Успенский Глеб Иванович
Прогулка
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Успенский Глеб Иванович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1871
Обновлено: 23/06/2022. 30k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Г. И. Успенский
ПРОГУЛКА
Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах
Том 2. Разоренье. Очерки и рассказы
М., ГИХЛ, 1955
Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
Подготовка текста
Н. И. Пруцкова
Примечания
М. И. Дикман
I
"...До сведения моего дошло, что в подгороднем селении Емельянове, на постоялом дворе, арендуемом --ским мещанином Гаврилою Кашиным, производится незаконная продажа питей... почему, почтительнейше уведомляя ваше высокоблагородие, поручаю вам произвести дознание..."
-- Что это? Опять в деревню? -- проговорила весьма изящная молодая дама, заглядывая через плечо тоже весьма молодого мужа, читавшего только что присланную со сторожем бумагу.
-- Да!..
-- Вот тебе вместо прогулки! Погода прекрасная... далеко это?
-- Версты две-три.
-- Тебе надо пройтись... Ты засиделся... Что это ты читал?
-- Последнюю книжку журнала. Попалась преинтересная статья, не мог оторваться.
-- Ты пройдись, прогуляйся, -- перебирая страницы журнала, говорила молодая супруга. -- Ах, Тургенев! Что тут его?.. Как мило... непременно прочту!.. Из народного быта?.. Прелесть...
-- Десятский дома? -- перебил молодой супруг, отдыхая после интересной статьи на кушетке. -- Надо расспросить, кто такой этот Гаврило Кашин...
-- Он там в кухне! "Из Гейне"... Это что? -- продолжала рыться в книге супруга: -- "Песня о рубашке".
Она вздохнула и произнесла как бы в раздумье:
-- Тебе нужно оштрафовать его?
-- Кого? -- с некоторым нетерпением произнес муж, не видя в мыслях супруги достаточной последовательности... -- Кого его?
-- Мужика...
-- Разумеется, оштрафовать!
Чтобы не раздражать супруга, молодая дама прибавила:
-- По крайней мере отдохнешь!
II
На следующий день муж собрался на прогулку, которую предположено было совершить пешком. Часов в двенадцать дня он стоял среди двора с сумкой через плечо и шарил по карманам -- все ли захватил.
-- Да! -- сказал он, обратившись к жене, стоявшей на крыльце, -- пожалуйста, не отдавай Иванову газет. Непременно затащат!.. Судебные уставы положили?
-- Я положила в портфель.... Это с золотым обрезом?
-- Да... где они?.. Положила ли?..
-- Посмотри в портфель, -- кажется, положила!
-- То-то, кажется!.. как это ты...
Десятский, сопутствовавший в прогулке, держал портфель подмышкой. Посмотрели -- нашли.
-- Здесь! -- успокоившись, произнес супруг. -- Ну, все, кажется. Папиросы?
-- Тут, -- оказал десятский,
-- Ну, все... Прощай! Не скучай... там у меня есть "Один в поле -- не воин" -- превосходная штука: читай... Шпильгагена. Палку надо взять -- тут воров много...
-- Тут воров страсть! -- сказал десятский.
Пока ходили за палкой, к путешественникам подошел молодой человек, исключенный из семинарии ритор, проживавший на том же дворе в нищете и в постоянном поругании со стороны родственников.
-- Иван Петрович, -- сказал он, -- позвольте мне с вами пройтись?
-- Сделайте одолжение!
Ритор поблагодарил, сняв картуз. Скоро была принесена палка, и через полчаса общество все было в поле. Был жаркий летний день. В поле тишина. Ритор шел с десятским, который рассказывал ему про воров.
-- Отчего это? -- спрашивал ритор.
-- Бедность, что будешь делать... Баб с молоком -- и то останавливают.
Ритор задумался. Прогуливающийся чиновник наслаждался природой и соображал план -- как накрыть Гаврилу Кашина на месте, в самый момент незаконной продажи.
-- Иван Петрович, -- проговорил ритор: -- я с вами хотел потолковать об одном деле.
-- Что прикажете?
-- Да что -- смерть моя... Я просто умираю с тоски, да и есть нечего... Не можете ли вы мне похлопотать через знакомых местечка?
-- Какого же местечка?
-- Я бы желал учительского... Это мне более по душе. Я знаю, что не даром возьму деньги: я люблю это дело...
-- Я готов.
-- Посмотрите -- какое невежество, какая тьма кромешная! Неужели уж я тут хоть столько не сделаю, хоть на волос? Надо же когда-нибудь серьезно отнестись...
-- Разумеется! -- проговорил с одушевлением чиновник.
-- Ведь сердце разрывается. Я знаю народ, я готов работать без жалованья, лишь бы не умереть с голода,-- нужно пробуждать в народе хорошие качества... Они есть...
Ритор воодушевился и на все излияния своей души получал со стороны прогуливающегося чиновника самые сочувственные слова.
"Что за человек! -- думал ритор. -- Есть люди! Есть!.." Во время этого благороднейшего разговора они подошли к кабаку, стоявшему на полдороге им.
-- Здесь надо расспросить, -- проговорил чиновник, окончив какую-то благороднейшую фразу: -- они ведь прячутся, канальи... Ты, -- прибавил он, обратившись к десятскому, -- не входи с портфелем-то!.. останься тут!
Ритор несколько изумился, но, сообразив, что пред ним благороднейший человек, тотчас же и успокоился. В кабаке за стойкой сидела молодая женщина и дремала. Маленькая каморка была оклеена разношерстными лоскутками обоев, между стойкой и стеной стояли бочки вина; в воздухе пахло водкой и носились мухи.
-- Здравствуйте! -- ласково оказал чиновник.
Хозяйка тоже ответила ласково.
-- Пиво есть у вас?
-- Есть, да нехорошо.
-- По крайней мере холодное ли?
-- Холодное-то холодное... да вы отведайте.
-- Пожалуйста.
Хозяйка ушла. Чиновник оглядел стены -- патент был.
-- Тут есть патент, -- сказал он ритору топотом.
Тот смотрел на чиновника с любопытством.
Скоро в комнату вошла старуха, оказавшаяся матерью хозяйки, и, низко наклонив голову в знак поклона, стала у двери молча. Повидимому, она тотчас хотела уйти, однако не ушла и поминутно переводила глаза с одного гостя на другого, с большим искусством скрывая перед ними свою внимательность к поступкам и словам господ.
-- Далеко ли тут до Емельянова?
-- До Емельянова тут недалеча. Близехонько, батюшко... да вам на что же, батюшко?
-- Так... Просто пройтись.
Старуха степенно наклонила голову в знак согласия. Принесли пиво.
-- Пиво ничего, -- сказал чиновник. -- А где у вас тут еще пиво есть?
-- В Бучилове, -- проговорила с расстановкой старуха: -- верст за двадцать... не ближе...
-- А в Емельянове? -- простодушно произнесла дочь.
-- И где там в Емельянове? -- глядя прямо в глаза дочери, с легкой усмешкой сказала старуха. -- Да там и кабаков-то нету.
Чиновник побалтывал ногой и слушал, рассматривая картинку.
-- Кабы ежели бы кто торговал там, -- шамкала старуха -- и ритор заметил, как глаза ее оживились и стали строги... -- Ишь; они гуляют, им нечто что!..
Дочь притихла.
-- Нет, мы просто так, для прогулки, -- проговорил чиновник. -- Вон барин хочет в лесу погулять, -- прибавил он, указав на ритора.
-- Что ж, теперь ладно вам погулять...
-- А скажите, -- с невинностью младенца произнес чиновник, -- есть тут леса?
-- Так, кусточки есть, а так, чтобы лесов, нету.
-- Нам хоть и кусточки... Нам тень нужна...
Женщины кивнули дружно в знак согласия и обменялись взглядами. Скоро чиновник расплатился и вышел. Что ему нужно было узнать -- он узнал и, выйдя на улицу, не церемонясь, полез в портфель -- поглядеть, тут ли карандаш и уставы, -- не обратив почти никакого внимания на испуг провожавших его женщин.
-- Погуляйте, погуляйте, -- говорила старуха в большой тревоге: -- в лесочке теперь хорошо...
-- Нам бы хоть в кусточки... -- бормотал чиновник, записывая что-то. -- Теперь там чудесно... Прощайте!
-- Счастливо.
-- То-то у тебя язык-то... -- послышался ритору голос старухи.
-- У-у, канальи!..-- шептал ему чиновник. Ритор вытаращил глаза.
III
При начале деревни Емельяново стоял кабак, в котором происходила торговля вином на законном основании. Чиновник вознамерился получить здесь самые точные сведения о Гавриле Кашине, торговавшем в том же селении -- только на другом конце, в одиноко стоявшем постоялом дворе.
Был жаркий полдень; деревушка была пуста, только воробьи безмолвно, как пули, перелетали с крыши на крышу. Большие кабацкие сени, предназначенные для посетителей, были пусты. Внутри кабака за стойкой стоял маленький горбатый хозяин, навалившись выпяченною уродливою грудью на стойку, и вел беседу с подгулявшим отставным солдатом. Беседа его была весьма оригинальна: он отвечал, повидимому, на все вопросы солдата, соглашался, возражал, но в сущности не говорил ничего и не совсем даже слышал солдатские речи. Это особого рода язык, в котором с таким искусством употребляют слова: "к примеру", "а то как же", "в аккурате", "ишь" и т. д. Солдат тотчас вытянулся перед чиновником и весело произнес: "здравия желаю, ваше высокоблагородие". Встреча с начальством ему, очевидно, была приятна, и когда чиновник, потребовав себе воды, сел на лавку отдохнуть, солдат тотчас же приступил к нему с рассказами какой-то длинной истории о старом барине, о том, как любило его начальство, о смотрах, о новом барине, у которого он служил лесником, о своей исправности в лесном деле и т. д. Вытащил какую-то бумажку из сапога, подал ее чиновнику и с почтительностью стоял в отдалении, пока чиновник разбирал ее: "Объявление. Навалил лесу на маладятник на сорок сажон и на мой вопрос, как маладятник господский, то сопротивлялся"... Затем он завел речь о том, как: трудно с народом, как его хотят убить за то, что он не идет расхищать барского добра, и что поэтому приходится постоянно стрелять в самовольных порубщиков.
-- Как стрелять? -- с волнением спросил ритор, молча куривший в углу.
-- Я, вашокбродие, в ноги их бью, мужиков. Плюнешь ему бекасинником в это место, убить -- не убьешь, а зачешется... хе-хе!
Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату "д-да...", "ничего не поделаешь...", посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:
Мы с героем дети славы,
Дети белого царя,
Есть у нас своя семейка
Невеличка и добра;
С нею жизнь для нас копейка,
Сухарь, чарка и ура!!
Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: "конечно", "не наше дело", "а что надо говорить прямо", "точно что", "не по закону", весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: "Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону... У нас, вашскродие, в полку..."
Чиновник поднес солдату водки; это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления... Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина; подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.
Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.
Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.
-- Сделай милость, -- с добродушием разрешил ему чиновник.
Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:
-- Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то...
-- Ну вот! -- сказал чиновник.
-- Право, навряд...
Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело...
-- Право, вашскродие... Он теперь, Гаврило-то...
-- Ну, что там! -- сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, -- долго ли тут дойти?..
-- По мне -- как угодно... Я готов. Я что ж... Вашеблагородие! -- воскликнул солдат. -- Отпустите меня в город!
-- Ты потом и пойдешь... ведь тут одна минута.
-- Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..
-- Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка... мы сейчас всё кончим.
-- Я устал! -- сказал солдат и сел...
Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять... Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.
-- Отдохнул? -- спросил чиновник.
Солдат поднялся и сказал с умилением:
-- Ваше благородие!
-- Ну, будет, будет, не задерживай!
-- Сделайте милость!..
-- Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед...
Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.
-- Что стал? -- сказал ему десятский.
-- Эх, в какое дело вкатили меня!..
-- Чорт тебе велел...
-- Э-эх!..
-- Дубина!
-- Э-эх... в какое дело!..
-- Ну пойдем, разговаривай теперь!
-- Надо идти-то... Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал... Хвать! в какое дело!..
-- Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?
Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.
-- Эй! Эй! -- доносился к нему голос чиновника.
-- Эхма! -- убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. -- Убечь бы? -- шепнул он десятскому.
-- Так я тебе и дал -- убечь... Иди-ка, иди... теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!
-- Не уйдешь! -- бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.
Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался -- объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: "Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..", должен был идти.
Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена... Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, -- сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.
-- Цыть вы!.. Свои идут, о дураки...
Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.
-- Здорово! -- сказал солдат.
-- Здравствуй! Что давно не был? -- спросила дворничиха.
-- Дела, -- угрюмо и коротко ответил солдат. -- Дома Гаврило-то?
-- В горнице.
-- Водочки бы надо...
-- Ишь торговать-то боимся... Поди, войди туда!..
Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.
-- Ух, братец ты мой, жарко как! -- сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.
-- Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, -- говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. -- Пятый день бьюсь со счетами -- толку нет никакого... Разорился, кажется, весь дотла...
-- Что уж так, дотла-то?..
-- Да так и разоришься... Нанимал двор у барина на совесть -- видишь ты -- ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: -- получать, мол, ему с Кашина аренду... тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают... Я с барином не за двести ладил; за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши -- двести-то целковых ему платить... Смерть одна!
-- Ты бы к барину-то!..
-- Где его, барина-то, искать? Его и след простыл... Его уж боле полугода нету в городе -- вишь, в Питере либо в загранице.
-- Ах, братец ты мой!..
-- Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь... -- говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.
-- Ты, Гаврила, -- начал солдат, оглядываясь: -- я тебе вот что... против тебя завели махину...
-- Какую?
-- Я тебе буду говорить вот как...
Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.
-- Бог на помочь! -- сказал чиновник.
-- Здравия желаю, вашскбродие! -- не удержался солдат.
-- Здорово, любезный! Это вода в стакане?
-- Водка, вашскбродие!
-- Здесь разве торгуют водкой? -- устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку -- Где же у вас патент?
Воцарилось мертвое молчание.
-- Десятский! -- позвал чиновник.
Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.
-- Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь... Позвольте просить у вас чернил.
Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.
-- Напрасно вы так... Благодарю вас!.. -- сказал чиновник... -- Ваше имя и фамилия?
-- Гаврила Кашин.
Началось писание протокола; чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться -- он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь "не то время", что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку; с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: "незаконная продажа вина, что по силе... статья... устава о наказаниях..." и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.
-- Семейство ваше при вас?
-- При себе имею...
-- Много ли деток?
-- Пять человек.
-- Слава богу!
-- Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах... Самый махонький хворает все... Не знаем, как быть...
-- Вы бы к доктору...
-- Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..
-- Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться... Имеете ли имущество?..
-- Лошадь имею...
-- Мне следует, -- с иронической улыбкой сказал чиновник, -- следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.
Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.
-- Я знаю-с! Лошадь имею... Песочку? сию минуту.
-- Не беспокойтесь... Не беспокойтесь, пожалуйста... Засохнет и так... -- махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник...
-- Потрудитесь подписать.
Гаврила Кашин подписал свою фамилию.
-- Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?
-- У нас место хорошее...
-- Я думаю, для детей... Им здорово...
-- Конечно, что... На вольном воздухе...
-- Да... это очень хорошо!.. Ну-ка, любезный, -- обратился чиновник к солдату, -- потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем...
-- Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого...
-- Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?
-- Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город... Сделайте одолжение, отпустите!
-- Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди...
-- Все одно уж... -- сказал хозяин солдату.
-- Разумеется, -- подтвердил чиновник.
Солдат поглядел на них обоих.
-- Вот в какое дело попал, ваше благородие... Бог с вами!
Он засучил рукав, снял шапку, взял перо и стал прилаживаться писать.
-- Что писать? Я ничего не могу.
-- Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, -- сказал ему чиновник серьезно. -- Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?
-- Я ничего-с... к слову... Эхма-а!.. Имя, что ли?
-- Имя и фамилию.
Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.
-- Ну, вот теперь ступай.
-- Мне теперь и идти-то неохота... Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините...
Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.
-- В отличнейшее бучило всучили...
Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:
-- Ты водку-то выпей.
-- Я и коснуться ее боюсь...
-- Пей. Чего же?
-- Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь -- завертишься, как кубарь... Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!
-- Ну, как хочешь. Десятский, пей!
-- Благодарим покорно. Не потребляем.
-- Ну, как угодно. До свиданья!
Хозяева провожали чиновника.
-- Счастливо, вашскбродие, -- не утерпел сказать солдат, и когда чиновник, вежливо раскланявшись с хозяевами и с солдатом, отделился от крыльца в сопровождении десятского, -- прибавил:
-- Попал в кашу, нечего сказать.
-- Спасибо тебе, друг любезный, -- сказал ему Кашин, побледнев.
-- Гаврила!
-- Благодарен тебе, что ты меня разорил!
-- Гаврилушко, родной! -- начал было солдат, но Гаврила и жена не отвечали ему. Солдат с глубоким порывом сердечной грусти махнул рукой и сел: -- словно пришибленные, сидели они долго, долго...
-----
-- Какая прелесть! -- сказал чиновник, догоняя ритора, который все время держался в стороне и во взгляде которого чиновник мог заметить ужас. -- Посмотрите, что это за прелесть!..
По косогору, открывшемуся перед прогуливавшимися, двигалась с граблями в руках целая фаланга женщин, разодетых в лучшие платья, яркие цвета которых как нельзя более соответствовали яркой картине природы -- зелени, солнцу.
Ритор ничего не отвечал.
Скоро женщины столпились в кучу, и раздалась песня; прогуливавшийся чиновник приблизился к певицам и некоторое время наслаждался молча; но так как неподалеку стоял староста, наблюдавший за бабами, то чиновник обратился к нему с вопросом насчет Гаврилы Кашина: может ли он уплатить штраф? -- затем прилег на траву, похвалил целебные свойства полевого воздуха и развернул судебные уставы.
Песня упала...
-- Пойте, пойте! -- поощрял чиновник, перелистывая устав о наказаниях.
Но хор косился на него и слабел.
-- Пойте, пожалуста, -- просил любитель природы.
Но несмотря на гуманнейшее обращение путешественника с поселянками, последние мало-помалу разбрелись, не докончив песни...
-- Пора домой, -- сказал, наконец, чиновник молчавшему ритору. -- Я думаю, теперь получились газеты... С нетерпением жду.
Ритор молчал.
-- Не сегодня-завтра, -- шопотом прибавил чиновник, -- во Франции должна вспыхнуть революция... вот штука-то будет... Давно пора!
Ритор все молчал, соображая, что все это значит? Как назвать, как определить эту гуманность, образованность, которая повсюду вносит с собой уныние и грусть?.. Вон с измученной совестью сидит на крыльце солдат... Вон вздыхает целая семья мещанина Кашина, видя пред собою голод... Бабы перестали петь... ушли...
-- Иван Петрович! -- сказал, наконец, ритор, когда они возвращались домой...
-- Что?
-- Как же вы... как же... -- теряясь в возможности определить виденное, лепетал ритор и вдруг воскликнул: -- Да что ж это такое вы делаете?
-- Порядок, батюшка, нельзя! -- категорически ответил чиновник и продолжал дорогу молча, срывая васильки и цветы и сбирая из них букет для жены.