Успенский Глеб Иванович
В будни и в праздник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ И ВСТРЕЧИ.
    I. Вступительные заметки
    II. Первая квартира
    III. Товарищ
    IV. Фокусник
    БУДНИЧНАЯ ЖИЗНЬ.
    I. Днем и ночью
    II. Супруги
    СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ.
    I. Хлопоты
    II. Ночь и увеселения
    III. Воскресенье в деревне
    ПОДМОСКОВНЫЕ СЦЕНЫ
    I. У Троицы Сергия
    II. Проездом

   

ВЪ БУДНИ И ВЪ ПРАЗДНИКЪ.

МОСКОВСКІЕ НРАВЫ

ГЛѢБА УСПЕНСКАГО.

   

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
1867.
Изданіе В. В. Генкеля.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ:

   ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛЕНІЯ И ВСТРѢЧИ.
   I. Вступительныя замѣтки
   II. Первая квартира
   III. Товарищъ
   IV. Фокусникъ
   БУДНИЧНАЯ ЖИЗНЬ.
   I. Днемъ и ночью
   II. Супруги
   СВѢТЛЫЙ ДЕНЬ.
   I. Хлопоты
   II. Ночь и увеселенія
   III. Воскресенье въ деревнѣ
   ПОДМОСКОВНЫЯ СЦЕНЫ
   I. У Троицы Сергія
   II. Проѣздомъ
   

ПЕРВЫЯ ВПѢЧАТЛЕНІЯ И ВСТРѢЧИ.

   

I.
ВСТУПИТЕЛЬНЫЯ ЗАМѢТКИ.

   Москва, въ качествѣ опытной, давнишней хозяйки, завела вездѣ на Руси свои порядки. Вездѣ самая бойкая улица называется "Московской" -- лучшій трактиръ "Москва", ит. д. Порядки, заведенные Москвою, ощутительны въ самыхъ незамѣтныхъ отрасляхъ ея хозяйства; возьмемъ для примѣра дорогу въ Москву. Отчего на самыхъ бойкихъ трактахъ изъ центра Россіи на Москву, не ходить почтовыхъ каретъ и дилижансовъ? Почтовыя кареты, вслѣдствіе продолжительныхъ убытковъ казнѣ, были отданы въ частныя руки за безцѣнокъ; затѣмъ частныя руг~у прогорѣли, вслѣдствіе отсутствія пассажировъ, и передали дорожное дѣло въ другія частныя руки, которыя, въ настоящее время, тоже непроцвѣтаютъ ибо, вмѣсто лошадей, запрягаютъ въ громадные дилижансы,-- только живцы, т. е. кровяные скелеты какихъ то животныхъ, съ едва замѣтными признаками жизни. Отчего, повторяю, весьма удобныя почтовыя кареты остаются пустыми, а лошади, по причинѣ голода, едва успѣваютъ къ концу года ѣзды удержать въ себѣ только живцы? Очень просто: такихъ экипажей и такой ѣзды не желаетъ Москва,-- и они не существуютъ. Сообщенія производятся другимъ образомъ -- московскимъ. Если вамъ нужно ѣхать въ Москву,-- то спросите у перваго встрѣчнаго: "гдѣ московское подворье?" Встрѣчный объяснитъ вамъ мѣстоположеніе подворья въ одно мгновеніе такъ, что черезъ нѣсколько времени вы остановитесь около каменнаго двухъ-этажнаго дома, который и будетъ именно то, что вы искали; объ этомъ вамъ заявитъ вывѣска надъ воротами, по бѣлому фону, блѣднокрасными буквами изображающая такъ: "Московское падворѣе Якова Ковришкина съ доставкой къ сроку и отпущаемъ икипажи какъ-то: въ Маскву, въ Харьковъ и куда угодна по трактамъ на Москву на Харьковъ састановкай". На вывѣску такого рода обратитъ вниманіе человѣкъ, незнакомый съ московской ѣздой и съ конторами ямскихъ экипажей. Человѣкъ бывалый узнаетъ "московское подворье" съ одного взгляда на этотъ двухъ-этажный домъ: внизу такого дома, по обѣимъ сторонамъ воротъ, помѣщается, по обыкновенію, харчевня съ замасленною дверью, гдѣ вмѣсто стеколъ вставлены жестяные листы, -- и пекарня "хлѣбовъ"; домъ московскаго подворья замасленъ и старъ; онъ осѣлъ посрединѣ, надъ воротами, рамы 2-го этажа перекосились, даже обветшали, такъ что бурыя кисейныя занавѣски, развѣшенныя на окнахъ, не могутъ подновить его полумертвой фигуры. Около харчевенъ и пекаренъ на лавкахъ, сворочанныхъ изъ тесаннаго веневскаго камня, возсѣдаетъ цѣлая орда ямщиковъ, въ огромныхъ сапогахъ, въ армякахъ или тулупахъ, едва накинутыхъ на плечи. По ихъ лѣнивымъ и соннымъ лицамъ видно, что всѣ они ждутъ кого-то и тоскуютъ; неопытному человѣку покажется, что они притаились и ждутъ удобной минуты, чтобы напасть на кого-то.... Это предположеніе оправдывается тотчасъ-же, какъ только вы, т. е. проѣзжающій, останавливаетесь около воротъ: вся орда обступаетъ проѣзжающаго кругомъ и увлекаетъ подъ ворота; оглушительные крики: "Староста! Иванъ Филипычъ! Хозяинъ! Ай онъ провалился?",-- стукъ множества сапогъ, подкованныхъ желѣзными подковами,-- всѣ эти звуки, сдавленные въ узкомъ корридорѣ воротъ, оглушаютъ проѣзжающаго и приводятъ въ ужасъ... Наконецъ дверь, обитая истрепавшейся рогожей и носящая на себѣ надпись "фкантору", отворяется, и изъ облака хлынувшаго оттуда тепла, выростаетъ плотная красная фигура, въ тулупѣ изъ романскихъ овецъ....
   Это -- староста.
   -- Вамъ въ Москву? спрашиваетъ онъ
   -- Въ Москву....
   -- Когда готовы?...
   -- Къ вечеру....
   -- А нельзя-ли вамъ до завтрева, до утра?
   -- Нѣтъ, нельзя....
   Настаетъ общее раздумье.
   -- Иванъ Филипычъ! совѣтуютъ ямщики, посади его съ барыней-то!... Велика бѣда....
   -- Въ самомъ дѣлѣ!... Съ барыней, вы не побрезгаете?
   -- Нѣтъ, отчего-же....
   -- Ну такъ къ вечеру-съ! Можно-съ!.. Я къ тому,-- многіе обижаются съ дамами-то.... стѣсненіе!... хе хе.... Ну такъ съ барыней.... вещей много-ли?...
   -- Нѣтъ, вещей немного.
   -- Ну, такъ съ барыней.... полковница! Мужъ говорилъ, чтобы.... Иванъ Филипычъ, говоритъ, чтобы вы мою супругу, въ лучшемъ видѣ.... Васъ можно.... ничего!...
   Начинаются торги... заламываютъ шесть цѣлковыхъ, дѣло оканчивается на трехъ. Затѣмъ проѣзжающій желаетъ посмотрѣть экипажъ, въ которомъ онъ поѣдетъ. По прежнему, окруженный толпою ямщиковъ, онъ входитъ на огромный дворъ, окаймленный навѣсами и заставленный разнаго рода экипажами: тутъ и зимнія кибитки съ перевернутыми вверхъ заржавѣвшими полозьями; тутъ и тарантасъ со сломанными у верха шалнерами, съ кузовомъ наклонившимся въ бокъ, и съ колесами, касающимися земли, подъ угломъ, слишкомъ острымъ; всѣ эти экипажи запылены, залѣплены бѣлой, шоссейной грязью, ободраны; оглобли, съ ослабѣвшими тяжами, воздвигнуты, къ небу или въ изнеможеніи растянулись по землѣ, въ разныя стороны. Вотъ наконецъ и вашъ экипажъ -- московскій. Представьте себѣ двѣ необыкновенно-длинныхъ слеги, лежащихъ другъ около друга, параллельно, на разстояніи двухъ четвертей; концы этихъ слегъ или жердей, довольно тонкихъ, лежатъ на передней и задней осяхъ, длиною въ полтора аршина. Посрединѣ этихъ жердей посажено громаднѣйшее зданіе, въ полторы квадратныхъ сажени, тяжестію своею пригнувшее жерди чуть не до земли и сильно подавшееся на сторону, словно остановившееся надъ пропастью, въ ужасѣ за каждую минуту. Узкій ходъ, маленькія скривившіяся колеса, жерди, треснувшія и связанныя веревками,-- все это невольно обниметъ проѣзжающаго ужасомъ: "Если теперь, будетъ онъ думать, когда тарантасъ почти пустъ,-- смотрѣть на него страшно, потому что отъ одной тяжести кузова, жерди, на которыхъ держится онъ, готовы переломиться, -- то что-же будетъ, когда сюда нагрузятъ чемоданы, подушки, сядутъ попутчики и т. д." Какъ бы то ни было, вы съ глубокою грустью соглашаетесь ѣхать, и вручаете деньги.... На требованіе квитанціи въ полученіи ихъ -- вамъ отвѣчаютъ: "Будьте покойны! Али мы?.... Слава Богу..." Вы предъявляете тотъ резонъ, что безъ квитанціи могутъ взять съ васъ другія деньги, -- вамъ опять отвѣчаютъ, -- "Будьте покойны... Али мы... и т. д."
   Но всѣ муки ваши скоро окажутся совершенно напрасными. Въ минуту отъѣзда оказывается, что деньги ваши цѣлы, это во первыхъ, и во вторыхъ, что тарантасъ, хотя и подался, вслѣдствіе поклажи, еще болѣе на бокъ -- но доѣхать пожалуй какъ-нибудь можно. Толпа ямщиковъ, укладывавшая внутри тарантаса вещи, тяжестію своею не нанесли ему большаго вреда. Черезъ минуту вы еще разъ убѣждаетесь, что "авось, какъ-нибудь!" Вы сидите въ тарантасѣ, вашъ попутчикъ купецъ -- получилъ какую-то квитанцію отъ старосты съ просьбою передать ее въ Лопаснѣ Радивону, и объявилъ всѣмъ попутчикамъ, чтобы они не безпокоились: "Я это дѣло знаю довольно, говоритъ купецъ, ѣзжу пятнадцать годовъ, и всегда слава Богу..." Тарантасъ, покачиваясь и прихрамывая, выѣзжаетъ въ ворота; каждую минуту вамъ кажется, что онъ зацѣпится осью за тротуарный столбъ, что у него сломается шкворень, что онъ опрокинется въ канаву,-- вырытую сбоку шоссе... Сердце ваше стучитъ... Но чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе мира и любви сходитъ въ вашу душу: все идетъ слава Богу; каждую минуту вы убѣждаетесь, что погибнуть нельзя и наконецъ, ѣзда въ такомъ тарантасѣ дѣлается необыкновенно пріятною: чувствовать каждую минуту всѣ симптомы погибели -- и знать, что погибнуть рѣшительно невозможно -- ощущеніе слишкомъ хорошее... Не успѣли вы отъѣхать и пяти верстъ отъ города, какъ тарантасъ сдѣлался вашимъ любимцемъ. Жаль разстаться... И если въ эту минуту мимо васъ проползетъ какой-нибудь дилижансъ, ведомый живцами, вы засмѣетесь вмѣстѣ со всѣми попутчиками и ямщиками, отъ чистаго сердца.

-----

   Изъ множества особенностей, встрѣчаемыхъ туристомъ на московской дорогѣ, я укажу только на нѣкоторыя; такъ, прежде всего проѣзжающаго поражаетъ обиліе кабаковъ на всемъ протяженіи пути отъ Орла (въ особенности) до Москвы. Туристъ ѣдетъ всю дорогу среди какого-то сплошнаго кабака. Постоялые дворы или станціи московскихъ ямщиковъ помѣщаются въ домахъ богатыхъ крестьянъ. Дома эти въ деревняхъ -- деревянные, но состроенные на широкую руку; въ нихъ нѣтъ ни нумеровъ, ни общихъ комнатъ, ни буфета, а такъ, что-то смѣшанное; тутъ семейство укладывается спать,-- нтутъ-же незнакомые купцы собираются пить чай.... Если вамъ захочется что нибудь съѣсть, то при вашемъ вопросѣ: "Нѣтъ-ли чего нибудь?" хозяйка сначала вытаращитъ глаза, словно отъ роду не слыхала она, что такое называется съѣстнымъ и потомъ, когда пройдетъ первая минута испуга, неторопливо подымется съ своего мѣста и пойдетъ "поискать чего-нибудь!" Хорошо, если поиски ея увѣнчаются успѣхомъ: вы, въ такихъ случаяхъ, можете разсчитывать на полученіе яицъ, молока; но, избави Богъ, если "все вышло!" вамъ некуда дѣться. На какъ же,-- спросятъ меня,-- исконные московскіе ѣздоки обходятъ эти трудности. Очень просто. Настоящій, бывалый путешественникъ, -- непремѣнно захватитъ съѣдобное съ собой, изъ дому: въ синей сахарной бумагѣ у него непремѣнно завернута икра, балыкъ, бѣлорыбица, а въ кулькѣ булки и разные хлѣбы; кромѣ того, въ сапогѣ у него хранится складной ножъ, которымъ онъ и орудуетъ въ нужныхъ случаяхъ: этимъ ножомъ онъ отрѣжетъ икры, и имъ-же вырѣжетъ кнутовище, если ямщикъ обронитъ кнутъ, и проч. Такимъ образомъ настоящій членъ московскаго хозяйства не страдаетъ ни на волосъ.
   Въ селахъ и городахъ, попадающихся на пути въ Москву, станціи московскихъ ямщиковъ помѣщаются въ домахъ каменныхъ, большею частію новыхъ, двухъ-этажныхъ... Дома эти, несмотря на недавнюю постройку и изящную отдѣлку, скоро принимаютъ какой-то пустынный видъ. Бѣлыя стѣны подъ воротами и около кухни изрисовываются множествомъ цифръ, изображающихъ овесъ, сѣно и т. д., а иногда просто какими то рожами и глубокомысленными изрѣченіями извѣстнаго свойства. Грязь скоро покрываетъ по -- и вую липовую лѣстницу и наростаетъ слитками въ корридорахъ; пыль обезображиваетъ мебель въ нумерахъ и незамѣтно въ два, три года, новый постоялый дворъ ветшаетъ и старѣетъ. Къ разрушенію его способствуетъ особенно трактиръ, гдѣ съ утра до ночи идетъ плясъ и оранье пѣсень отечественнаго производства, въ перемежку съ мотивами изъ "Травіаты", которыми угощаетъ публику новая московская-машина. О разгульной жизни этихъ постоялыхъ дворовъ и этихъ трактировъ можно заключить по тому, что къ проѣзжающему, во всякое время дня и ночи, лезутъ половые съ самыми эротическими предложеніями... Къ довершенію общей картины дороги въ Москву, мнѣ слѣдуетъ упомянуть о дородныхъ откормленныхъ дворничихахъ, дворникахъ и ихъ дочкахъ, съ особенной ревностію стремящихся сорвать съ проѣзжаго молодца,-- поцѣлуй и гривенникъ... Но болѣе этого прибавить, кажется, уже ничего не слѣдуетъ...

-----

   Итакъ, дорога въ Москву идетъ для новинка самымъ веселымъ образомъ. Подъ самой Москвой, верстъ за десять отъ городской заставы, начинаются подмосковныя слободы, зажиточныя русскія деревни, съ богатыми постройками, раскрашенными самыми яркими цвѣтами; кабаковъ безчисленное множество. Наконецъ тарантасъ въѣзжаетъ въ Москву. Потянулись богатые дома Замоскворѣчья, Ордынки, Солодовки. Ваши попутчики-кунцы, принимаются собирать свои узелки, приготовляясь вылѣзти вонъ.
   -- Вы, господа, спрашиваетъ ямщикъ, гдѣ остановитесь? Въ Кокоревскомъ али?..
   -- Нѣтъ, куда намъ!... отвѣчаютъ попутчики.
   -- Тамъ тоже номера въ тридцать копѣекъ есть! продолжаетъ ямщикъ.
   -- Нѣтъ... Ну ихъ!.. Мы въ Елецкое... Вы батюшка куда?
   -- Мы на Курскомъ подворьѣ останавливаемся изъ-поконъ вѣка...
   -- Эхъ, купцы! говоритъ ямщикъ. Охота вамъ меня мучить, путаетесь по Москвѣ... Стали бы у Кокорева, и дешево, и близко, и порядокъ...
   -- Нѣтъ, дружокъ, Богъ съ нимъ... Мы, тутъ на Елецкомъ-то, болѣ пятнадцати годовъ останавливаемся...
   Ямщикъ, изъ боязни не получить на водку, неперечитъ купцамъ-проѣзжающимъ, и съ Чугуннаго моста поворачиваетъ на-право, на Елецкое подворье, оттуда на Курское, съ Курскаго на Тульское и т. д., смотря по мѣсту родины господъ проѣзжающихъ. Во всемъ этомъ читатель не видѣлъ бы хозяйничанья Москвы, если-бы я не объявилъ ему, что всѣ эти курскія и елецкія подворья до такой степени неудобны, до того отвратительно грязны, что жить здѣсь, или даже ночевать -- возможно только по необходимости, изъ страха наказанія Москвы. Въ самомъ дѣлѣ, превосходное подворье Кокорева до сихъ поръ чуждо купеческому сословію, которое по прежнему не покидаетъ свои, давно знакомыя, подворья. Здѣсь все дѣлается по знакомству, за-панибрата и ради этого панибратства, проѣзжающій терпитъ множество неудобствъ.
   -- Гдѣ-бы, другъ, говоритъ проѣзжающій, попавшій на знакомое Курское подворье,-- гдѣ-бы нумерочка?...
   -- Сію минуту-съ, сію минуту-съ, батюшка Радивонъ Иванычъ! Сколько лѣтъ, сколько зимъ невидались... восторженно восклицаетъ корридорный. Я, признаться, все васъ номиналъ... Ей-ей-съ!... Гдѣ-жъ это ключъ-то? Никакъ я его тутъ на окнѣ оставилъ... Иванъ! не видалъ-ли ключа?...
   -- Я почемъ знаю... отвѣчаетъ Иванъ.
   -- Что за чудо!... Да вы, Радивонъ Иванычъ, ужъ будьте столь добры, положьте чемоданъ-то тутъ въ корридорѣ... я пока ключа поищу...
   Радивонъ Иванычъ укладываетъ узлы и поду шки. на полу, и безъ ропота принимается ждать, а корридорный упражняется въ отыскиваніи ключа: онъ заглядываетъ подъ столъ, въ печку, запускаетъ руку къ вьюшкамъ, шаритъ повсюду, поминутно говоритъ: "Что за чудо?" ругается съ кѣмъ-то на дворѣ.
   Проѣзжающій все ждетъ.
   Поиски эти могутъ продолжаться столько, сколько того потребуетъ отдаленное мѣсто-пребываніе ключа, Въ утѣху проѣзжающему, корридорный за то отворитъ ему тотъ самый нумеръ, въ которомъ этотъ проѣзжающій останавливался ровно годъ тому назадъ.
   Точно съ такими же удобствами, по нѣскольку часовъ, приходится ждать самовара и т. п. Но, повторяю, все это дѣлается по знакомству и поэтому все сходитъ съ рукъ.
   По пріѣздѣ въ Москву, прежде всего предстоитъ вытерпѣть муку, отыскивая какого-нибудь знакомаго. Кривыя, перепутанныя и перерѣзанныя безчисленными переулками улицы, самыя названія этихъ улицъ, иногда совершенно одинаковыя въ разныхъ концахъ Москвы -- все это причинитъ не мало мученій, даже въ самомъ центрѣ города. Но упаси Богъ, если тѣ же самые розыски по адресу придется дѣлать гдѣ-нибудь на Плющихѣ, на Козихѣ и т. д. Тутъ ужъ просто и ума не приложишь, какъ быть.
   Въ прежнее время, для того, чтобы въ подобныхъ мѣстностяхъ отыскать знакомаго, непремѣнно нужно было знать его кличку; съ этимъ познаніемъ стоило только спросить у перваго лавочника.
   -- Гдѣ тутъ Иванъ Петровичъ храмой живетъ? (или кривой, или рыжій, -- какъ угодно.)
   И вамъ тотчасъ же скажутъ:
   -- Пожалуйте, за уголъ на-лѣво, третій домъ на правой рукѣ...
   Но, съ теченіемъ времени, начали и въ Москвѣ сажать на домахъ нумера. Въ закоулкахъ это произвело невѣроятныя вещи: одинъ домъ былъ съ нумеромъ, три безъ нумера, наконецъ были и такіе, у которыхъ никакъ не разглядишь гдѣ прибитъ нумеръ? Въ эту пору розыски по адресу были сопряжены съ удивительными трудностями.
   -- Гдѣ здѣсь, другъ любезный, 17-ый No? спрашивали, напримѣръ, лавочника.
   -- А, ужъ ей Богу и не могу вамъ этого сказать... разставляя въ недоумѣніи руки,-- отвѣчалъ онъ.
   Приходилось идти въ другое, въ третье мѣсто и вездѣ то же недоумѣніе. Нужно было ждать счастливаго случая...
   Однако, мало-по-малу, такая безурядица окрасилась обще-московскимъ колоритомъ, и для человѣка знающаго розыски не представляютъ никакихъ трудностей; для этого стоитъ только обѣ крайности -- то есть клички и нумера, соединить въ одно.
   -- Гдѣ здѣсь 17-ый No?
   -- 16 --
   -- Это рыжій?
   -- Да.
   -- На лѣво-съ...
   Но, еще разъ, для человѣка неопытнаго, адресъ въ Москвѣ -- вещь непреоборимая.

-----

   Не могу не сказать двухъ словъ объ экономическихъ условіяхъ московской жизни. Всѣ они могутъ сводиться къ слѣдующему: Тотъ, кто не имѣетъ возможности "кутить" въ Москвѣ, тотъ, кто не имѣетъ возможности завести все свое -- не имѣетъ никакихъ правъ на жизнь удобную, умѣренную, точно такую, какою живетъ почти весь Петербургъ. Вамъ нужна комната -- есть комнаты въ 3 руб., въ 6, въ 8 -- но дешевизна этихъ комнатъ говоритъ уже объ ихъ неудобствахъ, которыя въ дѣйствительности такъ велики, что и эта ничтожная плата за нихъ можетъ быть названа безбожною. Вы хотите такую комнату, какую въ Петербургѣ можно имѣть за 15 руб., -- такихъ нѣтъ.-- а есть въ 50 руб., въ 100 (въ послѣднее только время устроено очень много дешевыхъ и хорошихъ квартиръ). Точно такого-же свойства крайности и во всемъ другомъ; извощикъ -- или гитара, которая везетъ васъ за гривенникъ 10 верстъ, но на которой невозможно сидѣть, по причинѣ неудобства экипажа,-- или лихачъ, который за четверть версты беретъ два цѣлковыхъ. На чемъ-же ѣздятъ москвичи? На своихъ, свои экипажи и лошади. Гитары предоставляются нищетѣ, лихачи -- кутящему населенію и наплывающему со всѣхъ концовъ ухарству. Та же самая исторія во всемъ. Обѣдъ -- или въ 15 коп., или въ 3 цѣлковыхъ; въ 50, въ 75 коп. не отыщете... ит. д. Словомъ, въ Москвѣ нужно имѣть все свое, чтобы жить умѣренно, на тѣ средства, которыя въ Петербургѣ даютъ жизнь вполнѣ достаточную.
   

II.
ПЕРВАЯ КВАРТИРА.

1.

   ...Претерпѣвъ множество непріятныхъ и комическихъ столкновеній, неизбѣжныхъ для провинціала, впервые попавшаго въ такой запутанный городъ, какъ Москва, -- я наконецъ нашелъ себѣ маленькую работу и отыскалъ столь же маленькую, какъ и работа моя, комнату. Между множествомъ разнаго рода неряшливыхъ и отвратительныхъ съемщицъ, которыхъ удавалось видѣть мнѣ во время поисковъ квартиры, Марья Петровна, теперешняя моя хозяйка, могла смѣло первенствовать; въ пользу ея опрятности говорило, во-первыхъ то, что она считала себя мадамой, то есть содержательницей бѣлошвейной мастерской; вовторыхъ то, что она была чиновницей, супругой театральнаго чиновника; въ третьихъ -- она была молода, и наконецъ въ четвертыхъ,-водила знакомства съ благородными мужчинами... О чемъ мы впослѣдствіи постараемся узнать съ большими подробностями.
   Всѣ эти качества, неизвѣстныя мнѣ въ первый моментъ посѣщенія ея квартиры,-- не имѣли однакоже той чарующей силы, которая бы могла уничтожить во мнѣ отвращеніе, возбужденное ея фигурой. Это была еще молодая, но истрепанная личность, съ матеженами на физіономіи, съ рѣдкими облѣзлыми волосами; я ее засталъ въ самомъ растерзанномъ утреннемъ костюмѣ, и тѣмъ ввелъ въ неописанный ужасъ; желая поправить, очевидно невыгодное, впечатлѣніе, произведенное ею на меня, она старалась прикинуться наивною дѣвочкою,-- улыбалась ангельскимъ образомъ, куталась въ изодранную блузу, и не упускала при этомъ случаѣ распахнуться и пощеголять тощими прелестями собственныхъ плечъ, рукъ и т. д. Любезность ея была изумительна, грація неподдѣльна; испуганный этими качествами "мадамы", я быть можетъ снова пустился бы на поиски другой квартиры, но комнатка, которую показала она, понравилась мнѣ, была недорога, удобна, и притомъ же, тотъ домъ, гдѣ работалъ я, былъ отсюда недалеко. Я остался...
   Комнатка эта находилась на антресоляхъ; здѣсь же помѣщалась мастерская, биткомъ набитая швеями,-- и въ то время, когда хозяйка показывала мнѣ комнату, молодыя лица ихъ, съ особеннымъ вниманіемъ и улыбками разсматривали, въ полуотворенную дверь, новаго жильца.
   Жилецъ былъ радъ такому сосѣдству, потому что любилъ деревенскія пѣсни, а здѣсь надѣялся услышать ихъ въ изобиліи, ради чего, въ тотъ-же вечеръ и перебрался на московскую квартиру.
   

2.

   Окончивъ работу, я въ тотъ же вечеръ сидѣлъ въ своей комнаткѣ на подоконникѣ: окна были какія-то маленькія, квадратныя, лѣпились почти около пола, какъ обыкновенно бываютъ окна на антресоляхъ, и поэтому, для того, чтобы увидѣть хоть клочекъ неба, необходимо было садиться на подоконникъ.
   Стоялъ удушливый лѣтній вечеръ. Кусочекъ неба, который выглядывалъ изъ-за крышъ огромныхъ домовъ, былъ какого-то отвратительно-желтаго цвѣта; московская пыль тучей стояла надъ городомъ и застилала небо. Изъ переулка и съ улицы доносился трескъ колесъ. На дворѣ кто-то пѣлъ... Я высунулъ голову въ окно; на корридорѣ нашей квартиры, угломъ, поворочивавшимъ отъ кухни, на растворенномъ окнѣ, сидѣли всѣ швеи госпожи Поляковой, моей хозяйки, и вели разговоры... Замѣтивъ меня, они замолкли, но черезъ нѣсколько времени разговоры начались снова, только немного тише...
   -- Я-бъ ему за это показала! храбро говорилъ молодой голосъ... Барскіе помои!... Ежели-бъ онъ такъ со мной, какъ съ Дуняшей...
   -- Молчи! перервалъ шопотомъ другой, голосъ, по всей вѣроятности голосъ Дуняши...
   -- Сластеха этакой! Селедочникъ! продолжала первая...
   -- Погоди, попадешься и ты! замѣтила кухарка, что я узналъ по грубому голосу, который слышалъ утромъ.
   -- Я-то?
   -- Ты и есть...
   -- Ну, это вотъ! Видишь вотъ это? Это вотъ на-ко...
   -- Ладно!... Твой вѣкъ, Татьяна, не очень-то тоже дологъ, продолжала кухарка... Будь ты въ этомъ покойна; и даже такъ, что совсѣмъ твой вѣкъ коротокъ... Татьяна захрабрилась пуще прежняго. Она просыпала въ отвѣтъ такое множество словъ, и притомъ такъ скоро, что я ровно ничего не могъ разслышать хорошенько: изъ храбраго тона ея голоса я, впрочемъ, могъ смѣло заключить, Татьяна твердо вѣритъ въ свой долгій вѣкъ. Храбрыя рѣчи свои она закончила какимъ-то отрывистымъ смѣхомъ, тотчасъ же звонко затянула какую-то пѣсню и вдругъ бросилась за кѣмъ-то по корридору -- догонять. Черезъ минуту слышно было, какъ бѣгущіе строчили по лѣстницѣ. Они вылетѣли на дворъ и принялись ловить другъ друга, оглашая внутренность двора звонкимъ смѣхомъ.
   На окнѣ, въ корридорѣ, остались Дуняпга и кухарка Акулина; онѣ долго молчали, Акулина почесывала голову, зѣвала и неизвѣстно у кого спрашивала "который-то, теперича, часъ?" Затѣмъ, черезъ нѣсколько времени, удовлетворяя собственному любопытству,-- такъ же сонно отвѣчала себѣ:
   -- Теперь надо быть часъ девятый!
   И успокоивалась.
   Дуняша вздыхала, но вздыхала такъ, что рѣшительно не было возможности сдѣлать какую-нибудь связь между этимъ вздохомъ и тѣмъ проступкомъ противъ нее кого-то, про который упомянула Татьяна: что-то вялое, неопредѣленное слышалось въ ея вздохѣ..."
   -- Поди, жильцу-то самоваръ пора, лѣниво заговорила Акулина.
   -- Ты понесешь? спросила Дуняша...
   -- Да хучь и ты... неси!...
   -- Семъ я! кто такой? Скубентъ какой-нибудь?...
   -- Куды-то ходитъ... Говоритъ отсюда близко... Богъ его знаетъ.
   -- Мы, Акулинушка, вяло говорила Дуняша,-- мы вмѣстѣ самоваръ-то понесемъ.
   -- Нукштожъ!... Кто его знаетъ! Сразу человѣка не распознаешь... Чужой человѣкъ,-- кто онъ? Богъ его знаетъ...
   Кухарка и Дуняша зѣвали и почесывались... Дуняша попрежнему вздыхала какимъ-то звонкимъ вздохомъ...
   -- Котораго человѣка и знаешь, да и то надумаешься...
   -- И-и ка-жъ!
   -- То-то и есть... Вотъ Андрюшка твой...
   -- Выжига! перебила Дуняша...
   -- Выжига! А былъ небось не выжига!.. Кажется не одинъ день знала, а когда вполнѣ оказался... то-то и есть!.. Понесемъ самоваръ-то... О-охъ батюшки, что-то меня мутитъ какъ... Бери... тьфу, Господи! то-бишь,-- неси чашки-то! О-о-о...
   Кухарка и Дуняша исчезли; исчезли, впрочемъ, очень медленно; Дуняша, поднимаясь съ подоконника, не упустила случая вздохнуть...
   Я сталъ ждать посѣщенія двухъ дамъ, съ которыми еще не имѣлъ счастія познакомиться... Сидя, попрежнему, на подоконникѣ, я слышалъ какъ въ кухнѣ, находившейся подъ моими ногами, постоянно хлопала дверь и швеи толпами возвращались сюда изъ корридора; они разговаривали, звонко смѣялись, затягивали пѣсни... Въ промежуткахъ этихъ разговоровъ и смѣха слышался грубый голосъ Акулины, раздававшійся всякій разъ, какъ только труба самоварная грохалась объ земь, чему въ особенности способствовала безпрерывная бѣготня посѣтительницъ. Въ отвѣтъ на суровыя предостереженія Акулины, раздавался смѣхъ, еще болѣе громкій и дружный, снова затягивалась пѣсня и все шло по старому... Должно быть, благодаря этому смѣху, и постоянно обрушивавшейся трубѣ, самоваръ прибылъ ко мнѣ очень поздно, -- но за то, вмѣсто двухъ дамъ, которыхъ я ожидалъ, къ моимъ дверямъ подвалила цѣлая ватага.
   Посѣщеніе это я впрочемъ предвидѣлъ, потому что по говору и шлепанью по лѣстницѣ ногъ, -- чуялъ, что грядетъ сила несмѣшная; среди задавленнаго, затаеннаго шопота и смѣха, слышалось звяканье чашекъ, звѣрское шипѣнье самовара, и голосъ Акулины, усовѣщивавшей кого-то нести свѣчу на виду. Затаенная тишина, приближавшейся толпы, перерывалась чьимъ-нибудь ударомъ по платью, звонкимъ смѣхомъ и паденіемъ съ лѣстницы. Наконецъ все затихло передъ моими дверями...
   -- Фу, батюшки! слышался вздохъ Акулины! Танька! отвори дверь... отвори что-ль...
   Никто, почему-то, не истполнялъ ея приказаній. Слышалось фырканье.
   -- Дуняша, отвори ты!
   Но и Дуняша, не отворяла.
   -- У-у, безстыжія! зарычала Акулина, толкая дверь ногою, -- нашли мѣсто хихикать... О, Господи... отворите, сдѣлайте милость, обратилась Акулина, повидимому ко мнѣ, потому что говорила особенно ласково и звонко. Я исполнилъ съ удовольствіемъ ея просьбу, потому что и самъ сдѣлалъ бы это съ перваго слова Акулины, обращеннаго къ своимъ спутницамъ насчетъ двери, еслибы не казалось мнѣ, что дверь отворится сію минуту; кромѣ того, я рѣшительно не малъ, почему они не хотятъ отворить.
   -- Покорнѣйше благодарю-съ! возгласила Акулина, появляясь въ комнату съ самоваромъ.
   -- Сдѣлайте милость, ужъ извините... Обезпокоились... Наши дѣвки -- дуры... Испугались...
   -- Чего же?..
   -- Да вѣдь нѣшто они понимаютъ!... Ну, жилецъ, новый... Богъ его знаетъ?.. И боятся!
   Акулина помѣстилась у притолки и очевидно желала со мною покороче познакомиться...
   -- У насъ вамъ будетъ покойно, заговорила она... тихо. У насъ тихо... Шуму этого, гаму нѣтъ... Пѣсни иной разъ дѣвки запоютъ,-- это развѣ? Да и то запретесь -- не слыхать.
   Я возился около самовара, внимательно слушая Акулину... Между тѣмъ дверь начала пріотворяться; явились двѣ-три физіономіи слушательницъ...
   -- Эта комнатка у насъ счастлива, -- продолжала Акулина... Не пустуетъ. Любятъ... У насъ покойно... Потому у насъ тихо и никогда чтобы чего нибудь... Все больше чиновники живутъ... Скубенты случается... Ну, рѣдко. Все чиновники больше... Вы какіе будете?...
   Я сказалъ, что служу.
   -- А-а-а... Чиновники! такъ -- такъ... Вотъ у насъ жилъ чиновникъ тоже... Кузмичовъ... Не знаете?
   -- Нѣтъ, не знаю...
   -- Ихъ вѣдь много, не узнаешь всѣхъ-то...
   Дверь отворилась совсѣмъ почти; слушатели тѣснились у стѣны, въ темнотѣ...
   -- А то, оживляясь заговорила Акулина,-- былъ у насъ одинъ жилецъ,-- такъ это ужъ только одно удивленіе что за жилецъ такой!... Въ первый разъ въ жизни я такого и видѣла... Сумасшечій что-ли онъ, или ужъ Богъ его знаетъ какой такой! Чиновникъ...
   -- Онъ не служилъ.... послышалось изъ темноты...
   -- Отставной-съ... За это сумашествіе его, надо быть, и отставили... И что только онъ дѣлалъ! Бывало всѣ животики надорвешь!... Иной разъ, слышь, зоветъ меня... Придешь къ нему, а онъ, Акулинушка, говоритъ,-- есть у меня хвостъ?-- "Да и какой еще большой, говорю!".. Просто смѣхи-смѣхи неописанные...
   Въ темнотѣ громко смѣялись...
   -- А рыбу-то? подсказалъ кто-то оттуда...
   -- Да мало-ли! отозвалась Акулина... Хоть это примѣрно рыба... Уморушка да и только! Прибѣгаетъ въ кухню:-- "Акулинушка! Акулинушка! Что я тебѣ покажу! Пойдемъ!" Думаю: Господи Іисусе Христе! Что такое? Какая-нибудь еще выдумка... Иду. Прихожу. Виситъ вотъ на этомъ самомъ окнѣ клѣтка, а въ клѣткѣ рыба... Издохлая должно быть рыба-то -- глазищи выпучила...-- Это еще что-же такое, говорю?...-- "Птица, говоритъ... Неужто не видать?" -- Какъ не видать, теперь разглядѣла... И какая, говорю, пріятная у васъ Ѳедоръ Петровичъ птица... "Шшшъ!" грозитъ пальцемъ: "молчи!" Замолчала я. И онъ молчитъ и палецъ около уха держитъ... Прислушивается... Помираю со смѣху. Молчу...-- "Слышишь?" говоритъ.-- Что такое?-- "Поетъ... Слышишь! слышишь!" -- Слышу-съ! Какая говорю, у васъ Ѳедоръ Петровичъ, прелюбопытная птичка... Какая такая? Откуда вы ее...-- "А это говоритъ..."Какъ онъ ее, забыла совсѣмъ, назвалъ-то, ахъ ты...
   -- Сиренъ! крикнули изъ тьмы.
   -- Такъ! такъ! Сиреновая, говоритъ, птица... Такъ я и померла со смѣху!
   -- Это Солошинъ женихъ! раздалось робко въ темнотѣ.
   -- Что такое Солошинъ? Еще что?
   -- Обнаковенно твой! полно отпираться-то!.... Ишь!..
   -- Стыдно!
   -- Хе-хе-хе! засмѣялась Авдотья... Шутятъ!...
   -- Онъ ей, продолжали въ темнотѣ, -- ковригу хлѣба въ имянины подарилъ.
   -- И чемоданъ!
   -- Ври!
   -- Ты-то не ври!.. Ты больше знаешь!
   -- Кому знать, какъ не тебѣ... А вотъ я сейчасъ про Андрю...
   Очевидно было что кому-то зажали ротъ на полсловѣ...
   Бесѣда въ подобномъ родѣ тянулась долго и знакомство наше быстро подвигалось впередъ. Разговоры въ темнотѣ, къ концу визита Акулины, шли во всеуслышаніе, хоть разговаривающіе еще не рѣшились показать своихъ физіономій.
   Акулина долго разсказывала про своихъ жильцовъ. Когда запасъ матерьяла, съ которымъ она считала нужнымъ меня познакомить, истощался, она снова, для округленія бесѣды, свела рѣчь на теплоту и всякія удобства квартиры, очень обстоятельно объяснила, какимъ образомъ нужно кликать ее, Акулину если понадобится что-нибудь, или когда нужно въ лавочку послать. Все это она вызывалась сдѣлать съ величайшимъ удовольствіемъ.
   -- А за сапоги, заключила она, выступая на лѣстницу,-- за сапоги, когда почистить случиться -- тамъ ужъ какъ-нибудь... пожалуете... Пріятнаго сна вамъ... Покойной ночи!
   Мы разстались...
   

3.

   Дальнѣйшее знакомство мое съ хозяевами и другими сожителями, продолжалось не въ такой уже степени быстро, какъ въ первый день переѣзда. Большею частію я дома не бывалъ, забѣгая только на минутку, чтобы выкурить папиросу, отдохнуть и полежать. Этими короткими минутами и ограничивались всѣ мои отношенія къ сосѣдямъ и хозяйкѣ. Хозяинъ и хозяйка были люди примѣрные во всѣхъ отношеніяхъ: смотря на нихъ, какъ на мужа и жену "изъ московской жизни" я естественно не могъ себѣ представить, чтобы между ними были хоть сколько нибудь добропорядочныя отношенія. Я ждалъ рычанья и стычекъ ежеминутно... Каково же было мое удивленіе, когда ни рычанья, ни стычекъ даже хоть бы словесныхъ, ничего этого и въ поминѣ не было. Обстоятельство было тѣмъ удивительнѣе, что, для упомянутыхъ стычекъ, у хозяевъ моихъ были весьма основательные поводы.
   Въ благоустроенныхъ семействахъ, стычки и иногда драка, происходятъ единственно изъ одной скуки, объюродѣнія и ужъ безъ всякихъ поводовъ. Здѣсь поводы эти, повторяю, были весьма и весьма обстоятельные, и мужъ и жена имѣли на сторонѣ множество исторій, неприличныхъ званію супруговъ: сальная и постоянно заспанная физіономія супруга, позднія возвращенія домой, преимущественно не въ весьма полномъ разсудкѣ, говорили очевидно противъ него. Съ своей стороны, отъ подвиговъ главы не отставала и супруга. Поднималась она обыкновенно часовъ въ двѣнадцать и принималась за туалетъ: за моей стѣной шло хлясканье воды; въ то же время Марья Петровна не упускала случая показать, что она мадамъ, громко, какъ можетъ кричать разозленная баба, кричала на мастерицъ и иногда вылетала изъ своей комнаты въ мастерскую, давала пощечину кому слѣдуетъ, и снова возвращалась къ туалету. Часто за моими дверями слышался робкій плачъ. Удары и пощечины приходились Преимущественно на долю двѣнадцатилѣтней дѣвочкѣ Анѣ,-- которая была еще ученица, слѣдовательно, по одному уже принципу Марьи Петровны. требовала пощечинъ. Ради этого Аня всегда ходила съ опухшей щекой или губой, красными глазами и лицомъ, измазаннымъ черными засохшими потоками слезъ.
   -- Тебя бьетъ она? спрашивалъ я Аню....
   -- Чертовка! отвѣчала она шопотомъ, утирая носъ, мокрый отъ слезъ...
   -- За что она тебя бьетъ? допытывался я.
   -- Чертовка этакая... твердила Аня.
   Такъ я никогда и немогъ допытаться: за что ее бьютъ. Если я съ тѣмъ же вопросомъ обращался къ мастерицѣ, то получалъ отвѣтъ:
   -- За дѣло!..
   -- Что же она такое дѣлаетъ, что ее каждый день колотятъ?...
   -- Ничего! говорила мастерица, словно и неслышавшая моего вопроса... насъ тоже били! Это еще не битье!
   -- Это что! подтверждали другіе...
   -- Вонъ поди ко у Капитонихи, на Тверской! А это что!...
   -- Не сахарная! Оно лучше...
   Этимъ заканчивались всѣ мои свѣдѣнія насчетъ причины битья. Закативъ Анѣ соотвѣтственную своему званію, затрещину,-- Марья Петровна снова принималась за туалетъ, и пообѣдавъ какой-нибудь дрянью (ѣли они всѣ ужасную дрянь, такъ какъ всѣ вырученныя за работу деньги, хозяйка проигрывала въ карты),-- и такъ, пообѣдавъ, Марья Петровна отправлялась въ гости къ купчихѣ Секундовой, у которой она и оставалась часовъ до трехъ ночи. Г-жа Секундова была вдова, состоятельная женщина, значительно закутившая на старости лѣтъ. У ней собирались ухарскіе офицеры, шла игра въ карты и время проводилось очень весело; между дамами, шатавшимися сюда, иногда, изъ-за ревности, происходили драки...
   Такимъ образомъ мужъ моталъ и транжирилъ свои деньги, Марья Петровна -- свои; встрѣчаясь другъ съ другомъ, они перекидывались двумя-тремя словами въ родѣ, напр. который часъ? или, сегодня кажется четвергъ,-- и исчезали каждый но своему благоусмотрѣнію. Они такъ отвыкли отъ семейной жизни, что единственнаго своего ребенка отдали куда-то на воспитаніе, и по полугоду не видали его въ глаза.
   Всѣ обязанности по хозяйству лежали, такимъ образомъ, на Акулинѣ, которая и была дѣйствительною хозяйкою; она варила мастерицамъ обѣдъ, мыла полы, присматривала и прикрикивала на кого слѣдуетъ, и въ промежуткахъ неустанно кляла Марью Петровну, какъ мотовку, потаскуху и какъ нищую. Причиною этого неудовольствія Акулины на хозяйку -- былъ неплатежъ денегъ и нежеланіе хоть что-нибудь прикинуть къ двугривенному, который оставляла она на прокормленіе всей своей огромной семьи швей. Вообще, Марья Петровна не любила платить долговъ и съ обычною своею граціею, о которой я уже упомянулъ, отвиливала болѣе полугода отъ хозяина, которому должна была за квартиру, по крайней мѣрѣ мѣсяцевъ за шесть или за семь. Когда являлся управляющій съ требованіемъ уплаты долга, Марья Петровна очаровывала его своимъ респектабельнымъ обхожденіемъ; управляющій -- еще очень молодой человѣкъ -- таялъ отъ этого обхожденія и съ удовольствіемъ рѣшался ждать будущей недѣли, но и черезъ недѣлю онъ по прежнему не дожидался ничего, кромѣ тѣхъ же восхитительныхъ ласкъ моей хозяйки. У супруговъ, такимъ образомъ, никогда не было копѣйки денегъ,-- и Акулина справедливо кляла ихъ за это. Кромѣ попеченій о хозяйствѣ и о порядкѣ, Акулина была единственнымъ существомъ, къ которому всѣ швеи обращались съ вопросами и отъ котораго получали всѣ свѣдѣнія о жизни. Удовлетворяя всѣмъ требованіямъ швей, Акулина оказывала для нихъ, кромѣ того, услуги другаго рода... но, объ этомъ послѣ...
   Тотчасъ по удаленіи хозяйки, мастерицы и ученицы, сидѣвшія за работой часовъ съ шести утра, опрометью бросились въ кухню, хохотали,-- и въ эту пору иногда забѣгали ко мнѣ, чтобы прибрать комнату, принести воды и проч. и проч. Эти маленькія работы онѣ исполняли съ особеннымъ удовольствіемъ: тутъ у насъ шли разговоры, разсказы. До полной откровенности со стороны моихъ сосѣдокъ,-- я дошелъ нескоро. Въ первое время онѣ были со мной очень конфузливы: не то боялись меня, не то подсмѣивались надо мной, какъ мнѣ казалось. Съ большою вѣроятностью, эту неподатливость ихъ на самыя простыя отношенія между нами, я могу объяснить тѣмъ, что всѣ онѣ предполагали во мнѣ наклонности къ аттакѣ ихъ сердецъ. Но мнѣ было не до аттакъ; у меня столько было хлопотъ съ самимъ собою, что я рѣшительно не могъ интересоваться чѣмъ-нибудь постороннимъ. Послѣ довольно значительнаго промежутка "привыканья" другъ къ другу, мое независимое- и вовсе "не жильцовское" поведеніе съ ними, расположило ихъ ко мнѣ, и въ послѣднее время я пользовался ихъ полною откровенностью... Такія отношенія дали мнѣ возможность познакомиться съ ихъ житьемъ-бытьемъ, которымъ я теперь исключительно и займусь.
   Изъ довольно большаго кружка моихъ сосѣдокъ, я обращу вниманіе читателя, преимущественно только на три личности. Первое мѣсто между ними занимала та самая Татьяна, которая въ первый вечеръ моего пребыванія на квартирѣ, такъ крѣпко стояла за свой долгій вѣкъ; это была очень молодая, коренастая дѣвушка, бойкая, пѣвунья и разбитная; я не могъ примѣтить въ ней только одного качества, которымъ она должна бы обладать въ совершенствѣ,-- смѣха: она и пѣла, и подтрунивала, и рѣзвилась какъ-то живо, проворно,-- но серьезно, строго. Обязанности свои она исполняла исправно, то есть аккуратно отработывала заданный хозяйкой урокъ и потомъ ужъ принималась за пѣсни... Нсимѣя за душой никакихъ "пороковъ" и продѣлокъ, она, какъ мнѣ казалось, не безъ гордости смотрѣла на своихъ подругъ. По всему было видно, что она очень свято хранила деревенскіе завѣты и увѣщанія. Видно было, что въ воображеніи ея еще слишкомъ ярко стоялъ образъ матери, которая такъ горько болѣла о предстоящей жизни своей дочери въ Москвѣ, и давала деревенскіе совѣты, на счетъ того, какъ "остерегаться.." Вопросъ насчетъ этого сильно засѣлъ въ голову. Татьяны, и сильно занималъ ее. Въ дни моего пребыванія жильцомъ Марьи Петровны, -- Татьяна вся была поглощена недавнею исторіею Дуняши, и при всякомъ удобномъ случаѣ старалась ввернуть объ этой исторіи словцо: примѣръ Дуняши и сознаніе собственныхъ силъ еще болѣе укрѣпляла Татьяну насчетъ ея долгаго вѣка. Совсѣмъ не такого свойства была Дуняша; собой она была не дурна -- въ русскомъ вкусѣ: полна, слишкомъ бѣла и слишкомъ румяна. Глаза маленькіе, голубые, съ какимъ-то кислымъ выраженіемъ; походка -- всей ступней, разговоръ тягучій. Вообще въ ней была замѣтна какая-то вялость, какая-то неопредѣленная тоска...
   Заходя иногда ко мнѣ, она или конфузилась при самыхъ невинныхъ моихъ вопросахъ, или неожиданно разсказывала всю подноготную своего недавняго романа, и въ то же время видимо удивлялась: что это она такое дѣлаетъ? При самомъ поверхностномъ знакомствѣ съ ней, я могъ вполнѣ убѣдиться, что это одна изъ числа того огромнаго класса русскихъ женскихъ натуръ, которыя рѣшительно не знаютъ, какъ собой распорядиться, если ихъ судьбою не завѣдуютъ родители и вообще люди, власть надъ ними имѣющіе. Такія русскія женщины безъ особеннаго ропота идутъ за людей, которые имъ положительно не нравятся, и, странное дѣло, -- сознаніе собственнаго несчастія быть всю жизнь за нелюбимымъ мужемъ, иногда бываетъ для такихъ женщинъ вещью, весьма спасительною, единственнымъ интересомъ жизни... Свободой такія женщины распорядиться не могутъ, не умѣютъ, да и не знаютъ, что такое свобода.
   У Дуняши была мать, -- но не въ Москвѣ, а въ деревнѣ и притомъ такъ далеко, что видѣлись онѣ одинъ разъ въ два года; слѣдовательно, Дуняша была почти свободна: принадлежа къ сорту тѣхъ женщинъ, о которыхъ я только что упомянулъ,-- она не могла ни любить, ни ненавидѣть, глубоко,-- потому что она умѣла только чувствовать, но не умѣла понимать... Отсутствіе матери, мало-по-малу выхолодило въ ея сердцѣ страхъ къ угрозамъ, которыя та сулила ей въ случаѣ, ежели... Между тѣмъ подошли лѣта... Дуняша чувствовала, что ей пора замужъ; ей хотѣлось какой-нибудь перемѣни въ жизни. Все работа, да работа (хоть и не утомительная) ей надоѣла... И тутъ-то неожиданно случился романъ. Напичканный разными исторіями и о "паденіи" и неизбѣжной съ этимъ паденіемъ -- борьбѣ -- я, почему-то,-- слушая исторію Дуняши, всѣми мѣрами добивался и хотѣлъ разузнать что-нибудь объ этой борьбѣ. Паденіе и притомъ окончательное я чуялъ, и впослѣдствіи предчувствіи мои оказались справедливыми вполнѣ. Но теперь-то я допытывался отъ ея исторіи необходимыхъ мнѣ причинъ.
   -- Что же ты, спрашивалъ я у нее,-- очень любила его?
   -- Любила... вяло произносила она въ отвѣтъ.
   -- И вовсе даже ты его ни чуточки не любила, вставляла Татьяна...
   -- Ну, ври...
   -- Да ей-Богу!
   -- Не любила! обидчиво вскрикивала Дуняша... Что жь я изъ корысти что-ли.
   -- Да и не изъ корысти...
   -- Тьфу! прости Господи! сердилась Дуняша, аль я бѣшаная?
   -- И не бѣшаная?
   -- Ну да какъ же это?
   Дуняша краснѣла...
   -- А Господь тебя знаетъ!.. Шутъ васъ разберетъ...
   -- Это точно, вмѣшивалась обыкновенно Акулина... этого не разберешь... Наша сестра тѣмъ несчастна, что не знаетъ, когда потеряетъ, а когда найдетъ...-- Этого не угадаешь... И съ Авдотьей вотъ тоже самое... Такъ вотъ тррр, тррр, колесомъ!..
   И Акулина завертѣла руками, желая, повидимому, изобразить колесо...
   -- Будетъ вамъ, ради Бога! И все-то это неправда! говорила жалобно Дуняша.
   -- Какъ-же это такъ, неправда-то? Это же какими такими судьбами? возразила Акулина. Ну диви-бы онъ ужъ былъ красавчикъ какой, афицерикъ или что-нибудь... А т-то, -- дѣлая отвратительную рожу и говоря какимъ-то отвратительнѣйшимъ голосомъ, продолжала она,-- а т-то,-- лакей, спичка, выжига прокаленая, уродъ...
   -- Уродъ? съ ужасомъ перебилъ я...
   -- Уродъ-съ! То есть вотъ вполнѣ вамъ объяснить -- рожа... Картавитъ, ободранный... Ухо болитъ... Изъ уха у него льетъ что-то... Тьфу!... Даже противно! Ну и гдѣ-же ты его любила?
   -- Обыкновенно любила! крайне робко говорила Дуняща и видимо старалась понять, -- какъ-же это такъ все случилось?
   -- И вѣдь изволите видѣть, продолжала Акулина,-- скучаетъ-съ!.. И полагаетъ такъ будто-бы, по немъ-съ...
   -- По немъ... говорила Дуняша...
   -- Врешь!..
   -- Анъ...
   -- Врешь, говорю! перерывала Акулина съ сердцемъ... Врешь! просто у тебя дурь въ головѣ стоитъ... Вотъ!.. О -- да Господи,-- и не поймешь, что у нихъ тамъ въ головѣ-то... Сказано -- дуры,-- такъ и есть... Съ дуру ляпнетъ, -- да йогомъ -- "люблю" вишь... Врунищи этакія! Вонъ Солоша (Соломонида) та по крайности прямо говоритъ мнѣ...
   -- Такимъ образомъ, въ исторіи Дуняши, небыло ни одного основательнаго повода, который бы могъ объяснить ея несчастье. Какъ-же это такъ? Погибнетъ (Дуняша впослѣдствіи погибла окончательно) безо всякихъ причинъ?
   А вотъ какъ.
   

4.

   Герой Дуняшина романа закончилъ послѣднюю главу его тѣмъ, что тихоничко отыскалъ другое мѣсто и переѣхалъ куда-то въ Грузины. Тайному побѣгу его способствовалъ дворникъ, хранившій тайну переселенія на другое мѣсто де тѣхъ поръ, пока переселеніе это не было устроено вполнѣ. Уладивъ это дѣло, дворникъ надѣлъ новую синюю чуйку, туго подвязалъ галстухъ, примазалъ саломъ бѣлобрысые волосы, даже кажется, смазалъ этимъ же саломъ кстати и всю физіономію и отправился въ мастерскую Марьи Петровны.,
   -- Хозяйка дома? вѣжливо спросилъ онъ.
   -- Куда залѣзъ, закричали на него дѣвушки... Убирайся... Мужланъ!...
   -- Будьте такъ добры! вѣжливо говорилъ дворникъ. Что такое? Марья Петровна у сибѣ?
   -- Нѣту! Ступай!...
   -- А мнѣ-бы надо было. Дѣло есть.
   -- Ступай, ступай. Нечего проѣдаться...
   -- Я пойду... А Андрюшка-то (герой),-- того... сбѣжалъ...
   Дуняша ахнула и обмерла.
   -- Сталъ на мѣсто, не сказался гдѣ. Этакой падлецъ, продолжалъ дворникъ: какъ онъ про васъ, Дунечка, отзывался...
   -- Какъ? спрашивала плакавшая Дуня.
   -- Безобразно-съ! Ругалъ, ругалъ!... Ужь онъ васъ такъ-то-ли... Даже словъ нѣтъ...
   -- Ахъ онъ! вскрикнула Дуня.
   -- Да-съ. И не сказался. Сталъ на мѣсто неизвѣстно гдѣ... Падлецъ!
   Дворникъ постарался какъ можно лучше раскрасить Андрюшку, и когда убѣдился, что вполнѣ достигъ этого, -- почтительно раскланялся и ушолъ.
   Такой, по истинѣ лакейскій, пассажъ героя, въ первое время занялъ вниманіе всей бѣлошвейной. Не знала только хозяйка: она вообще рѣшительно ничего не знала, что дѣлается у нея въ домѣ.
   Дуняша, слишкомъ неожиданно получившая оскорбленіе, въ первое время, какъ будто-бы измѣнилась: изъ вялой и кислой, она стала рѣшительнѣе...
   -- Я ему подлецу сдѣлаю! говорила она стуча кулакомъ объ кулакъ, -- когда по вечерамъ выходили всѣ на корридоръ.
   Такія восклицанія, нѣсколько недѣль кряду, я слышалъ изъ моего окна постоянно.
   -- Погоди онъ! грозилась Дуняша, какъ будто затѣвая месть, самаго отчаяннаго свойства. Всѣ интересовались, что такое она сдѣлаетъ: очевидно, что она ровно ничего не сдѣлала --- но закаялась, закаялась,-- на смерть.
   -- Ни въ жизнь, никогда! говорила она совершенно искренно и горячо.
   -- Ну, это ты пустяки разговариваешь! присовокупляла Акулина. Ты это Авдотья, такъ надо сказать,-- совсѣмъ таки пустыя слова говоришь...
   -- Пустыя? Нѣтъ, вотъ какъ, восклицала Душила. Ежели я., то не видать мнѣ матери никогда.
   -- Ты съума сошла видно? Что ты очумѣла? Развѣ это можно, чтобы?... А ну, какъ матери-то не увидишь?... а? Скажите на милость, -- обращалась Акулина ко всей публикѣ, -- совсѣмъ вѣдь дѣвка-то ошалѣла?... ахъ ты Господи!
   Но Дуняша крѣпилась, и на этотъ разъ видимо боролась даже; она такъ страшно поклялась на счетъ этого никогда, а между тѣмъ по прежнему находилась въ тѣхъ же печальныхъ условіяхъ, которыя устроили ея первый романъ. Условія эти хорошо знакомы всякому рабочему человѣку и вообще всякому человѣку неразвитому.
   Нужно съ особенною внимательностью изучить всю трудную жизнь рабочаго человѣка, чтобы понять, какъ неизбѣжны были для Дуняши тѣ вещи, отъ которыхъ она заклялась. Только рабочій человѣкъ можетъ объяснить вамъ,-- почему онъ такъ скотски напивается въ минуту отдыха и проч. Изъ объясненія его вы увидите, что заливаніе черезъ край извѣстнаго напитка, -- совершается большею частію вовсе не съ горя... Это вещь очень простая. Неразвитому, неученому рабочему, -- некуда дѣть своего отдыха. Послѣ трудовъ, по большей части слишкомъ однообразныхъ, утомленныя, ошалѣлыя нервы, возвращенныя наконецъ собственному благоусмотрѣнію, неизбѣжно, настойчиво жаждутъ пріятнаго. Чѣмъ болѣе утомителенъ трудъ, чѣмъ болѣе онъ однообразенъ, тѣмъ болѣе и болѣе сильное требуется ощущеніе пріятнаго. Человѣкъ развитый встряхнетъ свои утомленные нервы книгой, театромъ и пр., да наконецъ самый трудъ развитаго, образованнаго человѣка, не таковъ какъ у чернорабочаго. Рабочему же, необразованному человѣку, нервы котораго для своего успокоенія пользуются минутами, нужно ощущеніе наслажденія мгновенное, сразу исцѣляющее, самое сильное и самое одуряющее.
   Совершенно контрастныя усиленному и непомѣрному труду, пустота и бездѣйствіе имѣютъ тѣже печальные результаты, какъ и усиленный трудъ. Человѣкъ, оторванный отъ интересовъ жизни, поставленный въ необходимость жить интересами, совершенно чуждыми ему, въ свободныя минуты не огражденъ отъ самой звѣрской тоски. Вспомните мелкихъ чиновниковъ: оплетенный кругомъ канцелярскими обязанностями принужденный думать исключительно только о нихъ, посмотрите, что онъ дѣлаетъ по вечерамъ дома, въ семьѣ, чѣмъ развлекается? Только немногіе изъ чиновниковъ способны уклоняться отъ разнаго рода оргій и спокойно разсказывать семьѣ свои канцелярскія тайны. По большей части, каждый изъ нихъ непремѣнно урвется въ трактиръ и натѣшится до послѣдняго издыханія. Некуда дѣться, нечѣмъ интересоваться, нѣтъ любимаго лица, нѣтъ любимаго предмета, любимой мысли... Пустота, канцелярія и невѣжество.
   Въ такомъ же точно положеніи была и Дуняша. Работа у ней была не утомительная, но слишкомъ простая, однообразная. За работой не думала она ни о чемъ, и тѣмъ менѣе было пищи для ея ума во время отдыха. Въ такую пору швеи выходили обыкновенно на корридоръ и для развлеченія имѣли передъ собою слѣдующую привлекательную и разнообразную картину: пустой и вонючій дворъ, по которому изрѣдка двигались люди; прямо передъ глазами каменная высочайшая, глухая стѣна сосѣдняго дома. И на этотъ вонючій дворъ и глухую стѣну,-- смотрѣли всѣ сосѣдки мои, не одинъ уже годъ... Все та же стѣна!... Все тотъ же дворъ! Господи! Какъ при такомъ одурѣніи, которое непремѣнно должно было явиться отъ такого безчеловѣчнаго однообразія въ жизни, какъ, повторяю, при такомъ одурѣніи, не сдѣлать самой страшной глупости? Утомленіе, производимое однообразіемъ, здѣсь могло потягаться съ утомленіемъ отъ самаго звѣрскаго труда. И еслибы не росказни Акулины, думалъ я, то почемъ знать, что бы было съ этими дѣвушками еще годъ тому назадъ? Матери и отцы ихъ были далеко. Да въ Москвѣ и некуда дѣть деревенской науки. Гдѣ же новая то? Московская?
   Послѣ заклятія, которое Дуняша наложила на себя, прогулки по корридору и созерцанія стѣны продолжались по прежнему и слѣдовательно все шло по старому. Переждавъ первое время ненависти ко всѣмъ мужчинамъ, которою была охвачена Дуняша, дворникъ вторично напялилъ на себя новую синюю чуйку и выбравъ время, помѣстился посреди двора, противъ окна, на которомъ сидѣли бѣлошвейки.
   Снявъ почтительно картузъ, дворникъ раскланялся и произнесъ:
   -- Сё-ли, красавицы, въ добромъ здоровьѣ?
   -- Мужикъ! отвѣчали ему.
   -- Ахъ! шутливо воскликнулъ дворникъ. Что такое? Неужтожъ мужикъ не можетъ ничего?... Не угодно ли барышни папиросочекъ? Легкія-съ!
   -- Давай! кричали ему съ верху.
   -- Царь небесный! съ улыбкой воскликнулъ дворникъ. Слава Богу!
   Черезъ минуту онъ былъ на корридорѣ.
   -- Что-же вы, Дунечка, какъ теперь?
   -- Ежели ты мнѣ только посмѣешь въ другой разъ, -- я т-тебя...
   -- Ой! вскрикивалъ дворникъ.
   -- Чуфыря!
   -- Это еще что такое?...
   -- Михрюкъ! вставляла Татьяна.
   -- Хрякъ! присовокупляла третья подруга.
   Раздавался дружный хохотъ.
   -- Акулина Матвѣевна! говорилъ дворникъ, обращаясь къ кухаркѣ. Какъ меня-то? Изволите слышать?
   -- Дуры! рѣшала Акулина.
   -- Нѣтъ-съ! заступался дворникъ. Онѣ барышни, а мы мужики необузданные... Имъ обидно! Ну-съ до пріятнаго свиданія...
   Уходя, дворникъ кивнулъ Акулинѣ.
   Съ слѣдующаго дня,-- быть, можетъ благодаря совѣтамъ Акулцны, -- дворникъ принялъ другую методу аттаки: онъ попрежнему расфранчивался, маслилъ волоса, но "мужицкихъ" своихъ разговоровъ не разговаривалъ. Аккуратно, въ извѣстный срокъ онъ появлялся по серединѣ двора и раскланивался.
   -- Иди сюда Иванъ! звала Акулина изъ корридора. Иди къ дѣвушкамъ...
   -- Зачѣмъ ты его зовешь! съ негодованіемъ восклицала Дуняша. Мужицкая образина!...
   -- И правду! подтверждала Татьяна. Этотъ еще хуже Андрюшки... Полѣно деревенское!
   -- Погляжу я на васъ, говорила Акулина, -- и совсѣмъ-то вы ду-уры! Ей Богу! "Лучше Андрюшки?" Ну, -- какъ же ты это смѣешь говорить... Андрюшка, -- прощалыга, сдѣлалъ грѣхъ, а ушелъ не сказался, -- а это человѣкъ строгій... Всегда онъ дома и уйдти ему некуда.
   Входилъ дворникъ и робко помѣщался на кадушкѣ противъ Дуняши, помахивая картузомъ.
   -- Что вылупился! вскрикивала прямо въ глаза ему Татьяна.
   Дворникъ, молча подвигался на своемъ сидѣньѣ и не отвѣчалъ.
   -- У-у! рожа!
   -- Дура! какъ есть дура! Ты, Ваня, не смотри на нее... Скоро и она хвостъ подожметъ... Говорила Акулина.
   -- Какъ имъ угодно! Жалобно произносилъ дворникъ и по прежнему сидѣлъ молча и недвижимо. Такъ тянулось долго. Дѣвушки шопотомъ разговаривали между собою. Иванъ, котораго они терпѣть не могли, сдѣлался единственнымъ предметомъ для разговора.
   -- Иванъ! чтожь, угощай дѣвушекъ-то чѣмъ нибудь, командовала Акулина.
   Мгновенно изъ кармановъ Ивана являлись папиросы, пряники, жамки, орѣхи.
   Дѣвушки съ удовольствіемъ принимались за нихъ. Въ ту же Минуту Иванъ вздыхалъ, поднимался, жалобно говорилъ "счастливо оставаться" и уходилъ.
   По уходѣ его бѣлошвейки ѣли гостинцы и подсмѣивались надъ Иваномъ.
   -- Какъ это тебѣ Татьяна не стыдно! говорила Акулина, онъ всей душой къ вамъ, а вы надъ нимъ потѣшаться вздумали... И ты тоже Авдотья.
   -- А мнѣ что! гордо возражала Дунечка.
   -- Дура! заключала Акулина. Тьфу! По мнѣ какъ хотите... Вотъ навернется другой Андрюшка, вспомнишь...
   Дуняша не возражала: она боялась лишиться расположенія Акулины; боялась этого потому, что безъ совѣтовъ и утѣшеній Акулины, рѣшительно не знала, что съ собой дѣлать.
   Такія появленія дворника происходили аккуратно каждый день, вечеромъ, и тянулись мѣсяца полтора. Впослѣдствіи, уходя домой, онъ свидѣтельствовалъ почтеніе почему-то только одной Дуняшѣ.
   -- Счастливо оставаться, Дунечка! говорилъ онъ уходя.
   -- Что онъ ко мнѣ прилипаетъ? досадовала Дуняша.
   -- Дура! отвѣчала на это Акулина.
   Въ самомъ дѣлѣ, дворникъ ни для кого не былъ привлекательною личностію, кромѣ того, что онъ былъ нехорошъ собой, -- во вредъ его сердечнымъ дѣламъ, главнымъ образомъ, служило то, что онъ былъ "дворникъ". Съ чиновникомъ, съ скубентомъ, наконецъ съ купцомъ, -- дѣлать сердечныя дѣла, -- еще такъ и сякъ -- можно-бы; но,-- дворникъ, мужикъ... Кромѣ него въ Москвѣ развѣ мало пріятныхъ мужчинъ?
   Къ несчастію, на нашемъ вонючемъ дворѣ -- не попадалось пріятныхъ мужчинъ. Къ однообразію этого двора и вѣковѣчной каменной стѣнѣ, присоединилась фигура дворника, и вотъ уже полтора мѣсяца не сходитъ съ глазъ у изучавшихся дѣвушекъ. При полномъ отвращеніи, котораго, по понятіямъ дѣвушекъ, онъ былъ достоинъ, -- дворникъ незамѣтно занялъ собою все вниманіе ихъ и въ особенности Дуняши. Онѣ надъ нимъ подсмѣивались, выдумывали: какую-бы устроить противъ него каверзу (впрочемъ всегда невинную), но все таки думы эти и придумываны были для него, о немъ...
   Иногда, желая отдѣлаться отъ не, то окончательно, всѣ онѣ уходили изъ корридора на верхъ, и принимались пѣть пѣсни. Вдругъ Дуняша произносила:
   -- А Иванъ-то теперь ждетъ!
   -- Да чертъ съ нимъ! отрѣзывала Татьяна. И опять пѣли, и опять неожиданно кто нибудь спрашивалъ:
   -- Ждетъ Иванъ-то?
   -- Ждетъ!
   -- Посмотри-ко въ окно...
   -- Сѣмъ я посмотрю...
   Всѣ разомъ высовывались въ окно, и разомъ восклицали:
   -- Ждетъ!...
   Дѣло оканчивалось тѣмъ, что всѣ шли на корридоръ; Акулина звала Ивана, и происходило обычное, молчаливое угощеніе.
   Были минуты полнѣйшаго негодованія Дуняши на назойливость Ивана...
   Иванъ видѣлъ это, но ни на іоту не измѣнялъ своего поведенія: въ извѣстныя минуты появлялся и безмолвно смотрѣлъ на Дуняшу, по временамъ вздыхая.
   Акулина не возражала на ругательства Дуняши; она перевидала.
   Наконецъ, мѣсто отчаяннаго негодованія наступило полнѣйшее равнодушіе и прежняя скука. Иванъ оправился, повеселѣлъ и къ обычной своей фразѣ: "счастливо оставаться, Дунечка",-- началъ прибавлять:
   -- А я, Дунечка, все объ васъ думалъ!...
   -- А мнѣ какое дѣло...
   -- Право-съ!...
   Встрѣтивъ Дуняшу гдѣ нибудь на дворѣ, онъ почтительно снималъ фуражку и какъ-то загадочно говорилъ:
   -- Дупяша!...
   -- Отстань!
   Дворникъ вздыхалъ.
   Дѣла въ такомъ родѣ продолжались съ изумительнымъ постоянствомъ: Дуняша скучала; скука давно вытравила въ ея сердцѣ заклятіе, которое она наложила на себя. Дворникъ, по прежнему продолжалъ безмолвные визиты; Акулина глубокомысленно давала совѣты и особенное вниманіе обращала исключительно на Дуняшу. Между своими совѣтами и разсказами, она поминутно вставляла нѣсколько ругательныхъ фразъ насчетъ Андрюшки и прибавляла тотчасъ же словечко въ пользу дворника:
   -- Вотъ Ваня не такой!...
   Услышавъ это, дворникъ, поднимаясь съ бочки, на которой обыкновенно сидѣлъ, трогалъ туго затянутую шею, ловко встряхивалъ волосами, и, крякнувъ, садился опять...
   Одно и тоже повторялось каждый день. Дворникъ сдѣлался неизбѣжнымъ, для вниманія дѣвушекъ, предметомъ, какъ и вонючій дворъ, какъ и стѣна...
   Дуняша, нѣкоторымъ образомъ вкусившая плодовъ любви -- томилась.
   Акулина подмѣтила эту минуту. Сидя по вечерамъ на окнѣ, я слышалъ какъ она, оставаясь наединѣ съ Дуняшей, заговаривала:
   -- Этотъ не Андрюшка. По мнѣ какъ хочешь; мнѣ, что... А я тебѣ всей душой говорю. Это -- человѣкъ строгій... Онъ любитъ порядокъ... Чего добраго и замужъ возметъ.
   Такимъ образомъ дворникъ, благодаря разговорамъ Акулины, пріобрѣлъ вдругъ -- неоцѣненное достоинство. На него начали смотрѣть благосклоннѣй. Даже Татьяна не огрызалась.
   -- Ну, ты женихъ! покрикивала она на него при случаѣ и этимъ только ограничивалась.
   Дворникъ все молчалъ; все чего-то ждалъ и ждалъ, нужно сказать правду, съ убійственной стойкостію. Насчетъ свадьбы онъ не сказалъ еще ни одного слова; Дуняша попытала у него объ этомъ черезъ Акулину. Эта дама передала самый удовлетворительный отвѣтъ. Дуняша видимо обрадовалась этому извѣстію. Прибирала-ли она у меня въ комнатѣ, или гуляла на корридорѣ, только и разговору было, что про Ивана: какой онъ будетъ мужъ? будетъ-ли драться? Мало-по-малу Дуняша сроднилась съ мыслью, что она невѣста и смотрѣла на Ивана, какъ на жениха. Новое званіе, пріобрѣтенное Иваномъ, расположило къ нему всѣхъ. Отвращенія уже не было. Не было и равнодушія: Иванъ вѣдь рѣшался женитьбой прикрыть Дуняшинъ грѣхъ. Дуняша начала вступать съ нимъ въ разговоръ; сама приказывала какого именно принести гостинцу.
   Мало-по-малу, при помощи скуки, пустоты и обѣщанія жениться -- дѣло было такъ подведено, что въ одинъ изъ вечеровъ произошла на корридорѣ слѣдующая сцена.
   -- А что Дуничка, заговорилъ дворникъ, вы все сидите? Все-бы когда по Тверскому прошлись... Публика любопытнѣйшая и опять же музыка.
   -- Я и не знаю, поддакнула Акулина -- что это за дѣвки такія? Все дома, все дома... Диви-бы кто ихъ на цѣпи держалъ... ей Богу.
   Дуняша покраснѣла.
   -- Ай то! тихо сказала она. Татьяна ты пойдешь?
   -- О, да ну васъ...
   -- А тебѣ непремѣнно Татьяну! Ты безъ Татьяны кажется шагу не сдѣлаешь? Присовѣтовала Акулина.
   -- Нашему брату, продолжалъ дворникъ,-- нашему брату дѣло другое. Намъ ни на минуту отлучиться нельзя. А вы, -- куда захотѣли, туда и пошли... Да право-съ?
   -- И то! весело сказала Дуняша, и бѣгомъ побѣжала на верхъ одѣваться. За ней и другія.
   Тотчасъ по удаленіи дѣвушекъ, дворникъ быстро вскочилъ съ бочки и какимъ-то испуганнымъ шопотомъ, скороговоркой, говорилъ съ Акулиной. Та, не отвѣчая, вырвала изъ его рукъ картузъ, поспѣшно наткнула его на голову Ивана, козырькомъ въ бокъ, и повернувъ его за плечи, почти спихнула съ лѣстницы. Чрезъ секунду дворникъ какъ молнія мелькнулъ по двору и скрылся подъ воротами...
   Ни на другой, ни на третій день, Дуняша не показывала глазъ въ мою комнату. Въ мастерской было какое-то затишье; Акулина, напротивъ, всѣ эти дни была подъ хмѣлькомъ и чувствовала приливъ необыкновенной словоохотливости. Дворникъ на другой-же день скинулъ свой праздничный костюмъ и шатался въ одной распоясанной грязной рубахѣ. Онъ сдѣлался вдругъ разговорчивымъ, даже подсмѣивался надъ швеями, покрикивая имъ со двора:
   -- Эй, вы, мымры! Что пріуныли?
   И цѣлые дни горланилъ пѣсни самаго безсмысленнаго свойства. Какъ, напр.
   
   Мнѣ не жалко туфеля
   Жалко бѣлаго чулка...
   
   Или наконецъ просто оралъ на разные тоны.
   
   Ахъ, ха, ха, Ахъ, ха, ха.
   Хо, хо, хо, хо-ооо.. и т. д. безъ конца...
   

5.

   Постараюсь пересказать впечатлѣнія первой московской квартиры, по возможности въ болѣе сжатой формѣ. Спустя довольно долгое время, послѣ втораго романа Дуняши (къ которой вернусь въ слѣдующей главѣ), произошла удивительная исторія съ Татьяной, оправдавшая вполнѣ предсказанія Акулины. Исторія эта до такой степени удивительна, что я, не рѣшаясь и не имѣя никакой возможности объяснить ея происхожденіе, берусь передать дѣло такъ, какъ оно произошло по точнымъ разсказамъ всего швейнаго міра.
   Дѣло происходило такимъ удивительнымъ образомъ.
   Какъ я уже сказалъ, Татьяна была самая разсудительная изъ всѣхъ швей, работавшихъ у Марьи Петровны. Каждое сердечное несчастіе той или другой изъ подругъ ея, еще болѣе укрѣпляло Татьяну въ увѣренности, что ея вѣкъ дѣйствительно очень дологъ. Да и кромѣ того, обращеніе ея съ мужчинами показывало, что она подозрѣваетъ почти всѣхъ мужчинъ въ мірѣ, въ самыхъ грязныхъ поползновеніяхъ; она, не робѣя, отталкивала непрошеннаго обожателя, если тотъ предлагалъ пройдтись подручку или былъ настолько предупредителенъ, что охотно брался проводить ее до дому. Съ. такими-то предохранительными средствами, Татьяна спасовала въ одномъ, повторяю, совершенно невѣроятномъ событіи.
   Однажды, часа въ два дня, возвращалась она изъ лавки съ тесемками въ рукахъ. Въ это время кто-то, не говоря ни слова, подхватилъ ее подручку, и спокойно произнесъ:
   -- Куда-же, налѣво или направо?
   Татьяна въ испугѣ бросилась отъ своего кавалера, но тотъ крѣпко держалъ руку ея и улыбаясь говорилъ:
   -- О, глупая!
   -- Отстаньте! крикнула Татьяна.
   -- Цссс.. Что ты орешь? Куда идти?
   Татьяна начала отбиваться, и наконецъ вырвалась. Тотчасъ же она юркнула подъ ворота, господинъ въ пуховой шляпѣ, съ сѣроватыми усами, улыбался и шолъ за ней слѣдомъ. Наконецъ она добралась къ двери своей квартиры. Господинъ остановился рядомъ съ ней.
   -- Здѣсь? спросилъ онъ.
   -- Уйдите ради Бога! убѣдительно просила его Татьяна, боясь хозяйки, которая въ эту пору обыкновенно бушевала въ мастерской. Хозяйка дома, она увидитъ... Подумаетъ...
   -- Что-жъ такое? Какъ ее звать?..
   Танечка рѣшительно не знала, что дѣлать. Вдругъ она отворила дверь, юркнула въ кухню и заперла дверь на крючокъ... Въ корридорѣ послышалось какое-то рычанье.
   -- Слава Богу! говорила Татьяна, очутившись къ кухнѣ и дрожа отъ испуга...
   Въ это время неожиданно раздался звонокъ съ параднаго хода...
   -- Татьяна отвори! приказала Акулина.
   -- Hy-ко онъ?
   -- Отвори.
   Звонокъ повторился. Татьяна отворила: это былъ онъ.
   -- А! вотъ и ты! куда-жъ это-ты убѣжала... Ну, проводи меня въ комнату...
   -- Баринъ, голубчикъ... Тутъ хозяйка...
   -- Ну, въ кухню. Хозяйка! Чтожъ такое? Гдѣ кухня?
   Баринъ прошолъ въ переднюю и потомъ въ кухню.
   -- Кто тамъ? крикнула сверху хозяйка.
   -- Это... къ Акулинѣ, отвѣчала Таничка.
   Между тѣмъ, баринъ усѣлся въ кухнѣ на лавкѣ; снялъ шляпу, закурилъ, не спѣша, папироску -- и разговорился съ Акулиной. Баринъ былъ такъ простъ съ ней, не смотря на то, что, повидимому, былъ очень богатъ, что Акулина тотчасъ-же растаяла передъ нимъ. Черезъ двѣ-три минуты, къ Татьянѣ, присутствовавшей въ кухнѣ, присоединилось двѣ-три подруги съ верху -- и баринъ просто обворожилъ ихъ. Онъ показывалъ, напримѣръ, ключикъ отъ своихъ золотыхъ часовъ: въ ключѣ была сдѣлана микроскопическая картинка клубничнаго свойства; дѣвушки смотрѣли и помирали со смѣху; дверь изъ кухни по этому заперли. Такого же свойства картинки были сдѣланы у барина въ палкѣ, въ папиросницѣ, и кажется во всѣхъ пуговицахъ жилета. Баринъ все это показывалъ имъ и вмѣстѣ съ ними смѣялся. Въ заключеніе онъ показалъ свою палку; всѣ нашли, что въ палкѣ нѣтъ ничего особеннаго. Тогда баринъ изъ палки сдѣлалъ стулъ и каждая изъ дѣвушекъ считала обязанностію присѣсть. Даже Акулина попробовала и нашла стулъ великолѣпнымъ.
   Всѣ были въ восторгѣ.
   Показавъ стулъ, баринъ опять сложилъ его въ палку, взялся за шляпу и сказалъ Татьянѣ весьма ласково:
   -- Такъ ужь, милая Таничка, въ четвергъ я у васъ буду опять.
   -- Ахъ нѣтъ, нѣтъ.
   -- Буду, буду-съ!... Непремѣнно-съ!... Къ пяти или къ шести часамъ будьте готовы.
   -- Что вы! что вы! Закричали всѣ дѣвушки.
   -- Непре-мѣн-но-съ! Къ шести часамъ!
   Баринъ скрылся.
   Таничка, да вообще весь швейный міръ, рѣшительно не знали, что подумать объ этомъ и что тутъ дѣлать. Самое вѣроятное было то, что храбрая Татьяна начала бояться незнакомаго господина -- какъ барина.
   Акулина не могла ничего присовѣтывать. Сказать хозяйкѣ, та не пойметъ въ чемъ дѣло, разорется, подумаетъ Богъ знаетъ-что и изобьетъ. Я присовѣтывалъ прогнать -- всѣ возопили.
   -- Онъ-те прогонитъ! говорила Таничка.
   Цѣлую недѣлю вплоть до четверга, она ходила въ какомъ-то забытьи, въ лихорадкѣ. Я старался ее разувѣрить, что баринъ не пріѣдетъ и не посмѣетъ ничего сдѣлать, и Таничка немного успокоилась. Пришолъ четвергъ. Дробило шесть часовъ -- барина не было. Я ушелъ изъ дому, въ полной увѣренности, что онъ не будетъ совсѣмъ, потому что, въ самомъ дѣлѣ, не могъ себѣ представить, чтобы на бѣломъ свѣтѣ могъ существовать подобный ловеласъ.
   Вечеромъ, однако я узналъ слѣдующее:
   По уходѣ моемъ Таничка была совершенно спокойна. Она вмѣстѣ съ другими сидѣла въ кухнѣ и пѣла пѣсни. На дворѣ шелъ дождь.
   -- Не придетъ! говорили всѣ.
   Вдругъ дверь отворилась и баринъ мокрый съ зонтикомъ вошелъ въ кухню. Всѣ обомлѣли, въ буквальномъ смыслѣ слова. Закоченѣли, замерли.
   -- Готова? спросилъ баринъ.
   Татьяна была блѣдна какъ полотно.
   -- Ну что же? съ сердцемъ повторилъ баринъ. Готова-ли, говорю...
   -- Башмаковъ... нѣту... едва внятно произнесла Татьяна.
   -- Такъ, чертъ-же подери! Дайте кто-нибудь башмаки! Эй ты, дай ей башмаки.
   -- Авдотья, дай! шопотомъ приказала Акулина, рѣшительно не понимавшая, что дѣлается кругомъ.
   -- Надѣвай! Только, ради Бога, скорѣй!...
   Таничка непомня что дѣлаетъ, торопливо надѣвала башмаки.
   -- Это несносно, горячился баринъ. Дайте-же
   ей, чѣмъ нибудь накрыться... Это чертъ знаетъ, что такое!... Лошадь ждетъ!... Данте хоть платокъ...
   Мигомъ принесли не; Таничка сама торопливо укуталась, а Акулина сказала:
   -- Готова-съ!
   -- Слава Богу! Пойдемъ! Скорѣй, ради Бога...
   Баринъ съ сердцемъ жолкнулъ дверь, вывелъ
   Таничку за руку и скрылся.
   Всѣ были поражены и рѣшительно не могли ничего сообразить.
   Я воротился часовъ въ 11 ночи. Въ кухнѣ, противъ обыкновенія, былъ огонь. Всѣ швеи сидѣли вокругъ стола и молча смотрѣли на Татьяну, которая была вся въ слезахъ.
   -- Таничка, что съ тобой, спросилъ я.
   -- Убирайтесь вы! неистово закричала она на меня.
   Я ушелъ къ себѣ въ комнату. Черезъ нѣсколько минутъ ко мнѣ тихонько явилась Акулина и шопотомъ передала только что случившуюся исторію.
   

6.

   Послѣ такихъ треволненій, возмутившихъ спокойствіе нашей квартиры, настало совершенное затишье: Дуняша спокойно путешествовала въ дворницкую; Таничка притворилась, какъ-будто съ ней ничего и не бывало; хозяйка попрежнему не платила денегъ, и къ вящшей тишинѣ и спокойствію нашей квартиры,-- даже не являлся управляющій. Хозяинъ попрежнему возвращался подъ хмѣлькомъ, на зарѣ, и т. д. Все. шло какъ нельзя лучше. Солоша, третья личность, на которую я хотѣлъ обратить вниманіе,-- все шепталась о чемъ-то съ Акулиной, и въ кухнѣ начали появляться какія-то старухи; слышно было, что Солошѣ сулятъ счастіе и благоденствіе. Въ послѣднее время даже у Татьяны завелись какія-то тайны, по вечерамъ и она исчезала куда-то, вмѣстѣ съ Дуняшей. Все это дѣлалось втихомолку, тайкомъ, украдучись...
   Несмотря на это, повторяю, въ нашей квартирѣ было полное затишье. Такъ тянулось мѣсяца три. Затишье сдѣлалось до такой степени несносной вещью для всѣхъ, что вся квартира наша жаждала какой-нибудь перемѣны.
   Судьба положила предѣлъ этой тишинѣ,-- катастрофой, ужасной и трагической.
   Началось дѣло съ того, что въ одинъ вечеръ Дуняша явилась ко мнѣ подъ хмѣлькомъ, и едва ворочавшимся языкомъ объявила, что Иванъ обманулъ. Онъ отпирается отъ своихъ словъ насчетъ женитьбы.-- "Ты, говорилъ онъ Дуняшѣ,-- несоотвѣтственнаго поведенія... Мнѣ этаго нельзя..." Дуняша плюнула поэтому случаю дворнику въ бороду и убѣжала искать стараго друга Андрюшку. Кромѣ отказа отъ женитьбы, дворникъ сдѣлалъ еще другую безобразную вещь: онъ утаилъ адресъ Андрюшки, который уходя въ Грузины далъ его для передачи Дуняшѣ.
   Дворникъ, убѣдившись, что послѣдовалъ разрывъ, разславилъ Дуняшу на весь домъ, и не давалъ проходу черезъ дворъ. Андрюшка, котораго Дуняша нашла-таки, изобразилъ изъ себя обиженнаго человѣка и обошелся холодно.... Чтобъ отдѣлаться отъ старой подруги своей, онъ напоилъ ее до пьяна и отправилъ на извощикѣ домой.
   Съ этого дня начались ссоры и брань. Дуняша ругалась съ Акулиной. Акулина утверждала, что она никогда не говорила Дуняшѣ насчетъ женитьбы Ивана и тоже ругалась Дуняша снова заклялась, но черезъ день прошолъ слухъ, что ее сманилъ старикъ-табатёръ, сдѣлавшій ей шелковое платье. Дуняша начинала являться домой все чаще и чаще подъ хмѣлькомъ.
   Въ эту пору на нее было противно смотрѣть.
   За этой неожиданной катастрофой Дуняши, послѣдовало другое неожиданное открытіе въ области разныхъ тайнъ, опутавшихъ въ послѣднее время нашу квартиру.
   Въ одно утро на дворъ съ грохотомъ влетѣла пролетка, и скоро въ кухню вбѣжалъ трактирный половой въ чуйкѣ.
   -- Здѣсь дѣвица? шопотомъ спросилъ онъ.
   -- Ты отъ кого? спросила въ свою очередь Акулина.
   -- Изъ трактиру Ростовъ.... Здѣсь черезъ Анну Филиновну рекомендовали одному.купцу -- даму, Соломониду...
   -- Здѣсь...
   -- Пожалуйте. Они требуютъ... Такъ какъ они желаютъ ихъ для услуженія... Опять-же деньги получены...
   -- Половину денегъ получили... только; гдѣ-же остальныя?
   -- На мѣстѣ-съ.
   Разговоръ этотъ происходилъ шопотомъ, но я слышалъ его стоя на лѣстницѣ и приготовляясь отнести въ кухню графинъ... Все, что только услышалъ я,-- испугало меня. Я тотчасъ же отправился въ заду, чтобы объяснить Марьѣ Петровнѣ все, что у нея дѣлается. Марья Петровна была любезна сверхъ силъ... Я надѣялся высказать ей много,-- какъ неожиданно раздался звѣрскій звонокъ, и спустя нѣсколько минутъ явился управляющій.
   Марья Петровна встрѣтила его съ обычной восхитительной улыбкой, но управляющій, къ, удивленію ея, не улыбался, даже не поклонился и прямо подошелъ къ ней и съ сердцемъ сказалъ:
   -- Извольте выѣхать немедленно съ квартиры.
   -- Н-но...
   -- Немедленно, прошу васъ.
   -- Однако, вы говорите дерзости...
   -- Я терпѣлъ-съ; былъ снисходителенъ... Но мѣра изъ границъ вышла... Извольте выѣхать... Долгъ взыщутъ чрезъ полицію...
   Хозяйка сидѣла блѣдная, какъ смерть и дрожала отъ злости.
   -- Кромѣ того, у васъ... у мастерицъ развиваются болѣзни... г-нъ докторъ!.
   Изъ передней выступилъ полицейскій докторъ.
   -- Потрудитесь осмотрѣть., мастерицъ...
   Начался общій плачъ. Въ самомъ дѣлѣ, слѣды заразительной болѣзни были очевидны. Даже у маленькой Ани -- голова была въ струпьяхъ.
   Ударъ для всѣхъ былъ неожиданный... Дѣвушки, узнавъ, что къ нимъ придутъ еще доктора, -- бросились къ матерямъ, которыя жили въ Москвѣ. Явились матери и отцы: начались слезы, ругательства, проклятія... Гамъ и вопль стоялъ во всей нашей квартирѣ. Къ довершенію всѣхъ бѣдъ хозяинъ, рьяный, разбилъ голову и его принуждены были свезти въ больницу... Купчиха Секундова, узнавъ что дѣлается въ заведеніи Марьи Петровны, боялась принимать ее къ себѣ. Марья Петровна рыдала. Съ квартиры гнали съ удивительною устойчивостью...
   Не было силъ жить болѣе въ этомъ омутѣ. Я переѣхалъ.

-----

   Прошло болѣе двухъ лѣтъ послѣ только что разсказанной исторіи, и однажды мнѣ снова довелось встрѣтить одну изъ моихъ старыхъ знакомыхъ, именно Дуняшу. Встрѣча эта была возмутительна. Разъ шелъ я по Страстному бульвару, на срединѣ его у загородки выходящей на Сѣнную площадь -- что за Страстнымъ монастыремъ -- Столпилась огромная толпа всякаго проходящаго народа. Нѣкоторые смѣялись, большинство же стояло молча или разговаривало не громко. Я пробрался черезъ толпу къ бульварной загородкѣ и увидѣлъ слѣдующую картину: на каменной мостовой сидѣло нѣсколько женщинъ извѣстнаго сорта и выщипывали руками траву, пророставшую между камнями. Женщины эти были разодѣты въ полуразодранныя шелковыя юбки, запачканныя рубашки съ почернѣвшимъ тюлемъ на рукавахъ и вороту; головные платки, завязанные концами на спинѣ, -- были спереди надвинуты на глаза для того, чтобы скрыть отъ зрителей физіономіи. Всѣ эти женщины были еще очень молоды и нѣкоторыя изъ нихъ, не смотря на свой позоръ, находили возможность даже хохотать, перекидываясь остротами съ зрителями Страстнаго бульвара. Тутъ же поодаль отъ нихъ стоялъ городовой и какой-то жидъ съ бадьей воды; день былъ жаркій и жидъ поминутно подносилъ эту бадью то къ той, то къ другой изъ женщинъ. Въ одной изъ нихъ я, не безъ сожалѣнія, узналъ Дуняшу.
   Изъ разговоровъ, происходившихъ въ толпѣ, я узналъ, что несчастныя эти наказываются за ограбленіе какого-то купца, который нѣсколько дней гулялъ и пировалъ въ ихъ жилищѣ.
   -- Доколѣ, говорилъ кто-то, -- не выщиплютъ всю площадь... приказано...
   -- И слѣдуетъ, слѣдуетъ... Ей-Богу!
   -- Скажите на-милость, со вздохомъ произносилъ еще кто-то, -- при всемъ томъ, многіе еще находятся -- жалѣютъ! Ахъ, вы грабительницы этакія!
   

III.
ТОВАРИЩЪ.

   ... Бывали у меня и другія встрѣчи въ Москвѣ...
   Послѣ двухъ или двухъ съ половиною лѣтъ отсутствія изъ Москвы, довелось мнѣ опять заглянуть въ нее. Въ одну изъ свободныхъ минутъ вышелъ я на улицу, и безъ цѣли пошелъ куда глаза Глядятъ. Снова передо мной была та же неизмѣнная Московская кривая улица, утонувшая въ тучѣ раскаленной лѣтнимъ зноемъ пыли; снова трескъ тысячи колесъ и какой-то непереставаемый грохотъ осадили меня отовсюду и отуманили мою голову, почти уже отвыкшую отъ всего этого. Давка и толкотня на тротуарахъ, до обыкновенію, была не совмѣстимая. Нѣсколько шлаковъ, пущенныхъ прохожими въ мою грудь и бока, заставили меня осматриваться на каждомъ шагу, сторониться и попристальнѣе разглядѣть, что такое творится тутъ кругомъ? Лавируя такимъ образомъ между волнъ народа и иногда разрѣшая и себѣ движеніе локтемъ въ ту или другую сторону, я неожиданно замѣтилъ въ толпѣ одну физіономію, которая показалась мнѣ знакомою...
   -- Черепковъ! Черепковъ! закричалъ я.
   Физіономія повернулась назадъ, и я, дѣйствительно, узналъ одного изъ моихъ школьныхъ товарищей.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы уже крѣпко жали другъ другу руки...
   -- Ну что, какъ дѣла?.. Давно-ли?.. Какими судьбами? и пр. и пр. сыпалъ мои товарищъ, не выпуская моей руки...
   Не могу похвастаться, что я особенно точно отвѣчалъ на всѣ возгласы Черепкова. При видѣ его я могъ только въ изумленіи вытаращить глаза и мѣрять этими изумленными глазами фигуру моего пріятеля снизу вверхъ и сверху внизъ: я немогъ не дѣлать этого потому, что вмѣсто рубища и рвани, въ которой пребывалъ Черепковъ въ мою бытность въ Москвѣ, я теперь видѣлъ на немъ щегольскую красную рубашку, бархатную поддевку и шаравары, сапоги съ бураками и шляпу съ маленькимъ павлиньимъ перу гакомъ... Онъ франтилъ.
   Черезъ пять минутъ мы были въ гостиницѣ.
   -- Какъ же это ты, братъ, разжился? пыталъ я. Уроки что ли хорошіе подыскалъ?
   -- Подъискалъ! улыбаясь произнесъ онъ. Тутъ вотъ какой урокъ -- гляди!
   При этомъ онъ согнулъ указательный палецъ и придвинулъ его къ моимъ глазамъ: на пальцѣ горѣлъ перстень.
   -- Видѣлъ? спросилъ онъ.
   -- Видѣлъ.
   Черепковъ согнулъ палецъ на другой рукѣ, и я увидалъ другой перстень.
   -- Видѣлъ? спросилъ онъ опять.
   -- Видѣлъ.
   -- То-то!.. Вотъ-тѣ урокъ!.. Объ этой мелюзгѣ я и не говорю! при этомъ онъ вдругъ заболталъ передъ моими глазами всѣми десятью пальцами, сразу сверкнувъ, такимъ образомъ, десятками колецъ, менѣе значительныхъ, и заключилъ:
   -- Вотъ какъ! Это -- урокъ!
   Изумленный и недоумѣвающій, откуда все это,-- сидѣлъ я въ шумной трактирной залѣ. Барабанила машина, отхватывая польку, звякали чашки, тарелки; половые совались изъ стороны въ сторону и вообще кругомъ было какое-то пиршество, напоминавшее торжествѣ) пировъ блуднаго сына, чему, кромѣ безобразія, способствовалъ костюмъ половыхъ -- бѣлыя длинныя рубашки. Половые напоминали библейскихъ рабовъ.
   -- Однако, Черепковъ... началъ было я что-то, но Черепковъ перебилъ меня:
   -- Ты меня тутъ называй Вьюгинъ.
   -- Какъ?
   -- Я тутъ такую фамилію ношу. Меня такъ всѣ тутъ знаютъ.
   Оказалось дѣйствительно, что всѣ половые знали его за Вьюгина и величали по имени по отчеству, кланялись въ поясъ и вообще, видно было, что онъ здѣсь не въ первый разъ.
   Это подтвердилъ и самъ пріятель мой.
   -- Я, братъ, всѣ трактиры прошелъ вдоль и понерегъ... вездѣ почетъ... ѣшь!..
   Я ѣлъ.
   Вьюгинъ упорно молчалъ, повидимому доискиваясь, что бы сообщить?
   -- Ахъ да! палку мою видѣлъ? наконецъ радостно произнесъ* онъ.
   -- Нѣтъ, не видалъ.
   -- Э, братъ! Что же ты послѣ этого видѣлъ? На-ка!..
   Палка дѣйствительно была хороша.
   -- Двѣ по всей Москвѣ было.
   Я усумнился.
   Черепковъ произнесъ клятву, приличную герою "знакомыхъ незнакомцевъ".
   -- А вотъ булавка, посмотри, -- продолжалъ онъ и вслѣдъ за тѣмъ показалъ мнѣ булавку, ключикъ отъ часовъ, посвисталъ въ него,.повертѣлъ такъ, что ключъ издалъ нѣкоторый трескъ, что составляло одно изъ его многочисленныхъ достоинствъ. Видно было, что въ настоящіе годы Черепковъ только и жилъ этимъ счастьемъ обладанія кольцами, цѣпочками и проч.; отнять бы это и Черепковъ, можетъ быть, считалъ бы полный проигрышъ во всѣхъ статьяхъ.
   Выпивъ какого-то вина, мы рѣшились ѣхать къ нему въ домъ; въ дверяхъ, онъ остановился передъ половымъ, отвѣшивавшимъ ему земной поклонъ, и произнесъ:
   -- Знаешь?
   При этомъ онъ показывалъ себѣ въ грудь.
   -- Какъ не знать, батюшка, Семенъ Гаврилычъ, оченно вашу милость знаемъ-съ.
   -- Семену Гаврилычу! произнесъ буфетчикъ, протягивая Вьюгину руку. Сколько лѣтъ -- сколько зимъ...
   -- Да, давненько...
   Мы пошли.
   -- Видѣлъ? спросилъ меня Черепковъ, показывая пальцемъ черезъ плечо и намекая, какъ видно, на этотъ разговоръ.
   -- Видѣлъ.
   -- То-то... Пойдемъ.
   Скоро мы неслись на извощикѣ и, мало-помалу, забирались въ такіе извилистые и невѣдомые переулки, въ которыхъ я во всю бытность свою въ Москвѣ не бывалъ ни разу; вдали виднѣлось Ходынское поле. Наконецъ, среди лачугъ, передъ нами выросъ обширный деревянный домъ съ мезониномъ. Такіе домы изображали наши романисты, поселяя въ нихъ семью столбовыхъ.
   -- Я, братъ, живу въ мезонинѣ, говорилъ Вьюгинъ, когда мы шли съ нимъ по двору.-- У меня все отдѣльно... внизу сама.
   Тутъ Вьюгинъ быстро поднесъ свои губы къ моему уху, защитилъ рукою и мое ухо и свои губы, и шопотомъ произнесъ:
   -- Полковница... помѣщица... вдова.
   Я начиналъ понимать въ чемъ дѣло.
   Мы вошли въ мезонинъ.
   Вьюгинъ помѣщался въ трехъ комнатахъ, устланныхъ коврами, уставленныхъ диванами. На стѣнахъ висѣли картинки, изображавшія женщинъ, занимавшихся исключительно постановкою себя въ разнообразныя позы. Вьюгинъ отодвинулъ отъ стола кресло, пихнулъ кулакомъ въ сидѣнье и произнесъ:
   -- Все, братъ, на пружинахъ... Садись! и самъ повалился на диванъ.
   -- Ну, что жъ? ѣсть что-ли будемъ?
   -- Я сытъ.
   -- Ну пить? Эй!
   При этомъ Вьюгинъ стучалъ каблукомъ въ полъ и говорилъ:
   -- У меня, братъ, безъ церемоніи, что хочешь... всего по горло.
   Явился лакей.
   -- Скажи барынѣ, что у меня гость... Посмотри, какъ разугоститъ, добавилъ онъ, когда ушелъ лакей. Она у меня добрая... Старовата немного... Любитъ...
   Вьюгинъ улыбался.
   -- Понимаешь?
   -- Понимаю.
   -- Я тутъ управляющимъ для виду считаюсь -- понимаешь, какъ-то неловко...
   Молчимъ.
   Въ головѣ моей шумѣли размышленія о судьбѣ Вьюгина. Какимъ образомъ такъ скоро охватила его эта цыганская пляска, постоянная ярмарка, и какой будетъ конецъ этому счастью? думалъ я.
   Вьюгинъ снова не находилъ что сказать.
   -- Ахъ, да! вотъ, я тебѣ хотѣлъ показать еще халатъ... Вслѣдъ за этимъ началось показыванье платья -- всего во множествѣ ^экземпляровъ,-- и лѣтнее, и зимнее, и осеннее -- для дня, для ночи, для вечера... Потомъ показывались опять кольца, медальоны, табакерки, своей внѣшностью говорившіе длинныя исторія разрушающихся теперь столбовыхъ гнѣздъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ снизу таскали подносы съ разнообразнѣйшими яствами.
   Барыня, дѣйствительно, разугостила.
   Толковать оставалось ровно не о чемъ; Вьюгинъ запѣлъ:
   
   Но когда полюбя,
   Ты обманешь меня,
   То клянусь, -- и т. д.
   
   Но и это надоѣло. Машинально взялъ онъ яблоко, подошелъ къ окну, открылъ форточку, и выжидалъ случая, въ кого-бы запустить этимъ яблокомъ. Посреди дороги шелъ разнощикъ съ лоткомъ на головѣ. Вьюгинъ попалъ въ лотокъ, который, круто закружившись, брякнулся на-земь. Мужикъ заоралъ во все горло, а Вьюгинъ хохоталъ, хватаясь за животъ, и не забывъ тотчасъ же захлопнуть форточку.
   На минуту онъ остановился, прислушался, мужикъ ругался по прежнему; Вьюгинъ подкрался къ окну, заглянулъ однимъ глазкомъ на улицу и произнесъ:
   -- Подбираетъ семгу... всю въ пыль своротилъ...
   И покатился снова со смѣху...
   -- И это тебѣ доставляетъ удовольствіе? спросилъ я.
   -- Да что же, братъ, дѣлать? Я недавно что: тутъ въ одной библіотекѣ бабы сидятъ, торгуютъ книжками; я забрался съ пріятелями, да такую штуку отмочилъ,-- ахъ-ти мнѣ... Это что? Хочешь, я сейчасъ эту вазу шаркну.
   Я молчалъ...
   -- Ты, можетъ быть, не вѣришь?
   -- Не вѣрю.
   -- Такъ я тебѣ докажу. Вьюгинъ схватился за вазу.
   -- Вѣрю, вѣрю,-кричалъ я.
   Но ваза уже грохотала по крышѣ и потомъ дребезгами зазвенѣла на дворѣ, спугнувъ куръ и собаку. Вьюгинъ покраснѣлъ, и смѣхомъ хотѣлъ это спрятать.
   Тоска душила меня.
   Черезъ нѣсколько минутъ я прощался съ хозяиномъ; проходя по двору, я въ окнѣ увидѣлъ женскую фигуру. Это была старуха, съ сѣдыми локонами на вискахъ. Она грозила, провожавшему меня Вьюгину и улыбалась.
   -- Сама! -- сказалъ онъ шопотомъ.
   Мы разстались.--
   Эти сцены, такъ быстро пронесшіяся другъ за другомъ, напомнили мнѣ сцены другія,-- сцены печальныя. Мнѣ вспомнился Черепковъ въ бѣдной каморкѣ на Бронной; вспомнилась поголовная нищета всего нищенскаго населенія конуръ съемщицы Василисы. Здѣсь царствовала тѣснота, о чемъ свидѣтельствуетъ доводокъ, на которомъ волоса Черепкова, во время ходьбы, расчистили копоть и нарисовали млечные пути. Здѣсь царствовалъ голодъ, который только изрѣдка побѣждала Василиса, занимая у сосѣдки, черезъ улицу тарелку другую щей... И хоть щи эти, къ концу своего путешествія, едва не замерзали, все-же доброе дѣло Василисы цѣнилось вполнѣ.
   При такой обстановкѣ застаемъ мы Черепкова. Положеніе его было печальное: не хватило у него заплатить въ университетъ. Сознавай онъ, что университетъ разрѣшитъ его завѣтные вопросы, можетъ быть, пустился бы онъ на урокъ за десять верстъ, принялся бы переписывать бумаги по гривеннику за листъ... Но вопросовъ этихъ не было. Ихъ не было никогда, потому что не было любви ни къ чему: въ гимназіи зубрилось и училось все потому, что впереди видѣлась послѣдняя страница книги, дальше которой зубрить нечего было; за концемъ этой книги виднѣлся университетъ. А здѣсь,-- все! Что такое это было все,-- неизвѣстно.... Прислушиваясь въ эти минуты къ тоскованію своего сердца,-- Черепковъ рѣшительно не могъ съ любовью вспомнить даже фигуръ своего отца и матери; въ дѣтствѣ онъ находился въ отношеніи къ нимъ въ такомъ же точно положеніи, какъ человѣкъ наемной; его поили, кормили, одѣвали, но сердце его не было влюблено въ ихъ слова, наставленія, страданія, лица и т. д. Чиновническій бытъ, который обстоятельствами поставленъ въ неизбѣжное положеніе, опираться въ существованіи своемъ, на неправыя дѣла, на неправыя, отталкивающія свѣжаго человѣка, убѣжденія, не могъ поселить въ сердцѣ Черепкова ни любви, ни отвращенія, онъ обезсилѣлъ его, сдѣлалъ апатичнымъ..; Эта апатія не поднимала Черепкова и не гнала его куда-то, не заставляла его честно переносить страданія, ради осуществленія какой нибудь горячей привязанности своего сердца, и университетъ, такимъ образомъ, все уходилъ да уходилъ. Кругомъ была смерть или, по крайней мѣрѣ, медленное замерзаніе; ничто не подзадоривало, ничто не побуждало торопиться бѣжать... Всѣ обитатели квартиры Василисы, отъ самой хозяйки, до темной личности, проживавшей безъ прописки, все это жило на-авось. Но въ пользу этихъ людей нельзя не сказать, что и они когда-то хотѣли чего-то и боролись за что-то. У нихъ было, изъ рода въ родъ переходившее горе, и, можетъ быть теперешнее положеніе и возможность прокормиться -- ихъ конечное счастіе. Быть можетъ, эти грязные ухваты, сломанные самовары, даже званіе съемщицы и хозяйки, все это делали, обставляющія, когда-то мечтаемую, но теперь вполнѣ осуществленную картину счастія... У Черепкова существовало одно желаніе -- не быть въ такомъ подломъ положеніи, въ какомъ онъ находился. Есть гдѣ-то такое житье, думалось ему тогда, гдѣ не можетъ быть этихъ терзающихъ думъ. Гдѣ такое житье?-- сказать невозможно... Но есть... Кто-то долженъ придти и дать счастіе, или вообще счастіе это придетъ само... Идти за нимъ некуда; да И не видать, откуда начинается дорога туда...
   Родина иногда рисовалась ему въ формѣ толстыхъ, сытныхъ пироговъ, и, явясь въ такомъ соблазнительномъ видѣ, терзала Черепкова еще страшнѣе. Голодъ и нищета играли имъ, какъ кошка мышью; въ то время, когда у него мерзли ютъ холода ноги, и въ дирки сапогъ глядѣли пальцы, стоило ему пройти по улицѣ, чтобъ не встрѣтить ни одной особы, которая страдала бы тѣми же недугами. Всѣмъ, казалось, было тепло... Когда желудокъ его неумолкаемо говорилъ трогательные монологи о помощи, и когда Черепковъ выходилъ на улицу развлечь сердитаго оратора, съ перваго же шага, если не попадался ему господинъ что-нибудь жевавшій, то, какъ на зло, казалось, что вся улица увѣшана вывѣсками: "съѣстная", "съѣстная". Черепковъ начиналъ окончательно убѣждаться, что все вооружилось противъ него.
   Между тѣмъ этотъ кто-то, отъ кого ждалось счастье -- не приходилъ... И борьба Черепкова съ несмѣтнымъ полчищемъ враговъ, продолжавшихъ являться въ образѣ незнакомыхъ и терзающихъ думъ, росла, росла и становилась наконецъ невыносимою.
   -- Что вы все лежите? спрашивала разъ Черепкова Василиса.
   -- Да что жъ дѣлать-то?
   -- Какъ что? мѣстечка бы себѣ поискали... Баринъ вы молодой... ножки у васъ молоденькія, побѣгали-бы, поспросили.
   -- Куда же бѣжать?.. гдѣ, какія мѣстечки?..
   -- Мѣстовъ много... Вотъ позвольте, спрошу я, есть тутъ одна полковница... Любитъ она книжки читать... Старушка она, видитъ-то плохо,-- ну и ищетъ такого человѣчка, который-бы читалъ ей... Я поспрошу.
   -- Спросите пожалуйста.
   -- Вотъ вамъ бы... Она молоденькихъ любитъ...
   Василиса разузнала, распросила... Сходилъ Черенковъ и сталъ читать книжки полковницѣ. Дѣло сдѣлалось просто; сердце не лишалось ни одного изъ своихъ сокровищъ: ихъ и не было...
   

IV.
ФОКУСНИКЪ.

   Только что разсказанная исторія приводитъ мнѣ на намять другую провинціальную встрѣчу, которую я. нахожу весьма умѣстнымъ разсказать здѣсь.
   Было блестящее лѣтнее утро. По случаю праздника въ церквяхъ шелъ громкій звонъ, среди котораго особенно ярко выдавались вѣскіе и тягучіе удары соборнаго колокола; на улицѣ, куда выходили окна моего нумера, но обоимъ тротуарамъ валилъ народъ; мѣщане въ новыхъ синихъ чуйкахъ, въ новыхъ картузахъ съ сверкавшими козырьками и въ блиставшихъ на солнцѣ сапогахъ съ бураками; чиновники съ женами въ фильдекосовыхъ перчаткахъ, и проч., и проч... Общее оживленіе праздничнаго дня пополнялось суматохой, происходившей посреди улицы: здѣсь опрометью мчались порожняки съ подгулявшими мужиками и разфранченны мы бабами; шло хлестанье лошадей, слышалась брань, скрипъ колесъ, изнемогавшихъ подъ напоромъ громаднаго воза сѣна, слышалось мычанье теленка съ прикрученной къ телегѣ головой...
   Любуясь этой утренней суматохой, я присѣлъ на окно и закурилъ папиросу... На столѣ у меня весело кипѣлъ самоваръ. Въ эту минуту дверь въ мою комнату пріотворилась и вслѣдъ за тѣмъ, сквозь образовавшееся отверстіе, высунулась рука съ бумагой, сложенной въ формѣ прошенія... Я только-что хотѣлъ было встать, чтобы разсмотрѣть таинственнаго обладателя таинственной руки, какъ въ корридорѣ раздался строгій голосъ половаго, дверь захлопнулась и рука исчезла.
   -- Куда прешь? Куда прешь-то? бушевалъ корридорный... Нѣтъ у тебя языка спроситься?
   -- Будьте такъ добры, извините, кротко говорилъ неизвѣстный посѣтитель.
   -- Видишь, никого нѣту, а прешь... Вашего брата здѣсь много шатается... Вонъ столовыя ложки пропали разъ...
   -- Помилуйте-съ! Мы не воры! Сохрани Богъ...
   -- Ну, этого намъ разбирать некогда, воръ ты, или ты какой благородный... сердито говорилъ корридорный, поплевывая на сапогъ и шаркая по немъ щеткой... Намъ этого, продолжалъ онъ, разбирать не время... У насъ вонъ двѣнадцать нумеровъ... въ одной половинѣ... Всякому принеси самоваръ, да сапоги иной разъ вычисти... У насъ этого, братъ...
   -- Доложите по крайности! Сдѣлайте вашу милость...
   -- Такъ-то!.. У насъ этого нѣтъ, чтобы... А то претъ не знамо куда У насъ благородные останавливаются... На каждой соринкѣ взыскиваютъ... День-деньской какъ лошадь, прости Господи, ни тебѣ уснуть, ни тебѣ...
   -- Ива-а-анъ! загорланили на дворѣ.
   -- Тфу! Чтобъ вамъ... Расхватываетъ же ихъ чертей.
   -- Ива-а-анъ! Ты оглохъ?..
   -- Сейча-съ! О! о, чтобъ васъ разорвало... Сейча-асъ-съ!.. Давай бумагу-то,-- швыркнувъ сапогъ въ уголъ, заключилъ Иванъ и торопливо вошелъ въ мой нумеръ.
   -- Вонъ бумагу принесъ, сказалъ онъ, сунувъ ее въ мои руки. Почитайте ко-съ... Надо быть, на бѣдность проситъ... А ты, любезный,-- говорилъ онъ въ корридорѣ,-- ты въ другой разъ сказывайся... Намъ этого нельзя... Шутъ тебя знаетъ, воръ ты... Сейча-асъ! гаркнулъ онъ на дворъ и бросился по корридору.
   Я развернулъ бумагу и прочиталъ слѣдующее:
   "Господинъ Ивановъ, пиро-и-гидро-техникъ, на короткое время прибывшій въ г. N., честь имѣетъ доложить высокопочтеннѣйшей публикѣ, что, имѣя искусство въ египетской, арабской, ефіопской, индѣйской, халдейской и другихъ магіяхъ и состоящей изъ новыхъ фантастическихъ опытовъ и призраковъ тайной и натуральной увеселительной магіи,-- что давая оныя представленія въ высокоблагородныхъ домахъ, по весьма умѣреннымъ цѣнамъ, съ аппаратами и безъ аппаратовъ, попури изъ міра чудесъ, кабалистика и чревоувѣщеваніе по весьма сходнымъ цѣнамъ; также индійское екскамонтированіе, гирлянда розъ,-- невозможность въ дѣйствіи, обезглавленіе головы, носа и другихъ частей тѣла и пр., и пр., и пр.."
   Въ концѣ было прибавлено, "льстя себя надеждой" и красовалась подпись: "Пиро, и, гидро, техникъ Капитонъ Ивановъ... Сего числа..."
   Фокусовъ въ подобномъ родѣ было насчитано несмѣтное количество. Они до такой степени поражали своей магической нелѣпостью, что мнѣ смертельно захотѣлось поскорѣе и покороче познакомиться съ ихъ авторомъ; кромѣ того, мнѣ было весьма интересно видѣть соотечественника, подымающагося на такія штуки; интересно потому, что условія русской, и въ особенности провинціальной жизни, не могутъ быть, казалось мнѣ, столь печальными, чтобы заставить человѣка изъ-за насущнаго хлѣба ломать голову надъ гирляндою розъ и надъ попури изъ міра чудесъ... Да кромѣ того, таинственный чародѣй и ефіопскій магъ интересовалъ меня просто какъ Капитонъ Ивановъ, какъ бѣднякъ и, слѣдовательно, человѣкъ страдающій, видѣвшій кое-что на своемъ вѣку, и наконецъ, просто потому, что этого Капитона Иванова можно усадить на диванъ и напоить чаемъ...
   Я такъ и сдѣлалъ. Капитонъ Ивановъ, робко и поминутно раскланиваясь, вошелъ въ мою комнату. Таинственный магъ весьма походилъ на мѣщанина, о чемъ главнымъ образомъ свидѣтельствовала серебряная сережка въ ухѣ; лицо его не носило ни одной черты той плутоватости и даже подловатости, которая непремѣнно оттѣняетъ физіономіи всѣхъ маговъ, начиная отъ извѣстнаго волшебника и мага Кречинскаго, вплоть до воришекъ копѣечныхъ съ одной стороны, и вплоть до воришекъ сотенныхъ съ другой. У всѣхъ ихъ, при самой мастерской игрѣ физіономіи, я всегда примѣчалъ въ глазахъ что-то такое, что заставляло меня подумать: "негодяй!" У господина же Иванова, кромѣ высокой кротости и робости, я ничего не замѣтилъ въ глазахъ. Чародѣй былъ маленькая фигурка, съ птицевидною физіономіей и клинообразнымъ лбомъ, на который поминутно свѣшивалась прядь намасленныхъ ради праздника волосъ... Костюмъ, состоявшій изъ сюртука, застегнутаго на всѣ пуговицы, и синихъ панталонъ, засунутыхъ въ сапоги, не говорилъ въ пользу его благосостоянія. Робость, проглядывавшая въ глазахъ мага, скоро выглянула на свѣтъ Божій вполнѣ, когда я предложилъ ему сѣсть и выпить стаканъ чаю. Онъ взялъ стаканъ и помѣстился съ нимъ у двери. Стоило громадныхъ усилій, чтобы наконецъ усадить его... Кое-какъ послѣ продолжительныхъ преній, онъ согласился и сѣлъ на кончикъ стула. Во все это время онъ не забывалъ покашливать, закрывая ротъ рукою и поминутно потрогивалъ шею, запихивая за галстукъ мохры истерзанныхъ воротничковъ.
   Надо было о чемъ-нибудь говорить...
   -- Давно вы занимаетесь этимъ? сказалъ я, ее зная какъ назвать его профессію.
   -- Да, ужъ болѣ, пожалуй, пятнадцати лѣтъ, покашливая и потрогивая шею, заговорилъ магъ... Д-да-съ! Пожалуй, что поболѣ пятнадцати-то годовъ будетъ, все этимъ же мастерствомъ-съ продолжаю... Плохое вашскабродіе, наше занятіе-съ... Въ прежнее время точно что... Ну, а теперь...
   Гость остановился, тряхнувъ головой.
   -- Теперь, что же?
   -- Теперь, вшскабродіе, тихо-съ!.. И даже такъ тихо, что вотъ какъ-съ, -- хуже нѣтъ... Да что ни возьмите, вѣдь и повсюду такъ-съ. Тишина бѣдовая.
   Ивановъ поднесъ ко рту полное блюдечко, откусилъ маленькій кусокъ сахару, отряхнулъ его надъ чаемъ, хлебнулъ и заговорилъ:
   -- Въ прежнее время-съ!.. Въ прежнее время бывало господа, которые случатся пріѣзжающіе, или хоть и изъ жителей здѣшнихъ, въ прежнее-то время они вотъ какъ: "сдѣлай милость!" Съ великимъ удовольствіемъ... Да что ему? Онъ швырнетъ ассигнацію -- и получай... Рубль-ли, два-ли, ему это и вниманія не стоитъ... Ну, а уже теперь... тихо! Теперь, я такъ считаю, господамъ много дано заботъ-съ! Хлопоты-съ! все надо самимъ расчесть: въ кое мѣсто! Такъ ли я говорю?
   Я подтвердилъ.
   -- Въ теперешнее время посовѣстишься и рожу-то свою къ господамъ совать: стыдъ! Ежели вотъ теперь я къ вашей милости -- то, ужъ достигъ: -- то ужъ истинно -- вотъ куда подошло! Ей-ей-съ.
   Гость мой вздохнулъ.
   -- Н-нѣтъ-съ!.. Это не то-съ! Въ прежнее-то время, я такъ замѣчаю, было веселье... Всякій желалъ, чтобы гдѣ какъ пріятнѣе, купецъ-ли, дворянинъ-ли, чиновникъ-ли, все онъ нюхаетъ, гдѣ-бы увеселенія, то есть, докопаться... Бывало зайдешь въ лавку, купцы промежду себя балуются, кто въ шашки, а кто простымъ манеромъ, ногу за ногу заплетутъ, да объ земь! Увидятъ меня: "А, шушвара, дескать, египетская (обнаковенно въ шутку); показывай живо!.." Въ тѣ поры услышишь это-то, да бывало еще заломаешься!... Потому твое не уйдетъ: купцы эти безъ тебя на возжахъ перевѣшаются... Всю эту исторію понимаешь, и бывало еще заломаешься.-- "Показать мы можемъ, да вѣдь, господа, разному показанью разная цѣна!.." -- "Показывай, кричатъ, лутчева!" А я, бывало, опять: "Лучшева! Этаго, скажешь, можно, да опять и то надо знать -- какой сортъ; есть, говорю, одно, есть и другое, а есть еще, говорю, и такое, что ужъ лучше его нѣту!"
   -- Этаго, кричатъ, самаго! Какого нѣтъ опаснѣй! Дѣлай! Помудренѣй!..-- Не будетъ-ли, скажешь, господа, накладно? Пять серебра, менѣе не беру?.." "--Дѣлай!" кричатъ, ну и дѣлаешь.
   Я налилъ гостю другой стаканъ чаю; онъ подвинулъ его къ себѣ, вытеръ ладонью запотѣлый лобъ и спряталъ за ухо свѣсившуюся прядь волосъ.
   -- Бывало, продолжалъ онъ, какое это всѣхъ почтеніе! Истинно говорю -- умереть не лгу, идешь бывало по улицѣ-то -- только шапку сымаешь, только сымаешь: "--А! Ивановъ! Капитоша! зайди долбони рюмочку!" "Эй! другъ! сдѣлай штучку..." -- "Что дашь!" -- "Что угодно!" Ей, ей-съ! Иные и господа, я обращались въ лучшемъ видѣ... У купца, у Псунова, у одного сколько я денегъ перебралъ, кажется, смѣты нѣтъ!.. Въ прежнее время у него въ домѣ -- Садомъ-Гаморъ: турокъ-ли, арапъ-ли какой, понорамщикъ, всякій, всякій къ нему шолъ... И что только творилось!.. Музыканты играютъ, обезьяны ученыя скачутъ, кто на флейтѣ, кто на кларнетѣ, кто фокусы показываетъ, кто колесомъ ходитъ -- ну, то есть, столпотвореніе было!.. А Псуновъ-то этотъ лежитъ бывало въ одной рубахѣ на диванѣ, только покрикиваетъ: "Эй, ребята, проворнѣй!" И я тутъ же толкусь... Нѣтъ-нѣтъ, и на мою ладонь что-нибудь капнетъ: все дай сюда! Все ребятишкамъ...
   -- Вы женаты? не безъ ужаса перебилъ я...
   -- Какъ-же-съ! съ видимымъ удовольствіемъ произнесъ гость. Какъ-же-съ, ужъ у меня, слава Богу, старшему сыну четырнадцатый годъ, какъ-же-съ! Слава Богу... Изволили читать бумагу-то? Афишку мою? Все онъ-съ!.. И преотличнѣйшій почеркъ!.. Да-асъ, благодаренъ за это... Одно только и утѣшеніе, что -- семья... По крайности за нее отбиваешься... Ну и жена, дай Богъ ей здоровья, любитъ меня... Д-да! И даже такъ любитъ, что -- на рѣдкость!.. Собили было мнѣ невѣсту и съ деньгами, и изъ чиновничьяго званія, да подумалъ, подумалъ я, что я съ ней, съ благородной-то буду дѣлать? Думаю -- Богъ съ ними и съ деньгами!.. Взялъ простенькую сироту, и слава тебѣ Господи, благо, дарю моего Бога, живемъ дружна... Да опять всегда ужъ у меня дома горшокъ щей-то найдется, съ голоду не умру...-- "Когда же это, говоритъ, Капитоша, мы съ тобой разбогатѣемъ!" -- "А вотъ, говорю, погоди... Скоро!.." (Разсказчикъ усмѣхнулся и прибавилъ): Да вѣдь, что будешь дѣлать-то! Откуда взять? Ну, и посмѣемся, пошутимъ съ горя-то!.. И какое ей, то есть супругѣ-то, Господь далъ терпѣніе. Ей-ей! Теперь вы возьмите наше житье: вотъ эдакую конурку мы въ-четверомъ занимаемъ; стряпущей печки у насъ нѣту -- лежанка; понадобится иной разъ что-нибудь съѣдобное, идемъ просить хозяйку... "Позвольте, дескать, намъ горшечикъ въ вашей печи поставить..." Такъ они, хозяева-то, жену мою -- ужъ они ее! "И нищая! и когда вы передохнете; вы, говоритъ, съ дьяволомъ знакомы..." Та все молчитъ... Только отъ хозяевъ намъ и названіе одно: "трубалеты". Дѣвченки у нихъ, у хозясвъ-то есть, такъ и тѣхъ разнымъ словамъ научаютъ... Идетъ сынъ мой, а они ему: "тру" балетъ, трубалетъ!" жена моя подзываетъ его и говоритъ: "А ты ей скажи!.." Онъ и скажи!..-- "Ты трубалетъ!" А сынъ-то: -- А ты, говоритъ... Прибѣжали хозяева -- ва-айна! Какъ вы смѣете какимъ пакостнымъ словамъ дѣтей учить? Долой изъ нашего дому!.. А долой, такъ долой!
   Гость мой вздохнулъ.
   -- И съѣхали!.. Да нешто въ первый разъ!.. Ну, а какъ же, позвольте васъ спросить -- неужтожъ за свое кровное-то не заступиться? Вѣдь это вонъ и животная какая-нибудь, и та любитъ свое нарожденіе. А ужъ мы-то съ женой, сами не ѣдимъ, да имъ даемъ!..
   -- И-и, да сколько я защиты отъ супруги моей видѣлъ, кажется и пересказать нельзя... Только за ея сердцемъ и живу... И что только не перемучилась она!.. Однажды, помню объ Рождествѣ, объявляютъ наборъ... Военное время было въ тѣ норы; на военномъ положеніи... Я этого ничего не знаю; приглашаютъ меня къ купцу Тюрину -- вечерокъ увеселить... Перекрестился, поблагодарилъ Бога, пошелъ къ нему. Все благополучно... Играю я, такъ-то, фокусы -- очень мною господа довольны, хозяинъ два рубли серебромъ дали, я ничего не знаю; продолжаю свое дѣло, только подходитъ ко мнѣ господинъ Премудровъ, чиновникъ.-- "А тебя, говоритъ, Капитонъ, вѣдь въ солдаты..." Какъ такъ! говорю... Задрожалъ я весь, себя не помню...-- Я, говорю, вашескородіе, одиночка.-- "Велѣно, говоритъ..." Помутилось у меня въ глазахъ, хочу-хочу фокусъ показать, пальцы окоченѣли, языкъ какъ палка, ничего не могу. Принужденъ я объявить -- такъ итакъ, говорю, почтеннѣйшіе господа, не могу далѣе продолжать. Прошу васъ, будьте такъ добры, извините... По болѣзни..." Собралъ кой-какую механику (это для фокусовъ надобна она), собралъ механику, бѣгу домой... Разсказалъ женѣ. Плачемъ мы, горюемъ: какъ быть, куда дѣться? Надумали мы къ ея брату сходить; говоримъ такъ и такъ. Жена въ ноги. Я за ней. Надо намъ, говорю, братецъ, охотника нанять: я жену оставить не могу. Женщина больная, безъ мужчины ей быть трудно... Началъ братъ думать; думали, думали, придумали домъ заложить. Прошло времени дни съ два. Изъ управы присланъ буточникъ: требуютъ черезъ полицію -- въ губернское правленіе... Пошолъ я тутъ къ одному просить: Нельзя ли какое нибудь пособіе оказать?-- Знакомые купцы говорятъ: Не робѣй, Ивановъ, выкупимъ. Пущай, говорятъ, тебя и забрѣютъ, все же тѣмъ временемъ ты подыскивай охотника, мы его окупимъ, что будетъ больше сотни -- наше!" Порѣшили мы съ женинымъ братомъ къ закладчику ѣхать; надо-жъ на первое-то время съ охотникомъ пока сладить, хоть сколько-нибудь капиталу. Да опять и сто серебромъ надобно раздобыть. Порѣшили мы съ нимъ ѣхать, а денегъ-то на дорогу ни у него, ни у меня нѣту. А ѣхать надо было за четырнадцать верстъ, въ засѣку. Засѣчный сторожъ подъ залогъ денегъ дать обѣщался... ѣхать, ѣхать -- а ѣхать не съ чѣмъ. Сейчасъ жена -- самоваръ по боку, приноситъ три серебра -- зелененькую... Наняли мужика, поѣхали. Къ вечеру добрались къ закладчику, начинаемъ разговоръ:
   -- Такъ и такъ, говоритъ братъ, не возьмете-ли домъ подъ залогъ. Домъ новый, всего десятый годъ строенъ.
   -- Надо, говоритъ, поглядѣть.
   -- Да помилуйте, говоритъ братъ, вотъ купчая, здѣсь, говоритъ, и прописано въ которомъ году, и въ плантѣ сказано... А ѣхать ежели угодно, то и ѣхать можно, только нельзя-ли намъ сколько нибудь подъ залогъ этого планту и купчей?.. Намъ, говоритъ, завтрешняго числа въ присутствіе къ пріему надо, такъ потребуются деньги...
   -- "Нѣтъ, говоритъ, надо посмотрѣть... Я такъ, отъ роду подъ бумагу денегъ не давалъ"...
   -- Что ты будешь дѣлать? Поѣхали въ обратъ. На завтре мнѣ и лобъ забрили... Прихожу домой некрутомъ! Ахъ вашскабродіе, какъ въ то время сердце мое разрывалось!... Вѣрите-ли?... H-но, думаю, все Богъ! Пошолъ къ этимъ купцамъ, что помочь-то собирались мнѣ дать, пошолъ къ нимъ:
   -- Вотъ, говорю, господа купцы, каковъ я сталъ!.. на солдатскую шинель указываю.... Неужтожъ не будетъ у васъ никакой защиты!-- "Будетъ, будетъ, говорятъ, Ивановъ: ищи охотника..." Стала жена рыскать -- охотника искать. Я тѣмъ временемъ ужъ и на перекличку началъ ходить и артикулъ солдатскій справлять; приду бывало подъ вечеръ домой-то, вѣрите-ли какъ сердце замретъ: поглядишь кругомъ -- бѣдность, а жилъ-бы не разстался!... Ей-ей... Подходитъ время къ походу -- двѣ недѣли сроку осталось, подходитъ время изъ дому уходить, а охотника нѣтъ, какъ нѣтъ!... Наконецъ того -- подыскали! Дешевисть -- необыкновенная: три дня гулять и пятьдесятъ серебра при походѣ... Пошолъ къ этимъ купцамъ знакомымъ, прихожу, къ одному говорю: -- Нашолъ охотника!... Не будетъ-ли отъ вашей милости, что пообѣщали--"Изволь, говоритъ; и подаетъ красную... Я говорю: что-жъ это такое? Я говорю на одно гулянье сто-то серебромъ долженъ изхарчить, гдѣ жъ, говорю, вашскабродіе, еще-то добуду?... Вѣдь не сегодня -- завтра походъ?... "Толконись, говоритъ, другъ, къ другимъ!... Пошолъ я къ другимъ, у одного деньги не дома, другой говоритъ: я, думалъ, говоритъ, мѣсяца черезъ два, третій проситъ: "подожди"! Нѣтъ мнѣ ни откуда пособія!.. Были десять цѣлковыхъ; охотникъ пристаетъ съ гуляньемъ, истратилъ ихъ до копѣечки... Гдѣ-то, ужъ Господь его знаетъ, женинъ братъ, дай ему Господи много лѣтъ здравствовать! И всякаго ему отъ Бога благополучія! Гдѣ-то раздобылъ онъ сотенную, сейчасъ мы охотнику пятьдесятъ по уговору, и три дня съ нимъ гуляли... И какая у насъ съ женой радость была въ ту пору!.. Радовались мы такъ-то, подходитъ время охотника къ пріему вести, а онъ и глазомъ не моргнетъ... Я говорю: какъ это такъ? Ты, говорю, деньги взялъ, уговоръ былъ охотой... За это, говорю, и начальство вступятся!.. Силой возьмутъ да представятъ въ присутствіе.. "Ну, это, говоритъ, наврядъ!.. Меня, говоритъ, и по закону въ охотники нанимать нельзя: я дьячекъ! У меня семья!.. За меня ты, говоритъ, самъ еще тыщу разъ въ солдаты пойдешь!.." Стали у чиновниковъ спрашивать, такъ и есть, нельзя! а подошло время, черезъ два дни походъ... Царь небесный! Воемъ день. На другой день къ вечеру, наканунѣ, значитъ, быть походу, стало мнѣ легче! Легче, легче, и совсѣмъ повеселѣе!.. "Маша, говорю, семъ я къ господину откупщику схожу, фокусовъ съиграть, и можетъ быть, между прочимъ, Господь мнѣ поможетъ..." Дѣло было на масляницу: надѣваю я, для интересу, турецкое челмо, и этакой балахонъ; туркой наряжаюсь. Смотритъ на меня супруга и говоритъ: "Семъ, говоритъ, Иванычъ, я и себѣ челмо надѣну! Можетъ быть, говоритъ, господинъ откупщикъ сжалятся надъ нами, когда увидятъ, что мужъ и жена однимъ мастерствомъ живутъ", можетъ онъ не захочетъ насъ, говоритъ, разлучить?.." -- Матушка моя, говорю: ты въ такомъ теперича положеніи -- она въ то время въ этакомъ положеніи была-съ,-- ты говорю, въ такомъ положеніи, для чего тебѣ натруждать себя?.." "Ну, говоритъ, за одинъ разъ! Либо, говоритъ, жизнь -- либо смерть!.." Надѣваетъ она на себя челмо турецкое, шаль (платокъ этакой, ковровый-съ), шаль эту черезъ плечо, по-цыгански. Пошли!.. Идемъ, идемъ, да заплачемъ оба, въ челмахъ-то этихъ! Идутъ люди, глядятъ на насъ и говорятъ: -- "Съ чего это два турки плачутъ?" Приходимъ къ откупщику.-- Какъ объ васъ доложить?.-- "Ивановъ, говорю съ супругой!.." -- Принять! Входимъ мы въ залу, гости... Страсть гостей!.. Откупщика Родивонъ Игнатьича, я зналъ, и онъ меня тоже знавалъ... "--А, говоритъ, ну, дѣлай!" Начинаю я дѣлать фокусы, сердце такъ и стучитъ: завтра въ солдаты!.. Дѣлаю фокусы, господа смѣются, довольны. "А это, кто же съ тобой?-- Радивонъ-то Игнатьичъ говоритъ. "А это-съ, говорю, жена моя, супруга... "Что же, говоритъ, и она по этой части можетъ..." Я молчу. Можете вы, душенька? (У жены-то спрашиваетъ..)
   -- Могу-съ, говоритъ.. (Вижу бѣ-ѣлая...)
   -- Такъ пройдитесь, говоритъ, "по улицѣ мостовой."
   Маша сейчасъ голову къ низу, руки надъ головой согнула, и поплыла... Да вѣдь какъ-съ! Откуда что взялось!.. Барышня по фортопьянамъ вдарили, а она-то плыветъ, извивается... Ахъ! замерло у меня сердце! Тутъ зачали господа трепать въ ладоши. Пріотлично, кричатъ, превосходно! еще! еще!.. А она и-еще того лучше.. Не удержался я, такъ у меня слезы-то полились, полились, капъ, капъ... Радивонъ Игнатьичъ кричитъ:-- "Это что? на масляницѣ-то? У меня въ домѣ?.." Я въ ноги! Маша гдѣ плясала, тутъ и на колѣнки повалилась!.. Что, что? какъ-какъ? Разсказали мы.-- "Одна надежда на вашу милость!... Завтря на войну... Жена... дѣти." Не робѣй, говоритъ. Вотъ тебѣ... (И выносить 200 серебромъ). Поминай на молитвѣ.
   -- Чуть я въ то время съ ума не сошелъ... Бѣжимъ мы по улицѣ ровно угорѣлые... Люди идутъ: "Вонъ, говорятъ, турки побѣжали. Эко у насъ, ребята, турокъ развелось тьма-тьмущая... Это, говорятъ, плѣнные!" А это мы съ супругой весь городъ обѣгали... Бѣжимъ, земли не слышимъ... Исторія было случилась на дорогѣ, въ другой разъ въ полицію бы потащилъ, а тутъ только шибче побѣгъ...
   -- Какая исторія? спросилъ я.
   -- Да такъ-съ, свинство, необразованность... Ну, идемъ мы съ женой это, какъ я вамъ докладывалъ. Попадаются два пьяныхъ, прямо противъ насъ уставились. Одинъ подходитъ ко мнѣ: "Въ какомъ вы, говоритъ, правѣ турецкія челмы носить?.." Я ему шуткой въ отвѣтъ:-- А потому говорю, какъ мы турецкаго нарѣчія.-- "А въ какой вы, говоритъ, землѣ находитесь, въ православной или въ какой!" -- Мы, говорю, здѣсь плѣнные.-- "А когда, говоритъ, вы наши плѣнные то..." Да, съ этими словами ка-а-къ!.. вотъ въ эту самую кость! (Гость показалъ на собственный високъ.) Мы съ женой -- драла! Ну, вотъ-съ и все! Тѣмъ и пошабашали... А на другой день и вольникъ подвернулся, мигомъ сдали...
   Гость потеръ скомканнымъ ситцевымъ платкомъ собственный носъ и, запихнувъ платокъ въ боковой карманъ, продолжалъ.
   -- Вотъ-съ такъ и живемъ! Только черезъ семью и дышу.. И точно: Не оставляетъ Господь! Въ холерѣ былъ -- живъ остался. Въ солдаты было взяли, нашлись добрые люди -- выкупили. Слава Богу! Не пожалуюсь! Благодарю! И теперь ужь, на что время, сами знаете какое?.. а живу! сытъ!.. Что дальше, Богу извѣстно. А пока ничего, слава Богу и за это!.. А что, вашескородіе, вижу я у васъ на окнѣ посуду одну... Семъ я ее трону маленечко?
   Я изъявилъ полное согласіе. Гость мой выпилъ стаканъ вина, отеръ рукавомъ губы и сѣлъ на прежнее мѣсто.
   -- Нѣтъ-съ, трудно, трудно нашему брату въ теперешнюю пору... Ой тяжело!..
   -- Отчего-жъ вы, спросилъ я, выбрали такое странное занятіе, фокусы?..
   -- Да вѣдь выберешь и не такое -- коли сюда подойдетъ (гость указалъ на горло): Родители-то наши объ насъ не думали, когда на свѣтъ нарождали. Но я не ропщу! Видитъ Богъ!.. Маменька тоже и свою чистоту должна соблюдать... Извольте видѣть какъ было: Маменька-то были дѣвицы... А у нихъ на квартирѣ семинаристы, жили... Вотъ одинъ былъ, Иваномъ звали... Черезо-все это и вышелъ Капитонъ Иванычъ... Извольте понимать? Ну-съ, такъ вотъ они меня и отдали на воспитанье въ чужіе люди... Помню -- десяти годовъ я былъ, мать меня отъ чужихъ взяли и къ себѣ въ домъ помѣстили... И жалко-то ей, и опасно... Въ ту нору за нее женихъ сватался. Ну и неловко... Призоветъ, бывало, меня съ улицы, хочетъ азбукѣ поучить; скажетъ: "азъ буки". А калитка стукъ.-- Женихъ идетъ... Меня вонъ. "Спрячься на погребицу..." И сидишь. Да не одинъ женихъ мѣшать, чуть кто-нибудь и изъ своихъ ежели случится, все опасаются и вонъ посылаютъ.. Вижу: и горько-то ей, и не можешь никакъ пособить... Разъ гостила у насъ полгода тетка матушкина, такъ меня цѣлые полгода изо двора во дворъ гоняли... Какъ видишь; стемнѣло, домой; а матушка ужъ въ саду у забора дожидается и ѣду принесла, фмъ я, а она стоитъ да заливается, потомъ, того, уложитъ въ банѣ спать, перекреститъ, посидитъ еще, по плачетъ и пойдетъ... А чуть-свѣтъ я опять драла; гдѣ-гдѣ не шатаюсь! Вотъ тутъ-то я и въ искусство началъ входить... Настоящей науки-то, то есть читать-писать, не имѣлъ, мастерства никакого не зналъ, а во всемъ нуждался. Вотъ я и рѣшилъ по волшебному мастерству пойдти... Сталъ со всякими проѣзжающими артистами знакомства Заводить, сталъ примѣчать... Они меня куда-нибудь пошлютъ, я замѣсто того прошу секретъ мнѣ растолковать. Вотъ такъ и началось.. По перву-то началу трудно мнѣ было. Языки у этихъ, у иностранцевъ, чудные, ничего не разберешь. Ну а потомъ сталъ привыкать, помаленьку да помаленьку, да теперь и достигъ... Съ кѣмъ вамъ будетъ угодно -- могу разговаривать. Нѣмецъ-ли, французъ-ли, арапъ-ли.
   -- И по-арабски?
   --Да какъ-же-съ? Какъ же съ арапомъ-то говорить?.. Обыкновенно по ихнему, по арабскому нарѣчію говоришь; гора-дара, кара-бара, онъ ужъ и понимаетъ.. А что, скажешь ефіопу-то этому, семъ мы по рюмочкѣ кольнемъ?.. бара, бара!.. А когда, бара, такъ нечего и разговаривать. И выпьемъ... Пустое нарѣчіе. И можно даже сказать, что въ нашей землѣ эти разные языки ничего не стоютъ. ежели въ нашу сторону попалъ, то свой языкъ долженъ забыть. Потому, у насъ первое дѣло: городничій; ты ему хоть по-каковски разсуждай, а все же долженъ на гербовой бумагѣ прошеніе подать... Это разъ. И опять же Иванъ Филипычу два съ полтиной ты отдай. На какомъ тутъ языкѣ не лопочи, а ужъ онъ съ тебя стребуетъ: у него разбору нѣтъ: арапъ ты или же ты нашъ православный. Цѣна одна для всѣхъ. Такъ-то-съ.
   Разсказчикъ на время пріостановился.
   -- Такъ, докладываю вамъ, продолжалъ онъ, вздохнувъ, такъ я отъ дому и поотбился... А тутъ мать замужъ вышла. Былъ мнѣ двѣнадцатый годъ въ ту пору... На двадцать-второмъ годикѣ началъ я, въ первый разъ, отъ себя представленія давать: черезъ два года женился. Да такъ и живу. У маменьки-то ужъ дочери невѣсты; за благородныхъ выдала двухъ, третья при ней... Одинъ сынъ въ Санктпетербургѣ, въ военной службѣ -- офицеръ. Кое-когда слухи доходятъ; къ маменькѣ иной разъ зайдешь съ задняго крыльца, пирога вынесетъ, поцалуетъ въ лобъ, заплачетъ и скажетъ, "ступай!" Сестры-то и знаютъ кто я, но виду не показываютъ. И я на это не обижаюсь, истиннымъ Богомъ говорю. Кто я? Сказано: непѣтый куличъ никто ѣсть не станетъ, такъ и я... Ежели они со мной передъ людьми знакомство выкажутъ, тотчасъ-же мораль объ нихъ пойдетъ. Лучше-же я ихъ оставлю. Дай имъ Господи всякаго благополучія. Сказывали ужъ и за младшей женихъ присватывался, дай ей Богъ!... Истинно -- отъ души! И родителя тоже рѣдко вижу... Издали только шляпу потрогиваетъ, когда видитъ, что я ему кланяюсь... Чуетъ мое сердце, хочется ему мнѣ словечко сказать, ну, да званіе ему не дозволяетъ... Такъ я одинъ съ семьей и треплюсь. Однажды только военный-то братъ, что въ Санктпетербургѣ, забѣжалъ ко мнѣ... Ужъ истинно осчастливилъ: какъ же-съ, сами посудите, благородный человѣкъ, самъ и розыскивалъ меня по всему городу!.. Только и это дѣло у насъ не поладилось. Обрадовался я ему и послалъ тихонько за водкой. Надо же чѣмъ-нибудь человѣка понять? Сидимъ мы съ нимъ въ саду, толкуемъ.
   -- Позвольте, говорю, жену я вамъ свою покажу?..
   -- Я ее, говоритъ, видѣть не могу... Она погубила тебя... Ты опустился, упалъ.. Я, говоритъ, и шолъ затѣмъ, чтобы тебѣ это сказать... Ты долженъ, говоритъ, бросить жену...
   Я руками и ногами. А въ это время -- несутъ водку. Братецъ мой осерчалъ, и весьма осерчалъ...
   -- Ты, говоритъ, пьяница! Я хотѣлъ, говоритъ, тебя поднять, а ты, свинья...
   -- Помилуйте, говорю, братецъ! Вѣрьте Богу, истинно отъ души!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ, я вижу... Это въ васъ самихъ, говоритъ, сидитъ подлость-то! Хочешь разъяснить ему, а онъ водку!.. Свинья!..
   -- Да, братецъ, говорю...
   -- Нѣтъ, ты, просто, говоритъ, свинья, свинья и свинья.. До свиданья! Прощай!.. Хлопнулъ калиткой и былъ таковъ.
   Такъ я больше никого и не видалъ изъ родныхъ у себя... Точно, грустно иной разъ бываетъ, всѣми оставленъ, ну да за то семья, истинное утѣшеніе...
   Гость замолкъ.

-----

   Черезъ нѣсколько минутъ, стоя у окна, я видѣлъ, какъ господинъ Ивановъ плелся по тротуару. Шелъ онъ тихо, заглядывая во внутренность лавокъ и остановился у дверей фруктоваго магазина. Я видѣлъ, какъ лысый купецъ взялъ у него изъ рукъ бумагу, посмотрѣлъ, сложилъ опять и возвратилъ, махнувъ рукой. Ивановъ вѣжливо раскланялся и поплелся дальше.
   

БУДНИЧНАЯ ЖИЗНЬ.

I.
ДНЕМЪ И НОЧЬЮ.

   Уличная жизнь Москвы днемъ разнообразна до такой степени, что рѣшительно нѣтъ никакой возможности съ должною отчетливостію передать или опредѣлить всѣ мельчайшія, подробности, которыя составляютъ эту удивительную уличную суматоху, ежедневно происходящую въ центральныхъ улицахъ города. Московскій полдень отличается особенно оживленною дѣятельностію, особенною толкотнею: Спасскіе часы даютъ гостинодворцамъ сигналъ къ начатію чаепитій, и въ эту пору московскіе трактиры биткомъ набиты; лавки гостинаго двора запружены покупателями разныхъ половъ и возрастовъ, Красная-Площаз.ь заставлена тысячами экипажей... Словомъ, въ эту пору, во всѣхъ главныхъ торговыхъ центрахъ Москвы идетъ суетня и давка. Если вы непоставлены въ необходимость, изъ за какихъ нибудь собственныхъ интересовъ, переносить тумаки и пинки, которыми награждаетъ васъ московская уличная толпа, то вы недолго будете любоваться этой разнообразной картиной толкотни и пожелаете отдохнуть гдѣ-нибудь среди свободы и тишины. Москва не скупится и здѣсь: она даетъ болѣе, нежели вы желаете, она предлагаетъ вамъ замѣчательные свои бульвары. Петербургъ не имѣетъ понятія о московскихъ бульварахъ: тощія аллеи скверовъ Конногвардейскаго бульвара и убогія липы Васильевскаго острова -- все это пародія на ту прохладу и тѣнь, которыми въ изобиліи надѣляютъ васъ почти всѣ московскіе бульвары.
   Взглянувъ на планъ Москвы, вы увидите въ центрѣ его довольно правильный кругъ зеленаго цвѣта,-- это бульвары: они зеленымъ кольцомъ охватываютъ лучшую часть города, представляя длинную, на нѣсколько верстъ тянущуюся аллею липъ и кленовъ; каждый изъ нихъ носитъ свое названіе: Никитскій, Тверской, Страстной, Петровскій, Рождественскій и такъ далѣе. Кромѣ того, каждый изъ нихъ имѣетъ непремѣнно какія нибудь характерныя особенности, такъ, напримѣръ, Тверской замѣняетъ въ Москвѣ Лѣтній садъ и Невскій проспектъ. Кривой и ухабистый Кузнецкій мостъ представляетъ мало удобства для прогулокъ. Служа спеціальнымъ пунктомъ для гуляній, Тверской бульваръ выметенъ, вычищенъ и усыпанъ пескомъ; здѣсь есть изящныя скамейки для сидѣнья и кафе-ресторанъ. Въ послѣднее время, противъ ресторана устроили какое-то унылое подобіе фонтана: ни одной капли воды намъ никогда не удавалось увидѣть въ его бассейнѣ. Это обстоятельство, однако, ничуть не уменьшаетъ значенія Тверскаго бульвара, и исконная публика его продолжаетъ свои прогулки по немъ, съ прежнею неизмѣнностью.
   Да, Тверской бульваръ имѣетъ своихъ коренныхъ, исконныхъ обывателей: нигдѣ, кромѣ Тверскаго бульвара, я не могъ отыскать людей, которые съумѣли бы цѣлые часы проводить молча, уставившись тусклыми глазами въ одну точку; на Тверскомъ бульварѣ такіе люди есть; коляски ждутъ ихъ у одного изъ выходовъ по цѣлымъ часамъ, а господа этихъ колясокъ, тоже по цѣлымъ часамъ, наслаждаются безмолвіемъ и тишиною; правда, неподвижность ихъ можетъ быть оправдана тѣмъ, что большинство изъ нихъ еле передвигаетъ ноги.
   Здѣсь же на Тверскомъ вы увидите степнаго помѣщика, надъ которымъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, подсмѣивались и подтрунивали доморощенные водевилисты: вы увидите его въ томъ же уродовскомъ, стариннѣйшемъ костюмѣ, который казался страннымъ двадцать лѣтъ тому назадъ; здѣсь этотъ костюмъ ничуть не удивитъ васъ, потому что утренняя, такъ сказать, физіономія Тверскаго бульвара рѣшительно немыслима безъ него... Кромѣ его, вы увидите здѣсь княжонъ Хрюминыхъ съ дубино-образными лакеями назади; Скалозубовъ, раненыхъ при Синопѣ и не забывшихъ очаровательной ловкости въ моменты подергиванія, покручиванія и потягиванія своихъ, карихъ или черныхъ какъ смоль, усовъ... Вы увидите здѣсь Расплюевыхъ, разодѣтыхъ на живую нитку, сверкающихъ мѣдными, ярко вычищенными цѣпочками несуществующихъ часовъ и поджидающихъ какую нибудь юную особу, предназначенную провидѣніемъ къ проигранію въ пухъ и прахъ только что полученнаго наслѣдства; наконецъ, вы видите и эту несчастную жертву, съ стеклышкомъ въ блѣдномъ глазу блѣдно-зеленаго лица.
   Ничего подобнаго, однако, вы не увидите на другихъ московскихъ бульварахъ: одни изъ нихъ безжизненны и пустынны, какъ напр. Страстной; другіе же, если и имѣютъ собственную публику, то публика эта ничуть не можетъ поравняться съ публикою Тверскаго бульвара... Въ этомъ отношеніи особенно характеристиченъ Цвѣтной бульваръ, населенный и дѣятельный только ночью; днемъ, подъ ободранными деревьями этого бульвара, въ обломанныхъ и общипанныхъ кустахъ, видны нѣсколько спящихъ фигуръ обоего пола, съ раскроенными и багровыми лицами; кромѣ ихъ, днемъ на Цвѣтномъ бульварѣ изрѣдка показываются покупатели гераній и левкоевъ, да тоскуютъ одинокіе саешники въ ожиданіи охотниковъ до печонокъ, тухлыхъ селедокъ и рыбы. Ночью же дѣла принимаютъ другой оборотъ... Да и вообще ночью совершенно измѣняется вся фигура Москвы.
   Часовъ съ девяти вечера въ лѣтнюю пору, трескъ колесъ начинаетъ понемногу затихать; облака пыли, поднявшейся надъ городомъ, обрисовываются особенно отчетливо и ужасаютъ своею громадностію; повсюду слышенъ стукъ лавочныхъ засововъ и замковъ, повсюду видны фигуры купцовъ и мѣщанъ, молящихся на золотые кресты церквей. Всѣ, пошабашившіе съ дневными торговыми заботами, и помолившись московскимъ крестамъ, весело направляются въ трактиръ, позвякивая связкою ключей.
   Трактиры снова кишатъ усиленною жизнью. Въ растворенныя окна льются горластыя звуки органовъ; вездѣ раздаются пѣніе арфистокъ и цыганъ, съ присвистами и прискоками отхватывающихъ "тройку сѣропѣгихъ, ахъ! что-ли, лошадей!" или "ты почувствуй!" Ликованію Москвы въ эту пору нѣтъ границъ. Даже чинный и благопристойный Тверской бульваръ въ эту пору принимаетъ, наравнѣ со всею Москвою, общій ликующій оттѣнокъ. Онъ весь затопленъ молодежью обоего пола; по боковымъ аллеямъ мелькаютъ толпы бѣлошвѣекъ, въ жиденькихъ платьицахъ, съ жиденькими косынками на головахъ. За ними поспѣваютъ торопливою поступью разные искатели приключеній. Кое-гдѣ затѣваются скандалы, раздаются легкія пощечины; но первенствующій оттѣнокъ любви, господствующій въ эту пору, не въ примѣръ другимъ оттѣнкамъ ликованія, уничтожаетъ эти маленькіе недостатки...
   Прогулки совершаются попарно. Скамейки заняты также парами... Идутъ разговоры:
   -- Ѳединька, -- говоритъ швейка юному сосѣду въ кэпи -- знаете, какую я вамъ скажу новость?
   -- Нѣтъ, не знаю...
   -- Самая послѣдняя мода-съ...
   -- Какая же?
   -- Вы будете смѣяться...
   -- Ну, не говори; какъ хочешь.
   -- Нѣтъ, голубчикъ, знаете что я вамъ скажу. У меня за ваше здоровье лампадка горитъ...
   -- Неугасимо?
   -- Ей Богу, неугасимо... Голубчикъ! Молитесь вы Богу!.. Ну, я васъ прошу, душечка!..
   Юная, и нерѣдко обманутая прелестными вечерами Тверскаго бульвара, любовь, пріютилась на Цвѣтномъ бульварѣ, и, обезображенная нищетой и развратомъ, выползаетъ на свѣтъ Божій только по ночамъ, до бѣла свѣта покидая гнилыя подземелья грачевской Палестины. Цвѣтной бульваръ оживаетъ часовъ съ одиннадцати ночи; въ эту пору онъ наполняется, толпами женщинъ извѣстнаго свойства, оборванныхъ, наглыхъ, неотвязчивыхъ. Дѣянія грачевской Палестины и днемъ и ночью вообще такого сорта, что человѣкъ свѣжій, и въ особенности петербуржецъ, привыкшій видѣть порядокъ въ самыхъ безотрадныхъ вещахъ, будетъ изумленъ созерцаніемъ грачевскихъ сценъ. Разъ намъ пришлось видѣть одну изъ такихъ сценъ: дѣло происходило въ глубокую осень, вечеромъ. На углу Грачевки и одного изъ множества переулковъ, пересѣкающихъ ее -- происходила драка двухъ женщинъ. Онѣ копошились въ глубокой лужѣ, образовавшейся отъ оттепели, и собрали вокругъ себя большую толпу зрителей, молча наблюдавшихъ за бойцами, царапавшими, тоже молча, лица другъ друга. Когда бой усилился до высшей степени, одинъ изъ зрителей выхватилъ у извощика кнутъ и началъ имъ стегать бойцовъ по чемъ ни попало. Но женщины кажется не слыхали этихъ ударовъ...
   Вообще, зная свойства грачевской Палестины Цвѣтнаго бульвара, ни одинъ москвичъ, остерегающійся дракъ и скандаловъ, не пойдетъ здѣсь ночью; обитательницы его безцеремонно обходятся съ тѣми личностями, которыя, тоже вмѣстѣ съ темнотою ночи, выползаютъ сюда. Личности мужескаго пола, появляющіяся здѣсь ночью, предназначены исключительно для разнаго рода похищеній и уголовщинъ, и поэтому не пугаются безцеремонности бульварныхъ дамъ... Повсюду слышится хохотъ, громкій говоръ осипшими голосами, ругательства, произносимыя отъ скуки, въ шутку, по привычкѣ, и проч. и проч. Крики: "караулъ!" "разбой!" "батюшки!" "городовой! городовой!" и проч. вовсе не диво здѣсь, даже среди бѣлаго дня, тогда какъ въ болѣе благоустроенныхъ частяхъ Москвы они начинаютъ бушевать, никакъ не ранѣе девяти часовъ вечера. Впрочемъ, полный просторъ для бушеванія этихъ криковъ -- глубокая московская полночь. Въ эту пору тишина царитъ поразительная; заперты трактиры и харчевни; не слышно грохотанья машинъ и гама цыганскихъ хоровъ,-- повсюду сонъ... Кое-гдѣ дребежжитъ гитара, съ пьянымъ и дремлющимъ извощикомъ, неподозрѣвающимъ приближенія жулика, который уже успѣлъ разсчитать, какъ разспорядиться полтинникомъ, спрятаннымъ у извощика въ сапогѣ... Скоро онъ однако убѣждается, что разсчетъ жулика былъ вѣренъ, начинаетъ кричать караулъ, и, обычнымъ порядкомъ, попадаетъ въ кварталъ...
   И снова настаетъ глухая ночь.
   

II.
СУПРУГИ.

   Надъ городскимъ валомъ катится собачій лай и тонетъ въ немъ сонное дребежжаніе ночныхъ извощичьихъ гитаръ. Если приходится въ такую пору бродить по городу -- совершается ли это просто въ силу законнаго желанія вздохнуть какимъ-нибудь воздухомъ, вмѣсто глотанія раскаленной пыли во время дневной, сумасшедшей бѣготни по городу, или вслѣдствіе необходимости бѣжать куда-нибудь, дальше-дальше отъ невеселыхъ сценъ и гнетущихъ думъ,-- въ эту пору столичный житель на столько можетъ снова понимать и снова слышать забытый давно говоръ ночи, и проч., на сколько онъ увѣренъ, что если придется закричать "караулъ", то этотъ вопль не будетъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, т. е., что городовой близко. ГГоэтому-то, чѣмъ глуше ночь, тѣмъ болѣе объемистымъ орудіемъ запасается онъ, направляясь въ путь, и на этомъ пути съ осторожностію обходитъ каждый глухой переулокъ, каждый темный уголъ, твердо зная, что изъ этой тмы, того и гляди выдвинется какая-нибудь гигантская фигура и скромно попроситъ: "Христа ради, копѣечку!" фигура эта почему-то знаетъ, что всякій прохожій въ такую пору особенно способенъ на благотворенія, и поэтому, не повторяя просьбы, съ кротостію двухлѣтняго младенца въ лицѣ, ожидаетъ она помощи и только изрѣдка поправляетъ на плечѣ двухсаженное перушко. И бѣгутъ мимо такого прохожаго храмы, сады, статуя съ простертою рукою... Бѣгутъ, не трогая, не шевеля ничего, въ его остуженномъ столицею сердцѣ.
   Изрѣдка кое гдѣ дребежжятъ извощичья гитара; какъ бы ни хотѣлось сѣдоку ея отдаться восхитительному впечатлѣнію безмолвной московской ночи, калъ бы ни хотѣлось любоваться этими пустынными площадями, высокими и прихотливыми колокольнями и зданіями, облитыми луннымъ свѣтомъ, но житейская проза московской ночи не даетъ ему возможности сдѣлать этого. Какъ нарочно задремавшій-было на козлахъ извощикъ дѣлаетъ полуоборотъ къ барину и говоритъ:
   -- Вотъ то же, васскабродіе, какой случай спомнилъ... Посадилъ я одного сѣдока, въ Петровскій паркъ... Дѣло было тоже вотъ объ эту пору, часъ второй ночи... Только это я ѣду, милые мои, а сѣдокъ нѣтъ, нѣтъ, да спроситъ: -- Что, молъ, и дѣти есть?-- Есть, говорю, какъ не быть.-- И жена?-- И жена, говорю... Ну, ѣдимъ, до Петровскаго-то парку далеко, дорога ровная, я это маленько и вздремни, а онъ, сѣдокъ-отъ, какъ ужъ это -- шутъ его знаетъ! только я глаза-то открылъ, глядь -- а лошади-то нѣтъ: сижу я, это, на гитарѣ и возжи въ рукахъ...
   Вдругъ въ сторонѣ прорѣзистымъ воплемъ раздается: "караулъ! караулъ!"
   -- Это что такое? боязливо спрашиваетъ сѣдокъ.
   -- Грабятъ гдѣ-то.
   -- Грабятъ? да-да-да... Такъ ты, любезный, лошадку-то тово... похворостинь. Чего добраго...
   -- Обнаковенное дѣло! говоритъ извощикъ и принимается хворостинить. Скоро и сѣдокъ и гитара скрываются во тмѣ переулка.
   А крики между тѣмъ растутъ и растутъ. Обезобразивъ восхитительную, декорацію ночи, обставленной изумруднымъ небомъ и горделиво застывшей тишиной, вопль этотъ также безцеремонно гудитъ вдоль пустынныхъ улицъ и, подхваченный стоголосымъ эхомъ, сквозь малѣйшія щели врывается въ жилища, безжалостно гонитъ прочь сны и, прежде всего, сны того безшабашнаго люда, которому самому хорошо знакомъ этотъ вопль и понятенъ весь его глубокій ужасъ.
   Спотыкнулся и колоссальный храпъ мирнаго обывателя. Открываетъ онъ глаза, а подъ окнами съ шумомъ и говоромъ пробѣгаетъ народъ.
   -- Экая это улица бойкая, говоритъ обыватель, покряхтывая и поворачиваясь подъ бокомъ супруги.
   -- Начто хуже,-- убитымъ тономъ вторитъ та.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, да и сдерутъ шкуру-то. Люди нонѣ стали хуже мыслете, говоритъ онъ.
   Скоро въ комнатѣ воцаряется тишина.
   А черезъ полчаса толпа, съ говоромъ и смѣхомъ возвращается назадъ и изъ ея разговоровъ можно узнать, что дѣло происходило такимъ образомъ:
   Въ исконномъ пристанищѣ всѣхъ золъ, Грачовкѣ, въ одномъ изъ кривыхъ и вонючихъ переулковъ, стоитъ старый массивный деревянный домъ, осѣвшій, покосившійся и насквозь пропахнувшій духомъ всей стороны. Внизу, подъ домомъ, въ какомъ-то подвалѣ, съ ранняго утра гудятъ шарманки; худыя и растерзанныя дѣвчонки, подъ руководствомъ опытныхъ учительницъ, съ тупымъ выраженіемъ въ лицѣ, тянутъ пискливыми голосами веселыя пѣсни, приготовляясь съ этими познаніями пуститься въ далекій и безотрадный путь полуголодной жизни; немного повыше, въ первомъ этажѣ, бушуютъ безконечнымъ пьянствомъ и неистовой топотней ошалѣвшихъ ногъ, кабаки; еще выше помѣщается какое-то другое увеселительное заведеніе. На деревянныхъ, темныхъ и скрипучихъ лѣстницахъ попадаются какія-то сомнительныя личности: иной разъ одна и та же особа является въ бобрахъ, енотахъ; въ другой, иногда на слѣдующій день, вы встрѣтите ее въ легкомъ люстриновомъ пальтишкѣ. Тутъ постоянно сновали городовые, слышалась брань, кого-то съ громомъ тащили по лѣстницѣ, и весь домъ, отъ пляса и оранья, дрожалъ, какъ осиновый листъ, и вылъ словно вьюга.
   На такомъ-то мозаическомъ пьедесталѣ, въ самомъ верху, въ конуркахъ подъ крышей, помѣщаются слѣдующія туманныя существа. Проживаетъ здѣсь ничѣмъ незанимающійся тщедушный и пьянственный мѣщанинъ, Бадейкинъ, при немъ состоитъ въ законѣ жена, существо со дня на день заростающее бородавками, изъ которыхъ, какъ изъ фонтановъ, бьютъ цѣлые кусты волосъ, да тутъ же прижилась нѣкоторая личность, по имени Петръ Петровъ. Всѣ эти существа крайне запущены и загажены. Отвыкнувъ отъ дѣла, въ силу какихъ-то обѣщаній Петра Петрова отыскать десять лѣтъ назадъ пропавшее наслѣдство, Бадейкинъ потерялъ и послѣднюю способность что-нибудь дѣлать, запустивъ свою физіономію и вообще все существо, -- до степени помойной ямы, постоянно слоняясь съ слезящимися, какъ у старой собаки, глазами и бородой, въ которой попадались куски кочерыжекъ и капусты, -- Бадейкинъ рвался каи дую минуту раздробить головы и женѣ и Петру Петрову. Впрочемъ, желаніе это не простиралось дальше трепета и замиранія собственнаго сердца и боялось наружу показать свой носъ.
   Не меньшею слюнявостью отличалась и супруга. Одинъ только Петръ Петровъ, человѣкъ массивныхъ. размѣровъ, оралъ подъ крышей о своихъ достоинствахъ и о способности постигать даже индійскія письмена.
   Живутъ эти существа въ двухъ клѣтушкахъ; въ одной, совершенно темной, стояла желѣзная печка безъ трубы, набитая соромъ; въ другой комнатѣ валялась на полу перина самаго омерзительнаго вида, а на полѣньяхъ возвышался почти пустой сундукъ. Стѣны ободраны, дверь безъ петлей прислонена къ стѣнѣ, отъ каждаго шага ходенемъ ходятъ половицу и отъ этого страшно шипитъ И хрипитъ расклеившимися боками печка.
   Пустынность, глушь. Изъ этой глуши, изо дня въ день идетъ самая безобразная жизнь.
   Вечеромъ, если только. Бадейкинъ не лежалъ уже гдѣ-нибудь на улицѣ пьяный, а хоть чуть-чуть могъ владѣть ногами, онъ непремѣнно карабкается на перину къ женѣ.
   Въ полночь снится ему, будто онъ упалъ съ мосту; онъ открываетъ глаза: одинъ кто-то держитъ его за голову, другой за ноги, поднимаютъ Ц несутъ съ перины.
   Онъ понимаетъ кто и начинаетъ брыкаться и кричитъ:
   -- Куда-куда-куда?!.. стой!..
   -- На сундукъ... не торопись! отвѣчаютъ ему спокойно.
   -- Будь вы прокляты, анаѳемы!
   -- Ладно!
   -- Аспиды и василиски!
   -- Поговори!..
   -- Петя! брось его...
   Черезъ четверть часа Бадейкинъ вздыхаетъ.
   Утро. Бадейкинъ открылъ глаза. Петръ Петровъ потягивается въ перинѣ и для шутки подставляетъ къ его носу кулакъ; Бадейкипъ только морщится и по причинѣ своей трезвости, возможной впрочемъ до извѣстной степени, не изъявляетъ никакого протеста. Не изъявляетъ онъ еще и потому, что знаетъ: подвинь только Петръ Петровъ немного кулакъ, какъ вмѣстѣ съ нимъ носъ Бадейкина прилипнетъ къ стѣнѣ и отъ всего существа его останется одинъ, такъ сказать, пепелъ.
   Скоро гонятъ его за водкой. Послѣ весьма слабаго препиранья, онъ запускаетъ руку въ сундукъ, достаетъ какую-нибудь вещицу и отправляется къ пріятелю цѣловальнику Путину...
   Здѣсь онъ не можетъ никакъ, чтобы не погоревать о себѣ.
   -- Горе-то у тебя дурацкое! говоритъ Чукинъ.
   -- Ахъ, Кузмичъ, какъ ты это говоришь!
   -- Что -- Кузмичъ! А ты этого Петрушку-то прогналъ бы...
   -- Какъ я его прогоню?
   -- По начальству али бо какъ...
   Въ полдень вверху идетъ страшное пьянство; изъ сундука выцарапанъ уже жилетъ, вѣнчальные башмаки и пр. Жена Бадейкина, едва владѣя языкомъ, говоритъ Петру Петрову, -- указывая на мужа -- Онъ тиранъ! злодѣй! Петя, отомсти!
   Петя мгновенно превращаетъ бровь Бадейкина въ кровавую рану; тотъ, ни слова не говоря, бѣжитъ къ Чукину подѣлиться своей радостью.
   -- Каково раскроено? говоритъ онъ, задыхаясь.
   -- Ничего, удобно,-- подтверждаетъ цѣловальникъ.
   -- Ничего? дрожащимъ голосомъ, злостно и безсмысленно произноситъ Бадейкинъ.
   -- Ничего, ловко!
   -- Ну, спасибо... Оцѣнилъ!
   А черезъ четверть часа этотъ же самый Бадейкинъ, засыпавъ рану табакомъ, тащилъ въ кабакъ послѣдній галстухъ и опять обращался къ Чукину.
   -- Каково раскроено?
   -- Это никакъ другой фонарь? говоритъ Чукинъ.
   -- Другой... Каково?.. и т. д.
   Къ вечернямъ онъ снова успѣвалъ проспаться, снова жаловался Чукину на свое, горе, и снова чрезъ полчаса приносилъ на показъ разбитую физіономію, вывороченную руку и проч. Плетется такая жизнь днями, мѣсяцами, годами, и видится впереди окончательная погибель.
   Сегодня вечеромъ, послѣ перенесенія съ перины на сундукъ, Бадейкинъ открылъ глаза и услыхалъ, что жена съ адвокатомъ намѣреваются проглотить шкальчика два-три и для добыванія увеселительнаго продукта безцеремонно принимаются за послѣднія сапожишки Бадейкина. Дверь скрипнула и супруга зачастила ногами но лѣстницѣ. Обидно ли было Бадейкину, что увеселеніе совершается безъ вѣдома хозяина, или нахлынувшія вдругъ въ его., немного отрезвленную, голову картины безобразія, досада за себя, на свою вялость, въ силу которой онъ былъ постоянно виноватъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ мгновенное сознаніе всего крошечнаго своего значенія,-- значенія мужа, а стало быть въ нѣкоторомъ родѣ такой особы" которая должна гнуть въ бараній рогъ всякую вообще бабу, а тѣмъ болѣе жену,-- все это, вслѣдствіе внезапнаго возбужденія, сразу сбросило Бадейкина съ сундука, окрѣпило его изможденныя ноги и непремѣнно тянуло сдѣлать что-то рѣшительное.
   Какъ помѣшанный, соскочилъ онъ съ сундука, бросился въ сѣни, порылся въ углу и вытащилъ оттуда веревку; съ ней опрометью бросился онъ къ воротамъ и, притаившись за калиткой, дрожащими руками дѣлалъ петлю. Въ калитку черезъ порогъ переступила жена; Бадейкинъ взмахнулъ веревкой и тутъ-то завопилъ, застоналъ и перебудилъ православный народъ, горластый "караулъ!"
   -- Теперича я съ, та-бой и сдѣ-ла-ю, тянулъ Бадейкинъ, таща жену на веревкѣ: я и сдѣлаю!...
   А кругомъ сбѣгался народъ, хриплыми голосами распрашивалъ -- въ чемъ дѣло, говоръ росъ сильнѣе и сильнѣе.
   Кто-то изъ толпы говорилъ:
   -- Милый! продаешь коровку-то?
   Слышался смѣхъ.
   Выскочившій изъ пекарни хлѣбникъ, молодой парень съ растопыренными отъ муки волосами, придавленными мочальнымъ ободочкомъ, почесываясь въ спинѣ и головѣ и внимательно всматриваясь въ сцену, флегматически говорилъ:
   -- Одначе, ребя, онъ ей затянулъ шею-ту...
   Супруга между тѣмъ упиралась на ходу, кричала по прежнему неугомонно, и болтала головой какъ въ первый разъ попавшая въ ошейникъ собаченка.
   -- Петя!... Петя!... онъ меня убилъ!...
   Но Петя при всякой уличной суматохѣ боялся показывать свой носъ, потому что ходили слухи, будто его ищутъ по какому-то уголовному дѣлу.
   -- Теперича я съ та-бой и сдѣлаю въ охотку; въ охотку я и сдѣлаю... бормоталъ обозлившійся мужъ
   И потащилъ жену вдоль улицы. За нимъ потянулась и толпа. Говоръ былъ страшный. Въ иномъ мѣстѣ, разбуженный этимъ гомономъ обыватель, судорожно толкалъ руками въ окно, съ грохотомъ падалъ желѣзный болтъ и обыватель выпячивался на улицу...
   Бадейкинъ почему-то велъ жену къ Сухаревой башнѣ.
   -- Я ее на Сухареву предоставлю! говорилъ онъ.
   -- Стой!.. Прочь!.. Кто? Что такое? раздался вдругъ начальственный голосъ.
   Толпа, шумѣвшая, какъ шумитъ бѣлымъ ключемъ вода, вдругъ замолкла, замерла,-- будто котелъ съ кипѣвшей водой сняли съ огня.
   -- Кто такой? Что за народъ?... Эй! Кузмичевъ! бери эту бабу... ты! въ фарталъ...
   Слово фарталъ непріятно дѣйствуетъ на русскаго человѣка, почему большинство, усмотрѣвъ, что эпилогъ самый обыкновенный, начало расходиться, и только самые ярые любители зрѣлищъ потащилисъ до квартала.
   Стукъ и говоръ въ сѣняхъ разбудили дежурнаго. Кутаясь въ изношенный халатъ и прикрывая лысую голову засаленной ермолкой, онъ скорчилъ недовольную физіономію, и выступилъ въ контору. Тутъ была картина такого рода: сторожъ изъ жидовъ, накинувъ на плечи шинель, держалъ вспыхивавшій и вонючій огарокъ, и этотъ, блиставшій отъ времени до времени, свѣтъ озарялъ раскроенную голову жены Бадейкина, блѣдную физіономію мужа и двухъ городовыхъ, которые, стоя по бокамъ, держали пальцы у козырька, и словно хвастались такой находкой.
   Принесли свѣчу.
   И мужъ и жена рухнули въ ноги.
   -- Откуда они?
   -- Съ улицы, васокородіе... по сумлѣнію.
   -- Какое же сумлѣніе; у нихъ лбы въ крови?
   -- Такъ точно, васскородіе...
   -- Эта веревка зачѣмъ?
   -- Батюшка! отецъ! завопила жена: онъ меня удавить хотѣлъ, при всѣхъ, всѣ видѣли... какъ корову на арканѣ велъ...
   -- Ты, матушка, оботри кровь-то.
   -- Никакъ я крови обтереть не могу, я съ ею по начальству...
   -- Ты какъ же это жену бьешь?
   Бадейкинъ трепеталъ какъ осиновый листъ...
   -- Я ваше... привиле...бія... какое бью! я ее, жену, оченно... люблю...
   -- Гдѣ же онъ меня любитъ, када этакое позорище, ваше скородіе: велъ мене, ровно корову, и лобъ это мнѣ раскроилъ. Потому, бѣжамши съ полштофомъ...
   -- А-а-а... вотъ что!...
   Супруга начала оправдываться, и мало-по-малу изложила всю будничную процедуру потасовокъ.
   -- Такъ вы бы плюнули другъ на друга, да и разошлись... Ты чѣмъ занимаешься?
   -- Ничѣмъ, ваше скородіе... по нищетѣ...
   -- Ты бы вотъ хоть яблоками торговалъ, а жену-то въ кухарки куда...
   -- Какъ можно разъѣхаться другъ отъ дружки стыдливо, перекосивъ свои разбитыя физіономіи, произнесли супруги.
   -- Ка-жъ?..
   -- Мы въ законѣ..
   -- Вотъ что!...
   -- Человѣкъ не разлучитъ... бормоталъ мужъ.
   -- Какъ можно!-- вторила жена.
   -- Ну, а ежели васъ каждый день сюда будутъ таскать? Потасовки-то развѣ лучше съ утра до ночи?..
   Супруги подумали и произнесли:
   -- Это дѣло Божіе...
   -- Такъ, такъ...
   Дежурный подумалъ, подумалъ и приказалъ засадить обоихъ въ сибирку.
   Послѣдніе зрители возвращались съ шумомъ и смѣхомъ по переулку снова на Грачевку.
   -- А то, разъ что, говорилъ какой-то мастеровой, какъ я за бабу заступился... Идемъ мы съ Кузьмой изъ-подъ Андроніева, идемъ въ Богородское: слышали бытто фейверокъ запущаютъ. Идемъ полемъ... вижу я, братцы мои, впереди идетъ баба, а за ней двое мужчиновъ, и такъ они эту бабу ругаютъ, такъ они ее ругаютъ -- зудомъ зудятъ... Вижу я бабѣ этой тошно... Не вытерпѣлъ я, подхожу къ этимъ молодцамъ и говорю:-- что это, говорю, вы бабу-то мучеите? Что ты, говорю, зудишь ей? Видишь, говорю, она женщина и такъ ты ее измучилъ. Да ты, говорю, лучше вдарь ее какъ ни на есть, только разомъ; а то: эко пилитъ...
   Послышалось что-то въ родѣ смѣха.
   -- Ну, онъ ее, бабу-то, послѣ этихъ словъ хлопнулъ! заключилъ мастеровой.
   -- Одначе, ребя, онъ ей шею-то затянулъ! говорилъ хлѣбникъ.
   Скоро всѣ забыли уличную суматоху и расходились спать.
   

III.
ГОСТЬ.

   Дѣло происходитъ въ одной изъ отдаленныхъ и глухихъ частей Москвы; на дворѣ стоятъ крутые морозы. Воскресенье. Чиновникъ Знаменскій, воротившись съ рынка, куда ходилъ посмотрѣть не попадется ли лѣску, расхаживаетъ по залѣ, заложивъ руки подъ фалды сюртука, и дожевываетъ кусокъ булки, закусывая имъ только-что выпитую рюмку полыновки.
   По временамъ онъ подходитъ къ окну и смотритъ на улицу, по которой спѣшатъ на базаръ возы съ сѣномъ, дровами, курами, биткомъ набитыми въ плетушки. Возы эти часто раскатываются и стукаютъ е тротуарные столбы.
   "Легша! Легша!" орутъ передовые мужики, махая издали кнутьями.
   Иногда какой-нибудь возъ березовыхъ дровъ подзадориваетъ чиновника и онъ принимается что есть мочи стучать въ стекло и кричитъ на всѣ комнаты съ цѣлью остановить мужика. Но мужикъ видитъ только какъ баринъ дѣлаетъ какія-то гримасы и идетъ дальше, подпирая возъ плечомъ.
   -- А возикъ ничего! говоритъ чиновникъ и продолжаетъ путешествовать, поправляя на пути колѣномъ стулъ, придвигая къ стѣнѣ столъ и не забывая при этомъ чуть-чуть тянуть какую-то духовную пѣснь.
   Но вдругъ, замѣтивъ на стѣнѣ отодранный клокъ шпалеръ, онъ мгновенно прерываетъ пѣніе и сердито произноситъ:
   -- Кто это? Все Гришка! Погоди! Я когда-нибудь на досугѣ соберусь -- всѣхъ передеру въ повадку. Семь пятницъ въ одну соберу!
   Ребятишки, шумящіе въ другой комнатѣ, на минуту замолкаютъ, слыша эту угрозу.
   -- Филиппъ Іонычъ спрашиваютъ,-- докладываетъ горничная, неся изъ передней утюгъ на палкѣ, которая дымится отъ раскаленной ручки.
   Въ комнату входитъ господинъ, очень похожій на мелкопомѣстнаго дворянина. На немъ все слегка засалено и поношено: панталоны, вздувшіеся на колѣняхъ, очень коротки; по атласному жилету съ стеклянными пуговицами, отстегнутому у шеи, пролегаетъ дутая бисерная цѣпочка синяго цвѣта, а изъ кармана, сквозь протертый атласъ, бѣлѣетъ серебряная луковица.
   Поздоровавшись, хозяинъ проситъ гостя присѣсть и самъ помѣщается на стулѣ съ одного конца ломбернаго стола, стоящаго въ простѣнкѣ подъ зеркаломъ, на которомъ видны слѣды дѣтскихъ рученокъ, измазанныхъ помадой, чернилами.
   -- Просьбица-съ,-- произноситъ гость, садясь напротивъ хозяина и задвигая ноги подъ стулъ.
   -- Что такое?
   -- Такое дѣло.
   При этомъ гость закрываетъ полой сюртука животъ, и, охвативъ рукой шею, пялитъ голову кверху, желая подобнымъ маневромъ придать своей физіономіи самый благопристойный и деликатный видъ.
   -- Пріѣхалъ тутъ изъ Соловы одинъ мужичокъ, продолжаетъ онъ.
   Гость кладетъ на столъ плисовый картузъ, въ которомъ виднѣется фунтъ чаю, завязанный въ красную бумагу, и продолжаетъ:
   -- Пріѣхалъ мужичокъ-съ по одному дѣлу; такъ просилъ меня, говоритъ: "Филиппъ Іонычъ, пособите, Христа ради." Я говорю: "Хорошо, схожу къ Ѳедоръ Митричу: какъ они." Вотъ теперь иду съ рынка, и думаю: семъ заверну? и зашелъ.
   -- Насчетъ лѣсу небось на рынкѣ-то были?
   -- Насчетъ лѣсу-съ. Стропилы у меня подгнили, такъ дубковъ два-три надо было посмотрѣть.
   -- Гм!
   -- Ну-съ, изволите видѣть, проситъ этотъ мужичокъ... то-есть, чтобъ его посѣкли. Выходитъ, вырубилъ онъ казеннаго лѣсу -- самый пустякъ: одну ни какъ слегу. А ему это и сочли за самовольную порубку, да и присудили рыть канавы два мѣсяца. Извольте судить: семья у него большая, малъ-мала меньше; работникъ онъ теперича одинъ на такую орду. Стало быть, ежели оторвать его оттуда, вѣдь вся семья должна съ голоду помереть. Плачетъ это малый; говоритъ: "Пущай, говоритъ, лучше меня высѣкутъ; тутъ покрайности отстегали, и шабашъ. Я, говоритъ, за сотней не постою, только чтобъ разомъ всыпали." Такъ вотъ я собственно насчетъ этого.
   -- Да пожалуй,-- неохотно началъ хозяинъ,-- высѣчь оно можно. Отчего не высѣчь? Да вдругъ, говорю, мы высѣчемъ его, а канавы сами по себѣ пойдутъ по прежнему: невзачетъ то-есть? Вѣдь можетъ случиться?
   -- Конечно... Дѣло Божіе!
   -- Ну вотъ видите.
   -- Мужичокъ-то больно проситъ?
   -- Да я что жъ, пожалуй; напишу старшинѣ записку. У васъ въ Соловѣ-то Шкаликъ?
   -- Шкаликъ-съ.
   -- Ну, пожалуй, напишу.
   -- Явите, Ѳедоръ Митричъ, Божескую милость, потому, я вамъ докладываю, и безъ того измучился съ семьей мужичонка.
   Настаетъ молчаніе. Изъ другой комнаты робко пробирается по стульямъ хозяйскій сынокъ лѣтъ десяти, не сводя глазъ съ гостя и держа во рту палецъ.
   -- Ну, какъ супруга, дѣтки? спрашиваетъ хозяинъ.
   -- Благодареніе Богу.
   -- Васъ, никакъ, поздравить надо съ прибавленіемъ?
   -- Да-съ, въ августѣ еще опросталась.
   -- Мальчикъ?
   -- Дѣвочка-съ. Въ тѣ поры такой случай: довелось мнѣ купить у одного барина -- докторъ тутъ одинъ проѣзжалъ -- меренка; цѣна самая незначительная: восемь рублей далъ съ хомутомъ и двѣ пары вожжей. Только какъ"та лошадь, по нищетѣ хозяина, питалась весьма рѣдко, то и имѣла изъ себя видъ самый ужасающій. Купилъ это я ее, веду домой, вижу бѣжитъ навстрѣчу Ѳекла кухарка. Говоритъ: "Барыня дюже трудна." Я такъ думаю: надо лошадь попридержать за воротами, по той причинѣ какъ ежели поведу ее по двору, неравно увидитъ супруга, испугается: Господь знаетъ, что можетъ приключиться, ибо, говорю вамъ, лошадь -- страсть какое безобразіе! Баба теперича ежели въ такомъ положеніи да перепугается, вѣдь этакъ и дитя можетъ уродомъ сдѣлаться,
   -- А можетъ!
   -- Можетъ-съ. Такъ, думаю, лучше не вести ее на дворъ, и не повелъ.
   Небольшое молчаніе.
   -- А много-ль у васъ дѣтокъ-то? спрашиваетъ хозяинъ.
   -- Да что: дѣтокъ-съ... довольно! Перво-на-перво, доложу вамъ, оно въ охотку идетъ...
   -- Въ охотку?
   -- Такъ это даже удовольствіе составляетъ, ну а послѣ-то дюже скучно дѣлается. Иной разъ это разорутся: у того животъ, у того зубы -- не приведи Богъ! Думаешь себѣ: Господи! хоть бы прибралъ кого!
   -- Охъ, правда!..
   -- Да ей-Богу-съ!
   Гость вынимаетъ красный платокъ и отираетъ потъ на лбу.
   -- Иной разъ и то въ сумнѣніе взойдетъ -- думаешь: поишь, кормишь ихъ, одѣваешь, а какая за это можетъ отъ нихъ благодарность произойти? Чего добраго, за такія родительскія благодѣянія въ шею накладутъ, недорого возьмутъ.
   -- Да, такъ!"
   -- То-то вотъ-съ. Опять же и учить тоже нужно; не оставишь же безъ просвѣщенія.
   -- Какъ же безъ этого? Нельзя!
   -- А хлопотъ-то что съ учителями, сами изволите, чай, знать?
   -- О да, Боже мой! Мука-мученская!
   -- Вотъ, къ примѣру, недавно со мной что произошло, какого я, то-есь, горя отвѣдалъ. Есть у меня тутъ племянничекъ изъ семинаристовъ. Моя сестрица за дьякономъ замужемъ, такъ вотъ ихній сынъ; зовутъ Петей, Петромъ то-есь. Прошлую весну перевели его въ реторику. Ну, ничего. Осенью, этакъ-то, привезъ его отецъ изъ деревни и поставилъ на фатеру въ Роговой улицѣ. Это, ежели изволите знать, за Знаменіемъ: какъ отъ церкви-то повернете налѣво, тутъ и есть Рогова улица. Поставилъ на квартирѣ у одной мѣщанки,-- Тимоѳеевной звать. Ну снабдилъ его. Уѣзжаетъ отецъ-то домой, проситъ меня, говоритъ: -- "Братецъ, наблюдайте за сыномъ; стерегите". Я говорю:-- "Отчего же, пожалуй." Уѣхалъ. Тутъ понадобился Мишуткѣ учитель. Думаю: возьму-ка я Петю; лучше своему деньги платить, чѣмъ чужому. Пущай, думаю, родному достанутся. Деньги хоть и небольшія, мы больше двухъ рублей не даемъ, ну да все, говорю, могутъ быть подспорьемъ: подметки подкинуть, заплату тамъ какую присадить...
   -- Да мало ли...
   -- Да-съ! То-другое понадобилось, анъ и есть.
   Подумалъ, говорю женѣ:-- Нашъ, а Нашъ! говорю, вотъ какъ я думаю. Она говоритъ: -- Ну что жъ! Ничего, такъ ничего. Послалъ за нимъ, объявилъ ему -- радъ радехонекъ.-- Хорошо. Ходитъ недѣлю, ходитъ другую. Начинаю я замѣчать, что малый отвиливаетъ: денекъ пропуститъ, два; послѣ говоритъ: голова болѣла, али бы животъ тамъ. Я молчу. А тутъ вдругъ пересталъ ходить. Думаю: съ чего такое? Не ходитъ мѣсяцъ, два. Я и забылъ объ немъ думать, какъ -- такой случай. Легъ разъ я послѣ обѣда отдохнуть. Еще помню у меня въ желудкѣ что-то бурчало; говорю женѣ: -- Не отъ грибовъ-ли? Нѣтъ, говоритъ, отъ какихъ грибовъ. Ну-съ, лежу, только слышу кто-то въ спальню претъ изъ прихожей прямо къ кровати. Вижу, баба.-- Кого тебѣ? Она прямо бултыхъ въ ноги. Батюшка, говоритъ, племянничекъ-то вашъ, что у меня на Фатерѣ стоитъ... Дай разскажи мнѣ: Внизу-то, подъ семинаристами, то-есь гдѣ племянничекъ мой живетъ, помѣщался хозяинъ, мѣщанинъ, съ дочкой. Дочка-то къ примѣру...
   -- Коля, поди отсюда, относится хозяинъ къ сыну, который уже стоитъ около стола, уставившись на гостя.
   -- Пущай выдутъ-съ, добавляетъ гость.
   -- Иди-же. При дѣтяхъ-то, знаете, не тово... какъ-то...
   -- Справедливо-съ. Такъ, говорю, дочка была то есть одно слово... Вотъ она къ себѣ Петьку-то и примани. Дескать то-ce... милашка... розанчикъ... Ну, и все такое. Малый растаялъ, зачалъ туда ходить къ ней, зачалъ ходить, до того дошелъ, что почесть и днюетъ и ночуетъ тамъ. Заложился для нея весь. Оставалось у него муки третной пуда съ три да тюфякъ. Онъ, что же? Возьми изъ тюфяка вытряси мочало, да и набей его мукой. Опосля того взвалилъ на плечи да къ купцу Кочеглыжину на Пятницкую улицу и снесъ, а тамъ продалъ никакъ за рубль. Какъ узнала я, мнѣ хозяйка-то говоритъ, что такое дѣло вышло, такъ залилась горючими! Думаю: Господи! Такая крупчатка! Ахъ, мука! Рыдаю, говоритъ, не могу удержаться. Легла спать,-- плачу! Слышу къ заутрени ударили, встала, пошла: все рыдаю. Аттеда иду -- то и;е. Слышу на паперти говоритъ кто-то: "Ахъ, батюшки мои! Вѣрно у нея кто померъ. Какъ передъ Богомъ, сама говорила. Послѣ того не утерпѣла баба, прибѣжала ко мнѣ, разсказала про все. Думаю: вотъ коммиссія! Нечего дѣлать, слѣзъ съ кровати, одѣлся, иду къ нему на квартиру. Хозяйку послалъ вызвать его какимъ-либо манеромъ, самъ стою за воротами. Жду. Выходитъ, въ сертучишкѣ какомъ-то, безъ картуза... Увидалъ я его, говорю:-- А, здорово, говорю, Петя! Да, къ примѣру, за шиворотъ его и сцапалъ. Что, говорю, не зайдешь никогда? Малый это егозитъ, ежится, дескатъ: ослободите, выпустите шиворотъ-то. А я, будто не замѣчаю, загребаю это въ руку-то еще, говорю:-- А я, молъ, жду, авось, думаю, Петя зайдетъ когда-нибудь. Хоть пирожка когда поѣсть. Сжалъ я малому шею, тоесь вотъ не провернетъ языкомъ: надулся весь, хочетъ вырваться. Нѣэ-этъ, думаю, не туды поперъ! и продолжаю: -- Нынѣ, говорю, обѣдни отходятъ въ одиннадцатомъ часу, такъ прямо бы къ пирогу. Да, извините, по сусаламъ-то его, по сусаламъ. Завылъ малый.-- А что, говорю, не зайдешь. Да ты, говорю, не ори; неравно подумаютъ грабятъ кого, а нешто я тебя граблю? Я тебя добру учу. Ну, признаться, произошла у насъ битва не малая!... Потолковали мы съ нимъ тутъ въ этакомъ же родѣ, воротился я домой, думаю:, укротилъ. Анъ черезъ недѣлю хозяйка доноситъ опять; -- такъ и такъ, малый опять расклеился и даетъ этой дѣвкѣ росписки: "молъ, нарушивъ семейное, къ примѣру, спокойствіе... сего числа обязуюсь въ замужство взять и прочее". Окромя того, зачалъ шмыгать по трактирамъ. Я подумалъ этакъ-то, взялъ да и написалъ въ село зятю. Дескать, пріѣзжай, по той причинѣ, какъ сынъ твой сущей свиньей сталъ. А самъ пустился отыскивать оголтѣлаго-то въ трактирахъ. Пріѣзжаю въ "Везувій", вижу: малый на билліардѣ жаритъ; увидалъ меня, прямо съ кіемъ въ окно. Я за нимъ, онъ въ другой трактиръ. Я опять, онъ домой. Я за нимъ, загналъ домой, подступаю.-- Такъ ты такъ-то, говорю, своего отца бережешь? А? такъ-то, говорю, къ сану готовишься?-- А онъ мнѣ:-- Да вы чего? говоритъ.-- Какъ чего?-- А такъ; я васъ вытурю отседа по шеямъ! (Изволите видѣть, просвѣщеніе то!) По шеямъ-съ, говоритъ, вытурю, потому вы въ неузаконенный часъ пожаловали. А было перваго половина ночью.-- Въ какой неузаконенный?-- А въ такой! И почалъ мнѣ грубить. Опасаясь его, -- человѣкъ пьяный, буйный, -- Господь его знаетъ: онъ тутъ-тѣ на мѣстѣ уложитъ... опасаясь, говорю, его, удалился я домой... Черезъ мѣсяцъ прибылъ родитель. Только-что было пришли мы съ супругой изъ рядовъ -- нужно было полъ аршина серпянки прикупить:-- только пришли изъ рядовъ, говорю, въ шестомъ часу дѣло было, анъ черезъ полчаса и пожаловалъ дьяконъ. Поросенка мнѣ въ гостинецъ привезъ. Только я послѣ посмѣялся же надъ нимъ: поросенокъ, доложу вамъ, самый изможженный: худоба это, хворость во всемъ тѣлѣ; зубы ощарилъ, на бокахъ синяки. Ну, думаю, угостилъ, спасибо! Однако я виду не подалъ: родственникъ! Не подалъ,говорю, виду. Идемъ мы къ Петрушкѣ на квартиру. Приходимъ. Дьяконъ и говоритъ: -- Братецъ, неужто это все правда, что вы мнѣ писали? Я говорю:-- А вотъ увидишь. Дьяконъ это поднялъ кверху руки, закрылъ глаза, говоритъ: Боже! Очисти мя. Я говорю: -- Пойдемъ. Приходимъ къ хозяину; племянника не было; мадамъ эта сидитъ, шьетъ что-то... Я этакъ кашлянулъ, думаю: "надо за родню заступиться"! Подхожу къ дѣвицѣ, говорю таково вѣжливо, говорю: -- Что это вы, сударыня, изволите шить?-- Салопъ-съ, говоритъ.-- Салопъ-съ? Стало-быть приданое, выходитъ?-- Нѣтъ-съ, говоритъ, это одной совѣтницѣ.-- Совѣтницѣ-съ? Такъ! А себѣ-то, говорю, еще не принимались шить? Али ужь сшили все?-- Какое себѣ?-- Что же, говорю, вы насъ на свадьбу не приглашаете?... Мы вѣдь тоже, говорю, родственники, какіе ни на есть. Хоть завалящая, да родня. Вотъ они, говорю (на дьякона-то указываю, а онъ стоитъ въ углу у двери, мнетъ шапку въ рукахъ), вотъ они, говорю, такъ отцомъ жениху доводятся.-- Какіе, говоритъ, женихи?"Ну, тутъ -- ужъ я не могъ преодолѣть себя!-- Ахъ ты, говорю, такая! Ахъ ты сякая! Да я тебя въ острогъ! Довольно я тутъ на нее побрехалъ. А дѣвка тогда себѣ: -- Да ты чего же, говоритъ, тутъ орешь-то? Да ты что такое? По какому указу? Откуда-а? Да я сама въ судъ-то дорогу найду! Да у меня, говоритъ, все по документамъ. Али мы дураки?" Оретъ! Зятекъ мой перепугался, дергаетъ меня за рукавъ, говоритъ:-- Братецъ! Ради Господа! Что за гамъ такой! Да не кричите вы! Боже мой!-- Я говорю: Какъ? Не кричать? Ну не буду. Сѣлъ въ уголъ, сижу не пикну, потому обидно мнѣ!-- хотѣлъ за своихъ за родныхъ заступиться, а тутъ они сами въ омутъ головой прутъ. Взялъ и молчу. Тѣмъ временемъ вылѣзаетъ изъ спальни ея родитель; прямо со сна:-- Вы, говоритъ, что тутъ разгорланились, господа честные? А вы, ваше привилебіе (это дьякону-то) по какимъ причинамъ пожаловали? А? Я, говоритъ, вѣдь не посмотрю что вы такое лицо: у меня прямо въ часть!" -- Дьяконъ стоитъ ни живъ ни мертвъ. Смотритъ на меня. Дескать: помоги! Э, думаю, Нѣтъ-съ!-- "Какъ знаешь, говорю, какъ знаешь! Я молчу.." Сижу ровно пень. Началась у нихъ тутъ возня! Отецъ-то документы кладетъ на столъ, говоритъ: -- Вотъ-съ какое дѣло!.. Дочка кричитъ: Я теперича сама-друга. Зять мой молитъ, проситъ ихъ: не беретъ! Жаль мнѣ стало его, встаю: Ну, говорю, нечего дѣлать... И повелъ все это дѣло по формѣ, по пунктамъ. Дескать это какъ? А это? А вотъ это-съ? А въ Сибирь не желаете? Какъ пошелъ, какъ пошелъ! Мѣшднинъ мой присѣлъ. Эта-то тоже языкъ свѣсила,-- молчокъ! Бились этакъ-то мы часа четыре, насилу помирились на сотнѣ. Сто цѣлковыхъ -- легко сказать!
   -- Бѣдному человѣку! А-а-а?
   -- Да-съ! Ну за это я Петьку тоже осчастливилъ: даже захворалъ.
   -- Ну а дѣвица-то?
   -- А дѣвица-то вышла въ скорости за мастероваго. Сказываютъ, этакій дылда длинный да сухопарый: уродъ уродомъ. Но дѣвка ничего; говоритъ: сойдетъ! "Хоть лучинка, да мужчинка!"
   -- Ишь ты вѣдь...
   -- Такъ-то-съ. А тѣмъ временемъ ребятишки болтаются, время уходитъ...
   Гость слегка приподнимается на стулѣ, поправляетъ полы и садится снова.
   -- Вотъ такъ и мучаешься все!
   Въ комнату входитъ хозяйка, приземистая женщина въ чепчикѣ, закалывая булавкой платокъ на груди. Она здоровается съ гостемъ и садится въ противоположномъ углу комнаты. Въ ту же минуту къ ней бросается одинъ изъ множества младенцевъ,-- издали протягивая руки -- чтобы ухватиться за платье.
   -- Вотъ я сидѣла въ той комнатѣ,-- начинаетъ хозяйка, трогаясь на стулѣ,-- такъ слышала: вы что-то про учителей толковали.
   -- Д-да-съ? вопросительно произноситъ гость.
   -- Вотъ у насъ тоже. Что я вамъ объясню. Занадобился Гаврюшѣ учитель. Попросили добрыхъ людей -- нѣтъ ли молъ? Прислали. Покойникъ Митрей Митричъ рекомендовалъ. Пришелъ это учитель.-- Какъ, говоримъ, цѣна?-- Да, говоритъ, четыре цѣлковыхъ (окромя пищи и фатеры, потому мы учителей у себя помѣщаемъ).-- Какъ, говорю, четыре цѣлковыхъ? А? (Хозяйка поднимается со стула и во все продолженіе своего разсказа шагъ за шагомъ приближается къ гостю). Какъ четыре? Да гдѣ это такія цѣны виданы? Въ коемъ царствѣ? говорю: неужто харчи-то ни во что не ставите? Вѣдь вамъ, говорю, не подашь гороху? Вѣдь вамъ подай щей съ мясомъ, да жаркое, да пятое да десятое.
   -- Нонѣ всѣ такъ-то не расчитываютъ ничего. Что, молъ, такое! А поди-ка отвѣдай, перерываетъ гость, посмотрѣвъ на хозяина.
   -- Д-да! продолжаетъ поглощенная расказомъ хозяйка, отгоняя рукой сынишку, который жмется около нея.-- А теперича, говорю, подите-ка, приступитесь къ говядинѣ-то. Объ огузкахъ мы не говоримъ, это не наша пища, не по карману; а вотъ хоть ребрушка, или грудинка. Вѣдь она, говорю, пять копѣекъ фунтъ! Нынче пять, завтра пять, анъ и расходъ.
   -- А то какъ же? Оно по мелочи-то и не видать.
   -- Окромя того, говорю, чай, сахаръ...
   -- Барыня! а барыня! раздается изъ передней: ставить что ль пироги-то?
   -- Постой... Окромя того, говорю, чай, сахаръ. Опять и то -- прачка; возьмите, говорю, въ расчетъ...
   -- Ей-Богу правда,-- продолжаетъ плачевно голосъ изъ передней, печка простынетъ.
   -- Отстань! Говорю: Прачка; вѣдь она съ васъ по пятаку за рубаху сдеретъ. Это, говорю, тоже расходъ. Какъ вамъ, говорю, не грѣхъ цѣну-то такую заломить? Да еще, говорю, середы и пятницы мы по христіанству держимъ, ѣдимъ рыбное..*
   -- Барыня! Жалобно произноситъ кухарка.-- Рыбное. А подите-ка съ рублемъ, говорю, на базаръ.
   -- Что жъ мнѣ съ пирогами-то дѣлать?
   -- Да поди къ ней, говоритъ хозяинъ.
   -- Сейчасъ. Говорю: Ну-ка съ рублемъ-то подите на рынокъ, да поторгуйте на семерыхъ рыбки... Сейчасъ иду, постой!.. Такъ вамъ и дадутъ по три пискарика на душу. Такъ-то..." Ну, что тамъ? заключаетъ хозяйка, направляясь къ двери и ведя за руку сына; но, сдѣлавъ два шага, она останавливается и продолжаетъ, обернувшись къ гостю бокомъ: -- Такъ я его тогда урѣзала, страсть! Я, говорю, этакъ, говорю, можно на шею сѣсть бѣднымъ людямъ! Это, говорю, безъ всякой безъ совѣсти, простите меня.
   -- Барыня!
   -- Это, говорю, подло, безчестно, говорю,-- четыре цѣлковыхъ.
   -- Да ну или что ль къ ней, перебиваетъ мужъ.
   -- Пойду; чего тебѣ?
   -- Иди; слышь зоветъ.
   -- Ну и пойду.
   Супруга замолкаетъ и пристально смотритъ на мужа.
   -- Такъ вотъ какое горе,--.относится она къ гостю.-- Пойдемъ, Миша.
   -- Да, трудно жить на свѣтѣ! замѣчаетъ гость.
   -- Трудно!
   Не много погодя гость собирается въ путь.
   -- Не хотите ли водочки? спрашиваетъ хозяинъ.
   -- Нѣтъ-съ, благодарю покорно: не употребляю.
   -- Давно ли?
   -- Да вотъ ужъ въ ту пятницу два мѣсяца будетъ. Видѣлъ я сонъ одинъ. Весьма зловѣщій. Проснулся и далъ зарокъ водки не нить. Съ тѣмъ поръ вотъ, слава Богу, Господь крѣпитъ. Иной разъ идешь мимо шкапа-то, такъ тѣ и подмываетъ, такъ и подмываетъ.
   -- Хе-хе-хе-хе...
   -- Но крѣплюсь.
   Прощаясь въ передней, гость накидываетъ на одно плечо шинель и нагнувшись къ самому уху хозяина, произноситъ шопотомъ:
   -- Не взыщите. Тамъ на окошечкѣ оставилъ.
   При этомъ одъ указываетъ большимъ пальцемъ
   черезъ плечо.
   -- О, да напрасно вы,-- вяло говоритъ хозяинъ.
   -- Помилуйте-съ, какъ можно.
   -- Право напрасно.
   -- Ничего-съ.
   И гость натягиваетъ шинель на другое плечо.
   -- А не слыхали вы,-- говоритъ онъ громко, нагибаясь за калошами,-- будто Чаевъ купецъ померъ?
   -- Нѣтъ, не слыхалъ.
   -- Будто, говорятъ, въ банѣ запарился?
   -- Ничего не слыхалъ.
   -- Мнѣ Прохоръ Егорычъ сказывалъ.
   -- Нѣтъ, не знаю; не слыхалъ.
   -- Ну-съ, до пріятнаго свиданія. Насчетъ мужичка-то не забудьте.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Вы ему велите толкнуться сюда ко мнѣ въ обѣдъ завтра.
   -- Очень хорошо-съ.
   Гость уходитъ Хозяинъ запираетъ за нимъ дверь на крючокъ и направляется въ залу за чаемъ; стоя у окна, онъ видитъ кагъ гость идетъ по двору и на ходу надѣваете шинель въ рукава. Въ столовой жена чиновника читаетъ какую-то духовную книгу.
   -- На вотъ, произноситъ супругъ, кладя передъ нею чай.
   Та повертываетъ фунтъ въ рукахъ, подноситъ къ носу, нюхаетъ и произноситъ:
   -- Э, да это въ цѣлковый.
   -- О?
   -- Въ цѣлковый.
   -- Ну что жъ! Дѣло-то пустое. Не пора-ли намъ обѣдать?
   Начинаютъ накрывать на столъ.
   

СВѢТЛЫЙ ДЕНЬ.

ХЛОПОТЫ.

1.

   На дворѣ темная ночь. На московскихъ улицахъ почти нѣтъ уже никакого движенія: все заперлось, затворилось наглухо; одиноко горятъ кабацкіе фонари; въ тишинѣ отчетливо слышно какъ нескончаемая капель льетъ съ крышъ и горохомъ долбитъ въ тротуаръ; вдали извощичья кляченка звучно шлепаетъ по лужамъ; гитара вяло дребежжитъ своими винтами и гдѣ-то въ вышинѣ, на крышѣ, кошки исполняютъ пронзительный дуэтъ.
   Яковъ Семенычъ Чуйкинъ, служившій въ какой-то палатѣ, собирается ложиться спать. Онъ осторожно ступаетъ туфлями въ своей маленькой спальнѣ, до половины занятой широкою, двумѣстною кроватью и слабо освѣщенною, покачивающеюся слегка передъ образомъ лампадкою. Въ сосѣдней комнатѣ, уставленной дѣтскими люльками и кроватками, у окна стоитъ жена Чуйкина, только-что ворошившаяся изъ кухни послѣ продолжительныхъ хлопотъ надъ пасхами. Она принимается развязывать какіе-то снурки у платья и по временамъ, припадая къ окну, зорко всматривается въ темь, боясь встрѣтить тамъ чей-нибудь посторонній глазъ.
   -- Луша, а Луша! негромко произноситъ супругъ изъ сосѣдней комнаты, сидя посреди перины и снимая обѣими руками шерстяной чулокъ,-- не забудь мнѣ завтра напомнить насчетъ сторожа. Надо за водкой послать.
   Луша, погруженная въ занятіе, молчитъ.
   -- Встать бы пораньше завтра на рынокъ, продолжаетъ черезъ нѣсколько времени, не обращаясь собственно ни къ кому, Чуйкинъ, и запихиваетъ чулки подъ подушку.
   Посидѣвъ еще, Чуйкинъ безмолвно нюхаетъ нѣсколько разъ табаку и, крестясь и покряхтывая, укладывается подъ одѣяло.
   Скоро подходитъ и жена.
   -- О-охъ, Заступница! опускаясь на кровать, шепчетъ она.-- Измучилась совсѣмъ!
   -- Ужъ что дѣлать! произноситъ супругъ, поправляя подушку.-- А ты вотъ что: завтра пойду въ городъ: чай людямъ нужно что-нибудь къ празднику? Марьѣ платокъ, что ли, головной?
   -- Ну да ужь ты затѣешь! Головной! Этакъ разъ подари ей платокъ, анъ она у тебя къ Петровкамъ другой запроситъ, къ Рождеству третій... Всю Москву платками не укутаешь.
   -- Какое укутаешь! Я такъ только.
   -- Головной! Купи ситчику на фартукъ, и будетъ. Что въ самомъ дѣлѣ? Она у насъ какъ барыня: ѣстъ за семерыхъ. Гляди-ка-съ какъ разнесло рыло-то!
   -- Да рыло -- такъ.
   -- Пришла небось щепка щепкой: "Христа ради, возьмите!"
   Во время этого разговора жена Чуйкина вынимаетъ изъ косы шпильки, и потомъ, повязавъ растрепавшіеся волосы краснымъ носовымъ платкомъ, укладывается спиной къ мужу.
   Чрезъ часъ богобоязненная чета спитъ крѣпкимъ сномъ. Мужу снятся награды и повышенія, будто бы выхлопотанныя ему къ празднику управляющимъ. Жену волнуютъ сновидѣнія другаго рода.
   Вотъ ей представляется кухня, изъ которой она только что воротилась. На полу около лавки сидитъ какая-то старуха, протянувъ сухія пожелтѣлыя ноги. это Марья, работницына мать. Зажавъ въ колѣняхъ горшокъ съ какимъ-то веществомъ, она усердно вертитъ въ немъ скалкой, держа ее обѣими руками и порой на минуту отрывая одну руку, чтобы поправить повойникъ, готовый съѣхать съ затылка. У стола она, сама хозяйку, взбиваетъ на блюдѣ маленькимъ вѣничкомъ желтки. Старшая дочь ея, присѣвъ на полъ, толчетъ въ ступкѣ сахаръ. На печи, присматривая за тѣстомъ, сидить работница; она чиститъ картофель и бросаетъ его въ горшокъ съ водой. Матрена Семеновна, вдова, живущая на одномъ дворѣ, зашла послѣ трудовъ на минутку.
   -- Ты, Степанида, поглядывай тѣстище-то,-- говоритъ хозяйка работницѣ.
   -- Я поглядываю,-- произноситъ Степанида и тянется въ уголъ печи, гдѣ стоитъ кадушка съ тѣстомъ, накрытая ватошной кацавейкой.
   -- Вы сколько яицъ-то кладете? спрашиваетъ хозяйку Матрена Семенова.
   -- Да какъ вамъ сказать? Мы безъ счету; такъ, сколько Господь приведетъ.
   -- Ну, въ куличъ сколько?
   -- Въ куличъ-то? Въ куличъ сорокъ кладемъ, сорокъ пять.
   -- Со-орокъ? Ну, и подходитъ? Ничего?
   -- Слава Богу пока.
   -- Ну, и слава Богу! Я то вотъ, я вспомнила у меня есть тутъ одна знакомая. Въ третьемъ никакъ году она вотъ тоже какъ то сорокъ вбухала. Что же думаете? Прежде вѣдь тоже завсегда столько же клали, ужь искони такой заводъ. А тутъ какъ на грѣхъ: въ самую это великую субботу пекли они куличи. Какъ вынула она вечеромъ ихъ изъ печки, такъ и присѣла! Хоть бы те, говорю, вотъ на эстакой вотъ персточикъ поднялись: комъ комомъ! И Господь ее знаетъ отчего такое? Мука что ли.
   -- Это мука. Отчего жъ съ яицъ?
   -- Вотъ иные говорятъ отъ яицъ! Я сама такъ-то думаю: отчего, молъ, отъ яицъ?
   И вдругъ хозяйкѣ представляется какъ она сама вынимаетъ куличи, которые тоже сдѣлались комъ комомъ, Съ перепуга она вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ и открываетъ глаза.
   -- Господи Іисусе Христе! Царица Небесная! шепчетъ она.
   Въ комнатѣ лампадка погасла, и отъ чадившаго фитиля распространяется удушливый запахъ.
   Скоро она опять спитъ. Опять мелькаютъ тѣ же лица и опять тѣ же ужасные разговоры заставляютъ ее открыть глаза.
   Въ ставень ужъ пробивается утренній свѣтъ. Подъ окномъ слышатся шаги...
   

2.

   На другой день часу въ десятомъ, Чуйкинъ уже шествуетъ по направленію къ рынку, неся подъ-мышкою акуратно свернутый кулечекъ. На улицахъ полное движеніе. Туда и сюда снуютъ гитары, дрожки, кареты. Медленно двигается телѣга съ длинными желѣзными прутьями, гремящими на цѣлый кварталъ, ѣдутъ съ картонками на колѣняхъ барыни. Надъ всѣмъ этимъ грохотомъ, цѣлой тучей виситъ колокольный звонъ. На тротуарахъ поминутно попадаются навстрѣчу мастеровые, фабричные, деревенскіе мужики и бабы, неся на головахъ и подъ мышками рыночные куличи и пасхи. Въ окнахъ булочныхъ развѣшены гирлянды сахарныхъ яицъ съ самыми разнообразными украшеніями. Вообще все. говоритъ, что Святая недалеко. Рыночная площадь затоплена народомъ. Между безчисленнымъ множествомъ двигающихся головъ высовываются и блестятъ на солнцѣ тысячи красныхъ и желтыхъ ломовыхъ дугъ.
   Чуйкинъ помаленьку начинаетъ пробираться^ въ толпу, расталкивая народъ плечомъ.
   -- Посторонись-ка, любезный.
   -- Аль тебѣ дороги-то мало? грубо возражаетъ любезный.
   -- Гдѣ-жь она дорога-то? Видишь: толкотня.
   -- Чаво видишь? Мѣста-то, слава Богу, не откупныя...
   Со всѣхъ сторонъ Чуйкина осаждаютъ крикъ, шумъ.
   -- Почемъ яйца-то?
   -- Двугривенничекъ, батюшка, двугривенничекъ, пищитъ баба, загребая обѣими руками яйца изъ рѣшета.-- Вотъ десяточекъ.
   -- Ты чего десяточекъ? Ты дѣло говори.
   -- Я дѣло, батюшка, говорю: дѣло. Какого же еще?
   -- Ломишь такую несообразную цѣну! Ты говори настоящее: почемъ? Гривенникъ бери, такъ.
   -- По пятнадцати даютъ, не беремъ. Слава Богу.
   -- Дураки даютъ-то!
   -- Ну да ужъ кто ни даетъ, да не беремъ говорю.
   И баба опять укладываетъ яйца въ рѣшето.
   -- Нонѣ, поди-ка-съ, и въ деревнѣ за гривенникъ-то поторгуй,-- прибавляетъ она вслѣдъ покупателю.
   -- Па-а-ди! кричитъ кучеръ, осторожно потрогивая впередъ.-- Баба, берегись!
   -- Ты чего-же это, взвизгиваетъ торговка, обернувшись около самой оглобли.-- Али глаза-то пропилъ? Не видишь, галманъ эдакой? Но человѣка ѣдетъ, анафемская рожа! Жулики и съ бариномъ-то своимъ. Такъ вотъ и претъ на тебя...
   -- Ста-р-р р-анись, старушка: задавлю!... продолжаетъ кучеръ.
   Въ толпѣ пробирается разнощикъ съ картофельными лепешками, отъ которыхъ валитъ паръ и въ воздухѣ остается тяжелый запахъ.
   --.....Ссама луч-ч-ч-ч-ч-ч..... кричитъ разнощикъ врѣзываясь въ народъ.
   Поодаль извощикъ, съ подоткнутой за кушакъ полой, лакомится пирогомъ, мокая его въ блюдечко съ мутной водой.
   -- Почтенный, почтенный! сладенькимъ голоскомъ произноситъ старьевщикъ, встряхивая сертукомъ.-- Какъ передъ Богомъ! Два цѣлковыхъ -- послѣдняя цѣна!
   -- Нѣтъ намъ это не сходно.
   -- Да что жь я вамъ говорю-то: сертуку износу не будетъ. Гдѣ она, носка-то-съ? Носка-то гдѣ? Никакой носки нѣту!
   -- Вонъ подъ-мышками...
   -- Что такое подъ-мышками? Это-то-съ? Ахъ вы, баринъ! Сертукъ, сейчасъ издохнуть, два раза надеванъ. Не дожить до праздника, два! Одно: графскій сертукъ. Самому въ убытокъ, потому, вижу, человѣкъ больно хорошъ.
   -- Ну да ладно, размазывай! Даю рубь съ четвертакомъ. Какъ хочешь.
   -- Опосля этого, извините меня, вамъ еще нужно поучиться какъ сертуки-то носить! Вотъ что! -- Авось знаемъ.
   -- Нѣтъ-съ, не знаете! Голдитъ съ человѣкомъ ни за что. Право ну!
   Старьевщикъ въ гнѣвѣ вскидываетъ сертукъ на плечо.
   -- Даютъ такую цѣну, продолжаетъ онъ, иной разъ и не выговоришь на тощакъ-то. Ерникъ! Гассспадинъ!... Гассспадинъ!
   Господинъ проходитъ мимо.
   -- Дешевы больно,-- прибавляетъ старьевщикъ прежнимъ тономъ.
   Мужикъ въ. дубленкѣ проноситъ на спинѣ поросенка въ мѣшкѣ. Поросенокъ громко взвизгиваетъ.
   -- А-га! Попался! замѣчаетъ на ходу прохожій.
   -- Яковъ Семеничъ, Яковъ Семенычъ! кричитъ Чуйкину знакомый чиновникъ съ кулькомъ въ рукахъ, нагруженнымъ всякою всячиной.
   -- А, Петръ Кузмичъ! Добраго здоровья! На рынокъ вышли?
   -- Да нельзя же. Вотъ съ супругой вылѣзли.
   -- Ухъ, батюшки, задавили совсѣмъ! Яковъ Семенычъ, съ преддверіемъ васъ.
   -- И васъ также.
   -- Я, по крайности, доволенъ теперича,-- замѣчаетъ Петръ Кузмичъ, что избавлюсь отъ этого гороху, а то меня жена совсѣмъ замучила имъ.
   -- Ахъ какой ты! Самъ, чай, знаешь вѣдь: законъ.
   -- Такъ-то оно такъ, ну да ужъ и животъ-то мнѣ больно разнесло. Намедни что: стою у часовъ, запѣли Да исправится. Хочу это стать на колѣни, не могу. Ни согнуться, ни разогнуться! Такъ верстой и стоялъ.
   -- Гм!
   -- Срамота! Ну теперь, говорю, погоди! Ужъ дорвусь же!
   -- Детервось?
   Разговаривающихъ со всѣхъ сторонъ подбиваетъ неугомонная толпа.
   Еще знакомый.
   -- Куда Богъ несетъ?
   -- А вотъ кой за чѣмъ, покупками никакъ?
   -- Да, тамъ домашнимъ, мелочи всякій.
   -- Я вотъ -- тоже.
   -- Да, надо.
   -- Надо.
   -- Отговѣли?
   -- Привелъ Господь!
   -- Ну, поздравляю.
   Чуйкинъ заходитъ въ мясную лавку. Народу биткомъ.
   -- Якову Семенычу! возглашаетъ знакомый мясникъ, занося огромный ножъ надъ ногой телятины.
   Чуйкинъ слегка трогаетъ за козырекъ.
   -- Съ старушки-то рубь двадцать получите, кричитъ прикащикъ по направленію къ стойкѣ.-- Ѳедоръ! Имъ вотъ.
   -- Много ли-съ? спрашиваетъ Ѳедоръ.
   -- Да мнѣ фунтиковъ десять.
   -- Очень хорошо-съ.
   И Ѳедоръ ужъ строчитъ ногами по лѣстницѣ на верхъ.
   -- Получше какой! кричитъ ему Чуйкинъ.
   -- Будьте покойны.
   

3.

   Часу во второмъ Чуйкинъ уже возвращается домой, сидя верхомъ на гитарѣ и держа передъ собою нѣсколько кульковъ и узелковъ.
   Дома у него происходятъ великія хлопоты. Въ отворенныя двери доносится изъ кухни стуканье ножей. Въ дѣтской раскраснѣвшаяся горничная торопливо гладитъ кисейное платье. Около нея хозяйская дочь, дѣвушка лѣтъ двѣнадцати, выжимаетъ надъ соусникомъ накрахмаленный воротничокъ. Хозяйка, подставивъ къ шкапу стулъ, крыломъ сметаетъ съ полокъ пыль.
   -- Катя, сдѣлай милость, оботри образа! говоритъ она дочери.-- Знаменіе-то совсѣмъ не видать.
   -- Барыня, сахару пожалуйте,-- произноситъ кухарка.
   -- Катя, дай ей поскорѣе, Христа ради.
   -- Я сейчасъ вотъ воротничокъ только...
   -- Некогда ждать твоего воротничка.
   -- Тысячу разъ тебѣ говорю,-- кричитъ черезъ двѣ минуты хозяйка, несясь по залѣ съ половой щеткой,-- обмети потолки! обмети потолки! Нѣтъ!
   -- Да, барыня, когда жь мнѣ? оправдывается горничная, обтирая руки фартукомъ
   -- Когда тебѣ! Хоть бы разъ, говорю, поднялась; хоть бы разъ тронулась.
   И хозяйка съ ожесточеніемъ начинаетъ возить щеткой по потолку.
   -- Пожалуйте, я паутину сыму,-- робко говоритъ горничная.
   -- Отвяжись!
   Входитъ мужъ и, выпивъ рюмочку водки, принимается прибивать къ палкамъ шторы. Но временамъ онъ выходитъ на минуту въ кухню, но потомъ продолжаетъ работу снова.
   -- Гдѣ молотокъ? кричитъ онъ.-- Кто взялъ.
   -- Гдѣ молотокъ? Молотокъ спрашиваютъ! раздается по всѣмъ комнатамъ.
   -- На комодѣ, вотъ сейчасъ положилъ, и кому нужно? Вотъ на самомъ этомъ мѣстѣ!
   -- Я и сама его тутъ видала.
   -- Это вѣрно Мишка утащилъ.
   -- Кому жь больше? Я тебѣ, Яковъ Семенычъ, давно говорю: выдери малаго, выдери малаго,-- удержу нѣтъ.
   -- Есть мнѣ когда драть его; ты все дома сидишь: занялась бы. А мнѣ и въ должность и дома.
   -- Да я съ нимъ не слажу.
   -- Нашелъ! нашелъ! кричитъ, спустя нѣсколько минутъ изъ залы Чуйкинъ.
   -- Ну вотъ! А что шуму-то! пробѣгаетъ опять повсюду.
   -- И кто это его подъ столъ затащилъ?
   Среди такихъ хлопотъ никто не думаетъ объ обѣдѣ; да сегодня, кромѣ картофельнаго супа, ничего постнаго и не готовилось.
   -- И за это скажите спасибо, говоритъ хозяйка, наливая ребятишкамъ супъ въ глубокую тарелку. Въ печи-то теперь палецъ негдѣ ткнуть, да еще Марья пироговъ не ставила, успѣли мы сунуть горшочекъ.
   -- Недолго, недолго ужъ, замѣчаетъ отецъ, запуская вилку въ картофелину.-- Завтра "Христосъ воскресъ" запоемъ.
   Послѣ скромной трапезы Чуйкинъ идетъ расчитаться въ мелочную лавку, а ребятишки улеглись вповалку спать, чтобъ не уснуть у заутрени. Они крѣпко жмурятся, желая казаться спящими, или поскорѣе заснуть, но предательскіе глазенки, бѣгающіе поминутно подъ закрытыми вѣками, живьемъ выдаютъ ихъ. Имъ не спится. Наскучивъ такимъ лежаньемъ, одинъ мальчуганъ чуть-чуть открываетъ одинъ глазъ и, напырнувшись на бойко смотрящіе глаза сосѣда, зажмуриваетъ его опять. Сосѣдъ тоже зажмуриваетъ.
   Поздно вечеромъ при свѣтѣ сальной свѣчки, Чуйкинъ разливаетъ по штофамъ водку изъ четвертной бутыли.
   -- Намъ вотъ только бы надворнаго Господь далъ получить, говоритъ онъ, нагибаясь къ штофу, чтобъ посмотрѣть не перелилъ ли.-- То-то бы я Мишуткѣ форменный картузъ купилъ!
   Около стола толпятся ребятишки; одинъ подноситъ зажженную бумажку къ пролитой на столѣ водкѣ.
   -- Это что? произноситъ за его спиной мать, давая подзатыльникъ.
   Гришка только зажмуривается отъ удара и продолжаетъ свое занятіе; мать, не обращая уже на него вниманія и нагнувшись у подоконника, поправляетъ лампадку.
   Черезъ нѣсколько времени Чуйкинъ, въ одной рубашкѣ стоя на стульяхъ, прилаживаетъ надъ окномъ стору. На полу около него стоитъ мальчуганъ, держа въ одной рукѣ свѣчку, въ другой гвозди на бумажкѣ.
   -- Видишь ты, говоритъ отецъ, вотъ поэтому-то и называется пасха новосвятая.
   -- И красная?
   -- Ну, и красная.
   Отецъ слѣзаетъ со стульевъ, отходитъ немного въ сторону и, нагибая голову то на ту, то на другую сторону, присматривается къ сторѣ.
   -- Кажись прямо?
   -- Прямо,-- говоритъ мальчуганъ.
   -- Ну, ты много смыслишь! Мать, а мать! Поди-ка-съ, погляди. Вотъ мы съ Егоромъ и стору повѣсили, да не знаю прямо ли?
   Изъ сосѣдней комнаты выходитъ жена, вытирая полотенцемъ полоскательницу.
   -- Прямо небось,-- говоритъ она.
   -- А прямо, такъ прямо, ну и ладно.
   Понюхавъ табаку, родитель съ сынкомъ переселяются къ другому окну.
   Однако скоро половина двѣнадцатаго. Въ кухнѣ около печки при ночникѣ возится кухарка надъ запеченнымъ окорокомъ. Рядомъ съ ней стоитъ съ ножомъ въ рукахъ ея мать, Марья.
   -- Какъ пропеклось-то! сладко произноситъ кухарка, приподнявъ хлѣбную кбру и приближая къ ветчинѣ носъ.
   -- Никакъ теперь скоро заутрени начнутся? спрашиваетъ старуха.
   -- Теперь скоро.
   -- О-о-охъ, о-о-о-хъ! зѣваетъ старуха, всякій разъ осѣняя ротъ крестнымъ знаменіемъ.
   Въ комнатѣ хозяйская дочь въ каляной вышитой фестонами юбкѣ умывается надъ яснымъ мѣднымъ тазомъ, по временамъ поправляя рубашку, поминутно съѣзжающую съ плеча. Въ тѣлѣ чувствуется какая-тѣ дрожь. Тутъ же хозяйка надѣваетъ шелковое шумящее платье. Дѣти всѣ спятъ крѣпкимъ сномъ, не дождавшись заутрени.
   -- Скоро вы? спрашиваетъ отецъ, въ мундирѣ, входя въ комнату.
   -- Сейчасъ.
   -- Скоро начнется.
   Черезъ четверть часа семейство сходитъ съ крыльца.
   -- Эй, вы, обращается отецъ къ горничной, -- съ огнемъ поосторожнѣй!
   На улицахъ по обѣимъ сторонамъ валитъ народъ. Горятъ плошки; слышится какой-то гулъ отъ непрерывнаго говора.
   -- Манька, слышно въ толпѣ, захватили мою свѣчку-то?
   -- Захватили, захватили. Иди.
   -- Я ее въ шкапу оставлялъ.
   -- Да въ шкапу, въ шкапу.
   -- Эхъ, намъ бы къ заутрени пробраться.
   -- Не проберешься.
   -- Оно можно, только не поспѣешь.
   -- Поспѣемъ.
   -- Поспѣть-то не поспѣемъ къ заутрени, а вотъ на церемонію бы главная причина.
   -- Къ пальбѣ-то?
   -- Во!
   -- Ѳедоръ Митричѣ! Ѳедоръ Митричъ! Погоди! Эко припустилъ. Я его ищу дома, думаю: гдѣ такое? А ты ужъ вотъ гдѣ...
   Посреди улицы верхомъ на дрожкахъ ѣдетъ чиновникъ въ треугольной шляпѣ. Перегнувшись на бокъ, онъ поправляетъ шпагу, которая ему очень мѣшаетъ.
   -- Слышь ты, говоритъ онъ кучеру: отвезешь меня, поѣзжай домой: барыню къ Знаменію свези.
   -- Слушаю-съ.
   -- А въ седьмомъ часу за мной. Слышишь, что ли?
   -- Слушаю-съ.
   -- То-то.
   Церкви повсюду ярко освѣщены и биткомъ набиты народомъ, но еще заутреня не начиналась. Скоро, впрочемъ, заблаговѣстили въ Кремлѣ.
   

НОЧЬ И УВЕСЕЛЕНІЯ.

1.

   Въ Кремлѣ соборная площадь освѣщена какъ днемъ. Со всѣхъ сторонъ стекается народъ и большими кучками располагается на крыльцахъ соборовъ и противъ колокольни. Большинство почти безмолвно смотритъ на освѣщенные плошками ярусы ея, тоже унизанные человѣческими головами. Мальчишки, какъ ца приступъ, сломя голову, бросаются по ея широкимъ ступенямъ на самую высь колокольни. Въ Замоскворѣчьи ярко горятъ средь темноты освѣщенныя церкви и колокольни. Повсюду какой-то гулъ. За воротами на рѣшотку навалилось множество разнаго люда.
   Слышны разговоры.
   -- Слава те, Господи, дождались!
   -- Д-да!
   -- Иванъ Семенычъ, одолжите огонька! Чай можно папироску закурить?
   -- Ну на-врядъ.
   -- Чаво такое?
   -- Я думаю, можно бы повременить кажись.
   -- Съ чаво жь: повременить можно!
   -- Вотъ это посходнѣй будетъ.
   -- Слышно: стрѣльба пойдетъ.
   -- Какъ же: по ракетамъ.
   -- То-ись какъ это?
   -- Сигналъ такой -- обнаковенно.
   -- Д-де-де-де! Ну и откедова это?
   -- А изъ дворца.
   -- Изъ дворца? Такъ. Стало быть изнутри.
   -- Изнутри.
   -- Какое изнутри?
   -- Знамо, оттуда.
   -- Оттуда, оттуда,-- замѣчаетъ нѣсколько голосовъ.
   -- А вотъ посмотримъ!
   Кто-то занесъ ногу черезъ рѣшотку.
   -- Вы это куды?
   -- А вотъ тутъ.
   -- На-земь?
   -- На-земь. Превосходное мѣсто!
   -- А вѣдь пожалуй!
   Перебравшійся покряхтываетъ и укладывается на-земь.
   -- Семъ и себѣ!
   -- Полѣзайте; ей Богу, чудное мѣсто.
   -- И то.
   Лѣзутъ еще нѣсколько человѣкъ.
   -- Почтенный! Ты смотри на дворецъ-то.
   -- Я смотрю.
   -- Потому за споромъ дѣло стало, такъ ужь....
   Взвивается ракета совершенно съ противоположной стороны.
   -- Э-э-э, бра-а-тецъ ты мой!
   -- Вотъ она, вотъ она! Сюды, сюды, сюды!
   -- Мимо.
   -- Бацъ? Лопнула! Никакъ еще?
   -- Что, изъ дворца ракета-то? А?
   -- Это никакъ Симоновъ?
   -- Нѣтъ, я спрашиваю, изъ дворца?
   Нѣтъ отвѣта.
   -- Изъ дворца-а? Эхъ, вы! А спорятъ?
   На башнѣ раздается выстрѣлъ. Во тмѣ мелькаетъ красный огненный языкъ.
   -- Это что за пальба! Такъ торжество, а вотъ какъ въ Севастополѣ. То пальба.
   -- Здѣсь у рѣшотки-то оно ничего, а вотъ тамъ отъ, чай...
   -- Тамъ уши оборветъ,-- не обернешься!
   -- Оборветъ?
   -- Въ мигъ!
   По площади изо всѣхъ соборовъ трогается священная процессія съ хоругвями. Всѣ скидаютъ шапки. Надъ Москвой виситъ необъятный звонъ. Послѣ процессіи, явившіеся собственно для церемоніи разбредаются съ площади, въ разныя стороны. Въ городѣ церкви ярко освѣщены и изъ оконъ ихъ повсюду смотрятъ завязанные въ салфетки куличи и пасхи. На церковныхъ ступенькахъ отдыхаютъ уставшіе, сонно свѣсивъ головы.
   По безлюдному Кузнецкому мосту идутъ двѣ дѣвушки: одна молоденькая въ шляпкѣ, другая постарше въ платкѣ. На встрѣчу молодой человѣкъ.
   -- Христосъ воскресе!
   -- Воистину,-- торопливо произносятъ обѣ, ускоряя шагъ и отдаляясь нѣсколько въ сторону.
   -- А похристосоваться?
   -- Ну-ну! Нѣтъ! Испугали!-- произнесли дѣвушки.
   -- Нѣтъ! Какъ угодно.
   -- Ахъ, да что вы.... Что вы? Какъ же... очень нужно!
   -- Да чего вы кричите? Я развѣ жуликъ.
   -- Ради Бога! Ахъ! Ай, ай!
   Черезъ нѣсколько времени звонъ прекращается и на улицахъ совершенное безлюдье.

-----

   Воротясь отъ заутрени, Чуйкинъ не могъ утерпѣть чтобы не встрѣтить праздникъ "какъ слѣдуетъ" никакъ не могъ не выпить рюмочку.
   -- Въ такую рань! замѣтила жена,-- не вытерпѣлъ таки!
   -- Для праздника-то?
   -- Да хоть и для праздника!
   -- Что ты, Господь съ тобой! Ну-ка, лучше, Христосъ воскресъ!
   Супруги похристосовались.
   Разбуженный шумомъ мальчуганъ, заснувшій съ вечера нераздѣвшись, открылъ глаза: передъ нимъ столъ съ яснымъ самоваромъ, булки, пасха, яйца, сливки въ молочникѣ.
   -- А-а! Вы съ молокомъ! замѣчаетъ бодро мальчуганъ.
   -- Вставай скорѣй!
   И скоро мальчуганъ напяливаетъ каляную ситцевую рубашенку, дрожа отъ холода.
   -- А что кабы ты мнѣ ветчинки отрѣзала? говоритъ Чуйкинъ.
   -- Да рѣжь,-- кротко произноситъ жена.
   -- О?
   -- Только не рано ли?
   -- Чего рано! Когда ни начни, все равно!
   И скоро Чуйкинъ въ мундирѣ стоитъ на колѣняхъ около нижней полки шкапа.
   -- Нынче, ребята,-- говоритъ онъ, возя ножемъ по окороку и сжимая зубы,-- на гулянье собираться. Поведу. Эхъ ветчина-то! Важная! штука добрая!
   Онъ еще не успѣлъ хорошенько дожевать послѣдній кусокъ, какъ въ залу вошли священники. Началось пѣніе. Чуйкинъ стоялъ впереди, держа одну руку на животѣ, и наровилъ первымъ попасть подъ благословеніе. У дверей толпились ребятишки съ заспанными лицами.
   По окончаніи пѣнія, попросили священниковъ присѣсть и закусить чего-нибудь.
   -- Нѣтъ, вѣдь намъ еще ходьбы-то будетъ; опять таки рано. Я когда-нибудь на праздникахъ лучше заверну,-- говорилъ священникъ.
   Дьяконъ тоже что-то сказалъ-было, но по всему было видно, что онъ закусить не прочь.
   Дьячекъ, сидя въ передней, уже ѣлъ что-то. Чуйкинъ бросился въ другую комнату; откуда скоро послышалось какъ онъ гремѣлъ тарелками.
   -- Устали? спрашивалъ священникъ хозяйку, сидѣвшую противъ него на стулѣ.
   -- Да, утомительно!
   -- Да-съ!
   -- Цѣлый день это хлопоты: туда, сюда. Измываешься какъ тряпка.
   -- Гм! Измыкаешься!
   -- Прилегла бы отдохнуть,-- некогда: то нужно прибрать, то стереть.
   -- Да, такъ.
   -- А то въ кухнѣ что нибудь понадобится. День-то не видать какъ пройдетъ, а ужъ потомъ куды трудно. Въ ногахъ это зудъ идетъ; такъ тебя и клонитъ.
   -- Гм.... да.
   -- Видите ли-съ,-- говорилъ басомъ дьяконъ, стоя съ тарелкой въ рукахъ:-- въ иномъ мѣстѣ по пяти разъ поютъ праздничные ирмосы и все вообще. Въ нашемъ приходѣ этого нельзя! У насъ дай Богъ по уставу исполнить. Ибо что у насъ за хоръ? Дьячекъ, прикащикъ тутъ одинъ теноркомъ подтягиваетъ, да Семенъ Семенычъ, дай Богъ здоровья. И то, говорятъ, замучились совсѣмъ.
   -- Замучишься.
   -- Вотъ такъ и поемъ.
   -- Слышалъ я, будто Жамкинъ у васъ ризу хотѣлъ на Преображеніе сдѣлать?
   -- Какъ же, сдѣлалъ-съ, сдѣлалъ.
   -- Сдѣлалъ?
   -- Какъ же-съ, какъ же! Теперича у насъ, благодаря Бога, три мѣстныхъ образа.
   -- Три?
   -- Да-съ. Вотъ еще четвертый обдѣлать находится охотникъ.
   -- Славно бы.
   -- Такъ бы ужъ оно подъ симетрію.
   -- Д-д-а.
   По уходѣ священниковъ, всѣ залегли въ полной одеждѣ спать. Въ девять часовъ Чуйкинъ сталъ собираться ѣхать поздравлять начальство.
   -- Ты смотри къ этому... какъ его... не заѣзжай къ Прохорову-то, говорила жена.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не заѣду.
   -- То-то,-- добавила она, не довѣряя,-- а то опять закатишься на два дня.
   -- Да нѣтъ, говорю; нынче съ ребятишками подъ качели надо.
   

2.

   Два часа. На улицахъ цѣлыя толпы народа тянутся по направленію къ Новинскому; болѣе всего движенія замѣтно на Садовой; нѣкоторые ужъ успѣли нагуляться и возвращаются назадъ.
   Идетъ мѣщанинъ съ женой въ яркой лоснящейся повязкѣ; навстрѣчу знакомый -- молодой малый съ супружницей. Христосуются.
   -- Что жъ мало гуляли? спрашиваютъ встрѣтившіеся.
   -- Да что же? Тому хорошо гулять, у кого денегъ гулящихъ много. А нашему брату несходно. Такъ потолкались, поглазѣли.
   -- Устали только,-- замѣчаетъ жена,-- да что хорошаго-то?
   -- Ну, хорошаго-то довольно, произноситъ протяжно супругъ:-- вотъ это, говорятъ, слонъ тамъ любопытенъ. Опять же пѣніе.
   -- Ну вотъ пѣніе.
   -- Окромя того! Да какъ, удовольствіевъ много.
   -- А вотъ мы съ супругой тоже.
   Посреди улицы ѣдетъ, сидя верхомъ на калиберѣ, мастеровой, и поетъ наигрывая на гармоникѣ:
   
   Али повара, лакея?
   Али кучера Матвѣя?
   
   Съ Кудринской площади въѣзжаютъ на Садовую два калибера; на одномъ четыре человѣка, кромѣ извощика: двое верхомъ, обернувшись лицами другъ къ другу, третій стоитъ на подножкѣ, навалившись на сидящихъ, четвертый ухитрился залѣсть на заднія рессоры и, разложивъ ноги на крыльяхъ, неизвѣстно для чего махаетъ шапкой. Сидящій спиной къ извощику держитъ его за шиворотъ. Вся группа покачивается на обѣ стороны, и при первомъ порядочномъ толчкѣ готова грохнуться на мостовую. На другомъ калиберѣ ѣдутъ двое; назади, у спинки, закинувши голову назадъ, полулежитъ созданіе -- погибшее или нѣтъ, даже милое или нѣтъ -- неизвѣстно, но однимъ словомъ созданіе женскаго пола.
   Кудринская площадь вся уставлена извощиками; шныряя между лошадьми и экипажами, пробираются пѣшеходы. И вотъ наконецъ открывается рядъ балагановъ съ развѣвающимися флагами.
   -- Народу-то! Народу-то! Видимо-невидимо! говоритъ кто-то.
   Ваньки толпятся по лѣвой сторонѣ гулянья; нѣкоторые изъ нихъ замышляютъ пробраться пониже.
   -- Куды, куды? кричитъ сѣрое начальство.
   -- Я те подвинусь.
   Постигнувъ всю глубину этого возгласа, ванька запускаетъ руку въ карманъ, что-то достаетъ, гремя мѣдными, и потомъ протягиваетъ руку начальству.
   -- Ишь, свиное рыло, кричитъ оно, всматриваясь въ ладонь.-- Вонъ отсюда!
   Ванька въ другой разъ запускаетъ руку въ карманъ, послѣ чего сѣрое начальство затихаетъ.
   Наконецъ вотъ она, непроходимая, волнующаяся толпа. Смѣхъ, крикъ, говоръ. Тоны измѣняются до безконечности. Вдругъ справа изъ палатки, съ надписью Bestoran, слышится Иванушка. Издали доносятся отрывистые звуки кларнета, подъигрывающаго неизвѣстно какой пѣснѣ: только пробившись сквозь толпу и ближе подойдя, можно разслышать, что это Куманечекъ.
   
   -- Куманечекъ, побывай у меня,
   Душа-радость, побывай у меня.
   Я бы радъ побывать у тебя...
   
   -- Да баю-у-съ, вставляетъ теноръ, прикладывая руку къ щекѣ.
   Въ толпѣ взрывъ смѣха.
   -- Куманечекъ, побывай у меня, начинаетъ хоръ опять и теноръ, опять изображая куму, прибавляетъ:
   -- Ничего, не бойся.
   Пѣсня все больше и больше оживляется; теноръ схватываетъ бубенъ и ловко бьетъ по немъ рукой. Маленькій подголосокъ пускается въ присядку.
   -- У-р-р-p-а! кричитъ мальчуганъ -- пѣсенникъ, перевѣшиваясь черезъ перила и растопыривая пальцы.
   -- У-р-р-р-а! подхватываетъ толпа, и вскорѣ трогается отсюда къ другому балагану, гдѣ тоже что то затѣвается.
   Идетъ разговоръ.
   -- Вотъ, петербургскіе точно наряднѣе, а строй не тотъ!
   -- Куды!
   -- Ты, братъ, карманы-то попридерживай.
   -- А вѣдь это небось все жулябья орудуетъ?
   Передъ кассами балагановъ толпится народъ.
   -- Почемъ мѣсто-то?
   -- Аль не видишь?
   -- Для со-л-да-тъ. Ишь, для солдатъ-то по гривеннику положили.
   -- Ну, а для вашего брата по двугривенному.
   -- А! Вона! Небось, лоботрясы, въ солдаты идти не хотите, а вѣдь намъ ишь ты почетъ какой.
   -- О-охъ ты мой! А я тво-о-ой! Чортъ съ тобой! вытягиваетъ паясъ надъ перевѣсившимся навзничь черезъ барьеръ какимъ то юношей въ совершенно почернѣвшемъ отъ безпрерывнаго употребленія трико,
   -- Х-ха-ха-ха ха! закатываются на эту фразу со всѣхъ сторонъ.
   Паясъ продолжаетъ выть, а юноша лежитъ по прежнему и начинаетъ синѣть отъ приливающей въ голову крови. На него, впрочемъ, мало обращаютъ вниманія, всѣ заняты паясомъ, котораго заставляютъ снести этого мертвеца; тотъ долго отнѣкивается, наконецъ начинаетъ поднимать его, но мертвецъ ускользаетъ подъ лавку.
   -- На поминки! зоветъ паясъ, уходя.
   Многіе дѣйствительно отправляются въ балаганъ.
   Въ жирандолкѣ на сценѣ горитъ одна только свѣчка; кто-то изъ публики, пользуясь огонькомъ, шагая черезъ скамьи, идетъ закурить папиросу. Представленіе еще не начиналось. Между зрителями шныряютъ мороженники, пряничники
   -- Сахарное! слышится гдѣ-то. Ка-андитерское!
   -- Проваливай, проваливай: только зубы заболятъ.
   -- Скоро что ль? кричитъ кто-то въ райкѣ.
   -- Погодишь, -- не умрешь.
   -- Эй! Начинай! Что же вы?
   -- Заворачивай что ли!
   Но занавѣсъ не заворачивается. Кто-то свиститъ.
   -- Похлопайте, молодцы,-- говоритъ, обращаясь къ райку, баба съ ребенкомъ на рукахъ.
   Начинаютъ хлопать. Занавѣсъ не колыхнется. Снаружи доносится вой паяса.
   -- Что жь это? Ночевать что ли загнали сюда? нетерпѣливо кричитъ кто-то.
   -- Петръ Иванычъ, неужто тебѣ гривенника жаль? Ну, какого чорта!
   -- Ждали, и еще подождемъ.
   -- Ѳедя! Угощай господъ мороженымъ-то.
   -- Кандитерско! кричитъ Ѳедя, шныряя, съ своимъ ушатомъ.
   Представленіе все еще не начинается. Чтобы развлечь публику, музыканты помѣщаются подъ кровлей и начинаютъ играть По улицѣ мостовой.
   -- Эй вы! кричитъ въ раекъ кто-то, поднимаясь изъ стульевъ. Не курить тамъ.
   Папиросы тушатся.
   Наконецъ занавѣсъ поднимается.
   Дѣйствіе, нужно полагать, происходитъ въ какомъ-то турецкомъ городѣ. На сценѣ какія-то чучелы, должно быть Турки. Вдругъ бьютъ тревогу. Вводятъ русскаго офицера съ завязанными глазами. Потомъ уводятъ опять. Декорація перемѣняется. Представляется городъ; наша съ какими-то бабами бѣгаетъ по сценѣ. Приходитъ русскій отрядъ: начинается сраженіе. Русскіе побѣждаютъ. Бенгальскій огонь до-того, что рѣшительно ничего не видать на сценѣ. Впослѣдствіи можно разобрать, что русскіе солдаты стоятъ, вонзивъ штыки въ турецкихъ, офицеры въ офицеровъ, генералы въ генераловъ. Нестерпимо гремитъ барабанъ, и отъ каждаго залпа пламя ярко вспыхиваетъ на свѣчахъ. Занавѣсъ опускается.
   Шумъ въ ушахъ у зрителей прекращается не вдругъ; только черезъ нѣсколько времени слухъ снова пріучается различать слова.
   -- Нѣтъ, братъ, Гришка лучше всѣхъ строй знаетъ!.
   -- Который это?
   -- А вонъ угловой.
   -- Квасъ малиновый, хорошій.
   -- Господа! Господа! Господа! Ставьте, ставьте. За копѣйку шесть, за двѣ двѣнадцать, за три восемнадцать. Занимайте ставки! Занимайте ставки! зазываетъ какая-то подозрительная физіономія около фортунки. Тутъ же главный ставщикъ и постоянно выигрывающій мальчишка, ставитъ на нумеръ мѣдякъ. Нельзя не замѣтить, что это фаворитъ подозрительной физіономіи, находящійся съ ней въ стачкѣ.
   -- Крутите сами кто хочетъ,-- говоритъ физіономія, отходя немного въ сторону.-- А то вотъ имъ все идетъ, указывая на фаворита, прибавляетъ она.-- Додумаютъ еще...
   Выигрываетъ, конечно, фаворитъ.
   -- Ахъ ты, Господи! Вотъ счастье-то! Цѣлковыхъ три никакъ ужъ выигралъ.
   Подзадоренные надеждой на счастье, нѣкоторые ставятъ опять, но исторія все та же.
   -- Развѣ мнѣ пряниковъ жаль? слышится съ другаго боку передъ лоткомъ, на которомъ бьютъ пряники.
   -- Нѣтъ, пущай-ка онъ поставитъ самъ,-- заступаются за проигравшаго.
   -- Да кто жь можетъ быть въ моемъ добрѣ указъ?
   -- Ишь ты! Э-э-э! Указъ!
   -- Да мнѣ пропади они пряники! бросая пряники, съ сердцемъ кричитъ солдатъ.
   -- Ладно, ладно, бросай!
   -- Ерррники!
   -- Эй, честные господа, вы пожалуйте сюда,-- напѣваетъ чуйка, показывающая панораму.-- Городъ Китай. Отсюда привозятъ намъ чай! Пьешь, -- губы слипаются, напьешься, -- спина не разгибается.
   -- У кого двадцать первый нумеръ? кричитъ во всю глотку антрепренеръ копѣечной лотереи, таская за конецъ какой-то мѣшокъ съ нумерами.-- Ни у кого нѣтъ, отвѣчаетъ онъ же сейчасъ, будучи вполнѣ увѣренъ, что такого билета у него никогда не отыщешь и опять обращается къ прохожимъ съ своими предложеніями.
   -- Баринъ! Баринъ! Билетъ -- копѣйка! Всего копѣйка. Ну, что такое? За то супризъ. Мамзелѣ какой подарить.
   -- Жуликъ ты! Мошенникъ! вопитъ продавецъ орѣховъ и пряниковъ на какое-то пальто.
   -- Да ты чего пристаешь ко мнѣ?
   -- Какъ чего?
   И вслѣдъ за этимъ пощечина.
   -- Подбодри его, подбодри!
   Удары учащаются, и пальто обращается въ бѣгство.
   Хоръ пѣсенниковъ на одномъ балаганѣ затягиваетъ плясовую. Вывѣска гласитъ, что Астраханскій плесунъ будетъ танцовать ежедневно, деликатенъ своею наружностію. Мѣсто очищается, и заѣзжій плясунъ принимается строчить ногами; но сквозь частыя перилы не видать всѣхъ его астраханскихъ ловкостей.
   Пѣсенниковъ заглушаетъ хрипъ валторны и визгъ шарманки въ сосѣднемъ балаганѣ.
   -- Партія! взвизгиваетъ мальчикъ, сидя на одномъ изъ коней самоката.
   Онъ торжественно поднимаетъ руку съ нахватанными кольцами; прочіе ѣздоки съ завистью посматриваютъ на него.
   -- Знаемъ мы партія! Ты изъ рукава-то колецъ не выбрасывай!
   Скоро на самокатѣ новые сѣдоки. Вотъ на скамью важно сѣлъ солдатикъ: засунувъ руки въ карманы, онъ небрежно разваливается на своемъ сидѣньѣ, шинель его растегнута, красный ситцевый нагруднику -- во всей красѣ. На другой скамьѣ усѣлись двѣ горничныя и рѣшительно не знаютъ что дѣлать съ своими руками.
   Черезъ нѣсколько минутъ самокатъ на всемъ ходу. На лицахъ сѣдоковъ выражаются разныя впечатлѣнія; солдатъ гордо посматриваетъ на народъ; какой-то рослый дѣтина весь изгибается на сторону, и прицѣливается въ кольцо; нѣкоторые краснѣютъ отъ неудачи. Какая-то мамаша въ шляпкѣ посадила своего маленькаго сынка на коня и сама стоитъ около него. Замѣтно что у нея отъ движенія самоката очень закружилась голова, и она даже щурится, закусывая губы.
   -- Партія! взвизгиваетъ опять счастливый мальчикъ.
   -- Господа! прошу покорно! слышится съ боку.
   По отлогому куску дерева съ канавкой, упирающагося однимъ концомъ въ стѣну балагана, пускается шарикъ, весь расписанный нумерами. Чей нумеръ будетъ на верху, когда шарикъ остановится, тотъ и выигрываетъ.
   -- Да что ты все самъ пускаешь? Ты дай-ка намъ,-- говоритъ какой-то парень хозяину, предварительно мигнувъ ему.
   -- На, на,-- отвѣчаетъ тотъ.
   -- Мальчикъ, а мальчикъ! говоритъ внезапно явившееся малое начальство, не твердо стоящее на ногахъ... Понимаешь...
   -- Да у меня нѣтъ-съ.
   -- А хозяинъ гдѣ?
   -- Вамъ сколько-съ?
   -- Пон-нимаешь-ли?..
   -- Пожалуйте-съ.
   -- Ну теперь валяй! Свободно! заключаетъ малое начальство, направляясь къ продажѣ нитей.
   Качели еще не трогались въ ходъ, но уже почти всѣ ящики набиты биткомъ; въ ожиданіи удовольствія, гуляющіе грызутъ подсолнухи, переговариваются, свѣшивая головы далеко внизъ. Вотъ мужики начинаютъ сильно работать руками, и черезъ минуту съ крикомъ и визгомъ заворошилась въ воздухѣ цѣлая туча этихъ ящиковъ съ народомъ; издали кажется, что они сыплятся съ неба. Послѣ нѣсколькихъ круговъ, публика какъ ошалѣлая бредетъ, шатаясь, въ разныя стороны.

-----

   Часамъ къ девяти гулянье начинаетъ пустѣть; раздается только музыка въ балаганахъ, гдѣ еще не кончилось представленіе. Черезъ полчаса и оттуда расходится народъ.
   -- До-чего ты достягаешься, безстыжіе твои глаза! распекаетъ душегрѣйка своего сожителя, достаточно освѣяшвшаго свои карманы, среди безконечнаго числа новинскихъ увеселеній и надуваній. Ты бы съ Ивана Ѳомича примѣръ взялъ. Люди въ домъ, а тебѣ бы все изъ дому!.. Что ты на жисть-то мою настаешь? Мнѣ развѣ долго? Въ деревню пойду, меня примутъ, а вотъ какъ-то ты, безпутные твои глаза, бродить будешь безъ меня?-- Скоро жрать небось нечего будетъ.
   Пьяный сожитель, не отвѣчая, только безсмысленно взглядываетъ на супружницу.
   Становится совсѣмъ ужъ темно; фонари на улицахъ горятъ тускло, какъ будто не желая освѣтить тѣ фонари, которые сіяютъ на лицахъ нѣкоторыхъ гуляющихъ, десницей ближняго, или другими какими обстоятельствами, потому, вѣроятно, что и праздничное гулянье усѣяно терніями, какъ и все въ семъ тлѣнномъ мірѣ.
   Чуйкинъ, закатившись къ Прохорову, не попалъ на гулянье, и воротился домой только на другой день.
   
   1862 г.
   

ВОСКРЕСЕНЬЕ ВЪ ДЕРЕВНѢ.

I.

   Въ подмосковной деревнѣ Болотинѣ, субботній вечеръ бывалъ почти всегда особенно тихъ, потому что обыватели ея въ этотъ вечеръ, не въ примѣръ другихъ, будничныхъ вечеровъ, старались раньше завалиться на боковую, ибо завтра, въ воскресенье, предстояла полнѣйшая свобода сидѣть въ кабакѣ и вообще ничего не дѣлать цѣлыя сутки.
   И въ то время, какъ болотинцы, мирно покоились по своимъ клѣтямъ, когда во всей деревнѣ не слышно было ни одного звука, по московской большой дорогѣ ѣхали всегда двѣ-три тройки, плотно нагруженныя мастеровыми, торопившимися въ Болотино на завтра къ празднику. Неминуемое сидѣнье въ сибиркѣ или темной, потомъ прогулка съ метлой въ рукахъ и съ больной головой на разбитыхъ пьянствомъ плечахъ, неизбѣжно сопровождавшія почти всякаго фабричнаго, вздумавшаго разгуляться посреди матушки Москвы,-- благоразумное водили этихъ фабричныхъ на мысль, хоть изрѣдка отпраздновать этотъ Господній день "честь-честью",-- а это всего удобнѣе на родномъ пепелищѣ, вблизи родителевъ и сродниковъ, и вдали отъ московскихъ увеселеній и кабаковъ.
   Въ безлунную субботнюю ночь, затемняемую еще сѣрымъ слезящимся небомъ, ѣдутъ фабричные въ Болотино; по пяти, по шести человѣкъ лежатъ они въ телѣгахъ, подвигающихся впередъ небольшой рысцой, и покачиваясь изъ стороны въ сторону, негромко подтягиваютъ подъ гармонику:
   
   Попила-ли ты моя головушка?
   Попила-ли, погуляла?
   
   Набѣгающій съ поля вѣтеръ слегка кропитъ мелкимъ дождикомъ и, своей ровной тягой, усыпляетъ и убаюкиваетъ натрудившійся народъ...
   А кругомъ становится темнѣе и темнѣе...Теплый дождливый вечеръ превратился въ свѣжую, дождливую ночь... Ночной холодъ заставляетъ порой передернуть плечами, но вовсе не мѣшаетъ пѣть прежнюю пѣсню и легонько поигрывать на гармоникѣ:
   
   Ужъ и стали они меня, добра молодца,--
   Стали стричь и брить.
   -- "Ужъ вы брейте мои кудерушки,
   Брейте, не жалѣйте..."
   
   пѣли тихіе голоса, и еще темнѣе становилось кругомъ.
   

II.

   На другой день, вмѣстѣ съ раннимъ восходомъ солнца, начинали подниматься и обитатели Болотина; этому, между прочимъ, способствовалъ продолжительный и ранній колокольный звонъ, возвѣщавшій народу, что батюшка отецъ Яковъ всталъ, и что крестьяне, по своему старинному обычаю, могутъ брать изъ церкви иконы для того, чтобы, вмѣстѣ съ причтомъ, носить тѣ иконы по полямъ, огородамъ, скотнымъ дворамъ и вообще всѣмъ тѣмъ мѣстамъ, о которыхъ труженики-мужички отъ-вѣка молятъ Бога, чтобы Онъ послалъ на нихъ свою благодать, такъ какъ съ процвѣтаніемъ ихъ соединено и скромное мужичье счастіе.
   Яркіе лучи солнца, брызнувшіе по орошенной легкимъ ночнымъ дождикомъ травѣ, празднично играли на расчесанныхъ соломенныхъ крышахъ домовъ, на расписныхъ яркими красными цвѣтами ставняхъ и яркой звѣздочкой горѣли на церковномъ крестѣ... Весело и празднично смотрѣли широкія улицы, уставленныя трехъ-оконными домами, и въ эти распахнутыя окна, легкій утренній вѣтеръ доносилъ густой ароматъ полевыхъ цвѣтовъ, освѣженныхъ дождемъ, и порой, колыхнунъ кисейную занавѣску, открывалъ взорамъ прохожаго болотинскую обывательницу, старательно убиравшую передъ зеркаломъ свою чинно приглаженную голову гарнитуровымъ платкомъ.
   Костантинъ Шильниковъ, или просто Коська, одинъ изъ фабричныхъ, вчера, позднею ночью, доѣхавши до Болотина, продралъ глаза послѣ сладкаго и словно мертваго сна на отцовскомъ сѣновалѣ, и на удивленіе своимъ деревенскимъ братишкамъ сильно началъ величаться и фуфыриться, пользуясь своимъ столичнымъ авторитетомъ.
   -- Пойду, погляжу,-- растягивалъ онъ,-- что тутъ у васъ за сторона... Что-то я его бытто, отъ московскаго-то житья словно маленько попризабылъ городъ-то вашъ...
   -- Обнаковенно какъ Болотино прозывается, такъ оно и есть -- нерѣшительно говорилъ братишка...
   -- То-то,-- продолжалъ важничать москвичъ, шелудивое ваше племя! А нѣтъ того, чтобы понять какая можетъ быть понимающему человѣку,-- скука! Черти! Да-ко узелъ-то мой!..
   Братишка приволокъ изъ угла узелъ и съ приближеніемъ его москвичъ почувствовалъ большую гордыню, потому что въ этомъ узлѣ хранились разные его наряды, которыми онъ наповалъ надѣялся убить брюховцевъ, ибо и подъ Андроніевымъ на гуляньѣ, гдѣ не только разгуливаютъ фабричные, но зачастую щеголяютъ господа купцы и чиновники съ женами и дочерьми, и здѣсь его долговязый сюртукъ и молодецкіе сапоги были не изъ послѣднихъ...
   -- Достань-ко сапоги-то!... Этакихъ сапогъ-то поди вашъ братъ во щахъ не хлѣбалъ...
   -- Гд-ѣ-э...-- говорилъ изумившійся мальчишка, осторожно поворачивая сапогъ, лоснившійся на солнцѣ. Москвичъ только щелкнулъ языкомъ и самодовольно произнесъ:
   -- Вотъ то-то и оно-то!.. Вить это для вашего брата -- зеркало!... Ты поприглядись въ него хорошенько,-- оно тебя сейчасъ обозначитъ... рожуто твою!..
   Мальчишка повернулъ сапогъ къ лицу и дѣйствительно, посмотрѣвшись въ ярко вычищенное голенище, увидалъ свою физіономію, значительно распухшую у носа и губъ... При этомъ онъ замѣтилъ, что глаза его въ этомъ новоизобрѣтенномъ зеркалѣ смотрѣли какъ-то дико, были огромны и мутны...
   -- Ахъ, сапогъ!-- произнесъ разкисшій мальчишка.
   -- Ага! доставай теперича платокъ, который подъ шею... Этотъ-вонъ, зеленый.
   Мальчишка досталъ...
   -- Взмахни его супроти солнца.
   Мальчишка встряхнулъ платокъ, который словно Жаръ-птица ослѣпилъ его и невыразимо-яркою зеленью, и огромными красными, словно огонь, цвѣтами, густо насаженными по этой зелени.
   -- Видѣлъ?
   Мальчишка, изумленный платкомъ, стоялъ съ вытаращенными глазами и не отвѣчалъ.
   -- Ага! Доставай теперича, который платокъ носовой къ примѣру... продолжалъ москвичъ, сидя на сѣнѣ и указывая братишкѣ пальцемъ гдѣ доставать...
   -- Досталъ? смотри: этотъ платокъ для какова дѣла по твоему? Ты, сичасъ издохнуть, ровно какъ тварь какая тутъ смыслишь!.. Ты до него и дотронуться-то боисси, потому, тебѣ это опасно,-- а я сичасъ въ него, глянько... Потому мнѣ плевать!.. заключилъ Коська Шильниковъ и прибавилъ:
   -- Погляжу я на вашего брата деревенщину,-- тоись вахлакъ на вахлакѣ... такъ, безъ пути безъ толку!..
   Черезъ полчаса москвичъ собирался идти на улицу и въ церковь. Умывшись изъ рукомойника, привязаннаго на веревочкахъ къ навѣсу надъ крыльцомъ, онъ напялилъ на себя каляную ситцевую рубашку, расписанную райскими птицами и до того узко стянутую у шеи высокимъ косымъ воротомъ, что кровь густо приливала къ лицу, на лбу выступали жилы, и звуки не безъ труда выходили изъ стиснутаго горла. Но это москвичъ нисколько не считалъ изъяномъ въ своемъ нарядѣ; напротивъ, этотъ тугой ошейникъ, давившій словно петля на висѣлицѣ, точно также считался въ его глазахъ преимуществомъ въ нарядѣ, какъ и плисовые штаны, какъ картузъ съ мелкимъ, но широкимъ дномъ, какъ лоснившійся на солнцѣ сюртукъ, и проч. и проч. Все это больше и больше увеличивало его гордость, и когда онъ сходилъ со двора, снова заставило его повторить:
   -- Посмотрю, погляжу, что за сторона? какой націи?
   -- Однако, братъ, ты на языкъ, погляжу я, -- востеръ таки!.. заговорилъ отецъ Коськи, выползая на крыльцо и передергивая поясъ, съѣхавшій узломъ на бокъ...
   -- Да, тятенька,.малость тоже смыслимъ...
   -- Поглядѣлъ я давича, какъ ты братьевъ-ты на сѣнникѣ нарядами пужалъ, -- подивился не мало...
   -- Ничего даже, тятенька, удивительнаго нѣту, потому что собственно это для ихняго брата внови...
   -- Что говорить! а все я вижу, что ты изъярыжничался по Москвѣ-то знатно!
   -- На счетъ этого, тятенька, даже вы изволите совершенно напротивъ говорить,-- обидчивымъ тономъ продолжалъ Коська, снимая картузъ и держа его около уха; потому, мы у васъ, тятенька, завсегда можемъ ручку поцаловать... Такъ-то-съ!.. Пожалуйте!.. Вотъ какъ-съ! до трехъ разъ можемъ приложиться-съ... Это намъ наплевать...
   -- Ладно, ладно...
   -- А что костюмъ нашъ, то изволите вникнуть...
   При этомъ Коська быстро перевернулся на каблукѣ и въ это же время словно молнія блеснули на солнцѣ и его козырекъ, и пуговицы у жилета, и сюртукъ, и сапоги... Для большаго эффекта Коська слегка согнулъ руки въ локтяхъ -- словно хотѣлъ подпереться фертомъ и заключилъ:
   -- До свиданія-съ, тятенька!..
   -- Вотъ какъ у насъ! добавилъ онъ за воротами, надвигая картузъ на ухо.
   

III.

   Весь болотинскій народъ, дожидаясь обѣдни, столпился около церкви и гулялъ за церковной оградой. Деревня въ это время была совершенно пуста; на базарѣ нѣтъ, ни единой души и только безмолвно торчатъ въ воздухѣ палки надъ столиками, на которыхъ въ торговые дни развѣшиваются разноцвѣтныя нтъи, стеклянныя ожерелья и проч.
   Впрочемъ, нынѣшній день обѣдня начнется поздно, ибо въ церкви захотѣли пѣть господа помѣщики;-объ этомъ возвѣстилъ народу пономарь, тоскливо ожидавшій на колокольнѣ приказанія звонить... Узнавъ, что господа еще непросыпались, народъ продолжалъ гулять кучками на церковномъ лугу. Бабы, въ красныхъ сарафанахъ или въ красныхъ же платьяхъ, столпились въ кучки особо отъ мужиковъ и вели свои разговоры. Старухи съ ребятами, которыхъ намѣрены были причастить, унизали всѣ церковныя ступени и тоже говорили что-то другъ другу, но только шопотомъ, словно боя лись, что ихъ подслушаютъ.
   -- Давно-ли померъ-то? спрашивала одна.
   -- Ды вотъ другой годъ съ Макавеивъ пойдетъ... то-то, милая, надрыдались...
   Другая только покачала головой, жалостливо сложивъ губы.
   -- Шесть человѣкъ ребятъ!..
   -- Какъ же это его угораздило?..
   -- Да вѣдь какъ угораздить-то: напились они въ Москвѣ, одинъ и говоритъ: полѣзай, говоритъ, на крышу... Тотъ и полѣзъ... Домъ Ѣтъ каменйый, высочина -- эва какая! и лѣстница приставлена... Онъ по лѣстницѣ-то... Ды и сорвись -- объ земь!. Въ мелкіе кусочкн!..
   Другая старуха пр прежнему качала головой.
   -- Сейчасъ его рогожкой накрыли, завязали въ узелъ, да и на домоваго... Такъ и не видали.
   Ребенокъ начиналъ плакать, старуха качаетъ его, прихлопывая ладонью по его спинкѣ.
   -- И такъ на него Господь милостивый прогнѣвался, говоритъ третья старушка, что онъ, милая ты моя, болѣ десяти годовъ ни|одного сна не видалъ.
   -- Царица небеснай!..
   -- Все, говоритъ, черное что-то вижу: высунитъ языкъ и спрячется...
   Между ребятами шли разговоры такого рода:
   -- Ахъ, милые мои,-- говорилъ Коська Шильниковъ,-- какія по нонишнемъ мѣсту бабы превасходныя!
   -- Что ахаешь-то?..
   -- Никакъ, милые мои, мнѣ ни ахать невозможно, по той причинѣ, какъ сію секунту, долженъ я этимъ бабамъ орѣховъ отсыпать покрайности полмѣры.
   -- Ты до обѣдни-то погоди.
   -- Я, милашки, точно что погожу, ну только наврятъ стерплю я!.. Ну, шельмы!.. Кто такая въ красномъ-то?.. Ахъ шутъ тѣ: какъ плошка горитъ... И бабы же!.
   Молодцы проходили кучку бабъ и растаявшій было Коська снова принималъ высокомѣрный тонъ:
   -- А ты можешь по памятникамъ читать? спрашивалъ онъ, останавливаясь около одной изъ могилъ, окружавшихъ церковь.
   -- Чаво читать?
   -- Какъ объ комъ прописано? Ты вѣдь въ этомъ дѣлѣ не идола не смыслишь?.. Гляди:
   И Коська по складамъ началъ читать:
   
   Не много я на семъ свѣтѣ жилъ,
   Но безпрестанно Господа скорбилъ,
             и т. д.
   
   -- Видѣлъ?
   -- Видѣлъ,-- угрюмо отвѣчалъ, оскорбленный бойкостію Коськи, собесѣдникъ...
   -- То-то и есть!... Мнѣ что? Мнѣ сичасъ Пчилу дай. Я ее гляко-съ какъ отмахаю... Насквозь!.. Пчелка,-- это любезное дѣло!
   Вдругъ съ колокольни раздался благовѣстъ; господа: мужчины и дамы съ нотами въ рукахъ тронулись въ церковь, а за ними и весь народъ. Церковный лугъ и лужайка въ церковной оградѣ опустѣли. На паперть начали собираться нищіе и отовсюду ползли калѣки.
   

IV.

   Въ то время, когда въ церкви чинно шла обѣдня, въ домѣ старушки-вдовы священника, собирались сосѣди-гости, такъ какъ сегодня случился день ангела ея сына. Гости пріѣзжали изъ другихъ деревень, гдѣ уже отошла обѣдня, поэтому они только изъ любопытства заходили въ церковь, чтобы посмотрѣть: какъ-это господа ноютъ, и потомъ снова возвращались въ жилище старушки. А старушка суетилась на сколько могла, и поминутно, дрожавшими отъ ветхости ногами, направлялась въ кухню и на погребъ.
   -- Простите меня, старуху,-- говорила, она:-- ничего не сыщу, ни ножей, ни вилокъ... Одна живу: распропали гдѣ-то... Ужь какіе есть: не взыщите.
   Старушка дѣйствительно жила одна одинешенька; ей било довольно одной комнатки, и комнатка эта куда какъ мрачно глядѣла на незнакомаго человѣка: старинные, почернѣвшіе шкафы и комоды съ мѣдными кольцами у ящиковъ, большое, но треснувшее и значительно стертое сзади стекло зеркала, образа, спрятавшіеся въ цѣломъ лѣсу вербъ и разныхъ травъ, накоплявшихся здѣсь годами -- все это вѣяло стариною и пустынностію... Всѣ эти портреты архіереевъ и другихъ духовныхъ особъ почернѣли и словно привидѣнія смотрятъ изъ тмы. А темнота въ комнатѣ старушки увеличивалась еще потому, что подо всѣми тремя окнами, выходившими въ садъ, разрослись высокіе и густые дубы и осины, и съ ихъ могучими вѣтвями и множествомъ листьевъ трудно было бороться солнечнымъ лучамъ; сквозь эти сучья и листья не могъ пробраться дождь, и только звонко щелкалъ о курчавыя верхушки, унизанныя этими же безчисленными листьями.
   -- Одна живу,-- повторяла старушка... боюсь... Цѣлое лѣто двойныхъ рамъ не выставляла... думаю: воры влѣзутъ..
   Въ углу подъ образами, на большомъ кругломъ подносѣ, съ остатками на серединѣ дна какого-то рисунка, -- помѣщались разнокалиберныя бутылки съ виномъ; и вино это тянулось отъ самыхъ мужниныхъ похоронъ и протянется еще многіе годы, ибо доселѣ ни одинъ посѣтитель не рѣшался выпить ни одной рюмки, такъ какъ каждая капля, выливавшаяся изъ бутылки, приносила съ собою полчища труповъ мухъ и таракановъ.
   -- Прикушайте, говорила старушка.
   -- Охъ!.. да не рано-ли?
   -- Что за рано!
   -- А я такъ полагалъ,-- быдто до достойнагото не ладно?
   -- И!.. дорожному Богъ проститъ!
   Обѣдъ устроился на двухъ разнокалиберныхъ столахъ: одинъ былъ ниже, другой выше; одинъ уже, другой шире. Ложки подавались мятыя, мѣдныя, тарелки заклеенныя замазкой и иззубренныя по бокамъ... Весь обѣдъ и вся обстановка производили на гостей скучное впечатлѣніе, и за столомъ не было слышно почти разговоровъ, среди тишины слышно было какъ кто-то вздыхалъ:
   -- А то вотъ,-- рѣшался-было кто-то завязать разговоръ,-- одинъ чиновникъ у насъ взялъ за женой полсотни кирпичей въ приданое.
   -- Какъ такъ?
   -- А такъ! пьянаго повѣнчали. На другой день онъ положилъ кирпичи въ теіѣгу, сверху взвалилъ перину, сѣлъ на нее съ женой и поѣхалъ въ городъ. За заставой онъ какъ вцѣпится ей въ косы: ахъ ты, говоритъ, подлячка...
   Но этотъ разсказъ, кромѣ нѣкотораго, весьма казеннаго сожалѣнія, пущеннаго въ ходъ однимъ изъ гостей, не продолжилъ разговоровъ и большинство голосовъ, дожидаясь блюда, молча смотрѣли въ потолокъ, который висѣлъ чуть не надъ головами, и весь изпещренъ былъ крестами, накопченными страстной свѣчкой.
   Среди мертвой тишины, царствовавшей все время въ домѣ старушки, явственно можно было разслышать доносившуюся съ улицы пѣсню; народъ выходилъ изъ церкви, и посрединѣ улицы уже лежали трое пьяныхъ мужиковъ, а четвертый оралъ что есть мочи, словно молилъ, чтобы ему не дали уснуть рядомъ съ своими собратьями.
   Харчевня, составляющая неотъемлемую принадлежность всякой мало-мальски торговой деревеньки, въ воскресенье оживляется гораздо раньше обыкновеннаго: еще народъ не вышелъ изъ церкви, а въ харчевнѣ, у раскрытаго окна, сидѣло двое сле-еле-живыхъ мужиковъ: упершись локтями въ столъ, на которомъ стояли полоскательница и пустой графинъ, и подперши ладонями подъ бороду, они орали другъ другу разныя пѣсни, причемъ что есть мочи разѣвали рты, жмурили глаза, и одинъ вовсе не слушалъ другаго.
   У крыльца въ это время баба говорила мужу и грозилась:
   -- Ты гляди! ежели опять по вечерышнему -- я тебѣ свое зло изомщу...
   -- А мнѣ что?
   -- Я сичасъ Мишку объ печь головой шаркну.
   -- Да шаркай
   -- Ну вотъ гляди: только ты у меня нажрись.
   -- И нажрусь.
   Баба вдругъ потеряла хладнокровіе и заголосила; мужикъ сначала загрохоталъ, потомъ бросился въ харчевню и, высунувъ голову въ дверь, дразнилъ жену языкомъ, приговаривая:
   -- Ай взяла?
   Коська Шильниковъ, имѣвшій достаточно времени показать свои достоинства въ формѣ сапогъ и прочаго, -- съ гурьбой пріятелей ввалился въ брюховскую бѣлую харчевню и произнесъ:
   -- А что у васъ машины нѣту?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, волчокъ вотъ-съ...
   -- Что волчокъ! волчокъ волчкомъ! А то, братцы мои, страсть я люблю, какъ ежели гдѣ въ Москвѣ, въ трактирѣ, хорошо эту пружину заведутъ... Привасходно! Запуститъ, запуститъ!
   Ребята только слушали и не спѣша усаживались за столъ, гдѣ чрезъ минуту глошили чай, обтирая платками лбы.
   -- А какіе у васъ ноне по Москвѣ пѣсни новыя? спрашивалъ у москвича болотинецъ.
   -- У насъ, братъ, много пѣсенъ. Теперича вотъ пошла одна любопытная пѣсня:
   
   Никогда тебя я, шельму,
   Такъ жестоко не любилъ...
   
   превосходный стишокъ!
   -- Эта пѣсня ничего!..
   -- У насъ, братъ, пѣсни страсть! Вотъ тоже еще пѣсенка складная. Москвичъ откашлянулся и потихоньку спѣлъ:
   
   Въ рощѣ Марьиной гулянье:
   Тутъ и самый есть Семикъ!
   Наканунѣ Семика
   Убилъ поваръ мясника;
   Онъ за то его убилъ,
   Что онъ душу загубилъ:
   На чумичкѣ вошь убилъ.
   Вошка банюшку топила,
   Блошка парилася.
   Не до пару: вошь упала,
   На ушатъ ребромъ попала
   Ногу выломила,
   Ребро вывихнула...
   Слава Богу, околѣла,
   Всему міру надоѣла...
   Поминайте рабу
   Сѣру вошку во гробу!..
   
   -- Какія пѣсня-то?
   -- Важная, братцы!
   -- То то! А вы нѣшто это смыслите по глупости по своей? заключилъ Коська Шильниковъ.
   Между тѣмъ подступалъ полдень, и всякій, кто только не былъ въ гостяхъ или въ харчевнѣ, торопился пообѣдавъ и отдохнуть до вечерень. На улицахъ было тихо и безлюдно; только харчевня всѣми своими распахнутыми окнами орала сильнѣе и сильнѣе, и изъ этого оранья, страшнымъ визгомъ, несся нимъ волчка, запускаемаго пьяными могучими руками; -- неистово щелкался онъ о натыканныя въ доску шпильки, и на это время чуть-чуть затихала столпившаяся около игры публика; но потомъ, какъ только нашъ знакомецъ Коська Шильниковъ принимался снова накручивать ремень на руку, и когда онъ, словно изступленный, бросался отъ волчка въ сторону, не жалѣя своей руки, которую чуть не до крови рѣзалъ этотъ тонкій и словно стальной ремень, -- говоръ начинался снова и въ тучѣ разнаго крика трудно было разобрать хоть единое человѣческое слово: только Коська громче всѣхъ говорилъ:
   -- Вотъ какъ у насъ!..
   

V.

   Между тѣмъ надъ Болотинымъ опустился снова тихій и прохладный вечеръ; эта усыпляющая и разлившаяся кругомъ прохлада, казалось, усыпила неистовую жизнь харчевни и располагала къ тихой бесѣдѣ. У анбара, противъ одного изъ брюховскихъ домовъ, столпилась куча женихавшихся ребятъ и дѣвокъ; тихо вели они свои разговоры и еще тише пѣли пѣсни. У плетня старая солдатка Марфа, неизвѣстно на какіе капиталы проживавшая въ Болотинѣ, назидательнымъ тономъ толковала свѣженькой дѣвушкѣ Анисьѣ:
   -- Ты, дѣвка, гляди, будь умна! ты, хучь онъ и Сергѣй Питровичъ, а ты ему въ зубы-то не смотри, потому всѣ они измѣньщики.-- Я ихъ на своемъ вѣку видала...
   Противъ ребятъ, на скамѣечкѣ около дома старики вели такой разговоръ:
   -- А что, Иванъ Петровичъ, въ полѣ былъ?
   -- Былъ, другъ сердечный, былъ...
   -- Ну, каковы зелени?
   -- Просто -- останься!
   -- Просто останься?
   -- А для тово они такіе, что на Петровъ день дожди очень пользительно ишли.
   -- Да, взглянулъ Господи окомъ своимъ праведнымъ!
   Коська Шильниковъ съ пріятелями безмолвно прошелъ мимо этой группы, гордо вытаскивая платокъ изъ задняго. кармана и помахивая имъ по воздуху.
   -- Что ты голову-то дерешь? отозвался ему одинъ изъ парней, сидѣвшій съ дѣвушкой. Ты бы, много? было превосходной, ежели-бы что-нибудь намъ про Москву разсказалъ.
   -- Милай! спросила старуха, жавшаяся за угломъ анбара, что ты на чугунки-то ѣзжалъ?|
   -- Ѣзжать мы ѣзжали, говорилъ москвичъ, не забывая играть платкомъ, только это, скажу вамъ, по вашей глупости совершенно даже непонятно для васъ будетъ: то-ись какъ, и что къ чему.
   -- Раскажи-ка-съ... Поймемъ... Бѣса-то не понять?..
   -- Бѣса! А ты видалъ-ли его, бѣса-то?.. На машинѣ-то который?
   -- Ты-то видѣлъ-ли?
   -- Я-то видѣлъ!.. Потому, я очень яствинно на зарѣ его примѣтилъ...
   -- Ври больше! весьма разрушающимъ тономъ брякнулъ парень, слушавшій Коськино вранье, и этотъ возгласъ заставилъ грохотомъ разразиться остальныхъ ребятъ, уже успѣвшихъ развѣсить уши, распустить слюни на розсказни разбитнаго фабричнаго.
   -- Эко загоготали! словно лѣшій въ лѣсу, обидчиво говорилъ Коська, медленно отходя отъ толпы. Пойдемте, братцы, дѣвокъ глядѣть!
   На лужайкѣ за деревней, гдѣ тррчитъ какой-то желтый казенный амбаръ и ходитъ инвалидъ, изъ жидовъ, съ ружьемъ,-- большими хороводами расположились деревенскія дѣвушки, ярко рисуясь своими красными нарядами на темной зелени травы. Далеко слышенъ ихъ звонкій смѣхъ, перерывавшій пѣсни, и потомъ снова тянулась эта пѣсня:
   
   Зеленое мое виноградье,
   Лели лели виноградье!
   Ахъ, хорошъ мой милый ненаглядный,
   Ахъ, съ какимъ я, дѣвушка, водилась!
   Говорила батюшкѣ родному
   Не давай ты меня, батюшка, рано замужъ;
   Ты не льстись, родной, на богатство:
   Не съ богачествомъ жить,-- съ человѣкомъ;
   Не съ высокими хоромы,-- а съ совѣтомъ;.
   Не съ частыми переходы,-- а съ любовью...
   
   А другой хороводъ пѣлъ:
   
   Какъ братецъ къ братцу; въ гости приходилъ (2)
   Родимый мой братецъ, пожалуй коня (2)
   Съѣздить до села, жена родила (2).
   Родимый ой братецъ (2) бери неспросясь ("),
   Ступай куда хочешь...
   Родимый мой братецъ (2), намъ нечего дѣлить (2)
   Промежь съ тобой, родный (2), двѣ лютыхъ змѣи --
   То жоны наши.

и т. д.

   Долго на селѣ слышались хороводы; деревенское веселье нисколько не уменьшилось и тогда, когда московскіе франты-фабричные позднимъ вечеромъ снова тронулись въ Москву; веселье это было тихо, и только по временамъ кто-то горланилъ въ харчевнѣ...
   

ПОДМОСКОВНЫЯ СЦЕНЫ.

I.
У ТРОИЦЫ СЕРГІЯ.

1.

   5 іюля у Троицы бываетъ храмовый праздникъ, и поэтому въ посадъ стекаются толпы богомольцевъ. Часа въ четыре, наканунѣ праздника, дебаркадеръ Московско-Коломенской желѣзной дороги биткомъ набитъ народомъ, желающимъ отправиться въ Лавру. Повсюду видны торопливыя, испуганныя лица богомольцевъ, боящихся забыть свѣчи или просвиры,-- повсюду, на спинахъ пассажировъ, на полу, на лавкахъ виднѣются тысячи узловъ, узелковъ и пр., -- все это торопится, ахаетъ, трепещетъ, что машина того и гляди уйдетъ, а до билетовъ нѣтъ дозору. Со всѣхъ концовъ, обширнаго вокзала раздается: ахъ, ой, батюшки! ай, охъ, ахъ и т. д.
   Вмѣстѣ съ первымъ звонкомъ вся эта кутерьма превращается въ давку, всѣ бросаются къ дверямъ, поспѣшно хватая всевозможные узлы и ящики.
   Разумѣется, не обходится безъ писка какой нибудь бабы, прищученной къ притолкѣ дюжимъ богомольцемъ, и безъ внезапнаго опустошенія чьихъ-нибудь кармановъ.
   Но шумъ и гамъ мало но-малу утихли. Пассажиры усѣлись въ вагонахъ и съ любопытствомъ прислушиваются къ воплямъ локомотива, готовящагося въ путь.
   -- Ай, не любишь? язвительно замѣчаетъ купецъ, относясь къ этому воплю, и, безъ всякаго сомнѣнія, подозрѣвая тутъ что-то нечистое.
   -- Гдѣ любить!..
   -- Ему, вся причина, разминаться не хочется. Дорога дальняя.
   -- Застоялся!
   -- Ѳедоръ Кузмичъ, а гдѣ кормить-то будемъ?
   -- Мы не кормя.
   -- Ха-ха-ха! Подсудобили конька! Что онъ у васъ меренокъ, что ли?
   -- Меренокъ.
   -- Ха-ха-ха!
   -- Чудное дѣло! Подумаешь, до чего народъ-отъ дошелъ!
   -- Ничего тутъ чуднаго нѣту; еще вдревле въ писаніи есть "и будешь на персяхъ.".Вотъ оно къ тому и идетъ.
   -- Это про змія-съ сказано!
   -- А онъ-то кто?
   Но этому поводу начинается споръ, подкрѣпляемый перевираемыми текстами; къ спорящимъ сыплются замѣчанія съ разныхъ концовъ вагона и мало-по-малу разговоръ становится общимъ. Но поѣздъ тронулся. Всѣ замолкаютъ и крестятся.
   -- Пошла! замѣчаетъ нѣсколько голосовъ.
   Тихо уходитъ уголъ платформы съ жандармомъ, мелькаетъ нѣсколько товарныхъ вагоновъ, проносятся мимо какія-то длинныя трубы, и змѣй вырывается въ чистое поле. Несутся поля, лѣса, караульныя сторожки. и тутъ, глазъ, привыкшій встрѣчать только солдата вытянувшагося въ струнку, съ нѣкоторымъ изумленіемъ встрѣчаетъ простую бабу-мѣщанку, тоже стоящую во фронтъ, съ какимъ-то дреколіемъ на плечѣ. Подобныя амазонки встрѣчаются на протяженіи всей линіи. Огненный змій, уносившій насъ съ невѣроятною быстротою, не даетъ намъ возможности достаточно полюбоваться этимъ пріятнымъ фактомъ изъ области отечественнаго прогресса. Мы можемъ только мелькомъ взглянуть на него и несемся дальше. Быстрѣй и быстрѣй тащитъ змѣй ватагу туристовъ, чаще и чаще позвякиваютъ подъ вагонами какія-то цѣни, и черезъ мгновеніе змѣй на всемъ ходу.
   Путниками овладѣваетъ общее чувство дороги. Всѣ дѣлаются свободнѣе. Большая часть молчитъ, иные укладываются на боковую, или принимаются развязывать узелки съ съѣстнымъ и, сотворивъ крестное знаменіе, начинаютъ уничтожать разнородныя яства; въ вагонѣ воцаряется жеванье, а воздухъ постепенно-пропитывается запахомъ не совсѣмъ свѣжихъ яицъ, соленой рыбы и т. п. Жеванье продолжается всю дорогу и всю дорогу путниками уничтожаются самые разнообразные сорты яствъ. Такъ, напримѣръ, одинъ купецъ пріобрѣтаетъ въ Мытищахъ вяземскій пряникъ, а товарищъ подчуетъ его свѣжепросольнымъ огурчикомъ, и купецъ находитъ не безвыгоднымъ уничтожить то и другое вмѣстѣ, за то потомъ, наѣвшись всякой дряни, донимаетъ всѣхъ нестерпимой, но по истинѣ ничѣмъ не удержимой икотой. И самого его искренно мучитъ этотъ недугъ: онъ поминутно крестится, всякій разъ снимая при этомъ шляпу, но никакія средства не помогаютъ.
   Накушавшись, иные изъ путниковъ засыпаютъ на мѣстѣ; между другими начинаются разговоры.
   -- Я сто разъ скажу,-- говоритъ одинъ чиновникъ, -- ежели бы по первоначалу отслужили бы молебствіе! право,-- ничего бы этого не было!
   -- То-то, нониче вѣры-то настоящей нѣту!
   -- Куда! Да вотъ изволите видѣть, вонъ въ углу-то, вѣдь богомолецъ, Богу ѣдетъ молиться, а вѣдь онъ въ безчувствіи!..
   Богомолецъ, сидящій въ углу, дѣйствительно не особенно трезвъ. Онъ поминутно свѣшиваетъ книзу отяжелѣвшую голову, и затѣмъ упирается ею въ грудь своей сосѣдки, помѣщающейся напротивъ Послѣ этого онъ быстро поднимаетъ голову, старается строгими и серьозными глазами глядѣть на публику, но эта штука ему не удается, глаза его поминутно слипаются, и исторія повторяется въ томъ же порядкѣ.
   Мимо бѣгутъ тѣ же виды, тѣ же луга, лѣса. Небо, какое-то плакучее и сонливое, еще съ утра готовое разразиться ливнемъ, поминутно заволакивается сизыми дождевыми тучками, а вѣтеръ такъ и треплетъ придорожныя деревья. На окраинѣ дороги, изумленные бѣсовскою силою, волокущею такое множество разнаго люда, остановилось нѣсколько богомолокъ и богомольцевъ. Какой-то странникъ въ конической скуфейкѣ, съ ременными поясками, съ азартомъ тычетъ жезломъ по направленію поѣзда, безо всякаго сомнѣнія объясняй спутницамъ неразумнымъ, гдѣ именно здѣсь сила дьявола заключается.... Мелькнули и богомольцы. Въ окна застукалъ дождь и пуще прежняго затрепались ивы.
   Среди однообразной обстановки вагона,-- мысль, нетревожимая ею,-- останавливается на этихъ фигурахъ безпріютныхъ странниковъ, плетущихся Богъ знаетъ куда. Изъ воспоминаній дѣтства выступаютъ съ особенною яркостію и особенною любовью типы этихъ странницъ-старушекъ, которыя своими разсказами про дивныя дива, видѣнныя ими, доставили множество, не повторявшихся уже, прелестныхъ минутъ. Особенно ярко представляется мнѣ бѣдная, робкая мужичка, которая и рабой-то Божіей себя не называетъ, а просто нищенкой богомолкой.
   -- "Все хотѣла отъ глазъ помочи поискать, глаза болѣли,-- разсказываетъ она.-- А тутъ подвернулась странница одна: потолковали, погоревали промежду себя, да и поплелись на богомолье.
   Перво на перво-то дюже больно въ Почаевъ наровили онѣ съ товаркой, идутъ онѣ путемъ-дорогою, и все-то на пути жиды да хохлы, нигдѣ-то ночевать не пущаютъ; страннопріимныхъ домовъ нѣту. Забрели двѣ старухи въ лѣсъ дремучій, -- однѣ-то деревья стоятъ до небесъ, -- да волки воютъ: Страшно! Приплелись онѣ и въ Почаевъ, попили водицы святой.
   -- Кабы-съ, милая моя, лучше стало?" разсуждаетъ богомолка съ товаркой, а все палочкой дорогу щупаетъ, а потомъ еще и за рукавъ проситъ подругу поддержать.
   И все идутъ онѣ да идутъ. Прослышали гдѣ-то на дорогѣ отъ мѣщанина проѣзжаго, что вотъ, въ Ливнахъ чудесовъ довольно, и отъ слѣпоты можно освободиться. Повѣрили старухи и поплелись опять, не смысля хорошенько, гдѣ такіе это Ливны, да и въ нашей ли онѣ землѣ? Спасибо, кто-то надоумилъ ихъ;
   -- Ступай, старухи, говоритъ добрый человѣкъ, на Кіевъ: тамъ спросишь.
   Прошли вьюги зимнія, полились дожди и ручьи, доскреблись старухи и ли Ливенъ, только горе: мѣщанинъ-то проѣзжій надулъ глупыхъ бабъ, подшутить надъ старухами захотѣлъ; никакихъ-то чудесъ тутъ не объявлялось, и никто не лечитъ и не исцѣляетъ никакихъ болѣзней. Что жь дѣлать, подумали бабы, и залились горючими. Но и тутъ утѣшилъ ихъ одинъ добрый человѣкъ, купецъ какой-то, посовѣтовалъ имъ въ пустынь одну сходить и помазать глаза-то больные песочкомъ святымъ. И въ пустынь добралась старуха, и песочкомъ помазала глаза незрячія, да и ослѣпла совсѣмъ.
   -- Ну, теперича-то легче? спрашиваетъ товарка.
   -- Ахъ, милая моя, ничего-то не вижу, какъ есть ничего.
   -- Что жъ теперича дѣлать?
   -- Идите вы теперича, старухи,-- снова посовѣтывали имъ добрые люди,-- въ соловецкіе монастыри, и достаньте вы тамъ-отъ-ко камень самоцвѣтъ, говорили добрые люди, и досканально увѣряли, что тогда супротивъ всего можно.
   Идутъ старухи незнамо куда, идутъ да поспрашиваютъ:
   -- Гдѣ молъ, добрые люди, дорога въ Соловецкіе?
   -- А Господь е знаетъ, отвѣчаютъ добрые люди:-- надо быть оченно ужъ далеко!
   Ковыляютъ старухи дальше, и стоитъ прямо навстрѣчу имъ городъ большущій, а въ этомъ городѣ есть острогъ.
   -- Есть ли у васъ, бабы, бумаги какія? спросили старухъ начальники.
   -- Какія, батюшки мои, бумаги! Никакихъ у насъ бумагъ нѣту.
   -- А нѣту, такъ надыть васъ, бабочки, въ острогъ запереть.
   И заперли старухъ въ этотъ острогъ.
   А то есть еще богомолка-чиновница. Какая-нибудь нищенка-богомолка смотритъ на такую даму чуть не съ благоговѣніемъ и ни словечка ея не проронитъ, потому дюже ужъ хорошо говоритъ-то она. Такая подвижница не иначе величаетъ себя какъ "раба Божія такая-то", и крѣпко стоитъ за свою амбицію. Плотная бабища, въ какомъ-нибудь люстриновомъ капотѣ, который такъ и хочетъ треснуть на ея богатырскихъ плечахъ, идетъ, не спѣша, богомолка-чиновница и держитъ примѣрно такія рѣчи своимъ спутникамъ:
   -- А то есть, други мои, книга такая, которую ежели положишь ты за пазуху и по водамъ пойдешь, никогда ты съ ней не потонешь: такъ и или ровно бы по мосту.
   -- Ахъ, ма-а-тушки мои!
   -- Я сама въ Лебедяни ходила. Одинъ странникъ меня обучилъ. Ну только обнаковенно тутъ надобенъ человѣкъ, который ежели онъ высокой жизни.
   Некнижную странницу послѣ такихъ словъ ровно бы туманъ охватитъ.
   -- О-охъ, тяжекъ, тяжекъ, труденъ подвигъ-отъ нашъ! жалобно вопитъ чиновница.
   -- Третеводни пристали ко мнѣ восемь бѣсовъ. Такъ вѣдь ихъ надо всѣхъ побороть! Охъ, труденъ подвигъ!..

-----

   ...Тучи свалили въ сторону и солнце ярко брызнуло на мокрый лугъ, золотя колеи луговаго проселка, налившіяся водою. Пронеслось мимо нѣсколько станцій, нѣсколько разъ путники всхрапывали, закусывали и выпивали, а другіе, напротивъ, значительно закусившіе въ Москвѣ, совершенно отрезвились и, кажется, даже съ трепетомъ ожидали Троицы. Послѣдняя станція. По сторонамъ лѣсъ; изъ-за лѣсу слышится благовѣстъ. Путники крестятся.
   -- Это въ Хотьковѣ, произносятъ нѣкоторые.-- Вотъ бы до Хотькова-то билетъ взять. Чудесно! Отстоялъ всенощную, и съ Богомъ!
   -- Я самъ не разсчиталъ. Ну, да ужъ дѣлать нечего.
   -- Ты просвирки-то не забыла?
   -- Эка опомнился!
   До мѣрѣ приближенія къ Троицѣ, разговоры затихаютъ. Всѣ встаютъ и высовываются въ окна.
   -- Вотъ она! Вотъ она! говорить наконецъ кто-то.
   И опять всѣ крестятся.
   -- Эка колокольня-то!
   -- Диво!
   -- Это вѣдь византійское!
   -- Кто это вамъ сказалъ?
   -- Я слышалъ отъ знакомаго.
   -- Такъ скажите ему, что онъ дуракъ.
   -- За чтоже-съ?
   -- Развѣ я васъ?
   -- А такъ-то вы не можете кротко сказать?
   -- Ну васъ совсѣмъ! Я не хочу больше говорить: чувствую, что это будетъ грѣшно.
   -- Какъ хотите.
   -- Да такъ-съ: грѣшно! Вотъ она Троица-то.
   -- Ну, слава Богу!
   -- Что, маннька, пріѣхали?
   -- Пріѣхали. Вылѣзай-ка. Подолъ-то обдерни.
   -- Эта Троица то?
   -- Эта, эта. Иди.
   Толпа валитъ съ дебаркадера. Миріады извощиковъ, у которыхъ чугунка отняла кусокъ хлѣба, толпами лѣзутъ къ каждому проѣзжему и горланятъ во все горло, предлагая подвезти къ Лаврѣ. Ошеломленный этимъ гамомъ, путникъ со всѣхъ ногъ бросается изъ середины толпы, и радъ-радешенекъ, если ему хоть черезъ четверть часа удастся выбраться наружу, т. е. на шоссе, потому что лавировать между тысячами лошадей, направляемыхъ возницами не вѣсть куда, довольно затруднительно.
   Наконецъ вотъ она, Лавра. По шоссе, вьющемуся подъ гору змѣйкой, тянутся разныя таратайки, бредутъ странники. Все это старается поспѣть ко всенощной. На минутку забѣжавъ въ нумеръ какого-нибудь постоялаго двора, чтобы перемѣнить сюртукъ или умыть лицо, черезъ четверть часа всѣ уже стоятъ въ церкви. Звонъ утихъ. Въ посадѣ безлюдно и безмолвно: слышно даже какъ ласточки и стрижи вьются и ныряютъ въ воздухѣ около лаврской колокольни.
   Подъ горой у блинницъ разложены огоньки, но огоньки весьма умѣренные, ясно свидѣтельствующіе, что теперь не до блиновъ.
   Пойдемъ и мы въ Лавру.
   Вотъ за оградой, противъ памятника побѣдѣ Донскаго, расположилось что-то много народа. Напротивъ, въ галереѣ трапезной церкви, богомольцевъ биткомъ набито; изъ церкви доносится пѣніе. Тысячи головъ заколыхались и закивали. По двору тянутся къ разнымъ храмамъ ковры, и въ нѣкоторомъ отдаленіи другъ отъ друга стоятъ монахи, ожидая владыку.,
   Долго,-часовъ до десяти, до темной ночи идетъ служба. Есть что-то особенно поэтическое въ звонѣ колокола ночью, особенно такого звучнаго и гармоническаго, какъ лаврскій; звуки, его слышатся еще долго послѣ окончанія всенощной, когда богомольцы, воротившись въ нумера и постоялые Дворы, принимаются за самовары и тутъ начинаются долгіе-долгіе чаи, такъ что, не смотря на сильное желаніе какъ можно пораньше завтра подняться, чтобы не проспать заутреню, богомольцы укладываются на боковую часу въ первомъ и позднѣе. И тогда-то ужъ въ посадѣ тишина и безмолвіе непроходимыя. Только лаврскіе часы бьютъ съ переливами.
   

2.

   Часовъ въ пять утра снова гудитъ лаврскій колоколъ и снова посадъ оживленъ,-- впрочемъ на очень короткое время: толпы богомольцевъ, оживляющіе посадъ, скоро скрываются въ лаврскихъ стѣнахъ и посадъ пустъ опять; часамъ къ десяти, къ одиннадцати, замѣтно небольшое движеніе противъ лаврскихъ воротъ на площади: здѣсь происходитъ кой-какая торговля; въ часъ пополудни служба церковная оканчивается, и богомольцы, отдохнувъ на постоялыхъ дворахъ, и напившись чайку (впрочемъ только очень немногіе) -- отправляются въ скитъ. Живописные виды, открывающіеся то тамъ, то сямъ въ продолженіе всей дороги, дѣлаютъ прогулку въ скитъ необыкновенно пріятною. Сначала идешь кустарникомъ, который мало-по-малу превращается въ свѣженькій странный лѣсокъ; между деревьями неширокая просѣка для одного экипажа; въ сторонѣ блеститъ, въ просвѣтахъ вѣтвей, широкій прудъ, и чѣмъ ближе, тѣмъ яснѣе начинаетъ ухо различать ровный шумъ воды. Съ мостика дорога поднимается нѣсколько въ гору и скоро упирается въ монастырскія ворота. За ними, черезъ монастырскій дворъ и широкій прудъ съ узенькимъ мостомъ, на полугоркѣ возвышаются какія-то маленькія деревянныя строенія: это скитъ. Кругомъ непроходимый дремучій лѣсъ. Между деревьями виднѣются приступочки, врытыя въ землю тропинки; богомольцы молча и тихо ходятъ по двору, а иные съ зажженными свѣчами приготовляются идти въ пещеры.
   -- Помедлите, помедлите, говоритъ монахъ, высовывая голову въ дверь и не поднимая глазъ.-- Увидите все.
   И дверь запирается,
   А богомольцы принимаются отъ нечего-дѣлать разсматривать картинки, которыми, увѣшанъ небольшой корридорчикъ при входѣ въ скитъ.
   Просятъ въ пещеры.
   Съ двухъ часовъ движеніе въ скитъ увеличивается, а посадъ поэтому пустѣетъ... Въ тотъ разъ, когда удалось быть мнѣ у Сергія, пребываніе въ скиту не могло быть особенно продолжительнымъ, потому что въ небѣ собирался дождь. Съ утра день былъ прелестный, но къ полудню воздухъ накалился, -- не было ни вѣтерка, ни тѣни; и вдали не умолкая, чуть внятно, начиналъ гудѣть громъ; къ двумъ часамъ надвинулись тучи и повѣяло дождемъ. Чтобы какъ нибудь укрыться отъ непогоды, мы, богомольцы, толпой вошли въ харчевню, помѣщавшуюся въ самомъ концѣ посада.
   Народу въ харчевнѣ было мало. Въ сторонѣ у столика сидѣла жена цѣловальника, здоровая баба, съ маленькими глазами и какою-то напухлостію вмѣсто бровей Передъ ней стоялъ трактирный пузатый чайникъ съ цвѣтками по бокамъ.
   -- Долго ты дудить-то будешь? спрашивалъ ее мужъ, помѣщавшійся на лавкѣ въ промежуткѣ между перевернутою порожнею бочкою и окномъ.
   -- Долго.
   -- А какъ, примѣрно? Разъ пятокъ за кипяточкомъ сбѣгаешь?
   Супруга почти закрыла глаза и молча продолжала хлебать кипятокъ, закусывая засохшимъ кренделемъ.
   -- Ты ужъ такъ до десяти и гопи.
   -- Для праздника-то не дастъ!
   -- Нѣтъ, съ чаво жъ! Я говорю молъ до десяти бы.
   -- И да ну!
   -- Право! А то сбѣгай.
   Жена молчала.
   У стойки шумѣло нѣсколько мужиковъ, окруживъ бойкаго мѣщанина, продающаго срубъ. Мѣщанинъ поминутно клялся и въ подкрѣпленіе сбрасывалъ на полъ картузъ, опять клялся и опять шлепалъ только-что поднятымъ картузомъ, и увѣренія въ такомъ родѣ продолжались до безконечности.
   -- Ми-иронъ! Эй, братъ, не божись!
   -- Чаво не божись? Чаво не божись? Да мнѣ, сейчасъ издохнуть, микулинскіе шестьдесятъ цѣлковыхъ даютъ. Вся причина -- статья неподходящая, народъ-жуликъ, -- мнѣ и не понутру. Вижу: добрый человѣкъ, ну тутъ моя утроба лежитъ въ акуратѣ, а когда народъ жуликъ, то видѣть я его не могу. Вишь ты вотъ!
   Мѣщанинъ, сплевывалъ, сбивалъ картузъ на головѣ козырькомъ въ бокъ и спускалъ чуйку до полъ-спины, сложивъ руки назадъ.
   Покупщикъ, упершись спиной въ стойку и значительно подгулявшій, мутно смотрѣлъ на торговца, придумывая какой-либо отпоръ въ видахъ хозяйственной прибыли.
   Одинъ изъ слушающихъ вступилъ въ разговоръ:
   -- Миронъ! Милай человѣкъ! Насчетъ иструба вы такъ; но я теперь, какъ сейчасъ разрази меня громъ, потому къ Троицы-Сергію кольки вѣковъ измышлялъ...
   -- Вы никакъ ужъ оченно далеко заѣзжаете-то, трунилъ цѣловальникъ, пощелкивая подсолнушки.
   -- Подальше твоего ѣзжали.
   -- Стало быть не впервой?
   -- И подальше ѣзжали!
   -- Ну да что жь, съ Богомъ.
   -- И съ Богомъ!
   -- А теперича сталъ-быть опять въ путь-дорогу?
   -- А это видѣлъ?
   -- Мы сдачи дадимъ. Нонѣ много можемъ.
   -- Миронъ! Пойдемъ отседа!
   -- Фролычъ, -- вступалась жена, -- перестань! Только народъ отбиваешь.
   -- А ты это который чайникъ-отъ?
   -- Чайникъ онъ чайникъ и есть, а народъ-то вотъ отшибаешь, -- вотъ!
   -- Ты пей, коли это твое дѣло, а мы промежду себя поведемъ по-своему.
   Между супругами начинается что-то въ родѣ семейкой стычки,-- ее перебиваетъ новая личность. Въ кабакъ входитъ мужикъ съ кошолкой, довольно молодой, стройный, но весь въ лохмотьяхъ, босикомъ и въ изорваной барашковой шапкѣ, изъ которой лѣзутъ какіе-то клочья и мохры. Пришедшій, повидимому, вовсе не обращаетъ вниманія на свой нищенскій видъ; всѣ пріемы и движенія его исполнены достоинства и самоувѣренности. Сначала онъ какъ-то небрежно кланяется хозяйкѣ, протягиваетъ руку хозяину: не спѣша снимаетъ кошолку, ставитъ въ уголъ палку и тащитъ изъ-за пазухи кожаный кошель, въ которомъ позвякиваетъ нѣсколько мѣдяковъ. Изъ всѣхъ его выраженій и вообще разговора можно вывести,что это особенный типъ, деревенскихъ бобылей, бобыль граціозный, сознающій собственныя достоинство и силу, нисколько не унижающійся изъ какого-нибудь гроша, бобыль прогрессивный, современный.
   Отсчитавъ изъ кошелька довольно звучно какую-то сумму и предполагая распорядиться ею, бобыль вынимаетъ изъ кошолки красную четвертку табаку и принимается вить папиросу.
   -- Это у васъ какой? спрашиваетъ цѣловальникъ иронически.
   -- Дюбекъ.
   -- А! Отъ этого-то чортъ убѣгъ?
   -- Онъ.
   -- Ишъ вы какой нониче!
   -- Праздникъ.
   -- Ты бы, Прохорычъ, яичекъ, что ли бы, принесъ,-- произноситъ хозяйка.
   -- Онъ яицами не собираетъ.
   -- Я яйцами не собираю, съ достоинствомъ подтверждаетъ Прохорычъ, и, закуривъ папиросу, садится на скамейку, закинувъ ногу на ногу.
   -- Былъ я нонче у Константинова, начинаетъ онъ. Чортъ ихъ знаетъ что за народъ! Никакого въ немъ этого разсудку нѣту: такъ на-обумъ лазаря пялитъ! Я говорю: "Продай ты гнѣдаго и купи у Скарнѣева кобылку. Куда тебѣ съ нимъ вожжаться; тебѣ, говорю, не Богъ знаетъ куды ѣздить и кого удивлять." Запоролъ такую дичь видимо-невидимо! Плюнулъ я.
   -- Гм! А долго-ль нонче простоять-то?
   -- Развѣ я стою?
   -- А то скажешь, къ тебѣ сами будутъ ходить?
   -- Ну-ка-съ, поди посмотри къ воротамъ-то. Стою, молъ, я, или нѣтъ; конючу: подайте, Христа ради?
   -- Гдѣ конючить! Я говорю: къ тебѣ ходятъ. Вишь баринъ!
   -- Экій чудакъ! Дай-ка лучше шкальчикъ.
   -- Ты нонче богатъ: подавай деньги.
   -- На, на, бери; я нешто не даю: у меня, слава Богу, чего-чего нѣтъ, а на это-то хватитъ.
   -- У тебѣ хватитъ! Миръ риза нетлѣнная.
   -- Нетлѣнная! Украсть у тебя развѣ огурчикъ?
   -- Э-э! Огурцы на счету! Нѣтъ, братъ, нѣтъ!
   -- Да что ты нѣтъ? Вѣдь деньги отдаю.
   -- Впередъ. Вашему брату вѣрить я пробывалъ: безъ головы останешься.
   -- Да бери, тфу ты! Вонъ онѣ на столѣ-то.
   Затушивъ папироску и запасшись увеселительными снарядами, бобыль садится чиннымъ порядкомъ за столикъ и, проговоривъ:
   -- Ну-ка, попробуемъ какая это новая-то четырехкопѣечная! молча уничтожаетъ шкальчикъ и огурецъ, выкуриваетъ папиросу, спрашиваетъ отъ нечего-дѣлать у какого-то посѣтителя, въ которомъ часу отходятъ сегодня поѣзды, повидимому вовсе не имѣя въ этомъ нужды, и продолжаетъ балагурить. Между тѣмъ, дождь усиливался, и скоро въ небѣ раскатился громъ... Богомольцы столпились къ стекляннымъ дверямъ харчевни, крестились и говорили: Святъ! святъ! святъ! эко непогодь!..
   -- Пожалуй, на машину не попадешь!..
   -- Пройдетъ! эта туча пройдетъ!.. Ничего!..
   -- То-то, кажись, стороной?..
   -- И дѣ-же это стороною-то? Какъ есть прямо на насъ идетъ... Эво крыло-то сизое! Это какъ есть... Святъ, святъ, святъ Господь Саваофъ!.. эко грохнулъ!..
   -- Исполнь небо и земля...
   -- Близко гдѣ-нибудь?
   Раздался снова ударъ грома,-- и дождь хлынулъ какъ изъ ведра.
   -- Пустите, родимые! охъ, отъ-дожжа-то!.. заговорила новая толпа богомольцевъ, врываясь съ улицы въ двери харчевни. Скоро маленькая комнатка харчевни наполнилась народомъ до тѣсноты. Какъ только цѣловальникъ замѣтилъ тѣсноту, онъ тотчасъ же подошелъ къ нищему балагуру и сказалъ:
   -- Ступай братъ, помаленьку!
   -- Степанъ Фролычъ! умоляющимъ тономъ произнесъ нищій.
   -- Ступай, ступай съ Богомъ...
   -- Да что ты въ самомъ дѣлѣ?..
   -- Я знаю, Что я: говорю, ступай... Чтожъ тутъ раздабарывать-то?.. Тутъ зубы чесать нечего, -- мы это довольно хорошо понимаемъ... Ступай-ко! Нищій нѣсколько секундъ молча смотрѣлъ въ глаза цѣловальнику, словно собираясь что-то сказать,-- но, не сказавъ ни слова, вдругъ плюнулъ, схватилъ мѣшокъ, съ сердитой поспѣшностью протолкался сквозь толпу я выскочилъ на улицу, хлопнувъ дверью. Въ стеклянныя двери видно было, какъ онъ грозилъ кулакомъ и что-то бормоталъ, о чемъ свидѣтельствовало энергическое движеніе губъ и дрожаніе бороды. Но никто не слышалъ, что такое онъ говорилъ.
   -- Что-же это вы, хозяинъ, такъ обижаете человѣка, -- заступился одинъ изъ богомольцевъ:-- въ этакую пору и, напримѣръ, по мокротѣ... это не порядокъ...
   -- Мы, другъ любезный, знаемъ порядки-то.
   -- Да мнѣ чтожь, конечно... Хозяйскій глазъ...
   -- То-то, Знаемъ-съ. Мы, можетъ, объ васъ радѣя это сдѣлали... Потому мы видимъ человѣка насквозь. Какой онъ проходимецъ.
   -- Изъ такихъ нечто?
   -- Изъ этакихъ-съ. Ежелибъ ему малость повадку дать,-- онъ бы вамъ не одному карманы протеръ.
   -- Ну,-- ежели это...
   -- А вотъ то-то и есть... Мы знаемъ. Ужъ на этотъ счетъ повѣрьте.
   Цѣловальникъ стоялъ у стойки, заложивъ руки за спину, и во время разговора выставлялъ впередъ то одну ногу, то другую, переваливаясь, такимъ образомъ, съ боку на бокъ.
   -- Здѣшній народъ упаси Господи! продолжалъ онъ:-- здѣшній народъ прожжоныи... Онъ не нашъ братъ простота, деревенщина, нѣтъ, -- этотъ народъ особенный; онъ, братъ, всякую штуку понимаетъ, а не то что... Ты послушай-кось, что въ нашихъ мѣстахъ разговариваютъ? Тамъ лошадь свели, тамъ поджогъ,-- тамъ буйство... Особливо привередливъ по здѣшнимъ мѣстамъ народъ фабричный; такъ надо сказать, что совсѣмъ этотъ народъ растравленный. Гдѣ ни посмотри, а отчаяннѣе этого народа нѣту...
   -- Нѣту?
   -- То-есть этакое отчаяніе, кажется и сказать... Да вотъ, къ слову, какая въ нашихъ мѣстахъ исторія случилась... За Москвой дѣло случилось, туды, въ ту сторону, къ Подольску. Трое этакихъ же вотъ непутевыхъ... Фабричные они. Увидати они гдѣ-то, на гуляньи что ли, или тоже люди разсказываютъ, на свадьбѣ... Свадьба вишь была, -- ну народъ обыкновенно подъ окнами подсматриваетъ, такъ увидѣли они дѣвушку. Отличная пріотличная дѣвица! Увидали, они, да и того, и влюбись. И одинъ влюбился, и другой и третій... Стали они промежду собой толковать: одинъ говорить: я женюсь, другой -- я,-- а третій -- и я, говоритъ. Что дѣлать?.. Потолковали они, потолковали тутъ, подрались еще никакъ, да и порѣшили...
   -- Какъ же порѣшили-то? спросилъ одинъ изъ богомольцевъ.
   -- Вотъ погоди!.. Порѣшили они,-и сейчасъ всѣ трое дружелюбно идутъ къ одной женщинѣ -- старая ужъ, сказывали, женщина-то,-- ну только не порядочная... всякими тоись этакими дѣлами пробавлялась.
   -- А-а...
   -- Д-да! Вотъ пришли они къ ней.-- "Хочешь, говорятъ, деньги нажить?" -- Какъ не хотѣть!.. "Обхлопочи такое дѣло!.." -- Какое такое, дескать, дѣло?-- "А вотъ какое: сдѣлай ты такъ, чтобы тебѣ можно было вотъ съ эдакой-то дѣвушкой въ рощу отлучиться погулять. (Эту самую дѣвицу и называютъ) и чтобы,-- просятъ старуху -- увѣрить эту дѣвицу въ ихней любви. Намъ, говорятъ, ради одного свиданія..." Хорошо.-- Старуха эта смекнула въ чемъ штука.-- Хорошо, говоритъ, ладно. И заломила съ нихъ что-то много... денегъ-то есть. Тѣ дали.-- "Приходите, говоритъ старуха, тогда-то." Сказала имъ время когда придти.-- "Я говоритъ, для васъ приму всѣ силы." Подходитъ время,-- ребята пришли.-- "Ну, что?" -- "Да подарковъ проситъ; ежели, говоритъ, подарятъ они мнѣ десять рублей денегъ да платье кисейное, я, говоритъ, выйду на свиданіе." Ребята подумали подумали,-- дали что требуется. Во второй разъ, тѣмъ-же самымъ порядкомъ, докладываетъ имъ старуха, что, молъ, требуетъ эта дѣвица шаль, въ третій -- опять денегъ:-- "тогда, говоритъ, приду... А безъ этого никакъ!.." И почала эта старуха все дальше да больше оттягивать; то того, то другаго принеси... Все это ребята исполняли; носили они ей носили, и денегъ, и ситцевъ всякихъ,-- съ полгода мѣста протянулось и такъ, разсказываютъ, что болѣ чѣмъ на двѣсти серебра они подарковъ этой дѣвицѣ передали... Наконецъ, того, пришло имъ не въ могуту; пришли къ старухѣ: "Ну говорятъ, вѣдьма, ежели ты насъ еще будешь воловодить,-- мы тебѣ, шельмѣ, въ минуту голову съ плечъ долой!" И сказали ей, что ежели къ такому-то сроку не устроитъ она этого, то-есть, свиданія въ рощѣ,-- то не жить ей ни минуты... Тутъ-то старуха спохватилась: она, други милые, ни разу къ дѣвицѣ-то этой и не ходила...
   -- Не ходила?
   -- Ни единаго разу не сходила,-- и подарки-то, и деньги-то эти себѣ прикарманила... Что тутъ дѣлать? Какъ сказали ей ребяты-то, что молъ нежить,-- старуха испугалась: потому, первое дѣло, убьютъ, это ужь безсумнѣнія; а второе дѣло -- подарковъ жаль, -- отдать-то не хочется; да опять и дѣвица-то попалась изъ хорошаго дому, -- тоже жаль: дѣвушка, сказывали, лучше не надо,-- всего одна и была у отца-то!.. Какъ тутъ быть? Думала она пойти начальству объяснить, -- такъ и такъ молъ,-- ну опять же:, дознаются до всего дѣла -- подарки отымутъ. А жаль отдать-то!.. Вотъ старуха и порѣшила подманить эту дѣвицу въ лѣсъ, -- какимъ ни на есть манеромъ. Хорошо. Стала она къ этому купцу (отцу то дѣвушкину) похаживать, да подмазываться тары да бары, чаи да блины,-- да такимъ манеромъ и вошла къ нему въ довѣріе, такъ что считали ее въ томъ дому ровно бы матерью,-- такъ въ душу влѣзла. Подходитъ время,-- эта старуха и говоритъ:-- "Сѣмъ мы съ дочерью вашей пройдемся, погуляемъ, авось, говоритъ, какой молодчикъ, московскій сынокъ миліонщикъ, наглядитъ да влюбится, и станетъ тогда ваша дочка миліоншей..." Развѣла турусы подколесы,-- отпустили! Она, не долго думая,-- прямехонко съ этой дѣвушкой въ рощу... А ребятамъ ужь былъ сигналъ пущенъ: въ которомъ, къ примѣру, часу,-- и все этакое... Ладно. Приходятъ въ лѣсъ, старуха эта такъ и вздрагиваетъ, такъ и вздрагиваетъ...
   -- Что это вы, ровно бы пужаетесь? дѣвушка-то пытаетъ.-- "А такъ, говоритъ старуха, что-то, милый другъ, неможется, нездоровится... Погуляй-ко ты, свѣтъ, одна здѣсь минуточку, -- а я только вотъ до ручья дойду, водицы хлебну... отъ дурноты." Стара вишь стала, -- такъ дурнота ее все расхватываетъ... Та дѣвица захотѣла было съ ней идти, однако же уговорила ее старуха, -- осталась она... А старуха первоначально потихонечку шила, да вдругъ какъ припуститъ бѣжать. Дѣвица испугалась, за ней.-- а тутъ хвать,-- молодцы-то эти ей поперекъ дороги.-- "Куда, молъ, бѣжать изволите"...
   -- Господи помилуй!
   -- Стали ей поперекъ дороги и не пущаютъ.
   -- "Дозвольте намъ, говорятъ, у васъ ручку поцѣловать?" Та дѣвушка испугалась, себя непомнитъ, кличетъ старуху-то, плачетъ,-- "пустите", говоритъ.-- Тѣ, нѣтъ-съ! "Намъ, говорятъ, только ручку поцѣловать... Ужъ когда, говорятъ, вышли, пятиться не слѣдъ. Опять-же,-- упоминаютъ,-- мы для васъ все дѣлали, всякія подарки по вашему желанію доставляли, а вы на попятный!.." Та совсѣмъ обезумѣла; голоситъ на всю рощу:-- "никакихъ я подарковъ не принимала!" -- "Какъ не принимали,-- да чмокъ въ губы!-- а шаль, а деньги, а платья?.." И почали ей все выщитывать... Та отпирается. Это ребятъ раскуражило:
   -- "А, говорятъ,-- такъ и тутъ обманывать? Сколько времени водила,-- да и теперь хочешь провести!" Накинулись на нее ровно звѣри, -- да первое дѣло ротъ платкомъ и заткнули... Та, обнаковенно, безъ памяти... Гдѣ ужь!..
   Слушатели въ ужасѣ качали головами, и вздыхали.
   -- Ахъ, тираны! ахъ, изувѣры! гдѣ же это Богъ то у нихъ былъ... А -- ахъ, ахъ, ахъ,-- слышалось отовсюду...
   -- Ну и что же, какъ потомъ? попыталъ кто-то..
   -- А потомъ такъ и пропала дѣвица-то... Отецъ взыскался гдѣ-гдѣ, туда, сюда. Видитъ время позднее, ужь пора бы домой быть давно,-- къ старухѣ: "Гдѣ дочь?" -- Да она, говоритъ, домой давно пошла, я ее до воротъ проводила.-- "Врешь, старуха!"--Забожилась заклялась: провалиться на семъ мѣстѣ...-- Однако же отецъ-то поналегъ на нее, да никакъ въ шлыкъ хорошенечко пуганулъ. Нечего дѣлать, призналась... Отецъ-то въ ту пору, сказываютъ, совсѣмъ обезумѣлъ....
   -- Какъ не обезумѣть-то! этакое ли дѣло!..
   -- Принялись шарить... Объявили по начальству. Шарили, шарили -- нѣтъ нигдѣ, такъ и пропала... Опосля того,-- прошло мѣсяцовъ почитай восемь или девять, -- подошла весна; въ самое половодье, какъ погнало воду-то,-- анъ она и оказалась... Баринъ какой-то на баркасѣ, сказывали, съ семействомъ проѣзжалъ; видитъ, что-то въ водѣ бѣлѣется; онъ хвать рукой, -- платье, потянулъ къ себѣ,-- анъ глядь -- мертвая женщина. Ну дали знать начальству.
   И что же, милые мои, они сдѣлали съ нею? а? Стали осматривать,-- первое дѣло нашли: шея веревкой али ремнемъ затянута...
   -- Удушили?..
   -- Удушили. Чтобы, значитъ скрыть... А второе дѣло -- колъ; то есть, привязали они этотъ ремень къ колу, а колъ-то въ рѣчку, загнали на самое дно,-- рѣчка тамъ неглубокая... Черезъ это самое она и не всплывала-то... Любо, ай нѣтъ?
   -- Д-да! задрожитъ земля, коли пятеро такихъ заведутся!...
   -- И,-- застонетъ!..
   -- Ахъ, народъ пошолъ! Ахъ пошло племя распутное!
   -- Вотъ черезъ это-то и опасаемся -- заключилъ цѣловальникъ, входя за стойку.

-----

   Дождь не переставалъ лить съ прежнею силою. Былъ уже четвертый часъ въ исходѣ. Многіе собирались въ Москву. На всѣхъ постоялыхъ дворахъ шли суматоха, возня и суетня. На шоссе по всему протяженію сновали тарантасы, дрожки необыкновенно уродовской конструкціи и разные другіе экипажи калеки, которымъ черезъ годъ-другой, вѣроятно, придумаются имена. Гомонъ, происходившій на улицѣ и на постоялыхъ дворахъ изрѣдка покрывался колокольнымъ звономъ.
   

ПРОѢЗДОМЪ.

   Разъ я снова былъ въ Москвѣ проѣздомъ. Въ тотъ же вечеръ мнѣ пришлось отыскать на живодеркѣ одного изъ знакомыхъ студентовъ. Я постучалъ въ дверь подъѣзда; черезъ нѣсколько времени внутренняя дверь заскрипѣла петлями и зашумѣла рогожей; показался свѣтъ и послышался шопотъ:
   -- Иди ты, говоритъ шопотомъ кто-то.
   За тѣмъ послѣдовало нѣсколько минутъ молчанія и потомъ громкій возгласъ:
   -- Кто здѣсь?
   -- Отворите, пожалуйста...
   -- Вы кто такіе?
   -- Пріѣзжій...
   Снова шопотъ; потомъ минута раздумья, и свѣчи, и люди исчезаютъ. Дверь снова шумитъ рогожей, скрипъ петлями и я остаюсь въ полномъ невѣденіи.
   Я стучу опять. Свѣтъ является въ двухъ-трехъ окнахъ, выходящихъ на улицу. Открывается форточка и вылѣзаетъ бабья голова въ бѣловатомъ повойникѣ:
   -- Кто здѣсь?..
   -- Не знаете ли: тутъ живетъ такой-то, или нѣтъ?"
   -- Да вы кто такіе?..
   -- Пріѣзжій.
   Повойникъ всовываетъ голову назадъ и передаетъ кому-то: "пріѣзжій!"
   -- Здѣсь? спрашиваю я, когда повойникъ показывается снова.
   -- Да у васъ какъ въ адрисѣ сказано?
   -- Сказано, что въ этомъ домѣ...
   -- Господина Бѣлякова?
   -- Бѣлякова...
   Повойникъ качаетъ головой и говоритъ про себя:
   -- Точно, что это господина Бѣлякова домъ. Между тѣмъ, домъ незамѣтно освѣщается, на дворѣ кто-то шлепаетъ по лужамъ и говоритъ: "Кто тамъ такой?"
   Повойникъ все смотритъ въ форточку и говоритъ:
   -- Какъ его фамилія-то?
   --..... Такъ-то.....
   Повойникъ съ трудомъ втягиваетъ въ комнату свои жирныя плечи; сквозь форточку слышенъ разговоръ, въ концѣ котораго разговаривающіе возвышаютъ голоса.
   -- А я почемъ знала! кричитъ повойникъ.
   -- Такъ гляди!
   -- Что ты орешь-то?.. Какъ еще глядѣть на него! Слава Богу, ни картина какая...
   -- Что ужъ, вывалются глаза-то... Шкура!
   -- Да кто, кто здѣсь? говоритъ голосъ на дворѣ, приближаясь по лужамъ къ калиткѣ и озлобленными руками грохоча замкомъ.-- Шарикъ, молчи! Погоди, любезный...
   Въ фортку высовывается, вмѣсто покойника, мужская голова съ бакенбардами, въ рубашкѣ перекрещенной помочами, и свирѣпо произноситъ:
   -- Тебѣ чего?
   -- Кто ты такой? разражается голосъ, только-что говорившій за калиткой...
   Я поспѣшно сажусь въ сани и, держась за извощика, говорю:
   -- Здѣсь такой-то?
   -- Кто ты самъ-то?
   -- Пріѣзжій...
   -- Нѣту здѣсь никогоі коего жъ тебѣ дьявола?...
   Между тѣмъ породъ собирается кругомъ; на противоположной сторонѣ улицы Слегка освѣщены свѣтомъ изъ оконъ дома г. Бѣлякова нѣсколько фигуръ.
   -- Иванъ Прохорычъ! произноситъ голова изъ форточки, обращаясь къ человѣку, явившемуся со двора:-- побудьте около него (т. е. меня) малость, я самъ выйду:
   Голова быстро влѣзаетъ въ комнаты и произноситъ:
   -- Гдѣ тутъ я палку поставилъ, бабы, эй вы?..
   -- Пошолъ! говорю я извощику.
   Извощикъ сразу трогаетъ съ мѣста и говоритъ:
   -- Уйдти отъ грѣха!

-----

   На другое утро я отправился въ контору дилижансовъ и, сходя съ лѣстницы Челышовской гостиницы, увидѣлъ, что два или три человѣка, спокойно шедшіе по театральной площади, вдругъ бросились впередъ, начали, что есть мочи, орать что-то, махали руками, какъ машутъ, съ цѣлью остановить вырвавшуюся лошадь; извощики бросились въ разныя стороны; въ ту же минуту раздались чьи-то неистовые голоса сбоку, сверху, снизу... Я недоумѣвалъ, растерялся и попятился въ дверь, назадъ. Въ это время произошло что-то въ родѣ всеобщаго разрушенія: невообразимой величины глыба снѣга летѣла съ крыши, застлавъ на нѣкоторое время всю картину, которая раскрывалась, начиная отъ театра до зубчатой стѣны, идущей параллельно Никольской улицы. Глыба шлепнулась о, земь, занявъ пространство въ нѣсколько саженъ и засыпала все крыльцо.
   Черезъ нѣсколько минутъ извощикъ, переговариваясь съ дворникомъ, помѣщавшимся на крышѣ, между прочимъ, говорилъ:
   -- Этакъ, любезный, недолго человѣка и до смерти пришибить...
   -- Это что говорить! соглашался дворникъ и прибавилъ, обращаясь ко мнѣ:
   -- Хорошо, Ларинъ, убѣгъ ты... Если-бъ ты чуть помѣшкалъ, мы-бъ тебѣ голову пришибли... истиннымъ Богомъ!.. Да долго-ли! рѣшилъ онъ и, поплевавъ на ладони, схватился за лопату и, вмѣстѣ съ другими товарищами, которые, повидимому, были очень довольны происшедшей сценой, принялся спихивать другой такой же комъ снѣгу, налегая грудью на рукоятку лопаты. Скоро народъ бросился отъ другаго крыльца и послѣдовалъ чуть ли не такой же самый разговоръ...

-----

   Мѣсто въ дилижансѣ было взято, и до отъѣзда оставалось не болѣе двухъ часовъ. Дорожа этимъ маленькимъ промежуткомъ времени, остававшимся у меня, я рѣшился употребить его на прогулку по Прѣсненскому зоологическому саду. Я успѣлъ только мелькомъ взглянуть на эту превосходную московскую новинку, и при всемъ томъ, кажется, не ошибусь, если скаяіу, что эта новинка не на столько еще считается здѣсь полезною и даже пріятною, чтобы ей предпочесть исконныя московскія развлеченія: щелканіе орѣховъ и подсолнечниковъ, питіе чаевъ въ Марьиной рощѣ и проч., и проч.
   Въ задней части сада находится обширное зданіе: здѣсь собраны отборные представители животнаго царства. Прежде всего бросается въ глаза громадная фигура слона, спокойно провожающаго къ себѣ въ ротъ куски бѣлаго хлѣба; потомъ слѣдуютъ: рысь, дикобразъ, левъ, барсъ, клѣтка съ обезьянами (мартышки); въ углу помѣщается носорогъ; уткнувшись въ уголъ головой, онъ что-то упорно и не переставая жуетъ, переступаетъ постоянно съ ноги на ногу и слегка подергиваетъ складками своего непрошибимаго плаща. На солнечной сторонѣ, въ стекляномъ павильонѣ, вдвинута большая клѣтка съ довольно рослыми обезьянами, между которыми бросается въ глаза старикъ павіанъ съ синей физіономіей. Обитатели этой клѣтки хранили невозмутимое спокойствіе, сидя на солнечномъ припекѣ. Нѣкоторые искали другъ у друга въ головахъ, другіе просто смотрѣли въ окно, не шевелясь ни однимъ членомъ. По временамъ только одинъ изъ юныхъ жильцовъ этой клѣтки, безъ всякихъ обстоятельныхъ причинъ, мгновенно взбирался на самый верхъ, цѣплялся за желѣзныя палки клѣтки и изъ всѣхъ силъ толкалъ ихъ туда и сюда; въ эти минуты онъ обнаруживалъ крайнюю степень оживленія, и потомъ, точно также неожиданно, вдругъ бросался сверху внизъ и сидѣлъ какъ ни въ чемъ не бывало; черезъ минуту вскакивалъ опять, хватаясь за одну изъ поднимающихся деревянныхъ клѣтокъ пола, и, подскакивая вмѣстѣ съ нею, производилъ ужаснѣйшій трескъ и шумъ. Разбуженный этимъ шумомъ левъ, поворачивался на другой бокъ и вздыхалъ; барсъ, лежа на спинѣ, царапалъ лѣнивою лапой желѣзную стѣну своего жилища и тоже какъ-то особенно горько вздыхалъ; какимъ-то металлическимъ рѣзкимъ голосомъ пищали маленькіе Ай-Ай; потомъ снова наставала мертвая тишина и слышалось шуршанье ногъ носорога въ соломѣ. Тишина и скука, кажется, надоѣли одному изъ служителей, потому что онъ подошелъ къ клѣткѣ, гдѣ находится рысь, я принялся дразнить ее, хлопая рукой по желѣзнымъ спицамъ тамъ, гдѣ лежитъ самка. Самецъ злился и замахивался на врага своею обрубленною капканомъ такой. Та же исторія продолжаіась со всѣми обитателями слѣдующихъ клѣтокъ. Только левъ не отвѣчалъ на разныя заигрыванья и любезности служителя; онъ еще плотнѣе закрылъ свои глаза и старался казаться крѣпко-спящимь, когда увидалъ, что къ нему приближаются зрители. Служитель этого отдѣленія, повидимому, былъ въ большой дружбѣ съ животными, потому что величалъ ихъ разными фамильярными именами: Ванька, Петька или что-то въ этомъ родѣ.-- Послѣ этого дароваго спектакля, устроеннаго служителемъ, тишина воцарилась снова.
   Посреди комнаты шлялся какой-то Двухлѣтній мальчикъ, съ отдувшимся брюхомъ и замазанной около ворота рубахой; въ одной рукѣ у него была котелка, обглоданная и заслюнявленная; другой рукой онъ придерживалъ подъ мышкой маленькую гармонику. Видъ этого мальчика былъ самый суровый и серьезный. Увидавъ, какъ одинъ изъ присутствовавшихъ, купецъ или мѣщанинъ, въ пальто съ бобровымъ воротникомъ, тыкалъ пальцемъ въ какого-то звѣрька, свернувшагося я плотно притиснувшагося къ спицамъ клѣтки, мальчуганъ надулъ губы и забрюзжалъ:
   -- Ни пузайте звилей.... Николай не велѣлъ.... Я Николаю скажу....
   -- Ай, батюшки, пробормоталъ какъ-бы съ испугомъ купецъ.-- Сдѣлайте вашу милость, не жальтесь....
   -- Не пужайте....
   -- Не буду, ей Богу не буду.... Эта гармоника-то ваша?
   Мальчикъ, не говорилъ и тупо смотрѣлъ на купца.
   -- Я у васъ на минуточку возьму.
   Купецъ осторожно взялъ у мальчика гармонику и, помѣстившись около клѣтки съ обезьянами, началъ трогать понемногу одинъ клапанъ. Звукъ привлекъ вниманіе обитателей клѣтки; изъ-за желѣзной рѣшетки высунулись руки, обезьянъ и начали щупать гармонику; купецъ пріутихъ и обезьяны успокоились, сидя у рѣшетки. Воспользовавшись этиМъ спокойствіемъ, онъ сразу давнулъ гармонику, налягая на всК клапаны. Испугъ былъ до того великъ, что одна изъ обезьянъ оскалила зубы, начала какъ-то визжатъ, смотря необыкновенно скорбными и проворно бѣгающими глазами. Другая, сдѣлавъ такую же физіономію, визжала и болтала усиленно по воздуху кистью руки, какъ будто неожиданно обожгла эту руку....
   Купецъ помиралъ со смѣху.
   -- Отдайтя!... забрюзжалъ слова мальчишка. Отдайт-я-а,-- повторялъ онъ" готовый плакать.
   Купецъ съ сердцемъ сунулъ ему гармонику, присовокупивъ:
   -- Н-на, чортова волынка!... и вознамѣрившись еще поразвлечься, направился къ другой клѣткѣ, гдѣ былъ павіанъ. Тутъ онъ прежде всего, чтобы обратить на себя вниманіе обезьянъ, началъ громыхать желѣзными спицами клѣтки; потомъ просунулъ между ними конецъ бѣлаго платка, и таки добился, что жильцы клѣтки, оставивъ искать блохъ и проч., подошли къ рѣшеткѣ. Тогда купецъ проворно вынулъ сигару, бросилъ ее имъ, а самъ плотно запахнулся, и, осмотрѣвшись, не видѣлъ ли кто, отпрянулъ въ сторону и наблюдалъ издали, что будетъ? Угощеніе не пришлось по вкусу,-- всѣ принялись пробовать сигару на зубъ, фыркали, плевали, чихали; вслѣдъ за ними фыркалъ потихоньку и купецъ.
   -- Это что вы дѣлаете? раздался вдругъ голосъ служителя. Развѣ -- такъ можно? Николаи! вотъ они обезьяновъ табакомъ кормятъ.
   Купецъ оробѣлъ и, еще болѣе закутываясь, говорилъ чуть слышно:
   -- Это не я...
   -- Вамъ сказано, не кормить папиросками? заговорилъ и Николай, принимавшій это дѣло горячо къ сердцу, и другой служитель.-- Вѣдь у насъ начальство-то -- вонъ оно!... Возьму да доложу сичасъ.... Нѣшто за это похвалятъ?
   Купецъ сробѣлъ значительно, плотнѣе запахивалъ свою шубу, такъ что, при послѣднихъ словахъ Николая, изъ плотно сдвинутыхъ концовъ воротника выглядывалъ только одинъ испуганный глазъ: купецъ старался въ воротникѣ спрятаться совсѣмъ и, запустивъ въ мѣхъ свой носъ, чуть внятно говорилъ:
   -- Это не я...
   -- Кто-жъ, окромя васъ?
   -- Это вотъ онъ, произнесъ купецъ, ткнувъ пальцемъ на мальчишку съ гармоникой;
   Раздался общій смѣхъ; купецъ мгновенно исчезъ.
   Небольшой домикъ, гдѣ помѣщаются наиболѣе замѣчательныя птицы, заканчиваетъ собою всѣ прелести зоологическаго сада. Исчезнувшій купецъ былъ уже здѣсь, когда я вошелъ, и всѣми мѣрами старался раздразнить и спугнуть орла. Для этого въ щелку сѣтки, отгораживающей птицъ, онъ просунулъ свой толстый палецъ и, дергая его туда и сюда, приговаривалъ: кшь, кшь!... тюгга!... и ир. Не удовольствовавшись этимъ, онъ началъ всей пятерней шаркать по проволокамъ, изъ которыхъ сплетена сѣть; потомъ пробовалъ было махать руками, какъ утромъ махали мнѣ, въ предостереженіе отъ падавшаго сверху снѣгу. Но орлы стали что-то серьезно трактовать между собою, гордо сидя на грудѣ камней, изображавшихъ, по всей вѣроятности, скалы: какъ видно, они видѣли, что это только ихъ пожизненный и притомъ весьма незначительный пенсіонъ.
   -- Будетъ вамъ,-- сказала наконецъ купцу женщина, прислуживавшая здѣсь и подтиравшая полъ.
   -- Тебѣ-то что?
   -- Какъ что? не велѣно.
   -- Нѣтъ, тебѣ-то какого рожна надо? Плевать я на него хотѣлъ! Тфу!
   Купецъ вскинулъ съѣхавшую съ плечъ шубу; и, хлопнувъ рукавами о полы, вышелъ.

-----

   Несмотря на краткость моей прогулки, я все таки опоздалъ десятью минутами въ контору дилижансовъ,-- и карета уѣхала безъ меня. Что было дѣлать? Мнѣ присовѣтывали тотчасъ-же взять хорошаго извощика, утверждая, что при быстрой ѣздѣ можно еще догнать экипажъ. Я тотчасъ-же послѣдовалъ этому совѣту и выскочилъ на улицу. У подъѣзда стояла толпа извощиковъ; всѣ они знали, что карета ушла, и что я нахожусь въ полной ихъ зависимости. Въ такихъ соображеніяхъ, вмѣсто того, чтобы бросится ко мнѣ на встрѣчу, -- что составляетъ привычку всѣхъ извощиковъ въ мірѣ, и московскихъ въ особенности, -- они напротивъ,-- нетрогались съ мѣста, и какъ будто не обращали на меня вниманія... На мое предложеніе -- догнать, они отвѣчали нехотя, -- "Да что-же... догнать... отъ чаго не догнать... да нѣтъ... что-жь! Положите пять рубликовъ догонимъ..." Я согласился. Но и тутъ мученія мои не кончились. Извощикъ поминутно останавливался среди дороги, откидывалъ верхъ, поправлялъ дугу, собирался кажется перепрячь лошадь, и во время моихъ просьбъ ѣхать скорѣй -- не упускалъ случая вставить фразы: "прибавьте два рублика, ужъ вотъ какъ,-- стрѣлой долѣтимъ."
   Я согласился и на это...
   -- Давайте деньги! бодро проговорилъ послѣ этого извощикъ, торопливо садясь на козлы, и по видимому собираясь гнать лошадь во всю прыть. Едва я отдалъ ему всѣ требуемыя деньги, -- какъ извощикъ съ громомъ и трескомъ. повернулъ пролетку за уголъ, и мы наткнулись на дилижансъ...
   -- Пожалуйте! сказалъ извощикъ улыбаясь. Доставлены, кажется вполнѣ?.."
   Это обстоятельство, быть можетъ, было причиною того, что выѣхавъ за городъ, я съ удовольствіемъ сказалъ:
   -- Прощай Москва!

КОНЕЦЪ.

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru