Универсальная Библиотека
Шишков Вячеслав. Шутейные рассказы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Универсальная библиотека No 20).
    Торжество.
    Ефект.
    Луковка.
    Попутчики.
    Свадьба.
    Крестики.
    Валтасар.

Универсальная библиотека
No 20.

Вячеслав Шишков.
Шутейные рассказы

Торжество

Посвящается Я. П. Гребенщикову

1

   Дядя Силантий, спустив портки с сынишки своего Гараськи, сек его вицей, приговаривая: -- Будешь, сукин сын! Будешь! Будешь предсказывать! Будешь?! Зажатая меж коленями голова Гараськи орала на всю деревню, а оголенный зад глядел глуповато в небо и раз за разом крылся красными полосами. Прибежали Гараськина мать, подслеповатый дед, кричали на Силантия: -- За что ты? С ума никак сошел! А тот не переставая: -- Будешь, паскуда?! А? Будешь?.. Я те покажу предсказывать! Гараська посинел, из рубцов вот-вот проступит кровь. Соседи на гвалт сбежались: -- Братцы, хватай его! Силантий выпустил Гараську и тряхнул головой, чтоб откинуть свисшие на глаза космы. -- Да как же, -- нескладно загромыхал он. -- Паскуда такая... Стал предсказывать, что, мол, человек от облезьяны превзошел... -- Дезентиришки учат, -- прокричала мать, утирая Гараське слезы. -- К дезентиришкам все бегает, да в ячейку, -- сказал отец и закричал: -- Значит и ты, сукин сын, не от матки своей, а от облезьяны? Может, от кошки, али от мыша? Задеру, паскуда!.. Предсказатель об'явился новый... Ах, ты... Подай-ка мне его скорее! Но Гараська вырвался и помчался к речке, охлаждаться. А вдогонку: -- Я те так вспишу, год к верху задом сидеть будешь... Я те предскажу. Держи его!
   Кто-то засмеялся. Силантий стоял медведем, длинный, лохматый, и ручищи в шерсти.
   -- Тут не до смеху, -- сказал он. -- Слыхали, какие слова паршивец-то оттяпал мне? Вроде -- кумунист. А всего девятый год пащенку. Вот, так это новый режим. -- Ребятенки -- фулиган на фулигане... Как кропива растут. -- А почему? Школы нет, -- сказал Силантий. -- Без школы смерть, -- подхватили мужики. -- Хоть дрянненькая школа будь, все-таки отец Сергий молитвам обучал бы, леригии.
   -- Братцы! -- Силантий скрестил руки на груди. -- А давайте-ка в сурьез школу-то. Эвот какой огромадный сруб брошенный, гниет задаром. Ежели дружно взяться -- живо сгрохаем. Еще народ подошел. Гуторили до вечера. Порешили: строить.

2

   Мелькали топоры, визжали пилы, подергивая и ухая волокли бревно. Работа кипела. -- Пускай-ка нюхнут, чем пахнет, -- говорил Силантий. -- Школа будет ай-люли. -- А то засмеяли нас окружающие деревни, особливо Раменье село, одно званье нам: лесовики. А чем мы виноваты, ежели в лесу живем? -- Как при царе лесовиками лаяли, так и теперича: лесовики да лесовики. -- Только, чур, молчок, ребята, -- сказал Силантий, -- чтоб не единая деревня не пронюхала. Мы им нос-то утрем. А окончим, в казну пожертвуем: на, товарищи, получай! Вот какие мы лесовики. А прочие деревни хоть и не лесовики, а школы не желают. В Раменье школу прикрыли, учитель с женой в куски пошел. Вот они, какие не лесовики-то. А мы лесовики. Силантий попыхивал трубкой и сопел от прилива чувств.

3

   В ведряный, осенний день перед очами заведующего уездным наробразом стояли председатель сельсовета Аксен Петров, маленький и остролицый, как лисенок, а сзади -- сам Силантий. -- Что скажете? -- оторвалась от бумаг плешивая городская голова в очках. -- Вот, товарищ, из села Дыркина епутация, -- браво начал Аксен Петров, но осекся и кашлянул в ладонь. -- Какая депутация, где? -- То-есть, самолично, мы, -- отрубил Силантий. -- Я слушаю. -- Голова поджала бритые губы и поправила очки. Аксен Петров человек бывалый, даже на Карпатах воевал, он всю дорогу зубрил речь, а вот тут, чорт его знает... -- Вследствие того, -- начал он, расправляя свои рыжие усишки, -- как мы живем совсем в лесу, и как этот лес был помещика Гусева, и вследствие того, как нас, то-есть дырковцев, все считали лесовиками... -- Покороче, -- нетерпеливо сказала голова и втянулась в плечи. -- Желательно нам Советской власти школу предоставить, -- прокричал Силантий и расправил бородищу. -- Желательно предоставить школу, -- подхватил сельсовет. -- Вследствие того, как мы соорудили школу своим иждивением всех средств, то-есть дырковцы, и в Звиженьев день святого животворящего Креста Господня желательно нам эту самую школу освятить. Заведующий передернул плечами и плотней поджал губы. -- То-есть, открыть, товарищ, открыть! -- прокричал вспотевший Силантий. -- Поэтому просим вас пожаловать к нам или какого-нибудь хорошего члена послать... Очень нам желательно. А то паршивые дьяволы мужичишки из окружающих деревень проходу не дают: лесовики да лесовики. -- Только желательно ежели член, то чтоб русской веры, согласно как сельсход постановил, -- сказал Аксен. -- Почему?! -- и две ноги заведующего сердито завозились под столом. -- Конечное дело, народ у нас темный, -- сказал Силантий и заложил назад руки, особливо женский пол, требует чтобы молебен. -- В школе икон иметь нельзя и вообще религия возбраняется, изгоняется из пределов школы... В частной жизни -- это можно. -- Я тоже на той точке, -- сказал Аксен, и его забила дрожь. -- Я, как председатель сельсовета, леригии не могу признать и возбраняю даже в домашности положения... Леригия -- пиуум народа. -- Ишь, брешет, тварь, -- буркнул Силантий. -- Но вследствие того, что, принимая во внимание, -- забормотал-запутался Аксен, исходя из точки, мы собрали сход. И вследствие многократного обсуждения я поставил вопрос на открытую балтировку поднятием к верху всех рук... -- Он запнулся и потупился. -- Ну? -- И постановили единогласно, -- тихо сказал Аксен, глядя в землю. -- Чтоб как бог, так равным манером и леригия вполне находятся... особливо бабы. Наробраз улыбнулся, потом нахмурился, сдернул очки и выплюнул окурок на пол. -- А вы, товарищ, не сумлевайтесь, -- подошел к самому столу Силантий и, встряхнув бутылку с чернилами, посмотрел ее на свет. -- Останетесь вполне благонадежны, даже ничего не увидите. У нас все обмозговано -- ай-люли. По леригии особь статья, а по советскому образцу -- особь статья. Так приедешь, друг? Наробраз задумался. Он выпить не дурак и норка у него, что называется, свистела, однако он на этой должности едва держался, уже было два серьезных замечания, и ежели... Эх! -- и он махнул рукой: -- Хорошо, приеду. -- Вот, добро! -- Силантий с шумом отодвинул стул, сел, крякнул, сказал Аксену: Садись. Чего стоишь? Потолковать надо с товарищем-то. Аксен несмело сел, послюнил концы пальцев и поставил усики буравчиками вверх. На прощаньи наробраз крепко пожал им руки. Обратно катили фертом, с бубенцами. -- Как бы потреты-то ихние не потерять. А проезжали Раменье -- ох уж это Раменье! -- Силантий задрал бороду вверх и подбоченился, Аксен тоже уткнул свой носик в небо. Когда под'ехали к дому, Аксен сказал: -- Я так мекаю, что нашему Дыркину селу должны выдать ачистат.

4

   Дырковцы на сходе решили торжество справлять в складчину, а Силантия поставили старостой: мужик самосильный и может "соответствовать с начальством". Силантий за неделю до Воздвиженьева дня стал приготовлять самогонку и каждый день с утра был выпивши. Баба ругалась. -- Надо честь честью все, чтобы прилично. Я им покажу, какие мы лесовики, бубнил он. -- А начальство надо почитать. Накануне он сидел пьяный на сундуке и переобувался целый час: как-то все не выходило. -- Гараська, ну-ка, спой эту, как ее, насчет миру-то свово... Гараська -- разговоры с батькой плохи -- наскоро прожевал лепешку и тоненько заверезжал: -- "Мы свой, мы новый мир постро-оим..." Баба, маленькая, круглая, как корчага, поросятам месиво готовила. -- Правильно, -- сказал Силантий. -- А тирнацинал ихний можешь? -- Не всю, -- и Гараська откусил лепешку. -- Будя жрать-то, нажрешься еще! Кумунист. Беги-ка скореича в ячейку, в Раменье, понял? В ячейку. Получи там песенник ихний. Да кликни пастуха, тут у речки он. Мол, тятя велел притти. Тирнацинал изучать, мол. Он кумунистишка, кажись, все распевает эти разные ихние... Ну, поворачивайся. Гараська зажал в горсть две лепешки и засверкал пятками. Силантий поставил ногу на длиннейшую онучу и заорал: -- "Мы сво-о-о-й, мы но..." -- Да что ты гайкаешь-то, точно в лесу! -- закричала баба. -- Молчи, -- погрозил Силантий. -- Не сбивай, сам собьюсь. -- Он поднял ногу и обогнул онучей справа налево. -- "Мы сво-о-й... ммы но-о-о..." -- Чтоб те подавиться! Нажрался опять этого самогону проклятого... Хоть бы клев вычистил... Шагнуть нельзя. -- Какой это клев? Есть когда мне с твоим клевом няньчиться... Ты вот что, ежели ты понимаешь такцию, чтоб пастуху завтра красная рубаха была. И мне чтобы красная. Чуешь? Мы с ним передом пойдем, с флагом ихним. Тирнацинал чтобы... Торжество... -- Он еще раз перекинул онучу и заревел, сердито сверкая на бабу взором: -- "Мы сво-о-й... Мы но-о-вый мммирррр..." -- Тфу! -- подскочила к нему баба с месивом. -- Вот так и вылью на башку-то на лохматую. -- "...по-остро-о-о-им..." Удди! Сапогом пущу! "Мы сссво-о-й мммы..." Баба с бранью пошла к выходу. -- Стой! -- крикнул Силантий и перебросил онучу третий раз. -- Покличь Яшку солдата, чтоб с ножницами об'явился... Чуешь? -- Тфу! И не подумаю. -- Молчать! Мол, хозяина брить... Намеренье такое вышло... Мол, бороду к чорту и башку на-голо, по-городски, как наробраз. Баба грохнула дверью. -- Белогвардейка, чорт... -- прошипел Силантий. Волосы, как клочья пакли, висли на нос, на уши, на плечи, все лицо в шерсти и бородища во всю грудь, только нос сапогом торчал, и щурились захмелевшие глаза. Он очень долго пыхтел, закручивая онучи и на свободе гаркал: -- "Мы ссво-ой... мы новый мир постро-о-о-им!.." -- Дюже хорошо... Громко... -- Еще пропел раз пять и начал потихоньку разуваться. А к вечеру его наголо обрил Яшка солдат. Гараська таращил на тятьку глаза и хохотал. Потом старательно стал подметать веником тятькины космы и бородищу, целая корзина набралась, стогом: Гараська удивился. Силантий, голый, как ощипанный индюк, угощался в переднем углу с солдатом Яшкой самогоном. На столе лежало зеркальце. Выпьет и посмотрится: -- Ха-ха-ха!.. Какой большой антирес в лице... Яша! Товарищ! Гараська все еще прыскал смехом. Баба плакала.

5

   Утром, в день торжества, Силантий проснулся рано. Голове его было холодно. Он провел по голому черепу и по скулам ладонью, и душе его вдруг стало тошно. -- Дай-ка зеркало, -- осипшим голосом пролаял он бабе, растоплявшей печь. Взглянул, глаза налились яростью, сунул: -- На! -- и долго, стиснув зубы, молчал: не хотелось подыматься. А когда ударили к обедне, встал. -- Полудурок чортов, что ж ты не удержала? Баба сморкалась в подол и не желала говорить. -- А если б он, дьявол, спьяну-то нос бы мне вздумал отхватить, уши али прочий струмент... Тоже бы молчала? А? Жена ни слова, кочергой срыву дрова сует. Силантий примерил шапку -- голова его ухнула по самый рот. -- Ишь, что, подлец, наделал, -- сказал он, -- хоть с онучей обувай. -- И примерил Гараськин картузишко. -- Мал. Тогда жена вдруг захохотала и звонко крикнула: -- Надевай повойник мой! -- Повойник? -- переспросил Силантий. -- А он какой? Красный? Ну-ка, покажи. Вылез из-за печки дед, потряс головой, сказал: -- Возжей тебя, дурака, надо. Этакая рожа нескладная, тфу! Облизьян и есть паршивый... Правильно Гараська-т об'яснял. Пришел сельсовет Аксен, усердно перекрестился на иконы, поздоровался с дедом, с хозяйкой, мельком взглянул на Силантия, спросил: -- А что, Силантий-то Антипыч вышли? Все захохотали. Пуще всех громыхал Силантий.

6

   Весело, заливисто тилибомкал перезвон и большой колокол бухал гулко. Крестный ход направлялся из церкви к школе. Краснела рябина, желтел поблекший на березах лист, порхали стайками скворцы, горланил петух, посматривая одним глазом на солнце. А колокола заливались и шел густой толпой народ. Батюшка, отец Сергий, сиял рыжей бородой и полным облачением. -- Начальство-то закрывай, начальство-то! -- командовал в школе Силантий. -- Нет ли тряпиц каких, либо рушников? -- Пошто рушников? Мы елками заслоним. -- Как это возможно! -- закричал на парней Силантий. -- Тут святые иконы придут, Божжа Матерь, Николай угодник, нешто легко им, святителям Христовым, взирать на патреты-то на ваши? И все три портрета были завешены красными фартуками. -- А в той горнице не прикрыли старика-то, Карлу-то свово? Айда скорей! А то батюшка с крестом пойдет. Потом к сынишке: -- Эй, Гараська, -- сказал он ласково, -- беги, сукин сын, скорей на колокольню, да на дорогу гляди... Глаз не спускай с дороги. Гараська ринулся бежать. -- Стой, сукин сын! Как увидишь -- пыль завихаривает, тройка от города мчит летом сюда лети. Понял? С улицы все гулче наплывали женские голоса, ближе, ближе, хором "Достойно есть" поют, вот под окнами затопотали ноги и вверх по лесенке. На Силантия взглядывали, как на чужого, даже батюшка вежливо сказал: -- Здравствуйте, товарищ комиссар. Ох, да это Силантий Антипыч никак! -- И, чтоб замять поднявшийся было смех, поспешно начал молебен. Народу полным-полно. От пыхтения и вздохов воздух стал густ и непродышен. Силантий нагнулся к лисьей мордочке Аксена: -- Ты вот что, беги ка за околицу, -- зашептал он, поводя бровищами. -- Они хоть и православные которые, а господа не чтут. Задержи, понимаешь. Чего-нибудь поври им погуще. Аксен, слушая, шевелил ухом, как конь, сказал, -- угу, -- и вышел. Батюшка служил торжественно, ектении за дьякона выворачивал басом, свои ж возгласы -- умильным тенорком, и кадил без перерыву, в школе, как пожар -- сине. Силантий морщился: ведь городские члены боятся ладона, как черти. Многолетие "строителям всечестного дома сего" батюшка гаркнул так, что закашлялся, и Силантию показалось -- хлынула из поповской глотки кровь. Но это не кровь, это Федот взвильнул красной бородой, взмахнул руками, и хор мужиков грянул, как из пушки. И только оседлал батюшка нос очками, чтоб по бумажке слово произнесть: -- Едут, едут! -- словно бичем по головам хватил ворвавшийся Гараська. Тогда все зашевелились, батюшка стал впопыхах совать крестом в зубы, в носы, в лобы, а напиравших старушонок попросту толкал в загорбок, возглашая: -- Бог благословит. Силантий крикнул: -- Эй, слушай, братцы! По леригии аминь -- окончилось. Теперича по-советски все за мной! И старухи также. И старики. Батюшка, отец Сергий, не откажите и вы поучаствовать. -- Куда мир, туда и я, -- заулыбался батюшка, торопливо разоблачаясь, и рыжая борода его вынырнула из-под ризы. Когда все повалили вон, Силантий прокричал в уши двум глуховатым старушонкам: -- А вы здесь оставайтесь. Здесь окошки настежь да фартуками машите пуще, фартуками! Чтобы всю, значит, вонь и ладон освященный к свиньям... -- И загромыхал с крыльца, как камни с гор.

7

   На краю села стояла подвода, и председатель Аксен, извиваясь возле наробраза, упражнялся в красноречии: -- Мы советскую власть должны свято уважать, -- напевал Аксен, заговаривая зубы гостю. -- Пойдемте, товарищ, в школу, -- настойчиво предлагал приехавший. -- Позвольте вам доложить, вашим милостям, -- взмолил Аксен. -- Вот, например, я об'ясню сейчас про хутора. Например, раз я перехожу на хутор, я и избенку свою обязан тащить. А ежели на отруб, то изба в деревне. Гость, подпираясь палкой и прихрамывая, двинулся по улице. Он шел кривобоко, кожаная куртка неуклюже топорщилась на нем. -- Позвольте вам доложить, -- забежал вперед маленький Аксен. -- Например, извольте осмотреть наш прокатный пункт, он у меня в сарае, вон рябинка-то, возле рябины, под навесом. Называется прокатный пункт, а всего одна жнейка, да и в той все железо украдено. Народ у нас прямо -- вор... Тут он облегченно вздохнул, навстречу шла толпа. Запыхавшийся Силантий, обогнав всех, остановился перед гостем по-военному и снял картуз: -- Честь имею об'явиться. Епутат который был, Силантий Кузькин. Подслеповатому наробразу показалось, что перед ним стоит гололобый верзила в красной маске: щеки и нос Силантия рдели, как морковь, а череп с подбородком белы. -- Что с вами такое? -- присмотревшись, улыбнулся наробраз. -- Едва признал. -- А это после тифу, -- сказал Силантий, -- чуть не сдох, вот как закорючило. Пойдемте в сельсовет. Оттудова уж... А это вот батюшка наш, священник, отец Сергий. Поздоровайтесь, батюшка, об ручку, ничего... Батюшка у нас хороший. Пожелал с пением разных песен нового режиму итти и возгласы, конешно. -- А молебен-то был? -- потрепал наробраз Силантия по плечу. -- Да как вам сказать, не соврать, -- задвигал Силантий бровями, напрягая мысль. Так себе, пустяшный... Для старух больше. -- Старушонки у нас -- одна неприятность, -- вздохнул Аксен, и глазки его заныряли в толпе. -- Чуть что против бога -- голову от'едят. Самая дрянь. -- Сколько у вас коммунистов? -- осведомился наробраз. -- Кумунистов? -- переспросил Силантий и виновато ухмыльнулся. -- Да настоящих ежели... -- То-есть, по программе, -- вставил Аксен. -- Ежели по программе которые, уж не так, чтобы много. А попросту сказать в видах откровенности... -- Цифру, товарищ, цифру, -- и карандаш гостя приготовился писать. -- Аксен, сколько их? -- Кумунистов-то? -- в свою очередь, переспросил Аксен, семеня короткими ногами. Кумунистов даже совсем мало. -- То-есть, ни одного, извините, -- сказал Силантий, покосившись на гостя, и остановился: -- А вот и сельсовет. Аксен! ребята! Флаги. Аплакаты. Гараська, патрет товарища Ленина! Ну, выстраивайся, стройся. Стррр-о-о-йся!! По четверо в ряд, как Яков учил маневру. Молодяжник, вперед, живо-о! Дунька, ты куда, кобыла, к парням касаешься! Пшла к девкам! Равняйся, равняйся помаленьку... Эй, мужики! Старух на ближнюю дистанцию не допущать. -- Старух, желающих -- в хвост! -- прозвенел Аксен, вылезая из сельсовета с беремем красных знамен и флагов. -- Деды, которые покрепче -- смотреть веселей! -- командовал Силантий. -- Бороды расчесать. Иттить в ногу. Раз-два! Я еще службу не забыл... При самом Миротворце служил, Александре Третьем -- вон при ком! -- и глаза его гордо засияли. -- Ну, вперед. Ать-два, ать-два! Затягива-ай... Веселым путаным, пестрым строем пошагали вдоль села. Впереди Силантий с знаменем, батюшка, звонкоголосый пастух в красной рубахе, молодежь, товарищ-нар-образ.
   
   Отречемся от старого ми-и-ра,
   Отрясем его прах с наших ног...
   
   заливисто и страстно начал пастух, молодежь дружно подхватила, батюшка на ответственных местах покрывал всех своим басом и, поглаживая красный бантик, уповающе косился на начальство. Силантий слов не знал, он, потрясая знаменем, просто рявкал; девушки с бабами повизгивали; ревели кто во что горазд бородачи. Издали, должно-быть, выходило не так уж складно: три собачонки сразу морды вверх и по-озорному взвыли. -- Тирнацинал! -- скомандовал Силантий. -- Семка, жарь на гармошке! Ребята, подхватывай! Семка ноздри в небо -- растянул голосистую гармонь с сундук и свирепо грянул: "По Тверской-Ямской". Он мотива не знал, сразу смешал весь хор и как ни старался подладиться под голоса, пальцы все же воротили на свое. -- Шапки долой, когда тирнацинал идет! -- встряхнул знаменем, скомандовал Силантий и, ни к кому не подставая, заорал сам по себе:
   
   Етот бу-удет последней страши-и-ительный бо-ой!..
   
   Толпа шла весело и чинно, толковали друг с другом о своем, и лишь когда гул речи разрывался выкриком Силантия, покашивались на красные знамена. Мужики говорили о хуторах, о тягостных налогах, не худо бы совхозу по шее надавать, а земельку под себя, бабы -- про кур, про масло -- все в совет да в совет, провалиться бы ему, подай, старушонки, известно -- про антихриста. С колокольни вдруг слетел и заплясал, закружился разухабистый трезвон. Путаная песня, гармошка, солнце, трезвон и говор. У ворот, на солнышке, древний старец с батогом. Истово старец закрестился, зашамкал: -- Ишь ты, отец Сергий. От холеры, должно... деревню-т обходят...

8

   Пожалуйте, гость дорогой, товарищ, -- и Силантию показалось вдруг, что на его обритой голове зашевелились волосы. "Вот, черти, не открыли". Он бросился срывать с портретов фартуки и тревожно посматривал на висевший в углу образ. Гость удивленно поднял брови и что-то промычал. -- А видишь ли, дело-то какое, -- Силантий сорвал тряпицу с портрета Луначарского. -- Мы в тех смыслах, хе-хе-хе, что может вредно взирать нашему правительству. Тут, грешным делом, святые иконы были из храма. -- Он подхехекивал, вилял голосом, потом сразу стал строг и кому-то крикнул, кивнув на образ: -- Прикрой-ка Богородицу! Возле поставленных у портретов знамен открылся митинг. Перед началом был такой разговор: -- Перво-на-перво, как следует выпить надо, потом уж митинговать, -- сказал Силантий. -- Чаю попьем после, -- сказал наробраз. -- У нас, извините, самогон, -- сказал Силантий. В соседней комнате загремела посуда. Наробраз начал речь: -- В то время, когда кругом закрываются, за отсутствием средств, школы, и народные учителя, босые и голодные, идут в куски, светлый почин села Дыркина горит, как костер во тьме. Он говорил отчетливо и горячо о том, что такое наука, грамота, преданность новым формам жизни. -- Конечно, Советская власть учтет деятельность местных крестьян. Силантий самодовольно крякнул и подбоченился. Он сидел за столом и победоносно, как петух на цыплят, смотрел на мужиков. Мужики слушали внимательно, но когда запахло жареным и самогоном, всех слюна прошибла, тут уж не до митинга. -- Да здравствует Советская власть, местные граждане-крестьяне и первый среди них энергичный товарищ Силантий Кузькин! -- закончил оратор. Силантий гаркнул "урра" и сделал знак рукой, но его никто не поддержал, крестьяне терлись у стенки и, принюхиваясь к запаху, как охотничьи собаки, крались поодиночке в соседнюю комнату. Силантий сладко сплюнул и шепнул Аксену: -- Иди-ка туда, досмотри. А то выжрут все. В это время кто-то крикнул: -- Товарищи... Силантий поднял голову. Перед ним черный, длинноусый Федюков, раменский крестьянин -- и как он, дьявол, затесался -- стоит дубом среди сидящих, говорит: -- Товарищи!.. Я, товарищи, очень енергично могу из'ясняться, но как здесь, товарищи, присутствует товарищ из городу, то я окончательно сбиваюсь. Тут сказывали вам и превозносили дырковцев, как культуру, и в том числе -- Силантья Кузькина, то я енергично протестую. Эта вся их выдумка, товарищи, со школой одно мошенство. Чей это, товарищи, дом? Кулака, белогвардейца, который бежал. Значит, им, товарищи, ничего не стоит. А, между прочим, отсюда явствует: вот, мол, товарищи-правители, мы жертвуем школу, вы же закрепите за нами поповскую землю. Это ведется, товарищи, енергичная тайная дипломатия, потому как из-за поповской земли промежду нашими селами велось целое сраженье в периоде всего проистекшего лета. День работаем, а ночь -- война, даже, товарищи, с ихней стороны пулемет был. Вот они какие дьяволы енергичные лесовики. Они белогвардейцы и промежду ними первый контр-революционер Силантий Кузькин, не взирая, что он енергично обрился. Я, товарищи, кончил. Кто-то выпалил из угла: -- За бритого двух небритых дают, да и то... -- Прошу с мест не возражать! -- гневно бросил наробраз. Тогда поднялся, как колокольня, Силантий. Он плюнул в горсть и треснул по столу. Потом хотел схватиться за бороду, но бороды не оказалось. Еще раз ударил кулачищем в стол и крикнул: -- Сволочь усастая!.. Обормот!.. Никто не брился... -- Прошу без резкостей... Не выражаться! -- оборвал наробраз. Силантий шумно задышал, вцепился в столешницу и, раскачиваясь, задвигал стол взад-вперед, руки его напряглись, плечи закруглились, словно он думал не головой, а мышцами, лоб собрался в тысячу морщин и череп покрылся потом: -- Товарищи! -- наконец выжал он из груди звук. -- Не зря же я упреждал многосиятельного товарища из городу, мол, сначала надобно выпить по махонькой, потому как в тверезом виде я выражаться не признаю. Товарищи, я как есть радетель в пользу своего села, то есть Дыркина, то могу выдать ачистат. Он, этот самый усач Мишка Федюков, у бабки Агафьи курицу украл, Степке Петухову руку вывихнул в пьяном естестве, у дьячка раму стягом выхлестнул. А почему же после всего этого он член волисполкома? Да ему в морду надо дать в порядке дня, а не то, что сволочь... -- Прошу запротоколить! -- вскочил усач и запрыгал на месте. -- В протокол! Я его, подлеца, белогвардейца еще не так обрею... -- Брил твой дед, да и тот с килой помер! -- крикнул Силантий. -- Как ты, стерьва, можешь скандалы заводить, раз тут начальство?! Кто тебя звал на торжество чествовать меня? А?! Братцы, гони его в три шеи! Поднялся хохот, свист, усач и Силантий двинулись было друг на друга, но между ними встал народ, уговаривали, ругались, грозили, Гараська плакал: "Тятька, тятька!". Наробраз схватил портфель и трясся так, что с носу слетели очки. Бог знает, чем бы это кончилось, если б не находчивый священник: -- Гражданин начальник и православные христиане! -- гулким басом раскатился он, вскочив на стол. -- Не омрачим торжества сего. Приступим в любви к трапезе и питию.

9

   Угощалось человек пятнадцать. Остальных Силантий вытолкал вон и закрючил двери. На столе стояло пиво, бутылки с самогонкой, винигрет, грибы, селедки и два пирога с ворота ростом. Двухведерный самовар, как архиерей, стоял среди бутылок и пофыркивал паром, точно говорил: "фу ты, чорт, вот так торжество". Наробраз сел, но все стояли. С иконы сдернули завесу. -- Батюшка, отец Сергий, помолиться надо, -- робко предложил белый старичок и голова его затряслась. -- Я, отцы, не могу, когда один голос, -- ответил тот и мигнул в красный загривок наробраза. -- Теперь надо большинством голосов. -- Оксен, становь скорей на болтировку, -- сказал Яшка-солдат. -- Кто против? -- крикнул Аксен. -- Принято! -- Батя, катай, -- скомандовал Силантий. Все это произошло необычайно быстро: наробраз не успел протереть очков. "Отче наш" пропели стройно, крестились усердно. Батюшка размашисто благословил яства. -- Отцы и братия! Среди нас идейный вождь. Выпьем за его драгоценнейшее здоровье. -- Священник засучил рукава рясы и налил стакашки. -- Собственно, самогонка преследуется законом, -- сказал наробраз и выпил. -- Обязательно преследуется, -- проговорил Силантий и налил. -- Почтите вниманьем. -- Не часто ли будет? -- спросил наробраз, выпил и закусил грибком. -- Совсем даже не часто, -- сказал Силантий, наполняя стакашки, -- ежели оно часто, да-к часто и есть... Прилично. Кушайте во славу! -- За процветание единой трудовой школы, ура! -- крикнул наробраз, выпил и забодался: -- бррр. Все закричали: ура, Силантий крикнул: -- Слуша-а-й! -- и, скосоротившись, дико запел:
   
   Мы св-о-ой... ммы нно-вый миррр...
   
   -- Христианство и социализм -- едино, -- доказывал отец Сергий, наполняя стакашки. -- Все дело в тактике. Вы приемлете кровь, а мы... -- А вы самогон? -- засмеялся наробраз, выпил и поднял очки на лоб. -- Мы приемлем духовный меч, -- сказал священник и тоже выпил. -- Взявшись за этот меч, -- наробраз высоко поднял бутылку, -- от меча и погибнет. Так, кажется? -- и налил всем самогону. Пили, громко чавкали, сопели. Крестьяне тихомолком рассовывали по карманам куски пирога. Быстро все хмелели. Красноголовый, весь изрытый оспой, дядя горько рыдал и сморкался в картуз соседа: -- Оксен, Оксен... Ах, до чего примечательно, -- стонал он, перхая и повизгивая. Тут тебе начальство сидит, а тут, значит, я с своей харей на месте своего сиденья... Оксен, това-аришш... Силантий все норовил расчесать бороду и откинуть лохмы и всякий раз грозил Яшке солдату корявым пальцем. Говорили все вместе, бестолково и громко. -- Товарищ наробраз! Товарищ! -- тщетно взывал Силантий. -- Эй, бабы, шевелись с пивом-то! -- Пей, не жалей... Свое-жа... -- Братцы, с начальством гуляем... Вот какой режим... -- Товарищ наробраз. Давай нам хороших учителей, -- приставал и опять хлюпнулся Силантий. -- Енергичных, -- подхватил Аксен. -- Молчи, дурак! -- Силантий перегнулся через стол, опрокинул пиво и ну взасос целовать гостя. -- Милай... Товарищ шаробраз... Обрился я, значит, в честь правительства... Мила-ай... Себя не пощадил... Вот как тут, -- он наотмашь высморкался и завсхлипывал: -- Ты вникни, товарищ шаробраз... Народишко испохабился ой как... Эвой мой сопляк, парнишка: ты, говорит, тятька, от облезьяны превзошел. -- Правильно, молодец парнишка, -- сказал гость и брезгливо вытер обслюнявленные губы. -- Конечно же от обезьяны... Силантий перестал дышать и, разинув рот, не спеша выпрямил спину. -- Ага, вот как тут, -- выдохнул он и вдруг швырнул криком, как камнями: Слышите, братцы, какие новые-то права?! Слышите? Мужик, мол, от облезьяны ощенился, а их, тилигентов, бог создал. Врешь, шаробраз! Врешь! Батюшка, отец Сергий, ваше высокоблагословение, ниспровергните его вниз тормашками... -- По образу и подобию своему создал господь, -- отчетливо пробасил священник. Да-с! -- Слышал?! -- Силантий подбоченился, выпятил живот и захохотал. -- Ложь, ерунда, легенда, -- вспыхнул гость, но тотчас же угас. -- Послушай! Дядя Силантий, товарищ. Темный ты человек, -- стараясь призвать к порядку обмякший свой язык, мямлил он. -- Знай: человек произошел от обезьяны. Аксиома! Материалистический подход к истории... А не поповские бредни. Ведь это не поп, это ученый сказал, Дарвин, великий учитель... -- Кто? Дарьин? -- оскалил желтые клыки Силантий и дыхнул сивухой прямо гостю в нос. -- Дурак твой Дарьин, сукин сын твой Марьин... Так ему енергично и ответь. Да и ты не умней его... -- Что? Что?! -- и гость бешено закрутил вилкой с обгрызком пирога. Священник отодвинулся и замер. В двух местах крикнули: -- Слыхивали мы материческую-то историю и при царе! -- Сами умеем! -- К чорту таких учителей! -- и Силантий порывисто двинул тарелку с грибами к наробразу. -- Пивной бутылкой по темю их! Училище поганить! А?! Ребятишкам баловство внушать? А?! Да я лучше вот этими лапищами всю эту училищу по бревнышку разнесу... Мы в бога верим, в бога!.. -- Что?! -- подпрыгнул и сел наробраз. -- Поповская закваска! Вашу темноту эксплоатируют, вас водят за нос... -- Поперек его лба набухла жила и растеклась к вискам. -- Бога нет! Обман. -- Ах, нет? Значит, мужик от облезьяны превзошел? Отвечай! -- Да! Да! Да! -- А коли так, дак вот тебе. Ежели я облезьян... На!! -- и Силантий, надувшись, сразу опрокинул весь стол вместе с самоваром. -- Братцы! Православные! -- сипло орал он, не взвидя света. -- Получай, братцы, новые права... Мы теперича не люди, не человеки... Ха-ха. А раз мы облезьяны адиотские -- устраивай скандал! Бей навылет окна!!

10

   Подгулявший наробраз трясся в тарантасе и мотал головой, как дохлый гусь. На душе трусливо, больно и смешно. "Чорт знает... Этакая тьма. Вперед или назад идем? Абцуг... Что есть абцуг? ххыы... Смычка -- дрянь. Могут донести... Вот так самогонка. Ударрно! Вне программы... А донесут, честное слово -- донесут. Скандал!" Рядом скакал на кобыле Аксен, без шапки. Он держался за гриву и едва сидел: -- Я, как будучи председатель, пожелал проводить ваши милости. Чего-с? Фамиль мой -- Оксен Петров. Прошу зачи...зачислить во внимание. Легче, Павлуха, легче: тут пенышек! Наше начальство-то, сохрани господь, не опрокинь. На цепи сгною! В порядке дисциплины!.. Вот какой я справедливый человек. Чего-с? Известно мужик сви...свинья. Я его, этого самого стервеца Силантья, сей минут на цепь. Чего-с? Он завсегда мутит... А я тут... Но! Но! Тпру! Но-о... -- он сполз коню под брюхо и кувырнулся в грязь.
   
   1923 г.

"Ефект"

   Прошел в народе слух, что в Питере какие-то большаки объявились. А кто такие большаки -- нам даже неизвестно было, потому Питер от нас на большие тыщи верст, места наши самые гиблые, кругом леса, и ничего путем не смыслим.
   Батюшка наш, священник отец Гарасим, тоже путался в своих речах, потому в пожилом возрасте состоял, и так что подвигалось ему к сотне годов. То, говорит, большаки, а то еще меньшаки; окромя того, действуют, говорит, исуры. И вот, говорит, все передрались промежду собой, ну, только что большаки -- молодец к молодцу в сажень, говорит, ростом -- всем исурам да меньшакам шеи свернули, и через это самое неудовольствие царь отказался от должности и сел на покой в самую Сибирь-землю.
   Мы про государя императора мимо ушей, думали -- от старости положенья попа из ума вышибло, а про большаков полную веру дали.
   А тут как раз такой ужас мог произойти: прибегает бабка Федосья и делает впопыхах постанов вопроса, в роде как в селе Елкине большаки церковь разнесли вдрызг. Мы все повскакали с местов -- сход у нас был -- и затряслись. Бабка же Федосья продолжала в тех смыслах, что под все храмы божьи большаки тайные подкопы роют, значит и под нашу церковь. Мы с перепугу выползали кругом церкви всю окрестность--никаких тайных подкопов нет.
   А приближалась паска господня, шестая неделя шла. Мы к попу за ключом от подвала в церкви, поп не дает: там, говорит, у меня кислая капуста в двух чанах. Мы говорим, что, может статься, капусту-то твою давно большаки сожрали тайным способом, а замест капусты пороху насыпали: вот будешь служить, всю церковь и ахнут в облака вместях с народом. Тогда попа стало трясти, и он поспешно отдал ключ. Ну никакого пороху не обнаружили, капусты же поповской наперлись до отвалу, потому -- пост.
   А в народе невесть чего уж стали толковать: Елкино село от нас далече, ну и врали. Будто бы так ахнуло там церковь-то: ни народу, ни кирпичика, одна дыра.
   До того перепугались наши, что и в храм божий говеть ходить бросили. Это мужики да бабы. А старые люди требуют -- господь, мол, сохранит. Ну, тут священник, отец Гарасим, поуперся: мне, говорит, братия, своя жизнь дороже всего на свете.
   И выходило, значит, так скверно, что и паски не бывать. Загрустили мы.
   Тут, слава-те Христу, приехал в побывку Сенька Холмогоров, военный матрос, и все, как по пальцам обсказал: как про новые права, так равным манером и про тьму.
   -- Так как, -- говорит, -- теперича никакого бога нету, то паску будем справлять торжественно, не как при царе. Это, -- говорит, -- называется предрассудок, а у нас полная свобода: значит, верь, во что желаешь, то-есть по религии.
   Мы стали радостно чесать в затылках, он же вытащил узорчатую трубку, -- этакая в роде кость, и женщина изогнулась нагишом.
   -- Вот, -- говорит, -- например, я верю в эту трубку. Верю и верю. Поэтому дозвольте, товарищи, махорочки!
   Мы тут дали ему домоделу и стали креститься, приговаривая:
   -- Спасибо тебе, Сенька Холмогоров, с праздничком сделал нас, со светлым днем!
   -- Ничего, -- отвечает. -- Останетесь довольны. Я пущу ефект.
   -- Это что еще за ефект такой?
   -- А вот услышите. Не напрасно же я, -- говорит, -- в школе изучался.
   Мы вздохнули и разошлись в веселых мыслях, кто куда. Бабы же принялись яйца красить луковым пером и фуксином.
   Потом Сенька надумал исполком организовать.
   -- А то, -- говорит, -- кругом революция, даже Европа смущена совсем, а у вас окончательная тьма. Не могу вынести.
   Мы подчинились единогласно -- пес с ним, пускай дурит, парень самый грамотей, чистяк, -- и пошли в разные стороны самогонку гнать.
   И зачалась у нас помаленьку -- дай ей бог здоровья -- советская власть, то-есть наша собственная, потому все начальство -- свой же брат Савоська: ни становых, ни урядников, -- и председатель исполкома -- товарищ Холмогоров, полный военмор.
   Ефект же оказался неудобный. Ежели еще такой ефект когда приключится -- сразу с ума сойдешь. Вот какой ужасный эфект произошел у нас. Зато все было обтяпано Сенькой Холмогоровым в тайности: ни одна душа не знала. И разузналось только спустя после ужаса.
   Спознался Сенька Холмогоров со старичонком колченогим-- старинный солдат такой был, севастопольский, Вахромеюшка. И стали они глухой ночью пушку выкапывать, -- возле церкви валялась пушка, невесть откуда и взялась, -- еще при царе Петре, говорят. А мы никто и не ведали про их огромадные труды.
   -- Пушка знатнецкая, -- сказал Вахромеюшка, -- гул большой произойдет.
   -- А пороху я привез достаточно, -- сказал Сенька.
   -- Надо на угорчике поставить, в стороне, а то грохнешь -- кони взбесятся, -- сказал Вахромеюшка.
   -- Мы ее на паперть вволочем. Надо ефект пустить в народе, -- ответил Сенька.
   Вахромеюшка потряс головой и возразил:
   -- С этого ефекта стекла вылетят.
   -- Ничего. Я тебя водкой угощу, -- успокоил Сенька.
   Спрятали они пушку и стали своего моменту поджидать.

* * *

   Вот и паска пришла. Ночь темнущая. По углам костры зажгли, на колокольне огни пылают, и на ограде плошки, -- любо-дорого глядеть. Колокол так и гудит; хороший у нас колокол, -- аж кругом по лесу гулы идут. А в светлый праздник Христов всяка тварь радуется и ликовствует. Вот и в лесу: как медведи али волки с зайцами, даже бурундуки -- и те ликовать должны. Поэтому повалили мы все в церковь, а которые дальние--на лошадях приехали.
   -- Крепче, ребята, лошадей к столбам вяжи, -- стал командовать Вахромеюшка, в руках костыль и в большую препорцию подвыпивши. -- А то, сохрани, -- говорит, -- господи, -- ефект какой.
   Мужики с бабами смеются.
   -- Гы! Ефект. Тоже выдумает. Гы-гы-гы...
   Вахромеюшка сейчас грудь колесом, -- а грудь у него таки сияет по случаю паски: кресты, медали, -- встряхнется -- зазвенят.
   -- А что не бонбандир я, что ли? Бывало, мы с Нахимовым в Крыму...
   Тут во все колокола ударили, кругом церкви крестный ход повалил: огоньки, кресты, хоругви, и лица у всех радостные. Ах, какое умиление у человека в этот час!
   А как вошел крестный ход в церковь, принялись Сенька с Вахромеюшкой орудовать. Тихо-смирно втащили они на паперть пушку, а мальчишкам Сенька сказал:
   -- Никого чтоб в церковь не допускать больше. А то увидят, разболтают там. Мне же требуется -- неожиданно. И чтобы страшный испуг.
   Мальчишки с удовольствием остервенились и встали у входа с палочьями.
   А пушку стрельцы подкатили к самым дверям и нарочно на карачках стали действовать, а то двери стеклянные, -- народ из церкви досмотреть может.
   Сенька изрядно пороху засыпал. Вахромеюшка сказал:
   -- Прибавь еще, пожалуйста. Выдюжит. Хоть и не нашего севастопольского образца, а калибер толстенный.
   Сенька надбавил изрядно и сказал:
   -- Пожалуй -- разорвет.
   Вахромеюшка перекрестился и сказал:
   -- С нами бог! -- и стал при этих словах тихо-смирно в самый калибер мокрые онучи забивать. Обмакнет в ведро--да в дуло. Так что целую охапку онуч вбухал. Страсть до чего туго вышло.
   -- Так громчее грянет, -- говорит.
   Сенька глядел-глядел, и стали у него поджилки дрыгать.
   -- Это, -- говорит, -- севастопольский предрассудок в тебе. Это, -- говорит, -- очень опасно.
   А Вахромеюшка знай твердит:
   -- С нами бог.
   Мы же ничего, конечно, в церкви не сознавали, крестимся себе, ликовствуем, бога славим. Батюшка весь в золотых ризах, как лунь, седой, три свечечки у креста в руках, и всем умилительно кадит. А на клиросе мужички ревут само громко, врознь.
   Отец Герасим стал на амвон и возгласил: "Христос воскресь!" А мы ему обратно: "Воистину воскресь!" II так до трех разов.
   Ну, только в третий раз отец Гарасим возглас сделал "Христос воскресь!" -- кэ-ээк чебурахнет гром, стеколышки в дверях все до одного -- дзинь! -- к свиньям, а мы как стояли, так на пол плашмя и ляпнулись всем миром. И поп сообща с каблуков слетел. Лежим все, не дышем, то-есть не можем понять никакого факта. Потом все сразу поняли, повскакали со своих местов и подняли страшный гвалт, потому что закричали:
   -- Подкоп! Подкоп! Всюё нашу церковь разнесло!..
   Да из церкви вон. Господи, что тут и поделалось: бабы визготню подняли, плач, стенанья; струшонки которы ополоумели, на четвереньках по полу, как бараны, крутятся. А в дверях и кости-то, кажись, все перетолкли нам.
   В ограде же представился нашим взглядам такой случай. Вахромеюшка лежит на земле, хрипит. А Сенька-военмор за собственный глаз рукой держится -- кровь текет -- и произносит:
   -- Это, -- говорит, -- товарищи, пушку разорвало у нас. Вахромеюшке наощупь четыре ребра перешибло. Пожалуй, сейчас помрет.
   Тогда мы успокоились, только сказали: так дуракам и надо! -- и повалили назад в церковь. Глядим, батюшка неожиданно пришел в себя и стал заикаться, -- ничего не понять, -- а сам бородой трясет. Тогда его попросили тихо-смирно посидеть в алтаре, и заутрень отслужили самолично: дед Нефед у нас такой есть, начетчик, всю службу справил, кадил и возглашал. Все вышло очень благородно.
   А Вахромеюшка, несмотря на фельдшера, который прибыл, все-таки преставился, пришлось на погост тащить.
   Военмор же Сенька Холмогоров -- весь лик исцарапан у него, и левый глаз неизвестно куда вылетел -- указал на этот самый глаз перстом и прискорбно произнес:
   -- Вот, товарищи, выходит: не всякому слуху верь. Ефект же надо пускать умеючи.
   
   1922 г.

Луковка

   Когда прошел слух, что отряд едет всяких скотов в свою пользу отбирать, весь народишко в Лисьих Хвостах зашевелился.
   Пуще всего перепугались богатеи: у кого две коровы, у кого три, ясное дело -- свыше всякой нормы: отберут. Да и середняки чуть духом пали: дескать, отряду-то как взглянется! Что же касаемо настоящей бедноты -- тем горя мало, хоть сто отрядов приезжай. Припустились богатеи излишек укрывать, богатеевы ребята кур имают, куры с криком по всему селу влет пошли. Шум, гвалт прямо на весь мир образовался.
   -- Отряд, отряд! Батюшки, отряд!
   А дед Пахом такого трусу спраздновал, что думали: с ума сошел. Бегает вдоль села с клюкой в руках, спрашивает встречных:
   -- Братцы! Беднота я али середняк! Уважьте, ради бога!
   -- Беднота, дедка, беднота! Будь в спокойном положении!
   Встряхнет бородой да ходу, только локтями сучит:
   -- Братцы! Не иначе, как я середняк... Братцы! Корова у меня, а робенков нету... Ах, раздуй их горой...
   Дед Пахом опасался коммунистов, как огня. Все они -- антихристовы слуги, сам Антий подослал их мужиков мутить: приложат окаянную печать, живьем в аду сгоришь. Погоди ж ты нечистая сила... Не взять тебе Пахома во веки веков!
   Пожалели мужики Пахома -- уж очень старик добер -- пришли вечером к нему: надо же человеку помощь оказать.
   -- Дайти мне, православные, какое ни на есть дитё. Тогда не отберут.
   Мужики сказали:
   -- Таких полных дураков мы еще не видывали. Какую же ты можешь натуральную крепость оказать насчет, например, потомства, раз у тебя ни одного зуба во рту нет!
   -- Я доложусь им, сукиным сынам, что старуха родила.
   Мужики захохотали:
   -- Это у тебя, дедка, от страху заскок в башке. Плюнь. Не бойся. Выручим.
   Тогда выступил на деревяшке солдат Селифантий Козырев, в немецком плену который был, и резонно произнес:
   -- Ежели найдем в окружающей местности яму соразмерно с коровой, то мы можем эту самую дедкину корову спустить в порядке дня в яму, а сверху хворостом.
   -- Такая яма есть, -- ответил народ. -- Возле пруда глину брали.
   -- Вот прелестно, -- воскликнул солдат и пристукнул деревяшкой. -- Она будет там сидеть, как в блиндаже, вполне сокрытая от неприятных взглядов. Потому -- блиндаж -- ого... Понял, дед?
   Пахом ничего не понял, но сказал:
   --- Жалаим.
   Вечером и смех и грех возле ямы у пруда. Всем руководствовал солдат. Обмерял корову, обмерял яму, кой-где ковырнул лопатой, крикнул:
   -- Товарищи! Спускай в порядке дня!
   Спускали на арканах. Корова бодалась, кряхтела, крутила хвостом.
   Кто-то сказал:
   -- А как взмыкивать начнет в упрежденье отряда?
   -- Как же это можно утверждать, -- возразил солдат, -- раз ей на башку мешок наденем и морду веревкой обмотаем? Довольно неожиданный ответ.
   Тут, в самом деле, корова принялась мычать. Мычит, а сама из ямы глаза на солдата пялит.
   -- Давай скорей мешок! -- скомандовал солдат.
   Корова стала вдруг как самый ужасный черт: страшительная морда, и рога торчат. Перекрыли яму хворостом, земли набросали с травой, совсем даже не узнать.
   Солдат подпер руки в боки и произнес умственную речь:
   -- Ребята! Это называется блиндаж! И раз мы допустили с коровой такой контакт, чур, старики, молчок! Потому я инвалид и контр-революцию пропагандировать не желаю.
   Мужики дали полное согласие; Пахом окрестил блиндаж, старуха поплакала, и все поплелись домой.

* * *

   Отряд прибыл на другой день к обеду. К Пахому милицейский прибежал:
   -- Дедка! На собранье! Агитатор желает речь пущать.
   -- Пускай ему в глотке болячка вскочит! -- сердито крикнул дед и сказал старухе:
   -- Эй, бабка! Дай-кось луковку мне! Да поядреней которая.
   -- Садись, коли так, я тебе каши положу.
   -- Не в каше суть, дурья твоя голова, -- забрюзжал Пахом. -- Я луковицу-то в карман запхаю. Пускай-ко он только меня с толков собьет. От луковицы всякая нечистая сила откачнуться должна, раз при мне луковица.
   -- Чего-то неспособное мелешь ты, старик...
   -- Неспособное?! -- вскричал дед. -- До старости лет достигла, а луковице веры не даешь. Эвот Сашка Рыжий, самым упорный мужик был: я, говорит, за государя императора на месте их убью. А как пошел, по дурости, без луковки на митинг-то ихний, сразу спанталыку сшибли, в коммунию убежал к ним.
   Запхал дедка луковку в карман да живой рукой на митинг. А там агитатор в очках так вот с плеча и рубит:
   -- Товарищи, друзья! Вы за нас, мы за вас. Ежели мы, да ежели вы...
   Мужики знай поддакивают: верно, мол, товарищ, правильно.
   А дедка крепко луковку утибрил, шепчет про себя:
   -- Дудки. Не собьешь, анафема. -- И захотелось ему с агитатором сцепиться, встречь рожна полезть. Агитатор же крутил-крутил -- да как упрется в деда чрез очки.
   -- Вот, -- говорит, -- допустим, что у этого почтенного старца со старухой имеется корова. Мы отберем у него и дадим тому, у кого дети.
   Дед Пахом широко открыл от изумленья рот: "Свят, свят, свят. Сам черт из пекла. Всю подноготную узнал", -- да незаметно наставил луковку в самые очки и крикнул:
   -- Врешь! Нет у нас с бабой коровы...
   Тот улыбнулся, сразу сбавил голос и по-приятельски спросил:
   -- А где же она?
   -- Медведь задрал! -- совсем озлившись, крикнул дед.
   Все захохотали, и товарищ в улыбке сморщил нос.
   -- Тут степь. Медведей нет здесь.
   -- Ну, стало быть, волк, -- поправился Пахом.
   -- Тогда покажите хвост, товарищ!
   -- У тебя, может, хвост! -- затрясся дед. -- У меня нет хвоста. Я человек есть и в господа верю.
   -- Коровий хвост, -- спокойно сказал товарищ.
   -- Волк вместе с хвостом сожрал. Этакий волчище, собаки с две. Сам видал.
   Опять все захохотали, а дедка бороду вперед и крикнул:
   -- А ты, чертова морда, не знаю, как вашу милость величать, в свою веру не собьешь меня. Раздуй тя горой и с коммунией-то твоей!

* * *

   Когда отряд уехал, в радости пошагала беднота дедову корову выручать. '
   -- Вот, ребята, в чем вся суть! -- весело сказал дед и вытащил из кармана луковку. -- Этого снадобья страсть как коммунистишки боятся. Он меня всячески, нечистив, соблазняет, а я знай за луковку держусь. Зато и корову не нашли.
   Вдруг солдат врасплох вскричал:
   -- На основании чего это из блиндажа коровий хвост торчит!
   Бросились к яме, расшвыряли хворост, -- глядь, а корова на передние ноги пала п мордой в землю. Тут все от жалости закричали, потому что корова сдохла. Дед же весь позеленел, грохнул оземь луковку и в ярости стал топтать ее каблуками. Потом принялся отчаянно кататься по земле и рвать на себе волосы, ругаясь дурно матом.
   Солдат заворочал глазами и свирепо закричал на мужиков:
   -- Дураки, черти! Кто же сует корову башкой в мешок, раз в нем нет дыр для вздыху!
   Тогда все в ответ стали молчать. А дедову старуху трижды окатили водой, потому была без памяти. Не довольствуясь этим случаем, солдат поспешно обкултыхал кругом ямы и стал на прежнее место. Постоял-постоял, опять кругом ямы култыхать принялся, а сам головой мотает, руками машет, и в лице смятение. Повалился на колени перед дедом, сказал в упор:
   -- Брось кататься по земле. Надо действовать. Вот тебе от меня диспозиция, -- да всю свою диспозицию старику и обсказал.
   Дед моментально перестал на себе рвать волосы, вскочил и побежал скорей действовать в соседнюю деревню, куда отряд ушел... Пал там в ноги набольшему и все откровенно доложил ему: и про корову, и про луковку.
   -- Нам без коровки со старухой тяжко, несмотря на советскую власть кругом. И за эту самую власть мы денно-нощно бога молим. А которые на луковку уповают -- самые те дураки.
   Тогда в очках сказал:
   -- Товарищ милицейский! Немедленно арестовать этого старого жулика. И под суд... за сокрытие имущества.
   Дед стал весь трястись и взмыкивать, не сознавая, на что решиться. Товарищ же в очках закончил так:
   -- Но принимая во внимание его темноту и чистосердечное раскаяние... так и быть... Выдать ему какую-нибудь паршивую коровенку.
   Дед Пахом от изумленья и слова все потерял, только пробурчал:
   -- Жалаим, -- поклонился на все четыре стороны и утешительно поспешил домой. Старухе все сказал:
   -- Таперича я, бабка, в ихнюю веру вписан и при новой корове состою.
   И стал в умилении стакан за стаканом самогонку пить.
   А вдрызг напившись, начал старуху бить, отечески приговаривая:
   -- Говорил тебе -- давай луковку поядреней... А ты мне самую фальшивую всучила... Сте-ерьва!..
   
   1922 г.

Попутчики

   Вот, кум, ты толкуешь, что на войне страху натерпелся, то есть в том смысле, что оторвало от твоего, скажем, туловища ногу. Отлично, хорошо. Ну, и я хотя, допустим, в полных сражениях, слава те Христу, не бывал, а ужасу этого самого натерпелся ой-ой сколько.
   Происшествие это происходило с моей личностью в девятнадцатом году. А тот годив ой-ой какой был, сам знаешь. Поди, помнишь очень прекрасно, какие тогда голодные времена проистекали, то есть никогда и не думали, что времена такие придут несмотря на библию.
   Например, как можно было допустить, что не будет хлеба? Да об этом и не думалось. И в голову не приходило. Как воздух, как земля. Нешто когда-нибудь мысленно было подумать, что не будет воздуха? Сроду нет. Так же и о хлебе. А вот пришло. Что делать? Надо в деревню ехать, у меня там все-таки родственники.
   Ну, ладно. Коротко сказать, прожил я в деревне припеваючи. Кой-какие вещишки выменял, -- по части штанов деревня очень голодала, то есть мужики, -- ну, там, ситцу имелось, еще куска три мыльца пахучего, да кольцо золотое, перстень. Образовалась у меня через это самое довольно большая сумма масла, яиц, крупы, баранчик еще фунтов на тридцать, и всякой всячины. Господи, думаю, довезу ли? Ведь уж очень по дорогам-то грабят отряды-то эти самые. А у меня узлов, узлов... И в полы-то масло зашито, и в карманы-то, и под подкладкой в спине у пальта, ну, чисто колодина, просто повернуться неудобно... Даже публика на станции покашиваться стала, потому лицом я тощий, а корпус -- господи помилуй, страсть.
   И напало на меня малодушие. Нет, думаю, в этот поезд не сяду, а обожду другой, дешевку. Там все-таки попроще.
   Вдруг поезд подкатил. И слышу:
   -- Иван Терентьич! Иван Терентьич! Землячок!
   Я глазами верть-верть... Батюшки! Санька Богданов, матрос, с нашей волости.
   -- Здорово, Александр Семеныч! Ты куда-то? -- кричу.
   А он:
   -- Куда? В Питер. А ты куда?
   -- Я тоже в Питер.
   -- Садись скорей. У нас спокойно. Эй, братва, подсоби-ка земляку!
   Другой матросик выскочил живым манером, схватил узлы: ну, кой-как влез я, поздоровались с Богдановым. Богданов говорит:
   -- Это что? Провизия? Ничего, вполне можешь. У нас целый вагон матросами занят. Всякого добра везем. Наш отряд в Сибирь ездил, для команды заготовляли -- ну, значит, и себе. Вот залезай на полку да лежи смирно, не бойся. На следующей станции как бы чего не вышло. Заградиловка там свирепая, говорят... Да ты не бойся. Полезай, спи... Ночь скоро.
   Залез это я на верхнюю полку и чувствую -- опять малодушие подступает ко всему, значит, естеству. Думаю--отчаянный народ эти матросы, такую кашу заварят, что и... Однако делать нечего, стал разоблакаться, снял пальто, скрючился, лежу. Рад не рад, поехали.
   Богданов то да се, спросы да расспросы.
   -- У нас, -- говорит, -- дело на Урале было, возле Екатеринбурга, -- говорит. -- Мы пятерых из ихнего отряда ухлопали, да наших двое тоже полегло... Целая война была... Да ты не бойся...
   -- Я ничего, -- отвечаю, -- не боюсь.
   А самого, чую, стала трясавица трясти, труслив я сделался ужасно, -- чуть что, в роде, например, какого факта или, скажем, агитации -- руки-ноги ходят.
   Ну, лежу это я, значит, на верхней полке в транспорте, все честь-честью, а подо мной, на нижней полке, товарищ сидит, Богданов.
   -- Я, -- говорит, -- и раньше, когда езжал в одиночку, у меня завсегда было благополучно вследствие, например, отрядов каких заградительных. У меня разговоров мало. Например, досмотр. Я, -- говорит, -- вынимаю револьвер и говорю: "Ищи, товарищ. Только упреждаю, ежели найдешь -- все твое, ежели не найдешь -- тут и ляжешь". Тот помнется-помнется, нюхнет, чем пахнет револьвер, да и прочь пойдет.
   -- Известно, -- говорю это я Богданову, -- вы все-таки моряки, народ отчаянный... Только с вами свяжись. Беда с вами...
   Вдруг, братец ты мой, Богданов как скомандует своим:
   -- Эй, братва! Приготовсь! По одному возле окон с винтовками... Боевые патроны вложены? Штыки выставить наружу. Трое е винтовками на переднюю площадку, трое--на заднюю... Отцеплять вагон не давать, в случае -- залп! А то одних дураков, вот так же ездили, отцепили, поставили на запасный путь да расстреляли... Ну, марш!.. Сейчас станция.
   Батюшки мои! Отцы родные!.. Заколотилось тут у меня сердце, а волосы дыбором, дыбором. "Вот так, -- думаю, -- влопался в хорошее дельце... Да лучше бы я на карачках по шпалам до Питера дополз".
   -- Товарищ, -- говорю, -- дорогой мой товарищ, землячок... Ну, он видит, что я побелел весь и зубами чакаю, говорит мне:
   -- Да ты, земляк, пе бойся, пустяки. Ну, малость постреляем, и шабаш. Эка штука.
   -- Эх, -- говорю, -- товарищ дорогой. У меня жена, дети, теща старого возраста... А ты один, как перст... Нельзя ли как ни то по-тихости, чтоб без перепалки.
   -- Может быть, -- говорит, -- все обойдется как нельзя лучше. А может -- кровь прольем. Лежи, знай.
   А сам он вытащил из кармана, из клеша, браунинг, положил возле себя, из другого кармана--другой браунинг, тоже положил, поясом обвязался. А у пояса с одного-то бока револьверище огромный, а с другого бока нож в аршин... "Ну, -- думаю, -- смерть..." А матросня вся, значит, по своим местам с винтовками, как приказано.
   Я начал озираться, куда бы в неопасное место залезть на случай всеобщего бою, например, под лавку или, извините, в уборную, там все-таки железный бак. Да уж как-то и поглупел сразу, нашло отчаяние, ну просто окончательно приуныл, думаю: "Твори бог волю свою". То есть, ну прямо сковало меня страхом, то есть пошевелиться не могу, как муха в паутину влип.
   Покосился я вниз:
   -- Товарищ, земляк! Что ты делаешь! Это у тебя что?
   -- А что?
   Гляжу, круглую штуку выкатил, чугунную, в два хороших кулака величиной и с трубочкой; гляжу, другую выкатил, атак с небольшой арбуз ростом.
   -- Да ведь это бомбы у тебя! -- кричу. -- Что ты делаешь!
   -- А что такое? Ну, бомбы.
   -- Да ведь ты все на свете погубишь! Ах, ах...
   А он:
   -- Ни чорта не будет... До самой смерти...
   А сам ухмыляется, и не хорошо так ухмыляется, будто не в себе.
   -- Что же это ты со мной задумал сделать-то, товарищ! -- хнычу я, ни жив ни мертв, -- а еще называешься земляк... Зачем и звал тогда на этакую погибель... Да пропади оно пропадом и масло всё, и транспорт-то окаянный весь!.. Господи, не дай без покаяния погибнуть...
   А тут и поезд тише, тише, в окнах огни замелькали, станция... Уперся я на локти, схватился вот этак за голову, не дышу.
   -- Эй, Прохоров, ручные бомбы приготовил? -- спрашивает мой земляк.
   -- Есть!
   -- Дай-ка сюда парочку. А сам к выходу иди, в случае чего -- не плошай.
   -- Есть!
   Я стал тут своих домашних вспоминать, навеки прощаться, в мыслях грехи которые начал перебирать. Жду смертного конца. "Ну, -- думаю, -- аминь".
   А в окнах темень, ночь. Только слышу, толпой идут по платформе, и голос этакий в роде как строгий:
   -- Эй, товарищи, приготовьтесь. Досмотр будет.
   Матросы ощетинили винтовки в окнах, да как зыкнут:
   -- Какой тебе досмотр! Матросы едут.
   -- Все единственно. Это не касаемо. Досмотр.
   Тут поднялся мой Богданов, ни мал пи велик, под потолок ростом, в обе руки арбуз, да к окну:
   -- Я те такой досмотр дам, что от вас одни подметки останутся! Это видишь? -- а сам арбуз-то в окошко и выставил. -- Вдрызг!!
   -- Ая-яй...--защурился я, шепчу отходную. -- Прости, свет белый... Детушки мои, детушки... -- И словно я провалился куда, как есть ничего не помню. В роде как паралик хватил. Очухался -- едем.
   -- Никак, поехали?
   -- Поехали, -- говорит Богданов; колбасу, сидит, кушает. -- Давно, -- говорит, -- едем. Ничего, спи, все благополучно. Скоро станция.
   Я в ответ:
   -- Покорнейше вас благодарю. Это какая станция будет?
   -- Петушки.
   -- Вот мне в эти самые Петушки и надо.
   -- Да ведь ты, Иван Терентьич, в Питер едешь. -- Это земляк- то говорит, Богданов-то.
   А я ему:
   -- Оно верно, что в Питер, ну, только тут у меня шурин. К нему обещал я.
   -- Какой же это шурин! Словно бы шурина у тебя не должно и быть.
   -- Ну, как это не должно. Вполне есть, -- отвечаю.
   А действительно, какой же у меня шурин. Сроду не было. Ну только нет моего желанья ехать -- и шабаш.
   Взял я свои торбы с узлами, выбросал в окошко, сам кой-как вылез из транспорта, да прямо к станции начальнику.
   -- А не можете ли вы, --говорю, -- врачебную скорую помощь оказать проезжающему насчет лекарства!
   -- Кому это!
   -- А собственно, например, будем так говорить, мне самолично.
   А он:
   -- Идите в приемный покой. Что с вами!
   -- Да в роде как сильная холера, -- говорю. -- Очень животы схватило. И весь трясусь.
   
   1921 г.

Свадьба

   В деревне Подбериподол с председателем волисполкома, товарищем Мигуновым, случился грех один. Хоть и коммунист, и колдунов не признавал, а на поверку сердчишко-то оказалось заячьим. Вот как зайцы по весне. Весенний заяц, в совершеннолетнем возрасте, может даже в журавля влюбиться. Так и товарищ Мигунов втюрился, можно сказать, по самое благодарю покорно, в Настю Грачеву, мироеда дочку, -- вот в чем суть. А Настя Грачева -- краше ее нет на белом свете, то есть по всем параграфам. Как ни крепился Мигунов, -- нет, невозможно устоять. А ведь в третьем годе сам громче всех орал:
   -- За бороду этого самого мироеда Грачева да в прорубь торчмя башкой...
   Но время свой оборот имеет, и частенько концы с концами сходятся. Был теперь товарищ Мигунов самым желанным у Грачева гостем. Уж почитай все покончили, только бы по рукам ударить, но страшное сомненье подступило к Мигунову, никакого ходу не дает.
   Пошел Мигунов совещаться к Кешке Зуеву.
   -- Я прибыл к тебе, Кешка, совещаться. Как же я могу в порядке дисциплины в бога верить, раз все отменено? А ее родители требуют...
   -- Пропаганду пущал?
   -- Пущал. Старик чуть в ухо не дал.
   -- Тогда прикинься, быдто что веришь... Раз дураки.
   -- Да слов нет, я прикинулся-то очень натурально: в церковь, так в церковь. А они требуют, чтобы в свадьбе полный предрассудок был. Например, иконы чтобы везти. Вдруг до города слух дойдет. Боюсь. Неловко. И то товарищ Абрам в городе намеки делал мне, в роде как: "Вы не на своем, мол, месте".
   -- Да-а-а, -- протянул Кешка, -- может значительный конфуз произойти.
   Долго еще совещались, самогонки с горя выкушали, а все- таки Кешка Зуев успокоил:
   -- Ерунда, не бойся. Все будет оборудовано умственно, согласуемо во всех частях, левее левого.

* * *

   В деревне Подбериподол творилось неслыханное, невиданное. Шум, суетня, и мальчишки, как грачи, кричат. Кешка Зуев мастерит на краю деревни через дорогу какую-то белендрясину. Это, говорит, по ученой части называется -- Трехвальные ворота, в роде как Нарвская застава и тому подобное.
   Мужичонки, конечно, изо всех потов бьются. Как же иначе, раз сам Грачев единственную дочку выдает.
   От столба к столбу, по верху, на бечевке буквы привязали из можжевельника. Отойдешь, посмотришь, как есть ворота, а буквы, конечно, гласят:

"Третий Интернационал".

   Мальчишкам любо.
   А пониже Кешка Зуев укрепил громадное полотнище, как парус. На нем надпись:

"Пролетарии товарищи Андрей и Анастасия, с законным браком вас, ура, ура, у р а!!!"

   To есть так прилично вышло, что боже мой.

* * *

   Нынче пасха у нас была ранняя. Однако, с шумом ручьи прошли, и кустарник запушнел весь зеленым таким пухом. Очень хороши были зори ввечеру, а утром жаворонки заливались над полями.
   Дорога от деревни Подбериподол была не так чтобы сильно грязная, но и не совсем сухая. Поэтому свадебный поезд ехал, как говорится, -- трух, трух, трух. Впереди всех Кешка Зуев при параде, скуластый, черный, усики самым острым шильцем, -- ну, прямо сапоги тачай, -- а брюки--клёш. Высоко над головой, чтоб было всем видать, он держит красное знамя--в исполкоме взял, -- на знамени белая надпись так и прет в глаза: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" А там -- дружки, через плечи--полотенца с петухами, все честь-честью. А там -- невеста да новая родня. И в хвосте -- жених, товарищ Мигунов, Андрей Иванович, с невестиным братом -- пареньком. С ними, в тарантасе, огромная икона, темная, безликая, только венчики горят. Хоть и не полагается жениху с иконой, да так впопыхах вышло.
   -- Очень прекрасно жаворонки поют, -- сказал жених, и не успел рта закрыть, как ахнул.
   -- Батюшки мои!.. Да ведь это товарищ Абрам катит навстреть... Держи-ка вожжи, я в кусты ударюсь, -- прошептал он парнишке. -- Чтоб он, окаянный, сдох...
   А товарищ Абрам уж и лошадь свою остановил.
   -- Здравствуйте, товарищ Абрам! -- испуганно вскричал жених и так заулыбался, словно клад нашел.
   -- А я за вами, товарищ Мигунов. Я с комиссией из города в ваш исполком. Дельце есть...
   -- Очень даже приятно, -- сказал Мигунов и весь краской налился.
   -- Что это у вас? Красное знамя провезли, народ... Манифестация? По какому поводу? А это?
   -- А это... это, между нами говоря... это -- образ, очень старинный образ, редкостный образ... Он на учет мною взят, согласно декрету.
   -- Это мы на свадьбу едем, -- вдруг пропищал парнишка.
   -- На свадьбу? Да-да-да, -- удивился товарищ Абрам и даже засвистал слегка.
   Жених ткнул парнишку кулаком в бок и сказал дрожащим голосом:
   -- Тут, товарищ Абрам, печальное недоразумение вышло, ежели с точки партийной дисциплины. Действительно свадьба. Несознательный элемент один...
   -- Не коммунист?
   -- Спаси бог. Разве я допущу до такого провала!
   -- Ну, отлично, -- сказал товарищ Абрам. -- Я очень интересуюсь, я никогда этого обряда не видал в деревне. Можно мне?
   -- Что, в церковь?.. -- побледнев, вскричал жених. -- Ни под каким видом не советую. И чего там интересного?.. Дьячки орут и орут. Ведь здесь не город. Какая же в деревне может быть интересная религия! Пустяковина одна. Да и церковь очень сырая, сразу человек закашляет... Никак невозможно, товарищ.
   -- А все-таки я поеду. Ну, трогайте!
   -- Товарищ Абрам?! -- совсем отчаянно воскликнул жених и выскочил из тарантаса. -- Ежели вы поедете, за всякие проистекающие следствия а поручиться не могу.
   -- То есть?
   -- А так что может такой оборот произойти, что вам будет угрожать по меньшей мере смерть.
   У товарища Абрама и брови полезли на лоб. Жених перетрусил своих слов и промямлил в землю:
   -- Неспокойно у нас. Очень шебаршит народишка. Темный элемент.
   Абрам только рукой махнул.
   В церкви целое столпотворение. Да как же! Вдруг сам член уездкома прибыл. У казенки, где свечи продают, соткнув лбы, перешептывались четверо.
   -- Пропал я. Окончательно пропал, -- хватался за голову жених. -- Пулю в лоб остается.
   -- Ерунда какая, -- бодрился Кешка Зуев. -- Объявись в наличную, и вся недолга.
   -- Выручай, батя... Придумай как... -- шептал священнику женихов дядя, Куприян Грачев. -- Я те овечку подарю.
   А священник был хотя и рыжий весь, но очень хороший человек: бывало, как выпьет где, сейчас на шляпу красную звезду приколет.
   -- Выручу, -- гукнул он толстым голосом. -- Эх, водки бы глотка три-четыре.
   Тогда поморгали друг дружке и, крадучись, вручили батюшке стеклянницу.
   В это время товарищ Абрам окончил рассмотрение икон -- очень шустрый был -- и подходит.
   -- А где ж жених? -- стал он озираться на народ. Народу много было. -- Давайте жениха! Венчайте!
   Тут Мигунов весь затрясся и выступил вперед.
   -- Товарищ Абрам, -- сказал он, щелкая зубами и белый весь. -- Я, товарищ, намерен вам объяснить, что промежду нас с вами вышло на дороге недоразумение. Оказывается, я сам и есть жених-то, товарищ Абрам.
   Товарищ Абрам быстро отступил на шаг, поправил очки, и лицо его стало очень длинным.
   -- А что за беда такая! -- вступился Кешка Зуев. -- Товарищ Мигунов не виноват: он через родительскую темноту действует. А родительская темнота тоже неизвестно почему.
   Тут женихов дядя, Куприян Грачев, чуть не заплакал.
   -- Будьте любезны, товарищ дорогой! -- сказал он, хмыкая носом. -- От религии мы никак то есть не можем отвыкнуть. Не взыщите. А мы вашу власть вот как чтим...
   -- Почему вашу? -- спросил Абрам и улыбнулся. -- Странно...
   -- To есть, прошибся, будьте любезны... Нашу власть, нашу...
   Венчание шло чин-чином: Исаия, кольцами менялись -- и все такое. Батюшка кадил товарищу Абраму на особицу, усердно; жениху с невестой так себе, а прочим христианам -- как попало.
   И вот вышел под конец батя с крестом, очень красный, глаза на выкате, откашлялся и стал многолетие катать. Он и во Христе новобрачным, он и благочестивым родителям их я всем православным христианам, а сам выше забирает, выше -- в ушах гудит, у всех рты разверзлись -- этакую бог глотку бате дал, -- потом он еще раз откашлялся, уставился глазами в купол и зарявкал, страшно перекосивши рот:
   -- Правительственному же нашему уездкому со члены его и первоприсутствующему во всечестном храме сем болярину товарищу Абраму со сродники его мно-о-о-гая... ле-е-е...
   Все закрестились неистово, а матерь невесты даже от умиленья на колени пала.
   Товарищ же Абрам, хоть и не нашей веры был, так смешался, что тоже осенил себя святым крестом, хихикнул в кепку да из церкви вон.

Крестики

   Десятник земляных работ Спиглазов -- рябой и румяный, с длинной русой бородой. На его руке золотой супир с зеленым камнем; венчальное же кольцо он предусмотрительно снял и выдает себя за холостяка.
   Суббота. Работы кончены. Мужчины и бабье сгрудились возле конторы. Перекличка. Спиглазов отмечает в табели.
   -- Ну, кажись, все налицо. За получкой! -- командует он. -- Сначала грамотные иди, а крестики становись в очередь.
   Шестеро грамотных рабочих гордо идут за десятником. К ним пристает седьмой, с поросячьими глазками, верзила Трофим Панов.
   -- Трофим! Да ведь ты ж темный, крестик! -- скалит зубы шустрая Маринка.
   -- Хвост у тебя темный! -- огрызается широкоплечий Трофим. -- Я шибко грамотный, -- и, пошлепав Маринку по заду, лезет в дверь.
   Тридцать восемь неграмотных -- старики, бабенки, девки -- со смешком и прибаутками вытягиваются цветистой на заходящем солнце гусеницей, голова которой уже вползает в контору.
   -- Загребай деньги... Верно? Пиши вот здесь: получил сполна такой-то...--тычет десятник пальцем в ведомость.
   Рослый парень, пыхтя и высунув кончив языка, нацарапал пером: "получил сполна такой-то".
   -- Дурак! -- кричит Спиглазов. -- Да нешто у тебя не имеется фамилии?!
   -- Ты сам так велел.
   -- Тьфу! Обалдуй чёртов... Зачеркни! Пиши: Степан Круглов. Только ведомость ваше дело портить... Следующий.
   Рыжебородый приземистый мужик, весь заляпанный глиной и сам, как глина, положил в карман деньги, навалился грудью на стол и помакнул перо.
   Зорко следивший Спиглазов крикнул:
   --Да что ты, чёрт, как корова брюхом, пишешь!.. Оботри перо!
   -- Муха прилипла, -- сиплым басом прохрипел рыжий, ткнул перо в губастый рот и густо сплюнул.
   -- Следующий, подходи!
   Землекоп Трофим Панов встал перед столом, как колокольня. Он вчера побился е артелью об заклад на четверть самогону, что распишется собственноручно, что он прикидывался неграмотным смеха ради, просто дурака валял. И вот рабочие обступили его и, глуповато улыбаясь, пыхтят ему в бока и спину.
   Стол для верзилы очень низок, он опустился на колени, наскоро засучил рукава, словно собирался драться, плюнул в горсть, перекрестился и нескладно взял в лапищу перо, как малую булавку.
   -- А ну, посмотрим, как я не умею, -- подмигнул он самому себе, и, помогая остролобой головой, плечами, всем нескладным туловищем, стал царапать загогулины с таким тяжким сопением, точно ломом долбил скалу.
   Десятник Спиглазов загляделся на Маринку. У чернобровой Маринки ноги, оголенные плечи и руки упруги и от загара коричневы, как медь, а там, где расстегнулась пуговка сарафана -- полная грудь бела, как сахар.
   Вдруг Спиглазов схватил писаку за плечо:
   -- Стой, дьявол! Это ты что червячков-то мне набезобразничал да свинячьих хвостиков? Нешто это буквы?
   С носа Трофима от смущения упала на ведомость большая капля пота. Он наскоро утер нос картузом и под общий смех сказал:
   -- Без очков не вижу. Я все прочее шибко хорошо пишу, а вот фамиль, будь она проклята, забыл, как получается!
   -- Становь крестик! -- позеленев, закричал Спиглазов. -- Тоже писака, в грамотеи лезет! Писала бы у тебя вошь в голове!
   С громыхающим хохотом парни подхватили Трофима и поперли на себе в дверь.
   -- Крестики, подходи! -- скомандовал десятник.
   Когда запахло, как от теплого хлеба, ядреным бабьим потом, глаза десятника покрылись маслом и сладко прищурилпсь. Но он все-таки с напускной строгостью сказал:
   -- И пес вас возьми, бабы! Ну, про стариков молчу! А вы-то, толстобокие? Пожалте, крестики, а! Да долго ль вас, безграмотных, советская-то власть будет терпеть, а?! Нет, бабы-девки, с вами строгую надо линию вести! Эх, если б на мою резолюцию -- всех бы к стенке!
   -- К сте-е-енке? -- протянула озорная толстуха Офросинья -- А кого ж тогда на сеновал-то будешь таскать?
   Спиглазов нырнул головой в плечи, хихикнул и погрозил ей пальцем:
   -- Офросинья, не дури, не конфузь меня при стариках! Бабочка ты молодая, мягкая, можно сказать, пупулярная, как пух, даже приятно видеть, а, промежду прочим, голова у тебя баранья, неграмотная голова! Ну, подходи, милые, подходи веселей! Становь крестики! Эх вы, божья мушвара!.. Сороконожки!..
   Сииглазов балагурил, но дело делал: дензнаки, шурша, передавались в руки, и ведомость, как русское кладбище, покрывалось русскими чернильными крестами--подписью безграмотных. Позорные эти крестики ставились легко и весело, а темный Спиглазов продолжал беспечально балагурить:
   -- Нет, врешь, бабы-девки, после дождичка в четверг всех вас под ликвидацию безграмотных подведу. Начальство требует. Довольно я вам спускал... У меня чтобы ни одного крестика! Азбуку коммунизма читали?
   -- Да я и неученая, -- крикнула Офросинья, -- а так лопатой ковырять почну, другой грамотей чихать смешается!
   В это время, виляя бедрами, придвинулась к десятнику чернобровая Маринка и, растопырив ноги, нагнулась над столом, чтобы поставить крестик.
   Ноздри Спиглазова стали раздуваться, но он тотчас же сделал благочестивое лицо и, тихонько щипнув Маринку повыше колена, еще тише шепнул ей:
   -- Как уйдут все -- обожди.

* * *

   Когда контора опустела, Спиглазов прижал Маринку к стенке и, задышав самогоном ей в лицо, улыбчиво сказал:
   -- Обозревая свою памятную книжку, там стоит против твоей фамилии крестик на сегодняшнее число. Это означает, что твой черед контрибуцию вносить, в роде продналог.
   -- Ой, врешь, борода! Катькин черед сегодня, Катькин! -- вырывалась Маринка, задорно похихикивая.
   -- Не сбивай, в книжке ясно, как огурец, -- прогнусил Спиглазов и впился губами в Маринкину шею пониже уха. -- Раз крестик поставлен -- аминь!
   -- Окромя того, -- отдернула она Спиглазова за бороду, -- ты полушалок обещал. Пусти...
   -- Ой! -- крикнул Спиглазов. -- Я те два полушалка куплю, три куплю... Да не тяни за бороду. Я налим, что ли? -- и влип мясистыми губами в звонко засмеявшийся Маринкин рот.
   -- Приходи на речку, -- сказал он, расчесывая гребенкой бороду. -- Будем усматривать, как цветы цветут и все такое.
   -- Там комары, -- возразила Маринка, вытирая алый рот.
   -- Не заедят... Еще глаже будешь... Ох, господи Христе... Прямо, неотмолимые грехи с тобой, ведьмина дочь!
   После ее ухода он в конце ведомости приписал шесть несуществующих работниц, вывел незаработанную ими за неделю плату и подвел итог. А в графе "расписка в получении" блудливая русская бумага, не вспыхнув от стыда, приняла шесть новых, еще более позорных, русских крестиков.
   Спиглазов, сладко вздохнув, сказал:
   -- С этой проклятой Маринкой ужасно большие накладные расходы получаются.
   Через час должен зайти его земляк, отправлявшийся к сенокосу на родину. Спиглазов спешит закончить письмо жене:
   "Место здесь, чуешь, глухое, кругом страшительный лес, и мы окапываем канавы по обеим сторонам соша, это такая дорога проложена еще в давнюю бытность. Что же касаемо вобче поведенья, то живу я, чуешь, как бывший монах или, того лучше, скопческий поп, потому как я завсегда был для вас, дражайшая супруга, по гроб жизни верный супруг и благодетель. Соблюдай себя как можно в строгости, безбожных хахалей, теперешнюю пролетарь, гони в три шеи, иначе ответишь пред господом богом, а ежели я по прибытии узнаю какой слух или какие глупости ну, прямо, будучи вне себя, могу тебя окончательно зверски убить, по новым законам меня завсегда оправдают, как полезного спеца Республики по земляной части".

* * *

   А ночью... Эх, что за ночь была! Редко бывают такие ночи. Маринка не обманула. Она только что вымылась в бане, от нее пахло распаренным женским телом и свежими вениками, даже небольшой березовый листочек прилип к ее обнаженному плечу. Они шло в обнимку лесною духмяной просекой, направляясь к берегу. Воздух был насыщен запахом полыни, земляники и отшумевших, уснувших хвой. В проросший лесом сумрак колдовски вплетался голубоватый лунный свет.
   Вот и река. Месяц потряхивал в небе лысой головой и скалил седые зубы. И его беззвучный древний смех растекался по бегучей воде игривой серебряной тропинкой.
   Конечно, развели костер. А там, за рекою, тоже горели костры, цвела рябина, и темные избы деревеньки подслеповато подмигивали месяцу.
   Спиглазов поплевал в колки гитары и стал настраивать: трень-трень-трень, тру-у-уп, тру-у-ун... Где-то близко защелкал, рассыпался трелью соловей, из-за реки, кувыркаясь и звеня, прилетела песня и заливисто грянула гармонь. И так захотелось Маринке туда, к парням, к подругам, в веселый хоровод. Но Спиглазов сказал:
   -- А крестик-то вот он!
   И, расстегнув пуговки, вынул записную книжку.
   Когда же пошел по реке утренний туман, и пастух протрубил за рекою в дудку, Спиглазов, разлучаясь, сказал девушке:
   -- Ну, и пупулярна ж ты, право слово, Маринка, чёрт.
   
   1923 г.

Валтасар

1

   -- A-а, товарищ Ерошин! -- воскликнул заведующий совхозом. -- Садись! -- Он ткнул в солонку крутое яйцо и откусил. -- Чаю хочешь? Извини, у меня такая ералашь страшная. Клопов шпарим.
   Расположились в кухне. В соседней комнате все было перевернуто вверх дном: кушетка, постельники, кресла, и девочка с матерью поливали кипятком все щели.
   Ефим Ерошин откинул полу потрепанной шинели и достал коробку папирос.
   -- Зачем требовал-то меня? -- спросил он.
   Совхоз утер черные хохлацкие усы.
   -- Вод в чем дело: хочешь лошадь получить, хорошую, мерина?
   -- To есть как получить? Купить? Не на что мне, а надо бы...
   -- Задаром! Задаром! Приказано Городом беднейшему красноармейцу в волости отдать, раненому. Ну вот я тебя и выбрал, хоть ты и позажиточней других, однако мне нравятся твои прекрасные глаза, -- и хохлацкая краснощекая голова совхоза, прищурившись, затряслась в вороватом смехе.
   Ефим Ерошин так сильно заелозил в кресле, словно в его тело сразу впились сто клопов, и протянул совхозу коробочку:
   -- Пожалуйте папироску, ради бога, возьмите две или три, да вот... -- он высыпал всю пачку и сказал: --У меня дома много. Голос его радостно дрожал.
   -- Спасибо, -- сказал совхоз, рыгнул, оправил на толстом животе кушак и стал чавкать второе яйцо. -- Папиросы, конечно, я люблю, а ты взгляни на девчонку да на люльку -- мальчонка там спит, да обмерь опытным глазом утробу моей жены: шестой месяц, а как бочка, -- возможно, что бог двойнями благословит. Понял? Жить-то мне трудно, или нет? Мерин -- знатнецкий, первый вонь у тебя будет. Чалкой звать. Видал? Вот ты и мекай.
   -- Что ж, это можно, -- сказал Ерошин, и горбоносое, в темных веснушках, лицо его покрылось потом. -- Мы поблагодарим... Я со стариком посовещаюсь.
   -- А ты, Ерошин, сильно раненый?
   -- Сильно. -- Он страдальчески замигал и согнулся. В сущности, он был только контужен н глуховат на одно ухо, но Чалка, да ведь это клад! -- Даже пуля во мне сидит, -- умирающим голосом сказал он нараспев.
   -- Где?
   -- Пуля-то? Тут у меня сидит, в этой самой, как ее... А свидетельство не потребуется? Нет? В левой ягодице, конешно, она сидит, дьявол, вот где, -- сморщился солдат.
   -- Да, рана сурьезная. Подай заявление, можешь даже наврать. Во всех, мол, ягодицах по пуле. Это ничего, сойдет. Но упреждаю: тут еще есть конкурент, в роде кандидата, Степан Дырочкин, нога у него на два вершка короче, что ли... Инвалид... Обдумай хорошенько с отцом. А завтра утром за ответом.
   Ефим Ерошин вышел, как из бани. Перед ним высился над акацпямп старый барский дом, направо и налево службы, прямо липовая аллея на обширные поля. А вот каменные конюшни. Надо зайти Чалку посмотреть.
   Через час Степан Дырочкин, второй кандидат на Чалку, держал с заведующим совхозом примерно тот же разговор.
   --Только у тебя конкурент есть в роде кандидата, понимаешь, Ефим Ерошин, ужасно распрострелен...
   -- Какой же он раненый, врет!
   -- Пожалуйста! -- строго перебил совхоз. -- Вот и свидетельство. -- Он потряс перед носом Дырочкпна какою-то бумажкой н быстро спрятал ее в карман. -- Завтра заявление подашь. Понял? Обдумай с женой, как следует. Чалка дорогого стоит.

2

   Мерин Чалка все-таки достался Ерошину, соблазнившему жену совхоза никелированным, почти новым самоваром. Степан же Дырочкин дал попять, что поклонится за мерина молоденьким боровком: ну, такой боровок -- взглянешь, слюна проймет, -- и еще парочкой домашних уточек. Хоть побогаче он Ерошина, зато вполне дурак.

3

   -- Отец Панфил! -- возмущенно заверезжала матушка, -- Это что такое, -- вот Ерошин Ефим мерина самолучшего в совхозе дарма получил, а какой он, к свиньям, инвалид. Вот наш Мишенька приедет скоро, он, несчастное дитятко мое, на всех фронтах был, побольше правов-то имеет.
   Отец Панфил воткнул заступ в землю -- из болота в пруд канаву рыл -- и недвижимо стоял, как в каталепсии, коренастый, маленький.
   -- Дарма? Мерина? Ефимка Ерошин?! -- он присвистнул, подобрал полы и поспешно зашагал в совхоз.
   Возвратился мрачный, вырезал с трех ульев тридцать фунтов меду, уложил в горшок и под вечер уехал в город па машине.
   Ряса у него в заплатах, и сам, как колдун, волосат, даже из ушей волос прет.
   -- Врешь, раб божий, товарищ совхоз. И над тобой начальство есть... Хохлацкая твоя морда, -- ни к кому не обращаясь, бубнил он сквозь густые с проседью усы.

4

   Вернулся на третий день: нос с краснинкой, и глазки отекли.
   -- Что? -- спросила матушка.
   -- Ничего, -- печально сказал он и стал выколачивать из шапки пыль, украдкой улыбаясь.
   -- Да лошадь-то обхлопотал? -- и сухонькая матушка сердито затрясла головой.
   -- Нет, -- сказал отец Панфил еще печальней. -- Ничего, мать, не вышло. Отказ... -- и вздохнул.
   Матушкина голова остановилась, и глаза зловеще выкатились.
   -- Экой ты дурак, поп!
   -- Покличь-ка малыша.
   Пришел малыш Петя, под потолок ростом, кудрявый, и усики чуть-чуть.
   -- Пойдем-ка, сын... Да захвати узду.

5

   Дома у Ерошиных ни хозяев, ни Чалого, одна старушонка слепая овечью шерсть прядет. Поп и попович пошли в поле. Малыш Петя передом идет; за ним, в больших бахилах, култыхает вперевалку, как селезень, отец Панфил.
   Солнце, жаворонки и крутая радуга вдали. А вот и Чалый на приколе, выгнул шею, траву щиплет. Кругом ни души. Зной.
   -- Конь добрый, -- сказал отец Панфил; он подогнул полы подрясника, стал как во фраке -- белые порты видать, -- и ну по-цыгански конские статьи разглядывать: лазил в рот, щупал шею, мял бока, под хвост заглянул.
   -- Конь добрый, -- еще раз сказал он. -- Шея мясистая, широкая, бабка в ноге большая, и попки на своих местах утверждены. Ну-ка, младенец, надевай узду.
   -- Что вы, папаша... Ведь конь чужой!
   -- Надевай, тебе говорят, узду.
   -- Я боюсь... Это нехорошо, папаша... Как же так можно, папаша... Конокрады, что ли, мы?
   -- Яйца курицу не учат! -- крикнул отец Панфил, вырвал узду, обротал коня, троекратно благословил его, сам перекрестился и повел. Чалый шел спокойно. Чалому все равно, кому служить.
   Был вечер. Петя шагал сзади, боязливо озирался по сторонам; тень его пересекала нивы и утыкалась головой в зеленевший лес.

6

   Ночью, оседлав нос очками, отец Панфил сидел хохлатым филином над дневником. На обложке надпись: "Благослови венецъ лета благости твоея, господи 1921-е ". Обмакнул перо и нацарапал : "9 маия 11 часов по сонцу". Наук он не изучал, ни старой, ни новой орфографии не признавал, писал, как бог на душу положит.
   "Прибыл въ городъ и прямо высъполком. Обяснплся съ земотделом про свои законные семейные права нащетъ мерина. Я осведомился любит ли он медъ онъ ответилъ что люблю. Я говорю вотъ онъ и указалъ перстом на горшокъ, а самъ говорю, что зделайте товарищь милость пролетарскому священику, я весь в дырьяхъ и в нищете, старший же сыпь мой Мих..." Тут загрохотали в калитку.
   -- Ага! -- злорадно выдохнул отец Панфил и отпер. Четверо. У милицейского фонарь в руке.
   -- Вот, батюшка, 'К вам теперь... Всех мужиков обшарили. Чалого ищем, -- сказал низенький, с попа ростом мужичок, председатель сельсовета.
   -- Ну, что ж, ищите, -- и священник провел их в хлев.
   -- Вот он, Чалый! -- фонарь метнулся вверх, осветил голову Чалого и хохлацкое лицо совхоза.
   -- Какой же он Чалый, раз он Валтасар, -- спокойно сказал бородатый, в огромной шляпе, карапузик батюшка, увязая в навозе, как гриб во мху.
   -- To есть какой же он Валтасар, раз завсегда он Чалый! -- вспылил совхоз. -- Что вы меня морочите... Ерошин, забирай коня!
   -- Вон с мово двора! Всех поганой метлой по шее!
   -- Как! Меня по шее? -- совхоз подбоченился и выпятил живот.
   -- Велико ты кушанье! -- крикнул батюшка, выпрастываясь из навоза. -- У покойного графа штукатуром был, вот ты кто!
   -- Ты меня не тычь! Ты не тычь! --- и совхозское брюхо двинулось вперед. -- Ты сам-то у архиерея в кучерах служил. Чрез это поп.
   -- Врешь, хохлацкая морда! Врешь!
   Матушка в одной юбчонке стояла на крыльце, и кудластая, как у ведьмы, голова ее тряслась. Рядом -- Петя с лампой. Лампа плясала, звенела колпаком.
   -- Тоже таких мошенников в совхоз ставят! -- визгливо разразилась матушка. -- Чего-чего не нахапал у графа-то...
   -- Факт-факт-факт! -- скороговоркой бормотал священник.
   -- А у вас канделябры-то откуда? Канделябры-то? Ха-ха-ха!.. Не от графа скрадены?
   -- Это папаше графиня подарила!
   -- Факт-факт-факт!
   -- Да у тя и девчонка-то воровка! -- колокольцем звенела матушка. -- Все наши яйца перетаскала из-под кур.
   -- Брешешь, старая карга! -- сипло взлаял хохлацкий рот. -- А не ваш ли Петя на святках совхозного индюка упер?.
   -- Факт-факт-факт! -- рубил отец Панфил, взмахивая руками.
   И когда повели Чалого, поп за ними -- во всю мочь:
   -- Кара-у-у-ул!..
   -- Чего вы орете? -- прошипел совхоз.
   -- Ты не хватай меня за рясу!
   -- Ведь это же не я дал коня Ерошину... Предписание из города... Инвалид... Сидеть не может...
   -- Кара-у-ул!..
   -- Весь зад у него в дырьях. Пуля на пуле... Вы прикиньте священным умом. Не скандальте. Осмотрите зад-то... Эй, товарищ Ерошин!
   -- Плевал я в его зад!.. -- хлеснул шляпой о ладонь священник. -- В народном суде его зад рассмотрят. Вот где... Да и тебе не миновать... Отдай лошадь! Лучше добром отдай... Карраул!!. Каррау-ул!.. Конокрады! Каррау-ул!!.
   Всполошились собаки, замелькали избяные оконца, со всех сторон бежал народ, на колокольне ударили всполох...
   -- Бей их, подлецов, бей!.. -- зверями ревели мужики: в руках топоры, камнища, колья. -- Бей конокрадов насмерть... Бей! -- и враз остановились, опустив дубины.
   -- Конокрады и есть! Факт-факт-факт... Валтасара моего свели. Воры!.. Факт-факт. Православные, будьте свидетели.
   Петя плакал, голоусый милицейский дрожал, как холодная вода под ветром. Ефим Ерошин сопел и крепко держал Чалку за узду.
   -- Товарищи мужички! -- сморкнувшись наземь, важно сказал совхоз. -- Вникните в то... Отец Панфил -- либо скандалист, либо спятил со священного ума. -- Он одернул усы книзу. -- Вот, скажем, Чалый... А вот его хозяин -- Ерошин...
   -- Вали-вали-вали... Факт!
   -- И вдруг нашли в конюшне, -- да у кого? У нашего духовного отца. Что вы па это скажете, граждане?
   Мужики пыхтели. Поп был мрачен, как лес зимой, но все в нем смеялось: бахилы, бородища, шляпа, даже улыбались дрожащие пальцы, которыми он сунул в нос совхоза казенную бумагу за печатью:
   -- На, читай!
   -- Свети, -- сказал совхоз сельсовету и долго, с напряжением шептал, шевеля, как жук. усами.
   Отец Панфил больно прикусил губы и надулся, чтоб не прыснуть.
   -- Да, -- мрачно и тихо сказал совхоз. -- Это действительно Валтасар. Товарищ Ерошин, передай лошадь батюшке без промедления!
   Мужики разинули рты, дубины упали на землю. Петя глупо мигал.
   Совхоз нагнулся и сладко заглянул в хохлатые глазки колдуна-попа.
   -- Вы вогнали меня в тимпиратуру, -- сказал совхоз. -- фу-у... И к чему ж было зря такие скандалы заводить?
   -- Мирен, -- насмешливо гукнул отец Панфил. -- Я ж говорил, что это Валтасар, -- и вперевалку повел за собой коня.
   Дома батюшка окончил дневник, а в приходо-расходной книге записал:
    "Сего 9 майя дадено стерве одной въ городу 30 фу меду и сгоршком".
   Вскорости стало известно, что поп кривую свою кобылу променял какому-то татарину на соль и помаленечку стад солью поторговывать.
   "Вот тут-то я тебя, кутья, накрою", -- подумал обиженный Ерошин, и душа его вскозырилась.
   Он тотчас же в село, в волисполком.
   -- Напрасно ты мне самогон показываешь. Тут все-таки присутственное место, -- сказал председатель Одинцов и сглотнул слюну. -- Я бы и так пошел к тебе навстречу интересам. Ну, налей. Запри-ка дверь. -- Ерошин запер. В соседней комнате стучали машинки; мужики толпились у столов, где прели над бумагами безусые юнцы в фуражках. -- Город нам все время ножку подставляет... Палки в колесья... Черти... Ну, да я их не больно-то боюсь. Ух, крепкая какая, дьявол. Кха! Сами гоните? Купили? То-то. Воспрещено. Мы за этим следим. -- Он обсосал рыжие усы. -- А вашего попа я давно знаю. Я еще доберусь до него. Баранчика, говоришь, жене отнес?
   -- Так точно... Супруге вашей. Про барана нечего толковать -- жирный баран.
   -- А у нас, понимаешь, в руках козырь. Раз он на соль лошадей меняет, значит... Понял? Я устрою -- не отвертится, жеребячья порода. А это что? Творог? Тоже супруге отнеси.
   -- Слушаюсь, -- и Ерошин, сунув четверть под шинель, на цыпочках к двери. В глаза метнулась надпись: "Военный стол". Но никакого стола не было, только четыре винтовки в углу.

7

   На другой день Ерошин явился с милицейским в отцу Панфилу. Батюшка только что оплел кринку простокваши и тщательно выскабливал ложкой дно.
   -- Вот, отец Панфил, -- сказал Ерошин, -- оказывается, что Валтасар-то опять теперича Чалый стал. Извольте прочитать, -- и вынул из картуза бумагу.
   Поп поставил кринку, прочел, и его забила лихорадка.
   -- Подлец ты! Мошенник ты! -- закричал он. -- Я тебя до причастия не допущу. И старика твоего не допущу. Факт- факт-факт! -- Он в изнеможении лег на лавку и вытянулся, как покойник.
   -- Вон с моих глаз! -- прошипел он. -- Бери, подлец...
   Бывший Чалый и бывший Валтасар опять стал Чалым и снова ест траву на земле Ерошина. Коняге все равно -- кому служить, на чьих лугах ластись.

8

   Батюшка лишился сна и аппетита. И на улицу стыдно выйти. Даже в воскресенье обедню не служил. Но вот приехал старший попович Михаил, басистый, веселый, расторопный. И все пошло на радость.
   -- Ерунда, -- сказал он. -- Надо Одинцова к себе пригласить. Самогонка есть?
   Товарищ Одинцов открыто в поповский дом зайти стеснялся, -- на митингах громил религию ужасно и крестить своего ребенка ездил куда-то за полсотню верст. Поэтому в гости пришел пешком, глубоким вечером, и шмыгнул в заклятое крыльцо, как вор. Батюшка тотчас ставни в окнах наглухо, на грудь же посадил красный бант и расчесался. За выпивкой толковали о том, о сем, а когда вошли в градус, развел бобы сам Михаил Панфилыч; батюшка же, осовело щурясь, только дакал: "Факт-факт-факт".
   Товарищ Одинцов сидел, как накрахмаленный, прямо и важно, грудь вперед. Жирные щеки отвисли, как у мопса, глаза на выкате, и рыжая щетина под гребенку.
   -- Я и в Москве имею определенный вес, -- ронял Михаил, как камни, крепкие, круглые слова. -- Кушайте, товарищ Одинцов, самогонка добрая.
   Матушка взирала на сына словно на икону, умильно потряхивая головой.
   -- Главное, я имею связь с газетами. А газета -- сила.
   -- Факт-факт...
   Спина товарища Одинцова слегка погнулась, и левый глав призакрылся чуть.
   -- Хочу статейку тиснуть, -- камнями падали слова. -- Например, мне совершенно непонятна история с отобранием у нас лошади...
   Одинцов врос в стул, согнул дугою спину, и весь крахмал без следа соскочил с него.
   -- Это мы уладим... Да-да, уладим, -- набормотал он дряблым, как тесто, голосом. -- Не беспокойтесь, Михаил Панфилыч... Раз ваша семья безлошадная, то вы имеете неоспоримое преимущество по существу...
   Принялись пить мертвую. Отец Панфил подливал усердно. Его язык стал толст, неповоротлив, вместо "факт-факт-факт", поп крякал селезнем.
   Глухою ночью за Одинцовым приехал рассыльный. Вдвоем с Петей они вынесли Одинцова и бережно положили в телегу на сенцо. Вознице же матушка внушала:
   -- Вот это гусь в тряпочке тепленький, не щипанный еще. А это в горшочке -- мед. Не потеряй, смотри... Товарищ Одинцов купил у нас. Ихней супруге...
   Батюшка лежал под столом и охал.

9

   Через три дня Чалого опять торжественно ввели в поповский хлев и вновь назвали Валтасаром.
   А Валтасару все равно -- Валтасар иль Чалый, -- его в чей хлев ни поставь, кому ни прикажи служить -- он конь, не человек, и совесть его белее снега.
   Батюшка отслужил в хлеву молебен с водосвятием. Когда кропили Валтасара, конь всплыл с перепугу на дыбы: отец Панфил едва отпрыгнул.
   В деревне только и разговору, что про Валтасара.
   -- Вот дак это Балтазар! -- смеялись мужики. -- Сегодня у одного хозяина, завтра у другого, а послезавтра, может, в нам придет. Вот она, взяточка-то, что делает.
   Вся жизнь в поповском доме как будто по-хорошему пошла, но на душе у батюшки было непокойно: он все еще опасался за участь Валтасара, и Ефим Ерошин -- как на глазу бельмо.
   Однажды поутру Ерошин собрался ехать.
   -- Куда это ты? -- спросил проходящий с граблями отец Панфил.
   -- А тебе какое дело... В город, -- нехотя ответил Ерошин.
   -- Зачем же?
   -- А вот узнаешь.
   Сердце у батюшки замерло. А когда седобородый отец Ерошина вынес в мешке двух оравших поросят и корзину с тремя клохчущими курами, священник сразу все понял.
   -- Эх, братия моя, -- вздохнул он. -- Ну, допустим, вы опять моего Валтасара отобьете, дак неужели ж мы отступимся? У Миши отрез аглицкого сукна есть. Мы и отрез не пожалеем, а верх будет наш. Обмозгуйте-ка сие, рабы божьи. Ведь эдак мы вчистую с вами разориться должны, и мерин-то того не стоит, что на хабару уйдет. Давайте-ка решим сие полюбовно...
   -- А как? -- враз спросили отец и сын.
   -- Предоставьте Валтасара мне, а я вам телочку пожертвую. Телка расчудесная. По-божьи будет.
   Посоветовались Ерошины и ударили с батей по рукам.
   Вот теперь уж крепко. Михаил Панфилыч подстриг коню хвост и гриву. Петя на листе картона крупно напечатал: "Валтасар" и повесил над яслями. Вот теперь уж крепче крепкого.
   Но в ночь на Второго Спаса Валтасар бесследно исчез. Батюшка едва не умер: от огорчения паралич хватил. А через неделю в соседней волости мужики убили двух цыган.
   
   1922 г.

-------------------------------------------------------------------

   Выходные данные издания: Шутейные рассказы / Вяч. Шишков. -- Москва; Ленинград: Гос. изд., 1926. -- 64 с.; 14 см. -- (Универсальная библиотека; No 20).
   Основной раздел Вячеслава Шишкова здесь: http://az.lib.ru/s/shishkow_w_j/
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru