными глыбами пемзы, и на каждые два шага впередъ у насъ приходилось по одному назадъ.
   Дорога была до того страшно крута, что черезъ каждые пятьдесятъ-шестьдесятъ шаговъ, которые намъ удавалось пробраться впередъ, намъ приходилось останавливаться отдыхать хоть на минуту. Чтобъ разглядѣть своихъ товарищей, тѣхъ, что шли впереди насъ, намъ приходилось смотрѣть "прямо", отвѣсно надъ собою, а для тѣхъ, что шли за нами слѣдомъ, "прямо" отвѣсно книзу, за собой. Наконецъ, мы очутились на самой вершинѣ, пробывъ въ дорогѣ часъ и пятнадцать минутъ.
   Тамъ нашимъ взорамъ представился просто круглый кратеръ, съ позволенія сказать, просто круглый колодезь, до двухсотъ футовъ въ глубину и четырехъ или пятисотъ въ ширину; его внутренняя стѣна имѣла до полумили въ окружности. Въ самомъ центрѣ этого большого кольцеобразнаго отверстія находилось какъ бы вздутое и покрытое трещинами возвышеніе до ста футовъ вышины, все покрытое, какъ снѣгомъ, сѣрнистой корой, которая отливала множествомъ красивыхъ и разнообразныхъ оттѣнковъ.
   Отверстіе окружало его, какъ ровъ съ водою окружаетъ укрѣпленный замокъ или какъ узкая рѣка окружаетъ небольшой островокъ, если это сравненіе болѣе подходяще. Сѣрнистая броня этого островка была до крайности блестяща; въ ней переливали самыя богатыя сочетанія красокъ: красной, синей, бурой, черной, желтой, бѣлой... Ужь и не знаю, какого только цвѣта, какого оттѣнка или сочетанія оттѣнковъ не было тутъ на-лицо! Когда же солнце вырвалось изъ мрака утреннихъ тумановъ и зажгло огнями всѣ эти роскошныя украшенія, оно вдругъ увѣнчало царственную главу Везувія вѣнцомъ изъ драгоцѣнныхъ каменьевъ!
   Кратеръ самъ по себѣ, т. е. самое отверстіе, не отличался такимъ разнообразіемъ окраски, но зато мягкость тоновъ, богатство и непринужденное изящество ея дѣйствовали еще обаятельнѣе, еще болѣе приковывали взоры.
   Ничего въ немъ не было "кричащаго"; его внѣшность была такъ скромна и такъ прилична, но была ли она "красива"?.. Да, цѣлую недѣлю можно было простоять здѣсь надъ нимъ, смотрѣть внизъ и... не насмотрѣться! Онъ казался какъ бы ровною лужайкой, на которой нѣжныя травы и бархатистые мхи покрылись слоемъ блестящей пыли и приняли общую блѣдно-зеленоватую окраску, которая, постепенно сгущаясь, дереходитъ въ цвѣтъ самаго темнаго померанцеваго листа, еще темнѣетъ и переходитъ въ бурую, которая блѣднѣетъ въ свою очередь, пока не дойдетъ до оранжевой; потомъ опять сверкаетъ яркимъ золотомъ и, наконецъ, переливами доходитъ до кульминаціонной точки нѣжно-розоваго цвѣта, цвѣта едва расцвѣтшей розы! Тамъ, гдѣ отчасти опустилась эта фантастическая лужайка и гдѣ она отчасти дала трещины, какъ, напримѣръ, трескается пловучій ледъ, отверстія въ послѣднемъ случаѣ, а углубленія -- въ первомъ были вокругъ обвѣшаны словно кружевомъ сѣрнистыми кристаллами самыхъ нѣжныхъ оттѣнковъ; и это кружево сглаживало ихъ безобразіе и неровности, придавая имъ болѣе ровный и приличный, даже изящный и красивый видъ.
   Стѣны "рва" сверкали желтизною сѣры, лавою и пемзой самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ. Пламени не было видно ни откуда; но струи сѣрнистаго пара тихо и непримѣтно вырывались изъ тысячи мелкихъ трещинъ и разсѣлинъ кратера. Запахъ его доносился къ намъ съ каждой струею вѣтерка; впрочемъ, пока мы прятали носы свои въ платки поглубже, до тѣхъ поръ опасность для насъ задохнуться не существовала.
   Нѣкоторые изъ мальчишекъ опускали длинныя полоски бумаги въ углубленія кратера; онѣ воспламенялись и они съ гордостью закуривали свои сигары объ "огонь Везувія"; другіе пекли яйца надъ разсѣлинами его скалъ и тоже были совершенно довольны и счастливы.
   Видъ съ вершины Везувія показался бы намъ еще болѣе роскошнымъ, если бы только солнцу удавалось на болѣе долгіе промежутки времени вырываться изъ-за мглы тумановъ. Такимъ образомъ, обозрѣвать грандіозную панораму кратера намъ пришлось лишь урывками и впечатлѣніе получилось не совсѣмъ цѣльное или даже не совсѣмъ удовлетворительное...
  

Нисхожденіе.

   Нисхожденіе или спускъ съ Везувія былъ дѣломъ какихъ-нибудь четырехъ минутъ.
   Вмѣсто того, чтобы лѣпиться опять внизъ по нашей неровной тропинкѣ, мы выбрали другую, въ которой мы по колѣно уходили въ рыхлый пепелъ и двигались внизъ такими гигантскими скачками, что, пожалуй, могли бы пристыдить самого людоѣда въ "семи-верстныхъ" сапогахъ.
   Везувій нашихъ дней довольно незначительное чудо въ сравненіи съ могучимъ, гигантскимъ вулканомъ "Килоэа" (Kilauea) на Сандвичевыхъ островахъ; а все-таки я радъ, что посѣтилъ его.
   Говорятъ, во время одного изъ главныхъ изверженій, Везувій выбрасывалъ огромныя глыбы и цѣлые обломки утесовъ, вѣсомъ въ нѣсколько (и даже очень много!) тоннъ; они взлетали на тысячу футовъ на воздухъ; столбы дыма, до тридцати миль вышиною, поднимались въ небосводу, а цѣлыя тучи пепла далеко неслись во всѣ стороны и опускались на палубы кораблей, плывшихъ по морю на разстояніи семисотъ пятидесяти миль отъ берега. Пожалуй, я еще согласенъ снисходительно отнестись къ разсказу о численныхъ достоинствахъ пепла, если кто возьметъ на себя отвѣтственность за столбы дыма вышиной въ тридцать миль; но только вообще я не чувствую себя способнымъ заинтересоваться всѣми этими росказнями.
  

ГЛАВА XXXI.

Погребенный городъ Помпея.-- Какими являются теперь жилища, въ которыхъ люди не живутъ ужь восемнадцать сотенъ лѣтъ.-- Судилище въ Помпеѣ.-- Разрушеніе.-- Слѣды отшедшихъ въ вѣчность.-- "Женщинамъ входъ воспрещается".-- Театры, булочныя, школы и т. п.-- Скелеты, уцѣлѣвшіе въ золѣ и пеплѣ.-- Жертва долга.-- Преходящее свойство славы.

Погребенный городъ Помпея.

   Итальянцы произносятъ: "Помпейя".
   Мнѣ всегда почему-то представлялось, что въ Помпейю мнѣ надобно спускаться съ факелами, по темнымъ, сырымъ лѣстницамъ, какъ, напримѣръ, въ серебряныя копи; что надъ головой у меня будетъ лава; во всѣ стороны будутъ идти, скрещиваясь, мрачные туннели, а по бокамъ ихъ будутъ виднѣться (весьма слабо напоминая прежніе дома) какія-то полуразрушенныя, сидящія прямо въ землѣ, темницы... Но ничего подобнаго на самомъ дѣлѣ не случилось.
   Добрая половина раскопаннаго города уже стоитъ на открытомъ мѣстѣ, подъ лучами дневного свѣтила. Длинные ряды прочно сложенныхъ кирпичныхъ домовъ (только теперь безъ крышъ) стоятъ такъ точно, какъ они стояли восемнадцать вѣковъ тому назадъ, и ихъ накаляютъ знойные лучи солнца. Помосты и полы, чисто подметенные, не потеряли ни одного изъ яркихъ осколковъ мозаики, которая даже не выцвѣла. Они попрежнему украшены искусными изображеніями животныхъ, птицъ, цвѣтовъ, которыя мы воспроизводимъ въ наши дни на непрочныхъ коврахъ. Есть тутъ и Венеры, и Вакхи, и Адонисы, которые и любезничаютъ любовно, и напиваются до пьяна на пестрыхъ фрескахъ, украшающихъ стѣны большого "зала" и "спальни". Есть и узкія улицы, и еще болѣе узкіе тротуары, мощеные большими плитами изъ прочной, затвердѣлой лавы: мостовыя глубоко изрыты колесами телѣгъ, а тротуары истерты ногами пѣшеходовъ давно минувшихъ вѣковъ. Есть булочныя, храмы и суды, бани и театры -- всѣ начисто прибраны и вылощены и ничѣмъ не напоминаютъ серебряныхъ копей, сокрытыхъ въ нѣдрахъ земли. Обломки столбовъ, дверныя отверстія безъ дверей, поломанныя крыши множества домовыхъ стѣнъ -- все это замѣчательно напоминало какой-нибудь "пострадавшій отъ огня" участокъ въ любомъ изъ нашихъ городовъ. Еслибъ при этомъ было на-лицо: обуглившіяся бревна, выбитыя стекла, кучи мусора и хлама, общій видъ черноты и запахъ гари, сходство было бы самое полное...
   Но, нѣтъ! Солнце сіяетъ сегодня надъ Помпеей такъ же ярко, какъ оно сіяло, когда Христосъ родился въ Виѳлеемѣ іудейскомъ; а улицы ея теперь во сто разъ чище и опрятнѣе, нежели ихъ видѣлъ помпеецъ во цвѣтѣ роскоши и могущества своего родного города. Я знаю, о чемъ говорю: вѣдь собственными же глазами я вижу на главныхъ улицахъ Помпеи: "Торговой" и "Улицѣ Фортуны" (т. е. Счастья), что и тамъ мостовыя оставались безъ поправки по меньшей мѣрѣ двѣсти лѣтъ подъ-рядъ! Развѣ не въѣлись въ толстѣйшія плиты колеи отъ пяти до десяти дюймовъ глубины, врытыя колесами телѣгъ и колесницъ обманутыхъ плательщиковъ налога? Развѣ по этимъ признакамъ я не могу заключить, что надсмотрщики за мостовыми въ Помпеѣ никогда не исполняли своихъ обязанностей и что, не заботясь никогда о починкѣ мостовыхъ, они никогда не заботились и о томъ, чтобъ онѣ были чисты? И, наконецъ, развѣ это ужь не есть врожденное свойство всѣхъ надсмотрщиковъ за мостовыми избѣгать исполненія своихъ обязанностей, когда бы ни представился къ тому удобный случай? Какъ бы мнѣ хотѣлось знать имя послѣдняго изъ занимавшихъ этотъ постъ въ Помпеѣ: задалъ бы я ему тогда хорошую потасовку!..
   Я потому говорю съ такимъ человѣкомъ на эту тему, что попалъ ногой въ одну такую колею; когда же увидѣлъ перваго изъ злополучныхъ скелетовъ, на которомъ еще сохранились слѣды лавы и пепла, мою грусть нѣсколько смирило размышленіе: а что, если какъ разъ этотъ-то самый человѣкъ и былъ послѣдній изъ "надсмотрщиковъ за мостовыми"?
   Нѣтъ, Помпея больше ужь не погребенный городъ! Это дѣйствительно "настоящій" городъ, въ которомъ стоятъ сотни-сотенъ домовъ, но безъ крышъ; улицъ такая сѣть, что въ нихъ можно заблудиться, если рискнуть пойти безъ проводника; и при такихъ условіяхъ легко можетъ случиться, что придется заночевать въ какомъ-нибудь дворцѣ, который больше не знавалъ живыхъ жильцовъ послѣ ужасной ноябрьской ночи восемнадцать вѣковъ тому назадъ.
   Мы прошли въ ворота, которыя стоятъ лицомъ къ Средиземному морю, и потому называются "Морскія Ворота"; миновали почернѣвшую, разбитую статую Минервы, которая продолжаетъ неустанно сторожить сокровища и владѣнія, которыя спасти она была не въ силахъ; наконецъ, попали на длинную улицу и остановились на "Форумѣ Правосудія" (Судейской площади).
   Помостъ здѣсь былъ ровный и чистый; по обѣ стороны колоннады полуразрушенныхъ столбовъ, между которыми были разбросаны прекрасныя колонны іоническаго и коринѳскаго стиля. Въ верхнемъ концѣ "Форума" были мѣста для "судей", теперь никѣмъ не занятыя; позади нихъ мы спустились въ темницу, гдѣ пепелъ и горючая лава настигли двухъ заключенныхъ. Они были закованы и въ ту памятную ноябрьскую ночь погибли, не сокрушивъ своихъ цѣпей! Какъ они, должно быть, безумно силились разорвать эти кандалы, когда вокругъ нихъ надвигались лава и огонь!..
   Мы пошли побродить по частнымъ домамъ богачей, въ которые въ древности мы не могли бы войти безъ торжественнаго приглашенія на непонятномъ латинскомъ языкѣ... если бъ ихъ владѣльцы были живы и жили въ нихъ; впрочемъ, врядъ ли и тогда мы получили бы такое приглашеніе!
   Всѣ эти люди строили себѣ дома почти на одинъ ладъ. Полы всѣ выложены мозаичными причудливыми узорами изъ разноцвѣтнаго мрамора. На порогѣ взоръ вашъ привлекаетъ латинское изреченіе, привѣтъ "Salve", или иной разъ даже изображеніе "собаки" съ надписью: "Берегись собаки!", а иной разъ медвѣдя или фавна безъ всякой надписи. Затѣмъ, вы входите въ "вестибюль", а изъ него уже въ помѣщеніе, гдѣ посрединѣ находится большой мраморный бассейнъ и трубы для фонтана. По обѣ стороны были спальни, дальше, за фонтаномъ, гостиная, потомъ небольшой садикъ, столовая и т. д... Полы выложены мозаикой, стѣны оштукатурены, украшены фресками или барельефами; тамъ и сямъ стояли большія и малыя статуи, встрѣчались небольшіе рыбные садки и водопады сверкающей воды, которая струилась невидимо откуда въ колоннадахъ, состоящихъ изъ красивыхъ столбовъ, огибающихъ дворъ; вода освѣжала воздухъ и давала прохладу цвѣточнымъ клумбамъ. У помпейцевъ были роскошные расточительные вкусы и привычки. Самыя утонченно-прекрасныя бронзовыя издѣлія, какія мы только видѣли въ Европѣ, были откопаны въ "мертвыхъ городахъ" Геркуланумѣ и Помпеѣ; тамъ же добыты тончайшія камеи и гравюры на драгоцѣнныхъ каменьяхъ; картины, найденныя тамъ и существующія ужь вѣковъ восемнадцать или девятнадцать, зачастую пріятнѣе для глазъ, нежели знаменитая мазня, написанная "старыми мастерами" триста лѣтъ тому назадъ.
   Древніе весьма далеко ушли въ искусствѣ. Отъ момента созданія этихъ произведеній искусства I-го вѣка по P. X. и вплоть до XI-го в. (по P. X.) искусства живописи какъ бы совсѣмъ не существуетъ; по крайней мѣрѣ, памятниковъ его не осталось. Тѣмъ болѣе любопытно было наблюдать, до какой степени (въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, конечно) эти язычники древности далеко превосходили великихъ "мастеровъ", которые явились гораздо позднѣе, послѣ нихъ. Весь міръ, кажется, гордится скульптурными группами "Лаокоона" и "Умирающаго гладіатора" въ Римѣ. Онѣ были такія же древности, какъ сама Помпея; также какъ и она, онѣ вырыты изъ земли, но насколько онѣ дѣйствительно стары, т. е. къ какой именно эпохѣ древности относятся онѣ и кто именно ихъ творецъ, это можно лишь предположительно сказать. А между тѣмъ, даже безвѣстныя, поломанныя, поистертыя, запятнанныя позорнымъ прикосновеніемъ безчисленныхъ вѣковъ, онѣ все еще съ усмѣшкой смотрятъ на тщетныя усилія людей соперничать съ ихъ совершенствомъ...
   Странное и забавное это было препровожденье времени -- бродить по старымъ и безмолвнымъ улицамъ города мертвецовъ, проходить по совершенно безлюднымъ улицамъ, гдѣ люди продавали или покупали тысячи человѣческихъ существъ, гдѣ они ѣздили и ходили пѣшкомъ и наполняли городъ шумомъ и суетой торговли и увеселеній. Они, однако, не сидѣли праздно, даже въ тѣ дни имъ была знакома спѣшка, на это у насъ были очевидныя доказательства. Напримѣръ, въ одномъ углу города стоялъ древній храмъ, между колоннъ котораго былъ кратчайшій путь, чтобъ наискось пройти изъ одной улицы въ другую; вотъ они и проложили себѣ дорожку, и она стопами многихъ поколѣній, которыя дорожили временемъ, врѣзана въ твердыя плиты каменнаго пола. Очевидно, древніе не хотѣли обходить кругомъ, когда было скорѣе и ближе пройти черезъ храмъ.
   Повсюду вы встрѣчаете что-нибудь такое, что поражаетъ васъ сознаніемъ, до такой степени эти дома были уже стары, когда ихъ настигла ночь разрушенія огнемъ; много тутъ и такого, что намъ живо напоминаетъ давно умершихъ обитателей Помпеи, и, какъ живые, встаютъ они у насъ передъ глазами. Вотъ, напримѣръ, ступени лѣстницы, которая ведетъ въ школу; онѣ, какъ и ступени лѣстницы въ главномъ городскомъ театрѣ, состоятъ изъ толстыхъ брусьевъ лавы въ два фута толщины; однако, несмотря на это, онѣ чуть не насквозь истерты! Цѣлыми вѣками подъ-рядъ мальчики спѣшили въ школу и изъ школы, вѣками торопились ихъ родители занять мѣсто на представленіи въ театрѣ, и вотъ теперь, когда они ужъ вѣковъ восемнадцать, какъ обратились въ прахъ и тлѣнъ, слѣды ихъ стройныхъ мускулистыхъ ногъ еще оставили на камнѣ неизгладимый отпечатокъ, который мы видимъ еще и но сей часъ.
   Мы пошли дальше, проходя лавку за лавкой, магазинъ за магазиномъ, внизъ по улицѣ, которая носитъ прозвище "Торговой" и вызываетъ въ памяти картины издѣлій Рима и Востока. Но торговцы исчезли, рынки опустѣли и умолкли. Ничего отъ нихъ не осталось, кромѣ разбитыхъ кувшиновъ, засѣвшихъ въ твердомъ цементѣ изъ лавы и пепла; масло и вино, которое нѣкогда ихъ наполняло, исчезло куда-то вмѣстѣ съ хозяевами кувшиновъ.
   Въ пекарнѣ еще сохранился жерновъ для того, чтобы молоть зерно, и печи, чтобы въ нихъ печь хлѣбы. Говорятъ, что люди, которые откапывали Помпею, нашли въ этихъ самыхъ печахъ хорошо выпеченные хлѣбы, которые пекарь не успѣлъ вынуть изъ печи, когда ему пришлось въ послѣдній разъ оставить свою лавку: обстоятельства слишкомъ настоятельно заставили его спѣшить.
   Въ одномъ домѣ, единственномъ въ Помпеѣ, куда теперь нѣтъ доступа для женщинъ, было множество маленькихъ комнатъ съ короткими и очень прочными каменными "ложами" (кроватями), сохранившимися въ такомъ точно видѣ, какой они имѣли и въ древнія времена, а на стѣнахъ красовались изображенія, еще настолько хорошо сохранившіяся, что, казалось, будто они написаны вчера; однако, описать ихъ содержаніе никто бы не дерзнулъ. Тамъ и сямъ попадались латинскія надписи, непотребныя искорки остротъ, нацарапанныхъ, по всей вѣроятности, человѣческими руками, воздѣтыми къ небу въ отчаянной мольбѣ о помощи среди надвигавшагося "губительства огнемъ", которое настигло ихъ еще прежде, нежели миновала ночь.
   Въ одной изъ главныхъ улицъ есть водохранилище и желобъ, по которому струилась въ него вода. Туда сходились усталые, разгоряченные рабочіе и землепашцы изъ Кампаньи и, приникая губами къ желобу, опирались правою рукою на его край. Эта рука у нихъ, такимъ образомъ, проложила на твердомъ, толстомъ камнѣ широкую выемку въ одинъ или два дюйма ширины... Нѣтъ, вы себѣ представьте, какое безчисленное множество тысячъ рукъ должно было касаться этого самаго мѣста въ продолженіе долгихъ, угасшихъ вѣковъ, если оно истерло камень, твердый, какъ желѣзо!
   Было въ Помпеѣ еще и такое мѣсто, гдѣ выставлялись для публики напоказъ объявленія о боѣ гладіаторовъ, объ избирательныхъ собраніяхъ и т. п. Ихъ не писали на недолговѣчной бумагѣ, а рѣзали на твердомъ камнѣ. Какая-то дама (насколько я могу судить, богатая и благовоспитанная женщина) объявляла, напримѣръ, что "отдаетъ въ наемъ помѣщеніе съ банями и тому подобными современными удобствами, и нѣсколько сотъ лавченокъ, но при условіи, чтобы всѣ эти помѣщенія не были приспособлены для безнравственныхъ цѣлей"...
   Вы можете узнать, кто и въ которомъ домѣ жилъ въ Помпеѣ: это вамъ разъяснитъ надпись, высѣченная на каменной плитѣ, прибитой на стѣнѣ почти каждаго дома. Тѣмъ же способомъ можете вы дознаться и о томъ, кто и въ какой покоится гробницѣ. Вокругъ, повсюду разсѣяны предметы, которые хоть что-нибудь да говорятъ намъ о привычкахъ и образѣ жизни давно забытаго народа. Случись, напримѣръ, огнедышащей горѣ засыпать любой изъ американскихъ городовъ, ну, что можетъ отъ него уцѣлѣть? Едва ли хоть какой-либо слабый знакъ или указаніе на его былую, историческую жизнь!..
   Въ одномъ изъ продолговатыхъ залъ домовъ Помпеи найденъ скелетъ человѣка. Въ одной рукѣ у него зажаты десять золотыхъ монетъ, въ другой -- большой ключъ: онъ поспѣшилъ захватить съ собой деньги и направился уже къ дверямъ, но на порогѣ упалъ и... умеръ. Еще минута -- и онъ былъ бы спасенъ!
   Видѣлъ я еще скелеты: мужчины, женщины и двухъ молодыхъ дѣвушекъ. У женщины руки раскинуты въ безумномъ страхѣ, какъ бы въ ужасѣ передъ моментомъ смерти; мнѣ даже почудилось, что на ея безформенномъ лицѣ я могу даже прослѣдить выраженіе страха и отчаянія, которое искажало его, когда надъ этими самыми улицами разразился каменный и огненный ливень много вѣковъ тому назадъ. Дѣвушки и мужчина лежали ничкомъ, положивъ лицо на руки, какъ бы стараясь защитить его отъ надвигающихся тучъ пепла и камней. Въ одномъ жилищѣ найдены были сразу остовы восемнадцати человѣкъ въ сидячемъ положеніи. Позади нихъ, на стѣнахъ, почернѣвшія большія пятна еще обозначаютъ тѣ мѣста, около которыхъ они сидѣли; эти пятна являются какъ бы тѣнью людей, сидѣвшихъ у стѣны, и даже даютъ возможность догадаться, въ какой приблизительно позѣ они тогда сидѣли.
   Одна изъ нихъ женщина, до сихъ поръ еще украшена ожерельемъ, на которомъ вырѣзано ея имя: "Julia di Diomede".
   Самая, можетъ быть, поэтичная изъ всѣхъ раскопокъ въ Помпеѣ это -- римскій солдатъ, одѣтый въ полное вооруженье. Вѣрный своему долгу, вѣрный славному сану воина великаго Рима, полный суровой рѣшимости, которой прославились римскіе легіоны, онъ стоялъ на своемъ посту у городскихъ воротъ безмолвно, стройно, неподвижно, пока адски разбушевавшееся пламя не выжгло изъ него непобѣдимаго духа, поколебать котораго оно было не силахъ!..
   Ни разу не случалось мнѣ читать что-либо про Помпею, чтобъ не пришелъ на память этотъ самый воинъ. Не могу я и теперь ничего писать о ней безъ того, чтобъ не удовлетворить своему естественному стремленію -- отдать ему дань воспоминанія, которую онъ вполнѣ заслужилъ. Вспомнимъ, что это былъ солдатъ (не полицейскій!), и воздадимъ ему за это хвалу! Будучи солдатомъ, онъ не двинулся съ мѣста: обратиться въ бѣгство ему воспрещало чувство воинскаго долга. Будь онъ полицейскимъ, онъ, пожалуй, тоже не двинулся бы съ мѣста, но только потому, что былъ бы погруженъ.... въ глубокій сонъ.
   Во всемъ городѣ Помпеи не найдется лѣстницъ выше, какъ въ шесть ступеней; тамъ всѣ дома были одпоэтажные; тамъ поди жили не такъ, какъ живутъ теперь и въ Венеціи, и въ Генуѣ, и въ Неаполѣ, т. е. подъ облаками.
   Наконецъ, мы вышли изъ подъ таинственной сѣни внушительной, гордой старины, за черту города, который нѣкогда погибъ, много вѣковъ тому назадъ, со всѣми своими обычаями и особенностями; погибъ, когда еще апостолы проповѣдывали новую вѣру, которая теперь для насъ стара, какъ нѣдра земныя... Задумчиво пошли мы подъ деревьями, которыя растутъ вдоль цѣлыхъ участковъ еще до сихъ поръ, погребенныхъ въ пеплѣ остальныхъ улицъ и площадей Помпеи, шли въ тихой задумчивости, пока меня не пробудилъ отъ размышленій рѣзкій свистокъ и крикъ:
   -- Пожалуйте! Послѣдній поѣздъ въ Неаполь!..
   Это напомнило мнѣ, что я живу въ девятнадцатомъ вѣкѣ и что я не какая-нибудь мумія, занесенная пылью вѣковъ и пепломъ тысяча восемьсотъ лѣтъ тому назадъ.
   Переходъ былъ поразительный. Мысль, что дѣйствительно къ самому городу древней Помпеи подъѣзжаютъ желѣзнодорожные поѣзда и что пассажировъ скликаютъ самыми безцеремоиными свистками и крикомъ, была такъ же дика и несообразна, какъ непоэтична и даже непріятна.
   Стоило только сравнить яркій солнечный день, его веселье и кипучую житейекую суету съ ужасами, которые тутъ же видѣлъ историкъ Плиній Младшій 9-го ноября 79 года по P. X, когда онъ мужественно боролся съ препятствіями, чтобы унести прочь свою, престарѣлую мать, подальше отъ опасности, въ то время, какъ она просила его (съ чисто материнскимъ самоотверженьемъ!), чтобы онъ бросилъ ее на погибель и спасался самъ.
   "Тѣмъ временемъ страшная темнота усилилась до того, что могло казаться, будто находишься гдѣ-то въ чужомъ мѣстѣ, посреди черной и безлунной ночи, или же въ комнатѣ, гдѣ потушены огни. Со всѣхъ сторонъ, справа и слѣва, слышались жалобы женщинъ, плачъ дѣтей, крики мужчинъ. Одинъ призывалъ своего отца, другой сына, третій жену; и только по голосу могли они узнать другъ друга. Многіе въ отчаяніи молили небо, чтобы скорѣй настала смерть.
   "Нѣкоторые умоляли боговъ придти къ нимъ на помощь; другіе думали, что эта ночь будетъ послѣдняя на свѣтѣ, что вѣчный мракъ поглотитъ вселенную!.. И мнѣ это казалось тоже; и я самъ утѣшалъ себя въ грядущей смерти размышленьемъ: Смотри,-- и всему міру вѣдь насталъ конецъ!.."
   (Такъ повѣствуетъ Плиній Младшій).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Насытившись красотами величавыхъ развалинъ Рима, Байи и Помпеи, окинувъ взглядомъ длинные ряды полуразбитыхъ и безвѣстныхъ царственныхъ головъ, которыя украшаютъ корридоры Ватикана, я невольно былъ пораженъ размышленьемъ, которое никогда прежде меня не поражало: "Какъ тлѣнна, какъ непостоянна слава человѣка!.."
   Въ былыя времена люди жили долго, и лихорадочно всѣ эти годы суетились, трудились, какъ рабы, были тружениками на поприщѣ ораторскомъ, военномъ или литературномъ и, побывъ ораторами, полководцами или писателями, ложились себѣ на смертный одръ и... умирали, счастливые тѣмъ, что составили себѣ въ исторіи прочное и безсмертное имя. Но вотъ пролетаютъ какихъ-нибудь десятка два быстротечныхъ вѣковъ, и отъ всего этого... что осталось?
   Полуистертая надпись на могильномъ холмѣ, которую дряхлые знатоки древностей всю перепутаютъ и долго будутъ биться, пока не разберутъ ничего, кромѣ одного только имени покойника (да и то напишутъ его неправильно!). Не останется ничего въ исторіи, ни даже въ преданіяхъ, ничего, хотя бы поэмы, ничего, что могло бы придать ему хоть мимолетный интересъ.
   Ну, что можетъ остаться, напримѣръ, отъ великаго имени генерала Гранта вѣковъ сорокъ спустя?
   Въ энциклопедическомъ словарѣ 5868 г. будутъ, весьма вѣроятно, стоять только нижеслѣдующія "объяснительныя" строки:
   "Урія С. (а не З., какъ бы слѣдовало) Грантъ. Извѣстный поэтъ древнихъ временъ въ землѣ ацтековъ,-- Соединен. Штат. Британской Америки. Нѣкоторые изъ писателей говорятъ, что онъ былъ въ славѣ около 742 г. по P. X., но ученый А-а-Фу-фу утверждаетъ, что онъ былъ современникомъ "Шаркспира", англійскаго поэта, и прославился приблизительно около 1328 г., то есть около трехъ вѣковъ послѣ (?!) Троянской войны, а не до нея. Онъ написалъ: Покачай меня, мама!..."
   Подобныя размышленья навѣваютъ на меня грусть...
   Пойду-ка себѣ спать!..
  

Часть третья.

ПРОСТОДУШНЫЕ ЗА ГРАНИЦЕЮ.

ГЛАВА I.

Снова въ морѣ.-- Паломники въ добромъ здоровьѣ.-- Величественный Стромболи.-- Сицилія при лунномъ свѣтѣ.-- Сцилла и Харибда.-- "Оракулъ" попался.-- Его методъ леченія "Горизонтальнаго параллакса".-- Мы огибаемъ берега Греціи.-- Древнія Аѳины.-- Мы заперты въ карантинѣ; насъ не пускаютъ въ городъ.-- Избавлены отъ заключенія!-- Полуночная стычка, но безъ кровопролитія.-- Разбойники поневолѣ.-- Попытка взять штурмомъ Акрополь.-- Неудача.-- Среди славнаго прошлаго.-- Въ мірѣ разбитыхъ статуй.-- Волшебное видѣніе.-- Знаменитыя окрестности.-- Отступленіе въ полномъ порядкѣ.-- Мы арестованы стражей.-- Мы путешествуемъ по-военному.-- Благополучно дома!

   Мы снова дома!.. Послѣ нѣсколькихъ недѣль разлуки впервые наша корабельная семья вся собралась на палубѣ и могла обмѣняться рукопожатіемъ. Всѣ прибыли со всѣхъ четырехъ странъ свѣта, изъ многихъ и разнообразныхъ земель, но всѣ были на-лицо. Не было ни тѣни, ни намека на какое бы то ни было извѣстіе о смерти или о нездоровьи, которое могло бы омрачить радость нашей встрѣчи. Опять были здѣсь полностью всѣ, чтобы послушать хоръ матросовъ, когда поднимаютъ якорь, и помахать въ знакъ прощанія землѣ въ то время, какъ мы удалялись отъ Неаполя. За обѣденнымъ столомъ опять всѣ мѣста были заняты; всѣ партіи домино на-лицо; оживленіе и толкотня на палубѣ въ полуночный часъ, при чудномъ лунномъ свѣтѣ -- все было опять "по старому"; хоть это старое и было всего нѣсколько недѣль тому назадъ, но эти недѣли были такъ переполнены всякими событіями и впечатлѣніями, что онѣ намъ казались чуть ли не цѣлыми годами. Недостатка въ веселомъ оживленіи не было на палубѣ "Куэкеръ Сити". На этотъ разъ ея прозвище положительно къ ней не пристало.
   Вечеромъ, часовъ въ семь, мы увидѣли величественный вулканъ Стромболи.
   Горизонтъ на западѣ былъ позолоченъ закатившимся солнцемъ и испещренъ далекими судами. Надъ головой у насъ высоко плыла полная луна, а подъ ногами раскинулось темно-синее море. Насъ окутали какъ бы своего рода сумерки, созданныя всѣми этими различными освѣщеніями и оттѣнками, разлитыми вокругъ насъ и надъ нами. Съ какимъ царственнымъ величіемъ возсѣдалъ этотъ одинокій монархъ-властелинъ надъ гладкой поверхностью моря! Морская даль одѣла его багровымъ блескомъ и какъ бы прибавляла еще одну завѣсу блестящаго тумана къ серебристой и легкой, какъ паутина, тонкой ткани, сквозь которую мы смотрѣли на него. Его факелъ погасъ; его огни чуть тлѣли; высокій столбъ дыма, который поднимался къ небесамъ и терялся въ разроставшемся лунномъ сіяньи, былъ единственнымъ признакомъ того, что этотъ полноправный морской властелинъ былъ еще живъ, а не призракъ уже мертваго города.
   Въ два часа утра мы прошли чрезъ Мессинскій проливъ, и такъ ярко свѣтилъ лунный свѣтъ, что Италія по одну, а Сицилія по другую сторону пролива были намъ такъ же ясно видны, какъ если бы мы шли посреди улицы между ними.
   Молочно-бѣлый городъ Мессина былъ весь, какъ звѣздами или какъ блестками, усѣянъ газовыми рожками и представлялъ собой дѣйствительно волшебную картину. Насъ собралось на палубѣ большое общество; мы шумѣли и курили въ ожиданіи увидѣть знаменитыя Сциллу и Харибду. Но вотъ и самъ "Оракулъ" вышелъ сюда же со своей подзорной трубою и приросъ къ палубѣ, какъ второй Колоссъ Родосскій. Для всѣхъ было большимъ удивленіемъ, что онъ появился въ такой поздній часъ; тѣмъ болѣе, никому не могло въ голову придти, что онъ полонъ заботъ о какой-нибудь сказкѣ древности, вродѣ Сциллы и Харибды.
   Одинъ изъ нашихъ молодыхъ пріятелей обратился къ нему:
   -- Эй, докторъ, что вы тутъ дѣлаете въ ночную пору? Чего ради понадобилась вамъ непремѣнно видѣть эту мѣстность?
   -- Чего ради "мнѣ" понадобилось видѣть эту мѣстность? Мало вы еще меня знаете, молодой человѣкъ! Иначе вы не задали бы мнѣ подобнаго вопроса. Я желаю видѣть "всѣ" тѣ мѣста, о которыхъ упомянуто въ Библіи!
   -- Вотъ чепуха! Объ этихъ мѣстахъ вовсе не упоминается въ Библіи.
   -- Не упоминается въ Библіи? Да эта-то мѣстность, ну, позвольте спросить, что это за мѣстность... если ужь вы такъ знаете; ее прекрасно и подробно?
   -- Ну, это Сцилла и Харибда!
   -- Сцилла и Харр... чортъ возьми! А я-то думалъ, что это Содомъ и Гоморра!
   Онъ сложилъ свою подзорную трубку и сошелъ внизъ, въ каюту.
   Приведенный выше разговоръ -- достояніе корабля; но, по всей вѣроятности, онъ нѣсколько извращенъ тѣмъ фактомъ, что нашъ Оракулъ, въ сущности, вовсе не былъ ученымъ богословомъ и не очень-то много времени удѣлялъ изученію библейскихъ странъ. Говорятъ, Оракулъ жаловался, что въ эту жаркую погоду единственное сносное питье у насъ на кораблѣ это -- масло. Конечно, онъ не хотѣлъ сказать именно слово "масло", но, принимая во вниманіе, что въ жаркое время, теперь, когда мы ушли изъ страны льдовъ, масло всегда пребываетъ въ жидкомъ состояніи, надо отдать ему справедливость, что разъ въ жизни онъ хоть одно слово употребилъ совершенно правильно. Когда мы были въ Римѣ, онъ говорилъ, что "папа" {По-англійски "Popes", папа и "Pope" имя англійскаго знаменитаго писателя и поэта. Прим. переводч.} весьма благообразный старикъ, но что онъ никогда не былъ высокаго мнѣнія объ его (?!) Иліадѣ {"Александръ Попъ" (Alexander Pope), а не папа, былъ переводчикомъ Иліады Гомера; этотъ англійскій переводъ греческаго великаго произведенія появлялся постепенно съ 1715 по 1720 годъ. Пр. авт.}.
   Нашъ Оракулъ, по своей профессіи, докторъ-шарлатанъ, а слѣдовательно и самая главная его принадлежность -- это его безграничное невѣжество. Такъ какъ онъ вовсе ничего не знаетъ, но дѣлаетъ видъ, что ему все рѣшительно извѣстно, то у насъ на кораблѣ было принято предлагать ему хитроумные вопросы нарочно для того только, чтобы полюбоваться, какъ онъ спокойно ухитрится ихъ разрѣшить. На-дняхъ Гарри, сынишка нашего капитана, изучая навигацію, набрелъ на выраженіе: "горизонтальный параллаксъ" и ему показалось, что это было бы весьма подходящей темой для Оракула. Вотъ онъ и подошелъ къ нему, и говоритъ:
   -- А какъ вамъ кажется, докторъ, что можетъ быть пригодно для горизонтальнаго параллакса?
   -- Горр... Гори... или ну, какъ тамъ?
   -- Горизонтальный параллаксъ. Онъ есть у одного изъ матросовъ и ему даже очень плохо приходится.
   -- Горизонтальный параллаксъ (почесывая въ головѣ, повторилъ докторъ)...-- Горизонтальный параллаксъ!.. Гм... Горизонт... ну, чего вы ко мнѣ пристали, Гарри, съ вашими возлюбленными матросами? "Мнѣ" нѣтъ никакого дѣла до матросовъ. Ну, и тащили бы къ нимъ своего корабельнаго врача? Это вѣдь "его" дѣло!
   -- Знаю, что его. Да я и былъ ужь у него; онъ говоритъ, что ничего объ этомъ не знаетъ!
   -- Ну, конечно, такъ и должно быть! Я такъ предполагаю, что такъ оно должно быть. Вѣчно онъ разгуливаетъ себѣ по всему пароходу и критикуетъ, и вышучиваетъ людей, у которыхъ въ мизинцѣ ума будетъ побольше, нежели онъ успѣетъ понахвататься за цѣлый годъ!.. Горизон... зои... Слушайте, Гарри, вотъ вы что сдѣлайте: возьмите четыре столовыхъ ложки усыпительнаго средства, чтобы онъ заснулъ, а вслѣдъ затѣмъ налѣпите ему еще на спину горчичникъ, чтобы его разбудить, и, сколько я смекаю, это задастъ ему порядочную встрепку. "Дѣятельность" организма -- вотъ здѣсь главная мысль... Да, дѣятельность!.. Видите ли, у него въ крови произошелъ застой: ему именно необходимо что-нибудь такое, что помогло бы ему пободрѣй вскочить да встряхнуться. И смотрите, не теряйте времени. Ну, ихъ въ болото, ваши горизонтальные "пар'лаксы!" Они способны страшно разгорячить человѣка, когда заберутъ надъ нимъ волю!..
   Огибая берега греческихъ острововъ, мы провели день весьма пріятно. Эти острова очень гористы; ихъ общая преобладающая окраска состоитъ изъ сѣрыхъ и коричневыхъ оттѣнковъ, весьма близкихъ къ красно-рыжему. Маленькія бѣлѣющія деревеньки, окруженныя деревьями, гнѣздятся въ долинахъ или же лѣпятся на высокихъ отвѣсныхъ скалахъ, которыя возвышаются надъ берегомъ.
   Намъ довелось видѣть только одинъ единственный красивый закатъ, какъ бы роскошный багряный румянецъ, разлившійся по всему западному небосклону, отъ котораго румяный отблескъ ложился далеко на морскую поверхность. Красивые или, по крайней мѣрѣ, замѣчательные закаты, кажется, весьма рѣдки въ этой части свѣта. Они и нѣжны, и тихи, и прелестны; они изящны и женственно-утонченны, но здѣсь мы не видали тѣхъ роскошныхъ огненныхъ картинъ, которыя загораются вслѣдъ уходящему солнцу въ нашихъ сѣверныхъ полярныхъ странахъ.
   Но какое намъ было дѣло до закатовъ солнца, когда мы были преисполнены горячимъ волненіемъ, по мѣрѣ приближенія къ самымъ знаменитымъ изъ городовъ вселенной? Какая намъ была забота до внѣшнихъ картинъ, когда передъ нашими мысленными очами проходили торжественною вереницей тѣни Ахилла и Агамемнона и тысячи другихъ героевъ древности? Какое намъ было дѣло до закатовъ солнца, когда мы готовились жить, и дышать, и разгуливать по современному городу Аѳинъ, и даже, далеко забираясь вглубь вѣковъ, лично нагонять цѣны на рабовъ, Діогена и Платона, на торжищѣ публичномъ или болтать съ сосѣдями объ осадѣ Трои, да о великихъ подвигахъ при Мараѳонѣ?..
   И мы, конечно, отнеслись съ пренебреженіемъ къ солнечному закату.
   Наконецъ, мы пріѣхали и вошли въ Пирейскую гавань, гдѣ и бросили якорь въ полу-мили отъ самаго селенія. Далеко впереди, въ холмистой долинѣ Аттики, можно было разглядѣть небольшой холмъ съ квадратной вершиной, на которой виднѣлось что-то такое, что мы вскорѣ, съ помощью своихъ подзорныхъ трубъ, совершенно вѣрно приняли за развалины зданій аѳинской цитадели (крѣпости), но самой выдающейся изъ этихъ развалинъ былъ маститый Парѳенонъ!
   Здѣсь воздухъ такъ чистъ и прозраченъ, что въ телескопѣ совершенно ясно и отчетливо видна каждая колонна этого благороднаго сооруженія и даже развалины меньшаго размѣра, окружавшія его, принимали болѣе опредѣленный видъ. И это на разстояніи пяти-шести миль! Въ долинѣ, близъ Акрополя, то есть той самой квадратной вершины, о которой мы говорили выше, даже сами Аѳины можно было ясно разглядѣть въ простой бинокль. Каждому изъ насъ хотѣлось выбраться на берегъ и какъ можно скорѣе посѣтить всѣ достопримѣчательныя въ древности мѣста. Еще ни одна изъ видѣнныхъ нами странъ не возбуждала въ нашихъ спутникахъ такого единодушнаго любопытства.
   Но пришли къ намъ дурныя вѣсти. Комендантъ гавани Пирей подъѣхалъ къ намъ на лодкѣ и объявилъ, что мы должны или совсѣмъ уѣхать, или уйти изъ гавани и просидѣть на своемъ пароходѣ одиннадцать дней въ строжайшемъ карантинѣ! Мы снялись съ якоря и вышли изъ гавани, чтобы простоять внѣ ея около двѣнадцати часовъ, съ цѣлью запастись на дорогу углемъ и припасами и двинуться дальше, въ Константинополь. Такого горькаго разочарованія намъ еще не случалось испытать... Простоять на якорѣ цѣлый день въ виду самого Акрополя и по необходимости, волей-неволей, отплыть въ дальнѣйшій путь, не посѣтивъ Аѳинъ! Да нѣтъ, "разочарованіе" -- слово еще слишкомъ слабое для того, чтобы при помощи его выразить это ощущеніе!
   Весь день послѣ полудня наши провели на палубѣ за книгами, за картами и подзорными трубами или биноклями; всѣ старались разобрать, который именно "скалистый хребетъ" -- Ареопагъ, который покатый холмъ -- Пниксъ, которое изъ возвышеній -- скала Музъ? и т. д. Все у насъ въ головѣ смѣшалось. Споръ разгорался; духъ партійности все возрасталъ. Представители церкви съ волненіемъ смотрѣли на возвышеніе, съ котораго, по ихъ словамъ, проповѣдывалъ народу св. апостолъ Павелъ; представители другой партіи говорили, что этотъ холмъ зовется "Гиметтей", а третьи -- что это "Пентеликонъ!" Послѣ всей этой суматохи въ одномъ только мы могли быть увѣрены, что возвышеніе съ квадратною вершиной -- "Акрополь", а величественныя развалины, которыя его вѣнчаютъ -- "Парѳенонъ", изображеніе котораго мы еще знали въ дѣтствѣ по своимъ школьнымъ книгамъ.
   Мы принялись освѣдомляться у каждаго, кто только приближался къ нашему пароходу: есть ли въ Пиреѣ стража, и строга ли она, и какой опасности, въ смыслѣ ареста, могутъ подвергнуться тѣ изъ насъ, которымъ удалось бы незамѣтно проскользнуть на берегъ, и, наконецъ, въ случаѣ, если бы таковыхъ задержали, то что собственно могутъ имъ сдѣлать? Отвѣты получались самаго неутѣшительнаго свойства, напримѣръ:
   -- Стража есть, военная или полицейская... Пирей городокъ небольшой; поэтому всякій чужестранецъ можетъ привлечь вниманіе и... арестъ неизбѣженъ!
   Начальствующій отвѣчалъ намъ:
   -- Наказаніе будетъ "строгое".
   Но мы его спросили:
   -- Однако, въ какой мѣрѣ "строгое"?
   И онъ отвѣтилъ:
   -- Чрезвычайно строгое!
   Вотъ все, чего мы могли отъ него добиться.
   Въ одиннадцать часовъ ночи, когда почти всѣ у насъ на пароходѣ лежали ужь въ постели, мы вчетверомъ тихохонько подкрались къ берегу на маленькой лодкѣ; луна пряталась за тучи и покровительствовала нашему предпріятію. Мы раздѣлились по-двое и пошли впередъ, держась подальше другъ отъ друга, вверхъ по низкому холму, съ цѣлью обойти Пирей вокругъ, внѣ сторожевой и полицейской власти. Пробираясь украдкой по этой утесистой, поросшей репейникомъ возвышенности, я чувствовалъ себя, какъ будто шелъ куда-то что-то воровать. Тотъ изъ моихъ спутниковъ, который шелъ ближе ко мнѣ, бесѣдовалъ со мною о правилахъ карантина и о взысканіяхъ за нарушеніе его, но въ этой темѣ мы не нашли ничего утѣшительнаго.
   Нѣсколько дней тому назадъ я говорилъ съ нашимъ капитаномъ, и онъ мнѣ разсказалъ про одного человѣка, который вплавь добрался до берега съ корабля, стоявшаго въ карантинѣ, за что и отсидѣлъ въ тюрьмѣ цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ. А нѣсколько лѣтъ тому назадъ, будучи въ Генуѣ, капитанъ одного карантиннаго судна отправился на лодкѣ на корабль, который готовился къ отплытію и уже стоялъ внѣ гавани; капитанъ сдалъ на этотъ корабль письмо къ своему семейству, а мѣстныя власти посадили его за это въ тюрьму на три мѣсяца, послѣ чего вывели его самого и его корабль въ открытое море, пригрозивъ, чтобы онъ никогда въ жизни больше не показывался въ этотъ портъ.
   Такого рода разговоръ не принесъ намъ никакой пользы, за исключеніемъ развѣ мрачнаго оттѣнка, который онъ придалъ нашей "карантино-преступной" экспедиціи, и мы сочли за лучшее прекратить его. Мы обошли кругомъ весь городъ и не видали ни души, кромѣ одного только человѣка, который съ любопытствомъ вытаращилъ на насъ глаза, но не сказалъ ни слова, да еще на придачу съ десятокъ людей, спавшихъ у себя на порогѣ. Мы проходили мимо, но не будили никого; зато будили по дорогѣ всѣхъ собакъ, и надо признаться, что за нами по пятамъ лаяли непремѣнно одна или двѣ, а нѣсколько разъ даже и цѣлыхъ десять-двѣнадцать сразу. Онѣ съ такимъ нахальствомъ поднимали гамъ, что наши товарищи, оставшіеся на пароходѣ, смѣло могли сказать, по какому направленію мы двигались впередъ; слушая лай собакъ, они могли угадать, гдѣ именно мы находились. Скрытая за тучами луна все еще благопріятствовала намъ. Обогнувъ весь городъ вокругъ, мы проходили мимо домовъ въ отдаленной части его, какъ вдругъ луна вышла изъ-за облаковъ и чудно засіяла, но мы ужь больше не боялись ея свѣта. Подходя въ колодцу близъ одного дома, чтобы напиться воды, хозяинъ только посмотрѣлъ на насъ и вошелъ въ домъ, предоставляя намъ уничтожить хоть весь городъ. Я съ гордостью могу, однако, засвидѣтельствовать, что мы ему не причинили ни малѣйшаго вреда.
   Видя, что дальше нѣтъ дороги, мы избрали цѣлью своего путешествія высокій холмъ слѣва отъ Акрополя, виднѣвшагоея вдали, и пошли прямо впередъ, побѣждая всѣ преграды, впередъ по незначительному пространству самаго неровнаго грунта, какой только гдѣ-либо еще существуетъ, исключая нашего штата Невады. Часть нашего пути была покрыта произвольно разбросанными мелкими камнями: мы наступали разомъ штукъ на шесть и всѣ они катились у насъ изъ подъ нотъ. Другая часть, наоборотъ, была пуста и недавно вспахана; а еще часть его была занята на большомъ протяженіи низкимъ виноградникомъ, который цѣплялся и надоѣдалъ намъ, преграждая дорогу, но мы сначала приняли его за кусты терновника. Равнина Аттики, которая граничила съ этимъ виноградникомъ, была просто голый, угрюмый, не поэтичный пустырь... Хотѣлось бы мнѣ знать, на что была она похожа въ самое славное время Греціи, лѣтъ за пятьсотъ до Рождества Христова?
   Когда было уже около перваго часа ночи, когда мы умирали отъ жажды и разгорячились на ходьбѣ, Денни неожиданно воскликнулъ:
   -- Да вѣдь эти сорныя травы -- виноградныя лозы!..
   И черезъ пять минутъ у насъ въ рукахъ ужь были цѣлыхъ два десятка гроздей крупнаго бѣлаго вкуснѣйшаго винограда. Мы, было, потянулись достать еще, какъ вдругъ рядомъ съ нами, изъ нѣдръ темноты, поднялась какая-то мрачная, таинственная тѣнь и проговорила:
   -- Эй!..
   Намъ пришлось скорѣе убѣжать.
   Черезъ десять минутъ мы попали на красивую дорогу и она-то, вопреки всѣмъ остальнымъ, на которыя мы раньше попадали, вывела насъ куда слѣдовало. Мы такъ и пошли по ней. Широкая, ровная, красивая и весьма исправная дорога бѣлѣла, осѣненная по бокамъ (на протяженіи одной или болѣе мили) вереницей деревьевъ въ одинъ рядъ, а также и роскошными виноградниками. Два раза мы туда забѣгали воровать виноградъ, но во второй разъ кто-то насъ окликнулъ изъ какого-то невидимаго мѣста. Послѣ того мы опять ушли и больше не разсчитывали поживиться виноградомъ по сю сторону Аѳинъ.
   Въ скорости мы набрели на старинный каменный водопроводъ, укрѣпленный на аркахъ, и съ той самой минуты уже начали видѣть вокругъ себя развалины со всѣхъ сторонъ: мы подходили къ цѣли нашего путешествія.
   Теперь мы не могли ужь видѣть Акрополь или высокій холмъ; я хотѣлъ идти по дорогѣ, пока не поровняемся съ ними, но мнѣніе другихъ пересилило, и мы принялись усердно взбираться на каменистый холмъ прямо передъ нами, а съ вершины его увидали вдругъ еще такой же. Взобрались на него и увидали еще другой. Цѣлый часъ провели мы въ утомительныхъ подъемахъ; но наконецъ дошли до цѣлаго ряда открытыхъ могилъ, врѣзанныхъ въ самой скалѣ. Одна изъ нихъ служила временно мѣстомъ заключенія Сократу. Затѣмъ мы обогнули откосъ холма, и цитадель во всемъ своемъ великолѣпіи развернулась передъ нами! Мы поспѣшили перейти черезъ ровъ, подняться по извилистой дорогѣ и очутились въ древнемъ Акрополѣ, а у насъ надъ головою высились грандіозныя стѣны цитадели. Мы не останавливались на пути своемъ, чтобы осмотрѣть ихъ массивныя мраморныя плиты или измѣрить ихъ высоту и необыкновенную толщину, и тотчасъ же прошли чрезъ большой сводчатый проходъ вродѣ желѣзнодорожнаго туннеля прямо къ воротамъ, которыя ведутъ къ древнимъ храмамъ. Но они оказались на запорѣ! Повидимому, намъ не суждено было увидѣть великій Парѳенонъ лицомъ къ лицу. Мы обогнули уголъ стѣны и увидали низкій бастіонъ (футовъ восемь снаружи и десять-двѣнадцать изнутри). Денни приготовился лѣзть на него, а мы собирались послѣдовать его примѣру. Послѣ усиленнаго и тяжелаго карабканья онъ, наконецъ, достигъ его вершины; но нѣсколько камешковъ сдвинулось съ мѣста и скатилось внутрь, во дворъ. Тотчасъ же послышалось хлопанье дверьми и окрикъ. Въ одно мгновеніе ока Денни спрыгнулъ со стѣны, и мы въ безпорядкѣ отступили къ воротамъ.
   Четыреста восемьдесятъ лѣтъ до P. X. Ксерксъ взялъ эту могучую цитадель, когда его пяти-милліонное войско послѣдовало за нимъ въ Грецію. Но если бы мы, четверо бродягъ, могли остаться безъ помѣхи еще минутъ пять, мы также взяли бы ее, конечно.
   Наружу высыпалъ гарнизонъ, четверо грековъ. Мы пошумѣли у воротъ и... насъ впустили... но, понятно, при помощи хитрости и подкупа.
   Мы прошли черезъ большой дворъ, прошли въ большія ворота и очутились на мостовой изъ чистѣйшаго мрамора, глубоко изрытаго слѣдами. Передъ нами въ волнахъ луннаго свѣта возвышались благороднѣйшія изъ развалинъ, какія когда-либо намъ приходилось видѣть... Пропилеи! Небольшой храмъ Минервы, храмъ Геркулеса и величественный Парѳенонъ,-- всѣ эти зданія были сложены изъ бѣлѣйшаго пентелійскаго мрамора, но теперь уже приняли нѣкоторый розоватый оттѣнокъ; если же гдѣ мраморъ отбитъ или надтреснутъ, тамъ надбитое мѣсто приняло видъ отколотаго куска сахару. Шесть каріатидъ, то есть мраморныхъ женщинъ въ длинныхъ развѣвающихся одеждахъ, поддерживаютъ портикъ храма Геркулеса, но портики и колоннады прочихъ сооруженій состоятъ изъ массивныхъ столбовъ Іоническаго и Дорическаго стиля, капители и карнизы которыхъ все еще сохранили въ значительной степени свои совершенства, несмотря на вѣка, пролетѣвшіе надъ ними, несмотря на осады, которыя имъ пришлось выдержать. Первоначально Парѳенонъ имѣлъ двѣсти двадцать шесть футовъ въ длину, сто въ ширину и семьдесятъ въ вышину; два ряда большихъ колоннъ (по восьми колоннъ въ каждомъ) въ дальнемъ и близкомъ концѣ, по одному одиночному ряду, въ семнадцать колоннъ въ каждомъ, по бокамъ. Парѳенонъ былъ нѣкогда безспорно самымъ изящнымъ и самымъ красивымъ изъ всѣхъ зданій, когда-либо сооруженныхъ на свѣтѣ.
   Большинство внушительныхъ столбовъ Парѳенона еще стоитъ, но крыша исчезла. Лѣтъ двѣсти пятьдесятъ тому назадъ онъ имѣлъ еще вполнѣ безукоризненный и законченный видъ, но въ пороховой погребъ венеціанцевъ, помѣщавшійся тамъ, упала граната и взрывомъ разрушила и лишила его крыши. Я самъ очень мало вообще помню о Парѳенонѣ, и потому одинъ или два факта, одну или двѣ цифры я вставилъ сюда для удобства тѣхъ, у кого память коротка, заимствовалъ же я ихъ изъ своего "Путеводителя за границею".
   Какъ-то особенно внушительна была картина, раскинувшаяся вокругъ насъ въ то время, какъ мы задумчиво бродили по мраморному полу этого величественнаго храма. Тутъ и тамъ въ расточительномъ изобиліи были разсѣяны бѣлыя изваянія мужчинъи женщинъ, опправшихся на мраморныя глыбы. Одни изъ нихъ были безъ рукъ, другія -- безъ ногъ, третьи -- безъ головы; но всѣ они казались такими грустными при лунномъ свѣтѣ и такъ поразительно походили на живыхъ людей! Они вставали и со всѣхъ сторонъ -- смотрѣли на полуночнаго непрошеннаго гостя, таращили на него свои окаменѣлые глаза, выглядывая изъ самыхъ неожиданныхъ уголковъ и углубленій, провожали его взглядомъ съ высоты цѣлой груды обломковъ внизъ по безлюднымъ корридорамъ. Они преграждали ему дорогу и торжественно указывали ему путь прочь отъ святилища, вытягивая впередъ свои отбитыя руки. А черезъ храмъ, стоявшій безъ крыши, сквозила сверху внизъ луна, и ея свѣтъ ложился полосами на мраморный полъ, еще болѣе омрачая разбросанные обломки и побитыя статуи тѣнями, падавшими отъ колоннъ.
   Передъ нами былъ цѣлый міръ разбитыхъ изваяній! Сотни искалѣченныхъ статуй тончайшей работы и всѣхъ размѣровъ стояли рядами, громоздились въ кучи, были разсѣяны на всемъ протяженіи обширнѣйшей площади Акрополя. Большіе обломки мрамора, нѣкогда составлявшіе часть постаментовъ, были еще покрыты барельефами, которые изображали битвы и осады, военныя суда въ три или четыре пары веселъ, торжества и процессіи,-- словомъ все, что только можно было себѣ представить. Историки говорятъ, что храмы въ Акрополѣ переполнены благороднѣйшими изъ твореній не только Фидія и Праксителя, но и другихъ величайшихъ мастеровъ скульптуры. И, конечно, эти изящные останки изваяній служатъ самымъ лучшимъ тому доказательствомъ.
   Мы пошли потомъ бродить по двору, поросшему травой и усѣянному обломками, онъ находится позади Парѳенона. Порою насъ пугало, что вдругъ изъ подъ травы на насъ глядѣло чье-нибудь бѣлое каменное лицо своимъ мертвымъ, окаменѣвшимъ взглядомъ. Все это мѣсто, казалось, было населено призраками мертвецовъ. Я почти приготовился къ тому, что аѳинскіе герои, жившіе двадцать вѣковъ тому назадъ, явятся изъ царства тѣней и проберутся тайкомъ въ этотъ древній, хорошо имъ знакомый храмъ, которымъ они такъ безгранично гордились.
   Полная луна плыла теперь по безоблачному небу. Мы беззаботно, ни о чемъ не думая, шли себѣ да шли, и подошли къ самому краю могучихъ укрѣпленій цитадели, взглянули внизъ и увидали... волшебное видѣніе! И что за видѣніе: Аѳины при лунномъ свѣтѣ! Вѣрно ихъ именно и видѣлъ великій пророкъ въ своемъ представленіи о Новомъ Іерусалимѣ.
   Городъ раскинулся въ ровной долинѣ прямо у нашихъ ногъ; онъ развернулся вдаль, какъ дивная картина; а мы смотрѣли на него какъ бы съ высоты воздушнаго шара. Мы не видѣли ни намека на улицу, но зато каждый домъ, каждое окно, каждая вьющаяся лоза, каждый выступъ были видны такъ ясно и такъ рѣзко выдѣлялись, какъ въ самый яркій полдень. А между тѣмъ въ дѣйствительности не было ни этой яркости, ни блеска, ничего рѣзкаго, ничего отталкивающаго!.. Безмолвный городъ утопалъ въ самомъ мягкомъ изъ освѣщеній, какое когда-либо проливала на землю луна, и казался живымъ существомъ, которое объято мирнымъ сномъ.
   На дальнемъ его концѣ былъ небольшой храмъ; его изящные столбы и разукрашенный фронтонъ сверкали такъ богато, что приковывали къ себѣ взоръ какъ бы волшебнымъ обаяніемъ. Ближе, по направленію къ намъ, возвышались молочно-бѣлыя стѣны королевскаго дворца среди большого кудряваго сада, всего испещреннаго какъ бы дождемъ янтарно свѣтлыхъ точекъ или струей золотыхъ искръ; онѣ отчасти теряли свой блескъ въ роскошномъ, торжественномъ сіяніи луны и, какъ блѣдныя созвѣздія Млечнаго Пути, мягко сверкали въ цѣломъ морѣ темной листвы. У насъ надъ головою величественныя колонны, стройныя и внушительныя даже въ своемъ разрушеніи, у нашихъ ногъ уснувшій городъ, а вдали серебристое море. Картина была полная и безукоризненно прекрасная.
   Уходя прочь опять черезъ храмъ, я мысленно высказалъ желаніе, чтобъ знаменитые люди, сидѣвшіе въ немъ въ древніе вѣка, опять посѣтили бы его и явились нашимъ любопытнымъ взорамъ всѣ: Платонъ и Аристотель, Сократъ и Демосѳенъ, Фокіонъ и Пиѳагоръ, Евклидъ и Пиндаръ, Ксенофонтъ и Геродотъ, Фидій и Пракситель и художникъ Ксевксъ. Что за блестящее созвѣздіе знаменитыхъ именъ!.. Но больше, чѣмъ другихъ, я бы желалъ увидѣть старичка Діогена, который бродилъ себѣ терпѣливо тутъ же со своимъ фбнаремъ и наткнулся бы на нашу компанію въ своихъ усердныхъ поискахъ за единственнымъ въ мірѣ честнымъ человѣкомъ. Можетъ быть, не мѣшаетъ мнѣ признаться, что я думалъ (и думаю еще до сей минуты), что онъ тогда, пожалуй, задулъ бы свой огонь.
   Мы предоставили Парѳенону сторожить древнія Аѳины, какъ онъ ихъ сторожитъ уже цѣлыхъ двадцать три вѣка, а сами вышли и остановились за стѣнами цитадели. Вдали виднѣлся древній, но все еще полный совершенствъ храмъ Тезея, а ближе, лицомъ къ западу, была расположена Бема, съ которой Демосѳенъ громилъ филиппиками и возжигалъ пламя патріотическаго чувства въ своихъ соотечественникахъ. Справа былъ Марсовъ холмъ, на которомъ въ древности возсѣдалъ Ареопагъ. По словамъ св. апостола Павла, онъ самъ у подножія этого возвышенія, гдѣ находился рынокъ, бесѣдовалъ ежедневно съ болтливыми аѳинянами. Мы взобрались на тѣ самыя гранитныя ступени, на которыя поднимался аи, Павелъ, чтобы говорить съ народомъ и остановились на четыреугольномъ врѣзанномъ углубленіи, гдѣ онъ стоялъ, и постарались вспомнить, что говорится въ Священномъ Писаніи по этому поводу, но по той или по другой причинѣ, я не могъ припомнить самыхъ словъ. Съ тѣхъ поръ я разыскалъ ихъ, вотъ онѣ:
  
   "...Въ ожиданіи ихъ (т. е. сопровождавшихъ его) въ Аѳинахъ, Павелъ возмутился духомъ при видѣ этого города, полнаго идоловъ. Итакъ онъ разсуждалъ въ синагогѣ съ іудеями и съ чтущими Бога и ежедневно на площади со встрѣчающимися..."
   .....И, взявъ его, привели въ Ареопагъ и говорили: "можемъ ли мы знать, что это за новое ученіе, проповѣдуемое тобою?.."
   "И ставъ Павелъ посреди Ареопага (на Марсовомъ холмѣ) сказалъ: "Аѳиняне! По всему вижу я, что вы какъ бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашелъ и жертвенникъ, на которомъ написано: "Невѣдомому Богу". Сего-то, котораго вы, не зная, чтите, я проповѣдую вамъ!.." (Дѣян. Апост. гл. XVII).
  
   Немного погодя намъ пришло въ голову, что пора бы уходить отсюда, если мы хотимъ поспѣть домой, прежде чѣмъ дневной свѣтъ насъ предастъ въ руки враговъ; мы и отправились обратно. Отойдя довольно, далеко, мы кинули прощальный взоръ на Парѳенонъ. Между его открытыхъ колоннадъ лился лунный свѣтъ и серебрилъ ихъ капители своимъ прикосновеніемъ. Въ томъ видѣ, въ какомъ онъ явился тогда предъ нами, онъ такъ и сохранится въ памяти у насъ: торжественный, великій и прекрасный!..
   Шествуя дальше все впередъ, мы уже начали превозмогать свой страхъ и перестали думать о непріятностяхъ со стороны карантина или кого-нибудь другого. Мы стали смѣлы и неугомонны; я даже одинъ разъ, въ порывѣ внезапной смѣлости, бросилъ камнемъ въ собаку. Впрочемъ, мнѣ все-таки пріятно вспомнить, что я далъ мимо, потому что вѣдь, пожалуй, ея хозяиномъ могъ оказаться какой-нибудь полицейскій. Вдохновенный своей неудачей, я сдѣлался еще смѣлѣе и по временамъ положительно принимался насвистывать, хотя и не особенно громко. Но одна дерзость влечетъ за собой другую; и вотъ я вскорѣ нырнулъ въ виноградникъ и завладѣлъ цѣлымъ галлономъ винограда, не взирая на полный лунный свѣтъ, не обращая вниманія даже на то, что мимо на мулѣ проѣзжалъ какой-то крестьянинъ. Денни и Берчъ послѣдовали моему примѣру. У меня одного хватило бы винограду человѣкъ на двѣнадцать; но Джэксонъ тоже воспылалъ храбростью и такимъ образомъ былъ принужденъ войти въ виноградникъ. Первая же кисть винограда, за которую онъ ухватился, принесла съ собой бѣду! Хмурый, бородатый разбойникъ выскочилъ съ громкимъ окрикомъ къ намъ на дорогу и при свѣтѣ луны замахнулся мушкетомъ.
   Мы свернули въ сторонку, до направленію къ Пирею... не бѣгомъ, о, нѣтъ, а такъ себѣ, вы понимаете, ну, скорымъ шагомъ.
   Разбойникъ еще разъ окликнулъ насъ, но мы все шли себѣ впередъ. Уже становилось поздно и намъ некогда было тратить время на болтовню съ чужеземцемъ. Но вотъ Денни сказалъ:
   -- Да они преслѣдуютъ насъ!..
   Мы оглянулись.
   И въ самомъ дѣлѣ, они были тутъ какъ тутъ, эти фантастическіе пираты, вооруженные огнестрѣльнымъ оружіемъ. Мы замедлили шаги, чтобы дать имъ подойти поближе, а я тѣмъ временемъ досталъ свой запасъ винограда и рѣшительно, но не особенно охотно спустилъ его на землю въ тѣни, при дорогѣ; но я ничего не боялся, ничего! Я только чувствовалъ, что непохвально воровать виноградъ, тѣмъ болѣе, если его владѣлецъ (или даже самъ владѣлецъ со своими друзьями) ходитъ дозоромъ.
   Чужеземцы подошли къ намъ и обыскали узелокъ, который былъ въ рукахъ у Берча, но не нашли тамъ ничего, кромѣ осколковъ священныхъ камней съ Марсова холма, которые, впрочемъ, не составляютъ контрабанды. Они, очевидно, заподозрили его въ желаніи недостойнымъ образомъ ихъ обмануть, а потому, казалось, были готовы чуть ли не содрать съ насъ скальпы. Въ заключеніе они отпустили насъ, пригрозивъ намъ на прекрасномъ греческомъ языкѣ (сколько мнѣ кажется), и преспокойно остались себѣ позади. Пройдя такъ ярдовъ триста, они остановились, и мы, ликуя, двинулись впередъ. Но вдругъ изъ тьмы и мрака появилось еще одно вооруженное пресмыкающееся и вмѣсто нихъ, шло за нами слѣдомъ на протяженіи двухсотъ ярдовъ, затѣмъ оно сдало насъ на руки другому такому же извергу, который, въ свою очередь, выползъ изъ какихъ-то таинственныхъ нѣдръ, а тотъ, опять-таки въ свою очередь, передалъ насъ другому! На протяженіи полуторы мили нашъ аррьергардъ шелъ подъ прикрытіемъ военной силы. Никогда за всю мою жизнь мнѣ еще не случалось путешествовать съ такимъ почетомъ!..
   Долгое время спустя мы не рѣшались опять приняться воровать виноградъ, а если и пробовали счастья, то непремѣнно поднимали на ноги еще какого-нибудь разбойника-"придиру" и тотчасъ же отказывались отъ дальнѣйшихъ предпріятій этого рода. Мнѣ кажется, это тотъ самый поселянинъ, который проѣхалъ мимо насъ на своемъ мулѣ, разставилъ ихъ на сторожевыхъ постахъ, чтобы подкарауливать насъ вдоль по всей дорогѣ отъ Аѳинъ и до Пирея.
   Каждое изъ полей на этомъ пути сторожили вооруженные караульные, хоть нѣкоторые изъ нихъ и уснули, но тѣмъ не менѣе были тутъ же, подъ рукою.
   Это показываетъ, конечно, что за страна современная Аттика: это своего рода община людей "условныхъ характеровъ". Эти люди были тамъ поставлены не для того, чтобы охранять свои владѣнія отъ чужестранцевъ, а отъ своихъ же. Чужестранцы вообще рѣдко посѣщаютъ Аѳины и Пирей, а если и посѣщаютъ, то днемъ и могутъ накупить себѣ винограду сколько имъ угодно, за самую пустую цѣну. Современные обитатели этой части Греціи весьма извѣстные стяжатели и фальсификаторы, если молва говоритъ правду, я же готовъ легко этому повѣрить.
   Мы закончили свой тринадцати-мильный утомительный обходъ, когда только-что разрумянили восточный горизонтъ самые ранніе проблески зари, придавая Парѳенону и его колоннамъ видъ разбитой арфы, повисшей на перламутровомъ фонѣ горизонта. Наконецъ, мы выбрались на берегъ моря, прямо противъ судовъ, а насъ, по обыкновенію, сопровождали сотенъ пять пирейскихъ собакъ, которыя съ воемъ бѣжали за нами по пятамъ. Мы позвали лодку, которая виднѣлась въ двухъ или трехстахъ ярдахъ отъ берега, и въ тотъ же мигъ увидали, что это былъ полицейскій сторожевой ботикъ, который подстерегалъ людей, нарушающихъ карантинъ, которые могли бы оказаться по близости. Мы ловко увернулись отъ наблюдательности развѣдчиковъ, успѣвъ уже къ этому привыкнуть! Когда они добрались до того мѣста, гдѣ мы только-что были, насъ тамъ уже не оказалось! Они полавировали вдоль берега, но въ ложномъ направленіи, а вскорѣ и наша собственная лодка вынырнула изъ тумана и приняла насъ на бортъ. "Наши" съ парохода услыхали нашъ сигналъ. Мы тихо, безъ шума, ушли прочь на веслахъ и, прежде чѣмъ насъ увидалъ опять сторожевой ботъ, были уже благополучно дома.
   Изъ нашихъ спутниковъ четверымъ очень хотѣлось посѣтить Аѳины и они отплыли полчаса спустя послѣ того, какъ мы вернулись. Но не были они на берегу и пяти минутъ, какъ полицейскіе уже замѣтили и такъ усердно принялись ихъ гнать, что имъ едва удалось пробраться назадъ къ своей лодкѣ; вотъ и все. Они больше уже не брались за свое предпріятіе.
  

ГЛАВА II.

Современная Греція.-- Низвергнутое величіе.-- Переѣздъ черезъ Архипелагъ и Дарданеллы.-- Исторически-подлинные слѣды.-- Первый изъ подрядчиковъ древности, о которомъ исторія умалчиваетъ.-- На якорѣ передъ Константинополемъ.-- Фантастическія моды.-- Ловкій гуртовщикъ гусей.-- Замѣчательные калѣки.-- Главная мечеть.-- Тысяча и одна колонна.-- Большой базаръ въ Стамбулѣ.

   Начиная съ Аѳинъ, на всемъ протяженіи острововъ греческаго Архипелага мы не видѣли ничего, кромѣ неприступныхъ стѣнъ морскихъ утесовъ и безплодныхъ холмовъ; на ихъ вершинѣ порой виднѣлись изящные столбы какого-нибудь древняго храма, одинокаго, давно заброшеннаго: самая вѣрная картина разрушенія, постигшаго Грецію въ позднѣйшіе вѣка. Не видѣли мы ни вспаханныхъ полей, ни частыхъ селъ, ни травы, ни деревьевъ, ни какой бы то ни было растительности и рѣдко-рѣдко какой-нибудь одинокій домишка. Греція -- это суровая, безлюдная пустыня, повидимому, безъ хлѣбопашества, безъ фабричной промышленности, безъ торговли. Чѣмъ поддерживаютъ свое существованіе забитые нуждою греки или ихъ правительство -- это тайна.
   Мнѣ кажется, древняя Греція и современная, если ихъ сравнить, являются самыми рѣзкими крайностями, какія только можно найти въ исторіи: Георгъ I, восемнадцатилѣтній юноша, и горсточка иностранныхъ властей возсѣдаютъ теперь на мѣстахъ Ѳемистокла и Перикла, всѣхъ ихъ знаменитыхъ учениковъ и полководцевъ золотого вѣка Греціи. Тотъ самый флотъ, который составлялъ предметъ удивленія всего міра, когда Парѳенонъ еще былъ новъ, теперь является нищенской горсточкой рыбачьихъ лодокъ, а мужественный народъ, творившій такія чудеса храбрости при Мараѳонѣ, теперь обратился въ жалкое племя презрѣнныхъ рабовъ. Классическій Илиссъ высохъ, а съ нимъ вмѣстѣ изсякли и всѣ источники греческаго величія и роскоши. Весь греческій народъ насчитываетъ лишь восемьсотъ тысячъ душъ, а нищеты, нужды и бѣдствія среди нихъ столько, что ихъ смѣло хватило бы на восемьсотъ милліоновъ человѣкъ, да еще осталось бы лишняго. При королѣ Оттонѣ доходы государства равнялись пяти милліонамъ долларовъ отъ "десятиннаго", сбора, взимавшагося со всѣхъ полевыхъ сельско-хозяйственныхъ продуктовъ страны и отъ невѣроятно высокихъ налоговъ на предметы промышленности и торговли. (Этотъ "десятинный" сборъ состоялъ изъ десятой части жатвы, которую земледѣлецъ обязанъ былъ доставить на своихъ вьючныхъ мулахъ въ королевскія житницы на разстояніи "не болѣе шести миль").
   Изъ этихъ пяти милліоновъ король-тиранъ въ миніатюрѣ старался содержать армію въ десять тысячъ человѣкъ, платить сотнямъ совершенно лишнихъ придворныхъ конюшихъ, постельничихъ, лордовъ-канцлеровъ государственнаго казначейства и тому подобныхъ нелѣпостей, которыми разрѣшаютъ себѣ забавляться такія игрушечныя королевства, въ подражаніе большимъ монархіямъ. Вдобавокъ онъ вздумалъ еще выстроить большой бѣлый мраморный дворецъ, который самъ по себѣ стоилъ добрыхъ пять милліоновъ. Результатъ получился простой: въ пяти десять не содержится вѣдь ни разу. Все вышесказанное не могло быть сдѣлано на одни и тѣ же пять милліоновъ, и королю Оттону не легко пришлось.
   Довольно долго бѣдствовалъ греческій властелинъ со своими безнадежными и бездарными пособниками, состоявшими изъ ловкихъ негодяевъ, которые оставались по восьми мѣсяцевъ въ году, потому что имъ нечего ужь больше было занимать, нечего даже конфисковать изъ цѣлой пустыни безплодныхъ утесовъ и заросшихъ бурьяномъ пустырей.
   Сначала греческое королевство было предложено одному изъ сыновей Викторіи, и затѣмъ уже разнымъ младшимъ сыновьямъ царской крови, но у нихъ еще настолько хватило жалости и великодушія отказаться отъ такой плачевной чести и настолько уваженія къ былому величію Греціи, чтобъ не имѣть желанія издѣваться надъ ея жалкими лохмотьями и позорить ея мишурный тронъ въ дни ея позора и упадка. Наконецъ, добрались до юнаго датскаго королевича Георга, и онъ согласился. Онъ окончилъ постройкой роскошный дворецъ, который я видѣлъ прошлую ночь при лунномъ освѣщеньи, онъ же, говорятъ, дѣлаетъ много и еще другого на спасеніе и пользу Греціи.
   Мы прошли посреди пустыннаго Архипелага черезъ узкій проливъ, который называютъ то Дарданеллами, то Геллеспонтомъ. Эта часть греческой земли богата историческими воспоминаніями и бѣдна, какъ Сахара, всѣмъ остальнымъ.
   Такъ, напримѣръ, подходя къ Дарданелламъ, мы шли вдоль береговъ, окаймляющихъ Троянскую равнину и мимо устьевъ Скамандры; издали мы видѣли мѣсто, гдѣ прежде стояла Троя и гдѣ теперь нѣтъ ея, нѣтъ этого города, погибшаго, когда міръ былъ еще такъ молодъ. Бѣдныхъ Троянъ давно ужь нѣтъ въ живыхъ; они явились на свѣтъ слишкомъ поздно для того, чтобы застать въ живыхъ праотца Ноя и слишкомъ рано, чтобы видѣть нашъ современный звѣринецъ. Видѣли мы еще сборный пунктъ флотиліи Агамнемнона, а вдали -- гору, которая на географической картѣ названа Идой.
   Въ предѣлахъ Геллеспонта видѣли мы то мѣсто, гдѣ былъ приведенъ въ исполненіе первый изъ "подрядовъ", упомянутыхъ въ исторіи, причемъ исполнители его деликатно были наказаны Ксерксомъ. Я говорю о прославленномъ пловучемъ мостѣ, который Ксерксъ повелѣлъ построить черезъ самую узкую часть Геллеспонта, гдѣ въ немъ всего двѣ-три мили ширины. Незначительная буря разрушила утлое сооруженіе, и царь, полагая, что наказать подрядчиковъ всенародно было бы назидательно для преемниковъ, приказалъ ихъ позвать и казнилъ въ присутствіи своихъ войскъ. Десять минутъ спустя, онъ уже заключилъ другой "подрядъ".
   Древніе писатели прибавляютъ, что второй мостъ оказался весьма хорошимъ. Ксерксъ перевелъ по немъ свои пять милліоновъ воиновъ и, если бы его не разрушили нарочно, весьма возможно, что онъ стоялъ бы еще и по сей часъ. Если бы наше правительство хоть изрѣдка карало своихъ подрядчиковъ, это было бы весьма полезно.
   Въ томъ же Геллеспонтѣ видѣли мы мѣсто, черезъ которое переплывалъ лордъ Байронъ съ Леандромъ: первый разъ онъ ѣхалъ повидаться съ той, на которой была сосредоточена вся его нѣжность, и его преданность могла бы разрушить только смерть, а второй только такъ, чтобы "встряхнуться", какъ говоритъ Джэкъ. Были тутъ же у насъ, по близости, двѣ знаменитыя могилы: въ одной покоился непробуднымъ сномъ Аяксъ, въ другой Гекуба.
   По обѣ стороны Геллеспонта намъ попадались морскія крѣпости и батареи подъ краснымъ турецкимъ флагомъ, порою деревушка, иной разъ вереница верблюдовъ. Намъ приходилось на все это смотрѣть, пока мы не достигли широкаго Мраморнаго моря. Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ земля уходила отъ насъ, пропадая вдали, мы опять принялись за вистъ и за другія игры.
   На зарѣ, по утру, мы бросили якорь въ устьѣ Золотого Рога. Всѣ наши еще спали и только двоимъ или троимъ пришлось видѣть великую столицу Оттоманской имперіи. Теперь пассажиры больше ужь не встаютъ не въ урочное время, чтобы возможно скорѣе полюбоваться видомъ чужеземныхъ оригинальныхъ и невѣдомыхъ столицъ и городовъ: эта страсть у нихъ уже прошла. Если бы передъ нами были сами египетскія пирамиды, и то они не вышли бы на палубу, не докончивъ предварительно своего завтрака.
   Золотой Рогъ -- это узкій рукавъ моря, который является какъ бы развѣтвленіемъ Босфора; нѣчто вродѣ очень широкой рѣки, соединяющей Мраморное море съ Чернымъ, которая изгибами своими перерѣзаетъ городъ по самой серединѣ. Галата и Пера находятся по одну сторону Босфора и Золотого Рога, Стамбулъ (древняя Византія) по другую. На томъ берегу Босфора лежитъ Скутари и другія окрестности Константинополя. Этотъ знаменитый городъ имѣетъ милліонъ жителей, но его улицы такъ узки, а дома такъ тѣено скучены, что онъ занимаетъ немногимъ больше пространства, нежели полгорода Нью-Іорка. Если смотрѣть на него съ корабельной стоянки или находиться въ одной-двухъ миляхъ отъ Босфора,-- Константинополь самый красивый изъ всѣхъ видѣнныхъ нами городовъ. Какъ богатый нарядъ, раскинулись его частые дома вверхъ, по направленію отъ береговъ и по вершинамъ множества холмовъ. Тутъ и тамъ выглядываютъ сады, большіе шарообразные купола мечетей, а безчисленные минареты, привлекающіе взоры, придаютъ турецкой столицѣ самый восточный видъ, о которомъ невольно мечтаешь, читая описанія восточныхъ путешествій. Словомъ, Константинополь картина, полная благородства!
   Но привлекательность его начинается и кончается вмѣстѣ съ его картинностью. Съ той минуты, какъ высадишься на берегъ, и вплоть до той, когда вернешься обратно, приходится его проклинать. Лодка, въ которой ѣдешь на берегъ, превосходно разсчитана на то, чтобы служить службу, для которой она предназначается. Она устроена опрятно и красиво, но никто не могъ успѣшно управлять ею среди порывистыхъ теченій, которыя бушуютъ между Чернымъ моремъ и Босфоромъ; лишь весьма немногіе могли бы успѣшно управлять ею даже на тихихъ водахъ. Это продолговатый легкій челнъ (каикъ), одинъ конецъ котораго широкъ, а другой не шире лезвія ножа. Этотъ острый конецъ и служитъ ей носомъ, поэтому можете себѣ представить, какъ яростно кипитъ у него быстрое теченье. При челнѣ имѣется два весла, иногда даже и четыре, но руля вовсе нѣтъ. Отчаливая, вы намѣреваетесь держать прямо туда, куда ѣдете, но прежде чѣмъ доѣхать, васъ отнесетъ разъ пятьдесятъ въ совершенно другую сторону. Сперва мѣситъ кашу одно весло, а потомъ другое, рѣдко, рѣдко работаютъ они оба за-одно. Такого рода катанье на лодкѣ разсчитано, вѣроятно, на то, чтобы свести съ ума нетерпѣливаго человѣка въ какую-нибудь недѣлю. Лодочникъ здѣсь самый неуклюжій, самый глупый, самый невѣжественный въ мірѣ народъ; это неоспоримый фактъ.
   На сушѣ... Ну, на сушѣ это было своего рода вѣчное, непрерывное представленье. Народъ толпится, какъ въ циркѣ, плотнѣе, чѣмъ пчелы, запружая узкія улицы; люди красовались въ самыхъ деревенскихъ, самыхъ пестрыхъ, самыхъ язычески-экстравагантныхъ нарядахъ, какіе только могъ бы придумать портной въ припадкѣ бѣлой горячки; ни одна фантазія не казалась тутъ черезчуръ безумной, никакая нелѣпость -- черезчуръ нелѣпой, никакая смѣлость въ смыслѣ безобразія лохмотьевъ черезчуръ смѣлой. Не было, кажется, и двухъ человѣкъ, одинаково одѣтыхъ. Каждая кучка суетящихся людей представляла изъ себя самые рѣзкіе, самые поразительные контрасты. На нѣкоторыхъ изъ патріарховъ были внушительнаго вида тюрбаны (чалмы), но громадное большинство невѣрныхъ было въ огненно-красныхъ шапочкахъ, которыя здѣсь называютъ фесками; остальныя части ихъ наряда положительно не поддавались описанію.
   Лавки здѣсь сущіе курятники, коробки, ванны, чуланы... словомъ все, что угодно, и помѣщаются онѣ въ первомъ этажѣ. Тамъ возсѣдаютъ турки, скрестивъ ноги, тамъ же работаютъ, торгуютъ и курятъ свои длинныя трубки и сами пахнутъ какъ... какъ турки. Этимъ все сказано. Передъ ними въ узкихъ улицахъ снуютъ нищіе, которые вѣчно просятъ, но ничего не собираютъ. Замѣчательно изувѣченные калѣки, почти лишенные человѣческаго образа, бродяги подгоняютъ вьючныхъ ословъ, носильщики тащутъ на спинѣ ящики бакалейныхъ товаровъ величиною съ домъ; снуютъ торговцы виноградомъ, зерномъ, сѣменами и множествомъ другихъ вещей; тутъ же въ блаженномъ снѣ пребываютъ въ мирѣ и согласіи знаменитыя константинопольскія собаки, среди снующихъ надъ ними и мимо нихъ человѣческихъ ногъ. Безшумно скользятъ мимо цѣлые отряды турецкихъ женщинъ, задрапированныхъ съ головы до ногъ въ развѣвающіяся платья; сквозь бѣлоснѣжныя покрывала, повязанныя вокругъ головы, виднѣются только глаза и неясныя очертанія лица. Если слѣдить глазами за тѣмъ, какъ онѣ движутся туда и сюда, ихъ можно сравнить съ мертвецами въ саванахъ, возставшими изъ могилъ во время бури и грома, которыми сопровождались надъ Голгоѳой ужасныя муки Христовы въ ночь распятія Его... Да, улица въ Константинополѣ -- это такая картина, которую одинъ разъ надо посмотрѣть... только не больше!
   Былъ тутъ еще и продавецъ гусей, который гналъ ихъ по городу цѣлую сотню, употребляя всѣ старанія, чтобы ихъ продать. Въ рукахъ у него была жердь, длиною въ десять футовъ съ крюкомъ на концѣ. Иной разъ который-нибудь изъ гусей отдѣлялся отъ стада и дѣлалъ веселенькую прогулку куда-нибудь за уголъ, наполовину расправляя крылья и до крайности вытягивая впередъ шею. Но раздражало ли это самого продавца? Нисколько! Своей длинною жердью онъ доставалъ до виновнаго, а затѣмъ съ невыразимымъ хладнокровіемъ хваталъ его крючкомъ за шею и безъ дальнѣйшихъ усилій водворялъ на его прежнемъ мѣстѣ въ стадѣ. Онъ управлялъ своими гусями такъ же свободно, какъ другой управлялъ бы утлымъ челномъ. Нѣсколько часовъ спустя мы видѣли его въ уголкѣ, на камнѣ, вокругъ котораго кипѣли шумъ и суматоха. Онъ спалъ крѣпкимъ сномъ, сидя на солнопекѣ, а вокругъ гоготали его гуси и путались въ ногахъ у ословъ и у людей. Спустя часъ мы еще разъ проходили мимо, а онъ уже провѣрялъ свое стадо, чтобы убѣдиться, не пропалъ ли или не украденъ ли который изъ его гусей. Способъ провѣрки былъ у него единственный въ своемъ родѣ: онъ держалъ свою жердь на разстояніи шести-восьми дюймовъ отъ стѣны и заставлялъ гусей поочереди и вереницей проходить въ этомъ узкомъ пространствѣ. По мѣрѣ того, какъ они проходили, онъ ихъ считалъ... Такое ухищреніе не допускало возможности ошибиться.
   Хотите видѣть карликовъ (я хочу собственно сказать двухъ-трехъ карликовъ ради курьеза) -- поѣзжайте въ Геную. Если хотите покупать ихъ оптомъ для того, чтобы въ розницу потомъ перепродать, поѣзжайте въ Миланъ. Карликовъ въ Италіи вообще сколько угодно, но мнѣ показалось, что ихъ особенное изобиліе въ Миланѣ. Если вамъ захочется видѣть общій высокій уровень калѣкъ, какъ на подборъ, или людей-уродцевъ, отправляйтесь прямо въ Константинополь. Неаполитанскій нищій, имѣющій возможность выставить на-показъ ногу, которая вся цѣликомъ обратилась въ одинъ общій безформенный палецъ съ такимъ же чудовищнымъ безформеннымъ ногтемъ, наживетъ себѣ своимъ безобразіемъ цѣлое состояніе, но въ Константинополѣ онъ не привлечетъ никакого вниманія и даже рискуетъ умереть съ голоду. Ну, кто станетъ обращать вниманіе на подобныя прелести среди множества диковинныхъ уродцевъ, которыми запружены мосты Золотого Рога и которыми щеголяютъ притоны и логовища Стамбула? О, злополучный самозванецъ, можетъ ли онъ тягаться съ женщиной о трехъ ногахъ или съ мужчиной, у котораго одинъ глазъ на щекѣ? Какъ бы ему пришлось краснѣть передъ человѣкомъ съ пальцами на локтѣ! Куда ему дѣваться отъ стыда передъ карликомъ, у котораго по семи пальцевъ на каждой рукѣ, а верхняя губа и нижняя челюсть отсутствуютъ совершенно? Бисмиллахъ! Калѣки въ Европѣ -- сущій обманъ и поддѣлка: самый цвѣтъ ихъ сосредоточенъ въ переулкахъ Перы и Стамбула!
   Женщина о трехъ ногахъ лежала на мосту, выставляя напоказъ прохожимъ свой товаръ, т. е. всѣ три свои ноги: одну обыкновенную и двѣ длинныхъ палки, тонкихъ, какъ чья-нибудь тощая рука. Подальше красовался человѣкъ безъ глазъ на лицѣ цвѣта пережареннаго бифштекса, его лицо было морщинисто и покрыто шероховатостями, какъ поверхность лавы, и въ самомъ дѣлѣ до того искажено, что никто въ мірѣ не могъ бы отличить наростъ, замѣнявшій ему носъ, отъ его скулъ. Въ Стамбулѣ былъ человѣкъ съ поразительно огромной головой, съ необыкновенно длиннымъ туловищемъ, съ ногами въ восемь дюймовъ длины, которыя заканчивались чѣмъ-то вродѣ лыжъ. Онъ передвигался на этихъ рукахъ и ногахъ, а спина у него была такая вогнутая, какъ если бы на немъ ѣздилъ верхомъ колоссъ Родосскій.
   О, для того, чтобы добыть себѣ пропитаніе въ Константинополѣ, нищему необходимо обладать весьма крупными достоинствами. На посинѣвшаго несчастнаго человѣка, за которымъ была бы только одна единственная заслуга, что его взорвало, посмотрѣли бы здѣсь, какъ на обманщика и самозванца, а просто раненый солдатъ на костыляхъ не нажилъ бы никогда ни цента.
   Мечеть св. Софіи -- вотъ главный гвоздь Константинополя. Я сильно подозрѣваю, что главный ея интересъ заключается въ томъ, что она была строена подъ христіанскую церковь, а потомъ обращена въ мечеть, безъ особыхъ измѣненій, благодаря туркамъ-магометанамъ, которые завоевали ту страну.
   Св. Софія -- храмъ колоссальныхъ размѣровъ, онъ существуетъ тринадцать иди четырнадцать вѣковъ, но настолько неказистъ, что могъ бы, пожалуй, быть и старше. Его громадный куполъ, говорятъ, такъ же замѣчателенъ, какъ и куполъ св. Петра въ Римѣ; но грязь, которая въ немъ царитъ, гораздо замѣчательнѣе его красоты, хоть о ней и не упоминаютъ никогда. Въ этой церкви сто семьдесятъ столбовъ, каждый изъ цѣльной мраморной глыбы самыхъ разнообразныхъ сортовъ мрамора; но они попали сюда изъ древнихъ храмовъ Бальбека, Геліополя, Аѳинъ, Эфеса; они побиты и отвратительны на взглядъ. Имъ было уже за тысячу лѣтъ, когда эта церковь была еще нова, и контрастъ между ними былъ бы слишкомъ великъ, если бы зодчіе Юстиніана не подправили ихъ немножко. Внутренность купола покрыта уродливыми турецкими надписями изъ позолоченной мозаики, которая блеститъ, какъ объявленіе о цирковомъ представленіи. Полъ и мраморныя перила всѣ потерты и запачканы. Повсюду общій видъ испорченъ цѣлой паутиной веревокъ, которыя свѣсились съ головокружительной высоты купола и поддерживаютъ безчисленное множество смрадныхъ лампъ и страусовыхъ яицъ, которыя повисли на разстояніи шести-семи футовъ надъ землею. Скучившись, стояли и сидѣли, вблизи и вдали, турки-оборванцы. Они читали книги, слушали проповѣди или поученія, какъ дѣти. И въ пятидесяти мѣстахъ повторялось все одно и то же: то они наклонялись впередъ и выпрямлялись, и снова кланялись, и снова цѣловали землю, бормоча все время молитвы, и продолжали эти гимнастическія упражненія, пока не уставали или, по крайней мѣрѣ, должны были устать.
   Повсюду была грязь и пыль, и вонь, и мракъ; повсюду слѣды глубокой древности, но въ нихъ ничего умилительнаго, ничего прекраснаго, повсюду все однѣ и тѣ же кучки нехристей-фанатиковъ; въ вышинѣ аляповатая мозаика и веревочная паутина, нигдѣ и ничего такого, что могло бы привлечь къ себѣ чувства или вызвать восхищеніе.
   Если кто восхищается св. Софіей, тотъ, вѣроятно, почерпаетъ свой восторгъ изъ "путеводителей", въ которыхъ про каждую церковь говорится, что "знатоками она считается во многихъ отношеніяхъ самымъ замѣчательнымъ сооруженіемъ, какое только видано на свѣтѣ". Или, можетъ быть, это говорятъ знатоки изъ дебрей Нью-Джерсея, которые терпѣливо изучаютъ разницу между фресками и fire-plug и съ этой минуты чувствуютъ себя въ правѣ изливать свой критическій паѳосъ на живопись, скульптуру и архитектуру вездѣ и всегда.
   Посѣтили мы также и вертящихся дервишей.
   Ихъ было двадцать одинъ человѣкъ. На нихъ были длинныя, свѣтлыя, свободныя одежды, висѣвшія до пятъ. Каждый изъ нихъ поочередно приближался къ священнику (всѣ они стояли внутри большой круглой загородки) и отвѣшивалъ ему глубокій поклонъ, а затѣмъ, кружась непрерывно, какъ безумный, отправлялся на свое мѣсто въ кругѣ и продолжалъ кружиться. Когда всѣ они, такимъ образомъ, докружились до своихъ мѣстъ, они оказались на разстояніи пяти-шести футовъ другъ отъ друга и въ такомъ порядкѣ продолжали кружиться, пока не обошли весь кругъ трижды. На это потребовалось двадцать пять минутъ. Они кружились собственно на одной лѣвой ногѣ, а правой только притоптывали объ полъ, быстрымъ движеніемъ, которое выбивало невѣроятно скорый темпъ. Большинство вертѣлось по сорока разъ въ минуту и на этомъ числѣ держалось всѣ двадцать пять минутъ. И длинныя одежды раздувались и принимали видъ большихъ воздушныхъ шаровъ.
   Шума они не производили никакого, откидывали назадъ голову и закрывали глаза, погружаясь въ своего рода благоговѣйный экстазъ. Раздавалось порой нѣчто вродѣ грубой музыки, но музыкантовъ не было видно. Въ кругъ не пропускали никого, кромѣ вертящихся дервишей: всякому приходилось или вертѣться или оставаться внѣ круга. Тамъ больные лежали на землѣ, а около нихъ женщины клали и своихъ больныхъ дѣтей, одного даже грудного младенца: по ихъ распростертымъ тѣламъ шествовалъ патріархъ дервишей. Они были убѣждены, что исцѣлятся, если онъ потопчетъ ихъ ногами по спинѣ или по груди или постоитъ у нихъ на затылкѣ. Это недурно для народа, который думаетъ, что всѣ его дѣла созидаются или разрушаются невидимыми геніями воздуха, великанами, гномами, для народа, который вѣритъ еще по сей часъ въ дикія бредни тысячи и одной ночи. Мнѣ это говорилъ даже одинъ интеллигентный миссіонеръ.
   Мы посѣтили "тысячу и одинъ столбъ", которые, собственно говоря, не знаю для чего предназначались первоначально, но были, говорятъ, возведены для бассейна въ самомъ центрѣ Константинополя. Посреди пустынной мѣстности вы спускаетесь внизъ по лѣстницѣ... и вотъ, наконецъ, вы пришли! Вы очутились на сорокъ футовъ въ глубину подъ землею, въ настоящей чащѣ высокихъ, стройныхъ колоннъ въ византійскомъ стилѣ. Въ какомъ бы мѣстѣ вы ни стали, какъ бы часто ни мѣняли положенія, вы непремѣнно являетесь центромъ, отъ котораго расходится до двѣнадцати длинныхъ сводовъ и колоннадъ, теряющихся въ отдаленіи и въ полумракѣ пространства. Этотъ высохшій бассейнъ занятъ теперь нѣсколькими шелкопрядами. Одинъ изъ нихъ показалъ мнѣ на крестъ, врѣзанный высоко въ одномъ изъ столбовъ, вѣроятно, желая указать на то, что этотъ крестъ былъ тамъ еще до временъ завоеванія Константинополя турками; только онъ, вѣрно, не совсѣмъ ловко за это принялся, потому что я его не понялъ. Въ простодушіи своемъ я не тревожилъ себя излишними разспросами, но теперь мнѣ приходитъ въ голову, что этотъ старый шелковичный червь, быть можетъ, даже самъ врѣзалъ тотъ крестъ на колоннѣ, имѣя въ виду извлечь себѣ изъ этого выгоду.
   Мы сняли сапоги и вошли въ мавзолей султана Махмуда. Его гробница покрыта покровомъ изъ чернаго бархата, богато расшитаго серебромъ, а стоитъ она за красивыми серебряными перилами; по бокамъ и по угламъ ея горятъ массивные серебряные подсвѣчники, въ которыхъ вѣсу, вѣроятно, больше доброй сотни фунтовъ, а въ нихъ пылаютъ свѣчи толщиной съ толстую ногу. На верху саркофага лежитъ феска съ богатымъ брилліантовымъ украшеніемъ, стоившимъ, по словамъ сторожа, сто тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Докторъ сказалъ, что должно быть большимъ утѣшеніемъ обратиться въ трупъ, чтобы лежать подъ сѣнью такого драгоцѣннаго алмаза, и большимъ поощреніемъ къ развитію воображенія быть при немъ сторожемъ и лежать на такой гробницѣ.
   Отправились мы и на главный базаръ въ Стамбулѣ, но я не скажу о немъ ничего, кромѣ того, что это улей чудовищныхъ размѣровъ, весь состоящій изъ маленькихъ лавокъ, которыхъ здѣсь, по моему, тысячи. Всѣ онѣ помѣщаются подъ одной общей крышей и перерѣзываются на отдѣльные кварталы узкими проходами-улицами, надъ которыми высятся крытые своды. Каждая уличка отведена какой-нибудь спеціальности торговли, другая -- другой и такъ далѣе. Если вамъ нужно купить себѣ сапоги, въ вашемъ распоряженіи вся улица, вамъ не придется бѣгать за башмачными магазинами по разнымъ мѣстамъ. То же самое съ шелковыми издѣліями, платками, предметами древности и т. п. Весь базаръ все время запруженъ толпой, а такъ какъ яркія восточныя ткани щедро выставлены на-показъ передъ каждой лавкой, то большой базаръ въ Стамбулѣ и является зрѣлищемъ, на которое стоитъ посмотрѣть. Онъ полонъ жизни и движенія, дѣловитости и суеты, грязи и нищихъ, ословъ, крикливыхъ продавцовъ носильщиковъ, дервишей, высокородныхъ женщинъ, покупательницъ-турчанокъ, грековъ и магометанъ съ лицами и костюмомъ колдуновъ, пришедшихъ сюда съ горъ и изъ дальнихъ провинцій; но пахнутъ они всѣмъ, чѣмъ угодно, и единственный запахъ, который они не разносятъ по главному базару, это запахъ чего-нибудь хорошаго.
  

ГЛАВА III.

Недостатокъ въ нравственныхъ началахъ и... въ водкѣ.-- Отчетъ рынка невольницъ.-- Нравственныя воззрѣнія торговца.-- Бродячія собаки въ Константинополѣ.-- Сомнительное наслажденіе вести газетное дѣло въ Турціи.-- Ловкость итальянскихъ журналистовъ.-- Не хочу больше знать турецкихъ завтраковъ!-- Турецкія бани -- обманъ!-- "Наргилэ" -- обманъ!-- Попался туземцу въ руки!..-- Турецкій кофе -- обманъ!..

   Мечетей здѣсь вдоволь, церквей вдоволь, кладбищъ вдоволь, но добрая нравственность и водка здѣсь большая рѣдкость. Коранъ не позволяетъ магометанамъ пить; ихъ природные инстинкты не позволяютъ имъ быть нравственными. Говорятъ, у султана восемьсотъ женъ: это вѣдь чуть-чуть что не двоеженство! Щеки наши пылаютъ отъ стыда, что подобныя дѣла допускаются въ Турціи. Впрочемъ, на Соленыхъ озерахъ мы этому еще не придаемъ такого значенія.
   Еще и по сей часъ въ Константинополѣ родители продаютъ своихъ дочерей, черкешенокъ и грузинокъ, но только не гласно. Теперь уже давно не существуютъ тѣ торги невольниковъ, о которыхъ мы такъ много читали, торги, на которыхъ дѣвушекъ самаго нѣжнаго возраста волокли для осмотра, для обсужденія и разбора по статьямъ, какъ лошадей на сельской ярмаркѣ. Теперь и торги, и этотъ разборъ производятся частнымъ образомъ. Какъ разъ въ настоящее время есть большой запасъ этого рода товара отчасти потому, что султанъ и его приближенные вернулись изъ путешествія по дворамъ Европы, отчасти по случаю необыкновеннаго изобилія хлѣбныхъ продуктовъ, благодаря которому ихъ хозяева не страдаютъ отъ голода и имѣютъ возможность придерживаться высокихъ цѣнъ, отчасти же и потому, что покупатели слишкомъ слабы для того, чтобы тягаться съ торговцами, которые, наоборотъ, совершенно подготовлены къ тому, чтобы съ ними тягаться. Если бы во время такихъ обстоятельствъ въ Константинополѣ издавались американскія газеты, ихъ ближайшій коммерческій отчетъ гласилъ бы приблизительно нижеслѣдующее, насколько я могу предположить:
  

Отчетъ рынка невольницъ.

   "Лучшія патентованныя черкешенки, производства 1850 г.-- 200 ф. стерл.; 1852--250 ф.; 1854--300 ф. Лучшихъ патентованныхъ грузинокъ вовсе нѣтъ въ продажѣ; второстепеннаго достоинства 1851 года -- 180 ф. Девятнадцать блондинокъ ближе къ среднему возрасту, валашскаго племени, предлагаются по 130 ф. и 150 ф, но безъ запроса. Шестнадцать дѣвушекъ марки а, продано небольшими партіями; чтобы только сбыть, условія заключались частнымъ образомъ.
   "Продана партія черкешенокъ хорошаго достоинства отъ 1852--1854 года по 240 ф. и 242 1/2 ф.; покупателей 30 человѣкъ; одна сорокадевятилѣтняя, съ изъяномъ, за 23 ф., залоговъ никакихъ. Нѣсколько грузинокъ различнаго достоинства 1852 г. перешли съ рукъ на руки, чтобы выполнить заказъ. Грузинки, которыя теперь имѣются въ распоряженіи, принадлежатъ къ прошлогоднему запасу, который вообще былъ необыкновенно бѣденъ. Новѣйшій транспортъ нѣсколько запоздалъ, но въ скорости будетъ полученъ. Что же касается его величины и его качества, то свѣдѣнія, касающіяся его, весьма утѣшительны, вслѣдствіе чего мы можемъ утверждать, что черкешенки новаго транспорта чрезвычайно хороши. Его величество султанъ ужь далъ большой заказъ для своего новаго гарема. Это, весьма естественно, укрѣпило настроеніе невольничьяго рынка и подняло цѣны на запасъ черкешенокъ. Пользуясь выгодами такого положенія дѣлъ на рынкѣ, многіе изъ нашихъ самыхъ ловкихъ спекуляторовъ распродаютъ свой товаръ. Есть намеки на то, чтобы "поставить ребромъ" валашскихъ невольницъ.
   "Съ нубійскими -- ничего новаго. Тихо.
   "На евнуховъ нѣтъ предложеній; впрочемъ, ежедневно изъ Египта ожидаются новые транспорты".
   Мнѣ кажется, таковъ приблизительно долженъ былъ быть отчетъ о торгахъ. Цѣны теперь довольно высоки и держатся довольно крѣпко; но года два-три тому назадъ родители, умиравшіе съ голоду, сами приводили на рынокъ своихъ дочерей и продавали за какіе-нибудь двадцать-тридцать долларовъ, если ужь имъ не оставалось больше ничего другого, чтобы только не дать умереть съ голоду своимъ дочерямъ и себѣ самимъ. Грустно подумать, что нѣчто подобное возможно, и я, по крайней мѣрѣ, искренно радъ, что цѣны теперь опять повысились.
   Торговые нравы и нравственность здѣсь не хороши, это неоспоримо. Всѣ нравственныя начала только въ томъ и состоятъ у грековъ, турокъ и армянъ, чтобы аккуратно посѣщать свою церковь въ дни установленныхъ праздниковъ и преступать всѣ десять заповѣдей въ теченіе недѣли. Имъ кажется естественнымъ прежде всего лгать и обманывать, а затѣмъ уже они идутъ дальше и совершенствуются въ своихъ природныхъ качествамъ, пока не дойдутъ до высшей степени совершенства. Рекомендуя своего сына купцу, какъ искуснаго продавца, отецъ его не скажетъ, что онъ милый, нравственный, прямодушный мальчикъ, что онъ ходитъ въ воскресную школу и держится честныхъ правилъ, наоборотъ, онъ говоритъ:
   -- Мой мальчишка вѣситъ не пудами, а деньгами, цѣлыя сотни монетъ; онъ вѣдь сумѣетъ провести кого бы то ни было, кто бы ни имѣлъ съ нимъ дѣло. Отъ Понта Эвксинскаго до Мраморнаго моря нѣтъ другого такого талантливаго лгуна!
   Какъ вамъ покажется такого рода рекомендація?
   Здѣшніе миссіонеры говорили мнѣ, что имъ приходится ежедневно слышать подобныя похвалы. Здѣсь люди, чтобы выразить свой восторгъ, говорятъ, напримѣръ:
   -- Ахъ, онъ прекрасный шуллеръ и восхитительнѣйшій лгунъ!
   И каждый непремѣнно лжетъ и надуваетъ, по крайней мѣрѣ, каждый, кто только занимается торговлей. Даже иностранцамъ приходится подчиняться обычаямъ страны и въ весьма короткое время, продавая и покупая, они научаются обманывать и лгать, какъ любой грекъ. Я говорю, какъ "грекъ", потому что греки считаются наихудшими изъ обидчиковъ этого рода. Многіе изъ американцевъ, давно живущихъ въ Константинополѣ, утверждаютъ, что большинство турокъ скорѣе достойно довѣрія, но лишь немногіе говорятъ, что у грековъ есть добродѣтели, которыхъ, пожалуй, днемъ съ огнемъ не доищешься.
   Я почти склоненъ думать, что знаменитыхъ константинопольскихъ собакъ обидѣли, взваливъ на нихъ напраслину. Мнѣ всегда казалось, что онѣ бѣгаютъ такими плотными толпами по улицамъ, что даже мѣшаютъ прохожимъ; что онѣ двигаются цѣлыми организованными шайками, отрядами, или даже полками и берутъ все приступомъ, съ невѣроятной жестокостью и упорствомъ; что по ночамъ всѣ другіе звуки заглушаетъ ихъ ужасное вытье.
   Собаки же, которыхъ я здѣсь вижу, по всей вѣроятности, другія. Я вижу ихъ вездѣ, но совсѣмъ не въ такомъ ужасномъ количествѣ. Самое большее, это если ихъ встрѣтишь кучками въ десять-двадцать штукъ, а ночью и днемъ значительная часть ихъ крѣпко спитъ; тѣ же, которыя еще не спятъ, всегда имѣютъ видъ, какъ будто бы вотъ-вотъ готовы уснуть. Никогда въ жизни не видывалъ я такихъ совершенно несчастныхъ, чуть живыхъ, печальныхъ и павшихъ духомъ собакъ. Какою-то мрачною сатирой отзываетъ обвиненіе этихъ несчастныхъ въ желаніи завладѣть чѣмъ бы то ни было насильно.
   У нихъ, повидимому, не было даже настолько силы, чтобы перейти черезъ улицу, и я даже не знаю, случалось ли мнѣ видѣть, чтобы хоть одна изъ нихъ прошла такъ далеко. Онѣ тощи, разслаблены и искалѣчены; часто случается встрѣчать собакъ съ такими широко и опредѣленно проведенными полосами выдранной шерсти, что ихъ спина имѣетъ видъ какой-то карты вновь открытыхъ земель. Эти собаки самыя жалкія изъ всѣхъ живыхъ существъ, самыя отвратительныя, самыя несчастныя на свѣтѣ. У нихъ на мордахъ застыло опредѣленное выраженіе грусти и безнадежной подавленности. Константинопольскія блохи предпочитаютъ облѣзшія мѣста на ободранной собаченкѣ гораздо большимъ на здоровой собакѣ: эти голыя плѣшины приходятся какъ разъ по вкусу блохамъ. Мнѣ пришлось видѣть, какъ одна изъ такихъ облѣзшихъ собакъ встрепенулась и принялась кусать то мѣсто, гдѣ сидѣла блоха; но въ это время муха отвлекла ея вниманіе и она бросилась на нее; блоха опять куснула его, и это уже окончательно разстроило бѣднаго пса. Онъ грустно посмотрѣлъ на мѣсто, изъѣденное блохами, и съ такой же грустью перевелъ взглядъ на своя плѣшины; потомъ онъ глубоко вздохнулъ и опустилъ голову на лапы. Такая борьба была ему не подъ силу.
   По всему городу собаки спятъ на улицахъ; съ одного конца улицы до другого, мнѣ кажется, ихъ можно вообще насчитать отъ восьми до десяти на участокъ, иной разъ на такой же участокъ приходится отъ пятнадцати до двадцати собакъ. Онѣ не принадлежатъ никому и между собой, повидимому, не водятъ тѣсной дружбы. Но онѣ сами дѣлятъ весь городъ на участки, и собаки каждаго участка, будь онъ меньшей или большей величины, должны ужь строго придерживаться его границъ. Горе собакѣ, которая переступитъ за его границы. Ея сосѣди въ одну секунду выдерутъ у нея всю шерсть... По крайней мѣрѣ, такъ здѣсь говорится; но онѣ вовсе не похожи на такихъ воинственныхъ псовъ.
   Въ наши дни онѣ спятъ на улицѣ. Онѣ -- мой компасъ, мой вожатый. Если я вижу, что собаки безмятежно спятъ, въ то время какъ люди, овцы, гуси и всѣ вообще одушевленные предметы движутся вокругъ нихъ, я такъ и знаю, что я не на главной улицѣ, гдѣ стоитъ нашъ отель и, значитъ, долженъ идти дальше. На главной улицѣ у собакъ какой-то такой видъ, словно онѣ все время на-сторожѣ, видъ, естественно вытекающій изъ необходимости непрерывно давать дорогу экипажамъ; и это выраженіе тотчасъ же можно отличить отъ всякаго другого, такъ какъ оно совершенно отсутствуетъ у другихъ собакъ, которыя живутъ за предѣлами этой улицы. Всѣ остальныя безмятежно спятъ, потому что имъ нечего караулить и, конечно, онѣ не двинулись бы съ мѣста, если бы даже самъ султанъ проѣхалъ мимо.
   Въ одной узкой улицѣ (впрочемъ, широкихъ вовсе нѣтъ) я видѣлъ трехъ собакъ, которыя лежали свернувшись, въ футѣ или двухъ разстоянія, одна отъ другой, но такъ, что, гдѣ кончалось туловище одной, тамъ начиналось другое. Такимъ образомъ, онѣ совершенно заграждали дорогу отъ одной канавы до другой.
   Подошло стадо овецъ и всѣ онѣ ступали прямо черезъ собакъ, причемъ заднія овцы напирали на переднихъ въ нетерпѣніи поскорѣй пройти впередъ. Собаки лѣниво посмотрѣли на нихъ и какъ будто немного морщились, когда торопливо шагавшія овцы задѣвали копытами за ихъ ободранныя спины; онѣ только вздыхали и продолжали себѣ спокойно лежать. Никакія слова не могли быть краснорѣчивѣе этого молчанія. Итакъ, нѣкоторыя изъ овецъ перепрыгивали черезъ собакъ, другія задѣвали ихъ по ногамъ своими острыми копытами, а когда все стадо прошло черезъ нихъ, собаки только почихали немножко въ облакѣ пыли, но ни на дюймъ не передвинулись со своихъ мѣстъ...
   Я всегда считалъ себя лѣнивымъ, но я просто какая-то паровая машина въ сравненіи съ константинопольскою собакой... А все-таки, развѣ это не странная картина для города съ милліоннымъ населеніемъ? Эти собаки -- мусорщики Константинополя, такова ихъ оффиціальная профессія, и профессія тяжелая; впрочемъ, она же служитъ имъ защитой. Еслибъ онѣ не приносили пользы тѣмъ, что хоть отчасти очищаютъ улицы отъ грязи и отбросовъ, ихъ, вѣроятно, не стали бы такъ долго терпѣть.
   Онѣ ѣдятъ все вообще и что ни попало, начиная съ дынныхъ корокъ и гнилого винограда и кончая всѣми разрядами и сортами грязи и помоевъ, даже собственными своими друзьями и родными, когда тѣ околѣютъ. А между тѣмъ, онѣ всегда остаются тощими, голодными, унылыми. Людямъ противно ихъ убивать и они дѣйствительно ихъ не убиваютъ. Говорятъ, у турокъ есть врожденная антипатія къ тому, чтобы лишать жизни безсловесныхъ животныхъ, но они дѣлаютъ нѣчто худшее: они вѣшаютъ, и побиваютъ камнями, и добиваютъ этихъ несчастныхъ до полусмерти, а затѣмъ предоставляютъ имъ жить и страдать.
   Однажды султанъ возъимѣлъ намѣреніе перебить всѣхъ здѣшнихъ собакъ и принялся за это дѣло, но народъ поднялъ такой вопль ужаса, что избіеніе было пріостановлено. Нѣсколько времени спустя, онъ предложилъ перевезти ихъ всѣхъ на островъ, въ Мраморное море. Никакого возраженія не послѣдовало и былъ увезенъ цѣлый корабль собакъ. Но какъ только сдѣлалось извѣстно, что такъ или иначе, а эти собаки никогда не попадаютъ на островъ, потому что всегда "сваливаются" за бортъ ночью и погибаютъ, вторичный ревъ раздался въ народѣ и мысль о переселеніи собакъ была оставлена.
   Такимъ образомъ, собаки остаются въ Константинополѣ и продолжаютъ занимать всѣ ея улицы. Я не говорю, чтобы онѣ не выли по ночамъ, не говорю, что онѣ не нападаютъ на людей, у которыхъ нѣтъ на головѣ красной фески. Я только говорю, что съ моей стороны было бы недостойно обвинять ихъ въ такихъ неказистыхъ дѣяніяхъ, если я самъ не видѣлъ своими глазами, что онѣ такъ поступаютъ, или не слышалъ своими ушами.
   Я былъ немного удивленъ, при видѣ того, какъ турки и греки забавляются игрою въ газеты въ той самой странѣ, гдѣ нѣкогда обитали духи и великаны тысячи и одной ночи, гдѣ крылатые кони и гидрообразные драконы стерегли заколдованные замки, гдѣ принцы и принцессы летали по воздуху на коврахъ, которые повиновались велѣнію волшебнаго талисмана, гдѣ въ одну ночь, по мановенію руки чародѣя, выростали изъ земли цѣлые города, въ которыхъ дома были построены изъ драгоцѣнныхъ каменьевъ, гдѣ шумные рынки внезапно умолкали подъ мановеніемъ жезла, исполненнаго волшебныхъ чаръ, и каждый горожанинъ или селянинъ оставался на сто лѣтъ въ томъ самомъ положеніи, въ которомъ онъ лежалъ или стоялъ, безъ звука, безъ движенія.
   Было крайне любопытно видѣть мальчишекъ-газетчиковъ въ такой сонной странѣ, какъ эта. Говоря откровенно, газеты здѣсь собственно еще юная затѣя, а ихъ розничная продажа на улицахъ -- совсѣмъ еще младенецъ: она начала здѣсь свое существованіе съ годъ тому назадъ послѣ австрійско-прусской войны. Здѣсь есть только одна газета на англійскомъ языкѣ "Вѣстникъ Востока" ("The Levant Herald"), а вообще бываетъ много греческихъ и нѣсколько французскихъ газетъ, которыя то прогораютъ, то снова появляются, и снова прогораютъ. Газеты не пользуются популярностью у турецкаго правительства: оно не имѣетъ понятія о періодической печати. Турецкая пословица не даромъ говоритъ: "Невѣдомое велико!" Въ глазахъ придворныхъ, газеты презрѣнное и таинственное дѣло. Что такое чума, они знаютъ прекрасно, потому что она иногда бываетъ у нихъ и уменьшаетъ населеніе въ размѣрѣ до двухъ тысячъ человѣкъ ежедневно, а на газету они смотрятъ, какъ на смягченную форму чумы. Если газета позволитъ себѣ отклоненіе въ сторону, они накидываются на нее и безъ всякихъ предостереженій принимаются ее душить. Если она долгое время придерживается прямого направленія, они все равно начинаютъ ее подозрѣвать и все-таки душатъ ее, потому что предполагаютъ, что она въ своей кузницѣ тайкомъ куетъ всякую чертовщину. Вы только представьте себѣ такую картину: великій визирь держитъ верховный совѣтъ съ главнѣйшими сановниками государства и, разбирая по складамъ ненавистную газету, въ заключеніе изрекаетъ свое глубокомысленное рѣшеніе:
   -- Эта штука, очевидно, бѣдовая: она слишкомъ таинственна, слишкомъ "подозрительно" безвредна... Запретить ее! Предупредить издателя, что мы не можемъ дальше ее допускать, а редактора засадить въ тюрьму!
   Газетное дѣло въ Константинополѣ имѣетъ свои неудобства. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней были запрещены двѣ греческихъ газеты и одна французская. Напримѣръ, о побѣдахъ, одержанныхъ критянами, вовсе не разрѣшается печатать. Отъ времени до времени, великій визирь самъ присылаетъ замѣтку о томъ, что возмущеніе на островѣ Критѣ совершенно потушено и, хотя редактору хорошо извѣстно противное, онъ волей-неволей долженъ напечатать это сообщеніе. Англійскій "Levant Herald" не пользуется вниманіемъ у султана, которому не по вкусу наше сочувствіе къ критянамъ, а слѣдовательно и то, что эта газета отзывается объ американцахъ съ похвалою; поэтому редактору приходится быть весьма осторожнымъ, чтобы не навлечь на себя бѣды.
   Однажды, позабывъ про оффиціальную замѣтку о томъ, что критяне будто бы разбиты, онъ напечаталъ письмо совершенно противоположнаго содержанія, полученное отъ американскаго консула на Критѣ. За это съ него взяли штрафъ въ двѣсти пятьдесятъ долларовъ. Вскорѣ послѣ того онъ напечаталъ и еще письмо изъ того же источника, и его засадили на три мѣсяца въ тюрьму. Я, кажется, могъ бы получить мѣсто помощника-издателя "Levant Herald'а", но пока попробую какъ-нибудь перебиться безъ него.
   Запрещеніе издавать газету здѣсь почти влечетъ за собою разореніе издателя; но въ Неаполѣ, мнѣ кажется, они даже спекулируютъ на этомъ. Тамъ газеты закрываются ежедневно, и на другой же день появляются опять подъ новымъ названіемъ. Въ теченіе десяти-пятнадцати дней, которые мы тамъ провели, одна таже газета была дважды запрещена и дважды воскресала. Газетчики здѣсь ловкіе малые... какъ, впрочемъ, и вездѣ. Они пользуются слабостями людскими и, какъ только видятъ, что газета съ рукъ нейдетъ, тотчасъ же подходятъ къ кому-нибудь изъ горожанъ и тихонько ему сообщаютъ:
   -- Послѣдній номеръ! Только-что запрещена: двойная плата!
   Газету покупаютъ и, конечно, не находятъ въ ней ничего такого особеннаго. Говорятъ (конечно, не могу поручиться за достовѣрность!), будто иногда нарочно выпускаютъ большое изданіе съ какой-нибудь особенно ярой статьей и поскорѣе раздаютъ ее газетчикамъ на продажу, чтобы успѣть сдѣлать хорошій сборъ, пока еще не остылъ гнѣвъ правительства. И выручка дѣйствительно получается прекрасная, и запрещеніе тогда ничего не значитъ, а наборъ и печатаніе обходятся совсѣмъ даромъ.
   Въ Неаполѣ только одна единственная англійская газета, у которой семьдесятъ подписчиковъ. Ея издатель весьма основательно (не спѣша) собирается разбогатѣть... да, весьма основательно!
   Никогда больше не захочется мнѣ повторить турецкій завтракъ. Плиточка или приспособленіе для стряпни находилась въ маленькой столовой, близь базара, и выходила прямо на улицу. Поваръ былъ замазанный, и столъ его также; скатерти на столѣ не было. Поваръ взялъ цѣлую кучу колбасной начинки, облѣпилъ ею проволоку и положилъ на горящіе уголья, чтобы испечь. Когда это было готово, онъ отложилъ въ сторону, а какая-то собака подошла, печально понюхала приготовленное и, вѣроятно, узнала въ мясѣ останки кого-нибудь изъ своихъ. Затѣмъ поваръ отложилъ колбасу въ сторону отъ собаки и подалъ ее намъ. Джэкъ сказалъ:
   -- Пассъ! (Онъ иногда поигрывалъ въ карты).
   И всѣ мы, по-очередно, повторили "пассъ!"
   Поваръ состряпалъ большой пшеничный пирогъ, хорошенько уснастилъ его колбаснымъ саломъ и отправился къ намъ, но по дорогѣ пирогъ упалъ въ грязь. Онъ его поднялъ, вытеръ о свои брюки и поставилъ его передъ нами.
   Джэкъ сказалъ:
   -- Пассъ!-- и всѣ мы "пропассовали".
   Поваръ выпустилъ на сковородку яйца, и вилкой задумчиво выковыривалъ у себя изъ зубовъ застрявшіе кусочки мяса; затѣмъ воспользовался тою же вилкой, чтобы ворочать яйца на сковородкѣ. Онъ подалъ намъ яичницу, а Джэкъ сказалъ:
   -- Опять пассую!-- и всѣ мы послѣдовали его примѣру.
   Мы просто не знали, что и дѣлать, поэтому заказали себѣ опять новую порцію жареной колбасы.
   Поваръ досталъ свою проволоку, отдѣлилъ надлежащее количество колбасной начинки, поплевалъ себѣ на руки и принялся стряпать.
   На этотъ разъ мы всѣ единодушно "спассовали", уплатили за завтракъ и ушли. Вотъ и все, что мнѣ удалось узнать про турецкіе завтраки. Турецкій завтракъ, безъ сомнѣнія, вещь прекрасная, но у него есть и свои погрѣшности.
   Когда приходится мнѣ вспоминать, какъ меня обманули книги описаній путешествій по Востоку, я бы готовъ, кажется, проглотить цѣлаго туриста.
   Изъ году въ годъ предавался я мечтамъ о прелестяхъ турецкихъ бань, изъ году въ годъ давалъ себѣ обѣщаніе ими насладиться. Множество разъ я представлялъ себѣ въ воображеніи, что лежу въ мраморной ваннѣ и вдыхаю пріятные восточные ароматы, которыми тамъ переполненъ воздухъ, затѣмъ прохожу черезъ всѣ мытарства цѣлой системы хитроумнаго дерганья, втиранія, высушиванія, растиранія, которымъ меня угощаютъ оголенные дикари, похожіе на демоновъ, очертанія которыхъ неопредѣленно виднѣются въ густыхъ облакахъ пара, густого, какъ туманъ, потомъ я отдыхаю на такомъ диванѣ, что хоть бы самому султану впору. Послѣ того, надо мной срвершаютъ нѣсколько сложныхъ обрядовъ, одинъ ужаснѣе другого, и, наконецъ, меня укутываютъ въ нѣжнѣйшія ткани, ведутъ въ царственно-пышную гостиную и укладываютъ на пуховое ложе, а надо мной пышно-разодѣтые евнухи опахалами навѣваютъ на меня прохладу, пока я дремлю и предаюсь сладкимъ грезамъ, или съ полнымъ довольствомъ смотрю на богатыя драпировки, мягкіе ковры, роскошную мебель, картины, пью восхитительнѣйшій кофе, курю успокоительное наргилэ и, въ концѣ концовъ, погружаюсь въ состояніе мирнаго отдохновенія, усыпленный сильными духами, исходящими изъ невидимыхъ курильницъ, нѣгою, навѣянной персидскимъ табакомъ наргилэ и тихой музыкой фонтановъ, которая дивно подражаетъ шуму дождевыхъ капель...
   Такова картина, которая представлялась моему воображенію, благодаря книгамъ путешествій. Но то былъ наглый, неумѣлый обманъ! Дѣйствительность была на него похожа... какъ С. Giles на райскій садъ Эдема...
   Меня встрѣтили на большомъ дворѣ, выложенномъ мраморными плитами; вокругъ тянулись, одна надъ другою, галереи, устланныя продырявленными цыновками, огороженныя некрашенными перилами; вмѣсто всякой мебели, на нихъ стояли громадные плетеные стулья, а на нихъ, вмѣсто подушекъ, истрепанные, старые тюфячки съ углубленіями, которыя оставили въ нихъ девять поколѣній людей, отдыхавшихъ на нихъ послѣ купанья. Здѣсь было просторно, но голо и уныло: дворъ -- настоящее гумно, а галереи -- стойла для двуногихъ лошадей. Мертвенно-блѣдные, полунагіе слуги, которые тамъ служили, не имѣли ничего поэтичнаго, ничего романическаго, ничего восточно-роскошнаго въ своей наружности. Они не разливали ароматовъ, а даже напротивъ. Ихъ жадные взоры и изможденное тѣло непрерывно, ясно говорили о такомъ безусловно не сентиментальномъ фактѣ, какъ необходимость "наѣсться вплотную", какъ говорятъ въ Калифорніи.
   Я вошелъ въ стойло и раздѣлся. Одинъ изъ неряшливыхъ оборванцевъ опоясалъ свои чресла пестрой скатертью, а мнѣ на плечи накинулъ бѣлую большую тряпку. Если бы у меня тутъ же подъ рукою оказалась бочка, я счелъ бы вполнѣ естественнымъ въ нее окунуться. Но меня повели внизъ по лѣстницѣ на мокрый, скользкій дворъ и первое, что тамъ привлекло мое вниманіе -- это мои собственныя пятки. Я упалъ и мое паденіе не вызвало никакихъ замѣчаній: очевидно, его ожидали; по всей вѣроятности, оно принадлежало къ общему списку мягчительныхъ, успокоительныхъ средствъ, составляющихъ неотъемлемую принадлежность этого вмѣстилища восточной нѣги и роскоши. Конечно, оно дѣйствовало въ усмирительномъ смыслѣ, но примѣненіе его въ данномъ случаѣ было не совсѣмъ удачно. Мнѣ подали пару дощечекъ, нѣчто вродѣ скамеечекъ въ миніатюрѣ, къ которымъ были прикрѣплены кожаные ремни; въ нихъ-то мнѣ и полагалось просунуть ноги и придерживать ихъ плотнѣе, но этой цѣли они не достигли, такъ какъ мой номеръ сапогъ не 13-й, а меньше. Эти деревянныя штуки непріятно болтались у меня на ногахъ и каждый разъ, какъ мнѣ приходилось ступать, онѣ хлопались о земь, какъ-то совсѣмъ ужь неудобно, попадая совсѣмъ не на то мѣсто, куда бы слѣдовало, или подвертывались на бокъ, такъ что я легко могъ вывихнуть себѣ ногу. Какъ бы то ни было, это была принадлежность восточной нѣги и роскоши и я прилагалъ всѣ усилія къ тому, чтобъ ими наслаждаться.
   Меня пристроили на противоположномъ концѣ гумна и разложили на своего рода подстилкѣ, состоявшей, однако, не изъ штофной матеріи или персидскихъ шалей, а просто изъ неказистой ткани, которой я довольно навидался въ Арканзансѣ въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ проживаютъ негры. Въ этой большой, мрачной мраморной тюрьмѣ ничего больше не было, кромѣ еще нѣсколькихъ такихъ же гробовъ.
   Я ожидалъ, что ароматы востока скоро начнутъ меня опьянять... Но, нѣтъ! Ничего подобнаго не случилось. Мѣдно-красный скелетъ, опоясанный тряпкой, принесъ мнѣ стеклянный сосудъ съ водою, который оканчивался наверху зажженной трубкой и гибкую трость въ цѣлый ярдъ длиною, съ мѣднымъ набалдашникомъ на концѣ. Это и было знаменитое "наргилэ", то самое, которое куритъ повелитель правовѣрныхъ на картинахъ изъ восточной жизни.
   Это, не шутя, ужь начинало походить на роскошь!
   Я добросовѣстно разочекъ затянулся, но и того было довольно: табачный дымъ ворвался ко мнѣ въ желудокъ, въ легкія, во всѣ части моего несчастнаго тѣла. Я разразился мощнымъ кашлемъ и вдругъ, словно Везувій, лопнулъ. Со всѣхъ сторонъ моего тѣла поднялись клубы дыма: я задымился, какъ деревянный домъ, который тлѣетъ изнутри.
   Нѣтъ, нѣтъ! Не надо мнѣ вашего наргилэ во вѣки!.. Вкусъ табаку и безъ того, самъ по себѣ, ужь былъ противенъ; но вкусъ мѣднаго набалдашника, оставшійся на немъ отъ прикосновенія къ нему тысячи нехристіанскихъ языковъ, былъ еще того противнѣе. Я начиналъ отчаяваться... И съ тѣхъ поръ, когда бы мнѣ ни случалось увидать на оберткѣ коннектикутскаго табаку изображеніе "знатнаго турка", который, скрестивъ ноги, съ притворнымъ наслажденіемъ упивается душистымъ наргилэ, я уже буду знать, что это заманчивое изображеніе не болѣе, какъ самый наглый вздоръ и обманъ!
   Темница, въ которой я находился, была наполнена грѣтымъ воздухомъ; когда я самъ достаточно нагрѣлся для того, чтобы перенести еще болѣе теплую атмосферу, меня повели еще дальше, въ мраморную баню, мокрую, скользкую, наполненную паромъ, и положили на высокую площадку по самой серединѣ. Здѣсь было очень жарко!
   Но вотъ, мой мучитель усадилъ меня рядомъ съ большимъ ушатомъ горячей воды, намочилъ меня хорошенько, надѣлъ на руку грубую перчатку и принялся наводить на меня лоскъ съ ногъ до головы. Я началъ чувствовать, что издаю дурной запахъ и чѣмъ больше онъ меня полировалъ, тѣмъ больше увеличивался онъ. Это, наконецъ, встревожило меня я я обратился къ нему:
   -- Я вижу, что я уже чуть живъ. Ясно, что меня слѣдуетъ немедленно предать землѣ. Можетъ быть, лучше вамъ тотчасъ же пойти предупредить моихъ друзей; если погода будетъ все такъ же тепла, меня нельзя будетъ "держать" такъ долго!
   Но онъ не обращалъ на меня вниманія и продолжалъ себѣ скрести, причемъ я вскорѣ замѣтилъ, что должно быть уменьшаюсь въ размѣрѣ. Онъ сильно нажималъ своей рукавицей, а изъ подъ нея катились цилиндрической формы катышки, вродѣ тончайшихъ макаронъ, но это была не грязь: грязь не имѣетъ такой бѣлизны.
   Долго, долго валялъ онъ меня такимъ манеромъ; наконецъ, я опять взмолился.
   -- Это довольно-таки скучная процедура. Вамъ придется много часовъ подъ-рядъ меня скоблить, пока я приму видъ, котораго вы такъ усердно добиваетесь. Я лучше подожду немного: сбѣгайте, попросите мнѣ у кого-нибудь скребницу!
   Но и на это онъ не обратилъ никакого вниманія.
   Немного погодя, однако, онъ ушелъ и вернулся съ мыломъ и съ какой-то штукой вродѣ лошадинаго хвоста.
   Онъ подошелъ ко мнѣ и взмылилъ воду такъ, что въ ней появилась цѣлая гора мыльныхъ пузырей, которыми онъ и обдалъ меня съ головы до ногъ, не предупредивъ, чтобы я закрылъ глаза,-- и съ яростью принялся растирать меня лошадинымъ хвостомъ. Затѣмъ онъ вышелъ, оставивъ меня сидѣть посреди комнаты въ видѣ бѣлоснѣжной статуи... Наконецъ, утомленный безконечнымъ ожиданіемъ, я самъ пошелъ выслѣживать его, какъ дичь, и... дѣйствительно нашелъ въ сосѣдней комнатѣ. Онъ стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и стоя спалъ.
   Я его разбудилъ. Нимало не смутившись, онъ повелъ меня обратно, окатилъ горячею водой, навертѣлъ мнѣ на голову чалму и закуталъ въ сухія скатерти; потомъ повлекъ меня еще дальше, наверхъ, въ курятникъ, находившійся въ одной изъ галерей, и указалъ на одну изъ помятыхъ арканзасскихъ "постелей". Я взобрался на нее и питалъ смутную надежду, что хоть теперь-то начну ощущать прелести аравійскихъ ароматовъ. Но такъ и не дождался!
   Голая, неукрашенная ничѣмъ "насѣсть" не имѣла ни тѣни подобія той восточной роскоши, о которой намъ такъ много приходится читать; она скорѣе походила на деревенскій госпиталь, нежели на что-либо другое. Слуга-скелетъ принесъ мнѣ наргилэ, но я заставилъ его унести, не тратя времени на него даромъ. Тогда онъ явился опять и принесъ турецкій кофе, который такъ восторженно прославляли цѣлыя поколѣнія поэтовъ. Я ухватился за него, какъ за послѣднюю надежду, остававшуюся у меня отъ моихъ прежнихъ грезъ о роскоши Востока. Но и она оказалась обманомъ!
   Изъ всѣхъ напитковъ въ Турціи ея хваленый кофе -- самый скверный. Чашечка, въ которой онъ варится и подается, крохотная и замазана осадкомъ, гущей; самый кофе -- черный, густой, неароматный и безвкусный или, вѣрнѣе, отвратительный на вкусъ. На днѣ ея получается осадокъ въ полдюйма толщиною. Все это отправляется къ вамъ въ горло, причемъ частицы его осѣдаютъ по дорогѣ въ желудокъ и производятъ въ горлѣ такой зудъ, такое раздраженіе, что вамъ приходится лаять и кашлять чуть не цѣлый часъ подъ-рядъ.
   На томъ и кончается описаніе моей попытки испробовать на себѣ прелести знаменитыхъ турецкихъ бань, а вмѣстѣ съ тѣмъ кончается и моя мечта о тѣхъ блаженствахъ, которыя суждены смертному, побывавшему въ ихъ стѣнахъ. Онѣ не болѣе, какъ гнусный обманъ и плутовство! Про человѣка, который въ нихъ находитъ наслажденіе, можно только сказать, что, значитъ, онъ способенъ восхищаться всѣмъ, что по виду и по существу своему отвратительно и гадко; значитъ, онъ тогда въ состояніи придать въ воображеніи своемъ нѣкоторую прелесть всему, что только есть на свѣтѣ противнаго, скучнаго, непріятнаго, отталкивающаго.
  

ГЛАВА IV.

Переѣздъ черезъ Босфоръ въ Черное море.-- "Моисей на чужбинѣ".-- Злосчастный Севастополь.-- Радушный пріемъ въ Россіи.-- Любезные англичане.-- Отчаянная оборона.-- Въ погоню за рѣдкостями "на память".-- Какъ составляются археологическія коллекціи.

   Мы оставили въ Константинополѣ человѣкъ двѣнадцать нашихъ спутниковъ и направились черезъ величественный Босфоръ въ Черное море. Мы оставили ихъ въ жертву знаменитому турецкому проводнику, давъ ему прозвище: "Моисей на чужбинѣ"; конечно, онъ ихъ заставитъ накупить цѣлый корабельный грузъ турецкихъ розъ и роскошныхъ одѣяній и всевозможныхъ вещицъ, которыя имъ никогда и ни на что не могутъ пригодиться. Неоцѣненный "путеводитель" Муррея цитируетъ "Моисея на чужбинѣ" и... онъ пробилъ себѣ дорогу, онъ -- знаменитость! Онъ ежедневно имѣетъ поводъ радоваться, что онъ признанный авторитетъ. Онъ задался мыслью ни во что не ставить расходы и нарядился въ широкія и яркія шаровары, на подобіе большихъ мѣшковъ, въ желтыя остроконечныя туфли, огненную феску, шелковую синюю куртку, необъятной длины и ширины персидскій поясъ, за который засунута цѣлая батарея кавалерійскихъ пистолетовъ въ серебряной оправѣ и заткнутъ его страшилище-кинжалъ. Въ такомъ видѣ онъ считаетъ положительно позоромъ называться "Фергюсономъ". Къ сожалѣнію для него, мы ничего не можемъ подѣлать: для насъ всѣ проводники безразлично "Фергюсоны". Мы положительно не можемъ одолѣть ихъ отчаянныя чужеземныя имена!
   Севастополь, по всей вѣроятности, наименѣе укрѣпленный городъ во всей Россіи или, вообще, гдѣ бы то ни было, но все-таки намъ лично онъ можетъ быть только пріятенъ, потому что ни въ одной изъ странъ, гдѣ мы уже перебывали, намъ не случалось встрѣтить такого любезнаго пріема. Какъ только мы бросили якорь, севастопольскій губернаторъ тотчасъ же препроводилъ къ намъ офицера съ предложеніемъ, въ чемъ можно быть намъ полезнымъ, и съ приглашеніемъ быть въ Севастополѣ "какъ дома".
   Если вы, читатель, хорошо знаете Россію, вы должны также знать, что это весьма смѣлый шагъ въ смыслѣ гостепріимства. Обыкновенно, русскіе до того осторожный народъ, что несказанно мучаютъ иностранцевъ всевозможными предварительными задержками и затрудненіями, прежде чѣмъ допустить ихъ къ установленной русскими законами сложной паспортной процедурѣ.
   Пріѣзжай мы изъ любой страны, а не изъ той, откуда мы дѣйствительно явились, мы бы не получили разрѣшенія пробыть въ Севастополѣ и уѣхать въ теченіе какихъ-нибудь трехъ дней; а между тѣмъ на дѣлѣ именно такъ и случилось, и мы имѣли полную слободу выѣзжать и уѣзжать, когда бы мы ни захотѣли. Въ Константинополѣ насъ всѣ предупреждали быть осторожнѣе съ нашими паспортами, слѣдить за тѣмъ, чтобы они всегда были въ порядкѣ и никуда бы не запропастились. Намъ приводили множество примѣровъ, когда англичане или вообще люди другихъ національностей бывали задержаны на цѣлые дни, недѣли... и даже мѣсяцы по поводу самыхъ пустыхъ неправильностей въ ихъ паспортахъ, и вдобавокъ неправильностей, которыя совершенно отъ нихъ не зависѣли.
   Мой собственный паспортъ былъ утерянъ и я странствовалъ теперь съ паспортомъ моего товарища по каютѣ, который остался въ Константинополѣ ожидать нашего возвращенія. Кто бы ни прочелъ въ паспортѣ его примѣты и сличилъ ихъ съ моими, всякій призналъ бы тотчасъ же, что я столько же похожъ на него, какъ, напримѣръ... ну, хоть на Геркулеса. Поэтому я со страхомъ и трепетомъ приближался въ Севастополю, исполненный смутнаго страха, что мой обманъ раскроютъ и меня вздернутъ на веревочку. Но за все время нашего пребыванія тамъ, мои настоящія примѣты такъ при мнѣ и остались безъ повѣрки: надъ нашей мачтой развѣвался нашъ національный флагъ и никакого другого удостовѣренія въ моей личности съ меня не потребовали.
   Сегодня у насъ на палубѣ перебывало много русскихъ и англичанъ, дамъ и мужчинъ, и мы провели время превесело. Все это были люди весьма счастливо одаренные и никогда я, кажется, не слышалъ, чтобы мой родной языкъ звучалъ такъ пріятно, какъ въ устахъ этихъ англичанъ на дальнемъ, чуждомъ берегу. Я очень много бесѣдовалъ еще и съ русскими, собственно говоря, больше изъ любезности, они же, въ свою очередь, много бесѣдовали со мною по той же причинѣ. И я увѣренъ, что мы обоюдно остались довольны другъ другомъ, хотя едва ли хоть по одному слову поняли одинъ у другого. Впрочемъ, я постарался вознаградить себя за это пространнымъ разговоромъ съ англичанами и очень жалѣлъ, что мы не могли увезти ихъ съ собою.
   Мы были сегодня вездѣ, гдѣ только пожелали, и повсюду встрѣчали одно только любезнѣйшее вниманіе; никто не спросилъ даже, есть ли у насъ паспорта съ собою или нѣтъ.
   Нѣкоторые изъ правительственныхъ служащихъ предлагали намъ прокатиться на пароходѣ, который идетъ на приморскія купанья миляхъ въ тридцати отсюда, гдѣ императоръ Всероссійскій проводитъ дачный сезонъ. Они говорили, что мы могли бы побывать у него, и брались доставить намъ свободный доступъ и радушный пріемъ; вдобавокъ, они предлагали, что, въ случаѣ нашего согласія, пошлютъ сухимъ путемъ курьера, оповѣстивъ предварительно телеграммой.
   Однако, времени, а главное, каменнаго угля у насъ оставалось ужь такъ мало, что мы не могли воспользоваться этимъ предложеніемъ.
   Разрушенная Помпея еще сравнительно хорошо сохранилась, если принять во вниманіе развалины Севастополя. Куда бы вы ни посмотрѣли, вашъ взоръ не встрѣтитъ ничего, кромѣ развалинъ и еще, еще развалинъ, разрушенныхъ домовъ, обвалившихся стѣнъ, срытыхъ или обезображенныхъ холмовъ... Повсюду грусть и разрушеніе! На видъ, можно подумать, что здѣсь было землетрясеніе, сосредоточившее всю свою разрушительную силу на этомъ крохотномъ клочкѣ земли. Въ теченіе восемнадцати долгихъ мѣсяцевъ буйный вихрь войны бушевалъ надъ этимъ беззащитнымъ городкомъ и, умчавшись, оставилъ его въ самомъ разоренномъ видѣ, какой только мыслимо себѣ представить, что могло когда-либо освѣщать дневное свѣтило. Ни одного единаго дома не осталось нетронутымъ; ни одинъ больше непригоденъ для жилья! Такого полнаго и безпримѣрнаго разрушенія нельзя себѣ представить.
   Дома въ Севастополѣ, очевидно, были прочныя каменныя зданія. Большинство ихъ пробуравлено насквозь пушечными ядрами, стоятъ они безъ крышъ, всѣ въ заплатахъ съ верхнихъ стропилъ и до фундамента, стоять длиннымъ рядомъ въ полмили длины и производятъ впечатлѣніе цѣлаго шествія торчащихъ, поломанныхъ трубъ... Подобные дома даже и вовсе на дома не похожа. Въ нѣкоторыхъ изъ большихъ домовъ углы были отбиты, столбы расщеплены, карнизы расплющены, отверстія пробуравлены сквозь стѣны и многія изъ этихъ отверстій такъ правильны въ смыслѣ окружности и такъ чисто врѣзаны, какъ если бы ихъ просверлили нарочно сверломъ. Другія наполовину прошли насквозь и ихъ опредѣленный, отчетливый отпечатокъ остается въ камнѣ -- гладкомъ и твердомъ, какъ полированный. То тутъ, то тамъ въ стѣнѣ еще и по сей день торчитъ какая-нибудь пуля и отъ нея, вдоль по стѣнѣ, стекаютъ желѣзистыя, ржавыя слезы, которыя пачкаютъ и обезцвѣчиваютъ гранитъ.
   Поля сраженія лежать довольно близко одно отъ другого.
   Малаховская башня стоитъ на холмѣ по правую сторону городской окраины. Редановскій редутъ -- на разстояніи пушечнаго выстрѣла отъ Малахова; Инкерманъ -- на милю подальше; до Балаклавы -- часъ пути отсюда.
   Траншеи французовъ, которые при помощи ихъ подходили къ Малахову кургану и дѣлали вылазки, были подведены такъ близко къ его склонамъ, что можно было столкнуть въ нихъ камень, стоя у русскихъ орудій. По нѣскольку разъ въ теченіе трехъ ужаснѣйшихъ дней французы ходили на приступъ къ ничтожному Малаховскому кургану, но были отбиты съ тяжкими потерями. Наконецъ, они завладѣли имъ и заставили русскихъ отступить Русскіе попытались отступить въ городъ Севастополь; но англичане тѣмъ временемъ успѣли овладѣть Реданомъ и отрѣзали имъ отступленіе, возведя сплошную стѣну изъ ядеръ и пылающихъ обломковъ; имъ только оставалось вернуться обратно и взять снова приступомъ Малаховскій курганъ или умереть подъ градомъ его же орудій. Они вернулись и отняли у непріятеля Малаховъ, и потомъ еще два или три раза его отнимали, но ихъ отчаянная храбрость ни къ чему не повела и, въ концѣ концовъ, имъ пришлось покориться необходимости.
   Отъ этихъ полянъ, полныхъ ужасовъ войны, теперь вѣетъ мирной тишиной. Ни единый звукъ не нарушаетъ ихъ покоя, ни одна живая душа не пройдетъ по нимъ, или, по крайней мѣрѣ, чрезвычайно рѣдко!.. Онѣ пустынны и безмолвны, ихъ запустѣніе не можетъ быть полнѣе.
   На нихъ намъ больше ничего не оставалось дѣлать и мы всѣ отправились поискать что-нибудь на память о нашемъ посѣщеніи этихъ знаменитыхъ мѣстъ и вскорѣ нагрузили весь нашъ пароходъ всевозможными вещицами изъ Редана, Балаклавы, Инкермана -- отовсюду! Сюда грудами несли разбитыя ядра, сломанные банники и шомпола, осколки гранатъ... словомъ, такую массу желѣзнаго матеріала, что его хватило бы нагрузить цѣлую шлюпку. Нѣкоторые изъ насъ приносили даже кости, усердно проволочивъ ихъ за собою издалека, и были въ высшей степени огорчены, услыша приговоръ нашего корабельнаго врача, что это кости просто-на-просто муловъ и воловъ.
   Я зналъ, что Блюхеръ не пропуститъ даромъ такого удобнаго случая выкинуть штуку, и потому настоялъ, чтобы онъ съ нами не ходилъ. И безъ того уже его комната обращена въ какой.-то музей самой негодной дряни, подобранной имъ на дорогѣ во время путешествій. Теперь онъ занятъ надписываніемъ этикетокъ, одну изъ которыхъ я поймалъ какъ-то на-дняхъ и прочелъ: "Костякъ русскаго генерала". Я взялъ и вынесъ эти почтенные останки на свѣтъ Божій, чтобы ихъ разглядѣть при свѣтѣ, и они оказались... они оказались осколкомъ конской челюсти!
   Признаюсь, я нѣсколько раздражительно сказалъ:
   -- "Останки русскаго генерала?!" Но это нелѣпо! Ты никогда и ничего не будешь умѣть различать!
   -- Прошу покорно, не пори горячки! Моей "старбени" это все едино,-- только и нашелся онъ возразить. ("Старбенью" онъ величалъ свою старуху-тетку).
   Такъ вотъ этотъ-то самый господинъ собираетъ "на память" всевозможную дрянь и притомъ замѣчательно неутомимо, а затѣмъ преспокойно надписываетъ ихъ, совершенно не принимая во вниманіе ихъ подлинности или хотя бы вѣроятности считаться подлинными. Я попалъ къ нему случайно, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ разбивалъ какой-то камень пополамъ и надписывалъ одну половину: "Осколокъ, отбитый отъ трибуны Демосѳепа", а другую: "Часть надгробной плиты Элоизы и Абеляра". Я знаю, что онъ собиралъ придорожные мелкіе камешки и, принеся ихъ домой добрую горсть, принимался надписывать ихъ такъ, чтобы казалось, будто они собраны въ двадцати различныхъ мѣстахъ, исторически знаменитыхъ и отстоящихъ на пятьсотъ верстъ одно отъ другого. Я возражаю, привожу ему доказательства противъ такого искаженія правды и здраваго смысла, но, понятно, это не помогаетъ. Онъ каждый разъ спокойно отвѣчаетъ мнѣ одно и то же, неизмѣнно:
   -- Моей "старбени" это все едино!
   Съ тѣхъ поръ, какъ мы, счастливцы, самъ-третей или самъ-четвертъ совершили свою остроумную полуночную прогулку но Аѳинамъ, Блюхеру доставляетъ удовольствіе давать каждому изъ присутствующихъ на пароходѣ по камешку съ Марсова холма, на которомъ проповѣдывалъ св. апостолъ Павелъ. Всѣ эти камешки подбиралъ онъ тутъ же, на морскомъ берегу, близъ нашего парохода, но увѣряетъ, что получалъ ихъ постепенно отъ одного изъ нашихъ соучастниковъ въ этой достопамятной экспедиціи... Впрочемъ, мнѣ не стоитъ распространяться объ этомъ завѣдомомъ обманѣ, это доставляетъ ему удовольствіе, а другимъ не причиняетъ ни малѣйшаго вреда. Онъ даже прямо говоритъ, что камешки на память о св. апостолѣ Павлѣ не будутъ у него переводиться до тѣхъ поръ, пока по близости будетъ песчаная коса. Что жь, онъ не хуже другихъ. Я замѣтилъ, что всѣ путешественники пополняютъ свои коллекціи такимъ же образомъ. Пока живъ буду, не буду вѣрить въ подлинность подобныхъ рѣдкости
  

ГЛАВА V.

Девять тысячъ верстъ на востокъ отъ Америки.-- Сколокъ съ американскаго города въ Россіи.-- Поздняя признательность.

   Мы такъ далеко ушли къ востоку, а именно на сто пятидесятый градусъ восточной долготы отъ Санъ-Франциско, что мои часы не могутъ "идти въ ногу" съ настоящимъ временемъ. Это ихъ огорчило, они остановились и, я думаю, умно сдѣлали. Разница во времени между Севастополемъ и Тихимъ океаномъ громадна. Когда у насъ утромъ бываетъ шесть часовъ, въ Калифорніи этотъ самый часъ придется гдѣ-нибудь на прошлой недѣлѣ. Поэтому намъ совершенно извинительно сбиваться въ счетѣ, часовъ. Однако, эта путаница во времени и мои сомнѣнія положительно замучили меня; я началъ тревожиться, я, кажется, могъ лишиться разсудка до того, что потерялъ бы совершенно способность распознавать время. Но когда я, наконецъ, убѣдился, какъ я въ состояніи ловко соображать, когда пора обѣдать, блаженное спокойствіе снизошло въ мою измученную душу и я ужь больше не терзаюсь страхомъ и тревогой.
   Г. Одесса лежитъ на разстояніи двадцати часового пути отъ Севастополя, она самый сѣверный портъ на Черномъ морѣ. Мы зашли туда главнымъ образомъ, чтобъ запастись каменнымъ углемъ. Въ Одессѣ сто тридцать три тысячи жителей, но она разростается скорѣе, нежели какой бы то ни было другой небольшой городъ за предѣлами Америки. Доступъ въ него свободный, а потому онъ главный хлѣбный рынокъ этой своеобразной части свѣта. Его рейдъ биткомъ набитъ судами. Въ настоящее время тамъ производятся инженерныя работы съ тою цѣлью, чтобы изъ открытой естественной гавани сдѣлать большую искусственную бухту. Она будетъ огорожена двумя массивными гранитными молами, одинъ изъ которыхъ будетъ вдаваться въ море болѣе, чѣмъ на три тысячи футовъ по прямой линіи.
   Давно я не чувствовалъ себя такъ по-домашнему, какъ выйдя на берегъ и очутившись въ самомъ городѣ Одессѣ. Онъ оказался совершенно похожимъ на американскій городъ. Красивыя, широкія и даже прямыя улицы, низкіе дома (въ два-три этажа, не больше), просторные, чистые, свободные отъ какихъ бы то ни было сложныхъ архитектурныхъ орнаментовъ; рожковыя деревья окаймляютъ тротуары (здѣсь эти растенія называются "акаціи"). Улицы и магазины носятъ отпечатокъ суеты и дѣловитости; знакомое намъ впечатлѣніе "новизны" поражаетъ насъ здѣсь какъ по отношенію къ домамъ, такъ и ко всему другому, вдобавокъ столбы пыли поднимаются и душатъ прохожихъ... Все это было для насъ такъ похоже на привѣтъ нашей собственной, родной земли, и мы не могли удержаться отъ того, чтобъ не уронить двѣ-три слезинки умиленія и ругнуться немножко на старо-американскій ладъ. Куда ни посмотри, внизъ или вверхъ по улицѣ, ничего, кромѣ Америки, не увидишь! Ни одного единаго напоминанія о томъ, что мы въ Россіи! Мы прошлись еще немного подальше, радуясь этой родной картинѣ, какъ вдругъ встрѣтили церковь и... извозчичью пролетку. Нашей иллюзіи какъ не бывало! У церкви былъ куполъ нѣсколько вогнутый при своемъ основаніи, а извозчикъ былъ одѣтъ въ какую-то юбку безъ крючковъ. Оба эти предмета были совершенно иностраннаго происхожденія, равно какъ и самые экипажи... Но все это уже всякому знакомо, а потому я не имѣю повода приводить здѣсь ихъ описаніе.
   Мы должны были пробыть здѣсь одинъ день и одну ночь и запастись углемъ. Заглянувъ въ путеводитель, мы съ удовольствіемъ увидали, что никакихъ особыхъ зрѣлищъ въ Одессѣ не полагалось намъ смотрѣть. Такимъ образомъ, у насъ оказался въ полномъ нашемъ распоряженіи цѣлый праздничный день и никакой обязанности, кромѣ того, чтобы радоваться да веселиться. Мы отправились бродить по рынкамъ и принялись критиковать страшные, поразительные костюмы провинціаловъ внутреннихъ провинцій; мы изучали народную толпу, насколько можно ее изучать по одной только внѣшности, и въ заключеніе занялись... сливочнымъ мороженымъ. Мы не всегда и не вездѣ можемъ достать сливочнаго мороженаго, а потому, если намъ это удается, мы естественнымъ образомъ склонны имъ злоупотреблять. У себя дома мы никакого значенія ему не придавали, что здѣсь, въ знойныхъ странахъ Востока, оно такая рѣдкость, что мы смотримъ на него почти съ обожаніемъ.
   На весь городъ мы нашли всего на всего два памятника, и это было для насъ сущимъ благословеніемъ Божіимъ. Одинъ изъ. нихъ изображаетъ герцога Ришелье, внучатнаго племянника великаго французскаго кардинала. Этотъ монументъ стоитъ на широкой, красивой аллеѣ съ видомъ на море и отъ самаго его основанія, внизъ къ морю, до самаго берега спускается длинная, широкая лѣстница. Всѣхъ ступеней двѣсти пятьдесятъ и черезъ каждыя двадцать ступеней широкая площадка. Это великолѣпная, величественная лѣстница; люди, которые взбираются по ней, кажутся ничтожнѣйшими насѣкомыми. Я потому упомянулъ объ этой статуѣ и о лѣстницѣ, что онѣ обѣ имѣютъ историческое значеніе.
   Ришелье былъ основателемъ Одессы. Онъ охранялъ ее съ отеческой заботливостью, усердно ломалъ себѣ голову надъ разумными мѣрами къ ея наибольшему благу и преуспѣянію, не задумываясь, щедро тратилъ свои средства на тотъ же предметъ, упрочилъ за нею полное благосостояніе, которое, навѣрно, сдѣлаетъ изъ нея одинъ изъ значительнѣйшихъ городовъ Стараго Свѣта; эту самую лѣстницу онъ соорудилъ на свой собственный, личный счетъ, а между тѣмъ... а между тѣмъ тѣ самые люди, для которыхъ онъ такъ много сдѣлалъ, допустили его однажды спуститься по этимъ самымъ ступенямъ одинокаго, обѣднѣвшаго, одряхлѣвшаго, въ платьѣ, которое ему нечѣмъ было смѣнить. Много лѣтъ спустя, когда онъ умеръ въ Севастополѣ, въ нищетѣ, всѣми оставленный, забытый, горожане Одессы созвали засѣданіе, устроили щедрую подписку и тотчасъ же водрузили ему, въ честь его заботъ, красивый и изящный памятникъ, а самую улицу, на которой онъ стоитъ, назвали Ришельевской. Это напоминаетъ мнѣ разсказъ о томъ, какъ мать Роберта Бернса присутствовала на открытіи памятника ея сыну:
   -- О, Робби, Робби! Эти же люди не слушали тебя, когда ты просилъ у нихъ хлѣба, и подали тебѣ... камень!
  

ГЛАВА VI.

Возвращеніе въ Константинополь.-- Мы ѣдемъ въ Азію.-- Древняя Смирна. "Восточная нѣга и роскошь -- обманъ!..-- "Вѣнецъ жизни" по Библіи.-- Паломники и ихъ "мудрое" пророчество.-- Общительность армянскихъ дѣвушекъ.-- Пріятныя воспоминанія.-- Верблюды -- верблюды идутъ!

   Мы возвратились въ Константинополь, провели тамъ дня два въ усиленной бѣготнѣ по городу и утомительныхъ разъѣздахъ въ "каикахъ" къ Золотому Рогу, и отправились дальше. Пройдя по Мраморному морю и черезъ Дарданеллы, мы направились къ новой землѣ... или, по крайней мѣрѣ, "новой"... для насъ, т. е. къ Азіи! Пока мы вели съ нею еще только шапочное знакомство побывавъ на островѣ Скутари и его окрестностяхъ.
   Мы прошли между островами Лемносъ и Митилены, разглядѣвъ ихъ настолько же подробно, какъ мы разглядѣли Эльбу и Балеарскіе острова, т. е. видѣли въ далекѣ, за туманомъ, какія-то безформенныя массы, издали напоминавшія фигуры китовъ за стѣною морскихъ испареній. Затѣмъ мы продолжали путь на югъ и начали уже предвкушать въ будущемъ прибытіе въ "воспѣтую" Смирну.
   Смирна -- морской портъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, первая достопримѣчательная мѣстность, съ которой мы познакомились въ Азіи. Этотъ городъ весьма густо населенъ и насчитываетъ до ста тридцати тысячъ жителей; какъ и въ Константинополѣ, здѣсь нѣтъ предмѣстій. Онъ такъ же плотно населенъ по окраинамъ, какъ и въ центрѣ; затѣмъ, жилье вдругъ прекращается и равнина за городомъ разстилается совершенно нежилая, безлюдная. Внутри города Смирна такая же точно, какъ и всѣ другіе восточные города. Дома мусульманъ имѣютъ неуклюжій видъ; внутри ихъ темно и неуютно, какъ въ могилѣ. Улицы кривыя и грубо, негладко вымощенныя, узкія, какъ обыкновенная лѣстница. Любая улица непремѣнно приведетъ всякаго, куда угодно, только не въ то мѣсто, куда онъ именно разсчитываетъ выйти, и покажетъ ему самый неожиданный уголокъ. Торговля ведется преимущественно на большихъ крытыхъ "базарахъ", состоящихъ, какъ улей, изъ безчисленнаго множества ячеекъ, то есть лавокъ, величиной не болѣе обыкновеннаго чулана; весь же улей-базаръ перерѣзанъ множествомъ дорожекъ, достаточно широкихъ, чтобы дать пройти вьючному верблюду, и разсчитанныхъ на то, чтобы сбить съ дороги и окончательно запутать чужеземца. Повсюду грязь и блохи, повсюду тощія, безнадежно-унылыя собаки, повсюду на каждой дорожкѣ народъ! Куда ни взглянешь, глазъ встрѣчаетъ какой-то маскарадъ при самыхъ экстравагантныхъ нарядахъ. Лавченки ремесленниковъ открыты на улицу и сами мастера за работой видны проходящимъ. Въ ушахъ звенитъ самый разнообразный крикъ, а громче всего раздается призывъ муэдзина къ молитвѣ. Но что еще громче, нежели призывъ къ молитвѣ, и еще настойчивѣе обращаютъ на себя вниманіе прежде всего и послѣ, и все время непрерывно больше уличнаго шума и гама, больше пестроты нарядовъ и всего другого, это -- магометанскія зловонія, сравнительно съ которыми запахи даже Китайскаго квартала были бы благоуханіемъ своимъ подобны дѣйствительно пріятному запаху "тельца упитаннаго", которымъ встрѣчаютъ въ Библіи "блуднаго сына"...
   Такова-то роскошь и нѣга Востока! Таково восточное великолѣпіе! Намъ приходится чуть не каждый день читать про нихъ; но мы не можемъ все-таки понять ихъ хорошенько, пока сами не увидимъ.
   Смирна -- городъ древній; имя его неоднократно упоминается въ Библіи; одинъ или двое изъ учениковъ Христовыхъ посѣтили его; онъ былъ вмѣстилищемъ одной изъ "седьми церквей" Апокалипсиса, о которыхъ говорится въ Откровеніи св. Іоанна. Всѣ эти церкви въ Священномъ Писаніи уподобляются "свѣтильникамъ" и при извѣстныхъ условіяхъ смирнской церкви обѣщанъ "вѣнецъ жизни", а именно: "если она будетъ вѣрна Христу по гробъ своего существованія". Положимъ, она не вполнѣ удержалась въ твердой вѣрѣ, но паломники, заходящіе сюда, считаютъ, что она все-таки достойна обѣщаннаго ей спасенія, и, какъ на доказательство правоты своихъ словъ, указываютъ на то, что Смирна уже обратилась въ значительный обширный торговый городъ, словомъ, уже достигла "вѣнца жизни"; между тѣмъ, остальныя шесть церквей, т. е. собственно городовъ, гдѣ онѣ находилились, давно исчезли съ лица земли. Итакъ, одна только Смирна въ настоящее время еще обладаетъ "вѣнцомъ жизни"... съ точки зрѣнія торговыхъ успѣховъ. Восемнадцать вѣковъ подъ-рядъ ея торговая карьера, да и вообще все ея существованіе, находились въ зависимости, подчиняясь власти разныхъ императоровъ и королей всевозможныхъ вѣроисповѣданій; но за все это время (и даже въ тѣ періоды, когда она, сколько намъ извѣстно, оставалась совершенно необитаемой) никогда еще въ ней не переводилась небольшая христіанская община, состоявшая изъ послѣдователей Христа, "вѣрныхъ до гроба". Она-то и составляла ту седьмую "церковь", которой не касались угрозы и проклятія, упоминаемыя въ Откровеніи св. Іоанна; она одна уцѣлѣла и живетъ по сей часъ.
   Что же касается Ефеса, который отстоитъ на сорокъ миль отсюда, то его судьба совсѣмъ иная. "Свѣтъ Христовъ" или "свѣтильникъ" (по Библіи) больше не свѣтитъ ему: его больше нѣтъ въ Ефесѣ, онъ погасъ! Паломники, всегда ловкіе на то, чтобы откапывать въ Библіи подходящія пророчества, даже и въ томъ случаѣ, когда таковыхъ по данному поводу вовсе не существуетъ, добродушно и съ сожалѣніемъ говорятъ о бѣдномъ разрушенномъ Ефесѣ, какъ о жертвѣ пророческаго предсказанія. А между тѣмъ, нѣтъ никакого такого мѣста въ Библіи, гдѣ бы упоминалось прямо о разрушеніи этого города. Вотъ тѣ слова, которыя будто бы къ этому относятся:
  
   "И посему помни, откуда ты палъ, и покайся, и дѣлай первыя дѣла. А не то я внезапно посѣщу тебя и загашу свѣтильникъ твой, если не покаешься"...
  
   Вотъ и все!
   Все остальное, что только говорится объ Ефесѣ, говорится скорѣе ему въ похвалу. Угроза дѣйствительно высказана; но нигдѣ не видно, чтобы ефессяне "не" каялись. Мнѣ кажется, что это страшная жестокость со стороны современныхъ "учено-пророковъ" такъ не задумываясь, хладнокровно напяливать не ту рубаху и не на того, на кого слѣдуетъ и кому она впору. Не спросясь броду, они суются въ воду. Оба приведенные мною случая могутъ служить тому примѣромъ. Такъ, напримѣръ, оба пророчества прямо называютъ "Церковь Смирнскую", "Церковь Ефесскую", а между тѣмъ усердные паломники относятъ пророчества къ самимъ городамъ: Смирнѣ и Ефесу. Никакого "вѣнца жизни" не было обѣщано городу Смирнѣ и его торговымъ сношеніямъ, но единственно той горсточкѣ христіанъ, изъ которой и состояла "Смирнская Церковь". Если они "пребудутъ вѣрными до гроба", имъ обѣщанъ и ими ужь теперь полученъ "вѣнецъ жизни"; но никакая степень усердія въ вѣрѣ христіанской, никакое справедливое и честное упорство не могли бы, по всей справедливости, перенести пророчество на самый городъ, не заставили бы его принять участіе въ исполненіи пророчества. Величественныя, внушительныя слова Библейскаго Писанія относятся къ "вѣнцу жизни", свѣтъ котораго будетъ отражать въ себѣ лучи дневного свѣтила изъ вѣка въ вѣкъ и до безконечности, а не мимолетное существованіе города, созданнаго руками человѣческими, которому надлежитъ превратиться въ прахъ, какъ и самимъ людямъ, создавшимъ его, и быть предану забвенію въ какихъ-нибудь нѣсколько вѣковъ, которые пройдутъ надъ непоколебимой вселенной съ момента его появленія на свѣтъ и до могилы...
   Мода къ "натяжкамъ" даже въ пророчествахъ въ тѣхъ случаяхъ, когда эти пророчества состоятъ изъ простыхъ "если бы", да "что бы", граничитъ съ прямою нелѣпостью. Допустимъ, что лѣтъ черезъ тысячу отъ настоящаго времени изъ мелководной Смирнской бухты образуется зловонное болото или, ну, что-нибудь подобное уничтожитъ городъ. Допустимъ также, что по прошествіи этой же самой тысячи лѣтъ болото, занимавшее нѣкогда знаменитую гавань города Ефеса и сдѣлавшее его славныя окрестности совершенно пустынными и смертоносными, высохнетъ и станетъ твердою, здоровой почвой. Допустимъ, что изъ этого всего воспослѣдуютъ весьма естественные результаты, а именно: что Смирна обратится въ печальныя развалины, а Ефесъ застроится за-ново. Что скажутъ тогда вѣщуны-пророки? Да они преспокойно перешагнутъ, тогда черезъ наше время и скажутъ такъ: "Смирна не "пребыла вѣрною до гроба" и за это отъ нея отнятъ "вѣнецъ жизни"; Ефесъ покаялся во грѣхахъ своихъ и вотъ свѣтильникъ его оставленъ при немъ. Смотрите на эти два примѣра и поучайтесь, какъ дивно своей премудростью пророческое слово!"
   Городъ Смирна подвергался шесть разъ разрушенію. Если бы этотъ "вѣнецъ бытія" былъ для нея все равно что страховымъ обезпеченіемъ, то она съ перваго же раза могла бы разбогатѣть. Но она не пользуется имъ, а лишь сохраняетъ за собою любезность, заключенную въ изреченіи, которое даже вовсе не къ ней относится. А все-таки, я полагаю, уже разъ шесть какой-нибудь самонадѣянный прорицатель имѣлъ возможность повторять, къ великому отвращенію Смирны и ея жителей:
   -- Вотъ, поистинѣ изумительное пророчество! Смирна не была вѣрна до гроба и вотъ "вѣнецъ жизни ея" похищенъ отъ нея Подлинно, дивны дѣла Твои, Господи!
   Подобныя отношенія къ пророческому слову имѣютъ весьма дурное вліяніе. Они побуждаютъ людей говорить слегка о священныхъ предметахъ. Тупоголовые истолкователи библейскаго текста, недалекіе преподаватели и проповѣдники наносятъ религіозному началу болѣе вреда, нежели преданные, но смиренные священнослужители имѣютъ силъ его исправить, какъ они ни старайся! Ужь, конечно, не здравый же разсудокъ говоритъ, чтобы надѣлять "вѣнцомъ жизни" городъ, который шесть разъ подвергался разоренію. Тѣмъ же вѣщунамъ, которые истолковываютъ это предсказаніе въ другую сторону, т. е. будто бы оно обѣщаетъ городу Смирнѣ гибель и мерзость запустѣнія, очевидно, ихъ толкованіе тоже не удается, потому что, вопреки ему, Смирна находится въ настоящее время въ самомъ цвѣтущемъ состояніи, какъ будто имъ на зло. Такіе аргументы сами даются въ руки невѣрующимъ.
   Одна часть города почти исключительно занята турками, евреямъ принадлежитъ цѣлый кварталъ, французамъ также отдѣльный кварталъ, армянамъ также. Послѣдніе, понятно, христіане. Дома у нихъ большіе, чистые, просторные, красиво выложенные плитами (шашками) изъ бѣлаго и чернаго мрамора; нерѣдко внутри дома расположенъ четыреугольный дворъ, въ которомъ разведенъ роскошный цвѣтникъ, и бьетъ сверкающій брызгами фонтанъ; двери дома отворяются прямо въ этотъ дворъ. Большой залъ ведетъ къ входнымъ дверямъ (на улицу) и въ ней-то большую часть дня проводятъ женщины и дѣвушки. Въ сумерки, когда становится прохладнѣе, онѣ наряжаются получше и показываются у себя на порогѣ. Всѣ онѣ видныя, опрятныя и замѣчательно аккуратныя, словно куколки, только-что вынутыя изъ коробки. Нѣкоторыя (даже многія) изъ молодыхъ дѣвушекъ красивы; средняя пропорція ихъ красоты нѣсколько выше, чѣмъ у насъ, въ Америкѣ. За эти безпристрастныя слова прошу у своихъ молодыхъ соотечественницъ извиненіе,
   Юныя жительницы Смирны весьма общительнаго нрава; онѣ улыбнутся чужестранцу, если онъ имъ улыбнется; отвѣтятъ поклономъ на его поклонъ и заговорятъ съ нимъ, если онъ самъ съ ними заговоритъ. Представляться имъ нѣтъ необходимости, поболтать часочекъ на порогѣ съ хорошенькой дѣвушкой, съ которой до тѣхъ поръ не встрѣчался, здѣсь весьма легко и пріятно. Я знаю это по опыту. Я не могъ говорить ни на какомъ другомъ языкѣ, кромѣ англійскаго, а моя собесѣдница знала только по-армянски и по-гречески, но мы прекрасно понимали другъ друга. Мнѣ положительно кажется, что въ подобныхъ случаяхъ незнаніе языковъ не должно служить препятствіемъ.
   Въ русскомъ городѣ Ялтѣ, напримѣръ, я добрый часъ танцовалъ какой-то поразительный танецъ, котораго я не видывалъ и о которомъ не слыхивалъ до тѣхъ поръ ни разу; моей парой была очень красивая русская барышня, и мы оба болтали и смѣялись до изнеможенія, хотя ни одинъ изъ насъ не понималъ, что ему толковалъ другой. Но все равно, это было чудо что за прелесть! Насъ было всѣхъ человѣкъ двадцать танцующихъ; танцы были очень оживленные и сложные. И безъ меня ужь они были достаточно сложны, но со мной, на придачу, выходило куда сложнѣе! Я то-и-дѣло вставлялъ невзначай какую-нибудь такую фигуру, которая всѣхъ насъ повергала въ изумленіе... Но о своей дамѣ я никогда не переставалъ думать; я ей написалъ цѣлое письмо, но, къ сожалѣнію, не могу только надписать адресъ: ея имя одно изъ тѣхъ длиннѣйшихъ девятисложныхъ русскихъ словъ, на которыя всей нашей азбуки не хватаетъ. На-яву у меня не хватаетъ смѣлости попробовать его произнести, но зато я ощупью пробую этого добиться... когда сплю. Каждый разъ, что я дѣлаю эту попытку, судорога сжимаетъ мнѣ челюсти: одна изъ нихъ стучитъ о другую и у меня изъ устъ вылетаютъ послѣдніе слоги... но и они все-таки для меня пріятны.
   Проѣзжая черезъ Дарданеллы, мы издали видѣли въ подзорную трубу цѣлые караваны верблюдовъ; но вблизи не встрѣчались съ ними, пока не добрались до Смирны. Эти верблюды гораздо больше величиною, нежели тщедушные экземпляры, которые намъ случается видѣть въ звѣринцахъ. Здѣсь верблюды ходятъ по улицамъ гуськомъ, по одному, цѣлыми вереницами въ двѣнадцать штукъ. Тяжелый грузъ взваленъ имъ на спину; имъ предшествуетъ негръ, фантастически разодѣтый въ турецкій костюмъ, или арабъ верхомъ на небольшомъ ослѣ. Онъ кажется еще миніатюрнѣе, еще незначительнѣе въ сравненіи съ этими громадными животными.
   Самая правдивая картина изъ восточной жизни -- это шествіе каравана верблюдовъ, нагруженныхъ аравійскими пряностями и рѣдкостными персидскими матеріями, вдоль по узкимъ дорожкамъ базара, посреди носильщиковъ, которые гнутъ свою спину подъ тяжелой ношей, посреди мѣнялъ, продавцовъ лампадъ и фонарей, стекольщиковъ или торговцевъ стеклянными издѣліями, важныхъ турокъ, которые, скрестивъ ноги, покуриваютъ себѣ свое прославленное "наргилэ", въ то время какъ толпа народу въ самыхъ разнообразныхъ и живописныхъ костюмахъ отдѣльными кучками снуетъ туда и сюда.
   Все, что угодно, вы можете найти въ этой картинѣ Востока. Она васъ переноситъ къ воспоминаніямъ дѣтства, и вы опять отдаетесь грезамъ, навѣяннымъ арабскими сказками "Тысяча и одной ночи". Опять, какъ и въ далекомъ дѣтствѣ, вы видите себя въ обществѣ арабскихъ сказочныхъ принцевъ; вашъ повелитель -- великій Гарунъ-аль-Рашидъ, а ваши слуги -- наводящіе ужасъ великаны и духи, появляющіеся не иначе, какъ съ грохотомъ и трескомъ, съ дымомъ и молніей, и исчезающіе, какъ исчезаетъ грозное явленіе молніи и грома вмѣстѣ съ бурнымъ мимолетнымъ вихремъ!..
  

ГЛАВА VII.

Смирнскій "конекъ".-- Св. мученикъ Поликарпъ.-- "Седьмь церквей".-- Останки шести Смирнъ.-- Таинственная устричная руда.-- Обстановка при добываніи устрицъ.-- Преданіе о "Судномъ днѣ" въ Малой Азіи (по Миллеру).-- Желѣзная дорога не у мѣста.

   Мы навели справки и узнали, что "конекъ" Смирны -- развалины древней цитадели (городской башни); ея разрушенныя, но еще внушительныя по своимъ размѣрамъ укрѣпленія, нахмурясь, глядятъ внизъ, на городъ, съ высоты холма, на самой городской окраинѣ (гора Пагусъ, по Библіи, если не ошибаюсь). Замѣчательны еще: мѣсто, гдѣ находилась одна изъ "Седьми церквей" Апокалипсиса въ первомъ вѣкѣ по Рождествѣ Христовѣ, и могила и мѣсто страданій св. преподобнаго мученика Поликарпа, который пострадалъ въ Смирнѣ за святую вѣру христіанскую восемнадцать вѣковъ тому назадъ.
   Мы наняли себѣ ословъ и отправились прежде всего на его могилу, а затѣмъ поспѣшили дальше. Теперь очередь была за "Семью церквами", какъ здѣсь говорится, краткости ради.
   Туда-то мы и направились и сдѣлали съ этой цѣлью добрую милю или полторы подъ палящими лучами солнца, пока добрались до маленькой греческой церкви, построенной будто бы на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда въ древности стояла первая. Мы заплатили за осмотръ немного, а все-таки священнослужитель далъ намъ каждому по миніатюрной восковой свѣчѣ въ память посѣщенія этого достопамятнаго мѣста. Я положилъ свою на голову, въ фуражку; но солнце палило и растопило ее, воскъ потекъ у меня съ затылка на шею и, такимъ образомъ, у меня не осталось на память ничего, кромѣ фитиля, и даже фитиля, довольно жалкаго на видъ!
   Многіе изъ насъ доказывали какъ только могли убѣдительнѣе, что слово "церковь" въ томъ смыслѣ, въ которомъ оно упоминается въ Библіи, означаетъ христіанскую общину, а не самое зданіе храма Божія, что эти христіане, какъ даже и въ Библіи сказано про нихъ, были очень бѣдны...
   Такъ бѣдны (думалъ я про себя), что, во-первыхъ, они не имѣли бы средствъ соорудить собственную церковь, а, во-вторыхъ, не посмѣли бы возвести ее подъ открытымъ небомъ, даже если бы и имѣли возможность. Наконецъ, самый простой здравый смыслъ говоритъ, что если бы имъ даже было предоставлено право строить храмы, они, конечно, строили бы ихъ ближе къ городу.
   Но наши "старшіе" (т. е. старѣйшіе изъ всей нашей корабельной семьи) насъ разбили своими доказательствами и подняли на смѣхъ. Впрочемъ, возмездіе за такой проступокъ съ ихъ стороны не заставило себя ждать: они скоро пришли къ убѣжденію, что ошиблись и попали не туда, куда разсчитывали попасть; настоящее мѣстонахожденіе древне-христіанской церкви оказалось дѣйствительно въ самомъ городѣ.
   Проѣзжая по городу, мы могли замѣтить слѣды шести городовъ, въ разное время разрушенныхъ и вновь отстроенныхъ на мѣстѣ настоящей, т. е. современной Смирны: ихъ уничтожали то страшнѣйшіе пожары, то землетрясенія. Мѣстами холмы и утесы дали глубокія трещины или совсѣмъ разсѣлись; въ глубокія и широкія отверстія скалъ виднѣются большіе обломки каменныхъ глыбъ, остатковъ древнихъ построекъ, а современные домишки жителей Смирны испещрены, словно бѣлыми пятнами, частями разбитыхъ колоннъ, капителей, обломковъ скульптурныхъ мраморныхъ украшеній, которыми нѣкогда были украшены дворцы смирнскихъ вельможъ, составлявшіе славу и гордость этого города въ древнія времена.
   Взбираться на холмъ, гдѣ стоитъ городская башня, очень трудно: онъ такъ крутъ, что приходится идти крайне медленно. Въ одномъ мѣстѣ высота его достигаетъ около пятисотъ футовъ надъ поверхностью моря, а перпендикулярный берегъ въ верхней части дороги высится на десять-пятнадцать футовъ отъ нея. Въ разрѣзѣ этого холма ясно можно было различить три жилы устричной руды, такой же точно, какъ у насъ является кварцевая руда въ разсѣлинѣ дорогъ въ Неваду или въ Монтану. Эти устричныя жилы имѣли до восемнадцати вершковъ въ толщину и шли на разстояніи двухъ-трехъ футовъ одна отъ другой и тянулись, по направленію книзу, футовъ тридцать, пока ихъ не перерѣзала дорога, гдѣ онѣ вдругъ исчезали вмѣстѣ съ разсѣлиной. Богъ вѣсть, какъ далеко можно было людямъ прослѣдить за этой страшною рудою, если бы въ нее "окунуться". Устрицы, изъ которыхъ состояли эти жилы, были чистыя, крупныя и красивыя устричныя раковины, ну, какъ всякія другія. Онѣ лежали, словно сваленныя плотно въ кучу, и ни одной не было отброшенной въ сторону выше или ниже самой "жилы". Каждая жила шла вполнѣ опредѣленно и отдѣльно отъ другихъ, безъ перерыва.
   Моимъ первымъ побужденіемъ естественнымъ образомъ было прибить здѣсь объявленіе:
  

Объявленіе.

   Мы, нижеподписавшіесяя, предъявляемъ права на пять участков (долей по двѣсти футовъ въ каждомъ (сверхъ того, на одинъ для развѣдки) въ этой рудѣ или залежи устричныхъ раковинъ, вмѣстѣ со всѣми углубленіями, вѣтками, углами, видоизмѣненіями и извилинами на пятьдесятъ футовъ по обѣ стороны жилы,-- съ цѣлью раскопки и обработки ея и т. д.. и т. д. согласно съ инженерными законами, дѣйствующими въ городѣ Смирнѣ.!
  
   Эти жилы были такъ похожи на настоящую руду, что я не могъ удержаться отъ соблазна нагнуться и "испробовать" ее. Среди раковинъ попадалось иного черепковъ старинной битой посуды. Но какимъ образомъ могли сюда попасть устричныя раковины? Этого я никакъ не могу сказать опредѣленно. Битая фарфоровая посуда и устрицы какъ бы указываютъ на то, что здѣсь были когда-то рестораны; но имъ положительно не могло быть удобно ютиться на этомъ склонѣ горы въ наши дни, потому что тамъ никто и никогда не жилъ. И, наконецъ, ресторанъ не принесъ бы никакого дохода на такой каменистой, безлюдной и мрачной крутизнѣ. Вдобавокъ, нигдѣ по близости въ кучѣ раковинъ не было видно пробокъ отъ шампанскаго. Если когда-нибудь и былъ здѣсь ресторанъ, то вѣрно только во времена процвѣтанія города Смирны, когда его холмы были покрыты дворцами; при такихъ условіяхъ я еще могу допустить существованіе одного ресторана; но къ чему же тогда! ихъ здѣсь цѣлыхъ три? Или у нихъ тамъ были рестораны въ три различныхъ періода существованія вселенной? Вѣдь между русломъ одной и другой жилы идутъ толстые пласты твердой земли. Очевидно, и этого рода толкованіе рестораннаго вопроса не годится!
   Этотъ холмъ могъ нѣкогда быть дномъ морскимъ и впослѣдствіи, благодаря землетрясенію, очутиться на поверхности земли, вмѣстѣ со своими устричными залежами; но, въ такомъ случаѣ, чѣмъ же объясняется присутствіе битой посуды? И, вдобавокъ, откуда взялись цѣлыхъ три устричныхъ жилы, одна надъ другою, а между ними толстые слои настоящей твердой земли?
   Нѣтъ, и это разсужденіе не годится! Можетъ быть, этотъ самый холмъ и есть знаменитая гора Араратъ? Можетъ быть, на ней остановился Ноевъ ковчегъ и самъ Ной ѣлъ здѣсь устрицы, а ихъ раковинки бросалъ за бортъ? Но нѣтъ, и это объясненіе не годится: вѣдь тутъ же на-лицо три слоя устричныхъ жилъ и между ними плотные пласты земли. И, наконецъ, всѣхъ членовъ семьи у Ноя было только восемь, не могли же они съѣсть всю эту массу устрицъ въ какіе-нибудь два-три мѣсяца, которые они провели здѣсь, на вершинѣ горы? Звѣри или скотъ вообще... Впрочемъ, слишкомъ ужь было бы нелѣпо допустить, что Ной не нашелъ ничего лучшаго, какъ кормить свое стадо ужинами изъ устрицъ.
   Какъ это мнѣ ни больно, какъ ни стыдно, но мнѣ остается только одинъ единственный исходъ -- это допустить, что сюда, наверхъ, устрицы влѣзли по своей волѣ, по своему собственному побужденію. Но какая у нихъ могла быть при этомъ цѣль? Что имъ тутъ было нужно? И вообще, къ чему могло понадобиться какой-нибудь устрицѣ карабкаться наверхъ? Карабкаться наверхъ для устрицы должно быть особенно тяжело и медлительно, и надоѣдливо. Самымъ естественнымъ было бы предположить, что устрицы взобрались туда, чтобы полюбоваться на живописный видъ; но стоитъ только начать обсуждать вопросъ объ естественныхъ свойствахъ устрицы, какъ тотчасъ же станетъ очевиднымъ, что устрицѣ нѣтъ никакого дѣла до живописныхъ видовъ. Устрица въ этихъ дѣлахъ ничего не смыслитъ; она равнодушна ко всему прекрасному. Устрица скорѣе расположена къ отдохновенію, къ бездѣйствію; она не отличается веселостью, ни даже живостью характера и вообще не предпріимчива. Главное, устрица не чувствуетъ никакого влеченія любоваться картинами природы; она относится къ нимъ съ полнымъ пренебреженіемъ.
   Итакъ, къ какому заключенію я, наконецъ, пришелъ? Просто-на-просто вернулся къ тому же, съ чего началъ, а именно, что эти самыя устричныя раковины тутъ дѣйствительно есть, что лежать правильными рядами на высотѣ пятисотъ футовъ надъ уровнемъ моря, и никто, ни одна живая душа не знаетъ, какимъ образомъ онѣ туда попали. Я изслѣдовалъ вдоль и поперекъ всѣ путеводители и изъ всего, что въ нихъ говорится, вывелъ заключеніе, что они сходятся всѣ на одномъ: дѣйствительно, залежи раковинъ тамъ есть; но какъ онѣ туда попали -- это тайна!
   Двадцать пять лѣтъ тому назадъ множество американцевъ у насъ на родинѣ нарядились въ праздничныя одежды, готовясь къ восхожденію на небо, слезно простились со своими родными и друзьями и приготовились отлетѣть въ вѣчность по первому звуку трубы второго пришествія. Но ангелъ Господень не протрубилъ; день воскрешенія, назначенный Миллеромъ, не удался. Я не подозрѣвалъ, конечно, что и въ Малой Азіи есть своего рода Миллеры; но одинъ господинъ разсказалъ мнѣ, что въ одинъ прекрасный день, года три тому назадъ, у нихъ, въ Смирнѣ, все уже было приготовлено къ ожиданію кончины міра. Приготовленій къ этому великому событію было много еще задолго до наступленія его; и вся эта возня окончилась въ назначенное время лишь безумнымъ, безграничнымъ возбужденіемъ. Цѣлыя толпы народа взобрались на городскую башню рано поутру, чтобы ихъ не коснулось всеобщее разрушеніе, и многіе изъ наиболѣе убѣжденныхъ въ то утро закрыли свои лавки, чтобы покончить съ земными заботами. Но что всего страннѣе въ этой исторіи, такъ это то, что часа въ три пополудни, въ то самое время, когда разсказчикъ сидѣлъ въ отелѣ за обѣдомъ со своими друзьями, вдругъ разразилась страшнѣйшая буря съ проливнымъ дождемъ, громомъ и молніей и продолжалась съ неослабѣвающею яростью часа два или три. Это было дѣло неслыханное въ Смирнѣ -- буря съ грозой въ такое время года! Это поколебало даже тѣхъ, которые больше всѣхъ сомнѣвались.
   По улицамъ текли цѣлыя рѣки воды, полъ въ отелѣ весь былъ залитъ водою, нашъ обѣдъ пришлось прервать.
   Когда буря прекратилась и всѣ оказались промокшими насквозь, продрогшими и чуть живыми отъ страха и отъ опасности утонуть, наши "вознесенцы" спустились съ "небеси горѣ" сухими, какъ... какъ проповѣдь съ благотворительною цѣлью! Они себѣ смотрѣли съ высоты своего величія на страшнѣйшую бурю, бушевавшую внизу, и были убѣждены чистосердечно, что теперь-то ужь навѣрно ихъ выдумка про свѣтопреставленіе имѣетъ большой-"пребольшой" успѣхъ.
   Какъ-то странно себѣ представить желѣзную дорогу здѣсь, въ Азіи, въ царствѣ восточной нѣги и сказочныхъ грезъ, на родинѣ арабскихъ сказокъ! А между тѣмъ здѣсь уже есть одна дорога и строится другая. Уже существующая хорошо построена и хорошо организована; ею вѣдаетъ англійская компанія, но большихъ барышей отъ нея не получаетъ. Первый годъ, когда эта дорога только-что была открыта, она много возила пассажировъ, но въ графѣ прихода стояло лишь... восемьсотъ фунтовъ винныхъ ягодъ!
   Желѣзнодорожный путь подходитъ къ самымъ воротамъ города Ефеса, города, знаменитаго во всѣ времена, съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ стоитъ, города, хорошо извѣстнаго всѣмъ, кто читаетъ Библію, города, который былъ такъ же старъ, какъ его холмы, еще въ то время, когда ученики Христовы проповѣдывали народу на улицахъ ефесскихъ. Ефесъ построенъ въ глубокой древности, во времена до-историческихъ преданій, когда его считали мѣсторожденіемъ боговъ, знаменитыхъ въ греческой миѳологіи. Мысль, что локомотивъ будетъ пробѣгать по такимъ мѣстамъ, гдѣ встаютъ призраки изъ глубины минувшихъ вѣковъ, довольно любопытна.
   Завтра мы отправляемся туда осматривать знаменитыя развалины Ефеса.
  

ГЛАВА VIII.

По дорогѣ къ древнему Ефесу.-- Древній Анасалукъ.-- Противный оселъ!-- Фантастическое шествіе.-- Прежнее величіе.-- Отрывки изъ исторіи.-- Сказаніе о семи спящихъ юношахъ.

   Сегодня былъ шумный и хлопотливый день.
   Главноуправляющій дорогой отдалъ цѣлый поѣздъ въ полное наше распоряженіе, онъ даже простеръ свою дальнѣйшую любезность до того, что самъ сопровождалъ насъ въ Ефесъ и заботливо охранялъ насъ всю дорогу. Въ товарныхъ вагонахъ мы везли съ собою шестьдесятъ штукъ маленькихъ ословъ, такъ какъ намъ предстояло дѣлать большіе концы. Вдоль по линіи желѣзной дороги мы видѣли немало самыхъ забавныхъ и смѣшныхъ костюмовъ, какіе только мыслимо себѣ представить. Я очень радъ, что нѣтъ возможности подобрать подходящія слова, чтобы ихъ описать; въ противномъ случаѣ я бы по глупости своей, пожалуй, попытался это сдѣлать.
   Въ древнемъ Анасалукѣ, посреди мрачной, внушительной, но безлюдной мѣстности, мы замѣтили длиннѣйшіе ряды развалившихся каменныхъ водопроводовъ и другихъ остатковъ прежняго архитектурнаго величія, которые послужили намъ нагляднымъ доказательствомъ того, что мы приближаемся къ городу, который нѣкогда былъ столицей. Мы вышли изъ поѣзда и сѣли на своихъ осликовъ, вмѣстѣ съ нашими гостями, молодыми людьми изъ числа офицеровъ, которые состояли на службѣ на американскомъ броненосцѣ.
   На спину нашимъ осликамъ были надѣты нарочно высокія сѣдла для того, чтобы ноги всадника не волочились по землѣ. Тѣмъ не менѣе эта мѣра оказалась недѣйствительной по отношенію къ самому высокому изъ насъ. Возжей не было, повода также; была только самая простая веревочка, привязанная къ уздечкѣ, и скорѣе играла роль украшенія, потому что осликъ ничуть не обращалъ на нее вниманія. Если онъ кренилъ на штирбортъ, вы могли,сколько угодно держать въ другую сторону, если это могло служить вамъ утѣшеніемъ, онъ все равно держалъ бы въ свою, несмотря ни на что.
   Единственнымъ средствомъ, на которое можно было положиться, было: слѣзть съ сѣдла и поворачивать его задъ до тѣхъ поръ, пока самъ осликъ не станетъ головой туда, куда ему слѣдуетъ путь держать. Или еще: взять его подъ мышки и пронести его такимъ образомъ, пока не кончится та часть дороги, по которой ему пришлось бы не идти, а карабкаться, идти ползкомъ.
   Солнце жарило, какъ въ пеклѣ. Платки, вуали и зонтики, казалось, не представляли собою надежной защиты отъ его лучей, они только способствовали тому, чтобы придать нашему торжественному шествію болѣе фантастическій видъ. Да будетъ вамъ извѣстно, что наши дамы ѣхали безъ сѣдла, такъ какъ онѣ не могли вовсе примоститься бокомъ на такомъ безформенномъ сооруженіи; мужчины были страшно не въ духѣ и обливались потомъ, да и немудрено: ноги у нихъ болтались, задѣвая за неровности утеса. Ослики тянули во всѣ стороны, куда угодно, но только не туда, куда слѣдовало, и получали за это надлежащее число палочныхъ ударовъ; отъ времени до времени одинъ изъ широчайшихъ и величайшихъ нашихъ зонтиковъ нырялъ внизъ, на дорогу, нарушая общій строй нашей кавалькады и давая знать всѣмъ остальнымъ, что еще одинъ изъ паломниковъ попробовалъ дорожной пыли. Кажется, никогда міръ еще не создавалъ ословъ, съ которыми было бы такъ трудно справляться, какъ съ этими. Ни у какихъ другихъ ословъ не было такого множества самыхъ возмутительныхъ норововъ! Порой мы до того уставали съ ними бороться, что у насъ прерывалось дыханіе, мы переставали настаивать за своемъ, и наши ослики тотчасъ же принималась выступать мѣрнымъ, задумчивымъ шагомъ. Досада, утомленіе и солнечный зной, естественнымъ образомъ, могли усыпить человѣка; если же человѣкъ засыпалъ, его осликъ тотчасъ ложился на землю. Моему ослу не суждено больше увидать мѣсто своего рожденія: онъ слишкомъ часто ложился. Смерть ему!..
   Мы всѣ стояли въ обширномъ театрѣ древняго Ефеса, то есть я хочу сказать, въ амфитеатрѣ съ каменными скамьями, и насъ снимали. Мы были въ этой обстановкѣ такъ же кстати, какъ, впрочемъ, и во всякой другой, сколько мнѣ кажется. Насколько возможно, мы прибавляемъ важности общему виду пустынной картины, но все-таки нельзя сказать, чтобы мы служили къ ея украшенію; мы придаемъ ей даже нѣкоторый смыслъ своими зелеными зонтиками и ослами, но этого мало. Впрочемъ, мы хотѣли все сдѣлать къ лучшему...
   Мнѣ хотѣлось бы сказать пару словъ объ Ефесѣ.
   На высокомъ, крутомъ холмѣ, по направленію къ морю, расположены сѣдыя развалины въ видѣ увѣсистыхъ мраморныхъ глыбъ. Восемнадцать вѣковъ тому назадъ, какъ гласитъ преданіе, св. апостолъ Павелъ сидѣлъ въ заточеніи въ этихъ самыхъ стѣнахъ. Съ этихъ же стѣнъ открывается видъ на мрачную картину, которую представляетъ изъ себя живописная мѣстность, гдѣ нѣкогда стоялъ древній Ефесъ; его храмъ, посвященный Діанѣ, былъ хорошъ по внѣшности и такъ тонокъ по исполненію, что былъ причисленъ въ семи чудесамъ свѣта.
   Если стоять къ нему лицомъ, позади будетъ море, впереди -- ровная зеленѣющая долина (въ дѣйствительности -- просто-напросто болото), разстилающаяся вдаль и вдающаяся далеко въ горы. Справа отъ главнаго вида -- древняя городская башня Анасалука, на высокомъ холмѣ; близъ нея, на равнинѣ, высится мечеть султана Селима. Она построена надъ могилой св. апостола и евангелиста Іоанна Богослова и прежде была христіанскимъ храмомъ. Дальше, по направленію къ намъ, холмъ Ніонъ, вокругъ котораго съ лицевой его стороны еще до настоящаго времени расположены уцѣлѣвшія развалины Ефеса. Узкая долина отдѣляетъ ихъ отъ длиннаго, утесистаго, каменистаго горнаго хребта Коресса. Общій видъ красивъ, но въ то же время грустенъ по своей безлюдности: во всей этой обширной равнинѣ не могла бы просуществовать ни одна единая живая душа; невидно ни одного человѣческаго жилища. Если бы не полуразрушенные арки и столбы и развалины стѣнъ, возвышающихся начиная отъ подошвы Ніонскаго холма, никогда нельзя было бы себѣ представить, что здѣсь стоялъ нѣкогда городъ, слава котораго старѣе самихъ преданій. Съ трудомъ можно повѣрить, чтобы такіе предметы, которые пользовались всемірной славой и всѣмъ были хорошо знакомы, остались жить только въ историческихъ воспоминаніяхъ и въ призрачныхъ легендахъ, связанныхъ съ этой безмолвною печальною картиной безлюднаго уединенія. Заговоримъ ли мы объ Аполлонѣ и Діанѣ, тотчасъ же вспомнимъ, что Ефесъ ихъ родина. Вспомнимъ ли про наяду Сиринксъ {Syrinx, одна изъ красивѣйшихъ наядъ, по словамъ Овидія (Кн. I. м. 12). возбудила страсть лѣсного бога Пана, который преслѣдовалъ ее до р. Ладона и обратилъ въ тростникъ, изъ котораго была сдѣлана первая пастушеская свирѣль. Ред.} и ея превращеніе въ тростникъ -- все это здѣсь происходило. Великій богъ лѣсовъ и рощи Панъ жилъ нѣкогда въ пещерахъ Коресскаго холма. Здѣсь было главное, прославленное мѣстопребываніе амазонокъ; здѣсь Вакхъ и Геркулесъ сражались съ этимъ воинственнымъ бабьимъ войскомъ. Циклопы сами ворочали и укладывали громадныя глыбы гранита, еще отчасти сохранившіяся въ числѣ развалинъ древняго Ефеса.
   Заговоримъ ли о Гомерѣ, тотчасъ же вспомнимъ, что это одно изъ мѣстъ, которыя принято считать его родиной. Кимонъ Аѳинскій, Алкивіадъ, Лизандръ, Агезилай -- всѣ перебывали здѣсь. Въ Ефесѣ побывали: Александръ Македонскій, Ганнибалъ и Антіохъ, Сципіонъ, Лукуллъ и Сцилла, Брутъ, Кассій, Августъ, Цицеронъ, Помпей. Антоній былъ судьей въ Ефесѣ и посреди открытаго двора оставилъ стоять свое кресло въ то время, какъ мимо проходила Клеопатра; онъ побѣжалъ за нею въ то время, какъ защитники еще говорили свои рѣчи. Изъ Ефеса Антоній съ Клеопатрой уѣзжалъ на прогулку по морю въ галерахъ съ надушенными парусами и веслами изъ чистаго серебра, съ толпой красивыхъ дѣвушекъ-рабынь для услугъ, съ актерами и музыкантами -- для развлеченія. Въ тѣ дни, которые намъ кажутся почти что современными, до того далеко ушли они отъ самой ранней поры существованія Ефеса,-- св. апостолъ Павелъ проповѣдывалъ язычникамъ новую вѣру, вѣру въ истиннаго Бога. Проповѣдывалъ здѣсь также и св. апостолъ Іоаннъ, и здѣсь же, какъ предполагаютъ, апостола Павла травили дикими звѣрями; по крайней мѣрѣ, въ своемъ первомъ посланіи къ Коринѳянамъ онъ говоритъ:
  
   "...Когда я боролся со звѣрями въ Ефесѣ..." (гл. XV, 32).
  
   Въ то время еще были живы многіе изъ тѣхъ, которые видѣли Христа на землѣ.
   Здѣсь же, въ Ефесѣ, умерла Марія Магдалина, здѣсь преставилась Пресвятая Дѣва Марія, доживавшая дни свои подъ охраной св. Іоанна, здѣсь же Она погребена, хотя римское духовенство и считаетъ болѣе удобнымъ для себя считать, что ея могила находится гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Шесть или семь сотъ лѣтъ тому назадъ (чуть-чуть что не вчера!) войска крестоносцевъ наводняли улицы Ефеса... Переходя затѣмъ отъ крупнаго къ болѣе мелкому, упомянемъ еще объ одномъ общепринятомъ выраженіи "извилистый" (напр., потокъ, ручей, рѣка), которое ведетъ свое начало отъ рѣчки Меандры (Meander), протекающей замѣчательно извилисто по долинѣ Ефесской (méandre (фр.) --извилина, meandering (англ.) -- извилистый).
   Глядя на поросшія мхомъ развалины, на всю эту картину исторически-живописнаго разрушенія, я чувствую, что самъ становлюсь старъ и унылъ, какъ эти угрюмые холмы. Священное Писаніе можно читать и вѣрить ему на-слово, но чего, напримѣръ, никакъ нельзя себѣ представить, такъ это сойти и стать посреди разрушеннаго амфитеатра и въ воображеніи своемъ его наполнить давно истлѣвшими многолюдными толпами, которыя нападали на спутниковъ св. Павла и кричали, какъ одинъ человѣкъ:-- Велика Діана Ефесская!..
   Мысль, что такой многолюдный и неистовый крикъ могъ раздаваться въ этомъ мрачномъ уединеніи, вызываетъ дрожь.
   Удивительный городъ этотъ Ефесъ! Куда бы вы ни пошли въ этихъ обширныхъ равнинахъ, вы повсюду найдете множество мраморныхъ обломковъ и развалинъ тончайшей работы, разбросанныхъ посреди пыли, мусора и сорныхъ травъ. Прямо изъ-подъ земли или распростертыя на ней торчатъ или валяются роскошныя, красивыя граненыя колонны изъ порфира и всякаго другого драгоцѣннаго мрамора. На каждомъ шагу встрѣчаются изящныя капители и массивныя основанія колоннъ и шлифованныя таблички съ греческими надписями. Это цѣлый міръ драгоцѣннѣйшихъ древностей, цѣлый лабиринтъ поломанныхъ, искалѣченныхъ сокровищъ. А между тѣмъ, они еще ничто въ сравненіи съ роскошью богатствъ, сокрытыхъ здѣсь же подъ землею!
   Въ Константинополѣ, въ Пизѣ, въ главнѣйшихъ испанскихъ городахъ есть величественные, великолѣпные соборы и мечети, знаменитѣйшіе колонны которыхъ вывезены изъ языческихъ храмовъ и дворцовъ Ефеса, а между тѣмъ, стоитъ только копнуть землю эфесскую, и найдется сколько угодно имъ подобныхъ. Мы до тѣхъ поръ не будемъ имѣть представленія о томъ, что такое настоящая роскошь и великолѣпіе, пока этотъ царственный городъ Ефесъ не явится на свѣтъ изъ нѣдръ земли.
   Самый лучшій изъ образцовъ скульптурнаго искусства, какой намъ до сихъ поръ случалось видѣть, произвелъ на насъ наибольшее впечатлѣніе (положимъ, мы мало знаемъ толку въ искусствѣ и насъ не легко привести въ восторгъ). Эта диковинка не что иное, какъ безголовая фигура мужчины, одѣтаго въ латы съ головой Медузы на щитѣ. Лежитъ эта фигура въ древнемъ театрѣ г. Ефеса, прославленнаго бунтомъ противъ св. Павла, и несмотря на то, что она безъ головы, мы твердо увѣрены, что такого достоинства и такого величія еще никогда и никому съ тѣхъ поръ не удавалось выразить въ каменномъ изваяніи.
   А что за дивные архитекторы были эти древніе! Массивные своды нѣкоторыхъ изъ ефесскихъ развалинъ покоятся на столбахъ, которые имѣютъ пятнадцать футовъ въ квадратѣ и состоятъ изъ цѣльныхъ мраморныхъ глыбъ. Это не современныя пустотѣлыя сооруженія, въ родѣ облицованнаго камнемъ вмѣстилища мусора и разной дряни, нѣтъ, это сплошныя массы твердаго гранита. Громадныя, широкія арки, которыя могли бы служить городскими воротами, до того онѣ велики, построены такимъ же образомъ. Онѣ устояли противъ бури и грозы и вражескихъ осадъ въ теченіе трехъ тысячелѣтій; землетрясенія грозили ихъ разрушить, но онѣ и противъ нихъ устояли! Гасконки по близости ихъ открываютъ цѣлые ряды громадныхъ каменныхъ сооруженій и каждая подробность ихъ отдѣлки такое же чудо совершенства, какимъ она была въ тотъ день, когда великаны древности, циклопы, только-что кончили ихъ строить.
   Раскопки въ Ефесѣ будетъ производить какая-то англійская компанія, вотъ тогда и увидимъ!
   Кстати мнѣ вдругъ пришла на память
  

Легенда о семи спящихъ юношахъ.

   На горѣ Піонѣ есть пещера семи спящихъ юношей.
   Давнымъ давно, вѣковъ около пятнадцати тому назадъ, въ Ефесѣ жили по сосѣдству семь юношей, которые принадлежали къ ненавистной сектѣ такъ называемыхъ христіанъ. Случилось такъ, что добрый царь Максимиліанъ (замѣтьте, что я "сказываю сказку" умнымъ мальчикамъ и дѣвочкамъ!)... Случилось такъ, говорю я, что добрый царь Максимиліанъ воздвигъ гоненіе на христіанъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше и тѣмъ ожесточеннѣе преслѣдовалъ онъ ихъ.
   Тогда всѣ семеро юношей-сосѣдей согласились между собою и сказали:
   -- Пойдемъ-ка постранствовать!
   Ну, и пошли себѣ, и принялись странствовать по бѣлу свѣту. Они отправились безъ промедленій, не прощаясь ни съ отцомъ, ни съ матерью, ни со знакомыми или друзьями. Ничего не взяли они съ собою, кромѣ кой какихъ деньжонокъ, какія нашли у отца съ матерью, да платья, какое нашлось у ихъ пріятелей... чтобы чаще вспоминать ихъ на чужбинѣ; взяли еще съ собой вѣрнаго пса, Кетмера, который, сторожилъ домъ ихъ сосѣда, по имени Зіалха, взяли его по той простой причинѣ, что это глупое животное нечаянно попало головою въ веревочную петлю, которую несъ съ собой въ рукахъ одинъ изъ семерыхъ; но имъ было некогда высвободить собаку и они увели ее съ собой. Имъ пришлось еще прихватить съ собою нѣсколькихъ цыплятъ, которые какъ-то ужь слишкомъ одиноко бродили по сосѣднимъ закоулкамъ, а кстати и нѣсколько бутылей рѣдкихъ напитковъ, которыя стояли около окошка у мелочного торговца. Такимъ образомъ, они ушли изъ родного города и добрались до волшебной пещеры въ холмѣ Піонскомъ, зашли туда и прекрасно угостились, но, уходя, позабыли въ ней свои бутыли съ напитками; послѣ чего странствовали еще очень долго, побывали во многихъ странахъ и испытали не мало замѣчательныхъ приключеній. Ихъ девизомъ все время было убѣжденіе, что главный врагъ времени -- медлительность!
   Итакъ, если случалось имъ встрѣтить на пути человѣка, который шелъ одинъ и у котораго было все, что нужно, они говорили другъ другу:-- У него есть все, что нужно, обойдемъ-ка его!-- и они обходили его, а вещи забирали себѣ.
   Такъ прошло пять лѣтъ. Они устали странствовать; имъ надоѣли чужіе нравы, чужіе края. Имъ захотѣлось посмотрѣть на родной домъ, услышать голоса друзей, увидѣть знакомыя лица.
   Поэтому они обошли всѣхъ, кого только могли въ томъ краю, гдѣ тогда находились, и отправились назадъ въ Ефесъ.
   Къ тому времени добрый царь Максимиліанъ обратился въ новую вѣру и христіане ликовали, что имъ больше не придется жить подъ страхомъ смерти. Въ одинъ прекрасный день, когда солнце уже садилось, юноши пришли опять въ волшебную пещеру на холмѣ Піонскомъ и сказали другъ другу:
   -- Ляжемъ здѣсь спать, выспимся, а по утру пойдемъ и будемъ пировать и веселиться съ друзьями своими, когда день настанетъ.
   И каждый изъ семерыхъ подалъ голосъ и сказалъ:
   -- Прекрасная мысль!
   И они пошли въ пещеру; и вотъ бутылки съ напитками, которыя они пять лѣтъ тому назадъ тамъ позабыли, были цѣлы и невредимы!
   Юноши разсудили, что за пять лѣтъ не могло же вино испортиться и были правы: вина не убыло въ бутылкахъ ни на каплю! Каждый изъ нихъ выпилъ по шести бутылокъ, почувствовалъ, что слишкомъ утомился, и заснулъ крѣпкимъ сномъ до утра.
   Когда они проснулись, одинъ изъ нихъ, по имени Іоаннъ, по прозвищу Смитьянъ, сказалъ товарищамъ:
   -- Мы наги!-- и это оказалось совершенно вѣрно.
   Вся ихъ одежда, какая была на нихъ надѣта, исчезла, а деньги, которыя достались имъ отъ чужестранца, котораго они "обошли", лежали тутъ же на землѣ, страшно заплѣснѣвѣвшія, заржавѣвшія, и истертыя. Вѣрнаго пса, Кетмера, также не оказалось; уцѣлѣлъ только его мѣдный ошейникъ...
   Очень все это удивило странниковъ; но они все-таки подобрали деньги, прикрыли свое нагое тѣло листьями какъ умѣли, и пошли по направленію къ вершинѣ холма.
   Тутъ ужь они окончательно смутились.
   Знаменитаго храма Діаны Ефесекой не было нигдѣ видно; зато множество никогда невиданныхъ прекрасныхъ зданій высились въ Ефесѣ; по улицамъ двигались люди въ какихъ-то странныхъ одеждахъ... Словомъ, все было не такъ, какъ прежде, все перемѣнилось!
   Іоаннъ сказалъ:
   -- Нѣтъ, что-то непохоже на Ефесъ! А между тѣмъ вотъ зданіе нашей главной гимназіи, вотъ обширный театръ, въ которомъ (я самъ видѣлъ) собирается до семидесяти тысячъ человѣкъ. Вотъ и Агора, вотъ тотъ самый прудъ, въ которомъ св. Іоаннъ Креститель крестилъ обращенныхъ въ христіанскую вѣру. Вонъ тамъ темница, въ которую былъ заключенъ св. Павелъ; мы къ нему приходили, чтобы прикоснуться къ его узамъ и излѣчиться отъ духа раздраженія. Вижу могилу св. апостола Луки, а въ сторонѣ, вдали, виднѣется мѣсто упокоенія св. апостола и евангелиста Іоанна Богослова, куда два раза въ годъ ефесскіе христіане ходятъ собирать прахъ съ его могилы, имѣющій чудесный даръ заживлять и возстановлять заново тѣла, испорченныя болѣзнями, и очищать душу отъ духовной скверны... Но посмотрите, какъ суда толпятся на морѣ, какое множество кораблей стоитъ въ самой бухтѣ! Смотрите, какъ далеко и широко раскинулся нашъ городъ по долинѣ за Піономъ, и даже до самыхъ стѣнъ Анасалука! Какъ побѣлѣли откосы холмовъ отъ множества домовъ и дворцовъ, какъ выступили наружу его ребра въ видѣ длинныхъ мраморныхъ колоннадъ!.. Какимъ богатымъ и могучимъ сталъ теперь нашъ родной Ефесъ!
   Удивляясь тому, что было у нихъ передъ глазами, они пошли въ городъ, купили себѣ платье и одѣлись. Они уже собрались уходить и отдали деньги торговцу, но тотъ понажалъ монеты зубами, повертѣлъ ихъ въ рукахъ и пристально осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ; потомъ бросилъ на прилавокъ и сталъ прислушиваться, хорошо ли онѣ звенятъ.
   -- Фальшивыя!-- проговорилъ онъ рѣшительно.
   На это юноши сердито возразили:-- Убирайся ты къ чорту, на Гадесъ!..-- и безъ дальнѣйшихъ разговоровъ пошли прочь.
   Дойдя каждый до своего дома, они пріятно изумились: все было на своемъ мѣстѣ, хотя на видъ постройки обветшали и казались очень ничтожными въ сравненіи съ богатыми сосѣдними домами. Юноши поспѣшили постучаться, имъ отворили совершенно чужіе люди и вопросительно, съ удивленіемъ смотрѣли на нихъ.
   Сердце путниковъ усиленно билось, волненіе ихъ возрастало, они мѣнялись въ лицѣ и то блѣднѣли, то краснѣли.
   -- Гдѣ мой отецъ? Гдѣ мать? Гдѣ Діонисій и Серапіонъ? Гдѣ Периклъ и Децій?
   И чужіе сказали:
   -- Мы ихъ совсѣмъ не знаемъ.
   Тогда всѣ семеро возразили:
   -- Какъ можете вы ихъ не знать? Сколько же времени вы здѣсь живете?
   -- Вамъ хочется насъ одурачить,-- замѣтили чужіе.-- Знайте же, молодые люди, подъ этимъ самымъ кровомъ мы, наши прадѣды и дѣды, жили и видѣли шесть своихъ поколѣній. Имена тѣхъ, про которыхъ вы говорите, давнымъ давно заржавѣли на надгробныхъ плитахъ, а сами люди, носившіе ихъ, давно ужь прекратили свое краткое земное существованіе; давно отошло въ вѣчность то время, когда была ихъ очередь смѣяться и шутить, пѣть и ликовать, плакать и горевать, сколько имъ было судьбою предопредѣлено на долю. Девять разъ проходили надъ ихъ могилой два десятка лѣтъ; сто восемьдесятъ разъ расцвѣтало надъ ними ясное лѣто и взамѣнъ ему наступала сумрачная осень и опадалъ зеленый листъ, а краски юности блѣднѣли на щекахъ людей, и эти люди отошли ко сну, упокоившись рядомъ со своими стариками, умершими уже давнымъ давно.
   Тогда семеро юношей ушли, оставивъ навсегда свои дома, и чужіе люди заперли за ними дверь.
   Оглядываясь другъ на друга, странники сильно изумились и принялись пристально смотрѣть въ лицо каждому, кто только попадался имъ навстрѣчу, какъ бы въ надеждѣ увидать знакомое лицо. Но мимо проходили все чужіе, ни отъ кого не слышали странники привѣтливаго слова. Они пришли въ отчаяніе и сердечно огорчились.
   -- Кто теперь царствуетъ въ Ефесѣ?-- спросили они одного изъ ефесскихъ горожанъ.
   -- Откуда вы пришли, коли не знаете, что великій Лаэртъ царствуетъ въ Ефесѣ?-- возразилъ тотъ въ удивленіи.
   Удивились и юноши, вопрошавшіе его, и опять спросили:
   -- А гдѣ же тогда добрый царь Максимиліанъ?
   Прохожій въ страхѣ отшатнулся отъ нихъ и промолвилъ:
   -- Право, эти люди, кажется, съ ума сошли и видятъ сны наяву! Иначе имъ было бы хорошо извѣстно, что царь Максимиліанъ давно уже не существуетъ и вотъ ужь цѣлыхъ двѣсти лѣтъ, какъ лежитъ въ могилѣ.
   Тутъ какъ бы чешуя упала у нихъ съ глазъ и одинъ изъ семерыхъ сказалъ:
   -- Горе намъ! Мы напрасно выпили рѣдкостныхъ напитковъ: они насъ усыпили и мы безъ движенія пролежали цѣлыхъ двѣсти лѣтъ! Наши дома опустѣли, а друзья умерли. Ничего въ жизни больше для насъ не существуетъ. Намъ остается только лечь и умереть!
   И въ тотъ же день они пошли легли и умерли, какъ жили, вмѣстѣ.
   А на могилахъ по сей день еще стоятъ ихъ имена: Іоаннъ Смитьянъ, "Козырь", "Ядъ", "Повышеніе" и "Пониженіе", "Дурачекъ" и "Игра". Вмѣстѣ съ семерыми спящими юношами покоятся и бутыли съ ихъ чудодѣйственными напитками и на нихъ стоятъ надписи древними письменами, имена боговъ древности, напримѣръ: "Пуншъ ромовой", "Джинслингъ" и т. п.
   Такова легенда о семи спящихъ юношахъ (съ небольшими, впрочемъ, отступленіями, варіанта ради), и я знаю, что это не пустое преданіе, а сущая правда, потому что своими глазами видѣлъ эту самую волшебную пещеру.
   И въ самомъ дѣлѣ, древніе такъ твердо вѣрили въ непреложность всего, разсказаннаго въ этой легендѣ, что еще столѣтій восемь-девять тому назадъ ученые путешественники серьезно боялись переночевать въ волшебной пещерѣ Піонскаго холма, питая къ ней суевѣрный ужасъ. Двое такихъ, которые отважились на это, сами потомъ разсказали, что они дѣйствительно вошли въ нее, но скорѣе бѣжали оттуда, чтобы не заснуть навѣки и не пережить на доброе столѣтіе своихъ внуковъ и правнуковъ. Да и теперь еще невѣжественные поселяне ближайшихъ окрестностей предпочитаютъ никогда не ночевать въ пещерѣ семи юношей.
  

ГЛАВА IX.

Проявленія вандализма.-- Ярость паломниковъ.-- Мы приближаемся къ Святой землѣ!..-- "Рѣзкій диссонансъ" въ подготовкѣ къ вступленію въ нее.-- Отчаянное положеніе относительно толмачей и путей сообщенія.-- Избранъ дальній путь.-- Мы въ Сиріи!-- Кое-что о Бейрутѣ.-- Превосходнѣйшій образецъ греческаго "Фергюсона".-- Сборы въ путь.-- Отвратительная конина.-- Обстановка паломниковъ.-- Аладинова лампа.

   Когда я послѣдній разъ заносилъ въ книгу свои замѣтки, мы были еще въ Ефесѣ. Теперь мы въ Сиріи, стоимъ лагеремъ у подножія Ливанскихъ горъ. Междуцарствіе было продолжительно какъ въ смыслѣ времени, такъ и въ смыслѣ разстоянія.
   Изъ Ефеса мы не вывезли ровно ничего на память! Вотъ какъ это случилось. Мы, какъ обыкновенно, принялись собирать осколки мраморныхъ украшеній и нарочно отбивать ихъ отъ внутренней отдѣлки мечетей; затѣмъ съ безграничнымъ трудомъ, съ ужаснѣйшей усталостью волочили ихъ пять миль верхомъ на мулахъ до желѣзнодорожной товарной станціи... И вдругъ правительственный чиновникъ (офицеръ) заставилъ всѣхъ, имѣвшихъ при себѣ подобныя вещи, сдать ихъ ему... съ рукъ на руки!
   Ему дали знать изъ Константинополя, чтобы онъ слѣдилъ за нашей компаніей и не допускалъ-бы ничего увозить. Это была мѣра весьма разумная, справедливая и вполнѣ заслуженная, но и она произвела сильное возмущеніе. Что же касается меня лично, то я никогда и не противлюсь искушенію ограбить чужого человѣка въ предѣлахъ его же владѣній и даже чрезвычайно горжусь такимъ подвигомъ. На этотъ разъ я имѣлъ еще болѣе основанія гордиться: я сохранялъ невозмутимое спокойствіе посреди ужаснѣйшихъ проклятій, сыпавшихся на голову Оттоманскаго правительства за оскорбленіе, которое оно нанесло участникамъ увеселительной поѣздки, наипочтеннѣйшимъ дамамъ и мужчинамъ. Я сказалъ такъ:
   -- Мы люди свободные, это насъ не должно касаться!
   Но насъ это не просто коснулось, а задѣло, и даже очень больно. Одинъ изъ наиболѣе пострадавшихъ сдѣлалъ открытіе, что приказъ султана былъ вложенъ въ конвертъ съ печатью англійскаго посольства въ Константинополѣ и усмотрѣлъ въ этомъ фактъ, что онъ былъ внушенъ представителемъ британской королевы. Это ужь было совсѣмъ плохо, даже изъ рукъ вонъ плохо! Исходя отъ турецкаго правительства, онъ означалъ бы только ненависть турокъ къ христіанамъ и грубое незнаніе болѣе деликатныхъ средствъ ея проявленія, но исходя отъ христіанскаго, цивилизованнаго британскаго учрежденія, онъ означалъ, что оно считало насъ такого рода дамами и мужчинами, которые могли допустить за собой подобный надзоръ!.. Такъ, по крайней мѣрѣ, посмотрѣла на это дѣло вся наша компанія и соразмѣрно съ этимъ воззрѣніемъ горячилась. Впрочемъ, нѣтъ сомнѣнія, что подобныя же мѣры были бы приняты противъ какихъ бы то ни было "другихъ" путешественниковъ, такъ какъ англійская компанія раскопокъ, которая пріобрѣла право на раскопки въ Ефесѣ и заплатила за него большія деньги, нуждается въ огражденіи отъ посягательства на ея права и вполнѣ справедливо заслуживаетъ, чтобы ее ограждали. Компанія не можетъ рисковать, подвергая себя и свое гостепріимство произволу путешественниковъ, которые вообще извѣстны своимъ пренебреженіемъ къ порядочности въ поведеніи.
   Выѣзжая изъ Смирны, мы находились въ высшей степени возбужденія, потому что главная цѣль нашего путешествія, такъ сказать, ядро, центръ его -- Святая Земля, была близко!
   Что за укладка у насъ поднялась, укладка въ чемоданы, которые валялись безъ употребленія цѣлыя недѣли... нѣтъ, даже цѣлые мѣсяцы! Что за ужаснѣйшая бѣготня туда и сюда, вверхъ на палубу и внизъ въ каюты! Что за шумливая и хлопотливая система укладки и раскладки одного и того же! Какъ мы загромождали свои койки своими рубахами и юбками и разной мелочью, разнымъ хламомъ! Какъ мы суетливо связывали узды и откладывали въ сторону зонтики, зеленые очки и толстыя вуали! Какъ строго-критически обозрѣвали свои сѣдла и повода, никогда еще не прикасавшіеся къ лошадямъ! Какъ чистили и заряжали револьверы и разглядывали дорожные кинжалы! Какъ старательно подшивали наполовину свои брюки лоскутками замши, еще пригодными въ употребленію! Какъ мы прилежно гнули спину надъ картами древняго міра и съ увлеченіемъ изучали Библію и описанія путешествій по Палестинѣ, отмѣчая дорогу по картѣ. Какія отчаянныя усилія прилагались къ тому, чтобы разбить всю нашу компанію на мелкія группы единомышленниковъ, дабы имъ было легче пройти сквозь трудности долгаго и тяжелаго пути безъ ссоръ и раздоровъ. Какія сборища и совѣщанія происходили у насъ на пароходѣ по утру, въ полдень, ночью!.. Какія сходки, рѣчи и глубокомысленныя разсужденія по каютамъ! Такихъ хлопотъ и распрей, такого подъема общаго духа лукавства и хитроумія никогда еще не было видано у насъ на пароходѣ!..
   Теперь со всѣмъ этимъ мы уже покончили: мы разбились на группы отъ шести до восьми человѣкъ каждая и въ настоящее время разсѣяны въ разныя стороны. Однако, одна только наша отважилась на такъ называемый "длинный конецъ", то есть рѣшилась идти въ самую глубь Сиріи, черезъ Баальбекъ на Дамаскъ, а оттуда вдоль всей Палестины, обратно къ пароходу. Этого рода путешествіе должно было оказаться тяжелымъ, скучнымъ, а также и слишкомъ рискованнымъ предпріятіемъ въ это знойное время года, такъ какъ выдержать его благополучно могли только сильные, здоровые люди, отчасти уже знакомые съ утомленіемъ и суровостью жизни на открытомъ воздухѣ. Остальныя группы изберутъ кратчайшіе маршруты.
   За послѣдніе два мѣсяца насъ особенно мучилъ вопросъ объ одномъ условіи нашего странствія въ этой части Святой Земли, а именно -- о путяхъ сообщенія. Мы и сами знали прекрасно, что Палестина вообще не такая страна, которая особенно бы наживалась отъ пассажирскаго движенія; но сверхъ того каждый, кого бы мы ни спросили и кто хоть сколько-нибудь зналъ объ этомъ, давалъ намъ понять, что и половинѣ нашей компаніи нельзя будетъ достать достаточное число драгомановъ и лошадей.
   Въ Константинополѣ мы всѣ принялись телеграфировать американскимъ консуламъ въ Александріи и въ Бейрутѣ, чтобы извѣстилъ ихъ заблаговременно, что, необходимо приготовить для насъ переводчиковъ и средства къ передвиженію. Мы были въ отчаяніи; мы, кажется, готовы были бы принять отъ нихъ все, что угодно: лошадей, лошаковъ, леопардовъ, кенгуру... словомъ все, все, что ни попало! Изъ Смирны мы опять телеграфировали и опять съ тою же цѣлью. Изъ боязни худшаго, что только можно было ожидать, мы также телеграммой просили оставить намъ извѣстное число мѣстъ въ дилижансѣ, который ходитъ въ Дамаскъ, а равно и лошадей для поѣздки къ развалинамъ Баальбека.
   Какъ и слѣдовало ожидать, въ Сиріи и Египтѣ распространилась вѣсть, что все населеніе "провинціи" Америки (турки считаютъ насъ "пустячной" провинціей въ какомъ-то непосѣщаемомъ людьми уголкѣ вселенной) пріѣзжаетъ во Святую Землю; вотъ почему, когда мы вчера добрались до Бейрута, мы нашли, что онъ запруженъ множествомъ толмачей-драгомановъ и ихъ принадлежностями. Мы всѣ намѣревались ѣхать на Дамаскъ въ дилижансѣ и проѣхать до Баальбека, потому что ожидали, что мы сперва завернемъ къ себѣ на пароходъ, оттуда на гору Кармилъ, и уже оттуда въ лѣса. Какъ бы то ни было, наша небольшая группа въ восемь человѣкъ нашла возможнымъ и подходящимъ избрать именно "дальній" путь и мы согласились принять такое расписаніе.
   До сихъ поръ намъ никогда еще не случалось особенно безпокоить нашего консула; но консулу въ городѣ Бейрутѣ мы надѣлали не мало непріятностей и безпокойства. Я наноминаю объ этомъ нарочно съ тою цѣлью, что не могу не восхищаться его терпѣніемъ, его трудолюбіемъ и его примиряющимъ нравомъ. Я говорю объ этомъ нарочно, потому что нѣкоторые изъ членовъ нашей группы не отдавали ему должнаго, несмотря на большія услуги, которыя онъ намъ оказывалъ.
   Ну, такъ вотъ. Изъ всѣхъ восьмерыхъ троимъ изъ насъ было предписано завѣдывать всѣми "дѣлами", связанными съ этой экспедиціей; остальнымъ же приходилось только гулять и любоваться прекраснымъ городомъ Бейрутомъ, украшеннымъ свѣтлыми, новыми домами, которые, какъ гнѣзда, ютятся въ непроглядной зеленой листвѣ, вверхъ по склону поверхности, спускающейся къ морю, а также и по горамъ Ливанскимъ, которыя окружаютъ его; и, наконецъ окунаться въ синія, прозрачныя воды, которыя катятъ свои волны мимо нашего парохода... но тогда мы еще не знали, что въ этихъ красивыхъ волнахъ водятся акулы. Намъ еще предстояло прогуливаться по городу и разглядывать восточные костюмы. Они здѣсь весьма фантастичны и живописны, но не такъ разнообразны, какъ въ Константинополѣ и въ Смирнѣ. Женщины въ Бейрутѣ заставляютъ зрителя приходить въ отчаяніе: вмѣсто тонкаго покрывала, которое не мѣшаетъ видѣть все лицо, какъ это было въ обоихъ вышеназванныхъ городахъ, гдѣ женщина выставляетъ напоказъ свои ноги повыше ступни, жительница Бейрута совершенно закрываетъ себѣ лицо желтымъ или чернымъ покрываломъ; тогда она становится похожа на мумію и, не стѣсняясь, выставляетъ напоказъ свою оголенную грудь.
   Одинъ молодой джентльманъ (кажется, грекъ) вызвался показать намъ весь городъ, говоря, что это доставитъ ему особое удовольствіе, такъ какъ онъ изучаетъ англійскій языкъ и нуждается въ практикѣ. Однако, когда нашъ обходъ былъ оконченъ, онъ попросилъ вознагражденія за труды...
   -- Надѣюсь, джентльмэны не откажутъ дать мнѣ бездѣлицу за трудъ, какихъ-нибудь нѣсколько піастровъ? {Піастръ = около нашего гривенника. Прим. перев.}.
   Мы такъ и сдѣлали, конечно.
   Между тѣмъ, нашъ консулъ удивился, услыша разсказъ объ этомъ, сказалъ, что знаетъ всю семью этого молодого человѣка; что это люди старые и въ высшей степени почтенные, и что они обладаютъ состояніемъ въ сто пятьдесятъ тысячъ долларовъ. Другіе, пожалуй, постыдились бы того, какую мы ему отвели на кораблѣ койку и того, какъ онъ въ нее влѣзалъ.
   Въ назначенное время наша коммиссія по устройству поѣздки сдѣлала намъ такой докладъ:
   "Все готово. Ѣдемъ сегодня же со своими лошадьми, вьючными животными и складными палатками. Прежде всего, мы ѣдемъ на Баальбекъ, Дамаскъ, Тиверіадское озеро; а затѣмъ -- къ югу, по направленію къ тому мѣсту, гдѣ Іаковъ видѣлъ во снѣ лѣстницу и на ея вершинѣ Іегову; сверхъ того, будемъ осматривать еще другія знаменитыя въ Библіи мѣста по дорогѣ въ Іерусалимъ.
   "Оттуда, вѣроятно, свернемъ къ Красному морю (впрочемъ, наврядъ!) и потомъ ужь прямо въ океану, съ тѣмъ разсчетомъ, чтобы всѣмъ поспѣть недѣли черезъ три-четыре сойтись на пароходѣ въ Яффѣ.
   "Условія: по пяти долларовъ въ день съ человѣка (золотомъ!), но больше никакихъ тревогъ: драгоманы сами обо всемъ позаботятся... Помѣщены мы будемъ все время прекрасно, какъ въ любомъ отелѣ" -- прибавили они намъ въ утѣшеніе.
   Я уже читалъ что-то въ этомъ родѣ и не опозорилъ себя тѣмъ, чтобы повѣрить на слово. Впрочемъ, на этотъ разъ я промолчалъ, но, все-таки прихватилъ съ собою простыню и плэдъ, чтобъ было на чемъ спать и чѣмъ прикрыться; захвативъ еще на придачу свои трубки и табакъ, двѣ или три шерстяныхъ рубахи, портфель, путеводитель и Библію. Сверхъ того, я взялъ про запасъ полотенце и кусочекъ мыла, дабы внушить арабамъ чувство уваженія къ моей особѣ, которую они легко могли принять за переодѣтаго короля.
   Намъ полагалось въ три часа пополудни выбрать лошадей, и въ этотъ самый часъ Абрамъ, нашъ толмачъ, привелъ къ намъ напоказъ нашихъ будущихъ коней. При семъ могу торжественно подтвердить, что эта задача оказалась наитруднѣйшею, какую можно себѣ представить, а личныя свойства лошадей вполнѣ гармонировали съ общимъ впечатлѣніемъ.
   У одного изъ этихъ несчастныхъ животныхъ не хватало глаза; у другого хвостъ былъ обрубленъ близко-близко къ крупу, какъ у кролика, но оно этимъ даже, повидимому, гордилось; у третьяго коня отъ самой шеи до хвоста шелъ выдающійся костлявый хребетъ, похожій на остатки полуразрушеннаго древняго водопровода, который туристы ѣздятъ осматривать въ окрестностяхъ Рима, а шея была вылитый бушпритъ. Всѣ эти лошади хромали; у всѣхъ были ссадины на спинѣ, раны и старые рубцы, которыми онѣ были усѣяны, какъ мозолями или бородавками. Поступь у нихъ была такая, что только диву даться, и вдобавокъ полна разнообразія; во время ихъ шествія передъ нами онѣ производили впечатлѣніе судовъ во время бури. Это было нѣчто ужасное!
   Блюхеръ не могъ удержаться, чтобы не сказать:
   -- Этотъ драконъ (т. е. драгоманъ) накличетъ на себя бѣду: ну, ради чего ему нужно было выцарапывать изъ лечебницы этихъ старыхъ клячъ въ томъ состояніи, въ какомъ онѣ теперь находятся? Развѣ, что онъ досталъ на это формальное разрѣшеніе?..
   Я не нашелся ничего ему возразить; да и выставка этихъ несчастныхъ одровъ происходила въ точности по "путеводителю". Наконецъ, и мы сами развѣ не путешествовали по его же расписанію? Мой выборъ палъ на такую лошадь, которая была пуглива; но мнѣ казалось, что нельзя все-таки отнестись съ полнымъ пренебреженіемъ къ животному, имѣющему еще настолько ума, чтобы пугаться.
   Въ 6 часовъ пополудни мы сдѣлали привалъ на вершинѣ величественной горы, съ которой открывался видъ на море и на живописную долину, гдѣ жили нѣкогда тѣ самые предпріимчивые финикіяне, съ которыми мы знакомы по книгамъ. Окрестности, раскинувшіяся вокругъ насъ, нѣкогда входили въ составъ владѣній Тирскаго царя, Хирама, который поставлялъ знаменитый кедровый строительный лѣсъ съ высоты Ливанскаго хребта для возведенія извѣстной части храма Соломонова.
   Въ скорости послѣ шести часовъ пришелъ нашъ караванъ и, не видавъ его раньше, я вполнѣ справедливо изумился: въ нашемъ распоряженіи оказалось девятнадцать погонщиковъ и двадцать шесть вьючныхъ муловъ! Это былъ самый настоящій караванъ, какой только можно себѣ представитъ; наконецъ, онъ даже совершенно былъ похожъ на "настоящій" караванъ, когда двигался, извиваясь, между окрестными скалами. Я могъ только недоумѣвать: къ чему понадобилась намъ такая роскошь, когда насъ всего лишь восемь человѣкъ?
   Немного поломавъ голову надъ этимъ вопросомъ, я началъ вскорѣ ощущать потребность хотя бы въ простой жестяной тарелкѣ и въ ломтикѣ ветчины съ горошкомъ. Мнѣ уже не впервые было завтракать по дорожному, какъ на бивакахъ, и я прекрасно зналъ, чего слѣдовало ожидать. Итакъ, не дожидаясь помощи погонщиковъ муловъ, я самъ разнуздалъ свою лошадь, снялъ съ нея сѣдло и самъ промылъ ей бока и тѣ части спины, гдѣ у нея выдавались кости, торчавшія изъ подъ ея натянутой кожи. Но когда я вернулся обратно, о, чудо... передо мною очутились пять красивыхъ палатокъ круглой формы, палатокъ, восхитительнѣйшимъ образомъ горѣвшихъ золотомъ, карминомъ и лазурью, и сверхъ того, еще всевозможными роскошными украшеніями. У меня отнялся языкъ отъ удивленія.
   Слуги внесли туда восемь небольшихъ кроватей, положили на нихъ мягкіе тюфяки и подушки, чистыя простыни (по двѣ на каждую постель) и одѣяла. Затѣмъ слуги привинтили столъ въ центральному шесту и поставили на него мѣдные тазы и кувшины, разложили мыло и чистѣйшей бѣлизны полотенца, по одному на человѣка; они же указали намъ на мѣшки, придѣланные къ стѣнкамъ палатки съ тою цѣлью, чтобы въ нихъ можно было класть разныя мелочи; если бы намъ понадобились булавки или тому подобныя вещицы, то и ихъ повсюду было натыкано сколько угодно. И, наконецъ, въ довершеніе всего -- на землѣ раскинули восточные ковры!
   Мнѣ оставалось только подумать: "Если "это" называется бивакомъ на Востокѣ, что же, пожалуй, все это хорошо и прекрасно, только... только "я"-то не привыкъ къ такого рода бивачному житью. Мой крошечный багажъ потерялъ свою цѣну"-..
   Между тѣмъ уже смерклось. Намъ принесли и поставили.на столъ свѣчи, но свѣчи не простыя, а вставленныя въ блестящіе, новые бронзовые канделабры. Немного погодя зазвенѣлъ колоколъ, настоящій колоколъ чистѣйшаго звона, и насъ просили пожаловать въ "салонъ".
   Мнѣ думалось сначала, что, навѣрно, одна или двѣ палатки окажутся для насъ совершенно лишними, но эта, какъ оказалось, имѣла свое особое назначеніе: она должна была служить только "обѣденнымъ салономъ". Какъ и всѣ другія, она была настолько высока внутри, что могла бы служить для цѣлаго семейства жираффовъ; она была красива, опрятна и внутри отличалась пріятной яркостью красокъ и пестротой. Это былъ перлъ, а не комната!
   Столъ былъ накрытъ на восемь приборовъ; вокругъ стояло восемь плетеныхъ стульевъ; на столѣ -- скатерть и салфетки, бѣлизна и тонкость которыхъ затмѣвали собою даже тѣ, къ которымъ мы привыкли на своемъ великолѣпномъ увеселительномъ пароходѣ. Ножи и вилки, миски, тарелки -- все, все было самое лучшее по изяществу и совершенству отдѣлки... Ну, просто на диво!
   Вотъ какъ они, значитъ, понимаютъ дорожные порядки, эти господа арабы! Высокіе, статные слуги въ шароварахъ и фескахъ съ тюрбанами подавали намъ обѣдъ, состоявшій изъ жареной баранины, жареныхъ цыплятъ, жареныхъ гусей, картофеля, хлѣба, чаю, пуддинга, яблокъ и превосходнѣйшаго винограда. Жаркое было приготовлено несравненно лучше, нежели намъ пришлось его ѣсть за послѣднія нѣсколько недѣль; столъ, украшенный большими серебряными нѣмецкими подсвѣчниками и другими дорогими принадлежностями сервировки, казался такимъ красивымъ и роскошнымъ, какого намъ уже давно не приходилось видѣть. А между тѣмъ нашъ усердный драгоманъ съ утонченной вѣжливостью, низко кланяясь, извинялся, что все не достаточно въ порядкѣ по случаю неустройства долгаго пути, и обѣщалъ, что впредь постарается еще больше намъ угодить!
   Теперь ужь полночь, а завтра въ шесть часовъ утра мы двинемся дальше.
   И это у нихъ называется жить на бивакахъ!..
   При такихъ условіяхъ быть паломникомъ во Святой Землѣ -- чистая выгода!
  

ГЛАВА X.

"Джэксонвиль" въ горахъ Ливана.-- Завтракъ и роскошнѣйшая панорама.-- Исчезнувшій городъ.-- Своеобразный конь "Іерихонъ".-- Странствіе паломниковъ.-- Библейскія картины.-- Гора Ермонъ; поле сраженія Іисуса Навина и т. д.-- Могила Ноя.-- Самые несчастные люди на свѣтѣ.

   Мы расположились лагеремъ близъ Темнин-эль-Фока, но наши "молодцы" значительно упростили это названіе ради удобства въ правописаніи: они назвали его попросту "Джэксонвиль". Это названіе звучитъ, конечно, немного странно для долинъ Ливана, но за нимъ, однако, остается то преимущество, что запомнить его легче, чѣмъ арабское.
   Прошлую ночь я спалъ очень крѣпко; однако, я прекрасно слышалъ и звонокъ проводника въ половинѣ шестого утра, и крикъ команды:
   -- Одѣться къ завтраку -- десять минутъ!
   Это обстоятельство меня удивило; уже съ мѣсяцъ, какъ я не слыхалъ корабельнаго гонга, созывающаго насъ въ завтраку, а если намъ когда и приходилось среди дня салютовать, то я объ этомъ узнавалъ обыкновенно только впослѣдствіи, изъ разговоровъ. Впрочемъ, вообще говоря, лагерная жизнь, даже въ роскошной палаткѣ, придаетъ человѣку съ самаго утра бодрости и оживленія, особенно же, если воздухъ, которымъ приходится дышать, воздухъ прохладный, чистый, горный!
   Въ десять минутъ я былъ уже одѣтъ и вышелъ. Палатка-гостиная уже стояла безъ боковъ; надъ нею оставалась только крыша. Такимъ образомъ, сидя за столомъ, мы могли обнимать взглядомъ величественную картину горъ и моря, и синѣющихъ долинъ. Въ то время, какъ мы такимъ образомъ сидѣли, солнце, всходило и постепенно заливало всю эту картину роскошнѣйшими красками и тѣнями.
   Горячія бараньи котлеты, жареные цыплята, яичница, жареный картофель и кофе,-- все было превосходно! Таково было наше продовольствіе; приправою къ нему служилъ волчій аппетитъ, купленный цѣною усиленной верховой ѣзды наканунѣ и подкрѣпительнымъ сномъ на чистомъ воздухѣ. Приказывая подать себѣ вторую чашку кофе, я оглянулся черезъ плечо и вдругъ увидѣлъ, что наше бѣлое селенье, наши роскошныя палатки исчезли, какъ по мановенію волшебства! Изумительно, до чего быстро арабы ихъ сложили, изумительно также, до чего быстро они собрали и убрали тысячи принадлежностей лагерной жизни, и вдругъ исчезли вмѣстѣ съ ними.
   Въ половинѣ седьмого мы были ужь въ дорогѣ и съ нами же вмѣстѣ, казалось, вышелъ на дорогу весь древне-ассирійскій міръ.
   Караваны муловъ и верблюдовъ длинной вереницей потянулись вдаль.
   Кстати, я вспомнилъ, что мы долго старались разгадать, на что можетъ походить верблюдъ, и наконецъ догадались! Когда онъ лежитъ на колѣняхъ, грудью къ землѣ, выжидая, пока на него навалятъ грузъ, онъ похожъ на плавающаго гуся; когда онъ на ногахъ, онъ похожъ на страуса, съ лишней парой ногъ, прибавленной въ видахъ экстренности случая. Вообще верблюдъ некрасивъ, и его длинная нижняя губа придаетъ ему чрезвычайно глупое выраженіе. У нихъ огромныя, плоскія вилообразныя ноги, которыми они дѣлаютъ по дорогѣ слѣды въ видѣ пирога, изъ котораго вырѣзанъ кусокъ. Въ пищѣ они не разборчивы; они, кажется, питались бы могильными камнями, если бы въ состояніи были ихъ жевать. Здѣсь растетъ особаго рода терновникъ съ такими терніями, которые, кажется, способны проткнуть кожу, если вамъ случится хоть къ одному изъ нихъ прикоснуться, вы не найдете ничего, что бы успокоило боль... за исключеніемъ развѣ проклятій. Ну, а верблюды ихъ ѣдятъ, и даже дѣйствіями своими показываютъ, что это имъ пріятно. Я положительно увѣренъ, что всякій верблюдъ былъ бы въ состояній ѣсть все, что мы ѣдимъ у себѣ, на пароходѣ, и остаться цѣлъ и невредимъ, лишь бы только онъ былъ воздержанъ въ пищѣ и, питаясь одними только сухарями, оставлялъ бы пироги въ покоѣ.
   Кстати, въ разговорѣ о животныхъ скажу вамъ, что у меня есть лошадь, по имени "Іерихонъ"; это кобыла. Я видывалъ не разъ замѣчательныхъ лошадей, но замѣчательнѣй этой еще ни одной! Мнѣ хотѣлось выбрать лошадь, которая была бы пуглива, а мой "Іерихонъ" какъ разъ отвѣчаетъ этому условію. Мнѣ казалось, что пугливость должна означать присутствіе ума, если я правъ въ своемъ сужденіи, то это умнѣйшая лошадь во всемъ мірѣ. Она пугается рѣшительно всего, что бы ни встрѣтилось ей на пути. Особенный, смертельный страхъ, повидимому, ей внушаютъ телеграфные столбы, и надо почитать еще особымъ счастьемъ, что они приходятся по обѣ стороны дороги: по крайней мѣрѣ, я никогда не падаю два раза подъ-рядъ на одинъ и тотъ же бокъ. Если бы мнѣ пришлось валиться все въ одну и ту же сторону, подъ конецъ это могло бы мнѣ, пожалуй, показаться слишкомъ однообразнымъ. Мой глупый конь косился на все, что ни случалось ему сегодня видѣть, за исключеніемъ развѣ стога сѣна: къ нему онъ прямо подошелъ съ такой неустрашимой дерзостью, которая была просто поразительна. Всякаго можетъ привести въ восторгъ его умѣнье сохранять полное самообладаніе въ присутствіи куля съ ячменемъ... Бѣсовская смѣлость "Іерихона" въ одинъ прекрасный день, конечно, будетъ стоить ему жизни.
   Моя кобыла не особенно проворна на ноги, но я думаю, она все-таки провезетъ меня по всей Святой землѣ. Одинъ только у нея недостатокъ: хвостъ ей отрубили и ей приходится всегда отгонять мухъ ногами. Все это хорошо и прекрасно, но когда она пробуетъ слягнуть муху съ головы заднею ногою, это выходитъ. уже черезчуръ разнообразно, и, конечно, въ одинъ прекрасный день доведетъ ее до бѣды. Бываетъ, что она извернется да и куснетъ меня за ногу. Положимъ, это не особенно меня безпокоитъ, только мнѣ все-таки не нравится слишкомъ большая фамильярность со стороны лошадей.
   Мнѣ кажется, хозяинъ этого сокровища составилъ себѣ ложное представленіе о немъ. Онъ полагалъ, что кобыла -- горячій, необузданный, ретивый конь и что такого она нрава отъ природы. А что мнѣніе араба о ней именно таково, я заключилъ вотъ изъ какого факта: когда онъ выводилъ намъ въ Бейрутѣ эту лошадь напоказъ, онъ все время дергалъ ее за уздечку и кричалъ по-арабски:
   -- Тпру! Стой, стой! Куда?.. Хочешь удрать, а (дикій звѣрь, ты, этакій!)... и сломать себѣ шею?
   А между тѣмъ, кобыла не двигалась съ мѣста, не дѣлала ничего подобнаго и только поглядывала, какъ будто она уже такъ изнурена, что норовитъ къ чему-нибудь да прислониться и хорошенько предаться размышленіямъ. Когда она не пугается и не гоняетъ мухъ, ее именно только и тянетъ, что къ раздумью. Какъ удивился бы ея хозяинъ, если бы о томъ провѣдалъ!
   Весь день мы провели въ исторически-извѣстной части Святой Земли. Въ полдень расположились лагеремъ на три часа и завтракали въ Мехзе, близъ соединенія Ливанскихъ горъ и хребта Джебель эль-Кюнешпъ и любовались видомъ, который открывается оттуда въ обширную, громадную, плоскую, садо-подобную Ливанскую долину. Сегодня вечеромъ мы расположились лагеремъ близъ этой самой долины и теперь передъ нами разстилается видъ на значительную часть ея. Намъ отсюда хорошо виденъ длинный, слонообразный хребетъ горы Ермона, который высится позади восточныхъ холмовъ. "Роса Ермона" кропитъ насъ въ настоящее время такъ изобильно, что наши палатки почти насквозь промокли.
   Передъ нами, черезъ дорогу и еще дальше вверхъ по долинѣ, мы можемъ въ зрительную трубу различить неясныя, но прелестныя очертанія развалинъ Баальбека или такъ называемаго, Ваалъ-Гада, о которомъ упоминается въ Св. Писаніи. Іисусъ Навинъ и еще одинъ изъ евреевъ были посланы въ качествѣ развѣдчиковъ въ землю Ханаанскую всѣми "дѣтьми Израиля", съ тѣмъ, чтобы доложить имъ о томъ, какова она. Я хочу сказать, что они были тѣми изъ шпіоновъ, которые принесли отвѣтъ благопріятный. Они взяли съ собой напоказъ нѣсколько вѣтвей винограда и въ дѣтскихъ книгахъ съ картинками ихъ изображаютъ съ большой жердью на плечахъ, а на ней исполинская кисть винограда такихъ размѣровъ, которые годились бы смѣло въ товарный грузъ "малой" скорости. Конечно, изображеніе его въ школьныхъ книгахъ сильно преувеличено. Я былъ удивленъ, мнѣ было странно видѣть здѣшнія грозди винограда, такъ какъ ихъ исполинское изображеніе было однимъ изъ драгоцѣннѣйшихъ воспоминаній моей юности.
   Іисусъ Навинъ принесъ отвѣтъ благопріятный для израильтянъ, дѣти Израиля продолжали свой путь съ Моисеемъ во главѣ и съ Іисусомъ Навиномъ въ качествѣ главнокомандующаго шестисотъ-тысячнаго войска, способнаго носить оружіе; женъ и дѣтей, и статскихъ мужчинъ было безчисленное множество. И изо всей этой многочисленной толпы никто не перешагнулъ за предѣлы земли Обѣтованной, за исключеніемъ двоихъ вѣрныхъ развѣдчиковъ.
   Колѣна израилевы и ихъ потомки странствовали сорокъ лѣтъ въ пустынѣ, а затѣмъ Моисей, этотъ талантливый воинъ и поэтъ, законодатель и философъ, пошелъ себѣ на гору Фасги {Второзак, 34. 1.} и тамъ принялъ свою таинственную смерть, назначенную ему судьбою. Гдѣ мѣсто его погребенія -- ни одной живой душѣ неизвѣстно.
  
   "Не рука человѣка копала могилу:
   Никто не увидитъ ее никогда.
   "Всевышняго дѣти" вложили всю силу,
   Чтобъ прахъ его легъ отдохнуть отъ труда..."
  
   Тогда Іисусъ Навинъ началъ свой жесточайшій погромъ и съ Іерихона вплоть до Ваалъ-Гада принялся расчищать всю страну, словно самъ геній разрушенья. Онъ убивалъ людей, опустошалъ ихъ поля, сравнивалъ ихъ города съ землею. Онъ уничтожилъ также тридцать одного царя и раздѣлилъ ихъ владѣнія между израильтянами, и эту долину, которая разстилалась передъ нами, онъ также раздѣлилъ между ними, такъ что она тоже была нѣкогда еврейской территоріей. Впрочемъ, евреи давно исчезли изъ ея предѣловъ.
   Тамъ, вдали, на разстояніи часа пути отсюда, осталось позади арабское селенье съ товарными ящиками вмѣсто домовъ, которые дѣйствительно на нихъ похожи; въ этомъ селеніи подъ спудомъ, подъ ключемъ, лежитъ Ноева гробница (т. е. того самаго Ноя, который построилъ ковчегъ). Надъ этими самыми холмами и долинами нѣкогда, въ древности, плавало въ Ноевомъ ковчегѣ все живое, что оставалось отъ потопленной вселенной. Я даже не извиняюсь въ томъ, что помѣстилъ выше эти свѣдѣнія, во всякомъ случаѣ, для нѣкоторыхъ изъ моихъ читателей они будутъ новостью.
   Гробница Ноя построена изъ камня и сверху покрыта длиннымъ каменнымъ зданіемъ. При помощи "бакшиша" мы получили въ него доступъ. Это зданіе должно было имѣть продолговатую форму, потому что сама могила этого почтеннаго мореплавателя древности имѣетъ двѣсти десять футовъ въ длину; а между тѣмъ ширина ея не превышаетъ четырехъ футовъ, также какъ и высота. По всей вѣроятности, она отбрасывала отъ себя тѣнь въ видѣ электрическаго провода.
   Доказательству, подтверждающему, что это и есть подлинное мѣсто упокоенія патріарха Ноя, могутъ не вѣрить лишь крайне недовѣрчивые люди. Кажется, ужь чего нагляднѣе? Симъ, сынъ Ноя, присутствовалъ при погребеніи отца и указалъ на это мѣсто своимъ дѣтямъ и внукамъ, которые сообщили это свѣдѣніе своимъ потомкамъ, а тѣ опять таки своимъ прямымъ потомкамъ, отъ которыхъ ужь его узнали мы. Весьма пріятно было познакомиться съ членами такого почтеннаго семейства; этимъ знакомствомъ можно вѣдь вполнѣ гордиться. Теперь намъ оставалось только познакомиться съ самимъ Ноемъ!
   Достопамятное сорокадневное странствованіе Ноя по водамъ останется для меня впредь предметомъ личнаго интереса.
   Самый забитый народъ, какой когда-либо былъ на свѣтѣ, это тотъ, который мы видѣли подъ гнетомъ Оттоманскаго владычества. Я бы желалъ, чтобы Европейскія державы дали Россіи хоть немножечко "поуничтожить" Турцію... не особенно много, а такъ себѣ, чуть-чуть, ровно настолько, чтобъ было трудно отыскать ее на картѣ безъ помощи волшебнаго жезла или подводнаго колокола.
   Населеніе Сиріи чрезвычайно бѣдно, а между тѣмъ его гнететъ, стираетъ съ лица земли такая тяжкая система налоговъ, которая всякій другой народъ привела бы въ изступленіе. Въ прошломъ году, по совѣсти сказать, на нихъ и безъ того ужь тяжело отозвались налоги; но въ этомъ году ихъ еще увеличили всѣ тѣ недоимки, которыя имъ были прощены во время голодовокъ прежнихъ лѣтъ. Къ довершенію всего вышесказаннаго, правительство установило еще налогъ въ одну десятую со всѣхъ продуктовъ земли. Но это бы еще лишь полъ-бѣды! Паша или губернаторъ, управляющій ввѣренными ему землями не заботится о томъ, чтобы назначать особыхъ сборщиковъ податей. Онъ просто исчисляетъ приблизительно размѣръ налоговъ, которые долженъ ему принести тотъ или другой округъ; а затѣмъ и принимается ихъ выжимать. Послѣ того онъ созываетъ богачей и тому изъ нихъ, кто дастъ больше, достается все. Этотъ послѣдній самъ выплачиваетъ пашѣ требуемую сумму и затѣмъ остальное количество перепродаетъ мелкой сошкѣ, а мелкая сошка въ свою очередь ордѣ пиратовъ еще болѣе мелкаго разбора. Эти-то послѣдніе и заставляютъ землепашца на свой собственный счетъ доставлять въ городъ свое зерно; какъ его ни мало, а все же везти его изъ деревни самому чего-нибудь да стоитъ бѣдняку. Тамъ, въ городѣ, зерно должны свѣсить, отдѣлить тѣ части, которыя идутъ на уплату налога, а все остальное возвращается хозяину обратно. Но сборщикъ податей откладываетъ разсчетъ и вообще исполненіе своихъ обязанностей день это дня въ то время, какъ семья страдаетъ безъ хлѣба въ отсутствіе своего кормильца. Наконецъ, бѣдняга, прекрасно понимающій, къ чему клонится подобный образъ дѣйствій, говоритъ своему мучителю:
   -- Бери съ меня не десятую, а четверть, половину, наконецъ, двѣ-трети, если хочешь, но отпусти скорѣе!
   Развѣ это не возмутительнѣйшее въ мірѣ положеніе дѣлъ?
   Сирійское населеніе отъ природы народъ добродушный и развитой, способный, а съ помощью образованія и свободы онъ могъ бы даже быть вполнѣ счастливъ и доволенъ своимъ существованіемъ. Сирійцы часто обращаются къ иностранцамъ съ разспросами о томъ, не вмѣшаются ли когда-нибудь великіе міра въ ихъ судьбу, чтобы имъ помочь и ихъ спасти? Когда султанъ былъ въ Англіи и въ Парижѣ, деньги у него лились рѣкою; зато теперь это и отражается на его подданныхъ...
   Положительно, меня поражаетъ такая система бивачной жизни! Въ нашемъ распоряженіи уже находятся кожаныя штиблеты и холодный душъ, а между тѣмъ это еще далеко не всѣ тайны, которыя сокрыты въ тюкахъ, нагруженныхъ на нашихъ муловъ. Чего же мы можемъ еще ожидать?
  

ГЛАВА XI.

Патріархальные обычаи -- Роскошь Баальбека.-- Описаніе развалинъ.-- Царапающіе Смиты и Джонсы.-- Преданность паломникомъ буквѣ закона.-- Священный источникъ Валаамовой ослицы.

   Около пяти часовъ подъ-рядъ пришлось намъ провести въ утомительномъ пути, подъ лучами солнца, въ долинѣ Ливанской. Она оказалась совсѣмъ не такой кудрявой, какою казалась съ откосовъ холма: это была какая-то пустыня, поросшая дикими сорными травами и густо устланная камнями съ человѣческій кулакъ величиной. Здѣсь и тамъ туземные жители проскребли мѣстами ея грубую поверхность и взрастили чахлый хлѣбъ на убогой пашнѣ; но въ большей своей части долина сдѣлалась достояніемъ горсти пастуховъ, стада которыхъ дѣлаютъ добросовѣстно все, что могутъ, для того, чтобы добыть себѣ средства къ пропитанію. Однако, имъ въ этомъ не очень-то везетъ. Мы видѣли при дорогѣ грубые каменные столбы, стоявшіе на нѣкоторомъ разстояніи одинъ отъ другого, и тотчасъ же узнали въ нихъ древній способъ обозначать границы двухъ владѣній,-- способъ, ведущій свое существованіе со временъ Іакова. Нигдѣ не замѣтно было ни стѣнъ, ни валовъ, ни изгородей, словомъ, ничего такого, что бы служило къ огражденію собственности человѣка, за исключеніемъ этихъ грудъ камней, положенныхъ тамъ и сямъ, словно наудачу. Въ древности, во времена патріарховъ, израильтяне считали эти каменныя сооруженія чѣмъ-то священнымъ; ихъ прямые потомки, арабы, также слѣдуютъ ихъ примѣру. При такой свободной системѣ огражденія своей собственности любой американецъ, самаго зауряднаго ума человѣкъ, весьма скоро и широко раздвинулъ бы предѣлы своихъ владѣній съ помощью самой обыкновенной затраты ручного труда.
   Плуги, которыми здѣсь населеніе взрываетъ землю, просто-на-просто заостренная палка, какою самъ нашъ праотецъ Авраамъ воздѣлывалъ свое поле; вѣютъ здѣсь пшеницу все такъ же точно, какъ онъ самъ нѣкогда вѣялъ. Ее складываютъ въ кучу на крышѣ дома и подбрасываютъ въ воздухѣ охапками до тѣхъ поръ, пока вѣтеръ не разнесетъ по сторонамъ всю мякину. Здѣшніе сирійцы никогда ничего не придумаютъ, никогда ничему не научатся.
   Мы прокатились на разстояніи, пожалуй, цѣлой мили съ арабомъ, который ѣхалъ на верблюдѣ; нѣкоторыя изъ нашихъ лошадей бѣжали очень шибко, но и верблюдъ бѣжалъ за ними безъ особенно большихъ усилій. Взвизгиванье и покрикиванье, щелканье бичемъ и быстрая ѣзда всѣхъ участвующихъ въ поѣздкѣ дѣлали ее особенно шумной и горячей.
   Въ одиннадцать часовъ мы, наконецъ, узрѣли стѣны и столбы Баальбека, или, вѣрнѣе, величавыя развалины, исторія которыхъ для насъ все равно что закрытая книга. Тысячи лѣтъ стоятъ ужь онѣ тамъ, какъ предметъ удивленія и восторга путешественниковъ, но кто построилъ великій Баальбекъ и когда,-- вотъ вопросы, на которые, пожалуй, никогда не будетъ отвѣта. Впрочемъ, одно только можно съ достовѣрностью сказать: такой величавости въ рисункѣ, такого совершенства въ отдѣлкѣ, какія видны на храмахъ Баальбека, еще не было подобной (или хотя бы сколько-нибудь подходящей) ни въ одномъ твореніи рукъ человѣческихъ, сооруженномъ за послѣдніе двадцать вѣковъ.
   Главный храмъ Солнца, храмъ Юпитера и многіе другіе храмы, меньшіе по своимъ размѣрамъ, сбиты всѣ въ кучу и возвышаются теперь посреди одного изъ самыхъ жалкихъ сирійскихъ селеній, и какъ-то довольно странно видѣть ихъ въ такой невѣжественной обстановкѣ. Всѣ эти храмы лежатъ на массивныхъ фундаментахъ, которымъ, пожалуй, впору было бы поддерживатъ хоть цѣлыя горы. Матеріалъ, изъ котораго они сложены, гранитныя глыбы, величиной чуть ли не съ цѣлый омнибусъ; весьма немногія изъ нихъ по величинѣ своей равняются столярному станку. И всѣ-то эти фундаменты внутри состоятъ изъ туннелей, въ которыхъ могли бы свободно проѣхать цѣлые поѣзда вагоновъ. Принимая во вниманіе прочность подобнаго фундамента, можно считать весьма естественнымъ, что Баальбекъ просуществовалъ такъ долго.
   Храмъ Солнца имѣетъ около трехсотъ футовъ въ длину и ста шестидесяти въ ширину. Вокругъ него стоитъ пятьдесятъ четыре колонны, но только шесть изъ нихъ дѣйствительно еще "стоять", всѣ остальныя распростерты у подножія ихъ въ видѣ неопредѣленныхъ, но живописныхъ грудъ.
   Всѣ шесть уцѣлѣвшихъ колоннъ -- верхъ совершенства, а равно и ихъ основанія, коринѳскія капители и фрески, и карнизы; словомъ, всѣ шесть колоннъ полны совершенствъ, какихъ еще свѣтъ не производилъ. Колонны съ карнизами имѣютъ до девяносто футовъ въ вышину, замѣчательная вышина для каменныхъ столбовъ, а между тѣмъ, глядя на нихъ, думаешь только объ ихъ красотѣ и пропорціональности; столбы кажутся на видъ стройными и даже хрупкими; карнизъ, покрытый богатою лѣпной работой, кажется просто богато-исполненной штукатурной отдѣлкой.
   Между тѣмъ, когда вы наглядѣлись уже до того, что у васъ зрѣніе утомилось, эти большія груды обломковъ, посреди которыхъ вы стоите, начинаютъ вамъ и въ самомъ дѣлѣ представляться въ настоящей своей величинѣ. Вы видите, что онѣ имѣютъ по восьми футовъ въ разрѣзѣ, что вмѣстѣ съ ними лежатъ на землѣ прекраснѣйшія капители величиною съ небольшой коттэджъ, то отдѣльныя каменныя глыбы, покрытыя роскошнѣйшей лѣпной работой, имѣющія отъ четырехъ до пяти футовъ толщины. Своею массой онѣ могли бы заполнить такое же пространство, какое у насъ занимаетъ, напримѣръ, гостиная средней величины. Вы смотрите и невольно чувствуете удивленіе при мысли: откуда могли взяться такіе исполинскіе предметы? Только немного спустя вы можете, наконецъ, сообразить, что воздушно-легкія и изящныя сооруженія, которыя еще высятся у васъ надъ головою, сдѣланы изъ такихъ же глыбъ, родственныхъ распростертымъ на землѣ, слишкомъ ужь это предположеніе кажется дерзновеннымъ!
   Храмъ Юпитера меньше размѣрами, нежели тотъ, о которомъ я только-что говорилъ, но онъ все-таки громаденъ и довольно хорошо сохранился. Одинъ рядъ, состоящій изъ девяти колоннъ, остался почти неповрежденнымъ. Эти колонны, по шестидесяти-пяти футовъ въ вышину, поддерживаютъ сводъ или кровлю, которая соединяетъ ихъ съ общею крышей всего зданія. Эта кровля-сводъ состоитъ изъ громаднѣйшихъ глыбъ гранита, высѣченнаго съ нижней ихъ стороны, до того тонка, что снизу можно принять эту работу за фрески. Одна или двѣ изъ такихъ гранитныхъ глыбъ упали, и я опять могъ только удивляться, неужели эти гигантскія массы высѣченнаго камня, которыя разбросаны вокругъ меня на землѣ, не больше размѣрами, чѣмъ тѣ, которыя удержались наверху, у меня надъ головою? Внутри храма работа была такъ же искусна, какъ и грандіозна. Какимъ чудомъ архитектурныхъ красотъ и великолѣпія былъ, вѣроятно, этотъ храмъ, пока онъ еще не устарѣлъ! Какою величественною картиной является онъ до сихъ поръ въ лунныя ночи вмѣстѣ со своимъ величавымъ товарищемъ и съ цѣлымъ хаосомъ могучихъ обломковъ, которые разбросаны вокругъ!
   Я никакъ не могу понять, какимъ образомъ всѣ эти огромныя глыбы гранита были вывезены изъ каменоломенъ, или какъ ихъ могли поднять на головокружительную высоту, на которой онѣ теперь находятся съ незапамятныхъ временъ внутри храма? А между тѣмъ эти тонко-высѣченныя гранитныя глыбы сущіе пустяки въ сравненіи съ грубо отдѣланными гранитными громадами, изъ которыхъ состоитъ обширная веранда или платформа, огибающая кольцомъ главный храмъ. Одна часть этой платформы, въ двѣсти футовъ длины, состоитъ изъ каменныхъ глыбъ не меньше (а нѣкоторыя изъ нихъ даже больше) уличнаго вагона. Онѣ служатъ вершиною стѣнѣ въ десять-двѣнадцать футовъ вышиной. Мнѣ и эти камни уже казались чрезмѣрно большими; но они были еще ничто въ сравненіи съ тѣми, изъ которыхъ состояла другая часть платформы. Здѣсь было ихъ счетомъ всего только три, но зато такихъ, что каждый изъ нихъ показался мнѣ величиною съ три вагона, поставленныхъ одинъ къ другому конецъ съ концомъ, т. е. гуськомъ; только, понятно, каждый изъ нихъ былъ на цѣлую треть выше и шире такого экипажа; впрочемъ, можетъ быть, сравненіе каждаго изъ нихъ съ двумя желѣзнодорожными вагонами (поставленными конецъ съ концомъ) дастъ болѣе опредѣленное понятіе объ ихъ величинѣ. Въ общей сложности эти три камня имѣютъ въ длину около двухсотъ футовъ и до тринадцати футовъ въ квадратѣ; два изъ нихъ имѣютъ по шестьдесятъ-четыре фута каждый, а третій -- шестьдесятъ-девять! Они вдѣланы въ массивную стѣну на разстояніи двадцати футовъ отъ земли.
   Да, они теперь уже тамъ, давнымъ давно; но какъ они туда попали, вотъ вопросъ? Всѣ эти огромныя стѣны такъ же аккуратны и красивы, какъ и тѣ легкія показныя постройки, которыя мы возводимъ теперь изъ кирпича. Въ Баальбекѣ, вѣроятно, нѣкогда проживало цѣлое племя боговъ или великановъ, многое множество вѣковъ тому назадъ.
   Отсюда мы отправились въ каменоломни, изъ которыхъ были взяты гранитныя глыбы Баальбека; онѣ находится на разстояніи четверти мили отъ развалинъ, ниже по холму. Тамъ, въ большой ямѣ, лежалъ камень, родной братъ того, который больше самаго большого изъ обломковъ этихъ развалинъ. Онъ такъ тутъ и лежитъ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ его оставили великаны въ древнія сказочныя времена, когда они сами были отозваны въ вѣчность; лежитъ такъ точно, какъ пролежалъ здѣсь много тысячъ лѣтъ, какъ безмолвный свидѣтель и нѣмой укоръ тѣмъ людямъ, которые съ презрѣніемъ относятся къ народамъ, жившимъ задолго до нихъ самихъ. Эта огромная гранитная глыба такъ и лежитъ тамъ, выжидая, что когда-нибудь она да попадетъ въ руки зодчему. Она имѣетъ видъ твердой, прочной массы въ четырнадцать футовъ ширины и семьдесятъ -- длины! Два одноконныхъ экипажа могли бы проѣхать рядомъ по его поверхности съ одного конца до другого и по бокамъ еще осталось бы мѣсто для одного иди двухъ пѣшеходовъ.
   Всѣ "Джоны Смиты" и "Джоржи Вилькинсоны" и всѣ другія ничтожнѣйшія личности, живущія въ пространствѣ между Великими Соляными Озерами и Баальбекомъ питаютъ непремѣнное желаніе начертать свои презрѣнныя "именишки" на стѣнахъ величественныхъ развалинъ Баальбека и вдобавокъ еще обозначить и городъ, и графство, и штатъ, изъ котораго они пріѣхали. Можете въ этомъ поклясться и быть увѣрены, что всегда ваша клятва останется оправданной. Жаль только, что ни одна изъ величественныхъ развалинъ не упадетъ на этихъ жалкихъ червей и не придавитъ хоть нѣкоторыхъ изъ нихъ, чтобы навсегда отучить ихъ безтолковое племя отъ привычки и стремленія увѣковѣчить свое имя тѣмъ, что оно останется красоваться на какихъ-нибудь стѣнахъ или другихъ памятникахъ старины.
   Собственно говоря, считая и обозрѣніе печальныхъ развалинъ, мимо которыхъ мы проѣзжали, мы должны были ѣхать три дня до Дамаска, а между тѣмъ, намъ необходимо было употребить на этотъ переѣздъ только два. Это было "необходимо" въ тѣхъ видахъ, что наши три паломника не хотѣли быть въ дорогѣ въ "день субботній". Мы ничего не имѣли противъ того, чтобы помнить день субботній, но вѣдь случается иной разъ такъ, что придерживаться буквы священнаго и справедливаго закона становится даже грѣхомъ, а наше положеніе въ данномъ случаѣ именно таково и было. Мы ратовали за усталыхъ, забитыхъ лошадей, старались доказать, что ихъ преданная служба стоила того, чтобы за нее отплатить имъ добромъ. Но когда же бывало, чтобы людамъ, которые чувствуютъ свою правоту, было знакомо чувство состраданія? Что значило для нихъ прибавить еще нѣсколько мучительныхъ часовъ къ мученіямъ и безъ того ужь обезсиленныхъ животныхъ, когда душѣ ихъ угрожала опасность проклятія?
   Путешествуя съ такою компаніей, нечего было и думать получить еще большее уваженіе въ религіи, если судить о ней по примѣру ея приверженцевъ. Мы говорили нашимъ спутникамъ, что самъ Спаситель, питавшій состраданіе къ твари безсловесной, училъ людей, что даже въ день субботній человѣкъ долженъ пойти и помочь волу, если тотъ увязъ въ болотѣ, и Онъ Самъ, Благій и Милосердый, не посовѣтовалъ бы имъ идти такимъ форсированнымъ маршемъ. Мы имъ доказывали, что "дальній переходъ" утомителенъ, а слѣдовательно и опасенъ подъ палящимъ зноемъ лѣтняго солнца даже при тѣхъ условіяхъ, когда приходится дѣлать обычный переходъ; если же мы непремѣнно принудимъ себя къ такому усиленному передвиженію, нѣкоторые изъ насъ могутъ заболѣть мѣстной лихорадкой. Но, нѣтъ, ничто не могло поколебать рѣшимости паломниковъ: имъ "необходимо" идти впередъ да и только! Пусть умираютъ люди, пусть дохнутъ лошади, имъ все равно! Они должны непремѣнно вступить въ предѣлы Святой Земли на будущей недѣлѣ и не чувствовать на себѣ грѣха нарушеніемъ дня субботняго. Такимъ образомъ, они выказали полную готовность совершить преступленіе противъ самаго духа религіознаго закона, лишь бы только имъ удалось соблюсти букву его. Не стоило того доказывать имъ, что "словомъ можно убить человѣка". Я собственно говорю теперь о своихъ личныхъ друзьяхъ, о людяхъ, которые мнѣ нравятся, людяхъ, которые вдобавокъ хорошіе граждане, людяхъ, которые честны, искренни, совѣстливы и порядочны, но понятія которыхъ о Христѣ Спасителѣ кажутся мнѣ извращенными. Они читаютъ намъ безпощадныя нравоученія и каждый вечеръ созываютъ насъ вмѣстѣ прочитывать нѣсколько главъ изъ Новаго Завѣта, главъ, полныхъ кротости, милосердія и благости. На слѣдующій же день они крѣпко приростаютъ къ своимъ сѣдламъ и взбираются на вершины крутыхъ, скалистыхъ горъ и опять спускаются съ нихъ. Примѣнить кротость, милосердіе и благость, которымъ учитъ Новый Завѣтъ, къ трудящейся, усталой, обезсилѣвшей лошади -- вотъ еще вздоръ какой! Онѣ хороши для человѣческихъ существъ, а не для Божьей "твари безсловесной"! Что собственно намѣреваются дѣлать наши паломники, уваженіе къ ихъ почти священнымъ нравамъ повелѣваетъ мнѣ пройти молчаньемъ, но мнѣ бы такъ хотѣлось изловить кого-нибудь другого изъ нашей же компаніи на томъ, что и онъ тоже взбирается верхомъ на лошади на такую убійственную, головоломную крутизну!..
   Мы достаточно, кажется, подавали нашимъ паломникамъ примѣръ того, что могло бы послужить имъ на пользу, но это лишь напрасное старанье учить ихъ добродѣтели! Никогда не случалось имъ слышать изъ нашихъ устъ слово раздраженія другъ противъ друга, а они... "Они" даже поссорились между собой разъ или два! Мы "любимъ" слушать, какъ они ссорятся послѣ того, какъ сами только-что читали намъ нравоученія. Первымъ ихъ дѣломъ во время переправъ на берегъ въ Бейрутѣ было поссориться еще на пути туда, въ лодкѣ. Я сказалъ, что они мнѣ нравятся, и они въ самомъ дѣлѣ нравятся мнѣ, но каждый разъ, что они дерутъ мнѣ уши своими нравоученіями, я имѣю твердое намѣреніе отозваться на нихъ въ печати.
   Не довольствуясь тѣмъ, что они и безъ того ужь удвоили законный размѣръ переходовъ, они свернули съ большой дороги и отправились въ сторону, чтобы непремѣнно осмотрѣть какой-то дурацкій фонтанъ, по прозванію Фиджія, у котораго нѣкогда, будто бы утоляла жажду Валаамова ослица. И такъ, мы продолжали свой путь по ужаснѣйшимъ холмамъ и пустынямъ, подъ жгучими лучами солнца и до поздней ночи въ поискахъ за колодой, изъ которой пила Валаамова ослица -- этотъ ангелъ-хранитель всѣхъ паломниковъ и "намъ подобныхъ". Въ моей записной книжкѣ нѣтъ за этотъ день никакой другой замѣтки, кромѣ нижеслѣдующей:
   "Сегодня, въ общей сложности, мы ѣхали тринадцать часовъ, частью по пустыннымъ мѣстностямъ, частью по голымъ, безплоднымъ, некрасивымъ холмамъ и подъ конецъ по дикимъ, скалистымъ мѣстамъ. Около одиннадцати часовъ вечера расположились лагеремъ на берегахъ прозрачнаго ручья, близъ сирійскаго селенія. Названія его я не знаю, да и знать не желаю... а желаю только поскорѣй добраться до постели! Двѣ лошади у насъ хромаютъ: лошадь Джэка и моя; остальныя находятся въ полномъ изнеможеніи. Джэкъ и я сдѣлали пѣшкомъ цѣлыхъ три-четыре мили по холмамъ и вели своихъ лошадей. Забавно... да только не очень!
   Пропутешествовать двѣнадцать-тринадцать часовъ верхомъ въ христіанской странѣ и при христіанскихъ условіяхъ климата, даже на хорошей лошади -- весьма утомительно; но въ такомъ пеклѣ, какъ Сирія, на такомъ вилообразномъ сѣдлѣ, какъ здѣшнее, которое скользитъ и "кренитъ" на бокъ и на всѣ стороны; на усталомъ и хромомъ конѣ, котораго, несмотря на это, надо подгонять и пришпоривать, ни на минуту, не переставая, пока кровь не обагритъ его бока, а совѣсть не начнетъ васъ мучить каждый разъ, какъ вамъ приходится ударить (если въ васъ есть хоть на половину человѣческихъ чувствъ), это, знаете, такое путешествіе, которое можно вспоминать только съ горечью и ожесточеніемъ, и проклинать въ теченіе значительной части человѣческой жизни.
  

ГЛАВА XII.

Извлеченія изъ записной книжки.-- Рай Магомета и рай по Библіи.-- "Прекрасный Дамаскъ", древнѣйшій изъ городовъ вселенной.-- Восточныя картинки въ любопытномъ старомъ городѣ.-- Дамасскій городской экипажъ.-- Исторія обращенія св. Павла.-- "Улица, такъ называемая прямая".-- Могилы: Магомета и св. Георгія.-- Избіеніе христіанъ.-- Боязнь матометанъ оскверниться.-- Домъ Неемана.-- Ужасы проказы.

   Слѣдующій день былъ настоящимъ бѣдствіемъ какъ для людей, такъ и для лошадей. Онъ состоялъ опять изъ тринадцати часового перехода, включая одинъ часъ, отведенный на "полдничанье", или, вѣрнѣе, на полуденный отдыхъ. Мы шли по самымъ безплоднымъ известковымъ холмамъ по самымъ узкимъ и опаснымъ ущельямъ, какіе только могутъ быть на рѣдкость даже въ самой Сиріи. Въ ущельяхъ мы чуть не задыхались отъ удушливаго, знойнаго воздуха; а, на болѣе высокой мѣстности отраженіе солнца на известковыхъ холмахъ намъ ослѣпляло глаза. Было сущей жестокостью подгонять искалѣченныхъ лошадей; но приходилось, дѣлать нечего, покориться необходимости, лишь бы поспѣть въ Дамаскъ въ субботу вечеромъ.
   Мы видѣли древніе памятники и храмы причудливой архитектуры, высѣченные изъ прочнаго гранита, высоко у насъ надъ головами, прямо надъ обрывами, но у насъ не было ни времени, ни силъ лѣзть опять наверхъ и разглядывать ихъ. Объ остальныхъ впечатлѣніяхъ дня на сухомъ языкѣ моихъ замѣтокъ въ моей записной книжкѣ говорится:
   "Снялись лагеремъ въ семь часовъ пополуночи и совершили ужаснѣйшій переходъ черезъ долину Зебъ-Дана, по крутымъ горамъ. Лошади спотыкались и хромали, а нашъ арабскій сычъ, который больше всѣхъ оретъ и носитъ мѣхи съ водой, какъ всегда, за тысячу верстъ убѣгалъ впередъ и у насъ не было воды напиться... Что же, онъ такъ никогда и не околѣетъ! Прекраснѣйшій источникъ въ ложбинѣ, густо поросшей померанцевыми, фиговыми и масличными деревьями и группами кустовъ. Останавливались на часъ полдничать у фонтана Фиджіи, гдѣ пила знаменитая Валаамова ослица, второго по величинѣ во всей Сиріи; вода ледяная... какъ въ Сибири. Въ путеводителяхъ не сказано, чтобы Валаамова ослица дѣйствительно когда-либо здѣсь пила, можетъ быть, кто-нибудь нарочно увѣрилъ нашихъ паломниковъ. Купались, Джэкъ и я, одну секунду: вода, какъ ледъ! Это главный истокъ рѣки Аваны, въ полумилѣ отъ мѣста ихъ сліянія. Чудная мѣстность! Вокругъ все гигантскія деревья. Такъ хорошо и прохладно, если бъ только можно было удержаться отъ сна; широкій потокъ вихремъ вырывается изъ подъ горы. Надъ нимъ очень древнія развалины, не имѣющія за собой никакихъ историческихъ данныхъ: предполагается, что цѣль ихъ была поклоненіе божеству источника или Валаамовой ослицѣ, или еще кому-нибудь. Вокругъ источника жалкія гнѣзда отребьевъ рода человѣческаго; грязь, лохмотья, впалыя щеки, болѣзненная блѣдность, раны, выдающіяся кости, въ глазахъ болѣзненное чувство нищеты и въ каждомъ нервѣ, въ каждомъ мускулѣ, съ головы до ногъ, вопіетъ самый хищный голодъ. Какъ они набрасывались на каждую кость! Какъ разрывали на куски хлѣбъ, который мы имъ давали! Ужасно видѣть, какъ они толпятся вокругъ насъ, какъ слѣдятъ за каждой крошкой, которую откусываешь, слѣдятъ жадными глазами и безсознательно какъ бы глотаютъ каждый разъ, какъ самъ глотаешь; имъ словно кажется, что этотъ кусочекъ проходитъ у нихъ внизъ по горлу... Нѣтъ, никогда, не суждено намъ больше поѣсть съ удовольствіемъ въ этой ужаснѣйшей странѣ! Легче, кажется, проѣхать цѣлый день по солнопеку, нежели думать о томъ, что еще три недѣли предстоитъ намъ по три раза въ день ѣсть при такихъ условіяхъ! Въ числѣ этой компаніи голодныхъ есть шестнадцать младенцевъ, отъ одного и до шести лѣтъ отъ роду, ноги которыхъ не толще щеточной палки. Въ одинъ часъ пополудни мы оставили источникъ, который заставилъ насъ свернуть въ сторону часа на два пути, и дошли до сторожевого поста Магомета на высотахъ Дамаска, какъ разъ во-время для того, чтобы успѣть полюбоваться видомъ, прежде чѣмъ двинуться дальше. Чувствуемъ ли мы усталость?.. Спросите-ка о томъ у вѣтра, который унесъ послѣднія ея крохи въ море".
   По мѣрѣ того, какъ знойный дневной свѣтъ переходилъ въ сумерки, мы смотрѣли внизъ на картину, всемірно извѣстную своей красотой. Мнѣ кажется, случилось гдѣ-то читать разъ четыреста или больше, что Магометъ, когда онъ еще былъ простымъ погонщикомъ верблюдовъ, пришелъ сюда и посмотрѣлъ отсюда внизъ на Дамаскъ впервые и сдѣлалъ одно замѣчаніе, которое впослѣдствіи стало общеизвѣстнымъ. Онъ сказалъ тогда, что человѣкъ можетъ лишь однажды войти въ рай и потому-то онъ, Магометъ, предпочитаетъ войти въ рай небесный. Вотъ почему онъ сѣлъ на этомъ самомъ мѣстѣ и наслаждался созерцаніемъ рая земного, т. е. прекраснаго Дамаска, а вслѣдъ затѣмъ всталъ и пошелъ прочь, не переступая за порогъ его вратъ. Да томъ мѣстѣ, гдѣ онъ стоялъ, воздвигнута башня, въ ознаменованіе этого событія.
   Дамаскъ, если на него смотрѣть внизъ съ горы, дѣйствительно красивъ. Онъ кажется красивъ даже иностранцамъ, привыкшимъ къ роскошной растительности, и я вполнѣ понимаю, какъ неизъяснимо красивъ онъ можетъ быть въ глазахъ людей, привыкшихъ къ Богомъ забытымъ пустырямъ и безлюдью сирійскихъ равнинъ. Мнѣ кажется, сиріецъ, которому случается впервые созерцать эту картину, долженъ бы сойти съ ума отъ восторга.
   Съ высоты, на которой онъ остановится, ему будетъ прямо, впереди видна стѣна мрачныхъ горъ, лысыхъ, лишенныхъ всякой растительности, и ярко сверкающихъ на солнцѣ. На дальней своей границѣ онѣ служатъ преградой гладкой пустынной равнинѣ; ея гладкая, какъ бархатъ, желтая песчаная поверхность перерѣзана тонкими линіями. Это линіи дорогъ, испещренныхъ точками мелкими, какъ мошки, которыя ползутъ вереницей и которыя, сколько намъ извѣстно, есть не что иное, какъ вереницы верблюдовъ и цѣлые караваны людей. По самой серединѣ пустынной равнины раскинулось выпуклое пространство роскошной зеленой растительности, а приникая къ самымъ его нѣдрамъ бѣлѣетъ большой красивый городъ, какъ островъ, состоящій изъ жемчуговъ и опаловъ, сверкающихъ своими переливами посреди цѣлаго моря изумрудовъ. Такова картина, которую вы видите далеко впереди, внизу, причемъ, конечно, дальность разстоянія ее смягчаетъ, а солнце ее украшаетъ, и сильные контрасты увеличиваютъ впечатлѣніе; воздухъ, полный истомы и покоя, ее одухотворяетъ и придаетъ ей видъ скорѣе чуднаго видѣнья изъ страны грезъ (въ которой мы бываемъ лишь во снѣ), нежели чего-то осязаемаго, вещественнаго, принадлежащаго къ нашему грубому, докучному міру. Если же вы припомните, сколько миль сухой, песчаной, безлюдной и безплодной, скучной, негодной, безобразной земли вамъ пришлось проѣхать, прежде чѣмъ вы сюда попали, вы, конечно, найдете, что это самая, самая, что ни на есть прекрасная страна во всей необъятной вселенной.
   Если бы мнѣ когда случилось еще разъ побывать въ Дамаскѣ, я сталъ бы лагеремъ на Магометовомъ холмѣ, прожилъ бы тамъ съ недѣлю и вернулся бы назадъ, не входя въ Дамаскъ. Да и нѣтъ нужды заглядывать за его стѣны. Самъ того не подозрѣвая, пророкъ Магометъ оказался весьма премудрымъ, когда не пожелалъ войти въ предѣлы дамасскаго земного рая.
   Есть одно весьма почтенное преданіе, которое гласитъ, что огромный садъ, среди котораго расположенъ Дамаскъ, и былъ нѣкогда библейскимъ раемъ, садомъ Эдема и современные писатели подобрали множество главъ и отдѣльныхъ изреченій въ доказательство того, что это дѣйствительно Эдемъ, а "двѣ рѣки", которыя, согласно библейскому повѣствованію, орошали райское мѣстопребываніе Адама, не что иное какъ рѣки Авана и Фарфаръ. Весьма возможно, что тогда оно такъ и было, но теперь этотъ рай далеко не райскаго свойства и жить внѣ его можно столь же счастливо, какъ и въ немъ. Онъ такъ неровенъ, въ немъ до того тѣсно и грязно, что вблизи нельзя даже повѣрить, чтобы это былъ тотъ самый великолѣпный городъ, который виденъ издали, съ вершины холма. Его роскошные сады скрываются за высокими глиняно-грязными стѣнами, и земной рай давно ужь превратился въ скопище нечистотъ и безобразія. Впрочемъ, чистой воды въ Дамаскѣ все-таки довольно много и этого вполнѣ достаточно для того, чтобы арабъ считалъ его прекраснѣйшимъ и благословеннымъ мѣстомъ во всей вселенной: въ знойной Сиріи вода такая рѣдкость!..
   Мы у себя въ Америкѣ прокладываемъ желѣзнодорожные пути по своимъ главнымъ городамъ; а въ Сиріи дороги нарочно проводятся около или мимо жалкихъ лужъ, которыя они величаютъ "источниками" или "фонтанами", и которыя встрѣчаются не чаще, какъ часахъ въ четырехъ пути одна отъ другой. Но "рѣки" библейскія -- Фарфаръ и Авана, простые ручейки, протекаютъ по самому городу Дамаску и потому въ каждомъ домѣ, въ каждомъ его саду сверкаютъ серебристые фонтаны и ручьи свѣжей воды. Дамаскъ, со своей чащей зелени и своимъ богатствомъ водою, дѣйствительно долженъ казаться чудомъ изъ чудесъ бедуину пустыни. Но Дамаскъ простой оазисъ, ни больше, ни меньше! За цѣлыя четыре тысячи лѣтъ воды его не изсякли, плодовитость его не уменьшилась. Теперь, когда мы сами видѣли его, мы понимаемъ, почему этотъ городъ такъ давно существуетъ. Онъ и не могъ быть уничтоженъ временемъ; онъ будетъ еще процвѣтать и впредь, на радость, на утѣху взорамъ усталаго, истомленнаго жаждой путника, пока воды его будутъ течь въ его предѣлахъ, въ нѣдрахъ Дамаска, посреди вопіющей безплодности пустыни.
  
   -- "Хоть ты и старъ, какъ лѣтописи, но ты свѣжъ, какъ дыханіе весны; ты цвѣтущъ, какъ бутонъ твоихъ собственныхъ розъ, и исполненъ благоуханія, какъ цвѣтъ твоихъ же померанцевъ, о, Дамаскъ, жемчужина Востока!"
  
   Время основанія Дамаска относится къ тому отдаленному періоду, когда еще не было на свѣтѣ Авраама, и потому его считаютъ древнѣйшимъ городомъ вселенной. Онъ былъ основанъ Узомъ, внукомъ Ноя. "Исторія первыхъ временъ существованія Дамаска сокрыта во мракѣ глубокой древности"... Откиньте содержаніе первыхъ главъ книги Бытія и уже никакое изъ событій Ветхаго Завѣта не происходитъ безъ того, чтобы съ нимъ не было связано упоминаніе о городѣ Дамаскѣ. Въ древнихъ письменахъ каждаго вѣка, за минувшія четыре тысячи лѣтъ, всюду упоминалось; его имя, воспѣвалась ему похвала. Загляните какъ угодно далеко въ отдаленное, смутное прошлое исторіи, вездѣ вы встрѣтитесь съ Дамаскомъ. Для него годы все равно, что минуты, десятилѣтія -- лишь незначительные промежутки времени. Дамаскъ считаетъ время не по днямъ, недѣлямъ и годамъ, а по тѣмъ царствамъ, которыя на его глазахъ возникали, процвѣтали и обращались въ развалины. Онъ былъ свидѣтелемъ основанія первыхъ сооруженій Баальбека, и Ѳивъ, и Ефеса; онъ видѣлъ, какъ изъ простыхъ поселеній они разростались въ могущественные города и удивляли весь міръ своимъ великолѣпіемъ; онъ дожилъ до того, что увидѣлъ ихъ разрушеніе, безлюдность, видѣлъ, какъ ими завладѣли совы и сычи. Дамаскъ былъ свидѣтелемъ процвѣтанія и высшей славы Израильскаго царства; онъ же видѣлъ ихъ паденіе и разрушеніе. Онъ видѣлъ, какъ возвысилось и въ теченіе двухъ тысячъ лѣтъ процвѣтало значеніе Греціи и греческаго народа; видѣлъ, какъ она пала и погибла. Когда Дамаскъ былъ уже старымъ городомъ, ему пришлось видѣть основаніе Рима и его сооруженій; пришлось быть свидѣтелемъ того, какъ онъ держалъ весь міръ подъ сѣнью своей могучей власти и какъ онъ постепенно приходилъ въ упадокъ. Нѣсколько сотенъ лѣтъ, которые продолжалось могущество и блескъ Генуи и Венеціи, были для суроваго, древняго старика Дамаска лишь мимолетной искоркой, которая не стоила того, чтобъ о ней вспоминать.
   Дамаскъ видѣлъ все, все, что ни случалось въ мірѣ, все пережилъ и все еще живетъ. Онъ видѣлъ прахъ костей тысячи царствъ и въ будущемъ видитъ паденіе и смерть еще тысячи другихъ, пока ему самому придетъ конецъ. Хоть званіе "Вѣчнаго города" и присвоилъ себѣ Римъ, но, по справедливости, Вѣчнымъ городомъ можетъ считаться единственно Дамаскъ.
   Къ его воротамъ мы подошли на закатѣ.
   Говорятъ, во всякій городъ, укрѣпленный стѣнами, можно попасть и послѣ захожденія солнца, за бакшишъ; весьма возможно, но только не въ Дамаскѣ. Однако, и у Дамаска, который заслуживаетъ уваженія за свое четырехтысячелѣтнее существованіе на землѣ, много старыхъ, древнихъ, смутныхъ предразсудковъ. Здѣсь нѣтъ уличныхъ фонарей, и каждый по закону обязанъ выходить изъ дому по вечерамъ и ночамъ не иначе, какъ со своимъ фонаремъ, такъ точно, какъ это водилось въ древнія времена, когда герои и героини арабскихъ сказокъ ходили по улицамъ Дамаска или летали обратно въ Багдадъ на своихъ волшебныхъ коврахъ-самолетахъ.
   Нѣсколько минутъ спустя послѣ того, какъ мы очутились въ стѣнахъ Дамаска, совершенно стемнѣло. Намъ пришлось проѣзжать довольно большія пространства по кривымъ улицамъ отъ восьми до десяти футовъ шириною, замкнутымъ по обѣ стороны высокими глиняными стѣнами, огибающими сады.
   Наконецъ мы добрались до такого мѣста, гдѣ замелькали туда и сюда огни фонарей, и поняли, что очутились въ самомъ центрѣ этого любопытнаго, древняго города. Въ маленькой, узкой уличкѣ, загроможденной нашими вьючными мулами и цѣлымъ роемъ неопрятныхъ арабовъ, мы сошли съ лошадей и черезъ какую-то дыру въ стѣнѣ проникли въ отель.
   Мы очутились на большомъ дворѣ съ мощенымъ плитами поломъ, съ цвѣтами и апельсинными деревьями вокругъ, съ большимъ прудомъ посрединѣ, въ который стекали воды изъ многочисленныхъ трубъ. Мы перешли черезъ дворъ и вошли въ комнаты, которыя были приготовлены для четверыхъ изъ насъ. Въ большой мраморной нишѣ, устланной плитами, которая помѣщалась между двухъ комнатъ, находилось хранилище чистой, свѣжей воды; она постоянно была въ движеніи, какъ проточная, благодаря полудюжинѣ проведенныхъ въ нее трубъ. Въ этой знойной, пустынной странѣ ничто не могло произвести такого освѣжающаго впечатлѣнія, какъ эта чистая вода, сверкавшая при свѣтѣ огней; ничто не могло показаться такъ красиво, ничто не могло такъ обаятельно звучать, какъ ея звукоподражаніе дождю, особенно отрадное для слуха путника, такъ отвыкшаго отъ подобнаго рода звуковъ. Комнаты наши были большія, уютно обставленныя; даже полы въ нихъ были устланы мягкими коврами самыхъ веселыхъ красокъ. Очень пріятно было видѣть опять ковры: вѣдь ничего нѣтъ грустнѣе гробоподобныхъ, выложенныхъ камнемъ гостиныхъ и спаленъ въ Азіи и въ Европѣ, которыя все время наводятъ на мысль о могилѣ. Очень широкій диванъ съ пестрою обивкой тянулся вдоль одной изъ стѣнъ на протяженіи двѣнадцати-четырнадцати футовъ; на противоположной стояли одиночныя кровати съ пружинными матрацами. Были тутъ еще и большія зеркала, и столы съ мраморными досками. Все это возбуждало такое же чувство признательности въ людяхъ, измученныхъ системами путешествовать и ощущеніями, какъ, напримѣръ, впечатлѣніе неожиданности; никогда нельзя поручиться за то, что можетъ вамъ дать турецкій большой городъ, хотя бы въ немъ и было, какъ въ Дамаскѣ, напримѣръ, четверть милліона жителей.
   Не знаю въ точности, но мнѣ кажется, что водохранилище, которое помѣщалось между двумя комнатами, служило также для того, чтобы въ немъ черпать воду для питья; однако, это соображеніе явилось у меня уже послѣ того, какъ я окунулъ свою пылавшую голову въ его освѣжающую глубину. Тогда мнѣ пришло въ голову, что, можетъ быть, эта вода предназначена для питья. Какъ ни было бы роскошно такое купанье, я пожалѣлъ, что воспользовался имъ, и готовъ былъ уже идти объясняться по этому поводу съ хозяиномъ. Но вдругъ мелко завитой и надушеный пудель подскочилъ и больно куснулъ меня за икры... Не успѣлъ я опомниться, какъ, не долго думая, уже швырнулъ его въ глубину водоема и завидя слугу, который приближался ко мнѣ съ кувшиномъ, поспѣшилъ уйти, предоставляя собаченкѣ выкарабкиваться насколько возможно успѣшнѣе. Для того, чтобы чувствовать себя вполнѣ счастливымъ, мнѣ не хватало только чувства удовлетворенной мести, а потому въ первый же вечеръ нашего пребыванія въ Дамаскѣ я именно такимъ и былъ, когда явился въ ужину. Долго лежали мы на мягкихъ диванахъ, покуривая наргилэ и длиннѣйшіе чубуки и болтая о сегодняшней ужасной поѣздкѣ. Тогда-то я и узналъ то, что зналъ еще прежде, а именно: что сильную усталость все-таки стоитъ испытать хотя бы ради наслажденія, которое чувствуешь потомъ, отдыхая.
   Поутру мы послали за ослами. Весьма достойно примѣчанія то обстоятельство, что намъ пришлось нарочно за всѣмъ этимъ посылать.
   Я уже сказалъ, что Дамаскъ -- ископаемая древность; на дѣлѣ, онъ таковъ именно и есть. Гдѣ бы то ни было, во всякомъ другомъ мѣстѣ, насъ осадила бы крикливая толпа погонщиковъ ословъ, проводниковъ, торговцевъ, нищихъ, но въ Дамаскѣ населенію до того ненавистенъ самый видъ путника-христіанина, что они не хотятъ имѣть съ нимъ никакого дѣла. Какихъ-нибудь годъ или два тому назадъ иностранцу было даже не безопасно ходить по улицамъ Дамаска: это самое фанатическое изъ всѣхъ магометанскихъ чистилищъ во всей Аравіи. Гдѣ бы ни увидали вы одного хаджи {Hadji -- по-турецки -- учитель. Прим. перев.} въ зеленомъ тюрбанѣ, который служитъ признакомъ, что сія просвѣщенная особа была на поклоненіи въ Меккѣ, такъ и знайте, что на него одного вы встрѣтите ихъ цѣлую дюжину въ Дамаскѣ. Дамасцы -- самые безобразные и самые плутоватые негодяи, какихъ намъ когда-либо случалось видѣть. Почти всѣ женщины, укутанныя въ покрывало, какихъ намъ здѣсь пришлось встрѣчать, оставляютъ глаза открытыми, но зато множество ихъ совершенно скрываетъ свои взоры подъ плотно спущеннымъ чернымъ покрываломъ, въ которомъ женщина дѣлается похожа на мумію. Если же намъ случалось подмѣтить непокрытые глаза, ихъ быстро спѣшили закрыть, изъ боязни заразиться лицезрѣніемъ христіанскаго облика. Нищіе проходили мимо насъ, не прося бакшиша; купцы на базарахъ не протягивали намъ напоказъ своихъ товаровъ и не кричали неутомимо: "Эй, Джонъ!" или: "Сюда, сюда, взгляни, Ховоджи!"
   Напротивъ, они только улыбались, на насъ глядя, и не говорили ни слова.
   Узкія улицы г. Дамаска были переполнены, какъ ульи, толпами мужчинъ и женщинъ въ восточныхъ костюмахъ. Наши маленькіе ослы отпихивали ихъ то вправо, то влѣво, по мѣрѣ того, какъ мы пролагали въ этомъ живомъ полѣ борозду, безпощадно подгоняемые мальчишками-погонщиками муловъ. Эти мучители бѣгутъ за несчастными животными, цѣлыми часами покрикивая на нихъ и подгоняя ихъ бодиломъ {Заостренная палка, которою подгоняютъ воловъ. Прим. пер.}. Такимъ образомъ, они заставляютъ ословъ все время идти галопомъ, но при этомъ сами не утомляются и не отстаютъ отъ нихъ. Ослы падали и осыпали насъ пескомъ съ ногъ до головы; но противъ этого больше ничего нельзя было подѣлать, какъ только скорѣе вскочить и спѣшить все дальше. Наши ослики то-и-дѣло стукали насъ со всего размаху объ острые уuлы, объ носильщиковъ, тяжело нагруженныхъ верблюдовъ и горожанъ Дамаска. Мы до того были погружены въ желаніе избѣжать столкновенія и несчастныхъ случаевъ, что у насъ даже вовсе не было возможности что-либо разсматривать вокругъ себя. И въ самомъ дѣлѣ, мы почти ничего не видали, пока проѣхали съ половину города и знаменитую улицу, такъ называемую прямую. Кости наши чуть не выскочили изъ своихъ сочлененій; мы сами были какъ безумные отъ возбужденія, бока у насъ болѣли отъ швырянья туда и сюда... Нѣтъ, не люблю я ѣздить въ дамасскихъ уличныхъ повозкахъ!
   Мы наконецъ были на пути къ прославленному "Іудиному дому" и къ дому, въ которомъ жилъ Ананія. Вѣковъ восемнадцать или девятнадцать тому назадъ нѣкто Савлъ, родомъ тарсянинъ, особенно былъ озлобленъ противъ новой секты такъ называемыхъ христіанъ. Онъ оставилъ Іерусалимъ и отправился въ путь по всей странѣ, направивъ противъ нихъ свой ожесточенный набѣгъ.
   Итакъ, онъ шелъ себѣ впередъ, все дальше и дальше, "дыша угрозами и убійствомъ на учениковъ Господа" (Дѣян. IX, 1).
   "Когда же онъ шелъ и приближался къ Дамаску, внезапно осіялъ его свѣтъ съ неба. Онъ упалъ на землю и услышалъ голосъ, говорящій ему: "Савлъ, Савлъ, что ты гонишь Меня?.." Онъ въ трепетѣ и ужасѣ сказалъ: "Господи, что повелишь мнѣ дѣлать?"
   Ему сказано было: "Встань и иди въ городъ и сказано будетъ тебѣ, что тебѣ надобно дѣлать" (Дѣян. IX, 3--6).
   Савлъ всталъ и замѣтилъ, что сильный, сверхъестественный свѣтъ лишилъ его зрѣнія; онъ ослѣпъ "и повели его за руку и привели въ Дамаскъ..." И три дня онъ лежалъ слѣпой въ домѣ Іудиномъ и за это время ничего не ѣлъ и не пилъ. И нѣкій человѣкъ по имени Ананія, гражданинъ Дамаска, услышалъ голосъ, говорившій ему:
   "Встань и пойди въ улицу, такъ называемую прямую, и спроси въ Іудиномъ домѣ тарсянина, по имени Савла; онъ теперь молится" (Дѣян. IX, 11).
   Сначала Ананію не хотѣлось идти, потому-что онъ прежде уже слышалъ про Савла и имѣлъ поводъ сомнѣваться въ этого рода "сосудахъ, избранныхъ", чтобы проповѣдывать ученіе мира и единенія.
   Какъ бы то ни было, повинуясь высказанному приказанію, онъ пошелъ въ улицу, такъ называемую "прямую", но какъ онъ нашелъ къ ней дорогу и когда нашелъ, какъ сумѣлъ опять найти ее, чтобы вернуться по ней обратно, это все тайны, которыя можно объяснить лишь тѣмъ фактомъ, что онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ Божественнаго внушенія.
   Онъ нашелъ Павла и подкрѣпилъ его пищей, и рукоположилъ его въ проповѣдники Слова Христова; и изъ этого самаго стараго дома, за которымъ въ погоню мы измѣрили улицу, ложно названную "прямою", Павелъ пошелъ и вступилъ на смѣлый путь миссіонерства, которому слѣдовалъ до самой своей смерти. Но этотъ домъ не былъ домомъ того Іуды, который продалъ Господа и Учителя своего за тридцать сребренниковъ. Я поясняю это въ видахъ справедливости къ тому Іудѣ, который былъ совершенно иной человѣкъ, нежели предатель, о которомъ я только-что упомянулъ выше. Да, совершенно другой человѣкъ, и жилъ онъ въ весьма хорошемъ домѣ. Жаль только, что больше ничего о немъ намъ неизвѣстно.
   Въ приведенныхъ выше свѣдѣніяхъ я имѣлъ цѣлью дать нѣкоторыя указанія людямъ, которые не пожелаютъ сами прочесть библейскіе разсказы, пока ихъ не побудятъ къ этому какимъ-нибудь такимъ хитроумнымъ способомъ, каковъ, напримѣръ, мой. Надѣюсь, никто изъ друзей прогресса и образованности не помѣшаетъ мнѣ въ моемъ своеобразномъ предпріятіи.
   Улица, такъ называемая "прямая", не прямѣе спирали штопора, но и не такъ пряма, какъ радуга. Св. евангелистъ Лука не говоритъ прямо, что улица пряма, но говоритъ "улица, такъ называемая прямая". Прекрасный образецъ ироніи, единственное, кажется, шутливое замѣчаніе во всей Библіи. Мы долго шли по этой самой улицѣ, а затѣмъ свернули съ нея въ сторону и посѣтили домъ, извѣстный тѣмъ, что нѣкогда въ немъ жилъ Ананія. Почти не подлежитъ сомнѣнію, что часть его прежняго, настоящаго жилища дѣйствительно еще существуетъ: это старинная комната отъ двѣнадцати до пятнадцати футовъ подъ землею; архитектура ея, очевидно, весьма древняя. Если не Ананія, то все же кто-нибудь другой жилъ въ ней во времена св. Павла, что, впрочемъ, безразлично. Я напился у колодца Ананія и, какъ это ни странно, вода въ немъ оказалась такъ свѣжа и прозрачна, какъ если бы онъ только-что вчера былъ вырытъ.
   Мы вышли по направленію въ сѣверному концу города, чтобы тамъ осмотрѣть то мѣсто, гдѣ ученики спустили Павла съ городской стѣны подъ покровомъ ночи. Онъ такъ смѣло, такъ безстрашно проповѣдывалъ ученіе Христово въ Дамаскѣ, что жители искали убить его такъ же точно, какъ искали бы убить въ наше время всякаго за подобную дерзость; ему пришлось бѣжать и спасаться отъ преслѣдованій въ Іерусалимѣ.
   Затѣмъ, мы направились къ могилѣ дѣтей Магомета, а также и къ той, въ которой будто бы покоятся бренные останки св. Георгія-Побѣдовосца, того самаго, что укротилъ и убилъ дракона, и тому подобное вплоть до пещеры подъ утесомъ, гдѣ св. Павелъ укрывался во время своего бѣгства, пока преслѣдователи его не потеряли надежду его поймать; послѣ чего мы отправились въ мавзолею пяти тысячъ христіанъ, погибшихъ во время рѣзни христіанъ съ турками въ Дамаскѣ въ 1861 году. Говорятъ, много дней подъ-рядъ по его узкимъ улицамъ струилась кровь; мужчинъ, женщинъ и дѣтей убивали всѣхъ безъ разбора и по цѣлымъ сотнямъ бросали на гніеніе посреди христіанскаго квартала; говорятъ еще, что смрадъ былъ ужаснѣйшій. Всѣ христіане, которые только могли, бѣжали изъ города, а магометане не хотѣли осквернять рукъ своихъ прикосновеніемъ къ "собакамъ-невѣрнымъ". Жажда крови распространилась тогда даже до горныхъ возвышенностей Ермона и Анти-Ливана, и въ короткое время еще были убиты двадцать пять тысячъ христіанъ, а ихъ имущества и земли преданы разрушенію. Какъ ненавидятъ христіанъ въ Дамаскѣ!.. Да, впрочемъ, и во всѣхъ турецкихъ владѣніяхъ! Но какъ дорого заплатятъ они за это, когда Россія снова обратитъ свое оружіе противъ нихъ!
   Сердцу отрадно бранить Англію и Францію за то, что ихъ вмѣшательство спасло Оттоманскую имперію отъ разрушенія, которое она вполнѣ заслужила за минувшую тысячу лѣтъ. Гордость моя страдаетъ при видѣ того, что эти язычники отказываются ѣсть пищу, которую они же стряпали для насъ, или отвѣдать блюдо, которое мы ѣли, или, наконецъ, пить изъ козьяго мѣха, который мы осквернили своими христіанскими устами, за исключеніемъ, впрочемъ, того случая, когда они профильтруютъ воду изъ мѣха сквозь тряпку, которую они уже подносятъ ко рту, или даже сквозь губку!
   Никогда въ жизни китайцы не внушали мнѣ такого отвращенія, какъ это турецкое и арабское отродье; когда же Россіи случится съ ними воевать опять, надѣюсь, Англія и Франція найдутъ, что невѣжливо и неблагоразумно вмѣшиваться снова въ ихъ дѣла.
   Въ Дамаскѣ люди думаютъ, что въ мірѣ нѣтъ такихъ прекрасныхъ рѣкъ, какъ ихъ ничтожныя рѣченки Авана и Фарфаръ. И всегда жители Дамаска были того же мнѣнія. Нееманъ, страдавшій проказой, непомѣрно хвастается ими, три тысячи лѣтъ тому назадъ. Онъ такъ и говоритъ: "Развѣ Авана и Фарфаръ, рѣки дамасскія, не лучше всѣхъ водъ израильскихъ? Развѣ я не могу омыться въ нихъ и очиститься?" (2 Царствъ, гл. V).
   Но нѣкоторые изъ моихъ читателей, быть можетъ, позабыли, кто былъ въ такое отдаленное время этотъ Нееманъ? Онъ былъ главнокомандующій сирійскихъ войскъ, любимецъ царя и знатный вельможа, жившій въ роскоши. Онъ былъ человѣкъ сильный и доблестный, но пораженный проказою. Какъ это ни страшно, а все же домъ, на который указываютъ, какъ на его жилище, обращенъ теперь въ больницу для прокаженныхъ. Обитатели ея выставляютъ напоказъ свои ужаснѣйшія увѣчья, протягиваютъ руку и просятъ подаянія, какъ только иностранецъ переступитъ за порогъ ихъ жилища.
   Никто не можетъ въ точности взвѣсить всѣ ужасы этого страшнаго недуга, пока не увидитъ его во всей его отвратительнѣйшей наготѣ въ бывшемъ жилищѣ Неемана въ Дамаскѣ: кости, вывернутыя, искривленныя и потерявшія свой первоначальный видъ; крупные узлы, торчащіе на лицѣ и на тѣлѣ; суставы, омертвѣвшіе и отпадающіе... Ужасъ! Отвращеніе!
  

ГЛАВА XIII.

Холера для разнообразія.-- Жарко!..-- Еще чужеземный караванъ-- Снимокъ перомъ съ Сирійскаго "Джонсборо".-- Могила Нимврода, могучаго охотника.-- Самая величественная изъ всѣхъ развалинъ.-- Мы перешли границы Святой Земли.-- Омовеніе въ водахъ Іорданскихъ.-- Еще въ погоню за рѣдкостями.-- Развалины Кесаріи Филипповой.-- "На камнѣ семь созижду Церковь Мою".-- Люди, которыхъ знали ученики Христовы.-- Мой благородный конь "Баальбекъ".-- Сентиментальное обожаніе лошадей арабами.

   Послѣдніе двадцать четыре часа, которые намъ пришлось провести въ Дамаскѣ, я пролежалъ въ сильномъ припадкѣ "choiera morbus", или попросту холеры, а слѣдовательно имѣлъ прекрасное извиненіе и удобный случай полежать на широкомъ диванѣ и отдохнуть хорошенько. Мнѣ больше ничего не оставалось, какъ только лежать и слушать плескъ фонтановъ, да принимать лекарство. Снѣгу съ горы Ермонъ тоже было довольно, а такъ какъ на желудкѣ моемъ онъ не могъ бы оставаться, то, дѣлать нечего, приходилось предоставить мнѣ его ѣсть: для льдинокъ мѣста у меня въ желудкѣ хватило бы еще сколько угодно. Мнѣ было очень весело! Путешествіе по Сиріи имѣетъ свои интересныя стороны, какъ и путешествіе по всякой другой странѣ; а все-таки сломать ногу ила схватить холеру весьма желательное въ немъ разнообразіе.
   Мы выѣхали изъ Дамаска въ полдень, проѣхали часа два по равнинѣ, а затѣмъ всей компаніей остановились на время отдыха подъ сѣнью нѣсколькихъ фиговыхъ деревьевъ. День былъ самый жаркій, какой намъ до сихъ поръ приходилось видѣть. Солнце жгло полымемъ: какъ будто столбы огня, которые вылетаютъ изъ паяльной трубки. Солнечные лучи, казалось, непрерывнымъ дождемъ падали на насъ, обрушивались намъ на голову, какъ будто струи дождя, стекающаго съ крыши. Мнѣ казалось, что я могу различить каждый отдѣльный потокъ лучей, когда онъ ударялъ мнѣ въ голову, когда обрушивался мнѣ на плечи и когда вслѣдъ за нимъ являлся слѣдующій. Это было ужасно! Вся пустыня сверкала у меня въ глазахъ такъ ярко, что глаза все время слезились. У нашихъ "молодцовъ" были бѣлые зонтики на плотной темно-зеленой подкладкѣ. Это было просто благословеніе Божіе! И я благодарилъ судьбу за то, что и у меня тоже былъ бѣлый зонтикъ, хоть онъ былъ уложенъ въ моемъ багажѣ и ѣхалъ на десять миль впереди меня. Просто безуміе путешествовать по Сиріи безъ зонтика. Въ Бейрутѣ мнѣ сказали (люди всегда душатъ васъ своими совѣтами), что путешествовать въ Сиріи безъ зонтика -- сумасшествіе; на этомъ основаніи я и пріобрѣлъ его.
   Но, говоря чистосердечно, я думаю, что зонтикъ скорѣе даже повредитъ вездѣ, гдѣ только ему вмѣняется въ обязанность защищать людей отъ солнца. Ни одинъ изъ арабовъ не носитъ козырька при своей фескѣ, не употребляетъ зонтика и вообще ничего такого, что защищало бы его глаза отъ солнца, а между тѣмъ онъ смотритъ такъ уютно, ему такъ удобно и спокойно даже на солнцѣ! Но зато самая забавная, смѣшная картина, какую я когда-либо видѣлъ, это ваша компанія "самъ-восемь", такой чужеземный и диковинный видъ у нея былъ!
   Они ѣдутъ всѣ гуськомъ, на нихъ надѣты длинныя константинопольскія бѣлыя тряпицы, обмотанныя вокругъ шляпъ и болтающіяся позади у нихъ на спинѣ; на всѣхъ темные зеленые очки съ боковыми стеклами; въ рукахъ они держатъ бѣлые зонтики, подбитые плотной зеленой матеріей, раскинутые у нихъ надъ головою; для нихъ всѣхъ, безъ исключенія, стремена слишкомъ коротки... и они положительно самая плохая въ мірѣ кавалерія; лошади ихъ всѣ до одной бѣгутъ тяжелой рысцой, а если ихъ подгоняютъ, то задѣваютъ одна за другую, таращатъ глаза, глядя все впередъ, и, задыхаясь, подскакиваютъ высоко и не въ тактъ, вдоль по всей вереницѣ; колѣни всадниковъ подняты и угловато торчатъ кверху; локти хлопаютъ по бокамъ, словно крылья пѣтуха, который приготовился кричать; длинная вереница зонтиковъ подпрыгиваетъ и судорожно ныряетъ... При видѣ того, что такая оскорбительная картина выставлена напоказъ среди бѣла-дня, невольно чувствуешь изумленіе; почему это боги не пошлютъ на нее громы свои и не сгонятъ ея съ лица земли? Я гляжу на нее и удивляюсь. Я бы не позволилъ подобному каравану шествовать по моимъ владѣніямъ!
   Когда же солнце спустится за горизонтъ и наши молодцы, сложивъ свои зонтики, сунутъ себѣ ихъ подъ мышку -- это является лишь варіантомъ все той же картины, но отнюдь не измѣняетъ ея нелѣпости.
   Но, можетъ быть, вы не въ состояніи усмотрѣть всей неумѣстности очковъ въ этой странѣ? Вы поняли бы это, еслибъ побывали здѣсь. Вы здѣсь все время чувствуете себя, какъ будто живете еще за 1200 лѣтъ до Рождества Христова, или при патріархахъ... или, наконецъ, нѣсколько ближе къ христіанской эрѣ. Вокругъ васъ полная библейская обстановка; васъ окружаютъ патріархальные нравы и обычаи. Тѣ же библейскіе люди въ тѣхъ же развѣвающихся одеждахъ и въ сандаліяхъ попадаются вамъ на пути; тѣ же караваны верблюдовъ тянутся туда и обратно. Въ горахъ и въ пустынѣ разлиты та же торжественность и та же тишина, какія были въ отдаленнѣйшія времена древности, и вдругъ, не угодно ли, непрощенно врывается и нарушаетъ эту величавую картину какая-то фантастическая толпа янки, украшенныхъ зелеными очками, хлопающихъ локтями и играющихъ своими зонтиками!.. Это ужь совсѣмъ неумѣстно, совсѣмъ въ другомъ духѣ!
   Въ трехъ или четырехъ часахъ пути отъ Дамаска мы прошли мимо того мѣста, гдѣ Савлъ былъ такъ неожиданно обращенъ въ христіанскую вѣру. Отсюда мы оглянулись на знойную пустыню и въ послѣдній разъ бросили взглядъ на прекрасный Дамаскъ, задрапированный въ свою зеленую, блестящую порфиру. Когда ужь смерклось, мы добрались до своихъ палатокъ, какъ разъ на окраинѣ дрянного арабскаго селенья Бальдуинсвиль. Настоящее названіе этого мѣстечка "Эль -- и еще что-то тамъ такое"; но единственный иностранецъ, который когда-либо пробовалъ его произнести, не выдержалъ этого испытанія и умеръ. Если я вамъ скажу, что это селенье обычнаго арабскаго типа, то я именно желаю дать вамъ понять, что всѣ сирійскія деревни, на разстояніи пятидесяти миль въ окружности отъ Дамаска, одинаковы; и даже одинаковы до такой степени, что понадобилось бы не человѣческое развитіе, чтобъ сказать, въ чемъ именно одна изъ нихъ отличается отъ другой.
   Сирійская деревня -- своего рода улей, состоящій изъ одноэтажныхъ хижинъ, не выше человѣческаго роста, квадратныхъ, какъ багажный ящикъ. Она вся обмазана глиной; и крыша, и сѣни, и вся вокругъ, большею частью сверху оштукатурена и выбѣлена известкой на одинъ и тотъ же ладъ. Одна общая кровля зачастую тянется чуть не въ половину города, покрывая собой многія изъ его "улицъ", которыя не больше одного ярда шириной.
   Если вамъ когда-либо придется проѣзжать въ полдень черезъ одну изъ такихъ деревень, прежде всего вамъ встрѣтится унылая собака, которая печально поглядитъ на васъ, молча умоляя, чтобъ вы не переѣхали, ея, но не предполагая встать и дать вамъ дорогу. Затѣмъ, вамъ попадется маленькій мальчишка безъ всякой одежды, протянетъ руку и скажетъ: "Бакшишъ!.."
   На самомъ дѣлѣ онъ не ожидаетъ получить ни цента, но это слово онъ заучилъ еще прежде, чѣмъ сумѣлъ пролепетать "мама", и теперь не можетъ отъ него отдѣлаться. Потомъ встрѣтится вамъ женщина, лицо которой скрыто подъ плотно-прилегающимъ чернымъ покрываломъ, а ея голый бюстъ выставленъ напоказъ. Наконецъ, вамъ попадутся нѣсколько человѣкъ дѣтей, больныхъ глазами, и еще дѣти во всевозможныхъ степеняхъ увѣчья и болѣзненности; смиренно корчась на землѣ, сидитъ себѣ въ пыли какая-то человѣческая фигура, какъ бахромой, увѣшанная грязными лохмотьями,-- жалкая развалина, руки и ноги которой вывернуты и суковаты, какъ виноградная лоза... Вотъ и всѣ люди, которыхъ вы можете тамъ увидать. Наиболѣе значитеkьная и важная часть деревенскаго населенія въ это время сидитъ себѣ по домамъ или же пасетъ козъ по долинамъ и по откосамъ холмовъ. Деревня обыкновенно строится при какомъ-нибудь чахоточномъ ручейкѣ и вокругъ виднѣется немножко зеленой растительности. За предѣлами этого очарованнаго круга, на цѣлыя мили во всѣ стороны, раскинулась унылая пустыня (песокъ и мелкій камень!), которая только и родитъ, что низкій кустарникъ, косматый, какъ помело. Сирійская деревня представляетъ собою самую печальную картину, какую только возможно себѣ представить, а окрестности ея чрезвычайно къ ней подходятъ.
   Я собственно и не пускался бы въ такія разсужденія на тему о сирійскихъ селеніяхъ, если бы не тотъ знаменательный фактъ, что Нимвродъ, могучій охотникъ, извѣстный въ Библіи, погребенъ въ Джонсборо и что мнѣ хотѣлось дать публикѣ понятіе о томъ, гдѣ именно находится его послѣднее мѣстожительство. Какъ и про Гомера, про него говорятъ, что онъ погребенъ еще во многихъ другихъ мѣстахъ; но это мѣсто -- единственное подлинное и настоящее, гдѣ обитаетъ его прахъ.
   Когда первобытное туземное населеніе было разсѣяно, четыре тысячи лѣтъ тому назадъ, Нимвродъ и съ нимъ вмѣстѣ большое общество людей прошли триста-четыреста миль въ сторону и поселились на томъ мѣстѣ, гдѣ впослѣдствіи стоялъ великій городъ Вавиловъ. Нимвродъ и выстроилъ самъ этотъ городъ, а также и началъ строить знаменитую вавилонскую башню. Онъ возвелъ ее до восьми этажей въ вышину, а два изъ нихъ еще и по сей часъ стоятъ. Въ настоящее время это колоссальное кирпичное сооруженіе, раздѣленное посрединѣ трещиной, явившейся вслѣдствіе землетрясеній, обожженное и полированное молніями, ниспосланными грознымъ Божествомъ. Но цѣлые вѣка простоитъ еще эта гигантская развалина, какъ бы для того только, чтобы пристыдить ничтожныя сооруженія людей современныхъ поколѣній. Ея огромныя помѣщенія заняты совами и львами, а старецъ Нимвродъ лежитъ себѣ въ забытой жалкой деревушкѣ, вдали отъ мѣстъ, гдѣ онъ осуществилъ свое великое предпріятіе.
   Мы оставили свой лагерь рано поутру и ѣхали цѣлую вѣчность, какъ мнѣ показалось; ѣхали все дальше и дальше по изсохшей пустынѣ, по утесистымъ холмамъ. Насъ томилъ голодъ; воды больше не было, такъ какъ мы въ короткое время уже осушили свои бурдюки. Въ полдень мы сдѣлали привалъ передъ ничтожнымъ арабскимъ городишкой Эль-Юба-Дамъ, который стоитъ на откосѣ горы; но нашъ толмачъ сказалъ, что если мы туда обратимся за водою, на насъ нападетъ все тамошнее населеніе, потому что оно не долюбливаетъ христіанъ. И намъ пришлось продолжать свой путь, не утоливъ жажды.
   Два часа спустя, мы достигли подошвы высокой, уединенной горы, которую вѣнчаетъ развалившійся замокъ Банія, самая величественная изъ всѣхъ развалинъ этого рода во всемъ мірѣ, насколько мнѣ извѣстно.
   Въ длину замокъ имѣетъ до тысячи футовъ, а въ ширину -- двѣсти, причемъ все въ немъ поражаетъ крайней симметричностью и величавостью архитектуры. Массивныя башни и бастіоны имѣютъ болѣе тридцати футовъ въ вышину, а нѣкогда достигали и всѣхъ шестидесяти. На вершинѣ горы его разрушенныя башни высятся надъ рощами древнихъ дубовъ и оливковыхъ деревъ и имѣютъ замѣчательно живописный видъ.
   Онъ такого древняго происхожденія, что никому въ мірѣ не извѣстно, кѣмъ и когда онъ былъ построенъ. Онъ совершенно неприступенъ, за исключеніемъ одного только мѣста, гдѣ межъ скалистыхъ твердынь вьется вверхъ узкая тропа къ подъемнымъ воротамъ. Лошадиныя подковы пробуравили въ утесахъ углубленія до шести дюймовъ глубиной за тѣ сотни сотенъ лѣтъ, пока этотъ замокъ служилъ крѣпостью и укрѣпленіемъ.
   Мы часа три ходили по комнатамъ, склепамъ и подземельямъ этой крѣпости и ступали тамъ же, гдѣ нѣкогда звучали шаги вооруженныхъ, воинственныхъ пятъ множества крестоносцевъ и гдѣ за многіе вѣка до нихъ уже бродили финикійскіе герои.
   Мы диву давались, какъ могла даже такая сила, какъ землетрясенье, поколебать такую прочную постройку, и не могли понять, какія козни могли привести Банію въ состояніе разрушенія. Но, немного спустя, мы разыскали ея разрушителя и тогда удивленіе наше удесятерилось.
   Въ трещины пространныхъ стѣнъ падали древесныя сѣмена; эти сѣмена дали ростки; нѣжные, незначительные ростки затвердѣли и окрѣпли; непримѣтное давленіе ихъ раздвинуло большіе камни и теперь несетъ за собою вѣрное разрушеніе гигантскому сооруженію, которому даже землетрясенія были ни почемъ. Узловатыя, извилистыя деревья выросли повсюду изъ каменныхъ стѣнъ; они осѣняютъ и украшаютъ сѣдыя укрѣпленія роскошной одичалою листвой.
   Съ высоты этихъ старыхъ стѣнъ мы смотрѣли внизъ на широкую, далеко раскинувшуюся и зеленую равнину, сверкающую прудами и ручейками, которые не что иное, какъ источники священной рѣки Іордана. Послѣ такой пространной пустыни это была отрадная картина.
   По мѣрѣ того, какъ вечеръ приближался, мы все спускались внизъ по горѣ, черезъ рощи библейскихъ дубовъ Башана, такъ какъ мы только-что перешли границу и вступили въ предѣлы давно-желанной Святой Земли; а у подножія ея, по направленію къ широкой долинѣ, мы вошли въ эту отвратительную деревушку Баши и раскинули свои палатки въ большой рощѣ оливковыхъ деревъ, близъ журчащаго потока серебристой воды, берега котораго украшены фиговыми деревьями, померанцами и олеандрами, одѣтыми густою листвой. Если откинуть въ сторону близость деревушки, это въ нѣкоторомъ родѣ рай земной.
   Первое, къ чему чувствуешь естественное стремленіе, когда, весь запыленный и опаленный солнцемъ, раскинешь палатку, это поискать и найти себѣ мѣстечко для купанья. Мы прослѣдили за ручьемъ до того самаго мѣста, гдѣ онъ струится изъ ребра горы, въ трехстахъ ярдахъ отъ нашихъ палатокъ, и взяли такую ледяную ванну, что я побоялся бы, что она мнѣ повредитъ, если бы не зналъ, что это главный истокъ священной рѣки.
   Наши неисправимые паломники вернулись въ палатку съ карманами, полными кусочковъ, отбитыхъ отъ развалинъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы этому злу былъ положенъ предѣлъ. Они отбивали осколки отъ Ноевой гробницы, отъ изящной лѣпной работы въ храмахъ Баальбека, отъ домовъ Іуды и Ананіи въ Дамаскѣ, отъ гробницы могучаго охотника Нимврода, полуистертыхъ греческихъ и римскихъ надписей, врѣзанныхъ въ сѣдыхъ стѣнахъ замка Баніи; наконецъ, они только-что отбивали и сцарапывали частицы старыхъ сводовъ, на которые самъ Іисусъ Христосъ смотрѣлъ, когда ходилъ по землѣ "во плоти". Уходя изъ Іерусалима, они вѣрно унесутъ съ собой Голгоѳу.
   Развалины здѣсь не особенно интересны. Есть здѣсь массивныя стѣны, уцѣлѣвшія отъ большого квадратнаго зданія, которое нѣкогда служило цитаделью; есть много замѣчательныхъ старыхъ сводовъ, которые такъ загромождены обломками, что лишь немного выдаются изъ подъ земли; есть водосточныя трубы съ толстыми каменными стѣнками, по нимъ еще до сихъ поръ бѣжитъ прозрачный ручей, отъ котораго беретъ начало Іорданъ. Въ откосѣ холма еще уцѣлѣли подземныя сооруженія, на которыя опирался великолѣпный мраморный храмъ, возведенный здѣсь Иродомъ Великимъ, куски его красивыхъ мозаичныхъ половъ еще уцѣлѣли. Есть еще грубый, старый каменный мостъ, который, быть можетъ, существовалъ здѣсь еще до временъ царя Ирода. Повсюду какъ въ лѣсахъ, такъ и на дорогахъ разсѣяны коринѳскія капители, разбитые столбы порфира и небольшіе обломки лѣпной работы, а тамъ дальше, въ обрывѣ, откуда вырывается источникъ, находятся общеизвѣстныя греческія надписи надъ нишами въ скалѣ, гдѣ въ древнія времена греки, а вслѣдъ за ними и римляне, поклонялись богу полей -- Великому Пану. Но теперь деревья и кустарники разрослись надъ многими изъ этихъ развалинъ, жалкія хижины небольшого племени чумазыхъ арабовъ стоятъ на развалившихся гранитныхъ постройкахъ древности. Все мѣстечко вообще имѣетъ какой-то глупый, сонный, деревенскій видъ и съ трудомъ можно заставить себя повѣрить, что нѣкогда, хоть за двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, здѣсь же существовалъ оживленный, основательно построенный городъ. Тѣмъ не менѣе, эта же самая мѣстность была свидѣтельницей событія, послѣдствія котораго прибавляли страницу за страницей и томъ за томомъ къ исторіи вселенной. На этомъ самомъ мѣстѣ стоялъ Христосъ, когда сказалъ Петру: "Ты Петръ (то есть камень) и на семъ камнѣ Я создамъ церковь Мою и врата ада не одолѣютъ ея. И дамъ тебѣ ключи царства небеснаго; и что свяжешь на землѣ, то будетъ связано на небесахъ, и что разрѣшишь на землѣ, то будетъ разрѣшено на небесахъ". (Матѳ. XVI, 18--19).
   Въ этихъ немногихъ словахъ положено основаніе могущественной римской церкви; въ нихъ лежитъ авторитетъ царственной власти папъ надъ земными дѣлами и божеское право предавать душу человѣческую проклятію или обѣлять ее отъ грѣха. Для того, чтобы подержать свое положеніе "единой истинной церкви Христовой", которое, по мнѣнію Рима, было ей дано въ этихъ словахъ, онъ велъ борьбу, онъ воевалъ, онъ прилагалъ всѣ труды и усилія въ теченіе многихъ вѣковъ и будетъ также дѣятельно продолжать свое дѣло до скончанія вѣка. Достопамятныя слова, которыя я привелъ выше, придаютъ этому разрушенному городу особый и исключительный интересъ, который онъ можетъ имѣть для людей нашего времени.
   Да и мы сами находимъ довольно любопытнымъ стоять на той самой землѣ, которой касались стопы Спасителя міра. Это обстоятельство говоритъ въ пользу реальности и осязаемости, которыя обыкновенно представляются намъ несоотвѣтствующими той неопредѣленности и таинственности, и призрачности, которыя обыкновенно считаютъ свойственными Божеству. Я все еще не могу уразумѣть, что я стою тамъ, гдѣ стоялъ Самъ Богъ, и смотрю на ручей, на горы, на которые Онъ самъ смотрѣлъ; что меня окружаютъ загорѣлые мужчины и женщины, предки которыхъ видѣли Его и даже говорили съ Нимъ, лицомъ къ лицу, и даже беззаботно говорили, какъ говорили бы со всякимъ другимъ чужеземцемъ. Не могу я этого объять разумомъ! Въ моемъ пониманіи Божество непремѣнно является чѣмъ-то смутнымъ, заоблачнымъ и далекимъ.
   Сегодня поутру, въ продолженіе завтрака, обычное сборище грязныхъ людей терпѣливо сидѣло внѣ очарованнаго круга нашего лагеря и выжидало, пока ему перепадутъ крохи, которыя мы изъ милости имъ удѣлимъ. Были тутъ старые и малые, темнокожіе и желтолицые. Нѣкоторые изъ мужчинъ были высоки ростомъ и стройны. На Востокѣ вообще мужчины такъ статны и красивы, какъ нигдѣ; женщины же и дѣти имѣли видъ истощенныхъ и отчаянно голодныхъ. Эти люди чрезвычайно напоминали мнѣ индійцевъ; одежды на нихъ было очень мало, но и та, которая была на нихъ, отличалась своимъ причудливымъ и фантастическимъ характеромъ. Какую бы нелѣпую дрянь или бездѣлушку они на себя ни нацѣпили, они такъ ухитрялись ее приспособить, чтобы она вѣрнѣе обратила на себя вниманіе. Они сидѣли въ полномъ молчаніи и съ неутомимымъ терпѣніемъ слѣдили за каждымъ нашимъ движеніемъ; въ ихъ манерѣ была та настойчивость и та безмолвная назойливость, которая такъ присуща индійцамъ и доводитъ бѣлаго до нервнаго состоянія неловкости.
   Но у этихъ людей были и еще свои особенности, которыя я замѣчалъ и у благородныхъ людей: они были покрыты паршою, а грязь, которая насѣла на нихъ, доходила до степени коры.
   Маленькія дѣти были въ самомъ жалкомъ состояніи: у всѣхъ болѣли глаза и вообще они во всякихъ другихъ отношеніяхъ поражали своими недугами. Говорятъ, что, чуть не каждый изъ дѣтей, рождающихся на Востокѣ, страдаетъ глазами и что тысячи дѣтей лишаются ежегодно зрѣнія на одинъ или на оба глаза. Мнѣ кажется, что такъ и должно быть, потому что я вижу здѣсь ежедневно множество слѣпыхъ и не помню, чтобы мнѣ приходилось встрѣчать дѣтей, "не" больныхъ глазами. И вотъ еще что. Какъ вамъ кажется: была бы мать-американка въ состояніи сидѣть и въ продолженіе цѣлаго часа смотрѣть хладнокровно, какъ сотни мухъ роятся вокругъ глазъ ея ребенка, котораго она же сама держитъ у себя на рукахъ? А здѣсь я вижу это ежедневно. Вчера намъ повстрѣчалась, напримѣръ, женщина верхомъ на ослѣ и съ ребенкомъ на рукахъ. Признаться, я, было, подумалъ, что у малютки надѣты очки отъ косоглазья, и даже, по мѣрѣ того, какъ мы приближались, удивлялся, какъ эта женщина могла пользоваться такими удобствами. Но, подъѣхавъ поближе, мы могли убѣдиться, что эти мнимые очки были не что иное, какъ цѣлая стаи мухъ, для которыхъ каждый изъ глазъ ребенка былъ сборнымъ пунктомъ, въ то же время цѣлый мушиный отрядъ производилъ рекогносцировку у него на носу. Мухи чувствовали себя вполнѣ счастливыми, ребенокъ былъ доволенъ и мать имъ не мѣшала дѣлать свое дѣло.
   Какъ только этотъ народецъ узналъ, что среди насъ находится докторъ, они тотчасъ же начали цѣлыми стадами стекаться къ нему со всѣхъ сторонъ, изъ всѣхъ околотковъ. Въ силу свойственной ему жалости, д-ръ Б. взялъ ребенка у женщины, которая сидѣла ближе другихъ, и чѣмъ то промылъ ему его больные глазки. Эта женщина пошла и всполошила весь народъ... Что за картину представляла собой эта многолюдная толпа! Хромые, коротконожки, слѣпые, прокаженные, больные всѣми недугами, какіе только порождаетъ лѣнь и грязь, и невоздержаніе,-- всѣ явились на совѣтъ въ какія-нибудь минутъ десять; а они все еще и еще прибывали! Каждая мать, у которой былъ больной ребенокъ, спѣшила сюда, а у которой его не было, та занимала у другой. Что за почтительные, умоляющіе взгляды кидали они на доктора, на этого страшнаго, таинственнаго владыку! Они слѣдили глазами за тѣмъ, какъ онъ вынималъ свои пузырьки и стклянки, какъ отмѣривалъ частицы бѣлаго порошку; они глазъ съ него не спускали, когда онъ прибавлялъ нѣсколько капель нѣкоей драгоцѣннѣйшей жидкости къ нѣсколькимъ каплямъ другой; они не теряли изъ виду ни малѣйшаго его движенія. Ихъ взоры были прикованы къ нему силою очарованья, отъ котораго никто не могъ ихъ оторвать. Мнѣ кажется, они думали, что онъ одаренъ божескими свойствами. Едва только успѣвалъ каждый изъ нихъ получить свою порцію лекарства, какъ глаза его сіяли радостью, несмотря на то, что сирійцы народъ неустрашимый и неблагодарный; а на лицѣ больного было написано, что онъ безспорно вѣритъ, что никакая сила въ мірѣ не помѣшаетъ больше паціенту Б. совершенно выздоровѣть.
   Христосъ зналъ, какъ надо было проповѣдывать этому простодушному, суевѣрному, обремененному недугами народу: Онъ исцѣлялъ больныхъ. Больные начали стекаться толпами и къ нашему смиренному доктору изъ числа простыхъ смертныхъ, когда слава о томъ, что онъ сдѣлалъ для больного ребенка, распространилась по всей землѣ; они глазами выражали ему свое поклоненіе, хоть еще и не знали, имѣютъ ли его лекарства дѣйствительно цѣлительную силу или нѣтъ. Предки этихъ самыхъ людей, такіе же точно люди, какъ они, по цвѣту своей кожи, по одеждѣ, по простотѣ своихъ нравовъ и обычаевъ, во множествѣ, толпами стекались ко Христу, и нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что они поклонялись Ему, боготворили Его, при видѣ того, какъ Онъ единымъ Своимъ словомъ исцѣлялъ калѣкъ. Нѣтъ ничего мудренаго, что Его дѣянія составляли предметъ молвы цѣлаго народа. Нѣтъ ничего мудренаго, что множество людей, слѣдовавшихъ за Нимъ, было такъ велико (какъ это, напримѣръ, случилось миляхъ въ тридцати отсюда), что разслабленнаго пришлось спустить къ Нему внизъ, черезъ крышу, такъ какъ до двери нельзя было добраться. Нѣтъ ничего мудренаго, что Его слушатели были всегда такъ многочисленны въ Галилеѣ, что Ему приходилось проповѣдывать имъ съ лодки, которая стояла на нѣкоторомъ разстояніи отъ берега. Нѣтъ ничего мудренаго, что даже въ пустынныхъ мѣстностяхъ Виѳсаиды пять тысячъ человѣкъ нарушили Его уединеніе и Ему пришлось чудеснымъ образомъ или насытить ихъ, или смотрѣть на ихъ страданія отъ голода, который имъ суждено было терпѣть за-свой порывъ искренной вѣры благоговѣнія. Нѣтъ ничего мудренаго, что въ тѣ дни, когда въ одномъ большомъ городѣ однажды произошло большое движеніе народа, одинъ сосѣдъ такъ объяснялъ это другому:
   -- Говорятъ, пришелъ Іисусъ Назарянинъ!
   Итакъ, какъ я уже сказалъ, нашъ докторъ раздавалъ лекарства до тѣхъ поръ, пока у него было что раздавать, и слава его до сихъ поръ еще жива въ Галилеѣ. Въ числѣ его паціентокъ была дочь шейха,-- вѣдь и у этой горсточки бѣдныхъ, ободранныхъ субъектовъ, погрязшихъ въ недугахъ и грѣхахъ, есть свой "царственный шейхъ",-- жалкая старая мумія, которая казалась бы болѣе у мѣста въ домѣ призрѣнія бѣдныхъ, нежели въ высшей іерархіи этого племени безпомощныхъ, полунагихъ дикарей. Принцесса (т. е. я хочу сказать дочь шейха) была дѣвочка лѣтъ тринадцати, четырнадцати и вдобавокъ миловидная, даже хорошенькая лицомъ. Она была единственнымъ миловиднымъ существомъ женскаго пола, которое намъ пришлось видѣть, въ Сиріи. Остальныя были всѣ дурны, какъ смертный грѣхъ, и безобразны до того, что стоило такой женщинѣ улыбнуться послѣ десяти часовъ въ день субботній, и она заставила бы разбѣжаться весь свой "шабашъ". Ребенокъ ея, однако, былъ не блестящій субъектъ, его, кажется, на начинку въ пирогъ бы не хватило! Бѣдняжка такъ жалостно смотрѣлъ на всѣхъ, кто только къ нему приближался, какъ будто бы онъ понималъ, что ему удается понравиться или теперь, или никогда; и мы почувствовали къ нему сожалѣніе, которое было не притворно, а совершенно искренно...
   Однако, моя новая лошадь, которую я недавно купилъ, усиленно старается сломать себѣ шею о канаты, на которыхъ натянута палатка, и мнѣ придется сейчасъ пойти и поставить ее на якорь. Мнѣ пришлось разстаться съ "Іерихономъ", но и новымъ моимъ конемъ я, кажется, не могу особенно похвастать. Одна изъ его заднихъ ногъ согнута неправильно, а другая вытянута и пряма, какъ шестъ палатки. Большей части зубовъ у него недостаетъ: онъ слѣпъ, какъ летучая мышь, носъ у него когда-то былъ разбитъ и теперь крючковатъ и согнутъ, какъ водосточная труба; нижняя губа у него виситъ, какъ у верблюда, а уши плотно прилегаютъ къ головѣ. Сначала мнѣ было очень трудно подыскать ему имя, но, наконецъ, я порѣшилъ на томъ, чтобы назвать ее "Баальбекъ", потому что и онъ самъ великолѣпная развалина. Я не могу удержаться отъ того, чтобы не поговорить о своихъ лошадяхъ, такъ какъ у меня впереди долгое и утомительное путешествіе, а лошади естественнымъ образомъ занимаютъ мое воображеніе, какъ предметъ (въ этомъ случаѣ) наибольшей важности.
   Мы исполнили желаніе нашихъ паломниковъ и сдѣлали трудный переходъ отъ Баальбека до Дамаска, но лошади Дана и Джэка такъ сильно пострадали, что пришлось ихъ оставить позади, а вмѣсто нихъ добыть свѣжихъ лошадей. Нашъ толмачъ говоритъ, что лошадь Джэка приказала долго жить.
   Я покупалъ лошадей съ помощью Мехмета, царственно-величественнаго египтянина, который состоитъ въ адъютантахъ у нашего теперешняго Фергюсона. Подъ Фергюсономъ я, конечно, разумѣю нашего толмача Абрама.
   Свою новую лошадь я выбралъ не потому, чтобы она была привлекательной наружности, но потому, что "ея" спины я не видалъ, да и не желаю видѣть. Я видѣлъ спины всѣхъ другихъ лошадей и нашелъ, что у большинства лошадей спина покрыта ужаснѣйшими ссадинами отъ сѣдла; мнѣ извѣстно, что ихъ не обмывали и не лечили нѣсколько мѣсяцевъ подъ-рядъ. Мысль ѣхать цѣлый день верхомъ, причиняя такую инквизиторскую пытку бѣдному животному, мнѣ просто противна. Моя лошадь, должно быть, такая же, какъ и другія, но зато у меня есть утѣшеніе, что я, по крайней мѣрѣ, объ этомъ ничего не знаю.
   Надѣюсь, что въ будущемъ, я могу освободить себя отъ обязанности сентиментальныхъ восхваленій обожанія араба къ его лошади.
   Въ юности моей я желалъ быть арабомъ пустыни и имѣть красивую лошадь, которую я назвалъ бы Селимомъ, или Беньяминомъ, или, наконецъ, Мехметомъ, кормилъ бы ее изъ своихъ рукъ, позволялъ ей входить ко мнѣ въ палатку и ласково смотрѣть на меня своими большими, нѣжными глазами. Желалъ я еще, чтобы въ это самое время явился чужестранецъ и сталъ бы предлагать мнѣ за нее сто тысячъ долларовъ, чтобы я могъ имѣть поводъ, какъ и всѣ другіе арабы, колебаться и гнаться за деньгами, и, наконецъ, давая волю своей любви къ моей лошадкѣ, провозгласить: "Съ тобой разстаться, о, моя красавица лошадка? Нѣтъ, никогда въ жизни! Прочь, искуситель! Я презираю твое золото!"
   А затѣмъ я взвиваюсь на сѣдло и лечу по простору пустыни, лечу впередъ, какъ вихрь!..
   Но теперь я припомнилъ эти юношескія стремленія.
   Если только эти арабы были такіе же, какъ, всѣ другіе, то ихъ любовь къ своему красавцу-скакуну -- обманъ и ложь! Тѣ арабы, съ которыми мнѣ случилось познакомиться, не имѣютъ ни чувства состраданія къ своимъ лошадямъ, ни любви, ни хотя бы слабаго понятія о томъ, какъ надобно съ ними обращаться или о нихъ заботиться. Сирійское сѣдло-накидка есть не что иное, какъ тюфячокъ, набитый перьями и пухомъ, толщиною въ два-три дюйма. Его никогда не снимаютъ съ лошади; оно пропитывается грязью, покрывается волосами, и пропитывается лошадинымъ потомъ, оно, даже обязано пріумножать ссадины и раны. Эти люди никогда и не подумаютъ о томъ, что надо бы промыть лошади спину. И никогда-то они не допустятъ свою лошадь искать убѣжища въ палаткѣ: она должна оставаться на воздухѣ, снаружи палатки, и принимать погоду за то, что она есть, ни больше, ни меньше.
   Послѣ всего вышесказаннаго, взгляните на бѣднаго искалѣченнаго и полуживого "Баальбека" и попробуйте пожалѣть, что вамъ больше не приходится оплакивать то чувство, которое незаслуженно вызывали въ васъ какіе-то "Селимы" въ романахъ.
  

ГЛАВА XIV.

Данъ.-- Вассанъ.-- Генисаретъ.-- Достопамятный видъ.-- Миніатюрность Палестины.-- Отрывки изъ исторіи.-- Общій отпечатокъ страны.-- Пастухи бедуины.-- Бѣглый взглядъ на глубокую старину.-- Бедуины м-ра Грайма" -- Поле сраженія Іисуса Навина.-- Способъ боевой схватки этого полководца.-- Бой Барака.-- Необходимость кой-чему учиться.-- Запустѣніе.

   Мы добрались до Дана послѣ часового переѣзда по неровному, скалистому пути, наполовину залитому водою, и по дубовому лѣсу Вассана.
   Изъ небольшой насыпи здѣсь, въ этой раковинѣ, вытекаетъ широкій потокъ чистой воды и образуетъ большой мелководный прудъ, а затѣмъ стремительно рвется впередъ, увеличенный въ объемѣ. Эта насыпь и есть одинъ изъ значительнѣйшихъ истоковъ Іордана. Ея берега, какъ и берега потока, весьма значительно украшены цвѣтущими олеандрами; но все-таки незъяснимая краса этой мѣстности не приведетъ разсудительнаго человѣка въ дикій восторгъ, какъ можно бы объ этомъ заключить изъ описанія путешествій по Сиріи.
   Съ того мѣста, о которомъ я говорю, на разстояніи пушечнаго выстрѣла можно достигнуть предѣловъ Святой Земли и пройти до трехъ миль еще по землѣ невѣрныхъ. За одинъ краткій часъ путешествія въ предѣлахъ Святой Земли мы только-что начали должнымъ образомъ познавать цѣну того, что находимся въ совершенно иного рода землѣ, нежели къ какой мы привыкли; смотрите, какъ насъ тѣсною толпою обступили историческія имена! Данъ... Вассанъ... Озеро Гулэ... Истоки Іордана... Озеро Галилейское...
   Озеро Гулэ есть не что иное, какъ библейское "Озеро Меромъ". Данъ былъ сѣверной, а Вирсавія -- южной границей Палестины; отсюда и выраженіе "отъ Дана до Вирсавіи". Оно равнозначуще нашимъ выраженіямъ: "отъ Мэна до Техаса" или "отъ Балтиморы до Санъ-Франциско", понятія наши и понятія израильтянъ одинаково служатъ для обозначенія большого разстоянія. При медлительности израильскихъ верблюдовъ и ословъ путешествіе отъ Дана до Вирсавіи, приблизительно, миль сто-пятьдесятъ, сто-шестьдесятъ занимало добрыхъ семь дней. Таково было протяженіе всей страны и пускаться въ такой дальній путь они не могли иначе, какъ послѣ большихъ приготовленій и съ особою торжественностью. Когда блудный сынъ ушелъ въ "дальніе края", то, по всей вѣроятности, эти края были не дальше, чѣмъ въ восьмидесяти или девятидесяти миляхъ отъ его дома. Въ ширину Палестина занимаетъ всего лишь шестьдесятъ миль. Нашъ штатъ Миссури могъ бы уложиться въ трехъ Палестинахъ и, пожалуй, еще осталось бы мѣсто для части или даже еще для цѣлой Палестины. Отъ Балтиморы до Санъ-Франциско нѣсколько тысячъ миль, но въ вагонѣ желѣзной дороги, по всей вѣроятности, это будетъ лишь на семь дней пути, когда я буду года на два, на три старше {Съ тѣхъ поръ, какъ это говорилось, желѣзная дорога уже вполнѣ окончена. М. Тв.}. Если я доживу до этого, мнѣ, вѣроятно, не разъ придется переѣзжать по нашему материку; но одного единственнаго переѣзда отъ Дана до Вирсавіи съ меня будетъ довольно, это несомнѣнно. Изъ этихъ двухъ переѣздовъ послѣдній долженъ быть наиболѣе тяжелый. Поэтому, если намъ случится самимъ убѣдиться, что разстояніе отъ Дана до Вирсавіи казалось израильтянамъ большимъ пространствомъ земли, не будемъ смотрѣть на нихъ свысока, но поразсудимъ, что дѣйствительно это "было" и "есть" для нихъ большое разстояніе, если его нельзя проѣхать по желѣзной дорогѣ.
   Небольшая насыпь, о которой я упоминалъ недавно, была нѣкогда занята финикійскимъ городомъ Лаисомъ. Отрядъ флибустьеровъ изъ Зора и Эсхала овладѣлъ этой мѣстностью и жилъ себѣ здѣсь въ тишинѣ и довольствѣ, поклоняясь богамъ своего собственнаго издѣлія и воруя кумировъ у своихъ сосѣдей, когда ихъ собственные приходили въ ветхость. Здѣсь же Іеровоамъ воздвигъ златого тельца, чтобы привлечь къ нему народъ и удержать его отъ опасныхъ путешествій въ Іерусалимъ, съ цѣлью тамъ поклоняться божеству, что могло бы повлечь за собою возвращеніе ихъ къ своему прежнему и законному подданству. Какъ я ни уважаю древнихъ израильтянъ, я все же не могу смотрѣть сквозь пальцы на тотъ фактъ, что ихъ доблести не всегда хватало на сопротивленіе искушенію златого тельца. Съ той поры природныя сисйства человѣка не особенно успѣли измѣниться.
   Сорокъ вѣковъ тому назадъ городъ Содомъ былъ ограбленъ арабскими царями, жившими въ Месопотаміи. Въ числѣ прочихъ плѣнныхъ находился и патріархъ Лотъ; его привели въ землю Данову, но Авраамъ, который преслѣдовалъ непріятеля, въ глухую ночь прокрался межъ шепчущихъ олеандровъ и, подъ сѣнью вѣковыхъ дубовъ, напалъ на спавшихъ побѣдителей и разбудилъ ихъ неожиданно бряцаньемъ оружія. Онъ отнялъ у нихъ Лота и всю ихъ остальную добычу.
   Мы продолжали ѣхать все впередъ. Теперь мы были въ зеленой долинѣ, которая простиралась на пять-шесть миль въ ширину и на пятнадцать въ длину. Ручьи, которые носятъ названіе потоковъ Іордана, протекаютъ чрезъ озеро Гулэ, собственно мелкій прудъ до трехъ миль въ діаметрѣ, и уже изъ южной его части вытекаютъ соединенныя воды Іордана. Это озеро окружено широкимъ болотомъ, которое поросло тростникомъ. Между болотомъ и горами, которыя стѣной окружаютъ долину, расположено значительное пространство плодоносной земли. Въ концѣ долины, по направленію къ Дану, даже половина всей земли тверда и плодоносна, а орошается она потоками Іордана. Этой земли хватило бы на цѣлую земледѣльческую ферму. Она почти оправдываетъ восторгъ соглядатаевъ, принадлежавшихъ къ числу бродягъ, искателей приключеній, которые завладѣли Даномъ. Соглядатаи пришли и сказали:
   -- Мы видѣли землю и нашли, что она очень хороша. Тамъ нѣтъ недостатка ни въ чемъ, что только есть на свѣтѣ.
   Ихъ восторгъ имѣлъ, по крайней мѣрѣ, основаніе, потому что имъ никогда еще не случалось видѣть страны, прекраснѣе этой. Въ ней было всего вдоволь для продовольствія шести сотъ человѣкъ мужчинъ и ихъ семействъ.
   Когда мы окончательно спустились въ низменную, гладкую часть воздѣланныхъ полей Дана, мы начали проходить по такимъ мѣстамъ, гдѣ буквально могли бы устроить бѣга своимъ лошадямъ. Это было, дѣйствительно, замѣчательное обстоятельство.
   Мы много дней подъ-рядъ съ трудомъ взбирались на безконечные холмы и утесы и, когда пришли въ этотъ изумительный уголокъ гладкой равнины, всякій изъ насъ тотчасъ же поспѣшилъ пришпорить свою лошадь и полетѣлъ впередъ съ быстротою, которая его тѣшила, конечно, больше всѣхъ другихъ, но никогда не могла быть понята въ Сиріи ея природными обитателями. Тутъ были на-лицо очевидные признаки обработки полей, картина, чрезвычайно рѣдкая въ этой странѣ: одинъ или два акра богатѣйшей почвы, утыканной стеблями прошлогоднихъ хлѣбовъ, въ палецъ толщиною и на далекомъ разстояніи одинъ отъ другого. Но въ такой странѣ, какъ Сирія, и это уже было замѣчательной картиной. Тутъ же по близости былъ ручей, а на его берегахъ большое стадо странныхъ сирійскихъ козловъ и овецъ, съ благодарностью жевавшихъ крупный песокъ. Я не привожу этого факта, какъ нѣчто поразительное, убійственное, я просто-на-просто высказываю предположеніе, что они, вѣроятно, ѣли песокъ, потому что имъ, повидимому, тамъ больше нечего было ѣсть. Пастухи, которые ихъ пасли, были копіей Іосифа и его братьевъ, въ этомъ я ни за что на свѣтѣ не могъ бы усомниться. Это были высокіе, мускулистые, темнокожіе бедуины съ бородами, черными, какъ чернила. Твердо очерченныя губы, смѣлый взглядъ и царственная величавость въ осанкѣ -- ихъ отличительныя свойства. На нихъ была надѣта двухцвѣтная полу-шапочка, полу-шапка съ концами, обшитыми бахромою и ниспадающими по плечамъ; ихъ широкое, длинное, развѣвающееся платье заткано широкими черными полосами, такое точно, какъ мы видимъ въ картинахъ на смуглыхъ сынахъ пустыни. Этого рода люди, я думаю, продали бы своихъ младшихъ братьевъ, еслибъ имъ представился случай. У нихъ тѣ же нравы и обычаи, та же одежда, тѣ же занятія и тѣ же свободныя воззрѣнія, какія были у древнихъ племенъ. (Вчера ночью они напали на нашъ лагерь и я не могу относиться къ нимъ доброжелательно). Съ ними были и ослы-пигмеи, которыхъ мы видимъ здѣсь въ Сиріи и которыхъ помнимъ по изображеніямъ на картинахъ "Бѣгство во Египетъ", гдѣ Пресвятая Дѣва Марія ѣдетъ съ Младенцемъ на ослѣ, а Іосифъ идетъ рядомъ, ростомъ своимъ далеко превосходя миніатюрнаго ослика.
   Въ дѣйствительности, теперь здѣсь мужчина ѣдетъ съ ребенкомъ на рукахъ, а женщина идетъ пѣшкомъ. Но, въ общемъ, со временъ Іосифа здѣшніе обычаи остались безъ измѣненій. Мы не хотѣли бы имѣть у себя въ домѣ картину съ изображеніемъ Іосифа на ослѣ, а Богоматери, идущей рядомъ; мы бы сочли ее святотатствомъ, но сиріецъ-христіанинъ -- нисколько. Что же касается меня, я знаю, что впослѣдствіи картина, о которой я говорилъ выше, покажется мнѣ несогласной съ дѣйствительностью.
   Мы нигдѣ не могли остановиться отдохнуть часахъ въ двухъ трехъ отъ нашего лагеря, конечно, хотя ручеекъ и былъ по близости отъ насъ. Поэтому мы прошли еще цѣлымъ часомъ дольше. Мы видѣли воду, но нигдѣ во всей пустынѣ вокругъ не было ни одной пяди тѣни, а мы умирали отъ жажды, какъ... "Подъ сѣнью большого утеса въ голой, безплодной странѣ"... Нѣтъ въ Библіи мѣста, прекраснѣе этого, и, конечно, нѣтъ такого, въ которомъ бы мы побывали и которое могло бы носить болѣе трогательный отпечатокъ, чѣмъ эта спаленная солнцемъ, голая, безплодная земля.
   Здѣсь вы можете остановиться на отдыхъ только тамъ, гдѣ это возможно, а не тамъ, гдѣ бы вамъ захотѣлось. Мы, напримѣръ, нашли воду, но не нашли тѣни. Мы поѣхали дальше и, наконецъ, нашли дерево, но не нашли воды! Мы отдохнули и позавтракали, и пришли сюда, въ Аинъ-Меллаха. Это былъ самый короткій переѣздъ за весь день; но нашъ драгоманъ (толмачъ) не хочетъ идти дальше и придумалъ весьма правдоподобную ложь, будто бы дальше этой мѣстности земля населена жестокими, кровожадными арабами, которые отравляютъ въ ней существованіе и обращаютъ кочевку въ ихъ предѣлахъ въ опасное времяпрепровожденіе. Что жь, они и должны быть опасны! Они имѣютъ при себѣ заржавленное, отсырѣвшее ружье съ такимъ стволомъ, который длиннѣе ихъ самихъ; оно не попадетъ дальше простого черепка и бьетъ наполовину не такъ увѣренно. Большой кушакъ, который они носятъ обернутымъ въ нѣсколько разъ вокругъ пояса, придерживаетъ два илиитри такихъ нелѣпѣйшихъ лошадиныхъ пистолета, которые заржавѣли отъ вѣчнаго бездѣйствія и собирались бы дать залпъ какъ разъ столько времени, чтобы дать вамъ возможность убѣжать "за линію", а затѣмъ ихъ взорвать, а вмѣстѣ съ ними и голову самого араба...
   Чрезвычайно опасный народъ эти сыны пустыни! Бывало меня дрожь пробирала, когда я читалъ, какъ Вил. Ч. Граймсъ неоднократно чуть не погибалъ отъ ярости бедуиновъ; но теперь, пожалуй, я могъ бы прочесть эти описанія безъ малѣйшаго трепета.
   Сколько мнѣ кажется, онъ ни разу не говорилъ, чтобы бедуины на него нападали, или вообще когда-либо нелюбезно съ нимъ обращались, но зато въ каждой главѣ онъ непремѣнно дѣлалъ открытіе, что они приближаются, и у него была своя особая манера описывать опасность такъ, что кровь въ жилахъ стынетъ. Онъ задавалъ себѣ вопросъ, какъ чувствовали бы себя его родные, еслибъ они могли видѣть своего "бѣднаго мальчика", который скитается здѣсь, какъ устали его ноги, какъ померкли его ясныя очи и какой онъ подвергается ужасной опасности. Онъ вспоминалъ уже въ послѣдній разъ про отчій домъ, про милую, старую церковь, про свою корову... ну, и про все такое. Онъ выпрямлялся во весь свой ростъ на сѣдлѣ, вынималъ свой вѣрный револьверъ, пришпоривалъ своего вѣрнаго "Мехмета" и нападалъ на кровожаднаго врага съ твердымъ намѣреніемъ продать жизнь свою какъ можно дороже. Правда, бедуины не только не дѣлали ему никакого вреда, когда онъ къ нимъ подъѣзжалъ, и никогда не имѣли намѣренія сдѣлать ему вредъ, но даже удивлялись, чего ради онъ такъ всполошился; но все-таки я не могъ отдѣлаться отъ мысли, что, такъ или иначе, а отчаянная храбрость этого господина отстранила отъ него ужаснѣйшую опасность. Поэтому я не могъ читать "Бедуиновъ" г-на Вил. Ч. Граймса и спать потомъ спокойно. Но теперь я убѣдился, что эти бедуины не болѣе какъ выдумка и ложь. Я самъ видѣлъ это страшилище и могу побороть его; меня больше никогда уже не будетъ пугать то, что онъ имѣетъ дерзость прятаться за свое ружье и стрѣлять изъ него.
   Около пятнадцати столѣтій до P. X. мѣсто нашей стоянки при водахъ Мерома было полемъ сраженія во время одной изъ кровопролитныхъ битвъ, которыми предводительствовалъ Іисусъ Навинъ. Іавинъ, царь Асорскій (по ту сторону Дана и выше его), созвалъ къ себѣ всѣхъ своихъ шейховъ вмѣстѣ съ войсками ихъ, чтобы приготовиться встрѣтить грознаго вождя израильтянъ, который уже приближался.
  
   -- "И собрались всѣ цари сіи, и пришли и расположились станомъ вмѣстѣ при водахъ Меромскихъ, чтобы сразиться съ Израилемъ.." (Іис. Нав. XI, 5).
   "... И выступили они и все ополченіе ихъ съ ними, многочисленный народъ, который множествомъ равнялся песку морскому..." (Іис. Нав.. XI, 4).
  
   Но Іисусъ Навинъ напалъ на нихъ и совершенно ихъ уничтожилъ, стеревъ съ лица земли. Таковъ ужь былъ его обычный воинскій пріемъ. Онъ никогда не оставлялъ газетамъ возможности спорить и обсуждать, за кѣмъ осталась побѣда. Изъ этой долины, нынѣ такой тихой и спокойной, онъ сдѣлалъ кровопролитную бойню.
   Гдѣ-то по близости, въ этой же части Палестины (не знаю въ точности, гдѣ именно), сто лѣтъ спустя, израильтяне опять дали кровопролитное сраженіе. Девора-пророчица приказала Бараку взять десять тысячъ воиновъ и выступить противъ еще какого-то царя Іавина, который понатворилъ что-то тамъ такое. Баракъ спустился съ горы Ѳаворъ въ двадцати или двадцати пяти миляхъ отсюда и сразился съ войсками Іавина, которыя состояли подъ командой Сисары. Баракъ выигралъ сраженіе и, въ то время, какъ онъ завершалъ свою побѣду обычнымъ способомъ избіенія враговъ, еще оставшихся въ живыхъ, Сисара бѣжалъ пѣшій съ поля битвы. Когда онъ изнемогъ отъ жажды и усталости, одна женщина, по имени Іаиль, съ которой онъ, повидимому, уже раньше былъ знакомъ, пригласила его зайти къ ней въ шатеръ и отдохнуть. Усталый воинъ довольно охотно согласился и попросилъ свою великодушную заступницу дать ему чашу воды. Она принесла ему молока; онъ съ благодарностью выпилъ и опять улегся, чтобы въ пріятныхъ сновидѣніяхъ позабыть о своей проигранной битвѣ и попранной гордости. Но вотъ, пока онъ спалъ, Іаиль тихонько вошла къ нему съ молоткомъ и вбила ему въ голову колышекъ отъ шатра.
  
   "Ибо озъ былъ сонный и чувствовалъ усталость. И такъ, онъ умеръ".
  
   Такъ гласитъ Библія своимъ трогательнымъ слогомъ.
   Вотъ въ какихъ восторженныхъ выраженіяхъ воспѣваетъ "Пѣснь Деворы и Барака", хвалу Іаили за памятную услугу, которую она оказала своему народу:
  
   "Да будетъ благословенна между женами Іаиль, жена Хевера Кенеянина, между женами въ шатрахъ да будетъ благословенна! Воды просилъ онъ: молока подала она, въ чашѣ вельможеской принесла молока лучшаго. Лѣвую руку протянула она къ колу, а правую свою къ молоту работниковъ; ударила Сисару -- поразила голову его, разбила и пронзила високъ его. Къ ногамъ ея склонился, палъ и лежалъ; къ ногамъ ея склонился, палъ; гдѣ склонился, тамъ и палъ, сраженный". (Суд. Изр. V, 24--28).
  
   Кстати, интересно замѣтить, что у индійскаго племени команчей сохранились тѣ же патріархальные обычаи и пріемы, какъ у избраннаго народа Божія.
   Подобныхъ потрясающихъ сценъ больше ужь не случается въ этой долинѣ. Нѣтъ теперь ни одного единаго селенія на всемъ ея протяженіи. Есть, правда, двѣ-три небольшихъ кучки палатокъ бедуиновъ, но ни одного постояннаго жилья. Здѣсь и въ окрестностяхъ можно изъѣздить цѣлые десятки тысячъ миль и не встрѣтить ни одного десятка живыхъ существъ.
   Къ этой мѣстности можетъ быть примѣнимо одно изъ библейскихъ пророчествъ:
   "Я предамъ эту землю разрушенію; и враги ваши, которые пребываютъ въ ней, тѣ ему подивятся. И Я разсѣю васъ среди язычниковъ и мечъ Мой повлеку противъ васъ; и земля ваша будетъ заброшена, и города ваши запустѣютъ.. "
   Никто не можетъ остановиться надъ опустѣвшей равниной Аинъ-Меллаха безъ того, чтобы не сказать, что это пророчество дѣйствительно оправдалось.
   Въ изреченіи, приведенномъ мною изъ Библіи, встрѣчается выраженіе "всѣ эти цари". Оно привлекло тотчасъ же мое вниманіе, потому что оно здѣсь вызываетъ во мнѣ совершенно иное представленіе, нежели оно вызывало дома. Я вижу теперь довольно ясно, что, если мнѣ желательно извлечь пользу изъ нашего путешествія и придти къ надлежащему пониманію предметовъ, особенно интересныхъ и находящихся съ нимъ въ связи, я долженъ усердно и тщательно стараться отучиться отъ многихъ понятій, которыя я уже себѣ составилъ относительно Палестины. Я долженъ теперь приступить къ сокращенію: какъ моя виноградная кисть, которую на картинкѣ несутъ "соглядатаи" изъ земли обѣтованной, мнѣ все въ Палестинѣ представлялось въ преувеличенномъ размѣрѣ. Нѣкоторыя изъ моихъ фантазій были даже довольно дикаго свойства. Напримѣръ, слово "Палестина" вызывало въ моемъ воображеніи представленіе о странѣ такой же большой величины, какъ Соединенные Штаты. Не знаю, право, почему, но только такъ оно именно и было. Думаю, что это сложилось единственно въ силу того, что я не могъ себѣ представить, чтобы такое маленькое государство было такъ велико въ историческомъ смыслѣ. Кажется, я былъ нѣсколько удивленъ открытіемъ, что "великій" турецкій султанъ -- человѣкъ обыкновеннаго роста. Мнѣ слѣдовало бы попробовать уменьшить свои представленія о Палестинѣ до болѣе благоразумныхъ размѣровъ.
   Въ дѣтствѣ, иной разъ, случается получить преувеличенныя представленія, съ которыми приходится потомъ всю жизнь бороться. "Всѣ эти цари..." Когда я, помнится, читалъ эти слова въ своей воскресной школѣ, они вызывали во мнѣ представленіе о нѣсколькихъ царяхъ такихъ государствъ, каковы, напримѣръ, Англія, Франція, Испанія, Германія, Россія и др. Одѣтые, въ свои роскошныя, царственныя одежды, сверкающія драгоцѣнными каменьями, они проходили предо мною въ торжественномъ шествіи, съ золотымъ скипетромъ въ рукахъ и съ сіяющимъ вѣнцомъ на головѣ... Но здѣсь, въ Аинъ-Меллахѣ, пройдя черезъ всю Сирію и серьезно изучивъ нравы и обычаи страны, я увидѣлъ, что выраженіе "всѣ эти цари"... утеряло для меня свое величіе. Оно подразумѣваетъ лишь горсточку мелкихъ предводителей, дурно-одѣтыхъ и дурно-обставленныхъ дикарей, которые весьма похожи на нашихъ индѣйцевъ; эти предводители жили почти лицомъ къ лицу и ихъ "царства" считались уже большими, если занимали пять квадратныхъ миль и содержали въ себѣ двѣ тысячи душъ. Соединенныя государства "тридцати" царей, разбитыхъ Навиномъ въ одинъ изъ его знаменитыхъ походовъ, представляли собой поверхность, приблизительно равную четыремъ нашимъ графствамъ обыкновенной величины. Бѣдный старый шейхъ, котораго мы видѣли въ Кесаріи Филипповой вмѣстѣ съ его приспѣшниками, которыхъ было цѣлыхъ сто человѣкъ, въ тѣ времена, вѣроятно, назывался бы "царемъ".
   Теперь семь часовъ утра и, такъ какъ мы находимся за городомъ, то трава должна бы блестѣть росою, цвѣты -- разливать въ воздухѣ свое благоуханье, птицы -- пѣть по деревьямъ... Но, увы! Здѣсь нѣтъ ни росы, ни цвѣтовъ, ни птицъ, ни деревьевъ! Здѣсь есть только равнина и просто озеро, не защищенное ничѣмъ, а позади нихъ -- голыя, безплодныя горы.
   Наши шатры валятся, арабы ссорятся (по обыкновенію), какъ кошка съ собакой, нашъ лагерь усѣянъ узлами и багажомъ; ждутъ хлопоты съ нагрузкой ихъ на спину муловъ; все подвигается впередъ съ замѣчательною быстротой: лошади осѣдланы, зонтики вынуты -- и минутъ черезъ десять мы сядемъ верхомъ и опять наше длинношествіе придетъ въ движеніе. Бѣлѣющій вдали городъ Аннъ-Меллахи, на мигъ воскресшій изъ глубины угасшихъ вѣковъ, опять исчезаетъ и не оставитъ по себѣ слѣда...
  

ГЛАВА XV.

Приключеніе съ Джэкомъ.-- Ровъ Іосифа.-- Исторія Іосифа.-- Великодушіе Іосифа и Исава.-- Священное озеро Генисаретское.-- Восторги паломниковъ.-- Почему мы не поѣхали по Галилейскому озеру?-- Нѣчто о Капернаумѣ.-- По поводу сестеръ и братьевъ Христа.-- На пути въ Магдалу.

   Нѣсколько миль мы прошли по угрюмой, пустынной мѣстности, почва которой довольно богата, но всецѣло занята сорными травами. Это безмолвное, унылое пространство, на которомъ мы повстрѣчали только троихъ людей -- арабовъ, на которыхъ не было надѣто ничего, кромѣ длинной грубой рубахи, вродѣ "суровыхъ" рубашекъ, которыя составляли единственное лѣтнее одѣянье маленькихъ мальчиковъ-негровъ въ южно-американскихъ платанціяхъ. Всѣ они были пастухи и услаждали слухъ своихъ стадъ традиціонной пастушеской свирѣлью -- тростниковымъ инструментомъ (дудочки), который издавалъ такіе ужасные, такіе адски-изощренные звуки, какіе эти самые арабы производятъ своимъ пѣніемъ...
   Въ ихъ свирѣляхъ не было и тѣни той удивительной музыкальности, которая очаровывала предковъ этихъ самыхъ пастуховъ въ равнинахъ Виѳлеема въ тѣ времена, когда ангелы пѣли на небесахъ: "...На землѣ миръ, въ человѣцахъ благоволеніе..."
   Часть земли, по которой мы проходили, была даже вовсе не земля, а каменистые утесы или скалы сливочнаго цвѣта, обточенные временемъ, какъ бы водою; лишь изрѣдка встрѣчается на нихъ выступъ или уголъ, но и тотъ, выдолбленный, неровный, на подобіе ячеекъ, просверленный круглыми дырами, образующими самые причудливые узоры, среди которыхъ чаще другихъ встрѣчается грубое подражаніе человѣческому черепу. Въ этой части дороги встрѣчались иногда остатки древне-римскаго пути вродѣ Аппіевой дороги, камни котораго держались на мѣстѣ съ чисто-римскимъ упорствомъ.
   Сѣрыя ящерицы, эти наслѣдницы развалинъ, гробницъ и всяческаго разрушенія, скользили изъ утесовъ въ утесы или смирно лежали и грѣлись на солнышкѣ. Гдѣ нѣкогда царили роскошь и довольство, затѣмъ пали, гдѣ слава нѣкогда сіяла и затмилась, гдѣ красота царила и увяла, гдѣ была радость, а водворилась печаль, гдѣ жизнь была ключомъ, а теперь смерть и безмолвіе царятъ,-- тамъ эти пресмыкающіеся селятся и издѣваются надъ тщеславіемъ людскимъ. Одежда его пепельнаго цвѣта, а пепелъ вѣдь символъ загубленныхъ надеждъ, исчезнувшихъ, ничего не достигшихъ стремленій и похороненныхъ, угасшихъ привязанностей. Если бы ящерица могла говорить, она бы сказала:
   -- Воздвигайте храмы, "я" буду властвовать надъ ними, когда они обратятся въ развалины! Стройте дворцы, "я" въ нихъ поселюсь! Созидайте царства, я унаслѣдую ихъ. Хороните своихъ красавицъ, я буду наблюдать, какъ надъ ними будутъ трудиться черви. А ты, стоящій теперь надо мною и философствующій, знай: я напослѣдокъ проползу надъ "твоимъ" трупомъ!..
   Нѣсколько муравьевъ тоже нашлось въ этой пустынной мѣстности, но они просто жили здѣсь на дачѣ: свои запасы они принесли сюда изъ Аинъ-Меллахи, за одиннадцать миль отсюда.
   Джэку сегодня нездоровится -- это легко замѣтить, какой онъ еще ни есть ребенокъ, а все же онъ настолько мужчина, чтобы не болтать объ этомъ.
   Вчера онъ слишкомъ долго былъ на солнцѣ, но такъ какъ онъ это дѣлаетъ съ горячимъ желаніемъ чему-нибудь научиться и извлечь пользу изъ своего путешествія, смотря по обстоятельствамъ, то никто и не старается ею разубѣждать своимъ осужденіемъ. Цѣлый день мы не видали его въ лагерѣ и, наконецъ, нашли въ нѣкоторомъ разстояніи оттуда, на берегу ручья, и безъ зонтика, который защитилъ бы его отъ палящихъ лучей солнца. Если бы онъ привыкъ ходить безъ зонтика, это бы еще ничего, конечно, но онъ вѣдь не привыкъ. Онъ только-что собирался въ эту минуту швырнуть комкомъ земли въ горлицу, которая грѣлась на солнышкѣ въ ложбинкѣ ручья.
   Мы сказали ему:
   -- Не надо, Джэкъ, не надо! Зачѣмъ ты хочешь сдѣлать зло птицѣ? Чѣмъ она провинилась?
   -- Ну, хорошо. Пожалуй, я готовъ оставить ей жизнь; но собственно говоря, это даже моя обязанность, потому что она обманщица!
   Мы принялись разспрашивать его -- почему, но онъ сказалъ, что это "все равно". Мы допрашивали его еще разъ и два раза по дорогѣ обратно въ лагерь, во онъ опять сказалъ, что это "все равно". Но поздно вечеромъ, когда онъ сидѣлъ задумавшись на постели, мы опять принялись разспрашивать его, и онъ сказалъ:
   -- Ну, все равно! Теперь мнѣ это "все равно", но сегодня днемъ мнѣ говорить не хотѣлось (понимаете ли?) потому, что я не говорю неправды и не думаю, чтобы нашему полковнику тоже полагалось говорить неправду. А онъ все-таки сказалъ! Онъ намъ сказалъ вчера вечеромъ на молитвѣ, въ шатрѣ нашихъ паломниковъ, читалъ это прямо по Библіи, что эта земля "течетъ млекомъ и медомъ" и что по всей странѣ "раздается гласъ голубицы". Мнѣ показалось это нѣсколько сильно... то есть, по крайней мѣрѣ, насчетъ голубицы; но я переспросилъ потомъ мистера Черча, такъ да это, и онъ мнѣ сказалъ, что да; а что говоритъ мистеръ Черчъ, тому я безусловно вѣрю. Но я сидѣлъ тамъ сегодня и сторожилъ эту, горлицу цѣлый часъ; и солнце чуть совсѣмъ меня не сожгло; но я такъ и не слышалъ ея пѣнія. Меня кажется, двойной потъ прошибъ,-- и я твердо знаю, что дѣйствительно прошибъ, потому что онъ попадалъ мнѣ въ глаза, онъ катился у меня по носу, не переставая; а вы вѣдь знаете, что я крѣпче, чѣмъ кто-либо другой,-- парижская глупая затѣя и замша на сидѣньи вся насквозь намокла, и вновь высохла, и опять намокла, и сморщилась, и полѣзла врозь... Это было ужасно! А все-таки я еще не слыхалъ, чтобъ горлица запѣла. Наконецъ, я сказалъ: "Это обманъ, вотъ это такъ обманъ!" И еслибъ я зналъ это раньше, я самъ былъ бы настолько разсудителенъ, что могъ бы сообразить, что горлица совсѣмъ не поетъ. Наконецъ, я сказалъ самъ себѣ: "Не буду къ ней слишкомъ строгъ, дамъ ей десять минутъ, чтобы собраться съ духомъ и начать! Десять минутъ пройдетъ, несли тогда она не запоетъ, я разрушу ея жилище!" Но вы знаете сами, она такъ и не запѣла. Я тамъ сидѣлъ все время, думая, что она, наконецъ, начнетъ довольно скоро, потому что она то-и-дѣло поднимала головку и опять опускала ее, и закрывала вѣки, на минуту пряча подъ ними свои глазки и опять открывая ихъ, словно въ умѣ повторяя какую-нибудь пѣсенку. Но, когда миновали мои десять минутъ и я весь сгорѣлъ на солнцѣ, истомился, она положила свою коварную, грѣшную голову подъ крыло, свернулась комочкомъ и уснула крѣпкимъ сномъ.
   -- Конечно, это было довольно жестоко послѣ того, какъ вы такъ долго прождали понапрасну!
   -- Еще бы!.. А я сказалъ: "Ну, если ты не хочешь пѣть, такъ ужь, по крайней мѣрѣ, спать-то тебѣ не придется ни въ какомъ случаѣ!" И, еслибъ вы, ребята, мнѣ не помѣшали, я бы заставилъ ее убраться изъ Галилеи во-свояси живѣе, чѣмъ какую-либо другую горлицу на свѣтѣ. Но все равно, это не важно; ну, и довольно объ этомъ. Вся кожа слѣзла у меня съ затылка.
   Часовъ въ десять утра мы раскинули свои шатры у рва Іосифа. Это средневѣковое жилище, въ одномъ изъ боковыхъ дворовъ котораго есть большой ровъ съ водой, окруженный большими стѣнами и сводами; согласно одному изъ преданій, въ него именно бросили братья Іосифа. Болѣе достовѣрное сказаніе, однако, гласитъ, чему не мало способствуютъ географическія условія страны, что тотъ ровъ находится въ Дофанѣ, на разстояніи двухъ дней пути отсюда. Впрочемъ, въ виду того, что такъ многіе считаютъ этотъ ровъ настоящимъ, онъ представляетъ и для насъ нѣкоторый интересъ.
   Трудно отыскать на выборъ самый лучшій отрывокъ въ книгѣ, которая такъ изукрашена драгоцѣннѣйшими изъ каменьевъ, какъ Библія; тѣмъ не менѣе, можно считать достовѣрнымъ, что немного найдется въ ея предѣлахъ такихъ вещей, которыя могли бы стать выше прекраснѣйшей исторіи Іосифа. Кто научилъ этихъ писателей древности ихъ простотѣ слога, ихъ удачнымъ выраженіямъ, ихъ паѳосу и, главное, умѣнью совершенно стушеваться передъ читателемъ, предоставляя ему видѣть въ повѣствованіи одно только это самое повѣствованіе, которое само за себя говоритъ? Шекспиръ всегда стоитъ передъ нами, когда мы читаемъ его книги; Маколей также у насъ передъ глазами, когда мы слѣдимъ за развитіемъ его величавой рѣчи. Но авторы книгъ Ветхаго Завѣта скрыты отъ нашихъ взоровъ.
   Если ровъ, о которомъ я говорилъ, и есть настоящій, такъ здѣсь у него разыгралась давнымъ давно сцена, которая всѣмъ намъ знакома по картинамъ. Тутъ же, по близости, сыны Іаковлевы пасли стада отца своего. Отецъ былъ встревоженъ ихъ долгимъ отсутствіемъ и послалъ любимца своего, Іосифа, посмотрѣть, не случилось ли съ ними какой бѣды.
   Іосифъ находился въ пути цѣлыхъ шесть или семь дней. Ему было всего только семнадцать лѣтъ и онъ, какъ мальчикъ, съ гордостью переносилъ всѣ трудности дороги на большомъ протяженіи по отвратительнѣйшей, грубѣйшей, пыльнѣйшей мѣстности во всей Азіи, красуясь въ своемъ любимомъ нарядѣ, разноцвѣтной одеждѣ. Іосифъ былъ любимецъ отца и это одно уже было преступленіемъ въ глазахъ его братьевъ. Онъ видѣлъ сны и истолковывалъ ихъ съ намѣреніемъ предсказать свое возвышеніе въ далекомъ будущемъ надъ всей своей семьею, и въ этомъ заключалось его второе преступленіе. Онъ былъ хорошо одѣтъ и, безъ сомнѣнія, въ простотѣ своего дѣтскаго тщеславія ставилъ это своимъ братьямъ на видъ. Вотъ въ чемъ и заключалась его вина передъ старшими братьями, и они положили между собою наказать его за нее, какъ только представится къ тому удобный случай.
   Когда братья увидѣли издали, что Іосифъ идетъ къ нимъ съ озера Галилейскаго, они тотчасъ узнали его и обрадовались:
   -- Смотрите,-- сказали они другъ другу,-- вонъ идетъ нашъ сновидецъ: возьмемъ убьемъ его!
   Но Рувимъ вступился за брата и его оставили въ живыхъ. Они схватили мальчика, стащили съ него ненавистную для нихъ одежду и столкнули его въ ровъ. Они-то намѣревались уморить его тамъ голодной смертью, но Рувимъ хотѣлъ придти тайкомъ и освободить его оттуда. Однако, въ то время, какъ Рувимъ ненадолго отлучился, братья его продали Іосифа купцамъ-измаильтянамъ, которые ѣхали въ Египетъ.
   Такова исторія Іосифова рва. И этотъ же самый ровъ существуетъ еще и по сей день, и будетъ впредь существовать, пока еще новый отрядъ разбивателей кумировъ и отрывателей могилъ съ "Куэкеръ-Сити" не пріѣдетъ опять сюда и не откопаетъ этотъ ровъ, чтобы его увезти съ собой. Вѣдь въ нихъ нѣтъ уваженія къ памятникамъ старины и, куда бы ни пошли они, они все разрушатъ, не щадя ничего!
   Іосифъ сдѣлался человѣкомъ богатымъ, образованнымъ, могущественнымъ и, какъ говорится въ Библіи, "господиномъ всей земли египетской".
   Іосифъ дѣйствительно былъ настоящимъ царемъ и повелителемъ, силой и умомъ египетской монархіи, хоть титулъ царя и принадлежалъ фараону. Іосифъ -- одинъ изъ истинно великихъ людей Ветхаго Завѣта. Онъ былъ, несомнѣнно, и самымъ благороднымъ, и самымъ мужественнымъ, за исключеніемъ развѣ Исава.
   Отчего бы намъ не замолвить словечко за этого величаваго бедуина? Единственный грѣхъ, который за нимъ водился, это -- то, что онъ былъ несчастливъ. Почему это такъ полагается, чтобы всякій хвалилъ Іосифа за его великодушіе къ его жестокосерднымъ братьямъ, не щадя горячихъ выраженій, а Исаву, который проявилъ еще болѣе высокое великодушія къ брату, обидѣвшему его, мы лишь изъ милости бросаемъ кость вынужденной похвалы? Іаковъ воспользовался смертельнымъ голодомъ брата своего для того, чтобы отнять у него право первенства, а вмѣстѣ съ нимъ и высокія почести и преимущества, сопряженныя съ этимъ званіемъ. Іаковъ же хитростью и обманомъ укралъ у него отцовское благословеніе; онъ сдѣлалъ изъ него чужого въ родительскомъ домѣ и кочевника. Однако, прошло двадцать лѣтъ и Іаковъ пошелъ навстрѣчу Исаву, брату своему, и палъ къ ногамъ его, трепеща отъ страха, и жалобно умоляя пощадить его, не подвергать наказанію, которое онъ заслужилъ. И что же сдѣлалъ тогда этотъ великій сынъ пустыни?
   Онъ палъ брату на грудь и, обнимая, лобызалъ его!
   Когда же Іаковъ, который не былъ въ состояніи понять великодушіе брата своего, все еще сомнѣваясь и дрожа отъ страха, хотѣлъ "войти въ милость господина своего" посредствомъ взятки въ видѣ подарка цѣлаго стада, что отвѣтилъ ему тогда этотъ величавый сынъ пустыни?
   -- Нѣтъ, братъ мой, у меня всего довольно. Оставь себѣ все, что имѣешь!
   Іаковъ нашелъ Исава въ богатствѣ, въ семейной дружбѣ и любви съ женами и дѣтьми, нашелъ его въ богатой дорожной обстановкѣ, со слугами, стадами всякаго скота и съ караванами верблюдовъ. А между тѣмъ онъ самъ былъ все тотъ же отверженный, какимъ сдѣлалъ его этотъ самый братъ его, Іаковъ.
   Прошло тринадцать лѣтъ самой романической безвѣстности и братья, обидѣвшіе Іосифа, пріѣхали -- чужіе и въ чужой странѣ, голодные и смиренные, купить немного муки на пропитаніе. Ихъ позвали во дворецъ, обвинили въ кражѣ, и въ хозяинѣ, этого дворца они узнали своего брата Іосифа, пострадавшаго по ихъ винѣ. Они являлись трепетными нищими-просителями, онъ же былъ повелителемъ могущественнаго государства!
   Какой Іосифъ, когда-либо жившій на свѣтѣ, упустилъ бы такой прекрасный случай порисоваться? Кому надо отдать предпочтеніе: Исаву, прощающему своего брата, который живетъ въ довольствѣ, или Іосифу, который самъ, на высотѣ царственнаго величія, прощаетъ дрожащихъ отъ робости оборванцевъ, чья низость принесла ему счастье?
   Какъ разъ передъ тѣмъ, чтобы достигнуть Іосифова рва, мы поднялись на холмъ, а оттуда, въ нѣсколькихъ миляхъ впереди на открытомъ пространствѣ, гдѣ не было ни деревца, ни кустика, чтобы скрыть отъ насъ открывавшуюся передъ нами картину, разстилалось чудное видѣніе, за лицезрѣніе котораго милліоны вѣрующихъ въ отдаленнѣйшихъ краяхъ отдали бы половину всего, что имѣютъ -- священное озеро Галилеи!
   Поэтому мы лишь недолго оставались у Іосифова рва. Мы дали отдохнуть себѣ и лошадямъ и на нѣкоторое время почувствовали, что дѣйствительно находимся подъ сѣнью древнихъ строеній. Вода у насъ вся вышла, но два-три осклабившіеся араба, лѣниво бродившіе тутъ же съ своими длинными ружьями, сказали, что у нихъ нѣтъ воды и по близости нигдѣ не найдется. Положимъ, они знали, что въ этомъ рву нашлось бы немного мутненькой водицы, но они слишкомъ уважали мѣсто, освященное временнымъ плѣненіемъ ихъ предка, чтобы охотно допускать христіанскихъ собакъ пить изъ него. Но нашъ Фергюсонъ связалъ нѣсколько тряпокъ, столько, чтобы можно было опустить на дно сосудъ, и досталъ воды, и всѣ мы напились и поѣхали дальше. Вскорѣ послѣ того мы спѣшились на берегу, который освященъ былъ стопами Христа-Спасителя.
   Въ двѣнадцать часовъ, въ полдень, мы выкупались въ озерѣ Галилейскомъ (это особенно цѣнимое благодѣяніе въ такомъ знойномъ климатѣ!), а затѣмъ завтракали подъ заброшеннымъ фиговымъ деревомъ при источникѣ, называемомъ Айнъ-Эль-Тинъ, въ какихъ-нибудь ста ярдахъ отъ разрушеннаго Капернаума. Каждый дрянной ручеекъ, который журча бѣжитъ изъ скалъ и песковъ этого уголка вселенной, награжденъ высокимъ саномъ источника, фонтана; а люди, знакомые съ Гудсономъ, страной Великихъ Озеръ и Миссиссипи, пускаются въ изліянія восторга и всѣ свои силы прилагаютъ къ тому, чтобы въ сочиненіяхъ своихъ воспѣвать имъ хвалу. Если бы можно было собрать всѣ плоды поэтическихъ вдохновеній и всякаго вздору, который расточали этимъ "фонтанамъ" и обворожительнымъ видамъ этихъ мѣстъ, и составить изъ нихъ отдѣльную книгу, то получился бы цѣлый сборникъ весьма внушительныхъ размѣровъ... годный лишь на растопки.
   Во время завтрака наши паломники-энтузіасты, которые чувствовали съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ ступили на Святую Землю, себя такъ легко и спокойно, что не произносили ни слова, кромѣ восторженнаго лепета несвязныхъ похвалъ, теперь не въ состояніи были даже ѣсть, до того имъ хотѣлось поскорѣе прокатиться самимъ, своей персоной, по водамъ, которыя несли ладьи апостоловъ. Съ каждымъ короткимъ мгновеніемъ ихъ тревога, ихъ возбужденіе возрастали до того, что я даже началъ опасаться, какъ бы они, въ ихъ настоящемъ состояніи, не вырвались бы за предѣлы всяческаго благоразумія и осторожности и не закупили бы цѣлую флотилію судовъ вмѣсто того, чтобы нанять только одно на одинъ какой-нибудь часъ, какъ это водится у людей разсудительныхъ.
   Меня пробирала дрожь при мысли о томъ, сколько кошельковъ повытрясетъ сегодняшнее торжество. Я не могъ удержаться, чтобы не пуститься въ разсужденія о томъ, чѣмъ можетъ угрожать такое несвоевременно запоздалое усердіе зрѣлыхъ людей, которые поддаются заманчивому обаянію, впервые доступному имъ. И въ то же время я не чувствовалъ себя въ правѣ удивляться такому положенію дѣлъ, которое причиняло мнѣ самому столько тревоги. Всѣхъ этихъ людей съ дѣтства учили почитать и почти боготворить тѣ самыя святыя мѣста, въ которыхъ они теперь находились. Много, много лѣтъ подъ-рядъ эти самыя картины посѣщали ихъ воображеніе среди дня и витали передъ ними въ ихъ ночныхъ видѣніяхъ. Стоять передъ этою картиной на-яву, во плоти, видѣть ее такъ, какъ мы ее сейчасъ видимъ, плавать по священному озеру, и припадать устами въ священной землѣ, ко всему этому они стремились все время, пока цѣлое поколѣніе людей подростало постепенно, пока лица ихъ покрывались морщинами, а иней старости серебрилъ ихъ головы. Для того, чтобы посмотрѣть на эту картину, и проѣхаться по этому озеру, наши паломники оставили свои дома, свои пенаты и проѣхали тысячи тысячъ миль, утомлялись, трудились, тревожились. Что же мудренаго, если свѣтъ благоразумія и предосторожности поблѣднѣлъ передъ славою такой надежды, какую они теперь видѣли въ полномъ расцвѣтѣ ея осуществленія? Да пусть себѣ швыряютъ хоть милліоны! Какъ я уже сказалъ: ну, кто же можетъ говорить о деньгахъ въ такія минуты?
   Въ такомъ настроеніи духа я пошелъ, какъ только могъ скорѣе, вслѣдъ за торопливо шагавшими паломниками и остановился на берегу озера, махалъ шапкой, а голосомъ подражалъ бѣшеному крику, которымъ они призывали къ себѣ "корабль", ѣхавшій мимо. Это было весьма удачно! Труженики моря поспѣшно подплыли и причалили къ берегу. Радость была разлита у насъ на лицахъ.
   -- А что будетъ стоить? Спросите его, Фергюсонъ: сколько ему надо? Что будетъ стоить забрать насъ всѣхъ -- восьмерыхъ и васъ также на придачу, и свезти вонъ туда, въ Виѳсаиду? И къ устьямъ Іордана... И къ тому мѣсту, гдѣ стадо свиней бросилось въ озеро... Скорѣй, скорѣй! И мы хотимъ непремѣнно приставать къ берегу въ разныхъ мѣстахъ... вездѣ, вездѣ! Цѣлый день! Я цѣлый годъ готовъ плавать по этимъ водамъ! Да скажите ему, что мы остановимся въ Моглалѣ и закончимъ путь Тиверіадой. Да спросите же его, сколько ему за это нужно? Ну, все равно, сколько онъ захочетъ... сколько его душѣ угодно! Скажите, что мы за цѣной не постоимъ!..
   (Я слушалъ и самъ себѣ говорилъ, что зналъ впередъ, какъ это будетъ).
   Фергюсонъ переводитъ:
   -- Онъ говоритъ: два наполеона -- восемь долларовъ.
   Одно или два лица вытягиваются немного. Затѣмъ водворяется молчаніе.
   -- Черезчуръ дорого! Мы даемъ одинъ наполеонъ!
   Никогда въ жизни, кажется, я не пойму, какъ это такъ случилось (я трепещу при мысли, до какой степени въ этой странѣ легко творятся чудеса!) -- только въ одинъ мигъ, какъ мнѣ показалось, эта лодка очутилась шагахъ въ двадцати отъ берега и полетѣла прочь, какъ испуганная птица.
   Восемь человѣкъ, упавшихъ духомъ, стояли на берегу и... и... только представить себѣ послѣ такого всеобъемлющаго восторга! О, что за ужасный, позорный конецъ такого невоздержнаго, некрасиваго хвастовства! Это было слишкомъ похоже на полицейскія угрозы: -- Эй, дайте-ка мнѣ до него добраться!-- и тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ:-- Вы, оба, держите его, а съ меня и одного довольно!
   Въ тотъ же мигъ во всемъ нашемъ лагерѣ раздался плачъ и скрежетъ зубовный. Паломники предлагали уже два наполеона... и даже больше, если нужно. Паломники и толмачъ кричали до того, что,-- наконецъ, охрипли, умоляя отъѣзжающихъ лодочниковъ вернуться. Но они невозмутимо ѣхали себѣ прочь и не обращали ни малѣйшаго вниманія на людей, которые всю свою жизнь только о томъ и мечтали, чтобы когда-нибудь въ одинъ прекрасный день прокатиться по священнымъ водамъ Галилейскимъ, послушать пересказъ его божественныхъ волнъ о священныхъ событіяхъ, связанныхъ съ нимъ, которые сдѣлали для этого тяжелый переѣздъ въ безчисленное множество верстъ и... и... вдругъ, пришли къ заключенію, что цѣна за катанье по озеру слишкомъ дорога! Дерзкіе арабы -- эти магометане! Какъ они только смѣли помыслить о чемъ-либо подобномъ со стороны джентльмэновъ другого вѣроисповѣданія!..
   Что жъ дѣлать? Оставалось только покориться необходимости и воспользоваться преимуществами путешествія въ Генисаретъ, предварительно объѣхавъ половину всего земного шара для того, чтобы испытать это наслажденіе.
   Было время, когда Спаситель здѣсь училъ народъ, когда здѣсь было множество лодокъ у рыбаковъ озернаго прибрежья. Но теперь -- ни рыбаковъ, ни лодокъ больше нѣтъ. У старца Іосифа также въ этихъ самыхъ водахъ плавала цѣлая флотилія военныхъ кораблей.
   Тогда, восемнадцать вѣковъ тому назадъ, ихъ было сто тридцать скороходныхъ судовъ, но и они также пропали и не оставили по себѣ слѣда. Не приходится имъ больше вести морскихъ сраженій, а торговый флотъ Галилеи состоитъ всего только изъ двухъ небольшихъ судовъ такого точно образца, какого были и тѣ древнія суда, во времена св. учениковъ Христовыхъ. Одно изъ нихъ для насъ все равно что не существуетъ; другое было за нѣсколько миль отсюда и его не дозваться. Итакъ, намъ пришлось сѣсть на коня и, понуривъ голову, направиться себѣ въ Моглалу, труся рысцой вдоль берега, у самой воды, за неимѣніемъ возможности черезъ нее переѣхать.
   Какъ наши паломники бранили другъ друга! Каждый изъ нихъ обвинялъ другого и каждый, въ свою очередь, отрицалъ свою вину. Но грѣшники молчали и не проронили ни слова: даже самый мягкій невинный сарказмъ могъ оказаться опаснымъ въ такое время. Хоть мы и простые грѣшники, хоть насъ и сдерживаютъ, и приводятъ намъ примѣры благочинія, и читаютъ намъ наставленія, и укоряютъ насъ въ дурной нравственности, и въ отсталости, и въ недостаткѣ серьезности, и въ усердіи къ уличному жаргону, и до того притѣсняютъ насъ, уча приличіямъ, какъ и когда слѣдуетъ намъ поступать, такъ что жизнь такимъ страшнымъ грѣшникамъ уже стала въ тягость; все же эти самые грѣшники не станутъ тащиться за паломниками по пятамъ, особенно въ такое время, и кивать на нихъ исподтишка, и злорадствовать, и творить всякія такія преступныя дѣла: да имъ это просто и на умъ не придетъ! Иначе, пожалуй, они бы и продѣлали все это. Но они-то, они все это дѣлаютъ; однако, и для нихъ это было безконечно отрадно слушать, какъ паломники бранили другъ друга. Иной разъ (какъ это не стыдно!) намъ доставляло удовольствіе смотрѣть, какъ они выходили изъ себя, потому что это было для насъ доказательствомъ, что и они, въ концѣ концовъ, были такими бѣдными, малодушными людьми, какъ и мы сами.
   Итакъ, мы ѣхали по направленію къ Магдалѣ въ то время, какъ плачъ и скрежетъ зубовный поочередно то разрастался, то снова утихалъ, и священное безмолвіе и тишина Галилеи нарушались только рѣзкими словами и бранью.
   Дабы никто не подумалъ, что я хочу быть невѣжей, когда говорю такимъ образомъ о нашихъ паломникахъ, мнѣ хотѣлось бы по чистой совѣсти признаться, что этого нѣтъ. Я никогда не сталъ бы выслушивать постановленія тѣхъ лицъ, которыхъ не люблю или не уважаю; а между тѣмъ, никто изъ нихъ не можетъ сказать, чтобы я неласково выслушивалъ его наставленія или возмущался, или не желалъ бы воспользоваться тѣмъ, что онъ мнѣ говоритъ. Наши паломники лучше меня, я могу въ этомъ по чистой совѣсти признаться, они, вдобавокъ, мои добрые друзья; и, вдобавокъ, если они не желали попасть черезъ меня въ печать, то чего же ради путешествуютъ они вмѣстѣ со мною? Они знали меня, знали мои свободныя воззрѣнія, знали, что я люблю дать и взять, когда даю я, а брать предоставляю другимъ. Когда одинъ изъ нихъ пригрозился, что бросить меня одного въ Дамаскѣ, во время холеры, у него, собственно, не было настоящаго намѣренія такъ и сдѣлать, я знаю, что онъ вспыльчиваго десятка и что въ глубинѣ его души кроются, подъ наружной горячностью, добрыя побужденія. А развѣ мнѣ мало приходилось слышать, какъ нашъ еще другой паломникъ, мистеръ Черчъ, говорилъ, что ему все равно, кто бы ни уходилъ, или не оставался; что "онъ" самъ останется со мною до тѣхъ поръ, пока я не выйду изъ Дамаска на своихъ собственныхъ ногахъ или пока меня не вынесутъ изъ него въ гробу, если ужь такова моя судьба? Наконецъ, каждый разъ, какъ я браню нашихъ паломниковъ, я вѣдь въ это число включаю и мистера Черча; а развѣ я способенъ дурно говорить о немъ? Я просто хочу ихъ расшевелить и придать имъ здоровья, вотъ и все!
   Мы оставили позади Капернаумъ; это были просто какія-то безформенныя развалины. Въ немъ не было ничего, похожаго на городъ, и даже ничего такого, судя почему можно было бы подумать, что онъ когда бы то ни было дѣйствительно былъ городомъ. Однако, какъ ни пустъ, какъ ни разрушенъ онъ былъ, а все же онъ былъ знаменитымъ мѣстомъ. Отъ него произошло древо христіанства, широкія вѣтви котораго осѣняютъ въ наши дни множество отдаленныхъ странъ. Послѣ того, какъ Онъ былъ искушаемъ дьяволомъ въ пустынѣ, Христосъ пришелъ сюда и началъ проповѣдывать свое ученіе; а затѣмъ, въ теченіе остальныхъ трехъ-четырехъ лѣтъ Его земной жизни, онъ почти исключительно пребывалъ въ Капернаумѣ. Онъ началъ исцѣлять больныхъ, и слава о Немъ вскорѣ распространилась такъ широко, что несчастные страдальцы приходили къ нему изъ Сиріи, изъ-за Іордана и даже изъ Іерусалима, за нѣсколько дней пути отсюда, чтобы только избавиться отъ своихъ недуговъ. Здѣсь Онъ исцѣлилъ слугу центуріона и тещу Симона Петра и множество хромыхъ, слѣпыхъ и одержимыхъ бѣсами. Тутъ же Онъ воздвигъ дочь Іаира съ одра смерти. Здѣсь же Христосъ сѣлъ въ лодку съ учениками своими и послѣ того, какъ они разбудили Его во время, поднявшейся бури, усмирилъ вѣтеръ, а голосомъ своимъ убаюкалъ взбаламученныя волны. Затѣмъ Христосъ перешелъ на другой берегъ, въ нѣсколькихъ миляхъ отсюда, и освободилъ двухъ людей отъ бѣсовъ, которые вошли потомъ въ свиней. По возвращеніи своемъ оттуда, Онъ призвалъ Матѳея, сборщика податей; затѣмъ исцѣлилъ еще нѣсколькихъ человѣкъ и произвелъ страшное возмущенье тѣмъ, что ѣлъ вмѣстѣ съ грѣшниками и мытарями. Потомъ Христосъ продолжалъ ходить по Галилеѣ, проповѣдуя слово Божіе и исцѣляя больныхъ, и даже доходилъ до Тира и Сидона. Онъ избралъ изъ числа своихъ учениковъ двѣнадцать и послалъ ихъ въ чужія страны проповѣдывать новое ученіе. Онъ творилъ чудеса въ Виѳсаидѣ и въ Хоразинѣ -- селеньяхъ, въ двухъ или трехъ миляхъ отъ Капернаума. Предполагается вообще, что именно здѣсь, близъ одного изъ этихъ селеній, совершилось чудо богатаго улова рыбы, а близъ другого, въ пустынной мѣстности, Онъ чудеснымъ образомъ насытилъ тысячи людей крошками хлѣба и рыбы. За то, что ни то, ни другое селенье не покаялось во грѣхахъ своихъ, послѣ всего того, что Онъ творилъ посреди нихъ и Капернаумъ вмѣстѣ съ ними,-- Христосъ предалъ ихъ проклятію и пророчествовалъ противъ нихъ. Теперь, т. е. въ наши дни, они обратились въ развалины, что весьма отрадно для паломниковъ, потому что они тотчасъ же могутъ примѣнить слова божескія къ скоропреходящимъ дѣламъ рукъ человѣческихъ. Впрочемъ, есть болѣе вѣроятія думать, что Христосъ въ предсказаніяхъ своихъ подразумѣвалъ скорѣе "людей", а не ихъ жалкія деревенскія постройки. Онъ сказалъ "Горе имъ въ Судный День!..", а какое же дѣло будетъ Судному Дню до какихъ-то тамъ глиняныхъ мазанокъ? Пророчество ничуть не измѣнилось бы отъ того, что эти города были бы великолѣпнѣйшими столицами, а не развалинами, какъ теперь, когда эти развалины почти совсѣмъ стерты съ лица земли; этимъ фактомъ пророчество не подтверждалось бы и не опровергалось.
   Христосъ посѣтилъ еще Магдалу, которая лежитъ близъ Капернаума, былъ Онъ также и въ Кесаріи Филипповой. Онъ ходилъ также и на свою земную родину -- Назаретъ, и видѣлъ тамъ братьевъ своихъ: Іосію, Іуду, Іакова и Симона, т. е. тѣхъ людей, которые именуются братьями Христа-Спасителя. Кому было когда-либо интересно узнать, что думали они, когда увидѣли, что онъ вернулся въ Назаретъ, покрытый славою; когда они долго смотрѣли на Его лицо, сдѣлавшееся для нихъ уже чуждымъ, чтобы узнать Его, и говорили: "Это Іисусъ?"
   Кто поинтересуется узнать, что шевелилось у нихъ на умѣ, когда они увидали вновь передъ собой своего брата,-- человѣка, творившаго изумительныя чудеса предъ толпою изумленнаго народа, во свидѣтельство всѣхъ? Кому интересно знать, просили ли братья Іисусовы, чтобы Онъ вмѣстѣ съ ними вернулся домой, говоря, что Матерь Его и сестры грустятъ о разлукѣ съ нимъ и будутъ безъ ума отъ радости, когда снова увидятъ Его въ лицо? Кто когда-либо подаритъ хоть одну мысль сестрамъ Іисуса вообще? А между тѣмъ, у него были сестры; и воспоминаніе о нихъ должно было часто посѣщать Его воображенье, когда Его обижали чужіе люди; когда Онъ былъ бездомнымъ скитальцемъ и говорилъ, что Ему "негдѣ голову склонить"; когда всѣ бросили Его, не исключая даже и Петра, и пришлось остаться одному посреди враговъ?
   Немного чудесъ сотворилъ Христосъ въ Назаретѣ и недолго оставался тамъ. Жители говорили:
   -- Это ли Сынъ Божій? Да, вѣдь отецъ его простой плотникъ. Мы знаемъ и всю его семью; мы видимъ ихъ ежедневно. Развѣ не "такъ-то" и "такъ-то" зовутъ его братьевъ, не такъ-то и такъ-то зовутъ его сестеръ? А мать его развѣ не та самая женщина, имя которой Марія? Этого быть не можетъ!
   Христосъ не проклялъ дома Своего, но отряхнулъ прахъ отъ ногъ Своихъ и пошелъ прочь.
   Городъ Капернаумъ расположенъ на берегу небольшого озера, въ небольшой равнинѣ, въ пять миль длины и одну или двѣ мили ширины. Она изящно украшена олеандрами, которые кажутся тѣмъ красивѣе, что они составляютъ рѣзкій контрастъ съ угрюмыми, лысыми скалами и вопіющею пустыней, которая ихъ окружаетъ; но все же они не настолько безумно-прекрасны, насколько можно бы судить по описаніямъ ихъ въ книгахъ. Если кто спокоенъ и разсудителенъ, тотъ можетъ смотрѣть на ихъ красоты и не умеріеть отъ восторга.
   Одно изъ самыхъ изумительныхъ обстоятельствъ, которыя привлекали до сихъ поръ наше вниманіе, это чрезвычайно малые размѣры земли, въ которой зародилось нынѣ процвѣтающее древо вѣры христіанской. Самый дальній путь, который когда-либо совершалъ Спаситель, это отсюда до Іерусалима, то есть отъ ста до ста двадцати миль. Слѣдующій за нимъ, по продолжительности своей, былъ отсюда до Сидона, какихъ-нибудь шестьдесятъ-семьдесятъ миль. Вмѣсто того, чтобы отстоять далеко одно отъ другого, какъ это полагалось бы по американскимъ воззрѣніямъ на разстоянія, всѣ мѣста, сдѣлавшіяся особенно знаменитыми пребываніемъ въ нихъ Спасителя (почти безъ исключенія), видны отсюда, а отъ Капернаума находятся на разстояніи пушечнаго выстрѣла. Не считая двухъ-трехъ короткихъ путешествій, которыя Ему пришлось сдѣлать, Спаситель провелъ всю свою земную жизнь, проповѣдывалъ слово Божіе и творилъ чудеса на пространствѣ, которое по размѣрамъ своимъ не больше, чѣмъ обыкновенное графство въ нашихъ Соединенныхъ Штатахъ. Вотъ все, что я былъ въ состояніи уразумѣть въ этомъ поразительномъ фактѣ.
   Но какъ же утомляетъ человѣка, едва проѣхавъ двѣ-три мили, прочитывать страницъ по сто исторіи! Право же, знаменитѣйшія личности въ Палестинѣ попадаются здѣсь именно такъ часто.
   Какъ часто, какъ поразительно часто тѣснятся онѣ у васъ на пути!
   Въ должное время мы достигли Магдалы, этого древняго селенія.
  

ГЛАВА XVI.

Любопытные образцы архитектуры и искусства.-- Торжественная встрѣча.-- Домъ Маріи Магдалины.-- Тиверіада и ея обитатели.-- Священное озеро Галилейское.-- Галилея ночью.

   Магдала -- некрасивое мѣсто. Оно носитъ всецѣло сирійскій характеръ, а это должно означать, что оно совершенно некрасиво и тѣсно, и скверно, и неудобно, и грязно, ну, совершенно въ духѣ тѣхъ городовъ, которые украшали эту страну во всѣ времена, начиная съ Адамовыхъ временъ, какъ это согласились доказать всѣ писатели, что имъ и удалось вполнѣ. Улицы въ Магдалѣ, въ какомъ угодно мѣстѣ, шириной отъ трехъ до шести футовъ и поражаютъ своей нечистоплотностью. Дома здѣсь имѣютъ отъ пяти до семи футовъ въ вышину и строятся по одному и тому же произвольному плану, то есть въ видѣ неуклюжаго ящика для упаковки товаровъ. Съ боковъ домъ выбѣленъ гладкой штукатуркой и съ большимъ вкусомъ украшенъ какъ внизу, такъ и наверху кругами верблюжьяго помета, который раскладываютъ тамъ для просушки. Это придаетъ всему зданію романическій характеръ, уже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ воинственности, словно оно все пробуравлено пушечными ядрами. Плоская оштукатуренная крыша украшена живописными рядами фресокъ, которыя тщательно вычищены, высушены и разложены тамъ на тотъ случай, если бы понадобилось топливо. Лѣсу на топливо въ Палестинѣ нѣтъ никакого, нѣтъ лишняго дерева на топливо, нѣтъ каменноугольныхъ копей.
   У сирійской хижины нѣтъ ни оконъ, ни трубъ. Когда я, бывало, читалъ про то, какъ разслабленнаго спустили въ домъ черезъ крышу, чтобы его могъ исцѣлить Спаситель, въ моемъ воображеніи рисовался трехъэтажный кирпичный домъ и я удивлялся, какъ эти люди не свернули шеи больному, производя надъ нимъ такой опасный опытъ. Однако, теперь я вижу ясно, что они могли бы даже взять его за ноги и перебросить черезъ весь домъ, не причинивъ ему особаго вреда. Палестина не особенно измѣнилась съ тѣхъ поръ въ своихъ нравахъ и обычахъ, постройкахъ и даже въ самомъ населеніи.
   Когда мы въѣзжали въ Магдалу, не было видно ни души. Но стукъ копытъ нашихъ лошадей поднялъ на ноги ея глупѣйшихъ жителей и всѣ они толпами выползли наружу; старики и старухи, молодыя дѣвушки и молодые люди, слѣпые и чумазые, калѣки и оборванцы, всѣ въ лохмотьяхъ, въ замазанныхъ и скудныхъ одѣяньяхъ; всѣ самаго отвратительнаго вида, всѣ нищіе и попрошайки отъ природы, благодаря инстинкту и воспитанію. Какъ они толпились! Какъ выставляли напоказъ свои раны и болячки! Какъ жалобно указывали на свои поломанные и изувѣченные члены! Какъ просили милостыни своими умоляющими взорами! Мы вызвали духъ, которому не могли повелѣвать. Они повисли на хвостахъ лошадей, они цѣплялись за ихъ стремена и гривы, они надвигались со всѣхъ сторонъ, презирая опасность быть размозженными копытами, и изъ ихъ нехристіанской глотки единодушно вырывался отчаянный и оглушительный крикъ:
   -- Ховаджи, бакшишъ!.. Ховаджи, бакшишъ! Бакшишъ, бакшишъ! Бакшишъ!
   Никогда еще не испытывалъ я такого бурнаго нападенія.
   Въ то время, какъ мы раздавали бакшишъ дѣтямъ съ больными глазами и цвѣтущимъ дѣвушкамъ, съ отвратительно татуированными ртомъ и бородою, мы продолжали двигаться впередъ по городу длинной вереницей, пока, наконецъ, не добрались до палисадника, заросшаго терновникомъ, и до развалинъ въ духѣ римскихъ построекъ, которыя были жилищемъ св. Маріи Магдалины, друга и послѣдовательницы Христа. Нашъ проводникъ вѣрилъ въ подлинность этого жилища и я послѣдовалъ его примѣру. Да, я и не могъ поступить иначе, когда у меня передъ глазами былъ этотъ самый домъ. Паломники взяли по кусочку лицевой стѣны на память, какъ того требовалъ ихъ почтенный обычай, и мы отправились.
   Въ настоящую минуту мы раскинули шатры здѣсь, у городской стѣны Тиверіады. Мы ходили въ городъ до наступленія сумерокъ поглядѣть на его жителей; до ихъ домовъ намъ не было дѣла. Люди здѣсь лучше, когда на нихъ смотришь издали: это особенно непривлекательнаго типа евреи, арабы и негры. Грязь и нищета, вотъ въ чемъ заключается гордость Тиверіады. Молодыя женщины носятъ свое приданое на крѣпкой проволокѣ, которая спускается дугой съ макушки головы до самаго рта; это все турецкія серебряныя монеты, которыя онѣ скопили или получили въ наслѣдство. Большинство -- дѣвушки, далеко не зажиточныя, но къ нѣкоторымъ, немногимъ, судьба отнеслась еще благосклонно. Я видѣлъ богатыхъ наслѣдницъ, которымъ цѣна была (ну, да, пожалуй, я даже могу взять на себя смѣлость утверждать), по ихъ собственной оцѣнкѣ, цѣлыхъ девять съ половиною долларовъ! Но такіе случаи рѣдки. Когда вамъ случится напасть на такую невѣсту, она весьма естественно, напуститъ на себя особую важность. Она не попроситъ у васъ бакшишъ, она даже не допуститъ ни до малѣйшей фамильярности. Есть на свѣтѣ люди, которые не терпятъ чужого богатства.
   Говорятъ, эти долгоносыя, вислоухія, болѣзненныя образины съ неописуемыми шляпами на головѣ, съ длинной буклей, болтающейся по обѣ стороны впереди каждаго изъ ушей, наши старые знакомые, самодовольные фарисеи древности, про которыхъ мы читаемъ въ Священномъ Писаніи. Они и въ самомъ дѣлѣ выглядятъ такими же фарисеями. Судя просто по одному только ихъ общему типу, помимо всякихъ другихъ очевидныхъ доказательствъ, можно легко заподозрить, что самодовольство -- ихъ спеціальность!
   Изъ различныхъ достовѣрныхъ источниковъ я раздобылъ свѣдѣній по части Тиверіады. Полагается вообще считать, что она стоитъ въ такой мѣстности, которая нѣкогда, много вѣковъ тому назадъ, была занята столицей съ большими притязаніями на совершенства архитектуры, если судить по колоннамъ изъ порфира, которыя разбросаны по всей Тиверіадѣ и даже по берегу озера, по направленію къ югу. Онѣ были съ желобами когда-то, но теперь, когда самый камень все еще твердъ, какъ желѣзо, эти выемки почти стерлись совершенно. Эти колонны не высоки и, безъ сомнѣнія, тѣ зданія, гдѣ онѣ служили украшеніемъ, были замѣчательно старыя, благодаря своему изящному, но только не величественному виду. Этотъ современный городъ Тиверіада упоминается единственно въ Новомъ, но отнюдь не въ Вѣтхомъ Завѣтѣ.
   Здѣсь въ послѣдній разъ собирался "Сандхедримъ", и въ продолженіе трехсотъ лѣтъ Тиверіада была метрополіей евреевъ въ Палестинѣ. Она принадлежитъ къ числу четырехъ главныхъ городовъ израильскихъ, которые почитаются у нихъ священными; она для нихъ тоже, что Мекка для магометанъ или Іерусалимъ для христіанъ. Тиверіада была мѣстопребываніемъ многихъ ученыхъ и знаменитыхъ раввиновъ. Они здѣсь и погребены, а рядомъ съ ними лежатъ въ землѣ останки двадцати-пяти тысячъ ихъ единовѣрцевъ, которые пришли издалека для того только, чтобы быть къ нимъ ближе при жизни и лежать рядомъ съ ними послѣ смерти. Великій раввинъ "Бенъ-Израэль" провелъ здѣсь три года въ началѣ третьяго столѣтія. Его ужь давно нѣтъ на свѣтѣ.
   Знаменитое озеро Галилейское далеко не такъ велико, какъ озеро Таго {Я сравниваю всѣ озера съ озеромъ Таго (Tahoe) отчасти потому, что я знаю его лучше другихъ, а въ особенности же потому, что оно производитъ на меня всегда чарующіе впечатлѣніе и я положительно не могу говорить объ озерахъ, не вспомнивъ о немъ. Пр. автора. }: оно равняется его двумъ третямъ. Если ужь говорить о красотѣ, то это озеро нельзя и сравнивать съ озеромъ Таго: это все равно, что сравнить меридіанъ долготы съ радугою. Мутныя воды этой лужицы не могутъ даже хотя бы напомнить намъ прозрачный блескъ озера Таго. Эти низкіе, лысые, желтые пригорки изъ утесовъ и песку, не имѣющіе перспективы, не могутъ напоминать величественныхъ вершинъ, которыя, словно стѣною, окружаютъ Таго, ихъ передніе откосы утесистые и изрытые углубленіями и пропастями, одѣтые стройными, величавыми елями, которыя какъ будто все уменьшаются ростомъ по мѣрѣ того, какъ онѣ взбираются все выше и выше, до такой степени, что на большой высотѣ ихъ, пожалуй, можно принять за простые травы и кустарники -- тамъ, гдѣ онѣ сливаются съ вѣковѣчными снѣгами. Тишина и уединеніе нависли надъ озеромъ Таго. Тишина и безлюдность одинаково нависли и надъ озеромъ Галилейскимъ. Но, насколько уединеніе одного оживленно и обворожительно, настолько уединеніе другого непріятно и даже отталкиваетъ.
   Раннимъ утромъ со спокойнымъ любопытствомъ наблюдаешь за безмолвною борьбой зари съ ночною тьмой надъ водами Таго. Но это спокойное любопытство, вызванное прелестнымъ утромъ, все возрастаетъ и возрастаетъ и идетъ впередъ неутомимыми, твердыми шагами, пока не разрастется до степени неудержимаго очарованья, когда ночныя тѣни рѣдѣютъ и уплываютъ, открывая одну за другою сокрытыя красоты береговъ, которыя во всей полнотѣ своей развертываются къ полудню, когда тихую поверхность, словно поясомъ, перехватываетъ радуга широкихъ голубыхъ и бѣлыхъ полосъ, на половинѣ разстоянія отъ окружности къ центру, когда во время томнаго послѣполуденнаго жара лежишь себѣ въ лодкѣ далеко отъ берега и ближе къ тому мѣсту, гдѣ начинается густая синева глубокой воды, и покуриваешь себѣ спокойно трубку мира, лѣниво прищуривая глаза подъ большими полями своей шляпы на дальнія вершины и на снѣгъ, лежащій на нихъ клочками, когда лодка несется въ берегу, къ прозрачной, бѣлѣющей водѣ, когда покачиваешься себѣ на шкафутѣ и по цѣлымъ часамъ смотришь внизъ, въ прозрачную глубину воды, и замѣчаешь оттѣнки подводныхъ камешковъ и дѣлаешь смотръ рыбнымъ полкамъ, скользящимъ въ видѣ цѣлаго шествія на глубинѣ футовъ во сто, когда посреди ночи видишь луну и звѣзды, и горные хребты, увѣнчанные елями, какъ султанами изъ перьевъ, и бѣлые торчащіе выступы и крутыя головоломныя вершины, широкія пространства суровыхъ картинъ, увѣнчанныхъ обнаженными, блестящими вершинами утесовъ, когда все это роскошно отражается, подобно картинѣ, въ гладкой зеркальной поверхности озера, въ мельчайшихъ, богатѣйшихъ подробностяхъ...
   Это, дѣйствительно, настоящее уединенье, потому что бѣлки на берегу и рыбы въ водѣ единственныя существа, которыя могли бы его нарушить, но оно не такого рода, чтобы привести человѣка въ уныніе. За этимъ можете отправляться въ Галилею.
   Безмолвная пустыня; угрюмые холмы, съ грубыхъ очертаній которыхъ никогда не сходитъ яркій блескъ, они только вдали блѣднѣютъ и сливаются съ далекой перспективой; невѣжественное населеніе Тиверіады, которое спитъ мирно, неподвижно подъ шестью коронами пальмовыхъ деревъ; уединенный склонъ, съ котораго стада библейскихъ свиней во время чуда бросились въ воду -- и, конечно, они думали, что имъ же лучше поглотить одного или двухъ бѣсовъ и утопиться на придачу, нежели продолжать влачить свое существованіе въ такомъ уныломъ мѣстѣ; безоблачное знойное небо; торжественно невозмутимое, безъ людей и безъ паруса озеро, которое покоится въ своемъ обручѣ изъ желтыхъ холмовъ и крутыхъ береговъ и кажется такимъ же невыразительнымъ, такимъ же непоэтичнымъ (если оставить въ сторонѣ вопросъ о его библейскихъ достоинствахъ), какъ какой бы то ни было другой столичный бассейнъ во всемъ христіанскомъ мірѣ; если все это не можетъ служить Для того, чтобы меня убаюкать, такъ, я думаю, лучшаго снотворнаго средства для меня, кажется, еще не существуетъ.
   Но мнѣ не слѣдуетъ приводить доказательства къ обвиненію, не приводя таковыхъ же къ оправданію даннаго предмета. Вил. Ч. Граймсъ, напримѣръ, пишетъ слѣдующее:
   "Мы сѣли въ лодку, чтобы переправиться на ту сторону. Озеро здѣсь было не шире шести миль. О красотѣ общей картины я, впрочемъ, не могу достаточно сказать ничего опредѣленнаго, но не могу въ то же время и не подивиться, гдѣ у этихъ путешественниковъ были глаза, когда они, описывая обстановку озера, называютъ ее заурядной и неинтересной. Самая первая и главная характерная его черта это -- глубина бассейна, въ которомъ онъ лежитъ. Эта глубина равняется отъ трехъ до четырехъ сотъ футовъ со всѣхъ его сторонъ, за исключеніемъ нижняго конца; а крутой скатъ его береговъ, которые всѣ поражаютъ роскошью своей зеленой окраски, прерываютъ и разнообразятъ ложбинки и потоки, пробивающіе себѣ дорогу сквозь бока бассейна, образуя то мрачные пучины и провалы, то залитыя солнцемъ долины. Близъ Тиверіады эти берега скалисты и въ нихъ выходятъ двери древнихъ склеповъ, которые обыкновенно находятся со стороны воды. Древніе выбирали для этихъ мѣстъ вѣчнаго упокоенія возвышенныя мѣста, какъ это дѣлали также египтяне, какъ бы имѣя въ виду, чтобы гласъ Божій скорѣе достигъ почившихъ и они, возставъ отъ смертнаго сна, вышли бы изъ гробовъ и тотчасъ увидали бы картины, полныя самой величественной красоты. На востокѣ -- дикія безлюдныя горы составляютъ красивую противоположность съ темно-синимъ озеромъ; на сѣверѣ -- торжественно и величаво высится гора Ермонъ, глядясь въ зеркальныя воды озера, и высоко поднимаетъ въ небеса свою бѣдую, какъ снѣгъ, вѣнценосную главу, съ гордостью холма, который видѣлъ и слышалъ прощальные шаги цѣлой сотни поколѣній. На сѣверо-восточномъ берегу озера стояло одно единственное дерево, единственное вообще, видимое съ воды, за исключеніемъ развѣ только нѣсколькихъ одинокихъ пальмъ въ городѣ Тиверіадѣ, и своимъ одинокимъ положеніемъ привлекаетъ больше вниманія, нежели цѣлый лѣсъ. Общій видъ всей картины именно такой точно, какого мы могли бы ожидать и желать отъ окрестностей Генисарета: величавая краса, но спокойствіе и тишина. Даже горы имѣютъ видъ спокойный" {Онъ, вѣроятно, привыкъ видѣть, что горы рѣзвятся? Прим. М. Т.}.
   Весьма хитроумно написанное описаніе и хорошо разсчитанное съ тѣмъ, чтобы ввести въ обманъ. Но если съ него стереть краски, сорвать ленты и цвѣты, подъ ними окажется обнаженный скелетъ.
   Въ такомъ (т. е. ободранномъ) видѣ, вотъ что отъ него остается: озеро въ шесть миль шириною совершенно нейтральнаго цвѣта; берега зеленые, но не оживленные ни единымъ кустикомъ; съ одного конца голые, неказистые утесы съ небольшими (почти незамѣтными) углубленіями, которыя не имѣютъ никакого вліянія на общую вершину; по направленію къ востоку -- дикія и безлюдныя горы (низкіе и безлюдные холмы, слѣдовало бы ему сказать). Къ сѣверу -- гора, называемая Ермонъ, и на ней снѣгъ. Отличительный признакъ -- "тишина и спокойствіе"; главная примѣта -- одно единственное дерево.
   Никакія тонкія соображенія не могли бы придать этой картинѣ красоты... въ чьихъ бы то ни было глазахъ.
   Я требую себѣ права исправлять невѣрныя свѣдѣнія и уже выше исправилъ сообщеніе о цвѣтѣ воды. Воды генисаретскія, напротивъ, крайне нѣжнаго голубого цвѣта и кажутся голубыми, даже на разстояніи пяти миль. Совсѣмъ близко, подъ рукою (свидѣтель этого факта ѣхалъ по озеру), едва ли даже можно назвать ихъ голубыми, а тѣмъ болѣе темно-синими. Мнѣ бы хотѣлось также упомянуть, но не въ видѣ исправленія, а просто, какъ личное мнѣніе, что гора Ермонъ вовсе не имѣетъ ничего особенно поразительнаго или живописнаго, потому что по вышинѣ своей она слишкомъ близко подходитъ къ своимъ ближайшимъ сосѣдкамъ. Вотъ и все!.. Я ничего не имѣю противъ того, чтобы очевидецъ протащилъ гору на цѣлыхъ сорокъ пять верстъ впередъ, чтобы помочь общему впечатлѣнію картины въ тѣхъ видахъ, что это дѣйствительно необходимо и, сверхъ того, въ этомъ нуждается общая картина.
   Ч. Вил. Э., въ "Жизни въ Святой Землѣ", повѣствуетъ нижеслѣдующее:
   "Прекрасное озеро лежитъ на лонѣ галилейскихъ холмовъ, посреди той самой страны, которою владѣли нѣкогда Завулонъ и Невфалимъ, Данъ и Ассиръ. Небесная лазурь проникаетъ въ глубину озера; воды его пріятны и прохладны. На западъ отъ него разстилаются широкія, плодоносныя равнины; на сѣверъ, шагъ за шагомъ, другъ за другомъ, встаютъ скалистые прибрежные утесы, пока, наконецъ, не начнутъ въ глубокой дали возвышаться высокія, какъ башни, снѣжныя вершины Ермона. На востокѣ сквозь завѣсу тумановъ виднѣются плоскія возвышенности Перея, которыя тянутся вдаль въ видѣ неровныхъ, скалистыхъ горъ, которыя различными путями ведутъ воображеніе къ воспоминаніямъ о Святомъ Градѣ Іерусалимѣ.
   "Въ этомъ земномъ раю, нѣкогда прекрасномъ и зеленѣвшемъ кудрявою растительностью, цвѣтутъ теперь цвѣты; пѣвчія пташки плѣняютъ слухъ; горлица воркуетъ своимъ нѣжнымъ голоскомъ; хохлатый жаворонокъ шлетъ небесамъ свою пѣсенку, а глубокомысленный и величавый аистъ напѣваетъ на умъ разныя думы и доводитъ ихъ до степени тихихъ мечтаній и умственнаго отдохновенія. Здѣсь нѣкогда текла жизнь идиллическая, плѣнительная; здѣсь не было никогда ни бѣдныхъ, ни богатыхъ, ни важныхъ, ни презрѣнныхъ. Здѣсь нѣкогда былъ міръ спокойствія, довольства, міръ, полный красоты и простоты. Теперь это юдоль скорби и плача, запустѣнія и нищеты".
   Это уже не хитроумное измышленіе; это даже худшее изъ описаній, какія мнѣ когда-либо случалось видѣть. Въ тщательнѣйшихъ подробностяхъ авторъ его изображаетъ то, что онъ самъ называетъ "раемъ земнымъ", и въ заключеніе приводитъ поразительный выводъ, что этотъ рай земной не что иное, какъ юдоль запустѣнія и нищеты.
   Такимъ образомъ, я далъ читателю два прекрасныхъ общеизвѣстныхъ примѣра общаго характера мнѣній очевидцевъ, какъ ихъ высказываетъ большинство писателей, посѣщающихъ эту страну.
   Одинъ говоритъ: "Нельзя достаточно нахвалиться красотой этой картины".
   И, вслѣдъ затѣмъ, они продолжаютъ цѣлой кучей блестящихъ выраженій осыпать такой предметъ, который, если его подвергнуть тщательному разсмотрѣнію, окажется не болѣе, какъ незначительнымъ бассейномъ воды, кой-какими обнаженными возвышенностями и... однимъ единственнымъ деревомъ!
   Другой, послѣ самыхъ добросовѣстныхъ усилій возсоздать земной рай изъ тѣхъ же самыхъ матеріаловъ, съ прибавленіемъ развѣ только "величаваго и глубокомысленнаго аиста", все дѣло портитъ тѣмъ, что вдругъ напослѣдокъ вываливаетъ наружу всю неприглядную истину.
   Чуть не каждая изъ книгъ, которыя посвящены описанію Галилеи и ея озера, изображаетъ ея обстановку, какъ весьма красивую. Впрочемъ, нѣтъ, не всегда такъ прямо и искренно, иной разъ "впечатлѣніе" передается, какъ о чемъ-то красивомъ, но въ то же время авторъ настолько остороженъ, что не говоритъ прямо, что Галилея и озеро ея дѣйствительно красивы. Тщательный и подробный разборъ всѣхъ этихъ описаній покажетъ намъ, что матеріалъ, внушившій ихъ самъ по себѣ, не отличается индивидуальными красотами и не можетъ быть собранъ въ такія рамки, которыя были бы красивы. Любовь и благоговѣніе, которыя нѣкоторые изъ этихъ людей чувствовали къ картинамъ, подавшимъ имъ поводъ въ описанію, воспламенили ихъ воображеніе и заставили ихъ сужденіе отклониться отъ прямого пути; но въ тѣхъ милыхъ обманчивыхъ картинахъ, которыя они описываютъ, они вполнѣ искренни. Одни писали такъ потому, что боялись сдѣлаться непопулярными, если напишутъ иначе; другіе сами были притворщики и совершенно сознательно стремились обмануть. Когда бы, въ какую бы минуту вы ихъ ни спросили объ этомъ, любой изъ нихъ отвѣтитъ вамъ тотчасъ же, что говоритъ только правду, всегда самое правильное и самое лучшее. Они, конечно, такъ бы и сказали, если бы не видѣли насквозь цѣли вашихъ разспросовъ.
   Но почему же не сказать всей правды объ этихъ мѣстахъ? Развѣ правда вредна или опасна? Когда ей представлялась необходимость прятаться отъ людей? Богъ создалъ Галилею и ея окрестности въ томъ видѣ, въ какомъ они есть по настоящую минуту. Развѣ это обязанность м-ра Граймса исправлять творенія рукъ Божіихъ?
   Судя по содержанію книгъ, которыя мнѣ случилось по этому поводу читать, я убѣдился, что многіе изъ писателей, посѣтившихъ Святую Землю за минувшіе годы, были пресвитеріанцы и пріѣзжали сюда искать подкрѣпленія въ своихъ убѣжденіяхъ. Они нашли здѣсь настоящую пресвитеріанскую Палестину и уже порѣшили не искать никакой другой, хоть, можетъ быть, и сами того не знали, благодаря своей слѣпотѣ въ усердіи къ вѣрѣ. Другіе были баптисты; они искали подтвержденій своей баптистской вѣры и такой же баптистской Палестины. Третьи были католики-методисты и послѣдователи епископальной церкви; всѣ они искали наглядныхъ подтвержденій своей вѣры; всѣ искали католической, методической или епископальной Палестины. Какъ ни были честны и искренни намѣренія этихъ людей, они все-таки были полны пристрастія и предубѣжденій.
   Они вступали въ Палестину ужь съ заранѣе предрѣшенными мнѣніями, и имъ такъ же точно было невозможно писать объ этомъ хладнокровно и безпристрастно, какъ невозможно было бы писать также хладнокровно и безпристрастно про своихъ женъ и дѣтей.
   Наши паломники также привезли съ собой свои готовые выводы; они доказали это своими разсужденіями въ разговорахъ съ тѣхъ поръ, какъ мы выѣхали изъ Бейрута. Я могу заранѣе сказать, въ опредѣленныхъ выраженіяхъ, что они скажутъ, когда увидятъ гору Ѳаворъ и города: Назаретъ, Іерихонъ, Іерусалимъ, потому что у меня есть всѣ тѣ книги, изъ которыхъ они стибрили свои мысли!..
   Всѣ эти авторы пишутъ картины и слагаютъ хвалебныя оды, а люди, меньшіе умомъ, смотрятъ на все глазами другихъ людей, а не своими, и говорятъ ихъ языкомъ, а не своимъ.
   То, что наши паломники говорили при Кесаріи Филипповой, поразило меня, какъ нѣчто весьма умное. Впослѣдствіи я нашелъ это же самое въ "Робинсонѣ".
   То, что они сказали, когда озеро Генисаретское вдругъ появилось предъ нами, очаровало меня своимъ изяществомъ, но и это я нашелъ въ сочиненіи Томсона "Земля и Книга".
   Они часто говорили въ очень удачныхъ, но никогда не измѣнявшихся выраженіяхъ о томъ, какъ имъ хотѣлось бы приникнуть своей усталой головой къ камню въ Веѳилѣ, какъ это сдѣлалъ Іаковъ, и закрыть свои затуманившіяся очи и, можетъ быть, увидать во снѣ ангеловъ Божіихъ, спускающихся съ небесъ по лѣстницѣ... Да, это все было очень мило сказано, но я узналъ и "усталую голову", и "отуманенныя очи", все-таки узналъ въ концѣ концовъ. Наши позаимствовадись мыслью и словами, и... даже слогомъ, и знаками препинанія... у Граймса!
   Наши паломники, по возращеніи домой, будутъ разсказывать про Палестину не такъ, какъ она показалась имъ самимъ, а какъ она показалась Томсону и Робинсону, и Граймсу, съ тѣми, однако, оттѣнками, которые вносило въ нихъ личное вѣроисповѣданіе каждаго.
   Въ настоящую минуту паломники и грѣшники, и арабы всѣ уже покоятся въ постели; нашъ лагерь пріутихъ.
   Работать въ такой тишинѣ и въ одиночествѣ томительно и скучно. Съ тѣхъ поръ, какъ я набросалъ послѣднія строки своихъ замѣтокъ, я уже съ полчаса просидѣлъ у своей палатки.
   Ночью лучше всего смотрѣть Галилею. Генисаретское озеро при блескѣ звѣздъ не имѣетъ въ себѣ ничего отталкивающаго. Глядя на Генисаретское озеро при дрожащемъ отраженіи на его поверхности далекихъ созвѣздій, я почти жалѣю, что мнѣ вообще пришлось его видѣть при грубоватомъ блескѣ дневного свѣтила. Его исторія и всѣ связанныя съ нимъ воспоминанія составляютъ его главную привлекательность въ глазахъ каждаго христіанина, но ихъ обаяніе слишкомъ слабо при проницательномъ дневномъ свѣтѣ. Тогда мы едва замѣчаемъ, что оно приковываетъ наше вниманіе. Наши мысли постоянно устремляются на предметы практической жизни и отказываются останавливаться на чемъ-нибудь отвлеченномъ, не реальномъ. Но когда день прошелъ, самый невпечатлительный, не чуткій человѣкъ, и тотъ поневолѣ долженъ поддаться волшебному обаянію мирнаго звѣзднаго свѣта. Древнія преданія, связанныя съ этими мѣстами, возрождаются въ его воображеніи и посѣщаютъ его грезы, и тогда воображеніе облекаетъ всѣ звуки и картины въ сверхъестественныя формы. Въ плескѣ волнъ объ озерное прибрежье ему слышится плескъ волшебныхъ, призрачныхъ веселъ; въ таинственныхъ звукахъ тихой ночи ему чудятся голоса призраковъ; въ нѣжномъ дуновеніи легкаго вѣтерка онъ слышитъ шелестъ призрачныхъ крыльевъ. Корабли-призраки опять появляются на водѣ; мертвецы двадцати поколѣній выходятъ изъ могилъ; въ завываніи ночного вѣтра снова оживаютъ и звучатъ пѣсни давно забытыхъ временъ.
   При свѣтѣ звѣздъ Галилея не знаетъ границъ, кромѣ широкаго небеснаго пространства, и становится сценой, на которой разыгрываются великія событія міра, сценой, гдѣ зародилось новое ученіе, во спасеніе рода человѣческаго, сценой, подходящей къ величественной фигурѣ высшаго существа, призваннаго явиться на ней и открыто проповѣдывать свои законы.
  

ГЛАВА XVII.

Древнія бани..-- Видѣніе.-- Благородныя картины.-- Послѣдняя битва крестоносцевъ -- Исторія лорда Керака.-- Гора Ѳаворъ и что видно съ ея вершины.-- Воспоминаніе объ одномъ дивно-прекрасномъ садѣ.-- Домъ Деворры-пророчицы.

   Мы еще разъ выкупались въ сумерки въ озерѣ Галилейскомъ и еще разъ на разсвѣтѣ раннимъ утромъ. Мы не катались въ лодкѣ, не ходили на парусахъ, но развѣ три купанья не стоитъ одного катанья?
   Въ водѣ виднѣлось множество рыбъ, но съ нами во время итого странствія не было никакихъ руководствъ, кромѣ: "Кочевой жизни во Святой Землѣ" и "Земли и Книги" и другихъ тому подобныхъ описаній, ни одного рыболовнаго снаряда! Но и самой рыбы нельзя было достать въ селеніи Тиверіады. Правда, мы видѣли одного или двухъ бродягъ, которые чинили сѣти, но намъ и въ голову не пришло попробовать что-либо поймать этими сѣтями.
   Мы такъ и не ѣздили въ "древнія" теплыя бани въ двухъ миляхъ отъ Тиверіады, по ту сторону ея, да у меня и не было желанія съѣздить туда. Мнѣ это обстоятельство показалось страннымъ и побудило меня постараться найти причину такого безразсуднаго равнодушія. Оказалось просто оттого, что Плиній уже упомянулъ объ этихъ самыхъ баняхъ. Во мнѣ зародилась вообще до нѣкоторой степени безотчетная непріязнь къ Плинію и ко св. Павлу потому, что я не могу выкопать ни одного такого мѣста которое принадлежало бы мнѣ одному всецѣло. Вѣчно и всегда непремѣнно выплыветъ наружу, что или апостолъ Павелъ уже до меня успѣлъ тамъ побывать, или Плиній успѣлъ до меня о немъ упомянуть.
   Рано поутру мы сѣли на коня и двинулись въ путь. И вотъ тогда-то передъ нами появилось страшное видѣніе, которое торжественно выступало во главѣ нашего шествія. Мнѣ показалось, что это пиратъ, если только пираты когда-либо жили на сушѣ.
   Это былъ высокій ростомъ арабъ, загорѣлый, смуглый, какъ индѣецъ, молодой, лѣтъ приблизительно около тридцати. На головѣ у него былъ плотно обернутый яркій, роскошный шелковый шарфъ съ желтыми и красными полосами, концы этого шарфа, щедро украшенные бахромой изъ кисточекъ, спускались у него по спинѣ между плечъ и болтались по вѣтру. Отъ самаго ворота и до колѣнъ богатыми складками спускалось широкое одѣяніе, ну, совершенное знамя, усѣянное звѣздами, но волнистымъ изгибамъ черныхъ и бѣлыхъ полосъ. Повидимому, у него прямо изъ спины торчала длинная палка чубука и виднѣлась значительно выше его праваго плеча. Поперекъ спины, по діагонали, значительно выше его лѣваго плеча, было арабское ружье временъ Саладина, но покрытое роскошной серебряной инкрустаціей отъ самаго ложа до конца безконечно-длиннаго ствола. Вокругъ пояса у него было обмотано многое множество ярдовъ тонкаго рисунка, но, къ сожалѣнію, вылинявшей матеріи, которая была родомъ изъ роскошной Персіи, а между мѣшкообразныхъ складокъ, впереди, лучи солнца отбрасывались отъ цѣлой батареи старыхъ "верховыхъ" пистолетовъ, съ мѣдною отдѣлкой, и сверкали лезвія смертоносныхъ, но позолоченныхъ кинжаловъ. Были тамъ же еще мѣста для пистолетовъ, устроенныя на тѣхъ многочисленныхъ, длинноворсныхъ, мохнатыхъ козьихъ шкурахъ и персидскихъ коврахъ, на которые это страшилище привыкло смотрѣть, какъ на свое сѣдло. А еще ниже, между болтающимися, какъ маятникъ, рядами бахромы изъ кистей громаднаго размѣра, висѣвшей отъ сѣдла и постукивавшей о желѣзныя перекладины стремянъ, которыя подпирали колѣни воина подъ самый его подбородокъ, виднѣлся кривой ножъ въ серебряной оправѣ, но такихъ богатырскихъ размѣровъ, что ни одна живая душа на свѣтѣ не могла бы, кажется, взглянуть на него безъ содроганья. Богато разодѣтый и пестро разукрашенный владыка, преимущество котораго передъ простыми смертными въ томъ только и состоитъ, что онъ имѣетъ право ѣздить на пони и управлять слономъ,-- ничтожество въ сравненіи съ этой новоявленной кучей напутанной на него чертовщины, а безмятежно-блаженное самодовольство перваго ничто въ сравненіи съ величавой невозмутимостью и всеобъемлющимъ самодовольствомъ второго.
   -- Кто это? Что это такое?-- пронесся трепетный говоръ вдоль всей вереницы нашего шествія.
   -- Наша охрана!.. Отъ Галилеи и до самаго мѣста рождества Спасителя вся страна кишитъ безпощадными бедуинами, единственное счастіе которыхъ въ этомъ мірѣ рѣзать и убивать, грабить и душить безвинныхъ христіанъ... Аллахъ да будетъ съ нами!..
   -- Ну, такъ наймите цѣлый полкъ! Не захотите же вы насъ отправить въ самое пекло этой отчаянной разбойничьей орды и, вдобавокъ, безъ малѣйшихъ средствъ къ нашему спасенію, за исключеніемъ этой старой башни!
   Нашъ толмачъ разсмѣялся, но не на тонкость сравненія, потому что еще свѣтъ не произвелъ проводника и переводчика, который имѣлъ бы хотя самую слабую способность понимать шутку, будь эта шутка тяжеловѣсна такъ, что въ состояніи была бы придавить его (еслибы упала), какъ почтовую марку; онъ просто разсмѣялся: и затѣмъ, ободренный какою-то затаенной мыслью, расхрабрился до того, что даже перешелъ за предѣлы всякой смѣлости и... подмигнулъ!
   Въ такомъ затруднительномъ положеніи, если человѣкъ смѣется, это уже придаетъ бодрости; если онъ подмигнулъ, то это должно совершенно успокоить окружающихъ. Въ заключеніе онъ пояснилъ намъ, что одного представителя охраны будетъ совершенно достаточно для того, чтобы насъ оградить отъ опасности, но этого одного имѣть необходимо, благодаря тому нравственному вѣсу, который его грозное вооруженіе имѣетъ въ глазахъ бедуиновъ.
   Тогда я возразилъ, что намъ даже вовсе не нужно никакой охраны, что если какой-нибудь фантастически-наряженный бродяга одинъ можетъ служить достаточной охраной отъ бѣдъ для восьми человѣкъ вооруженныхъ христіанъ и для цѣлаго отряда арабской прислуги, то ужь вѣрно эти люди могутъ сами охранять себя.
   На это онъ покачалъ головой въ знакъ сомнѣнія.
   Тогда я опять сказалъ:
   -- Подумайте, каково будетъ нашимъ американцамъ, которые привыкли всегда сами на себя полагаться, прочесть, что мы полземъ по пустынѣ подъ охраной этого маскарадно-разодѣтаго араба, который сломаетъ себѣ шею, спасаясь бѣгствомъ отъ любого человѣка, "настоящаго человѣка", если тотъ погонится за нимъ. Наше положеніе было жалкое, унизительное. Зачѣмъ же насъ предупреждали, чтобы мы брали съ собою дальнобойные морскіе револьверы, если намъ приходится искать защиты у этого позорнаго пугала, усѣяннаго мишурными блестками, у этого отребья пустыни?
   Но напрасны были эти умоляющіе возгласы: нашъ драгоманъ только улыбался, да покачивалъ головою.
   Я проѣхалъ впередъ и завязалъ знакомство съ этимъ "царемъ Соломономъ во всемъ своемъ великолѣпіи" и добился того, что онъ мнѣ показалъ свое ружье, безконечное, какъ сама вѣчность. Курокъ его заржавѣлъ, оно само было все, съ одного конца до другого, выложено серебромъ, но такъ же отчаянно уклонялось отъ перпендикуляра, какъ и билліардные кіи 49-го года, которые до сихъ поръ еще служатъ свою службу на старыхъ пріискахъ въ Калифорніи. Дуло было все изъѣдено ржавчиной нѣсколькихъ столѣтій и обратилось въ ободранную филиграновую работу, словно края печной трубы, которая прогорѣла. Я закрылъ одинъ глазъ и заглянулъ въ дуло: оно было все покрыто внутри пятнами ржавчины, какъ ветхій паровой котелъ на какомъ-нибудь старомъ пароходѣ. Я взялъ у него его тяжелые пистолеты и выбилъ ихъ; они оказались также заржавѣвшими внутри и не заряжались уже цѣлый вѣкъ. Подкрѣпившись такимъ открытіемъ, я вернулся къ нашему проводнику, доложилъ ему объ этомъ и предложилъ выстрѣлитъ изъ этого развѣнчаннаго орудія. Тутъ-то и всплыло все наружу.
   Оказалось, что это чучело было наемникомъ шейха тиверіадскаго. Онъ былъ для имперіи Тиверіадской тѣмъ же, чѣмъ налоги для Америки. Шейхъ требовалъ, чтобы путешественники обязательно запасались "тѣлохранителемъ", и бралъ съ нихъ за это извѣстную плату. Это весьма доходная статья государственнаго управленья; она иной разъ приноситъ государственному казначейству цѣлыхъ тридцать пять долларовъ въ годъ.
   Теперь мнѣ была извѣстна тайна этого воина; я зналъ, что его тщеславіе надуто пустотой и ржавчиной мелочного обмана; я презиралъ его за его ослиную невозмутимую покладливость. Я выбранилъ его и съ отчаянной смѣлостью вся наша кавалькада понеслась прямо навстрѣчу всѣмъ бѣдствіямъ, въ безлюдную пустыню, кишащую опасностями; мы презирали его отчаянные крики и предупрежденія о смерти и изувѣченія, которыя будто бы, по его словамъ, витали надъ нами со всѣхъ сторонъ.
   Доѣхавъ до возвышенія въ тысячу двѣсти футовъ надъ уровнемъ озера, причемъ я считаю долгомъ замѣтить, что озеро, въ свою очередь, лежитъ на шестьсотъ футовъ надъ уровнемъ Средиземнаго моря (ни одинъ туристъ не пропуститъ случая расцвѣтить свои письма этимъ краткимъ свѣдѣніемъ), мы видали самую пустынную, безлюдную и неинтересную картину, какую только когда-либо свѣтъ производилъ. А между тѣмъ, она такъ была полна историческаго интереса, что, если бы собрать всѣ тѣ страницы, которыя написаны о ней, и разбросать ихъ на поверхности земли, онѣ покрыли бы ее всю сплошь отъ одного горизонта до другого, какъ мостовую. Въ числѣ мѣстностей, входившихъ въ составъ этой картины, были: гора Ермонъ и холмы, огибающіе Кесарію Филиппову, земля Данова, истоки Іордана и воды Мерома, Тиверіада и озеро Галилейское, ровъ Іосифа, Капернаумъ, Виѳсаида, мѣстность, въ которой, какъ предполагаютъ, Христосъ говорилъ свою нагорную проповѣдь, мѣсто, гдѣ Онъ чудеснымъ образомъ насытилъ толпу и гдѣ и совершенъ дивный уловъ рыбы; скатъ холма, съ котораго стадо свиней бросилось въ воду; сліяніе съ нимъ Іордана и исходъ Іордана изъ него же; Сафедъ -- "городъ, построенный на холмѣ",-- одинъ изъ четырехъ главныхъ городовъ, которые у евреевъ почитаются священными; въ этомъ городѣ они ожидаютъ, что совершится пришествіе "настоящаго" Мессіи, когда Онъ придетъ спасти міръ; часть поля сраженія при Хаттинѣ, гдѣ рыцарски-доблестные крестоносцы бились въ послѣдній разъ и въ полномъ сіяніи славы сошли со сцены и закончили навѣкъ свое блестящее существованіе; и, наконецъ, гора Ѳаворъ -- мѣсто, гдѣ по преданію, совершилось Преображеніе Господне. А затѣмъ, ниже въ юго-востоку, разстилался видъ, который привелъ мнѣ на память (но, конечно, не въ полной точности) нижеслѣдующій отрывокъ изъ Священнаго Писанія:
   "Ефремляне, не будучи призваны въ раздѣлу богатой добычи въ войнѣ съ аммонитянами, собрали сильное войско, чтобы сразиться съ Іевфаемъ, Судіей израильскимъ. Но тотъ, узнавъ о ихъ приближеніи, собралъ народъ израильскій и далъ сраженіе, и обратилъ непріятеля въ бѣгство. Дабы совершенно обезпечить себѣ побѣду, онъ разставилъ стражу на различныхъ мѣстахъ -- стремнинахъ и бродахъ Іордана -- съ приказаніемъ не пропускать никого, кто не можетъ произнести слово: "Шибболетъ". Ефремляне, принадлежавшіе въ совершенно другому племени, никакъ не могли приноровиться, чтобы сказать правильно это слово, и все выговаривали: "Сибболетъ". Это показывало, что они враги, и стоило имъ жизни. Вслѣдствіе этого сорокъ двѣ тысячи ефремлянъ погибло въ тотъ день на стремнинахъ и бродахъ Іордана"... {Книга Судей, 12.}
   Мы мирно плелись себѣ вдоль по большой торговой дорогѣ, которая ведетъ отъ Дамаска на Іерусалимъ и въ Египетъ, мимо Ливіи и другихъ Сирійскихъ поселеній. Они неизмѣнно ютятся на вершинахъ, подъ крутыми обрывами и высокими холмами. Вокругъ каждаго селенія изгородь изъ гигантскихъ кактусовъ, что служитъ признакомъ безплодности почвы, а на нихъ висятъ ихъ колючіе плоды, видомъ своимъ напоминающіе колбасу.
   Наконецъ, мы добрались до поля сраженія при Хаттинѣ.
   Это большая равнина неправильной формы, но видъ у нея такой, какъ будто бы она была нарочно создана для того, чтобы служить полемъ брани.
   Здѣсь неустрашимый Саладинъ встрѣтилъ войска христіанъ семьсотъ лѣтъ тому назадъ и навѣки вѣчные подорвалъ ихъ власть въ Палестинѣ. Долго длилось перемиріе между враждебными войсками, но, согласно путеводителю, Реймондъ-де-Шатильонъ, лордъ Керакскій, прервалъ его тѣмъ, что ограбилъ дамасскій караванъ и отказался выдать обратно какъ торговцевъ, такъ и ихъ товары, когда ихъ потребовалъ Саладинъ. Такой образъ дѣйствій со стороны ничтожнаго вождя задѣлъ султана за живое и онъ поклялся своей собственной рукою убить Рейнольда, гдѣ бы, когда бы и при какихъ бы условіяхъ онъ его ни нашелъ.
   Войска обѣихъ сторонъ готовились въ войнѣ. Подъ начальствомъ слабодушнаго короля іерусалимскаго собрался самый цвѣтъ христіанскаго рыцарства. Король безразсудно принудилъ ихъ сдѣлать продолжительный и утомительный переходъ подъ знойными лучами солнца, а затѣмъ, несмотря на недостатокъ воды или иного подкрѣпленія силъ, приказалъ имъ стать лагеремъ въ открытой равнинѣ. Роскошно вооруженныя массы мусульманскихъ солдатъ потянулись мимо сѣвернаго конца Генисарета, сжигая и уничтожая все на своемъ пути, и наконецъ раскинули свой лагерь противъ непріятельскаго. На зарѣ началась ужаснѣйшая сѣча. Со всѣхъ сторонъ окруженные многолюдными войсками султана, христіанскіе рыцари продолжали биться, хотя и безъ надежды спасти себѣ жизнь. Они бились съ безумной храбростью, но она была безцѣльна: несчастное совпаденіе палящаго зноя съ многочисленностью войскъ непріятеля и мучительной жажды было слишкомъ для нихъ тяжело. Среди дня, послѣ полудня, храбрѣйшіе изъ рыцарей и солдатъ пробили себѣ дорогу сквозь ряды мусульманъ и достигли вершины небольшого холма; тамъ они, часъ за часомъ, все тѣснѣе смыкались вокругъ знамени Креста Господня и отбивали нападеніе непріятельскихъ отрядовъ.
   Но судьба христіанскаго могущества въ Палестинѣ была рѣшена. На закатѣ Саладинъ уже былъ властителемъ Святой Земли; христіанское рыцарство, разбитое, разсѣянное, кучами лежало на полѣ брани, а король іерусалимскій, Великій Магистръ Ордена Тампліэровъ, и Реймондъ де-Шатильонъ оказались въ плѣну у султана, въ его собственномъ шатрѣ. Съ двоими изъ этихъ плѣнныхъ султанъ обошелся поистинѣ съ царскою любезностью и приказалъ подать имъ пищу и питье. Когда король передавалъ Шатильону замороженный шербетъ, Саладинъ замѣтилъ:
   -- Это "ты" даешь ему, но не "я!"
   Онъ не забылъ своей угрозы и собственными руками умертвилъ злополучнаго рыцаря Шатильона.
   Намъ-было трудно себѣ представить, чтобы эта самая безмолвная долина нѣкогда гремѣла военной музыкой и дрожала отъ топота вооруженныхъ воиновъ. Трудно было населить это уединеніе несущимися на приступъ кавалерійскими колоннами и пробудить въ ней возгласы побѣдителей, крики ужаса раненыхъ, блескъ знаменъ и стали надъ волнующимися рядами войскъ. Здѣсь разлито такое унылое безлюдье, которое даже въ воображеніи не оживетъ для блеска жизни и кипучей дѣятельности.
   Мы благополучно достигли горы Ѳавора и даже значительно опередили наше старое броненосное пугало тѣлохранителя. Въ продолженіе всей дороги мы не повстрѣчали ни одной живой души, ни тѣмъ болѣе безшабашныхъ отрядовъ бедуиновъ.
   Ѳаворъ стоитъ одинъ, въ уединеніи, какъ стражъ-богатырь, надъ долиною Ездрилона. Одъ возвышается приблизительно на тысячу четыреста футовъ надъ окружающей его поверхностью и представляетъ изъ себя зеленую, лѣсистую, конусообразную вершину, которая чрезвычайно симметрична и полна изящества. Это весьма выдающійся пунктъ на поверхности земли и притомъ же чрезвычайно пріятный для глазъ послѣ чрезмѣрнаго, отталкивающаго однообразія сирійскихъ пустынь. Мы взобрались по крутой тропинкѣ на его вершину, пробираясь по просѣкамъ дубовыхъ и терновыхъ порослей. Почти безукоризненно прекрасный видъ открывался съ самаго высокаго его выступа.
   Внизу разстилалась долина Ездрилона, широкая и ровная, какъ шахматная доска, усѣянная квадратами полей и, повидимому, такая же полированная и гладкая, какъ они.
   Вдоль границы ея, какъ мухи, разбросаны бѣленькія, тѣсныя села и деревни, и повсюду, вблизи, какъ и вдали, словно проведенныя слегка карандашемъ, извилистыя линіи дорожекъ и дорогъ. Когда Ѳаворъ одѣтъ въ весеннюю свѣжую листву, онъ даже самъ по себѣ долженъ представлять очаровательную картину. Окаймляя южныя его границы, возвышается "Малый Ермонъ", за вершиной котораго и выше ея виднѣется гора Гелвуи. Здѣсь же открывается видъ на Наинъ, знаменитый воскрешеніемъ сына вдовицы, и на Аэндоръ, также знаменитый, но только въ иномъ отношеніи: тамъ волшебница показывала Саулу свои чудеса {I. Кн. Царствъ, 23.}. По направленію къ востоку лежитъ долина рѣки Іордана, а за нею и горы Галоадскія. Къ западу высится гора Кармилъ. На сѣверѣ -- Ермонъ; затѣмъ, плоскогоріе Басона; Софедъ, священный городъ, сверкающій своею бѣлизною надъ высокими зубцами чудныхъ Ливанскихъ горъ; краешекъ, уголокъ озера Галилейскаго, отливающій своимъ голубовато-стальнымъ оттѣнкомъ; Хоттинъ, съ сѣдло-образною вершиной; древняя (по преданію) "гора Благодать", нѣмой свидѣтель послѣдней смѣлой битвы крестоносныхъ войскъ за св. Крестъ Христовъ; все это вмѣстѣ довершаетъ общую картину.
   Смотрѣть на ея выдающіяся черты сквозь обвалившіяся рамки каменныхъ сооруженій, образующихъ полукруглое отверстіе окна временъ Христа-Спасителя, которыя такимъ образомъ закрываютъ отъ зрителя всѣ непривлекательныя стороны этой картины, это все равно, что обезпечить себѣ заранѣе наслажденіе, которое стоитъ того, чтобы изъ-за него карабкаться на гору. Если кто захочетъ добиться полнаго эффекта въ картинѣ солнечнаго заката, тотъ долженъ стать на самой маковкѣ холма и, такъ сказать, вставить всю прекрасную картину заката въ рамки смѣлыхъ каменныхъ сооруженій, которыя у васъ тутъ же, подъ рукой. Только тогда мы извлечемъ изъ нея всю красоту. Этой истинѣ, приходится учиться (съ тѣмъ, чтобы ужь больше никогда ея не забывать) въ волшебной фантастической странѣ, полной сказочнаго обаянія, въ дивномъ саду графа Паллавичини въ Италіи, въ. Генуѣ.
   Цѣлыми часами можете вы тамъ бродить межъ холмовъ и лѣсистыхъ ложбинъ, искусно устроенныхъ съ цѣлью заставить посѣтителя думать, что ихъ создала сама природа, а не рука человѣка. Вы идете себѣ по извилистымъ дорожкамъ, и вамъ, попадаются струящіеся водопады и деревенскіе мостики; вы открываете лѣсныя озера тамъ, гдѣ вы меньше всего ихъ ожидали видѣть; вы тихо бродите себѣ въ полуразвалившихся средневѣковыхъ замкахъ въ миніатюрѣ. Они кажутся вамъ совсѣмъ посѣдѣвшими отъ старости, а между тѣмъ они всего какихъ-нибудь двѣнадцать лѣтъ какъ выстроены. Вы предаетесь размышленіямъ надъ древними, разваливающимися могилами, мраморныя колонны которыхъ были нарочно испачканы и побиты современнымъ художникомъ, который ихъ ставилъ. Вы нечаянно натыкаетесь то на игрушечныя дворцы, сооруженные изъ дорогого и рѣдкаго матеріала, то на крестьянскую избушку, развалившаяся обстановка которой никогда не навела бы васъ на мысль, что это такъ сдѣлано нарочно. Вы объѣзжаете весь лѣсъ вокругъ, еще и еще, на волшебномъ заколдованномъ деревянномъ конькѣ, который приводится въ движеніе какою-то невидимой или волшебной силой. Вы пересѣкаете "Римскія дороги" и проходите подъ величественными тріумфальными арками, отдыхаете въ уютныхъ бесѣдкахъ, гдѣ невидимые духи брызжутъ на васъ со всѣхъ сторонъ, откуда только возможно, струями воды, гдѣ даже цвѣты, къ которымъ вы прикоснетесь, окачиваютъ васъ цѣлымъ ливнемъ росы. Вы катаетесь въ лодкѣ по подземному озеру среди пещеръ и сводовъ, съ царственной роскошью разукрашенныхъ сталактитами, которые нависли по стѣнамъ; затѣмъ вы выѣзжаете на открытый воздухъ, въ другое озеро, окаймленное покатыми берегами съ зеленой муравой и оживленное судами патриціевъ, которыя покачиваются на якорѣ, подъ сѣнью миніатюрнаго мраморнаго храма: онъ встаетъ изъ прозрачной глубины и въ зеркальной поверхности озера отражаются его бѣлыя статуи, его богатыя капители и колонны съ выемками.
   Такимъ образомъ, переходя отъ одного чуда къ другому, вы все шли себѣ да шли впередъ въ полномъ убѣжденіи, что каждое изъ видѣнныхъ вами чудесъ и есть въ то же время главное и послѣднее чудо! И въ самомъ дѣлѣ: главное изъ всѣхъ этихъ чудесъ припрятано къ концу и вы не замѣтите его, пока не выйдете на берегъ и, пройдя черезъ цѣлый лѣсъ рѣдкостныхъ цвѣтовъ, собранныхъ сюда со всѣхъ уголковъ земного шара, не остановитесь у входа еще въ одинъ искусственный храмъ. Вотъ гдѣ геніальность артиста, создавшаго всѣ эти чудеса, достигла высшей степени и буквально открыла людямъ доступъ въ волшебную страну.
   Вы смотрите въ оконное стекло, окрашенное въ желтый цвѣтъ и первое, что видите передъ собою въ какихъ-нибудь десяти шагахъ -- это масса трепещущей листвы, посреди которой виднѣется полуразвалившееся сооруженіе вродѣ воротъ, вещь, довольно обыкновенная въ природѣ и неспособная возбудить подозрѣніе въ заранѣе хитро обдуманномъ планѣ художника; а посреди, надъ самой серединой отверстія, самымъ небрежнымъ образомъ раскинулось нѣсколько широкихъ тропическихъ листьевъ и яркихъ цвѣтовъ. И вдругъ, неожиданно, въ это самое ясное, смѣлоочерченное отверстіе воротъ вы видите вдали нѣжнѣйшую, богатѣйшую, изящнѣйшую картину, какую когда-либо видѣлъ въ своихъ блаженныхъ предсмертныхъ грезахъ какой-либо умирающій угодникъ Божій съ тѣхъ поръ, какъ св. Іоаннъ видѣлъ Новый Іерусалимъ въ сіяніи небесныхъ облаковъ. Широкій плесъ морского залива, усѣянный парусными судами, острый, выдающійся уступъ и на самой вершинѣ -- высокій маякъ. Позади него покатая лужайка, вдали часть прежней "столицы дворцовъ" съ ея парками и пригорками, и величественными зданіями, а за ними, подальше, большая гора, суровыя очертанія которой рѣзко выступаютъ на фонѣ океана и небесъ. А надъ всѣми ими "облака ходячія" плывутъ по золотому морю небосвода. Океанъ здѣсь золотой, городъ золотой, луга и горы, и небо, все, все здѣсь золотое; все. здѣсь богато и изящно, и задумчиво прекрасно, какъ грезы, какъ видѣнье рая...
   Никакой художникъ не могъ бы передать на полотнѣ его волшебной, чарующей красы, а между тѣмъ, если бы не желтое стекло и не заботливо обдуманный, какъ бы случайный видъ на развалившуюся арку, которая все какъ-то отодвигала вдаль и скрывала отъ зрителя непривлекательныя стороны этой картины,-- эта послѣдняя не представляла изъ себя ничего такого, что могло привести зрителя въ восторгъ.
   Такъ, собственно, случается и въ жизни: всѣхъ насъ морочитъ бѣсовская сила.
   Ничего больше мнѣ не остается, какъ вернуться къ старику Ѳавору, хоть это и достаточно докучная тема и я не могу на ней остановиться, чтобы спѣшить перейти въ картинамъ, о которыхъ вспомнить будетъ гораздо пріятнѣе. Я думаю, ужь лучше перескачу отъ нея, какъ сумѣю, къ чему-нибудь другому. Про гору Ѳаворъ мнѣ больше нечего сказать, какъ только, что она предполагаемое мѣсто Преображенія Господня (съ чѣмъ и мы, пожалуй, можемъ согласиться), да еще, что на немъ есть древнія развалины, торчащія тамъ еще съ тѣхъ поръ, какъ здравствовалъ могучій Гедеонъ и люди, жившіе тридцать вѣковъ тому назадъ, до сравнительно недавнихъ временъ крестовыхъ походовъ. Есть еще у горы Ѳаворъ свой греческій монастырь; кофе тамъ прекрасный, но ни щепочки въ немъ нѣтъ св. Древа, ни единой косточки какого-либо достославнаго святого, которыя могли бы отвлечь мысли мірянъ отъ праздныхъ предметовъ и придать имъ болѣе серьезное направленіе. Я ни во что считаю католическую церковь, которая не признаетъ святынь.
   Долина Ездрилона, "поле брани народовъ", приводитъ на память только Іисуса Навина, Венодада, Саула и Гедеона, Тамерлана, Танкреда, Ричарда Львиное Сердце и Саладина, воинственныхъ царей персидскихъ, героевъ Египта и Наполеона, потому что всѣмъ имъ приходилось биться здѣсь. Еслибъ волшебныя чары луннаго свѣта могли вызвать изъ могилъ давно забытыхъ народовъ безчисленныя миріады войскъ, воевавшихъ на этомъ широкомъ, далеко раскинувшемся просторѣ, и облечь эти сотни народовъ въ ихъ національные костюмы, и погнать многолюдное войско, разукрашенное перьями и знаменами, и блестящими копьями, черезъ всю равнину, я бы готовъ былъ стоять здѣсь хоть цѣлый вѣкъ на одномъ мѣстѣ, любуясь на этотъ блистательный призрачный смотръ. Но волшебныя чары луны -- одно тщеславіе и обманъ; кто вздумаетъ имъ повѣрить, тотъ испытаетъ грусть и разочарованіе.
   Внизу, у подножія Ѳавора, и какъ разъ на самой границѣ славной въ исторіи долины Ездрилона, находится незначительное селеніе Дебуріе, въ которомъ нѣкогда жила Деворра, пророчица израильтянъ. Это селеніе такого же точно вида и характера, какъ и Магдала.
  

ГЛАВА XVIII.

По дорогѣ въ Назаретъ.-- Укушенъ верблюдомъ!.-- Гротъ Благовѣщенія.-- Назаретъ.-- Мастерская плотника Іосифа.-- Священный булыжникъ.-- Кододезь Богородицы.-- Женщины спорной красоты -- Литературные курьезы.

   Мы спустились съ горы Ѳавора, перерѣзали глубокій ровъ и пошли по неровной, холмистой дорогѣ въ Назаретъ, находившійся на разстояніи двухъ часовъ пути. Всѣ разстоянія на Востокѣ измѣряются не милями, а часами. Добрая лошадь дѣлаетъ здѣсь по три мили въ часъ почти по всякаго рода дорогѣ; поэтому здѣсь одинъ часъ все равно, что три мили. Этого рода измѣреніе очень надоѣдливо и не совсѣмъ понятно и, пока не привыкнешь къ нему хорошенько, оно ничего не объясняетъ до тѣхъ поръ, пока самъ не остановишься и не переведешь эти "языческіе" часы на христіанскія мили, какъ переводятъ люди съ иностраннаго языка, съ которымъ они знакомы, но не настолько, чтобы сразу, въ одну минуту, схватить значеніе. Разстояніе, которое проходятъ пѣшеходы, также считаютъ здѣсь часами и минутами, хоть я и не знаю, какая единица мѣры принимается при этомъ за основаніе.
   Если вы спросите въ Константинополѣ:
   -- Далеко ли до консульства?
   Вамъ отвѣтятъ:
   -- Десять минутъ ходьбы.
   -- А далеко ли до агентства Ллойда?
   -- Четверть часа.
   -- А далеко ли до нижняго моста?
   -- Четыре минуты.
   Не могу сказать объ этомъ ничего положительнаго, но мнѣ кажется, что здѣсь, если кто заказываетъ пару панталонъ, то говоритъ непремѣнно, чтобы ихъ сдѣлали въ четверть минуты длины и девять секундъ ширины въ таліи.
   Между Ѳаворомъ и Назаретомъ два часа; а такъ какъ дорога, необыкновенному узкая, идетъ въ видѣ извилистой дорожки, мы понятно встрѣчали во время пути всѣ караваны верблюдовъ и ословъ, которые идутъ изъ Іерихона въ Джаксонвиль или обратно, и встрѣчали ихъ именно въ этомъ самомъ, а не въ другомъ какомъ-либо мѣстѣ. Ослы еще не особенно насъ затрудняли, потому что они такъ миніатюрны, что лошадь, если она умна или находчива, можетъ черезъ нихъ перескочить, но черезъ верблюда вѣдь не перескочишь. Верблюдъ, по своей вышинѣ, равняется обыкновенному дому въ Сиріи, то есть онъ приблизительно на два, на три фута выше человѣческаго хорошаго роста. Чаще всего въ этой части страны его ношей являются мѣшки колоссальныхъ размѣровъ, по одному съ каждой стороны. Онъ самъ и его вьюки занимаютъ столько же мѣста, сколько, напримѣръ, занялъ бы цѣлый экипажъ или даже вагонъ. Представьте же себѣ, каково встрѣтиться съ подобнаго рода сооруженіемъ на узкой тропинкѣ. Верблюдъ для самого царя не свернетъ съ дороги. Онъ невозмутимо шагаетъ впередъ, мѣрно раскачивая свою ношу съ подушками, какъ маятникъ, и что бы ни повстрѣчалось ему на пути, все должно преспокойно давать ему дорогу, сторониться или быть отброшенымъ въ сторону его пузатыми мѣшками.
   Для насъ это путешествіе было очень утомительно и совершенно изнурительно для лошадей. Мы были вынуждены перепрыгивать черезъ тысячу восемьсотъ (и даже больше) ословъ и только одному единственному изъ насъ посчастливилось, что онъ былъ меньше шестидесяти разъ выбитъ изъ сѣдла верблюдами. Это, можетъ быть, покажется немножко сильно; но поэтъ вѣдь говоритъ: "Вещи не то, что есть онѣ на взглядъ"... Я теперь не могу представить себѣ ничего, болѣе способнаго привести человѣка въ содроганіе, какъ если мягконогій верблюдъ подкрадется къ тебѣ сзади и прикоснется къ уху своей холодной, отвислой нижнею губой.
   Такъ именно поступилъ верблюдъ съ однимъ изъ нашихъ молодцовъ, который уныло задумался, согнувшись надъ своимъ сѣдломъ. Онъ поднялъ голову и, увидѣвъ склонившійся надъ нимъ величавый призракъ, принялся изо всѣхъ силъ стараться, чтобы только сойти ему прочь съ дороги; но верблюдъ потянулся за нимъ и, прежде чѣмъ ему это удалось, укусилъ его въ плечо... Это было самое пріятное изъ приключеній, пока мы были въ дорогѣ.
   Въ Назаретѣ мы раскинули шатры въ оливковой рощѣ близъ фонтана или колодца Пресвятой Дѣвы Маріи, и нашъ замѣчательный арабъ-тѣлохранитель явился требовать съ насъ бакшишъ за свои "услуги" по сопровожденію насъ изъ Тиверіады и огражденію насъ отъ невидимыхъ опасностей силою своего грознаго вооруженія. Нашъ драгоманъ уже все заплатилъ сполна его хозяину, но это все равно ни за что не считается. Если вы здѣсь наймете человѣка хотя бы для того, чтобы чихнуть за васъ, а другому заблагоразсудится въ этомъ ему помочь, вы должны заплатить обоимъ. Здѣсь ничего не дѣлаютъ безплатно. Какъ же ихъ должно было удивить, этихъ людей, когда они услыхали, что имъ предлагаютъ указать путь къ спасенію "безденежно и безвозмездно". Если нравы и обычаи этого народа и измѣнились со временъ библейскихъ, то ужь ни въ какомъ случаѣ это не явствуетъ изъ фигуральныхъ выраженій и метафоръ, которыя встрѣчаются въ Библіи.
   Мы зашли въ большой латинскій монастырь, который построенъ надъ жилищемъ Св. Семейства, и, спустившись по лѣстницѣ на цѣлыхъ пятнадцать ступеней ниже уровня земли, очутились въ маленькой часовнѣ, устланной и увѣшанной ковровыми занавѣсями, серебряными лампадами и картинами, писанными масляными красками. Мѣсто, отмѣченное крестомъ на мраморномъ полу, подъ алтаремъ, показываютъ, какъ то самое, которое освящено навѣки стопами Пресвятой Дѣвы: здѣсь Она предстояла ангелу Господню, когда онъ Ей благовѣствовалъ.
   Какое простое, бѣдное мѣсто было свидѣтелемъ такого великаго событія! На этомъ мѣстѣ совершилось "Благовѣщеніе", то самое событіе, въ память котораго воздвигнуты роскошныя святилища и обширные храмы по всему цивилизованному міру; событіе, которое цари искусства считали высшей своей гордостью достойно изображать на полотнѣ. Исторія этого мѣста хорошо знакома даже дѣтямъ каждаго дома, каждаго города или уединеннаго, безвѣстнаго селенія въ отдаленнѣйшихъ мѣстностяхъ земли христіанской. Миріады людей готовы понести тяжкіе труды, обходя весь міръ земной, лишь бы увидѣть это самое святое мѣсто, миріады считали бы неоцѣненнымъ благомъ увидать его... Думать эти думы было легко, но не легко было заставить себя возвыситься до важности обстановки. Я могъ, сидя дома, за много-много миль отсюда, живо представлять себѣ появленіе ангела, осѣненнаго крылами, его сіяющій ликъ; я видѣлъ въ воображеніи лучи, нисходившіе на главу Пресвятой Дѣвы въ то время, какъ слуха Ея касались слова, принесенныя Ей отъ Престола Всевышняго.
   Намъ показали отбитый гранитный столбъ, который поддерживалъ нѣкогда крышу, и сказали, что его разрубили пополамъ мусульмане, завоеватели Назарета, въ тщетной надеждѣ, что это разрушитъ христіанское святилище. Но столбъ чудеснымъ образомъ повисъ въ воздухѣ и самъ, лишенный опоры, подпиралъ тогда и по сей день еще подпираетъ крышу. Если извлечь эти свѣдѣнія изъ числа восьми подобныхъ же имъ, то окажется вовсе нетрудно имъ повѣрить.
   Гдѣ бы католики ни не откопали забытую или затерянную мѣстность, которая освящена какимъ-либо библейскимъ событіемъ, они тотчасъ же возводятъ тамъ массивный храмъ, почти несокрушимый, и, такимъ образомъ, сохраняютъ память о ней на пользу грядущихъ поколѣній. Если бы забота объ этомъ была предоставлена протестантамъ, мы такъ и не знали бы сегодня, гдѣ нѣкогда стоялъ Іерусалимъ.
   Мы посѣтили тѣ мѣста, гдѣ Христосъ въ теченіе пятнадцати лѣтъ работалъ въ качествѣ плотника и гдѣ Онъ пытался учить въ синагогахъ, но былъ изгнанъ толпою. Въ этихъ мѣстахъ стоятъ теперь католическія часовни и охраняютъ обломки древнихъ стѣнъ, которыя еще уцѣлѣли. Наши паломники отсѣкли для себя на память нѣсколько кусочковъ.
   Мы побывали еще и въ новой часовнѣ, построенной вокругъ большого булыжника, около двѣнадцати футовъ длины и четырехъ футовъ ширины. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ святые отцы сообщали, что на этомъ камнѣ сидѣли нѣкогда ученики Христовы, когда отдыхали по дорогѣ въ Капернаумъ. Они, конечно, поспѣшили сохранить эту святыню.
   Нашимъ паломникамъ было бы очень пріятно достать свою коптильную краску, развести ее и разрисовать своими именами эту самую скалу съ названіями американскихъ селеній, откуда они родомъ, на придачу. Но святые отцы ничего подобнаго не позволяютъ. По строгой справедливости сказать, наша компанія рѣдко когда имѣетъ эту дерзость, хоть и есть у насъ на кораблѣ такіе люди, которые никогда не упустятъ удобнаго случая. Главное прегрѣшеніе нашихъ паломниковъ въ томъ и состоитъ, что они слишкомъ гонятся за вещами "на память". Я думаю, въ настоящую минуту они ужь знаютъ размѣры этого утеса съ точностью до одного дюйма и его вѣсъ съ точностью до одной тонны, и я не задумаюсь утверждать, что они вернутся туда сегодня же ночью и попробуютъ унести его съ собой.
   Этотъ Колодезь Пресвятой Дѣвы, по преданію, тотъ самый, къ которому Богоматерь въ дѣтствѣ ходила за водой разъ двадцать въ день и носила ее домой на головѣ, въ водоносѣ. Вода струится сквозь разщелины въ лицевой стѣнѣ древней кладки, которая стоитъ поодаль отъ деревенскихъ домовъ. Молодыя дѣвушки Назарета десятками собираются около него и поднимаютъ звонкій хохотъ, шумъ и щебетанье. Дѣвушки-назарянки домовиты. У нѣкоторыхъ изъ нихъ большіе, блестящіе глаза; но красивыхъ лицъ совсѣмъ нѣтъ. Эти дѣвушки обыкновенно носятъ одну только одежду: свободную, безформенную, неопредѣленнаго цвѣта и большею частью она бываетъ въ такомъ состояніи, что даже чинить ее невозможно. Отъ макушки къ подбородку онѣ носятъ оригинальныя нити старыхъ монетъ, вродѣ того, какъ ихъ носятъ тиверіадскія красавицы-щеголихи, а также мѣдныя украшенія въ ушахъ и на рукахъ. Ни башмаковъ, ни чулокъ онѣ не носятъ. Это самыя человѣчныя и самыя добродушныя изъ всѣхъ дѣвушекъ, какихъ намъ приходилось до сихъ поръ встрѣчать. Но не можетъ быть даже сомнѣнія, что этимъ дѣвушкамъ, какъ онѣ ни живописны, къ сожалѣнію, недостаетъ миловидности.
   Одинъ изъ паломниковъ (нашъ Энтузіастъ) сказалъ:
   -- Взгляните на эту стройную, высокую дѣвушку! Замѣтьте ея красоту и изящную фигуру!
   Подоспѣлъ еще и другой и проговорилъ:
   -- Посмотрите на эту стройную, высокую дѣвушку, что за царственная красота и изящество во всей ея фигурѣ
   На это я возразилъ:
   -- Она не высокаго, а низкаго роста; она не красива, а, напротивъ, грубовата; она довольно стройна, это я еще могу допустить, во слишкомъ угловата.-- Наконецъ, третій и послѣдній изъ паломниковъ вскорѣ послѣ того, проходя мимо, замѣтилъ:
   -- О, что за высокая, стройная дѣвушка! Что за изящество и царственная красота!..
   Сужденія всѣхъ высказаны сполна. Осталось только справиться съ подлежащими авторитетами касательно приведенныхъ выше мнѣній. Я справился и нашелъ нижеслѣдующій параграфъ, и кѣмъ же написанный, какъ не Вил. Ч. Граймсомъ:
   "Мы взвились на сѣдло и тотчасъ же отправились къ источнику, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на женщинъ Назарета, которыя вообще составляютъ здѣсь самое красивое изъ дѣвичьихъ сословій, которыя намъ приходилось видѣть на Востокѣ. Когда мы подъѣхали къ толпѣ дѣвушекъ, высокая дѣвушка лѣтъ девятнадцати подошла къ Миріамъ и предложила ей чашку воды. Движенія ея были царственно плавны и изящны. Мы тутъ же, на мѣстѣ, принялись восторгаться красотой ея фигуры. Уайтли вдругъ захотѣлъ пить и попросилъ также себѣ чашку воды, которую принялся пить медленно, уставившись глазами поверхъ краевъ чашки, на ея большіе черные глаза, смотрѣвшіе на него съ такимъ же любопытствомъ, какъ и онъ самъ.
   "Затѣмъ и Моррайтъ потребовалъ воды. Она подала и ему, но онъ ухитрился такъ ловко расплескать ее, что ему пришлось попросить вторую. Пока очередь дошла до меня, она уже успѣла провидѣть ихъ маневръ. Ея глаза были, полны лукавства, когда она взглянула на меня. Я откровенно разсмѣялся и она присоединилась ко мнѣ самымъ веселымъ взрывомъ хохота, какимъ когда-либо смѣялась деревенская дѣвушка въ Оранжевомъ графствѣ. Мнѣ захотѣлось имѣть ея портретъ. Мадонна съ лицомъ этой красавицы-дѣвушки назарянки была бы дѣйствительно "красою" и "вѣчной радостью".
   Вотъ какого рода киселя мѣсили посѣтители Палестины цѣлыми вѣками. За красотой у индійцевъ отсылайте меня къ Фенимору Куперу, а за красотой у арабовъ -- къ Граймсу. Арабы-мужчины часто бываютъ красивы, но женщины никогда.
   Я люблю приводить выдержки изъ Граймса, потому что онъ пишетъ такъ драматично и такъ романтично, и еще потому, что онъ, повидимому, мало заботится о томъ, правду ли онъ говоритъ или нѣтъ, лишь бы напугать читателя или возбудить его восторгъ или его зависть.
   Онъ прошелъ по всей этой мирной странѣ, не выпуская изъ одной руки револьвера, а изъ другой -- носового платка, и все время, если онъ не былъ на-готовѣ лить слезы надъ святыми мѣстами, то ужь, навѣрно, готовъ былъ застрѣлить араба. Съ нимъ случались въ Палестинѣ самыя удивительныя приключенія, какія когда-либо приходилось испытывать путешественнику по этой или по какой-либо другой странѣ съ той поры, какъ умеръ баронъ Мюнхаузенъ.
   Напримѣръ, въ Бейтъ-Джинѣ, гдѣ никто ему не мѣшалъ, онъ выползъ ночью изъ своей палатки и выстрѣлилъ въ нѣчто такое, что онъ принялъ за араба, лежавшаго на скалѣ вдали и замышлявшаго недоброе. Его пуля убила волка!.. Но какъ разъ передъ тѣмъ, какъ стрѣлять, онъ рисуетъ себя и свое приключеніе въ видѣ драматической картины, чтобы, по обыкновенію, запугать читателя:
   "Не знаю, было то мое воображеніе или я въ самомъ дѣлѣ видѣлъ какой-то движущійся предметъ на поверхности утеса? Если это былъ человѣкъ, то почему же онъ не уложилъ меня на мѣстѣ? Я для него служилъ прекрасною мишенью, выдѣляясь своимъ чернымъ бурнусомъ на бѣломъ фонѣ палатки. Я испытывалъ такое ощущенье, какъ будто мнѣ въ горло, въ грудь, въ мозги влетѣла пуля".
   Тревожное, безпокойное созданье!..
   Ѣдучи въ Генисаретъ, они повстрѣчали двухъ бедуиновъ и осмотрѣли свои пистолеты и спокойно высвободили ихъ подъ своими накидками... Да, именно всегда спокойно!
   Въ Самаріи Граймсъ выстрѣлилъ наверхъ, въ утесъ, подъ цѣлымъ градомъ камней. Онъ стрѣлялъ въ толпу людей, которые бросали камни. Вотъ какъ онъ говоритъ объ этомъ:
   "Я никогда не упускалъ случая произвести на арабовъ впечатлѣніе при помощи совершенствъ американскаго и англійскаго оружія или посредствомъ риска, которому подвергается всякъ, нападающій на любого вооруженнаго француза. Я думаю, что урокъ, преподанный моею пулей, даромъ не пропалъ".
   Въ Бейтинѣ всей толпѣ арабовъ, погонщиковъ муловъ, онъ преподалъ свои воззрѣнія, а потомъ "ограничился только торжественнымъ заявленіемъ, что, если бы имъ случилось опять ослушаться моихъ приказаній, я такъ прикажу бить палками виноватаго, какъ онъ никогда и во снѣ не видывалъ, чтобы его могли бить, а если не найду, кто виноватъ, велю задать кнута всѣмъ поголовно, отъ перваго до послѣдняго, будетъ ли тутъ по близости подъ рукой "палачъ" или мнѣ придется производить эту экзекуцію самому".
   Онъ положительно неустрашимъ, этотъ человѣкъ!
   Онъ проѣхалъ внизъ по перпендикулярной дорожкѣ утеса стремглавъ, галопомъ, причемъ лошадь его отхватывала прыжки по "тридцати футовъ" въ каждомъ...
   А вотъ онъ смотритъ (какъ всегда, по театральному) на Іерусалимъ и на этотъ разъ даже не держится за пистолетъ.
   "Я стоялъ (повѣствуетъ онъ), положивъ руку на шею своей лошади, и отуманенными взорами старался услѣдить за очертаніями святыхъ мѣстъ, которыя давно уже утвердились въ памяти моей, но безуспѣшно! Быстро катившіяся слезы мнѣ мѣшали. Тутъ же были наши слуги-магометане, монахъ-католикъ, два армянина и одинъ еврей, которые насъ сопровождали, и всѣ одинаково смотрѣли на Іерусалимъ взоромъ, отуманеннымъ слезами".
   Однако, если необходимость того требовала, онъ въ то же время могъ быть твердъ, какъ адамантъ. Въ долинѣ Ливана юноша-арабъ, христіанинъ (Граймсъ особенно усердно объясняетъ при этомъ, что магометане "не" воруютъ), укралъ у него пороху и зарядовъ на десять жалкихъ долларовъ. Онъ его обвинилъ въ воровствѣ передъ шейхомъ и смотрѣлъ, какъ наказывали виновнаго ужаснѣйшими палочными ударами у него же на глазахъ. Послушайте, какъ онъ объ этомъ говоритъ:
   "Въ одно мгновеніе ока онъ (Муза) очутился на спинѣ, ревѣлъ, кричалъ, взвизгивалъ, но его все-таки понесли на площадку передъ крыльцомъ, откуда мы могли видѣть всю эту процедуру, не разложили на землѣ ничкомъ. Одинъ изъ людей усѣлся ему на спину, другой на ноги, причемъ послѣдній держалъ ихъ повыше, а третій опускалъ на его голыя подошвы "курбашъ" {Курбашъ (koorbash) самый жестокій изъ кнутовъ, до сихъ поръ извѣстныхъ, тяжелый, какъ свинецъ, и гибкій, какъ резинка, въ сорокъ дюймовъ длины и одинъ дюймъ ширины. Его удары оставляютъ по себѣ слѣды. М. Твэнъ.}, который при каждомъ ударѣ свистѣлъ по воздуху. Бѣдный Моррайтъ испытывалъ смертельную жалость, а Нама и Нама-вторая (мать и сестра Музы) пали ницъ, съ мольбою и стонами обнимали то мои колѣни, то колѣни Уайтли. Въ то же время братъ Музы кричалъ такъ, что въ воздухѣ гремѣлъ его голосъ громче стоновъ самого Музы. Пришелъ даже Юзуфъ и на колѣняхъ умолялъ меня о пощадѣ и даже, наконецъ, послѣ всѣхъ Бетуни. Этотъ негодяй потерялъ мѣшокъ для съѣстныхъ припасовъ и громче другихъ обвинялъ Музу сегодня утромъ, а теперь умолялъ Ховаджи смиловаться надъ бѣднымъ малымъ".
   Но онъ не изъ таковскихъ! На "пятнадцатомъ" ударѣ, наказаніе, было пріостановлено, чтобы выслушать признаніе наказуемаго.
   Затѣмъ Граймсъ и его спутники поѣхали прочь и оставили всю семью христіанъ на произволъ магометанскаго шейха, который могъ наложить на нихъ штрафъ и вообще наказать ихъ настолько строго, насколько это ему, шейху, покажется надлежащимъ.
   "Когда я садился въ сѣдло, Юзуфъ еще разъ просилъ меня вмѣшаться и сжалиться надъ ними. Но я посмотрѣлъ вокругъ на темныя лица окружающей толпы и не нашелъ въ сердцѣ своемъ ни единой капли состраданія"...
   Въ заключеніе общей картины, онъ вводитъ въ нее шаловливый взрывъ юмора, который служитъ красивой противоположностью горю бѣдной матери и ея дѣтей.
   Но вотъ еще одна выдержка:
   "...И тогда я еще разъ поникъ головою...
   "Нѣтъ ничего постыднаго лить слезы въ Палестинѣ. Я плакалъ, когда увидѣлъ Іерусалимъ; плакалъ, когда лежалъ въ лунную ночь въ Виѳлеемѣ; плакалъ, когда вступилъ на берегъ Галилейскаго озера. Но въ рукѣ моей были все также тверды поводья, пальцы мои не дрожали, прижимая курокъ пистолета, когда я ѣхалъ вдоль по берегу синѣющаго озера, держа его въ своей правой рукѣ (плачетъ)... Взоры мои не были отуманены этими слезами, сердце мое ни въ чемъ отнюдь не смягчалось. Пусть тотъ, кто съ презрѣньемъ усмѣхнется на мое волненіе, на этомъ и закроетъ эту книгу. Значитъ, ему мало что придется по вкусу въ описаніи моихъ странствій по Святой Землѣ".
   Я и самъ сознаю, что это довольно пространная выдержка изъ книги мистера Граймса, тѣмъ не менѣе, здѣсь весьма кстати и даже законно говорить о ней, такъ какъ "Кочевая жизнь въ Палестинѣ" -- весьма внушительная книга (въ качествѣ представительницы цѣлаго особаго "класса") описаній Палестины, а критическій разборъ ея послужитъ критическимъ разборомъ и для всѣхъ остальныхъ. А такъ какъ я отношусь къ ней именно, принимая во вниманіе ея свойства, какъ свойства книги-представительницы всѣхъ ей подобныхъ, то я и взялъ на себя смѣлость и ей, и ея автору дать фиктивныя имя и названіе.
   Быть можетъ, это будетъ приличнѣе?
  

ГЛАВА XII.

Дѣтство Спасителя.-- Непристойное кривлянье смиренныхъ паломниковъ.-- Жилище Аэндорской колдуньи.-- Наинъ.-- Святотатство.-- Популярная восточная картинка.-- Библейскія метафоры постепенно становятся все понятнѣе.-- "Вольный сынъ пустыни".-- Древній Израиль -- Подвиги Іеуя.-- Самарія и ея знаменитая осада.

   Назаретъ удивительно какъ интересенъ, потому что имѣетъ такой видъ, какъ будто онъ остался точь въ точь такимъ, какимъ его покинулъ Христосъ. Все время ловишь себя на томъ, что говоришь: "Христосъ-отрокъ стоялъ на этомъ порогѣ. Вотъ въ этой улицѣ Онъ тогда игралъ, вотъ этихъ камней касался своею десницей, вотъ по этимъ известковымъ скаламъ нѣкогда бродилъ"...
   Если кто напишетъ книгу о дѣтствѣ и юности Христа умно и чистосердечно, тотъ дастъ намъ произведеніе, которое представитъ собою одинаково живой интересъ какъ для старыхъ, такъ и для молодыхъ. Я такъ сужу по несравненно большему интересу, который представилъ для насъ Назаретъ сравнительно съ тѣмъ, сколько мы ожидали отъ Капернаума и отъ "моря" Галилейскаго. Стоя у береговъ моря Галилейскаго, было невозможно составить себѣ хотя бы неопредѣленное, отдаленное представленіе о величавомъ образѣ Того, Кто ходилъ по гребнямъ валовъ, какъ по твердой землѣ, и, прикасаясь въ мертвымъ, воскрешалъ ихъ, и они начинали говорить и ходить. Въ числѣ своихъ замѣтокъ я нашелъ и съ новымъ интересомъ перечелъ нѣсколько названій отдѣльныхъ главъ, которыя у меня были списаны съ апокрифическаго изданія Новаго Завѣта, помѣченнаго 1621 годомъ.
   Тѣ немногія главы, въ которыхъ разсказано про дѣтство Спасителя, содержатъ въ себѣ много такого, что кажется и легкомысленнымъ, и недостойнымъ того, чтобы его хранили въ потомствѣ. Большая доля остальной части этой книги похожа на настоящее Священное Писаніе. Повсемѣстно, во многихъ соборахъ Франціи и Италіи, можно найти преданія о лицахъ, которыя не фигурируютъ въ Библіи, и о чудесахъ, о которыхъ не упоминается ничего на ея страницахъ; но всѣ они есть въ этомъ апокрифическомъ Новомъ Завѣтѣ. Положимъ, ихъ изгнали изъ нашей современной Библіи, но они все-таки имѣютъ претензію на то, что будто бы вѣковъ двѣнадцать-пятнадцать тому назадъ они считались настоящимъ Священнымъ Писаніемъ и, какъ таковое, стояли высоко въ уваженіи христіанъ.
   Въ Назаретѣ намъ навязали еще второго пирата, второго непобѣдимаго араба-тѣлохранителя. Мы въ послѣдній разъ взглянули на этотъ городъ, который лѣпится къ склону холма, какъ выбѣленное осиное гнѣздо, а въ восемь часовъ утра мы уже уѣхали. Спѣшившись, мы повели своихъ лошадей по тропинкѣ, которая извивалась, сколько мнѣ кажется, какъ пробочный винтъ. То была дорожка, какъ мнѣ самому по себѣ довелось испытать, крутая, какъ внутренній изгибъ радуги, и, вдобавокъ, худшая изъ дорогъ, какія встрѣчаются въ географіи, за исключеніемъ одной только дороги на Сандвичевыхъ островахъ, про которую мнѣ даже вспомнить тяжело, и, можетъ быть, одной или двухъ горныхъ тропинокъ въ Сіеррѣ-Невадѣ.
   Часто на этой узенькой тропинкѣ лошади приходилось останавливаться на грубомъ каменномъ выступѣ, а затѣмъ опускаться передними ногами за край обрыва больше, чѣмъ наполовину своего роста. Это движеніе заставляло ее упираться носомъ въ землю въ то время, какъ хвостъ ея торчалъ прямо вверхъ, и придавало ей такой видъ, какъ будто бы она стоитъ на головѣ, вверхъ ногами. Никакая лошадь не можетъ въ такомъ положеніи имѣть внушительнаго вида.
   Наконецъ, мы закончили свой спускъ и поплелись рысцой черезъ великую равнину Ездрилона.
   Нѣкоторые изъ насъ, вѣроятно, будутъ убиты, прежде чѣмъ мы окончимъ свое паломничество. Наши паломники читаютъ "Кочевую жизнь" Граймса и поддерживаютъ себя въ постоянномъ настроеніи донъ-кихотскаго геройства. Они все время не выпускаютъ изъ рукъ своихъ пистолетовъ; порой, когда всего менѣе можно этого ожидать, вытаскиваютъ ихъ наружу и прицѣливаются въ бедуиновъ, которыхъ нигдѣ не видно, вынимаютъ изъ ноженъ кинжалы и дико замахиваются на тѣхъ же самыхъ бедуиновъ, которыхъ вовсе не существуетъ. Я нахожусь въ постоянной и смертельной опасности, потому что эти припадки у нихъ дѣлаются внезапно, въ неправильные промежутки времени, и, понятно, я не могу заранѣе сказать, когда я именно долженъ сойти прочь съ дороги, чтобы имъ не помѣшать. Если я буду нечаянно убитъ въ одинъ изъ такихъ безумныхъ, романтическихъ припадковъ нашихъ паломниковъ, то мистеръ Граймсъ долженъ строго за это отвѣтить, какъ пособникъ этого прискорбнаго факта. Если бы наши паломники обдуманно прицѣлились и выстрѣлили въ человѣка, то это было бы еще хорошо и прекрасно, потому что этотъ человѣкъ не подвергался бы никакой опасности, но эти аттаки наобумъ, вотъ противъ чего я возражаю. Не хочу я больше видѣть такихъ мѣстъ, гдѣ поверхность земли ровна и гдѣ можно нестись въ карьеръ: они вбиваютъ въ голову пилигримамъ всякаго рода мелодраматическую чепуху.
   Вдругъ, совершенно неожиданно, когда глупѣйшимъ образомъ плетешься себѣ шажкомъ по солнопеку и думаешь о чемъ-нибудь, Богъ вѣсть какомъ далекомъ, они вдругъ налетаютъ, словно вихрь, галопомъ, пришпоривая и крикомъ подгоняя своихъ сухопарыхъ, костлявыхъ клячъ съ потертыми спинами, пока пятки ихъ не встанутъ у нихъ выше головы. Они несутся мимо и вдругъ появляется малюсенькій игрушечный револьверъ, слышится малюсенькій залпъ и какой-то малюсенькій комочекъ, свистя, пролетаетъ по воздуху. Теперь, когда я уже началъ свое паломничество, я намѣренъ довести его до конца, хотя, по правдѣ сказать, ничто, кромѣ самой отчаянной храбрости, не могло поддержать меня въ моемъ намѣреніи по сей день. Бедуиновъ все равно я не боюсь, потому что ни бедуины, ни обыкновенные арабы не выказывали намѣренія дѣлать намъ зло, но я чувствую, что боюсь своихъ собственныхъ товарищей.
   Доѣхавъ до дальнѣйшей окраины равнины, мы проѣхали немного вверхъ по холму и очутились въ Аэндорѣ, знаменитомъ своею волшебницей. Ея потомки живутъ тамъ еще и по сей часъ. Это самая дикая орда полунагихъ дикарей, какую мы когда-либо до сихъ поръ встрѣчали. Они стаями вылетали изъ своихъ глиняныхъ ульевъ, изъ подъ навѣсовъ надъ товарными ящиками, изъ зіяющихъ пещеръ подъ выступами скалъ, изъ разсѣлинъ и пропастей въ землѣ. Въ пять минутъ мертваго уединенія и безмолвной тишины какъ не бывало, а у ногъ нашихъ лошадей очутилась умоляющая, стонущая, кричащая толпа, которая загораживала намъ дорогу.
   -- Бакшишъ! Бакшишъ, ховаджи, бакшишъ!..
   Ну, точь въ точь Магдала, только здѣсь, въ Аэндорѣ, глаза невѣрныхъ горѣли еще болѣе яростнымъ огнемъ и ненавистью.
   Народонаселенія здѣсь считается двѣсти пятьдесятъ человѣкъ и больше половины аэндорскихъ гражданъ живетъ въ скалистыхъ пещерахъ. Грязь, развратъ и невѣжество -- вотъ особенности Аэндора. Мы больше уже ничего не скажемъ о Магдалѣ и Дебуріе: во главѣ ихъ стоитъ Аэндоръ. Онъ хуже всякаго индійскаго "campoodee". Аэндорскій холмъ -- голый, утесистый, имѣетъ угрожающій видъ. Нигдѣ ни стебелька, ни травинки не замѣтишь; только одно единственное дерево торчитъ. Это смоковница, которая нетвердо прилѣпилась межъ утесовъ и у входа въ зловѣщее логовище настоящей Аэндорской колдуньи.
   По преданію, въ этой пещерѣ нѣкогда сидѣлъ царь Саулъ въ полуночный часъ и со страхомъ вперилъ вдаль свои взоры, и дрожалъ, а земля колебалась, громы небесные грохотали по холмамъ, и посреди полымя и дыма духъ усопшаго пророка появился и всталъ лицомъ къ лицу съ царемъ. Туда, въ эту пещеру, прокрался царь Саулъ въ ночной темнотѣ, въ то время, когда его войска спали; онъ хотѣлъ узнать, какая судьба его ожидаетъ въ битвѣ на слѣдующій день. Онъ пошелъ прочь, опечаленный, навстрѣчу смерти и позору!
   Изъ утеса въ мрачномъ углубленіи этой пещеры сочится ключъ. Мы кстати испытывали сильную жажду; но граждане Аэндора воспротивились тому, чтобы мы туда вошли. Имъ ничего не значитъ быть грязнулями, имъ ничего не значитъ ходить въ лохмотьяхъ, имъ ничего не значитъ опаршивѣть, имъ все равно быть варварски-невѣжественными и дикими людьми, имъ даже все равно до нѣкоторой степени умирать съ голоду; но зато они дѣйствительно любятъ быть чисты и непорочны передъ своею святыней, какова бы она ни была. А потому они содрогаются и чуть что не блѣднѣютъ при мысли, что уста христіанина могутъ осквернить своимъ прикосновеніемъ ключъ, водамъ котораго полагается вливаться въ ихъ собственную, священную глотку. У насъ не было никакого желанія оскорбить "хотя бы ихъ" чувства или попирать "ихъ", предразсудки, но вода у насъ вся вышла въ это утро и мы всѣ горѣли отъ жажды... Вотъ въ это-то время и при такихъ-то обстоятельствахъ я сложилъ одинъ афоризмъ, который уже пріобрѣлъ извѣстность. Я сказалъ такъ:
   -- Нуждѣ законъ не писанъ!
   Мы вошли въ пещеру и утолили жажду.
   Мы поѣхали прочь отъ этихъ крикливыхъ бѣдняковъ, оставляя ихъ, наконецъ, позади цѣлыми отрядами или по-парно, по мѣрѣ того, какъ мы вереницей потянулись вверхъ по холмамъ; прежде всего отстали отъ насъ старики, потомъ дѣти; молодыя дѣвушки попозже; болѣе сильные изъ мужчинъ бѣжали за нами слѣдомъ цѣлую милю и оставили насъ только тогда, какъ уже заручились послѣднимъ піастромъ, какой они только могли заполучить въ видѣ "бакшиша".
   Черезъ часъ мы добрались и до г. Наина, гдѣ Христосъ возвратилъ въ жизни умершаго сына вдовицы.
   Наинъ -- та же Магдала, только въ болѣе мелкихъ размѣрахъ; его населеніе ничего изъ себя не представляетъ. Ярдахъ во ста отъ него есть древнее, "настоящее" кладбище, насколько мнѣ извѣстно. Могильныя плиты лежатъ плашмя на землѣ, какъ это принято у евреевъ въ Сиріи. Мусульмане имъ не разрѣшаютъ имѣть высокіе памятники. Мусульманская же гробница, по обыкновенію, грубо отдѣлана лѣпной работой, а на одномъ концѣ ея виднѣется перпендикулярный выступъ, чрезвычайно грубое подражаніе орнаментамъ. Въ городахъ зачастую нѣтъ ни намека на могилу. Высокій, прямой мраморный могильный камень, щедро уснащенный буквами, позолотой и рисунками, отмѣчаетъ мѣсто погребенія; онъ увѣнчанъ (на верхушкѣ) чалмою, отдѣлка которой разсчитана такъ, чтобы обозначить званіе и общественное положеніе покойника.
   Намъ показали обломокъ древней стѣны и объяснили, что есть предположеніе, будто бы это одна сторона тѣхъ самыхъ воротъ, изъ которыхъ много вѣковъ тому назадъ выносили покойника, сына вдовы наинской, когда Христосъ повстрѣчалъ это похоронное шествіе.
   "Когда же Онъ приближался къ городскимъ воротамъ, тутъ выносили умершаго, единственнаго сына у матери, а она была вдова; и много народа шло съ нею изъ города.
   "Увидѣвъ ее, Господь сжалился надъ нею и сказалъ ей: "Не плачь!"
   "О, подошедъ, прикоснулся къ одру: несшіе остановились; и Онъ сказалъ: "Юноша, тебѣ говорю, встань!"
   "Мертвый, поднявшись, сѣлъ и сталъ говорить; и отдалъ его Іисусъ матери его".
   "И всѣхъ объялъ страхъ, и славили Бога, говоря: Великій пророкъ возсталъ между нами и Богъ посѣтилъ народъ свой" (Луки, 7. 12-15).
   На томъ мѣстѣ, гдѣ по преданію стоялъ домъ вдовы наинской, стоитъ теперь небольшая мечеть. У дверей ея сидѣло два или три старика араба. Мы вошли въ нее и паломники отломили себѣ на память по кусочку отъ стѣны фундамента, хоть имъ для этого пришлось прикоснуться къ "молитвеннымъ коврамъ" и даже становиться на нихъ ногами; а развѣ это не все равно, что отламывать кусочки прямо отъ сердца этихъ самыхъ стариковъ арабовъ? Непочтительно, грубо ступать на молитвенные ковры обутыми ногами (чего не сдѣлаетъ ни одинъ арабъ) значило несказанно огорчить и обидѣть людей, которые ничего намъ, не сдѣлали дурного. А что, еслибы цѣлая компанія вооруженныхъ чужеземцевъ вошла въ деревенскую церковь у насъ, въ Америкѣ, и принялась бы отбивать, любопытства ради, украшенія алтаря, лазать подъ потолокъ или топтать ногами Библію и подушки на каѳедрѣ?
   А. между тѣмъ, это совсѣмъ другое дѣло: въ первомъ случаѣ чужеземцы оскверняютъ нашъ христіанскій храмъ, а во второмъ мы оскверняемъ только языческій.
   Мы опять спустились въ равнину и на минуту остановились у колодца, который, безъ сомнѣнія, помнилъ еще Авраама. Это было пустынное мѣсто. Самъ колодезь былъ огороженъ стѣнами, поднимавшимися на три фута надъ землею въ видѣ квадратныхъ тяжелыхъ каменныхъ глыбъ въ такомъ родѣ, какъ на библейскихъ картинахъ. Вокругъ его размѣстилось нѣсколько верблюдовъ, одни стоя, другіе припавъ на колѣни. Тутъ же была группа смиренныхъ осликовъ съ голенькими, смуглыми ребятишками, которые карабкались на нихъ или сидѣли, прислонившись къ нимъ спиною, или дергали ихъ за хвостъ. Миніатюрныя черноглазыя босоногія дѣвушки, разодѣтыя въ лохмотья и разукрашенныя мѣдными браслетами и томпаковыми серьгами, устанавливали себѣ на голову свои водоносы или доставали воду изъ колодца. Тутъ же стояло стадо овецъ, выжидавшихъ, чтобы пастухи наполнили водой выдолбленные камни, изъ которыхъ онѣ потомъ же и напьются. Эти камни, какъ и тѣ, которые служили оградой для колодца, были сглажены и потерты и глубоко выдолблены подбородками цѣлой сотни поколѣній жаждущихъ животныхъ.
   Живописные арабы сидѣли группами на землѣ и торжественно курили свои трубки съ длиннымъ чубукомъ. Другіе арабы наполняли водою свои черные козьи мѣха. По мѣрѣ того, какъ послѣдніе наполнялись и надувались, короткія козьи ножки начинали неловко торчать и мѣхъ принималъ видъ мертвой свиной туши, разбухшей въ водѣ...
   Передо мной была грандіозная восточная картина, передъ которой я преклонялся тысячу разъ, когда видѣлъ ее въ богатыхъ гравюрахъ на мѣди. Но на гравюрахъ вѣдь не было видно ея безлюдности и разрушенія, ни грязи, ни лохмотьевъ, ни блохъ, ни безобразныхъ лицъ, ни людей, больныхъ глазами, ни мухъ, которыя устраиваютъ себѣ на нихъ пиръ горой, ни скотской глупости, написанной на лицахъ, ни ссадинъ на спинѣ ословъ, ни непріятнаго лопотанія на незнакомыхъ языкахъ, ни вони отъ верблюдовъ, ни мысли, что тонны двѣ пороха, положенныхъ подъ то мѣсто, гдѣ всѣ сидятъ, съ цѣлью взорвать присутствующихъ, что вѣроятно, увеличило бы эффектъ и придало бы общей картинѣ особое оживленіе, которое впослѣдствіи было бы интересно вспомнить, проживи хоть еще тысячу лѣтъ!
   Сцены изъ жизни Востока лучше всего на гравюрахъ. Но мнѣ больше не внушаетъ уваженія картина, изображающая посѣщеніе Соломона царицею Савской. Глядя на нее, я мысленно скажу ей про себя:
   -- Сударыня, вы весьма красивы на видъ, но ножки у васъ не особенно опрятны и отъ васъ пахнетъ, какъ отъ верблюда.
   Но вотъ какой-то дикій арабъ, гнавшій караванъ верблюдовъ, узналъ въ нашемъ Фергюсонѣ своего стараго друга и товарища; они подбѣжали другъ къ другу навстрѣчу и бросились обниматься, цѣлуя одинъ другого въ угрюмое, бородатое лицо, цѣлуя въ обѣ щеки. И этотъ незначительный фактъ тотчасъ же объяснилъ мнѣ нѣчто такое, что до сихъ поръ казалось мнѣ лишь фигуральнымъ выраженіемъ, взятымъ изъ отдаленнѣйшихъ временъ Востока, а именно: я хочу указать на то обстоятельство, что Христосъ отвергъ фарисея и напомнилъ ему, что тотъ не далъ Ему "лобзанія привѣта".
   Мы продолжали свой путь вокругъ основанія горы "Малый Ермонъ", мимо замка крестоносцевъ въ Эль-Фулэ, и пріѣхали въ Сувимъ. Это было тоже въ мельчайшихъ подробностяхъ повтореніе Магдалы вмѣстѣ съ ея фресками и со всѣмъ остальнымъ.
   Здѣсь мы нашли цѣлую рощу лимонныхъ деревьевъ, тѣнистыхъ, дающихъ прохладу и унизанныхъ плодами. Люди склонны вообще преувеличивать всякую красоту, если она встрѣчается рѣдко, но мнѣ эта роща показалась чрезвычайно живописной, да и была дѣйствительно прекрасна, и я не преувеличиваю ея красоты. Я всегда долженъ съ благодарностью вспоминать про Сувимъ, какъ про такое мѣсто, которое доставило намъ лиственную сѣнь послѣ долгаго знойнаго пути. Мы позавтракали, поотдохнули, поболтали, покурили свои трубки съ часочекъ, а затѣмъ сѣли на коней и поѣхали дальше.
   Труся рысцой по долинѣ Израиля, мы встрѣтили съ полдюжины "индѣйцевъ-землекоповъ", г. е. бедуиновъ съ длиннѣйшими копьями въ рукахъ; они гарцовали на своихъ изможденныхъ лошадяхъ и кололи копьями воображаемыхъ враговъ, они гарцовали, покрикивали, ихъ лохмотья развѣвались по вѣтру и вообще они вели себя, какъ шайка безнадежно-больныхъ лунатиковъ и сумасшедшихъ. Наконецъ-то мы увидали этихъ "дикихъ, вольныхъ сыновъ пустыни, которые, какъ вихрь, несутся по равнинѣ на своихъ дивно прекрасныхъ арабскихъ лошадяхъ!", и про которыхъ такъ много читали, которыхъ всѣ мы такъ стремились увидать! Такъ вотъ они, эти "блестящіе наряды"! Вотъ она, эта "блестящая картина"! Уличные бродяги, жалкіе хвастунишки! "Арабскія лошади",-- облѣзшіе, исхудалые скелеты, вродѣ Ихтіозавра въ музеѣ, хромоногія, съ костями, торчащими, какъ у дромадера! Видѣть настоящаго "сына пустыни" -- значитъ снять съ него навѣки его романтическую оболочку; видѣть его коня -- значитъ горячо стремиться изъ состраданія сорвать съ него его показную сбрую и дать ему распасться во прахъ.
   Во вотъ мы добрались до развалинъ стараго города, построеннаго на холмѣ, который и есть древній Израиль.
   Ахавъ, царь самарійскій (въ тѣ времена Самарія была до того обширна, что занимала пространство почти вполовину нашего Родъ-Айлэнда) жилъ въ городѣ Израилѣ, который и былъ его столицей. По сосѣдству съ нимъ жилъ нѣкій человѣкъ но имени Навуѳей, у котораго былъ виноградникъ. Царь просилъ подарить ему этотъ виноградникъ, а когда тотъ не захотѣлъ уступить его своему владыкѣ, царь предложилъ, что купитъ его у Навуѳея, но послѣдній отказался продать его. Въ тѣ времена считалось своего рода преступленіемъ за какую бы то ни было цѣну продавать наслѣдіе своихъ отцовъ, и даже, въ послѣднемъ случаѣ, оно возвращалось обратно къ своему владѣльцу въ ближайшій же юбилейный годъ. Итакъ, этотъ царь, какъ избалованное дитя, пошелъ, бросился къ себѣ на постель и, отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ, предался глубокой горести. Тогда царица Іезавель (важное лицо въ тѣ времена), имя которой служитъ еще и въ наши дни укоромъ и даже обиднымъ прозвищемъ, вошла къ нему и спросила, о чемъ онъ горюетъ, и онъ ей сказалъ. Іезавель отвѣчала, что она добудетъ ему этотъ виноградникъ, и она пошла, и выдала отъ имени царя поддѣльныя письма къ мудрецамъ и вельможамъ, и приказала имъ въ этихъ письмахъ объявить постъ, а затѣмъ посадить Навуѳея во главѣ народа и подкупить двухъ свидѣтелей, чтобы они принесли клятву и сказали, что онъ богохульствовалъ. Такъ они и сдѣлали, и народъ обвинилъ Навуѳея и побилъ обвиненнаго камнями на городской стѣнѣ,-- и онъ умеръ. И Іезавель пошла тогда къ дарю и сказала: "Вотъ Навуѳея уже нѣтъ въ живыхъ; встань и пойди, возьми во владѣніе его виноградникъ".
   И Ахавъ завладѣлъ виноградникомъ и пошелъ въ него, чтобы взять его себѣ.
   Но пришелъ къ нему туда пророкъ Илія и предсказалъ ему судьбу его и судьбу Іезавели, и сказалъ, что на томъ мѣстѣ, гдѣ псы лизали кровь Навуѳея, они будутъ лизать и его кровь, и сказалъ еще, что псы пожрутъ Іезавель подъ стѣнами Израиля. Съ теченіемъ времени царь былъ убитъ въ сраженіи и, когда омывали колесницу его въ прудѣ самарійскомъ, псы лизали его кровь.
   Позднѣе, нѣсколько лѣтъ спустя, Іиуй, царь израильскій, пошелъ войною на Израиль по повелѣнію одного изъ пророковъ и привелъ въ исполненіе одинъ изъ самыхъ обычныхъ видовъ острастки, наиболѣе заурядныхъ у народовъ того времени, а именно: умертвилъ многихъ изъ царей и ихъ подданныхъ, и когда онъ входилъ въ Самарію, онъ въ окнѣ увидалъ Іезавель, разодѣтую и нарумяненную, и приказалъ сбросить ее внизъ, къ нему. Одинъ изъ слугъ такъ и сдѣлалъ, а конь Іиуя топталъ ее копытами своими. Тогда Іиуй вошелъ въ домъ и сѣлъ за столъ обѣдать и сказалъ:
   -- Пойдите и предайте погребенію эту женщину, ибо она дочь царя!
   Но духъ милосердія слишкомъ поздно посѣтилъ его: пророчество уже успѣло сбыться, псы растерзали и съѣли ее, и люди (посланные) "не нашли отъ нея ничего, кромѣ черепа, ногъ и кистей рукъ ея".
   Ахавъ, покойный царь самарійскій, оставилъ по себѣ беззащитное семейство, а Іиуй умертвилъ семьдесятъ сыновей покойнаго царя. Затѣмъ онъ убилъ всѣхъ друзей и родныхъ, и воспитателей, и слугъ царскаго семейства, и не успокоился послѣ всѣхъ дѣдъ своихъ, пока не подошелъ близко къ Самаріи. Тамъ онъ встрѣтилъ сорокъ два человѣка, которыхъ и спросилъ, кто они такіе, а они отвѣчали, что они братья Охозіи, царя іудейскаго. Онъ и ихъ убилъ.
   Когда же онъ дошелъ до Самаріи, то объявилъ, что хочетъ показать Господу свое усердіе, и собралъ всѣхъ священниковъ и людей, поклонявшихся Ваалу, дѣлая видъ, что хочетъ принять ихъ вѣру и совершить большое жертвоприношеніе, и когда они всѣ были заперты въ такомъ мѣстѣ, гдѣ не могли защищаться, онъ приказалъ убить ихъ всѣхъ до одного. И тогда Іиуй сталъ опятъ отдыхать отъ трудовъ своихъ.
   Мы вернулись обратно въ долину и доѣхали до источника Аинъ-Іелуда, обыкновенно называемаго Израильскимъ. Это прудъ, имѣющій до 100 футовъ въ квадратѣ и до 4 футовъ въ глубину изъ подъ нависшаго гребня утесовъ журча пробивается и впадаетъ въ него потокъ. Вокругъ -- полнѣйшее уединенье.
   Здѣсь въ древнія времена Гедеонъ расположилъ свой лагерь. За Сунимомъ размѣстились "мадіанитяне, амалекитяне и дѣти Востока, которыхъ было такое же множество, какъ кузнечиковъ въ полѣ. Имъ самимъ и ихъ верблюдамъ не было числа, какъ песокъ прибрежный, такое ихъ было множество".
   Это означало, что ихъ было сто тридцать пять тысячъ человѣкъ и что они располагали способами передвиженія, соотвѣтствующими ихъ числу.
   Ночью Гедеонъ съ тремя стами своихъ воиновъ напалъ на нихъ внезапно и стоялъ, и смотрѣлъ, какъ они рѣзали враговъ, какъ рѣжутъ скотъ на бойнѣ, пока не легло на полѣ битвы сто двадцать тысячъ человѣкъ враговъ.
   Еще до ночи мы добрались до Дженина, а вставши двинулись снова дальше въ часъ ночи. На зарѣ (не помню, въ которомъ часу) мы прошли мимо той мѣстности, въ которой, по самому достовѣрному изъ преданій, находится ровъ, въ который братья бросили Іосифа; около полудня мы, наконецъ, дошли до некрасивыхъ холмовъ, возвышающихся какими-то странными террасами, холмовъ, указывающихъ на то, что мы уже вышли изъ Галилеи и находимся въ Самаріи, но передъ тѣмъ намъ пришлось перебираться черезъ цѣлый рядъ горныхъ вершинъ, одѣтыхъ рощами фиговыхъ и оливковыхъ деревьевъ, а въ сорока миляхъ отсюда лежало Средиземное море, которое виднѣлось вдали. Пришлось намъ также проходить мимо многихъ древнихъ библейскихъ городовъ, жители которыхъ дико пялили глаза на цѣлое шествіе христіанъ и были, повидимому, склонны поупражняться надъ нами въ метаніи камней...
   Мы взобрались на высокій холмъ, съ цѣлью осмотрѣть городъ Самарію, изъ котораго была родомъ женщина, бесѣдовавшая съ Христомъ у колодца Іаковлева, и откуда, безъ сомнѣнія, былъ также родомъ знаменитый "милосердый самарянинъ". Говорятъ, Иродъ Великій обратилъ этотъ городъ въ пышную столицу. Значительное количество грубыхъ известковыхъ колоннъ, вышиною въ двадцать, а толщиной въ два фута, почти безупречныхъ въ смыслѣ архитектурнаго изящества и ариѳметики (по мнѣнію многихъ авторовъ), указываютъ на достовѣрность этого факта. Тѣмъ не менѣе, въ древней Греціи онѣ не считались бы красивыми.
   Обитатели этой мѣстности какъ-то особенно порочны и злы, они побили камнями два или три каравана паломниковъ день или два тому назадъ, но тѣ вышли изъ этого затрудненія, показавъ имъ свои револьверы, когда вовсе не были намѣрены воспользоваться ими, что считается у насъ, на дальнемъ западѣ, весьма неразсудительнымъ и, конечно, должно бы и вездѣ считаться таковымъ. Въ новыхъ территоріяхъ разсуждаютъ такъ: если ужь человѣкъ прикоснулся къ своему оружію, значитъ, онъ и долженъ его употребить. Онъ долженъ немедленно его употребить или же ожидать, что его самого убьютъ на мѣстѣ... Тѣ паломники, очевидно, начитались Граймса.
   Намъ ничего не оставалось больше дѣлать въ Самаріи, какъ только купить себѣ горсть древне-римскихъ монетъ по франку за дюжину и осмотрѣть разрушенную церковь крестоносцевъ, а въ ней и сводъ, въ которомъ нѣкогда находилось тѣло Іоанна Крестителя. Но эта святыня давно увезена въ Геную.
   Нѣкогда Самарія выдержала разрушительную осаду во дни пророка Елисея, когда царь сирійскій подступилъ къ городу. Съѣстные припасы достигли ужасающей цѣны, какъ-то, напримѣръ, "ослиная голова продавалась по восьмидесяти серебряниковъ, а за четверть телѣжки голубинаго помета платили по пяти серебряниковъ..."
   Фактъ, случившійся въ тѣ отдаленныя и тяжелыя времена, дастъ весьма ясное представленіе о томъ, до чего велика была нужда въ пищѣ въ этихъ самыхъ нынѣ разрушенныхъ стѣнахъ. Когда царь однажды прогуливался по городскимъ укрѣпленіямъ, "одна женщина вскричала, говоря: "Помоги мнѣ, господинъ мой, и царь мой!" И царь сказалъ:
   -- Что съ тобою?
   И она отвѣчала:
   -- Вотъ эта женщина сказала: "Подай мнѣ сына твоего и мы съѣдимъ его сегодня, а завтра съѣдимъ вмѣстѣ моего!" Ну, мы и сварили моего и съѣли, а на другой день я и говорю: "Подай сына твоего, чтобы намъ съѣсть его!" А она его спрятала куда-то!..
   Но пророкъ Елисей объявилъ, что черезъ двадцать четыре часа цѣны на продовольствіе сойдутъ почти на нѣтъ, такъ оно и вышло! Сирійскія войска снялись съ лагеря и обратились въ бѣгство по той или другой причинѣ: къ голодающимъ подоспѣла помощь извнѣ и не одинъ выжига-спекуляторъ на голубиномъ пометѣ и ослиномъ мясѣ потерпѣлъ разореніе.
   Мы были рады покинуть это знойное, пыльное селеніе и спѣшить дальше впередъ. Въ два часа мы сдѣлали привалъ, чтобы позавтракать и отдохнуть въ древнемъ Сихемѣ, между горами Гаризимомъ и Геваломъ, съ высотъ которыхъ читались многолюднымъ толпамъ евреевъ книги закона, проклятія или благословенія Господни.
  

ГЛАВА XX.

Любопытный остановъ старины.-- Сихемъ.-- Древнѣйшая изъ "семей прародителей" на землѣ.-- Древнѣйшая изъ рукописей во всемъ мірѣ.-- Подлинная могила Іакова.-- Колодезь Іакова.-- Силомъ.-- Съ арабами на привалѣ.-- Лѣстница Іакова.-- Опять пустыня!-- Рамасъ, Бейросъ; могила Самуила; потокъ Бейра.-- Нетерпѣніе.-- Приближеніе къ Іерусалиму.-- Святой городъ виднѣется вдали!-- Отмѣчаемъ его выдающіяся черты.-- Мы основались на житье въ стѣнахъ его.

   Тѣсное ущелье, въ которомъ стоитъ Наблусъ или Сихемъ, отличается чрезвычайно хорошо обработанной землей; почва его замѣчательно черна и плодородна. Она хорошо орошается, а отъ сосѣдства съ голыми, безплодными холмами, которые высятся со всѣхъ сторонъ, она только выигрываетъ. Одинъ изъ нихъ -- древняя "Гора Благословеній", а другой -- "Гора злого совѣта", и умные люди, которые ищутъ признаковъ исполненія пророчествъ, полагаютъ, что можно усмотрѣть ихъ исполненіе въ томъ странномъ обстоятельствѣ, что Гора Благословеній необыкновенно плодородна, а ея парочка необыкновенно безплодна. Впрочемъ, мы не могли найти замѣтной разницы между ними въ этомъ отношеніи, по крайней мѣрѣ.
   Сихемъ извѣстенъ, какъ одно изъ мѣстопребываній патріарха Іакова и какъ главное мѣстожительство тѣхъ племенъ, которыя отдѣлились отъ собратій своихъ, дѣтей Израиля, и проповѣдывали воззрѣнія, не сходившіяся съ основными вѣрованіями евреевъ. Тысячи лѣтъ эти отщепенцы жили въ Сихемѣ подъ строжайшимъ "табу", не имѣя, по крайней мѣрѣ, значительныхъ сношеній -- торговыхъ или обще-товарищескихъ -- съ ближними своими, какой бы они ни были вѣры и племени. За нѣсколько поколѣній ихъ насчитывается не болѣе двухсотъ человѣкъ, а все-таки они придерживаются своей прежней вѣры, поддерживаютъ свои древніе обряды и порядки. Говорите послѣ этого о древности рода и происхожденія! Цари и вельможи гордятся своимъ происхожденіемъ, если могутъ прослѣдить за своимъ родствомъ за какія-нибудь нѣсколько сотъ лѣтъ.
   Но какой же пустякъ эти сотни въ сравненіи съ этой горсточкой древнихъ обитателей города Сихема, потомки которыхъ могутъ безъ запинки назвать своихъ отцовъ и родоначальниковъ за цѣлыя тысячи лѣтъ, вплоть до того отдаленнаго періода, когда люди управляли такими землями, гдѣ время за какія-нибудь двѣсти лѣтъ назадъ уже считали "глубокой древностью" и совершенно сбивались съ толку, стараясь всѣми силами уразумѣть эту премудрость. Вотъ гдѣ, если вамъ угодно знать, та достойная уваженія старина, и "родъ", и вельможность происхожденія, о которой стоитъ говорить. Эта жалкая горсть гордецовъ нѣкогда могущественной общины все еще держится въ сторонѣ отъ всего остального міра. Живутъ они, какъ жили ихъ отцы, трудятся, какъ трудились ихъ отцы, думаютъ, какъ думали они, чувствуютъ, что чувствовали и они, поклоняются святынѣ въ томъ же самомъ мѣстѣ, въ виду той же межи, и въ томъ же первобытномъ порядкѣ, въ какомъ поклонялись и ихъ предки болѣе, чѣмъ триста вѣковъ тому назадъ. Я замѣчалъ за собою, что слѣжу за каждымъ изъ отпрысковъ этого благороднаго племени съ такимъ неукоснительнымъ любопытствомъ, съ какимъ другой смотрѣлъ бы на живого мастодонта или мегатерія, которые бродили въ сѣренькомъ туманѣ мірозданія и были свидѣтелями чудесъ таинственнаго, допотопнаго міра.
   Въ числѣ драгоцѣннѣйшихъ сокровищъ и святынь архива этой интересной общины находится бережно-хранимая запись древне-еврейскаго закона, которая считается старѣйшей рукописью-документомъ на землѣ.
   Написана она на веленевой бумагѣ и существуетъ пять-шесть тысячъ лѣтъ. Ничто на свѣтѣ, кромѣ бакшиша, не въ состояніи открыть къ ней доступъ. Впрочемъ, за послѣднее время слава ея нѣсколько померкла по причинѣ сомнѣній, которыми нѣкоторые изъ путешественниковъ по Палестинѣ считали себя въ правѣ ее забросать.
   Іисусъ Навинъ оставилъ свое предсмертное наставленіе дѣтямъ Израиля въ Сихемѣ и тамъ же тайно схоронилъ цѣнныя сокровища подъ дубомъ и даже приблизительно въ то же время. Суевѣрные самаряне всегда боялись разыскивать ихъ; они вѣрятъ въ то, что ихъ стерегутъ духи, которые невидимы для людей.
   Около полуторы мили отъ Сихема мы остановились у подножія горы Гевалъ передъ небольшой четыреугольной площадью, заключенной въ высокихъ каменныхъ стѣнахъ, опрятно выбѣленныхъ. На пути черезъ эту площадку есть могила, построенная на манеръ мусульманскихъ,-- это могила Іосифа. Никакая истина не можетъ быть осязательнѣе и вѣрнѣе!
   Умирая, Іосифъ предсказалъ тотъ самый исходъ евреевъ изъ Египта, который состоялся четыреста лѣтъ спустя. Въ то же время онъ потребовалъ, чтобы его народъ принесъ клятвенное обѣщаніе, что, отправляясь обратно въ землю Ханаанскую, они непремѣнно возьмутъ съ собою его кости и похоронятъ ихъ въ землѣ, которая была издревле наслѣдіемъ его предковъ, и евреи сдержали эту клятву.
   "И кости Іосифа, вынесенныя дѣтьми Израиля изъ Египта, похоронили они въ Сихемѣ "въ части поля, купленной Іаковомъ у сыновъ Эммора, отца Сихемова, за сто монетъ".
   Немногія могилы на свѣтѣ внушаютъ къ себѣ такое глубокое уваженіе такого множества племенъ и народовъ самыхъ разнообразныхъ религіозныхъ воззрѣній, какъ могила Іосифа: "Ее одинаково почитаютъ, какъ нѣчто священное, самаряне и евреи, мусульмане и христіане, и всѣ посѣщаютъ ее съ благоговѣніемъ. Это могила Іосифа, примѣрнаго, почтительнаго сына, нѣжнаго, всепрощающаго брата, добродѣтельнаго человѣка, мудраго государственнаго человѣка и повелителя государства!"
   Въ этой-то самой "части поля", которую Іаковъ купилъ у сыновъ Эммора за сто монетъ, и находится знаменитый колодезь Іакова. Онъ врѣзанъ въ матерой скалѣ, величина его девять футовъ въ квадратѣ и девяносто въ глубину. Названіе этого грубаго отверстія въ землѣ, мимо котораго легко можно пройти, не замѣтивъ его, такъ же знакомо и привычно для слуха дѣтей и поселянъ отдаленнѣйшихъ земель, какъ имъ знакомы и привычны слова, наиболѣе употребляемыя въ домашнемъ обиходѣ. Этотъ колодезь извѣстнѣе самого Парѳенона, этотъ колодезь древнѣе пирамидъ! У этого самаго колодца сидѣлъ Іисусъ и бесѣдовалъ съ женщиной изъ этой самой странной, самой древней самарянской общины, о которой я только-что говорилъ, и, бесѣдуя, Христосъ говорилъ ей про таинственную "воду живую".
   Мы оставили колодезь Іакова и поѣхали дальше до восьми часовъ вечера, но довольно медленно, потому что намъ пришлось пробыть въ сѣдлѣ девятнадцать часовъ, и наши лошади жестоко утомились. Мы заѣхали такъ далеко, настолько опередили свои шатры, что намъ пришлось стать лагеремъ въ одной арабской деревушкѣ и спать на голой землѣ. Мы могли бы, конечно, переночевать въ самыхъ большихъ изъ деревенскихъ домовъ, но къ этому было нѣсколько маленькихъ препятствій: они были густо населены паразитами, а полы въ нихъ грязны, и вообще они были совершенно неопрятны; въ единственной комнатѣ-спальнѣ, которая была въ каждомъ изъ домовъ, непремѣнно находилась цѣлая семья козъ, а въ чистой комнатѣ (пріемной) даже пара ословъ. На дворѣ, то есть подъ открытымъ небомъ, не было никакихъ неудобствъ, за исключеніемъ того, что смуглые поселяне обоего пола и всѣхъ возрастовъ, съ серьезными глазами, обступили насъ кругомъ и спорили и разбирали насъ между собою, шумно болтая до самой полуночи.
   Что они шумѣли, намъ было все равно, но, безъ сомнѣнія, читатель самъ знаетъ, что почти нѣтъ возможности уснуть, когда знаешь, что на тебя смотрятъ чьи-нибудь глаза. Мы улеглись въ десять часовъ вечера, но въ два уже были опять на ногахъ и опять двинулись въ путь. Такъ-то приходится жить людямъ, которыхъ притѣсняютъ драгоманы, единственная цѣль которыхъ выступать себѣ впереди одинъ другого.
   Къ разсвѣту мы прошли мимо Силома, гдѣ въ продолженіе трехсотъ лѣтъ находился Ковчегъ Завѣта и у вратъ котораго сидѣлъ первосвященникъ Илій, когда упалъ и переломилъ себѣ спину и умеръ, услыша отъ гонца, примчавшагося съ поля битвы, что его народъ разбитъ на голову, что сыновья его убиты и, что еще всего важнѣе, что взята въ плѣнъ гордость всего народа Израиля, его надежда, его прибѣжище, древній Ковчегъ Завѣта, который предки его вынесли съ собою изъ Египта! Впрочемъ, для насъ Силомъ не былъ привлекателенъ. Мы такъ страшно мерзли, что единственнымъ нашимъ утѣшеніемъ было двигаться, и намъ такъ хотѣлось спать, что мы едва могли усидѣть въ сѣдлахъ.
   Немного спустя мы подъѣхали къ безформенной грудѣ развалинъ, которая все еще носитъ названіе Веѳиля. Здѣсь легъ Іаковъ и заснулъ, и приснилось ему чудное видѣнье: ангелы, восходящіе и нисходящіе по лѣстницѣ, которая спускалась отъ облаковъ до земли, а въ вышинѣ лучезарный входъ въ ихъ свѣтлую обитель, въ отверстыя врата небесъ.
   Паломники забрали себѣ все, что оставалось отъ развалинъ Веѳиля, и мы поспѣшили впередъ, къ главной цѣли нашего паломничества, въ прославленному, великому граду Іерусалиму.
   Чѣмъ дальше мы шли, тѣмъ жарче становилось солнце, тѣмъ каменистѣе, безлюднѣе, обнаженнѣе, отвратительнѣе и унылѣе дѣлалась окружавшая насъ картина. Если бы на каждые десять квадратныхъ футовъ приходилось по одному особому каменотесу съ цѣлой гранильной мастерскою, которая дѣйствовала бы сто лѣтъ, такъ и то въ этомъ небольшомъ уголкѣ вселенной не могло бы накопиться большаго количества каменныхъ осколковъ. Едва-едва попадалось изрѣдка дерево иди одинокій кустикъ, даже оливковыя деревья и кактусы почти совершенно позабыли про эту страну. Во всемъ мірѣ не найдется вида болѣе утомительнаго для глазъ, чѣмъ тотъ, которымъ отличаются окрестности на границахъ Іерусалима. Единственная разница между дорогами и окрестностями этой древней столицы Палестины, пожалуй, только въ томъ и состоитъ, что на его дорогахъ еще больше камней и утесовъ, чѣмъ въ его окрестностяхъ.
   Мы прошли мимо Рамаѳы и Бейроѳа; съ правой стороны дороги мы видѣли могилу пророка Самуила, высоко стоящую на внушительной вершинѣ... Но Іерусалима все еще не было видно!
   Мы съ нетерпѣніемъ спѣшили впередъ, однако, все же на минуту остановились у древняго колодца Вейра. Но и его гранитные края, глубоко истертые подбородками множества животныхъ, страдавшихъ отъ жажды, животныхъ, жившихъ ужь давнымъ-давно и не существующихъ уже цѣлые вѣка, не представшій для насъ никакого интереса: намъ не терпѣлось поскорѣй увидѣть Іерусалимъ!
   Пришпоривая своихъ лошадей, взбирались мы на одинъ холмъ за другимъ, обыкновенно заглядывали, вытягиваясь, впередъ еще за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, какъ добраться до вершины; но за этимъ всегда слѣдовало разочарованіе: дальше и дальше шли, еще и еще, эти глупѣйшіе холмы, и еще -- неприглядные виды...
   А Святого Града все еще не видно!
   Наконецъ, совсѣмъ ужь днемъ, вдоль по нашей дорогѣ стали строиться рядами обломки древнихъ стѣнъ и полуразвалившихся сводовъ; мы съ трудомъ вскарабкались еще на одинъ холмъ и... и каждый изъ паломниковъ, каждый изъ грѣшниковъ подбросилъ свою шапку на воздухъ отъ восторга...
   Іерусалимъ!!
   Древняя, всѣми почитаемая столица сверкала на солнцѣ, стоя высоко на своихъ вѣковѣчныхъ холмахъ; ея зданія и соборы съ куполами, тяжелыми массами бѣлѣли, увѣнчанные, какъ зубцами, высокими сѣрыми стѣнами. Но какъ она мала! Она, пожалуй, не больше нашей американской деревушки въ какихъ-нибудь четыре тысячи жителей и не больше любого сирійскаго города въ тридцать тысячъ. Впрочемъ, въ Іерусалимѣ и всего-то населенія четырнадцать тысячъ человѣкъ.
   Мы спѣшились и за цѣлый часъ (или даже больше), который провели, глядя внизъ въ широкую долину, не сказали, кажется, и двѣнадцати раздѣльныхъ предложеній. Мы подмѣчали тѣ выдающіяся черты Іерусалима, съ которыми всѣхъ людей знакомятъ картины и рисунки, начиная со школьной скамьи и кончая могилой. Мы могли замѣтить и безъ труда узнать башню Гиппія, мечеть Омара, Дамасскія Ворота, Масличную гору, долину Іосафатову, Башню Давидову, Садъ Геѳсиманскій и, исходя отъ этихъ замѣтныхъ пунктовъ, могли приблизительно опредѣлить другія ближайшія къ нимъ мѣста, которыхъ издали не могли различить.
   Упомяну тутъ же, какъ о достойномъ вниманія и неоспоримомъ фактѣ, что наши паломники даже не прослезились. Я думаю, во всемъ нашемъ обществѣ не было ни одного человѣка, въ умѣ котораго ни возникали бы мысли, образы и воспоминанія, вызванные великими историческими событіями въ этомъ досточтимомъ городѣ, который разстилался вдали передъ нами. Но все-таки ни у кого изъ насъ "въ голосѣ не дрожали слезы".
   Да и не было повода къ слезамъ, слезы были бы здѣсь даже неумѣстны. Мысли, которыя вызываетъ видъ Іерусалима, полны поэзіи, величавости и благородства. Такія мысли не находятъ себѣ соотвѣтствующихъ выразителей въ волненіяхъ, умѣстныхъ въ какой-нибудь дѣтской.
   Тотчасъ же послѣ полудня мы вступили въ узкія, кривыя улицы Іерусалима, войдя въ знаменитыя, древнія Дамасскія Ворота, и вотъ уже нѣсколько часовъ, какъ я стараюсь уяснить себѣ, что я дѣйствительно нахожусь въ прославленной древней столицѣ и мѣстопребываніи царя Соломона, гдѣ Авраамъ бесѣдовалъ съ самимъ Богомъ и гдѣ до сей поры еще стоятъ стѣны, видѣвшія великую картину Распятія Господня.
  

ГЛАВА XXI.

"Радость всему міру"...-- Описаніе Іерусалима.-- Храмъ Святого погребенія.-- Камень мѵропомазанія.-- Гробъ Господень.-- Могилы Никодима и Іосифа Аримаѳейскаго.-- Мѣста явленій Господнихъ.-- Столбъ "избіенія тростью".-- Мечъ Готфрида.-- "Узы Христовы".-- Мѣсто, гдѣ воины дѣлили одежды Христа.-- Св. Дамаскъ, раскаянный грѣшникъ.-- Налогъ покойнаго императора Максимиліана.-- Пещера, въ которой были найдены кресты и гвозди, и терновый вѣнецъ.-- Часовня "посмѣянія".-- Могила Мельхиседека.-- Могилы двухъ знаменитыхъ крестоносцевъ.-- Голгоѳа.

   Скорый ходокъ могъ бы выйти за стѣны Іерусалимскія и обойти весь городъ въ какой-нибудь часъ времени. Я иначе не умѣю дать представленіе о томъ, до какой степени малъ Іерусалимъ. Внѣшній видъ этого города весьма своеобразенъ. Онъ такъ же испещренъ безчисленнымъ множествомъ небольшихъ куполовъ, какъ, напримѣръ, тюремная дверь утыкана гвоздями. На каждомъ изъ домовъ есть отъ одного, до полудюжины каменныхъ выбѣленныхъ куполовъ, они имѣютъ широкую и приземистую форму и сидятъ посрединѣ или въ кучку на плоской кровлѣ. Поэтому, если посмотрѣть съ высоты на тѣсную массу домовъ, можно подумать, что видишь передъ собой самый "причудливый" городъ въ мірѣ, за исключеніемъ только Константинополя. Дома такъ тѣсно сидятъ одинъ около другого, что дѣйствительно получается впечатлѣніе, будто вовсе нѣтъ между ними улицъ, и городъ кажется особенно прочнымъ, а общій видъ его напоминаетъ большую крышу, которая вся, отъ центра къ окружности, точно составлена изъ опрокинутыхъ блюдечекъ. Однообразіе этого вида прерывается только большой мечетью Омара, башней Гиппія и еще однимъ или двумя зданіями, которыя стоятъ на внушительной высотѣ.
   Дома здѣсь большею частью имѣютъ два этажа, прочно построенные изъ камня, выбѣленные известкой или оштукатуренные внутри, а впереди каждаго окошка выступаетъ деревянная рѣшетка. Чтобы изобразить видъ улицы города Іерусалима, стоитъ только повернуть вверхъ дномъ курятныя клѣтки и вывѣсить ихъ передъ каждымъ окномъ цѣлой линіи американскихъ домовъ. Улицы мощены камнемъ грубо, плохо и неровно и довольно криво или, по крайней мѣрѣ, настолько, чтобы казалось поминутно, будто онѣ сливаются или оканчиваются черезъ каждые сто ярдовъ отъ пѣшехода, все время, пока онъ идетъ по ней. Выдаваясь впередъ, надъ нижнимъ этажомъ торчитъ узкій сводчатый навѣсъ, безъ малѣйшей поддержки снизу, и я неоднократно видѣлъ, что кошки перепрыгиваютъ черезъ улицу съ одного навѣса на другой, когда хотятъ убѣжать подальше отъ дому. Впрочемъ, любая кошка могла бы свободно перескочить черезъ пространство вдвое больше и даже безъ особенныхъ усилій. Я говорю объ этомъ единственно съ цѣлью дать нѣкоторое понятіе о томъ, до какой степени узки улицы въ Іерусалимѣ. Если же кошка безъ малѣйшаго затрудненія можетъ перепрыгнуть черезъ улицу, то, конечно, такая улица будетъ слишкомъ узка для каретъ и колясокъ. Весьма естественно, что этого рода экипажи не могутъ двигаться по улицамъ Святого Града.
   Населеніе Іерусалима состоитъ изъ мусульманъ, евреевъ, грековъ, католиковъ, армянъ, сирійцевъ, коптовъ, абиссинцевъ, греко-каѳоликовъ и горсти протестантовъ. Изъ этой секты всего лишь сотня человѣкъ живетъ еще въ этой колыбели христіанства. Красивые оттѣнки и типичныя особенности племенъ, поименованныхъ въ вышеприведенномъ спискѣ, и нарѣчія, на которыхъ они говорятъ, слишкомъ разнообразны дли того, чтобы ихъ перечислять. Мнѣ кажется, что всѣ племена, всѣ окраски кожи, всѣ нарѣчія въ мірѣ, должно быть, имѣютъ здѣсь своихъ представителей въ числѣ четырнадцати тысячъ человѣкъ, которые живутъ въ Іерусалимѣ;
   Отребья, грязь и нищета, эти неизмѣнные признаки и символы присутствія мусульманъ, царятъ здѣсь даже, пожалуй, прочнѣе, чѣмъ самое владычество полумѣсяца. Прокаженные калѣки, слѣпые, идіоты осаждаютъ васъ со всѣхъ сторонъ и, повидимому, всѣ они знаютъ одно только слово на одномъ только языкѣ. Это слово: "бакшишъ", вѣковѣчный "бакшишъ"! Глядя на множество искалѣченныхъ, изуродованныхъ и больныхъ людей, которые толпятся во святыхъ мѣстахъ и преграждаютъ къ нимъ доступъ, тѣснясь въ самыхъ дверяхъ и воротахъ, можно, пожалуй, подумать, что древнія времена опять вернулись и что эти люди только того и ждутъ, что ангелъ Господень можетъ сойти каждую минуту съ небеси и возмутить воду въ Виѳездѣ.
   Естественнымъ образомъ прежде всего посѣтитель отправляется осматривать св. Гробъ Господень, который находится въ самомъ городѣ, близъ Западныхъ воротъ. Мѣсто Распятія, да, впрочемъ, и всякое другое мѣсто, тѣсно связанное съ этимъ величайшимъ въ мірѣ событіемъ, весьма разумно соединены подъ одну и ту же крышу, и эта крыша есть не что иное, какъ храмъ св. Гроба Господня.
   При входѣ въ это большое зданіе посреди обычнаго сборища нищихъ, слѣва отъ себя, видишь нѣсколько турецкихъ караульныхъ. Вѣдь христіане, принадлежащіе къ разнороднымъ сектамъ, не только ссорятся между собой, но даже не стѣсняются драться въ этомъ святомъ мѣстѣ, если допустить до этого. Передъ вами мраморная плита, которою покрытъ камень Возліяній; на него было положено тѣло Спасителя, когда его приготовляли къ погребенію. Для того, чтобы предохранить этотъ камень отъ разрушенія, было найдено необходимымъ скрыть его этой плитою хотя бы отъ паломниковъ, которые слишкомъ увлекаются своимъ обыкновеніемъ отбивать кусочки камня на память и увозить ихъ домой. Тутъ же, по близости, есть круглая рѣшетка, которою огорожено мѣсто, гдѣ стояла Пресвятая Дѣва въ то время, какъ тѣло Господне умащивали благовоніями.
   Войдя въ главное круглое зданіе, мы вступаемъ въ самое священное мѣсто во всемъ христіанскомъ мірѣ -- въ Гробъ Господень. Онъ находится въ самомъ центрѣ храма, прямо, непосредственно подъ главнымъ куполомъ. Гробъ заключенъ въ особый небольшой храмъ изъ желтаго и бѣлаго камня; рисунокъ его причудливый, фантастичный. Внутри этого храма въ миніатюрѣ есть часть того самаго камня, который былъ отваленъ отъ двери гроба и на которомъ сидѣлъ ангелъ, когда туда пришла Марія Магдалина раннимъ утромъ.
   Низко нагибаясь, мы входимъ въ склепъ, то есть въ самый Гробъ Господень. Въ немъ всего шесть футовъ ширины и семь футовъ длины, а каменная скамья, на которой лежало тѣло Христово, тянется отъ одного конца всего помѣщенія до другого и занимаетъ половину его ширины. Она тоже покрыта мраморной; плитой; которая истерта губами безчисленныхъ паломниковъ. Эта плита служитъ теперь какъ бы алтаремъ. Надъ нимъ виситъ около пятидесяти золотыхъ и серебряныхъ лампъ, въ которыхъ огонь поддерживаютъ не переставая; но мнѣ кажется, что эту святыню оскорбляетъ присутствіе мишурныхъ бездѣлушекъ и грубыхъ украшеній.
   Христіане всѣхъ вѣроисповѣданій, за исключеніемъ протестантовъ, имѣютъ свою собственную часоввю подъ одной общей кровлей Храма Гроба Господня; каждый изъ народовъ долженъ держаться особо и не вторгаться въ чужія владѣнія. Къ сожалѣнію, повидимому, на опытѣ дознано, что люди не могутъ вмѣстѣ поклоняться Гробу Господню въ мирѣ и согласіи. Часовня сирійцевъ не изъ красивыхъ, а скромнѣе всѣхъ часовня коптовъ. Это просто неприглядная пещера, грубо высѣченная въ самой скалѣ Голгоѳы. Въ одномъ изъ откосовъ ея высѣчены двѣ гробницы, которыя считаются гробницами Никодима и Іосифа Аримаѳейскаго, учениковъ Христовыхъ, которые будто бы тамъ и погребены.
   Проходя между столбами и колоннами другой части храма, мы набрели на цѣлый отрядъ итальянскихъ монаховъ, которые имѣли звѣрскій видъ въ своихъ черныхъ мантіяхъ со свѣчами въ рукахъ. Они что-то напѣвали по-латыни и совершали какой-то религіозный обрядъ вокругъ бѣлаго мраморнаго диска, вдѣланнаго въ полъ. Тамъ воскресшій Снаситель явился Маріи Магдалинѣ въ образѣ садовника.
   По близости былъ еще другой подобный же камень, въ видѣ звѣзды, на томъ мѣстѣ, гдѣ въ то время стояла сама Марія Магдалина. И тамъ тоже были монахи, и тоже совершали какой-то обрядъ. Они здѣсь совершаютъ обряды вездѣ въ этомъ обширномъ зданіи, и во всякое время. Ихъ свѣчи всегда мерцаютъ въ угрюмомъ полумракѣ и дѣлаютъ старый храмъ еще болѣе мрачнымъ, нежели бы подобало, хоть онъ и представляетъ уже самъ по себѣ гробницу.
   Намъ показали мѣсто, гдѣ Спаситель міра явился Матери Своей по Воскресеніи Своемъ. Здѣсь также мраморной доской отмѣчено то мѣсто, гдѣ св. Елена, мать царя Константина, обрѣла св. Кресть, триста лѣтъ спустя по Воскресеніи Христовомъ.
   Священники показывали намъ, сквозь небольшія ширмочки, обломокъ "столба бичеванія", къ которому былъ привязанъ Христосъ, когда бичевали Его. Недалеко оттуда есть ниша, въ которой прежде хранилась частица "Честнаго Креста Господня", но теперь ея больше нѣтъ. Эта частица Честнаго Древа была найдена въ шестнадцатомъ столѣтіи. Католическіе священники говорятъ, что ее давнимъ давно похитили священники другой вѣры. Это нелегко утверждать, но намъ очень хорошо извѣстно, что она была дѣйствительно похищена, потому что сами видѣли ее въ нѣсколькихъ соборахъ Франціи и Италіи.
   Интересна легенда про старый мечъ могучаго крестоносца Готфрида Бульонскаго, короля Готфрида Іерусалимскаго. Ни отъ одного оружія во всемъ христіанскомъ мірѣ не исходитъ такой силы, какъ отъ этого меча, ни одинъ изъ тѣхъ мечей, которые ржавѣютъ въ древнихъ родовыхъ залахъ всей Европы, не можетъ вызвать такихъ романтическихъ и поэтическихъ видѣній въ умѣ того, кто на нихъ посмотритъ, ни одинъ не будетъ ему повѣствовать, въ такихъ рыцарскихъ подвигахъ, о славныхъ, доблестныхъ преданіяхъ боевой страны. Въ умѣ каждаго мечъ Готфрида пробуждаетъ всѣ воспоминанія о священныхъ войнахъ, которыя дремали въ памяти его многіе годы; онъ наполняетъ воображеніе его призраками людей, одѣтыхъ въ боевую броню, войсками, идущими на приступъ, картинами, сраженій и осадъ. Онъ говоритъ воображенію о Балдуинѣ и Танкредѣ, о царственномъ Саладинѣ и великомъ Ричардѣ Львиное Сердце. Такими же мечами, какъ этотъ, эти блестящіе герои романтизма, такъ сказать, "разсѣкали" врага пополамъ, съ головы до ногъ, такъ что вправо падала одна половина его, а влѣво -- другая. Этотъ самый мечъ такъ же точно разсѣкалъ сотни рыцарей-сарациновъ на двѣ части, когда бы имъ ни замахнулся Готфридъ на врага. Въ то время мечъ былъ одаренъ чарами, одаренными властью духа царя Соломона. Когда бы ни приблизилась опасность къ шатру хозяина меча, онъ звякалъ о щитъ и начиналъ громко бить тревогу, нарушая безмолвную ночную тишину.
   Въ минуты колебаній, въ туманѣ или въ сумракѣ ночномъ, когда бы ни вынулъ его Готфридъ изъ ноженъ, конецъ его тотчасъ же обращался въ сторону врага и такимъ образомъ указывалъ дорогу своему господину; добрый мечъ даже порывался самъ броситься на врага. Какъ бы ни былъ переодѣтъ христіанинъ, вѣщій мечъ отказывался нанести ему вредъ; подъ какой бы одеждой ни скрывался мусульманинъ, вѣрный мечъ непремѣнно самъ выскакивалъ изъ ноженъ и лишилъ его жизни. Всѣ эти свѣдѣнія вполнѣ подтверждаются множествомъ легендъ, которыя находятся въ числѣ самыхъ достовѣрныхъ сказаній, твердо хранимыхъ добрыми стариками-монахами католической вѣры. Теперь я никогда больше не позабуду про мечъ старика Готфрида. Я испробовалъ его на одномъ мусульманинѣ и разсѣкъ его на-двое, какъ сырой орѣхъ. Духъ Граймса снизошелъ на меня и если бы только было у меня въ распоряженіи свободное кладбище, я истребилъ бы всѣхъ невѣрныхъ въ Іерусалимѣ. Я стеръ кровь со стараго меча и вручилъ его обратно священнику: мнѣ не хотѣлось, чтобы свѣжая кровь затемняла священныя пятна, которыя обагряли его блестящую поверхность шестьсотъ лѣтъ тому назадъ и тѣмъ самымъ подали знакъ Готфриду, что, прежде чѣмъ зайдетъ солнце, путь его жизни придетъ къ концу.
   Продолжая бродить въ полумракѣ церкви св. Гроба Господня, мы дошли до небольшой часовни, высѣченной въ скалѣ; это мѣсто много вѣковъ было извѣстно, подъ названіемъ "Темницы Христовой". Преданіе гласитъ, что Христосъ былъ, заточенъ въ нее какъ разъ передъ Распятіемъ своимъ. Подъ алтаремъ, у дверей, стоитъ пара каменныхъ какъ бы подпорокъ для ногъ. Эти подпорки называются "Узами Христа" и названіе свое подучили благодаря употребленію, къ которому ихъ примѣняли.
   Греческая часовня -- самая просторная, самая роскошная изъ всѣхъ часовенъ въ храмѣ Гроба Господня. Ея алтарь, какъ и вообще алтари въ греческихъ церквахъ, имѣетъ видъ высокаго экрана или ширмы (иконостаса), который тянется во всю ширину часовни и сверкаетъ иконами и позолотой. Многочисленныя лампы, которыя висятъ передъ нимъ, сдѣланы изъ серебра и золота и стоютъ большихъ денегъ.
   Мы прошли нѣсколько шаговъ впередъ и увидали еще алтарь, сооруженный на томъ мѣстѣ, гдѣ, по словамъ священниковъ, воины дѣлили одежды Христа Спасителя. Оттуда мы направились въ пещеру, которая была нѣкогда цистерной. Теперь это часовня, "часовня св. Елены". Она имѣетъ пятьдесятъ одинъ футъ въ длину и сорокъ три въ ширину. Въ ней же находится и мраморное кресло, на которомъ сидѣла св. Елена, когда наблюдала за рабочими во время раскопки Честнаго Креста Господня. Тутъ же есть алтарь, посвященный св. Димасу, раскаянному грѣшнику. Здѣсь есть новая бронзовая статуя, статуя св. Елены.
   Изъ цистерны мы спустились на двѣнадцать ступенекъ въ большой гротъ грубоватой формы, высѣченный прямо въ скалѣ. Царица Елена обрѣла его, когда взрывала свалу въ поискахъ за Честнымъ Крестомъ Господнимъ. Тяжелая это была работа, но зато царица была богато вознаграждена за свои хлопоты. Въ этомъ самомъ мѣстѣ она обрѣла терновый вѣнецъ и гвозди со Креста, самый Крестъ и крестъ раскаяннаго грѣшника.
   Священники всѣхъ часовенъ и всѣхъ чиновъ, состоящіе при св. храмѣ Гроба Господня, имѣютъ право входа въ этотъ священный гротъ, дабы скорбѣть душою и молиться, и поклоняться милосердому Спасу Нашему, Іисусу Христу. Но лицамъ различныхъ вѣроисповѣданій, однако, не дозволяется входить туда заразъ, одновременно.
   Продолжая свой путь по древнему храму Гроба Господня, вмѣстѣ съ толпой поющихъ священниковъ, въ грубыхъ рясахъ и сандаліяхъ, мы, наконецъ, пришли въ небольшую часовню, такъ называемую "Часовня Надруганія". Мы прошли черезъ толпу паломниковъ всѣхъ цвѣтовъ кожи, всѣхъ племенъ; шли подъ мрачными сводами и межъ потускнѣвшихъ простѣнковъ и колоннъ, сквозь мрачный полумракъ собора, насыщенный дымомъ и куреніями и лишь слабо освѣщенный звѣздочками многихъ десятковъ свѣчей, которыя то вдругъ появлялись, то вдругъ исчезали или мелькали, мерцая таинственно то тамъ, то сямъ подъ дальними сводами, какъ призрачные блуждающіе огоньки...
   Подъ алтаремъ хранился здѣсь обломокъ мраморной колонны: это и былъ тотъ самый "стулъ", на которомъ сидѣлъ Христосъ, когда Его. унижали и въ насмѣшку "нарекли царемъ", увѣнчавъ Его терновымъ вѣнцомъ и вооруживъ вмѣсто скипетра -- тростью. Тутъ же они завязали Ему глаза, какъ слѣпому, и били Его, приговаривая въ насмѣшку:
   -- Прореки: кто ударилъ тебя?
   Самое преданіе о томъ, что это и есть то самое мѣсто, сложилось еще въ древности. Проводникъ намъ сказалъ, что первый упоминаетъ о немъ Зеовульфъ.
   Хоть я и не знаю никакого Зеовульфа, но не могу отказываться вѣрить въ его доказательство, да и никто изъ насъ не можетъ.
   Намъ показали мѣсто, гдѣ нѣкогда покоились въ этой священной гробницѣ великій Готфридъ Бульонскій и его братъ Бальдуинъ, первый изъ христіанскихъ королей Іерусалима; оба они бились долго и храбро за св. Гробъ Господень, чтобы вырвать его изъ рукъ невѣрныхъ. Но углубленія (ниши), въ которыхъ хранился прахъ этихъ знаменитыхъ вождей крестоносцевъ, теперь стоятъ пустыя.
   Мы продолжали свои странствія и остановились у могилы Мельхиседека. Вы, конечно, помните Мельхиседека? Это былъ тотъ царь и "священникъ Бога Вышняго", который вышелъ навстрѣчу Аврааму и принесъ ему дары, когда Авраамъ преслѣдовалъ непріятеля, захватившаго въ плѣнъ Лота, и гналъ его до самаго Данова колѣна. Это все было четыре тысячи лѣтъ тому назадъ, и вскорѣ послѣ того умеръ Мельхиседекъ.
   Когда входишь во храмъ Гроба Господня, то прежде всего хочется осмотрѣть самый Гробъ. Слѣдующее засимъ стремленіе -- увидѣть то мѣсто, гдѣ былъ распятъ Спаситель. Но его-то они и показываютъ подъ конецъ: оно главный вѣнецъ, оно гордость всего собора. Дѣлаешься невольно серьезенъ и задумчивъ, когда стоишь въ небольшомъ "Гробѣ" Христовомъ (да иначе и быть не можетъ въ такомъ мѣстѣ!). Посѣтитель Гроба Господня видитъ то мѣсто, гдѣ стояла Пресвятая Дѣва Марія, въ другой части церкви, гдѣ стоялъ св. апостолъ Іоаннъ Богословъ, и Марія Магдалина, гдѣ толпа издѣвалась надъ Господомъ; гдѣ сидѣлъ ангелъ на камнѣ, гдѣ обрѣтенъ былъ терновый вѣнецъ и Честной Животворящій Крестъ, гдѣ явился воскресшій Спаситель... Мѣсто Распятія Христова производитъ особенно сильное впечатлѣніе: каждый чувствуетъ глубоко убѣжденіе, что видитъ предъ собою настоящее мѣсто страданій Христа, гдѣ Спаситель "животъ Свой положилъ за насъ". Каждый вспомнитъ, что Христосъ уже былъ прославленъ задолго до того, какъ пришелъ въ Іерусалимъ. Всякій знаетъ, что слава Его была такъ велика, что все время за Нимъ ходили толпы народа; знаетъ, что входъ Гоеподень въ Іерусалимъ произвелъ сильное возбужденіе въ городѣ и что пріемъ Его народомъ былъ настоящимъ торжествомъ. Никто не можетъ обойти вниманіемъ тотъ фактъ, что когда распяли Христа, въ Іерусалимѣ было уже множество народа, вѣрившаго, что Онъ "воистину Сынъ Божій". Всенародно распять на крестѣ такое Высшее Существо уже само по себѣ значило навѣки вѣчные сдѣлать знаменитымъ то мѣсто, гдѣ совершилась казнь. Прибавьте къ этому громъ и молнію, тьму, землетрясеніе, разодранную на двое завѣсу въ храмѣ, воскрешеніе и явленіе мертвецовъ въ ночную пору, и вы согласитесь, что все это были событія, которыя естественно клонились къ тому, чтобы запечатлѣть въ памяти даже самыхъ легкомысленныхъ очевидцевъ самую смерть Христову и то мѣсто, гдѣ она происходила. Отцы говорили о ней своимъ дѣтямъ, объ этомъ ужасномъ событіи и указывали имъ самое мѣсто, гдѣ оно совершилось; дѣти передавали своему потомству разсказъ своихъ отцовъ, и такъ шло изъ году въ годъ цѣлыя триста лѣтъ; а тамъ уже прибыла въ Палестину св. Елена и построила надъ Голгоѳой храмъ въ память крестной смерти и погребенія Христа, а также для того, чтобы въ памяти людей освятить это мѣсто. И съ той поры на этомъ мѣстѣ всегда стояла церковь.
   Нѣтъ положительно никакой возможности ошибиться въ мѣстонахожденіи Голгоѳы. О погребеніи Христовомъ, быть можетъ, знали только какихъ-нибудь человѣкъ шесть, и самое погребеніе вообще не только уже выдающееся явленіе; поэтому, я думаю, намъ должно быть простительно наше сомнѣніе въ подлинности его мѣста.
   Черезъ пятьсотъ лѣтъ не останется, вѣроятно, и слѣда памятника на Беннеръ-Хиллѣ, но американцы все-таки будутъ помнить, гдѣ происходила битва, въ которой палъ ихъ герой, генералъ Уаррекъ. Насколько же важнѣе для Іерусалима было событіе крестной смерти Господней. Слишкомъ прославился ею самый холмъ Голгоѳы для того, чтобы о немъ позабыли думать въ краткій срокъ какихъ-нибудь трехсотъ лѣтъ...
   Я взобрался по церковной лѣстницѣ на самую верхушку небольшой замкнутой вершины утеса и смотрѣлъ на то мѣето, гдѣ нѣкогда стоялъ подлинный Крестъ Господень, съ гораздо большимъ интересомъ, нежели когда-либо и на что-либо другое. Я не могъ быть увѣренъ, что три ямы на вершинѣ его дѣйствительно не что иное, какъ подлинныя углубленія отъ подлинныхъ трехъ крестовъ, но въ то время съ меня было довольно сознанія, что все-таки они стояли такъ близко къ тому мѣсту, гдѣ въ дѣйствительности находились кресты, что какихъ-нибудь нѣсколько футовъ не могли составить особой разницы.
   Когда стоишь на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ распятъ Христосъ, то приходишь къ заключенію, что единственное, что можешь сдѣлать, это строго помнить, что Христосъ былъ распятъ не въ католической церкви, а подъ открытымъ небомъ, отнюдь же не въ мрачной, увѣшанной свѣчами тѣсной кельѣ, въ маленькомъ уголкѣ обширнаго храма, наверху лѣстницы, въ маленькой кельѣ, усыпанной драгоцѣнными каменьями и блестящими украшеніями въ самомъ отвратительномъ, грубомъ вкусѣ.
   Подъ мраморнымъ алтаремъ на подобіе стола есть въ мраморномъ полу круглая дыра, которая находится прямо надъ отверстіемъ, въ которомъ стоялъ Честный Крестъ Христовъ, и первое, что дѣлаетъ посѣтитель -- это наклониться и заглядывать, стоя на колѣняхъ и со свѣчей въ рукѣ, въ это самое круглое отверстіе. Эту странную процедуру онъ продѣлываетъ съ такой дозой важности, которую оцѣнить способенъ только человѣкъ, самъ видѣвшій ее своими глазами. Затѣмъ посѣтитель подноситъ свою свѣчу къ изображенію Христа, богато-исполненному на массивной золотой плитѣ, изумительно испещренной брилліантами, плитѣ, которая виситъ надъ углубленіемъ въ алтарѣ -- и торжественное чувство посѣтителя обращается въ горячій восторгъ.
   Онъ встаетъ на ноги и видитъ передъ собою прекрасно исполненныя фигуры Христа и разбойниковъ, высоко надъ алтаремъ, на трехъ крестахъ, и эти фигуры сверкаютъ металлическимъ блескомъ множества цвѣтовъ. Затѣмъ онъ обращается къ ближайшимъ къ нимъ фигуркамъ, Пресвятой Дѣвы и Маріи Магдалины, а также и къ разсѣлинѣ въ живой скалѣ, которая произошла отъ землетрясенія во время Распятія и продолженіе которой онъ видѣлъ въ стѣнѣ одного изъ гротовъ, глубоко внизу. Послѣ того, онъ видитъ еще витрину, въ которой находится изображеніе св. Дѣвы, и поражается царственными богатствами въ видѣ драгоцѣнныхъ каменьевъ и украшеній, которыми образъ увѣшанъ почти какъ одеждой.
   Наконецъ послѣднее, на что кидаетъ посѣтитель свои взоры, есть тоже и первое, что привлекло его вниманіе: это мѣсто, гдѣ стоялъ Честный Животворящій Крестъ Господень. Оно приковываетъ къ себѣ его вниманіе и заставитъ еще разъ взглянуть на него послѣ того, какъ уже погаснетъ его любопытство или интересъ ко всѣмъ остальнымъ предметамъ, связаннымъ съ этой мѣстностью.
   Итакъ, я на этомъ закончу свою главу о храмѣ св. Гроба Господня, самомъ священномъ мѣстѣ во всей вселенной, священномъ для милліоновъ и милліоновъ людей -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей, благородныхъ и презрѣнныхъ, рабовъ и свободныхъ. Съ самаго начала своего происхожденія, и всемъ своемъ обширномъ значеніи это сооруженіе является самымъ важнымъ изъ храмовъ во всемъ христіанскомъ мірѣ и этотъ храмъ есть самый высокій, самый достойный, самый внушительный изъ храмовъ, потому что на его мѣстѣ нѣкогда Самъ Христосъ Богъ Нашъ на землѣ испустилъ духъ. Въ теченіе пятнадцати столѣтій Его святыни орошались слезами паломниковъ, стекавшихся со всѣхъ отдаленнѣйшихъ окраинъ всего міра. Больше чѣмъ двѣсти лѣтъ подъ-рядъ самые доблестные рыцари, какіе только когда-либо владѣли мечомъ, всю жизнь свою положили на то, чтобы въ борьбѣ овладѣть этимъ мѣстомъ и охранять святость его отъ пораженій со стороны невѣрныхъ.
   Даже и въ наши дни еще велась между двумя народами война, стоившая милліоны денегъ и цѣлыя рѣки крови, велась единственно за право поставить на нее новый куполъ.
   Исторія полна разсказовъ объ этомъ древнемъ храмѣ Гроба Господня, полна крови, пролитой надъ нимъ въ силу уваженія и святого чувства, которое питали люди къ мѣсту послѣдняго земного упокоенія добраго и неимущаго, кроткаго и нѣжнаго Царя мира!..
  

ГЛАВА XXII.

"Скорбный путь".-- Преданіе о платкѣ св. Вероники.-- Домъ "Вѣчнаго жида".-- Сказаніе о вѣчномъ странникѣ.-- Храмъ Соломона.-- Мечеть Омара.-- Зрѣлищъ по горло!..-- Прудъ Силоамскій.-- Садъ Геѳсиманскій и другія святыя мѣста.

   Мы стояли въ узкой улицѣ, у Антоніевой башни.
   -- На этихъ вотъ камняхъ, которые уже разрушаются,-- говорилъ намъ проводникъ,-- сидѣлъ Спаситель и отдыхалъ передъ тѣмъ, какъ взять и нести Свой Крестъ. Это начало "Скорбнаго" или "Тернистаго пути".
   Товарищи мои замѣтили это святое мѣсто и продолжали идти дальше. Мы прошли подъ сводомъ "Ессе Homo!" (т. е. "Се человѣкъ!"..) и видѣли окно, то самое окно, изъ котораго жена Пилата предупреждала мужа своего, чтобы онъ не принималъ участія въ преслѣдованіи "Праведника сего". Это окно еще и по сей часъ прекрасно сохранилось, если принять во вниманіе его давнее существованіе.
   Намъ показали еще мѣсто, гдѣ Христосъ отдыхалъ вторично и гдѣ народъ толпою отказался отпустить Его, крича единодушно:
   -- Кровь Его на насъ, и на чадахъ нашихъ!..
   Римско-католики (французы) строятъ на этомъ мѣстѣ церковь и со своимъ обычнымъ преклоненіемъ передъ историческими святынями заключаютъ въ новыя стѣны остатки старыхъ, какіе могли здѣсь найти.
   Идя дальше, мы увидѣли мѣсто, гдѣ Христосъ упалъ, обезсилѣвшій подъ тяжестью Креста. Въ то время тамъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, лежала бѣлая мраморная колонна, оставшаяся отъ какого-то древняго храма, и тяжелый Крестъ ударился о нее съ такой силой, что разсѣкъ ее на-двое по самой серединѣ. Таковъ былъ разсказъ проводника, когда онъ остановилъ насъ передъ разбитой колонной.
   Мы перешли черезъ улицу и, наконецъ, пришли къ древнему мѣстопребыванію св. Вероники. Когда Спаситель проходилъ мимо, она вышла навстрѣчу, исполненная женственнаго состраданія, и говорила Ему слова сожалѣнія, не страшась криковъ и угрозъ толпы; она сама отерла Ему потъ на лицѣ.
   Мы ужь такъ много слышали про св. Веронику, такъ много видѣли ея изображеній, исполненныхъ разными мастерами живописи, что мы все равно, что повстрѣчали стараго друга, когда неожиданно набрели на ея домъ въ Іерусалимѣ. Но въ поступкѣ, который ее прославилъ, замѣчательно то обстоятельство, что, когда она вытирала потъ съ лица Господня, отпечатокъ лика Христова отразился на платкѣ, какъ настоящій фотографическій снимокъ и остается на немъ еще и по сей день.
   Итакъ, мы, наконецъ, добрели до послѣдней изъ остальныхъ достопримѣчательностей и чудесъ Іерусалима, до того самаго дома, въ которомъ нѣкогда жилъ несчастный, извѣстный въ теченіе цѣлыхъ восемнадцати вѣковъ, прославленный въ исторіи и въ поэмахъ -- Вѣчный Жидъ. Въ памятный день Распятія Христова онъ стоялъ подбоченясь на этомъ самомъ истертомъ порогѣ, поглядывая на шумѣвшую толпу, которая приближалась. Когда же усталый Христосъ хотѣлъ сѣсть отдохнуть на одно мгновеніе, онъ грубо оттолкнулъ Его и проговорилъ:
   -- Иди впередъ!,
   Господь ему отвѣтилъ:
   -- Иди впередъ и ты!
   Съ этого дня и по сей день это велѣніе Господне еще съ него не снято. Всякому извѣстно какъ Его справедливое проклятіе пало на голову этого нечестивца и какъ онъ скитался по свѣту, изъ вѣка въ вѣкъ, въ поискахъ за отдыхомъ, котораго нигдѣ не могъ найти. Тщетно гонялся онъ за смертью, тщетно, стремился гдѣ-нибудь отдохнуть, остановиться въ городѣ ли, въ пустынѣ, въ глухомъ, безлюдномъ мѣстѣ... Въ ушахъ его неутомимо раздавалось приказаніе; "Иди впередъ... иди!"
   Въ преданіяхъ старины говорится, что будто бы, когда Титъ осадилъ Іерусалимъ и умертвилъ до милліона евреевъ на ея улицахъ и закоулкахъ, Вѣчнаго Жида видѣли всегда въ самомъ пылу битвы; когда сѣкиры сверкали въ воздухѣ, онъ подставлялъ подъ нихъ голову; мечи метали молніи, онъ бросался въ ихъ сторону; грудь свою онъ обнажалъ навстрѣчу свистѣвшимъ дротикамъ, острымъ стрѣламъ и всякому другому оружію, которое могло ему обѣщать смерть, забвеніе, успокоеніе...
   Но все было напрасно! Онъ выходилъ изъ смертной битвы здравъ и невредимъ. Говорятъ еще, что пятьсотъ лѣтъ спустя онъ послѣдовалъ за Магометомъ, когда тотъ совершилъ разрушительный набѣгъ на города Аравіи, а затѣмъ возмутился противъ него, въ надеждѣ такимъ путемъ заслужить смерть въ качествѣ измѣнника. Разсчеты его и тутъ не оправдались. Ни малѣйшей пощады не было дано никому, за исключеніемъ одного изъ виновныхъ, но и этотъ одинъ былъ единственный изо всего войска, которому не нужна была пощада. Еще пятьсотъ лѣтъ спустя, во время Крестовыхъ походовъ, онъ искалъ смерти и нарочно подвергалъ себя голоду и чумѣ въ Аскалонѣ. Онъ спасся опять; онъ не могъ умереть! Однако, такія неоднократныя неудачи поколебали въ немъ увѣренность и съ тѣхъ поръ Вѣчный Жидъ повелъ своего рода неутомимую игру самыми вѣрными средствами и обстоятельствами для того, чтобы погибнуть. Но, вообще говоря, надежды на успѣхъ у него было мало! У него оставалась еще крупица надежды только на холеру и на желѣзныя дороги; онъ также принималъ живѣйшее участіе въ адскихъ машинахъ и патентованныхъ медицинскихъ средствахъ...
   Теперь онъ уже превратился въ древняго, угрюмаго старика, какъ оно и полагается въ такіе годы. Его больше не радуютъ никакія легкія увеселенія; только изрѣдка ходитъ онъ присутствовать на казни, да любить еще погребальныя шествія.
   Есть одно только обстоятельство на свѣтѣ, отъ котораго онъ не можетъ увернуться: гдѣ бы ни бродилъ онъ по бѣду свѣту, онъ непремѣнно долженъ показаться въ Іерусалимѣ черезъ каждые полвѣка, каждыя пятьдесятъ лѣтъ. Только годъ или два тому назадъ онъ былъ здѣсь въ тридцать седьмой разъ послѣ того, какъ Христосъ Спаситель былъ распятъ на Голгоѳѣ.
   Говорятъ, многіе изъ здѣшнихъ старожиловъ видѣли его теперь, какъ видѣли и прежде. Онъ все такой же, старый, исхудалый, глаза у него впалые, видъ и движенія безпокойныя; только въ немъ все-таки есть что-то такое, что даетъ поводъ думать, будто онъ разыскиваетъ или ждетъ кого-то... быть можетъ, друзей своей юности. Онъ всегда одиноко бродитъ по старымъ улицамъ, дѣлая изрѣдка помѣтки на стѣнахъ и поглядывая на самыя старыя зданія съ какимъ-то своего рода любопытствомъ и дружескимъ участіемъ; на порогѣ своего бывшаго жилища онъ проливаетъ слезы и очень онѣ ему кажутся горьки. Затѣмъ, онъ собираетъ свою аренду и опять "идетъ впередъ, впередъ! "
   Видѣли также, какъ онъ стоитъ близъ храма Гроба Господня много звѣздныхъ ночей на-пролетъ; вѣдь сколько вѣковъ онъ лелѣетъ мысль, что ему дозволено было бы отдохнуть, еслибъ онъ могъ войти туда. Но только онъ подходитъ, какъ двери съ грохотомъ захлопываются сами такъ, что земля дрожитъ, а всѣ огни во всемъ Іерусалимѣ вспыхиваютъ синимъ мертвымъ полымемъ... Вотъ что дѣлаетъ Вѣчный Жидъ черезъ каждыя пятьдесятъ лѣтъ неизмѣнно. Судьба его безнадежна, но вѣдь надо согласиться, что трудненько человѣку отказаться отъ привычки, сложившейся у него за восемнадцать столѣтій!
   Теперь этотъ, вѣковѣчный туристъ блуждаетъ себѣ гдѣ-то далеко отсюда. У него, должно быть, сложилось къ намъ нѣкотораго рода презрѣніе, потому что мы, какъ дѣти, тѣшимъ себя катаньемъ по желѣзнымъ дорогамъ и называемъ это "путешествіемъ". Все, что я вамъ повѣдалъ о Вѣчномъ Жидѣ, можетъ легко подтвердить и самъ нашъ проводникъ, если къ нему обратятся за справкой.
   Величественная мечеть Омара и мощеный камнями дворъ передъ нею занимаютъ четвертую часть Іерусалима. Они находятся на той самой горѣ Моріа, на которой стоялъ нѣкогда Храмъ Соломоновъ. За исключеніемъ Мекки, эта мечеть самое священное мѣсто для магометанъ. Какихъ-нибудь годъ или два тому назадъ ни одинъ изъ христіанъ не могъ ни за какія бы то ни было большія деньги, ни по дружбѣ получить къ ней доступъ. Но теперь это запрещеніе уже снято и потому мы свободно вошли въ нее, уплативъ бакшишъ.
   Я ничего не могу сказать объ изумительной красотѣ и утонченномъ изяществѣ, и пропорціональности, которыми такъ прославилась эта мечеть, потому что... потому что я ихъ не видалъ. Такія вещи, впрочемъ, и не возможно замѣтить сразу, по первому же взгляду. Часто красоту женщины замѣчаешь лишь послѣ довольно продолжительнаго знакомства съ нею; то же правило примѣнимо и къ Ніагарскому водопаду, къ величественнымъ горамъ и мечетямъ, въ особенности же къ этимъ послѣднимъ.
   Главная отличительная черта мечети Омара -- это громадный утесъ въ самомъ центрѣ ея ротонды. На немъ, на этомъ самомъ утесѣ, Авраамъ едва не принесъ въ жертву своего сына Исаака; этотъ фактъ, по крайней мѣрѣ, фактъ совершенно достовѣрный. Во всякомъ случаѣ, на него можно гораздо больше положиться, нежели на большинство преданій. На этомъ же утесѣ стоялъ ангелъ Господень и грозилъ Іерусалиму, а царь Давидъ убѣждалъ его пощадить этотъ городъ.
   Въ полу пещеры, которая находится подъ скалою, намъ показали каменную глыбу, которою будто бы завалено отверстіе, представляющее особый интересъ для всѣхъ магометанъ, такъ какъ это отверстіе ведетъ въ преисподнюю, въ обитель проклятія, и каждая изъ грѣшныхъ душъ, которая оттуда переселяется на небо, должна подниматься туда черезъ него. Тамъ стоитъ, поджидая ее, Магометъ и за волосы тащитъ ее изъ преисподней. Всѣ магометане брѣютъ голову, но имѣютъ при этомъ предосторожность оставлять по одному клочку волосъ, за который пророкъ могъ бы ухватиться, чтобы ему было удобнѣе втащить грѣшника на небо. Проводникъ замѣтилъ, что добрый мусульманинъ, который бы лишился своего клочка на макушкѣ, считалъ бы себя осужденнымъ на пребываніе съ грѣшниками, преданными проклятію и на смерть, прежде чѣмъ онъ снова успѣетъ отрости.
   Большинство мусульманъ, которыхъ мнѣ пришлось видѣть, повидимому, осуждено на пребываніе въ преисподней, такъ какъ ихъ головы обриты.
   Вотъ уже нѣсколько вѣковъ, какъ никому изъ женщинъ не разрѣшается входить въ пещеру, гдѣ находится вышеупомянутое отверстіе. Причина этого распоряженія заключается въ томъ, что одна изъ особъ женскаго пола была застигнута врасплохъ на мѣстѣ преступленія: она выбалтывала грѣшникамъ, заключеннымъ въ адской обители, все, что знала про то, что дѣлалось на свѣтѣ. И до того довела она свою болтливость, что уже ничто не оставалось втайнѣ: ничего нельзя было ни сказать, ни сдѣлать на землѣ такого, что не сдѣлалось бы извѣстнымъ всѣмъ и каждому въ аду прежде, чѣмъ солнце успѣетъ закатиться. Пора была ужь положить предѣлъ этимъ телеграммамъ и такъ и было сдѣлано, при дѣятельномъ участіи палача: эту своеобразную телеграфистку повѣсили.
   Внутренность знаменитой мечети блещетъ роскошью стѣнъ изъ разнороднаго мрамора и надписей изъ тончайшей мозаики. Какъ и у католиковъ, у турокъ также есть свои святыни. Проводникъ показалъ намъ подлинную броню, которую носилъ великій зять и преемникъ славы Магомета, а также и щитъ, принадлежавшій дядѣ великаго пророка. Большая желѣзная рѣшетка, окружающая утесъ, въ одномъ мѣстѣ увѣшана тысячами лохмотьевъ, которые висятъ въ ея отверстіяхъ. Цѣль этихъ приношеній -- напомнить Магомету, чтобы онъ не забылъ своихъ поклонниковъ, которые сами повѣсили сюда свои приношенія. Это средство считается самымъ лучшимъ послѣ обвязыванія пальцевъ ниточками "для памяти".
   Какъ разъ за предѣлами мечети, снаружи ея, стоитъ миніатюрный храмъ, который былъ (будто бы) водруженъ на томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда Давидъ и Голіаѳъ {Одинъ изъ паломниковъ говорилъ мнѣ, что это были не "Давидъ и Голіаѳъ", а Давидъ и Саулъ. Но я стою на своемъ; мнѣ сказалъ проводникъ, а онъ вѣдь долженъ лучше знать.} имѣли обыкновеніе сидѣть и судить народъ.
   Повсюду въ мечети Омара встрѣчаются части колоннъ, жертвенниковъ и обломки изящно высѣченнаго мрамора; все это драгоцѣнные останки Соломонова храма. Ихъ откопали въ грязи и мусорѣ на горѣ Моріа и мусульмане искони вѣковъ проявляли стремленіе охранять ихъ съ чрезвычайной заботливостью. Въ этой части древней стѣны Соломонова храма, которая зовется у евреевъ "Стѣною Слезъ", куда каждую пятницу сходятся евреи для того, чтобы прикладываться въ священнымъ камнямъ и рыдать надъ разрушеннымъ великолѣпіемъ Сіона, всякій можетъ осматривать часть неоспоримо-подлиннаго древняго храма Соломона. Она состоитъ изъ трехъ-четырехъ камней, лежащихъ одинъ на другомъ, причемъ каждый изъ нихъ имѣетъ въ длину вдвое больше, нежели фортепіано въ семь октавъ, а въ толщину почти столько же, сколько такое фортепіано имѣетъ въ высоту...
   Какъ я уже сказалъ выше, всего годъ или два тому назадъ былъ уничтоженъ древній эдиктъ, воспрещавшій "христіанской дряни" (такой, напримѣръ, какъ мы!) входить въ мечеть Омара и осматривать драгоцѣнный мраморъ, нѣкогда украшавшій храмъ Соломоновъ изнутри. Рисунки, вдѣланные въ эти обломки, просты и оригинальны и, такимъ образомъ, прелесть новизны еще болѣе увеличиваетъ глубокій интересъ, который они и безъ того естественнымъ образомъ возбуждаютъ. Съ этими почтенными обломками встрѣчаешься на каждомъ поворотѣ, особенно же въ сосѣдней мечети Эль-Ахза, во внутреннія стѣны которой тщательно вдѣлано значительное количество такихъ обломковъ для того, чтобы они лучше сохранились.
   Эти каменныя глыбы, покрытыя пятнами и пылью вѣковъ, смутно даютъ намъ нѣкоторое представленіе о пышности, которую мы привыкли считать самой царственной во всей землѣ. Онѣ вызываютъ въ нашей памяти картины роскоши, которыя знакомы воображенію каждаго изъ насъ: верблюды, нагруженные пряностями и драгоцѣнностями, красавицы-рабыни, эти пышные дары для Соломонова гарема, длиннѣйшія шествія коней и воины въ богатыхъ чепракахъ и вооруженіяхъ... и въ сіяніи, какъ вѣнецъ этого видѣнія "восточной роскоши", является сама великолѣпная Савская царица.
   Эти каменные изящные обломки представляютъ собой гораздо большій интересъ, нежели внушительная величина громадныхъ камней, которые цѣлуютъ евреи въ "Стѣнѣ Слезъ".
   Внизу, въ углубленіи почвы, подъ масличными и апельсинными деревьями, которыя цвѣтутъ во дворѣ великой мечети, стоитъ цѣлый лабиринтъ столбовъ, останковъ древняго храма, который они нѣкогда подпирали. Есть здѣсь еще внушительной величины своды и арки, надъ которыми "соха" времени прошла, "не задѣвъ ихъ бороздою", какъ говорилось въ пророчествахъ. Пріятно видѣть, что мы ошибались, полагая, что нечего и думать увидать настоящіе размѣры Храма Соломонова и въ то же время не ощущать ни тѣни подозрѣнія, что это, можетъ быть, какой-нибудь обманъ, пустая выдумка монаховъ.
   Мы пресытились зрѣлищами! Теперь для насъ больше уже ничто не имѣетъ такого обаянія, какъ Храмъ Гроба Господня. Мы ходили туда ежедневно и за все время ни разу не уставали осматривать его; но все остальное успѣло насъ утомить,-- слишкомъ ужъ много зрѣлищъ! Они тѣснятся вокругъ насъ на каждомъ шагу. Кажется, ни одного фута земли нѣтъ въ Іерусалимѣ или въ его окрестностяхъ, который не имѣлъ бы своей особой, потрясающей и особенно важной исторіи. Положительное облегченіе для насъ пройти какую-нибудь сотню ярдовъ безъ проводника, чтобы не слышать его непрерывной болтовни про каждый камень, на который ступаешь, не чувствовать, что онъ тащитъ тебя назадъ, въ давно минувшіе вѣка, когда тотъ или другой камень пріобрѣлъ извѣстность.
   Мнѣ кажется почти невѣроятнымъ, что я вотъ тутъ стою, прислонясь на минуту въ разрушенной стѣнѣ и поглядывая внизъ на купальню Виѳезды, которая пользуется исторической извѣстностью. Мнѣ не могло придти въ голову, чтобы предметы такого интереса могли быть до того сбиты въ кучу, что это можетъ уменьшить къ нимъ интересъ. Но, серьезно говоря, мы до того метались туда и сюда нѣсколько дней подъ-рядъ, утруждая и уши, и глаза свои скорѣе изъ чувства обязанности, долга, нежели изъ-за какихъ-либо болѣе возвышенныхъ или достойныхъ цѣлей. Мы даже зачастую бывали рады, когда наступало время идти домой и больше не давать проводнику волю приводить насъ въ отчаяніе своими достопримѣчательностями.
   Слишкомъ многимъ переполняютъ наши паломники одинъ и тотъ же день. Можно вѣдь и зрѣлищами, какъ пирожнымъ, довести себя до пресыщенія. Съ тѣхъ поръ, какъ мы отзавтракали сегодня утромъ, мы уже видѣли довольно для того, чтобы эти зрѣлища дали намъ пищу на цѣлый годъ пространныхъ размышленій, если бы мы могли осматривать все это постепенно, основательно и не утомляясь.
   Мы посѣтили прудъ Езекіи, гдѣ Давидъ увидалъ жену Уріи, выходившую изъ воды, и влюбился въ нее.
   Мы вышли изъ города въ Яффскія (или Восточныя) ворота и, конечно, намъ много чего наговорили про ихъ "Гиппіеву" башню.
   Мы проѣхались по долинѣ Энномовой, между двухъ прудовъ Гіона и вдоль водопровода, построеннаго Соломономъ; онъ и теперь еще снабжаетъ Іерусалимъ водою. Мы поднялись на "Гору Злого Совѣта", гдѣ Іуда получилъ свои тридцать серебрениковъ, и на минуту остановились подъ тѣмъ деревомъ, гдѣ Іуда повѣсился, какъ гласитъ достовѣрное преданіе.
   Мы опять спустились въ ущелье и проводникъ началъ надѣлять росказнями и именами каждый бережокъ, каждый дорожный камень.
   -- Вотъ это "Село Крови"; вонъ тѣ вырѣзы въ скалѣ -- капища и ниши Молоха; вотъ здѣсь приносили въ жертву живыхъ дѣтей; тамъ Сіонскія ворота, Тиропейская долина, гора Орель, ея сліяніе съ долиною Іосафата, а справа Колодезь Іова...
   Мы повернули вверхъ по Іосафатовой долинѣ и перечень продолжался:
   -- Это Масличная гора; вонъ тамъ -- гора Соблазна; вонъ то гнѣздо лачужекъ -- деревня Силоамъ, вотъ здѣсь, вокругъ, вдали... вездѣ -- Царскіе Сады; подъ этимъ деревомъ былъ убитъ Захарія, первосвященникъ; вонъ тамъ -- гора Моріа и стѣна Храма; затѣмъ могила Авессалома, могила св. Іакова, могила Захаріи; дальше, впереди -- садъ Геесиманскій и могила Богоматери. Вотъ это -- Силоамская купель, а...
   Но мы заявили, что намѣрены прежде всего спѣшиться, утолить жажду и отдохнуть. Зной насъ спалилъ; мы изнемогали подъ возраставшей изо-дня-въ-день усталостью, отъ непрерывной ходьбы и ѣзды. Всѣ охотно согласились.
   Силоамская купель -- глубокій прудъ, заключенный въ стѣнахъ, чрезъ который течетъ струя чистой воды откуда-то изъ Іерусалима и, протекая черезъ Колодезь Богоматери или даже принимая въ себя его воды, уже направляется сюда, въ Силоамъ, по туннелю, который состоитъ изъ тяжелой каменной кладки. Знаменитая "Купель" имѣла такой же точно видъ, какъ и во времена царя Соломона, и тѣ же восточныя женщины-смуглянки, по древне-восточному обычаю, приходили сюда и уносили на головѣ свои водоносы, наполненные водою, такъ же точно, какъ и три тысячи лѣтъ тому назадъ, такъ точно, какъ онѣ будутъ ходить за водою пятьдесятъ тысячъ лѣтъ спустя, если какія-либо женщины будутъ еще тогда существовать на земномъ шарѣ.
   Мы уѣхали оттуда и вслѣдъ затѣмъ остановились у Колодезя Богоматери, но тамъ вода была нехороша; нигдѣ не было для насъ ни покоя, ни удобства, благодаря цѣлому отряду мальчишекъ, дѣвчонокъ и нищихъ, которые преслѣдовали насъ съ цѣлью получить "бакшишъ". Проводникъ захотѣлъ, чтобы мы дали имъ "бакшишъ"; мы такъ и сдѣлали. Но затѣмъ, когда онъ продолжалъ объяснять намъ, что они "умираютъ съ голоду"... мы моглитолько почувствовать, что совершили тяжкій грѣхъ тѣмъ, что преградили имъ путь къ такому желанному концу. Мы даже попробовали отобрать свой бакшишъ отъ нихъ обратно; но это уже оказалось невозможно.
   Мы вошли въ Геѳсиманскій садъ и осматривали гробницу Богоматери, хоть уже раньше видѣли и то, и другое. Здѣсь не такъ удобно о нихъ распространяться; я поговорю о нихъ тамъ, гдѣ это будетъ болѣе умѣстно.
   Не могу я также говорить теперь о горѣ Елеонской съ ея видомъ на Іерусалимъ, на Мертвое море и на горы Моавитскія; ни о Дамасскихъ воротахъ, ни о деревѣ, посаженномъ Готфридомъ Бульонскимъ, королемъ Іерусалимскимъ. Говорить обо всемъ этомъ надо только тогда, когда чувствуешь, что на душѣ отрадно о нихъ говорить; а между тѣмъ я ничего отраднаго не могу сказать о той колоннѣ, которая, какъ пушка, торчитъ надъ долиною Іосафата съ вышины храмовой стѣны, развѣ что мусульмане вѣрятъ, будто бы Магометъ, когда придетъ судить міръ, сядетъ на нее верхомъ. Жаль, если онъ не можетъ судить его, сидя на какой-нибудь своей насѣсти, въ Меккѣ, не касаясь нашей собственной, христіанской святыни. Тутъ же рядомъ Золотыя ворота въ самой стѣнѣ храма, и эти ворота были когда-то (да, впрочемъ, еще и теперь) изящнымъ образцомъ скульптурныхъ издѣлій. Изъ этихъ самыхъ воротъ въ древности еврейскій первосвященникъ выпускалъ "Козла Отпущенія" и не препятствовалъ ему бѣжать въ пустыню, нагруженнаго двѣнадцати-мѣсячнымъ грузомъ людскихъ грѣховъ. Ревнивымъ и тревожнымъ окомъ слѣдятъ мусульмане за своими Золотыми воротами: у нихъ есть достовѣрное преданіе, что, когда эти ворота упадутъ, вмѣстѣ съ ними также падетъ исламизмъ, а съ нимъ и Оттоманская имперія.
   Для меня, впрочемъ, было не особенно большимъ огорченіемъ, когда я замѣтилъ, что эти старыя ворота становились нѣсколько шатки.
   Но вотъ мы уже дома. Мы изнурены совершенно. Мы почти насквозь пропечены солнцемъ.
   Однако, мы еще находимъ себѣ утѣшенье въ томъ, что наши путевые опыты въ Европѣ научили насъ, что съ теченіемъ времени это изнуреніе забудется непремѣнно. Забудется жара, забудется и жажда, и утомительное краснорѣчіе проводника, и преслѣдованія со стороны нищихъ и бродягъ, и тогда, тогда все, что останется въ памяти, будетъ лишь пріятными воспоминаніями объ Іерусалимѣ, воспоминаніями, которыя мы съ каждымъ годомъ будемъ вызывать все съ большимъ и большимъ интересомъ. Въ одинъ прекрасный день эти воспоминанія сдѣлаются и совсѣмъ прекрасными, когда послѣднія непріятности, которыя ихъ омрачаютъ, изгладятся у насъ въ умѣ съ тѣмъ, чтобы никогда ужь къ намъ не возвращаться. Дни, проведенные на школьной скамьѣ, нельзя сказать чтобы были счастливѣе послѣдующихъ лѣтъ; но мы оглядываемся на нихъ съ сожалѣніемъ, мы позабыли наши наказанія въ школѣ и наши огорченія, когда товарищи, играя, обижали насъ, мы позабыли всѣ горести и нужды этого священнаго для насъ времени и помнимъ только веселые побѣги на огороды, смотры нашихъ дѣтскихъ полковъ съ деревянными саблями и праздничное уженіе рыбы.
   Пока съ насъ и того довольно. Мы можемъ подождать; наша награда придетъ со временемъ. Для насъ Іерусалимъ и наши теперешнія впечатлѣнія всегда будутъ волшебнымъ воспоминаніемъ даже черезъ годъ, воспоминаніемъ, котораго у насъ не купятъ и за деньги.
  

ГЛАВА XXIII.

Бунтъ въ лагерѣ.-- Прелести кочевой жизни.-- Зловѣщіе слухи.-- На пути къ Іерихону и къ Мертвому морю.-- Стратегическіе пріемы паломниковъ-- Виѳанія и жилище Лазаря.-- "Бедуины!.." -- Древній Іерихонъ.-- Бѣдствія!-- Ночной переходъ.-- Мертвое море.-- Нѣкоторое понятіе о томъ, что такое пустыня въ Палестинѣ.-- Святые отшельники въ Маръ-Сабѣ.-- Добрые монахи.-- Женщинамъ входъ воспрещается!..-- На вѣки вѣчные схоронены для міра...-- Великодушіе католиковъ.-- Газели (серны).-- Долина пастуховъ.-- Виѳлеемъ, мѣсторожденіе на землѣ Христа-Спасителя.-- Церковь Рождества Христова.-- Сколько въ ней святыхъ мѣстъ!..-- Знаменитый "млечный" гротъ.-- Преданіе о немъ.-- Возвращеніе въ Іерусалимъ.-- Чуть живы!..

   Мы подвели итоги. Они почти сошлись. Въ Іерусалимѣ намъ дѣйствительно нечего больше осматривать, за исключеніемъ традиціонныхъ домовъ Св. Дѣвы и Лазаря (изъ притчи), гробницы Царей и гробницы Судей, мѣста, гдѣ былъ до смерти побитъ камнями одинъ ученикъ Христовъ и обезглавленъ другой, "горницы" и стола, освященныхъ Тайною Вечерей, смоковницы, высохшей по слову Іисусову, и множества исторически извѣстныхъ мѣстъ близъ Геесиманіи и горы Елеонской, да еще пятнадцати-двадцати другихъ въ разныхъ частяхъ самаго города.
   Мы приближались къ концу нашего путешествія. Теперь въ насъ сказалась наша человѣческая бренная природа. Переутомленіе и продолжительное напряженіе силъ уже начали производить свое естественное дѣйствіе и стали уже одолѣвать энергію и усердіе товарищей. Чувствуя себя обезпеченными отъ неисполненія какой-либо подробности своего паломничества, мы уже начинали заранѣе чувствовать, что какъ бы приближаемся къ праздничному отдыху, который сдѣлаетъ намъ честь. Мы становились какъ будто лѣнивѣе. Мы опаздывали къ завтраку и долго засиживались за обѣденнымъ столомъ. Человѣкъ тридцать-сорокъ нашихъ паломниковъ пріѣхало къ намъ съ корабля, и приходилось отдавать много времени болтовнѣ и пересудамъ. А послѣ полудня, въ самый зной, они выказывали сильное стремленіе полежать на прохладныхъ диванахъ отеля, покурить и поболтать о пріятныхъ впечатлѣніяхъ, испытанныхъ за истекшій мѣсяцъ (или приблизительно мѣсяцъ); вѣдь часто былыя путевыя приключенія, которыя иной разъ докучаютъ путнику и его раздражаютъ, и часто даже не имѣютъ никакого значенія, когда они ужь миновали, впослѣдствіи поднимаются изъ глубины мертваго уровня однообразныхъ воспоминаній и становятся, такъ сказать, своего рода красивыми и видными путевыми столбами. Въ городѣ, на большомъ разстояніи, свистокъ, раздающійся на морѣ, не слышенъ за милліономъ звуковъ на сушѣ; но морякъ слышитъ его въ морѣ издалека: туда не долетаютъ тысячи сухопутныхъ звуковъ.
   Когда самъ еще находишься въ Римѣ, всѣ соборы кажутся одинаковы; но, отъѣхавъ отъ него миль за двѣнадцать, видишь, что весь городъ постепенно блѣднѣетъ и исчезаетъ изъ виду, оставляя одинъ только куполъ св. Петра красоваться въ вышинѣ, надъ гладкою поверхностью равнины, какъ широко раздутый шаръ, стоящій въ воздухѣ на якорѣ. Путешественнику, когда онъ еще странствуетъ по Европѣ, всѣ ежедневныя случайности кажутся одинаковы; но когда между ними легло два мѣсяца времени и двѣ тысячи миль разстоянія, тѣ, которыя стоили того, чтобы ихъ помнить, будутъ яснѣе выдѣляться, а менѣе значительныя окончательно исчезнутъ.
   Наше стремленіе понѣжиться, покурить и поболтать было недобрымъ знакомъ: ясно было, что оно пойдетъ, все возрастая. Надо попробовать перемѣнить направленіе, или произойдетъ полная деморализація! Сдѣлаю-ка я предложеніе посѣтить Іорданъ, Іерихонъ и Мертвое море и на нѣкоторое время оставить остальную часть Іерусалима неосмотрѣнной.
   Этотъ планъ былъ тотчасъ же одобренъ. Новая жизнь проснулась въ каждомъ. Воображеніе начало усердно работать, вызывая въ представленіи сборы въ путь, усаживаніе на коня, ѣзду въ далекихъ равнинахъ, ночевку на постеляхъ, гдѣ людямъ вмѣсто полога служитъ далекій горизонтъ... Больно было видѣть, какъ эти люди-горожане быстро втянулись въ лагерную, бродячую, вольную жизнь въ пустынѣ. Кочевой инстинктъ не что иное, какъ природный инстинктъ всякаго человѣка; онъ явился на свѣтъ вмѣстѣ съ Адамомъ и передавался патріархами потомству изъ рода въ родъ, и за тридцать вѣковъ упорныхъ усилій цивилизація недостаточно еще выжила его изъ насъ. Въ ней есть своя особая прелесть, отвѣдавъ которой человѣкъ будетъ жадно къ ней стремиться. Изъ индійца никакимъ воспитаніемъ не выбьешь инстинктивнаго стремленія къ бродячей жизни!
   Какъ только путешествіе на Іорданъ получило всеобщее одобреніе, мы тотчасъ же дали знать нашему проводнику.
   Въ девять часовъ утра нашъ караванъ былъ уже у крыльца,, а мы сами сидѣли за завтракомъ. Вокругъ всѣ заволновались. Со всѣхъ сторонъ понеслись слухи о воинственныхъ набѣгахъ и кровопролитіяхъ.
   Опять съ оружіемъ въ рукахъ возстали беззаконники-бедуины въ долинѣ Іорданской и въ пустыняхъ Мертваго моря; они стремятся истребить пришлецовъ, кто бы они ни были. У нихъ ужь была стычка съ отрядомъ турецкаго гарнизона, и послѣдній побѣжденъ; нѣсколько человѣкъ убито. Бедуины оцѣпили жителей одного поселенія и турецкій гарнизонъ одной старой крѣпости близъ Іерихона и осадили ихъ. Они уже шли къ лагерю нашихъ туристовъ на Іорданѣ, но тѣ, подъ покровомъ ночи, прокрались оттуда и помчались въ Іерусалимъ, во весь опоръ. Другая часть нашихъ же туристовъ была атакована среди бѣла дня, послѣ того, какъ въ нее неожиданно стрѣляли изъ засады. Съ обѣихъ сторонъ было произведено по нѣскольку выстрѣловъ; по счастію, все обошлось безъ кровопролитія. Мы говорили объ этомъ съ тѣмъ самымъ изъ нашихъ паломниковъ, которому принадлежалъ одинъ изъ вышеупомянутыхъ выстрѣловъ, и я прямо изъ его собственныхъ устъ узналъ, что только хладнокровная, обдуманная смѣлость паломниковъ, ихъ значительная численность и внушительная выставка напоказъ воинственныхъ принадлежностей спасла ихъ отъ совершенной гибели. Намъ доложили, что нашъ консулъ просилъ, чтобы никто ужь больше изъ нашихъ паломниковъ не ѣздилъ на Іорданъ, пока тамъ еще продолжается такое положеніе дѣлъ, и даже, что ему прямо не угодно, чтобы туда отправлялись безъ особаго, усиленнаго отряда военныхъ тѣлохранителей...
   Вотъ непріятность!.. Но что бы "вы" сдѣлали на нашемъ мѣстѣ, когда лошади уже у подъѣзда, когда всѣмъ уже хорошо извѣстно, для чего онѣ приведены? Вы признались бы, что испугались, и съ позоромъ пошли бы на попятный? Едва ли! Наконецъ, это было бы несогласно съ мужскимъ характеромъ въ томъ случаѣ, гдѣ замѣшано такъ много женщинъ. На нашемъ мѣстѣ вы поступили бы такъ же точно, какъ и мы: сказали бы, конечно, что вамъ не страшенъ "милліонъ бедуиновъ", затѣмъ, сдѣлали бы духовное завѣщаніе и сами про себя рѣшили бы втихомолку, что надо пристроиться къ самому кончику каравана.
   Кажется, мы всѣ порѣшили одно и то же въ смыслѣ тактическихъ пріемовъ, потому что никогда, повидимому, намъ не было суждено добраться до Іерихона. У меня была завѣдомо-медлительная лошадь, но я почему-то никакъ не могъ заставить ее идти въ аррьергардѣ, хоть это и было нужно для моего спасенія. Она такъ и лѣзла все впередъ да впередъ. Въ такихъ случаяхъ меня немножко пробирала дрожь; я спѣшивался и начиналъ поправлять сѣдло, подтягивать подпругу. Но и это было совсѣмъ напрасно! Другіе также спѣшивались и также принимались подтягивать подиругу. Никогда еще не видывалъ я подобнаго мученія съ сѣдлами! За цѣлыя три недѣли съ ними не случалось ничего подобнаго, и вдругъ они ослабли неожиданно, какъ-то всѣ за-разъ!
   Попробовалъ я было пройтись немножечко пѣшкомъ, чтобы поразмять ноги: очевидно, слишкомъ мало приходилось мнѣ разминать ихъ въ Іерусалимѣ, когда мы бѣгали по святымъ мѣстамъ. Но и тутъ потерпѣлъ неудачу. Вся наша толпа вдругъ почувствовала недостатокъ движенія и четверти часа не прошло, какъ всѣ уже очутились на ногахъ, и я оказался опять таки впереди другихъ. Можно было придти въ совершенное отчаяніе!
   Вотъ и все, что съ нами случилось, пока мы подошли къ Виѳаніи, гдѣ и остановились въ самой деревнѣ Виѳаніи, которая лежитъ на разстояніи часа ѣзды отъ Іерусалима. Намъ показали гробницу Лазаря. Я бы съ большимъ удовольствіемъ поселился въ ней, нежели въ любомъ изъ домовъ въ самомъ городѣ. Показали намъ также колодезь Лазаря и въ самомъ центрѣ деревушки жилище этого "друга Христова".
   Повидимому, этотъ Лазарь былъ человѣкъ довольно состоятельный. Судя по элементарнымъ сказаніямъ воскресныхъ школъ, къ нему относятся вообще несправедливо: получается впечатлѣніе, что это былъ бѣднякъ, но это единственно вслѣдствіе того, что его смѣшиваютъ съ тѣмъ Лазаремъ, у котораго не было иного имущества, кромѣ его добродѣтели, а добродѣтель никогда вѣдь не внушала такого уваженія, какъ деньги. Домъ Лазаря -- трехъэтажное каменное зданіе, но мусоръ и обломки успѣли за цѣлые вѣка такъ его завалить, что весь онъ оказался подъ землею, за исключеніемъ верхняго этажа. Мы взяли въ руки свѣчи и сошли внизъ, въ мрачные покои, вродѣ келій, гдѣ Христосъ сидѣлъ съ Марѳой и съ Маріей и бесѣдовалъ съ ними объ ихъ братѣ Лазарѣ. Къ этимъ старымъ, грязнымъ комнатамъ мы могли отнестись только съ необычайнымъ любопытствомъ.
   Съ вершины горы намъ было видно Мертвое море, лежавшее, какъ синій щитъ, въ долинѣ Іордана, и, взглянувъ на него, мы сошли внизъ, въ узкое, скалистое, пустынное ущелье, въ которомъ ни одно живое существо не могло бы жить и наслаждаться жизнью, за исключеніемъ развѣ только саламандры.
   Ужасное, отвратительное, угрюмое безлюдье! Это, дѣйствительно, та самая пустыня, въ которой проповѣдывалъ Іоаннъ Креститель, носившій верблюжью шкуру на чреслахъ своихъ; но ни акридъ, ни дикаго меду онъ здѣсь не могъ бы ни за что найти, ни даже собрать вокругъ себя учениковъ, сколько можно судить на взглядъ. Мы угрюмо тащились по этому ужасному ущелью, всѣ сбившись въ аррьергардъ. Наши тѣлохранители, два молодыхъ, пышно разодѣтыхъ шейха, съ цѣлымъ грузомъ мечей и ружей, револьверовъ и кинжаловъ плелись себѣ во главѣ каравана...
   -- Бедуины!..
   Каждый содрогнулся и, исчезая въ своемъ плащѣ, свернулся, какъ зябликъ. Моимъ первымъ побужденьемъ было бросится впередъ и уничтожить бедуиновъ, а вторымъ -- бросаться къ аррьергарду, посмотрѣть, не ѣдутъ ли они съ той стороны. Я такъ и поступилъ, то есть сообразно съ этимъ послѣднимъ побужденьемъ; но такъ же точно поступили и другіе. Если бы тогда же дѣйствительно явились по этому направленію бедуины, они дорого поплатились бы за свою дерзость. (Мы всѣ впослѣдствіи это замѣтили и сообразили).
   И тогда же тутъ могли бы разыграться сцены боевыхъ схватовъ и кровопролитія, описанія которыхъ никакому перу не под даются. Я это знаю достовѣрно, потому что каждый изъ паломниковъ разсказывалъ, что бы онъ сдѣлалъ тогда, самъ по себѣ. Такого разнообразія странныхъ и неслыханныхъ измышленій жестокости вы и представить себѣ не могли бы!
   Одинъ изъ паломниковъ сказалъ, что онъ рѣшился погибнуть на мѣстѣ, если окажется въ этомъ необходимость; но у него все-таки не было намѣренія уступать ни на іоту и онъ сталъ бы выжидать съ убійственнымъ терпѣніемъ, пока не получилъ бы возможности сосчитать каждую полоску на курткѣ бедуина; а затѣмъ, сосчитавъ, тотчасъ задалъ бы ему жару!
   Другой говорилъ, что будетъ себѣ сидѣть смирненько, пока первое же изъ копій бедуиновъ не приблизится къ его груди на разстояніе одного дюйма, а затѣмъ онъ схватитъ и переломитъ его; я воздержусь отъ желанія сообщить, что онъ намѣревался сдѣлать съ бедуиномъ, которому это копье принадлежало. При воспоминаніи объ этомъ во мнѣ кровь застываетъ!..
   Третій хотѣлъ содрать скальпъ съ тѣхъ бедуиновъ, которые выпадутъ ему на долю, и отвезти съ собой въ Америку этихъ гологоловыхъ "сыновъ пустыни" въ качествѣ живыхъ трофеевъ.
   Но нашъ пилигримъ-поэтъ съ свирѣпыми очами пребывалъ въ безмолвіи. Въ его взорахъ свѣтился зловѣщій огонекъ, но губы не шевелились.
   Всеобщая тревога возрастала и его стали допрашивать, что бы онъ сдѣлалъ съ бедуиномъ, который попался бы ему въ руки.
   -- Вы застрѣлили ли бы его?
   Онъ мрачно улыбнулся и презрительно покачалъ головою.
   -- Пырнули бы кинжаломъ?
   Опять покачалъ головой.
   -- Четвертовали бы его, содрали съ него кожу?
   Опять нѣсколько отрицательныхъ кивковъ.
   -- О, ужасъ, отвращенье! Что жь бы вы сдѣлали такого?
   -- Я съѣлъ бы его!
   Таковъ былъ страшный приговоръ, который слетѣлъ съ его устъ.
   Какая грамматика могла остепенить такого сорви-голову?
   Я порадовался, въ глубинѣ души, что мнѣ не суждено было видѣть зрѣлище такого утонченнаго живодерства... Ни одинъ бедуинъ не напалъ на нашъ грозный аррьергардъ. Ни одинъ не тронулъ и авангарда.
   Приближавшійся къ намъ отрядъ оказался просто скелетоподобными арабами, босоногими и въ однѣхъ рубашкахъ. Они были нарочно посланы для того, чтобы, далеко опережая насъ, махать заржавленными ружьями, кричать и метаться, какъ сумасшедшіе, и тѣмъ сгонять съ дороги шайки грабителей-бедуиновъ, которые могли подстерегать насъ на пути.
   Что за позоръ для хорошо вооруженныхъ "бѣлыхъ" христіанъ путешествовать подъ охраною такихъ дѣтей, какъ эти люди, во избѣжаніе нападенія со стороны дерзкихъ бродягъ пустыни, кровожадныхъ преступниковъ, которые вѣчно собираются сдѣлать что-нибудь отчаянное, да такъ и не соберутся! Кстати могу, пожалуй, тутъ же присовокупить, что во время всего нашего странствія мы не видали ни одного бедуина и не имѣли случая воспользоваться услугами арабовъ-тѣлохранителей, какъ не имѣли, напримѣръ, случая нарядиться въ патентованные кожаные сапоги и бѣлыя лайковыя перчатки. Бедуины, которые нападали на другіе отряды паломниковъ съ такой жестокостью, заготовляются для этой цѣли отрядами арабовъ-тѣлохранителей этихъ самыхъ отрядовъ и отправляются изъ Іерусалима, экипированные такимъ образомъ на временную службу въ качествѣ бедуиновъ.
   Послѣ нападенія и боевой схватки охрана и грабители сошли вмѣстѣ позавтракать и раздѣлить между собой бакшишъ, содранный съ путешественниковъ подъ страхомъ смертельной опасности, а затѣмъ продолжали охранять ихъ до самаго города!
   Говорятъ, это зло (то есть арабы-тѣлохранители) создано шейхами и бедуинами сообща, въ видахъ ихъ обоюдной выгоды, и, безъ сомнѣнія, въ этихъ слухахъ есть своя доля правды.
   Мы посѣтили "Источникъ Иліи", который чудомъ пророка обращенъ изъ соленаго въ прѣсный; онъ до сихъ поръ еще такъ и остается прѣснымъ. Тутъ Илія пребывалъ нѣкоторое время, и воронъ прилеталъ его кормить.
   Древній Іерихонъ въ развалинахъ имѣетъ не особенно живописный видъ.
   Три тысячи лѣтъ тому назадъ, когда Іисусъ Навинъ обошелъ его семь разъ со своимъ войскомъ и трубнымъ звукомъ разрушилъ его стѣны, отъ города Іерихона едва ли остались хотя бы обломки настолько большіе, чтобы могли отбрасывать тѣнь. Проклятіе, ниспосланное на Іерихонъ и на возстановленіе его, такъ и не перестало тяготѣть надъ нимъ. Одинъ царь, отнесшійся къ нему легкомысленно, попробовалъ было за-ново отстроить этотъ городъ, но былъ уничтоженъ единственно за такую ужасную дерзость. Мѣсто, гдѣ стоялъ Іерихонъ, навѣки останется незанятымъ, а между тѣмъ это одно изъ самыхъ лучшихъ мѣстоположеній для города, какія мы только видѣли въ Палестинѣ.
   Въ два часа пополуночи насъ выжили изъ постели,-- еще одинъ примѣръ беззаконной жестокости, еще усиліе нашего драгомана съ цѣлью поспѣть опередить своего соперника. До Іордана было меньше двухъ часовъ пути. Однако, мы были одѣты и уже на пути туда, прежде чѣмъ кто-либо подумалъ справиться, который часъ. Мы еще въ полуснѣ ѣхали по пронизывающему ночному воздуху и мечтали о горячихъ кострахъ, о теплыхъ постеляхъ и о прочихъ заманчивыхъ предметахъ роскоши, удобства.
   Разговоровъ между нами не было. Людямъ не до разговоровъ, когда они мерзнутъ и чувствуютъ себя несчастными, и страшно спать хотятъ. Порой, сидя верхомъ въ сѣдлѣ, мы клевали носомъ и, вздрагивая, просыпались только для того, чтобы видѣть, какъ у насъ передъ глазами въ туманѣ исчезалъ нашъ караванъ.
   Затѣмъ, мы становились бодрѣе и внимательнѣе къ своему дѣлу, пока смутныя очертанія ушедшихъ впередъ не начинали опять чуть виднѣться вдали.
   То и дѣло тихимъ голосомъ раздавалась команда:
   -- Сомкнись... сомкнись!.. Бедуины подстерегаютъ насъ со всѣхъ сторонъ!
   Мы пришли къ славной рѣкѣ Іордану часовъ около четырехъ утра, и было еще такъ темно, что мы могли бы прямо войти въ воду, сами того не замѣчая. Нѣкоторые изъ насъ были въ особенно несчастномъ настроеніи духа. Мы ждали не дождались разсвѣта, но онъ никакъ не хотѣлъ къ намъ явиться. Наконецъ, мы (все еще въ потемкахъ) отправились дальше и цѣлый часъ проспали на землѣ подъ кустами и простудились. Дорого достался намъ въ этомъ отношеніи нашъ сонъ, но зато онъ наградилъ насъ отдыхомъ и забвеніемъ тяжелыхъ минутъ и настроилъ насъ болѣе подходящимъ образомъ, чтобы впервые увидать эту священную рѣку.
   Съ первымъ же намекомъ на появленіе зари, каждый изъ паломниковъ поспѣшилъ снять съ себя платье и окунуться въ темныя воды потока, распѣвая:
  
   "На бурныхъ берегахъ Іордана
   Стою, и ясно взоръ глядитъ
   На брегъ счастливый Ханаана,
   Гдѣ родина моя лежитъ..."
  
   Но долго пѣть имъ не пришлось. Вода была до того холодна, что мы были вынуждены превратить пѣніе и выскочить вонъ, а затѣмъ, остановились на берегу, дрожа всѣмъ тѣломъ, такіе опечаленные, такіе огорченные, что заслуживали самаго искренняго сожалѣнія, потому что еще въ одной мечтѣ, еще въ одной взлелѣянной надеждѣ они обманулись. Они дали сами себѣ обѣщаніе, что перейдутъ въ бродъ Іорданъ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ израильтяне перешли его, когда вошли въ землю Ханаанскую послѣ своихъ долголѣтнихъ странствованій въ пустынѣ и гдѣ двѣнадцать камней были водружены на память объ этомъ великомъ событіи. Они мечтали, что, шествуя такимъ образомъ, будутъ рисовать себѣ въ воображеніи безчисленные полки странниковъ-евреевъ, которые въ торжественномъ шествіи несутъ священный Кивотъ Завѣта и кричатъ "Осанна!" и воспѣваютъ хвалебныя пѣсни въ благодарность и во славу Творцу.
   Каждый изъ нашихъ паломниковъ далъ обѣщаніе (про себя, конечно), что онъ первымъ перейдетъ Іорданъ. Наконецъ-то они достигли этой колыбели всѣхъ своихъ надеждъ...
   Но волны слишкомъ холодны, теченіе черезчуръ быстро!
   Тутъ-то Джэкъ неожиданно оказалъ имъ всѣмъ услугу. Съ увлекательной живостью и пренебреженіемъ въ обстоятельствамъ, которыя такъ естественны въ юношахъ и вдобавокъ такъ милы и умѣстны, онъ пошелъ впередъ, такимъ образомъ всѣмъ показывая дорогу черезъ Іорданъ, и всѣ опять стали довольны и счастливы. Каждый изъ насъ пошелъ въ бродъ и вскорѣ уже стоялъ на противоположномъ берегу. Нигдѣ и никому вода не доходила до плечъ; если бы она доходила, то едва ли мы могли бы исполнить свое намѣреніе, потому что сильнымъ теченіемъ насъ понесло бы внизъ по рѣкѣ, мы потеряли бы силы и пошли ко дну, прежде чѣмъ достигнуть мѣста, гдѣ можно было бы пристать къ берегу.
   Исполнивъ главное свое намѣреніе, наша компанія усѣлась на берегу поджидать появленія солнца: намъ всѣмъ хотѣлось такъ же живо увидѣть воды Іордана, какъ мы ихъ почувствовали на себѣ. Но такое развлеченіе оказалось на дѣлѣ слишкомъ... холоднымъ. Изъ святой рѣки мы наполнили нѣсколько бочекъ, съ береговъ ея срѣзали нѣсколько тростинокъ и поневолѣ, взобравшись на лошадь, поѣхали прочь, чтобы только не замерзнуть до смерти.
   Итакъ, мы лишь смутно видѣли рѣку Іорданъ. Цѣлая чаща кустарниковъ, окаймляющихъ его берега, отбрасывала свои тѣни на его мелкія, бурливыя воды (или "бушующія", какъ характеризуютъ ихъ слова гимна Іордану, но это довольно похоже на фантастическую лесть), а на взглядъ о ширинѣ теченія мы не могли судить. Судя же по опыту нашего перехода въ бродъ, мы, однако, можемъ сказать, что многія изъ нашихъ американскихъ улицъ вдвое шире этой прославленной и священной рѣки.
   Разсвѣтъ явился вскорѣ послѣ того, какъ мы двинулись въ путь, и въ теченіе приблизительно двухъ часовъ мы добрались до Мертваго моря. Никакія растенія не могутъ расти въ плоскомъ, знойномъ пустырѣ, за исключеніемъ сорныхъ травъ и "мертваго яблока", про которое поэты говорятъ, что оно "красиво" на взглядъ, но "разсыпается въ прахъ", какъ только его разломишь. Тѣ "яблоки", которыя мы видѣли здѣсь, были некрасивы, горьки на вкусъ и не "разсыпались въ прахъ"... можетъ быть, потому, что они еще не совсѣмъ поспѣли.
   Пустынный берегъ и голые холмы лоснятся на солнцѣ, окружая Мертвое море; на немъ самомъ и вокругъ него нѣтъ ничего и никого живого, чтобы тѣшить взоръ. Уединеніе и безлюдье здѣсь самое безплодное, самое отталкивающее. Надъ общей картиной запустѣнія нависла тишина, которая здѣсь какъ-то особенно подавляетъ человѣка, она навѣваетъ думы о смерти и похоронахъ...
   Мертвое море невелико. Воды его чрезвычайно чисты и прозрачны; дно покрыто мелкими камешками и крупнымъ пескомъ; оно мелко даже на нѣкоторомъ разстояніи отъ берега. Оно доставляетъ большое количество асфальта, обломки котораго лежавъ разбросанные по берегамъ и придаютъ имъ своеобразный, но непріятный запахъ.
   Все, что мы читали про Мертвое море, дало намъ поводъ ожидать, что наше первое купанье въ его водахъ будетъ сопровождаться отчаянными послѣдствіями. Мы должны были вдругъ почувствовать, какъ будто въ тѣло намъ вонзили и колятъ милліоны до-красна раскаленныхъ иглъ и эта ѣдкая, колючая боль должна была продолжаться нѣсколько часовъ; мы могли даже съ ногъ до головы покрыться пузырями и сверхъ того испытывать ужасныя страданія еще нѣсколько дней.
   Намъ пришлось разочароваться. Всѣ наши восемь путниковъ спрыгнули въ воду одновременно съ другой компаніей паломниковъ, и никто не вскрикнулъ ни разу. Никто не пожаловался ни на что, за исключеніемъ ощущенія какъ бы легкаго укола въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ранѣе уже была сдернута кожа. Мнѣ тоже жгло лицо часа два, но оттого, что его сильно напекло солнцемъ въ то время, какъ я былъ въ водѣ, и оттого еще, что купался такъ долго, что оно все сплошь покрылось соленой корой.
   Нѣтъ, наше тѣло не покрылось пузырями; нѣтъ, его не облѣпило грязнымъ иломъ и оно не сообщило намъ никакого отвратительнаго запаха. Вода здѣсь не илиста и я не могъ найти, чтобы мы издавали худшій запахъ, нежели вообще съ тѣхъ поръ, какъ попали въ Палестину. Только новый запахъ былъ нѣсколько иного рода и потому только не такъ замѣтенъ, что у насъ въ распоряженіи былъ порядочный запасъ запаховъ всякаго рода. Здѣсь, напримѣръ, на Іорданѣ, отъ насъ пахнетъ иначе, чѣмъ въ Іерусалимѣ; а въ Іерусалимѣ опять таки отъ насъ пахнетъ иначе, нежели въ Назаретѣ, Тиверіадѣ или Кесаріи Филипповой, или еще въ какомъ-нибудь другомъ разрушенномъ городѣ Галилеи. Да, мы въ этомъ отношеніи все время испытываемъ перемѣну и, вообще говоря, перемѣну въ худшему! Намъ самимъ приходится отстирывать себя.
   Купанье наше въ Мертвомъ морѣ было презабавное! Мы не могли погрузиться въ воду. Здѣсь можно было вытянуться во весь ростъ, лежа на спинѣ, скрестивъ руки на груди, и все тѣло поднималось выше черты, которую можно было бы провести отъ подбородка мимо центра бедра и ноги, черезъ щиколотку. Можно было, если угодно, и совсѣмъ поднять голову надъ водою. Но здѣсь ни въ какомъ положеніи нельзя долго продержаться: вы сейчасъ же теряете равновѣсіе и перевернетесь сначала на спину, потомъ ничкомъ, на лицо, и такъ далѣе. Вы можете удобно улечься на спинѣ, держа голову наружи надъ водою, а ноги вытянутыми впередъ и прямо торчащими изъ подъ воды, причемъ колѣнки вогнуты плоско, руками вы твердо опираетесь на землю. Вы можете сидѣть въ водѣ, согнувъ колѣнки, прижавшись къ нимъ подбородкомъ и обхвативъ ихъ руками, но вы принуждены то и дѣло вертѣться, потому что вы слишкомъ тяжелы и "перевѣшиваете воду". Вы можете стоять прямо въ водѣ, которая течетъ у васъ подъ головою, но не долго: вскорѣ вода подниметъ ваши ноги на поверхность. Плавать на спинѣ невозможно, потому что вода будетъ поддерживать ноги ваши на поверхности, и у васъ не будетъ иной точки опоры, какъ только ваши же пятки. Если вы поплывете ничкомъ, вы будете отпихиваться отъ воды, какъ катеръ, который идетъ заднимъ ходомъ; впередъ вы не можете идти. У лошади тоже верхняя часть перевѣшиваетъ, и она не можетъ ни стоять, ни плыть по водамъ Мертваго моря, вода тотчасъ же поднимаетъ и ворочаетъ ее на бокъ.
   Нѣкоторые изъ насъ купались дольше часа и, когда вышли изъ воды, то были покрыты такой броней изъ соленыхъ кристалловъ, что блестѣли на солнцѣ, какъ ледяныя сосульки. Мы стерли эту кору мохнатымъ полотенцемъ и поѣхали дальше, пріобрѣтя самый новый запахъ, который былъ, однако, отнюдь не хуже тѣхъ, которые мы уже пріобрѣтали за послѣднія нѣсколько недѣль. Насъ главнымъ образомъ плѣняли въ немъ его отвратительная оригинальность и его новизна.
   По берегамъ Мертваго моря искрятся на солнцѣ соленые кристаллы. Мѣстами они, какъ бѣлой одеждой, покрываютъ землю своей блестящей ледяной корой.
   Когда я былъ еще мальчишкой, я почему-то получилъ представленіе объ Іорданѣ, какъ о рѣкѣ, имѣющей четыре тысячи миль въ длину и тридцать пять въ ширину. На самомъ же дѣлѣ, Іорданъ имѣетъ въ длину всего около девяноста миль, но такъ извилистъ, что никогда не знаешь навѣрно, на правомъ или на лѣвомъ берегу находишься въ данную минуту. На протяженіи своихъ девяноста миль эта рѣка проходитъ всего только пятьдесятъ миль земли. Она не шире, чѣмъ улица Бродуэ въ Нью-Іоркѣ. А Галилейское озеро и Мертвое море? Каждое изъ нихъ не шире тринадцати миль и не длиннѣе двадцати; будучи же еще мальчишкой, я думалъ, что они имѣютъ по тридцати миль въ діаметрѣ.
   Горькій опытъ и путевыя впечатлѣнія омрачаютъ величайшія картины природы и лишаютъ насъ самыхъ дорогихъ, взлелѣянныхъ мечтаній дѣтства. Ну, и пускай! Я уже видѣлъ, какъ царство царя Соломона у меня на глазахъ уменьшилось до размѣровъ нашего штата Пенсильваніи; я полагаю, что послѣ того могу перенести такое сокращеніе рѣкъ и озеръ.
   Мы смотрѣли туда и сюда, во все протяженіе пути, но нигдѣ не видали ни тѣни, ни крупицы или кристаллика отъ "жены Лота". Это было для насъ большимъ разочарованіемъ. Многое множество лѣтъ были мы знакомы съ ея печальной исторіей и принимали въ ней участіе, которое обыкновенно возбуждаетъ въ себѣ несчастіе ближняго. Но жены Лота здѣсь не оказалось: она положительно исчезла! Ея поэтическій образъ больше не обрисовывается надъ общимъ фономъ пустыни, окружающей Мертвое море, чтобы напомнить туристу о злосчастной судьбѣ, которая постигла города, потерпѣвшіе ужаснѣйшее разрушеніе.
   Я просто не въ состояніи описать отвратительный, ужасный переѣздъ верхомъ отъ Мертваго моря до Маръ-Саба {То есть -- монастыря св. Саввы. Прим. перев.}. На меня дѣйствуетъ удручающимъ образомъ самое воспоминаніе о немъ. Солнце жгло насъ до того, что разъ или два у насъ даже слезы невольно хлынули изъ глазъ. Чахлыя, мертвенно пустыя, безлѣсныя, знойныя ущелья жгли и душили насъ, какъ въ пеклѣ. Солнце положительно отяжелѣло и давило намъ на темя; никто изъ насъ не могъ прямо усидѣть въ сѣдлѣ; всѣ согнулись и припали къ нему.
   Какъ Іоаннъ Креститель проповѣдывалъ въ такой "пустынѣ"? Да, это, должно быть, былъ страшно изнурительный трудъ! Небесной обителью показались намъ издали тѣсныя, тяжелыя башни и укрѣпленія обширнаго монастыря св. Саввы, когда мы ихъ только-что увидали.
   Мы пробыли, въ качествѣ гостей, цѣлую ночь въ этомъ большомъ монастырѣ, у радушныхъ, гостепріимныхъ монаховъ. Монастырь св. Саввы пріютился высоко на утесѣ, словно гнѣздо, свитое людьми у перпендикулярной горной стѣны. Это цѣлый міръ величественныхъ зданій, которыя идутъ выше и выше, у васъ надъ головою, какъ большія колоннады, уходящія вдаль одна за другою цѣлыми рядами, какіе мы видимъ, напримѣръ, на фантастическихъ изображеніяхъ "Пира Валтассара" или дворцовъ какихъ-нибудь египетскихъ фараоновъ. По близости нѣтъ ни единаго человѣческаго жилища.
   Этотъ одинокій монастырь былъ основанъ много вѣковъ тому назадъ святымъ отшельникомъ, который сначала жилъ въ пещерѣ, скрытой въ утесѣ; теперь она заключена въ монастырскихъ стѣнахъ и намъ съ особымъ благоговѣніемъ показывали ее монахи. Этотъ отшельникъ,-- то есть св. Савва,-- возбудилъ въ людяхъ нравственный переворотъ и собралъ вокругъ себя множество учениковъ тѣмъ, что жестоко истязалъ свою плоть, морилъ себя на хлѣбѣ и водѣ, совершенно удалялся отъ общества и тщеты мірской и благоговѣйно, съ молитвою взиралъ на мертвый черепъ, вознося къ Богу свои непрерывныя моленія. Обрывъ, съ той стороны ущелья, значительно изрытъ небольшими углубленіями въ скалѣ, въ которыхъ жили сами вырывшіе ихъ монахи. Настоящіе обитатели монастыря, которыхъ семьдесятъ человѣкъ, всѣ отшельники. Они ходятъ въ грубомъ платьѣ, въ безобразной шапкѣ безъ полей и околыша, въ видѣ печной трубы; ноги у нихъ босыя. Они не ѣдятъ ничего, кромѣ хлѣба съ солью, не пьютъ ничего, кромѣ воды. По гробъ своей жизни они больше никогда не выйдутъ за монастырскую ограду, никогда на женщину не взглянутъ, и женщинамъ воспрещенъ доступъ въ монастырь св. Саввы подъ какимъ бы то ни было предлогомъ.
   Нѣкоторые изъ монаховъ живутъ здѣсь въ заключеніи цѣлыхъ тридцать лѣтъ и за все это время они не слышали ни дѣтскаго смѣха, ни отраднаго женскаго голоса, не видѣли ни людскихъ слезъ, ни улыбокъ, не знавали ни людскихъ радостей, ни людскихъ печалей. У нихъ на сердцѣ нѣтъ воспоминаній о минувшемъ, въ умѣ нѣтъ мечтаній о грядущемъ. Все, что ни есть прекраснаго, достойнаго любви и уваженія, они все отстранили отъ себя. Массивными дверями и несокрушимыми высокими каменными стѣнами они оградили себя отъ всего, что пріятно для глазъ. Они изгнали отъ себя прелести оной жизни и оставили лишь изнуренный, блѣдный ея призракъ. Ихъ уста никогда никого не надѣляютъ поцѣлуемъ; никогда изъ нихъ не польется пѣсня. Ихъ сердца никогда не испытали ни ненависти, ни любви. Ихъ грудь никогда не вздымалась горделивымъ сознаньемъ: "У меня есть своя отчизна, свое знамя!"
   Эти отшельники -- живые мертвецы...
   Я записываю эти мысли, которыя пришли мнѣ въ голову съ перваго же взгляда, потому только, что онѣ пришли естественно, сами собой, отнюдь же не потому, чтобъ онѣ были справедливы или чтобъ я считалъ правильнымъ ихъ записать. Писателямъ легко говорить: "Я думалъ такъ-то или этакъ, когда видѣлъ передъ собою такую или этакую картину", а на самомъ дѣлѣ они, правду сказать, думали всѣ эти прекрасныя разсужденія уже потомъ, гораздо позднѣе.
   Мысль подъ первымъ впечатлѣніемъ не всегда бываетъ строго вѣрная, но вѣдь не преступленіе же имѣть ее да и записать тотчасъ же, подвергая ее измѣненіямъ, сообразно съ дальнѣйшимъ житейскимъ опытомъ. Эти отшельники и въ самомъ дѣлѣ не живые люди во многихъ отношеніяхъ... однако, не во всѣхъ, и не годится мнѣ, начавъ дурно говорить о нихъ, повторять свои же слова и настаивать на нихъ. Нѣтъ, для этого слишкомъ хорошо насъ приняли и слишкомъ радушно обходились съ нами эти монахи. Гдѣ-нибудь, въ глубинѣ души, у нихъ все-таки еще сидитъ нѣчто живое, обще-человѣческое! Они знали, что мы чужеземцы, протестанты и не расположены чувствовать къ нимъ особую ласку или восхищеніе; но ихъ широкое великодушіе было выше такихъ мелочей. Въ лицѣ насъ они видѣли просто людей голодныхъ, жаждущихъ, изнуренныхъ и этого было довольно для того, чтобъ они распахнули передъ нами свои двери и встрѣтили насъ привѣтомъ. Они не разспрашивали насъ ни о чемъ, не выставляли напоказъ своего гостепріимства, не старались напрашиваться на любезности. Они спокойно двигались вокругъ насъ, накрывая намъ на столъ, дѣлая постели, принося воду, чтобы умыться, и не обращали никакого вниманія на то, что мы имъ говорили, какъ это съ ихъ стороны нехорошо: вѣдь есть же у насъ для этого особые люди, обязанность которыхъ прислуживать намъ. Намъ было хорошо и удобно, и мы поздно сѣли за обѣдъ, послѣ чего мы пошли вмѣстѣ съ отшельниками побродить по монастырю, посидѣли на его высокихъ укрѣпленіяхъ и покурили, наслаждаясь свѣжимъ воздухомъ, прелестью природы и закатомъ солнца. Одинъ или двое изъ нашей компаніи избрали себѣ на ночлегъ уютныя спальни; но кочевой инстинктъ побудилъ остальныхъ устроиться на широкомъ диванѣ, который тянулся вокругъ большого зала, потому что это было похоже на спанье на открытомъ воздухѣ и казалось такъ весело, такъ привлекательно! Мы отдыхали по-царски!..
   Поутру, когда мы къ завтраку были уже на ногахъ, мы были другіе люди!.. И за все это гостепріимство не было съ насъ потребовано, говоря строго, ровно ничего. Мы могли, конечно, дать сколько-нибудь, если намъ угодно, но могли не давать и ровно ничего, если мы были бѣдны или скупы. И нищій, и скупой одинаково свободные люди въ Палестинѣ, въ ея католическихъ монастыряхъ. Я былъ воспитанъ во враждѣ во всему католическому, и потому иной разъ я нахожу за католиками скорѣе всего недостатки, нежели достоинства. Но одного только мнѣ не хотѣлось бы обойти своимъ вниманіемъ и позабыть, это -- искреннюю благодарность, которой я самъ и всѣ наши паломники вмѣстѣ со мною обязаны монастырю св. Саввы въ Палестинѣ. Ихъ дверь всегда открыта и всегда готовъ для всякаго радушный пріемъ, будь то человѣкъ, разодѣтый въ порфиръ или нищій въ лохмотьяхъ.
   Католическіе монастыри -- неоцѣненное благодѣяніе бѣдняковъ. Паломникъ, у котораго нѣтъ денегъ, будь онъ католикъ или протестантъ, можетъ исходить Палестину вдоль и поперекъ и, посреди ея безлюдныхъ пустынь, всегда найти здоровую пищу и чистую постель для ночлега, каждый день въ этихъ самыхъ стѣнахъ. Болѣе состоятельные паломники часто бываютъ жертвами солнечнаго удара или мѣстной лихорадки и тогда для нихъ спасительнымъ прибѣжищемъ является монастырь. Безъ этихъ гостепріимныхъ обителей путешествіе по Святой Землѣ было бы такимъ удовольствіемъ, на которое не пускался бы никто, кромѣ самыхъ сильныхъ и выносливыхъ людей. Вся наша компанія, паломники и всѣ прочіе будутъ всегда готовы и всегда будутъ чувствовать желаніе чокнуться и выпить за здоровье, благоденствіе и долголѣтіе монастыря и монаховъ св. Саввы въ Палестинѣ.
   Итакъ, освѣжившись и отдохнувъ, мы опять выстроились въ линію и вереницей потянулись вдаль, по обнаженнымъ равнинамъ Іудеи, вдоль по скалистымъ гребнямъ, по безлюднымъ ущельямъ, гдѣ царили вѣчное молчаніе и уединеніе. Даже разбросанныя тамъ и сямъ группы вооруженныхъ пастуховъ, которыхъ мы встрѣчали наканунѣ вмѣстѣ съ ихъ стадами длинношерстныхъ козъ, и тѣ сегодня отсутствовали совершенно. Только два живыхъ существа попались намъ навстрѣчу: то были двѣ газели, "нѣжно-окія" газели. Онѣ казались совсѣмъ еще дѣтенышами, но буквально пожирали пространство, какъ любой курьерскій поѣздъ. Никогда я не видывалъ животныхъ, которыя двигались бы скорѣе... за исключеніемъ, пожалуй, только антилопъ въ нашихъ собственныхъ, великихъ американскихъ степяхъ.
   Въ девять или десять часовъ утра мы добрались до "Долины Пастуховъ" и постояли въ томъ самомъ огороженномъ масличномъ саду, гдѣ пастухи стерегли свои стада въ ту великую ночь восемнадцать вѣковъ тому назадъ, когда сонмы ангельскихъ чиновъ принесли имъ радостную вѣсть о рожденіи Спасителя міра. Въ четверти мили отсюда лежитъ Виѳлеемъ Іудейскій, и паломники, поспѣшно набравъ "на память" камешковъ отъ ограды, поторопились отправиться дальше.
   "Долина Пастуховъ" -- тоже пустынная мѣстность, усѣянная камнями; никакой растительности нѣтъ; почва раскалена солнцемъ. Ангельскіе напѣвы были единственные, которые нѣкогда здѣсь раздавались и чарами своими могли вызвать къ жизни цвѣты и растенія, заглохшія въ этомъ пустырѣ, и возвратить имъ ихъ утраченную прелесть. Никакія менѣе могущественныя чары не могли бы свершить такого чуда.
   Въ громадномъ храмѣ Рождества Христова (въ Виѳлеемѣ), который былъ построенъ пятнадцать вѣковъ тому назадъ благочестивою царицею Еленой, насъ повели внизъ, въ подземелье и въ пещеру, высѣченную въ скалѣ. Это и есть тѣ самыя "ясли", въ которыхъ родился Христосъ-Спаситель. Серебряная звѣзда, вдѣланная въ землю, снабжена соотвѣтствующей надписью на латинскомъ языкѣ. Она блеститъ, словно отполированная поцѣлуями многочисленныхъ поколѣній паломниковъ, которые приходили сюда на поклоненіе. Эта пещера украшена и увѣшена въ обычномъ безвкусномъ порядкѣ, который замѣтенъ и во всѣхъ остальныхъ святыхъ мѣстахъ.
   Зависть и непріязнь, отсутствіе великодушія замѣтны здѣсь, какъ и въ храмѣ Гроба Господня. Монахи и вѣрующіе греческаго и римскаго исповѣданія не могутъ идти для поклоненія къ мѣсту Рожденія Искупителя по одному и тому же корридору; имъ приходится входить туда и выходить по разнымъ корридорамъ, во избѣжаніе драки и споровъ на самомъ священномъ для христіанина клочкѣ земли, какой только есть на свѣтѣ.
   Никакихъ "размышленій" не вызываетъ во мнѣ это мѣсто, откуда по всему міру впервые люди разнесли радостное поздравленіе: "Съ Рождествомъ Христовымъ!", мѣсто, откуда другъ моего дѣтства, Санта-Клаусъ, пустился въ первое свое путешествіе къ сѣвернымъ странамъ, чтобы обрадовать и продолжать во вѣки радовать дѣтей въ рождественское утро, у зимняго очага, въ самыхъ отдаленныхъ земляхъ... Съ благоговѣніемъ прикасаюсь я перстомъ къ тому самому мѣсту, гдѣ покоился родившійся Спаситель.
   "Невозможно" думать о чемъ бы то ни было въ такомъ мѣстѣ, какими являются всѣ святыя мѣста въ Палестинѣ, которыя не вызываютъ вовсе на размышленія. Нищіе, калѣки, монахи тѣснятся вокругъ васъ и заставляютъ думать только о бакшишѣ, какъ бы вамъ ни хотѣлось думать о чемъ-нибудь другомъ, болѣе подходящемъ къ духу святого мѣста.
   Я радъ былъ уйти; радъ былъ, когда мы уже кончили посѣщеніе тѣхъ мѣстъ, гдѣ писалъ Евсевій и постился св. Іеронимъ, гдѣ Іосифъ приготовлялся къ бѣгству въ Египетъ и гдѣ имѣется еще съ десятокъ извѣстныхъ пещеръ; наконецъ мы увидали, что покончили весь осмотръ. Храмъ Рождества Христова почти такъ же переполненъ величайшими святынями и святыми мѣстами, какъ храмъ Гроба Господня. Въ немъ даже есть та самая пещера, въ которой, по приказанію Ирода, были зарѣзаны двадцать тысячъ младенцевъ, когда онъ искалъ смерти новорожденнаго "царя Іудейскаго", Христа Младенца.
   Само собою разумѣется, что мы ходили и въ "Молочный Гротъ", т. е. въ пещеру, гдѣ Пресвятая Дѣва Марія скрывалась съ Младенцемъ во время своего бѣгства въ Египетъ. Вотъ что гласитъ объ этомъ преданіе: когда она вошла въ него, стѣны пещеры были еще черны, но, когда она стала кормить Христа грудью, капля молока Ея упала на землю и мигомъ стѣны и полъ, и потолокъ получили бѣлоснѣжную окраску, которая сохранилась и понынѣ. Мы взяли оттуда на память много мелкихъ кусочковъ бѣлаго камня, потому что, какъ извѣстно, на Востокѣ есть повѣрье, что женщинѣ, страдающей безплодіемъ, стоитъ только прикоснуться губами къ одному изъ такихъ осколковъ -- и ея недугъ какъ рукой сниметъ. Вотъ мы и взяли нѣсколько такихъ осколковъ, съ цѣлью получить возможность доставить это счастье нѣкоторымъ бездѣтнымъ супругамъ, которыя намъ были знакомы.
   Послѣ полудня мы ушли изъ Виѳлеема, ушли отъ его арміи нищихъ и торгашей-попрошаекъ и, проведя нѣсколько времени на могилѣ Рахили, поспѣшили какъ можно скорѣе вернуться въ Іерусалимъ. Никогда еще я не былъ такъ радъ возвращенію домой. Никогда мнѣ еще не было такъ весело и пріятно, какъ въ эти послѣдніе нѣсколько часовъ. Путешествіе на Іорданъ, къ Мертвому морю и въ Виѳлеемъ было коротко, но изнурительно. Такой жгучій зной, такое подавляющее безлюдье, такая унылая пустынность, навѣрно, больше ужь нигдѣ не встрѣтятся на свѣтѣ. И такая страшная усталость!..
   Самое простое благоразуміе подсказываетъ мнѣ, что я долженъ въ заключеніе прибавить обычную ложь и сказать, что я "не могъ оторваться безъ сожалѣнія ни отъ одного святого мѣста въ Палестинѣ"; такъ говорятъ, по крайней мѣрѣ, всѣ туристы; но я безъ малѣйшаго хвастовства могу сказать, что сомнѣваюсь въ каждомъ словѣ того, кто только это скажетъ. Готовъ поклясться, что никто изъ нашихъ сорока паломниковъ не говорилъ ничего подобнаго, а они ничуть не уступятъ ни въ собственномъ достоинствѣ, ни въ искренности своего благочестія никакимъ другимъ, которые сюда пріѣзжаютъ. Они вѣдь такъ и будутъ говорить, когда доѣдутъ домой, но почему бы имъ этого не говорить? Они вѣдь не имѣютъ намѣренія вступать въ споръ со всякими Ламартинами и Граймсами въ мірѣ. Какъ-то совсѣмъ ужь неестественно и неразумно предположить, что человѣку не захочется разстаться съ такими мѣстами, гдѣ чуть не жилы изъ него тянутъ толпы нищихъ и разносчиковъ, которые цѣлой вереницей тащутся за нимъ, дергая его за рукавъ и за фалды, кричатъ ему въ уши и рисуютъ въ его воображеніи страшныя картины, выставляя напоказъ свои раны и увѣчья...
   Всякій "радъ" уйти отъ нихъ подальше!..
   Я слышалъ нѣчто подобное отъ людей, которымъ не стыдно признаваться, что они рады вырваться на свободу изъ дамскихъ базаровъ, гдѣ сонмъ прелестныхъ дѣвицъ надоѣдаетъ имъ просьбами купить то или другое. Преобразите этихъ небесныхъ гурій въ загорѣлыхъ старухъ изъ дикарей-оборванцевъ, замѣните ихъ округленныя формы морщинистыми и узловатыми руками и ногами, ихъ нѣжныя ручки -- отвратительными обрубками въ ссадинахъ и ранахъ, ихъ убѣдительно-пѣвучій голосъ -- нестройнымъ жужжаньемъ ихъ ненавистнаго галдѣнья, и тогда посмотрите, сколько "неохоты" уѣхать оттуда у васъ еще осталось. Нѣтъ, безъ сомнѣнія, очень мило говорить, что вы уѣзжали неохотно, и затѣмъ, въ качествѣ приложенія къ этимъ словамъ, высказать глубокія мысли, "тѣснившіяся" у васъ въ умѣ; но зато правдивѣе прямо признаться, что вы уѣзжали безъ всякой "неохоты" и нашли совершенно невозможнымъ думать о чемъ бы то ни было, хоть, по правдѣ сказать, это не особенно почтительно, да, конечно, и не особенно поэтично такъ говорить.
   Во святыхъ мѣстахъ мы и не думаемъ ничего и ни о чемъ, мы думаемъ потомъ, въ постели, когда яркіе огни и шумъ, и все смятеніе исчезнетъ, постепенно утихая, когда, въ воображеніи своемъ, мы снова посѣтимъ величественные памятники старины и вызовемъ вновь призраки пышныхъ торжествъ, которыя принадлежатъ къ давно-минувшимъ, древнимъ временамъ...
  

ГЛАВА XXIV.

Отъѣздъ изъ Іерусалима.-- Самсонъ.-- Равнина.-- Пріѣздъ въ Яффу.-- Домъ Симона-кожевника.-- Долгія странствія паломниковъ пришли къ концу!-- Общій характеръ видовъ Палестины.-- Проклятіе.

   Мы посѣтили всѣ святыя мѣста близъ Іерусалима, которыя у насъ еще оставались неосмотрѣнными, когда мы отправлялись на Іорданъ; а затѣмъ, около трехъ часовъ пополудни мы выстроились вереницей и, въ видѣ цѣлаго шествія, направились къ величественнымъ Дамасскимъ Воротамъ,-- и Іерусалимскія стѣны навѣки сомкнулись позади насъ. Мы остановились съ минуту на вершинѣ одного дальняго холма, бросили прощальный взглядъ и послали прощальный привѣтъ этому благочестивому городу, въ которомъ мы чувствовали себя хорошо, какъ у себя дома.
   Около четырехъ часовъ провели мы въ пути и непрерывно опускались подъ гору. Мы слѣдовали по узкой тропинкѣ, которая шла, пересѣкая горные хребты и ущелья. Когда можно было, мы сворачивали въ сторону отъ большой дороги, въ сторону отъ длинныхъ каравановъ верблюдовъ и ословъ; но когда это оказывалось невозможнымъ, мы покорялись несчастію быть придавленными къ перпендикулярнымъ стѣнамъ утеса, причемъ вьюки провозимыхъ мимо товаровъ ломали намъ ноги. Джэкъ попадался такимъ образомъ два или три раза, столько же разъ попадались Данъ и Мультъ. Одна изъ нашихъ лошадей очень несчастливо упала со скользкаго утеса, а другія отдѣлались болѣе благополучно. Впрочемъ, эта дорога была ничуть не хуже тѣхъ, которыя мы видѣли въ Палестинѣ, и даже, пожалуй, лучшая изъ всѣхъ;-- вотъ почему воркотни съ нашей стороны было не особенно много.
   Порой, посреди долины, мы попадали въ роскошный садъ винныхъ ягодъ, абрикосовъ, померанцевъ и тому подобныхъ прелестей; но чаще всего общая картина была самая гористая, угрюмая, безлѣсная и даже грозная. Тамъ и сямъ виднѣлись порой башни, торчащія высоко надъ углубленіями (обрывами), которыя дѣлали ихъ почти неприступными на взглядъ. Мода строить укрѣпленія въ такихъ мѣстахъ стара, какъ сама Палестина, и введена въ древности съ цѣлью обезпечить себѣ безопасность отъ нападенія враговъ.
   Мы перешли на ту сторону ручья, доставившаго Давиду тотъ камень, которымъ онъ убилъ Голіаѳа, и осматривали несомнѣнно ту самую мѣстность, въ которой происходилъ этотъ знаменитый бой. Мы проѣзжали мимо живописныхъ готическихъ развалинъ, на каменной мостовой которыхъ нѣкогда звучала воинственная поступь множества доблестныхъ крестоносцевъ; мы ѣхали по такой мѣстности, въ которой нѣкогда (какъ намъ сказали) Самсонъ былъ постояннымъ жителемъ и гражданиномъ.
   Всю ночь мы провели въ монастырѣ Рамнэ съ добродушными монахами, а поутру, какъ только встали, такъ и понеслись галопомъ впередъ и гнали своихъ лошадей на довольно большомъ разстояніи по дорогѣ въ Яффѣ; равнина здѣсь пряма, какъ полъ, и свободна отъ камней; вдобавокъ, это былъ нашъ послѣдній переходъ по Святой Землѣ. Покончивъ съ этимъ двухъ или трехчасовымъ путемъ, мы и наши усталыя лошади могли отдохнуть и выспаться, сколько нашей душѣ было угодно. Это была она, та самая долина, про которую Гедеонъ упоминаетъ, говоря: "Солнце, остановись надъ Гаваономъ, а ты, луна, надъ долиной Аіалона!"
   По мѣрѣ того, какъ мы приближались къ Яффѣ, наши ребята пришпорили коней и дали волю своему возбужденію вылиться въ настоящей скачкѣ, чего намъ почти не случалось испытать съ тѣхъ поръ, какъ мы скакали на ослахъ по Азорскимъ островамъ.
   Наконецъ, мы доѣхали до величественной рощи апельсинныхъ деревъ, въ которыхъ лежитъ, какъ погребенная, столица Востока, Яффа. Мы вошли въ ея стѣны и опять намъ пришлось ѣхать по узкимъ улицамъ, среди цѣлой тучи живыхъ лохмотьевъ; мы не видали никакихъ новыхъ зрѣлищъ, не испытали новыхъ впечатлѣній, съ которыми не были бы уже давно знакомы. Мы спѣшились въ послѣдній разъ и впереди, въ открытомъ мѣстѣ, показался нашъ пароходъ, который мѣрно покачивался на якорѣ! Я потому и ставлю тутъ восклицательный знакъ, что мы всѣ почувствовали что-то особенное при видѣ нашего парохода. Наше долгое паломничество было окончено.
   (За описаніемъ г. Яффы прошу обращаться въ "Всемірному Газетчику").
   Симонъ-кожевникъ нѣкогда жилъ въ Яффѣ. Мы пошли осматривать его домъ; всѣ путешественники непремѣнно ходятъ его смотрѣть. Петръ апостолъ имѣлъ видѣніе звѣрей и скатерти, которая съ небеси спустилась къ нему, когда онъ лежалъ на кровлѣ дома Симона-кожевника. Изъ Яффы же отплылъ въ море пророкъ Іона, когда ему повелѣно было идти пророчествовать въ Ниневію, и, по всей вѣроятности, невдалекѣ отъ Яффы выбросилъ его китъ. Бревна, которыя употреблялись на построеніе Соломонова храма, подплывали къ Яффѣ на плотахъ, а узкій проходъ между рифами, въ который ихъ гнали, не былъ въ то время ни на дюймъ ниже и ни на іоту менѣе опасенъ для переправы, нежели теперь. Таково свойство сонной неподвижности населенія единственнаго и наилучшаго изъ всѣхъ портовъ, какіе когда-либо были и теперь еще есть въ Палестинѣ.
   У Яффы есть своя исторія и даже очень бурная; но въ этой книгѣ ея нигдѣ не найдется; если же читатель зайдетъ въ летучую библіотеку и скажетъ мое имя, ему дадутъ всякихъ книгъ, въ которыхъ онъ найдетъ самыя полныя свѣдѣнія объ Яффѣ.
   Такъ-то кончается наше паломничество. Мы должны быть довольны, что предпринимали его не съ цѣлью насытить взоры свои чарующими картинами природы, потому что, въ противномъ случаѣ, намъ пришлось бы сильно разочароваться... по крайней мѣрѣ, въ это время года. Одинъ писатель въ "Жизни въ Святой Землѣ" замѣчаетъ нижеслѣдующее:
   "Какъ ни однообразна и непривлекательна можетъ показаться большая часть Палестины людямъ, привыкшимъ къ почти постоянной зелени, къ цвѣтамъ, къ обильнымъ ручьямъ и разнообразной поверхности нашей собственной страны, мы должны помнить, что израильтянамъ, истомленнымъ сорокалѣтнимъ странствіемъ по пустыни, видъ ея долженъ былъ показаться совершенно инымъ".
   И мы всѣ охотно можемъ это допустить. Но въ самомъ дѣлѣ же Палестина "однообразна и непривлекательна" и нѣтъ никакого повода описывать ее, какъ нѣчто совершенно иное.
   Я думаю, что Палестину слѣдуетъ считать царицей всѣхъ земель, отличающихся непріятною природой. Ея холмы голы, блѣдны по своей окраскѣ и не живописны по формѣ. Ея долины -- неприглядные пустыри, окаймленные чахлой растительностью, которая производить впечатлѣніе чего-то печальнаго и забытаго. Мертвое море и озеро Галилейское дремлютъ посреди широкаго ряда холмовъ и равнинъ, въ которыхъ взоръ не встрѣтитъ ни пріятнаго оттѣнка, ни какого-либо выдающагося предмета, ни тихой картины, дремлющей въ румяной дымкѣ или испещренной тѣнями облаковъ. Каждая черта, каждый оттѣнокъ грубоватъ и рѣзко выдѣляется; перспективы нѣтъ; даль не имѣетъ никакой привлекательности. это безнадежная, унылая, душу-надрывающая страна.
   Небольшіе клочки и полоски земли должны быть весьма красивы во время полнаго расцвѣта весны, и тѣмъ болѣе красивы, что вокругъ далеко простирается во всѣ стороны пустыня и безлюдье. Мнѣ очень бы хотѣлось видѣть прибережье Іордана въ весеннее время, а также и Сихемъ, и Ездрилонъ, и Аіалонъ, и берега Галилеи; но и тогда, вѣроятно, всѣ эти мѣста показались бы намъ просто игрушечными садами, разбросанными на дальнемъ разстояніи, на безконечномъ протяженіи пустыни.
   Палестина сидитъ въ рубищѣ; голова ея посыпана пепломъ. Надъ нею нависли зловѣщія чары проклятья, которое изсушило ея поля и сковало ея силы. Гдѣ нѣкогда Содомъ и Гоморра возвышали свои башни и храмы, тамъ теперь мрачное море орошаетъ равнину, въ горькихъ водахъ котораго не можетъ существовать ни одно живое существо. Надъ его ровной, невозмутимой поверхностью нависъ мертвый, неподвижный знойный воздухъ; на его берегахъ не растетъ ничего, кромѣ сорныхъ травъ и рѣдкихъ пучковъ тростника и того самаго предательскаго плода, который обѣщаетъ освѣжить усталаго путника, но вмѣсто того распадается во прахъ, какъ только къ нему прикоснутся.
   Назаретъ заброшенъ, Назаретъ въ запустѣніи...
   На томъ прибрежьѣ Іордана, откуда толпы израильтянъ вступили въ Землю Обѣтованную съ пѣснями и ликованіемъ, путникъ найдетъ теперь лишь жалкій лагерь бедуиновъ пустыни. Іерихонъ, преданный проклятію, лежитъ въ развалинахъ въ томъ самомъ видѣ, въ какое привело его чудо, свершенное надъ нимъ Іисусомъ Навиномъ три тысячи лѣтъ тому назадъ. Виѳлеемъ и Виѳанія, въ бѣдности своей, въ своемъ уничиженіи, не имѣютъ теперь въ себѣ ничего такого, что могло бы напоминать о высокой чести присутствія въ нихъ Спасителя. Святое мѣсто, гдѣ пастухи ночью стерегли свои стада и гдѣ ангелы воспѣли "на землѣ миръ въ человѣцѣхъ благоволеніе", теперь необитаемо ни единымъ живымъ существомъ, не одарено ни одной единою чертой, которая была бы пріятна для глаза. Даже самъ прославленный Іерусалимъ, величайшій изъ городовъ исторически извѣстныхъ, потерялъ свое прежнее величіе и обратился въ деревушку бѣдняковъ. Нѣтъ больше въ немъ богатствъ Соломона, которыя возбуждали бы восхищеніе царицъ Востока. Роскошный храмъ, который нѣкогда былъ гордостью и славой израильскаго царства, больше не существуетъ, и турецкій полумѣсяцъ высится надъ тѣмъ самымъ мѣстомъ, гдѣ возстановленъ Честной Крестъ Господень, въ тотъ день, который памятенъ для всѣхъ лѣтописей міра.
   Знаменитое море Галилейское, по которому нѣкогда ходили и стояли на якорѣ римскія суда и по которому ѣздили на лодкахъ ученики Христовы, давно забыто дѣятелями войны и торговли, а берега его обратились въ безмолвную пустыню. Капернаумъ -- безформенная развалина. Магдала -- колыбель и очагъ нищихъ-арабовъ. Виѳсаида и Хоразинъ исчезли съ лица земли, а пустынная мѣстность вокругъ нихъ, гдѣ нѣкогда тысячи людей слышали голосъ Господень и чудеснымъ образомъ насыщались хлѣбами, спятъ въ тишинѣ уединенія, въ которомъ живутъ теперь только хищныя птицы, да укрываются лисицы.
   Палестина -- страна пустынная и некрасивая, и какъ оно, собственно, можетъ быть иначе? Можетъ ли проклятіе Божественнаго Владыки украсить землю? Палестина больше не принадлежитъ къ современному дѣятельному міру; она -- достояніе поэзіи и множества преданій. Она -- страна грезъ.
  

ГЛАВА XXV.

Счастье опять очутиться на морѣ.-- "Домъ" на увеселительномъ суднѣ.-- "Здравствованіе" съ кораблемъ.-- Джэкъ въ костюмѣ.-- Напутственное наставленіе его отца.-- Приближеніе къ Египту -- Высадка въ Александріи -- Заслуженная похвала осламъ.-- Набѣгъ заблудившихся американскихъ племенъ.-- Конецъ знаменитой "Яффской Колоніи".-- Картинки "великолѣпнаго Каира" -- Отель въ Каирѣ, какъ контрастъ нѣкоего американскаго отеля.-- Приготовленія къ осмотру пирамидъ.

   Цѣлаго царства, кажется, не жаль отдать за удовольствіе снова выйти въ море! Большой отрадой было для насъ оставить всяческія тревоги и всякіе разспросы о томъ, куда мы отправимся и какъ долго тамъ пробудемъ, стоитъ ли туда отправляться или нѣтъ, всякія заботы о состояніи нашихъ лошадей и вопросы вродѣ, напримѣръ, такого:
   -- Выйдемъ ли мы, наконецъ, хоть когда-нибудь въ море? Будемъ ли мы когда-нибудь завтракать?..
   -- Фергюсонъ, сколько тысячъ миль намъ еще осталось ползти подъ знойными лучами солнца, пока мы раскинемъ шатры?
   Большимъ облегченіемъ было стряхнуть съ себя и далеко забросить всѣ эти мелочныя тревоги (но то были не мелочи, а настоящіе стальные канаты, и каждый натянутъ особо!), и почувствовать хоть временное довольство, которое происходитъ отъ удаленія всяческихъ заботъ и отвѣтственности. На компасъ мы и не смотрѣли. Намъ дѣла не было до того, куда пойдетъ нашъ пароходъ, лишь бы онъ какъ только возможно скорѣе ушелъ туда, откуда береговъ не видно. Когда мнѣ придется путешествовать опять, я бы хотѣлъ попасть на увеселительный корабль. Никакія деньги не могли намъ доставить на чужомъ кораблѣ и среди людей, чуждыхъ намъ, то полнѣйшее довольство и ощущеніе "какъ у себя дома", которое мы испытали, переступивъ за бортъ "Куэкеръ-Сити", "нашего собственнаго корабля", послѣ утомительнаго паломничества. Мы это всегда ощущали, когда возвращались "домой", и ни за какія деньги не продали бы этого другимъ.
   Мы сняли свои синія шерстяныя рубахи, шпоры и тяжелые сапоги, свои смертоносные револьверы, свои подшитыя замшей брюки, побрились и опять появились въ своихъ христіанскихъ костюмахъ; всѣ кромѣ Джэка, который перемѣнилъ остальныя принадлежности наряда, но не хотѣлъ разстаться со своими дорожными брюками, онѣ все-таки сохранили въ неприкосновенности свое широкое замшевое сидѣнье. Поэтому, когда онъ стоялъ на бакѣ, смотря вдаль, на океанъ, его короткая гороховая куртка и длинныя, тонкія ноги придавали ему видъ особенно живописнаго предмета. Въ такія минуты мнѣ приходило на память наставленіе его отца. Онъ говорилъ сыну:
   -- Джэкъ, дитя мое, ты ѣдешь съ блестящимъ обществомъ дамъ и мужнинъ, которые утонченно образованы и знаютъ въ совершенствѣ нравы и порядки хорошаго общества. Вслушивайся въ ихъ бесѣду, изучай ихъ обычаи, привычки, и поучайся! Будь вѣжливъ и любезенъ со всѣми и уважительно относись къ мнѣніямъ, ошибкамъ и предубѣжденіямъ каждаго. Заслужи справедливое уваженіе всѣхъ своихъ спутниковъ, если бы даже тебѣ не удалось возбудить къ себѣ ихъ дружеское вниманіе. И вотъ еще что, Джэкъ: никогда не смѣй ты являться на палубу въ хорошую, свѣтлую погоду въ костюмѣ, недостойномъ гостиной твоей матери!
   Можно было бы дорого дать за то, чтобы отецъ этого многообѣщающаго юноши могъ войти къ намъ на палубу и взглянуть на него, когда онъ стоитъ на возвышеніи, на бакѣ, въ своей гороховой курткѣ, въ красной фескѣ съ кисточкой, въ замшевой заплатѣ... и во всемъ прочемъ, безмятежно любуясь океаномъ... Рѣдкая картина, подстать чьей угодно гостиной!
   Послѣ пріятнаго переѣзда и хорошаго отдыха мы стали приближаться къ Египту и изъ нѣжнѣйшихъ оттѣнковъ заката у насъ на глазахъ вставали куполы, главы и минареты Александріи. Какъ только якорь былъ брошенъ, мы съ Джэкомъ взяли лодку и съѣхали на берегъ. Къ тому времени стемнѣло, и прочіе пассажиры были рады остаться дома, а на другой день послѣ завтрака осматривать Египетъ. Такимъ образомъ они поступили и въ Константинополѣ. Ихъ живо интересовали новыя страны, но ихъ школьническое нетерпѣніе уже истощилось и они узнали по опыту, что благоразумнѣе не принимать ничего къ сердцу и продолжать путь свой со всѣми удобствами. Всѣ эти древнія страны за ночь никуда не убѣгутъ: онѣ и послѣ завтрака останутся на мѣстѣ.
   Высадившись на пристани, мы тамъ застали цѣлую армію мальчишекъ-египтянъ и ословъ, которые были не больше ихъ ростомъ; они поджидали пассажировъ, такъ какъ ослы -- это египетскіе экипажи. Мы предпочитали пройтись пѣшкомъ, но не могли поступить по своему. Мальчишки толпой обступили насъ, шумѣли вокругъ и совали своихъ ословъ какъ разъ намъ поперекъ дороги, куда бы мы ни повернулись. Это были добродушные плуты и таковы же были ихъ ослы. Мы сѣли верхомъ, а мальчишки побѣжали позади и все время гнали ословъ самымъ бѣшенымъ галопомъ, какъ это принято въ Дамаскѣ. Я всегда готовъ скорѣе ѣздить верхомъ на ослѣ, чѣмъ на какомъ угодно другомъ животномъ въ мірѣ. Онъ ѣдетъ довольно проворно и не задираетъ носа, онъ послушенъ, хоть и упрямъ. Самъ сатана не въ силахъ его напугать; и онъ удобенъ, даже очень удобенъ. Когда вы устанете ѣхать верхомъ, вы можете опереться ногами на землю и дать ему ускакать изъ подъ васъ.
   Мы отыскали отель, взяли себѣ комнаты и имѣли счастіе узнать, что когда-то здѣсь останавливался принцъ Уэльскій: это стояло вездѣ на вывѣскахъ. Послѣ того здѣсь не останавливался больше никто изъ царственныхъ особъ, пока не пріѣхали мы съ Джэкомъ. Мы пошли въ городъ, и оказалось, что это столица громаднѣйшихъ торговыхъ и промышленныхъ зданій и широкихъ улицъ, залитыхъ свѣтомъ газовыхъ огней. Вечеромъ Александрія отчасти напоминаетъ Парижъ.
   Поутру явились въ Александрію кочевые народы Америки: они сошли на берегъ, наводнили гостинницу и завладѣли всѣми ослами и всѣми открытыми экипажами, какіе имъ только предлагали. Въ видѣ живописнаго шествія они отправились къ американскому консулу, къ большимъ садамъ, къ "Игламъ Клеопатры", къ Помпеевой колоннѣ, ко дворцу вице-короля египетскаго, къ Нилу, къ роскошнымъ рощамъ финиковыхъ пальмъ.
   Одинъ изъ нашихъ самыхъ закоренѣлыхъ охотниковъ за образцами "на память" взялъ съ собою молотокъ и попробовалъ отколоть кусочекъ отъ Иглы, которая стояла, но не могъ; попробовалъ отбить отъ лежачей -- и тоже неудачно; занялъ молотокъ у какого-то каменщика -- и опять неудача! Попробовалъ было приступить къ Помпееву столбу -- и тотъ обманулъ его надежды. Вокругъ этого могучаго монолита были разбросаны сфинксы благородной осанки, высѣченные изъ гранита -- твердаго, какъ сталь; сфинксы, величественныя черты которыхъ не измѣнило и не испортило теченіе пяти тысячъ лѣтъ. Нашъ охотникъ за рѣдкостями упорно колотилъ по нимъ и потѣлъ обильно надъ своей работой. Онъ съ одинаковымъ успѣхомъ могъ бы постараться обезобразить луну. Они смотрѣли на него невозмутимо съ величавою улыбкой, которая такъ долго ихъ не покидала, и, казалось, говорили:
   -- Долби, долби, жалкая букашка! Мы созданы не для того, чтобы бояться тебѣ подобныхъ. За двадцать долгихъ вѣковъ мы навидались васъ больше, чѣмъ песчинокъ у васъ подъ ногами. Нанесли ли они намъ хоть какой-нибудь ущербъ?
   Но я забываю про яффскихъ колонистовъ. Изъ Яффы мы взяли съ собой на корабль сорокъ членовъ этой знаменательной артели. Были тутъ и мужчины, и женщины, дѣти, молодые мальчики и дѣвушки, молодые супруги и такіе, которые переступили за границы зрѣлаго возраста. Я говорю объ Яффской колоніи Адамса. Другіе дезертировали еще того прежде.
   Въ Яффѣ мы оставили г. Адамса, его супругу и пятнадцать человѣкъ несчастныхъ, у которыхъ не было денегъ и которые не знали даже, куда и какъ имъ идти. Таково было сдѣланное намъ объясненіе. Наши сорокъ колонистовъ, прежде всего, были тоже довольно жалки. Они лежали на палубѣ въ морской болѣзни во все продолженіе переѣзда, который, какъ я считаю, служилъ довершеніемъ ихъ бѣдствій. Впрочемъ, одинъ или двое молодыхъ людей остались на ногахъ и, благодаря непрестанному преслѣдованію, мы выжали изъ нихъ немного кой-какихъ свѣдѣній. Они давали объясненія неохотно и въ очень отрывочной формѣ, потому что, будучи уже разъ обманутыми своимъ пророкомъ, они чувствовали себя униженными и несчастными, а при такихъ условіяхъ люди не особенно расположены къ разговорамъ.
   Эта колонія потерпѣла совершенное фіаско. Я уже говорилъ, что тѣ изъ колонистовъ, которые могли уѣхать раньше, отъ времени до времени уѣзжали. Пророкъ Адамсъ, когда-то актеръ, но съ тѣхъ поръ перемѣнившій нѣсколько профессій, былъ впослѣдствіи мормономъ и миссіонеромъ и всегда искателемъ приключеній; онъ остался въ Яффѣ съ горстью своихъ подданныхъ, удрученныхъ горемъ. Тѣ сорокъ человѣкъ, которыхъ мы увезли съ собою, были, большею частію, совершенные бѣдняки, хоть и не всѣ. Они хотѣли добраться до Египта. Они не знали, да, вѣроятно, и знать не желали, что съ ними будетъ дальше, лишь бы выбраться изъ ненавистной Яффы. Надеждъ у нихъ было мало, потому что послѣ многочисленныхъ обращеній въ Новую Англію за сочувствіемъ, обращеній, сдѣланныхъ черезъ посредство иностранцевъ въ Бостонѣ, въ газетахъ, и послѣ водворенія тамъ цѣлой конторы для сбора денежныхъ пожертвованій въ пользу яффскихъ колонистовъ по подпискѣ собрано было... одинъ долларъ! Генеральный консулъ въ Египтѣ показалъ мнѣ даже газетную статью, въ которой было упомянуто про это обстоятельство, и также упомянуто о прекращеніи стараній что-нибудь собрать и о закрытіи конторы. Очевидно было, что Новая Англія не прочь была избавиться отъ этихъ мечтателей и ни малѣйшаго поползновенія не чувствовала, чтобы нанять кого-либо для привлеченія ихъ обратно. А все-таки добраться до Египта ужь много значило въ глазахъ злополучныхъ колонистовъ, какъ ни казалась безнадежной перспектива когда-либо подвинуть дѣла свои впередъ.
   При такихъ-то условіяхъ они сошли съ нашего корабля и высадились на берегъ въ Александріи. Одинъ изъ нашихъ спутниковъ освѣдомился у генеральнаго консула, что можетъ стоить переправить этихъ людей къ нимъ на родину, въ Мэнъ, черезъ Ливерпуль, и тотъ сказалъ, что тысяча пятьсотъ долларовъ (приблизительно 2.800 -- 3.000 руб.) золотомъ. Б. выдалъ чекъ за своей подписью на эту сумму и такимъ образомъ бѣдствіямъ яффскихъ колонистовъ былъ положенъ предѣлъ.
   Александрія слишкомъ похожа на европейскій городъ и потому она скоро намъ приглядѣлась. Мы усѣлись въ вагонъ и поѣхали въ древній городъ Каиръ, который, дѣйствительно, является "настоящимъ" восточнымъ городомъ въ мельчайшихъ его подробностяхъ. Очень мало въ немъ такого, что могло бы заставить думать, что находишься не въ самомъ центрѣ Аравіи.
   Величавые верблюды и дромадеры, смуглые египтяне, такіе же темнокожіе турки и черные эѳіопы въ чалмахъ и кушакахъ, сверкающіе богатымъ разнообразіемъ восточныхъ костюмовъ и яркихъ цвѣтовъ всѣхъ оттѣнковъ,-- вотъ что видишь по сторонамъ, въ толпѣ, въ узкихъ улицахъ и многолюдныхъ базарахъ.
   Мы остановились въ "Гостинницѣ Шеперда", хуже которой нѣтъ на свѣтѣ, за исключеніемъ развѣ только одной, гдѣ я останавливался когда-то, въ одномъ городишкѣ Соединенныхъ Штатовъ. Мнѣ потому пріятно перечесть этотъ набросокъ въ моей записной книжкѣ именно "теперь", что я вижу и знаю, что могу выдержать невзгоды "Гостинницы Шеперда" такъ же точно, какъ пережилъ ихъ въ такомъ же точно отелѣ въ Америкѣ.
   Я остановился въ "Гостинницѣ Бентона". Это была когда-то хорошая гостинница, но это еще ничего не доказываетъ: и я вѣдь когда-то былъ хорошимъ мальчикомъ. Но съ годами мы оба потеряли это свойство и теперь... теперь "Бентонъ" "не" хорошая гостинница; "Бентону" очень многаго не хватаетъ для того, чтобы считаться хорошей гостинницей.
   Я пріѣхалъ туда уже поздно вечеромъ и сказалъ управляющему, что мнѣ нужно побольше свѣчей, потому что мнѣ хотѣлось почитать еще часочекъ-другой. Когда я пробирался къ No 15-му вмѣстѣ съ привратникомъ, мы проходили по тускло освѣщенному залу, обитому старинной матеріей, вылинявшей и потертой во многихъ мѣстахъ и заплатанной кусками старой клеенки; полъ ея гнулся подъ ногами и зловѣще скрипѣлъ на каждомъ шагу. Мой провожатый зажегъ свѣчу, тощую, жалкую, чахоточную сальную свѣчу, которая вспыхнула синимъ огонькомъ и потекла и, потерявъ надежду разгорѣться, взяла да и погасла. Привратникъ зажегъ ее опять и я спросилъ, всѣ ли это свѣчи, которыя прислалъ для меня управляющій.
   -- О, нѣтъ!-- отвѣчалъ онъ и показалъ еще одну двухъ-дюймовую сальную свѣчу.-- Вотъ у меня еще другая!
   -- Зажгите обѣ,-- сказалъ я,-- придется зажечь одну для того, чтобы увидать другую.
   Онъ такъ и сдѣлалъ; но результатъ оказался грустнѣе грустнаго!
   Но онъ былъ веселый и сговорчивый плутяга: онъ сказалъ, что сбѣгаетъ "кое-куда" и стащитъ лампу. Я его подстрекалъ и ободрялъ въ этомъ преступномъ намѣреніи. Десять минутъ спустя я разслышалъ, что хозяинъ гостинницы побѣжалъ за нимъ:
   -- Куда ты съ этой лампой?
   -- Пятнадцатый номеръ требуетъ.
   -- Пятнадцатый? Да вѣдь у него есть двойная порція свѣчей! Чего этому человѣку понадобилось устраивать иллюминацію на весь домъ? Или ему вздумалось устроить факельное шествіе? Ну, что онъ затѣваетъ, собственно говоря?
   -- Онъ не любитъ свѣчей: мнѣ нужна лампа, говоритъ.
   -- Ну, чего ради... Ну, въ жизни не слыхалъ я ничего подобнаго! На кой чортъ можетъ ему понадобиться лампа?
   -- Ну, онъ хочетъ почитать, такъ и говоритъ.
   -- Хочетъ почитать? Вотъ какъ! Тысячи свѣчей ему мало, ему подавай еще и дампу! Хотѣлось бы мнѣ знать, на кой чортъ ему еще понадобилась эта лампа? Снесите ему еще вторую свѣчу, и если тогда...
   -- Но ему нужна лампа! Онъ говоритъ, что до тла сожжетъ весь этотъ распроклятый домъ, если не дадутъ ему лампы! (Замѣчаніе, котораго я и не. думалъ дѣлать).
   -- Хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть сейчасъ же, какъ онъ за это возьмется! Ну, все равно, неси, да смотри разузнай, на кой чортъ ему эта лампа?
   И хозяинъ ушелъ, ворча себѣ подъ носъ и недоумѣвая, къ чему это такъ странно ведетъ себя No 15.
   Лампа была хорошая; но она помогла мнѣ открыть нѣсколько непріятныхъ вещей: кровать въ отдаленной части пустынной комнаты, постель, на которой были и горы, и долины, и на которой пришлось бы приноравливать свое собственное тѣло къ отпечатку тѣла кого-то другого, послѣ котораго постель такъ и осталась; коверъ, который видѣлъ лучшіе дни; угрюмый умывальникъ въ дальнемъ углу и на немъ жалкій рукомойникъ, горюющій надъ своимъ отбитымъ носомъ; зеркало, треснувшее посерединѣ и разсѣкающее вамъ голову отъ подбородка до макушки, что дѣлаетъ васъ похожимъ на какого-нибудь ужаснѣйшаго урода-недоноска; обои, которые сходятъ со стѣнъ, какъ кожа съ тѣла.
   Я вздохнулъ и сказалъ:
   -- Прелестно!... Ну, а теперь не можете ли вы достать мнѣ что-нибудь почитать?
   -- О, конечно, могу! У старика тьма-тьмущая книжекъ,-- и онъ ушелъ, прежде чѣмъ я успѣлъ ему сказать, какого рода литературу я предпочитаю. А между тѣмъ его осанка выражала полную увѣренность въ томъ, что онъ сумѣетъ исполнить съ достоинствомъ это порученіе. Старикъ опять напалъ на него:
   -- На что тебѣ эта куча книгъ?
   -- Пятнадцатый номеръ требуетъ.
   -- Пятнадцатый? Вотъ какъ! Онъ еще потребуетъ, пожалуй, грѣлку, а потомъ и сидѣлку? Тащи къ нему все, все, что ни есть въ домѣ: тащи буфетчика, тащи багажную фуру, тащи корридорную дѣвушку! Убей меня Богъ, если я когда видывалъ что-либо подобное!.. Онъ говорилъ, на что ему эти книги?
   -- Да, по всей вѣроятности, чтобы ихъ читать; ужь, вѣроятно, не затѣмъ, чтобы ихъ жевать, я такъ смекаю!
   -- Чтобы читать? Чтобы читать? Въ эту-то пору, ночью? Чертовскій лунатикъ! Ну, не получитъ онъ ихъ, вотъ и все!
   -- Онъ говоритъ, что непремѣнно "долженъ" ихъ получить! Онъ говоритъ, что пойдетъ по всему дому топать и орать, пока... ну, да не стоитъ даже повторять, что онъ тамъ будетъ или не будетъ дѣлать. Потому -- онъ все равно, что пьянъ, и бредитъ, и бѣсится, и ничто его не усмиритъ, какъ только эти самыя распроклятыя книги! (Я не дѣлалъ никакихъ угрозъ и вовсе не былъ въ томъ состояніи, которое приписывалъ мнѣ привратникъ).
   -- Ну, хорошо, ступай! Только смотри, я буду тутъ караулить, и если онъ пойдетъ орать и стучать, при первомъ же его ораньѣ я его "заору" за окошко!
   И старикъ съ ворчаньемъ поплелся къ себѣ.
   Геніальность этого привратника была поразительная. Онъ принесъ мнѣ цѣлую охапку книгъ и вывалилъ ихъ на постель, сказавъ: "Покойной ночи!" но такъ увѣренно, какъ будто зналъ прекрасно, что эти книги какъ разъ въ моемъ вкусѣ. И, конечно, имѣлъ на это полнѣйшее право. Его выборъ состоялъ изъ цѣлаго ряда самаго законнаго рода литературы: въ него вошли, напримѣръ: "Великое скончаніе вѣка" его препод. д-ра богослов. Кемлингса, по части богословія; "Пересмотрѣнные уставы штата Миссури", по части законовѣдѣнія; "Полный ветеринарный лечебникъ", по части медицины; "Труженики моря" Виктора Гюго, по части романовъ; "Сочиненія Вилліама Шекспира", по части поэзіи.
   Я никогда не перестану восхищаться тактомъ и тонкостью ума этого талантливаго привратника...
   Но, кажется, всѣ ослы во всемъ христіанскомъ мірѣ и почти всѣ мальчишки-египтяне уже собрались у подъѣзда и слышится какъ будто нѣкоторый гамъ... чтобы не выразиться рѣзче. Мы готовились къ отъѣзду; ѣдемъ осматривать знаменитыя пирамиды египетскія; ословъ еще осматриваютъ. Пойду и выберу себѣ, прежде чѣмъ всѣхъ лучшихъ успѣютъ разобрать...
  

ГЛАВА XXVI.

"Избранные" ослы.-- Дикая ѣзда.-- Образчики египетской скромности.-- Моисей въ тростникахъ.-- Мѣсто, гдѣ пребывало Святое Семейство.-- Дальній видъ на пирамиды.-- Ближній видъ.-- Восхожденіе.-- Роскошный видъ съ вершины пирамиды.-- "Бакшишъ!.. Бакшишъ!.." -- Подвигъ араба.-- Въ нѣдрахъ пирамиды.-- Стретегическій пріемъ.-- Воспоминаніе о "Холмѣ торжествъ".-- Юношескій подвигъ.-- Величавый сфинксъ.-- То, чего не хочетъ сказать авторъ.-- Пышный древній Египетъ.

   Ослы были всѣ прекрасные: красивые, сильные, въ хорошемъ состояніи; всѣ они были быстроногіе и расположены доказать это на дѣлѣ; словомъ, самые лучшіе, какихъ намъ гдѣ-либо случалось видѣть. Одни были нѣжно-мышинаго цвѣта, другіе -- бѣлые, черные или пестрые. Одни были коротко обстрижены, за исключеніемъ одного пучечка, оставленнаго на кончикѣ хвоста; другіе были подстрижены въ видѣ причудливыхъ рисунковъ, какъ дорожки сада, причемъ съ одного боку выстриженныя мѣста окаймлялись съ одной стороны своихъ вогнутыхъ линій шерстью, а съ другой -- низкимъ плюшемъ, оставленнымъ ножницами нарочно. Всѣ ослики незадолго передъ тѣмъ побывали у парикмахера и имѣли весьма оригинальный видъ. Нѣкоторые изъ бѣлыхъ осликовъ были перерѣзаны полосками, какъ зебры, а эти полоски окрашены во всѣ цвѣта радуги красной, синей и желтой краской, и эти ослики имѣли чрезвычайно роскошный видъ. Данъ и Джэкъ выбрали себѣ осликовъ изъ этой самой кучки, потому что они напоминали имъ итальянскихъ "мастеровъ" живописи. Сѣдла были высокія, мягкія, лягушко-подобныя, знакомыя намъ еще со временъ Эфеса и Смирны. Погонщики ословъ, мальчишки-египтяне, были очень живой народъ и могли безъ устали гнать ихъ рысцой добрыхъ полъ-дня. Никто не въ состояніи заставить осла свернуть съ дороги или держать правѣе, и нѣкоторые изъ нихъ сталкивались съ верблюдами, дервишами, эффенди, ослами, нищими и вообще со всѣмъ тѣмъ, что могло представлять для нашихъ осликовъ шансы къ столкновенію. Но когда мы свернули на широкую дорогу, которая ведетъ изъ города по направленію въ Старый Каиръ, намъ стало очень просторно. Цѣлыя стѣны финиковыхъ пальмъ, окаймлявшихъ путь и служившихъ оградой для садовъ, бросали тѣнь на дорогу, дѣлали воздухъ прохладнымъ и пріятнымъ. Мы прониклись духомъ времени и спорта и наша скачка обратилась въ бѣшеное состязаніе, въ поэтическое бѣгство. Я бы хотѣлъ дожить до того, чтобы еще разъ испытать это наслажденіе!
   Мѣстами во время пути насъ нѣсколько разъ поражало зрѣлище чисто-восточной простоты. Такъ, напримѣръ, дѣвочка на видъ лѣтъ тринадцати шла по большой дорогѣ въ костюмѣ Евы... до грѣхопаденія. Дома, на родинѣ, мы бы сказали, что ей тринадцать лѣтъ, но здѣсь дѣвочки, которымъ на видъ тринадцать, могутъ въ дѣйствительности быть только девяти лѣтъ. Порой намъ попадались совершенно голые, прекрасно-сложенные мужчины, которые купались на виду у всѣхъ и не пытались укрыться отъ взглядовъ прохожихъ. Впрочемъ, часовое знакомство съ этими забавными порядками примирило съ ними нашихъ паломниковъ и даже перестало вызывать со стороны ихъ замѣчанія. Такъ-то легко даже съ самой поразительной новизной свыкаются пресыщенные зрѣлищами путешественники!
   Доѣхавъ до Стараго Каира, наши погонщики взяли ословъ и свалили ихъ въ небольшую лодку съ латинскимъ парусомъ; мы послѣдовали за ними и двинулись въ путь. Палуба была биткомъ набита ослами и людьми; для того, чтобы управлять парусами, этимъ послѣднимъ приходилось взбираться внизъ и вверхъ по цѣлой грудѣ живыхъ существъ, а рулевой долженъ былъ отстранить четыре или пять ословъ прочь съ дороги, прежде чѣмъ двинуть рулемъ въ сторону или опустить его. Но что намъ за дѣло было до ихъ неимовѣрныхъ усилій? Намъ совсѣмъ нечего было дѣлать; намъ только и надо было, что наслаждаться переправой, отталкивать ословъ, чтобы тѣ не наступали намъ на мозоли, и смотрѣть на прелестнѣйшіе виды рѣки Нила.
   Справа отъ насъ, на островѣ, стояла какая-то машина, которую здѣсь называютъ "Нилометръ". Это гранитный столбъ, обязанность котораго показывать повышенія уровня рѣки и такимъ образомъ предсказывать, достигнетъ ли онъ тридцати двухъ футовъ и повлечетъ ли за собою голодъ, или же затопитъ совершенно берега при глубинѣ въ сорокъ футовъ и принесетъ съ собою плодородіе, или же, наконецъ, достигнетъ цѣлыхъ сорока четырехъ футовъ глубины, что означаетъ смерть и погибель стадамъ и урожаю. Но какъ именно можетъ все это дѣлать этотъ самый столбъ, такъ они и не сумѣли разъяснить намъ удобопонятно.
   На томъ же островѣ показываютъ мѣсто, гдѣ дочь фараона нашла Моисея въ тростникахъ. А по близости той части берега, отъ котораго мы отчалили, пребывало Святое Семейство, когда находилось въ Египтѣ, пока Иродъ не закончилъ жестокаго избіенія младенцевъ. Еще недавно существовало здѣсь то самое дерево, подъ которымъ отдыхало Св. Семейство, когда только-что прибыло въ Египетъ; но вице-король Египта не такъ давно отослалъ его къ императрицѣ Евгеніи. И хорошо, что онъ поспѣлъ сдѣлать это вовремя, а не то его забрали бы себѣ наши паломники на память.
   Въ этомъ мѣстѣ Нилъ течетъ грязный, быстрый и низменный, а шириной своей онъ немногимъ развѣ уступитъ нашему Миссиссипи.
   Мы взобрались на крутой берегъ у дрянного городишки Гизехъ (Gyseh), опять вскарабкались на своихъ ословъ и поплелись восвояси. Въ продолженіе четырехъ или пяти миль наша дорога шла вдоль насыпи, которая, говорятъ, должна служить полотномъ будущей желѣзной дороги, сооружаемой султаномъ единственно съ той цѣлью, чтобы доставить удобный способъ передвиженія императрицѣ Евгеніи, когда она пріѣдетъ осматривать пирамиды. Вотъ такъ истинно-восточная роскошь въ гостепріимствѣ! Лично я, признаюсь, очень радъ, что за нами остается преимущество пользоваться услугами ословъ, а не вагоновъ.
   Въ нѣсколькихъ миляхъ отъ насъ виднѣлись пирамиды, высоко поднимающіяся надъ пальмовыми деревьями. Онѣ стояли передъ нами чрезвычайно ясныя въ своихъ очертаніяхъ, которыя казались и нѣжны, и мягки; онѣ были окутаны роскошнѣйшею дымкой, которая отнимала у нихъ всякій намекъ на ихъ бездушное гранитное происхожденіе и придавала имъ видъ чего-то призрачнаго, неуловимаго. Онѣ имѣли видъ построекъ, которыя представляли изъ себя большіе взмахи неясно-очерченныхъ сводовъ или колоннадъ, и мѣнялись, мѣнялись безъ конца, принимая видъ граціозныхъ созданій архитектуры въ то время, какъ мы на нихъ смотрѣли, и затѣмъ восхитительно блѣднѣли, исчезая вдали и сливаясь съ дрожащими струями воздуха.
   Къ концу перехода мы оставили своихъ муловъ и поѣхали на парусной лодкѣ, чтобы переправиться черезъ рукавъ или горло Нила, и вышли на берегъ тамъ, гдѣ пески Великой Сахары оставили послѣ себя насыпь, прямую, какъ стѣна, вдоль окраины той части прибрежной равнины, которую затопляетъ половодье. Усердный, переходъ пѣшкомъ подъ знойнымъ, палящимъ солнцемъ привелъ насъ къ подножію великой Хеопсовой пирамиды. Это ужь больше не мечта, не фантастическое видѣнье, это морщинистая, невзрачная гранитная гора. Каждый изъ ея гигантскихъ откосовъ образуетъ широкую лѣстницу, поднимающуюся вверхъ, ступенька за ступенькой, суживаясь постепенно, пока не сойдутся въ видѣ точки, высоко торчащей въ воздухѣ. Букашки -- мужчины и женщины, пассажиры "Куэкеръ-Сити" -- ползли вверхъ, на головокружительную вышину, какъ по жердочкамъ, а одна маленькая черная кучка на самой верхушкѣ даже усердно махала въ воздухѣ почтовыми марками (читай: "носовыми платками").
   Само собою разумѣется, что насъ осаждала безпорядочная толпа египтянъ и арабовъ, которые желали заключить съ нами условіе -- втащить насъ наверхъ, какъ дѣлаютъ всѣ туристы. Конечно, вамъ своего собственнаго голоса не слышно за этимъ гамомъ и галдѣньемъ, которое стоитъ вокругъ васъ. Понятно, шейхи говорятъ, что они одни отвѣтственны за все, что условія надо заключать непремѣнно съ ними, всѣ деньги платить имъ и не выслушивать никакихъ требованій о деньгахъ ни отъ кого, кромѣ нихъ. Понятно, они же поставили въ условіе, чтобы люди, которые будутъ тащить насъ наверхъ, не смѣли ни разу заикнуться о бакшишахъ. Таковы общепринятыя рутинныя правила.
   Понятно, мы заключили такое же условіе, заплатили шейхамъ, были переданы съ рукъ на руки нашимъ носильщикамъ, и насъ принялись тащить вверхъ на пирамиду, всячески донимая и съ проклятіями величая насъ чортомъ, чтобы получить бакшишъ, начиная съ основанія пирамиды и кончая ея вершиной. Мы и бакшишъ также уплатили, потому что были преднамѣренно разсѣянны по всему необъятному откосу пирамиды; помощи по близости мы не могли бы все равно найти, если бы даже принялись кричать, а у силачей-геркулесовъ, которые насъ тащили за собою, былъ особый способъ требовать бакшишъ, какъ-то особенно льстиво и такъ нѣжно, что это насъ даже плѣняло; но за то былъ у нихъ особый способъ принимать такой разъяренный и угрожающій видъ, будто они хотѣли сбросить насъ въ пропасть, и это, конечно, дѣйствовало на насъ убѣдительно и внушительно.
   Если каждая ступенька въ вышину равняется столу, если такихъ ступенекъ очень, очень много, если арабъ держитъ, васъ за обѣ руки, прыгаетъ вверхъ съ одной подобной ступеньки на другую и втаскиваетъ васъ наверхъ, вслѣдъ за собой, вынуждая васъ каждый разъ пригибать колѣнки къ груди, дѣлать все это быстро и быстро мчаться наверхъ такъ, что кажется, будто вотъ, вотъ упадешь въ обморокъ, кто рѣшится возразить, что это не самое оживленное, самое возбуждающее, самое изнурительное, самое руколомное и головокружительное препровожденіе времени взбираться на пирамиды? Я убѣждалъ арабовъ не ломать мнѣ всѣхъ моихъ суставовъ, я говорилъ, я повторялъ свои просьбы, я даже заклиналъ ихъ, я клялся имъ, что не хочу никого опередить на вершинѣ, я дѣлалъ все, что только могъ, чтобы ихъ убѣдить, что, если я доберусь туда послѣднимъ изъ всѣхъ, я даже буду чувствовать себя блаженнѣйшимъ изъ смертныхъ и буду на вѣки вѣчные имъ благодаренъ. Я просилъ, я умолялъ ихъ дать мнѣ остановиться, дать мнѣ передохнуть хоть на одно мгновенье; а они отвѣчали только ужаснѣйшими прыжками, а какой-то знаменитый волонтеръ открылъ позади меня бомбардировку такими рѣшительными ударами, что всей моей политической экономіи угрожало несчастіе разлетѣться въ прахъ.
   Впрочемъ, они дважды давали мнѣ передышку по одной минутѣ, въ то время, какъ вымогали у меня бакшишъ, но затѣмъ продолжали свой безумный бѣгъ вверхъ на пирамиду. Имъ хотѣлось опередить остальныхъ. Для нихъ ровно ничего не значитъ меня, чужестранца, принести въ жертву на алтарь ихъ негоднаго самолюбія. Но и среди невзгодъ расцвѣтаетъ радость; даже и въ этотъ мрачный часъ у меня было отрадное утѣшеніе. Я зналъ, что всѣ эти магометане, если только не раскаются, то когда-нибудь пойдутъ прямо въ адъ. А они-то ужь, конечно, никогда не раскаются: отъ своей языческой вѣры они никогда не отступятъ. Эта мысль утѣшила, успокоила, развеселила меня и я усѣлся на вершинѣ пирамиды, вялый и изнуренный, но счастливый въ душѣ и спокойный.
   Съ одной стороны разстилалось вдаль, до самыхъ краевъ земли, обширное море желтыхъ песковъ, торжественное и безмолвное, лишенное растительности, безлюдное и лишенное всякихъ живыхъ существъ. Съ другой -- египетскій Эдемъ виднѣлся подъ нами, въ видѣ обширной зеленой лужайки, расщепленной посрединѣ извилистой рѣкой, испещренной деревушками; дальность ея протяженія замѣтна по уменьшающимся размѣрамъ пальмовыхъ группъ, которыми оно размѣряется. Этотъ зеленый коверъ разстилался передъ нами въ очарованномъ снѣ. Ни звука, ни движенія! Надъ вершинами пальмовыхъ вѣтвей, посрединѣ всего лугового пространства выдавалась кучка куполовъ и минаретовъ; сверкающихъ сквозь нѣжнѣйшую тѣневую дымку тумана. Вдали, по направленію къ горизонту, стояли на стражѣ двѣнадцать статныхъ пирамидъ надъ разрушеннымъ Мемфисомъ. У нашихъ ногъ неизбѣжный, безмолвный сфинксъ смотрѣлъ на эту картину съ высоты своего трона надъ песками, смотрѣлъ такъ же задумчиво, такъ же невозмутимо, какъ смотрѣлъ на нее цѣлыхъ пятьдесятъ вѣковъ тому назадъ.
   Никакое перо не въ силахъ описать, до какой степени насъ мучили жадныя мольбы о бакшишѣ, которыя сверкали во взорахъ арабовъ и непрерывно лились изъ ихъ устъ. Къ чему вызывать преданія объ исчезнувшемъ величіи Египта? Къ чему пытаться воображать себѣ египетскій народъ, идущій вслѣдъ за тѣломъ умершаго царя Рамзеса и провожающій его до самой его гробницы въ пирамидѣ? Къ чему стараться думать вообще? Это вещь невозможная! Сюда надо пріѣзжать съ мечтами уже погибшими, или же хоть впослѣдствіи разсѣять ихъ и... совратить.
   Традиціонный, коренной арабъ предложилъ намъ, что онъ самымъ первобытнымъ способомъ сбѣжитъ внизъ съ пирамиды Хеопса, перебѣжитъ одну восьмую мили разстоянія между нею и высокой пирамидой Хефрена, вбѣжитъ вверхъ, на самую вершину Хефрена, и вернется къ намъ, на самый верхъ Хеопсовой пирамиды, въ какія-нибудь девять минутъ времени по часамъ, и все это за одинъ единственный долларъ!
   Въ первомъ порывѣ раздраженія я воспротивился оказать такого рода помощь и утѣху этому невѣрному. Но погодите, выслушайте дальше. Верхняя треть Хефрена обшита мраморомъ, гладкимъ, какъ стекло.
   Счастливая мысль пришла мнѣ въ голову: вѣдь дерзновенный арабъ неизбѣжно долженъ свернуть себѣ шею!..
   Мы поспѣшили заключить съ нимъ договоръ и отправили его. Онъ побѣжалъ. Мы слѣдили за нимъ...
   Онъ спускался съ широкаго откоса въ припрыжку, какъ ибисъ, мало-по-малу становясь все меньше и меньше, пока не превратился въ скачущаго пигмея, нонесся внизъ, къ самому основанію... и пропалъ изъ вида. Мы вертѣлись, заглядывали на ту сторону... Прошло сорокъ секудъ... восемьдесятъ... сто секундъ... о, счастье! Онъ уже мертвъ, конечно... Прошло двѣ минуты съ четвертью.
   -- Вонъ онъ бѣжитъ!..
   И, къ сожалѣнію, это оказалось вѣрно, слишкомъ вѣрно!
   Онъ былъ теперь даже еще меньше, но увѣренно и постепенно оставлялъ за собою ровное пространство. Онъ началъ подпрыгивать и опять карабкаться наверхъ. Все выше, выше, выше... Наконецъ онъ добрался до гладкой вершины... Вотъ, вотъ начнется!.. Но онъ цѣплялся за нее пальцами, руками и ногами, словно муха. Онъ ползъ то въ ту, то въ другую сторону, то вправо и, скользя, поднимался выше, то влѣво, и поднимался еще выше... и наконецъ сталъ на самой вершинѣ, какъ черная точка, и помахалъ намъ оттуда своимъ крохотнымъ платочкомъ.
   Затѣмъ, онъ сползъ внизъ въ ступенямъ, спустился по нимъ, полетѣлъ, и мы потеряли его опять изъ виду. Но вотъ опять увидѣли мы его внизу, подъ нами; увидѣли, что онъ взбирается наверхъ съ неумолимою энергіей. Вскорѣ и самъ онъ прыгнулъ къ намъ съ эффектнымъ воинственнымъ кличемъ!..
   Смотримъ на часы, прошло восемь минутъ сорокъ одна секунда!
   Онъ выигралъ: его кожа и кости были совершенно невредимы!.. Я потерпѣлъ неудачу. Но, подумавъ, разсудилъ, что онъ, должно быть, утомился и ослабъ, думаю, рискну прозакладывать еще одинъ долларъ!
   Онъ побѣжалъ опять. Опять совершилъ все это путешествіе, но сталъ катиться внизъ съ гладкой поверхности вершины... я почти побѣдилъ его... Но его спасла какая-то негодная трещина... Онъ опять явился къ намъ совершенно здравъ и невредимъ!.. По часамъ прошло восемь минутъ сорокъ шесть секундъ!
   Я сказалъ Дану:
   -- Дай мнѣ взаймы одинъ долларъ: я могу еще, пожалуй, одолѣть его!
   Часъ отъ часу не легче! Онъ опять выигралъ. По часамъ прошло восемь минуть сорокъ восемь секундъ!
   Я потерялъ терпѣніе; я былъ въ отчаяніи. Деньги уже сдѣлались для меня нипочемъ.
   -- О, сынъ пророка,-- проговорилъ я,-- я дамъ тебѣ сто долларовъ, чтобы ты бросился внизъ головою съ этой пирамиды. Если тебѣ не подходятъ эти условія, назови свои; я больше за издержками не постою. Я буду здѣсь стоять и прозакладываю все, что тебѣ угодно, пока у Дана найдется еще хоть одинъ центъ.
   Теперь-то я ужь могъ быть вполнѣ увѣренъ, что восторжествую; вѣдь для араба это былъ блестящій случай поживиться! Онъ подумалъ немного, и я думаю, такъ бы и сдѣлалъ, если бы не подоспѣла и не вмѣшалась въ это дѣло его мать. Ея слезы растрогали меня... Я никогда не могу видѣть равнодушно женскихъ слезъ... и я сказалъ ей, что для нея не пожалѣю также ста долларовъ, если она спрыгнетъ внизъ. Но и въ этомъ я потерпѣлъ неудачу. Слишкомъ ужь дорого цѣнятся арабы въ Египтѣ. Они напускаютъ на себя такую важность, которая даже не въ лицу такимъ дикарямъ.
   Мы сошли внизъ раздраженные и не въ духѣ. Нашъ толмачъ и проводникъ зажегъ свѣчи и мы вошли въ отверстіе у подножія пирамиды; насъ сопровождала безпорядочная толпа грязныхъ арабовъ, которые непрошенно навязывали намъ свои услуги. Они принялись насъ втаскивать вверхъ по длинному покатому спуску и капали на насъ сверху свѣчнымъ саломъ. Это спускъ былъ всего только вдвое шире и выше сундука любой свѣтской дамы. Его стѣны, обшивка и потолокъ были сложены изъ большихъ глыбъ египетскаго гранита шириною въ платяной шкапъ, но вдвое толще и втрое длиннѣе его.
   Мы продолжали подниматься въ подавляющемъ полумракѣ, пока мнѣ показалось, наконецъ, что мы, вѣроятно, ужь приблизились къ вершинѣ пирамиды и тогда только вошли въ такъ называемый "Покой Царицы", а вскорѣ послѣ того и въ "Покой Царя". Эти большія помѣщенія служили имъ гробницами-усыпальницами. Ихъ стѣны состояли изъ чудовищныхъ, гигантскихъ массъ гладкаго тесанаго гранита, соединенныхъ чрезвычайно тщательно; нѣкоторыя изъ нихъ равнялись въ квадратѣ обыкновенной гостиной средней величины. Большой каменный саркофагъ, похожій на волну, стоялъ посерединѣ "Царскаго Покоя". Вокругъ него собралась живописная группа арабовъ-дикарей и засаленныхъ, оборванныхъ паломниковъ, которые, болтая, держали въ вышинѣ свои свѣчи, и мерцавшія пятна свѣта проливали свое тусклое сіяніе на одного изъ нашихъ неугомонныхъ искателей рѣдкостей, который своимъ святотатственнымъ молотомъ долбилъ почтенный саркофагъ.
   Мы устремились на открытый воздухъ, на яркій солнечный свѣтъ и въ продолженіе тридцати минутъ принимали арабовъ-оборванцевъ, которые подходили парами, десятками и цѣлыми отрядами; мы всѣмъ имъ платили бакшишъ за услуги, которыя они клялись (и другихъ заставляли клясться), что оказали намъ, но о которыхъ до тѣхъ поръ мы ничего не подозрѣвали. По мѣрѣ того, какъ они получали деньги, они отступали къ самому концу вереницы и въ свое время опять появлялись съ вновь придуманнымъ спискомъ нашихъ провинностей, который намъ слѣдовало перевести на деньги.
   Мы завтракали подъ сѣнью пирамиды, посреди всей этой назойливой и непрошенной компаніи, послѣ чего Данъ, Джэкъ и я пошли прогуляться. Завывающая шайка туземцевъ послѣдовала за нами, почти опережая насъ. Съ нею вмѣстѣ былъ шейхъ въ развѣвающемся бѣломъ бурнусѣ и яркомъ головномъ уборѣ; онъ требовалъ еще "бакшишъ". Но мы ввели у себя въ употребленіе новый законъ, который гласилъ: хоть милліоны на тѣлохранителей, но ни одного цента на бакшишъ! Я спросилъ его, можетъ ли онъ убѣдить остальныхъ уйти, если мы ему заплатимъ? Онъ отвѣчалъ:
   -- Да, за десять франковъ!
   Мы приняли это условіе и сказали ему:
   -- Ну, убѣдите же своихъ подчиненныхъ остаться позади.
   Шейхъ взмахнулъ своимъ длиннымъ жезломъ надъ головою и трое арабовъ ткнулись носомъ въ пыль. Онъ метался въ толпѣ, какъ маніакъ. Его удары сыпались, какъ градъ, и гдѣ бы ни пришелся одинъ, изъ нихъ, тамъ непремѣнно падалъ одинъ изъ его подчиненныхъ. Намъ пришлось бѣжать къ нимъ на помощь и объяснить ему, что надо только немножко ихъ побить, а убивать даже вовсе лишнее. Минуты черезъ двѣ мы остались одни съ шейхомъ, да такъ и оставались впредь. Сила убѣдительности этого безграмотнаго дикаря была поистинѣ замѣчательна.
   Каждая сторона Хеопсовой пирамиды имѣетъ въ вышину около семисотъ и сколько-то футовъ; она приблизительно въ семьдесятъ пять разъ выше, чѣмъ крестъ на соборѣ св. Петра въ Римѣ. Когда мнѣ въ первый разъ довелось увидѣть Миссиссипи, я подумалъ, что самая высокая изъ скалъ на этой рѣкѣ между Сенъ-Луи и Новымъ Орлеаномъ (это было близъ Сельмы, въ шт. Миссури), вѣроятно, высочайшая гора во всемъ мірѣ. Въ вышину этотъ утесъ имѣетъ четыреста тринадцать футовъ. Онъ и теперь еще встаетъ въ памяти моей съ неменьшимъ величіемъ. Я какъ сейчасъ вижу деревья и кусты, которые становятся все меньше и меньше по мѣрѣ того, какъ я слѣжу за ними взоромъ вверхъ по гигантскому откосу, поки они не обратятся, наконецъ, въ перистую каемку на далекой вершинѣ.
   Но эта симметричная пирамида Хеопса, эта гранитная твердыня, возведенная терпѣливою рукою человѣка, эта могучая гробница давно забытаго монарха обращаетъ въ карлика дорогую мнѣ гору, потому что эта пирамида имѣетъ четыреста восемьдесятъ футовъ въ вышину. Въ еще болѣе отдаленные годы, нежели упомянутые мною выше, величайшимъ твореніемъ десницы Божіей казался мнѣ нашъ "Холмъ торжества", мнѣ казалось, что онъ врѣзается въ небеса. Въ немъ около трехсотъ футовъ въ вышину. Въ тѣ дни я много думалъ надъ этимъ вопросомъ, но такъ и не могъ понять, почему онъ не окуталъ своей вершины вѣчными облавами, почему онъ не вѣнчаетъ своей величавой главы вѣчными снѣгами. Я слышалъ, что таково обыкновеніе величайшихъ горъ въ другихъ частяхъ свѣта...
   Мнѣ вспомнилось, какъ я, вмѣстѣ съ другимъ мальчикомъ, урывками отъ занятій и несмотря на наказанія, усердно трудился надъ тѣмъ, чтобы подкопать и вывернуть съ мѣста огромнѣйшій булыжникъ, который лежалъ на краю этой вершины утеса.
   Помню, что въ одну прекрасную субботу мы посвятили цѣлыхъ три часа усерднѣйшаго труда на это дѣло, и увидали, что конецъ нашихъ усилій ужь рукой подать. Помню еще, что мы сѣли отдохнуть и вытирали потъ со лба, и выжидали, чтобы сошелъ прочь съ дороги веселый "пикникъ", спустившійся съ холма на дорогу... Но вотъ мы сдвинули булыжникъ. Роскошь, да и только! Онъ съ грохотомъ катился внизъ по откосу холма, выворачивая молодыя деревца, подкашивая кусты, какъ простую траву, сметая и комкая, ломая все на пути, столкнулъ и раскидалъ дрова, сложенныя у подошвы холма, а затѣмъ прямо съ крутого откоса перескочилъ черезъ телѣгу, ѣхавшую по дорогѣ; негръ-погонщикъ поднялъ голову и отскочилъ въ сторону, а въ слѣдующую же секунду искрошилъ, какъ мясо на котлету, ларекъ бондаря, и всѣ бондари повыскакивали наружу... Тогда мы сказали другъ другу, что это положительно чудесно, и ушли, потому что бондари уже спѣшили вверхъ по холму, чтобы разузнать, что это такое.
   Тѣмъ не менѣе, какъ ни грандіозна была эта гора, она была ничто въ сравненіи съ пирамидой египетскаго царя Хеопса. Я не могъ подыскать никакого другого сравненія, которое могло бы дать мнѣ хоть сносное понятіе о великолѣпіи и грандіозности цѣлой груды чудовищныхъ камней, которая занимала пространство въ цѣлыхъ тринадцать акровъ земли и поднималась въ вышину на четыреста восемьдесятъ футовъ. Итакъ, я отказался отъ этой попытки и, спустившись съ пирамиды, пошелъ по направленію къ сфинксу.
   Наконецъ-то онъ передо мною послѣ долголѣтнихъ ожиданій! Его большое, широкое лицо такъ грустно, такъ серьезно, такъ полно терпѣнія и тоски! Въ его выраженіи, въ его чертахъ и во всей его осанкѣ столько благодушія, сколько не бывало ни въ одномъ лицѣ ни одного живого существа. Оно каменное, но оно казалось способнымъ чувствовать. Если когда-либо каменное изваяніе имѣло способность мыслить, то этотъ сфинксъ, конечно, мыслилъ. Онъ смотрѣлъ впередъ, на границы виднѣвшейся передъ нимъ картины, но въ сущности смотрѣлъ на "ничто", на пустоту въ пространствѣ. Онъ смотрѣлъ съ высоты своего величія на все настоящее, но глубоко погружался взглядомъ и въ прошлое. Онъ скользилъ взоромъ по океану временъ, по волнамъ столѣтій, которыя, отдаляясь, сходились все ближе и ближе, пока не сливались совершенно въ блестящій, непрерывный валъ, который катился вдаль, за предѣлы глубокой древности. Онъ думалъ о войнахъ въ давно-минувшіе вѣка, о царствахъ, которыя на его глазахъ создавались и предавались разрушенію, о тѣхъ народахъ, которые нарождались на его глазахъ, онъ былъ свидѣтелемъ ихъ развитія, онъ подмѣчалъ, какъ они постепенно шли къ погибели, онъ видѣлъ радости, и горести, жизнь и смерть, величіе и упадокъ царствъ за долгія, медлительныя пять тысячелѣтій. Онъ былъ олицетвореніемъ неотъемлемыхъ свойствъ человѣка, свойствъ его ума и сердца: "памяти" и "размышленія о прошломъ", которыя, въ лицѣ его, вылились въ осязаемую, видимую форму.
   Всѣ, кому знакомо чувство важности, которое пріобрѣтаютъ воспоминанія давно-минувшихъ дней и лицъ, которыя давно исчезли, хотя бы поелѣ нихъ миновало всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ, всѣ способны оцѣнитъ паѳосъ, который таится въ глубинѣ серьезныхъ глазъ глубокомысленнаго сфинкса. Его взоръ широко устремленъ въ прошедшее, на тѣ дѣла, которыхъ онъ былъ очевидцемъ прежде, чѣмъ создалась исторія, прежде, чѣмъ возникли преданія; онъ глядитъ на вещи, на дѣла, которыя перестали существовать; на людей, которые нѣкогда двигались и суетились въ тѣ призрачныя времена, съ которыми даже поэзія и романтизмъ, пожалуй, незнакомы, когда они всѣ проходили, чередуясь, мимо и, скрываясь вдали, оставляли гранитнаго мечтателя безмолвно покоиться посреди движеній чуждаго ему новаго вѣка и непонятныхъ для него явленій...
   Въ своемъ одиночествѣ сфинксъ великолѣпенъ, въ своемъ величіи внушителенъ и подавляетъ таинственностью, которой окутано его происхожденіе. Въ осѣняющемъ зрителя величіи этого вѣковѣчнаго, несокрушимаго каменнаго изваянія, съ его воспоминаніями о дѣяніяхъ всѣхъ вѣковъ и народовъ, есть нѣчто такое, что открываетъ намъ предвѣдѣніе того чувства, которое намъ, вѣроятно, суждено испытать, когда мы въ послѣдній разъ предстанемъ предъ грознымъ Престоломъ Божества.
   Есть вещи, о которыхъ было бы выгоднѣе для американцевъ, чтобы я, пожалуй, умолчалъ, но такъ ужь сложилось, что эти самыя вещи и есть такого рода, что для пользы самихъ же американцевъ имъ слѣдуетъ удѣлить особое, выдающееся вниманіе. Въ то время, какъ мы стояли и смотрѣли на сфинкса, у него на подбородкѣ появился какой-то наростъ или бородавка, но мы разслышали стукъ молотка и тотчасъ же поняли, въ чемъ дѣло. Одинъ изъ нашихъ благонамѣренныхъ "ползуновъ"... то есть, я хочу сказать, одинъ изъ нашихъ искателей рѣдкостей влѣзъ туда наверхъ и пробовалъ отбить "на память" кусочекъ отъ лица этого самаго величественнаго творенія изъ всѣхъ, когда-либо созданныхъ руками человѣка. Но величественное изваяніе такъ же, какъ и всегда, спокойно созерцало минувшіе вѣка, не сознавая и не чувствуя, что какая-то тамъ крохотная букашка зачѣмъ-то копошится у него на подбородкѣ. Египетскому граниту, которому не были страшны ни бури, ни землетрясенія всѣхъ вѣковъ, не страшны также игрушечные молотки невѣжественныхъ туристовъ, такихъ же бродягъ, какъ и сами настоящіе бродяги. Онъ потерпѣлъ неудачу въ своемъ предпріятіи. Мы послали шейха арестовать его, если у него есть на это право, или, по крайней мѣрѣ, хоть предупредить его, что по египетскимъ законамъ преступленіе, которое онъ намѣренъ совершить, наказуется тюремнымъ заключеніемъ и палочными ударами. Тогда онъ уступилъ и пошелъ прочь.
   Намъ что-то такое помѣшало и мы не могли посѣтить Красное море, не могли прогуляться по пескамъ аравійскимъ. Не буду вамъ описывать великую мечеть Махмета-Али, внутреннія стѣны которой сложены цѣликомъ изъ блестящаго полированнаго алебастра. Не скажу также ничего про то, что пташки малыя свили себѣ гнѣзда въ шарахъ большихъ паникадилъ, которыя висятъ въ мечети, ни о томъ, что онѣ всю ее наполняютъ своими пѣснями и не боятся никого, потому что ихъ дерзость имъ прощается, ихъ права уважаются, и никому не разрѣшается имъ мѣшать, даже если бы ихъ присутствіе осудило мечеть оказаться совсѣмъ неосвѣщенной. И ужь, конечно, я не стану повторять вамъ избитый разсказъ объ избіеніи мамелюковъ, потому что я радъ, что эти беззаконники и негодяи были умерщвлены, а мнѣ не хочется, чтобы по отношенію къ нимъ проявлялось хоть сколько-нибудь сочувствія. Не буду говорить вамъ и о томъ, какъ одинъ единственный мамелюкъ спрыгнулъ верхомъ на лошади съ высоты укрѣпленій цитадели, которыя возвышались на сто футовъ отъ земли, потому что я не Богъ вѣсть, какъ высоко думаю объ этомъ, такъ какъ я и самъ бы могъ это сдѣлать. Ничего не скажу вамъ и про колодезь Іосифа, который вырытъ имъ самимъ въ живой скалѣ цитадели и до сихъ поръ еще сохранился, какъ новый; ни о томъ, что тѣ самые мулы, которыхъ онъ еще тогда купилъ для вытягиванія, посредствомъ длиннѣйшей цѣпи, ведеръ изъ воды, мало того, что еще работаютъ тамъ же, но даже устаютъ отъ этой работы. Не буду также распространяться о жилищахъ, которыя Іосифъ выстроилъ для храненія хлѣба, въ то время, какъ скупщики все распродавали, не подозрѣвая, что по всей странѣ будетъ голодъ, и когда для нихъ было бы всего выгоднѣе брать поставку. Не скажу вамъ ничего ровно про странный, въ высшей степени странный городъ Каиръ, потому что онъ лишь повтореніе, и повтореніе въ значительной мѣрѣ преувеличенное тѣхъ столицъ Востока, о которыхъ я уже говорилъ. Не буду вамъ описывать "Великій Караванъ", который разъ въ годъ отправляется отсюда въ Мекку, потому что не видалъ его, ни объ обычаѣ, который здѣсь существуетъ -- лежать распростертыми на землѣ и такимъ образомъ составлять какъ бы живую мостовую, по которой долженъ проѣхать верхомъ предводитель этого каравана, когда будетъ возвращаться оттуда (это, видите ли, должно имъ обезпечить спасеніе души), но и этого я также не видалъ. Не буду говорить и о желѣзной дорогѣ, потому что она такая же, какъ и всѣ другія, прибавлю только, что въ видѣ топлива египтяне здѣсь употребляютъ для топки локомотива мумій, которымъ добрыхъ три тысячи лѣтъ и которыя покупаются для этой цѣли на "тоны" или цѣлыми кладбищами, и подчасъ приходится слышать, какъ машинистъ раздражительно прикрикнетъ:
   -- Чортъ побери этихъ плебеевъ! Горятъ такъ, что выѣденнаго яйца не стоютъ. Подавай-ка сюда "мумію" {Мнѣ это передаютъ, какъ фактъ, а я за что купилъ, за то и продаю. Я не прочь и повѣрить. Вообще, я могу повѣрить, чему вамъ угодно.}!
   Не буду также говорить и о кучкахъ глины, которыя, какъ осиныя гнѣзда, торчатъ выше линіи уровня воды на тысячахъ прудовъ и вдоль и поперекъ египетскихъ деревушекъ низшаго разбора. Не скажу ничего о безграничной гладкой, зеленѣющей равнинѣ, покрытой роскошнѣйшимъ зерновымъ хлѣбомъ; она веселитъ взоры на всемъ пространствѣ, которое объемлетъ взоръ въ этомъ роскошномъ, нѣжномъ воздухѣ Египта. Не буду я распространяться и о томъ, что за чудесное видѣніе эти пирамиды... но только на разстояніи отъ пяти до двадцати миль, такъ какъ это слишкомъ воздушная картина для того, чтобы ее размалевать перомъ не вдохновеннымъ. Не скажу ничего и о толпѣ смуглыхъ женщинъ, которыя тѣснились цѣлыми стадами около нашихъ повозокъ, когда онѣ останавливались, хотя бы на минуту; онѣ спѣшили намъ продать глотокъ воды или румяный, сочный померанецъ. Не скажу и о томъ, что за пестрая толпа въ самыхъ дикихъ нарядахъ украшала ярмарку, которую мы застали въ полномъ разгарѣ на одной изъ станцій въ этой дикой странѣ; ни о томъ, какъ мы наѣдались свѣжими финиками и во все продолженіе нашего пути наслаждались прелестнѣйшими видами. Не буду говорить о томъ, какъ мы ворвались, наконецъ, въ Александрію, какъ выскочили цѣлой стаей изъ своихъ повозокъ, полетѣли на веслахъ въ себѣ на пароходъ, причемъ потеряли одного изъ товарищей (который оттуда долженъ былъ отправляться домой); какъ мы подняли якорь и повернули носомъ по направленію уже въ конечный путь, домой, и уже навсегда, послѣ такого долгаго странствія на чужбинѣ; ни о томъ, какъ уже послѣ захода мягкосердечнаго солнышка надъ древнѣйшею землею въ мірѣ, Джэкъ и Мультъ торжественно сошлись въ кружокъ въ курилкѣ и тосковали по своемъ утраченномъ другѣ и не хотѣли поддаться утѣшенію. Я ни слова не скажу объ этомъ, не напишу обо всемъ объ этомъ ни одной строки! Всѣ эти вещи будутъ для меня все равно, что запечатанная книга.
   Положимъ, я и самъ не знаю, что такое собственно "запечатанная" книга; но сюда какъ разъ кстати подошло выраженіе "запечатанной", потому что оно пользуется популярностью.
   Мы были рады, что намъ удалось повидать страну, колыбель цивилизаціи, страну, которая Грецію обучала азбукѣ, а чрезъ посредство Греціи -- и Римъ, а чрезъ посредство Рима -- и весь міръ; страну, которая могла бы смягчить и воспитать злополучныхъ дѣтей Израиля, но допустила ихъ оставить ея предѣлы чуть-чуть что не дикарями. Мы рады были увидать страну, у которой были просвѣщенныя, религіозныя вѣрованія, обѣщавшія въ будущемъ вѣчную кару или вѣчное блаженство, въ то время какъ даже вѣрованія Израиля не заключали въ себѣ обѣтованія загробной жизни. Намъ было пріятно, что мы видѣли страну, въ которой стекло существовало еще за три тысячи лѣтъ до того, какъ появилось въ Англіи еще впервые, гдѣ люди могли расписывать его такъ, какъ не умѣетъ расписывать и теперь еще никто изъ насъ. Въ этой странѣ три тысячи лѣтъ тому назадъ уже была извѣстна вся медицина и вся хирургія, которую наши ученые "открыли" за послѣднее время; въ этой странѣ существовали всѣ хирургическіе инструменты, которые наши ученые "изобрѣли" недавно. Тамъ существовали вполнѣ усовершенствованные предметы роскоши и предметы необходимости болѣе развитой цивилизаціи, которыхъ мы добились, которыхъ умножили и распространили въ наше время и признали вещами новыми въ подлунной. Тамъ, въ Египтѣ, бумага существовала ни вѣсть за сколько вѣковъ до того, какъ мы начали мечтать о ней, и прически "водопады" -- прежде, чѣмъ наши женщины могли о нихъ подумать. У египтянъ была столь совершенная система народныхъ школъ, и столь долго до того, какъ мы начали величаться своими усовершенствованіями въ этомъ направленіи, что намъ кажется, будто все это было цѣлые вѣки-вѣчные тому назадъ. Они такъ искусно умѣли бальзамировать своихъ мертвецовъ, что дѣлали тѣло ихъ почти неразрушимымъ, чего мы достигнуть не умѣемъ; они строили тѣ самые храмы, которымъ нипочемъ разрушительныя силы времени и съ угрюмой усмѣшкой смотрятъ на наши хваленыя маленькія чудеса архитектуры. Египетъ, эта древняя страна, въ которой было давно извѣстно все то, что мы теперь знаемъ (и даже, пожалуй, еще того больше); Египетъ шелъ по широкой дорогѣ къ цивилизаціи во время сѣренькаго разсвѣта созиданія вселенной, за многое множество вѣковъ передъ тѣмъ, что мы узрѣли свѣтъ; онъ оставилъ отпечатокъ своей просвѣщенной и возвышенной мысли на челѣ сфинкса, дабы уничтожить всѣхъ тѣхъ зубоскаловъ, которые теперь, когда всѣ доказательства его совершенствъ пропали, вздумали бы стараться убѣдить весь міръ, что царственный Египетъ, во дни своей славы, былъ погруженъ во тьму невѣжества.
  

ГЛАВА XXVII.

Ѣдемъ домой!-- Записная книжка съ деморализующимъ направленіемъ.-- Дневникъ юноши.-- Упоминаніе вскользь о древней Испаніи.

   Опять мы въ морѣ и даже надолго: намъ надобно пройти вдоль всего берега восточныхъ странъ, вдоль всего пролива Средиземнаго моря и переплыть Атлантическій океанъ во всю его ширину... цѣлое путешествіе въ нѣсколько недѣль. Понятно, мы установили тихій "домашній" образъ жизни и рѣшили быть людьми спокойными и вообще примѣрными и больше не шататься по свѣту, дней по двадцати, по тридцати подъ-рядъ, а ходить самое большее, что отъ носа до кормы и обратно. Впрочемъ, это было даже очень пріятное расписаніе, потому что мы уже начали чувствовать усталость и необходимость въ продолжительномъ отдыхѣ. Мы измѣнились, но были довольны и счастливы, какъ видно изъ скудныхъ замѣтокъ въ моей записной книжкѣ, а для меня она вѣрный указатель моего собственнаго положенія...
   А все-таки, въ какую глупую вещь обращается записная книжка на морѣ! Прошу замѣтить ея слогъ вообще:
   Воскресенье. Церковная служба, какъ всегда, въ четыре стклянки. Вечеромъ, тоже, церковная служба. Карточной игры не было.
   Понедѣльникъ. Чудный день, но дождь былъ проливной. Скотъ, который купленъ въ Александріи на убой, надо бы зарѣзать и содрать съ него шкуру, или же его откормить. Вода стоить въ глубокихъ впадинахъ за его лопатками, а такъ же мѣстами и по всей спинѣ. Хорошо еще, что это не коровы: вода просочилась бы насквозь и испортила бы молоко! Бѣдный сирійскій орелъ тоже имѣетъ на дождѣ жалкій и понурый видъ, сидя на переднемъ кабестанѣ. Повидимому, у него сложилось свое особое представленіе о морскихъ путешествіяхъ и если бы его мнѣніе обратить въ слова, а словамъ этимъ придать осязаемую форму, то они составили бы преграду для широчайшей изъ рѣкъ всего міра.
   Вторникъ. Были приблизительно въ окрестностяхъ острова Мальты. Пристать нельзя: холера! Погода очень бурная. Многіе изъ пассажировъ страдаютъ морской болѣзнью и потому ихъ не видно.
   Среда. Погода все еще необузданная. Бурею занесло въ море двухъ сухопутныхъ птицъ и онѣ прилетѣли къ намъ на палубу. Коршуна тоже загнала буря. Ужь онъ кружился, кружился надъ нашимъ пароходомъ. Ему хотѣлось спуститься, но страшно было людей. Наконецъ, до того онъ утомился, что ему приходилось или спуститься, или умереть. Онъ садился неоднократно на формарсъ отдыхать, и неоднократно же его срывалъ оттуда вѣтеръ. Наконецъ, Гарри попалъ въ него. Море кишитъ летучими рыбами. Онѣ поднимаются надъ гребнемъ валовъ стаями въ триста штукъ и летятъ, какъ стрѣла на протяженіи двухъ или трехъ сотъ футовъ, затемъ, падаютъ внизъ и исчезаютъ.
   Четвергъ. Стали на якорь въ Африкѣ, передъ Алжиромъ. Прекрасный городъ; прекрасные зеленѣющіе виды тянутся позади него. Пробыли тамъ полдня и уѣхали. Намъ не дали высадиться на берегъ, хоть мы и показали совершенно чистый списокъ больныхъ. Алжирцы побоялись египетской чумы и холеры.
   Пятница. Утромъ -- домино. Днемъ -- домино. Вечеромъ прогулка на палубѣ. Потомъ -- шарады.
   Суббота. Утромъ -- домино. Днемъ -- домино. Вечеромъ прогулка на палубѣ. Затѣмъ домино.
   Воскресенье. Церковная служба въ четыре стклянки. Вечерняя служба въ восемь стклянокъ. Однообразіе и тоска до самой полуночи, а затѣмъ -- домино.
   Понедѣльникъ. Утромъ -- домино. Днемъ -- домино. Вечеромъ прогулка на палубѣ. А затѣмъ -- шарады и чтеніе доктора Ч...-- Домино.
   День безъ числа. Бросили якорь у живописнаго города Кальяри, въ Сардиніи. Простояли до двѣнадцати часовъ ночи, но высадиться не посмѣли: намъ запретили эти безсердечные чужеземцы. Они пахнутъ не особенно пріятно, они не моются, они не могутъ рисковать схватить холеру.
   Четвергъ. Стали на якорь передъ прекраснымъ городомъ Мадридомъ, столицею Испаніи. Поѣхали на берегъ въ капитанской шлюпкѣ; впрочемъ, и то не совсѣмъ на берегъ, потому что намъ не давали пристать: карантинъ!
   Я отдалъ на корабль свою газетную корреспонденцію, которую они взяли щипцами, окунули въ морскую соленую воду, всю насквозь пробили дырочками и, наконецъ, душили самыми вонючими парами до тѣхъ поръ, пока конвертъ не сталъ пахнуть, какъ настоящій испанецъ. Спрашивалъ, можно ли рискнуть прорвать блокаду и осмотрѣлъ въ Гренадѣ Альгамбру.
   Нѣтъ, слишкомъ большой рискъ! Они, чего добраго, могутъ и повѣсить. Вышли въ море среди бѣла дня.
   И такъ далѣе, и такъ далѣе... нѣсколько дней подъ-рядъ. Наконецъ, стали на якорь передъ Гибралтаромъ, на который мы и смотримъ уже какъ на знакомый или даже какъ на родной...
   Это приводитъ мнѣ на память тотъ дневникъ, который я когда-то, еще маленькимъ мальчишкой, началъ вести съ Новаго года. Тогда я былъ податливой добычей для всѣхъ доброжелательныхъ бабушекъ и старыхъ дѣвъ, которыя спуску не даютъ шалунамъ-мальчуганамъ въ это время года: то онѣ задаютъ намъ чрезмѣрно непосильныя задачи, которыя по необходимости не удаются и тѣмъ неизмѣнно ослабляютъ силу воли ребенка и его увѣренность въ себѣ и вредятъ его шансамъ въ успѣху. Прошу ознакомиться съ нижеслѣдующимъ примѣромъ
   Понедѣльникъ. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Вторникъ. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Среда. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Четвергъ. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Пятница. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Въ слѣдующую пятницу. Всталъ, умылея, пошелъ спать.
   Въ пятницу (черезъ двѣ недѣли). Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   Черезъ мѣсяцъ. Всталъ, умылся, пошелъ спать.
   На томъ я и сталъ въ отчаяніи. Выдающіяся событія, повидимому, попадались на моемъ жизненномъ пути слишкомъ рѣдко для того, чтобы въ существованіи дневника ощущалась потребность. Однако, я все-таки, не могу не вспомнить съ гордостію, что даже въ такомъ раннемъ возрастѣ я умывался, когда вставалъ съ постели. Но этотъ дневникъ доканалъ меня; съ тѣхъ поръ ужь у меня больше духу не хватало завести ни одного дневника. Мой недостатокъ увѣренности въ себѣ въ этомъ отношеніи такъ и сдѣлался постояннымъ.
   Нашему пароходу полагалось простоять недѣлю или даже больше въ Гибралтарѣ, чтобы запастись каменнымъ углемъ на дорогу домой.
   Было бы слишкомъ утомительно такъ тамъ и сидѣть на мѣстѣ, а потому мы въ четверомъ рискнули прорвать блокаду карантина и провели съ наслажденіемъ семь пріятныхъ дней въ Севильѣ, Кордовѣ, Кадиксѣ и побродили среди прелестнѣйшихъ картинъ деревенской природы Андалузіи, въ этомъ саду древней Испаніи. Впечатлѣнія этой веселой недѣли слишкомъ многочисленны и разнообразны для того, чтобы войти въ короткую главу, а на длинную мѣста не хватаетъ. Поэтому я лучше совсѣмъ обойду ихъ молчаніемъ.
  

ГЛАВА XXVII.

Отъѣздъ изъ Кадикса.-- Заслуженный отпоръ.-- Прекрасные острова Мадеры.-- "Табу".-- На прелестнѣйшихъ Бермудскихъ островахъ.-- Англійскій привѣтъ.-- Прости "наши друзья-бермудцы".-- Укладка въ обратный путь домой,-- Первый несчастный случай.-- Долгое плаваніе приходитъ къ концу.-- Мы дома.-- Аминь.

   Въ одно прекрасное утро въ десять или въ одиннадцать часовъ мы сошли внизъ, позавтракать въ Кадиксѣ. Намъ сказали, что нашъ пароходъ уже два или три часа, какъ стоитъ въ бухтѣ. По случаю карантина онъ могъ лишь недолго насъ ожидать; приходилось намъ поторопиться. Мы вскорѣ очутились ужь на пароходѣ, а еще часъ спустя, бѣлый городъ Кадиксъ и прелестные берега Испаніи пропали изъ виду. Никакой другой страны не было намъ такъ жаль провожать глазами, когда она постепенно блѣднѣла вдали.
   На шумномъ общемъ собраніи въ нашей общей каютѣ давно ужь было рѣшено, что мы не можемъ зайти въ Лиссабонъ изъ опасенія, что тамъ насъ посадятъ въ карантинъ. Мы все рѣшали на сходбищахъ, на старый ладъ, по-народному; все, начиная съ замѣны одного государственнаго управленія другимъ въ программѣ нашихъ странствій и кончая жалобами на стряпню или на недостатокъ салфетокъ. Кстати, я теперь припоминаю жалобу одного пассажира на стряпню. Въ теченіе почти трехъ недѣль кофе становился все отвратительнѣе и отвратительнѣе, до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не пересталъ вовсе походить на кофе и уподобился простой водѣ... такъ, по крайней мѣрѣ, говорилъ этотъ господинъ.
   Онъ говорилъ, что это кофе такъ жидко, что совершенно просвѣчиваетъ на цѣлый дюймъ въ глубину у самыхъ краевъ чашки. Однажды поутру, когда онъ подошелъ къ столу, онъ сразу увидалъ этотъ прозрачный ободокъ (въ силу своего необыкновеннаго остраго зрѣнія) еще задолго до того, какъ дошелъ до своего мѣста. Онъ вернулся обратно и свысока пожаловался капитану Дункану. Онъ сказалъ, что такое кофе ниже всякой критики. Капитанъ показалъ ему свое; и оно оказалось довольно сносно. Тогда неугомонный бунтовщикъ взбѣсился болѣе, чѣмъ когда-либо на то, что онъ называлъ "пристрастіемъ, оказаннымъ капитанскому столу сравнительно съ прочими столами на пароходѣ".
   Онъ разлетѣлся обратно, схвативъ свою чашку и побѣдоносно поставилъ ее передъ нимъ на столъ, говоря:
   -- Попробуйте-ка эту "бурду", капитанъ Дунканъ!
   Онъ понюхалъ, попробовалъ, добродушно улыбнулся и сказалъ:
   -- Оно... низшаго качества, для "кофе", но довольно хорошо, для "чая".
   Пристыженный пассажиръ-бунтовщикъ понюхалъ его самъ, попробовалъ и вернулся на свое мѣсто. Предъ лицомъ всего парохода онъ разыгралъ изъ себя набитаго... осла, но больше этого уже не повторялось. Послѣ этого онъ принималъ вещи, какъ онѣ есть.
   И этотъ пассажиръ былъ никто иной, какъ... я самъ.
   Теперь, когда земля пропала изъ виду, наша прежняя будничная жизнь на кораблѣ возобновилась. День за днемъ, надолго повторялось у насъ все одно и тоже, одинъ день походилъ точь въ точь на другой, и для меня каждый былъ безъ различія пріятенъ. Наконецъ, мы бросили якорь въ Фингаловомъ рейдѣ, среди прекрасныхъ острововъ Мадеры.
   Горы казались чрезвычайно прелестны, одѣтыя въ живую, яркую зелень, словно гребнемъ увѣнчанныя зубцами лавы, испещренныя бѣлыми коттеджами, раздѣленныя глубокими пропастями, синѣющими своей глубиной. Ихъ большіе откосы залиты солнечнымъ свѣтомъ и, какъ мушками налету, испещрены тѣнями, отраженными отъ облаковъ, которыя цѣлыми отрядами несутся по небу. Всю эту великолѣпную картину вѣнчаютъ возвышающіяся вершины, лицевую сторону которыхъ мимоходомъ подметаютъ, разорванные края облаковъ.
   Но пристать къ берегу мы не могли. Мы пробыли на мѣстѣ цѣлый день и все только смотрѣли; мы бранили того человѣка, который выдумалъ карантинъ, мы созывали съ полдюжины "народныхъ собраній" и начиняли ихъ по горю прерванными рѣчами, движеніями, остановленными въ самомъ ихъ зачаткѣ и безъ словъ, извиненіями, которыя ни къ чему не приводили, рѣшеніями, которыя угасали просто отъ изнуренія, въ стараніи выступить впередъ. Вечеромъ мы отплыли дальше.
   На время переѣзда мы обходились среднимъ числомъ четырьмя общими собраніями въ недѣлю. Мы, повидимому, всегда усердно трудились въ этомъ направленіи, но въ то же время до того трусливо, что если когда-либо разрѣшались благополучно отъ бремени какимъ-нибудь рѣшеніемъ, то выкидывали флагъ и салютовали.
   Такъ проходили дни... и ночи... и вотъ, прекрасные Бермудскіе острова выплыли изъ нѣдръ морскихъ! Мы вошли въ извилистый каналъ, прошли на всѣхъ парахъ, искусно лавируя между пестрыхъ острововъ, гдѣ царитъ вѣчное лѣто, и остановились на отдыхъ подъ англійскимъ флагомъ, и встрѣтили радушный пріемъ. Здѣсь насъ не считали за кошмаръ: здѣсь вѣдь обитаетъ сама цивилизація и умственное развитіе вмѣсто испанскихъ и итальянскихъ суевѣрій, грязи и страха передъ холерой. Нѣсколько дней провели мы въ прохладныхъ рощахъ, въ цвѣтущихъ садахъ, въ коралловыхъ пещерахъ и на синѣющихъ водахъ, которыя извиваются туда и сюда, то-и-дѣло исчезая за стѣнами дѣвственной листвы, мы подкрѣпили свои силы, усыпленныя долгимъ бездѣйствіемъ на океанѣ, и стали готовиться къ своему окончательному путешествію домой, къ коротенькому переѣзду въ тысячу миль, который намъ еще оставалось сдѣлать до Нью-Іорка, до Америки, до нашего "дома"!
   Мы распрощались съ "нашими друзьями-бермудцами", какъ это значится и у нихъ въ расписаніи (причемъ не мѣшаетъ замѣтить, что большинство тѣхъ, съ которыми намъ пришлось ознакомиться, были негры) и опять отдали свое вниманіе морской глубинѣ. Я говорю "большинство", потому что намъ приходилось имѣть дѣло съ неграми больше, нежели съ бѣлыми, по той причинѣ, что надо было много мыться и стирать; но и изъ числа бѣлыхъ мы очень подружились со многими такими, которыхъ было бы пріятно какъ можно дольше не забыть...
   Мы снялись съ якоря, и съ этой минуты всякая лѣнь, всякое бездѣлье прекратились. Другой такой системы нагрузки, общей чистки каютъ и укладки сундуковъ и чемодановъ мы еще не видали съ тѣхъ поръ, какъ снялись съ якоря въ Бейрутѣ. Каждый изъ насъ усердно хлопоталъ. Пришлось составлять списки всѣхъ покупокъ и производить имъ оцѣнку на приложенныхъ тутъ же билетикахъ, чтобы облегчить себѣ это дѣло въ таможнѣ. Покупки, сдѣланныя оптомъ, пришлось распредѣлять между собою, непогашеннымъ долгамъ подводить итоги, сводить счеты, и подписывать ящики, сундуки, и чемоданы. Въ теченіе цѣлаго дня продолжались у насъ эти хлопоты и суматоха.
   Вотъ тутъ-то и приключился съ нами нашъ первый несчастный случай. Въ бурную ночь одинъ изъ пассажировъ бѣжалъ по корридору, который идетъ между двухъ палубъ, какъ вдругъ попалъ ногою въ желѣзную скобу на двери, которую, по неосторожности, оставили открытой, и поломалъ себѣ кости на ногѣ, у щиколотки. Это была наша первая серьезная бѣда. Мы пропутешествовали на протяженіи цѣлыхъ двадцати тысячъ миль какъ по морю, такъ и по суху, побывали въ разныхъ и довольно тяжкихъ климатическихъ условіяхъ, и не потерпѣли ни малѣйшаго вреда, ни одного случая тяжелой болѣзни, ни одной смерти на шестьдесятъ пять человѣкъ пассажировъ! Наше счастье было изумительное! Намъ положительно везло!
   Одинъ матросъ спрыгнулъ за бортъ и его никто больше въ глаза не видалъ; но многіе вообще подозрѣвали, что цѣль его была дезертировать, и хоть слабая, но все-таки была надежда, что онъ достигнетъ берега. Но по списку пассажиры всѣ значились на мѣстѣ, отсутствующаго ни одного не оказалось.
   Наконецъ, въ одно прекрасное утро, мы на всѣхъ парахъ вошли въ Нью-Іоркскую бухту. Всѣ собрались на палубѣ, всѣ были въ своихъ христіанскихъ нарядахъ, согласно особому предписанію, потому что у нѣкоторыхъ особъ было упорное желаніе явиться на родину въ видѣ турокъ...
   Въ тотъ моментъ, когда друзья, собравшіеся насъ привѣтствовать, махали платками, обрадованные странники замѣтили, что палуба дрогнула, какъ бы говоря, что пароходъ и пристань опять обмѣнялись рукопожатіемъ...
   Наши долгія и оригинальныя странствія окончены.
   Аминь!
  

ГЛАВА XXIX.

Неблагодарный трудъ.-- Прощальная рѣчь въ газетахъ.-- Заключеніе;

Въ этой главѣ я помѣщаю статью, которую я написалъ для "New-Iork Herald" въ тотъ же вечеръ, какъ мы вернулись.

   Я дѣлаю это отчасти потому, что мое условіе съ издателями къ этому меня вынуждаетъ, отчасти потому, что оно является довольно точнымъ и утомительнымъ подведеніемъ итоговъ странствій нашего парохода и дѣяній паломниковъ въ чужихъ краяхъ, отчасти же еще и потому, что нѣкоторые изъ нашихъ пассажировъ бранили меня за то, что я написалъ такую статью, а мнѣ хотѣлось бы, чтобы публика видѣла, какъ неблагодарны усилія человѣка, когда онъ старается прославить людей, которые этого не цѣнятъ. Я не стремился къ этому самъ, не навязывался. Я иногда писалъ сообщенія въ видѣ писемъ для "New-Iork Herald'а", тѣмъ ни менѣе, когда я въ тотъ день зашелъ въ редакцію, я ничего не предлагалъ и не спрашивалъ, писать ли мнѣ "прощальную" статью. Въ "Трибуну" (газету "Tribune") я дѣйствительно зашелъ спросить, не нужна ли имъ подобная статья, потому что я принадлежу къ постоянному составу его сотрудниковъ и я долженъ былъ даже по обязанности службы это сдѣлать. Но издатель-редакторъ былъ въ отлучкѣ, и я забылъ и думать объ этомъ. Вечеромъ, когда "N.-I. Herald" прислалъ меня просить дать ему такую статью, я опять таки не набрасывался на нее.
   И въ самомъ дѣлѣ, я имѣлъ поводъ колебаться, такъ какъ чувствовалъ, что нахожусь въ настроеніи, ничуть не подходящемъ къ тому, чтобы писать комплименты. Впрочемъ, пораздумавъ, я разсудилъ, что было бы даже хорошо и справедливо съ моей стороны снизойти на то, чтобы написать хоть ласковое слово по адресу нашихъ "Хаджи" {"Хаджи" у мусульманъ называются паломники, посѣтившіе Мекку или Іерусалимъ; слово это собственно означаетъ въ переводѣ съ турецкаго: "учитель". Прим. перевод.} (я называю ихъ "хаджи", какъ людей, ходившихъ на поклоненіе Святымъ мѣстамъ), тѣмъ болѣе, что этого не могъ бы сдѣлать никто изъ людей, заинтересованныхъ въ нашемъ паломничествѣ, такъ сочувственно, какъ я самъ, такой же паломникъ, какъ и они.
   Итакъ, я набросалъ прощальную рѣчь.,
   Я читалъ и перечитывалъ ее; и если въ ней есть хоть одно предложеніе, неисполненное всецѣло любезности по отношенію къ капитану, къ пароходу, къ пассажирамъ -- "я" его не могу найти. Если эта глаза не такого сорта, что любое общество могло бы гордиться, имѣя въ своей средѣ человѣка, который можетъ "такъ" о немъ писать, значитъ мое сужденіе никуда не годится.
   Съ этими оговорками я рѣшаюсь представить свою статью на безпристрастный судъ читателя,
  

Возвращеніе туристовъ изъ Святой Земли. Исторіи ихъ странствованія.

Г-ну Издателю "Нью-Іоркскаго Вѣстника".

   Наконецъ-то пароходъ "Куэкеръ-Сити" закончилъ свое чрезвычайное плаваніе и вернулся въ свою прежнюю пристань, у подошвы Уоллъ-Стритъ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ эта поѣздка имѣла полный успѣхъ, въ другихъ же не имѣла. Первоначально она была названа "увеселительной". Ну, что жь, пожалуй, оно такъ и было, хоть на взглядъ и казалось не вполнѣ увеселительной поѣздкой, и ужъ, конечно, ходъ ея дѣйствій не былъ увеселительнаго свойства. Всякъ и каждый представляетъ себѣ подобную поѣздку, какъ состоящую изъ лицъ исключительно, и даже весьма естественно, молодыхъ, легкомысленныхъ и довольно шумливыхъ. Они любятъ много танцовать, много распѣвать, много ухаживать, влюбляться, и мало выслушивать проповѣдей и наставленій.
   Всякъ и каждый понимаетъ, что прилично обставленное погребенье требуетъ обязательно покойника и надгробной рѣчи, главныхъ плакальщиковъ и плакальщиковъ... изъ вѣжливости, множества стариковъ и много торжественности, никакихъ легкомысленныхъ поступковъ, но за то множество молитвъ и проповѣди на придачу. Три четверти пассажировъ "Куэкеръ-Сити" были люди въ возрастѣ отъ сорока до семидесяти лѣтъ! Не угодно ли полюбоваться, что за веселая компанія, особенно для пикника! Можно было бы подумать, что остальная четверть общаго числа пассажировъ состоитъ вся исключительно изъ молодыхъ дѣвицъ. Но нѣтъ! Она состояла главнымъ образомъ изъ заплѣсневѣлыхъ старыхъ холостяковъ и одного ребенка шести лѣтъ. Подведемъ среднюю цифру возрасту паломниковъ на нашемъ "Куэкеръ-Сити", и мы получимъ, что она выразится "пятьюдесятью" годами! Есть ли на свѣтѣ человѣкъ настолько полоумный, чтобы вообразить, будто такая компанія патріарховъ могла плясать и распѣвать, играть въ любовь, смѣяться, разсказывать анекдоты и вообще поступать съ самымъ безбожнымъ легкомысліемъ? Сколько мнѣ помнится, въ этомъ отношеніи они не были грѣшны. Безъ сомнѣнія, здѣсь, у насъ "дома", на родинѣ, люди предполагали, что эти игривые ветераны смѣялись, распѣвали и плясали цѣлый день, и такимъ образомъ изо-дня-въ-день поддерживали шумное возбужденіе на пространствѣ отъ одного конца палубы до другого; что они играютъ въ жмурки или танцуютъ вальсы и кадрили на палубѣ при лунномъ свѣтѣ, что въ рѣдкія минуты свободнаго, незанятаго времени они заносятъ лаконическую запись (одну или двѣ) въ дневники, для которыхъ сами предварительно составили передъ отъѣздомъ подробные планы; послѣ чего они набрасывались на свой вистъ и играли, освѣщенные сверху каютными лампочками... Если таково было предположеніе остававшихся дома, можно смѣло сказать, что оно было неосновательно и обманчиво.
   Наши почтенные туристы не были ни веселы, ни шаловливы. Они не играли въ жмурки, не имѣли никакого дѣла съ вистомъ, они не вели докучныхъ дневниковъ по той причинѣ, что большинство писало даже... цѣлыя книги!
   Они никогда не рѣзвились и мало говорили, никогда не пѣли, за исключеніемъ вечерней молитвы на сонъ грядущій, на которую всѣ сходились. Нашъ "увеселительный" пароходъ былъ просто какой-то синагогой, а увеселительная поѣздка -- погребеніемъ... но только безъ мертваго тѣла. (А вѣдь, конечно, не можетъ быть ничего веселаго въ такомъ погребеніи, гдѣ самого мертвеца не хватаетъ). Вольный, искренній смѣхъ былъ для насъ звукомъ, который раздавался надъ нашей палубой и у насъ въ каютахъ не чаще одного раза въ семь дней, а если и раздавался, то встрѣчалъ слишкомъ мало сочувствія. Давнымъ, давнымъ-давно (казалось, цѣлую вѣчность тому назадъ!) три раза по вечерамъ (но только не подъ-рядъ) наши странники танцовали... кадриль въ одно карэ, состоявшее изъ трехъ дамъ и пятерыхъ мужчинъ, причемъ у послѣднихъ были повязаны на рукахъ платки, чтобы можно было отличать ихъ отъ дамъ, они топали ногами въ тактъ мелодіуму, который торжественно скрипѣлъ. Но даже и эта плачевная оргія была единогласно признана преступной, и танцы прекратились.
   Наши паломники принимались за игру въ домино, когда слишкомъ обильныя дозы Джозефуса или Робинсоновой "Святой Земли" дѣлали для нихъ отдыхъ и развлеченіе необходимымъ. Вѣдь домино почти такая же добродушная и невинная игра, какъ и всякая другая въ мірѣ, за исключеніемъ, пожалуй, той, которую называютъ "крокетъ", и вообще эта игра такова, что шаровъ въ ней не загоняютъ въ лузу и вообще не дѣлаютъ ничего серьезнаго; когда же васъ побьютъ, никто не долженъ за это отвѣчать и никакихъ угощеній при ней не подается, а слѣдовательно нѣтъ въ ней и никакого удовольствія.
   Итакъ, наши играли въ домино, пока не уставали совершенно; ну, а затѣмъ принимались придираться другъ къ другу частнымъ образомъ до самой молитвы.
   Когда пассажиры не страдали морской болѣзнью, они обыкновенно чрезвычайно быстро приходили къ столу, куда ихъ призывалъ звонъ гонга "къ обѣду". Такова была наша ежедневная будничная жизнь на морѣ. Торжественность, благопристойность; обѣдъ, домино, благочестивая молитва и... сплетни, пересуды... Но все это прошло, и когда я оглянусь назадъ, мысль, что эти достопочтенные "минералы" устроили шестимѣсячный пикникъ, кажется мнѣ чрезвычайно ободряющей и пріятной!
   Куда бы мы ни пріѣхали въ Европѣ, въ Азіи или въ Африкѣ, мы всюду производили сильное впечатлѣніе и даже (я думаю, что могу взять на себя смѣлость прибавить), даже производили голодъ въ той странѣ. Никто изъ насъ до сихъ поръ еще не бывалъ нигдѣ, кромѣ своей родины; всѣ мы являлись изнутри страны, то есть были провинціалы; путешествіе вообще было для насъ новинкой, поэтому мы вели себя сообразно съ нашими природными инстинктами, которые уже въ насъ внѣдрились, и не мучили себя излишней церемонностью и застѣнчивостью въ обществѣ. Мы всегда непремѣнно старались дать понять, что мы американцы... понимаете, "а-ме-ри-кан-цы!"
   Когда же намъ пришлось сдѣлать открытіе, что весьма многіе изъ чужестранцевъ едва ли даже слышали что-либо объ Америкѣ, и что весьма многіе знаютъ о ней только, что это, кажется, гдѣ-то есть такая область или провинція, которая съ кѣмъ-то не такъ давно вела войну, мы пожалѣли "Старый Свѣтъ" зато, что онъ такой необразованный, но ни на іоту не спустили съ себя своей важности. Многое множество мелкихъ селѣ, и деревушекъ въ восточномъ полушаріи на долгіе годы будетъ помнить нашествіе какой-то странной чужеземной орды въ лѣто Господне тысяча восемьсотъ шестьдесятъ седьмое; орда, которая себя величала "американцами" и по какимъ-то неизвѣстнымъ причинамъ воображала, что имѣетъ право этимъ гордиться. Вообще говоря, мы повсюду вызывали голодъ отчасти потому, что кофе у насъ на пароходѣ сдѣлался совершенно невозможнымъ, а иной разъ даже и другіе существенные продукты были далеко не перваго сорта; отчасти же и оттого, что, весьма естественно, можетъ каждому надоѣсть долго сидѣть все за однимъ столомъ и ѣсть все одни и тѣ же кушанья.
   Люди въ этихъ отдаленныхъ странахъ очень, очень невѣжественный народъ.
   Они съ любопытствомъ смотрѣли на костюмы, которые мы вывезли изъ пустынь Америки. Они замѣтили, что мы иной разъ говорили громко за столомъ. Они замѣтили, что мы высматривали, на что бы потратить деньги, а затѣмъ старались за свой франкъ получить какъ только можно больше. Они смотрѣли и не могли надивиться: откуда бы могли такіе люди взяться? Въ Парижѣ, напримѣръ, французы просто такъ и пялили на насъ глаза, когда мы говорили съ ними по-французски! Намъ никогда не удавалось заставить этихъ идіотовъ понять ихъ собственный языкъ! Одинъ изъ пассажировъ сказалъ какому-то главному приказчику въ магазинѣ, когда тотъ предложилъ ему купить перчатки, что онъ это сдѣлаетъ на обратномъ пути.
   -- A_l_l_o_n_g, r_e_s_t_a_y t_r_a_n_f_e_i_l; may be ve come Monday {Ну, будьте спокойны, можетъ быть, мы пріѣдемъ понедѣльникъ. (Смѣсь исковерканныхъ французскихъ и англійскихъ словъ. Разрядка -- подражаніе французскому, остальное -- англійскому). Примѣч. перев.-- Этотъ случай -- фактъ. Маркъ Твэнъ.}.
   И можете себѣ представить?!-- купецъ, природный французъ, вынужденъ былъ спрашивать у насъ, что мы такое сказали? Иной разъ мнѣ даже почему-то начинаетъ казаться, что между французской рѣчью парижанъ и французской рѣчью на "Куэкеръ-Сити" должна быть разница.
   Повсемѣстно, куда бы мы не пріѣзжали, народъ глазѣлъ на насъ, а мы глазѣли на него. Вообще говоря, мы заставляли "ихъ" чувствовать себя мелюзгой и ничтожествомъ передъ нами, прежде чѣмъ переставали имѣть съ ними дѣло, потому что мы, очевидно, подавляли ихъ своимъ американскимъ величіемъ, пока не уничтожали совершенно.
   А между тѣмъ мы милостиво относились къ обхожденію и привычкамъ, а главное къ костюмамъ разнообразныхъ племенъ и народовъ, которыхъ мы посѣтили. Такъ, напримѣръ, оставляя позади Азорскіе острова, мы ходили въ ужаснѣйшихъ чепцахъ и употребляли гребенки съ тончайшими зубцами... и даже съ большимъ успѣхомъ! Когда же мы вернулись изъ города Танжера, въ Африкѣ, мы оказались увѣнчанными фесками самаго кроваваго цвѣта, которыя были увѣшаны кисточками, какъ скальпъ у индѣйца. Во Франціи и въ Испаніи мы привлекли на себѣ нѣкоторое вниманіе въ этихъ костюмахъ. Въ Италіи насъ, весьма естественно, принимали за недовольныхъ гарибальдійцевъ и послали миноноску, чтобы слѣдить за нами и наблюдать, не будетъ ли замѣтно чего-либо важнаго и подозрительнаго въ видоизмѣненіи нашихъ костюмовъ? Римляне завопили... Мы могли бы, пожалуй, какой угодно городъ заставить завопить, какъ Римъ, если бы только нацѣпили на себя всѣ свои наряды за-разъ!
   Въ Греціи мы не нашли никакихъ новостей въ одеждѣ, и вообще-то у нихъ тамъ никакой одежды много не бываетъ. Но въ Константинополѣ, во что мы превратились! Тюрбаны (чалмы), мечи, фески, дорожные пистолеты, туники, кушаки, шарообразныя брюки, желтыя туфли... О, мы имѣли такой роскошный, такой пышный видъ! Знаменитыя константинопольскія собаки "отлаяли" себѣ, кажется, всю нижнюю челюсть и даже тогда все-таки не могли отдать намъ должную дань полнаго восторга. Теперь онѣ всѣ ужь, навѣрное, подохли; не могли же онѣ, въ самомъ дѣлѣ, вынести столько труда, сколько мы имъ задали, и остаться въ живыхъ!..
   Въ Смирнѣ мы подобрали нѣсколько платковъ изъ верблюжьяго волоса и другіе предметы украшеній въ Персіи. Но въ Палестинѣ!..
   Увы, Палестиною закончился нашъ побѣдоносно-блестящій путь. Тамъ не носятъ вообще никакой одежды, о которой стоило бы говорить. Насъ это удовлетворило и мы пріостановили свои изысканія. Мы не дѣлали никакихъ опытовъ съ одеждой, мы не пробовали надѣвать костюмъ жителей Палестины, но зато мы сами удивили туземное населеніе Святой Земли. Мы удивили ихъ эксцентричными подробностями въ одеждѣ, насколько могли ихъ примѣшать къ нормальной. Мы вихремъ пронеслись по Святой Землѣ -- отъ Кесаріи Филипповой до Іерусалима и до Мертваго моря, въ видѣ диковинной вереницы паломниковъ, не считающихъ лишними никакія издержки. Наши паломники имѣли видъ торжественный и пышный, на носу у нихъ красовались зеленые очки, а сами они дремали подъ своими синими зонтиками; ѣхали они верхомъ на такихъ жалкихъ лошадяхъ, верблюдахъ и ослахъ, что Ноевы "твари", когда вышли изъ ковчега, послѣ одиннадцати мѣсяцевъ морской болѣзни и скуднаго питанія, были, вѣроятно, жирнѣе ихъ. Если когда-либо дѣти Израиля, живущія въ Палестинѣ, забудутъ, какъ Гедеонъ со своимъ войскомъ прошелъ по ней на пути въ Америку, ихъ надо будетъ опять предать проклятію и... уничтожить! То было самое рѣдкое изъ такихъ зрѣлищъ, которыя когда-либо оскорбляли взоръ человѣка.
   Ну, въ Палестинѣ мы были совсѣмъ какъ у себя дома. Легко было замѣтить, что Палестина и есть главное отличіе, главная цѣль нашей поѣздки. О Европѣ мы, собственно, и не особенно заботились. Мы галопомъ проскакали по Лувру, по картиннымъ галереямъ итальянскихъ Уфицци и Питти, по Ватикану и по всѣмъ галереямъ, по расписнымъ и украшеннымъ мозаичными стѣнами соборамъ и церквамъ въ Венеціи, въ Неаполѣ и во всѣхъ соборахъ Испаніи. Одни изъ насъ говорили, что нѣкоторыя изъ произведеній старыхъ мастеровъ живописи -- "великія творенія геніальнаго таланта" (и это вѣдь мы тоже вычитали въ путеводителѣ, хоть и случалось намъ попадать не на ту картину), другіе же, напротивъ, старались увѣрить, что эти картины -- позорное старье и малеванье.
   Мы осматривали предметы современной и древней скульптуры одинаково-критическимъ окомъ во Флоренціи, а равно и въ Римѣ или гдѣ бы то ни было, гдѣ только находили ихъ, и хвалили, если считали это для себя удобнымъ, а если же не считали, то говорили не стѣсняясь, что предпочитаемъ индійскихъ божковъ, которыхъ ставятъ на выставку въ табачныхъ магазинахъ въ Америкѣ.
   Но Святая Земля вызвала въ насъ полнѣйшій восторгъ. Мы восхищались пустынными, безплодными берегами Галилейскаго моря, мы впадали въ задумчивость передъ горой Ѳаворъ и передъ Назаретомъ, мы пускались въ поэтическое творчество при видѣ спорныхъ красотъ Ездрилона, мы размышляли въ Израилѣ и въ Самаріи надъ усердными миссіонерскими трудами Іиуя, мы окунались въ Іорданъ и въ Мертвое море, не обращая вниманія на то, будетъ ли при этомъ достаточнымъ обезпеченіемъ наше страхованіе отъ несчастныхъ случаевъ, и вывезли такое множество кружекъ драгоцѣннѣйшей воды изъ обѣихъ мѣстностей, что все пространство отъ Іерихона до Моавитскихъ горъ должно будетъ въ этомъ году пострадать отъ засухи, по моему разумѣнію, по крайней мѣрѣ, все-таки не можетъ быть и споровъ томъ, что та часть нашихъ странствій, которая состояла изъ паломничества, была любимѣйшею его частью. Послѣ унылой, непривѣтливой Палестины, красоты Египта имѣли для насъ мало привлекательнаго. Мы просто мелькомъ поглядѣли на нихъ и приготовились возвращаться домой.
   Въ Мальтѣ намъ не дали высадиться на берегъ: тамъ былъ карантинъ. Не дали намъ высадиться также и въ Сардиніи, не дали высадиться ни въ Алжирѣ, ни въ Африкѣ, ни въ Малагѣ, ни въ Испаніи, ни въ Кадиксѣ, ни на островахъ Мадеры, такъ что мы горячо обидѣлись на всѣхъ иностранцевъ, отвернулись отъ нихъ и повернули домой во-свояси. Я думаю, мы и въ Бермудскихъ островахъ останавливались только потому, что эта остановка стояла въ программѣ.
   Самые Бермуды, собственно говоря, были для насъ безразличны. Намъ уже хотѣлось поскорѣе домой, домой. Тоска по родинѣ, по родному дому была такъ разлита по всему пароходу, что даже обратилась въ эпидемію. Если бы власти города Нью-Іорка знали, до чего намъ плохо приходилось и до чего мы всѣ болѣли этимъ повальнымъ недугомъ, они, навѣрно, засадили бы насъ въ карантинъ!..
   Наше великое паломничество кончено! Господь съ нимъ, и да живетъ долго о немъ воспоминаніе, я могу сказать это искренно и съ полнымъ доброжелательствомъ! Никакой задней мысли или лукавства, никакого зла я не желаю никому изъ лицъ, соприкосновенныхъ съ нимъ какъ изъ числа пассажировъ; такъ и офицеровъ. Все то, что мнѣ не нравилось вчера, нравится мнѣ сегодня, когда я опять уже засѣлъ дома... Наша экспедиція сдержала все, что обѣщала по программѣ, и мы, конечно, должны быть довольны исполненіемъ этого предпріятія.

Маркъ Твэнъ.

   Вотъ что я называю любезнымъ отчетомъ, да онъ "любезный" и есть! А между тѣмъ я не получилъ ни словечка въ отвѣтъ, въ благодарность отъ кого-либо изъ нашихъ почтенныхъ "хаджи". Даже, напротивъ, я не скажу ничего, кромѣ чистой правды, если скажу, что многіе изъ нихъ придрались къ этой статьѣ. Въ моихъ стараніяхъ угодить имъ я, какъ невольникъ, гнулъ надъ нею спину часа два подъ-рядъ и зато не даромъ!
   Никогда въ жизни не буду больше поступать великодушно!..
  

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

   Почти годъ пролетѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ наше замѣчательное паломничество пришло къ концу; теперь, когда я сижу у себя дома въ Санъ-Франциско и размышляю объ этомъ, я чувствую склонность признаться, что день это дня, въ общей массѣ, мои воспоминанія объ этихъ странствіяхъ становились все пріятнѣе и пріятнѣе по мѣрѣ того, какъ связанныя съ ними непріятныя случайности одна за другой, стушевывались въ памяти моей. Такъ что, еслибъ теперь нашъ "Куэкеръ-Сиги" стоялъ опять на якорѣ, готовый къ отплытію въ то же самое плаваніе, ничто не могло бы доставить мнѣ такое удовольствіе, какъ опять быть на немъ пассажиромъ и ѣхать бы опять съ тѣмъ же капитаномъ, съ тѣми же грѣшниками и паломниками. Я былъ въ прекрасныхъ отношеніяхъ съ восемью или девятью изъ нашихъ туристовъ (они и до сихъ поръ еще остались моими сердечными друзьями) и даже разговаривалъ со всѣми остальными изъ числа всѣхъ шестидесяти пяти. Я побывалъ въ морѣ довольно долго для того, чтобы понимать, что это весьма значительный средній выводъ. Тѣмъ болѣе, что продолжительное морское путешествіе не только выдвигаетъ впередъ всѣ мелочныя стороны человѣка въ преувеличенномъ видѣ, но вызываетъ въ немъ такія, какихъ онъ никогда за собою не подозрѣвалъ, и даже создаетъ совершенно новыя. Двѣнадцатимѣсячное странствіе до морю сдѣлало бы изъ обыкновеннаго человѣка настоящее чудовище мелочности. Съ другой стороны, если за человѣкомъ водятся хорошія стороны, его настроеніе на морѣ рѣдко когда побуждаетъ его выказывать ихъ тогда или, по крайней мѣрѣ, безъ особенно восторженныхъ порывовъ. Теперь я убѣжденъ, что наши паломники все-таки премилые старички, когда они на сушѣ; убѣжденъ, что, путешествуя второй разъ по морю, они были бы еще того милѣе, нежели во время нашей грандіозной "увеселительной" экспедиціи, и потому я не задумываясь, говорю, что былъ бы радъ опять прокатиться по морю вмѣстѣ съ ними. По крайней мѣрѣ, я могъ бы снова насладиться жизнью съ горсточкой моихъ друзей. Да и они также могли бы насладиться жизнью съ "партіей" своихъ; вѣдь пассажиры обыкновенно дѣлятся на "партіи" или "клики" (clique) на всѣхъ судахъ.
   Мнѣ кажется, было кстати тутъ же упомянуть, что я скорѣе согласился бы путешествовать съ цѣлой компаніей Маѳусаиловъ, нежели быть обязаннымъ безпрестанно мѣнять и пароходъ, и своихъ спутниковъ, товарищей по путешествію, какъ это дѣлаютъ люди, путешествующіе обыкновеннымъ способомъ. Эти послѣдніе вѣчно грустятъ по какому-нибудь другому пароходу, съ которымъ имъ пришлось познакомиться и потомъ разстаться; по тѣмъ, другимъ спутникамъ и товарищамъ, съ которыми имъ пришлось познакомиться и потомъ разстаться, потому что ихъ дороги расходились. Они привыкаютъ любить свой пароходъ какъ разъ къ тому времени, когда приходитъ пора перемѣнить его на другой; они привязываются къ милому для нихъ спутнику и товарищу, какъ будто только для того, чтобы съ нимъ разстаться. На ихъ долю достается непріятное ощущеніе чувствовать себя всегда на чужомъ кораблѣ, среди чужихъ людей, которымъ они безразличны, испытывать на себѣ надоѣданіе чужихъ дерзкихъ слугъ, и все это повторяется еще и еще въ теченіе какого-нибудь мѣсяца. На ихъ долю выпадаетъ также еще и мука укладки и раскладки сундуковъ и чемодановъ, опасность попасться въ таможнѣ, тревоги и хлопоты, неразрывныя съ препровожденіемъ массы багажа отъ мѣста до мѣста и на сушу въ цѣлости. Я лучше согласился бы путешествовать моремъ съ цѣлой бригадой патріарховъ, нежели мучиться такимъ образомъ.
   Намъ же всего на всего только два раза пришлось укладывать и раскладывать свои сундуки: когда мы уѣзжали изъ Нью-Іорка и когда мы вернулись въ него. Когда бы намъ ни приходилось отправляться съ парохода странствовать по сушѣ, мы съ математическою точностью прикидывали и вычисляли, сколько дней пробудемъ въ отлучкѣ, и, тщательно записавъ это, укладывали сообразно съ этимъ одинъ или два чемодана, а сундуки оставляли на кораблѣ. Въ товарищи мы выбирали нѣкоторыхъ изъ нашихъ друзей и отправлялись въ путь. Никогда не зависѣли мы отъ чужихъ въ такихъ товарищескихъ сдѣлкахъ. Намъ часто выпадалъ случай пожалѣть американцевъ, которыхъ мы встрѣчали въ дорогѣ и которымъ приходилось уныло бродить среди чужихъ, безъ друзей и товарищей, которые бы раздѣляли съ ними ихъ радости и горести. Когда бы мы ни возвращались къ себѣ изъ путешествія по сушѣ, мы искали глазами вдали только одного -- своего парохода, и когда видѣли его покачивающимся на якорѣ подъ выкинутымъ флагомъ, то испытывали такое ощущенье, какое чувствуетъ путникъ, возвращающійся домой, когда вдали завидитъ свою родную кровлю. Какъ только мы вступали на палубу, всѣ наши заботы исчезали, всѣ наши тревоги прекращались, потому что нашъ корабль былъ для насъ все равно что кровъ родной. У насъ, всегда была одна и та же наша старая, милая "парадная" гостиная, въ которую мы могли укрыться и чувствовать себя опять спокойно и уютно.
   Я не могу ничего поставить въ упрекъ системѣ, съ которой велась наша поѣздка. Ея расписаніе было совершенно точно выполнено, что меня изумило, потому что великія предпріятія обыкновенно больше обѣщаютъ, нежели исполняютъ. Было бы прекрасно, если бы подобныя экспедиціи устраивались ежегодно, и ихъ система въ опредѣленное время дѣлалась публикѣ извѣстна. Путешествія роковымъ образомъ вліяютъ на суевѣріе, предубѣжденіе, ханжество и узкость взглядовъ, уничтожая ихъ, въ чемъ именно и нуждаются многіе изъ нашихъ земляковъ. Широкихъ, здравыхъ и великодушныхъ взглядовъ на людей и на вещи нельзя пріобрѣсти безвозмездно, прозябая всю свою жизнь въ одномъ и томъ же уголкѣ земного шара...
   Наша экспедиція кончилась и отошла на свое мѣсто въ числѣ обстоятельствъ, уже миновавшихъ и отошедшихъ въ область прошедшаго. Но ея разнообразныя и многочисленныя сцены и приключенія долго, на многіе годы еще сохранятся въ будущемъ въ видѣ пріятныхъ воспоминаній.
   Постоянно, такъ сказать, налету, останавливаясь лишь на мигъ, чтобы воспользоваться удобнымъ моментомъ и уловить надлежащій видъ чудесъ цѣлаго полушарія, мы не могли, конечно, надѣяться воспринять впечатлѣнія всего, что намъ выпало счастье видѣть. А все-таки наша праздничная поѣздка была не напрасна, потому что надо всею массой смутныхъ воспоминаній нѣкоторыя изъ ея наиболѣе цѣнныхъ картинъ встаютъ, какъ живыя, и сохранятъ въ совершенствѣ видъ своихъ красокъ и оттѣнковъ даже послѣ того, какъ поблекнетъ все ихъ окружающее.
   Мы будемъ помнить кое-что про "милую Францію", кое-что про Парижъ, хоть онъ и промелькнулъ предъ нами, какъ роскошный метеоръ, и снова исчезъ, и мы не знаемъ, какъ онъ и куда понесся. Мы всегда будемъ помнить, что видѣли величественный Гибралтаръ, роскошно изукрашенный яркою краской испанскаго заката и омываемый цѣлымъ моремъ радужнаго свѣта.
   Въ воображеніи своемъ мы снова увидимъ Миланъ и его величественный соборъ съ цѣлымъ лабиринтомъ мраморныхъ вершинъ и шпилей. Увидимъ Падую, Верону, Комо, изукрашенныя звѣздами, какъ драгоцѣнными каменьями, и Венецію, этотъ городъ патриціевъ, который плыветъ по своимъ стоячимъ водамъ, безмолвный и унылый, высокомѣрный и презрительный, несмотря на его принужденное состояніе, городъ, драпирующійся въ воспоминанія о его погибшихъ флотиліяхъ, войнахъ и побѣдахъ, вовсю роскошь славы, которая давно угасла.
   Мы не въ состояніи забыть ни Флоренціи, ни Неаполя, ни того предвкушенія чего-то райскаго, что чувствуется въ чудеснѣйшей атмосферѣ Греціи, а ужъ, конечно, тѣмъ болѣе будемъ помнить
   Аѳины и разрушенные храмы Акрополя. Навѣрно, не забудемъ мы и почтеннаго, древняго города Рима, ни зеленой равнины, которая окаймляетъ его кругомъ, составляя рѣзкій контрастъ своей яркостью съ его сѣдыми развалинами; ни поломанныхъ арокъ, которыя стоятъ отдѣльно одна отъ другой въ равнинѣ и одѣваютъ свою ободранную и обломанную нищету въ виноградныя вьющіяся вѣтви. Мы запомнимъ также и соборъ св. Петра, но не въ томъ его видѣ, какъ видитъ его прохожій съ улицъ Рима, когда ему кажется, что всѣ его главы одинаковы, но въ томъ самомъ видѣ, какъ онъ представляется на разстояніи нѣсколькихъ миль оттуда, когда всѣ сооруженія меньшихъ размѣровъ исчезаютъ изъ вида и одинъ только его куполъ величественно выплываетъ изъ румянаго заката, полный важности и изящества, и рѣзко, рельефно, какъ гора, выдѣляется своими очертаніями.
   Мы будемъ долго помнить и Константинополь, и Босфоръ, и колоссально величественный Баальбекъ, египетскія пирамиды, удивительныя формы и благодушную наружность сфинкса, Восточную Смирну, Святый Градъ Іерусалимъ, Дамаскъ, "Жемчужину Востока", гордость Сиріи, сказочный садъ Эдема, родину принцевъ и геніевъ изъ арабскихъ сказокъ, эту древнюю столицу Востока и всего міра, единственный изъ городовъ, который удержалъ за собою и свое имя, и свое мѣсто, и безмятежно смотрѣлъ, какъ зарождались королевства и государства, насчитывавшія тысячи лѣтъ, какъ они наслаждались кратковременнымъ сіяньемъ своей пышности и славы, а затѣмъ исчезали съ лица земли и были преданы забвенью!..

Конецъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru