Тычино Лидия Николаевна
Чудной

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЧУДНОЙ.

Очеркъ.

   Кухонка маленькая, темная,-- окно упирается въ грязновато-желтую стѣну; неба не видно -- второй этажъ, а дворъ узкій, глубокій, словно холодный скользкій колодецъ.
   Катя ненавидитъ этотъ дворъ.
   Когда ей бываетъ особенно тоскливо, она забирается на подоконникъ, высовывается въ форточку и, вертясь и изгибаясь, старается увидѣть кусочекъ неба.
   Близокъ локоть, да не укусишь!-- вертится, вертится, даже шея заболитъ.
   Уныло слѣзаетъ на полъ.
   -- Изъ четвертаго поди видно, а изъ второго этажа -- ни эстолько!...-- сердито думаетъ дѣвушка.
   Плита, некрашеный столъ, табуретка, кровать въ уголку у наружной стѣны -- сырой и холодной, квадратъ пола въ два аршина, незаставленный скудной необходимой мебелью,-- вотъ арена Катиной дѣятельности.
   Дѣятельность эта начинается раннимъ утромъ, когда докучный будильникъ рѣзко протрещитъ надъ ухомъ дѣвушки.
   Темно еще. Спать хочется.
   За ночь плита совершенно остыла, въ кухнѣ холодно, жутко.
   Босыми ногами вскакиваетъ Катя, бѣжитъ по крашеному, холодному какъ ледъ полу къ столу, гдѣ оставлены лампа и спички.
   Столъ у окна; передъ окномъ торчитъ стѣна... Теперь эта стѣна не желтая,-- черная, и въ мозгу Кати она вызываетъ воспоминаніе о темной высокой ширмѣ тифозной палаты.
   Ширмой этой заставлялись умирающіе или незамѣтно отошедшіе въ вѣчность и еще не снесенные въ мертвецкую.
   Передъ ширмой этой у Кати былъ непобѣдимый мистическій ужасъ -- она давно уже забыла свою болѣзнь, голодъ выздоровленія; отросли сбритые въ больницѣ волосы, но призракъ черной ширмы продолжалъ пугать ее, и всякій слабо освѣщенный предметъ вызывалъ въ памяти жуткое воспоминаніе.
   Вотъ и сейчасъ... ширма... покойники... въ кухнѣ холодно и темно, какъ въ могилѣ...
   Руки нервно поспѣшно шарятъ по столу.
   -- Гдѣ же онѣ, Господи, запропастились?!
   Но вотъ стукнулъ коробокъ, дробно пересыпались въ немъ спички.
   Вспыхнулъ фитиль лампочки, побѣжали прочь пугающія тѣни, но не свѣтло, не радостно стало на сердцѣ Кати -- было все такъ же холодно непріютно, хотѣлось спать и въ головѣ ползли унылыя, сѣрыя мысли, скучныя, какъ эта смутная стѣна передъ окномъ, какъ темный глубокій дворъ, какъ миганье огонька въ маленькой лампѣ.
   Наскоро одѣваясь и умываясь, Катя думала о своей скучной работѣ: то надо сдѣлать, другое не забыть...
   Стуча трубой, расплескивая воду, поставила самоваръ, взяла щетку, тряпку, захватила лампочку и пошла убирать комнаты.
   Встанутъ господа, будутъ кофе пить, баринъ уйдетъ на службу, барыня будетъ обѣдъ заказывать, сердиться будетъ, что надо каждый день выдумывать что-нибудь повкуснѣе да подешевле, выдастъ деньги и непремѣнно попроситъ тратить поменьше, торговаться -- каждый день все то же...
   Надоѣло это Катѣ...
   Давитъ ее молчаніе въ домѣ. Цѣлый-то день онѣ съ барыней однѣ,-- баринъ на службѣ.
   Двѣ ихъ, а живутъ порознь, въ одиночку. Барыня книжки читаетъ, письма пишетъ, шьетъ, штопаетъ, на инструментѣ играетъ, въ гости ходитъ, гостей принимаетъ.
   Катя въ кухнѣ у себя копошится -- все одна, все одна... Служанки съ лѣстницы знакомыя если и забѣгутъ,-- только на минутку: всѣмъ недосугъ!
   И сидишь, молчишь, какъ сычъ!
   -- Скучно...
   Только и веселья, что въ лавки за провизіей пойдешь.
   Ужъ какъ на улицу выйдешь, сейчасъ радостнѣй станетъ,-- шумъ, ходьба, ѣзда... всѣ куда-то спѣшатъ.
   Въ лавкахъ къ провизіи не продерешься -- народомъ полно,-- все прислуга изъ сосѣднихъ домовъ.
   Зубоскалятъ, жалуются на господъ, у приказчиковъ "мѣстовъ" просятъ, торгуются, ругаются, другъ съ дружкой разговариваютъ.
   Новостей сколько узнаешь.
   Въ десятомъ номерѣ баринъ померъ отъ водянки,-- похороны будутъ богатыя...
   Въ восемнадцатомъ -- скандалъ: барыня съ кухаркой подрались... Смѣхъ да и только.
   Къ мирошкѣ судиться пойдутъ...
   Пожилая, похожая на мелкую чиновницу, генеральская кухарка таинственно сообщаетъ:
   -- Ужъ и разсказывать боязно... въ пятомъ этажѣ, надъ нами, студентъ застрѣлился... Жилецъ, отъ хозяйки, комнату снималъ. Записку, говоритъ дворникъ, оставилъ, написано въ ней чудное: "въ смерти моей прошу винить голодъ"... Не, я, дескать, виноватъ! Это, чтобы препятствія не было по христіанскому обычаю похоронить... А ужъ я и не повѣрю, чтобы студенту да кушать было нечего... Безпремѣнно тутъ несчастная любовь!... А что голодъ -- это неправда, враки! Зачѣмъ же они въ увинирстеть (тьфу! терпѣть не могу это слово) учатся?! А еще, можетъ отъ безбожія?... Грѣшникъ нынче студентъ пошелъ, ни передъ начальствомъ страху, ни къ старшимъ уваженія... Ни въ Царя, ни въ Бога не вѣруютъ...
   Хорошенькая горничная въ корсетѣ, въ черномъ платьѣ, въ бѣломъ плоеномъ чепчикѣ и фартучкѣ съ крошечными кармашками, жеманясь разсказываетъ, какъ барыня барину изъ-за нея "агромадный" скандалъ устроила...
   -- И не жалко... Ни эстолько къ нему сожалѣнія въ моемъ сердцѣ нѣтъ... И господа! Поживешь у нихъ, всего узнаешь... Записочку нашъ старый чортъ отъ мадамы какой-то евонной оставилъ въ карманѣ... Я платье чистила да и вытряси ее на полу въ уборной... Мнѣ и ни къ чему! А барыня возьми и подбери! И скандалъ же былъ! Страсть! По дѣломъ вору и мука! Ко мнѣ только вчерась подъѣзжалъ: лапушка да разлапушка... такая да сякая -- лучше нѣтъ... Кабы жена у меня, какъ ты была... Я ему въ глаза безстыжіе такъ и фыркнула:-- разведитесь, баринъ...-- говорю... Ну, что же вы масло-то мнѣ не даете? Поди, ужъ во всѣ звонки трещатъ, безъ перерыву меня звонятъ...
   -- Свадьба у насъ была, страмъ одинъ, а не свадьба...-- качаетъ головой высокая, плоскогрудая, съ желтыми, какъ мочалка волосами Варя, съ Катиной лѣстницы, -- какая же это свадьба? Ни платья подвѣнечнаго, ни фаты, ни обѣда, ни гостей, ни вечера... Въ чемъ были -- пошли, повѣнчались. Хозяйкинъ сынъ и жиличка. И у мамаши не благословились. Вернулись, да еще со смѣшками -- проздравьте,-- говорятъ,-- мамаша! А старуха руками всплеснула и въ слезы... И безъ иконы?... И безъ хлѣба?... Не благословившись... Ужъ и времена же пошли!...
   Катя всюду поспѣваетъ, вездѣ слушаетъ.
   И долго еще, возвратившись домой, перевариваетъ ея голова почерпнутыя въ лавкахъ новости.
   Улыбается... задумывается...
   Какъ-то, вначалѣ еще, какъ только поступила на послѣднее мѣсто, сунулась барынѣ разсказывать, что въ лавкѣ слышала... Барыни ничего не сказала, послушала, послушала, да не дослушавъ и говоритъ:
   -- Катя, вы ужасно плохо пыль вытираете, возьмите тряпку... Катѣ стало обидно.
   И не знала она, что ей обиднѣе -- замѣчаніе ли относительно пыли, или то, что барыня перебила ее на полусловѣ, не дослушавъ...
   Иногда послѣ завтрака барыня уходитъ гулять, Катя остается одна и въ пѣснѣ отводитъ душу.
   Голосъ у нея громкій, на высокихъ нотахъ визгливый, но ей лично онъ доставляетъ удовольствіе.
   И это удовольствіе барыня ухитрилась отравить ей.
   Однажды, возвращаясь съ прогулки, хозяйка замѣтила ласково:
   -- Вы бы, Катя, не такъ ужъ громко, а то вся лѣстница сбѣжалась, говорятъ, что гдѣ-то кошкѣ въ двери хвостъ защемили...
   Катю это замѣчаніе глубоко обидѣло, на сердцѣ засосало.
   -- И тутъ неладно!... Фря этакая... пикнуть у ней не смѣй...
   Катя возмущалась, сердилась на свою барыню, негодовала горячо, страстно.
   -- Уйду, безпремѣнно уйду...-- ворчала она, возясь возлѣ плиты,-- уйду... что я имъ крѣпостная далась? Рта не открой, слова лишняго не скажи... Чертовка окаянная!... Все милая, да милая... можно подумать -- ангелъ Божій, все съ улыбочкой пріятненькой... а отъ улыбочки ейной хоть въ петлю полѣзай...
   Это было первое мѣсто, на которое Катя попала, выписавшись изъ больницы.
   Господъ двое, квартирка маленькая, работы немного, работой не неволятъ.
   Пока было мало силъ, пока не возвратился обычный запасъ здоровья и бодрости, Катя не могла нарадоваться этимъ мѣстомъ.
   Бывало подъ вечеръ, убравъ послѣ обѣда посуду, она цѣлыми часами пролеживала, отдыхая, ее не безпокоили, ее даже берегли.
   Но по мѣрѣ того, какъ возвращались силы, пробуждалась потребность молодого организма получать новыя, возможно яркія впечатлѣнія, стали тяготить тишина, одиночество.
   Обычно на прежнихъ мѣстахъ лѣстница давала кругъ болѣе или менѣе интересныхъ знакомствъ, на этотъ разъ и лѣстница была до невѣроятія скучна: прислуга -- или старухи, или злющія, ни съ кѣмъ изъ нихъ Катя не могла сойтись, подружиться.
   Все чаще и чаще на Катю находитъ тоска, такая острая, жгучая, что моментами ей хочется головой объ стѣну биться, плакать, плакать злыми, безсильными слезами.
   Въ свободныя минуты она лежитъ на своей узенькой жесткой кровати, и кажется ей, что кто-то спуталъ ее по рукамъ и ногамъ крѣпкой длинной веревкой, такой длинной, что ей и конца нѣтъ и нѣтъ силъ двинуться, нѣтъ возможности вырваться...

-----

   Былъ у Кати одинъ особенно тяжелый вечеръ -- господа уѣхали изъ дому, она была одна въ квартирѣ, лежала лицомъ къ стѣнѣ, боясь пошевелиться.
   Почему-то, кромѣ тоски, ее сегодня схватилъ страхъ и бѣглою рукой рисовалъ за ея спиной всевозможные ужасы: и черныя ширмы, исключенныя старухи въ предсмертныхъ судорогахъ, и неопредѣленные контуры какого-то сѣраго чудовища, и цѣлая стая крысъ и мышей -- все это копошилось за спиной Кати.
   Она жмурилась, прятала голову въ подушку и все же ясно видѣла несуществующіе образы, кишѣвшіе за ея спиной, въ кухнѣ.
   Такія минуты страха бывали у ней и прежде, но никогда такъ безпощадно не владѣли онѣ дѣвушкой.
   Вдругъ кто-то тихо пошевелилъ дверную ручку съ лѣстницы.
   Катя притаилась, сжалась...
   А сердце какъ молотъ колотило въ груди, въ горлѣ пересохло, въ глазахъ потемнѣло...
   Ручка шевелилась энергичнѣе, и тихій мужской голосъ сказалъ что-то.
   -- Можетъ -- дворникъ за чѣмъ-нибудь...-- промелькнула въ головѣ Кати реальная мысль.
   Эта мысль отвлекла ее отъ призраковъ.
   Она быстро вскочила, подбѣжала къ двери, вложила цѣпочку въ гнѣздо, сняла крюкъ.
   Звякнула цѣпь, натянувшись.
   Въ образовавшуюся щель Катя увидѣла блѣдное, безцвѣтное лицо денщика изъ сосѣдней квартиры.
   -- Се-еменъ?!-- удивилась Катя,-- что тебѣ?
   Семенъ былъ чудной. Уже около пяти мѣсяцевъ живутъ они дверь въ дверь на одной площадкѣ лѣстницы, и ни на одинъ вопросъ Кати онъ не отозвался ни звукомъ, даже имя его Катя узнала отъ дворника.
   Появленіе его было такъ необычно, что Катя, только что обуреваемая страхомъ, подняла поспѣшно руку и перекрестилась.
   Она и его боялась. Точно неживой человѣкъ къ ней пришелъ.
   -- Бѣда у меня стряслась...-- отведя глаза въ сторону, сказалъ денщикъ,-- чайникъ разбилъ... Его благородіе придутъ, чаю потребуютъ... Ну, заварить и не въ чемъ.
   -- Чайникъ,значитъ, дать?... Да ты войди...-- она вдругъ перестала его бояться, голосъ его, взволнованный, нѣсколько заикающійся говоръ сразу успокоили ее.
   Она прониклась сознаніемъ его "бѣды". Знала и раньше, что у денщиковъ житье тяжелое.
   Сняла цѣпочку съ двери и пропустила солдата въ кухню.
   Кухня сразу ожила, повеселѣла, словно будто даже и посвѣтлѣла.
   Катя вынула изъ стола-шкафчика кухонный чайникъ, хотѣла ему отдать, но вспомнила свои недавніе страхи и рѣшила возможно дольше не отпускать гостя.
   -- Да у тебя есть ли кипятокъ-то? А у меня керосинка -- я мигомъ вскипячу.
   -- Я самоваръ поставлю,-- отозвался гость.
   -- Ну, зачѣмъ тебѣ ставить самоваръ? Я дамъ тебѣ и чайникъ съ кипяткомъ... До утра мнѣ не понадобится... А утромъ занесешь... Ладно?...
   -- Ну ладно...-- нерѣшительно согласился было гость, но вдругъ всполошился...-- Нѣтъ, нѣтъ... чего я? Его благородіе самоваръ потребуютъ... Надо идти... Поди, скоро вернутся домой.
   -- А мои господа въ тіятеръ на весь вечеръ ушли... Мнѣ страсть какъ боязно одной... Лежу вотъ и плачу...
   Онъ въ первый разъ взглянулъ на Катю, замѣтилъ заплаканные глаза и пожалѣлъ ее.
   -- Такъ пойдемъ въ нашу кухню сидѣть...-- страннымъ тихимъ голосомъ, словно черезъ силу предложилъ Семенъ.
   -- А и правда!-- обрадовалась Катя -- кухню запру... Наставимъ самоваръ, я захвачу свой сахаръ и ситный... Будемъ вмѣстѣ чай пить... Ладно?...
   -- Ладно, пойдемъ.
   -- Постой!...-- оживленная, веселая попросила Катя,-- ты посиди здѣсь минуточку, а я сбѣгаю постели застелю, пока ты здѣсь -- мнѣ не боязно...

-----

   Они сидѣли въ денщиковой кухнѣ, какъ-то странно пустой, чистой, но неуютной, даже суровой.
   Катя невольно оглядывалась и сравнивала окружающее со своей кухонкой.
   У ней на полкѣ розовыя бумажныя кружева, на окнѣ бѣлая занавѣска, въ углу маленькій образокъ, вербочка съ яркими цвѣтами, кровать застлана лоскутнымъ одѣяломъ, картинки надъ кроватью...
   У Семена -- вездѣ пусто, вездѣ голо, только въ красномъ углу большой темный образъ Христа Спасителя и передъ нимъ теплится, мигая и вздрагивая, зеленая лампадка.
   Стѣны желтоватыя, сѣрая койка...
   Семенъ возится у самовара, на Катю не смотритъ. Лицо у него блѣдное, сейчасъ даже сердитое,-- въ душѣ онъ недоволенъ собой: зачѣмъ зазвалъ къ себѣ эту дѣвушку?
   Катю тяготитъ молчаніе, она подходитъ къ лампѣ, подкручиваетъ фитиль,-- становится свѣтлѣе, но все такъ же холодно.
   Катя ежится.
   -- Какой здѣсь у тебя холодъ, Семенъ!... Развѣ не топите?
   -- Его благородіе въ полковомъ клубѣ обѣдаютъ, зря не топлю...
   -- Но вѣдь холодно же! Дрова вѣдь хозяйскія...-- пытаетъ Катя.
   -- Не для ча свою плоть ублажать...
   Катя широко открыла глаза.
   -- Чего ты говоришь?
   -- А то и говорю, что въ теплѣ да въ радости всякій жить гораздъ, а кто о спасеніи души заботится, тотъ свою плоть, тѣло свое грѣшное завсегда долженъ убивать...
   -- Да зачѣмъ же? Зачѣмъ?-- добивалась Катя.
   -- Говорю же зачѣмъ: чтобъ душу спасти.
   -- Я бы въ твою кухню одна да вечеромъ ни въ жизть бы не зашла -- ровно въ могилѣ ты живешь... Вотъ пока ты здѣсь,-- ничего. Знаешь, какъ полежала я въ больницѣ, на покойниковъ наглядѣлась -- такой меня страхъ разбираетъ!... Темноты боюсь, какъ одна въ квартирѣ останусь -- плачу, стукнетъ что -- дрожу... А допрежъ больницы ничего не боялась,-- послали бы въ ночь-полночь на кладбище, пошла бы, да еще пѣсни по дорогѣ пѣла бы.
   -- Чего боишься-то?-- снимая трубу съ залившагося кипяткомъ самовара, спросилъ Семенъ,-- нечистый тебя смущаетъ... Ты бы крестомъ осѣнилась.
   -- Не помогаетъ...-- уныло отозвалась Катя.
   Семенъ поставилъ на столъ самоваръ и заварилъ чай.
   Катинъ чайникъ напомнилъ ему его "бѣду".
   -- Ругаться будутъ его благородіе...-- и помолчавъ, добавилъ:-- а мнѣ -- ничего... пуще меня ругаютъ, пуще о Христѣ радуюсь... Заповѣдь Христова есть: блаженны вы, егда поносятъ васъ... Знаешь? Понимаешь?
   -- Нѣтъ,-- чистосердечно созналась Катя,-- я неграмотная...
   -- Это значитъ, что ежели тебя ругаютъ на этомъ свѣтѣ, такъ на томъ свѣтѣ спасеніе души будетъ...
   -- Ты ровно монахъ какой!-- удивленно замѣтила Катя,-- чудно это, солдатъ, а какъ монахъ...
   До сихъ поръ Катѣ приходилось видѣть солдатъ веселыхъ, разбитныхъ, съ залихватски заломленной безкозыркой на головѣ, съ говорливой гармоникой въ рукахъ, грубыхъ или грубоватыхъ, часто пьяныхъ или только навеселѣ...
   Этотъ же совсѣмъ не походилъ на солдата, и бѣлая рубаха, длинная, съ длинными рукавами напоминала ей почему-то церковь.
   -- Ей Богу же, ты, какъ монахъ!-- убѣжденно повторила дѣвушка.
   -- Твои бы рѣчи, дѣвонька, да Богу въ уши! Далъ бы онъ Батюшко отслужить срокъ службы царской, въ міру не останусь... Безпремѣнно на Аѳонъ пойду... или въ Соловки, тамъ жизнь труднѣе, спасешься вѣрнѣе...
   -- Чего это тебѣ вздумалось?-- удивлялась все болѣе и болѣе Катя.
   -- Да такъ... разныя есть причины... а пуще всего думаю -- живешь, живешь, мучишься... И никакой-то тебѣ награды... въ міру то-есть... А тамъ, безпремѣнно награда будетъ!...-- закончилъ онъ убѣжденно.
   -- Какая же награда?-- любопытствуетъ Катя.
   -- Какая? Ты словно дитё малое -- понятія никакого не имѣешь! Какая? А царствіе-то небесное?
   -- Еще получишь или нѣтъ!-- легкомысленно замѣтила дѣвушка.
   -- Всякій, кто плоть свою побѣдитъ, духомъ ко Господу вознесется -- получитъ!-- увѣренно, убѣжденно отпарировалъ Семенъ.
   Катѣ захотѣлось поспорить съ денщикомъ, подразнить его, заставить разсердиться, но раздался дребезжащій звонокъ, и солдатъ, порывисто сорвавшись съ мѣста, кинулся въ комнаты, а Катя, поспѣшно забравъ остатки своего ситника и кулечекъ съ сахаромъ, побѣжала домой.
   У двери, на площадкѣ, она долго завозилась съ ключомъ, руки были не свободны и трудно было повернуть его въ скважинѣ.
   Дверь изъ денщиковой кухни пріотворилась, на минуту появилась бѣлая фигура Семена, и тихій, странно спокойный голосъ прозвучалъ въ ушахъ Кати:
   -- Правой ногой шагни черезъ порогъ... Перекрестись трижды и про себя тверди: Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость Его... Тверди, пока страхъ не пройдетъ... Нечистый не выдержитъ -- отступится... Прощай.
   Семенъ быстро заперъ дверь.
   Катя словно сквозь сонъ слышала его голосъ, и его бѣлая фигура показалась ей чѣмъ-то чуждымъ, неземнымъ -- словно выходецъ съ того свѣта...
   Не безъ страха переступила она порогъ правой ногой и блѣдныя губы шептали:
   -- Помяни, Господи, царя Давида...
   Знакомство съ денщикомъ Семеномъ вплело въ пеструю жизнь Кати новую прядь, не яркую, но рѣзко отмѣнную отъ вившихся въ ней доселѣ нитей.
   Установились странныя отношенія; Катя не задумывалась надъ ними, но, еслибъ у ней явилось желаніе разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, она бы, конечно, запуталась, руками-бъ развела и съ обычной живостью воскликнула:
   -- Чудно! Ей Богу чудно!
   Въ свои девятнадцать лѣтъ, въ особенности за послѣдніе два года жизни въ Питерѣ, Катя вполнѣ точно опредѣлила отношенія къ себѣ, да и не только къ себѣ, но и ко всякой молодой дѣвушкѣ-прислугѣ, встрѣчавшихся на жизненномъ пути мужчинъ.
   Тутъ было вѣчное, болѣе или менѣе стойкое, оборонительное положеніе со стороны женщины и наступательное со стороны мужчины, кто бы онъ ни былъ, какую бы одежду ни носилъ -- баринъ ли, трубочистъ ли...
   Положимъ, между господъ попадались такіе, которые совершенно не замѣчали прислугу, и отношеніе это не казалось послѣдней ни страннымъ, ни необычнымъ.
   Другіе же совершенно такъ же, какъ дворники, приказчики и почтальоны, пользовались удобной минутой, что бы сорвать что-нибудь, проходя мимо смазливой или просто свѣженькой дѣвушки, поцѣлуй, толчокъ, дружески полюбовную затрещину.
   Очевидно въ мозгу этихъ людей глубоко вкоренилась русская пословица: "дѣвка, что при дорогѣ горохъ, кто пройдетъ, тотъ щипнетъ".
   Катя въ душѣ не только мирилась съ этимъ положеніемъ вещей, но даже находила въ немъ долю веселья и несомнѣнный интересъ разнообразія.
   Это былъ спортъ какой-то -- вѣчно надо было быть на-чеку, вѣчно смотрѣть въ оба, во-время увернуться, во время отмахнуться, ошарашить громкимъ смѣхомъ или звонкой пощечиной...
   Больше всего любила Катя отдѣлываться смѣшками,-- покраснѣетъ, вывернувшись изъ-подъ непрошеннаго объятія, отбѣжитъ, засмѣется сверкающими глазами:
   -- Хороша Маша -- да не наша! Отойди лучше, я шутить не люблю -- сердитая!
   Съ Семеномъ сразу стали серьезныя, скрыто-дружескія отношенія, съ легкимъ налетомъ дѣловитости.
   Никогда, ни тогда, въ первые дни знакомства, ни много позже, Катя не понимала, какую крупную роль въ ея жизни сыгралъ суровый Семенъ, сколько теплоты и нѣжности таилось въ его странной душѣ.
   Сразу же и очень отчетливо почувствовала Катя, что ей ужъ не было такъ страшно ея одиночество,-- было сознаніе, что каждую свободную минуту можно убѣжать въ сосѣднюю кухню, уйти отъ пугающихъ призраковъ.
   Она часто пользовалась этой возможностью, когда господъ не было дома.
   По вечерамъ Катя заставала своего сосѣда большею частью за книжкой.
   Читалъ онъ много, почти все "отъ Божественнаго".
   Какъ-то разъ дѣвушка попросила Семена почитать ей громко, но очень скоро соскучилась, стала зѣвать и на полуфразѣ перебила чтеца болтовней.
   Вечеромъ Катя ходила къ сосѣду съ какой-нибудь рукодѣльной работой, съ шитьемъ, со штопкой, а когда дома случалась работа, которую перетаскивать было неудобно -- вродѣ чистки самоваровъ, кастрюль,-- она упрашивала Семена посидѣть у ней.
   Наставляли самоваръ и чайничали.
   Заводила разговоръ и давала ему тонъ чаще Катя, но отъ времени до времени разговоръ какъ-то незамѣтно съѣзжалъ на "спасеніе души" -- любимую тему Семена.
   Тема эта Катѣ не нравилась, дѣвушка была полна жаждой жизни, интересомъ ко всякому яркому проявленію жизни...
   Они спорили и не могли столковаться.
   -- Тебѣ сколько лѣтъ, Семенъ?
   -- Двадцать четвертый...
   -- У... старикъ... А не женатый!? Ты чего же это до солдатчины-то не оженился?-- спрашиваетъ Катя пытливо.-- А у насъ вонъ, на деревнѣ, рѣдкій мужикъ въ дому солдатку не оставитъ, да еще съ ребятами... А ты вотъ холостой... почему?
   -- Душа у меня не лежала къ этому... Да и слава Богу, что не оженился, все равно бы бросилъ и жену и ребятъ, потому хочу въ монастырь уйти...
   -- А вѣдь ты въ монахи-то не уйдешь!-- увѣренно заявляетъ собесѣдница.
   -- Какъ же это не уйду? Говорю, что уйду -- значитъ уйду!...
   -- А такъ и не уйдешь; отслужишь, вѣдь поѣдешь въ деревню повидаться? Ну и увидишь дѣвокъ хорошихъ, не утерпишь, небось! Женишься! А какъ женишься, куда же уйдешь?-- съ явнымъ желаніемъ подразнить денщика, пожимаетъ плечами и посмѣивается Катя.
   -- Дѣвки -- тьфу!-- сердится Семенъ, сплевывая на сторону.-- И глядѣть не хочу...
   -- А какъ же на меня-то глядишь? Да еще чаемъ поишь?-- смѣется задорно озорница.
   -- Скажетъ тоже! Дѣвка! Да какая же ты дѣвка? Лядащая, глядѣть не на что -- дитё малое, а не дѣвка, и умъ-то у тебя, что у младенца.
   -- Вотъ еще выдумалъ!-- смѣется Катя.
   -- То-то, выдумалъ! Я и жалѣю тебя, какъ дитё малое, ты вотъ зубы-то со всякимъ скалишь... Разливъ можно? Ономнясь съ дворникомъ у васъ смѣшки пошли... Дверь-то у меня на лѣстницу отворена,-- сижу, слышу, и вошло это мнѣ въ душу -- пропадетъ дѣвчонка ни за что...-- онъ задумался, покачалъ головой; потомъ прибавилъ:-- ругалъ опосля дворника...
   -- Да ну?!-- недовѣрчиво расширила глаза Катя,-- такъ-таки и ругалъ? Побожись, что ругалъ!
   -- Божиться грѣхъ, а ругалъ!
   -- А тебѣ-то что? Чего ввязался? Не сестра вѣдь я тебѣ!
   -- А какъ же не сестра? О Христѣ сестра...
   Катя молчитъ мгновеніе, озадаченная, и вдругъ начинаетъ смѣяться:
   -- На дѣвокъ-то плевалъ: тоже, поди, о Христѣ сестры?!
   Въ свою очередь озадаченъ Семенъ и, не найдя выхода, сердито отмахивается:
   -- Съ тобой свяжись только... зубастая!
   -- Ну вотъ, новый братецъ нашелся!-- радуется Катя,-- и въ Питерѣ родня... Такъ и буду знать!
   -- Слушай-ка, Семенъ, а въ монастырѣ-то тамъ ты чего дѣлать будешь?
   -- Какъ чего? Извѣстно...
   Но Катя не даетъ ему кончить фразу, бросаетъ работу, вскакиваетъ, подбоченивается и, приплясывая и притоптывая, запѣваетъ плясовую:
   
   "Я поставлю келью
   Подъ большою елью,
   Буду тамъ спасаться,
   На людей кидаться"...
   
   Семенъ смотритъ и слушаетъ безъ малѣйшей улыбки; онъ не сердится, но ему какъ-то неловко, обидно, что ли, до боли даже. Онъ морщится.
   -- Не зубоскаль, грѣшно...-- останавливаетъ онъ строго расшалившуюся дѣвушку.
   Она послушно смолкаетъ, садится къ столу, облокачивается и уже серьезно пытаетъ:
   -- Нѣтъ, правда, Семенъ, что ты тамъ въ монастырѣ дѣлать будешь?
   -- А что же дѣлать-то? То же и буду дѣлать, что всѣ дѣлаютъ... спасаться буду!
   -- Да какъ же это спасаться-то?
   -- Очинно просто: работать надо, молиться, божественныя книги читать...
   Катя зѣвнула.
   -- Ску-у-учно это!-- протянула она. Подумала, насупившись, и скучнымъ, тягучимъ голосомъ заговорила: -- Какъ погляжу я на жизнь человѣческую -- вездѣ-то скука, вездѣ-то скука... Убѣжала бы отъ нея... Въ деревнѣ у насъ ужъ такъ-то скучно, такъ-то скучно, всето одно, да одно!
   -- Ну въ городѣ-то тебѣ, поди, веселѣе...-- съ отчетливымъ удареніемъ на "тебѣ" вставилъ Семенъ.
   -- Не веселѣе, а вольготнѣе...-- отозвалась Катя,-- въ дому-то у меня родители грозные, особливо маменька -- страсть! Насилу вырвалась отъ нея.
   -- Ну, а господа-то сердитые не бываютъ? Тоже иной разъ за мое поживаешь...
   -- Что господа!-- вздернула плечами дѣвушка,-- отъ господъ и уйти можно, а отъ матери не такъ-то просто...
   -- И въ людяхъ тебѣ надоѣстъ, Катенька...
   -- Да ужъ и надоѣло! Только въ монастырь за весельемъ не пойду... Знаю я у кого жизнь веселая.
   -- У кого же? У господъ?
   -- Ну... Какое у нихъ веселье? Насмотрѣлась на ихъ веселье, глядѣть моторошно! У купцовъ жизнь веселая!
   -- У купцовъ? Ой-ли, дѣвонька?
   -- Право слово!-- Помолчала и, подперевъ щеку рукой, стала мечтать:-- Ужъ накопила бы я денжищъ кучу, стала бы въ лавкѣ торговать... Самое-то веселое, самое-то легкое дѣло...
   -- Не обманешь -- не продашь...-- проронилъ Семенъ.
   -- Ну такъ что же?-- подняла голову Катя,-- правда вѣдь это?
   -- Оно правда-то правда, Катюша, да правда-то худая... Грѣхъ вѣдь это. Да и не одно это въ купечествѣ худо -- грѣшнѣе ихъ, поди, и жизни нѣтъ!
   -- Грѣхъ да бѣда -- на комъ не живутъ?-- засмѣялась Катя,-- зато житье веселое, вольготное, работа не тяжелая: сиди за прилавкомъ да пряники ѣшь... А что народу-то передъ тобой за день обернется -- страсть! Чего-чего не разскажутъ -- слушай только! А какъ праздникъ -- вечёрку устрою, мужикамъ водку поставлю, дѣвкамъ орѣховъ, сластей -- все изъ своей лавки. Музыку позову -- гармонь. Плясъ пойдетъ! Пѣсни заиграютъ... Ахъ, весело!-- зажмурилась и засмѣялась Катя.
   -- Такъ-такъ...-- поддакнулъ Семенъ.
   Но Катя не успѣла обрадоваться его одобренію.
   -- Такъ-такъ... Мужики перепьются, подерутся... То-то веселье! Мужикъ-отъ твой съ пьяна и тебя учить почнетъ...
   -- Ни въ жизь замужъ не пойду...-- замотала головой Катя,-- хуже нѣтъ, какъ надъ тобой мужикъ куражится да изгиляется! Какъ свяжишься, отъ мужа да отъ ребятъ -- куда уйдешь? Смерть ребятъ не люблю...
   -- И зря не любишь-то! За что-жъ ихъ не любить? Чистыя души, ангельскія...
   -- Надоѣли, осточертѣли, руки оттянули... Самъ бы понянчилъ съ пяти-то годковъ!
   -- И нянчилъ; а младенцевъ все-таки люблю. А ты, коли не хочешь семействомъ жить, отрекись отъ плоти, въ монастырь ступай -- царствіе небесное получишь...
   Катѣ хотѣлось перебить, возразить, но Семенъ не замѣтилъ ея движенія.
   Задумчиво глядя въ уголъ на темный образъ, онъ говорилъ:
   -- Оно много способнѣе въ монастырѣ-то жить... въ теплѣ, въ тишинѣ да въ сытости... и награду получишь...-- онъ пріостановился, какъ бы недоумѣвая, какъ бы задумавшись надъ вопросомъ: за что же награду-то? Но вздохнулъ и продолжалъ развивать свою мысль:-- А у насъ, въ міру, сызмила мучишься... правду ты говоришь: не успѣешь ходить научиться -- дѣтей няньчи, ребенку малому, конечно, тяжко... а тамъ къ стаду приспособятъ, тамъ, гляди, и на пашню работать пошлютъ... и все бьютъ... и все бьютъ да ругаютъ... Коли еще младенцемъ помрешь, до семи годковъ, до отрочества -- въ царство небесное попадешь безпремѣнно, а коли въ отрочество вступишь -- крышка! Крестьянствуешь -- бѣда одна: то падежъ на скотъ Господь нашлетъ за грѣхи въ наказаніе, то засуха -- хлѣба да травы выжжетъ... Али дожди -- хлѣба на корню сгніютъ, градъ -- полягутъ... Мучаешься, мучаешься, а все отъ Господа награды не будетъ -- потому соблазнъ! Завсегда въ міру соблазнъ... Въ монастырѣ -- спасеніе!
   Семенъ задумался, не спуская своихъ бѣлесыхъ глазъ со вздрагивающихъ зеленыхъ тѣней мигающей лампадки, словно видя гдѣ-то далеко-далеко, дальше этого робкаго огонька, заманчивую картину монастырской тихой, мирной жизни, словно чутко прислушиваясь къ ангельскому пѣнію такъ жадно желаемаго царствія небеснаго.
   Катя смотрѣла на своего пріятеля съ жуткимъ чувствомъ.
   Онъ былъ въ эту минуту какой-то странный, чужой, будто не живой, и Катя боялась сказать слово, нарушить тишину.

-----

   Семенъ рѣдко и неохотно говорилъ о себѣ, о своей семьѣ, о прошлой жизни.
   Былъ онъ угрюмъ, неразговорчивъ, и нужно было обладать Катиной живостью, ея способностью всякаго задѣть за живое, расшевелить, чтобы добиться не только короткихъ, отрывистыхъ фразъ, но даже связнаго разсказа.
   Однажды Катя застала Семена блѣднаго, суроваго. Онъ сидѣлъ понуро, подперевъ голову рукой, на лбу его мелкимъ бисеромъ выступилъ потъ, глаза были тусклы, углы рта скорбно опустились.
   -- Да ты никакъ больной, Сенюшка?-- живо проникнувшись состраданіемъ, вскрикнула Катя.
   -- Погода, видно, перемѣнится,-- тихо отозвался Семенъ,-- рана мозжитъ...
   -- Рана?-- удивилась Катя,-- какая же рана-то? Развѣ ты воевалъ?
   -- Не воевалъ, а на войнѣ былъ... Пуля сыскала...
   -- Какъ же ты мнѣ раньше не говорилъ?
   -- Чего же говорить-то было? Радость не великая!
   -- Съ кѣмъ же ты, съ япошкой воевалъ?-- страшно заинтересовалась Катя и, забывая дѣло, за которымъ пришла, присѣла къ столу, полная вниманія.
   -- Да вѣдь говорю я тебѣ толкомъ: не воевалъ я, подъ пулями стоялъ... ружье бросилъ... Крови человѣческой пролить не хотѣлъ...
   -- Такъ за какимъ же дѣломъ ты на войну-то пошелъ?
   -- А какъ же не пойти-то, коли посылаютъ? Сказано въ писаніи -- повинуйтесь властямъ. Погнали на войну и пошелъ... Сколько слезъ пролилъ, когда насъ въ воинскомъ поѣздѣ везли -- ночи темныя знаютъ...
   -- Чего-жъ ты плакалъ? Смерти боялся? Али своихъ жалко было?... деревенскихъ?
   -- Смерти не боюсь... и тогда не боялся... Въ деревнѣ безъ меня жили, безъ меня и жить будутъ... Кровь человѣческую пролить боялся... Хоть онъ и японецъ, и врагъ -- а все человѣкъ... сказано въ писаніи: возлюбите враговъ вашихъ... Сказываютъ, промежъ нихъ христіане есть... Думалъ тогда -- скомандуютъ: пли! И безпремѣнно палить надо... Сколько муки принялъ отъ думы этой... Только на мѣстѣ ужъ, какъ лагеремъ стояли, человѣкъ одинъ хорошій попался... Еретикъ онъ, прости ему Господи, изъ сектантовъ... Надоумилъ онъ меня... Не плачь, говоритъ, не сокрушайся, для ча тебѣ кровь проливать? Иди въ бой безоружнымъ... Самъ такъ пойду... Такъ и ходили... Въ нашемъ полку такихъ, какъ я, человѣкъ семь было... Только не всѣхъ Господь въ цѣлости сохранилъ. Совсѣмъ-то двое уцѣлѣло... Остальныхъ кого ранило, кого контузило, двое вовсе полегли -- убитые...
   -- А что же начальство-то васъ за это по головкѣ гладило?
   -- Начальству не докладывали...
   -- Надували, значитъ!-- усмѣхнулась Катя.
   Это замѣчаніе больно ударило Семена, онъ весь съежился, похолодѣлъ и сжалъ ладонями виски.
   Словъ не было.
   Съ обычной безпечностью Катя терзала его:
   -- Начальство-то обманывать тоже, поди, грѣхъ?
   -- Оно, конечно, грѣхъ... Только... убить человѣка -- грѣшнѣе... Въ міру вѣдь отъ грѣха не уйдешь...
   -- Чего же ты раньше войны въ монастырь не ушелъ?
   -- Въ мысль это мнѣ тогда не вошло, послѣ надумалъ... Какъ меня раненаго въ тыловую госпиталь увезли, лежалъ я тамъ, вылеживался на поправку. Сестрица книжки читать давала... Разныя книжки-то были, когда и божественныя попадались, тамъ я къ нимъ охоту получилъ... Какъ идетъ сестрица съ книжками, я у ней и прошу все божественныхъ. Идутъ это разъ сестрицы и смѣются: есть, говорятъ, Семенъ, и для тебя книжки, подаютъ да и спрашиваютъ: ты, что, Семенъ,-- монахъ, что ли? И какъ вступило это слово мнѣ въ голову, словно ночь черная разверзлась и свѣтъ дневной меня осіялъ, совсѣмъ ровно послѣ тьмы кромѣшной день Божій насталъ. Лежу это, отъ людей отвернулся и плачу, и молюсь: Господи, Господи! Сподоби въ монастырь уйти... Слезы изъ глазъ льются такія-то радостныя, такія-то легкія, сладкія слезы! Словно камень тяжелый съ сердца упалъ...
   И опять страненъ и чуждъ Катѣ Семенъ. Робость какая-то передъ нимъ сжимаетъ ея сердце.

-----

   Жизнь Кати шла обычнымъ порядкомъ -- тѣ же хлопоты по уборкѣ квартиры, приготовленіе обѣда, путешествія въ лавки за провизіей или по порученію господъ, рѣдкія посѣщенія служащихъ съ лѣстницы или еще болѣе рѣдкія и случайныя появленія земляковъ и старыхъ подругъ.
   Письма изъ дому, всегда желанныя и въ то же время пугающія своимъ видомъ, раздражающія новыми требованіями, огорчающія сообщеніями о недородахъ, засухахъ, ливняхъ, градѣ и прочихъ тяжелыхъ случайностяхъ деревенской жизни. Отлучки со двора, правда, вносящія разнообразіе въ жизнь, но ведущія за собой ощущеніе осадка на сердцѣ, какого-то плохо сознаннаго разочарованія...
   Обычнымъ порядкомъ шла жизнь Кати, но было въ ней и что-то новое.
   Было меньше смутной необъяснимой тоски, меньше глухого, но тягостнаго раздраженія противъ господъ, было слабѣе стремленіе вырваться изъ обыденныхъ тисковъ, было меньше безотчетныхъ слезъ.
   Въ прежніе года къ веснѣ у Кати съ хозяевами отношенія натягивались до крайности, разныя мелочи, незначительныя сами по себѣ, въ массѣ упорно раздражали обѣ стороны.
   Господамъ казалось, что прислуга зазналась, распустилась, стала небрежна, неряшлива. Особенно часто кидалась въ глаза нестертая пыль, невыметенный изъ-подъ кровати соръ.
   То котлеты пересолены, жаркое засушено, то супъ жидокъ и безвкусенъ.
   Чаще и чаще слышались замѣчанія, и замѣчанія эти принимались прислугой иначе, чѣмъ прежде: исчезъ молчаливый сконфуженный видъ, не выказывалось больше желанія загладить вину, слышались отвѣты на каждую реплику, отвѣты рѣзкіе, зло-раздражительные, дерзкіе, она хлопала дверьми, не шла немедленно на зовъ...
   Въ такіе дни Катѣ казалось, что она безмѣрно завалена работой, дѣвушка начинала болѣзненно ярко чувствовать недовѣріе къ барынѣ, ей начинало чудиться, что каждый кусокъ, съѣденный ею -- на счету.
   Такъ было въ прежніе годы къ веснѣ, когда томительно долгая зима съ сумеречными, короткими днями и долгими, скучными, одинокими вечерами незамѣтно вселяла въ сердцѣ тоску, неудовлетворенность жизнью, подчеркивала боль одиночества, тяготу зависимости отъ чужихъ людей -- этотъ вѣнецъ превратности жизни прислуги.
   Обычно это настроеніе вызывало въ концѣ-концовъ разрядъ въ сгустившейся атмосферѣ,-- разрядъ, влекущій за собой разрывъ съ господами, уходъ съ мѣста, и, такъ какъ лѣтомъ поступить на новое мѣсто очень трудно, Катя оставалась не у дѣлъ и мучилась-колотилась цѣлое лѣто безъ денегъ по угламъ.
   На этотъ разъ наступала весна, а Катя оставалась на прежнемъ мѣстѣ и собиралась съ господами на дачу, это былъ лучшій показатель ея настроенія.
   Дѣвушка не задумывалась надъ причинами такого положенія вещей, она принимала фактъ такъ, какъ онъ есть, и, если-бъ ей сказали, что это Семенъ помогъ ей мирно и спокойно провести зиму, что онъ сдерживалъ въ ней яркія вспышки гнѣва противъ господъ, незамѣтно заражая ее идеей всепрощенія, терпѣнія -- она не повѣрила бы и смѣялась бы съ обычнымъ задоромъ.
   -- Хоть бы мнѣ, Семенъ, однимъ глазкомъ на барина поглядѣть на твово...
   -- Чего глядѣть-то?-- сурово отозвался денщикъ.
   -- Какъ чего? Очень даже антиресно... Молоденькій, говоришь? Съ усиками? До ужасти люблю офицериковъ...-- Катя смѣялась.
   Семенъ негодовалъ.
   -- Зря все болтаешь... Разсудокъ твой дѣтскій. Былъ бы умъ, глупостевъ не плела бы, зубы не скалила бы... Берегись, дѣвонька, худа бы отъ смѣшковъ твоихъ не вышло!...
   Катя залилась звонкимъ смѣхомъ.
   -- Чего ты? Опять зубы скалишь?
   -- Смѣюсь, барыню вспомнила... намедни говоритъ: Катя, что-то вы часто къ денщику ходите,-- смотрите, бѣды бы не вышло...
   -- Барыня,-- говорю,-- да онъ монахъ!
   -- Какъ, говоритъ, монахъ? Денщикъ монахъ?-- ничего не понимаю!
   -- Насилу-то растолковала... Какъ ты же остерегаетъ, а меня смѣхъ беретъ -- ничего-то я не боюсь! Смѣлая я, никому не дамся...

-----

   Наканунѣ отъѣзда на дачу, когда почти всѣ вещи были уложены, а господа отправились дѣлать послѣднія покупки, Катя воспользовалась свободной минутой и побѣжала въ сосѣднюю кухню.
   -- Прощай, Семенъ, дай тебѣ Богъ скорѣй монахомъ стать!-- со смѣхомъ вбѣжала она.
   -- Аль совсѣмъ собралась?-- отрываясь отъ чистки хозяйскихъ брюкъ, спросилъ Семенъ.
   Онъ былъ блѣденъ, угрюмъ.
   -- Совсѣмъ, совсѣмъ, Сенюшка, проститься пришла.
   Семенъ отложилъ щетку и, строго глядя на дѣвушку, серьезно вымолвилъ:
   -- Ну такъ прощай, дѣвонька... можетъ, не увидимся болѣ... Не поминай лихомъ! Дай тебѣ Богъ... соблюдай себя, зубоскаль поменьше... шутки да игра не доводятъ до добра...
   Видъ у Семена былъ унылый, сгорбленный, словно старикъ стоялъ передъ Катей и докучно брюзжалъ.
   А все-таки ей не хотѣлось уходить отъ него. Она вошла въ кухонку, сѣла къ столу, разложивъ на немъ локти.
   Семенъ какъ-будто испугался.
   Онъ смотрѣлъ на нее одно мгновеніе, словно не рѣшаясь, и вдругъ грубо, несвойственно быстро заговорилъ:
   -- Уходи, Катя... Ну, уходи... Уходи по добру по здорову... Чего разсѣлась?
   Катя въ полномъ изумленіи вытаращила на него глаза.
   -- Уходи же...-- повторилъ денщикъ.
   -- Чего-жъ ты меня гонишь? Знамо ночевать не останусь... Посижу и уйду!...
   -- Нечего сидѣть... Говорю толкомъ -- уходи, его благородіе пьяный изволили вернуться... во хмелю буенъ.
   -- А вотъ и не уйду!-- оправляясь отъ удивленія, засмѣялась Катя,-- вотъ и погляжу на него -- смерть люблю пьяненькихъ! Давно настоящихъ-то пьяныхъ не видѣла -- почитай съ деревни! Забавные они... Хочешь покажу, какъ пьяный ходитъ, какъ бабу учитъ?-- дразня пріятеля, болтала Катя.
   Лицо Семена стало совсѣмъ жалкое, поблѣднѣло еще больше и онъ уже не гналъ, не требовалъ, а просилъ тихо, убѣдительно:
   -- Уходи же, дѣвонька, прошу тебя, повѣрь слову, не годится тебѣ здѣсь быть: шибко онъ дѣвокъ любитъ -- ни одной то-есть не пропуститъ...
   -- Не боюсь я его! Хороша Маша, да не наша,-- повторила Катя задорно свою любимую пословицу,-- Посмотрѣла бы я, какъ бы онъ ко мнѣ приступился?!
   Она смѣялась вызывающе и не думала уходить.
   Тутъ, словно услыхавъ ея бахвальство, въ носкахъ, полураздѣтый ввалился въ кухню баринъ Семена.
   Видъ у офицера былъ настолько растерзанный, лицо настолько возбуждено, что Катя сразу струсила, хотѣла убѣжать, рванулась къ двери.
   Но было уже поздно: офицеръ растопырилъ руки и загородилъ ей выходъ.
   Глазами воспаленными, почти безсмысленными онъ уставился на дѣвушку.
   -- Вотъ такъ краля! Сенька, схимникъ,-- хрипло звучитъ голосъ офицера,-- вотъ такъ монахъ! Монахъ, а не дуракъ... откуда кралю подцѣпилъ?
   -- Никакъ нѣтъ... ваш... выс...бр...діе, сосѣдней квартиры прислуга...
   Семенъ, блѣдный, страшный, говорилъ глухимъ, странно медленнымъ голосомъ, глаза смотрѣли не мигая, казались стеклянными, нижняя челюсть дрожала.
   -- Вижу прислуга! Не барыня... Какъ попала? Какъ къ схимнику попала?-- заплетался языкъ офицера.
   -- Не могу знать, ваш... ваш-бродь, на дачу уѣзжаетъ... Проститься пришла...
   -- Уѣзжаетъ?-- удивился офицеръ,-- уѣзжаетъ? Ишь ты! Отъ Сеньки, отъ красавца Сеньки уѣзжаетъ! Ну... ну...-- и захохоталъ безсмысленно, громко, раскатисто.
   -- Чего-жъ молчишь, цыпочка?-- онъ протянулъ руку и цѣпко схватилъ Катю за плечо.
   -- Пойдемъ-ка... Я тебѣ...
   Катя вывернулась и въ упоръ, не моргая, смотрѣла на пьянаго.
   Высокій, стройный, черноусый, красивый, отъ смѣха онъ казался добрымъ, ласковымъ, и страхъ, забравшійся въ сердце Кати, мигомъ испарился.
   Она засмѣялась глазами, тогда какъ голосъ звучалъ строго, сурово:
   -- Баринъ, баринъ, остерегайтесь! Языкомъ-то болтай, рукамъ воли не давай!
   -- Ишь ты... Какая сердитая!...
   Онъ смотрѣлъ на дѣвушку растерянно и говорилъ безсвязно, что думалъ:
   -- Ничего... свѣженькая дѣвчоночка... съ лица не воду пить... Какъ звать-то?
   -- Катерина...
   -- Катерина? Катенька? Катюша Маслова...
   -- Нѣтъ, я не Маслова, я Антонова...
   -- Ду-урочка! Не понимаешь... Слушай... Хочешь... мою квартиру посмотрѣть? Виноградомъ угощу... ликёромъ... наливкой, значитъ... Хочешь?
   Катя не разъ видѣла офицерскую квартиру, даже помогала Семену приводить ее въ порядокъ, но сейчасъ ей страстно захотѣлось посидѣть тамъ на мягкомъ диванѣ, словно гостья, отвѣдать винограду, сладкой наливки...
   "Точно и не прислуга, какъ зоветъ..." -- скользнула въ головѣ мысль.
   Ее тянуло за дверь, черезъ узкій коридорчикъ, но она стояла безмолвно, не дѣлая движенія ни въ ту, ни въ другую сторону.
   Пользуясь этимъ молчаніемъ, офицеръ, съ глазами уже замаслившими и потускнѣвшими, схватилъ дѣвушку за руку и сильно потянулъ къ двери коридорчика.
   И, словно зачарованная красотой статнаго барина, движимая стремленіемъ къ чему-то новому, неизвѣданному, съ затуманенной головой, съ шибко бьющимся сердцемъ, Катя сдѣлала движеніе -- слѣдовать за офицеромъ.
   Чья-то грубая, сильная, словно стальная, рука вцѣпилась въ плечо дѣвушки, рванула ее назадъ, повернула къ входнымъ дверямъ такъ сильно, что она невольно, со слабымъ крикомъ вырвала руку изъ пальцевъ офицера, чтобы обороняться отъ денщика...
   Гнѣвъ загорѣлся въ ней; не помня себя, она подняла руки, готовая вцѣпиться въ Семена, вцѣпиться ногтями въ его блѣдное лицо...
   Не было мыслей въ головѣ... Что-то звѣриное воплотилось въ ея бѣшенствѣ.
   Въ моментъ, когда она съ поднятыми руками ринулась къ солдату, ей бросилось въ глаза блѣдное, искаженное лицо, трясущіяся губы и ярко сверкнула въ головѣ мысль, что глаза Семену словно подмѣнили.
   На нее смотрѣли изъ глубокихъ впадинъ темные, злые, полные ненависти, страшно расширенные зрачки.
   Катя не успѣла опустить поднятыхъ рукъ.
   Въ одно мгновеніе она очутилась на площадкѣ лѣстницы, какъ легкій мячикъ, брошеный сильной рукой.
   По инерціи она пролетѣла къ своей двери и, пока возилась съ ключомъ, слышала за спиной громкую отборную ругань офицера, дождемъ лившуюся на голову денщика, и звукъ полновѣсной пощечины заставилъ очнуться и ужаснуться...
   Схлынула волна слѣпой ярости, жалость острой болью защемила сердце.
   "О Христѣ радуется..." -- полная кроткаго жалѣнія къ своему пріятелю, подумала Катя тоскливо.
   Изъ глазъ брызнули слезы...

Л. Тычино.

"Русская Мысль", кн.X, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru