Ухтомский Эспер Эсперович
От Калмыцкой степи до Бухары

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Эспер Эсперович Ухтомский.
От Калмыцкой степи до Бухары

0x01 graphic

Введение.

   В 1889 г. мне удалось побывать в наших среднеазиатских владениях, с целью собрать некоторый поэтический материал. Единовременно я, по мере возможности, занимался историей и этнографией этих краев, составлял критико-библиографический очерк о них (преимущественно по иностранным источникам, с обращением особенного внимания на показания писателей классической древности), наконец помышлял приготовить для печати целый большой труд чисто-литературного характера о местностях, пересекаемых Закаспийскою железною дорогою. Когда обработка сочинения заметно подвинулась вперед, я был внезапно отозван в далекое путешествие на восток, и теперь еще не могу взяться за старое дело. Так как заметки, составляющие издаваемую ныне книгу, представляют общий интерес, вне их связи с остальными частями задуманного произведения, то я и решаюсь предпослать их неотделанному пока описанию Бухары и Самарканда с точки зрения туриста-любителя.

I.
На дороге в Среднюю Азию.

   Удивительно странное чувство знать, что впереди -- несколько месяцев скитальческой жизни! От всего, с чем тесно связан, отрываешься, привычки перестают существовать, настоящее превращается в какой-то сон, -- но сон, исполненный яркости и значения. Когда из столицы едешь отдыхать, забываться -- заграницу, на запад, -- тут заранее почти все взвешено, так или иначе известно, знакомо, определенно -- воображению не хватает полета, ум не в силах отрешиться от окружающей действительности: подобное душевное состояние положительно лишено всякой животворной прелести и услады. Совсем не то, когда путь лежит куда-нибудь в глушь, в полнейшее одиночество, временное отчуждение от мира! Здесь нет места обыденным помыслам и мелочным заботам: точно шире стало вокруг, точно гнету меньше! Еще осязательнее это сознается, если отправляешься на далекую восточную окраину, ожидаешь столкнуться со множеством непредвиденных случайностей и обогатить себя неисчислимыми, глубокими впечатлениями. в будущем, очевидно, предстоит встречаться и жить с новыми людьми, ежедневно задавать себе бесконечные вопросы, напряженно думать и действовать: между тем, в душе при этом, -- чем лихорадочнее работа на ее поверхности, -- невозмутимая тишина становится все сильнее и сильнее. Замолкает самая острая сердечная боль, отпадают тоскливейшие сомнения, наступает нечто неизъяснимое.
   Кто хоть раз испытал что-либо подобное, тот уже всегда будет чувствовать потребность чаще отдаваться такого рода ощущениям. вероятно, тут то и таится разгадка, как могли складываться характеры величайших путешественников в нашего века, почему их неодолимо притягивали малодоступные края. Каждый, без сомнения, жаждал одного -- очутиться по временам среди самой пестрой и любопытной во всех отношениях обстановки и сказать себе: у меня бездна материала для наблюдений и обобщения, но я потому именно и могу осмысливать все /2/ это, по мере изучения, что в сущности я далек от всего этого, выше стою, равнодушен, спокоен до крайнего предела. в малом виде переживать подобные моменты способен любой человек. Когда же горизонт раздвигается и энергия властнее -- перед удивленными взорами образованной толпы проходят исследователи стран, которые на половину замкнуты европейской цивилизации.

------------

   По дороге к Каспийскому морю, от Царицына Волгою вниз, силишься и никак не можешь уловить, где собственно кончается Европа и начинается Азия: слишком у нас много общих с нею черт, слишком неизгладимый отпечаток наложен ею специально на Россию! Стоит только приехать на пароходную пристань, и видишь закаспийский восток в лице его торговых представителей, -- а так как присутствие их в этих местах издревле составляет обычное явление, так как кроме того, здесь еще сравнительно недавно колыхались враждебные нам полудикие орды завоевателей и степь не хотела знать оседлости, то, очевидно, рано еще проводить грань между двумя смежными, противоположными по духу мирами. Краски /3/ сливаются, переход из одной области в другую незаметен.
   В столовой и на палубе большого меркурьевского парохода "Александръ II" -- оживленное общество. Мало-по-малу пассажиры знакомятся, разбиваются на группы, распространяются, кто, зачем, куда едет. Вечереет. Река словно зеркало. Сентябрь, но еще тепло. Путешествие совершается при самых благоприятных условиях. Кто-то из проезжих выражает свое недоумение, почему так мало судов попадается по изгибам широкого водного пути, когда он связывает разнороднейшие промышленные центры. "Случай, что сегодня именно нет. Движение громадное", поясняют присутствующие. Какой-то пессимистически настроенный турист возражает: "конечно, цифры на первый взгляд как будто и внушительны, но если только представить себе, что необъятная Русь, находясь теперь в наиболее чем когда-нибудь тесном общении со среднеазиатским востоком, в результате очень слабо оттого богатеет и развивается экономически, невольно задаешь себе вопрос: способны ли мы взаправду что-либо путное создавать там, за Каспийским морем, /4/ в Туркестане, после тяжелых жертв и материальных затрат? мы бесспорно сильны пока на этой окраине в боевом отношении, наше внешнее могущество в новоприсоединенном краю должно до известной степени казаться загадочным Европе -- но ведь это все лишь временно. Не пойдут туда теперь немедленно служить и бескорыстно работать лучшие русские люди, не проявит купечество массу энергии и соревнования -- и плоды нашего долголетнего, как хотят уверить, исторически необходимого наступления на среднеазиатский восток, станут равны нулю и даже, того и гляди, случится нечто худшее: непосредственная близость к Афганистану и вера в возможность легко проложить себе дорогу на Индию самым пагубным образом отразится на нашем положении в новых владениях, втянет нас в бесконечную войну с политическими соперниками, в конце концов все-таки больше повредить России, чем английскому народу. Кто же спорит, что мы умеем покорять, что войска наши привыкли не останавливаться ни перед какими преградами: дело не в этом. Положить, мы захотим пройти до индийской границы, и несомненно пройдем. Что же дальше? Перед армией очутятся двести пятьдесят миллионов туземного населения, с /5/ очень древней. своеобразнейшей интенсивной культурой. До европейцев всюду царили кровопролитные неурядицы, бедствия так и сыпались на страну; бесправие, насилие, не знали границ. Сплоченного целого ни по крови, ни по языку, ни по религии она нигде не представляла. Вот элементы, входящие в состав гигантского тела, называемого Индией, до того противоположны и подчас прямо враждебны друг другу, что пришельцам весьма нетрудно действовать по принципу "divide et impera". Когда же они еще, вдобавок, сознательно и многосторонним образом интересуются строем туземной жизни, значением обычаев, глубиною верований, то знание всего этого дает в руки неотразимое оружие. У нас нет и сотой доли тех сложных культурно-исторических вопросов, в которые приходится вникать англо-индийским администраторам и ученым, а между тем мы до сих пор блуждаем в этом отношении впотьмах. С натуралистической точки зрения Средняя Азия нами более или менее исследуется, с духовной -- мы как будто не в состоянии освоиться: едва ли подобное явление зависит исключительно от нашего равнодушия. Причины должны глубже корениться. Мы сами пока не настолько цивилизованы, чтобы объек- /6/ тивно относиться к покоряемому востоку. Если идти южнее и южнее из Туркестана, русские не замедлять попасть в такой страшный хаос, что и предвидеть нельзя, как печально кончится наша политика на востоке".
   Мой путь лежит именно туда, где будто бы мало нами создано, где будто бы подымается уже призрак грядущих несчастий. Речи, вроде той, которую я тут привожу в виде примера, мне давным-давно приходится слышать в аналогичной, одинаково резкой форме. Они слишком характерны, чтобы умалчивать о них. При путешествии за Каспийское море подобные взгляды неминуемо надо принимать в соображение. Иначе суждения о вещах будут чрезвычайно узки, пристрастны.
   В теории, очень отвлеченно говоря, пессимистический отзыв о нашем движении в глубь Азии, быть может, и справедлив, но на практике это голое отрицание неверно. Не будь у нас крепкой цивилизующей мощи, разве в два века низовья Волги преобразились бы до неузнаваемости?

-------

   Ночь вполне вступила в свои права. Пароход подходить к Черному Яру, и невольно при- /7/ поминается, что в царствование Михаила Федоровича здесь основан городок среди пустынной местности, для устрашения разбойников. Караваны судов (досчаников и стругов) ходили по течению и против лишь дважды в год, в количестве пятисот, с отрядами стрельцов, с каменными пушками. Мудрено ли, если при таких условиях, когда, даже при помощи правительства, вольница без стеснения нападала на охраняемых стражею купцов, долгое время нечего было думать о каком-нибудь правильном и тесном общении со среднеазиатским востоком?
    В нашей смешанной полуславянской, полуинородческой натуре столько неуловимых противоречий, такое изумительное богатство психических свойств, точно несколько совершенно особых миров сочеталось в ней для воссоздания чего-то невиданного, небывалого. Иногда мы вступаем в полосу беспросветного мрака, застоя, дикости, отупения, -- и вдруг, будто чудом, все кругом опять становится ярко, молодо, смело, разумно. Жизнь бьет ключом -- серебряным, чистым, целебным. Откуда это берется, где родник этих непостижимых явлений, -- едва-ли пока приищется ответ. Но факты на лицо. Как бы наши патриоты-песси- /8/ мисты ни отчаивались относительно судеб России, -- то, что логически для других государств и народов есть признак разрушения, для нас зачастую предвестник борьбы и победы. И мечтою уноситься в неоглядную ширь обступающей реки. Забываешь эпоху, когда живешь, забываешь условия, при которых движешься вперед. В лунной мгле словно тени какие-то мелькают на челноках, лихо набекрень одеты косматые шапки, оружие позвякивает и мерцает, голоса перекликаются... И в тишине еле слышно замирает разбойничий напев:
   Мы рукой махнем -
   Караван возьмем
   в каждом звуке -- целая поэма. Кто ее поймет, тот не станет спрашивать, куда и почему мы идем все дальше и дальше в Азию. Удаль исхода просить, нормальное медлительное саморазвитие для нас почти равносильно смерти. Мы действуем там и движемся на половину бессознательно, стихийно. Затем уже русские государственные люди и западная печать силятся приискать событиям подходящее объяснение. Оно редко бывает уместно, и даже в этих случаях новое, внезапно образовывающееся течение, особенно в жизни наших окраин, -- опять наводит на раздумье, опять требует догадок. /9/

II.
На Среднеазиатском рубеже.

   Астрахань производит довольно тяжелое, отталкивающее впечатление, притом не только с внешней стороны. Когда освоишься с невыносимой здешней пылью и одинаково несносными извозчиками-татарами, которые ездят, как-то уродливо изогнувшись вперед, точно они сидят не на козлах, а верхом в стародавнее время хищных наездов, и при каждом повороте грозят опрокинуть экипаж, -- когда с этим помиришься, спрашиваешь себя, что представляет город в духовном отношении. Я, очевидно, не подразумеваю, каковы его литературные интересы. Их теперь, вообще, в России почти уж и нет, даже в столице, а в глубокой провинции и подавно. Словесное творчество падает; современные дарованья далеко не чета прежним. Мы обязаны довольствоваться тем, что из /10 / своего чрева вещает русская печать, не имея в большинстве случаев, при разрешении важнейших вопросов, ни достаточных знаний, ни принципиальных взглядов. Как это отражается на нашем общественном сознании, ни для кого не тайна. Было бы крайне наивно искать кипучей умственной деятельности в Астрахани, где преобладающим элементом являются купцы, рыбопромышленники, т. е. люди, у которых, обыкновенно, очень узкий горизонт. Но все-таки ожидаешь встретить некоторые культурные черты, свидетельствующие о том, что мы стоим в степных низовьях Волги, среди моря кочевников, не в качестве случайных пришельцев, нежелающих иметь ровно ничего общего с инородцами, но в качестве народа с высшей цивилизацией, способного изучить их быт, сделать все, что возможно, для их материального благосостояния и в связи с этим для пользы государства, призванного, наконец, просветить глаголом истины и наставить полудикарей. В районе астраханского влияния -- киргизская букеевская орда и европейские калмыки. Если кто думает найти в самом южном волжском городе ценные и разносторонние данные о них, тот жестоко ошибется. Надо или начинать с азбуки всего, что отно- /11/ сится до их характерных особенностей в крае, или ограничиться беглыми расспросами у местных хоть сколько-нибудь образованных жителей, которые, по-видимому, не слишком ясно понимают, каковы задачи нашего правильно поставленного попечительства над инородцами и что собственно нам необходимо знать об их жизненном строе. Раз здесь по этой части процветает блаженное неведение, неудивительно, если правительство лишено возможности издалека творить в желательном направлении, исправлять прежние ошибки, вырабатывать разумный modus vivendi русских элементов с неподдающимися пока обрусению инородцами. А ведь, кажется, пора бы ему проявить больше внутренней мощи в низовьях Волги! До него у нас тут вообще слаба всякая инициатива, наглядно рисует следующий пример, затрагивающий иную область фактов.
   Со времен царя Алексея Михайловича высшая власть радела о разведении тутовых деревьев на астраханской почве, где они хорошо росли, и о развитии шелководства. Это полезное занятие, не смотря на довольно благоприятные климатические условия [В крае почти полное отсутствие гроз. Шелковичные черви очень боятся грома и молнии, болеют из-за них и умирают] и выгодность его, при /12/ умении вести дело, почему-то до последнего года было заброшено. Не туземцу, а приезжему чужому человеку, (мингрельцу, князю Чичуа), пришлось подумать над тем, как оно легко может стать важным подспорьем для бедной части населения. На Кавказе множество крестьян и мелких землевладельцев, обходясь исключительно домашними средствами, при помощи женщин и даже детей (так как шелководство не требует физических сил), благодаря ему, исправно платят подати и кормятся. Желая выяснить астраханцам, что это занятие и общедоступно и прибыльно, Чичуа устроил у самого города опытную станцию шелководства, куда всякий, интересующийся им, мог бы обращаться за советом и указаниями. Разведение червей удалось. Исчислены также приблизительные цифры расхода и дохода для семьи, обладающей незначительным клочком земли, на котором есть тутовник (а его здесь много): если купить хорошей грены (яичек) около 40 золотн. на двадцать рублей и добавить на половину этой суммы для обзаведение весьма несложною червоводнею, то коконов получится до четырех пудов, ценою каждый в 50 руб. Очевидно, надо стараться, чтобы добрый почин нашел всюду поддержку и столь важное занятие приглянулось на /13/ селению. Но отчего, когда Кавказ под боком и со значением шелководства в Астрахани знакомы не со вчерашнего дня, до сих пор именно там никто не отнесся к этому с должным вниманием? Такие вопросы приходится, к несчастью, задавать себе слишком часто.
   Из здешних инородцев калмыки особенно -- заслуживают нескольких обдуманных слов. Это какой-то психически замкнутый, очарованный мир, одно существование которого внутри нашей империи, сравнительно близко от столицы, -- со всеми характерными чертами принесенной издалека культуры -достойно глубокого внимание историков, этнографов и, вообще, специалистов по Азии. Вот уже скоро истекает триста лет с того времени, как междоусобия на родине и потребность овладеть новыми пастбищами обусловили движение независимых кочевников- буддистов на дальний запад. Широко раскинулись они зачем по обоим берегам низовья Волги, начали борьбу с мусульманами-соседями, давали нам конные отряды для походов за границу. Но связь с очагами религии в Тибете, сношение с Далай-ламою, несмотря на тысячеверстные расстояние, слухи о том, что дома в степях теперь уже не так тесно, ибо китайцы перебили много народа, -- все, вместе /14/ взятое, -- при незнакомстве правительства с тем, что в душе у калмыков, -- вызвало в царствование Екатерины II знаменитое бегство их в Чжунгарию. Осталась случайно запоздавшая и остановленная часть поднявшихся в путь. Горсть их в Уральской области, значительно больше в Ставропольской губернии, где ими заведует особый пристав, и в Земле Войска Донского. Калмыцкое царство в малом масштабе представляет цветами астраханский край. Здесь наши высшие власти, преследуя с одной стороны миссионерские цели на восточносибирской буддийской окраине, с другой сами, искусственным образом, под стеклом, сохраняют в неприкосновенности густую чуждающиеся нас массу инородцев. У них весь строй воззрений до того бережно унаследован от предков, что, казалось бы, нам не трудно было додуматься, как поступить, если уж терпится нынешнее ненормальное положение вещей. Нужно прежде всего приступить к разностороннему и крайне тщательному изучению быта и нужд калмыков, их духовного склада исконных обычаев, преданий и верований. Те, кому бы это было поручено, неминуемо должны хорошо освоиться с языком и письменностью инородцев. С некоторыми уже разработанными данными в ру- /15/ ках можно ставить себе задачей опекать народ, который считается нецивилизованным. Без того игра не стоит свеч и является для последнего -- чего он однако не в состоянии постичь, -- излишним бременем и опасностью в будущем. Если бы не бросать астраханскую степь на произвол судьбы и, помимо канцелярского формального отношения, искренно позаботиться об ее умственном и материальном развитии, калмыки бы постепенно и безболезненно выводились из застоя и нравственного оцепенения. Слишком внезапные попытки привести кочевой народ к обрусению, очевидно, дадут отрицательные и печальные результаты.
   Но еще отрицательнее и печальнее сказывается на далекой сибирской окраине стремление властей, на основании одних лишь фантастических предположений, реформировать или точнее насиловать жизнь неоседлого населения, которое, правда, кротко и безответно, но, во-первых, черпает средства для борьбы в соседстве с единоплеменниками, подданными богдыхана, а во-вторых, когда худо, может уходить в китайские пределы. Одною рукою мы хотим создать, что разрушаем другою. На чутких инородцев, видящих лишь факты, но не объясняющих себе причин, почему возможны столь про- /16/ тиворечивое явления, все это влияет весьма удручающим образом. Пора, наконец, русское знамя высоко нести везде, и внутри империи и на ее глухих азиатских рубежах, а то приходится девствовать, оступаясь, впотьмах.
   Такой же порядок вещей иногда справедливо считается невыносимым. В двух шагах имеется готовый материал, чтобы брать его и рассматривать: раньше, чем это сделано, чего ради строить преждевременные теории, к чему приниматься за разрешение вопросов, сущность и объем которых пока довольно неопределенны? /17/

III.
Калмыцкая степь.

   На пути в Среднюю Азию невольно интересуешься обликом стойкого по-своему кочевого языческого народа, который всего дальше, в период новейшей истории, шагнул на запад и точно окаменел на страже родных первобытных обычаев и верований. Волга постепенно цивилизуется, самая непочатая глушь начинает изменяться под влиянием просвещения. Убежденный народец-буддист одиноко и мрачно выделяется среди этого оживления, не затронутый им, не поколебленный, верный миросозерцанию предков. Русская грамотность, конечно, проникает в кочевья, в молодежи просыпаются известного рода любознательность и трудолюбие, -- но зрелые люди и духовные лица недружелюбно смотрят даже на слабые признаки чисто формального обрусения и, при не /18/ которой льстивости, -- свысока относятся в душе к тому чиновничеству, которое заведует степью, не зная ее, живет с богачами запанибрата, сегодня еще красноречиво говорит с последними о народных нуждах, а завтра получает уже совершенно иное назначение, ничего не сделав в для так называемых "опекаемых".
   В самой Астрахани трудно себе составить хоть сколько-нибудь правильное понятие о них. Общество равнодушно к ним. Этнографического музея нет и в зародыше. Калмыцкая школа с десятками обучающихся мальчуганов представляет неопределенную массу в брожении, из которого нельзя пока сказать, что выйдет. Преподает там крайне развитой инородец Бадмаев. От него можно узнать о многом в степи. Он ясно сознает, какою ломкою грозить ей в будущем всякая искусственно прививаемая реформа. Народ избалован долго державшимся льготами и привилегиями. Если его сразу потеснить и приучать к иному строю жизни, калмыки замкнутся в себе еще более, начнут искать в буддизме не только ответа на все и утешение, но и прочной опоры, одним словом, вместо улучшения, порядок вещей ухудшится.
   Под самой Астраханью, за так называемым /19/ форпостом, стоит небольшая кумирня, где несколько лам (духовных) за известную плату показывать проезжим свое служение и предметы культа. Там все видимое благочестие сводится к тунеядству, легкой наживе, и только. О религии местные калмыки, кажется, не имеют ясного представления. Когда я стал расспрашивать говорящих по-русски, и притом расспрашивать, зная сам, о чем говорю и что именно хочу знать (потому что посетил буддийские монастыри Забайкалья, проехал Монголию от Кяхты до Великой стены, был в ламских святилищах Пекина), на мои простейшие вопросы я не мог добиться ни одного ответа. Но судить по этому о степени религиозности калмыцкого народа, конечно, еще нельзя. Под городом, очевидно, живут худшие, развращеннейшие представители духовенства. Когда они служили, например, передо мною, в ожидании денег за труды, то некоторые были заметно пьяны.
   Проехавши дальше степью в глушь, я пришел и тому мнению, что религиозное настроение до сих пор очень сильно, особенно за последние годы. Иные калмыки (между прочим и одна богатая инородческая княгиня Дугарова) ездили недавно в Забайкалье к бурятам и /20/ в Ургу (за триста верст к югу от Кяхты: там находится великий буддийский 9святой: Чжебдзун-дамба-хутухту), или же морем из Одессы на Тянь-Дзинь, порт Пекина, и далее через китайскую столицу в Тибет. За границей окупались ниши, кумиры, получалось посвящение и наставление от знаменитых вероучителей. Такие сношение с востоком, очевидно, дорого стоят, но народ ревностно жертвует на возвеличение родной святыни.
   В астраханской калмыцкой степи -- десятки кумирен, и с каждым годом число их возрастает. Значительная доля приходится на те, которые созданы в честь бога медицины Манла (по-тибетски), Оточи (по-монгольски), -- по преданию современника и сподвижника Будды. Искусство врачевания служит жречеству орудием влияния. Поэтому русское начальство запрещает лечить, но это не исполняется. Целесообразнее было бы хоть сколько-нибудь поощрять ознакомление с ламскими способами лечения. Основы его -- индийско-эллинского происхождения и не лишены глубокого смысла. Раз, что искоренить народную веру в учение Оточи пока невозможно, раньше, чем бороться, проще узнать, в чем собственно оно заключается. А то вот уже скоро два века с половиною, как мы /21/ имеем дело с буддизмом в наших пределах и ничего почти толком не поняли в мировоззрении лам. Наше неведение о них -- их сила, и наоборот. Это на первый взгляд звучит парадоксально, но в сущности справедливо. Языческое жречество, не затронутое никакими веяниями западной цивилизации, гораздо слабее и безвреднее в социально-политическом отношении, чем лица полуобразованные по-европейски, которые быстро проникаются презрением к нашей культуре, подмечая исключительно ее неприглядные стороны, и в таком именно духе воздействуют на внимающую им массу. Инородец с духовным знанием, приглядевшийся к тому, чем умственно насыщается наша "интеллигенция" не только не чувствует ни малейшей потребности внутренне сближаться с нами, но даже начинает испытывать сознательную и отчасти простительную неприязнь. Оттого мне кажется, что, радея об успехах отвлеченно представляющегося обрусения, мы стараемся расчищать для него почву не там, где следует и где это разумно. Официальными новейшими отчетами признается обеднение калмыков, бедственное положение простонародья иных улусов, забитость его и угнетенность, благодаря тому, что зайсанги (своего рода дво- /22/ рянство) злоупотребляют крепостным правом. Вместо принятия всех мер к урегулированию отношений между сословиями, в борьбе с передвижными песками, грозящими обратить целый край в пустыню, наконец в оказание деятельной помощи тем из инородцев, которые крайне трудолюбивы, но часто не находят работы или кое-как, в самых каторжных условиях, перебиваются на рыбных и соляных промыслах, уходят на заработки в землю Войска Донского и Ставропольскую губернию, -- вместо всего этого и т. п. русское начальство, беззаботное относительно религиозной жизни опекаемого народа, придумывает, чем бы его озадачить. В то время, как надо призадумываться над настоящими тяжкими нуждами большинства астраханских калмыков, правительство, допустившее, чтобы в степи открыто числилось до 2,000 лам, -- хотя по штату полагается значительно меньше, -- теперь вдруг не хочет их утверждать таковыми без знания русского языка. Но ведь когда они ему по необходимости обучатся, -- не будет ли хуже? В данную минуту духовенство преимущественно состоит из людей довольно наивных, мало развитых, замкнувшихся в своем узком кругозоре. Если им дать толчок и разбудить их, обрусение /28/ встретит уже не пассивное противодействие, а вполне активное. Тогда пришлось бы видеть в лице уступчивых, хитрых лан нежелательных посредников между нами и темной массой, т. е., выражаясь грубее, нас бы на каждом шагу дурачили .
   Астраханская калмыцкая степь охватывает пространство в семь с половиною миллионов десятин . По данным, за 1888 г., население в отдельных улусах равняется следующему количеству кибиток, принимая, что в каждой от трех до семи душ:
   
   1) В Эркетеневском улусе . . 3,130 киб.
   2) : Багацохуровском " . . . 3,243 "
   З) : Икицохуровском " . . . 3,242 "
   4) : Александровском " . . . 2,073 "
   5 : Харахусовском " . . . 2,763 "
   6) : Малодербетовском " . . . 9,782 "
   Итого 24,233 киб.
   
   Значит, всего народа не меньше 110-130 тыс. обоего пола. Если принять во внимание, что еще кроме того, остаются донские, ставропольские, уральские калмыки, да и в Сибири найдутся единокровные им инородцы той же монгольской ветви, поневоле задаешь себе вопрос: не /24/ пора ли приняться наконец за серьезное изучение их быта и особенностей? Вдоль русско-китайской границы доселе кочуют потомки тех приволжских буддистов, которые в прошлом веке ушли обратно на восток. В их кочевьях хранятся старинные грамоты, старинные вещи и т. п. У астраханских есть близкая родня между иноземными. Степной север Небесной империи как-то сам собой, в силу исторического порядка вещей, тяготеет к России. В случае войны с громадным загадочным соседом весьма и весьма важно иметь разноплеменых монголов или союзниками, или дружелюбно-нейтральными. Вызывать же подобное явление всего естественнее и легче могут наши инородцы-ламаиты. Для этого нужно, чтобы и мы, в свою очередь. понимали их нужды, -- особенно не стесняли их в религиозном отношении (ибо все интересы этих подданных Белого Царя сводятся к одному: к вере). Правительство в сущности должно бы придерживаться такого плана: по калмыкам в Европе исподволь и тщательно знакомиться с монголо-тибетской культурой и миросозерцанием принявших ее степняков, на основании добытых этим путем сведений управлять далекою окраиною, постепенно вникать в строй /25/ туземной жизни и симпатии к нам в китайских пределах. Конечно, параллельно с тем нашлось бы немало и всякой другой побочной работы в одинаковом направлении. Тут высказывается лишь, что желательно в принципе.

IV.
По Каспийскому морю.

   Неприглядна Волга южнее Астрахани... Низкие, довольно пустынные берега... Не глубоко сидящие пароходы... После многолюдья и оживления на городских пристанях, когда увидишь себя в значительно суженном водном пространстве, с густо разросшимися камышами, закрывающими даль, невольно просыпается пасмурное настроение. Не мудрено, что в этих местах, славящихся лихорадками, искони не слышно ни о какой правильной спокойной жизни. Не смотря на свое крайне выгодное географическое положение, они сами по себе исторически ничем не замечательны. Тут уже как бы чувствуется переход от европейского быта, в широком смысле этих слов, к обиженным природою и почти заброшенными людьми неоседлым частям Средней Азии. Начинается рыбное царство. /27/ Рабочий люд ютится по чернеющим кое-где ватагам: в тяжелой печальной обстановке упорно, неутомимо трудятся промышленники. Земля перестает гостеприимно встречать человека и отдаривать его за потраченную работу: на смену является другая стихия, с не иссякающими богатствами, несметным количеством пищи на миллионы населения. Недаром в низовьях Волги когда-то, вероятно, все представляло морскую поверхность и она сравнительно недавно (какие-нибудь тысячи лет назад) отошла к югу. Прежние владения старика Каспия продолжают щедро кормить пришельцев и расстилающуюся за ними сушу. Она же, не взирая на благодеяния, расточаемые ее детям, постепенно оттесняет море дальше и дальше. Подует с него ветер (так называемая "моряна") и в мелководных устоях глубина заметно увеличивается; но стоит ему стать "верховым", и вода сгоняется до такой степени, что местами лодкам неудобно подвигаться. Можно ли при таких условиях, когда Волга как бы теряется в перехватывающей ее на пути земле, забывает свое царственное величие и. могучую красоту, дробится на притоки, -- можно ли, спрашивается, при таких условиях считать благоприятною для торговли речную до- /28/ рогу из Средней Азии к сердцу России? Не говоря уже о том, что из-за этого значительные по объему суда принуждены разгружаться в некотором расстоянии от астраханского берега, а плоскодонные парусные меньших размеров хотя и ходят прямо из Астрахани к каспийским портам, но, при отсутствии попутного ветра, иногда чуть ли не месяцы употребляют на переходы в сотни верст, -- в довершение несчастия северная часть моря зимою покрывается льдом и связь с Поволжьем нарушается.
   Проектируется, правда, углубление фарватера Волги, но изыскание, как это сделать, ведутся с пятидесятых годов и ни и чему не привели. Установлено лишь, что, после громадных денежных затрат, они вдруг могут оказаться бесполезными, если обмеление реки и Каспия, вместе с быстротою образования нового берега, в конце концов опередят и упразднят всякую работу, всякую попытку вмешаться в борьбу, которую море и земля ведут между собою. Все-таки, пожалуй, рациональнее держаться старой, но почему-то, видимо, забытой мысли о необходимости вырыть обводный канал от Астрахани до какого-нибудь пункта северной части Каспия. Не двинуться ли нам самим /29/ в погоню за ним, не создать ли за береговой линией нечто вроде Венеции?
   Пока этот путь из Средней Азии к Нижнему не будет удовлетворять своему назначению, нельзя и рассчитывать на грандиозное развитие нашего торгово-промышленного общения с ближайшим Востоком. И то оно растет с каждым днем. Жаль только, что мало пароходных обществ решается вложить капиталы в благодарное дело большего оживления Каспийского моря постройками хороших судов. Пассажиры I и II класса (а число их, благодаря железной дороге на Самарканд, становится весьма значительным) вынуждены ездить непременно на пароходах "Кавказа и Меркурия" потому что другие не приспособлены для перевозки хоть сколько-нибудь требовательных путешественников. Последнее же, пользуясь своим исключительным положением, обилием доходов и отсутствием опасной конкуренции, иногда не прочь злоупотреблять терпением и сравнительной беспомощностью "одушевленного груза", с дорогими билетами первых двух классов. Цены на. них слишком возвышенны (например, от Баку до Узун-Ада короткий переезд стоит двенадцать руб, -- без еды). Кормят вообще скорее дурно, чем сносно. Но, что непростительно, это -- стол во /30/ время качки. За обед и закуску платится обязательно, -- безразлично, болен ли пассажир или, напротив, обладает волчьим аппетитом. Каспийское море славится волнением и суровостью по отношению и едущим но нему. Понятно, буфеты и без того много зарабатывают на публике, которую укачало. Нечего им еще из экономии изощряться, чем досадить малочисленному кружку тех, на кого не действует пачка и кто с удовольствием ждет обеденного часа. На пароходе, где я ехал, большинство пассажиров болело и лежало по каютам: буфетчик, однако, рассчитал, что ему невыгодно "кормить за деньги" трех-четырех человек, не захворавших, и вот чем нас сразу, в один день, угостили: ржавые сосиски с кислого капустою, не совсем свежая жирная осетрина и сладковатое мясо уток. В результате двое почувствовали сильнейшую тошноту и расстройство желудка. Цель была достигнута: они продолжали платить, но не ели. Таким безобразиям, очевидно, следовало бы не повторяться... Но случаются вещи и похуже, хотя "Кавказ и Меркурий" возит почту, переправляет войска. Сроки отправления и особенно доставки должны бы, кажется, быть по возможности приблизительно точно установлены. Тем /31/ не менее нередко все запаздывает, если только на море нет идеальной погоды. Это отчасти, и в значительной даже степени, зависит от неудовлетворительного состояние судов. Например, иные даже не могут бороться с волнами, а прямо сами собой поворачивают обратно. Бывает, что вместо двух дней несчастных солдат и казаков переправляют с Кавказа в семь дней. Участь палубных пассажиров, при порядочной качке, довольно плачевна: их подстилки и ручной багаж просто заливаются водою. Жалко смотреть! Между прочим возможны и такие совершенно необъяснимые факты. Один из лучших по комфорту и сильнейших пароходов идет в середине сентября от Петровска на Баку. Ночью погода изменяется и затрудняет движение вперед. Вместо того, чтобы все таки продолжать рейс, раз что никакой опасности не представляется и нет гарантий, скоро ли неблагоприятный ветер стихнет, мы поворачиваем на другой день назад и стоим двое суток в Петровской гавани. Между путешественниками открытый, но бесполезный ропот (есть люди занятые, которым крайне нужно не запаздывать). Толки о причинах возвращения прямо указывают на влияние дамы-пассажирки (со связями в правлении общества), /32/ которую укачало, отчего она потребовала ехать сюда и не сниматься с якоря до того, что утихнет волнение. В доказательство, как неправильно было вернуться, -- на горизонт, по направленно от Астрахани, показывается догоняющий нас сравнительно небольшой пароход "Великий Князь Константин" и приходить в Петровск без запаздывания, затем отправляется дальше перед нами, а мы все стоим и ждем. Когда долгая стоянка надоела уже буквально всем -- но море значительно бурнее, чем в то время, как мы повернули назад от Баку и любовались приходом "Константина", -- нас наконец везут, при чем один вид страдающих морской болезнью способен лишить аппетита -- тут же еще буфетчик кормит гадостью. Нечего сказать, хорошие порядки! И это у общества, за какую-нибудь четверть века обогатившегося, благодаря нашему наступление на восток... В 1860 г., начиная свою деятельность на Каспийском море, "Кавказ и Меркурий" лишь два раза в месяц отправлял почтовые пароходы, в 1889 же -- три раза во неделю . Полагаю, что при таком развитии движения легко возможно заботливее относиться к интересам пассажиров и их нуждам.

-------

   /33/
   Совершенно темно, хотя еще не поздно. Волны с глухим, заунывным шумом разбиваются о наше судно, равномерно покачивают его и обдают иногда холодными брызгами. В спальных каютах душно и даже смрадно. Везде больные, спящие. Нет ни охоты, ни силы быть в этой атмосфере, тоже лечь, тоже забыться.
   В зале -- мертвая тишина и безлюдье. Лампы погашены. Ни одной газеты, ни одной книги не видно. Пианино открыто, но нельзя тревожить сонных спутников. Не с кем говорить, не найдешь пера и чернильницы, потому что прислуги не дозовешься. Скука такая убийственная, как редко доводилось испытывать. Выйдешь на палубу, где тесно лежит разноплеменный восточный народ (кто на красивых ковриках, с канареечными клетками в головах, кто прямо на грязном войлоке), и на каждом шагу боишься толкнуть усталого, измученного человека. Бледные бородатые лица выделяются в потьмах. То заслышится слабый стон, то непонятное бормотание чего-то похожего на молитву.
   Остается одно: сидеть на крыше рубки, куда ведет лесенка, сидеть и вглядываться в беспокойный мрак вокруг, сидеть и мечтать. Ярко припоминаются мне другие моря, засыпан- /34/ ное, воспламененное звёздами южное небо, дружное, веселое многочисленное собрание путешественников самой разнообразной профессии, с самыми противоположными взглядами, из всевозможных уголков затронутого европейцами далекого Востока. Вечера проходят с возрастающим одушевлением. Является масса общих, чисто интеллектуальных интересов. Дни, проведенные при таких условиях, неизгладимо врезаются в память. Здесь не то: знакомиться -- все между собою знакомятся, слишком, можно сказать, наивно и бесцеремонно стараются сближаться; но, в конце концов, до того адски надоедают друг другу не позже чем через сутки, что чуть не зевают, встречаясь. Разговоры до крайности бессодержательны. О чем ни спросишь людей, подолгу живших в нашей Средней Азии -- этого они не замечали, на это не обращали внимание и т. д.
   Невольно задумаешься над таким равнодушием соотечественников к окружающему их краю. У нас все более или менее зависит от энергии и ума отдельных исключительных личностей. На Западе всякий служит олицетворением известных, очень определенных национальных свойств и стремлений. Забросьте немца, француза, англичанина куда хотите: в нем тот /35/ час же самобытно пробудится потребность творить в духе своего народа, вникать в обступающие явления, отвоевывать себе кругом маленькую, твердо очерченную область. Мы же безучастно ждем, чтобы нас кто-нибудь стремительно толкнул по тому или иному направлению. Прозвучит чье-либо властное слово, вспыхнет чей-либо величественный замысел, -- и русские подымаются на зов, понимают предстоящую задачу. Без этого -- опять безмолвие, опять застой... Пора бы именно на Каспийском море, где веет только наш флаг, начать борьбу и с подобным временным безмолвием, и с подобным временным застоем! Ведь тень Петра Великого, который перед смертью столь радел о присоединении расстилающихся южнее Волги вод, об изучении их берегов, об изыскании путей отсюда в глубь культурной Азии, о необходимости торгово-промышленного развития новоприсоединенных от Персии городов и провинций, -- эта удивительная тень, до сих пор витающая надо всем, что делается или, точнее, слабо пока зарождается в России, она должна с немым укором смотреть на нашу беззаботность по отношению и преднамеченным уже целям. Мы далеко шагнули по дороге в Индию, но почему-то забываем, что параллельно надо по /36/ спешно создавать отличную Каспийскую флотилию. Иначе половина желательных результатов будет ничтожна, иначе русские средства для мирного общения с Востоком окажутся слишком малы.
   Государь, возвращаясь морем из персидского похода З октября 1722 г., испытал страшную бурю, к вечеру сопровождавшеюся замечательным явлением: небо зарделось как бы от сильнейшего пожара -- и так длилось часа два. Затем все погасло. В то время, как судно боролось с свирепствующими волнами, странный свет придавал картине таинственный отпечаток. Не предзнаменованием ли то служило монарху: искра тобою брошена на побережье Каспия, она раздувается в грозное пламя, охватываемая им Азия очищается этим неутолимым огнем, -- там истинное призвание России прийти к возрождающиеся мирам и самой обновиться, самой помолодеть среди очагов вековечной восточной культуры?.. /37/

V.
Узун-Ада.

   По-туркменски слово обозначает "длинный остров". Какое другое название могли дать туземцы обнаженной полос песков, безжизненно растянувшихся среди вод? В чудной картине врезающегося в сушу моря и залитых блеском небес этот уголок пустыни до того должен был казаться бесцветным и богоотверженным, что, кроме его общих очертаний, ничто не приковывало внимание человека. Все преобразилось с 1886 г. при устройстве конечного приморского пункта Закаспийской железной дороги. Деятельность так и закипела. Десятки домов, лавок и складов раскинулись вокруг станции, создалась церковь, явился целый ряд пароходных контор, груды товаров нагромоздились по берегу. Давно бы пора приискать месту более яркое прозвище. Мачеха-природа хо- /38/ тела воспрепятствовать людям и тварям селиться здесь; смерть полновластно царила тут, -- и вдруг, словно по мановению сказочного жезла, пришли русские и сказали унылому прибрежью: проснись!
   Свыше тысячи душ, преимущественно рабочих, в 1889 г. жило в Узун -Ада, опреснитель доставлял в изобилии годную для питья воду, всякого рода запасы легко и быстро привозились или морем, или на поездах. Свободно можно было устроиться с некоторым комфортом.
   Вечный приток свежих сил как из Средней Азии, так и особенно из Баку, из Астрахани обещал порту большое процветание. Иностранцы, видя нашу новую стоянку, только удивлялись ее быстрому росту и энергии управления Закаспийскою дорогою.
   Обыкновенно мы, -- что греха таить -- все делаем медленно, на время смотрим не по-американски, а по-восточному, сто раз отложим исполнение какого-нибудь важного плана, вместо того, чтобы прямо приступать к его осуществлению. В данном случае произошло наоборот. Западные путешественники находят, что нашей предприимчивости можно позавидовать. Творить при тех условиях, при которых возникал и /39/ прокладывался рельсовый путь в глубь Азии, среди мертвых песков и под сжигающими лучами солнца, во всех отношениях равносильно было подвигу, великому подвигу духа и воли. Пускай теоретики-пессимисты с предубеждением взирают на совершенное дело, отрицают разумность того или другого мероприятия, победоносно копаются в иных подробностях, быть может свидетельствующих, что не все одинаково стройно и хорошо исполнялось при проведении дороги: "la critique est aisee, l'art est difficile", приходится ответить нападающим. Только тот вправе судить и порицать, кто сам когда либо работал в столь экс тяжелой обстановке; но деятели, закалившиеся в борьбе с неблагоприятными обстоятельствами, обыкновенно очень терпимо, сочувственно и широко смотрят на результаты чужих трудов. Беспокоятся и негодуют преимущественно такие люди, которые сами неспособны были бы испытать ни малейшего лишения, не одолели бы ни единого препятствия.
   Присматриваясь к местным условиям и прислушиваясь к здешним толкам, я постоянно встречался с злополучным вопросом о том, где быть порту: оставаться ли ему в Узун-Ада, или передвинуться в Красноводск? Я говорю "злополучным" вопросом потому, что, -- /40/ пока его не решили окончательно и бесповоротно -- неопределенное состояние вредно отзывалось на интересах торговли, косвенно тормозило ее развитие. Какая была охота пароходным и транспортным конторам строиться и приспособляться, не жалея денежных затрат, к Узун-Ада, когда не сегодня-завтра могли переселить в Красноводск?
   Печать много распространялась о значении того или другого места, но почему-то обходила молчанием, насколько томительные ожидание правительственного решения в общем были вредны для успешного движенья среднеазиатских грузов по направленно к России и обратно. Если власти находили, что Узун-Ада годится в качестве конечного пункта дороги, -- надо поскорее было усиленно озаботиться закреплением берега, устройством набережной, мостовой и т. п. На улучшение порта пришлось бы, по мнению генерала Анненкова, всего на всего израсходовать какие-нибудь десятки тысяч. В случае же, что доводы за Красноводск казались более вескими и убедительными, нельзя было откладывать вопроса о перенесении туда конечной станции. Торговля с Бухарой, Туркестаном и смежными не русскими владениями росла не по дням, а по часам, принимала внушительные размеры. Поезда сво- /40/ зили к морю так много хлопка, что пароходы не успевали нагружать его. Тут уж не до споров и пререканий, где лучше стать твердою ногой на Каспийском побережье, а прямо за дело нужно браться! /42/

VI.
В песках.
Октябрь 1889 г.

   Редкое зрелище представляет иногда по вечерам узун-адинский порт, когда почти бестрепетное, озаренное луною море живописным кругом стелется между низкими берегами, которые лишь кое-где покрыты песчаными холмами, а затем узкою лентою теряется в дали, по направлению к родному простору. Здесь и там видны огни на судах; по временам фантастически-красиво выделяется на серебристом лоне вод уходящий или приходящий пароход, не смущаемый тем, что будто бы ночью плавание по фарватеру не безопасно. Случайно находящийся в Узун-Ада очень недурной хор музыки одного из закаспийских железнодорожных батальонов играет у вокзала. Несмотря /43/ на осень и поздние часы, в воздухе разлита приятная теплота.
   Все точно сговорилось придать новонаселяемой местности как можно больше своеобразной прелести. Просто не хочешь верить, что еще несколько лет назад разве только злые духи слетались сюда на ночное свидание и положительно ничто человеческое не тревожило задумчиво притаившейся пустыни.
   Теперь пойдешь вдоль складов на берегу, персиане-чернорабочие вполголоса напевают что-нибудь жалобное, монотонное, готовое кончится воплем отчаяния или же без причины внезапно оборваться. Приблизясь в станции, зачастую услышишь из вагонов, где сидят перевозимые отряды войск, какой-нибудь такой припев, который еще сильнее схватит за душу, перенесет домой, наполнить сердце чисто русскою порывистою радостью и неизъяснимою тоскою. С одной стороны восторженно чувствуешь себя в пробужденном нами краю: на всем видишь неизгладимо-русский отпечаток, проникаешься своего рода благоговением к тем деятелям, которые самоотверженно и неутомимо трудились над осуществлением великого замысла, начинаешь отрешаться от скептического настроения и глубоко верить в нашу будущ- /44/ ность на среднеазиатском востоке. С другой стороны -- кругом расстилаются и угрюмо высятся мертвые пески со слегка курящимися в прозрачном воздухе вершинами холмов; инородческие лица, пестрые одеяния, резкие непонятные голоса напоминают, что тут давно кончилась Россия, что мы -- пришельцы, затерянные в необъятном пространстве присоединенных за последние десятилетия земель и в загадочном неисследованном море туземного населения: чего ждать впереди? как разумно и твердо справиться с предстоящими культурными задачами? Вопрос за вопросом всплывает и настоятельно требует ответа. Но где его найти? Ведь не в унылой же, запирающей песне чернорабочего восточного люда! Там все только говорит о невозможности что-нибудь создавать, к чему-нибудь стремиться...
   Десятого октября, по инициативе и под непосредственным наблюдением генерала М. Н. Анненкова, в Узун-Ада произведена первая в этих краях однодневная перепись и заложена школа. Результаты переписи, несмотря на осеннее время года, когда меньше народа на пристанях, в общем оказались довольно утешительными, -- особенно, если принять во внимание недавнее возникновение местечка: /45/
   
   мужчин: 1279
   женщин: 241
   мальчиков: 64
   девочек: 66
   (Среди новорожденных преобладают девочки).
   
   Русских -- свыше тысячи, мусульман -- около четырех сот, армян -- более ста. Постоянных жителей -- 1156. Из них до 130 занимаются торговлей, 110 -- ремеслами.
   Тех, кто находился на судах, не считали, а то бы еще наверно прибавилось несколько сот человек. Вообще можно сказать, не преувеличивая, что по временам в Узун-Ада набирается около двух тысяч. И это удивительно!
   Так как как здесь уже иные мальчики обучались грамоте, основание маленькой школы являлось весьма современным. И вот, с этой целью, в ясный солнечный день, около полудня, и скромной узун-адинской церкви, вокруг которой расположено "село Веселое", собралась толпа, отслужила молебен, прослушала "Боже, Царя храни". Картина поражала своей умиляющей простотой и вместе с тем торжественностью. Я невольно спрашивал себя, не служит ли такое светлое, отрадное явление залогом наших дальнейших успехов. Мог ли кто-нибудь когда-либо предполагать, что в ужасающих /46/ прикаспийских песках, куда русские войска направлялись иногда на верную смерть, где война была кумиром, -- там именно, столь быстро чистым родником пробьется мирная жизнь на самых благих и возвышенных началах? Да, пожалуй мы и вправду подвигаемся вперед по Азии, чтобы с нами и для нас пробуждалась новая эра. Но во всем этом столько бессознательных порывов, столько издавна унаследованных привычек разрушать, раньше чем знаешь -- по чему и во имя чего, -- что на первый взгляд как-то страшно смотреть на совершающиеся события и не ждешь от них ничего хорошего в будущем.
   Стоит побывать на окраинах, вникнуть в общий строй понятий, прочувствовать русским сердцем с русскими людьми, чем они живы и что у них теплится в глубине души, -- и перестаешь подыскивать почву для своего теоретического отрицания:
    В грядущем путь широк, как в вольный бег реки...
   Говорят, англичане всюду умеют, -- хотя и с узкоэгоистическим целями, -- насаждать рай земной. В качестве наиболее яркого примера приводится Гонг-Конг. Когда увидишь этот цветущий, живописно раскинутый город, с его /47/
   роскошными садами и зданиями, и представишь себе, что тут прежде были лишь голые скалы, нельзя не отнестись с полным уважением к тем тонерам цивилизации, которые их преобразили. Но ведь там можно обращать небытие в бытие: природа, смежный Китай, богатейшая торговля, неисчерпаемое обилие денег -- все помогает предприимчивости человека. Мы же пока, -- особенно в этих частях Азии, -- имеем массу враждебных элементов вокруг себя и почти ничего, способствующего нашим начинаниям. Если что нами и делается в самобытно-грандиозных размерах, так едва ли не исключительно благодаря исполнительности и детскому простодушию русского солдата. Вот, например, сцена с натуры. Офицер в Узун-Ада, приехавший из-за тысячи верст с реки Аму-Дарьи, посылает денщика напоить собаку. Тот берет ее на веревку, идет к морю, возвращается. Собака продолжает метаться, чего-то ищет. Новое приказание, новая прогулка с собакою. Наконец, офицер убеждается, что она умирает от жажды, и напускается на денщика.
   "Ваше благородие, который раз вожу к здешней Аму-Дарье, -- купается, не пьет". /48/

VIII.
Немаловажный вопрос.

   Когда к восточному берегу Каспия пристают в Узун-Ада пароходы, мне любопытно смотреть не на проезжающий чиновный и военный люд, не на тех, которые составят в новом краю несколько лишних единиц, по большей части столь же бесцветных и ничтожных, как и многие другие лица, заброшенные сюда на службу случайно, -- часто даже по воле злой судьбы, -- не они, повторяю, представляют главный интерес в среде пассажиров. Купцы, ремесленники, -- это тоже все едет с определенными, так или иначе, целями, имеет впереди хоть что-нибудь верное. Меня занимает и по временам просто волнует вопрос, как будут жить и что внесут в нашу Среднюю Азию группы путников, едущих искать себе родины (переселенцы), и возвращающихся со /49/
   своей духовной родины -- из Мекки (богомольцы, так называемые хаджи). И тех, и других тут можно встретить в очень значительном количестве. Только разница велика в их осанке, в охватывающем их настроении. С одной стороны, видишь каких-то жалких нищих, которые отбились от всякого труда, сами не знают, куда и зачем идут, беспомощно ожидают на каждом шагу поддержки начальства или просто подаяния. Не то -- ревностные исполнители предписаний Магомета. Ни бедной одеждой, ни чем иным они не вызывают сострадания. Напротив, стоит взглянуть на сосредоточенные, гордые лица, чтобы убедиться, как мало они думают об окружающем и до какой еще степени овеяны воспоминаниями о недавно пережитом прошлом. Живописными, неподвижными кучками сидят хаджи близ станции. Оживление просыпается лишь во время молитвы. Целые ряды вытягиваются, беля чалмами. Все это вместе твердит священные слова и единодушно падает ниц. Нужды нет, что везде но бокам ходят, работают, перекликаются "неверные". Мусульмане оставляют подобную мелочь без внимания. Спокойные, медлительные -- они совершают /50/ установленные богомоление и затем безучастно, часами глядят в даль.
   Что у них на душе? С какими мыслями едут они домой?
   Я не без умысла завожу речь параллельно о переселенцах и возвращающихся из Мекки. На первый взгляд кажется весьма странным и непонятным, как можно сравнивать и анализировать явление, невидимому, не имеющие ничего общего. На самом деле это не совсем так. Между ними положительно есть некоторая связь. Оба слишком характерны и слишком затрагивают условия нашего владычества в Средней Азии, чтобы обходить молчанием существенные факты. Они вносят в местную жизнь много такого, над чем следует призадуматься. В них кроются элементы разрушения, и потому пора (хоть невооруженным глазом сначала) рассмотреть, что они собою представляют. Даже беглый обзор должен подсказать, насколько желательно глубже вникнуть в подробности.
   Переселенческий вопрос чисто отвлеченным образом обсуждается печатью. De facto ей, конечно, все равно, чего ради и в каком именно направлении движутся толпы голодных оборванцев, именующих себя громким названием "переселенцев". Газетам без всяких убеж- /51/ дений, или со взглядами явно революционными, почему -- то, -- особенно в последнее время,- удобно и приятно распространяться об этом народе, как о колонизаторах и т. п. Иногда, -- вероятно по ошибке, -- редакции принимают корреспонденции, где прямо указывается, что за люди подымаются в безвестную дорогу на Восток, кто обыкновенно руководит перекочевками, чего можно ждать от безобразно поставленного и до 1889 года квази-легального бродяжничества. Пока оно устремлялось за Урал, -- касаясь местностей, более или менее заселенных русскими, -- шло уже давно проложенными путями: оставалось зачастую сожалеть о том как это власти допускают темный люд, -- да еще обыкновенно из худших и ленивейших, -- отправляться наугад в страны, где будто бы и трудиться не надо, а всего-всего вдоволь, с другой же стороны приходилось недоумевать, зачем переселенцев, которые явились на окраину, почти нигде не ожидает энергичная правительственная поддержка. За Уралом с этим, однако, можно еще было мириться, как с застарелым злом. В Закаспийском крае подобная вещь гораздо резче бросается в глаза и вызывает на тягостное размышление.
   В праве ли мы пока позволять разному /52/ сброду, с которым не знаешь, что случится, приходить сюда с семьями, свободно разгуливать, нищенствовать, не брать поденной работы, а требовать земли, обнажать перед туземцами неприглядные черты нашего быта внутри Империи? Я нарочно спрашивал в Узун-Ада переселенцев, откуда они: все больше пензенские, тамбовские, саратовские, самарские. Куда направляются? "Сами не знаем... Думали сперва в Баку жить богато, -- там один камень, да песок. Здесь, говорят, много хороших мест. Царское Село строится..." Так мужики называют "Государево имение" на р. Мургабе в мервском оазисе, где надеются обводнить некоторое пространство, когда-то населенное. Но, во-первых, там пока еще неизвестны результаты ирригационных сооружений: возможно, что новая местность сделается годной для культуры лишь в ущерб ныне орошаемой земле. Туземцы останутся без воды и придется их самих переселять. Как же тут мечтать о привлечении элементов изнутри России? Во-вторых, в мургабском имении недавно нуждались в рабочих. Кажется, прежде всего следовало бы подумать о пропускаемых сюда в край переселенцах и дать им заработок. Взамен этого, заведующие тамошним делом, выписали из /53/ Семиречья сотни бывших китайских подданных. Разве такое положение вещей нормально?
   А роль печати по непосредственному отношению к переселенческому вопросу? в закаспийской области есть одно пресмыкающееся, которое называет себя корреспондентом либеральнейшего московского органа. Человек этот видит, что за люди являются искать новых мест, знает, что вожаками партий служат сравнительно более обеспеченные "скитальцы", зачастую с весьма темным прошлым, побывавшие уже в Средней Азии, не имеющие иллюзий на счет свободной хлебородной земли, увлекающие за собой народ -- в сущности с совершенно непонятною целью...
   "Вам это ясно, но между тем вы все-таки раздуваете значение переселенческих блужданий и связанных с ними несчастий!".
   "Да, таков девиз нашего направления: зажигать неудовольствие, где только возможно. Чем хуже, тем лучше. Пусть правительство расхлебывает кашу, которую мы завариваем. Пора обратить внимание на обездоленный народ".
   "Позвольте: причем же тут народ? Отчего часть русской печати очень мало распространяется о нуждах смирного и трудящегося мужика, а склонных бродяжничать и попрошайничать почему- /54/ то возводит на пьедестал, выдает чуть-ли не за мучеников? Где же справедливость, где честное отношение в делу? Не говоря о том государственном вреде, который вы приносите, -- ведь в конце концов терпеть приходится самим переселенцам, т. е. покровительствуемым вами. Многих женщин впереди ожидает проституция, -- и притом на окраине, перед глазами мусульманского населения. Мужчинам подчас нет никакого исхода. Пока в Туркестане пристраивается лишь ничтожное число русских -- землепашцев... Туземцы, и те стеснены количеством плодородной почвы. Вместо того, чтобы все знакомые с вопросом публицисты писали в таком духе, становясь на минуту консерваторами, хотя бы из сострадания к неразумному странствующему люду, на практике выходит одна умышленная мистификация: авось, что-нибудь скверное выйдет".
    "Вы угадали: я, впрочем, -- лицо совершенно пассивное и во всем руководствуюсь инструкцией моей редакции".
   Положим, недавно издан закон для урегулирование переселенческого движение, но отвлеченно -- задуманные мероприятия едва-ли вскоре пресекут зло в его корне. Мужички еще долго будут стремиться на свой страх в чу- /55/ жие края. Представители модной печати, встречая толпу оборванцев, обязаны, согласно предначертанием свыше, направлять их всяческими способами далее и далее, тогда как долг и совесть подсказывают порядочному человеку, что этому народу надо, по возможности, своевременно втолковывать, чего ожидать и чего нет в нашей Средней Азии. По моему, динамитчики честнее: они идут на преступление, рискуя собственною жизнью. Молодчики же, вроде моего невольного собеседника, являются олицетворениями гнусности и злонамеренности, оставаясь притом вполне безнаказанными.
   Перехожу к хаджи. Знают ли у нас в России о том, что такое хождение к арабским святыням в политическом отношении? Об этом наверное существуют самые смутные представления. Между тем о нем следовало бы серьезно поразмыслить. Но новейшие данные, касающиеся предмета, положительно того заслуживают.
   В Мекку ежегодно стекается громадное число магометан, -- от глубины Африки и до пределов Китая. Точных статистических данных о том, сколько и откуда именно ходят на богомолье, конечно, нет; но, по приблизительному расчету их, несомненно, является в "священ- /56/ ный город" несколько сот тысяч. Скэвен Блэнт, автор "Future of islam:, специально занимавшийся изысканными такого рода, группирует путников в следующем порядке: всех ревностнее, после окружающих Мекку бедуинов -- персияне, авганцы, белуджистанцы и египтяне. Из них каждый год больше одного хаджи приходится на 1000 человек населения. Индийские и малайские мусульмане, а также сравнительно отдаленные африканцы высылают по богомольцу на 3000, -- турки еще менее. О наших подданных, и вместе с тем о бухарцах с хивинцами, нельзя сказать ничего определенного, ибо они за границей едут и всюду отмечаются, как признающие власть султана. Во всяком случае их не мало. При упрощении и удешевлении способов сообщаться с заветною для ислама страною, тысячи ревнителей снаряжаются теперь из России и Средней Азии в желанный путь. Пока нами не были развенчаны Самарканд и Бухара, "правоверные" считали их весьма важным и незыблемым оплотом своей религии. Но за последнее время центр тяжести мусульманского мира всецело перенесся в Мекку. Я сам видел на линии Закаспийской дороги толпы возвращавшихся оттуда, говорил с некоторыми: /57/ оказывается, что их из новоприсоединенных владений все больше и больше направляется в Аравию. Там в "священных" двух городах образовались уже колонии переселившихся самаркандцев. Мы понемногу сглаживаем, за Каспийским морем и в Туркестане, антагонизм отдельных народностей, объединяем под своим владычеством враждовавшие раньше друг с другом элементы, бессознательно обусловливаем усиление ислама в таких местностях, где он еще слабо прививался; благодаря умиротворению края, оседлые туземцы спокойно завязывают сношение с некогда страшною степью и отправляются насаждать в ней мусульманское просвещение. Какие будут плоды подобного сближение, трудно предсказывать, -- но едва ли все сложится в нашу пользу. Недаром эмигрировавшие из русских пределов в Аравию слывут там за мухаджиров (религиозных изгнанников), недаром Каир, Самарканд и Бухара перестали считаться рассадниками знания. Лучшие лекторы собираются в Мекку. Недовольные европейцами здесь открыто и при общем одобрении выказывают свою пламенную, вражду.
   Недавно сюда переодетым пробрался известный голландский арабист Сноук Хюргроньэ и вынес самые тяжелые впечатления. /58/ Панисламическое движение, задерживаемое пока в своем развитии внешними обстоятельствами, идет тем не менее вглубь и заслушивает серьезного внимания. Народы, принявшие коран, мало помалу проникаются сознанием внутренней сплоченности "под знаменем пророка". Мятежно настроенные магометане из одной и той же страны, которые у себя дома рассеяны и не пытаются объединяться, в Аравии встречаются и сговариваются. Прежде книжники не сочувствовали дервишам. Теперь же не борются с ними, понимая, что эти нищие с виду, милые черни изуверы, способны разжигать везде, где надо, смуту, незаметнейшим образом. В Мекке, Медине и вокруг обоих городов находится свыше 150 духовных общин двадцати шести дервишских орденов. Через них устанавливается связь с целым мусульманским миром, и последствий этого еще нельзя даже приблизительно определить! Богомольцы подпадают под влияние учителей-мистиков и уходят обратно, скрепленные с ними неразрывными узами.
   Не пора ли вдуматься, как, это отражается на нашей новоприсоединенной окраине? Репрессивные меры ни и чему бы не повели. Следует бдительнее относиться к явлению, /59/ знать, откуда ввозится горючий материал и с своей стороны прилагать старание, чтобы сюда не являлись, на показ крайне чутким туземцам, худшие элементы из России [Нынешнем году (эти же строки писаны два года тому назад) закаспийские власти попросили наконец разрешение не пропускать в их район переселенцев] ). /60/

VIII.
По Закаспийской области.

   Когда поезд, простившись со светлыми узун-адинскими заливами, сразу врезается в негостеприимную пустынную ширь азиатского материка, и вокруг видишь только песок да песок, с безжизненными вершинами гор на бледном горизонте -- человека невольно охватывает жуткое чувство одиночества и бессилия. Что такое сравнительно с этим грозным, мертвящим простором узенькая полоса дороги, убегающая вперед? Стены песчаных бугров сдвигаются все ближе и ближе: кажется, стоит им хоть немного поколебаться, -- и вот мы завалены, погребены в неприступной степи, как сотни и тысячи других европейцев, пытавшихся раньше, с оружием в руках, нарушить ее заколдованный сон и спокойствие. Но инстинктивная тревога очень быстро сменяется равно- /61/ душием. Вагоны поспешно катятся по расстилающейся равнине. Горы рельефнее выделяются среди крайне своеобразного, величественно красивого ландшафта. Какое удивительное зрелище! готов воскликнуть турист, -- и притом где же? в области, куда еще недавно, кроме туркмен, все шли точно на верную смерть или, что даже хуже, в невыносимейшее рабство. Теперь тут едешь с полнейшим комфортом. Захочешь есть, -- к услугам хороший и недорогой поездной буфет (таким благоустройством дорога обязана строителю). Сидя за столом, обедая, имеешь все время перед глазами чудную -- единственную в своем роде картину дикой прикаспийской пустыни, улегшейся между важным в торговом отношении морем и культурными центрами Средней Азии. Прежде люди с ужасом думали о мучительном переходе через нее, -- теперь мы буквально несемся по ней, не зная старых преград, с трудом представляя себе, что испытывали здесь злополучные путешественники. А это было нечто поистине ужасное, если только припомнить отзывы тех немногих лиц, которых судьба завела в здешний край. Даже сытые верблюды, и те ни в каком случае не проходят больше четырех верст в /62/ час; слабые же гораздо тише. Температура постоянно и резко меняется, то заставляя пришельца жестоко томиться под солнечными лучами, то дрожать от холода. Из царства животных в худших местах может встретить лишь желтого скорпиона или отвратительную фалангу, паука с наливным брюхом грязно-серого цвета. И в такой-то безотрадной бездне страданий и лишений, по дну и некогда тут бушевавшего моря, наверно взявшего меньше жертв, чем обступающая нас современная степь, -- мы движемся на восток с неудержимою силою, торжествуя победу разума и энергии над слепыми началами косности и мрака.
   При слове "Закаспийская область" в голове всякого, кто вникал в историю Азии и хоть сколько-нибудь одарен воображением, рисуется грандиозное столкновение и взаимодействие различных культур, борьба кочевых элементов с непонятною и ненавистною им оседлостью, стихийных размеров поединок между вечно нападающим варварским Тураном и вечно обороняющимся просвещенным Ираном. В этих двух наименованиях таится весь смысл и все значение мировых событий на одной из древнейших арен человеческой деятельности. Глубочайшие языческие религии здесь, на рубеже /63/ враждующих миров, сходятся и сравнительно мирно уживаются, потому что у всех у них та же великая миссия: нравственно прийти на помощь пестрым среднеазиатским народностям, смягчить и сгладить царящий между ними раздор, отчасти урядить их семейный быт, отчасти открыть перед ними область чего-то высшего, сверхъестественного! Оседлое население безусловно сочувственно относится и распространяемым идеям. Умозрения жречества прививаются толпе.
   Учение Зороастра о властвовании над вселенной светлого Ормузда и темного Аримана как нельзя лучше истолковывало Ирану, почему ему необходимо выдерживать постоянный натиск с севера, и питало надежды, что рано или поздно добро должно осилить зло. Явился одухотворенный культ огня, очищающего от скверны и озаряющего неприглядные стороны нашего существования.
   Пределы, где удавалось укорениться этой религии, раскинулись довольно широко, до границ Небесной империи, до Малой Азии и побережий Аральского моря. Но к степным полудикарям зороастризму не удавалось проникать. Царство тьмы так и оставалось хаосом с точки зрение цивилизованных народов. Нужна была более всеобъемлющая вера, чтобы смутить души кочев- /64/ ников. Пришел буддизм, которому тесно казалось на родине в Индии, который жаждал миссионерствовать всюду, куда могли только дойти проповедники, глашатаи пессимизма.
   Сначала сфера индийского религиозного влияние затронула Авганистан, а потом и дальше, и дальше стала заполонять Среднюю Азию. Этические заповеди представлялись всем и каждому до того простыни и спасительными, столько в них роилось Новозаветных элементов, что успех истин, возвещенных Буддою делался неотразимым, психически роднил и южан, и северян. Однако, тем не менее, и здесь чувствовался какой-то пробел. Жизнь по-прежнему складывалась нелепо и мрачно. Или степь терпела от городов и селений, или, наоборот, их осаждали и губили туранцы. Азиатам самим по себе не под силу было положить конец такому ненормальному порядку вещей. Требовалось вмешательство юной и маленькой Европы, сыны которой, в ничтожном количестве, уже дома умели грудью встречать восточных варваров и пламенели желанием гнаться за ними вслед.
   И вот наступают времена Александра Македонского. Горсти железных людей выходят на бой с полчищами врагов, совершают длиннейшие, изумительные походы. Одним словом, /65/ тогда в некотором роде разыгрывается нечто аналогичное нашим усилиям и успехам в Средней Азии. животворное веяние проносится над нею. Греки упорно стремятся пересоздать наследованные от персов сатрапии на рубежах Турана, осилить и подчинить последний, умственно и нравственно сдерживать все в сфере эллинского круга идей. Устанавливается широкий взгляд на вещи. В торговом отношении обращается внимание на Аму-Дарью, на Каспийское море. На нем строится флотилия. Мечтают о соединении его каналом с Понтом Эвксинским. Но постепенно западное влияние слабеет. Ему недостает еще внутренней мощи править отдаленными самобытными краями. Над ними сгущается мрак. Мы пока не знаем даже хорошо, как в них чередовались события. Известно лишь, что постепенно средне-азиатские страны, под напором вторгавшихся в них разнороднейших элементов, образовывали царство за царством. Индо-скифские владыки сменяются парфянскими, эти -- персидскими. Китайские войска пробиваются до каспийского побережья. В Самарканде скопляются рабочие-китайцы. Общение с Небесной империей, по-видимому, делается теснее. Тем не менее не создается ничего устойчивого. Брожение по-прежнему раз- /66/ ъединяет ирано-туранские народности. Пока не является с оружием в руках суровый ислам, Средняя Азия подобна взволнованной морской поверхности.
   Новые религиозные начала, связи с молодым и обширным мусульманским миром, расцвет в нем наук, культурное значение городов -- все точно сговаривается возвеличить ее до небывалой степени. Но и это оказывается не слишком продолжительным. Если приумолкли кочевники вблизи, так поодаль собираются тучи. Из Забайкалья подымается Чингис-хан. Монголы неудержимо стремятся и завоеванием ради завоеваний. Арабской цивилизации, поколебленной ими, уже не подняться в старом блеске. Туран опять раздвигает свои границы.
   По временам видишь, как будто прошлое воскресает. Тамерлан и Тимуриды, насколько можно, пекутся о знаниях, об искусстве. Но мало помалу все, чем раньше справедливо гордились туземцы, тускнеет, мельчает, вырождается. В текущем столетии туркмены совершенно отбрасывают и принижают иранцев.
   Массою причин христианская держава побуждена вмешаться в среднеазиатские дела. Россия властным движением прекращает тамошние смуты, идет в степи и центры ханств /67/ с гуманной политикой, ставит себе задачей по-европейски работать на свежем поприще. Однако, труд такой весьма и весьма нелегок. И в людях, и в средствах для того немудрено ощутить величайший недостаток. И вот тогда-то один из наших выдающихся государственных деятелей, генерал Анненков, наперекор мнению близорукой толпы, ясно и твердо намечает железнодорожный путь от Каспийского моря в глубь страны. Мысль о проведении подобной линии, по недоступным почти местностям, встречена несочувственно, считается чуть ли не безумием, возбуждает опасения -- как же в конце концов бороться при этом с тремя плохо одолимыми преградами: движущимися песками, безводьем и отсутствием топлива.
   То, что по дороге остановило бы всякого другого, не могло заставить строителя отказаться от своей заветной мечты. Когда началось сооружение первого участка, то, для ограждения его от песчаных заносов, привозилась глина и обливалась морскою водою, которая, при высокой температуры быстро испарялась, и на политой поверхности затем образовывалось нечто вроде соленой коры. В тех пунктах, где, по направлению господствующих ветров, замечались наибольшие заносы, вдоль железнодорожного по- /68/ лотна ставились щиты, похожие на те, что употребляются у нас в России для зашиты линий от снегов. Позже, в песках, практика натолкнула еще на новый способ самообороны. Так как, при малейшем ветре, вершины нагих песчаных холмов словно курятся, отделяя развевающийся песок, -- генерал Анненков приказать произвести следующие опыты: нарубался саксаул, -- печальное растение, ютящееся в пустынь,- накладывался в маленькие траншеи, с одной стороны присыпался песком, с другой оставался, образуя своего рода щетку. Оказалось, что мера вполне соответствовала цели. Получилось некоторое ограждение полотна. Параллельно явилась забота о сохранении и усилении растительности вдоль дороги.
   Для устранения безводья, на протяжении сотен верст, с гор проводилась вода прямо в баки у станций. При них устраивались фонтаны. Ничего себе нельзя представить обаятельнее, как долго ехать среди мертвой степи, выйти из вагона и увидеть на станционной площадке чистую, сверкающую струю, стремительно поднимающуюся и обдающую вас холодною, бодрящею пылью. Вот по-истине благое дело, вызванное и жизни строителем железной дороги!
   В виду того, что вопрос о топливе суще- /69/ ственно важен не только для паровозов, но и для помещений вдоль линии, здесь впервые попытались вводить отопление зданий нефтью. Такими приемами обеспечивалось мирное, постепенное завоевание страны рельсовым путем. Когда из ахал-текинского оазиса мы прошли далее на восток и почти соприкоснулись с владениями бухарского эмира, возникала дилемма: продолжать-ли прежде всего линию и авганской границе, или свернуть на северо-восток к Туркестану. Кто смотрел и смотрит на дорогу исключительно со стратегической точки зрения, тому желательно было видеть ее продолжение на Серакс, -- но тогда на задний план отходили все культурные и торговые преимущества второго направления. Чисто военный взгляд словно отрицал его полезность и необходимость. Строитель Закаспийской дороги шире и прозорливее посмотрел на дело. Он как нельзя лучше сознавал и понимал, что ныне ею пересекаемые края искони жили одною жизнью, составляли своего рода целое, являлись так сказать, передовыми очагами культуры среди надвигавшейся пустыни. Хотя она и торжествовала по временам, но, пожалуй, именно оттого, что цепь оседлых пунктов недостаточно была прочна и звенья иногда не выдерживали напора. С /70/ момента, когда русские осилили вечно беспокойные туранские элементы, и медленным, уверенным шагом прошли от Каспия до Трансоксании, государственная мудрость требовала приковать к себе кочевой мир неразрывными узами, провести гигантскую черту на юг от усмиренных степей, заставить ее лечь как раз там, где прежде прививалась цивилизация. Осуществить такую разумную своевременную мысль целесообразнее всего могла только железная дорога. /71/

IX.
В окрестностях Асхабада.

   Закаспийская область весьма интересна в археологическом отношении. Мало есть стран, испытавших столько превратной судьбы, видевших такую смену царств, как новоприсоединенный нами край. Особенно, конечно, любопытны разоренные теперь туркменами полосы культурной земли, вдоль персидской границы. До сих пор о них почти ничего не писано. Кроме дилетантов, никто ими серьезно не интересовался, а между тем время идет, памятники и вообще всякие следы старины исчезают. Скоро не отыщешь и половины того, что пока еще на лицо. Хоть бы иностранцы обратили на это серьезное внимание, если уже нам такое дело не под силу! Ведь теперь, благодаря Закаспийской железной дороге, это легко. Для примера следует отметить несколько /72/ археологически любопытных пунктов. Вот они, подобранные случайно, по направленно на восток:
   На расстоянии ста приблизительно верст от Каспийского моря находится Маст-Деуран (или Месториан). Развалины занимают восемь верст, замечательны валами. Один центральный окружен был другим и связан с ним перпендикулярными стенами.
   Когда враги пробивались в крепость с какой-нибудь стороны, они отовсюду в искусственных квадратах встречали сопротивление. Цветные изразцы с надписями уцелели на минаретах арабского стиля и арке развалившейся мечети.
   По близости отсюда Шир-Кабир, надгробный мавзолей с пристройками. Затем восточнее существуют развалины исторических городов -- Ракадж, Барв, Хозроукола, Беш-Даг, Ходаверд, Хива Абад, Тшаар Дег, Магнэ, Тшатша, Хандекли, Камбер-Баба, Ходжа-Пурзау и т. д. Кроме того, конца нет курганам. Для раскопок и изысканий открыто самое широкое поле.
   Когда на афганской границе работала английская комиссия, ее члены заинтересовались бесчисленными загадочными пещерами вокруг Пен- /78/ дэ и Тахтабазара. В результате оказалось, что они буддийского происхождения, и похожи на северо-индийские кельи для монашествующих.

-------

   Немедленно по приезде в Асхабад я отправился холмистою местностью на запад, за 16 вер. от города, мимо аулов Каши, где живут туркмены-милиционеры, и Багира, славящегося садоводством, и величественным развалинам древней Нисы, основанной огнепоклонниками и совершенно заглохшей. Только земля, если тронуть ее недра, может дать ответ, что именно тут было и в какую эпоху [Мне думается, не здесь ли надо искать следы гробниц парфянской династии, на которые греки указывали в городе Nisaea. Это название, -- весьма впрочем распространенное, -- встречается уже на ассирийских клинообразных надписях VIII в. до Р. Хр.]. Более новая, но тоже пустынная Ниса меньших размеров расположена, около старой. Стены высоко свешиваются над подступающими к ним рвами. Зданий не сохранилось. Все вымерло, недвижимо, безмолвно. В самой середине некогда людного города плохое туркменское жилье одиноко стоит среди гряд капусты. Кто бы сказал, что гордые, непобедимые сельджукские князья, /74/ 850 лет назад, наводили отсюда ужас на прилегающие страны? Не сюда ли торжественно вступала в то время невестою одного из этих воителей красавица самаркандская царевна? Перед носилками ее шли тысячи рабов и рабынь; и каждый, и каждая несли какие-нибудь редкие и драгоценные дары, разбрасывали на пути владычицы мускус, амбру. Просто не верится, ужели тут навсегда угасла кипучая жизнь, прошлое цветущее состояние не вернется, не возродится?
   Долго я ползал по громадным развалинам их и собрал много черепков разной узорчатой посуды, дающее некоторое представление о быте горожан.
   Кто хотел составить себе более ясное понятие о нем, обращался в Асхабад к управляющему областью генералу Комарову, хранившему дома настоящую сокровищницу всевозможных местных древностей.
   То, что коллекционировалось им на Кавказе, уже пригодилось западной науке. Известный лионский ученый Шантр воспользовался собранными там предметами, осмыслил их значение, издал громадное сочинение, разрабатывающее подобный материал и составляющее положительный вклад в антрополого-археологи- /75/ ческую литературу. Нет сомнения, что относительно среднеазиатских находок кем-нибудь, со временем будет выполнена та же почтенная задача.
   Отрадно было видеть на окраине просвещенного администратора, на досуге вникающего в исторические подробности, которые касаются вверенного ему края и, рано или поздно, прямо или косвенно могут направить правительство на мысль, что делать в будущем, сообразуясь с давно минувшими днями. Попа не развеется хоть отчасти обступающий их глубокий мрак, до тех пор не легко разумно претворять действительность во что-то высшее.

-------

   Пасмурное, холодное утро в последних числах ноября... Мне удалось нанять отличную казачью лошадь и без проводника, вдоль полотна железной дороги, я еду по юго-восточному направленно от Асхабада к некогда цветущему, разрушенному туркменами городу Аннау, откуда жители-персияне бежали, спасаясь, за горы. Сначала попадаются пашни, обнесенные невысокими оградами; группы обнаженных деревьев сереют здесь и там, -- но вскоре развертывается неоглядная равнина: тускло-зеленый /78/ простор с одной стороны тонет в северной пустынной дали, с другой упирается в покрытые снеговыми пятнами громадные, угрюмые горы. В нескольких местах на пути высятся туземные могилы выдающихся лиц, так называемые мазары, склепы с тремя куполами (большим по середине и маленькими по бокам).
   Небо облачно. На встречу дует свирепый, ледяной ветер, пронизывающий насквозь, -- точно дуновение смерти, пронесшееся, благодаря хищникам, над культурною полосою края, до сих пор жадно ищет жертв, до сих пор враждебно всему, что не текинец.
   Немногочисленные кибитки стоять в окружающей степи. Уродливые пасущиеся верблюды то низко опустят голову, отыскивая корм, то высоко поднимут ее и застывают в состоянии какого-то оцепенения. Редко когда случится обогнать или повстречать всадника. С кем ни заговоришь, никто, оказывается, ни слова не понимает по-русски. Трудно при таких условиях запасаться положительными сведениями.
   Приблизительно на восьмой версте приходится пересекать песчаные бугры. Расстояние сравнительно ничтожное, но и туг уже видишь воочию, что такое должен быть продолжительный пе- /77/ реезд песками. Наконец вдалеке, перед глазами, во всей своей мертвой наготе, встает Аннау. Чем ближе к нему, тем неотразимее производимое им странное впечатление.
   Гигантские курганы у дороги ждут раскопок [Тут мне приходить в голову одна сумасбродная, быть может, догадка: пока еще не определено, где быть Анну -- центр могущества белых гуннов (эфталитов) на запад от Аму. Конечно, вероятнее искать его ближе к последней, но нельзя забывать, что они, тесня Герат, проникали довольно далеко]. Полуобвалившиеся башни и довольно еще прочные жилища свидетельствуют о стремительности и успешности погрома. Где же та жизнь, которая прежде била ключом среди этих камней, вплоть до горных склонов?
   Город расположен на обширном пространстве и, судя по всем признакам, отличался богатством. Теперь он замер, молчит. Никого и ни чего на первый взгляд не различаешь между грудами обломков и неравномерно друг от друга отстоящими постройками. Только позже я заметил обитателей в развалинах, да и те ютятся во дворах, за оградами, в кибитках. Летом тут набирается до тысячи душ туркмен. Но зимой большинство из них откочевывает в пески. /78/ По вьющемуся местами дымку можно предположить, что в Аннау есть люди.
   На одном из обрывов сидел мальчишка-пастух, наблюдавший за десятком баранов. При виде меня, он почему-то скорее погнал прочь свое стадо.
   Вот и старая персидская крепость, которая отчетливо выделяется, даже если смотреть из вагона. Каменистая дорога живописными поворотами охватывает ее, поднимаясь все выше и выше. Вот и крутой въезд, между бойницами, за укрепление, и единственному замечательному памятнику, уцелевшему от прежних времен, остаткам великолепной мечети, постепенно приходящей в полную ветхость. Подымаясь на возвышенность и всматриваясь в серый, невзрачный купол, в надтреснутые стены, невольно спрашиваешь себя, что могло возбуждать удивление европейцев, посещавших Аннау. Однако, едва обогнешь боковые части здания, как останавливаешься, просто пораженный неожиданностью зрелища. Сравнительно невысокая, но необыкновенно стройная арка, с многочисленными сохранившимися изразцами, -- изукрашенная огромными буквами наверху и пониже двумя вделанными в нее извивающимися не то драконами, не то змеями, -- гордо царит над обступающим /79/ пустырем, служа, так сказать, символом всепобедной красоты на мрачном фоне уныния и разрушения. Мягкие, нежные цвета и узоры, не уступающие ни в чем знаменитым самаркандским, до того бесподобны, что забываешь, где находишься, не в силах оторваться от их чарующей прелести, хочешь смотреть, смотреть без конца, наслаждаясь и любуясь плодами чьего-то неведомого искусства.
   До сих пор не определено, кто и когда воздвиг замечательную мечеть. Древность ее, впрочем, во всяком случае не превышает четырех или пяти столетий. Может статься, она и позднейшего происхождения. По крайней мере, предание называет строителем известного султана Бабера, потомка Тамерлана. Имя этого тимурида действительно высечено над входом в мечеть, но исторически непонятно, каким образом и чего ради указанный правитель, вытесненный узбеками из Туркестана, именно здесь создал нечто изумительное в архитектурном отношении. Всего вероятнее, что пока благоразумно воздерживаться от гипотез и ждать, когда ориенталисты прольют побольше света на малоисследованное прошлое нашего подножья Хороссанскнх гор.
   Говорят, года три назад мечеть еще была менее развалившись, и текинцы собирались в /80/ нее. Теперь нельзя пройти под своды. Вход огорожен. Дальше виднеются кучи сложенного кирпича. А жаль, если все понемногу рухнет, раньше, чем такой замечательный памятник подробно исследуют и опишут. Ведь до него лишь 12 верст от главного города области!
   Близ мечети -- могила чтимого населением мусульманского "святого". Больше никаких нет достопримечательностей. Холодно. Неприветливо вокруг. Возвращаешься в Асхабад и думаешь: когда-то русские городки, вроде Аннау и других обширных персидских селений, вереницей потянутся вдоль северного склона этих гор, где, видимо, процветали оседлые пункты?
   Осмотренное место получает воду из реки Кельтечинар, вытекающей их хребта Зыры-ку.
   Оно обладает минеральным источником, по вкусу и действию напоминающим эмсский. Доктор О. К. Писаренко успешно уже лечил из него от катаров и вообще желудочных болезней. Что то здесь будет в близком будущем, когда, благодаря железной дороге, и весь край начнет заметнее оживляться, и Асхабад разрастется до больших размеров! /81/

X.
У персидской границы.

   Нельзя быть в Асхабаде и не поинтересоваться замечательной горной дорогой, проведенной военным инженером полковником Е. Г. Воронцем, по направленно к персидскому городу Кучану. Она тянется до нашей границы на протяжении сорока трех с половиною верст, имеет три сажени ширины, обошлась казне очень дешево (около двухсот тысяч рублей, включая в эту сумму стоимость изысканий, где именно пролагать важный в стратегическом и коммерческом отношении путь к богатому, -- сравнительно с Закаспийспою областью, -- Хороссану). Там, за горами, действительно культурная страна, не смотря на безобразное управление! Хотя оттуда идут многие вьюки, как попало, первыми встречными тропинками, но правильное общение, очевидно, мыслимо лишь по благоуст- /82/ троенной колесной дороге. Персидское правительство, делая вид, что это сознает, согласилось само ее продолжить от нашего рубежа. Таким образом создается питательная ветвь для новой железнодорожной линии.
   Генерал Анненков давно уже обратил внимание на значение торговли с Персией через Асхабад. Доказательством служит сделанное им об этом в 1887 г. сообщение в "Обществе для содействия русской торговле и промышленности", причем указывалось на то, что сотни тысяч пудов одного хороссанского груза постепенно направятся в Закаспийский край, -- прежде всего в виду крайней дешевизны провоза их сюда, сравнительно с провозом к Астрабадскому и Персидскому заливам, из таких важных пунктов, как Мешхед, Себзевар, Туршиз, где сильно развиты хлебопашество, садоводство и овцеводство, производятся: хлопок, бумажные, шерстяные и шелковые ткани, ковры, -- куда, в свою очередь, можно доставлять, соответственно потребностям населения, много мануфактурных товаров, разных металлических изделий, ламп, посуды, мебели, железа, керосина, сахара и т. д.
   Удешевление провоза хороссанских произведений, особенно хлопка, расширит им рынки; расширение же рынков отразится увеличением про- /83/ изводства; Усилившийся вывоз даст персианам больше средств для приобретения потребных ему иноземных товаров, т. е. увеличит ввоз в страну. Нашему купечеству, наконец, легче, при посредстве железной дороги, завязывать прочные сношение с Хороссаном, дешевле сбывать туда все необходимое.
   Перехожу к самой горной дороге на Кучан. Она тянется от Асхабада, минуя справа новый, прекрасно выстроенный военный лазарет, а слева военное кладбище, и, незаметно, по бокам ее начинают вырастать холмы за холмами.
   Дождливый, мрачный день... Чем дальше от города и чем выше, тем сильнее пронизывает сырость... Густые туманы сползли почти к подножию гор, ложатся на путь, застилают вид на местность. Безлюдье. Тишина. Разве только изредка попадется одинокий всадник, или проследует мимо немногочисленный караван на верблюдах и ослах.
   Но вот подъемы стали труднее, повороты чаще и круче. Тем не менее лошади продолжают везти коляску бодрою рысью. Смелая дорожная черта ясно видна над головою. Пустыня становится угрюмее, величественные. Настоящий горный воздух вливается в грудь. Мгла сгущается уже ниже, в долинах. Вокруг светло, и все-таки перевалы /84/ смотрят неприветливо, внушают какое-то жуткое чувство. Давно-ли вдоль них пробирались украдкой в Персию и стремительно возвращались назад разбойники-туркмены? Сколько тут было сцен самого разнообразного характера! В низких потаенных пещерах совещались наездники о тон, куда всего лучше отправиться, чтобы застать врасплох мирных и робких поселян. Жадность разгоралась во взорах, печать суровой решимости застывала в чертах лица. Проходило несколько дней, -- и теми же горами горсть хищников, не зная жалости, гнала стадо истерзанных людей, обрызганных собственною и родственною кровью. Их ждало рабство. Лишь на рынках среднеазиатских ханств горькая участь несчастных могла сравнительно смягчиться. Туркмены же относились к ним по-зверски, руководились единственно алчностью.
   Все это творилось здесь чуть-ли не вчера, а -- русская отличная дорога пересекает хребты, бывшие немыми свидетелями разных ужасов, до сих пор хранящие в тайне, какие вопли, мольбы и проклятия раздавались в окрестных ущельях и над чернеющими безднами.
   По мере достижения вершин, всюду открываются живописные скалы, на которых нет никаких признаков жизни, кроме коз, не сму- /85/ щаемых отвесностью ниспадающей каменной стены -открываются еще высшие горы, целое многоглавое сонмище исполинов, искони представляющее собою естественную, но нарушаемую народами грань между Ираном и Тураном. Первый стремился раздвигать пределы культуры, второй в сущности пренебрегая ею, наученный разбойничьим опытом не ценить плодов оседлости. А она была очень и очень возможна по сю сторону хороссанских гор, в стране, орошаемой небольшими, никогда не пересыхающими ручьями, несущими зимою и летом почти одинаковое количество воды. Страна эта, по своим гидрографическим особенностям, напоминает юго-восточную Испанию, где, благодаря искусству мавров, в шести провинциях десятки тысяч десятин представляли сплошной цветущий сад. И в Закаспийской области трудолюбивые туземцы когда-то сделали не мало в этом отношении, оставили нам в наследие так называемые кяризы (из них множество ныне заброшено, но способствует благу края). При помощи их является возможность извлекать на поверхность грунтовую влагу, через подземную галерею, которая ее выводит из водосборных колодцев. Делается это следующим образом: они выкапываются довольно глубоко, на расстоя- /86/ ние нескольких саженей друг от друга. Влага струится сквозь них по узкому туннелю. так как местность у гор имеет сильный уклон, уменьшающийся и долине, то кяриз обыкновенно тем короче, чем ближе и горам. Плотный, твердый грунт способствует тому, чтобы он не обваливался. Судя по числу подобных сооружений в наших пределах и по обилию пресных ключей на возвышенностях, пока -- надо предположить -- мало утилизируют имеющуюся воду. Когда вопрос о ней перестанет быть отвлеченным и в краю правильно пойдет ирригационное дело, он неминуемо будет приходить в цветущее состояние. Дороги же, вроде Кучанской, только ускорят общение между нами и Хороссаном. Последняя кончается у границы группой новых военно-инженерных построек: для казачьего пикета в 25 человек, для предполагающейся таможенной заставы, для ночлега проезжающим. Специальная башенка защищает, или точнее даже совершенно преграждает доступ к нам с персидской стороны, в случае какого-нибудь политического осложнения. Здание так скучены и высятся над такими пропастями, что несколько человек могут долго здесь обороняться против неизмеримо сильнейшего неприятеля. /87 /
   Вокруг, в горах, лишь изредка встречается убогое кочевье курдов; переселенных сюда с турецкого малоазиатского рубежа, для ослабление туркменских набегов. Это -- охотники и скотоводы, может быть отличавшиеся прежде большею воинственностью, теперь же тихие, бедные, обиженные природой и людьми. Особенно им достается иногда от текинцев в наших пределах, куда их, хотя и чужих подданных, пускают за незначительную плату пасти стада. В дикой местности по Кучанской дороге с них и денег не берут. Когда же они сходят в равнину, то ссоры с туземцами, из-за пастбищ, всегда кончаются не в пользу первых. Такие недоразумение случаются в степи у железнодорожных станций Артык и Каахка, вдоль самой границы. По близости от нее лежат персидские города Лютфабад и Мамедабад, где живут ханы. Но последние ровно ничего из себя не представляют, только эксплуатируют свое же шиитское население. До проведения Закаспийской дороги, да отчасти и после того, оба названные пункта ввозили к себе преимущественно нерусские товары; в 1889 г. напротив (вероятно, благодаря тому -- что увеличился сбыт хлеба из Персии к нам). /88/

XX.
Этнографичесное значение Средней Азии.

   Поезд, идущий из Самарканда, только что остановился у одной из главных станций Закаспийской дороги, где я помещаюсь. На платформе пестро скучились пассажиры, снуют и толкаются носильщики-персияне: шум, суета, напряженное оживление... Не видя знакомых лиц, я довольно равнодушно наблюдаю за толпой. Вдруг в мое внимание приковывает иностранец с виду-маленького роста худощавый старик, навязанный огромным шарфом. Где мне врезались в память эти характерные черты, этот углубленный в себя, но острый взгляд, эта не по летам подвижная фигура? И никак не вспомнить, никак себе не дать отчета, кто он, где мы встречались! Наконец разгадка найдена: здесь скромно, незаметно находится проездом знаменитый в мире науки директор /89/ берлинского музея "für Völkerkunde" Адольф Бастиан. Боюсь, что его заслуженно-громкое имя недостаточно у нас известно в России. А между тем следовало бы им интересоваться, им дорожить. Человек этот в своей специальной сфер знаний имеет перед нами положительные заслуги. Нет и не может быть сомненья, что со временем мы станем с благодарностью руководиться его этнографическими замыслами, ценить то, что им сделано для исследования быта инородческих окраин нашего отечества. Пока же, в чаянии того часа, когда русские образованные люди серьезно отнесутся к этому вопросу, остается только популяризировать мнение Бастиана. Случай на лицо, благодаря приезду почтенного ученого в нашу Среднюю Азию. Он сам говорит, что совершил столь утомительное в его возрасте путешествие, исключительно благодаря Закаспийской железой дороге. Иначе он бы не в состоянии был сюда прибыть, не наметил бы рукой знатока, на что в наших новоприсоединенных владениях этнографии следует обратить внимание.
   В Европе и Америке все живее и сознательнее пробуждается интерес к разностороннему изучению (пока еще не поздно) тех нехристианских народов, которые жили и живут, до- /90/ вольствуясь своею иногда убогою, иногда богатою содержанием культурою. Только путем ознакомления с явлениями этого порядка у нас есть надежда уяснить себе самим многие глубокие тайны истории, заглянуть в сущность человеческого духа, вникнуть в любопытнейшие данные сравнительного вероведения. На западе с каждым годом больше делается для выполнения столь широкой задачи, в России же к ней не питают особенных симпатий. Исключение представляет отчасти Дашковский музей в Москве, но и то уже за последнее время. В здании Академии Наук две залы отведены под антрополого-этнографические коллекции. Там собрано не мало редких предметов; между тем печать и общество ничего о том не знают, -- после чего неудивительно, если коллекции не разрастаются и скоро, пожалуй, к стыду нашему, за наглядными сведениями о диких и полудиких инородцах русских окраин придется обращаться за границу. Тут речь идет о прискорбнейшем факте и он нисколько не преувеличивается. Мы дома обладаем главным образом такими вещами, которые не имеют прямого отношение к отечественной этнографии, -- например, африканскими (от доктора Юнкера), австралийскими (от моряков и Миклухи-Мак- /91/ лая). Что касается ближайших, издавна непосредственно с нами соприкасающихся элементов не русского происхождение, то о них академический специальный музей дает гораздо слабейшее представление.
   В Берлине знаменитый ученый Бастиан, -- сам при труднейших условиях объехавший пол мира, -- в великолепном королевском "Museum für Völkerkunde", около Лейпцигской площади, отвел особое помещение Сибири. Четырнадцать шкафов полны важного материала. Насколько он богат, можно заключить уже из того, что два посвящены исключительно гилякам, пять гольдам, остальные далеко раскинутым тунгусам, бурятам, калмыкам, киргизам, чукчам, остякам, самоедам и т. д. Бывший якутский вице-губернатор Приклонский пожертвовал сюда коллекцию из тамошней области. Ясно, что, будь у нас что-нибудь, напоминающее бастиановский музей, подобные пожертвование не уходили бы за границу, когда у самих очень мало собрано. Теперь же интересующиеся делом, очевидно рассуждают так: "в России всякие этнографически ценные предметы обречены на бесполезное лежание под спудом, никого не занимают. Не лучше ли отдать их /92/ туда, где умственная работа кипит, где они послужат ко благу науки?!".
   Иностранные путешественники, изучающие наш Восток несравненно прилежнее, а иногда и осмысленнее, чем мы сами, коллекционируют все, что наиболее достойно внимания. Агенты иных европейских музее в тоже скупают недостающее. Известный лингвист Уйфальви издал в Париже целый "Atlas des etoffes, bijoux, emaux, etc. de l'Asie Centrale" Бонвало, прославившийся недавно зимним переходом из Ферганы в Индию, тоже составил среднеазиатскую этнографическую коллекцию. Неутомимый английский писатель Лэнсделл, изъездивший наши восточные окраины, сделал это в свою очередь для Лондона, а не менее предприимчивый Мозер -- для Швейцарии. Последпй, через некоего Цобриста, даже напечатал в Нёшателе "Catalogue des collections ethnologiques rapportees de l'Asie Centrale par Henri Moser", подробное обозрение сгруппированных вещей, числом нескольких сот, преимущественно предметов роскоши.
   Во-первых, это последнее обстоятельство, а во-вторых диллетантически-случайный характер их подбора у названных коллекционеров заставляют Бастиана скептически относиться и тому, что ими сделано. У него другие взгляды, иная про- /93/ грамма, на практике уже давшая блестяще результаты. Берлинский "Museum für Völkerkunde" -- образцовая единственная в мире сокровищница сведений по этнографии. Уже при входе в него, в громадной передней зале, откуда идут лестницы в верхние этажи, посетителя поражает ее космополитический колорит, присутствие и сочетание отдаленнейших друг от друга, по месту и времени, высоких и низких культур, обилие и гармония причудливо расположенных красок. Тут все: и глубоко-религиозный мистический Восток с его разнороднейшими, на половину неразгаданными объектами культа, и знойная Африка, и вымирающие краснокожие племена, и забытый солнцем крайний Север с его испытанными в лишениях жалкими обитателями. Чем дальше идешь по музею, тем шире и поучительнее одухотворенная европейским гением картина того, что такое всегда и везде человек, -- где бы он ни родился, -- каковы его основные вкусы, стремление, идеалы. Итак, Бастиан, приехавший к нам, в Среднюю Азию, заручиться здесь чьим-нибудь просвещенным и посильным содействием для задуманного им сложного дела, находит, что до сих пор мало или почти что-ничего не создано по этой части относительно новой русской /94/ окраины, и так как слова его мне кажутся совершенно верными и вескими, то их следует, по возможности, точно изложить. Быть может, они у нас обратят внимание тех, ному бы следовало специально обращать внимание на вопрос. Я подразумеваю Академию Наук, Географическое Общество, восточный факультет.
   Вот что думает один из самых выдающихся этнографов нашего времени: Россия совершила великое дело, углубившись в закаспийские края, проложив туда весьма удовлетворительную железную дорогу, разбудив тамошние народы. Только путем непосредственного изучения их прошлого и настоящего есть возможность осветить европейскую историческую жизнь. Прежде всего, конечно, не надо пренебрегать неисчерпаем, почти нетронутым археологическим материалом, который всюду встречается в этих местностях, -- но, ценный сам по себе, он еще усугубляется в цене, если его дополнять коллекциями этнографического характера. К составлению их желательно приступить наивозможно скорее: иначе быт туземцев быстро видоизменится, и будет поздно сохранить о нем для потомства яркие, живые подробности. В Туркестане особенно любопытно все, что /95/ относится к украшениям. Тут видны несомненные следы влияние образцов древности, и ознакомление с этим весьма важно для занимающихся историей орнаментики. До сих пор мало известно об изготовлении в Средней Азии знаменитых по узору и прочности ковров, о горшечном производстве и вообще о местных ремеслах. Хорошо бы, если -- кроме коллекционирования предметов, которые дают ясное представление о вкусе, трудолюбию, умении и потребностях Закаспийского населения -- параллельно с тем заказывались модели приспособлений, необходимых для работ, модели первобытного с виду плуга, кибиток, повозок и т. п. При группировке туркменской утвари, оружия, орудий, колец, цепочек, серег, ожерелий надо преимущественно обращать внимание на то, какое племя или народ чем отличаются и почему именно в том, а не в другом, могли выразиться подобные особенности, Как украшают себя туземцы и туземки, смотря по возрасту и полу, что имеет и носит масса, т. е. почти все люди среднего достатка.
   Богачи и знать нередко заимствуют многое или приобретают вещи извне, похваляясь заграничными изделиями. Путешественник и коллекционер Мозер слишком интересовался везде про- /96/ явлениями роскоши между среднеазиатами, а это в принципе было неверно и довольно бесполезно.
   России досталось на долю подчинить в Туркестане и ввести в круг своего влияния немало кочевых и оседлых элементов самой разнородной крови. Теперь время классифицировать их, изучая притом тщательным образом. Киргизы и туркмены с их подразделениями, узбеки (или сохранившие еще чистоту типа, или на половину смешавшиеся с автохтонами иранского происхождение), эти последние, почти неприкосновенно уцелевшие в горах, но уже сильно смешанные по городам и селам, цыгане, зашедшие в край и т. д., и т. д. -- весь богатейший этнографический материал, в сыром виде находящийся в нашем распоряжении -- надо же наконец этим заняться, что-нибудь обосновать на бесконечных данных, которые нам сами даются в руки.
   По мнению Бастиана, -- не сочувствующего включению в желательные коллекции фотографических снимков, как недостаточно характерных, -- лучше всего делать фигуры представителей и представительниц каждой народности (приблизительно в 1/4 метра вышины), одевая их по будничному и по праздничному, по зимнему и летнему, прилагая и ним ряд /97/ разнообразных головных уборов и обуви. Затем нужно собирать инструменты местных врачей, талисманы против демонических сил, косметические принадлежности, резьбу, рисунки, меры веса и длины, игры, музыки, предметы культа.
   Пока наши среднеазиатские окраины не были связаны с Европой железной дорогой, выполнение столь сложной на взгляд задачи представлялось бы крайне затруднительным и, пожалуй, даже преждевременным, -- но в данную минуту нечего мешкать. Второе мирное завоевание края совершается быстрыми шагами. Туземный быт расшатывается и близок и постепенному разложению. Если мы хотим стоять на высоте своего призвания, как культурная держава, нельзя отрешаться от служения интересам науки. Она же, в лице этнографии, убедительно говорит о необходимости запечатлеть навсегда трепетные образы затронутой нами части человечества.

XI.
Тени минувшего.

   Когда-то Мерв величали царем мира. Если кому-нибудь не трудно пожертвовать несколько часов, чтобы в раздумье и созерцании проехать по развалинам славного города, стоит только высадиться на железнодорожной станции Байрам-Али. Не успеваешь даже счесть, сколько кругом разбросано остатков старины. Они тянутся на расстоянии десятков верст, охватывают всю расстилающуюся по сторонам степь. Куда ни посмотришь, куда ни ступишь -- все следы древности. Тут не менее пяти поочередно властвовавших и затем уничтожавшихся укрепленных пунктов, с весьма многолюдным населением. /99/
   Из Европы всюду -- особенно в Азию -- снаряжались дорогие экспедиции с археологическими целями. В результате всегда получались своего рода ценные данные. Наука сама по себе не может одним из них отдавать предпочтете перед другими. Все одинаково достойны разностороннего исследования. Меня удивляет, почему до сих пор, -- когда уже сравнительно так легко приехать в Закаспийскую область, -- никто из выдающихся знатоков древности, рука об руку с ориенталистами, не снарядится к исчезающему Мерву, не спросить у земли, заваленной грудами обломков, кто именно, когда и как здесь жил, наслаждался и страдал. Очевидно, слишком пессимистический взгляд на обилие и качество неисследованного еще здесь материала почти ни на чем не основан. Может быть, прошлое действительно сохранило довольно мало вещественных данных; но одинаково может быть и наоборот, что, когда ученый мир потревожить развалины, они заговорят и произнесут какое-нибудь вещее слово.
   По крайней мере мне, человеку очень мало знающему о прошлом этой местности, на каждом шагу подымались на встречу давно угасшие образы, вокруг звучали таинственные речи и воскресала старина. А кажется на первый /100/ взгляд, что безмолвнее и печальнее такой пустыни? Что способно возбудить больше горечи, чем безобразная картина смерти и разрушения? Археологу-поэту здесь положительно все будет открываться само собою, но только надо ехать сюда скорее: иначе от соприкосновения с нарождающейся цивилизацией, в древнем Мерве не уцелеет камня на камне.
   Странно сказать: пока русские путешественники и русские сочинения о Средней Азии равнодушны в прежнему "царю мира". Между тем иностранцы, еще, раньше нашего прихода, с опасностью жизни ее посещали, отзывались о ней с удивлением, старались себе уяснить ее богатую событиями историю. Например, там в нынешнем столетии побывали Бернс, Ричмонд, Шепспир, Аббот, Томсон, Вольф, Блоквил, Назелли, О'Донован . Про нее много писалось за границей. Мы же присоединили край и успокоились. Чем он замечателен нам словно и нужды нет. Воображаю, как стали бы рыться англичане! Ведь и то они, а не кто-нибудь другой, занялись забытыми буддийскими пещерами у нашего авганского рубежа.
   Когда начальник Закаспийской области генерал Комаров не так давно читал в Императорском археологическом обществе о сделан- /101/ ных наблюдениях, раскопках и находках, -- особенно в мервском оазисе, где после дождей легко собирать тысячи монет и всякого рода старинных предметов, -- свод данных об его реферате, с критическими примечаниями , немедленно появился в "Petermann's Mittheilungen".
   До объезда руин, я наугад посмотрел, что про них говорится, в двух новых русских статьях очевидцами: оказалось -- отчасти ложь, отчасти книжная дребедень. Вероятно, оба издалека посмотрели, с дороги, на покинутые города и затем уже сочли себя в праве фантазировать о состоянии древнего Мерва. Один уверяет, будто последний напоминает Геркуланум и Помпею, имеет вид внезапно, вчера лишь оставленного места: "вдоль улиц -- ограды, дома, бани; мечети стоят невредимы, но лишены жителей, которые ушли отсюда, ибо авганцы (!) отрезали в горах воду". Другой квази-посетитель пространно и сухо говорит о туземных достопримечательностях в средине века и вскользь упоминает о настоящем положении ровно настолько, как может проезжий, не углублявшийся в лабиринт развалин. Это очень грустно. Ничего подобного сохранившимся близ Неаполя нетленным олицетворением рим- /102/ ского быта у нас, и несчастью, нет. Здесь, в конце прошлого столетия, годами бились бухарцы с персиянами, уничтожили орошение, увели в плен отчаянно сопротивлявшихся горожан. Мыслимо ли, при таких условиях, чтобы все на арене ожесточенной борьбы уцелело в совершенстве? Писавший, очевидно, и не подозревал об этом. Отношение его собрата по перу в сущности хуже. Он смутно знает мервскую историю и тем не менее не находить нужным воочию проверить, до какой степени омертвели некогда царственные города.
   А глядя на них, действительно смущаешься духом и чувствуешь себя ничтожным перед роком. Слишком много тут давалось людям, дабы их возвеличить, и слишком стремительно судьба брала назад свои дары. Слава тускнела, счастье увядало, гибель носилась и не и ведала пощады...
   Лошадь осторожно ступает среди бесформенных масс, поодаль от железнодорожной линии. Поздняя осень. Снеговые пятна по сторонам Чем дальше от дороги, степь точно привольнее. Тут высятся остатки почти доисторической Гяур или Гебр-Каш (крепости неверных, огнепоклонников). Прежде вал достигал шести саженей, тянулся на расстоянии 15 /103/ верст. Еще заметны следы кирпичами выложенных галерей. Громадная насыпь, отсутствие построек, отпечаток глубочайшей старины... Мне невольно приходить на память туманные сведения об этом крае в Зенд-Авесте, в Шах-Наме. Когда Ормузд творил, в числе 15 его наилучших созданий были: Мерв (Мору), "чистый и могучий", Герат, Кабул, Ниса (что у Асхабада?) и т. д. Иранская культура тогда довольно далеко шагнула к северу, старалась цивилизовать степь, преображала ее в "страну света", противоположность Турану (областям тьмы). Полумифическими царями насаждается земледелие, народ научается ремеслам (которые, впрочем, часто заимствовались у враждебных племен неарийской крови), наконец грамоте. В этот именно исторически важный момент во главе государства стоит Тахмураф, укротитель демонических сил. При нем возникает мервский город. Подданные живут в довольстве, словно в преддверье золотого века. Наследник Джемшид устраивает оружейные заводы, ткацкие фабрики, бани.
   Злые начала сознают свое бессилие сокрушить дело людей и хотят жертвы. Сам Ариман ополчается на правителя. Тахмураф в это время поклонялся звездам, /104/ принявши их культ от скифов [Подпочву населения в странах, занятых мало-по-малу арийцами и семитами, искони составлял племена едва-ли не туранского происхождения. Покоряемые пришельцами они передавали и свою культуру]. Не в ясную ли южную ночь, когда он в молитвенном настроении глядел на небо с высот мервского кремля, на него спустился бешеный черный вихрь, и царя не стало? Его сын правит, окруженный полнейшим благополучием, достигает безмерного счастья, блаженствует как бы в раю, обожествляет себя; но ассиро-вавилоняне надвигаются на цветущие владения, губят Джемшида, нестерпимо теснят Иран.
   Мне ясно представляется здесь, над останками Гяур-Калы, что за общение завязывалось, благодаря таким походам, между нынешнею Закаспийскою областью -- объектом туранских нападений -- и отдаленнейшими землями юга, востока и запада. Ведь оттуда, параллельно с бесчеловечными указами поработителей, приходили халдейские культурные веянья, а с ними и египетское влияние, и китайское с индийским. Духовным центром Азии в ту эпоху были прибрежья Тигра и Евфрата.
   Ужаснее наложенного на иранцев ига трудно /105/ вообразить. Победители, просто утопали в крови новых подданных, давили их под всяким предлогом боевыми колесницами, гнали пленных на веревках, продетых через кольца в губах. Все потреблялось и расхищалось. В опустошенных крепостях оставался лишь идол ненавистного властителя. В народных преданиях он отождествлялся с драконом или грезился, как человек с выросшими у него из плеч змеями, которых приходилось насыщать мозгом людей. Это, так сказать, мрачная сторона иноземного торжества. Оно, помимо того, без сомнения, сказалось благотворно, смешав разноплеменные элементы, дохнув на них чем-то возрождающим, обусловив до некоторой степени появление идей и религии Зороастра.
   Незадолго до того освободившийся Иран снова испытывает нашествие. Нападает знаменитый Афросиаб (владыка Самарканда и целого Турана, сам потомок Тахмурафа). Столкновения двух войск происходить у Мерва .
   Царь "светлой страны" вздумал прилететь сюда на крылах своей ручной орлиной стаи, но падает на землю. Его заменяет богатырь Рустем, лицо еще до ныне лучезарное для среднеазиатцев. Здесь он бился с врагами и одолел, здесь, /106/ быть может, пребывал впоследствии, когда повелители стали забывать его неоценимые услуги, принуждать старика к принятию зороастровой веры.
   Мало мест подходило ему больше города, им же спасенного. Везде по сторонам степь, неоглядный простор, вечная опасность от кочевников. [Согласно Авесте Ариман создал у Мерва разбойников марда (что значит "убийцы"). Неоседлые элементы под этим названием рассеяны были по всему закаспийскому востоку] Так и чудится, что по направлению к обсыпающемуся валу и теперь движется гигантская тень, с палицей в руке.
   Над головою кружатся охотничьи сокола, по бокам бегут дрессированные леопарды.
   Мервский кремль перед тем был возобновлен, отстроен современным Навуходоносору Лохраспом. Внук его, Исфендиар, ревностный огнепоклонник, распространил культ Ормузда между пределами Китая и Европой. Для этой цели всякие средства казались годными. Где не действовали убеждение, там употреблялось грубое насилие. И в Мерве пустило корни новое учение, и на краю пустыни заструился его мягкий свет, один из чистейших в мир после христианства и буддизма. Именно тут, на рубеже Ирана и Турана, особенно понятны были /107 религиозные предписание по возможности бодрствовать, чтобы врасплох не заставали злые силы, обрабатывать почву, садить деревья, орошать поля, строить посты, защищаться от песков. Ими выражается вечный натиск Аримана [Он всюду, где Ормузд сеял добро, создавал что-нибудь дурное; в Мерве, согласно Авесте, порождены злые речи, в Нисе -- окаянные сомнения]. Там бездожье, смертельная жажда, гибель. Солнце по временам тускнеет из-за праха, вздымаемого к небу смерчами. Вихри, налетающие на оазис, ничто иное как дивы, дети и слуги мрака. Наипаче надо беречь огонь (на алтарях храма и дома). Пока его не загасила тьма, Всеблагое Начало еще присутствует среди людей, оберегает их, борется с ними и через них. Строились особые кумирни с башнями (ках), где жрецы (атрава) с молитвой бросали сухое благовонное дерево в стоящие на камнях металлические сосуды и раздували пламя мхами.
   Но видно -- не суждено было устеречь святыню. Померкли передовые иранские огни, исчезли жертвоприношения. Степь по прежнему царит вокруг и даже земля, тревожимая копытами моего коня, /108/ быть может, не утаила в своих недрах ничего, что свидетельствовало бы о величии первобытной культуры. /109/

XIII.
В древнем Мерве.

   Когда суровые персы стали одним из первенствующих народов в мире, и бессмертный Кир начинал тяготиться избытком силы и благополучия, царю-победителю пришла мысль углубиться на север в пустыню и покарать вечно нападающих кочевников. Снаряжаясь в далекий путь, монарх неминуемо посетил те пункты окраины, где всего энергичнее велась борьба с Тураном, озарил их сказочною пышностью, присущею азиатским владыкам, явился там как-бы отблеском божества. Без сомнения, и в мервском оазисе подданные имели случай созерцать властителя. Так и кажется, что вот он грядет перед несчетными толпами чествовать светлых небожителей до выступления на войну. Народ отгоняется бичами с дороги. Шесть тысяч те- /110/ лохранителей вытягиваются в ряды. Разноплеменная знать спешивается, строится по сторонам (персы справа, остальные слева). Согласно требованием этикета, руки прячутся вельможами в длинные рукава.
   Открываются ворота во дворце наместника. Сперва ведут быков, предназначенных на заклание богам, за ними следуют белые лошади [Они считались священными, предназначенными линь для небожителей и царя] и колесницы Ормузда, Митры (солнца), потом еще повозка с пурпурным убранством коней. Несколько человек несут большой сосуд с неугасимым пламенем.
   Кир едет в колеснице с возничим, весь в багряных одеждах, с ярко-желтыми сапогами, развевающимся плащом, повязкой на челе, серьгами, цепью на шее, широкого белою каймой, от головы до ног, на драгоценном платье. Две трети гвардии поворачиваются и открывают шествие перед царем, последняя треть замыкает. По бокам его гарцуют триста вершников с дротиками. Следом движутся двести придворных лошадей в раззолоченной сбруе и пестрых чепраках, 2000 копейщиков и 30000 всадников, между которыми /111/ особенно выделяются парфяне, мидяне, темнокожие белуджистанцы, скифы, армяне. Хочешь себе представить эту картину -- и красок не воссоздать: отлетевшая жизнь ускользает от воображения.
   По близости к храму, при появлении старшего жреца (в белом, с посохом), царь направляется туда пешком. Но, чтобы он не ступал по земле, лидийские ковры стелются ему под ноги. Над головой его держат парчовый балдахин с вытканными львами и быками, с солнечным крылатым диском по середине. Все вокруг блещет золотом, серебром, слоновой костью. Смежные туранцы, собравшиеся посмотреть на всемогущего повелителя, безмолвны, ослеплены. Ему же, вероятно, грезится, как он совершит никому пока невозможное: пройдет степи, уничтожит кочевников. Ну, мыслимо ли не раздавить варваров, которые едят бесполезных старцев своего племени, сварив их вместе с мясом ягнят? [Массагеты и Дербики, жившие в тех краях, действительно отличались дикостью: поклонялись только матери-земле, не убивали и не еди самок, вешали старух, и т. д.]
   И тускнеет видение, и в туманной дали вырисовывается нечто другое: пески, засыпан- /112/ ные мертвыми телами, истомленное жаждой войско, дикие наездники-истребители, тяжело раненый, беспомощный Кир... А грубые останки Гяур-Калы по прежнему сереют в двух шагах от меня и даже жутко подумать, сколько они видели, сколько знают, насколько простой камень любой твердыни устойчивее вереницы человеческих поколений.
   Вскоре после несчастного похода, где пал сам великий властелин, Иран обуреваем междуусобиями. Окраины не признают Дария. В Мерве поднимает знамя мятежа какой-то Фрада. Наступает ноябрь 518 г., до Рождества Христова. Царский полководец Дадарзис одолевает бунтовщиков. Им режут уши, носы, языки, распинают непокорных. Государство переживает время мудрых реформ.
   Правительство убеждается, что ему подведомственна масса разнородных элементов и править ими, при помощи одного насилия, есть безумие. Учреждаются сатрапии со строго определенным штатом высших чиновников, в число коих принимаются лишь люди старательно подготовленные, из хороших семейств, воспитанные под надзором царя. Каждая страна сохраняет свои обычаи, верование, родную речь, -- и это, от русских скифов до Индии, и на запад до /113/ Ионийских островов, Египта, Абиссинии, Карфагена.
   Население колоссальной империи насчитывало приблизительно от ста до двухсот миллионов. Доходы с подданных составляли, по нынешней стоимости денег, около двух миллиардов рублей, хотя подати были очень необременительны. Среднеазиатских жителей в эту эпоху, по-видимому, было значительно больше, чем теперь. Пограничные сатрапы пользовались чрезвычайною властью, но подвергались также грозной ответственности, нередко платились жизнью. Наряду с ними питали много нравственной силы секретари, все проверявшие и обо всем доносившие в столицу, также военачальники. Вдобавок, иногда внезапно являлись царские приближенные, чтобы лично убеждаться, существует ли порядок.
   Повсеместно ввелись почтовые сообщение. Гонцы с указами быстро доставляли их, как угодно далеко. Торговля процветала. Товары шли через Сирию и Персию к Нисе и Мерву , затем в Индию, Тибет, Кашгарию, китайские владения. Некоторые писатели, оптимистически глядя на наше движение в Азию, предсказывают, между прочим, и Закаспийской области замечательное будущее. Но ведь едва /114/ ли ей можно разумно пожелать что-нибудь иное на первых порах, как вернуть хоть малую долю былого богатства и блесна? Необъятна держава, владеющая ныне мервским оазисом, -- однако он изображал из себя некогда часть большого целого, выдающийся культурный центр, жемчужину в венце персидских государей. Таким положением местность обязана неусыпному труду и мужеству иранцев. Если и у нас здесь пробудится одинаковое рвение, мы отгоним злых духов от Гяур-Калы. Иначе эти неуклюжие развалины еще долго-долго прослужат убежищем для детей Аримана.
   Возникает вопрос: есть-ли в русских необходимая упорная энергия, чтобы творить в Средней Азии, на подобие цивилизованных предшественников? До сих пор, кроме проведены железной дороги, которая обратила на себя внимание всего света, мы еще почти ничем не доказали своих способностей в желательном направлении. Оттого-то развенчанный Мерв и стоит передо мною точно укоряющий призрак. Кто вернет ему прошлое? Да и можно ли его вернуть? Если же нет, то зачем европейцы смущают угрюмый сон этой местности? Ведь ей, при виде пришельцев с запада, вспоминаются другие времена. /115/
   Сыны Эллады когда-то ступали здесь, добывая Александру наследие Дария. Благоденствующие сатрапии на северо-восточных окраинах Ирана, по слухам, давно были известны грекам, невольно их притягивали.
   Когда успех за успехом привел героев во внутрь славнейшего материка и им надлежало испробовать силы в борьбе с кочевыми элементами, македонский вождь, по стопам прежних воителей, вступает в мервский оазис. Вода реки Мургаба (по выражению древних, Маргуса) нездорова для солдат. К счастью, открываются прекрасные источники. Кругом -- земной рай, виноделие в отличном состоянии , плодородная почва изрыта канавами и дает урожай сам сот. Одна беда -- границы беспокойны. Там, где теперь по берегам нагая равнина, две тысячи лет назад виднелись леса. Туда-то маленькими отрядами пробирались и оттуда стерегли добычу степняки. Западные завоеватели стали в Мерве твердою ногой, принялись строить укрепления. Еще в данную минуту около Гяур-Калы заметны следы другой твердыни, и туземцы величают ее в честь Александра Искандер-Кала. Был ли он тут или нет, трудно ответить категорически. Мне думается однако, что отрицать факт /116/ не представляется особенных оснований, раз допускается пребывание царя в пунктах довольно близких. Наконец, где к нему явился с 1500 всадниками хан нынешних хивинских владений Фаразман, предлагая содействовать покорению народов южной Россий? Легче указать на Мерв, чем на Самарканд.
   Союзник, предлагавший свои услуги для новых отдаленных походов, уверял, будто имеет связи и между кавказскими горцами, и на Дону. Это вполне возможно, если принять в соображение характер тех стран и постоянное их объединение, начиная с проблесков истории. Правители Хорезма, из которого приходили звать македонян, стояли во главе просвещенного население, вкусившего от персидской культуры, и кроме того окружены были массой тяготевших к ним кочевий. Что же удивительного, если власть современных хивинцев простиралась тогда очень далеко!
   Но македоняне не поддались на увещания, не решились идти за вожатаями на северо-запад. Александра притягивала Индия, да вдобавок в окрестных пустынях неуловимо скитался и вредил грекам туркестанский Югурта, по имени Спитамен ... Голова его оценена. Сами туранцы отчасти отложились от свободолюбивого /117/ борца. И все-таки ни днем, ни ночью нет покоя.
   Вот хоть бы и теперь: поздний вечер... оазис спит в лунном сиянии... стража замерла на уступах вала. Мечты уносят в таинственную даль на юг, за снеговые исполинские хребты. Там жизнь высшего порядка, неисчерпаемая мудрость, ведение всего сокровенного, источник полного блаженства.
   Вдруг около царского шатра смятение. Смутный говор. Бряцание оружия. Вероятно -- опять нападение, опять жаркий и бесплодный бой. Однако не то. Какая-то женщина-туземка идет к Александру. Вся она в крови и пыли. За нею покорно следует раб в грубом бараньем тулупе с небольшою ношею в рунах. "Я -- жена Спитамена", говорит незнакомка: "вели мне отвесить обещанное золото!" И спутник ее показывает царю искаженную судорогами голову злейшего врага манедонян [Впоследствии здесь стал править его элинизированный внук]. Как ни восторжен Александр, как он ни влюблен в восток, -- но страшная нагая действительность берется с идеализацией. Чего ждать в Азии, где небывалое возможно? /118/

XIV.
Среди развалин.

   Умер в цвете лет Великий Искандер, и над его распадающейся империей сгустились зловещие тени. Преемники затеяли кровавую распрю, которая должна была так или иначе отражаться на порубежьях Ирана и Турана. В это время мервским оазисом (Маргианой) владел молодой еще полководец Селевк, младший сына Антиоха от дочери Спитамена. Ему на долю достались тоже Сирия, Вавилон, вообще разные богатые смутами страны передней Азии. Халдейские прорицатели рано сказали, что его ждет ослепительная слава. Очевидно, сражающемуся с соперниками царю мало интереса представляла отдаленная северо-восточная окраина и она оставалась забытой в числе семидесяти двух сатрапий.
   Но первый Селевкид Антиох (280-261) не /119/ преминул сначала утвердить здесь мимолетно свою столицу, наименовав ее одною из многих основанных им Антиохий. Он окружил оазис стенами в 240 в. длины, а город в десять .
   Иранцы исказили греческое название в Андив, китайцы в Анси. И странные мысли приходят на ум, при посещении старого Мерва. Местоположение последнего на протекающем тут же близко Мургабе туманно определено. Кто знает, не находятся-ли под моими ногами остатки любопытного города [Непонятно, почему один греческий писатель времен Августа замечает, будто Антиохия в Маргиане лишена воды, тогда как вообще известно противоположное], который вмещал и психически роднил туземцев с греками? Степень их общения и слияния до того не установлена, не исследована, загадочна, что каждое открытие в этой сфере составляло бы драгоценнейший вклад в историю культуры. В самом деле: совершенно чуждые по духу миры сталкиваются и ежеминутно соприкасаются под скипетром могущественного монарха, и притом не на протяжении только его обширного царства, и в узких границах такой своеобразно-яркой области, какова была Маргиана древних. Там целый сноп лучей издавна сосредотачивался религиоз- /120/ ными иранцами для того, чтобы отгонять ими злой мрак наступающей пустыни. В этот замечательный очаг почти сверхъестественного света не могли не вглядываться глубокомысленные соотечественники Платона и Аристотеля. Где кипела борьба и азияты являлись лишь в качестве рассвирепевших врагов, сыны Эллады не имели случая всесторонне вникать в характернейшие особенности инородной жизни. У Мерва и вокруг царила сравнительно тишина. Жаждавший чему-нибудь высшему научиться стоял здесь, так сказать, на пороге храма премудрости. Мне думается почему-то, что именно на подобной довольно тихой окраине должны были крепнуть разумные взаимоотношение между Западом и краями Зороастра.
   Нам, которые себя считаем более или менее непосредственными наследниками эллинизма в его стремлениях к истине, благу и красоте, нам, сознающим свою связь преимущественно с классическим Востоком, волею судеб суждено было стать после греческого владычества прямыми наследниками всего, что перед ним некогда склонялось. Чем отличались господствующие пришельцы, как охватывало их туземное население -- вот вопрос необыкновенно важный для России. Две тысячи слишком лет назад /121/ живо коснулось Средней Азии сильнейшее культурное влияние, и она ему, кажется, почти вовсе не поддалась. Ее недра, ее коренной строй остались неизменными. Отчего это случилось? Не знаменателен ли такой пример? Какими средствами можно ее подчинить себе? Тут, одним словом, малейшее недоумение разрастается в новую проблему...
   Насколько скудные, необработанные данные позволяют судить, главнейшие причины эллинской шаткости следует видеть в трех обстоятельствах: отчасти греки заслушались льстивых азиятских речей и, понемногу теряя всякие творческие способности, погрязли в тине местных пороков; отчасти встреченный быт являлся чересчур сложным, чтобы с ним быстро знакомиться и еще быстрее на него влиять. Постепенно резвившееся самомнение, параллельно с безнравственностью и непониманием окружающей жизни, -- все это в совокупности уничтожило за Каспийским морем смелое дело Александра Македонского [Антиох из подозрения казнил своего старшего сына. Младший потерять Маргиану. Она перешла вместе с Согдианой (Бухарой, Самаркандом) к бактрийскому правителю Диодоту. Связь с Западом стала слабее]. Пока мы /122/ себя убаюкиваем исключительно оптимистическими воззрениями, пока подбор людей, сгруппированных под русским знаменем на ирано-туранской окраине, далеко не удовлетворяет ее потребностям, пока, наконец, мы не умеем читать в душе покоренных народов, -- нельзя угадать, что ожидает впереди. Ясно только следующее: надо заботиться об устранении этих несомненных недостатков. Каждый проблеск сознания в таком именно направлении обещает нам в будущем много смиренномудрия, чистоты руководящих принципов и чуткости к нуждам присоединенных краев. Ведь сила наша там, по общему отзыву, должна быть не материальная, а иная: радение об их благополучии, которое, в свою очередь, необходимо и для нас.
   При помощи нумизматики есть возможность составить себе представление, как в Средней Азии сменялись властители, унаследовавшие частицу Александровой империи, когда они, по мере ослабления, стали величаться не просто "царями", но "великими царями", и медленно делали уступку за уступкой восточным обычаям, верованием, даже языку. Образуя тут заметное меньшинство, обитая преимущественно в греками же основанных го- /123/ родов, пришельцы с Запада стекались туда ради известного рода льгот и легкой наживы. Шли люди, кому нечего было терять. Неудивительно, если авантюристы казались туземцам дурными проводниками цивилизации. За неимением достаточного количества войск эллинского происхождения (во-первых, в виду дороговизны их вербовать и содержать, во-вторых, в виду презрительного взгляда на самостоятельность среднеазиатов), ратному искусству обучались и местные жители. Это значило играть с огнем.
   Мало-помалу заботы завоевателей сосредоточивались на торговле, ремеслах. Роскошь обстановки, погоня за наслаждениями отодвинули на задний план другие интересы. Литература и наука здесь не прививались. Что же за связь, в конце концов, могла сохраниться между эллинским миром и приверженцами зороастризма? Торжество последних коренилось в порядке вещей.
   Но ход исторических событий, обусловливавших это явление, требует большей ясности. Спрашивается: кому, как не нам, взявшим в руки македонское наследие, подобает заняться этим, прикладывать старание, чтобы прошлое заговорило? в Закаспийской области Мерв и его окрестности наиболее сулят исследователям. /124/
   Внешний быт Эллады знаком теперь до мелочей. Имея столь богатые сведения о нем, не трудно широко организовать дело раскопок, сразу намечать следы греческой культуры. Она бесспорно существовала в равнинах, близ городских центров, ибо кое-где уцелела и поныне в сопредельных горах. Там знают великого героя Искандера, хранят серебряные чаши той эпохи, с изображением шествия Вакха. При некотором разветвлении этнографии, местами у горцев, вероятно, встретится отпечаток греческого влияние на утвари и т. п. А греческое влияние македонских времен -- ведь это своего рода отражение всей известной тогда вселенной!..

-------

   Сумрак ночи надвигается на железнодорожную станцию Байрам-Али. Два-три строения чернеют, если посмотришь из окон вагона. Пусто и тоскливо по сторонам. Неопределенные груды развалин окаймляют расстилающуюся степь.
   Мне не до сна, и отбою нет слетающимся думам и грезам. Какие-то призраки реют в обступающей темноте. Воскресающая старина словно ищет проявление, словно требует внимание... Громадные, африканского типа слоны, ведо- /125/ мые неграми, глухо ступают вдоль развалин. Пучки страусовых перьев веют с лошадиных голов. Кони -- в пестрых попонах. Воины -- - в панцирях из крокодиловой ножи. Щиты снабжены отверстиями для разглядывания неприятеля. Плоские низкие шапочки прикрывают и темя, и затылок. Эмалированные украшения золотыми цепочками прикреплены к груди начальников. Изредка между египтянами виднеются всадники, одетые и вооруженные по-гречески. Они сидят без стремян и седел. Шлемы с красными и синими султанами... Металлические маски спереди... Длинные обоюдоострые мечи, короткие толстые кинжалы у бедер...
   Следом идут эллинские стрелки в кожаных остроконечных головных уборах. Рожечники и трубачи мелькают в рядах.
   Несметные дружины эфиопов, сирийцев, киликийцев, карийцев и еще иных ратников тянутся за передовыми отрядами. Это Птолемей Эвергет в III в. до Р. Хр. направляет народы на дальний северо-восток, везде колеблет могущество селевкидов, хочет сделать берега Нила средоточием образованного мира [Конечно, еще вопрос, переступало ли его войско за пределы Бактрии. Но ведь воображение не всегда создает согласно последним словам истории? Факт сам по себе возможен]. об этом /126/ дивном походе точно предсказание слышится в одиннадцатой главе пророка Даниила...
   Опять все тихо и безлюдно! Только ветер шепчется с пустыней, да из невидимой дали, от разрушающихся стен, доносится не то человеческий стон, не то звериное рычание. Вдруг одна башня начинает светиться, озаряется внутренность богатого покоя. Статуи. Вазы. Драгоценные азиатские ткани. На львиные лапы опирающиеся сиденья. Два взволнованных собеседника, в белой одежде, что-то обсуждают. Расстояние между ними и мною делается все меньше и меньше. Еще мгновение -- и внятны голоса.
   "Отец", говорит ослепительной красоты юноша величественному старику, откинувшемуся на мраморное ложе: "через насколько дней Антиох сирийский будет здесь [Антиох III Великий (223-187)]. Мы или должны немедленно смириться, или готовиться в смерти. Он непобедим и рать его бесчисленна [Насколько велики бывали силы сирийских войск показывает, между прочим, поход Антиоха против парфян в 130 году]. Напрасно ты восставал, тщетно ты создавал свое государство. Эвтидему не под силу бороться с селевкидами". "Ты быть ребенком, Дмитрий, когда меня на- /127/ значили правителем этих краев. Греческое влияние падало. Степные варвары теснили. Оседлое покоренное население питало вражду. Я поднял наше значение, я отразил кочевников, я внес дух Эллады в туземный строй. Кроме нас, кругом ни у кого не чеканится монета с Геркулесами и Аполлонами. Сто лет лишь прошло со времени Александра, и всему наступает конец. Последние стражи славных заветов, мы стоим на крайнем рубеже образованного мира, с горящим факелом в руке, и недалек тот час, что его задует мрак. Уже свирепые парфяне не раз становились между Западом и мною. Оторванный от соплеменников, я волею судьбы приучался к самостоятельности. Мыслимо ли тебе кажется, вкусивши от полноты власти, лишиться ее в пользу тех, кто не понимает, как я, нашего призвания на востоке, кто равнодушен к задачам эллинизма? Поезжай в неприятельский стан, изложи царю, в чем моя идея, уговори его не продолжать братоубийственной войны. Иначе все погибнет, -- не уцелеть грекам среди Ирана и Турана. У них свой домашний спор , мы же чужие и нам несдобровать".
   О чем дальше идет речь -- нельзя разобрать. Голубоватый туман опутывает предметы. Ви- /128/ дение расплывается. Ночная бездна, по-прежнему, нема и черна.
   Слабые вопли изредка раздаются во тьме. Вот они усиливаются, сливаются. Словно из тысяч грудей рвется выражение ужаса и отчаяния. Густые толпы женщин и детей бегут по равнине. Зарево пожара бросает отблеск на картину сражения у городских ворот. Парфянские и скифские витязи стрелою носятся по всем направлениям. Шестиколесные телеги, запряженные быками и обтянутые шкурами, скрипя, приближаются к Мерву. Живо кидается в глаза странное платье наездников -- смесь грубого и пышного. Шаровары, натертые мелом, и короткие безвкусно размалеванные, багряного цвета плащи, пестрые чалмы. Серебром оправленные колчаны, кривые сабли, огромные копья, арканы и плети -- все это так и мелькает около валов, так и прибивает искрящимися волнами из окрестной степи.
   Царь едет! Сам Фраат, сын Митридата скачет на огненном жеребце. И конь, и всадник покрыты чешуйчатой броней. Золотой и венец горит на челе. Звезда украшает грудь. Знамя с грозным драконом везется за повелителем. Город уже в пламени, и нет ничему пощады. Завтра, среднеазиатское солнце /129/ спокойно может плыть по раскаленному небосклону. Греки уничтожены. [Парфяне, когда могли, уничтожали соседних им греков (за Каспием)]. Туземцы умолили божественное светило избавить край от пришельцев. Для него начнется иная эра. Жизнь вступает в новое русло. /130/

XV.
Из жизни Маргианы

   Быть может странным кажется, отчего я так иного внимания посвящаю старому Мерву. Время его славы прошло. Бог весть -- когда воротится, едва-ли многих интересует. Чего же ради, спрашивается, так долго говорить о нем, восстановлять воображаемое прошедшее, задумываться над тем, что было и чему, вероятно, уже не быть? Ответ очень прост. О нашей Средней Азии -- а теперь в особенности о Закаспийской железной дороге -- писалась необозримая масса заметок, очерков и целых книг. Добавить к ним нечто веское (с внешней, повествовательной стороны) почти невозможно. Повторять сказанное сто раз предоставляю следующим туристам. Обстоятельно вникать в туземный строй -- требуется большая подготовка и продолжительный опыт. Ясно, почему всякий, /131/ кто имеет некоторые сведения об этих странах, но оставался здесь лишь ограниченное число недель, и себе и другим должен все рисовать в слегка фантастическом освещении. Иначе изложение неминуемо будет страдать от сухости и бессодержательности. Такими свойствами нередко и отличался обширный материал, касающийся русских владений за Каспийским морем. Если же принять в расчет, до какой степени мы еще мало избалованы литературно-обработанными данными о них, до чего смутно знаем их прежнюю жизнь, -- невольно возникает желание хоть слабо пополнить такой пробел.
   Для характеристики края, на основании исторических фактов, можно, конечно, выбрать любой издревле важный культурный пункт. Но я здесь с умыслом выбрал не Бухару и не Самарканд, вечно возрождавшиеся из развалин, вечно шумные и оживленные -- а именно совершенно павший Мерв, с его величественно-загадочной судьбой. Где кругом люди, там не так резко бросается в глаза противоположность настоящего дня и отошедшего в область забвения. Образы старины не просвечивают повсюду с удивительной яркостью, не пламенеют везде -- как тут, в этой уединенной мест- /132/ ности, у станции Байрам-Али. Нам нельзя игнорировать того, о чем я веду речь. Слишком многому учат угасшие века, чтобы обходить молчанием явление, вроде указанных мною. Наконец, чисто поэтический интерес, представляемый ими, также заслуживает известной оценки. Ведь не признавать лишь рядом пустых случайностей, что все наиболее значительное в истории Востока затрагивало мервский оазис (Маргиану)? А тогда само собою разумеется, какое значение ему вообще необходимо придавать.
   Итак, буду продолжать прерванный рассказ, где главную роль занимают тени минувшего .
   Когда арабы, ставши мусульманами, победоносно двинулись покорять ближайшие государства, глава новоперсидского царства Сассанидов Эздеджирд, бежал в Мерв, увозя с собою священнейший и древнейший огонь, какой только чтился последователями Зороастра. Там для этого пламени воздвигся особый храм и вокруг него раскинулся цветущий тенистый сад. Туда, по мнению царя, завоеватели не решились бы проникнуть на далекую окраину. Но судьба назначила иное. Бесстрашные сторонники "пророка" устремились к рубежам Ирана и Ту- /133/ рана, где фанатикам хотелось искоренить яркое по обрядности и учености, глубоко ненавистное язычество, а именно: религию Ормузда, прививающийся буддизм -- наконец довольно уже утвердившееся несторианство. Судя по тому, как много умозрений здесь сталкивалось, духовная жизнь была необычайно интересна. Целый мир сокровеннейших дум таился в недрах ныне уничтоженного Мерва. Всюду более или менее явно звучали слова совершенно друг другу противоположных проповедей, призывалось заступничество Сына Божия, или предвечного светлого начала, или сравнявшегося с богами величайшего индийского мудреца. Трудно себе даже представить вполне, сколько своеобразных идей вмещал некогда славный город.
   Объезжая пространство, на котором видны его останки, так и чувствуешь дивное веяние чего-то давно погибшего, но не отлетающего прочь от дорогой для него местности. Путешественник, останавливающийся в этой скорбной пустыне, точно подпадает под силу неведомых чар. Они его притягивают с неотразимою властью, рисуют прошедшее, не дают вспомнить, что теперь уже XIX в. на исходе, что тут по степи проносятся поезда...
   ...Вот Эздеджирд стоит на верхней пло- /134/ щадке обширного дворца. Золотые браслеты горят на руках и ногах царя. Усталые черные очи все всматриваются в прозрачную вечернюю даль. Только что пришли вести о наступлении врагов. Он тщетно искал утешение в беседе с угрюмыми христианскими монахами, он напрасно входил в капище с чужеземными идолами. Мысли и настроение первых, среди общего смятения, слишком дышали спокойствием. Невозмутимые буддийские кумиры призрачно высились во мгле курений, с застывшими лицами, в позе блаженного созерцания, отрешенные от земли. Эздеджирду же нужна вера во внезапную сверхъестественную помощь. Кто снизойдет к нему, озаренный могуществом, что заставит арабов повернуть? Очевидно, одно лишь заступничество туземных родных божеств...
   Смеркается. Силы мрака обступают широко раскинувшийся Мерв. Молитвенное настроение охватывает томящихся жителей. В празднично убранных домах живые чествуют усопших, веря в их незримое приближение и присутствие. Для них расставлены кушанья и вина, рассыпаны цветы. Домашние и храмовые огни благоговейно поддерживаются. Да пламенеют они на страх и гибель неверным! Пусть вспыхнут /135/ ночью в бою -- как это уже некогда случилось -- странные огоньки на гривах персидских коней! Неприятель с ужасом обратится в бегство. Огоньки же эти станут освещать картину поражения...
   Если надеждам не суждено сбыться, -- царь по радуге взойдет на небо. Богиня Ардвисура Анахита [Она иногда в "Авесте" отождествляется с Аму-Дарьей. Воображение иранцев ее рисует красавицей, в златотканой одежде, в диадеме из звезд, в мантии из бесподобных бобровых мхов] замкнет свои подземные водохранилища. Мстительные тени иранцев будут слетать в ее заколдованный дворец. Там, среди зеленого зыбучего моря, искрятся разноцветные столбы под массивною крышей. С них струятся источники. Но, когда пробьет последний час Ирана, они иссякнут. Пришельцы умрут от жажды...
   Так и случилось. Каждый раз, что торжествовали здесь туранские элементы (какого бы то ни было вероисповедания), пустыня грозно наклонялась над всем живым. Стоило им хоть сколько-нибудь проникнуться духом глубочайшей туземной старины, -- и снова являлись признаки земледельческой культуры. Со времени злополучной кончины Эздеджирда Мерв испы- /136/ тал несколько тяжких погромов и всегда понемногу справлялся, если только не разрывал общение с Персией, где, не смотря на ислам, народное миросозерцание сохранило немало чисто иранских религиозных черт. Окончательно город пал лет сто назад из-за слепого фанатизма бухарцев, которые уничтожили его шиитское население. С тех пор тут все пусто и тихо. Богиня Ардвисура Анахита совсем ушла в свои чертоги. Теперь уж это дело русских инженеров вернуть краю его былое благополучие.
   Кто только затем ни овладевал Мервом, -- недолговременно наслаждался его обладанием, точно чье-то проклятие тяготело над ним. Реби-ибн-уль-Хариз, первый из вошедших в него арабских полководцев, вскоре умер. Сын его, Обейдулах-бин-Зиад, мужественно распространивший отсюда обаяние халифской власти до Ташкента, тем не менее был смещен. Преемник Саид-бин-Осман зарезан пленными бухарцами. Наконец знаменитый в истории воинствующего ислама Кутейба-бин-Муслим, здесь именно, проповедями и чтением Корана, фанатизировал свою рать, прямо с кафедры садился на боевого коня, потоками крови обагрял Среднюю Азию, восстал против своего верховного /137/ повелителя и убедился в вероломстве обогащенной походами армии. В рядах открылся и разросся заговор. Жилище полководца подожгли, его самого изрубили на куски.
   Мерв мало-по-малу возвысился до того, что сделался столицей Хорасана, а вместе с тем и центром, откуда управлялись Самарканд, Бухара, Фергана. Ислам проник до Тян-Шаня. Наместники халифа в этом главном пункте стремились собирать непомерные сокровища, преимущественно для подкупа при дворе мусульманского владыки. Немудрено, если на таком шатком основании трудно было долго удерживаться.
   После Кутейбы правил Езид-бин-Мохаллаб: свержен и казнен. Перечислять дальнейших, испытавших одинаковую участь, представляется утомительным. Покоренное иранское население постепенно подымало голову, когда арабы расширяли круг своих туркестанских завоеваний; старые умозрения воскресали; степные элементы, сродные пришлым с юга властителям, оттеснялись на задний план. Мервский оазис начинал опять процветать.
   В это время тут появился свирепый Абу-Муслим, олицетворение всего, что враждебно Ирану. Имя его не даром до сих пор мило /138/ туркменам, узбекам. Он сзывал их под свое черное знамя. Барабаны, по его приказание делались из собачьих кож. Зловещие звуки раздавались, благодаря этому, в его лагере. Как раз тогда решался кровавый спор между династией Омейадов и Аббасидов. Последние одолевали, и тем самым уничтожалась нарождавшаяся в исламе духовная жизнь высшего порядка. Свободные мыслители, вполне искрение мистики, должны были потерпеть гонение. Туран (в худшем смысле слова) торжествовал. Реакция на окраине становилась необходимостью,- и вот, в отпор аббасидскому усиливающемуся влиянию в Мерве, заговорил и воспламенил слушающих некий туземец Гашим, бывший сначала приближенным Абу-Муслима, много видевший в Западной Азии, долго вникавший в магию. Новый учитель объявил себя пророком, а зачем уже прямо божеством, неоднократно ранее воплощавшимся в образе Адама, Ноя, Авраама, Моисея, и т. д. Народ счел его существом таинственным, лучезарным. Подобно зятю основателя ислама -- Али, Гашим скрыл свое лицо под зеленым покрывалом, за что и получил название Моканна ("занавешенный"). Он это мотивировал тем, будто от него исходит слишком ослепительный свет, могу- /139/ щий убивать людей. Глубокая ненависть против мусульман, питавшаяся коренным населением (особенно земледельческими классами), живо проснулась. Толпы фанатиков сплотились вокруг Мованны, что доказывает, каково было настроение мервцев, в каком угнетенном и бедственном состоянии находились простолюдины, которые, во имя вечной религиозной борьбы с Ариманом, неутомимо заботились об орошении и культуре, не встречая от властей ни защиты, ни поощрения.
   Многие ли у нас подозревают, что в английской литературе есть поэтическое произведение, посвященное этому моменту в истории Мерва? Оно принадлежит перу из известного писателя (начала нынешнего столетия Томасу Муру и озаглавлено: "The veiled prophet of Khorassan", составляя част прелестного цикла Лалла Рукх. Насколько оно соответствует восточным вкусам, видно из того, что поэму вскоре после издания перевели на персидский язык и она понравилась современным иранцам.
   В стихах Мура, конечно, попадаются неточности, объясняемые плохим знакомством его эпохи со всем, касающимся Средней Азии, но само избрание темы служит признаком того, как чутко и любовно англичане издавна отно- /140/ cились к завоевываемому ими Востоку -- даже к таким отдаленным местностям, как, например, те, что прорезывает мервская река Мургаб.
   Мур описывает их подобными раю.
   
    And, fairest of all streams, the Murga roves
    Among Merou's bright palaces and groves
   
   Чертог Моканны сказочно изображен. Краски необыкновенно ярки.
   Когда-то наши поэты возьмутся за аналогичные, богатые содержанием темы! Ведь мы же вдохнули трепет и блеск поэзии в кавказскую жизнь, ведь мы же этим приблизили ее к себе, сроднились, так сказать, с нею! Неужели с среднеазиатскими разнообразными владениями не повторится то же самое? Неужели мы окончательно оскудели талантами или потеряли интерес ко всему отдаленному, неизведанному, чарующему? Бог даст, будущее докажет иное.
   Довольно смутные предание о лжепророке представляют любопытный материал для воссоздания того времени (конца VIII века). Разве не приковывает внимание хотя бы сцена вроде следующей: приверженцы умоляют Моканну, побежденного и опоясанного вражескими войсками, явить своим защитникам свой пресвет- /141/ лый лик. 9Вы не вынесете сияния" . -- "Все равно: пусть придет смерть, лишь бы нам узреть тебя"!
   К вечеру они сзываются. Толпы вооруженных людей "в белом" ждут, затаив дыхание у входа в укрепленный дворец лжепророка. Он же расставляет за стенами своих многочисленных жен с зеркалами в руках. Заходящее солнце отражается на них. Блеск становится невыносимо ярким. "Откройте ворота, покажите меня моему народу!" слышится приказание. И пораженные видением, в полнейшем благоговении, ряды воинов падают ниц: "Довольно! Пощади! Скройся! Мы верим!" /142/

XVI.
В Байрам-Али.

   Когда я в последний раз был в старом Мерве, наступала настоящая зима: ночью злилась вьюга, снежные сугробы наметались здесь и там. Безжизненное пространство вокруг казалось еще мертвее. Обозревать при этом пустынные развалины положительно становилось невыносимым, -- до того они наводили уныние.
   Целью моей поездки, между прочим, являлась так называемая гробница Санджара или, как вернее произносить, Синджара. Она одиноко высится в некотором отдалении от других остатков древности и недавних веков. Местность неровная, иногда холмистая... Приближаешься к величественному сооружению и сперва даже не отдаешь себе отчета в его истинных размерах. Оно стоит на пригорке и представляется меньше, чем есть в дей- /143/ ствительности (до девятнадцати саженей от основания до крыши, на поверхности в сорок или пятьдесят квадратных саженей). Глядя на отчасти уцелевшие своды, купол, колонны, богатые изразцы, -- дивишься и не веришь, что все существует со времен второго крестового похода, т. е. более семисот лет. Если подъехать ко входу, внизу заметно некоторое углубление и над чьей-то могилой воткнут бунчук, висят тряпочки, положены маральи рога, т. е. вообще видны эмблемы мусульманской туземной святыни. Туркмены ее чтут, думают, что она есть прах некогда славного султана, но вряд ли это так. Синджар был погребен, вероятно, гораздо сокровеннее и богаче, а в таком случае -- весьма правдоподобно -- гробницу его давно отыскали войска, не раз затем громившие Мерв, давно ее разграбили, обратили в ничто. Здесь же лежит, должно быть, тело какого-нибудь благочестивого магометанина позднейшей эпохи. Имя его забыто, биография -- тем паче. Средневековой необвалившийся еще мавзолей заставляет отождествить неизвестного повойника с знаменитым, слить их воедино, оказывать поклонение третьему таинственному и фиктивному лицу. В сущности не все ли равно? Оставалась бы память о месте, не теряло бы /144/ смысла название, не воцарялось бы полное, беспощадное забвение!
   Окрестности, по мнению туземцев, имеют отношение и Синджару. Невдалеке навалены кучи кирпичей. Это, как мервцы [До нашего прихода] объясняли английскому путешественнику О'Доновану, -- могилы врагов султана. Суеверные степняки чураются их, бросают каменья по направленно к этим грудам.
   Значительно южнее вдоль р. Мургаба находится один пункт (Тал-Лханан-Баба), где надпись свидетельствует о погребении здесь Синджаровых детей.
   Что же за обаяние, присуще этому правителю? Почему он пережил в устах народа-пришельца (текинцев) многих других исторических деятелей с не менее громким прошлым? Неужели все зависит исключительно от прихотей судьбы?
   С величественным сооружением связаны воспоминание неизгладимо-важные для края, говорящие туземному населению тюркского происхождение о владычестве сельджукских князей, колебавших Византию, заставлявших дрожать /145/ самого халифа, сталкивавшихся с франкскими и нормандскими витязями, проникавших в Египет, Добруджу и Крым. Тогда мервский оазис понемногу начинал играть прежнюю роль влиятельного центра, утраченную, пока ирано-саманидская династия в Бухаре (IX и X в.) правила Среднею Азией (от Тянь-Шаня до Каспия, и на юг до индийской границы и Персидского залива). Наконец, из Газны явился опасный враг султан Махмуд и под Мервом уничтожил могущественную рать бухарского владыки. Воспользоваться результатами победы довелось сельджукидам, кочевникам, двигавшимся на запад. Они, по-видимому, слегка тяготели к несторианству, которое распространялось в тех местностях, носили чуть ли не библейская имена, решились стать твердою ногою в древнем Хорасане . Один из них, Израил, поехал к газневидскому султану для переговоров о союзе. - "Сколько вас, готовых к бою?" -- Сельджукид взял колчан и вынул стрелу: "Пошли ее моим соплеменникам, и прибудет десять тысяч всадников". - "А если потребуется больше?" -- "Отправь вторую стрелу, и наберется пятьдесят тысяч". -- "А в случае и этого мало?" -- "Доставь в степи мой лук: съедется двести тысяч человек". /146/
   В половине одиннадцатого столетия они прочно овладели вышеописанной мною Нисой и цветущей Маргианой. Тогрил и Чакыр-беги, Алп- Арслан, Меликшах -- такие могущественные воители, что туркам немудрено было под их предводительством временно основать обширное царство между Средиземным морем и Бухарой.
   Там покровительствовали и наукам, и поэзии, и промышленности, и архитектуре Ирана. Ярким сельджукским властителем в Закаспийском крае является Синджар, родственник сильного самаркандского правителя Арслан-хана (родом югура, из инородцев Небесной империи), который даже умер и схоронен в 1130 году в Мерве. Этот последний был зараз и просвещенным князем, в течение сорока лет заботившимся о благоденствии подданных, и воинственным монархом, прославляемым льстецами, словно второй Александр Македонский. При нем возрождался мягкий иранский язык, усугублялась земледельческая культура, на радость верующим близ Балка открылась мнимая гробница Магометова зятя -- Али.
   Гаммер Пургшталь в истории персидского красноречия рассказывает, что среди синджаровых царедворцев высоким почетом /147/ пользовался, в числе других, поэт Рэшъ-эддин-Ватват ("Ласточка"), который однажды прогневил султана насмешливым стихотворением, и за это чуть не поплатился жизнью. Сельджукид приговорил его к рассечению на семь частей. Остроумный секретарь Синджара, Мунтагаб-эд-дин, заметил, что столь маленькую певчую птичку нельзя рассечь более как пополам. Правитель улыбнулся и простил.
   Он умел внушать любовь и преданность. Особенно в этом отношении замечателен случай с подвластным ему хорезмийским (хивинским) князем Ацизом, увидавшим во сне, что против султана составился заговор. Так оно и было в действительности. Верноподданный садится на коня, без устали мчится вдаль к Синджару и вовремя приезжает, чтобы спасти его. Впоследствии тем не менее отношение испортились.
   Постепенно счастье начало изменять сельджукиду. Бесчисленные кашгарские кочевники [Под предводительством гурхана, из рода некогда могущественных в Китае киданей], за Аму-Дарьей, в 1141 г. наголову разбили его стотысячное войско, вынудили Синджара, бро- /148/ сив обоз и гарем, бежать всего с тремястами спутников, из коих домой дотащились пятнадцать. затем гузы (родственные нынешним туркменам) в 1053 г. полонили султана и, грабя его владение, три года продержали в позорном плену. Ациз сделался непримиримым врагом. Измученный сельджукид не выдержал ударов рока, сошел с ума и умер в 1157 г., 72 лет от роду.
   Гробница его - говорят -- по форме напоминает сооруженную в г. Тусе над прахом дивного иранского поэта Фирдоуси. Известный арабский писатель Обейдалла Якут жил в Мерве через полвека после Синджаровой кончины. Могила этого сельджукида им описана, как очевидцем. Памятник будто бы воздвигнут каким-то приближенным, который даже завещал имущество на содержание при ней чтецов корана и служителей. Туземные предание называют строительницей вдову султана. Хороня мужа, она, в порыве отчаяние, распуская волосы, сняла с головы гребень и приказала вделать его в самый центр купола. Дальнозоркие посетители руины уверяют, что там, наверху, действительно, виднеется темное пятно. Следы города вокруг именуются Синджар- /149/ Кала. Историк Царнке предполагает в султане противника полумифическому царю-патриарху Средней Азии "Pretre Jean" о котором тогда доходили смутные свдения в Европу. Главная заслуга сельджукида перед мервским оазисом заключалась в устройстве превосходной каменной плотины (доныне, хотя испорченной бухарцами, но сохранившей название Султанбэнд ), для отклонены стекающих с Парапамиза мургабских светло-зеленых вод на пространство, занимаемое старыми Мервами. Они вливались в судоходный канал Султан-Яб, на правом берегу реки (с тремя саженями глубины, девятью саж. ширины и сто двадцатью верстами длины), откуда драгоценная влага распределялась, отводилась в поля и сады.
   Теперь здесь по близости создается большое Государево имение, с намерением утилизировать Мургаб при помощи прежней восстановляемой плотины, осушать значительные местные болота, мало помалу обращать снова страну в цветущее состояние.
   Половодье, начинаясь с конца марта, достигает максимума в половине мая; зачем вода идет на убыль и осенью ее сравнительно немного. В 1886 г. генерал М. Н. Анненков обратил на это внимание и поручил сделать /150/ изыскание, почему, когда река как бы самою природою намечена содействовать орошению, смотря по времени года и потребностям земледельческого население, тем не менее этими обстоятельствами почти не пользуются. За обработку полей туземцы берутся именно весною, т. е. при увеличивающемся количестве воды, годной для поливки посевов. Летом влага нужна лишь искусственным лугам, бахчам, фруктовым деревьям: оттого ее и требуется гораздо меньше и т. д.
   Туркмены неумело пытались создать оросительную ветвь по мервскому оазису: то воды совсем нет, то происходят страшные наводнение и благодаря тому, расширяются, зловредные болота. И это в одной из наиболее когда-то плодородных местностей земного шара!
   Средневековая культура тут славилась высоким развитием. По словам Хэзера в его "Lehrbuch der Geschichte der Medizin", пока в Европе врачебное искусство стояло на степени знахарства, когда там (за исключением Византии) еще и не думали о больницах, -- они уже с IX-го века в образцовом виде существовали в Мерве. Здесь же обретались богатые книгохранилища. "В них, пишет Якут, я провел около трех лет, забыв в наслажде- /151/ ниях чтения и отечество (Запад), и семью, набирая материалы почти для всех моих сочинений". Гостеприимство жителей, обилие духовных интересов, переполнение школ выдающимися наставниками -- все услаждало пребывание в городе, издревле служившем очагом цивилизации на пороге Турана. Единственное, на что можно было жаловаться, это на лихорадки, на нездоровый климат.
   По мнению Якута, мервские книжные сокровища смело могли поспорить своим значением с любым центром ислама, стоили громаднейших денег. Важное место занимали коллекции рукописей некоего Атика-бен-Абу-Бекра, который начал с роли мелкого торговца на рынке, а сделался одним из вельмож Синджара. Насколько населен быть Мерв той эпохи, показывает число убитых тут при нашествии монголов: по свидетельству восточных историков, жертв насчитывалось до миллиона трехсот тысяч! [Вероятно, цифра сильно преувеличена. Впрочем, погром был необычайно жесток. Когда жалкие остатки жителей разбежались из Марва, безбожные завоеватели спрятались и велели скликать в мечети на молитву. Несчастные стали возвращаться и погибали]. Пощадили всего 400 лучших ремесленников и художников, отослан- /152/ ных в Чингизову монгольскую столицу Каракорум (вероятно, близ китайского рубежа, Иркутской губернии или Забайкальской области).
   Не взирая на неслыханные бедствия, город, в силу своего географического положения, всегда опять вставал из развалин, но померкнувший блеск уже труднее бывало вернуть, а пожалуй что и вовсе не удавалось.
   Мерв делается лакомым куском для Бухары, Хивы [Правители последней особенно долго им владели после падения сельджукского могущества] и Персии. Чаще им овладевала последняя, однако борьба эта лишила его жизни. Скоро ли узнается в подробностях прошлое оазиса? Ведь, кроме археологии, есть еще надежда и на литературу в соседних странах, оспаривавших его друг у друга. Она наверно заключают массу малоизвестных любопытнейших данных...
   После осмотра гробницы Синджара, между обломками старины мало видишь достопримечательного. Остаются еще две удивительно красивые стены (в них вделаны арки, покрытые изразцами) и подле них две синевато-серого цвета могилы, с сохранившимися арабесками и надписями. Обе хорошо уцелели, именуются ту- /153/ земцами "сахабабуридал" ("обезглавленные"), т. е. подразумевается, что тут покоятся мусульманские "святые", пострадавшие за веру. Но когда? по какому поводу? Это все пока ждет выяснения.
   Среди безлюдья, вдалеке от железнодорожной станции, выделяется жилье, нечто вроде караван-сарая, места отдохновение для путешественников. Сумрачная постройка, с огородом вблизи, двориком и чем-то отдаленно напоминающим комнаты, затем несколько грязно одетых необщительных туземцев -- вот он, пункт, издавна будто бы привлекающий сюда богомольцев. Говорят, в XVI веке его посещали великий правитель Бухары -- Абдулла и хивинский хан.
   На небольшом возвышении, под крышей, подпираемый столбами, стоит гроб, завернутый в ковер. Здесь лежит знаменитый некогда врач хаджа Юсуф Хамадани; здесь же богатый ревнитель Мехмет Хуссейн Херати устроил мечеть.
   Возвращаешься на линию, к ожидаемому поезду, -- и невеселые мысли роятся в голове. Успеет ли европейское знание вовремя, пока не поздно, осветить касающееся мервских городов? Дело разрушения идет вперед весьма быстрыми шагами. То ищут кладов, то сно- /154 / сят старые сооружение ради материала для новых.
   Кое-где выделяются одинокие безвестные могилы каких-то до ныне чтимых народом лиц. Уверяют, будто приношение им, в вид кусочков мрамора или горстей земли, иногда доставляются из Мекки. Отчего бы и нет? Разве расстояние что нибудь значит на "медленном" востоке?
   Немного лет назад, когда О'Донован, бравируя смерть, пробрался в Мерв, тут в развалинах главная опасность угрожала от разбойников-туркмен племени Эрзари. В данную минуту отсутствует даже и такая поэтическая подробность. Довольствоваться надо воспоминаниями о том, стараться себя уверить в благотворном влиянии будущего.
   Оборачиваешься последний раз на неоглядный хаос башен, рвов, стен, куполов и тому подобного: зимний день тускло глядит на жалкую, хотя и величественную картину. Она же слабо белеет в его прокрадывающихся лучах -- и мнится, что все окутано снегом, как пеленою забвения. /155/

XVII.
В Чарджуй.

   Собственно два города, около р. Аму-Дарьи, носят это название. Один, туземный, существует с весьма давних пор, второй -- русский, только что возник, в шести-семи верстах от первого, быстро растет, обещает стать важным пунктом. Здесь -- центр железнодорожной жизни, местопребывание управляющего дорогою генерала Анненкова. [Так было в 1889 г. Теперь все сосредоточено в Асхабаде] Соответственно с этим главный образованный элемент общества -- инженеры, некоторые офицеры, служащие на новой линии, наиболее влиятельные лица из состава местной администрации. Как и везде, на окраине, когда сходятся в сравнительно маленьком кружке люди, сформировавшиеся в столицах или, вообще, под влиянием чего-то высшего, цивилизующего, они сплачиваются теснее, по пальцам могут пересчитать, кто при- /156/ надлежит к их числу и кто нет. Пока второй Чарджуй еще только крепнет, странно было-бы ожидать, что в нем найдется столько развитых, сознательных деятелей, как встречаешь de facto. Тут, без сомнения, прямо или косвенно, сказывается присутствие и влияние строителя дороги, умевшего, мало помалу привлекать в край и группировать вокруг себя некоторых почтенных пионеров мирного русского дела в Средней Азии. Те, кого я подразумеваю, работают упорно, бесшумно; но и их час придет, и их со временем помянут в истории нашего воздействия на природу, промышленность и торговлю Закаспийского востока.
   Молодому городу всего три года от роду, а он смело может поспорить, по господствующему в нем оживлению и по своему объему, со многими старыми городами. Широкие улицы тянутся правильными линиями. Строение имеют вполне приличный вид. Движение поездов, присутствие парных извозчичьих колясок, дополняет картину внешнего благоустройства.
   Только позднею осенью, когда наступят дожди, образуется страшная грязь. В темноте, при плохом состоянии местного освещение, пешком просто вязнешь. Тогда как нельзя более кстати -- недорогие наемные экипажи. /157/
   Средоточием общественной жизни на досуге является с одной стороны маленький, незатейливо обставленный клуб, где иногда собираются обедать, петь, танцевать, -- с другой стороны вокзал с его порядочным буфетом, суетящейся толпой приезжающих и отъезжающих, свежими новостями, злобой дня.
   Теперь далеко не редкость постоянно встретить между путешественниками иностранца. На Западе мода посещать нашу Среднюю Азию. Железная дорога делает подобную экскурсию и быстрой, и поучительной, и приятной. Не мешало-бы и самим русским ближе и значительно основательнее, чем до сих пор, знакомиться с этой необыкновенно важной окраиной.
   Когда о ней печатно судят побывшие здесь французы, надо с известною долей осторожности относиться и их восторженным похвалам, в которых бесспорно звучит временное увлечение, ненадежная симпатия. Если немцы отвлеченно говорят о славянском призвании углубляться на Восток и на словах это поощряют, то зачастую нельзя не заподозрить задней мысли: пусть, дескать, опасный сосед политически там запутывается и хоть немного, но верно ослабляет себя. У английских пишу- /158/ щих туристов нет ни того, ни другого свойства. Они вынуждены, ради блага своей родины, ради ее интересов в Индии, высказывать лишь то, что их соотечественникам полезно принимать к сведению и взвешивать. Поэтому очень и очень желательно и нам зорко, и с пониманием дела следить, как развивается у них литература о русской Средней Азии. Эта отрасль литературы вообще начинает везде принимать внушительные размеры. Ценные заметки, брошюры, книги насчитываются уже сотнями. Ощущается положительная потребность разобраться в указываемом материале, не довольствоваться работами исключительно библиографического характера, тщательно оформить их критическим путем.
   Сознаюсь, что, по моему, -- как ни печально это допустить, -- добрая половина всего лучшего, напечатанного о наших новых окраинах, принадлежит перу иностранцев, которые глубже нас интересовались наиболее существенными вопросами: какова туземная культура, _что такое ислам в тамошних краях, чем особенно замечателен духовный строй местной жизни. Именно на это мы пока еще слишком мало обращаем внимание. А без такого знание, что же можно прочно создать, изменяя старое, на /159/ что же можно твердо уповать в настоящем и в будущем?
   В Чарджуе мне довелось встретиться и провести несколько дней с путешествующим англичанином, военным инженером майором Уэльсом, тогда занимавшим в Тегеране пост начальника англо-индийской телеграфной линии. Раньше в Узун-Ада я мельком видел Кердзона [Вероятней всего - Керзона. Сохранил, однако, написание через "д", как в оригинал. Прим. bb2maker] , члена парламента, вторично приезжавшего на закаспийскую линию. Оба они -- люди с большим тактом, с определенными взглядами, с несомненным желанием вынести из посещения Средней Азии что-нибудь цельное. Для каждого такого туриста слова "путешествовать здесь" равносильны обязанности наблюдать за всем, по мере возможности, делать сравнение с другими частями Востока, осторожно обобщать, что имеет веское значение во взаимодействии англо-русского влияние на вещи.
   Наши политически соперники в этой сфере давно знакомы с Туркестаном, давно стремились завязать с ним торговое значение, настроить туземцев против России. Десятки лет до покорения нами страны, лондонское библейское общество распространяло между ними Священное Писание. Исследователей не пугала смерть, грозившая среди фанатиков-мусульман. Мужество /160/ пускавшихся в путь, с целью послужить родным интересам, поистине удивительно. Уже по одной традиции, ныне сюда наезжающие англичане стараются быть столь же подготовленными для беглого осмотра наших владений, как предшественники оказывались неустрашимыми.
   При этом невольно зарождается вопрос, отчего нет таких-же русских путешественников по Индии. Будь они, наверно бы у нас не писалось о ней так много вздора, не лелеялась бы, при всяком удобном случае, мечта победоносно идти на нее.
   Впрочем, откуда им и явиться, думающим русским туристам по англо-индийской империи, когда мы себя дома недостаточно изучаем? Чем там может увлечься россиянин, помимо пляски баядерок, фокуса факиров, охоты на зверей?
   Глубоко отлично воодушевление сынов Альбиона. В их мировоззрении все, подмечаемое у нас, получает особый смысл, наводит на неожиданные мысли. В голове путешествующего образованного англичанина неотъемлемо живет ясное представление о величии его нации, об ее почти повсеместном могуществе, где бы она ни пускала корней. Каждый много видел, много /161/ объездил, много знает, раньше, чем направляется в Россию. Ни Кэрдзон, ни Уэльс не подозревали, столкнувшись со мною, что меня практически интересует социально-политическая роль ламаизма в Тибете, Монголии, бурятских степях. Но они оба заговорили об этом, между прочим, как-то само собою, как о вопросе на очереди, как о таком предмете, о котором странно не иметь понятия. А, спрашивается, сколько лиц, даже в наших правящих сферах, не упоминая об интеллигенции, хоть что-нибудь могут изречь на эту весьма любопытную и важную тему?
   Во время беседы с упомянутыми англичанами, я убедился, что они вполне рисуют себе русское положение в Центральной Азии. С другой стороны передо мною возникала картина великобританского наступления туда же, во всеоружии долголетнего опыта, подчинения ее себе экономически, воздействия на Китай, чтобы сплотиться против общего врага. Что противопоставится нами подобной молчаливой коалиции?
   Меня занимала мысль, видя, как мы встречаем иностранцев у себя здесь, насколько разнился бы прием ими нас в Индии, если бы кто решился туда ехать отчасти с научными, отчасти с публицистическими целями. Наверно /162/ за таким субъектом учредился бы самый тщательный надзор. С точки зрения вежливости и доступности власти, конечно, держали бы себя безукоризненно, но дальше... Это, повторяю, еще вопрос. Мы действуем наоборот. Прежде всего въезд в наши средне-азиатские владения для англичанина затруднен. Надо хлопотать в Петербурге. Но раз, что он очутится на месте, разумного контроля нет. Оговариваюсь, на примере: майор Уэльс, в высшей степени обаятельный и умный человек, по специальности военный инженер, знаток Востока, владеющий персидским языком [Изъясняясь на нем, можно толковать с сартами, т. к. коренное население Туркестана по крови и речи иранского происхождения], везде и в Самарканде, и в Бухаре свободно гулял по базарам, входил в общение с туземцами, толковал с ними, за всем мог беспрепятственно наблюдать, даже чисто случайно узнавать многое, что нам и принципиально, и ради стратегических соображений надлежало бы держать в тайне. Нормально ли подобное отношение? К чему этот secret de polichinelle?
   После прибытия Уэльса в Чарджуй, один небольшой кружок пригласил его на вечер с /163/ цыганским пением. Дело в том, что сюда прибыла партия каких-то странного типа людей, по ремеслу лудильщиков, выдававших себя за сербов. В конце концов, они оказались цыганами, да еще имеющими родство на Черной речке.
   Среди двора зажгли костер. "Смесь одежд и лиц" ярко выделялась при багровом освещении. Били в бубен, хлопали в ладоши. Сладостно-заунывные звуки дрожали и замирали в ночном воздухе. У одной цыганки ребенок спал на руках. Толстый, сумрачный Zigeuner-baron с платьем, увешанным серебряными украшениями, облокотясь на посох, стоял возле живописной группы поющих. Сын нашего знаменитого виртуоза и композитора Р. мастерски владел гитарою. Что-то чарующее оставалось в сердце после каждого напева. Стаканы с вином ходили кругом. Англичанин был в восторге от вечеринки. /164/

XVIII.
Перед смертным приговором.

   Сегодня памятный для меня день. В течение шести часов в Чарджуе разбиралось военным судом дело об одном убийстве. В результате ожидалась казнь через повешение. Впечатление, оставшееся от зрелища -- как доискивались истины, надолго неизгладимо.
   Еще с утра любопытные стали собираться к дому, где должны были заседать судьи (у церковной площади, между железной дорогой и базаром). Священнодействовать готовились в небольшой сравнительно зале или, точнее сказать, неотделанной комнате с несколькими столами, скамьями и стульями. Обвиняемыми являлись лезгины, будто бы прикончившие ночью еврея-приказчика в одной лавке, где продавались часы, золотые и серебряные вещи. Тут, в новом край, на разбой приходилось смотреть /165/ с крайнею строгостью, пытаясь обуздывать страшными мерами дурные наклонности нахлынувшей сюда разношерстной толпы. Искатели приключений, всякого вида и оттенков, пришли и приходят в Закаспийскую область, а затем и дальше, с целями наживы. Большинство имеет самое туманное прошлое. Много таких элементов поставляет Кавказ, при чем особенно нежелательным элементом представляются армяне. Но они, кажется, редко попадаются в чем-нибудь важном, редко платятся за тяжкие проступки.
   На этот раз судятся мусульмане, народ еще не старый, крепкий, с выразительно-дикими лицами. Дело, в сущности, темное, запутанное. Кто убил? Кто укрывал и сбывал с рук украденное? Вопросы, пожалуй, до сих пор открыты, хотя и произнесен окончательный приговор. Преступление совершено незаметным образом. Криков жертвы не слышали. В борьбе с нею видимо принимало участие не меньше двух человек. Присутствие их в лавке не удостоверено, однако, ничьим ясным показанием. Неизвестно, когда и как злоумышленники могли туда проникнуть. Подозрение, кроме лезгин, одно время падали на следующих /166/ лиц: ночных базарных караульщиков, вольнонаемных бухарцев, и армян, помещавшихся рядом с убитым. Первые скрылись и не найдены до сих пор. Эти же сказали, что кутили всю ночь, ничего не слышали, ничего не знают. Затем и они покинули Чарджуй.
   Конечно, нет основания утверждать, будто именно кто-нибудь из них виновен, но достоин внимание факт, что их не видно на суде. Дело слишком важно, чтобы не взвесить каждую относящуюся к нему подробность. Разве мыслимо признать исключительно трех лезгин центральными фигурами загадочного процесса?
   Свидетелей -- целая длинная вереница. Чем больше говорится о преступлении, тем нагляднее трудность определения, кто его совершил. Или надо сознаться, что человеческое правосудие бессильно здесь в уверенности карать, или приговаривать не подымавшего, быть может, руку на умерщвленного еврея. Главная и, тем не менее, весьма сомнительная улика -- слова некоторых присутствующих кавказцев, будто подсудимый Махрам-Али проболтался сам кому-то (но кому?) о своей прикосновенности к злодеянию. Показаны отбираются переводчиком и, Бог весть, как передаются. /167/ Обвиняемые тоже бессловесны, тоже объясняются через третье лицо, -- особенно заподозренный лезгин, -- двадцатипятилетний, крайне типичный бородач, бродяга, беглый. Невольно является вопрос: не выдают ли его нам соотечественники, чтобы самим выпутаться? Дескать, все равно, он отчасти -- вне закона: пусть лучше пострадает один, почти бесправный человек, нежели люди, рассчитывающие на что-либо в будущем. Мне лично так и сдается, будто настоящие убийцы-- или в числе свидетелей, или стоят в наполняющей комнату толпе.
   Речь прокурора бесцветна и бессодержательна. Защитник, в свою очередь, говорит без того одушевления, которое может коснуться сердца имеющих произнести приговор. Хотя суд и военный, но обильные словоизлияние слишком отзываются гражданским духом, не гармонируют с характером его обычных суровых решений. Общие фразы о том и сем как-то не вяжутся с речами, где ставится вопрос о жизни или смерти. К счастью, отсутствует стадо баранов, именуемых присяжными. Иначе это бы просто обращалось в комедию. Зрителей собирается чересчур уж значи- /168/ тельное количество. Женский элемент, с его тупым любопытством, просто отвратителен. Жара, теснота, томление, нетерпеливое позвякивание арестантских цепей. Я сижу непосредственно за спиной обвиняемых. У двоих апатичное выражение. Их, впрочем, судят лишь за укрывательство похищенных в лавке вещей. Махрам-Али страшно волнуется. Черты поражают судорожной подвижностью. Он точно видит приближение "непрошеной гостьи", которую заклинает поэт:

"Я жить хочу! Оставь мне здешний свет"!

   Трудно себе представить больше страдание и отчаяние на лице, чем у этого несчастного лезгина. Наконец суд удаляется в особую комнату для совещания. Наступает долгое, ужасное ожидание. В толпе говор, и смех, и равнодушие, в груди троих измученных мусульман -- глубоко потрясающая драма.
   Писатели, возмущавшиеся картиною смертной казни, по-моему, напрасно выбирали темой негодования -- именно этот момент. Есть другой, неизмеримо худший: минута перед приговором. Когда все бесповоротно решено, о чем тут философствовать, о чем скорбеть? Возникают мысли более печальные, если призадуматься над чувствами тех, кто ждет приговора и кто его /169/ подписывает. Тут с обеих сторон -- что-то зверское, что-то невыразимо жестокое. Ненависть и беспощадность словно сливаются воедино. Настроение передается зрителям. Опасающийся нервного расстройства едва ли пойдет смотреть во второй раз на подобную картину. Это уж дело дам. Потом, в день смерти Махрам-Али, они сбежались полюбоваться содроганиями висельника. Хорошо еще, что тактичный воинский начальник Чарджуя распорядился удалить их своевременно.
   В сущности, я сильно сомневаюсь в полезности такого рода казней, здесь, на окраине, где ни туземцев, ни кавказцев -- ничем не удивишь. Ссылка им куда страшнее. Опрашивается, зачем христианской державе карать таким путем, на глазах у иноверцев , которые в этом усматривают лишь отражение бесчеловечной деятельности собственных эмиров? Даже бухарца нанимают за палача .
   Параллельно с тем, мы иногда оказываемся милосердными. Тогда же в Асхабаде случилось возмутительное происшествие, довольно благополучно окончившееся для виновных. Им грозила суровая и быстрая расправа; однако, гуманность одержала верх. Дело вот в чем. В главном городе Закаспийской области теперь масса /170/ персиан . Они свободно и важно разгуливают между туркменами, точно забыв, что их пускали сюда недавно не иначе, как с веревками на шее, в качестве рабов. К числу льгот, данных властями, относится позволение всенародно предаваться неистовствам в память мученической кончины Гассана и Гуссейна, сыновей Али, зятя Магомета, святыни шиитов. Это напрасно разрешено, потому, во-первых, что нет надобности обращать внимание нового русского города на далеко не привлекательные сцены шиитского беснованья (пусть делают, что хотят, у себя дома, за оградами!); а во-вторых, нельзя этим смущать и раздражать туземцев-суннитов на их же родной территории. И то и другое неосторожно. Впрочем, сама действительность свидетельствует о том же. В прошлом году, когда шииты двигались по Асхабаду, вопя и нанося себе раны во имя своих духовных вождей, -- на дороге попался персианин, приверженец секты Баба, гонимой правительством шаха за протест против господствующего правоверного учения. Несколько таких безобидных бабидов, по убеждениям близких к христианству, поселилось в наших пределах.
   Изуверы заметили сектанта, тут же изрубили и затем, ликуя, облизывая кинжалы, с /171/ которых капала "нечестивая" кровь, отправились в полицию сказать о случившемся.
   На суде убийцы с гордостью говорили о своем подвиге, прибавляя, что подобная участь ожидает всякого, кто не разделяет их взглядов, будь это даже отец, мать... Фанатиков сначала приговорили к смерти, потом к ссылке в Сибирь. Могут ли бабиды без опасения приходить в Асхабад? Не вздумают ли шииты тронуть другой раз русского или туркмена? Ведь тут не знаешь, где грань религиозной вражды...
   Так как уже речь зашла о казнях, о смерти вообще и в частности, не могу не припомнить одного факта, врезавшегося мне в память на пути от Узун-Ада в Самарканд. Ехала громадная толпа богомольцев из Мекки. Один бедняк, видимо совсем ослабевший, благодаря дурному питанию и болезненности, заметил, что у него начинают чернеть ноги. Товарищи преспокойно решили бросить несчастного, хотя ему, вероятно оставалось всего дня два-три до дому.
   Покинутый хаджи сел около железнодорожной станции, на припеке, окруженный любопытными ребятишками. Обнаженная до колена оконечность представляла приманку для множества /172/ мух. Он изредка сгонял их, медленно и почти нехотя. Признанный и нему врач нашел, что противодействовать гангрене поздно. Оставалось послать за носилками и снести больного в барак. Выражение лица у злополучного богомольца нисколько не выдавало, что происходило в душе при расставании с телом. Мне доводилось видеть умирающих в менее тяжелой обстановке, но такого невозмутимого состояния духа я еще до сих пор никогда и ни не встречал.
   Когда он устремлял вперед потускнелый взор, так и хотелось спросить: что он видит в предсмертной агонии, что ему рисуется в неведомой и непонятной для нас дали? Не Медина ли вставала перед ним?.. Цепь гор. Великолепные сады. Громадный шар и полумесяц из золота горят над свинцовым куполом. Под ним покоится "пророк". Рядом лежат два первые халифа. Богато задрапированные катафалки едва видны в комнате, сбитой черным. Вокруг - мечеть. Роскошные ковры тянутся по мраморному полу. Надписи по сторонам. Пестрые столбы (иные с изображением деревьев и цветов). Таинственный свет, струящийся от лампад... Вот -- двор центрального мекканского святилища, с /173/ красивыми вратами, сотнями порфирных и гранитных колонн, множеством маленьких куполов, с минаретами. Певучие голоса муэдзинов призывают к поздней молитве. Нигде не услышишь таких сладостных звуков. Как они однако отличны от того, чему приходится" внимать у подножия соседней с городом священной горы Арафат! Все хаджи, затаив дыхание, ожидают, что скажет проповедник. На белой, разукрашенной верблюдице, с вершины холма, неподвижный старец под с белым покрывалом, с длинной палкой в деснице, выделяется между неисчислимыми толпами верующих. Около негры держать сребротканые зеленые знамена старшего из местных потомков Магомета. При каждом слове люди бьют себя в грудь, громко плачут, падают ниц, все более и более погружаются в напряженно-восторженное состояние... Умирающий в Закаспийском крае хаджи чувствует свою связь с ними. /174/

XIX.
На грани Бухарских владений.

   Кроме представлений заезжего цирка и странствующей драматической труппы, кроме собраний в клубе, чарджуйская жизнь ничем не возбуждается к веселью. Оживления здесь вообще мало. Изредка бухарские власти смежного одноименного города устраивают для народа любимую туземную потеху, так называемую "байгу". Слово это у кочевников (в киргизских степях), собственно, значит - "скачка на приз"; устраивается она, чаще всего, при состязаниях на поминах или на свадьбах и т. п. Там на лучших лошадей садят мальчуганов, и кони с поражающей быстротой пробегают от тридцати до сорока верст. Иной раз просто красивая девушка скачет впереди молодежи. Каждый из тех, кто гонится, старается настичь наездницу ради поцелуя. Она жестоко отбивается /175/ плетью. В том и другом случае есть что-то поэтическое, требуется известного рода выносливость, удаль. Здесь, в оседлых частях Средней Азии, ничего подобного нет. Последнее явление даже безусловно немыслимо, в виду замкнутого положения, в которое поставлена мусульманская женщина. Местная байга, если присмотреться и вдуматься, не только не может тешить, но должна в конце концов производить отвратительное впечатление. Вот в чем она заключается.
   Перед большой палаткой, на каком-нибудь маленьком пригорке, среди равнины, днем, при ясной погоде, съезжаются: чарджуйский бек (губернатор с обширными полномочиями), его свита и наш военно-чиновный мир. Мундиры, сюртуки, пестроцветные халаты скучиваются, смешиваются. Поодаль видны экипажи, казаки, солдаты, рабочий и торговый люд.
   Громадная конная толпа туземцев, в самой разнообразной и пестрой одежде, нетерпеливо топчется пред очами своего начальства, ожидая, когда начнется забава. Наконец она начинается. Под ноги тесно съехавшимся лошадям бросается только-что зарезанный молодой козел черного цвета. Резкие крики глухо вырываются из груди всадников. Содроганье пробегает /176/ между ними. Все стараются надвинуться на место, где упало животное, пригибаются к земле, понукают коней, как бы для оказания помощи хозяевам. Упорная борьба. длится иногда несколько томительных минут. Собственно, ничего не видишь, ничего не понимаешь в этом медленно развертывающемся смятении. Но вдруг картина меняется. Кто-нибудь ловко и сильно схватил добычу, пробивает себе дорогу между ` наездниками и, если лошадь его понятлива, резва, то далеко выносится за черту предыдущего состязания. Противники гонятся, отстают, настигают, широкою лентою тянутся то здесь, то там позади счастливца. Козел часто переходит из рук в руки. Венец искусства заключается в том, чтобы стремительно кидаться по сторонам, так сказать, перелетая с места на место, измучить соперников и сбить их с толку, первому прискакать в бековскому шатру и швырнуть к его подножию мертвое животное. Добыче случается быть истерзанной на куски. Кому достается нога, кому голова. За одним "козлодранием" следует второе, третье и т. д. Любители-туземцы ожесточаются, забывают, где они и что они, ежеминутно грозят повалить палатку с начальством. Но она бдительно охраняется ярко разодетыми бухарцами (из свиты /177/ губернатора), которые большими, увесистыми палками отсыпают удары, по чему попало, направо и налево, по людям и коням. Зрителям положительно должно надоедать нелепое времяпровождение туземцев. На потеху можно смотреть с любопытством при ее начале, но они, видимо, игры не знают. "Лошадей калечат, больше ничего", выражается про них один здешний полковник -- киргизский султан Букеевской орды. Лучшее изображение "байги" я встретил в красивом издании Мозера - "A travers l'Asie centrale".
   Желая иметь некоторое представление о старом Чарджуе, я отправился туда. Он расположен верстах в десяти от нового, на левом же берегу Аму-Дарьи, хотя слегка в стороне от нее -- из опасения наводнений -- а также южнее железной дороги, пересекающей оазис. И то уж вся местная жизнь, с внешней точки зрения, слишком быстро теряет свой среднеазиатский отпечаток былого обособления, замкнутости! Русский город в течение целого дня полон туземцев, да и мы свободно гуляем по бухарскому.
   Какова его древность? чем он замечателен? Пока я располагаю скудными сведениями. В этой полосе с очень давних пор известен /178/ центр, не лишенный как торгового, так и стратегического значения. В давние времена он именовался Амуйе, или Амулие, Амоль, отчего, будто бы, произошло название протекающей около реки. В X столетии нашей эры, когда в Бухаре правил могущественный Измаил (из иранского дома Саманидов), в числе владений его упоминается вышеозначенный город. У последнего еще перед чем появлялся знаменитый арабский полководец Кутейба, затем проходили в XIII веке монгольские воители. Позже начинает слышаться теперешнее наименование. После укоренения узбеков в Западном Туркестане и при стремлениях с их стороны досадить ненавистным иранцам-иноверцам, Чарджуй всегда оказывается на пути следование войск, нападавших на Персию. Не даром Надир-Шах, усилившись, нашел зачем нужным временно отнять у Бухарцев, в 1740 г., этот пункт, где, благодаря слегка ослабленному течению и меньшему разливу, издревле существовала сравнительно хорошая переправа через Аму-Дарью. Утверждалось, что именно тут переправился Александр Македонский. По крайней мере, на это как бы указывает присутствие остроконечных холмов, которых в другом месте нет у реки, а по словам истории, /179/ великий завоеватель, прибыв к ней, именно на таких-то возвышенностях велел разводить костры, чтобы растянувшееся по пескам истомленное войско шло на огни, догоняло полководца.
   С конца прошлого столетия, когда погиб последний персидский город Мерв и пустыня шире прежнего раздвинула свои жадные пределы между культурными центрами, это отразилось и на Чарджуе. Он стал передовым укреплением, куда посылались чем-нибудь провинившиеся подданные эмира, с целью следить за разбойниками-туркменами и, по возможности, отражать набеги. Так оно простояло до пятидесятых годов, после чего местечко начало снова развиваться. Владыка края, Модзаффарэддин, стал заботиться об ирригации. Но окрестности вовсе не представлялись безопасными. (Хищники иногда даже грабили на базаре). Еще сравнительно недавно бухарские власти не решались отпускать дальше в степь иностранных путешественником, проникавших сюда через Ташкент и Самарканд, и вдруг, теперь, из мертвых и страшных пустырей преблагополучно выходить с громом и свистом чертова повозка "шайтан-арба" пожирающая пространство, где недавно прекращалась куль- /180/ турная жизнь. Есть о чем призадуматься, чему подивиться!
   Итак, я еду в туземный Чарджуй. Говорят, что если его увидишь, прочие города ханства, в общем, уже ничуть не покажутся оригинальными, достойными осмотра. Правда, там за то везде древностей много, -- мусульманских святынь, вековых замечательных сооружений. Однако внешность улиц и базаров, вид толпы -- до нельзя одинаковы и скоро перестают привлекать внимание. Впрочем, Восток, должно быть, обладает повсеместно такими свойствами. Ждешь чего-то особенного, вглядываешься и разочаровываешься. Оболочка слишком монотонна, пожалуй, даже бесцветна. Все сосредоточено во внутреннем, весьма сложном мире религиозно-философских помыслов и соответствующих чувств и грез. Пока не войдешь в него, не коснешься самой сущности обступающих явлений, -- они как бы лишены интереса, утомляют, надоедают, почти что внушают отвращение. Я это испытывал неоднократно.
   Например, несколько лет тому назад я ездил по бурятским кочевьям и дацанам (буддийским религиозным центрам), побывал в духовно с ними однородной Монголии и в Китае. Лишь только доводилось очутиться среди /181/ чуждой обстановки, действительность представлялась до нельзя жалкой, несимпатичной, тягостной. И подобное настроение продолжалось до ближайшего ознакомления с ее психическими особенностями, с тем, что ее животворило, с принципами этой жизни. Тогда взгляд на все кругом радикально изменялся, светлел, роднил с последнею. Под грубыми формами степного быта чуялось окрыляющее веяние чего-то высшего, возносящего над землей. Глубокое человеколюбие, вообще любовь ко всякого рода тварям, стремление уврачевывать недуги ума и сердца, порыв в небеса, -- все это наблюдалось в восточносибирской и еще более отдаленной глуши -- и в дымных грязных юртах, и около таинственных кумирен. Заветы Будды видимо пустили корни в населении. Но для того, чтобы это видеть, требовалось беспристрастное отношение к иноверцам-полудикарям, требовалось желание читать их в душе.
   Когда я, за городом Калганом, на пути от Кяхты в Пекин, миновал поразительно красивые дикие ущелья, где сереют грандиозные очертание великой китайской стены -- странное, радостное сознание, что я, наконец, въехал в самобытнейшее из государств, довольно скоро /182/ сменилось иным: какою-то вялостью, усталостью мысли, пресыщением, брезгливостью.
   Извне вся эта китайщина стала сразу до такой степени знакома и противна, что и выразить трудно. Теперь же я искренно и твердо убежден в важности разностороннего изучения той почти незыблемой культуры, которая выработана Небесною империей и от которой народам запада не мешало бы очень многое разумно позаимствовать. Ее строй во всяком случае не ниже нашего полного неустроя.
   Бухарский Чарджуй имеет характерную внешность. Узкие улицы извиваются между невзрачными серыми одноэтажными постройками, лишенными окон снаружи. Полутемные, крытые (от солнца и непогоды) базары, доступные не только людям, но и вьючным животным (до верблюдов включительно); пестрый, убогий с виду товар, без подбора наваленный на полу и на полках; апатичные продавцы, или сидящие, поджав ноги, у своего имущества, или же что-нибудь выделывающие, смотря по ремеслу, коим каждый занимается; суетливая толпа, верхом и пешком двигающаяся по рядам лавок,- это быстро может примелькаться, почудиться давно известным.
   По временам, заупрямившийся ослик, на ко- /183/ тором, к слову сказать, путешествует зараз человека по два, -- загородит дорогу, мешает вьюкам проталкиваться дальше среди многолюдья, никакими побоями не побуждается к уступчивости. Тогда все вокруг озвучивается, кричит. В Бухаре, где скопляется гораздо больше базарных посетителей, подобная задержка является еще сложнее и хуже, пока длинноухого бунтовщика не схватят наконец за хвост и одну из задних ног, не оттащат насильно в сторону. И вот опять кровообращение восстановляется.
   Чарджуйский кремль (арк, урда) высится на пригорке, с довольно крутым подъемом; он удачно изображен в некоторых сочинениях о нашей Средней Азии и действительно красив. Перед тем, как идти наверх в ворота, с двумя башнями по бокам (за стены крепости, в жилище бека), озираешься и видишь себя среди сравнительно просторного двора, где стоит горсть бухарских солдат. Еще недавно, в момент приезда чужестранцев с визитом к губернатору, представители местного войска сбирались на показ в значительном количестве. Теперь такой парад, справедливо, почитается излишним. Прежде гостей встречали заботливо и торжественно, богато дарили, /184/ угощали, мучили туземным этикетом. В наши дни это отходит в область книжных описаний. Бека предупреждают, правда, заранее, кто его намеревается посетить, но посещение не сопряжено с особыми церемониями, не требует подарков, вообще -- крайне просто.
   В упомянутом дворе, бывший здесь недавно французский офицер, граф Шолэ, осматривал под навесом бухарских пушки и насмешливо определил, будто они совершенно похожи на те, из которых стреляли англичане в битве при Креси, т. е. в 1346 г. Если бы эмир о том знал, он едва ли нашел бы лестным подобное сравнение.
   Гостей бека ожидает у входа в арк бухарский чиновник с посохом [Подобно этому выходил уже на встречу иноземным послам канцлер древнеперсидского царя (как это изображено на камне в Персеполисе)] жмет им руки и ведет к правителю. Группы служащих стоят вдоль дороги, пока туда взбираешься, во внутренней ограде главного дома. Туземный губернатор принимает в незатейливой полуевропейской обстановке, с обыкновенными, недорогими коврами, немногими креслами и стульями, в двух комнатах, из ко- /185/ торых в одной здоровается с приезжими; в другой накрыт достархан (собственно "скатерть" или, по-здешнему, "угощение", притом далеко не отличающееся изысканностью и обилием яств и лакомств). Тут, за столом у чарджуйского бека (сюда же назначаются лица весьма знатные или с большими связями: в былое время сын самого эмира, потом внуки важнейшего сановника), подается лишь малая доля всей той снеди, о которой недавно еще говорилось путешествовавшими по Бухаре. Им предлагались обсахаренные орехи, фисташки. миндаль, изюм, сладкое тесто, сбитые сливки с яичными белками, лимонное варенье, русские конфеты, виноград, дыни, арбузы; затем, -- так сказать, на обед -- приносилась масса блюд: жареные куры с луком, пельмени, шурпа (суп из рису и моркови), шир-брюнч (густая молочная каша), на всякие лады приготовленные баранина, куропатки, фазаны, кумыс, чай, и т. д. и т. д. Хотя, конечно, немыслимо попробовать даже половины подобного угощение, да оно и вряд ли бывает аппетитно подано; но для знакомства с некоторыми чертами туземного быта, это представляет бесспорный интерес.
   Нынешний правитель (полосы левого берега /186/ Аму-Дарьи) -- высокий юноша с бледной, красивой, слегка изможденной физиономией, с ничего не выражающими глазами. Его дед -- родом персиянин, раб -- по освобождении добился первенствующего положения в ханстве и столь же высоко вознес свое потомство. Описываемый бек, по видимому, ничем не замечателен. Речи его бессодержательны. Он, кажется, тяготится присутствием чужеземных посетителей. Между тем, именно здесь, в Чарджуе, пора к ним вполне попривыкнуть, уметь с наши побеседовать, извлечь из радушного общение с ними что-нибудь полезное и для себя, и для своей страны. /187/

XX.
Аму-Дарья.

   Великая река! С какими странными чувствами приближаешься к твоим далеко не живописным берегам! С древнейших времен ты привлекала взоры историков, географов, завоевателей, купцов. Что-то таинственное, исполненное обаяния, связано было с твоими названиями для воображения европейца. И вдруг, та почти недоступная даль, в которой катились твои волны, становится легко достижимой, оглашается свистками паровозов и пароходов, скоро, пожалуй, сделается целью увеселительных прогулок, вроде Рейна, Дуная, Волги. "Одно из чудес цивилизации XIX века" -- скажут его поклонники. Я думаю, что явление это имеет и другой, более сокровенный смысл: теснее закрепляются связи России со Средней Азией, стоившей нам стольких денег и крови. /188/ Если бы мы не стали твердой ногой тут, на старозаветном естественном рубеже Ирана и Турана, наше положение могло бы еще считаться шатким, неопределенным. Теперь же, вместе с подчинением себе широко раскинувшейся реки, мы сразу доказали свое умение пользоваться благами новейшей культуры во имя высших идей, в качестве арийцев идти к осуществлению задач будущего, проявлять творческие способности там, где до того замечался застой, преждевременное одряхление, первобытный порядок вещей. В отношении Запада, вообще русские во многом отстали, медлительнее развивают свои силы, не всегда стоят на высоте векового исторического призвания. Здесь, на Закаспийском востоке, ныне наблюдается обратное явление: гордые мечты соответствуют переживаемой действительностью. Англичане, французы, немцы и т. д. удивляются нашей разумной и упорной энергии. Литература о новосозданной железной дороге растет с каждым днем. Нечего и говорить, что смелый строитель положительно является центральной фигурой яркой картины, занимающей европейцев.
   Если только немного удалиться от его скромного уютного жилища в русском Чарджуе, подходишь к мосту (длиннейшему в мире ), /189/ перекинутому через рукава Аму-Дарьи. Вот ее пологие берега, отвесно срезанные быстрым течением. Вода мутная, коричнево-шоколадного цвета, благодаря обильной примеси минеральных частиц и органических веществ. Оттого-то орошаемые ею земли искони славятся необычайным плодородием. Оно обусловлено плодоносными остатками (лессом, желтоземом) приносимым рекою (а, впрочем, также и знойными вихрями) со склонов самых исполинских гор нашей планеты, по составу однородным с тем, что исследовался в Китае знаменитым фон Рихтхофеном. Там, именно в виду этой особенности, мыслима интенсивная земледельческая культура, почти беспримерная населенность.
   Наш среднеазиатский Нил (если позволительно так выражаться об Аму, не слишком буквально применяя образ благословенного кормильца страны фараонов) издревле почитался туземцами за нечто выдающееся по значению. Она, будто бы, струится из рая. На ней, по преданию, встретились после грехопадения и разлуки Адам и Ева. Тут, может статься, зародились некоторые основы оседлой жизни. Наши доисторические предки-арийцы в своих гимнах называли эту реку (так же, как и /190/ Сыр-Дарью) Раза, или Аранг, Арг, Арванд ("быстрый"), или Вакшу, Ямбунади [Впрочем нельзя не сказать, что имена эти по временам ими давались тоже Инду и Тигру. В результаты конечно, получается страшнейшая путаница, при старании разъяснить географию древней Азии] Вэхруд, иногда же Икшу ("сахарный тростник"), за сладкий вкус воды. Не Аму ли подразумевал Геродот под своим Араксом? В эллинскую эпоху определилось слово Оксос. На известной каталанской карте 1375 г. сделанной для Карла V Французского, отмечен исполинский Огус, на португальской 1501 -- 1504 года -- Оксия. Теперешнее наименование довольно темного происхождение (от слова дарья -- река и Аму, так будто бы величался важный средневековый город, на месте Чарджуя). Очевидно, последнее предположение еще спорно. Мусульманские писатели называли Оксус Джэйхуном, испанский посол к Тамерлану Клавихо, непонятно почему, прилагает и реке название Виадмэ.
   Англичане давно уже интересовались ею. Поэт Мур говорит о ней в "Лалла Рукх". В царствование Иоанна Грозного, через западную Дарью переправлялся Дженкинсон, едучи из московского государства в Бухару, чтобы способствовать возобновление торговых сноше- /191/ ний Европы с крайним востоком сквозь Среднюю Азию. Моряк Вуд, в 30-х годах нынешнего столетия, занялся истоками Аму. С тех пор, особенно благодаря нашим успехам в Туркестане, -- река достаточно хорошо известна, начиная от низовьев. Сравнительно недавно еще выражались сомнения относительно ее судоходности на очень значительном протяжении. Необычайно скоро образующиеся и снова исчезающие отмели могли, будто бы, затруднять всякое правильное движение по своевольной, стремительной Аму. Между тем, по Страбону, она вполне служила для сплава индийских товаров в Каспийское море, так как (если доверять туманным показаниям древних) вливалась туда. Наш почтенный ученый Ханыков в "Описании Бухарского ханства", изданном в 1843 г., прозорливо высказал: "Река судоходна более чем на 1100 верст, представляет важную коммерческую дорогу, нередко протекая обработанными и заведенными местностями, соединяясь через Арал и Сыр-Дарью с туркестанскими базарами. Удобства эти остаются без пользы -- вероятно дотоле, пока какая-нибудь европейская держава не привьет силой туземцам побольше деятельности и догадливости". Предсказание исполняется. В конце июня /192/ 1890 года от Чарджуя пошел в Казалинск пассажирский пароход. Это -- факт в высшей степени знаменательный, но пропущенный печатью без внимания. Он гораздо осязательнее гадательных выгод, которые бы могли получится от искусственного поворота Аму в Каспийское море. Теперь, -- когда оттуда проложена вглубь страны железная дорога, -- проект является уже мало своевременным. Стоит ли затрачивать десятки миллионов на дело, которое, пожалуй, не даст и половины ожидаемых положительных результатов? Местный инженер Н. И. Толпыго, в одной статье о наших экономических задачах, напечатанной в "Русском Вестнике" 1888 г., затронув этот вопрос, разумно замечает: "Для чего непременно плавать по воде там, где ее нет, когда с не меньшим удобством можно ездить по суше?" Дальше он шаг за шагом разбивает чересчур пылкие доводы тех лиц, которые хотят, во что бы то ни стало, доказать, будто Аму прежде неоднократно впадала в Каспий, следовательно способна пробиться туда и теперь, если ей окажет помощь человеческое искусство.
   Во-первых, едва ли легко с незыблемой уверенностью предположить: да, великая река когда-то протекала далеко на запад. Во-вто- /193/ рых, допустив даже это, невольно спрашиваешь: разве тогда яснее становится возможность воссоздать утраченную связь между двумя столь отдаленными водными путями? Конечно, нет. До сих пор еще очень и очень спорно, каким успехом сопровождались бы дорогие и опасные (для благополучия Хивы) попытки переменить течение ее кормильца.
   Недавно газеты опять заговорили об этом проекте, в виду гипотезы полковника П. Ф. Семенова, воспользоваться, с указанной целью, так называемым чарджуйским сухим руслом, вполне почти исследованным (на протяжении более 400 верст). Оно состоит из ряда шор (озероподобных, глубоких и продолговатых впадин), которые ограждены с северной стороны длинной вереницей крутых обрывов, а с южной -- песками. Берег Аму, где ее пересекает железная дорога, на 107 саж. выше уровня Каспийского моря. Если бы река к нему снова устремилась, то при значительном уклоне могла бы расчистить себе ложе. Во всяком случае, тут речь идет о том, на что решаться в неблизком будущем. Пока довольно работы предстоит Анненковскому сооружению. Оно оправдывает возлагаемые на него надежды -- и за то надо благодарить Бога, /194/ ибо сравнительно немного лет назад считалось безумием помышлять здесь о рельсовом пути.
   Не мешает, впрочем, добавить, что вдоль предполагаемого древнего русла встречается пресная вода в колодцах, на дне тянущихся цепью разнообразных по величине котловин стелется шелковистый песок (вроде аму-дарьинского), они же окаймлены зарослями, растущими только у рек или несоленых водоемов.
   Туземцы сами хорошо не знают, каково было направление могучей реки встарь. Пожалуй, она действительно одним левым рукавом струилась через Туркмению, а другим поила Арал. Но ведь надо еще выяснить, когда именно он образовался в отдельное море.
   По новейшей теории санскритолога Брунхофера (на основании Риг-Веды), нынешняя Закаспийская область была населена арийскими и скифскими племенами, двинувшимися затем на Индию. По Аму производилась обширная торговля востока с западом, начинала развиваться браминская культура, раскидывались роскошные пастбища, не ощущалось недостатка в воде. Если такое положение вещей продолжилось и после, -- то край наверное пестрел народами, изо- /195/ биловал оседлыми пунктами. Понемногу должно выясниться археологами, насколько такое предположение вероятно. Пока же остается утешать себя мыслью, что он в древности являлся одним из важнейших на всем земном шаре, -- и это Россия, а не какая-нибудь иная держава, призвана воззвать его к новой светозарной жизни. Аму-дарьинский мост образно может пониматься как сооружение, долженствующее служить звеном между пройденной нами с величайшими затруднениями пустыней и сравнительно благодатной полосой Туркестана.
   Итак, вот он в нескольких шагах от меня -- этот исполин, соединяющий далеко расходящиеся побережья. Переезд через него тихим ходом, в виду предосторожности, занимает около получаса, что уже дает достаточное представление о длине, равняющейся почти двум с половиной верстам над водой, не считая протяжение по островам. Нельзя не сказать подробнее о возникновении этой замечательной части рельсового пути.
   Когда, в конце ноября 1886 г., последний дошел до Чарджуя, надо было заботиться о переправе привозимого с моря материала для самаркандского участка. Предлагалось с этой /196/ целью пользоваться паровым паромом, или построить фундаментальный мост (железный, на каменных сваях), стоимостью во много миллионов. Вамбери, удивленно следивший за нашими успехами в Средней Азии, в февральской книжке "Fortnightly Review" 1887 г., выразил сомнение в том, чтобы на это пожертвовалась масса денег и времени. Генерал Анненков посмотрел иначе. Несмотря на малую сумму (около 300000 руб. [Один наивный француз-турист написал даже в своей книге: "Un raid en Asie", что на это ассигновали всего 35000], ассигнованную на перевозку материала через реку, строитель, удовольствовавшись ею, велел приступить к сооружению деревянного моста на тысячах свай, с пролетами [Число доходит теперь до двухсот сорока]. Отдельные его части связаны земляными дамбами (так как он перекинут через главный рукав и еще побочные, омывающие острова). Работа эта кипела с лихорадочной быстротою. Общий подъем духа был чрезвычайно силен, о чем свидетельствуют показание иностранных туристов. Англо-индийский военный инженер, полковник Ле-Мессюрьэ, посетил тогда Чарджуй и, в качестве знатока дела, усомнился, чтобы мост достроили к на- /197/ значенному сроку, и вдруг, что же? Железнодорожную переправу установили еще гораздо раньше, чем ожидать могли сами строящие. Когда о том дошли вести за Гималаи, оттуда на Закаспийскую линию немедленно полетела лаконически-красноречивая телеграмма генералу Анненкову: "Splendid. Le Messurier". Одно такое слово, полученное из-за тысяч верст, достаточно ярко говорит о значении сооружения, которым русские вправе справедливо гордиться. Аму-Дарья - едва ли не единственная в мире река, по своим странным качествам. Во время половодья, она быстрее царственной Невы и, и тому же, обладает удивительным непостоянством русла: сегодня здесь две сажени глубины, завтра один аршин, послезавтра мель, немного спустя опять глубоко. Острова и берега то спешно растут, то с грохотом и плеском (точно при ружейной пальбе) размываются. Мост на столь капризной реке подвержен ряду случайностей, причем самая роковая была бы та: прочное многомиллионное сооружение готово, Аму же внезапно меняет русло, уклоняется в сторону, и мост бесполезно стоит на суше... уж если рисковать, так, по крайней мере, недорогим, деревянным -- тем более, что расходы на него почти сразу окупились (благодаря пере- /198/ возке материала для Самаркандского участка). Против наводнений ведется борьба. Следят за безопасностью от огня. Ремонт довольно дешев. Даже при разрыве, правильное обычное движение, передача грузов в вагонах на барже, буксируемой пароходом, не прекращается. Блестящий пример был в прошлом году. Все это уже прямо относится к числу заслуг строителя: сложные вопросы им просто, легко и скоро решаются. Но зато каково же и было ликование в праздник Крещения Господня 1888 г., когда на мосту показался первый локомотив, изукрашенный лентами и цветами!
   Над водой виднеется тысячный верстовой столб от Каспийского моря. Кто оценит вполне, сколько энергии затрачено на прохождение пути в 999 в. к твердо намеченной цели? Я смотрю на эти беспокойно катящиеся волны, направляющие свой бег в океан пустыни, вслушиваюсь в их голос, но что-то невнятное, загадочное таится в немолчном ропоте громадной реки. Она словно грезит давно прошедшими временами. Иранский богатырь Рустем и владыка Турана Афросиаб сходятся у нее, сговариваются считать ее гранью двух враждебных миров. И затем снова кровь, кровь -- столько крови, что ею бы можно было наполнить русло второй Аму- /199/ Дарьи. То и дело через реку переплавляются войска, неся вперед ужасы резни и опустошения. Наконец-то благодатный покой нисходит на берега древнего Окса. /200/

XXI.
Бухара.

    Поезд давно уже отошел от правого берега Аму-Дарьи, давно движется по заречным владениям эмира, а между тем, местность вокруг такая угрюмая, пустынная -- точно в Закаспийской области, там, где желтеют безводные пески. Вечереет. Проезжаешь станцию за станцией, не встречая ничего интересного. Когда-то наконец мы доберемся до предместий знаменитого города! Железнодорожный пункт с тем же названием лежит от него на расстоянии приблизительно двенадцати верст. Тут расположен наш не особенно многолюдный поселок, пока еще не развивающиеся, занятый почти исключительно служащими. Построенный тут эмиром двор -- пуст. Наняты лишь две-три лавки. В убогих шалашах при "русской Бухаре" живет до трехсот черно- /201/ рабочих-персиан, нагружающих и разгружающих вагоны. Вот и все, что составляет пока новый центр, долженствующий разрастись впоследствии во что-нибудь значительное, с перенесением сюда политического агентства из туземного города к станции [В 1890 г. состоялись торги на постройку здесь группы зданий для г. Лессара (нашего уполномоченного) и его помощника. г. Клема. с семейством, для их канцелярии и казаков агентства. Эмир ассигновал на это более ста тысяч рублей], куда затем, вероятно, двинутся многие наши коммерсанты, теперь находящиеся в столице эмира, среди грязных караван-сараев, в самых антигигиенических условиях. Тогда, между обоими важными в торговом отношении пунктами, хорошо было-бы устроить конножелезную дорогу в два пути, ибо сношение были и будут чрезвычайно тесны, особенно с тех пор, как станция сама начала принимать грузы для отправки на все наши русские железные дороги. Это мероприятие заставляет местных купцов очень часто являться в нашу Бухару.
   Итак поезд, как уже сказано, спешит к ней от берегов Аму-Дарьи. Темнеет. Мало-помалу ничего не различаешь вокруг. В вагоне зажигают свечи. В виду холодного ве- /202/ чера, сильно топят. Секретарь нашей миссии при эмирском дворе, восточник, любящий свою специальность (что у нас, надо признаться, редко встречается) рассказывает мне о своих планах -- приступить к раскопкам у древнего Бейкенда или Байканда, иначе Пяйкенда ("княжого города"), близ которого мы проезжаем в данную минуту. Безлунная ночь окутывает и поглощает предметы извне. Они словно потеряны в обступающем мраке. Остатки старины, конечно, незримы, но чем пристальнее я всматриваюсь в даль, через потуснневшее стекло, -- тем ярче разгораются в воображении картины исчезнувших времен . . . . . . .
   Еще нет и самой Бухары. На месте, где она теперь высится, тянется низменность, покрытая озерами и болотами, тростником и лесом. Ее наводняют реки и речки, обильно питаемые снегами горной цепи, к востоку от нынешнего Самарканда. Страна, непригодная для земледелия, привлекает одних охотников и рыболовов. Из отдаленнейших частей Туркестана и доисторического Ирана сюда стекаются поселенцы. Создается Бейкенд. Население сплачивается под властью им же избранного князя, по имени Абарци. Он оказывается жестоким и невыносимым. Кто понезависимее -- /203/ бежит, остальные горожане сносятся, моля о помощи, с ближайшими туранскими элементами. Последние не заставляют себя долго ждать, берут город, захватывают правителя. Ему придумывается такая казнь, что волосы дыбом встают на голове, если о том помыслить. Злополучного злодея сажают в мешок, наполненный гвоздями, и катают по земле, пока заметны малейшие признаки жизни.
   Край понемногу делается культурным -- благодаря колонизации из Ирана, -- застраивается. Древнейший город заводит обширнейшие торговые связи по всем направлением. Это, вероятно, Трибактра греческих писателей. Бейкендцы становятся своего рода финикиянами Средней Азии. От Китая до Каспия (через Амул и Мерв) они возят груды товаров, непомерно богатеют, заводят войска для городской обороны, держат дома семьи, воздвигают пышные капища (по Фирдуси, здесь был храм огня с Авестой, начертанной золотыми письменами), сами же находятся в постоянных разъездах. В первые столетия после Р. Хр., закаспийский восток был в цветущем состоянии, благодаря прочности здесь иранского духовного влияния. Дальний Восток (т. е., как Индия, так и Небесная Империя) могли входить /204/ в общение с Европой, при посредничестве среднеазиатских купцов. Но вот являются арабы и устремляют сначала всю свою хищную энергию на лучший из тогдашних городов между Аму и Сыр-Дарьей. Обейдалла-бен-Абу-Бакара первый вторгается в эту область. Славный полководец Кутэйба руководит дальнейшими движениями завоевателей. Он всюду побеждает туземцев, наступает на Бейкенд. Там созрела твердая решимость защищаться, хотя нападающие собрались в числе свыше сорока тысяч человек. Пятнадцать дней все приступы тщетны. Наконец пробита стена, и мусульманский вождь не скупится на обещание тому, кто покажет пример мужества и ворвется в город. В случае смерти героя, Кутэйба ручается, что награда достанется наследникам. Еще одна смелая атака, -- и твердыня взята. Полководец оставляет здесь гарнизон и удаляется, Но следом летит весть: позади вспыхнуло восстание, почти все арабы перебиты. Виноват начальник оставшихся в Бейненде, потому что насильственным образом похитил двух красивых девушек. Отец их из мести убил обидчика. Народ довершил саморасправу.
   Магометане поспешно возвращаются, грабят, /205/ опустошают, режут буквально всех, кто способен носить оружие. Туземные отсутствующие богачи потом дорогою ценою выкупают жен и детей у суровых пришельцев, пытаются воссоздать родной город, действительно подымают его из развалин; но былое значение мало-помалу утрачено, политические условия не благоприятствуют развитию, вроде прежнего. Исторический Бейкенд мало-помалу совершенно тонет во мгле забвения. Надо надеяться, что проектируемые г. Клемом раскопки обратят внимание ученого мира на этот крайне любопытный пункт, который положительно того стоит, -- особенно когда ожидаешь, что прольется свет на раннее китайское влияние в западном Туркестане. Должна же земля, усеянная руинами, заговорить! В Америке теперь найдены очень древние монеты Небесной империи. Если уж там многоплановая тайна обнаружилась, -- как ей не открыться здесь, среди развалин, некогда исполненных величия? Не может быть, чтобы в столь характерной местности не оставалось тщательно зарытых кладов, вообще каких-либо следов старины. Меня лично наиболее интересует, не разъяснится ли хоть что-нибудь подробнее о религии бейкендцев? Известно, что победители в числе несметной добычи за- /206/ хватили огромных буддийских идолов из чистого золота. У одного глазами служили две великолепных жемчужины, величиною с голубиное яйцо. На вопрос: откуда они? -- туземцы отвечали: принесены издалека неведомыми птицами. Фанатики-арабы низвергли кумиров, ослепили наилучшего, послали драгоценные очи "золотого бога" повелителю правоверных. Халиф письменно благодарил, выражал свое удивление. Сколько во всем этом материала, достойного поэтической отделки! Но надо вникать в него, работать на поприще изучение Азии, не пренебрегать подобными источниками для вдохновения. А кто из наших современных писателей на это способен?
   Вот мы, наконец, на станции Бухара. Г. Клема встречают бухарцы, казаки. Лошади ждут у довольно красивого вокзала. Они не только повезут экипаж, но и всадников. На козлы здесь не принято садиться, когда едет лицо с известным положением, -- чтобы не быть выше его. Дорога темная, неровная, утомительная. Кажется, ничего нет легче -- незаметно оставить за собой какие-нибудь двенадцать верст: между тем, в темноте, среди незнакомых мест, после быстрых железнодорожных переходов, путь представляется не- /207/ имоверно длинным, почти мучительным. Мне случалось делать сотни верст в Сибири и в Монголии, но, помнится, подчас целый день езды однообразными пустырями и степью проходил положительно веселее и скорее осторожного нашего странствования от станции к столице эмира. Правда, что царствовал почти абсолютный мрак, и с трудом приходилось двигаться вперед. То лошади упрямились, то мост через канаву казался до того узким и ненадежным, что благоразумнее было пройти его пешком, с опасением глядя на оставшийся в экипаже багаж, как-бы ему не искупаться в грязной воде. Терпение возвратилось, лишь когда сбоку затемнели какие-то высокие стены (вроде вала) и мне объяснили, что это загородное местопребывание здешнего владыки, откуда уже недалеко до Бухары. Действительно, ночуя близость дома, животные прибодрились, дорога стала ровнее, ожидание рисовало заманчивыми красками прибытие на ночлег. Неясными силуэтами выделялись по сторонам конные безмолвные казаки с ружьями за спиною. Некоторая фантастичность обстановки начинала нравиться.
   Восток всюду живет нормальнее Европы. Там не понимают, что можно обращать ночь /208/ в день, и наоборот. После заката солнца -- оживление, суета стихают. В такую пору надо отдыхать, сосредоточиваться до утра. Кому придет в голову тревожить чужой и свой покой в часы, предназначенные для него самой судьбою? Кто хочет попасть в город или выехать из него, пусть дожидается рассвета. В Китае, между Калганом и Пекином, мне раз пришлось, благодаря такой задержке, заночевать перед одним городом.
   Тут нас не смеют остановить. Ворота настежь. Стража бормочет приветствия. Вот мы катимся по пустынным улицам с тесно сдвинувшимися домами. Огоньки ручных фонарей (вероятно, для освещения нам дороги) мелькают здесь и там. Как, однако, все стало легко доступно в наш век! Недавно еще грозная почти что недосягаемая Бухара ночью с почетом встречает гостей "неверных", внимает топоту казачьих коней, быстрой экипажной езде по своим улицам, где вообще, даже днем, не принято двигаться с поспешностью. Случись это засветло, на глазах многолюдной, волнующейся толпы, вступление в "священный" мусульманский город не казалось бы столь странным, не наводило бы так сильно на раздумье. /209/
   После бесконечного числа поворотов желанная остановка. Мы в подворье, отведенном нашей дипломатической миссии. Когда-то оно принадлежало знатному бухарцу Барат-беку. Он провинился перед прежним эмиром, и за это его приказано было живьем замуровать в его собственном жилище, а имущество конфисковать. Никто с точностью не знает, где погиб несчастный. Говорят, труп потом вынули и отдали родственникам для погребения. Тем не менее, казнь совершилась именно здесь; дух скончавшегося в муках владельца именно тут долго не находил успокоения. Входишь в помещение, предназначенное для ночлега, и в полутьме высокой комнаты невольно представляешь себе печальную тень, расплывающуюся, когда к ней приблизишься. Еще одно усилие воображения, и видишь отверстие в стене, высоко над полом: оттуда выглядывает искаженное ужасом бородатое лицо. Там, позади, веет холод смерти, муки голода цепляются за свою беспомощную жертву. Она хочет вырваться на свет -- и не может...
   Два бухарца чинно вносят мой багаж, накрывают стол, приготовляют чай и поесть. Какой, однако, контраст с чем, что мне чудится от усталости и нервного расстройства! /210/ Узорные двери то и дело растворяются. По двору снуют люди. Жизнь идет обычною чередою. Только больная греза приезжего европейца ищет чудесного, где нечего искать, где случай с Барат-беком -- добродушная шутка, правителя, сравнительно с прочими злодеяниями, которыми он себя запятнал. /211/

--------------------------------------------------

   Источник текста: От Калмыцкой степи до Бухары. Путевые очерки / Кн. Эспер Ухтомский. -- Санкт-Петербург: тип. кн. В.П. Мещерского, 1891. -- 213 с.; 25 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru