Lib.ru/Классика: Ушинский Константин Дмитриевич. Истории, сценки, сказки

Ушинский К. Д.

Истории, сценки, сказки.

Сумка почтальона.

Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял её с светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, -- словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля, вместо письма, вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена -- и пустой лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.

Вёрст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздаёт письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.

-- Вы куда отправляетесь и что в вас написано? -- спросил пакет Коли у своего соседа -- толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.

Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор, был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.

-- По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой тёмной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нём? Каракульки! И идёт-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощёную улицу, и то ещё в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лёжа возле такого соседа!

-- Я не виноват, что нас положили рядом, -- отвечал сурово солдатский пакет, -- и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обёртка-то твоя хороша, но что в середине? Всё пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем, посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений, и в конце -- глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А всё это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.

-- Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб!

-- Что герб! -- отвечал грубо солдат. -- Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды,--всё ложь, гордость да чванство!

Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.

-- Слава Богу! Одним дураком меньше,-- продолжал расходившийся солдатский пакет.--И это глупое, надутое животное смело ещё досадовать, что лежит вместе со мною... Если бы только он знал, что во мне написано!

-- Что лее такое написано в вас? -- спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.

-- Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын её, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками, -- и не мудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая тёплая слеза скатилась с его усов и упала на меня? Славная слеза, я бережно несу её матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтёт меня тысячу раз, тысячу раз прижмёт к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принёс меня этот несносный почтальон!

-- А вы куда и с чем отправляетесь? -- спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с чёрной печатью.

-- По цвету моей печати, -- отвечал тот,-- вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтёт во мне, что его отец скончался. Я также всё облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, -- рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесёт это известие! Я воображаю, как испугается он, увидев мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадёт лицом на свою подушечку и зальётся слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.

Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с чёрною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.

-- Ха! ха! ха!--отвечал он на вопрос Колина письма.-- Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превесёлого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне всё написаны пустяки, но всё такие забавные пустяки!

Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несёт.

-- Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.

-- А я несу другому, что он банкрот.

-- Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.

-- Меня писал деревенский дьячок, от имени Акулины Трифоновны к её мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.

-- А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!

В разговор вмешались и повестки.

-- То-то обрадуется тот, кто получит меня, -- сказала одна повестка.

-- Есть чему радоваться, -- перебила другая,-- ты только на 10 рублей, а я на 5000.

-- Но тот, кому я адресована, -- отвечала первая, -- не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.

-- Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.

Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла, наконец, очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник --горничной, горничная--старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.

Играющие собаки.

Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где грелась на солнышке большая собака, Полкан.

К Полкану подбежал маленький Мопс и стал на него кидаться и лаять; хватал его зубами за огромные лапы, за морду и, казалось, очень надоедал большой и угрюмой собаке.

-- Погоди-ка, вот она тебе задаст! -- сказал Володя. -- Проучит она тебя.

Но Мопс не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень благосклонно.

-- Видишь ли - сказал Володе отец, -- Полкан добрее тебя. Когда с тобою начнут играть твои маленькие братья и сестры, то непременно дело кончится тем, что ты их поколотишь. Полкан же знает, что большому и сильному стыдно обижать маленьких и слабых.

Дедушка.

Сильно одряхлел дедушка. Плохо он видел, плохо слышал; руки и ноги у него дрожали от старости: несёт ложку ко рту и суп расплёскивает.

Не понравилось это сыну и невестке: перестали они отца с собой за стол сажать, запрятали его за печь и стали кормить из глиняной чашки. Задрожали руки у старика, чашка упала и разбилась. Пуще прежнего разозлились сын и невестка: стали они кормить отца из старой деревянной миски.

У старикова сына был свой маленький сынок. Сидит раз мальчик на полу и складывает что-то из щепочек.

-- Что ты делаешь, дитятко? - спросила у него мать.

-- Коробочку, - отвечает дитя. - Вот как вы с тятенькой состаритесь, я и буду вас из деревянной коробочки кормить.

Переглянулись отец с матерью и покраснели. Полно с тех пор старика за печь прятать, из деревянной чашки кормить.

_____

Подсади на печь дедушку, тебя внуки подсадят.

Уважай старика: сам будешь стар.

Паук.

Мальчик пошёл со своим отцом в виноградник. Там увидал он пчелу, запутавшуюся в паутине. Паук уже готовился вонзить свои ядовитые зубы в тело бедного насекомого, но мальчик разорвал сети хищника и освободил пчелу.

-- Ты очень мало ценишь искусство этого насекомого, разрывая его хитрую сеть,- сказал отец мальчику.- Разве ты не видишь, как правильно и красиво переплетены эти тонкие ниточки?

-- Я думаю,- отвечал мальчик,- что паук так искусно плетёт свою сеть для того, чтобы ловить в неё и потом убивать других насекомых, а пчёлка собирает мёд и воск. Вот почему я освободил пчёлку и разрушил хитрое тканьё паука.

Отцу понравилось суждение мальчика.

-- Правда твоя,- сказал он сыну,- но, может быть, ты поступил с пауком не совсем справедливо. Развешивая свою ткань по ветвям винограда, он защищает зреющие кисти от мух и ос и истребляет вредных насекомых.

-- Делает ли он это для того,- спросил мальчик,- чтобы сберечь для нас виноград, или для того, чтобы самому поживиться и мухами?

-- Конечно,- отвечал отец,- ему нет дела до нашего винограда.

-- В таком случае,- отвечал мальчик,- добро, которое делает паук, не может быть вменено ему в заслугу.

-- Правда твоя,- отвечал отец.- Мы должны благодарить за это природу, которая и вредных созданий умеет заставить делать добро и приносить пользу.

-- Но скажите, батюшка,- продолжал мальчик,- почему паук в одиночку ткёт свою паутину, тогда как пчёлы целым обществом делают свои соты?

-- Потому,- отвечал отец,- что только добрая цель может прочно соединять многих, союз злых разрушается сам собою.

Гуси.

( Сценка)

Вася увидел вереницу диких гусей, которые неслись высоко в воздухе.

Вася. Могут ли так же летать наши домашние гуси?

Отец. Нет.

Вася. Кто же кормит диких гусей?

Отец. Они сами отыскивают себе пищу.

Вася. А зимою?

Отец. Как только наступает зима, дикие гуси улетают от нас в тёплые страны, а весною возвращаются снова.

Вася. Но почему же домашние гуси не могут летать так же хорошо и почему не улетают они от нас на зиму в тёплые страны?

Отец. Потому, что домашние животные потеряли уже отчасти прежнюю ловкость и силу, и чувства у них не так тонки, как у диких.

Вася. Но почему это случилось с ними?

Отец. Потому, что люди об них заботятся и отучили их пользоваться их собственными силами, для того, что бы после употреблять их себе в пищу. Из этого ты видишь, что и люди должны стараться делать сами для себя всё, что только могут. Те дети, которые полагаются на услуги других и не приучаются сами делать для себя всё, что только могут, никогда не будут сильными, умными и ловкими людьми.

Вася. Нет, теперь я буду стараться сам всё для себя делать, а не то, пожалуй, и со мной может сделаться то же, что с домашними гусями, которые разучились летать.

Учёный медведь.

-- Дети! Дети! -- кричала няня. -- Идите медведя смотреть.

Выбежали дети на крыльцо, а там уже много народу собралось. Нижегородский мужик, с большим колом в руках, держит на цепи медведя, а мальчик приготовился в барабан бить.

-- А ну-ка, Миша, -- говорит нижегородец, дёргая медведя цепью, -- встань, подымись, с боку на бок перевались, честным господам поклонись и молодкам покажись.

Заревел медведь, нехотя поднялся на задние лапы, с ноги на ногу переваливается, направо, налево раскланивается.

-- А ну-ка, Мишенька, -- продолжает нижегородец,- покажи, как малые ребятишки горох воруют: где сухо -- на брюхе, а мокренько -- на коленочках.

И пополз Мишка: на брюхо припадает, лапой загребает, будто горох дёргает.

-- А ну-ка, Мишенька, покажи, как бабы на работу идут.

Идёт медведь, нейдёт; назад оглядывается, лапой за ухом скребёт.

Несколько раз медведь показывал досаду, ревел, не хотел вставать; но железное кольцо цепи, продетое в губу, и кол в руках хозяина заставляли бедного зверя повиноваться. Когда медведь переделал все свои штуки, нижегородец сказал:

-- А ну-ка, Миша, теперича с ноги на ногу перевались, честным господам поклонись, да не ленись -- да пониже поклонись! Потешь господ и за шапку берись: хлеб положат, так съешь, а деньги, так ко мне вернись.

И пошёл медведь, с шапкой в передних лапах, обходить зрителей. Дети положили гривенник; но им было жаль бедного Миши: из губы, продетой кольцом, сочилась кровь.

Трусливый Ваня.

Замесила мать Вани тесто в квашне и поставила на печь киснуть, а сама ушла к соседке.

В сумерках пришёл Ваня домой, окликнул -- никого в избе нет. Вот и хотел он огоньку вздуть, как слышит: кто-то на печи пыхтит. "Видно, домовой!" -- подумал Ванюша, затрясся от страху, выпустил из рук лучину--да бежать. Впотьмах наступил Ваня на кочергу, а она его по лбу!

-- Ай-ай, батюшки, помогите! Помогите! -- завопил Ваня и хотел было вон из избы. На ту беду разулся у него лапоть, и Ванюша прихлопнул дверью оборку от лаптя: растянулся в сенях и вопит благим матом: -- Ай, батюшки! Ай, соседушки! Помогите! Отымите! Держит меня домовой!

Прибежали соседи, подняли Ванюшу ни жива, ни мертва; а как узнали, в чём дело, то стали над ним смеяться. Долго потом всё дразнили Ванюшу и расспрашивали его: как это он испугался теста в квашне, кочерги в углу, лаптя на своей ноге?

Трусливый Ваня
(Второй вариант, из "Детского мира")

Наслушался Ваня глупых сказок про покойников и стал бояться.

Идёт он раз в сумерках через кладбище и боится. Побледнел весь.

И слышит вдруг Ваня: кто-то на могиле притаился да сердито ворчит.

"Это покойник"! - подумал Ваня. Затрясся со страха трусишка и закричал во всю мочь.

А это его же собачка, Жучка. Бежит она к нему и хвостом виляет, и ласкается. И рад мальчик, и стыдно ему.

Любопытство

( Сценка).

Действующие лица:

Лиза.

Павлуша.

Лиза держит руки под передником, сидит, Павлуша подходит к ней.

Павлуша (с любопытством). Что это там у тебя в переднике, Лиза?

Лиза. А тебе это очень нужно знать?

Павлуша (шутя). Покажи же, а не то я насильно посмотрю.

Лиза. Ничего там нет.

Павлуша. Неправда: ты что-то прячешь от меня. Покажи, пожалуйста, покажи.

Лиза. Не тронь: может быть, это подарок тебе к Новому году.

Павлуша. Как? Что? Подарок к Новому году? Покажи же, душечка-сестрица, покажи, что там такое. (Хочет вырвать передник из рук сестры, но Лиза не даёт). Скажи, по крайней мере, что это такое? Верно, кошелёк? Не правда ли, кошелёк?

Лиза. Зачем тебе кошелёк; разве я тебе не вывязала кошелька?

Павлуша. Что ж бы это было такое? Ах, знаю: ты связала мне шарфик.

Лиза. У тебя два шарфика. На что же тебе третий?

Павлуша. Как ты меня мучишь, сестрица! Какая ты скрытная!

Лиза. Какой ты любопытный!

Павлуша. Знаю, знаю. Это, верно, батюшка купил мне что-нибудь к Новому году, какая-нибудь игрушка?

Лиза. Может быть, батюшка и купил тебе что-нибудь, но ты знаешь, как он не любит, чтобы угадывали заранее его подарки.

Павлуша. Да я ему не скажу и в Новый год притворюсь, как будто ничего не знаю.

Лиза. Я и не знала, что ты умеешь так притворяться. Покажи же, как ты это сделаешь.

Павлуша. Уж сделаю как-нибудь, но помоги мне, пожалуйста, отгадать, что там у тебя такое. Что-нибудь из царства растительного?

Лиза. Нет.

Павлуша. Из царства животного?

Лиза. Нет.

Павлуша. Из царства минерального?

Лиза. Нет.

Павлуша. Теперь тебя поймал: конечно, нет в твоём переднике чего-нибудь из царства духов.

Лиза. Конечно, нет! (Опускает со смехом передник и показывает, что в руках у неё ничего нет). К какому царству принадлежит ничто?

Павлуша. Ах ты плутовка! Зачем же ты так таинственно закрывала руки передником, как будто бы у тебя и Бог знает что такое?

Лиза. Мне просто было холодно без перчаток; а ты сам себя наказал своим любопытством.

Павлуша. Хорошо, хорошо, но, знаешь ли, что я скажу тебе, Лиза! В другой раз ты меня так не проведёшь.

Поездка из столицы в деревню.

Столица и её окрестности.

Вoлoдя и Лиза во всю свою жизнь ни разу не выезжали из Петербурга. Можно себе представить, как они обрадовались, когда отец сказал им, что они на целое лето поедут в деревню за 600 вёрст.

В день, назначенный для отъезда, к крыльцу подъехал укладистый тарантас, запряжённый тройкою почтовых лошадей. Укладка продолжалась часа полтора, так что только к вечеру маленькая семья уселась в экипаж, и колёса его запрыгали по каменной мостовой.

Улицы через две тарантас выехал на набережную Невы и поехал по длинному каменному мосту с чугунными перилами, сделанными точно из кружев. На широкой, величественной реке мелькали сотни лодок, летели один за другим дымящиеся пароходы, а вдали, как лес, стояли бесчисленные мачты стройных кораблей. Великолепная гранитная набережная, уставленная дворцами, величественные церкви, обширные красивые площади, широкие, богатые, шумные улицы, чудесные памятники -- всё это дети видели уже часто, и всё это им было не в диковинку.

За мостом тарантас поехал по одной из лучших улиц столицы. Сплошные ряды громадных каменных домов подымались высокими стенами по обеим сторонам. Тысячи раззолоченных вывесок пестрели на домах. За огромными зеркальными окнами великолепных магазинов и богатых лавок были выставлены и разложены самые разнообразные товары. Здесь было всё, что угодно: золотые и серебряные вещи, чудные изделия из дорогих каменьев, роскошные материи для платьев, шитые костюмы, картины, статуэтки, книги, часы, игрушки, конфеты и пирожные, редкие дорогие фрукты, заманчиво разложенная зелень... Но у крыльца одного из таких магазинов дети заметили бедняка в лохмотьях, который робко посматривал вокруг, не подаст ли ему кто-нибудь гроша; а этот грош нужен был ему для куска хлеба, одежды и найма квартиры где-нибудь в подвале этих роскошных домов.

Блестящие экипажи с грохотом неслись по мостовой; разряженные толпы народа двигались по тротуарам; беспрестанно попадались навстречу конные и пешие отряды солдат, оружие которых сверкало на солнце. Но Володе и Лизе хотелось поскорее за город, в леса, в поля, в деревню. Часа через полтора тарантас выехал за заставу и поехал по шоссе -- гладкому, прямому, как стрела, с каменными мостиками, с каменными верстовыми столбами. По обеим сторонам его стояли красивенькие дачи с маленькими запылёнными садиками. Шуму и толкотни здесь было меньше, чем где-нибудь на Невском, но всё ещё очень и очень много.

Навстречу нашим путешественникам беспрестанно попадались: то громадные почтовые кареты с разодетыми кондукторами впереди, которые то и дело трубили в медные рожки, то блестящие городские экипажи, то длинные, тяжело нагруженные товарами обозы, даже городские, легковые извозчики с номерами на затылках. Все эти предметы были очень хорошо знакомы детям и мало напоминали собою деревню. Они даже плохо слышали колокольчик, который болтался под дугою, а нарядный ямщик, сидевший у них на козлах, походил более на кучера, чем иной бедный петербургский извозчик. Близость огромного, многолюдного города слышна и видна была ещё повсюду.

Начинало вечереть. Дети проснулись сегодня чуть ли не в три часа утра, провозились за укладкой целый день, а потому глаза их слипались, головки клонились на подушки, которых было довольно в тарантасе. Скоро наши маленькие путешественники заснули и спали долго и крепко, как спят только усталые дети на вольном воздухе, под открытым небом, при небольшой, убаюкивающей качке экипажа, под усыпительные звуки почтового колокольчика. Короткая петербургская ночь была светла, и тарантас быстро удалялся от Петербурга.

Солнце уже было высоко, и тарантас успел уехать более ста вёрст, когда Володя и Лиза проснулись. Разоспавшиеся дети насилу могли вспомнить, что с ними делается, где они и что это за колокольчик звенит перед ними. Но едва только мелькнула у них мысль, что они в дороге, на пути в деревню, едут на почтовой тройке и притом ещё с колокольчиком, как сна будто и не бывало! Весело и бодро вскочили они и с любопытством стали осматриваться кругом.

Твёрдое, каменистое шоссе уже исчезло. Экипаж тихо катился по мягкой, простой почтовой дороге, и почтовый колокольчик звонко побрякивал в чистом утреннем воздухе. Ямщику понадобилось поправить упряжь пристяжных лошадей: он остановил тройку и слез с козел. Прежде всего поразила детей глубокая тишина, царствовавшая в полях. Только где-то, высоко, пел невидимый жаворонок. Серебряные трели его вольной песни звонко раздавались в прозрачном, чистом воздухе, наполненном благоуханиями полей. По обеим сторонам дороги, по волнистым холмам, подымались полосы разноцветных нив, то покрытых зеленеющими хлебами, то чёрных, отдыхающих под паром. На горизонте, где небо сходится с землёю, тянулась синяя зубчатая полоса далёкого леса. В лощине между двумя длинными холмами виднелись соломенные крыши большого села, разбросанного на скате. Позолоченный крест сельской церкви ярко горел на солнце. С другой стороны дороги можно было заметить вдали небольшую деревню, в которой не было церкви.

Дети молчали: новость и прелесть сельской картины глубоко на них подействовали.

Минут через двадцать тарантас застучал по деревянному, довольно ветхому мосту, построенному через глубокий овраг. На дне оврага, в высокой траве, сверкала маленькая речка. За мостом вскоре начался густой, тёмный лес. Громадные, вековые сосны протягивали над дорогой свои длинные, красноватые, смолистые сучья с колючими, всегда зелёными ветвями. Колёса тарантаса врезались в песок, и лошади пошли шагом.

Лес был большей частью сосновый, но кое-где виднелись пирамидальные ели с своими стройно расположенными сучьями, выгнутыми книзу, как крыши китайских домиков. Там и сям белели стройные берёзы с кудрявыми, ярко-зелёными верхушками, трепетали вечно дрожащие листочки осины. Внутри леса, между деревьями, царствовали тень, прохлада и тишина. По временам густой лес прерывался полянами. На опушках таких полян, покрытых свежей травой, берёза, осина, небольшие ёлки и тонкий, гибкий орешник, перемешиваясь, составляли красивые группы. В высокой, сочной траве видно было много цветов, а кое-где блестели, как коралл, ярко-красные ягодки вызревшей земляники. Кукушка отзывалась где-то далеко в глуши леса; по временам раздавался звонкий, резкий крик иволги.

Высокий лес тянулся вёрст на пять, и дети не могли им налюбоваться. Но лошадям трудно было тащить тарантас по глубокому сыпучему песку, и, кроме того, бедных животных беспокоили оводы. Наконец, лес стал редеть, и вместо больших сосен показались кустарники. Опушка леса продолжалась ещё с полверсты; потом колёса экипажа застучали по более твёрдому грунту. Опять по обеим сторонам дороги пошли бесконечные поля, расстилающиеся по холмам до самого горизонта.

Через полчаса ямщик сильно погнал лошадей и остановился у небольшого домика. У крыльца стояла толпа ямщиков с медными бляхами на шляпах, две или три телеги и тройка только что воротившихся лошадей.Это была станция. Володя обратил внимание на большой полосатый столб, на котором было крупными буквами написано: "От С.-Петербурга 154 версты".

Деревня, уездный и губернский город.

Меняя лошадей на станциях, останавливаясь только напиться чаю и поесть, ночуя в экипаже, потому что погода во всю дорогу стояла прекрасная, ехали наши путешественники два дня или, лучше сказать, двое суток, потому что ехали день и ночь, уезжая в сутки вёрст по двести и более. Много они проехали маленьких деревень. В иных всего-то было 10 и 15 домов, низеньких, пошатнувшихся на бок, с почерневшими бревенчатыми стенами, с полусгнившими соломенными крышами. Много проехали они и больших сёл, где иногда попадались прекрасные каменные церкви, несколько домов почище других и две-три маленькие грязные лавчонки, в которых дёготь и баранки, пряники и колёса продавались вместе. Эти лавочки были беднее товаром, меньше и грязнее на вид самой жалкой из овощных лавок столицы.

Наши путешественники проехали также три уездные города и даже один губернский. Губернский город походил ещё на город. По главным улицам его была каменная мостовая, кое-где попадались огромные каменные дома; но между ними не много было таких, к каким дети привыкли в столице. Только один губернаторский дом, да новые присутственные места, высокий, прекрасный собор и несколько старинных церквей могли бы, как казалось детям, стоять без стыда и на петербургских улицах. Но гостиный двор, посреди огромной, пустой площади, показался им и мал, и беден, и грязен. Тут были, правда, два-три магазина, но какое сравнение с петербургскими магазинами! Было десятка два вывесок; но какое сравнение с петербургскими вывесками! Народу и экипажей на улицах несравненно меньше.

Уездные города были ещё меньше и беднее губернского: три-четыре немощёные улицы, обставленные низенькими деревянными домиками, длинные, иногда полуразвалившиеся заборы; огороды и сады посреди города; деревянные столбики вместо тротуаров, коровы и свиньи, бродящие по улицам; пустота, тишина, отсутствие движения! Только пять или шесть каменных домов; площадь, на которой помещались десятка два лавок; каменные присутственные места, выкрашенные когда-то жёлтой охрой; пять-шесть полуистёртых вывесок сапожников и портных; вывешенный на палке крендель булочника да изредка городские дрожки доказывали, что это не деревня, а город.

На третий день пути Александр Сергеевич очень рано поутру, когда солнце только что встало, разбудил разоспавшихся в тарантасе детей, говоря, что нужно выйти из экипажа и идти пешком. Дети встали, дрожа от свежести утреннего воздуха, и начали с любопытством осматриваться вокруг. Тарантас стоял на берегу реки, к которой круто спускалась дорога. На реке моста не было, но с той стороны реки два перевозчика в синих рубахах гнали к берегу на шестах небольшой, довольно ветхий паром. На этом берегу столпилось в ожидании парома множество крестьян и крестьянок, пешком и в телегах, и возов до десяти с различной кладью. Возы были нагружены сеном, соломой, мешками с мукой, горшками, кирпичом, дровами; на иных телегах мычали телята и бараны или визжали поросята, у других были привязаны сзади крестьянские лошадёнки, быки и коровы. Крестьяне и крестьянки, укрывшись тулупами и рогожами, сидели и лежали на телегах и просто на земле, хотя трава была покрыта серебристой росою. За плечами крестьянок висели корзины с яйцами, в руках были кадочки с маслом, иные держали кур, гусей, пучки луку, рыбу в судках и раков в корзинках, наполненных крапивой.

Александр Сергеевич узнал от крестьян, что они отправляются на торг в уездный город, который был виден на противоположном крутом и высоком берегу реки. Володя видел, какие товары крестьяне везли в город, но ему захотелось узнать, что они будут покупать там. С этим вопросом он обратился к седому старику, который, накрывшись тулупом, сидел на своей телеге, терпеливо дожидаясь перевоза. Старик с трудом понял, о чём его спрашивал Володя, но, понявши, усмехнулся и ласково отвечал:

-- Что нам нужно в городе? Как что? да вот, маленький барин, мне нужно купить соли, а соли в деревне не достанешь; нужен мне и топор, -- мой совсем иступился; нужно ещё две косы, -- уж косовица подходит. Жене куплю в городе ситцевый платок, а детям по прянику. Ведь у нас в деревне, кроме чёрного хлеба, луку, молока да яиц, ничего не найдёшь. Кто может, едет купить себе сапоги, а другому нужна шляпа, кушак или рукавицы. Вот зятьку моему понадобились стёкла, замок к дверям и петли; он, вишь, строит себе избу, а стёкол-то у нас в деревне не делают и слесарей нет; гвоздей тоже, чай, захватит, потому что и гвоздей у нас не найдёшь. А там стоит моя сноха с петухом и с корзиной яиц, ей нужно кумачу на кичку, ситцу на сарафан, иголки, чай, все вышли, а может, купит она железный ковш для воды или пару серпов. Да мало ли чего кому нужно! У нас же в деревне, почитай, ничего нету. Что есть, то, как видишь, и везём продавать. Всем же нам, барин, кроме того, нужны деньги...

Весело было переезжать широкую реку на пароме. По всей реке тянулись барки, нагруженные товаром, и медленно двигались по течению длинные неуклюжие плоты. На другом берегу с горы спускался длинный обоз. По всему было видно, что это было место бойкое, торговое, где сходились судоходная река и большая проезжая дорога. На высоком и крутом берегу был живописно раскинут небольшой, но промышленный город; красные, зелёные и серые крыши его пестрели посреди зеленеющих садов, позолоченные кресты и главы церквей весело играли на солнышке.

Проселочная дорога.

На четвёртый день пути наши путники должны были переменить почтовых лошадей на долгих и свернуть с большой почтовой дороги на просёлочную.

На просёлочной дороге картина несколько изменилась, да и ехать было гораздо беспокойнее. Колёса широкого тарантаса не попадали в глубокие колеи, прорезанные узкими крестьянскими телегами. Тарантас ехал как-то боком, и тряска увеличилась. Но дети не обращали на неё большого внимания: так занимало их всё, что они видели. По обеим сторонам дороги стояла высокая, густая рожь. Она уже отцвела, налилась и начинала желтеть. Золотистыми, колеблющимися волнами разливалась она по обе стороны на необозримое пространство. Во ржи синело такое множество васильков, что дети, выйдя из экипажа, мигом нарвали два огромных пучка. Скоро два венка, сплетённые искусными ручками Лизы, свежие, синие и блестящие, перевитые с колосьями ржи, украсили русые головки детей.

На дороге почти никто не попадался. Изредка только проедет мужик с тяжёлой сохой, пройдёт косарь с блестящей косой или вдали покажется пастух и пёстрое стадо. Здесь деревни были уже настоящие деревни: глухие, безмолвные, окружённые полями, лугами и лесами. Подъезжая к деревне, извозчик должен был всякий раз вставать с козел и отпирать скрипучие ворота околицы. Утлая огорожа, сделанная из жердей и кольев для того, чтобы скот, выходя из деревни, не вытаптывал полей, задолго ещё предупреждала наших путешественников, что они приближаются к деревне.

Наступила рабочая летняя пора, и деревни были почти совершенно пусты. Все крестьяне были в поле на работе, только ребятишки играли на улицах да какая-нибудь старуха выходила набрать воды в колодце и немилосердно скрипела длинным шестом, опуская бадью в воду.

Крестьянская изба.

Извозчик остановился кормить лошадей у знакомого крестьянина, изба которого была побольше и почище других. Приходилось простоять часа три, и путешественники наши вздумали, что недурно было бы напиться чаю; на вопрос о самоваре старушка усмехнулась.

-- Какие у нас, батюшка, самовары! -- сказала она.-- Мы и чаю-то, почитай что, отродясь не пивали; а вот когда сливочек или яичек милости вашей угодно, так это у нас есть.

Пришлось довольствоваться тем, что было, и дети с удовольствием съели даже засохшую булку, которая одна только и осталась у них от последнего города. Старуха, правда, принесла краюху чёрного хлеба, но он был так чёрств, что избалованные горожане до него и не дотронулись.

Здесь в первый раз дети были в настоящей крестьянской избе. Нечего греха таить, она показалась им и грязна, и тесна, и душна. В углу стояла огромная печь, наверху половину избы занимали полати, закоптелые от дыма. Маленькие, запачканные окна мало пропускали света. Земляной пол был грязен. По голым стенам, между почернелыми брёвнами которых торчал мох, ползало множество тараканов. Вся мебель избы состояла из двух больших лавок по стенам, скамейки и большого деревянного стола. На столе стояла деревянная же солонка и лежал хлеб, закрытый грубым полотенцем. У печи висел на верёвочке глиняный рукомойник. В переднем углу видно было несколько почернелых образов, украшенных засохшими цветами и ветками берёзы. В другом углу, за ситцевой занавеской, стояла непривлекательная постель.

Дома, кроме старушки и двух маленьких ребятишек, русые всклоченные головки которых виднелись с полатей, не было никого, а, по словам старухи, семья у неё была большая: старик -- муж её, двое женатых сыновей, две взрослые, ещё незамужние, дочери и даже внук, мальчик лет 10, с ранней зори ушли на косовицу. Там они останутся целый день и воротятся только, поздно вечером, а может быть, и заночуют в поле. Трудную и нероскошную жизнь ведут наши крестьяне в деревнях, но трудами их кормится вся Россия. Из таких маленьких, мрачных, курных изб выходят все те копейки и рубли, на которые выстроен и живёт пышный Петербург со всеми своими богатыми лавками и магазинами. Блестящие пароходы и громадные корабли, которые наши дети видели на Неве, пришли из разных государств большей частью за хлебом. Но хлеб в столицу собирается из самых отдалённых мест, по рекам, каналам и дорогам, из всех этих маленьких, бедненьких деревень. На подать, которую даёт крестьянин, содержатся блестящие войска, строятся корабли и крепости, из неё же платится жалованье чиновникам. Из крестьянского оброка строятся великолепные дома, покупаются блестящие экипажи. Так, маленькие, незаметные, роющиеся в земле корешки питают пышную, душистую розу, гордо качающуюся на своём тоненьком стебельке. Сорвите розу, -- вместо неё появится другая; повредите корень, -- весь куст завянет, и пышная роза не будет больше гордо качаться на тоненькой ветке.

Вёрст через семь или восемь дорога пошла по крутому берегу живописной речки: она извивалась, как огромная блестящая змея, на дне глубокой речки расстилались далеко луга; из них, в разных местах, видны были косари, сверкающие своими стальными косами. Извозчик с видимым удовольствием смотрел на эти обширные, зелёные луга.

-- Вот луга так луга! -- сказал он, обращаясь к Володе, который с позволения отца уселся возле ямщика на козлах. -- Какая бы ни была засуха, на них всегда есть трава, и покос всегда хороший.

-- Отчего же это? -- спросил Володя.

-- Да оттого, маленький барин, -- отвечал ямщик, -- что всякую весну эта речонка разливается куда как широко -- вон под те самые лозы, вёрст, чай, на семь! Когда же вода потом сбудет, то и трава пойдёт расти шибко да гонко, -- да такая зелёная, сочная! Эти луга, барин ты мой милый, поёмные, дорогие луга, славные луга! Много они, сердешные, кормят лошадушек, а лошадушки, барин, кормилицы наши. Что бы мы без них стали делать? Они нас и возят, милые, они нам и пашенку пашут и боронят, а придётся ли дровец из лесу привезти, -- опять-таки за лошадушку. Они нам и навоз дают: без навоза же наши поля родят плохо. Вот и выходит, барин, что луга-то вещь дорогая, особенно луга поёмные. Поле везде распахать можно, хоть бы из-под самого густого лесу: выруби деревья, повыкорчи корни, да и распахивай землицу-то; а поёмного луга уж не распашешь! Где Бог дал, там он и есть; а где сена много, там и лошадка, и коровка, и овечка сыты... Эй, вы, сердешные, трогай! -- прибавил ямщик, подстегнув слегка правую пристяжную.

Начинало вечереть. Поверхность речки блестела розовым светом. Кое-где чернели на ней стада уток. Длинноносый бекас со свистом перепархивал с одного берега на другой, а белые чайки, блестя в воздухе крыльями, с печальным криком носились над водою, зорко высматривали они, не выкажется ли где-нибудь серебристая спинка маленькой рыбки. Рыболовы-- так называют этих чаек -- большие охотники до рыбы и в этот вечер, наверно, охотились удачно. Рыба то и дело всплёскивалась там и сям по реке, ловя комаров и мошек, которые, ища сырости и не находя её вверху, кучами толклись над водою, предсказывая, что и завтра будет такая же прекрасная погода. Солнце стало садиться и окрасило самыми яркими цветами-- золотым, розовым и пурпуровым -- серебряные облака, столпившиеся к западу. Отражая косвенные вечерние лучи, речка сверкала, как растопленное золото. Становилось прохладнее; а под ивами, свесившимися над водою, было уже совершенно темно. Утомлённые длинной дорогой, дети чувствовали усталость, но до деревни, составлявшей цель их поездки, было уже недалеко.

Спор воды с огнём.

Огонь и вода заспорили между собой, кто из них сильнее. Спорили долго, дрались даже. Огонь донимал воду своим пламенным языком, вода, шипя от злости, заливала расходившееся пламя, но спора решить не могли и выбрали себе в судьи ветер.

-- Ветер-ветрило, -- сказал судье огонь,-- ты носишься по целому свету и знаешь, что в нём делается. Тебе лучше, чем кому-нибудь, известно, как я обращаю в пепел целые селения и города, как своими всё уничтожающими объятиями обхватываю необозримые степи и непроглядные леса, как пламя моё рвётся. к облакам и как бежит передо мною в ужасе всё живое -- и птица, и зверь, и бледный дрожащий человек. Уйми же дерзкую воду и заставь её признать моё первенство.

-- Тебе известно, могучий ветер,--сказала вода,--что я не только наполняю реки и озёра, но и бездонные пропасти морей. Ты видал, как я кидаю, будто щепки, целые стаи кораблей и хороню в моих волнах несметные сокровища и дерзких людей, как мои реки и ручьи вырывают леса, топят жилища и скот, а мои морские волны заливают не то что города и села, но целые страны. Что может сделать бессильный огонь с каменной скалою? А я уже много таких скал источила в песок и засыпала им дно и берега моих морей.

-- Всё, чем хвастаетесь, -- сказал ветер, -- обнаруживает только вашу злость, но ещё не вашу силу. Скажите мне лучите, что вы оба делаете доброго, и тогда, быть может, я решу, кто из вас сильнее.

-- О, в этом отношении, -- сказала вода, -- нельзя огню и спорить со мною. Не я ли даю питьё и животным, и человеку? Может ли без моих капель прозябать самая ничтожная травка? Где нет меня, там только песчаная пустыня, и сам ты, ветер, поёшь в ней печальную песню. Без огня могут жить во всех тёплых странах, но без воды ничто жить не может.

-- Ты забыла одно, -- возразил соперник воды, -- ты забыла, что и в солнце горит огонь, а что могло бы жить без солнечных лучей, несущих повсюду и свет, и тепло? Там, куда я редко заглядываю, ты сама плаваешь мёртвыми глыбами льда посреди пустынного океана. Где нет огня, там нет жизни.

-- А много ли жизни даёшь ты в африканских пустынях! -- спросила злобно вода. -- Ты жжёшь там целый день, а жизни нет как нет.

-- Без меня, -- сказал огонь, -- вся земля была бы безобразною замёрзшею глыбою.

-- Без меня, -- сказала вода, -- земля была бы глыбою бездушного камня, сколько бы ни жёг её огонь.

-- Довольно,--решил ветер,--теперь дело ясное: поодиночке вы оба можете приносить только вред и оба одинаково бессильны на доброе дело. Силён же только тот, кто заставил вас да и меня также повсюду бороться друг с другом и в этой борьбе служить великому делу жизни.

Ручей.

Много я слышал уже о журчащих ручьях, но никто мне ещё не говорил, что такое они журчат. Вот светлый источник, пробивающийся из-под большого камня; усядусь-ка возле него и послушаю, что такое он болтает. Бесчисленные маленькие волны, перегоняя друг друга и журча, пробиваются между каменьями и песком, подымая и крутя его белые зёрнышки.

-- Послушайте-ка, вы, маленькие резвые волны, расскажите мне: зачем вы так торопитесь, куда и откуда бежите, почему так суетливо толкаете друг друга?

-- О! -- залепетали волны. -- Нас много и очень много: там, в горе, нас ещё столько, что и счесть невозможно; мы все хотим выйти на божий свет, а ворота узки: вот почему мы так толкаем друг друга, как школьники, когда учитель скажет им: класс кончен!

-- Где же вы были до сих пор и что вы делали? Не сидели ли вы в горе с того самого дня, как голубь принёс Ною масличную ветвь, как знак, что воды снова скрылись в землю.

-- О нет, нет, нет! -- залепетали волны, перебивая друг друга, и каждая из них так спешила рассказать свою историю, что я не мог разобрать ни слова.

Я наклонился к источнику, зачерпнул горсть чистой, холодной воды и, пропуская её сквозь пальцы каплю за каплей, выслушивал их поодиночке. Какие дивные историйки они порассказали мне!

-- Мы, -- сказали мне две капли, -- были снежинками в прошедшую зиму и, лёжа там на горе, весело сверкали на солнце, пока оно весною не растопило нас.

-- Мы были двумя градинками, -- залепетали другие капли, -- и, увы, согрешили: положили на землю тяжёлый колос.

-- А мы были двумя росинками и напоили жаждущий ландыш, -- сказали две новые капли.

-- Мы носили корабли на море; мы утолили жажду жаждущего и спасли ему жизнь; мы вертели мельничное колесо; нас вспенивал пароход; мы были сладким соком в вишнях, мы--вкусным вином, мы--лекарством, мы--ядом, мы--молоком... -- звенели одна за другой прозрачные капли, скатываясь, как перлы, с моих пальцев.

Одна светлая капелька повисла у меня на пальце.

-- Я была когда-то слезою, -- прошептала она.

-- Я -- каплею пота, -- сказала вслед за ней другая, падая на землю.

-- А я уже была в твоём сердце, -- прозвенела третья, -- была тёплой капелькой крови, а потом, когда ты дохнул, я вылетела паром и понеслась к облакам.

Я видел, что этим историям конца не будет, и стряхнул обратно в реку остальные капли, не слушая их болтовни.

Мне хотелось пристыдить хвастливый ручей, и я сказал ему:

-- Расскажи-ка лучше, что ты видел нового в своей горе?

"Чему там быть новому? --думал я про себя. -- Камни лежат неподвижно от создания мира и будут лежать там вечно, разве человек выкопает их и построит из них дома". Но как же я удивился, когда ручей стал мне говорить самые диковинные вещи.

-- Каждая капелька, -- говорит он, -- побывши дождём или снегом, градом или росою, проникает в землю и работает в ней изо всех сил, не хуже ваших рудокопов: роет для себя самые затейливые ходы и переходы. Если тебе в детстве рассказывали сказки о подземных горных духах и карлах, которые будто бы живут внутри гор и охраняют там металлы и камни, прилежно работая над ними день и ночь, то знай, что эти карлы и духи -- мы, маленькие капли воды. Мы кажемся тебе малы и бессильны; но ты видишь, как нас много, и, верно, слыхал, что капля, падая за каплей, пробивает и твёрдый камень. Пробегая между каменными слоями гор, каждая из нас уносит неприметную для твоих глаз частичку той или другой каменной породы. Скоро тяжёлая ноша становится не под силу маленькой капле, и она оставляет свой кусочек камня или металла где-нибудь совсем в другом месте. Так строим мы из извести и гипса блестящие красивые кристаллы. Так лее мы заносим с собой то красный кусочек железной охры, то зелёный и голубой кусочек медного купороса и раскрашиваем ими другие каменья. Иногда доберутся капли воды внутри горы до большой, просторной пещеры...

О, да и пещеру-то эту сделали мы же! Она прежде вся была набита солью; но миллионы водяных капель выпили эту соль и унесли её куда-нибудь в другое место, может быть, в море, где вода, как ты знаешь, такая солёная. В такой пещере нам привольно работать: звучно падаем мы с потолка и, оставляя на нём приносимые нами кусочки камня, строим самые диковинные вещи, похожие на ваши церкви и башни. Ты видел, вероятно, как зимою, растаивая на солнышке и стекая с крыши, превращаемся мы от холода в длинные прозрачные сосульки. Наша подземная работа немножко похожа на эту; только там мы работаем сосульки не из воды, а из извёстки (сталактиты); сами же уходим дальше. На дне пещер собираются капли в подземные озёра; потом выбегают оттуда в расселины скал и прыгают шумными водопадами со скалы на скалу. К нам прибегает иногда напиться горная саламандра, небольшое длинненькое животное, бледное и слепое; вам скучно в этих пещерах без солнца, а оно боится, как смерти, солнечных лучей. Если на дороге попадается на горе кусок дерева, мы начнём хлопотать изо всех сил: каждую клеточку наполним кремнём или извёсткой, древесину лее разломаем и унесём прочь, -- словом, сделаем то, что вы называете окаменелым деревом, но называете совершенно несправедливо, потому что там дерева нет ни крошки, а всё один чистый камень: от дерева осталась одна только форма. И сколько нам было хлопот, чтобы выделать из камня каждую жилку, каждую ячейку!

В это самое время набежала новая волна и начала мне рассказывать другую историю: она говорила, как водяные капли мало-помалу подрывали целую гору в Швейцарии, так что она со всеми своими тяжёлыми камнями, с землёю, покрывавшей эти камни, и с деревьями, которые росли на земле, рухнула в долину и засыпала четыре деревни с людьми и животными. Но я прервал печальный рассказ и сказал волнам, что не люблю слушать о делах разрушения и гибели.

-- Расскажи-ка мне лучше, -- спросил я снова у ручья,-- что-нибудь другое. Если твои капли внутри горы так много едят и пьют, так много разрушают и строят, то нет сомнения, что и твоя светлая вода, сквозь которую я так ясно вижу и маленький камешек, и крошечную блестящую рыбку, совсем не так чиста, как кажется с виду?

-- Но какие же материалы, куда и зачем несут твои хлопотливые работники? -- спросил я у ручья.

-- Мы несём извёстку, -- отвечали одни капельки, -- нас уже давно ждут миллионы маленьких морских животных: улиток, полипов, морских звёзд, которым нужно строить себе жилище, и крепкие кораллы, а для кораллов нужно много извёстки, потому что из кораллов делаются целые острова в океане.

-- Мы несём кремнезём, -- пролепетали другие капли,-- множество инфузорий и растений ждут нас давно; даже травка на берегу и та просит, чтобы мы дали ей частичку.

-- Мы несём воздух в маленьких незаметных пузырьках, -- звенели новые капли, -- воздух, без которого не могли бы дышать в воде ни рыбки, ни другие водяные животные.

-- Мы несём угольную кислоту, чтобы напоить ею корешки незабудки, мы -- гипс; мы -- железо; мы -- фарфор; мы -- множество соли, которая нужна бесчисленным растениям, животным и даже вам, людям. Не вы ли приходите лечиться к нам и рады-радёхоньки, когда почуете, что в нас есть или сера, или железо, или какой-нибудь другой минерал, который вам помогает в болезнях? Тогда вы величаете нас минеральными ключами, целебными источниками, а иногда и тёплыми ключами, если мы выходим к вам, нагревшись прежде у подземного огня. Вы тогда ухаживаете за нами, вычищаете от сору, устраиваете для нас красивые бассейны, строите возле нас богатые дома, ванны, гостиницы, целые города! Неужели ты ничего не слыхал о Баден-Бадене, Эмсе, Пятигорске, Кисловодске или других каких-нибудь местах, прославленных нашими целебными источниками?

-- О, не думай, что мы ничего не делаем, -- зажурчали все капли вместе. -- Напротив, мы никогда не знаем покоя и трудолюбивее муравьев, которые вечно строят своё жилище, вечно суетятся, бегают и таскают кусочки соломы втрое больше себя. Наработавшись вволю и в облаках, и в траве, и в листьях, которые мы так освежаем, напоив растения, животных и людей, мы спешим в ручей, а по дороге вертим мельничные колёса и носим лодки, из ручья бежим в реку, из рек в широкое безбрежное море; тут-то, кажется, можно нам было отдохнуть и успокоиться, но лучи солнышка пригреют нас и превратят в лёгкий туман. Поднявшись высоко, мы станем облаками и понесёмся по небу, пока не найдём места, где снова ожидает нас работа. Мы работаем без устали и не скучаем: нам весело, что мы принимаем такое деятельное участие в Божьем мире и поим неисчислимые миллионы растений, животных и людей.

Спор деревьев.

Заспорили деревья промежду себя: кто из них лучше? Вот дуб говорит:

-- Я всем деревам царь! Корень мой глубоко ушёл, ствол в три обхвата, верхушка в небо смотрится; листья у меня вырезные, а сучья будто из железа вылиты. Я не кланяюсь бурям, не гнусь перед грозою.

Услышала яблоня, как дуб хвастает, и молвила:

-- Не хвастай много, дубище, что ты велик и толст: зато растут на тебе одни жёлуди, свиньям на потеху; а моё-то румяное яблочко и на царском столе бывает.

Слушает сосенка, иглистой верхушкой качает:

-- Погодите, -- говорит, -- похваляться; вот придёт зима, и будете вы оба стоять голёшеньки, а на мне всё же останутся мои зелёные колючки; без меня в холодной стороне житья бы людям не было; я им и печки топлю, и избы строю.

Пчёлки на разведках.

Настала весна; солнце согнало снег с полей; в пожелтевшей прошлогодней травке проглядывали свежие , ярко-зелёные стебельки; почки на деревьях раскрывались и выпускали молоденькие листочки.

Вот проснулась и пчёлка от своего зимнего сна, прочистила глазки мохнатыми лапками, разбудила подругу, и выглянули они в окошечко - разведать: ушёл ли снег, и лёд, и холодный северный ветер?

Видят пчёлки, что солнышко светит ярко, что везде светло и тепло; выбрались они из улья и полетели к яблоньке.

-- Нет ли у тебя, яблонька, чего-нибудь для бедных пчёлок? Мы целую зиму голодали.

-- Нет, -- говорит им яблонька, -- вы прилетели слишком рано, мои цветы ещё спрятаны в почках. Попытайтесь у вишни.

Полетели пчёлки к вишне:

-- Милая вишенка! Нет ли у тебя цветочка для бедных пчёлок?

-- Наведайтесь, милочки, завтра, -- отвечает им вишня, -- Сегодня ещё нет на мне ни одного открытого цветочка, а когда откроются, я буду рада гостям.

Полетели пчёлки к тюльпану: заглянули в его пёструю головку; но не было в ней ни запаху, ни мёду.

Печальные и голодные пчёлки хотели уже домой лететь, как увидели под кустиком скромный, тёмно-синий цветочек: это была фиалочка. Она открыла пчёлкам свою чашечку, полную аромата и сладкого сока. Наелись, напились пчёлки и полетели домой веселёшеньки.

Дятел.

Тук-тук-тук! В глухом лесу на сосне чёрный дятел плотничает. Лапками цепляется, хвостиком упирается, носом постукивает, -- мурашей да козявок из-за коры выпугивает; кругом ствола обежит, никого не проглядит. Испугалися мураши:

"Эти-де порядки не хороши!" Со страху корячутся, за корою прячутся -- не хотят вон идти. Тук-тук-тук! Чёрный дятел стучит носом, кору долбит, длинный язык в дыры запускает: мурашей, словно рыбку, таскает.

Пчела и мухи.

Поздней осенью выдался славный денёк, какие и весною на редкость: свинцовые тучи рассеялись, ветер улёгся, солнце выглянуло и смотрело так ласково, как будто прощалось с поблёкшими растениями. Вызванные из улья светом и теплом, мохнатые пчёлки, весело жужжа, перелетали с травки на травку не за мёдом (его уже негде было взять), а так себе, чтобы повеселиться и порасправить свои крылышки.

-- Как вы глупы со своим весельем, -- сказала им муха, которая тут же сидела на травке, пригорюнившись и опустив нос. - Разве вы не знаете, что это солнышко только на минуту и что, наверное, сегодня же начнётся ветер, дождь, холод, и нам всем придётся пропасть.

-- Зум-зум-зум! Зачем же пропадать? - ответили мухе весёлые пчёлки. - Мы повеселимся, пока светит солнышко; а как наступит непогода, спрячемся в свой тёплый улей, где у нас за лето много припасено мёду.

Хлеб.

Земля кормит человека, но кормит не даром. Много должны потрудиться люди, чтобы поле вместо травы, годной только для скота, дало рожь для чёрного хлеба, пшеницу для булки, гречу и просо для каши.

Сначала земледелец пашет поле сохою, если не нужно пахать глубоко, или плугом, если пашет новину, или такое поле, что его пахать нужно глубже. Соха легче плуга, и в неё запрягают одну лошадку. Плуг гораздо тяжелее сохи, берёт глубже, и в него впрягают несколько пар лошадей или волов.

Вспахано поле; всё оно покрылось большими глыбами земли. Но этого ещё мало. Если поле новое или земля сама по себе очень жирна, то навоза не надобно; но если на ниве что-нибудь уже было сеяно и она истощилась, то её надобно удобрить навозом.

Навоз вывозят крестьяне на поле осенью или весною и разбрасывают кучками. Но в кучках навоз мало принесёт пользы: надобно его запахать сохою в землю.

Вот навоз перегнил; но сеять всё ещё нельзя. Земля лежит комьями, а для зёрнушка надобно мягкую постельку. Выезжают крестьяне на поле с зубчатыми боронами: боронят, пока все комья разобьются, и тогда только начинают сеять.

Сеют или весною, или осенью. Осенью сеют озимый хлеб: рожь и озимую пшеницу. Весною сеют яровой хлеб: ячмень, овёс, просо, гречиху и яровую пшеницу.

Озимь всходит ещё с осени, и когда на лугах трава уже давно пожелтела, тогда озимые поля покрываются всходами, словно зелёным бархатом. Жалко смотреть, как падает снег на такое бархатное поле. Молодые листочки озими под снегом скоро вянут; но тем лучше растут корешки, кустятся и глубже идут в землю. Всю зиму просидит озимь под снегом, а весною, когда снег сойдёт и солнышко пригреет, пустит новые стебельки, новые листки, крепче, здоровее прежних. Дурно только, если начнутся морозы прежде, чем ляжет снег; тогда, пожалуй, озимь может вымерзнуть. Вот почему крестьяне боятся морозов без снега и не жалеют, а радуются, когда озимь прикрывается на зиму толстым снежным одеялом.

Спор животных.

Корова, лошадь и собака заспорили между собою, кого из них хозяин больше любит.

-- Конечно, меня, -- говорит лошадь. -- Я ему соху и борону таскаю, дрова из лесу вожу; сам он на мне в город ездит: пропал бы без меня совсем.

-- Нет, хозяин любит больше меня, -- говорит корова. -- Я всю его семью молоком кормлю.

-- Нет, меня, -- ворчит собака, -- я его добро стерегу.

Подслушал хозяин этот спор и говорит:

-- Перестаньте спорить по-пустому: все вы мне нужны, и каждый из вас хорош на своём месте.

Лошадка.

Конь храпит, ушами прядёт, глазами поводит, удила грызёт, шею, словно лебедь, гнёт, копытом землю роет. Грива на шее волной, сзади хвост трубой, меж ушей -- чёлка, на ногах -- щётка; шерсть серебром отливает. Во рту удила, на спине седло, стремена золотые, подковки стальные.

Садись и пошёл! За тридевять земель, в тридесятое царство!

Конь бежит, земля дрожит, изо рта пена, из ноздрей пар валит.

Хавронья.

Грязна наша хавроньюшка, грязна и обжорлива; всё жрёт, всё мнёт, об углы чешется, лужу найдёт - как в перину прёт, хрюкает, нежится.

Рыло у хавроньюшки не нарядное: в землю носом упирается, рот до ушей; а уши, словно тряпки, болтаются; на каждой ноге по четыре копыта, а ходит -- спотыкается. Хвост у хавроньюшки винтом, хребет -- горбом; на хребте щетина торчит. Жрёт она за троих, толстеет за пятерых; зато её хозяюшки холят, кормят, помоями поят; а вломится в огород, - поленом прогоняют.

Бодливая корова.

Была у нас корова, да такая характерная, бодливая, что беда! Может быть, потому и молока у неё было мало.

Помучились с ней и мать и сёстры. Бывало, прогонят в стадо, а она или домой в полдень придерёт, или в житах очутится, -- иди, выручай!

Особенно когда бывал у неё телёнок, -- удержу нет! Раз даже весь хлев рогами разворотила, к телёнку билась; а рога-то у неё были длинные да прямые. Уж не раз собирался отец ей рога отпилить, да как-то всё откладывал, будто что предчувствовал старый.

А какая была увёртливая да прыткая! Как поднимет хвост, опустит голову да махнёт, -- так и на лошади не догонишь.

Вот раз, летом, прибежала она от пастуха ещё задолго до вечеру, -было у ней дома теля. Подоила мать корову, выпустила теля и говорит сестре, девочке эдак лет двенадцати:

-- Погони, Феня, их к речке, пусть на бережку попасутся, да, смотри, чтоб в жито не затесались. До ночи ещё далеко: что им тут без толку стоять!

Взяла Феня хворостину, погнала и теля, и корову; пригнала на бережок, пустила пастись; а сама под вербой села и стала венок плести из васильков, что по дороге во ржи нарвала; плетёт и песенку поёт.

Слышит Феня, что-то в лозняке зашуршало; а речка-то с обоих берегов густым лозняком обросла.

Глядит Феня, что-то серое сквозь густой лозняк продирается, и покажись глупой девочке, что это наша собака, Серко. Известно, -волк на собаку совсем похож; только шея неповоротливая, хвост палкой, морда понурая и глаза блестят; но Феня волка никогда вблизи не видала.

Стала уже Феня собаку манить:

-- Серко, Серко! -- как смотрит: телёнок, а за ним корова несутся прямо на неё как бешеные. Феня вскочила, прижалась к вербе, не знает, что делать; телёнок к ней, а корова их обоих задом к дереву прижала, голову наклонила, ревёт, передними копытами землю роет, рога-то прямо волку выставила.

Феня перепугалась, обхватила дерево обеими руками, кричать хочет -- голосу нет. А волк прямо на корову кинулся, да и отскочил: с первого разу, видно, задела его рогом. Видит волк, что нахрапом ничего не возьмёшь, и стал он кидаться то с той, то с другой стороны, чтобы как-нибудь сбоку в корову вцепиться или теля отхватить, -- только куда ни кинется, везде рога ему навстречу.

Феня всё ещё не догадывается, в чём дело, хотела бежать, да корова не пускает, так и жмёт к дереву.

Стала тут девочка кричать, на помощь звать:

Наш казак пахал тут на взгорке, услышал, что и корова-то ревёт и девочка кричит, кинул соху и прибежал на крик.

Видит казак, что делается, да не смеет с голыми руками на волка сунуться: такой он был большой да остервенелый; стал казак сына кликать, что пахал тут же на поле.

Как завидел волк, что люди бегут, унялся, огрызнулся ещё раз, два, завыл, да и в лозняк.

Феню казаки едва домой довели, -- так перепугалась девочка.

Порадовался тогда отец, что не отпилил корове рогов.

Орёл и кошка.

За деревней весело играла кошка со своими котятами. Весеннее солнышко грело, и маленькая семья была очень счастлива.

Вдруг, откуда ни возьмись -- огромный степной орел: как молния, спустился он с вышины и схватил одного котенка. Но не успел еще орел подняться, как мать вцепилась уже в него. Хищник бросил котенка и схватился со старой кошкой. Закипела битва на смерть.

Могучие крылья, крепкий клюв, сильные лапы с длинными, кривыми когтями давали орлу большое преимущество: он рвал кожу кошки и выклевал ей один глаз. Но кошка не потеряла мужества, крепко вцепилась в орла когтями и перекусила ему правое крыло.

Теперь уже победа стала клониться на сторону кошки; но орел все еще был очень силен, а кошка уже устала; однако же она собрала свои последние силы, сделала ловкий прыжок и повалила орла на землю. В ту же минуту откусила она ему голову и, забыв свои собственные раны, принялась облизывать своего израненного котенка.

Леший.

Жители одной уединённой деревни были в большом беспокойстве, особенно бабы и ребятишки. В ближнем любимом их лесу, куда мальчики и девочки поминутно шныряли то за ягодами, то за грибами, завёлся леший. Как только настаёт ночь, так и пойдёт по лесу хохот, свист, мяуканье, а по временам раздаются страшные крики, точно кого-нибудь душат. Как зааукает да захохочет, волосы становятся дыбом. Дети не только ночью, но и днём боялись ходить в свой любимый лес, где прежде только и слышно было что пенье соловьёв да протяжные крики иволги. В то же время чаще прежнего стали пропадать по деревне молодые куры, утки и гусята.

Надоело это наконец одному молодому крестьянину Егору.

-- Погодите, бабы, -- сказал он, -- я вам лешего живьём принесу.

Дождался Егор вечера, взял мешок, ружьё и отправился в лес, несмотря на просьбы своей трусливой жены. Целую ночь пробродил он в лесу, целую ночь не спала его жена и с ужасом слушала, как до самого света хохотал и аукал леший.

Только уже утром показался Егор из лесу. Он тащил в мешке что-то большое и живое, одна рука у Егора была обмотана тряпкой, а на тряпке видна была кровь. Весь хутор сбежался на двор к отважному крестьянину и не без страха смотрел, как он вытряхивал из мешка какую-то невиданную птицу, мохнатую, с ушами, с красными большими глазами. Она кривым клювом щёлкает, глазищами поводит, острыми когтями землю дерёт; вороны, сороки и галки, как только завидели чудище, так стали над ним носиться, подняли страшный крик и гам.

-- Филин! -- крикнул тут один старик. -- Ведь я ж вам, глупые, говорил, что это всё филин проказит.

Органы человеческого тела.

Однажды органы человеческого тела перессорились между собой и решились не служить более друг другу. Ноги сказали:

-- Почему мы именно должны носить всё тело? Пусть оно сделает само себе другие ноги да и ходит сколько угодно.

Руки также сказали:

-- И мы не хотим работать для других, устройте себе другие руки, и пусть для вас трудятся.

Рот проворчал:

-- Глуп же я буду, если ни за что ни про что стану пережёвывать пищу для желудка, чтобы он её потом переварил, развалившись, как какой-нибудь важный барин. Нет, поищи себе другого рта, а я тебе больше не слуга.

Глаза находили также очень странным, что они должны смотреть за всё тело и стоять беспрестанно на страже. Так разговаривали между собою все органы человеческого тела и решились не служить более друг другу. Что же случилось? Так как ноги не хотели ходить, руки перестали работать, рот перестал есть и глаза закрылись, то всё тело, оставшись без движения и пищи, начало слабеть, хиреть и едва было совершенно не замерло. Всем органам, составляющим тело, стало тяжело и пришлось бы ещё хуже, если бы они не догадались, как глупо они поступали. "Нет, так жить плохо", -- подумали они; помирились, стали по-прежнему друг на друга работать, -- и всё тело поправилось и сделалось здоровым и сильным.

Птицы.

В одной хорошенькой малороссийской деревеньке было столько садов, что вся она казалась одним большим садом. Деревья цвели и благоухали весною, а в густой зелени их ветвей порхало множество птичек, оглашавших окресность звонкими песнями и весёлым щебетаньем; осенью уже появлялось между листьями множество розовых яблок, жёлтых груш и сине-пурпуровых слив. Но вот несколько злых мальчиков, собравшись толпою, разорили птичьи гнёзда. Бедные птицы покинули сады и больше уже в них не возвращались. Прошла осень и зима, пришла новая весна; но в садах было тихо и печально. Вредные гусеницы, которых прежде птицы истребляли тысячами, разводились теперь беспрепятственно и пожирали на деревьях не только цветы, но и листья: и вот обнажённые деревья посреди лета смотрели печально, будто зимою. Пришла осень, но в садах не было ни розовых яблок, ни жёлтых груш, ни пурпуровых слив; на ветках не перепархивали весёлые птички; деревня не оглашалась их звонкими песнями.

Грядки гвоздики.

Трое детей выпросили у матери каждый по небольшой грядке гвоздики и дожидались с нетерпением, когда цветы распустятся, потому что на гвоздике уже показались почки.

У младшего из братьев однако же недостало терпения дождаться, пока почки развернутся сами, и он, прибежав рано утром к своей грядке, расковырял сначала одну почку: хорошенькие пёстрые лепестки показались из-за зелёной оболочки. Мальчику это понравилось, и он проворно раскрывал одну почку за другою; наконец, вся его грядка зацвела.

-- Посмотрите, посмотрите!- кричал он братьям, прыгая от радости вокруг своей грядки и хлопая в ладоши.- Посмотрите, моя гвоздика уже цветёт, а на ваших только листья да зелёные почки.

Но радость мальчика была непродолжительна. Солнце поднялось повыше, и пёстрые цветочки, раскрытые насильственно и прежде времени, печально наклонились к земле, а к полудню потемнели и совершенно завяли.

Преждевременная радость мальчика превратилась в печаль, и он горько плакал, стоя у своих увядших цветов.

Петух да собака.

Жил старичок со старушкой, и жили они в большой бедности. Всех животов у них только и было, что петух и собака, да и тех они плохо кормили. Вот собака и говорит петуху:

-- Давай, брат Петька, уйдем в лес: здесь нам житье плохое.

-- Уйдем, -- говорит петух, -- хуже не будет.

Вот и пошли они куда глаза глядят. Пробродили целый день; стало смеркаться -- пора на ночлег приставать. Сошли они с дороги в лес и выбрали большое дуплистое дерево. Петух взлетел на сук, собака залезла в дупло и -- заснули.

Утром, только что заря стала заниматься, петух и закричал:

-- Ку-ку-ре-ку!

Услыхала петуха лиса; захотелось ей петушьим мясом полакомиться. Вот она подошла к дереву и стала петуха расхваливать:

-- Вот петух так петух! Такой птицы я никогда не видывала: и перышки-то какие красивые, и гребень-то какой красный, и голос-то какой звонкий! Слети ко мне, красавчик.

-- А за каким делом? -- спрашивает петух.

-- Пойдем ко мне в гости: у меня сегодня новоселье, и про тебя много горошку припасено.

-- Хорошо, -- говорит петух, -- только мне одному идти никак нельзя: со мной товарищ.

"Вот какое счастье привалило! -- подумала лиса. -- Вместо одного петуха будет два".

-- Где же твой товарищ? -- спрашивает она. -- Я и его в гости позову.

-- Там, в дупле ночует, -- отвечает петух.

Лиса кинулась в дупло, а собака ее за морду -- цап!.. Поймала и разорвала лису.

Два козлика.

Два упрямые козлика встретились однажды на узком бревне, переброшенном через ручей. Обоим разом перейти ручей было невозможно; приходилось которому-нибудь воротиться назад, дать другому дорогу и обождать.

-- Уступи мне дорогу, -- сказал один.

-- Вот еще! Поди-ка ты, какой важный барин, -- отвечал другой, -- пяться назад, я первый взошел на мост.

-- Нет, брат, я гораздо постарше тебя годами, и мне уступить молокососу! Ни за что!

Тут оба, долго не думавши, столкнулись крепкими лбами, сцепились рогами и, упираясь тоненькими ножками в колоду, стали драться. Но колода была мокра: оба упрямца поскользнулись и полетели прямо в воду.

Ворона и рак.

Летела ворона над озером; смотрит -- рак ползет: цап его! Села на вербу и думает закусить. Видит рак, что приходится пропадать, и говорит:

-- Ай, ворона! ворона! знал я твоего отца и мать, что за славные были птицы!

-- Угу! -- говорит ворона, не раскрывая рта.

-- И сестер и братьев твоих знал -- отличные были птицы!

-- Угу! -- опять говорит ворона.

-- Да хоть хорошие были птицы, а все же далеко до тебя.

-- Aгa! -- крикнула ворона во весь рот и уронила Рака в воду.

Орёл и ворона

Жила-была на Руси ворона -- с няньками, с мамками, с малыми детками, с ближними соседками. Прилетели из дальних стран гуси, лебеди, нанесли яиц; а ворона стала их обижать, стала яички у них таскать.

Случилось сычу мимо лететь, и видит он, что ворона птиц обижает, полетел и сказал орлу: -- Батюшка, сизый орёл! Дай нам праведный суд на воровку ворону.

Сизый орёл послал за вороной лёгкого посла, воробья. Воробей полетел, захватил ворону; она было упираться, а он давай её пинками и поволок-таки к орлу.

Вот стал орёл ворону судить:

-- Ах ты, воровка ворона, глупая голова! Про тебя говорят, что ты на чужое добро рот разеваешь: у больших птиц яйца таскаешь.

-- Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина! Это всё слепой сыч, старый хрыч, про меня наврал.

-- Про тебя сказывают, -- говорит орёл, -- что выйдет мужик сеять, а ты выскочишь со всем своим содомом -- и ну его семена разгребать.

-- Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!

-- Да ещё сказывают: станут бабы снопы класть, а ты со всем своим содомом выскочишь -- и ну снопы ворошить.

-- Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!

Осудил орёл ворону в острог посадить.

Ветер.

Ваня стоял у окна и смотрел, как по осеннему небу быстро неслись, одно за другим, тяжелые свинцовые облака. Отец Вани сидел у камина и читал книгу.

-- Скажи мне, папаша, -- спросил Ваня, -- отчего так бегут облака? Я спросил об этом у Федора, и он сказал мне, что облака гонит ветер. 'А ветер же отчего?' -- спросил я: --' ветер от облаков', -- отвечал мне Федор. Я как-то этого не понимаю: ветер гонит облака, а облака гонят ветер.

-- Ты напрасно спрашивал об этом у Федора, -- сказал отец Вани, улыбнувшись: --спроси у него, как надобно закладывать лошадь, и он расскажет тебе это очень хорошо; у каждого надобно спрашивать о том, что он может знать. Если ты хочешь, я объясню тебе, отчего идут облака и дует ветер. Холодно ли у нас в передней?

-- О, да! очень холодно, -- отвечал Ваня: -- гораздо холоднее, чем здесь.

-- Это-то нам и нужно, -- продолжал отец: -- замечай же внимательно, что я буду делать, слушай, что буду объяснять, и спрашивай, если чего-нибудь не поймешь.

Сказав это, отец встал, зажег свечу, приотворил немного дверь, так что образовалась узкая и длинная щель из кабинета в переднюю, и поднес свечу сначала к низу щели; пламя свечи сильно нагнулось по направлению от передней к кабинету.

-- Куда теперь дует ветер? спросил отец.

-- Из передней в кабинет, -- отвечал Ваня.

Отец поднял тогда свечу к верху щели, -- и пламя сильно пошатнулось в противоположную сторону, по направлению из кабинета в переднюю.

-- Теперь ветер дует из кабинета в переднюю, -- сказал Ваня, не дождавшись отцовского вопроса.

Повторив этот опыт еще раза два, отец Вани затворил дверь, из которой сильно дуло в ноги, поставил свечу на стол и начал:

-- Теперь ты видел, что в растворенную дверь внизу дует ветер из холодной передней в теплый кабинет, а наверху, наоборот, из теплого кабинета в холодную переднюю. Постараемся же объяснить себе, отчего это делается. Ты слыхал уже, что воздух, как всякое тело, от холода сжимается, становится гуще и, следовательно, тяжелее и, наоборот, от тепла расширяется, становится реже и легче. Ты знаешь также, что всякое тело, которое тяжелее воды, тонет в ней, а то, которое легче воды, подымается вверх; то же самое делается в воздухе, во всякой жидкости и во всяком газе. Чем воздух гуще, тем он тяжелее и тем сильнее жмется к земле; чем воздух теплее, тем он более стремится подняться вверх. Тяжелый же и легкий воздух, соединившись, всегда стремятся уравновеситься: тяжелый занять место внизу, а легкий вверху. Таким образом, между теплым воздухом кабинета и холодным передней установились два течения воздуха: одно вверху, другое, обратное -- внизу. Это-то течение, или стремление воздуха и называется ветром. На земном шаре так же, как и в нашем доме, не все места одинаково теплы и одинаково холодны. Ты, вероятно, слыхал, что в то время, когда у нас бывает зима, в другом месте, противоположном нашему, стоит самое жаркое лето. Ты, вероятно, знаешь также, что есть страны, где солнце круглый год подымается почти отвесно над головою и никогда не бывает зимы, и другие, где зима царствует большую часть года.

Кроме того, ты, вероятно, замечал, что песок или камень накаляются гораздо сильнее и быстрее, чем земля, особенно влажная. Есть на земном шаре страны, почва которых вся состоит из песка или камня, тогда как другие имеют влажную почву, покрыты лесами и болотами; понятно, что в одно и то же время воздух в первых будет теплее, чем во вторых. Ты часто катался по реке и, вероятно, заметил, что над водою воздух прохладнее, чем над землею. Над морем воздух летом всегда прохладнее, а зимою всегда теплее, потому что вода в больших морях зимою не замерзает и сообщает теплоту воздуху.

Следовательно, на земном шаре, в одно и то же время, в различных местностях, воздух имеет различную температуру. (Температурою называется степень тепла или холода какого-нибудь тела.) Вот почему воздух никогда почти не бывает в спокойном состоянии: почти всегда движется с большей или меньшей силою, а эти движения воздуха и называются ветрами. Ты, вероятно, заметил, что у нас морской западный ветер влажен и тепел, приносит облака и дождь; южный -- сух и приносит летом жар, восточный по большей части холоден и сух, северный дует от Ледовитого моря, наполненного плавающими льдинами, и всегда холоден. В Петербурге ветры очень переменчивы, потому что Петербург окружен самыми разнообразными местностями: на севере у него большое Ладожское озеро, иногда долго покрытое льдом, на западе -- море, хотя замерзающее зимою, но только у берегов, на юге и востоке -- обширные равнины, по которым свободно гулять ветрам. Если ты будешь присматриваться к движению облаков, -- продолжал отец Вани, -- то заметишь, что облака движутся иногда в противоположные стороны. Это случается тогда, когда облака находятся на различных высотах и попадают поэтому в различные течения воздуха: одни плывут в низшем течении, другие -- в верхнем. Если бы ты пустил перышко вверху дверной щели, то оно полетело бы в переднюю, пусти его внизу -- и оно полетит в кабинет.

-- Но отчего же облака бывают различного цвета? -- спросил Ваня.

-- От различного освещения их солнцем или луною, -- отвечал отец, -- от различия в расстоянии, на котором находятся от нас облака, и, наконец, от различной степени густоты пара.

1864 г.

Из сб. "Родное слово": "Родное слово" для детей младшего возраста. Год первый. Азбука и первая после азбуки книга для чтения, с прописями, образцами для первоначальной рисовки и картинками в тексте. Составил К. Ушинский. (Способ преподавания по "Родному слову" объяснён в особой книге для учащих, под тем же заглавием). Санкт-Петербург, Типография Рогальского и Кo, 1864 г.

"Родное слово" для детей младшего возраста. Год второй. Вторая после азбуки книга для чтения, с картинками в тексте. Составил К. Ушинский, Санкт-Петербург, Типография Главного артиллерийского управления, 1864 г.

Сумка почтальона

Играющие собаки

Дедушка

Паук

Гуси

Учёный медведь

Трусливый Ваня

Любопытство

Поездка из столицы в...

Спор воды с огнём

Ручей

Спор деревьев

Пчёлки на разведках

Дятел

Пчела и мухи

Хлеб

Спор животных

Лошадка

Хавронья

Бодливая корова

Орёл и кошка

Леший

Органы человеческого тела

Птицы

Грядки гвоздики

Петух да собака

Два козлика

Ворона и рак

Орёл и ворона

Ветер

Оставить комментарий Ушинский Константин Дмитриевич (yes@lib.ru) Год: 1864 Обновлено: 15/12/2014. 82k. Статистика. Сборник рассказов: Проза, Сказки, Детская Художественные сочинения Иллюстрации/приложения: 30 штук.	Скачать FB2 Оценка: *6.003** Ваша оценка:
Аннотация: Сумка почтальона Играющие собаки Дедушка Паук Гуси Учёный медведь Трусливый Ваня Любопытство Поездка из столицы в деревню Спор воды с огнём Ручей Спор деревьев Пчёлки на разведках Дятел Пчела и мухи Хлеб Спор животных Лошадка Хавронья Бодливая корова Орёл и кошка Леший Органы человеческого тела Птицы Грядки гвоздики Петух да собака Два козлика Ворона и рак Орёл и ворона Ветер.

Ушинский Константин Дмитриевич Истории, сценки, сказки

Ушинский К. Д.

Истории, сценки, сказки.

Сумка почтальона.

Играющие собаки.

Дедушка.

Паук.

Гуси.

Учёный медведь.

Трусливый Ваня.

Любопытство

Поездка из столицы в деревню.

Столица и её окрестности.

Деревня, уездный и губернский город.

Проселочная дорога.

Крестьянская изба.

Спор воды с огнём.

Ручей.

Спор деревьев.

Пчёлки на разведках.

Дятел.

Пчела и мухи.

Хлеб.

Спор животных.

Лошадка.

Хавронья.

Бодливая корова.

Орёл и кошка.

Леший.

Органы человеческого тела.

Птицы.

Грядки гвоздики.

Петух да собака.

Ворона и рак.

Орёл и ворона

Ветер.

Ушинский Константин Дмитриевич
Истории, сценки, сказки