Умисса Антон Иванович
Мамочка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МАМОЧКА.

РАЗСКАЗЪ.

Коли жалко -- значитъ не любишь...
А. Н. Островскій. "Гроза".

   ...Нѣтъ ничего скучнѣе и тоскливѣе первыхъ дней пребыванія въ какомъ нибудь глухомъ, маленькомъ городишкѣ, куда тебя занесетъ, помимо твоего желанія, вѣчно капризная, вѣчно злая судьба на постоянное или временное жительство. Пріѣдешь измученный нравственно и физически, бросивъ подъ часъ дорогое, любимое, оторвавшись отъ работы, разоривъ уже свитое гдѣ нибудь, уютное гнѣздышко, къ которому привыкъ, съ которымъ сроднился; пріѣдешь съ шаткой и скромной надеждой на отдыхъ, покой, а тутъ тебѣ по только не даютъ желаемаго, а даже, будто на зло, еще болѣе отравляютъ и безъ того уже незавидное существованіе. Начинаются различныя житейскія столкновенія, въ родѣ несноснаго пріискиванія квартиры, разсчетовъ съ трактирнымъ хозяиномъ (онъ же и содержатель "номѣровъ для пріежащихъ"), безсовѣстно, вопреки здравому смыслу и извѣстной поговоркѣ, дерущимъ съ васъ двѣ шкуры за-разъ; начинается знакомство съ окружающей жизнью, съ окружающими людьми, а во всемъ этомъ, согласитесь, нѣтъ ничего отраднаго, ничего веселаго... Нѣтъ не только ни одного близкаго, но даже и просто знакомаго человѣка, съ которымъ бы перекинулся словомъ, другимъ, развѣялъ бы тоску, отвелъ бы душу. Сидишь себѣ, какъ сычъ, въ мерзѣйшемъ номерѣ, поглядывая черезъ потемнѣвшія отъ грязи и пыли окна на пустую улрцу, на огромную лужу, живописно раскинувшуюся какъ-разъ vis-à-vis вашихъ оконъ, на поверхности которой какъ-то суетливо, поминутно вскакиваютъ и лопаются маленькіе пузыри отъ падающаго дождя; глядишь на это сѣрое, словно пропускная бумага, мутное небо, на пустынныя, почернѣвшія поля, затканныя не то туманомъ, не то дождемъ, въ эту бѣлесоватую даль, однообразно и тоскливо стоящую на заднемъ планѣ картины,-- и на душѣ дѣлается еще скуднѣе, еще грустнѣе, еще мрачнѣе. Какъ-то ощутительнѣе и полнѣе чувствуешь свое сиротство, свое одиночество, и всю мертвящую пустоту и бѣдность окружающей жизни. Какая-то одуряющая хандра начинаетъ овладѣвать всѣмъ вашимъ существомъ; на васъ находитъ какое-то безсильное, затаенное бѣшенство, какая-то злобная апатія: ничто не читается, ничто не пишется, ничего не желается, всякое дѣло валится изъ рукъ. Все существованіе ограничивается лишь пріемомъ пищевыхъ веществъ въ крайне скверномъ видѣ и въ весьма небольшомъ количествѣ, въ родѣ какихъ нибудь жилистыхъ котлетъ или пресловутой ветчины съ горошкомъ, пребываніемъ у окна съ тупоумнымъ созерцаніемъ предлежащей картины, да лежаніемъ на кровати, брюхомъ вверхъ, съ такимъ же безсмысленнымъ созерцаніемъ грязноватаго потолка, на которомъ (и это уже разнообразіе и развлеченіе, за которыя нужно благодарить судьбу!), пожалуй, задумчиво и разсѣянно бродитъ тараканъ, очевидно, тоже одолѣваемый "бѣсомъ благородной скуки тайной". Корридорный съ заспаннымъ лицомъ, лѣниво являющійся на зовъ вашъ,-- поваръ, приготовляющій вамъ ветчину съ горошкомъ,-- какая-то неопредѣленная, заспанная личность, въ кофейнаго цвѣта пальто и въ туфляхъ на босую ногу, пресмыкающаяся Богъ-вѣсть зачѣмъ въ буфетѣ, -- всѣ эти люди, которыхъ вамъ придется встрѣтить, носятъ тоже несомнѣнные признаки одолѣвающаго ихъ сплина..
   А въ номерѣ -- постоянныя сумерки, постоянный полумракъ, даже и днемъ... Тускло и болѣзненно свѣтитъ въ единственное окно сѣренькій, скучный, тусклый осенній денекъ; непріютно и мрачно глядятъ стѣны, оклеенныя дешевенькими, темными, полосатыми обоями; тяжело и сумрачно виситъ пожелтѣвшій, грязноватый потолокъ, разукрашенный паутиной и какими-то коричнево-жолтыми зигзагами отъ протекшаго сквозь крышу дождя... Тишина кругомъ невозмутимая, -- только слышно, какъ подъ окномъ монотонно журчитъ дождевая вода, стекающая съ жолоба, да въ корридорѣ, почти у самой двери, какъ будто надъ самымъ ухомъ, кто-то сопитъ и храпитъ такъ мягко, такъ сладко, такъ нѣжно, съ засосомъ... Просто съ ума сойдешь!..

-----

   Вотъ въ такомъ-то положеніи и при такой же обстановкѣ находился я, пріѣхавъ въ одинъ уѣздный городокъ, про который можно, съ полной правдивостью, сказать тоже, что сказалъ Гейне про свой родной городъ, а именно -- что онъ очень хорошъ, особенно, если оборотиться къ нему спиною... Мнѣ приходилось прожить въ немъ еще неизвѣстное число дней, недѣль, мѣсяцевъ... Хандра проняла меня до мозга костей. Дождливая, осенняя погода, одиночество, пустота, -- все это привело меня къ самому постыдному расположенію духа. Я не зналъ, что дѣлать съ собой...
   Однажды, когда окончательно надоѣло лежать, я, не смотря на гнуснѣйшую погоду, вышелъ прогуляться, куда глаза глядятъ.
   Были почти сумерки. Кисло и тоскливо глядѣли почернѣвшіе домики, мимо которыхъ я проходилъ; еще тоскливѣе глядѣло мутное небо. На улицахъ было сумрачно, непріютно, пустынно; холодъ и мелкій дождикъ, неустанно лившій уже нѣсколько дней, проникали до самаго тѣла...
   Прошедши нѣсколько пустыхъ и грязныхъ улицъ, я вышелъ на площадь, гдѣ помѣщалась единственная въ городѣ, деревянная, почернѣвшая церковь. Въ церкви шло служеніе: въ отворенныхъ дверяхъ блеснули желтоватымъ свѣтомъ горящія предъ иконами восковыя свѣчи... Я зашолъ въ церковь.
   Это была небольшая, ветхая, бѣдная церковь. Мрачно глядѣли темныя стѣны и куполъ; предъ иконостасомъ трепетнымъ, желтоватымъ свѣтомъ горѣли восковыя свѣчи, скудно освѣщая мѣстами почернѣвшую, мѣстами еще блестящую позолоту и лики святыхъ, строго и сурово глядящихъ на земную юдоль... Какимъ-то неестественнымъ, болѣзненнымъ свѣтомъ прорывался блѣдный день чрезъ узкія окна и отворенную дверь...
   Шла всенощная. На клиросѣ уныло пѣли три голоса; солидно и торжественно звучалъ старческій голосъ священнослужителя.
   Богомольцевъ было немного. Три солдатика, съ худыми, истощенными, сѣро-желто-пепельнаго цвѣта лицами, съ какимъ-то тупымъ, безжизненнымъ взглядомъ ввалившихся глазъ, чинно, почти на вытяжку, стояли впереди шеренгой. Они усердно крестились, всѣ разомъ, высоко поднимая руки и крѣпко ударяя сложенными перстами въ лобъ, плечи, грудь, и точно такимх разомъ, будто по командѣ, падали ницъ и долго, долго не отрывались отъ холоднаго, грязнаго и мокраго пола... У дверей недвижно стояли двѣ убогихъ старушки-монашки, съ черными бархатными высокими шапками, съ котомками за плечами, опираясь на свои длинныя, странническія палки; немного поодаль -- какой-то чиновникъ въ теплой бекешѣ, въ ботикахъ, съ выраженіемъ неизъяснимаго блаженства и сладости на красномъ, прыщеватомъ лицѣ и полузакрытыхъ, косоватыхъ глазахъ... Въ заднемъ, почти совсѣмъ темномъ углу кто-то громко молился, отчетливо и отрывисто произнося слова, прерываемыя тяжелыми и глубокими вздохами. Неясной, черной массой виднѣлась фигура молящагося, все время стоявшаго на колѣняхъ, съ руками, поднятыми къ небу... "И подаждь... Господни, прощеніе... грѣхамъ моимъ... тяжкимъ"... слышался напряженно-отчетливый, сухой шопотъ...
   Давно не былъ я въ церкви и много-много думъ, много-много чувствъ, съ дѣтства непосѣщавшихъ меня, съ неизъяснимой, тихой грустью охватили мое существо и сжали сердце, давно уже отвыкшее отъ всего этого...
   Вдругъ вниманіе мое было привлечено чьимъ-то сдержаннымъ рыданіемъ... Въ переднемъ уголкѣ направо, куда я прежде не смотрѣлъ, предъ образомъ Божіей Матери, всѣхъ скорбящихъ Утѣшеніе, ярче прочихъ освѣщенномъ восковыми свѣчами и лампадками, стояла молодая женщина, одѣтая въ черное шерстяное платье, съ такимъ же чернымъ, толстымъ платкомъ на головѣ, въ нѣсколько разъ обернутымъ вокругъ шеи. По фигурѣ можно было догадаться, что это была молодая еще женщина, худенькая, стройная, высокаго роста... Стояла она предъ образомъ съ такимъ убитымъ, скорбнымъ видомъ, спустивъ голову на грудь и нѣсколько на бокъ; во всей ея позѣ было столько грусти и унынія, что невольная и неизъяснимая жалость вкралась мнѣ въ душу... Что-то знакомое почудилось мнѣ въ этомъ существѣ, но, не видя ея лица, я никакъ не могъ припомнить -- гдѣ именно и когда я видѣлъ эту женщину.
   Она горячо молилась; порою низко-низко кланялась, творя крестное знаменіе, порою, падая на колѣни, склонялась головой къ полу и долго оставалась въ этомъ положеніи. Она ни разу не оглянулась и, казалось, была всецѣло поглощена своею горячею, страстною молитвою, смѣшанной со слезами и глухимъ рыданіемъ.
   Служеніе кончилось. Стали выходить изъ церкви. Молодая женщина подошла къ иконостасу и приложилась ко всѣмъ образамъ, падая на колѣни предъ каждымъ изъ нихъ...
   Я подошелъ ближе и увидѣлъ ея лицо.
   Это было маленькое, худенькое, блѣдненькое личико, обрамленное складками неуклюжаго толстаго платка, окутывавшаго ея голову; изъ-подъ платка мѣстами выбивались тонкіе, мягкіе, шелковистые, темно-каштановые волосы... Мелкія и тонкія черты лица, небольшіе, сѣрые, задумчивые глаза, маленькій, остренькій, слегка вздернутый носикъ, побѣлѣвшія тоненькія губки, складывающіяся поминутно въ какую-то не то улыбку, не то гримасу, какую часто дѣлаютъ наивныя дѣти, стараясь казаться серьезными или, лучше сказать, когда они собираются заплакать,-- все это дышало такою молодостью; до того дѣтски-наивно и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то странно-серьезно было выраженіе этого лица, этихъ кроткихъ, задумчивыхъ, заплаканныхъ глазъ, что я долго, съ любопытствомъ осматривалъ эту личность, мучительно стараясь припомнить, гдѣ и когда я ее видѣлъ. Несмотря на молодость, лицо это было замѣчательно блѣдно, безкровно...
   Это была удивительная, чистая и непрозрачная бѣлизна, безъ малѣйшей желтизны, какъ бываетъ бѣлъ и непрозраченъ кусокъ мѣла; чуть замѣтно просвѣчивали синія жилки на вискахъ и на лбу...
   Приложившись къ образамъ, молодая женщина, пригорюнившись, стала у дверей.
   Изъ алтаря вышелъ почти совсѣмъ сѣдой, престарѣлый священникъ. Женщина робкою, боязливою походкою, не поднимая глазъ, подошла подъ его благословеніе. Я видѣлъ, какъ лицо пастыря вдругъ приняло строгое, внушительно-торжественное выраженіе; онъ благословилъ ее медленно, не торопясь, и далъ поцѣловать свою руку. Я видѣлъ, какъ вмѣсто обычнаго, одиночнаго поцѣлуя руки, эта женщина покрыла ее множествомъ горячихъ поцѣлуевъ, оросила слезинками, наконецъ судорожно припала къ ней лицомъ и долго не отрывалась отъ нея... Все тѣло ея видимо трепетало отъ сдержанныхъ рыданій, отъ накипающихъ слезъ, готовыхъ вотъ-вотъ, сію минуту, съ громкимъ воплемъ вырваться наружу...
   Выходя изъ церкви, она взглянула на меня своимъ особеннымъ, этимъ дѣтски-серьезнымъ, какимъ-то наивно-печальнымъ взглядомъ своихъ покраснѣвшихъ отъ слезъ глазъ...
   -- Марья Ивановна... вы ли это? невольно сорвалось у меня съ языка.
   -- Андрей Петровичъ!.. Вотъ-то встрѣча!.. простодушно и радостно заговорила она, торопливо схвативъ мою руку своими обѣими маленькими, худенькими ручонками и крѣпко пожимая ее. Ея заплаканное личико засвѣтлѣло привѣтливой улыбкой, двинувшей ея тонкія, совсѣмъ побѣлѣвшія губки.
   Первыя секунды послѣ этой неожиданной встрѣчи мы стояли молча, смотря другъ на друга, не зная, о чемъ говорить прежде, что спросить, что разсказать... Признаться, меня очень поразила неожиданность этой встрѣчи.
   -- Какъ я рада видѣть васъ,-- продолжала она, вдругъ потупившись и какъ будто чего-то сконфузившись.-- Шутка ли! вѣдь года три не видѣлись... А помните -- друзьями были... тогда... Она неловко замолчала.-- Какъ, однако, вы измѣнились... но все-таки такой же добрый, какъ и прежде? Да?-- Она улыбнулась опять и довѣрчиво глянула мнѣ въ глаза.-- Пойдемте-ка ко мнѣ. Я тутъ недалеко, очень недалеко живу. У бондаря, въ домѣ купчихи Цѣлибѣевой... Какъ я рада видѣть васъ!.. Просто будто родного увидѣла, ей-Богу! А то все одна, да одна...
   Мы вышли изъ церкви и пошли по улицѣ. Дорогой я разсказывалъ, отвѣчая на ея вопросы, кое-что о себѣ,-- а потомъ спросилъ о ея судьбѣ...
   Она потупилась... Я видѣлъ, какъ ея блѣдное личико будто дрогнуло какимъ-то страннымъ испугомъ...
   -- Да... да... и со мной много бѣдъ приключилось, -- заговорила она тихимъ, прерывающимся голосомъ, не глядя на меня.-- Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее. Она была видимо взволнована и дышала тяжело, прерывисто, словно съ усталости у ной духъ захватило...
   -- Да... да... Вотъ и я тутъ... Шью, работаю... Живу у бондаря: онъ семейный... Въ церковь вотъ хожу...
   Ея смущеніе и испугъ увеличивались съ минуты на минуту. Она замолчала. Мнѣ казалось, что она просто изнемогаетъ подъ тяжестью чувствъ и воспоминаній, овладѣвшихъ ею и, быть можетъ, вызванныхъ моимъ вопросомъ. Ей было тяжело, и я не разспрашивалъ болѣе.
   Наконецъ мы остановились у длиннаго, досчатаго и почернѣвшаго забора съ такими же древними и неуклюжими воротами. За заборомъ виднѣлся пустой, обширный дворъ, а въ глубинѣ его какое-то длинное, деревянное, низенькое строеніе...
   Тутъ произошло нѣчто странное и неожиданное.
   Какъ я уже сказалъ, моей спутницей мало-по-малу овладѣли непонятные для меня испугъ и волненіе, -- но теперь, когда мы остановились у калитки воротъ и стояли одинъ противъ другого, она у калитки, я на узенькихъ деревянныхъ мосткахъ, сколоченныхъ изъ барочныхъ, дырявыхъ досокъ, Богъ знаетъ откуда попавшихъ въ этотъ городокъ, -- ея волненіе достигло неимовѣрной степени...
   Она просто задыхалась; ея блѣдное лицо какъ-то осунулось; глаза будто ушли вглубь орбиты и потемнѣли отъ чрезмѣрно расширившихся зрачковъ; губы судорожно подергивались у уголковъ рта...
   Вмѣсто того, чтобы войдти въ калитку и пропустить меня, она, какъ вкопанная, стояла у воротъ, заслоняя собою входъ и будто впившись въ меня своимъ долгимъ, пристальнымъ, темнымъ, пугливымъ взглядомъ...
   Такъ прошло нѣсколько секундъ. Я не зналъ, что сдѣлать, что сказать.
   -- Уйдите, уйдите... вдругъ прошептала она, задрожавъ, какъ въ лихорадкѣ.
   Я стоялъ, пораженный окончательно.
   -- Уйдите, уйдите... проговорила она снова, складывая съ новыразимо-тоскливой мольбою руки на груди и не сводя съ меня своего пугливаго взгляда... Ея волосы, пробившіеся изъ-подъ платка, смочились подъ небольшими капельками выступившими, на лбу...
   -- Уйдите, уйдите... чуть слышнымъ, почти беззвучнымъ, изнемогающимъ шопотомъ шевелились ея губы.
   Все это до того меня поразило и озадачило, что я, не сказавъ ни слова, повернулся налѣво кругомъ и зашагалъ по улицѣ, не обращая вниманія ни на лужи, въ которыя вступалъ съ необычайной отвагой, ни на то, куда я шелъ...
   Очутившись на какой-то площади, я немного пришелъ въ себя и перевелъ духъ...

-----

   Я познакомился съ Марьей Ивановной года три тому назадъ, когда служилъ въ Н--скомъ губернскомъ городѣ.
   Въ предмѣстьи этого города стоялъ въ то время небольшой деревянный домикъ, съ большимъ густымъ, тѣнистымъ садомъ, какъ разъ vis à vis небольшой церкви Св. Николая Чудотворца. Въ домѣ жилъ священникъ этой церкви, отецъ Іоаннъ, вдовый, съ дочерью своею Маріею, которой въ то время было около семнадцати лѣтъ, и сыномъ Николаемъ, болѣзненнымъ, худенькимъ мальчикомъ лѣтъ шести-семи.
   Отецъ Іоаннъ былъ высокій, сѣдой, но еще довольно бодрый старикъ лѣтъ шестидесяти. Я припоминаю отчетливо его худое, темное лицо, составлявшее рѣзкій контрастъ съ его бѣлой бородой и сѣдыми волосами головы,-- это было строгое, почти суровое лицо, съ проницательными темными глазами, еще бодро блестѣвшими, несмотря на преклонныя лѣта, изъ-подъ сѣдыхъ, широкихъ, густыхъ и слегка кудреватыхъ, будто взъерошенныхъ, бровей, нависшихъ надъ глубокими орбитами...
   Дома онъ ходилъ въ чорномъ камлотовомъ подрясникѣ, опоясанный цвѣтнымъ, вышитымъ гарусною шерстью, широкимъ поясомъ, съ узкими рукавами, плотно прилегавшими къ нижней части предплечья и туго завязанными черными тесемками у самыхъ кистей его большихъ, костлявыхъ рукъ, съ потемнѣвшей кожей и сильно развитыми венами,-- одежда, дѣлавшая его высокій ростъ еще болѣе высокимъ и очень шедшая къ его стройному, крѣпкому стану...
   Онъ былъ человѣкъ ученый, безукоризненно-честный, самой строгой жизни и строгихъ правилъ, съ твердою волею, немного суровый, особенно съ виду; но въ сущности это былъ добрый, сострадательный человѣкъ... Какъ пастырь онъ велъ себя безукоризненно; паства его прихода была довольна имъ, любила и уважала его... Кромѣ того онъ былъ законоучителемъ въ городской гимназіи. Про его педагогическую дѣятельность тоже говорили немало хорошаго: онъ не былъ педантомъ, обращался съ учениками съ достоинствомъ, но мягко, человѣчно... Въ городѣ его, впрочемъ, мало знали и мало цѣнили: онъ не былъ ни блестящимъ проповѣдникомъ, ни особенно общительнымъ человѣкомъ. Его внѣшняя суровая осанка, правдивое, иногда рѣзкое, ничѣмъ не смягченное, ничѣмъ не украшенное слово, нравились немногимъ... Его прошлаго я почти совсѣмъ не зналъ: о своей жизни онъ никогда не говорилъ; спросить не было случая. Онъ зналъ нѣсколько древнихъ языковъ и, какъ говорили, обладалъ довольно обширными свѣденіями въ области богословскихъ наукъ; все свободное отъ исправленія пастырскихъ и учебныхъ обязанностей время проводилъ за чтеніемъ въ своемъ кабинетѣ, служившемъ въ одно и тоже время и спальной,-- маленькой, бѣдно и скудно меблированной комнатѣ, заставленной большею частію книгами, въ старыхъ-старыхъ кожаныхъ переплетахъ, и скорѣе похожей на келью ученаго монаха среднихъ вѣковъ, чѣмъ на жилище семейнаго лица современнаго намъ бѣлаго духовенства. Онъ нигдѣ не бывалъ и его посѣщали немногіе, да и то очень рѣдко.
   Отношенія его къ своему семейству были довольно странны. Онъ не занимался воспитаніемъ своихъ дѣтей, поручивъ ихъ попеченіямъ своей дальней родственницы, добродушной старушки, большой хозяйки, управлявшей всѣмъ домомъ. Это была женщина, неполучившая почти никакого образованія, всѣмъ тѣломъ и душою привязанная къ тому дому, гдѣ она жила; все ея существованіе заключалось въ хозяйственныхъ заботахъ, мирномъ вязаніи бумажныхъ чулокъ и въ регулярномъ хожденіи въ церковь. Отецъ Іоаннъ совсѣмъ не входилъ въ свою семейную, домашнюю жизнь: вѣчно чѣмъ нибудь занятый или внѣ дома или въ своемъ кабинетѣ, онъ выходилъ къ своимъ только къ обѣду, въ остальное же время его никто не видѣлъ, никто не слышалъ...
   Я бывалъ въ этомъ домѣ довольно часто, какъ врачъ; я лечилъ маленькаго Колю, страдавшаго неизлечимой, мучительно-тягостной болѣзнью, предвѣщавшей весьма грустный исходъ, приковавшей его на долгое, долгое время къ постели и, по характеру своему, требовавшей частыхъ и искушающихъ терпѣніе врача и паціента посѣщеній и манипуляцій. Мнѣ всегда невыразимо грустно было видѣть этого блѣднаго, худенькаго мальчика, съ ласковой предупредительностью помогавшаго мнѣ при моихъ операціяхъ и съ замѣчательною кротостью и тишиною переносившаго какъ мои, иногда очень болѣзненныя, изслѣдованія, такъ и все свое страдальчески-тоскливое существованіе...
   Тутъ, при постели больного, я впервые увидѣлъ его сестру. Почти всегда заставалъ я ее у кровати ея маленькаго брата, сидящею у изголовья, съ вышиваньемъ или за книжкой. Тогда она была розовенькою, свѣженькою и очень миловидною дѣвушкой, съ пухленькимъ, почти дѣтскимъ личикомъ и особеннымъ наивно-серьезнымъ взглядомъ. При моемъ появленіи она обыкновенно вставала, молча кланялась и отходила въ сторону, смотря на медицинскую возню, которую я учинялъ съ ея братомъ, все тѣми же дѣтски-серьезными глазами.
   Я никогда не видѣлъ, чтобы она рѣзвилась, смѣялась или бойко говорила; меня всегда удивляли эта тишина, это спокойствіе, эта серьезность, которыя какъ-то странно свѣтились въ ея дѣтскомъ личикѣ.
   Сама она никогда не заговаривала со мной; если же мнѣ приходилось спросить ее о чемъ нибудь, то она внимательно выслушивала мои слова, не сводя съ меня своего взгляда, и потомъ, немного помолчавъ, отвѣчала, все съ тою же наивною серьезностью, тихо, спокойно, иногда слегка краснѣвъ....
   Рѣдко входилъ въ дѣтскую отецъ, провѣдавъ о моемъ приходѣ, и мы встрѣчались почти всегда въ его кабинетѣ, куда я иногда заходилъ, чтобы прописать рецепты.
   Если онъ появлялся въ дѣтской, то всѣ вставали, даже больной приподнимался немного: видно было, что старика уважали и будто боялись. Я ни разу не видѣлъ, чтобы онъ приласкалъ кого нибудь изъ своихъ дѣтей, хотя, съ другой стороны, въ его обращеніи съ ними не было ничего отталкивающаго или грубаго... Его будто чуждались, будто съ его приходомъ всѣ начинали чувствовать себя какъ-то несвободно; не было открытой, довѣрчивой, равноправной любви.
   Меня всегда поражала замкнутость того небольшого семейнаго кружка, въ которомъ росла Маша. Она не только не имѣла подругъ, но даже рѣдко видѣла вообще постороннихъ людей. Все время росла она въ родной семьѣ, сначала подъ вліяніемъ матери, женщины набожной, тихой, "сердечной", доброй, а потомъ, послѣ смерти матери, подъ вліяніемъ "тетушки", какъ звали въ домѣ старую родственницу.
   Все "обученіе" дѣвушки ограничилось только знаніемъ читать, писать, четырехъ правилъ арифметики, но за то она была большая рукодѣльница: умѣла шить, вязать, вышивать...
   Вся внѣшне-дѣятельная сторона ея жизни заключалась главнымъ образомъ, если не исключительно, въ занятіи рукодѣльемъ всякаго рода, въ участіи въ хозяйственныхъ предпріятіяхъ "тетушки", въ частомъ и регулярномъ хожденіи въ церковь и въ чтеніи книгъ нравственнаго содержанія, которыя Маша едвали понимала, хотя и читала ихъ съ великимъ стараніемъ.
   Маша принадлежала, по размѣру и строю своихъ умственныхъ силъ, именно къ тѣмъ личностямъ, которыя мирно и тихо проживутъ свой вѣкъ, скоро ко всему привыкая, не задаваясь никакими широкими требованіями, и -- если найдутъ себѣ подходящихъ, именно -- подходящихъ, мужей -- выйдутъ прекрасными нравственными женами, чудными хозяйками-техниками, и весьма добрыми, заботливыми и плодовитыми матерями.
   Тревожили ли Машу какіе нибудь жгучіе вопросы жизни?-- Едва ли. Да и откуда-жъ могли запасть въ ея голову эти вопросы при подобной жизненной обстановкѣ, при отсутствіи всякихъ пробуждающихъ сознаніе и шевелящихъ мозгъ впечатлѣній, столкновеній, обмѣна мыслей и т. п.? Да развѣ можетъ родиться вообще недовольство, скептицизмъ, анализъ и т. п., развѣ можетъ быть вызвана какого бы-то ни было рода мыслительная дѣятельность -- безъ внѣшнихъ поводовъ, безъ вліянія той массы разнообразныхъ и сложныхъ явленіи, которую мы называемъ жизнью?-- Конечно, нѣтъ.-- А Маша даже и по книгамъ не была знакома съ жизнью...
   Вѣроятно, она мечтала, какъ мечтаютъ всѣ молодыя, ей подобныя существа, но это не были мысли; эхо были -- розовыя, невинныя, дѣтскія грезы, какіе-то странные образы, безслѣдно проносившіеся надъ ея хорошенькой головкой...
   Почти всякій разъ, по окончаніи утренняго врачебнаго визита, меня угощали кофеемъ, который варила Маша и, нужно сказать по правдѣ, варила великолѣпно. Къ кофе подавали сдобныя булочки домашняго печенія, замѣчательно густыя и вкусныя сливки. Маша всегда помѣщалась тутъ же, за столомъ, и всегда заботливо подкладывала мнѣ булочки; она всегда сама наливала такъ много сливокъ въ мой стаканъ, что обижала себя и другихъ; она всегда подавала мнѣ спички, сама зажигала ихъ и, осторожно, съ озабоченнымъ видомъ, чтобы огонь не погасъ, передавала ихъ мнѣ, когда я хотѣлъ курить.
   Бесѣда поддерживалась при этомъ больше старушкой и не выходила изъ предѣловъ обыденнаго разговора. Тутъ я невольно узнавалъ разныя семейныя радости, огорченія и вообще происшествія, и часто выслушивалъ цѣлые эпизоды, мало, впрочемъ, интересные для меня, но составляющіе весьма важный предметъ для разсказчицы.
   Съ Машей мы разговаривали мало и особеннаго сближенія между нами не было. Ея, слова при встрѣчѣ: "помните, вѣдь большими друзьями были", -- признаться, меня удивили. Неужто она и эти отношенія считала дружбой?... Неужели же мои посѣщенія, почти индифферентныя въ смыслѣ обще-житейскомъ, не забывались ею, а мое поведеніе цѣнилось, какъ выраженіе дружбы, ласки, участія?-- Я не былъ ея врагомъ, но, съ другой стороны, не выказалъ ни дружбы, ни ласки... Я былъ мастеровой, дѣлавшій свое спеціальное дѣло, какъ печникъ, починяющій печку, какъ обойщикъ, обивающій мебель... Мнѣ платили за мой трудъ, какъ платятъ поденьщику, -- и я дѣлалъ только то, что было нужно, что зналъ и что могъ, какъ вездѣ и у всѣхъ... А что меня поили кофе, такъ -- Боже мой!-- вѣдь и поденьщику добрые господа даютъ иногда, кромѣ задѣльной платы, еще рюмку водки...
   Такъ мирно текла ихъ жизнь. Я въ теченіи шести мѣсяцевъ, почти всю зиму, бывалъ у нихъ.
   Но вотъ -- запахло талой землей; въ весеннемъ воздухѣ повѣяли теплыя, живительныя, возбуждающія струйки... Больному стало лучше; посѣщенія мои становились все рѣже и рѣже...
   Скоро я совсѣмъ уѣхалъ изъ этого города.

-----

   Всю дорогу я размышлялъ о происшедшей встрѣчѣ. Меня поражала какъ неожиданность этой встрѣчи, такъ и та перемѣна, которую я нашелъ въ Марьѣ Ивановнѣ, и наконецъ ея странный испугъ, непонятное для меня волненіе... Я едва узналъ ее: за эти три года она физически сформировалась, но вмѣстѣ съ тѣмъ она страшно похудѣла, поблѣднѣла и получила этотъ болѣзненный видъ. Очевидно, она пережила многое за эти три года, и вотъ это-то пережитое и наложило зловѣщую печать свою на все ея молодое существо...
   Что значитъ, что она -- здѣсь, въ этомъ уѣздномъ городишкѣ, отстоящемъ верстъ на 100 отъ ея прежняго мѣстожительства? Гдѣ же ея семья?
   Она живетъ здѣсь одна, но гдѣ жъ ея отецъ, братъ, тетка?... "И со мною много бѣдъ приключилось",-- сказала она, -- но что же именно?
   Какъ объяснять ея невыразимое волненіе, при моемъ вопросѣ о ея судьбѣ, волненіе, достигшее впослѣдствіи до крайнихъ предѣловъ, до какого-то полупомѣшаннаго, почти безумнаго состоянія? Какъ объяснить ея просьбу уйдти, несмотря въ недавнее приглашеніе посѣтить ее и воспоминаніе о прежней дружбѣ?-- Что значитъ, наконецъ, эта сцена въ церкви?...

-----

   Случайно узналъ я ея исторію. О, эта была страшная, кровавая исторія...
   Вскорѣ послѣ того, какъ я распростился съ Н--скомъ, въ этотъ городъ пріѣхалъ изъ Петербурга новый учитель тамошней гимназіи Александръ Егоровичъ Буравкинъ. Онъ былъ кандидатомъ естественныхъ наукъ и, несмотря на свои 25 лѣтъ, былъ уже не безъивѣстнымъ въ ученомъ мірѣ, по крайней мѣрѣ -- русскомъ... Это былъ высокій, бѣлокурый, блѣднолицый господинъ, съ широкимъ лбомъ, умнымъ, выразительнымъ взглядомъ и особенной, теплой, привѣтливой улыбкой, которая какъ-то сразу располагала къ нему всякаго, кто только имѣлъ случай познакомиться съ нимъ.-- Его разговоръ, всегда тихій, спокойный, въ которомъ еще проглядывала невинная застѣнчивость молодого кандидата, еще болѣе располагалъ къ нему. Велъ онъ жизнь уединенную, замѣчательно скромную и почти все время проводилъ за книгами, усиленно готовясь къ магистерскому экзамену, который сулилъ ему впереди возможность пристроиться въ столицѣ, при университетѣ... Это было его завѣтнымъ желаніемъ. Преподавалъ онъ свой предметъ такъ увлекательно и такъ вмѣстѣ съ тѣмъ понятно, что заслужилъ любовь и уваженіе гимназистовъ, несмотря даже на твердость и почти строгость въ обращеніи съ ними.
   Онъ уже три года какъ былъ женатъ. Бракъ этотъ, совершенный имъ еще въ эпоху студенчества, былъ неудаченъ.
   Юноша обманулся въ той личности, которую избралъ себѣ женой. Скоро, очень скоро послѣ брака стала обнаруживаться коренная разница во взглядахъ, образѣ жизни, привычкахъ обоихъ супруговъ. Вся пошлость и извращенность воспитанія и характера его жены безъ прикрасъ, во всей своей наготѣ выплыла наружу... Буравкинъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые не умѣютъ ругаться и бѣсноваться. Онъ терпѣливо и молча переносилъ всѣ семейныя непріятности. Еслибъ не наука, къ которой еще дружелюбнѣе, еще горячѣе привязался онъ всѣмъ своимъ существомъ,-- богъ знаетъ, чѣмъ бы кончилось возмутительное положеніе его въ собственной семьѣ... Были, конечно, тяжолыя минуты и взрывы глубокой ненависти и отчаянія, но онъ не обнаруживалъ ихъ; онъ глушилъ ихъ работой и обвиненіемъ самого себя въ собственной опрометчивости и близорукости.
   Дѣло кончилось наконецъ полнымъ разрывомъ. Мужъ и жена разъѣхались.
   Доходили до него слухи... но тутъ шли выпускные экзамены; жарко кипѣла работа; некогда было призадуматься, да и товарищи не давали...
   Такимъ-то образомъ, послѣ непродолжительной супружеской жизни, онъ сталъ опять бобылемъ.
   Скоро по окончаніи курса Буравкинъ получилъ, какъ мы уже сказали, мѣсто старшаго учителя въ Н--скѣ и кучу обѣщаній не дать ему тамъ засидѣться.
   Прошло уже съ полгода, какъ Буравкинъ жилъ въ Н--скѣ, когда однажды его сослуживецъ, отецъ Іоаннъ, попросилъ его давать уроки Колѣ, который уже настолько оправился, что могъ, приготовляться къ поступленію въ гимназію.
   Буравкинъ сталъ давать уроки Колѣ. На этихъ урокахъ присутствовала и Маша, которой было разрѣшено слушать учителя; о. Іоаннъ по обычаю никогда не заходилъ въ ту комнату, гдѣ учились дѣти, а тетушка по робости не смѣла отважиться на подобную штуку и сама сознавала, что ей тамъ нечего дѣлать. Уроки Буравкина были самые нехитрые и сводились, по преимуществу, на бесѣды о самыхъ простыхъ и ежедневныхъ явленіяхъ природы, хотя въ программу обученія, данную ему отцомъ Іоанномъ, и входили "россійская элементарная словесность" и "арифметическое счисленіе". Здоровье Коли было еще такъ слабо, что нечего было и думать о систематическомъ, усидчивомъ приготовленіи, а тѣмъ болѣе нельзя было заставлять его корпѣть надъ глаголами и именами существительными, или принуждать его долбить какую нибудь тощую, сѣренькую арифметику. Уроки были легкой и пріятной бесѣдой.
   Какъ ни просты и элементарны были бесѣды Буравкина, но онѣ производили громадное впечатлѣніе на Машу. Это было первое, живое слово, которое она услышала, да еще такое понятное увлекательное слово, чарующее и своей новизной и своимъ предметомъ. Какъ ни несовершенно, но все же предъ нею открывалась книга жизни и природы, и приводила ее въ восторгъ, но въ тотъ дѣтскій, ребяческій восторгъ, который начинается и кончается только восторгомъ... Она благоговѣла предъ учителемъ; онъ казался ей какимъ-то особеннымъ, необыкновенно-умнымъ, недосягаемовеликимъ человѣкомъ. Она бы, пожалуй, боялась его, но не таковъ былъ Буравкинъ, чтобъ его можно было бояться: его привѣтливая, задумчивая улыбка, его тихій, спокойный разговоръ, простота и безъискуственность обращенія, доброта и мягкость, дышавшая въ каждомъ жестѣ, въ каждой ноткѣ голоса,-- все это не могло пугать Машу, а скорѣе привлекало, очаровывало ее, отвыкшую или, лучше сказать, непривыкшую ко всему этому.
   Въ то время выходило одно періодическое изданіе, именно "Журналъ для дѣтей", гг. Чистякова и Разина, имѣвшее для того времени большое значеніе. Простота и занимательность разсказа, удачный выборъ статей,-- все это дѣлало его однимъ изъ лучшихъ дѣтскихъ журналовъ. Вотъ этотъ-то журналъ учитель приносилъ своимъ ученикамъ, и нужно было видѣть, съ какою жадностью и восхищеніемъ читались эти книжки не только Колей, но и Машей.
   Хотя Буравкинъ со всѣми былъ человѣченъ и добросовѣстенъ, но къ Колѣ и Машѣ онъ относился почти родственно. Симпатичность этихъ дѣтей, особенность ихъ домашней жизни, любознательность, которую они обнаруживали, -- все это привлекло къ нимъ учителя. Ему были пріятны эти уроки; онъ самъ увлекался въ разсказѣ, видя, что его такъ жадно слушаютъ, что его понимаютъ... Онъ самъ радовался ихъ радостью, восхищался ихъ восхищеніемъ, чисто по-дѣтски, такъ что эти уроки были праздникомъ для всѣхъ.
   Учитель всегда говорилъ больше съ Колей, чѣмъ съ Машей, и если ему приходилось обращаться къ ней, то всегда по предмету, невыходившему изъ ряда учебныхъ. Все это продолжалось бы ad infinitum, еслибъ тутъ не проскользнуло то великое чувство, та великая, роковая сила природы, которая большею частью приходитъ нечаянно, негаданно, какъ тать въ нощи, и появленіемъ своимъ обусловливаетъ самыя разнообразныя движенія человѣческой души, а потому и самые разнообразные, внѣшніе поступки, которые суть ничто иное, какъ рефлексы этихъ душевныхъ движеній...
   Настала весна. Маша становится задумчивѣе и часто не спитъ по ночамъ. Буравкинъ готовится къ магистерскому экзамену по прежнему, но часто подходитъ къ отворенному окну и полною грудью вдыхаетъ сладостный, весенній воздухъ. Часто и онъ задумывается предъ окномъ, въ которое врываются веселый лучъ солнца; какъ-то безотчетно-грустно и вмѣстѣ съ тѣмъ сладко дѣлается у него на душѣ: "жить хочѣтся", какъ говорятъ.
   Уроки идутъ по прежнему, только Маша сидитъ, потупивъ глаза, и рѣдко, и то больше украдкой, взглядываетъ на учителя, тогда какъ прежде прямо глядѣла ему въ глаза чаще прежняго она краснѣетъ; если онъ заговоритъ съ ней -- сердце забьется точно съ перепугу...
   Вдругъ происходитъ случайное событіе, разомъ давшее толчокъ къ обнаруженію этого неопредѣленнаго состоянія. Буравкинъ заболѣваетъ довольно серьезно и не является на свои обычные уроки. О. Іманнъ за обѣдомъ сообщаетъ извѣстіе о болѣзни учителя, извѣстіе, страшно поразившее Машу. Она вдругъ поблѣднѣла и измѣнилась въ лицѣ такъ, что тетка съ испугомъ взглянула на нее. Домашніе, однакожъ, какъ видно, ничего не подозрѣвали.
   Въ маленькой спаленкѣ, гдѣ спятъ тетушка, Маша и Коля, тускло мерцаетъ огонекъ лампадки, освѣщая таинственнымъ свѣтомъ золоченную ризу и темный ликъ святаго... Тихо въ комнатѣ и въ домѣ; всѣ уже спятъ, только бѣдной Машѣ не спится...
   -- Что это, Маша, ты плачешь, никакъ? спрашиваетъ вдругъ тетушка, проснувшись отъ чего-то среди глубокой ночи...
   -- Ничего, тетя... кротко отвѣчаетъ Маша, тихо высморкавшись...
   А въ окна такъ и льется чудный лунный свѣтъ, изъ садика такъ ясно доносится громкое стрекотаніе ночныхъ насѣкомыхъ.
   -- Что съ тобою, Маша? спрашиваетъ отецъ, когда на другое утро она, по обычаю, явилась къ нему въ кабинетъ за полученіемъ благословенія.
   Маша, вся блѣдная, истомленная, глотая слезы, цѣлуетъ старую, морщинистую, такъ хорошо знакомую ей руку отца...
   Отецъ гладитъ ее по головѣ и задумчиво смотритъ ей въ лицо.. Маша истерически разрыдалась и ушла, не сказавъ ни слова...
   Къ обѣду ея уже не было дома. Она пошла къ Буравкину.
   Тяжело описывать ту ужасную драму, которая разыгралась вслѣдъ за этимъ поступкомъ. Есть несчастія и тяжелыя минуты въ человѣческой жизни, на которыя, во имя уваженія къ человѣческимъ страданіямъ, какъ бы условны они ни были, можно только указать и пройти молчаніемъ...
   Буравкинъ не оттолкнулъ Маши. Отецъ, истощивъ всѣ увѣщанія, отказался отъ дочери и, въ порывѣ скорби и отчаянія, проклялъ ее и его. Тяжелыя минуты переживались въ мирномъ домѣ священника... Ужасная борьба происходила въ Машѣ все это время. Буравкинъ сказалъ ей о своей женитьбѣ; онъ не скрылъ отъ нея ничего,-- но она осталась съ нимъ.

-----

   Вся исторія эта, конечно, стала извѣстной въ городѣ; Буравкинъ лишился частныхъ уроковъ, и ему предложено было или принять низшее мѣсто въ томъ уѣздномъ городкѣ, гдѣ я встрѣтилъ Машу, или отказаться отъ службы. Тяжело было Машѣ отъ всѣхъ этихъ взглядовъ, чуть-ли не тыканья пальцами. Они оставили Н--скъ и поселились здѣсь, въ уѣздномъ городкѣ. Жалованья стало меньше, а расходовъ больше; на болѣзнь, переѣздъ и устройство какого тамъ ни на есть хозяйства ушли почти всѣ сбереженія учителя, которыя онъ сдѣлалъ еще въ Н--скѣ, откладывая лишнія деньги на поѣздку въ Петербургъ для магистерскаго экзамена; особенныхъ ресурсовъ ни откуда не имѣлось и не предвидѣлось; Маша ничего не могла заработать, да и съ хозяйствомъ ей было много возни... Магистерскій экзаменъ, надежды и мечты, отодвинулись на далекое разстояніе, а окружающая жизнь все болѣе и болѣе мертвила и одуряла мозгъ Буравкина... Эта какая-то воровская любовь, непризнанная ни закономъ, ни обществомъ,-- безправное и двусмысленное положеніе Маши и отчасти его самого,-- мысль о возможности возвращенія къ нему его законной жены, различныя житейскія столкновенія и невзгоды -- все это дѣйствовало на мягкую, слабую натуру Буравкина. Но страшнѣе всего дѣйствовалъ разладъ, тотъ нешумный, небранчливый домашній разладъ между болѣе или менѣе порядочными мужчиной и женщиной, по ошибкѣ живущими вмѣстѣ,-- разладъ, который такъ ядовито и коварно, чуть-ли не каждый день и не каждую минуту выползаетъ на свѣтъ божій и такъ назойливо лѣзетъ въ сознаніе, отравляя и жизнь, и все... Маша жила только Буравкинымъ, только для него, и когда "погасло пламя страсти", т. е. прошелъ первый, страстный періодъ любви, и когда различные любовные восторги и ощущенія, отуманивавшія нравственное зрѣніе, уступили мѣсто уже сѣренькимъ и будничнымъ ощущеніямъ дружбы, привычки, -- назовите, какъ хотите, -- тогда только онъ понялъ, что за существо была она, что она ему могла дать и что онъ самъ надѣлалъ... Но уже было поздно. Его стали мучить угрызенія совѣсти, мысли о двухъ загубленныхъ жизняхъ... Онъ сталъ грустенъ, задумчивъ, апатиченъ. Ласки и заботы Маши еще болѣе увеличивали его нравственную боль... Все стало ему казаться безотраднымъ; нигдѣ не видѣлось исхода, ни откуда не ждалось спасенія... Онъ застрѣлился.
   Досказать послѣдующее недолго. Маша осталась одна. Ни въ самой себѣ, ни извнѣ -- не имѣлось поддержки. Отецъ умеръ, не примирившись съ дочерью; братъ тоже умеръ, еще ранѣе отца; тетушка пристроилась въ какомъ-то монастырѣ... Она написала Машѣ о смерти отца и брата и упрекала ее въ томъ, что она была причиной ихъ смерти...

-----

   Мнѣ очень хотѣлось еще хоть разъ повидаться съ Машей... Я раза два посѣтилъ церковь, думая встрѣтить ее тамъ, но оба раза ошибся въ разсчетѣ: Маши не было. Во время прогулокъ по улицѣ, на которой она жила, мнѣ всегда вспадало на умъ зайдти къ ней, хотя я отлично понималъ всю безтолковость такого поступка. Я съ любопытствомъ осматривалъ этотъ деревянный полуразрушенный заборъ, этотъ пустынный, обширный дворъ, съ низенькимъ, какъ будто вросшимъ въ землю зданіемъ въ глубинѣ его, на эти клепки, обручи и т. п. принадлежности бондарнаго ремесла, лежащія цѣлыми кучами то тамъ, то сямъ, на черную, топкую грязь, которая виднѣлась цѣлыми островами по всему двору, и на всю эту бѣдность и тоскливость внѣшней обстановки бѣднаго жилища.
   Разъ я рѣшился, послѣ долгихъ колебаній однакожъ, зайти во дворъ, и взялся за желѣзное кольцо калитки, но рѣшимость вдругъ оставила меня и я торопливо удалился. Другой разъ я даже вошелъ во дворъ, но на меня бросилась изъ-за сложенныхъ клепокъ такая куча свирѣпыхъ, кудластыхъ и шаршавыхъ собакъ, бѣлыхъ, пѣгихъ, рыжихъ, что я поспѣшилъ отретироваться съ сильнымъ замираніемъ сердца, давъ себѣ слово не лѣзть впередъ на подобныя приключенія.
   Но какъ-то разъ, уже подъ конецъ своего пребыванія въ этомъ городишкѣ, я вышелъ прогуляться и случайно опять попалъ въ эту улицу...
   Выли опять сумерки, сырыя, холодныя, тоскливо-осеннія... Не то туманъ, не то мельчайшій дождикъ стоялъ въ воздухѣ и буквально пропитывалъ пасквозь все платье.
   Къ удивленію своему, я замѣтилъ во дворѣ бондаря, всегда пустомъ и безлюдномъ, у калитки, какое-то живое существо. Подойдя ближе, я увидѣлъ, что это была толстая, босоногая баба, въ сарафанѣ, съ грязнымъ повойникомъ на головѣ:. Меня какъ будто кто-то подтолкнулъ. Я рѣшился воспользоваться случаемъ и подойти къ калиткѣ.
   -- Слушайте, милая, здѣсь живетъ Марья Ивановна?
   Баба оглядѣлась и, подойдя къ забору, внимательно стала разглядывать меня.
   -- Да вамъ кого? переспросила она.
   Я повторилъ.
   -- Да вы откелева? продолжала выпытывать баба.
   --Пріѣзжій. Знакомый. Провѣдать пришелъ.
   Почему-то баба вдругъ стала чрезвычайно любезной и развязной: она ловко щелкнула засовомъ калитки, размашисто отворила ее, любезнымъ жестомъ приглашая меня войти во дворъ, и заговорила тѣмъ развязнымъ лакейски-элегантнымъ тономъ, которымъ говорятъ низкопробные слуги, старающіеся показать, что и они "не что нибудь", а "сами служили у генеральши", и что имъ тоже знакомы манеры великосвѣтскихъ переднихъ:
   -- Пожалуйте-съ. Ихъ дома нѣтъ-съ; къ попу или въ церковь пошли; а вы обождите-съ: онѣ сейчасъ вернутся; объ эту пору онѣ всегда дома бываютъ... Скромны-съ, не то, чтобъ съ мужчинами, вдругъ перемѣнивъ тонъ, продолжала баба.-- Оттого хозяйка ихъ и держутъ, а хозяйка у насъ нравственныя-съ... У нихъ, у Марьи Ивановны, въ комнаткѣ и подождете-съ; хотя оно и не казисто, въ комнатѣ-то,-- сами изволите знать: за рупь серебра въ мѣсяцъ палатъ не найдешь -- извѣстное дѣло!-- а все чистенько, приличненько у нихъ, не то чтобъ что.... О, чтобъ васъ!... крикнула она на собакъ.
   Мы шли по двору съ нѣкоторой торжественностью; впереди -- я, позади -- баба, въ почтительно-элегантной позѣ докладчика, а совсѣмъ позади -- цѣлая стая шаршавыхъ собакъ, сопровождавшихъ насъ по пятамъ съ громкимъ воемъ, лаемъ и ворчаньемъ.
   Я хотѣлъ-было вернуться, высказавъ ту мысль, что неловко-молъ зайти въ чужую квартиру въ отсутствіи хозяина или хозяйки.
   -- О, на этотъ счетъ -- не безпокойтесь, затараторила баба.-- Онѣ у насъ такія тихія, скромныя, что ничего на это не скажутъ. Что съ ними ни дѣлаютъ только: ужъ какъ хозяйка пушитъ ихъ иногда-съ, -- баба прилично, но лукаво хихикнула, -- а онѣ все безотвѣтныя такія, ни слова не скажутъ, точно дитя малое, слушаютъ этакъ внимательно, какъ оторопѣлыя, а глазенками будто прощенія просятъ, и ни единымъ словомъ никогда не поперечатъ... Недавно вотъ собаки ихъ тутъ на дворѣ чуть совсѣмъ-было но загрызли: такъ онѣ-съ присѣли со страху-то, да такъ часъ, кажись, и просидѣли, не шелохнувшись... Такія уморительныя-съ!... Сами изъ окна видѣли, смотрѣли-съ,-- баба опять почтительно, но лукаво хихикнула.-- Пожалуйте-съ! проговорила она, остановись, наконецъ, передъ маленькой дверью, обитою рогожею.
   Я было отворилъ дверь и хотѣлъ войти, но сейчасъ же остановился въ недоумѣніи... Предо мной была небольшая комната, нѣчто въ родѣ сарая, съ единственнымъ, тусклымъ окномъ, неясно освѣщавшимъ голыя, досчатыя стѣны, какія-то нары, по которымъ были раскинуты чьи-то лохмотья, большой деревянный ушатъ по срединѣ, покрытый рогожею и издававшій невыносимо-промозглый запасъ прокисшаго кваса.
   -- Вотъ сюда-съ, сюда-съ,-- говорила моя спутница, входя въ эту комнату и толкая ногою маленькую дверку въ стѣнѣ направо.-- Это здѣсь мастеровые хозяйскіе живутъ, а онѣ-съ тутъ сбоку-съ,-- только ходъ къ нимъ чрезъ эту комнату-съ... Прежде съ хозяйской стороны къ нимъ былъ ходъ, да хозяйку они какъ-то обезпокоили, такъ ту дверь и заколотили.
   Чрезъ маленькую дверь, грубо сколоченную изъ простыхъ досокъ, между которыми оставались изрядныя щели, я вошелъ въ жилище моей знакомой.-- Какое-то странное чувство овладѣло мною, когда я очутился въ этой маленькой каморкѣ, убогой, тосккливой, душной... Отвсюду вѣяло нищетой, пустотой, какимъ-то могильнымъ затишьемъ. Стѣны, оклеенныя въ иныхъ мѣстакъ газетными листами, въ другихъ -- разноцвѣтными и разноузорчатыми дешовенькими обоями, внизу у пола отсырѣвшими и отставшими отъ стѣны,-- потолокъ, оклеенный сѣроватой, во многихъ направленіяхъ разодранной бумагой, съ явными слѣдами протекающаго дождя,-- кривое окошечко съ мутными стеклами, отливающими радугой, бѣдная кроватка, стоящая въ углу, изуродованный и единственный стулъ и деревянный, некрашенный столъ, -- все это такъ и говорило, что за подобное помѣщеніе больше рубля въ мѣсяцъ и дать нельзя; все это такъ и говорило про нищету и убогость жилицы... Но, несмотря на всю эту вопіющую бѣдность, во всей этой обстановкѣ виднѣлась женская заботливость о чистотѣ, даже о нѣкотораго рода уютности. Эта заботливость проглядывала и въ бѣлыхъ, чистенькихъ кисейныхъ занавѣсочкахъ у окна и у кровати, и въ бумажномъ вязаньи, покрывающемъ въ родѣ скатерти столъ, и въ чистотѣ постельнаго бѣлья... На столикѣ не было, впрочемъ, неизбѣжнаго зеркальца и прочихъ принадлежностей женскаго туалета: на немъ помѣщались только какая-то чернаго дерева шкатулка, мѣдный подсвѣчникъ съ сальною свѣчей и нѣсколько тоненькихъ книжекъ въ разноцвѣтныхъ оберткахъ... Въ комнатѣ стоялъ тяжолый, сырой, удушливый, съ запахомъ плѣсени, воздухъ; тусклое, подслѣповатое окошечко еле-еле пропускало сумеречный внѣшній свѣтъ, неясно освѣщавшій эту жалкую комнату и какъ будто бы придававшій ей еще болѣе мрачности и невыразимой тоскливости.
   Оглядѣвъ комнату, я опустился на стулъ, а моя спутница зажгла свѣчу и продолжала болтать:
   -- Вѣдь вотъ-то подумаешь, какъ несчастье убиваетъ человѣка: просто бѣда! Сказываютъ, онѣ прежде въ достаткѣ жили-съ, какъ благородныя, а послѣ грѣха-то ихняго,-- баба многозначительно поглядѣла на меня и со вздохомъ покачала головой,-- шуму-то надѣламши, чести лишились, и никто ихъ даже принимать не хотѣлъ. Одно слово -- оглашонная... Ну и подмоги, значитъ, неоткудова было ждать,-- хозяйка наша и смилостивилась: "пущай, говоритъ, какъ червь во прахѣ, живетъ, Богу отмаливается," -- ну и пустили ихъ къ себѣ... Хозяйка на путь истинный ихъ обращаютъ, нотаціи имъ читаютъ, -- безъ того ужъ нельзя-съ!.. Оно, конечно, худа про Марью Ивановну сказать теперь нельзя-съ: такія чистенькія-съ, да набожныя, и все плачутъ, свой грѣхъ искупаючи... Священникъ здѣшній имъ еще иногда по христіанскому долгу помогаетъ: духовное укрѣпленіе подаетъ, деньги иногда даритъ. А другія такъ всѣ отказалися. Сами вотъ -- тоже работаютъ, шитвомъ пробавляются, да это что-съ!-- извѣстное дѣло, каковы они, эти заработки-то швейные, особливо если честно живешь, не балуешься. А на этотъ счетъ... ни-ни! Чтобъ шалить -- сохрани Господи! За то ихъ и держутъ-съ... Маіоръ тутъ одинъ къ нимъ приставалъ,-- богъ его вѣсть откелева выискался, такой рябенькій изъ себя, да пьяненькій, нѣмецъ, липляндецъ какой-то,-- прости Господи!-- все около забора тутъ шляндралъ, что гривенниковъ мнѣ передавалъ, объясненіе съ ними, съ Марьей Иванной-съ имѣлъ, да такъ ни съ чѣмъ и отъѣхалъ... И чудная же она, право!-- Ужь подлинно -- мамочка, какъ ее тутъ въ городѣ прозвали... И сама въ тѣ-поры оробѣла, точно сконфузилась, и его смѣшно такъ о чемъ-то упрашивала, а сама плачетъ,-- и онъ, точно ошпаренный, красный весь, передъ нею стоялъ-съ, да плакалъ-съ... Это они у калиточки объяснялись, а изъ окна-то мы и видѣли... Хозяйка ихъ тоже запримѣтили,-- шуму-то шуму-съ что было, иихъ!-- страсти Господни!..
   -- Аксинья?.. А Аксинья? раздался за перегородкой чей-то ядовитый старческій, женскій голосъ...
   -- Хозяйка кличутъ-съ! переполошилась баба.-- Ахъ, ты Господи! А вы обождите-съ маленечко: они скоро придутъ-съ... А на счетъ этого не безпокойтесь: ничего не посмѣютъ сказать...
   Баба ушла. За перегородкой, съ хозяйской половины, послышались чьи-то шепчущіе голоса, зазвенѣли чайныя ложечки, стаканы... Кто-то тихо напѣвалъ на мотивъ качучи, аккомпанируя на гитарѣ:
   
   Обойми, поцѣлуй,
   Приголубь, приласкай...
   
   Я подошелъ къ столу и осмотрѣлъ книги,-- то были: "Житіе Св. Тихона Задонскаго," "Есть-ли гдѣ конецъ свѣту?", какія-то "Размышленія."
   Наконецъ пришла Маша. Она была также блѣдна, какъ я ее видѣлъ въ первый разъ, и никакой перемѣны ни въ ней, ни въ одеждѣ ея я не нашелъ. Она ни удивилась, ни испугалась, найдя меня въ своей комнатѣ.
   -- Здравствуйте, Андрей Петровичъ, тихо, кротко и серьезно произнесла она.-- Спасибо, что навѣстили...
   Она была какъ-то особенно грустно и торжественно настроена.
   -- Въ церкви была, Богу молилась, говорила она просто, не торопясь снимая съ головы свой тяжелый, черный платокъ.
   Она сѣла на постель; я сидѣлъ на стулѣ, около нея. Мы оба молчали.
   -- Вотъ видите, какъ я теперь живу, проговорила она наконецъ, съ своей кроткой, грустной улыбкой.-- Ничего!..
   Она сидѣла на своей постелькѣ вся въ черномъ, съ черной же сѣточкой на головѣ, уныло подперевъ подбородокъ рукою.
   -- Вы бы квартиру, что-ли, перемѣнили, разсѣялись, занялись бы чѣмъ нибудь, Марья Ивановна, а-то такъ съ ума сойдешь, сказалъ я, наконецъ, какъ-то нерѣшительно.
   Глаза ея наполнились слезами; она махнула рукой...
   -- Зачѣмъ? сказала она немного погодя.
   Въ этомъ отвѣтѣ, въ тонѣ голоса, которымъ было сказано это слово, въ ея жестѣ и во всей унылой позѣ было столько скорби, столько измученности, столько холоднаго отчаянія, столько сознанія своей собственной убитости, что я невольно удивился и молча поглядѣлъ на нее...
   Она тихо, но горько заплакала.
   -- Голубчикъ, Андрей Петровичъ, тоскливо заговорила она сквозь слезы,-- зачѣмъ мнѣ все это, зачѣмъ, скажите вы мнѣ?-- Вѣдь все уже кончено, кончено, и ничего мнѣ не нужно... Господи, зачѣмъ ты мнѣ послалъ такое горе? Охъ, грѣшна я, грѣшна,-- за грѣхъ свой и мучусь. Да и что мнѣ теперь дѣлать? Поймите, голубчикъ, Андрей Петровичъ, что все уже вѣдь кончено, все пропало, что жить-то не для чего, не для кого... Папа и Колинька умерли, онъ умеръ: все это на душѣ моей бѣдной лежитъ, да еще проклятіе отцовское... Простилъ бы меня Господь, а тамъ и смерти буду рада... Куда я теперь пойду? Что дѣлать стану? И къ чему буду жить, какъ живутъ другіе? Вѣдь все уже кончено, голубчикъ, Андрей Петровичъ, все уже кончено, и -- кромѣ грѣха ничего не осталось...
   -- Полноте, Марья Ивановна...
   -- Развѣ я этого не понимаю, развѣ я сама собой не знаю, что теперь мнѣ не быть счастливой? Понимаю я, знаю я, голубчикъ, Андрей Петровичъ, что жизнь моя покончена, что со смертью его все рушилось, навѣки рушилось, что его смерть была моя смерть, что, кромѣ грѣха, теперь ничего не осталось... Больно мнѣ было, охъ, больно, голубчикъ, Андрей Петровичъ, отца моего стараго, братишку, тетушку, бросать,-- а все-жъ для него все это сдѣлала, съ радостью какою-то и болью вмѣстѣ -- сдѣлала... Все для него сдѣлала, всѣмъ пренебрегла, все презрѣла,-- только то и тѣшило меня, что съ нимъ на вѣки-вѣчные я буду, а онъ -- дороже, милѣе, роднѣе мнѣ быль, чѣмъ всѣ они, чѣмъ свѣтъ весь... За нимъ, куда угодно, пошла бы, душу бы свою за него отдала, только-бъ ему, милому, радость сдѣлать, съ нимъ бы такъ-таки весь вѣкъ прожить, да рядышкомъ въ могилѣ лежатъ, другъ подлѣ дружки, близехонько!..
   Непрерывною, страстною струею лилась ея задушевная, скорбная рѣчь. Слезы будто изсякли на время въ ея глазахъ; блѣдное личико будто свѣтилось глубокимъ, внутреннимъ чувствомъ, а все тѣло трепетало, волновалось подъ вліяніемъ необычной душевной тревоги.
   -- И рада я, что вы теперь со мною: есть передъ кѣмъ горо свое вылить, есть съ кѣмъ поплакать, душу свою отвести... Все-жъ вы мнѣ не чужой человѣкъ, не посмѣетесь надъ слезами моими, не осудите меня за нихъ, пожалѣете. Вы не знали его, Андрей Петровичъ, не знали, что за человѣкъ онъ былъ! Добрый онъ былъ такой, хотя и серьезный, умный, хорошій; и было въ немъ что-то такое, что такъ-таки разомъ меня къ нему привязало, съ той самой поры, какъ впервые его я увидѣла. И Богъ ужь знаетъ, что тогда со мной подѣлалось,-- сама по помню... Теперь, какъ во снѣ, все это время мнѣ представляется; и жутко и сладко такъ въ груди сдѣлается, какъ вспомнишь про это времячко незабвенное!.. Вы знаете ужь про то, что случилось, вижу я,-- но спросили вы и не спрашиваете, разсказалъ вамъ кто нибудь: по глазамъ вашимъ, какъ вошла, я это увидѣла,-- а все же... пришли провѣдать меня... не погнушались...
   Она вдругъ, какъ-то разомъ, замолчала и задумалась, не сводя глазъ со свѣчи и слегка понурившись.
   Я въ глубинѣ души сильно раскаивался въ своемъ непрошенномъ визитѣ, который только подлилъ масла въ огонь и еще болѣе растравилъ ея душевныя раны. Я предчувствовалъ это прежде. Неловко и безтолково я сталъ ее утѣшать... Мнѣ стыдно было за мои утѣшенія, ибо я самъ отлично.сознавалъ всю ихъ безполезность, и даже, если хотите, считалъ ихъ будто насмѣшкой надъ чужимъ горемъ... Да и что я могъ ей сказать?..
   Она сидѣла молча,-- очевидно, не слушая меня, задумчиво устремивъ свой взглядъ на пламя свѣчи, и часто, все съ тою же задумчивостью, отирая платочкомъ набѣгавшія на грустные глаза ея непослушныя слезы.
   -- И. отчего это онъ убилъ себя? продолжала она съ тоской.-- Вѣдь какъ любила я его, какъ ласкала,-- имъ однимъ только и дышала... Всегда ему угождала, во всемъ уступала; бывало ни словомъ, ни дѣломъ ему не поперечу; даже по глазамъ его узнавала, чего онъ хочетъ, и то дѣлала... Скучно ему со мной было,-- да и что ему съ дурой такой, со мной было говорить... Вотъ и уйдешь въ свою комнату и плачешь, плачешь тамъ; и все оттого бывало плачу я, что ему скучно со мной, что я дура такая, пальчика его не стою... Къ обѣду, бывало, сваришь ему картофель въ мундирѣ,-- онъ съ масломъ свѣжимъ ее кушать любилъ,-- или пирожки его любимые, съ морковью, сама ему сдѣлаешь, старательно такъ,-- думаешь, вотъ обрадуешь,-- такъ и хочется угодить чѣмъ нибудь, да порадовать,-- а какъ накрою на столъ, такъ и сробѣю: думаешь -- вотъ осмѣетъ, -- экая дура съ картофелемъ своимъ,--да такъ иногда и не подашь на столъ... А онъ никогда надо мной не смѣялся: это я такъ, по глупости своей, его все боялась... Если узнаетъ, что это я все для него напекла, наварила, такъ усмѣхнется, но мило, ласково такъ, похвалитъ, руку мою поцѣлуетъ,-- а потомъ и вздохнетъ, и задумается... богъ вѣсть о чемъ. А бывали минутки счастливыя,-- охъ, не забыть мнѣ ихъ никогда,-- такія минутки сердечныя, что всю жизнь свою теперь за одну изъ нихъ готова отдать... Бывало найдетъ на него что-то такое: веселѣе, разговорчивѣй станетъ, шутитъ, смѣется, вѣдь, даже. И тутъ-то бывало начнетъ говорить: самъ увлечется и меня увлечетъ... Говорилъ онъ и про студентовъ, и про жизнь... Многое я понимала, а многое -- нѣтъ: сидишь себѣ, слушаешь его, хочется -- а боишься спросить,-- думаешь: вотъ огорчится... Такъ почти всегда и не хватало духу... Долго мнѣ думалось послѣ: отчего я дура такая, что даже понимать-то его не могу?-- и больно мнѣ было, а на себя досадно и обидно какъ-то, -- и такъ пріятно... что это онъ да со мной говорилъ!.. Книжки читать мнѣ давалъ, и все проситъ, бывало, чтобъ сказала, чего не пойму; многаго -- многаго я не понимала, а все боялась ему это сказать... Онъ спроситъ:-- хорошо-ли?-- всегда отвѣчу ему: хорошо, а сама -- покраснѣю, и онъ будто догадается: опуститъ глаза и задумается... И опять мнѣ мученіе... Чудной какой-то былъ онъ, а передъ смертью еще непонятнѣе сталъ... Страшно мнѣ было съ нимъ: словно чуяло сердце бѣду... Книги свои, вдругъ, продалъ на воскресномъ базарѣ, лишнія вещи и платье сбылъ, деньги принесъ мнѣ, отдалъ, руки мои все цѣловалъ, словно прощенья просилъ... Тоскою такою томился, что сердце все изныло во мнѣ... Писалъ, запершись въ кабинетѣ, потомъ опять ко мнѣ приходилъ, весь безпокойный; рядышкомъ сядетъ, опять руки цѣлуетъ мои, плачетъ... и я плачу тоже, сама не зная чего. Словно помѣшанный былъ, странный такой; скажетъ подчасъ слово такое, что совсѣмъ его не поймешь, и странно такъ скажетъ... Въ ту ночь... попрощался со мною... легъ въ кабинетѣ...
   Она умолкла.
   Она но спускала своихъ напряженныхъ глазъ со свѣчи...
   Но вотъ -- задрожали уголки рта, подбородокъ, лицо исказилось судорогой, глаза вдругъ переполнились слезами, и громкій, рыдающій вопль вырвался изъ груди ея:
   -- Милый мой! Жизненокъ, жизненочекъ мой!
   Она истерически рыдала, упавъ на подушку и скрывъ въ ней свое лицо...
   За перегородкой, какъ видно, уже укладываются спать рабочіе... Слышится сонное, ровное дыханіе спящаго, умаявшагося за день, рабочаго люда, порою легкій храпъ, чье-то сонное причмокиванье губами, шорохъ, скрипъ наръ... Въ стекла окна уныло барабанитъ мелкій дождь и монотонно журчитъ, стекая тонкою струйкой съ кровельнаго жолоба.
   -- Танька придетъ нонича, што-ль? говоритъ за перегородкой чей-то голосъ, почти шопотомъ.
   -- Нэ!.. Сказывала, что къ ней гости будутъ... Вотъ ужо завтра такъ вжаримъ. Похомъ два штофа ставитъ... И Аксютка придетъ, и Малашка...
   -- Ишь, мамзель-то наша опять какъ разливается... снова говоритъ кто-то за перегородкой.
   -- Визжитъ, поскудная,-- отвѣчаетъ другой и громко сплевываетъ.
   -- Вотъ Похомъ нонича, не бось, опять въ щели глядѣть на ее станетъ... подсмѣивается чей-то, еще молодой, какъ видно, голосъ.
   -- Нээ, братцы... Запримѣтила должно быть; какъ раздѣваться -- такъ сейчасъ свѣчку и пфу!.. тушитъ!
   -- Ишь ты, болѣзный...
   Всѣ добродушно подсмѣиваются...
   -- Долго вы тутъ пробудете, Андрей Петровичъ? спрашиваетъ оправившаяся отъ припадка Маша, тихо высморкавшись.
   -- Послѣ завтра ѣду, Марья Ивановна,-- скоро...
   Маша задумчиво и пристально смотритъ на желтое пламя сальной свѣчки своими заплаканными, широко-раскрытыми глазами, уныло подперевъ подбородокъ своей тоненькой, худенькой ручкой, съ мокрымъ отъ слезъ платкомъ въ ней.
   Молчаніе.
   Я взялся за фуражку.
   -- Уходите? очнувшись спросила Маша.
   -- Пора, Марья Ивановна... Собаки у васъ злыя...
   -- Постойте... Дайте хоть провожу васъ...
   Она взяла лежащій на постелѣ свой черный, тяжелый, шерстяной платокъ и накинула его на голову, какъ это дѣлаютъ горничныя, бѣгая въ лавочку по сосѣдству... Она взяла свѣчку, дѣтски всхлипнувъ раза два... Она старательно свѣтила мнѣ, когда мы проходили чрезъ темную, полную удушливымъ, мефитическимъ воздухомъ комнату, гдѣ на нарахъ тяжело сопѣли и прихрапывали, уже спавшіе мертвымъ сномъ рабочіе... А на дворѣ уже воцарилась сырая, темная, непроглядная ночь. Дождь моросилъ усердно: темно и пусто; въ окнахъ домовъ, несмотря на довольно ранній часъ ни одного огонька. Тоскливую тишину мертваго города нарушалъ только хриплый, неугомонный лай стараго двороваго пса, гдѣ-то далеко, далеко...
   -- Какъ вы пойдете одинъ... бѣдный! говорила Маша, пугливо вглядываясь въ окружающую темь.
   -- Ничего: дойду какъ нибудь... Идите-ко назадъ, Марья Ивановна,-- простудитесь...
   -- Я васъ до калитки провожу, чтобъ собаки не тронули; да и запереть за вами нужно: вѣдь всѣ уже полеглись.
   Она проводила меня по грязному двору до самой калитки, закрывая свѣчку отъ дождя концомъ своего платка и боязливо осматриваясь кругомъ...
   -- Нѣту собакъ,-- спятъ, успокоительно проговорила она тихимъ голосомъ, очевидно, сама боясь разбудить ихъ.
   У калитки мы остановились.
   -- Прощайте, Андрей Петровичъ... Увидимся ли?
   Она тихо заплакала, полузакрывъ лицо концомъ своего чернаго платка.
   Я что-то бормоталъ... Невыносимо тяжело, какъ-то обидно и больно мнѣ. Я неловко пожалъ ея худенькую, лихорадочно-горячую ручку и зашагалъ по лужамъ.
   На концѣ улицы я оглянулся: у калиточки все еще мерцала свѣчка, неясно освѣщая худенькую, унылую, темную фигурку...

-----

   Недалеко отъ этого города, среди болотистой, унылой мѣстности, поросшей жидкими, какими-то колючими кустарниками, между которыми кое-гдѣ виднѣются кривыя, чахлыя деревья, раскинулся другой городокъ:-- кладбище, убогое, бѣдное, непоражающее васъ ни великолѣпіемъ, ни обиліемъ памятниковъ и монументовъ. Небольшіе, всѣмъ хорошо знакомые, холмики, иные -- свѣже насыпанные, другіе -- постарѣе; простые, незатѣйливые, деревянные кресты, выкрашенные то черной, то бѣлой краской, съ надписями и изображеніями черепа и двухъ крестообразно сложенныхъ подъ нимъ костей,-- вотъ и все; даже плитъ не видно что-то... Нѣтъ ни рва кругомъ, ни часовни; сорныя травы мощно растутъ на этой сочной почвѣ; нигдѣ не видно слѣдовъ той заботливости о послѣднемъ жилищѣ ближняго, которая видна на богатыхъ, обширныхъ кладбищахъ... Это бѣдное, убогое кладбище, гдѣ хоронятъ только тѣхъ, о которыхъ не даетъ позаботиться ихъ ближнимъ бѣдность да нужда, да горе житейское... Богатыхъ погребаютъ при церкви, въ городѣ, либо въ монастырѣ, верстъ за пять отъ города.
   Въ сторонкѣ отъ этого кладбища, по ту сторону небольшого овражка, на большомъ курганѣ одиноко стоитъ большой деревянный крестъ, выкрашенный черною краской. Надпись на немъ гласитъ -- съ одной стороны: "Здѣсь покоится прахъ учителя Александра Егорова Буравкина",-- а съ другой: "Прости ему, Господи, грѣхъ его великій и упокой бѣдную душу его". Эти надписи придуманы Машей, соорудившей этотъ крестъ...
   Ежегодно, рапнею весной, приходитъ она убирать эту могилку, сажаетъ кустики розъ и простые цвѣты: ноготки, зорю, -- очищаетъ этотъ холмикъ отъ сорныхъ травъ и втеченіи всего теплаго времени года заботится о поддержаніи этого украшенія... Часто, часто, чуть-ли не каждый день, приходитъ она посидѣть на могилкѣ, въ которой схоронены ея любовь, ея счастіе, гдѣ уснули надорванныя силы любимаго человѣка. Она по цѣлымъ часамъ молится, плачетъ, мечтаетъ на этомъ курганѣ. Это составляетъ существеннѣйшую часть ея теперешняго существованія. Она теперь живетъ для этой могилы, какъ прежде жила для человѣка, схороненнаго въ ней...
   Но вотъ наступаетъ зима. Снѣжнымъ покровомъ одѣты окрестныя поля, пустыри и болота; красиво и причудливо изукрашены эти кривые, лохматые кустарники и деревья, эти черные и бѣлые кресты пушистымъ, рыхлымъ снѣгомъ; холодный, рѣзкій вѣтеръ постоянно вѣетъ надъ этой унылой равниной... Никого не видно теперь на этомъ уединенномъ курганѣ, занесенномъ снѣгомъ, изъ котораго только одиноко торчитъ большой чорный деревянный крестъ, и отчетливо-рѣзко, но какъ-то таинственно, какою-то нѣмою, вѣчною загадкой, рисуется на ослѣпительно-бѣломъ фонѣ картины... Только въ мутную, бѣлесоватую, зимнюю ночь, когда сѣрыя, тяжелыя тучи мрачно висятъ надъ головой, заслоняя свѣтъ луны и осыпая землю крупными хлопьями снѣга, среди этой нѣмой тишины и зловѣщаго полумрака, пробѣжитъ, щелкая зубами, шальной шакалъ, сядетъ на этомъ одинокомъ холмикѣ и подниметъ свой жалобный, протяжный вой, который дикимъ, плачущимъ воплемъ разносится по пустыннымъ окрестностямъ и приводитъ въ ужасъ одинокаго путника, запоздавшаго въ дорогѣ...

А. Умисса.

"Дѣло", No 9, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru