Успенский Глеб Иванович
На родной ниве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    IX. Пастух.
    X. Мишка.
    XI. Узы неправды.
    XI. Результаты и заключение.

   

НА РОДНОЙ НИВѢ.

(Очерки, замѣтки, наблюденія).

IX.
Пастухъ.

I.

   Стройность системы "земледѣльческихъ взглядовъ" Ивана Ермолаевича начала понемногу дѣйствовать и лично на меня, по мѣрѣ того, какъ я сталъ убѣждаться въ полнѣйшей неизбѣжности этихъ взглядовъ. Жить стало легче, т. е. проще. Нервы сдѣлались какъ бы покрѣпче, стали обнаруживать нѣкоторую неподатливость въ такихъ случаяхъ, въ какихъ прежде, т. е. весьма недавно, они не могли не ныть, хотя, конечно, безплодно.
   Зашелъ ко мнѣ проститься пастухъ; онъ былъ принанятъ деревней на полтора послѣднихъ мѣсяца, по случаю того, что старый пастухъ тяжко заболѣлъ. Это былъ лѣтъ подъ пятьдесятъ холостой человѣкъ, отставной солдатъ; въ военной службѣ онъ прослужилъ двадцать пять лѣтъ, и, по выходѣ, получилъ одиннадцать рублей какихъ-то артельныхъ денегъ, шинель, причемъ, однако, начальствомъ были отрѣзаны пуговицы, какъ "неотслужившія срока" и, облекшись въ эту шинель безъ пуговицъ, пришелъ домой. Здѣсь его приняли не совсѣмъ ласково; правда, сестра родная жалѣла его и много плакала съ нимъ и о немъ, но мужъ сестры косился на то, что Еремѣй (такъ звали пастуха) не можетъ работать въ хозяйствѣ. Бѣда Еремѣя въ томъ именно и заключается, что онъ не можетъ работать трудной работы, у него нѣту силъ, необходимыхъ для этой работы; онъ длиненъ ростомъ, и если ему нафабрить усы и растопырить бакенбарды, да нахлобучить каску, какую пострашнѣй, такъ онъ можетъ показаться человѣкомъ очень могучимъ, богатыремъ даже, но на дѣлѣ онъ былъ хоть и длиненъ, но вялъ и робокъ.-- "Счастье еще, говорилъ онъ мнѣ, что меня на службѣ не очень сурьёзно били, а то-бъ я давно помереть долженъ; фитьфебель у насъ былъ добрый человѣкъ, бѣдныхъ, у кого ничего нѣту: имущества, денегъ, почесть что не билъ, а билъ онъ богатыхъ; какъ увидитъ, что у человѣка деньги, сейчасъ на ученьи подлетитъ -- рразъ!.. Рубль, ли, два ли ему и вылетаетъ! Ну, а у меня ничего не было, и денегъ я въ глаза не видалъ -- стало быть, пользы ему меня бить не было. Что-жь меня бить, коли у меня ничего нѣту? А то бы, по моему здоровью, мнѣ давно надо помереть, ежели бы то есть бой мнѣ былъ настоящій, какъ прочимъ, богатымъ людямъ, былъ бой!"
   И точно: пахать, ходить по кочкамъ за сохой или плугомъ, и напрягать свои силы до степени лошадиныхъ -- онъ не могъ, и, навѣрное, повалился бы на пятой бороздѣ. Вотъ почему, возвратясь домой изъ военной службы, онъ сталъ встрѣчать въ семействѣ косые взгляды, и такъ какъ отъ этихъ взглядовъ кусокъ ему въ горло не шелъ, то онъ и захотѣлъ выдѣлиться. Выдѣлили ему часть изъ отцовскаго имущества; часть эту онъ продалъ и денегъ у него набралось рублей ста полтора. "Тутъ, говорилъ мнѣ пастухъ:-- стало мнѣ скучно; сталъ я виномъ баловаться; и такъ я его полюбилъ, словно медвѣдь медъ любитъ; пьянствовалъ я пожалуй что близко двухъ годовъ; потомъ, какъ оставшись я "безо всего" -- пошелъ изъ своихъ мѣстъ прочь... Тутъ я поступилъ въ монастырь... Въ монастырѣ трапеза хорошая (пастухъ подробно разсказывалъ мнѣ монастырское меню) -- ну, денегъ, то есть жалованья не даютъ, а отъ богомольцевъ пользоваться не запрещаютъ... Было насъ тамъ такихъ, какъ я, человѣкъ пять, вотъ мы бывало и испросимъ у отца игумена благословенія, чтобы въ храмовой праздникъ дозволилъ онъ намъ хоть колокольней пользоваться... Напримѣръ, который бываетъ богомолецъ охотникъ все осматривать, то лезетъ и на колокольню: дусти да пусти. Ну, дастъ онъ гривенникъ, копеекъ двадцать -- что по возможности -- мы и пустимъ, и покажемъ все. Въ большіе праздники рублей по шесть наберемъ артелью-то. Ну, и на счетъ работы, нельзя пожаловаться, работа монастырская не тяжела; принесу воды, отнесу письмо... или въ огородѣ что-нибудь... Монахъ не станетъ надъ тобой стоять, надъ душой напримѣръ: "работай!" Ему надо въ храмѣ быть, то заутреня, то обѣдня, то вечерня, то всенощная, то молебенъ, то акаѳистъ -- безпрестанно онъ отлучается... Ну, и отдохнешь. Къ обѣднѣ вдарятъ, а ты сѣлъ или легъ, или трубочку закурилъ, никто не препятствуетъ..." Монастырская, нетяжелая работа, была также по силамъ Еремѣю, но увы! наши монастыри, какъ извѣстно, постепенно превращающіеся въ "крупныя" земледѣльческія хозяйства, стали брезговать такими, какъ Еремей, работниками, а начали принимать не изъ милосердія, а по найму, не изъ за хлѣба, а за опредѣленную плату, настоящихъ работниковъ, такъ какъ дѣло хозяйственное пошло не по монастырскому, а по настоящему, въ сурьёзъ, изъ за самыхъ опредѣленныхъ и ясныхъ комерческихъ разсчетовъ. На счастье, Еремѣй чуть-чуть зналъ граматѣ, едва-едва, съ грѣхомъ пополамъ, могъ прочитать по складамъ печатную страницу и написать, съ ужаснѣйшими искаженіями словъ, крестьянское письмо. Цифры онъ зналъ очень мало; что такое милліонъ -- не зналъ, не могъ понять; даже цифры сто тысячъ не могъ себѣ ясно представить, нетолько что написать. Но все-таки и эти знанія давали ему повременамъ кусокъ хлѣба; онъ брался учить крестьянскихъ ребятъ и бралъ цѣну небольшую -- сорокъ копеекъ въ мѣсяцъ, а иногда брался "огуломъ" за два цѣлковыхъ, и притомъ обязывался къ сроку, напримѣръ, чтобы за зиму непремѣнно обучить мальчишку, но въ такихъ случаяхъ, не довѣряя его познаніямъ, съ него требовали подписку. "Дай подписку"! говорили ему, и Еремѣй не отпирался отъ подписки, давалъ какую угодно, лишь бы зиму не умереть съ голоду и не замерзнуть. Но и при подпискѣ и безъ нея, Еремѣй никого ничему не выучивалъ, кромѣ азбуки и двухъ трехъ цифръ; однако, случаевъ, чтобы за это взыскивали съ него, не бывало, ибо и родители, слушая, какъ Еремѣй бьется и потѣетъ, и какъ надсѣдаются дѣти, понимали, что это дѣло нелегкое, что за него взяться заставляетъ человѣка только крайняя нужда. Изъ учителей нужда его погнала и въ пастухи; дѣло это ему непривычное, не по характеру; онъ даже боится быть въ лѣсу однимъ-одинъ, да и скотины, бодастыхъ коровъ и быковъ, побаивается; но нужда научитъ по пословицѣ, и кирпичи ѣсть. И Еремѣй кое-какъ приладился. Къ скотинѣ онъ подошелъ не какъ повелитель и начальникъ, а какъ самый вѣжливый и предупредительный человѣкъ; хлѣбомъ, корки котораго онъ сберегалъ отъ обѣда, и подбиралъ гдѣ только возможно, онъ задобрилъ рѣшительно всѣхъ животныхъ, которыхъ боялся. Но вѣдь такой образъ дѣйствій со скотиной -- вещь немыслимая. Ни силъ, ни средствъ не хватитъ у цѣлой деревни на такую деликатность, да Еремѣй и самъ чувствовалъ, что онъ не годится для этого дѣла, такъ какъ замѣнить хлѣбъ палкой, что слѣдуетъ сдѣлать настоящему пастуху, онъ былъ неспособенъ. Онъ чувствовалъ, что пастухомъ онъ сдѣлался случайно, да и всѣ это чувствовали...
   Пошелъ снѣгъ, скотину загнали въ зимнія помѣщенія, и Еремѣю пришлось уходить. Куда? Онъ и самъ не зналъ, куда именно ему надобно идти. А идти надо, больше ему нѣтъ дѣла; даромъ кормить не будетъ никто, и вотъ онъ въ такую-то минуту зашелъ ко мнѣ проститься. Онъ былъ въ той самой шинели, отъ которой начальство отрѣзало пуговицы, въ сапогахъ, разбитыхъ до невозможности, а шапка, которую онъ держалъ въ рукахъ, была, какъ говорится, ни на что не похожа. Онъ пришелъ проститься, но видимо ждалъ какого-то счастливаго случая, который бы далъ ему возможность не идти, остаться зиму здѣсь. Онъ привыкъ, познакомился съ людьми -- зачѣмъ бы ихъ бросать? а главное куда идти-то? Идти приходится неизвѣстно куда, когда на дворѣ зима, когда добрые люди забиваются въ теплыя избы, когда снѣжкомъ занесены эти избы со всѣхъ сторонъ, густо обложитъ ихъ толстой, пушистой, непроницаемой отъ холода стѣной. А онъ вотъ куда-то иди! Но куда? Денегъ у него оказалось за разсчетомъ семь рублей пятьдесятъ конеекъ, а ихъ не хватитъ и на полсутокъ, потому что въ такихъ сапогахъ, какіе надѣты на Еремѣѣ, нельзя идти далеко, не пройдешь и трехъ верстъ, какъ ноги окоченѣютъ.-- "Куда же ты теперь?" спрашивалъ я Еремѣя.-- "Да признаться еще покуда не оглядѣлся... Вотъ сапоги надо. Вотъ какъ разбились... не знаю, кабы рубля бы за два пришлось сапоги-то купить, оно бы ничего... Вотъ тоже одёжи мало, совсѣмъ мало одёжи!" Еремѣй трогаетъ себя за бортъ шинели безъ пуговицъ, вытягиваетъ руки и оглядываетъ рваные рукава. "Мало, мало, совсѣмъ мало одёжи; надо что-нибудь по зимнему времени... а денегъ-то вонъ семь рублей, да лавочнику поди какъ подсчитаетъ, пожалуй какъ бы за мелочь рубли два не пришлось отдать... Забиралъ табакъ, нитки, рубаху взялъ... Вотъ денегъ-то и не хватаетъ. Кабы на машину хватило, пожалуй, въ городъ бы уѣхалъ". Очевидно, что Еремѣй находился въ глубокой нерѣшительности, не зналъ, что дѣлать, куда идти, что покупать, что исправлять въ одёжѣ, сапоги ли или шинель, или шапку... Я предложилъ ему водки -- онъ любилъ ее -- но въ эту трогательную минуту онъ отказался. Онъ рѣшительно сказалъ: "боюсь я теперь пить!" И точно, настроеніе его было такое, что, зайдя въ теплый кабакъ, онъ не вышелъ бы оттуда на морозъ, не оставивъ въ кабакѣ всѣхъ семи рублей пятидесяти конеекъ. Теперь въ кабакахъ играютъ въ карты, и ничего не было бы мудренаго, еслибы Еремѣю пришла мысль поиграть "на счастье"... И все-таки Еремѣй ушелъ, несмотря на страстное желаніе остаться, несмотря на то, что ему было ужасно боязно идти невѣдомо куда въ холодъ, въ рваной одёжѣ, безъ денегъ и безъ силъ, которыхъ не дала природа. Ушелъ, потому что даромъ кормить его никто не будетъ. Надѣлъ рваную шапку, взялъ палку, крякнулъ какъ-то въ глубокомъ, чуть не до слезъ доходившемъ душевномъ разстройствѣ и пошелъ невѣдомо куда. Я стоялъ у окна и видѣлъ, какъ Еремѣй удалялся по лѣсу, ступая рваными сапогами по занесенной снѣгомъ дорогѣ, шелъ сгорбившись и, вытянувъ впередъ длинную, обмотанную тряпками шею...
   -- Такое ужь ему должно быть счастье! сказалъ Иванъ Ермолаичъ о Еремѣѣ. Кто же виноватъ-то, что онъ не работникъ. Вѣдь этого перемѣнить нельзя... А за-даромъ кормить никто не станетъ. Откуда я возьму -- сами посудите?.. Кабы мастерство какое зналъ, ну, еще ему бы можно было какъ-нибудь справиться помаленьку. А то и мастерства за нимъ нѣтъ... Въ кузню?-- Слабъ... Вотъ и выходитъ, что ему надо кой-какъ жить, перебиваться... Случаемъ. А чтобы постояннаго жительства -- этого нѣтъ... не подойдетъ ему. Нешто работники такіе бываютъ!"
   И точно, принявъ во вниманіе "породу" Еремѣя, его физическіе рессурсы, видишь, что для него какъ бы естественно, салю собой вытекаетъ такой, а не иной образъ жизни. Онъ долженъ такъ жить, никто не въ силахъ передѣлать его жизнь, никто на это не имѣетъ возможности. Его можно жалѣть, но самъ онъ волей-неволей долженъ пройти именно тотъ самый путь жизни, который ему предопредѣленъ, и который объясняется условіями, находящимися въ его натурѣ, породѣ. Онъ долженъ, поэтому, кой-какъ шататься по свѣту, работать случайную работу, койкакъ кормиться въ случайно попадающихся не слишкомъ бойкихъ для работы мѣстахъ, а помереть ему придется такъ же, какъ вотъ недавно померъ въ деревнѣ бобыль. Померъ онъ потому что, физическія средства существованія были въ немъ истощены до послѣдняго предѣла, и замѣчательно, что имущества послѣ него осталось какъ разъ столько, сколько необходимо надо было на его погребеніе. За шапку дали восьмнадцать копеекъ, за остатки полушубка рубль, деньгами осталось въ тряпкѣ сорокъ копеекъ и разной мелочи (лопата, горшокъ, одинъ новый лапоть) продано на нѣсколько копеекъ, всего набралось два рубля восемьдесятъ три копейки, которые "точка въ точку" разошлись на погребеніе -- за яму, попу, гробъ и т. д., даже три копейки, которыя оставались, казалось, лишними, и тѣ пришлось отдать нищему, который стоялъ на паперти во время отпѣванія. Словомъ, "копейка въ копейку" человѣкъ разсчитался съ бѣлымъ свѣтомъ, возвративъ ему все "до копеечки", что взялъ отъ него для жизненнаго своего пути. Всякое сожалѣніе, скорбь и т. д.-- все это будетъ нѣсколько фальшиво при такой "неизбѣжности" формъ и жизни, и смерти. Такимъ образомъ, въ ту минуту, когда бобыль былъ зарытъ въ могилу, отъ него ничего не осталось, ни даже воспоминанія... На чужой головѣ "живетъ" его шапка, рваныя овчины перекроены и "живутъ" въ чужомъ полушубкѣ, и все это живое въ иныхъ формахъ уничтожаетъ даже возможность воспоминанія объ умершемъ. Жизнь и смерть для человѣка, имѣющаго дѣло непосредственно съ природой, слиты почти во-едино. Вотъ умерло срубленное дерево, оно вянетъ, гніетъ, но въ тоже самое мгновеніе пополняется новою жизнью. Подъ гніющей корой, невѣдомо откуда явились и копошатся тысячи червей муравьевъ; все это суетится, лазаетъ, точитъ, ѣстъ мертвеца, тащитъ въ свой домъ, строится, устраиваетъ муравьиныя кучи, растаскиваетъ его по мельчайшимъ частямъ, какъ у бобыля шапку, полушубокъ, и, глядишь, нѣтъ дерева, а есть что-то другое, и не мертвое, а живое; дерево разсыпалось и на томъ мѣстѣ, гдѣ оно лежало, по всей его длинѣ, выросъ крѣпкій мохъ, разнообразный, красивый и въ немъ, послѣ хорошаго "грибного дождя" (для грибовъ бываетъ особенный грибной дождь) -- масса грибовъ, которыя черезъ день по появленіи, жарятся на сковородѣ въ сметанѣ... Издохла лошадь, и немедленно, не давая вамъ поскорбѣть о погибшемъ работникѣ, она, эта самая мертвая лошадь, начинаетъ жить новою жизнію. Сколько живыхъ существъ мгновенно воспроизводитъ она въ одинъ день! Какая гибель червей, устроивающихъ свое собственное благосостояніе! Въ какомъ великолѣпномъ расположеніи духа стаи птицъ, воронъ, галокъ, и всякихъ прелестныхъ лѣсныхъ пташекъ! Какъ выдѣлываютъ они эти кости, доводя ихъ, при помощи своихъ острыхъ носовъ и содѣйствіи дождей и вѣтровъ, до степени великолѣпнѣйшей бѣлизны! На весну -- нѣтъ лошади, нѣтъ объ ней капли воспоминанія, потому что она вся разбѣжалась, расползлась и разлетѣлась тысячами живыхъ существъ... Недавно, подъ поломъ того деревенскаго дома, въ которомъ я живу, собака вывела щенятъ. Она прорыла подъ некрѣпкимъ фундаментомъ лазъ, и забралась въ самый дальній уголъ противоположной лазу части дома. Она сдѣлала это для того, чтобы щенятамъ было теплѣй, чтобъ вѣтеръ, который будетъ проникать подъ полъ, чрезъ лазъ не доходилъ до нихъ. По ночамъ во время снѣжныхъ вьюгъ, они сильно вопіяли подъ поломъ; пробовали достать ихъ и перенести въ тепло, но это было невозможно сдѣлать, нельзя было пролѣзть подъ полъ. Но вотъ двѣ ночи къ ряду не слыхать ихъ писка: щенята замерзли. Несчастныя существа! Они не выдержали сильныхъ морозовъ и всей кучей, такіе хорошенькіе, маленькіе -- замерзли! Но не успѣли вы посантиментальничать и пяти секундъ, какъ немедленно же, невѣдомо откуда, явилось множество сорокъ... Онѣ дѣлаютъ подъ ноломъ свое дѣло, и веселыя, вылетаютъ оттуда. Сколько между ними, по всей вѣроятности, разговоровъ, и разговоровъ интересныхъ, оживленныхъ, ежели судить по стрекотанью красивенькихъ птицъ, стрекотанью, которому онѣ съ азартомъ предаются на крышѣ дома, вокругъ загороди, на сосѣднихъ голыхъ деревьяхъ... Не безпокойтесь! онѣ также дѣлаютъ свое дѣло, и своимъ желаніемъ и правомъ жить уничтожаютъ вашу безплодную сантиментальность.
   Отрывайте, отъ семьи людей солдатчиной, дифтеритомъ... поболитъ раненое мѣсто и заживетъ; жалко бываетъ смотрѣть иной разъ на деревенскую старуху, которая одна доживаетъ вѣкъ среди подростающихъ внучатъ и правнучатъ. У нее нѣту мужа, нѣту двухъ сыновей -- для нее все кончилось, какъ для дерева, которое срублено. Но корень у нихъ у обоихъ живъ, и зная свою смерть, они должны покорно созерцать процессъ собственнаго конечнаго истощенія, въ обиліи и безжалостности возникающей вокругъ нихъ и ихъ послѣдними соками питающейся жизни. Изъ-подъ умирающаго пня такъ и прыснули молодые побѣги, и зелѣнѣя, своими молоденькими листьями такъ и рвутъ изъ него остатки силъ. Таже участь и старухи: съ какой безжалостностью эксплуатируетъ ея привычку, болѣзнь, заботится и любитъ -- это новое, молодое, ребячье поколѣніе... Не уйти ей отъ этой жадной до вниманія заботы бѣлоголовой толпы, и она ростетъ сокрушая и разрушая старуху, и чѣмъ гуще и веселѣе становится этотъ человѣчій "прутнякъ", тѣмъ меньше у старухи силъ, тѣмъ ближе и смерть... Пришелъ сынъ изъ полку -- но ужь ему нѣтъ мѣста... Матушки ужь нѣтъ, она вся истратилась въ молодомъ поколѣніи, а онъ какъ отрубленный сукъ -- не приростетъ къ старому мѣсту... А мы, съ Иваномъ Ермолаичемъ, подумавши и обсудивъ участь этого сука, скажемъ:
   -- Такая ужь ему, стало быть, участь... Вѣдь не приростетъ, стало быть, волей-неволей, а валяйся при дорогѣ, сгнивай понемногу... Такой предѣлъ.
   

X.
Мишка.

   Разскажу еще одинъ небольшой эпизодъ изъ жизни Ивана Ермолаича, который, подъ вліяніемъ "новыхъ" для меня взглядовъ, показался мнѣ весьма привлекательнымъ. Иванъ Ермолаичъ задумалъ учить своего сына, одиннадцати-лѣтняго мальчика. Необходимо сказать, что потребность учить и учиться, была сознаваема Иваномъ Ермолаичемъ въ самой смутной степени. Обыкновенно онъ рѣшительно не нуждался ни въ какихъ знаніяхъ, ни въ какомъ ученіи. Жизнь его, и его семьи, не исключая и одиннадцати-лѣтняго сына, была такъ наполнена, и такъ хорошо снабжалась знаніями, которыя сама-же и давала, что нуждаться въ какомъ-нибудь постороннемъ указаніи, совѣтѣ, словомъ, въ чемъ либо непочерпаемомъ тутъ же, на мѣстѣ и на своемъ дѣлѣ -- даже не было и тѣни надобности. Но иногда, минутами, что-то невѣдомое, непонятное, что-то доносящееся изъ самаго далекаго далека, пугало Ивана Ермолаича. Ему начинало казаться, что гдѣ-то, въ отдаленіи, что-то зарождается недоброе, трудное, съ чѣмъ надо справляться умѣючи. Онъ чувствовалъ собственную опасность такъ же, какъ, по отдаленному звуку колокола, догадывался, что гдѣ-то пожаръ, и кто-то горитъ; и тутъ онъ догадывался, что есть какая-то бѣда, хоть и не зналъ доподлинно, кто горитъ, и гдѣ, и въ чемъ бѣда. И въ такія-то минуты онъ говорилъ: "--Нѣтъ, надо Мишутку обучить граматѣ. Надо!" Удивительно странныя обстоятельства приводили его къ этой мысли. Однажды, во время косьбы, зашли мы съ нимъ въ луга, арендуемыя нѣмцами-курляндцами. Попался намъ курляндецъ, сидитъ онъ на копнѣ сѣна и что-то ѣстъ. Поглядѣли, ѣстъ рыбу.-- "Какая это рыба"? спрашиваетъ Иванъ Ермолаичъ. "Салака!" -- Дай-ко отвѣдать. Нѣмецъ далъ. Иванъ Ермолаичъ поглядѣлъ на рыбу, повертѣлъ ее въ рукахъ, помѣрилъ, откусилъ, ножевалъ, и спросилъ:-- Почемъ? Нѣмецъ сказалъ цѣну. Иванъ Ермолаичъ доѣлъ рыбу, поблагодарилъ и мы пошли дальше, и тутъ-то, ни съ того ни съ сего, Иванъ Ермолаичъ, вдругъ вздохнулъ глубоко-глубоко, и сказалъ: "Нѣтъ, надо Мишутку учить! пропадешь, вѣрное слово, пропадешь! Ишь вонъ какую рыбу-то ѣстъ!" Или тоже, поѣдетъ онъ куда-нибудь изъ дому, на мельницу, на станцію, наглядится тамъ разныхъ людей, наслушается въ трактирѣ за чаемъ разговоровъ разныхъ, и подавленный всею массою ихъ новизны, сдѣлается какъ-то суше, жостче въ обращеніи и твердитъ: "Надо! вотъ уберемся, отдамЪ учителю", но какъ только Иванъ Ермолаичъ оставался дома, дѣлалъ свои домашнія дѣла, такъ все это въ немъ исчезало; онъ забывалъ, почему вдругъ ему вздумалось чему-то учить Мишутку. Словомъ, только какой-то непріятный гнетъ, который онъ ощущалъ внѣ дома, какія-то непріятныя, недобрыя вѣянія времени, которыхъ онъ никогда не могъ бы высказать мало-мальски въ опредѣленной формѣ, только это и приводило его къ мысли о необходимости учить сына. Иногда онъ заходилъ посовѣтоваться на этотъ счетъ и со мной. Но я ужь до такой степени проникся взглядами Ивана Ермолаича, что и самъ не могъ хорошенько опредѣлить, зачѣмъ собственно необходимо учить Мишутку, и главное, рѣшительно не могъ представить себѣ того, чему бы именно нужно было его учить. Поэтому, въ разговорахъ объ ученіи, мы съ Иваномъ Ермолаичемъ только твердили одно:-- "надо!" Онъ, чѣмъ-то угнетаемый, сидитъ, мрачно задумавшись, и твердитъ:-- "Нѣтъ, надо, надо!" И я ему отвѣчаю тѣмъ же: -- "Да, надо, Иванъ Ермолаичъ!" -- Какже? говоритъ онъ, очевидно пытаясь подкрѣпить свои слова какими-нибудь основательными доводами, по обыкновенно ничѣмъ не подкрѣпляетъ, а такъ на словѣ и останавливался... Затѣмъ, помолчавъ довольно долго, вновь восклицалъ: "О-хъ надо, надо. Нельзя безъ этого!" И я отвѣчалъ ему: "Да ужь безъ этого... какже? Разумѣется надо!-- "А я-то про чтожь? Я про то и говорю, что -- надо! Больше ничего!" -- Конечно, нужно! Чего же тутъ?"
   Такимъ образомъ, мы разговаривали съ Иваномъ Ермолаичемъ и иногда очень долго, и расходилися, чувствуя ужаснѣйшую тяжесть на душѣ. "Надо, надо!" а сущность и цѣль Ивану Ермолаичу неизвѣстны, непонятны, а я ужь лѣнюсь разъяснять ихъ, да и призабылъ, чѣмъ именно это надо слѣдуетъ оправдать?
   Съ величайшею неохотою и какъ бы тяжестію на душѣ сталъ Иванъ Ермолаичъ приводить намѣреніе свое въ исполненіе. Ужь давно убрались съ хлѣбомъ, ужь давно прошла осень, и началъ устанавливаться зимній путь, а онъ все не везетъ Мишку къ учитетелю, раздумываетъ, къ кому отдать. Сначала думалъ было отдать учительницѣ, но на станціи ему разъяснили, что учительница ничего не стоитъ: "Ты самъ посуди, говорили ему, ну, что она, баба, можетъ? Вѣдь ученіе дѣло серьёзное, вѣдь, братецъ т и мой, возьмемъ хоть твоего Мишку, вѣдь его обломать -- вѣдь т утъ надобенъ какой учитель-то? Поди-ко, сшиби съ него дурь-то! Ты думаешь, это легко? Нѣтъ, братъ, запотѣешь! Тутъ надо вотъ какъ: чтобы ни-ни, ни Боже мой!.. Ну, гдѣ же тутъ бабѣ? Нѣтъ! Совѣтую тебѣ учителя разыскать, котораго по сурьёзнѣе -- вотъ, это такъ! Да чтобъ онъ твоего Михаилу, съ перваго слова осадилъ, чтобы безъ послабленія, чтобы вогналъ его въ правило, установилъ въ точкѣ, остолбилъ его съ бацу -- вотъ изъ него духъ-то этотъ, храпъ-то мужичій и выйдетъ вонъ!.. А то бабѣ! Тутъ надо вотъ какъ: сразу его въ комокъ! вотъ (показываетъ кулакъ), чтобы -- аминь! ну, тогда онъ очувствуется!.. А такъ-то изъ него въ два года мужицкаго духу не выбьешь.._ сдѣлай милость! Я по себѣ знаю! Бывало, отецъ меня съ глазъ не спускалъ какъ я сталъ учиться: такъ и стоитъ съ палкой! какъ чуть отвернулся -- я маршъ черезъ заборъ... И что-жь? Дралъ! да за то я теперича его поминаю добромъ, да! А кажется, какъ дралъ-то! До самаго училища отъ дому неотступно" бывало, съ хворостиной провожаетъ..Чуть оглянусь -- разъ!.. Чуть въ сторону -- два! Бывало боемъ, чисто однимъ боемъ въ школу-то вбивалъ! А то бабѣ! Захотѣлъ ты отъ бабы порядку!"
   Такимъ образомъ, рѣшено было отдать Мишку учителю. Иванъ. Ермолаичъ нарочно съѣздилъ въ одну изъ ближнихъ деревень, гдѣ была земская школа, уговорился съ учителемъ, и, наконецъ, насталъ день, когда надо было везти Михаилу въ школу. До этой минуты, на всѣ разговоры объ ученіи Михаила, обыкновенно, не отвѣчалъ ни одного слова.-- "Вотъ, скажетъ Иванъ Ермолаичъ:-- скоро въ школу повезу, смотри, учись!" Михайло молчитъ, не отвѣчаетъ ни слова. Мальчикъ онъ былъ бойкій, веселый, разговорчивый, но какъ только дѣло или разговоръ касался школы. Михайло дѣлался точно каменный: не огорчается, не радуется, а смотритъ какъ-то осторожно... Въ день отъѣзда Иванъ Ермолаичъ сказалъ, наконецъ, съ тяжелымъ вздохомъ:
   -- Ну, Михайло, сейчасъ поѣдемъ. Мать, одѣнь Мишку-то!
   Мать одѣвала его и плакала. Иванъ Ермолаичъ также чуть не рыдалъ, не понимая, изъ-за чего должно происходитъ все это мученіе? Но Михайло хоть бы словечко. Спросятъ его:-- "Радъ ты, въ школѣ будешь учиться?" -- Молчитъ. Спросятъ:-- "Чай не любо, въ школу-то идти?" -- Опять нѣтъ отвѣта.
   Но въ самый день отъѣзда Мишка далъ-таки свой отвѣтъ. Онъ скрылся въ ту самую минуту, когда все было готово, когда ужь работникъ подвелъ запряженную лошадь, когда и Иванъ Ермолаичъ одѣлся и Мишку одѣли. Все время Мишка былъ, твердъ и молчаливъ, какъ желѣзный, самъ Иванъ Ермолаичъ тяготился этимъ отъѣздомъ въ школу гораздо больше, чѣмъ Михайло. Иванъ Ермолаичъ мучился этимъ отъѣздомъ, Мишка же только упорно молчалъ. И вотъ въ то время, когда Иванъ Ермолаичъ, нехотя и съ глубокимъ сокрушеніемъ, сталъ влѣзать въ сани, и со вздохомъ произнесъ:-- "Ну, Михайло, полѣзай, братъ" -- оказалось, что Михаилы нѣтъ. Покликали, покричали -- нѣтъ отвѣта. Принялись искать -- опять нигдѣ нѣтъ; оглядѣли всѣ чердаки, всѣ углы въ домѣ и на дворѣ -- нѣтъ Михайлы! Иванъ Ермолаичъ сильно затревожился.-- "Вѣдь спрашивалъ дьявола, сердился онъ: -- хочешь въ ученье или нѣтъ? вѣдь молчитъ, какъ камень, дубина экая, а вотъ убёгъ! Ужь нонадись ты мнѣ, я изъ тебя выбью отвѣтъ!" Но этотъ гнѣвъ немедленно же смѣнялся въ родительскомъ сердцѣ состраданіемъ, и Иванъ Ермолаичъ, видимо глубоко сожалѣлъ, что затѣялъ всю эту "музыку".-- "жилъ бы, молъ, такъ, вокругъ дому, къ работѣ привыкалъ, а то вотъ"... Къ вечеру мысли Ивана Ермолаича окончательно склонились въ пользу того, что всей этой музыки затѣвать было не зачѣмъ. Надвигались сумерки, а Мишки не было. Всѣми, не исключая работниковъ, овладѣло глубокое уныніе, которое смѣнилось искреннѣйшею радостью, когда одинъ общій знакомый мужикъ изъ сосѣдней деревни ужь темнымъ вечеромъ привезъ Мишку домой. Всѣ обрадовались, забыли всякіе разговоры объ ученьи, всякія намѣренія "пробрать" и т. д. Спрашивали только, "не замерзъ ли", "чай голоденъ", а работники, такъ тѣ откровенно высказывали свое одобреніе: -- "Ловко ты, Мишанька... Право, ловко!"...
   Мишка чувствовалъ себя побѣдителемъ, и какъ бы выросъ и окрѣпъ за эти нѣсколько часовъ бѣгства. Тотчасъ, какъ только его привезли, онъ переодѣлся, переобулся, и въ нѣсколько минутъ обѣгалъ весь дворъ, заглянулъ въ хлѣва, сараи, и т. д., точно желалъ удостовѣриться, все ли на своихъ мѣстахъ, все ли постарому, все ли благополучно. Мишку ужь и не спрашивали, хочетъ онъ учиться или нѣтъ.
   Съ недѣлю Иванъ Ермолаичъ и не заикался о школѣ, и ученьи, онъ приходилъ въ себя, у него были хлопоты съ сѣномъ, ему было не до того. Но опять пришлось ему побывать въ людяхъ, на станціи въ городѣ -- и опять онъ воротился съ тревожными мыслями. "Нѣтъ, безпремѣнно надобно учить. Ничего не подѣлаешь, не такое время"... И опять сталъ ожесточаться на Мишку.-- "Ну ужь теперь я тебя туда завезу, говорилъ онъ о Мишкѣ:-- ты у меня не убѣжишь... Я ужь теперь знаю какъ. Разговаривать не стану".
   И точно, Иванъ Ермолаичъ пересталъ говорить съ Михайломъ о своемъ намѣреніи, но вмѣстѣ со мной заключилъ заговоръ. Не говоря никому ни слова, мы выберемъ любой день, посадимъ Мишку въ сани и поѣдемъ въ другую деревню за двѣнадцать верстъ, близь станціи желѣзной дороги. Тамъ мы его сразу и заточимъ въ школу, и водворимъ въ квартиру. Тамъ есть у Ивана Ермолаича знакомые, которые будутъ присматривать, приглядывать, а въ случаѣ чего и по затылку дадутъ -- ничего, выдержитъ! скотина добрая...
   Мишка ничего не подозрѣвалъ, когда Иванъ Ермолаичъ приказалъ заложить лошадь, объявивъ, что ѣдетъ на мельницу. Онъ, какъ и всегда, помогалъ запрягать, причемъ любилъ дернуть лошади морду и въ бокъ, и кверху, и точно большой мужикъ загоготать на нее, и т. д. Когда лошадь была подана, Иванъ Ермолаичъ внезапно объявилъ Михаилѣ, находившемуся въ избѣ.-- "Одѣвайся, со мной поѣдешь". Михайло побѣлѣлъ, какъ полотно, почувствовалъ, что схваченъ врасплохъ, но ни слова не сказалъ, одѣлся; тутъ подоспѣлъ и я, и, посадивъ Михайлу въ средину между нами, мы тронулись въ путь. Михайло молчалъ, какъ каменный, но однажды взглянулъ на меня, и въ этомъ взглядѣ я замѣтилъ ужасное негодованіе. Онъ не зналъ, куда ѣдемъ, но подозрѣвалъ. По хорошей зимней дорогѣ мы "духомъ" долетѣли до деревни, гдѣ была школа, и обдѣлали все дѣло небольше, какъ въ одинъ часъ. Какъ разъ противъ школы нашли квартиру у вдовы-старушки, внучки которой также учились въ школѣ, дали задатокъ, повели Мишку къ учителю, переговорили съ нимъ, также дали задатокъ, послѣ чего, учитель сію же минуту взялъ Мишку и увелъ въ школу, гдѣ ужъ сидѣло и жужжало человѣкъ сорокъ малыхъ ребятъ. Переходъ отъ деревенской, интересной, понятной жизни къ непонятной и скучной школѣ, отъ знакомыхъ людей, гдѣ Мишка начиналъ ужь считать себя "большимъ", "парнемъ", въ среду незнакомыхъ, чужихъ ребятъ, былъ необыкновенно быстръ и рѣзокъ. Мишка, хотя и былъ крѣпковатъ на нервы, а когда учитель усадилъ его въ самую середину школьной толпы, малый "загорѣлся", вспыхнулъ, смутился и оторопѣлъ...
   -- Это самое и надо! сказалъ Иванъ Ермолаичъ, когда мы выбрались изъ школы. Онъ и самъ былъ испуганъ школой не меньше Мишки.-- Такъ и нужно -- прррямо подъ обухъ! Скорѣй оботрется... Оглушить его этакъ-то -- онъ и пообмякнетъ... Это слава-Богу, что такъ -- прррямо объ земь! Ничего, пущай! закончилъ Иванъ Ермолаичъ и мы поѣхали прочь отъ школы.
   По дорогѣ заѣхали мы къ кузнецу, котораго звали Лепило, и который, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ и коновалъ. У него находилась на излеченіи лошадь Ивана Ермолаича. Лепило сдѣлался коноваломъ какъ-то совершенно нечаянно, потому что ему это занятіе "подошло". Онъ былъ кузнецъ, ковалъ лошадей, и всякій разъ мужики спрашивали у него совѣтовъ, не знаетъ ли, отчего лошадь хромаетъ, что такое вотъ тутъ, на ногѣ у ней пухнетъ, и т. д. Лѣтъ пять Ленило отвѣчалъ на эти вопросы:-- "Не знаю!" "почемъ я знаю", и т. д. Но потомъ помаленьку, да полегоньку "талъ енъ давать и отвѣты: -- "Пухнетъ? Это пухнетъ... опухъ, такой бываетъ... отъ этого. Или:-- "Хромаетъ? Это она хромаетъ отъ болѣзни, болѣзнь такая есть". А потомъ сталъ и лечить. Помогла и надоумила его въ этомъ дѣлѣ жена.-- "Чего ты? сказала она.-- Кому-жь лечить-то, коль не тебѣ? Безперечь ты при лошадяхъ, да тебѣ не лечить? Кабы коновалы были -- ну, такъ. А то только пользу свою опускаешь!" -- "А и въ самомъ дѣлѣ!" подумалъ Лепило и сталъ помаленьку пріучаться къ дѣлу; какъ извѣстно, тряпка, самая обыкновенная, коль скоро ею завяжутъ рану, или вообще больное мѣсто, ужь сама но себѣ представляетъ какъ бы лекарство или медикаментъ; и вотъ Лепило сталъ лечить при помощи тряпки и всякой дряни, какая только попадалась "округъ дому". Не ходить же ему за десять верстъ въ аптеку, да и что бы онъ могъ тамъ купить? Поэтому, всякую нечисть двора, все онъ мазалъ на тряпку, иногда перемѣшивалъ одну нечисть съ другой и опять же мазалъ на тряпку. Иной разъ жена вытащитъ на вьюшкѣ сажи или золы, или вообще какой-нибудь совершенно никому не нужной дряни, и скажетъ ему:-- "На!" Лепило знаетъ, что означаетъ это краткое изреченіе и валитъ сажу или золу въ приготовленную дрянь. Единственныя средства, употреблявшіяся имъ и, дѣйствительно, могущія назваться средствами, были крѣпкая водка, купоросъ, скипидаръ, а въ послѣднее время керосинъ. Каленое желѣзо "само собой" ужь должно было считаться въ числѣ средствъ Лепилы, какъ кузнеца: ничего нѣтъ легче раскалить желѣзную полосу и ткнуть въ больное мѣсто. А между тѣмъ, это тоже лекарство и никогда не даровое.
   Заѣхали мы къ Лепилѣ, поглядѣли больную лошадь, къ ногѣ которой была привязана тряпка съ лекарствомъ вышеописаннаго приготовленія, зашли, кромѣ того, въ лавки кой-что купить, часа два пили въ трактирѣ чай, грѣлись, разговаривали и воротились домой шажкомъ ужь часу въ первомъ ночи.
   -- Мишка прибѣжалъ! было первое слово, сказанное женой Ивана Ермолаича, когда мы подъѣхали къ крыльцу его избы.
   И я, и Иванъ Ермолаичъ были несказанно изумлены. Иванъ Ермолаичъ вылѣзъ изъ саней молча, и молча пошелъ въ избу; я также молча пошелъ домой; было ужь поздно и, поэтому, съ Иваномъ Ермолаичемъ увидѣлся только утромъ.
   -- Это его учитель прислалъ... Грифель вишь... книгу какую-то надо... бумагу...
   Потолковали мы насчетъ расходовъ и порѣшили отвезти Мишку и послать учителю деньги, чтобы купилъ грифель и все, что нужно. Отправили Мишку на слѣдующій же день съ работникомъ. Но утромъ, черезъ день, Мишка опять явился.
   -- Ты зачѣмъ?
   -- Хозяйка прогнала. Напилась пьяна, стала драться, погнала вонъ... Не пимши, не ѣмши.
   Михайло разсказалъ возмутительную исторію о поступкахъ хозяйки.
   Всѣ жалѣли его, особенно же жалѣли, что онъ и сапоги, и ноги истрепалъ. Но Мишутка, въ моменты своихъ кратковременныхъ возвращеній, не обращалъ, повидимому, никакого вниманія ни на сожалѣнія о его ногахъ, ни на самыя ноги. Едва прибѣжавъ изъ дальняго путешествія по снѣгу, онъ немедленно же пускался осматривать, все ли цѣло, все ли такъ, какъ было при немъ въ родномъ его мѣстѣ. Бѣгалъ въ коровникъ, въ свиной хлѣвъ, къ овцамъ, къ лошадямъ, въ сарай, въ баню къ уткамъ; все это онъ дѣлалъ лихорадочно, поспѣшно -- прибѣжитъ, откроетъ дверь въ хлѣвъ, въ коровникъ, оглядитъ, пересчитаетъ, захлопнетъ дверь -- летитъ въ сарай, и тамъ все пересмотритъ, перепробуетъ, рукой пощупаетъ; словомъ, не нарадуется на свои родныя мѣста, въ которыхъ ему, очевидно, дорога каждая порошинка.
   На слѣдующее утро поѣхалъ съ Мишкой самъ Иванъ Ермолаичъ, такъ какъ надо было разобрать дѣло. По его отъѣздѣ пришелъ работникъ и сказалъ мнѣ:
   -- А не будетъ Михайло учиться, нѣтъ, не будетъ!
   -- Почему же?
   -- Ни къ тому приверженъ. У него есть приверженность къ хозяйству, лошадей любитъ, скотину; а это ученье не по немъ -- не будетъ! Я ужь знаю его характеръ. Таперича, ежели ему лошадью править, снопы возить, такъ онъ трясется отъ радости. А это ученье -- нѣтъ. Вѣдь онъ мнѣ самъ сказывалъ, что на хозяйку-то наплелъ, насказалъ облыжныхъ словъ. А все изъ-за того, чтобы отецъ его отдалъ къ Лепилѣ на квартиру, потому что тамъ наша кобыла. Онъ самъ сказывалъ: какъ, говоритъ, я увидѣлъ нашу рыжую, какъ она стоитъ съ больной ногой, вспомнилъ домъ, такъ и упёръ изъ училища. Нѣтъ, не будетъ, не такой парень.
   Иванъ Ермолаичъ воротился въ глубокомъ уныніи. Мишка все навралъ, и на хозяйку, и на учителя. Учитель и не думалъ его посылать, а хозяйка, въ виду такой безсовѣстности, отдала Ивану Ермолаичу назадъ деньги и отказалась держать Мишутку. Волей-неволей пришлось помѣстить Мишутку къ Ленилѣ, но при этомъ Иванъ Ермолаичъ "оттрепалъ" его за волосы.
   Но этимъ мученія не окончились; дня черезъ два, мужики, воротясь со станціи, объявили, что Мишка тамъ трется вокругъ вагоновъ, помогаетъ подводить лошадей и заслуживаетъ тѣмъ всеобщія похвалы. Но что ужасно -- жалуется мужикамъ на жестокое обращеніе отца: бьетъ, выгналъ изъ дому; проситъ пріютить и жалуется самымъ лютымъ врагамъ Ивана Ермолаича, срамитъ его не на животъ, а на смерть передъ людьми, ничего нестоющими. Иванъ Ермолаичъ вышелъ изъ себя и немедленно же пустился ловить Мишутку, и тутъ началась борьба. Только-что Иванъ Ермолаичъ настигнетъ его, положимъ, у вагоновъ, Мишка -- подъ вагонъ, а Иванъ Ермолаичъ, въ ужасѣ, что его раздавитъ, не знаетъ, что дѣлать. Изъ-подъ вагона Мишка пускается въ бѣга. Иванъ Ермолаичъ узнаетъ это отъ какого-нибудь встрѣчнаго мужика и ѣдетъ розыскивать, но и розыскать не было возможности, потому что Мишка такъ умѣлъ насказать про отца, что его прятали, скрывали -- "нѣту у насъ!" Дня три подъ рядъ Иванъ Ермолаичъ возвращался домой безъ всякаго успѣха, но съ увеличившимся ожесточеніемъ. "Погоди, мошенникъ, я тебя тоже поймаю! Придешь, при-и-дешь, мошенникъ, ужь я тебя тогда употчую". Мишка, должно быть, и самъ чуялъ бѣду, но не сдавался, а только еще неутомимѣе выказывалъ свое сопротивленіе. Откуда у него брались силы, чтобъ безъ устали цѣлые дни давать концы по десяти-двѣднадцати верстъ -- уму было непостижимо. Наконецъ-таки, словили и привезли... Къ этому времени на Мишку всѣ были до того ожесточены, онъ такъ много насрамилъ, налгалъ на отца и мать, такую пустилъ про нихъ худую славу, что появленіе Мишки вызвало ужь не радость, а единодушное восклицаніе отца и матери: "Драть!" Розги были припасены, и едва Мишка появился въ избѣ, какъ Иванъ Ермолаичъ крикнулъ работнику: "Держи-кось его, Ѳедоръ!" Но Ѳедоръ наотрѣзъ отказался и ушелъ вонъ; не драть, а хвалить мальчишку надо бы было, по его мнѣнію, за такіе молодецкіе подвиги и за такое образцовое сопротивленіе какому-то учителю. Работница тоже отказалась и убѣжала, и по тѣмъ же причинамъ. Тогда взялась держать мать. Мишка ужасно оралъ, молилъ, вопіялъ, но дранье было безпощадное...
   Это-то дранье и было его окончательной побѣдой; сорвавъ зло, Иванъ Ермолаичъ немедленно утихъ и крайне удивился, что все это мученіе произошло изъ-за какого-то ученья. Онъ рѣшительно ужь не могъ понять, зачѣмъ оно нужно Мишкѣ, несомнѣнныя достоинства котораго, выказанныя во время всей этой исторіи, выступили теперь со всей яркостью; нежеланіе учиться исчезало совершенно передъ этимъ упорнымъ желаніемъ жить въ крестьянскихъ условіяхъ, передъ этой любовью "къ крестьянству", выражавшейся въ любви къ скотинѣ, къ нашей рыжей кобылѣ, въ этомъ неудержимомъ стремленіи "домой", гдѣ дорога каждая курица, утка. Съ каждой минутой Иванъ Ермолаичъ убѣждался, что въ Мишѣ ростетъ надежный представитель его семьи, работникъ, привязанный къ "крестьянству" неразрывными узами, и недавнее негодованіе замѣнилось весьма скоро восхищеніемъ.
   На другой день, Иванъ Ермолаичъ, придя поговорить со мною и разсказавъ о Мишкѣ, о томъ, какъ ему досталось за все, постепенно перешелъ къ похваламъ его упорству, крѣпости, неподатливости, силѣ физической, удивительной въ эти годы. Иванъ Ермолаичъ съ восхищеніемъ говорилъ: "Вѣдь почесть что полтораста верстъ отмахалъ взадъ и впередъ въ эти дни-то..." Словомъ, съ хозяйственной, земледѣльческой, крестьянской точки зрѣнія Ивана Ермолаича, Мишка выходилъ отличнѣйшимъ парнишкой, изъ котораго выйдетъ отличнѣйшій мужикъ... Мишку хвалили и одобряли всѣ, работники въ особенности, и, главнымъ образомъ, за то, что, кромѣ всѣхъ вышеизложенныхъ крестьянскихъ достоинствъ, Мишка умѣлъ "насолить". Такимъ образомъ, въ этомъ множествѣ похвалъ, расточаемыхъ всѣмъ понятнымъ качествамъ крестьянина-работника, обнаруженныхъ Мишкой, безъ слѣда исчезало и его умѣнье лгать, лишь бы добиться своего, и его беззастѣнчивость срамить незнакомыхъ людей, даже отца родного, для того же опять, чтобъ добиться своего. За это Мишка былъ выдранъ -- и все это позабыто. Съ этихъ поръ и до настоящаго времени Иванъ Ермолаичъ не упоминаетъ объ ученіи, а Мишка опять тотъ же, какъ былъ; все у него зажило и, какъ ни въ чемъ не бывало, онъ, попрежнему, цѣлые дни толчется около коровъ, овецъ, косьбы сѣна, жнива...
   

XI.
Узы неправды.

   Такимъ образомъ, благодаря Ивану Ермолаичу, вліянію его взглядовъ и всей его жизненной обстановки, я незамѣтно перенесъ мои интересы изъ удушливой области интересовъ русскаго образованнаго, немужицкаго человѣчества; изъ области, гдѣ размышленія и безпокойства человѣка не сопровождаются соотвѣтственными поступками или гдѣ поступки не сопровождаются соотвѣтствующими имъ размышленіями, гдѣ, наконецъ, зачастую приходится поступать вопреки "соотвѣтствующимъ" размышленіямъ, я, проникнутый до нѣкоторой только степени земледѣльческими идеалами Ивана Ермолаича, вступилъ въ благословенную сѣнь, гдѣ, напротивъ, всѣ взаимныя отношенія, весь обиходъ жизни держатся исключительно на поступкахъ, непремѣнно сопровождающихся только тѣми размышленіями, которыя поступкамъ соотвѣтствуютъ вполнѣ, гдѣ даже и признака нѣтъ такого рода размышленій или безпокойствъ, которыя бы не имѣли въ результатѣ поступка или которыя бы исходною точкою не имѣли какого-либо совершенно ясно видимаго, ощущаемаго поступка... Не знаю, въ гору или подъ гору шелъ я, переходя изъ одной области въ другую, но знаю положительно, что переходъ былъ благодѣтеленъ; огромная область тлетворныхъ безпокойствъ замѣнилась малымъ райономъ вполнѣ опредѣлимыхъ и удовлетворимыхъ нуждъ, и все во мнѣ и вокругъ меня стало яснѣе, чище, здоровѣй, покойнѣй.
   Но все это благополучіе (а это состояніе было воистину наиблагополучнѣйшимъ состояніемъ) было, увы! мгновенно разрушено, разрушено въ одинъ краткій мигъ. Въ одну изъ тѣхъ пріятнѣйшихъ минутъ, когда я, удивляясь своему "оздоровленію", недоумѣвалъ, какъ это можно существовать, думать, тревожиться, словомъ -- жить, не поступая, или поступать, не думая, или поступать "вопреки" -- Иванъ Ермолаичъ привезъ со станціи цѣлый ворохъ газетъ. Я положительно сталъ уже отвыкать отъ интереса къ этимъ большимъ листамъ бумаги, начиная уже совершенно соглашаться съ тѣмъ директоромъ одного банка, который не принималъ въ обезпеченіе ссудъ никакихъ, даже самыхъ капитальныхъ изданій, говоря: "Еслибы вы представили просто бумагу -- мы бы приняли, бумага -- товаръ. Но книга... газета... это уже испорченная бумага..." Благодаря Ивану Ермолаичу, я былъ уже такъ далекъ отъ всего, что въ этихъ бумагахъ пишется, какъ бы находился за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ... Все это гдѣ-то тамъ, далеко... далеко... и, главное, совсѣмъ-таки не касается насъ съ Иваномъ Ермолаичемъ. Но старая привычка къ большой бумагѣ заставила меня пошумѣть этими огромными листами, пошумѣть такъ, отъ нечего дѣлать. И вотъ тутъ-то, на мое глубокое несчастіе, два-три факта изъ текущей дѣйствительности почти мгновенно унесли меня отъ этой деревни, отъ этихъ хлѣвовъ, посѣвовъ, жнитва, косьбы, полушубковъ, сохъ, бородъ, армяковъ и т. д., и т. д. въ міръ фраковъ и сюртуковъ, въ міръ жгутовъ, вмѣсто эполетъ, и эполетъ съ жгутами; въ міръ красныхъ и иныхъ околышей, облагающихъ головы всевозможныхъ партій, направленій, мнѣній, поступковъ, не сопровождающихся соотвѣтственными мнѣніями, и мнѣній, не сопровождающихся поступками. Словомъ, я очутился въ образованномъ обществѣ. Тщетно старался я возвратить утраченное спокойствіе -- убійственные газетные листки разверзли уже начавшую-было заживать душевную язву и я уже не могъ оторвать своей мысли отъ картины, представлявшей "положеніе" такъ называемаго образованнаго человѣка и общества, въ которомъ онъ вращается, общества, въ которомъ, говоря словами апостола Павла, "сердца исполнены горькой жолчи, и въ узахъ неправды".
   Удивительнѣе всего то, что объ этомъ пребывающемъ въ узахъ неправды не мужицкомъ обществѣ, заставилъ думать меня исключительно мужицкій процессъ, напечатанный въ судебной хроникѣ одной изъ газетъ, привезенныхъ Иваномъ Ермолаичемъ. Процессъ этотъ всѣмъ извѣстенъ, и пересказывать я его во всей подробности не буду. Характернѣйшій признакъ процесса -- сопротивленіе крестьянъ властямъ: пріѣхалъ судебный приставъ описывать имущество крестьянъ за неплатежъ долговъ помѣщику, и крестьяне оказали ему сопротивленіе. Приставъ началъ палить изъ пистолета, одного убилъ, троихъ ранилъ и убѣжалъ. Крестьянъ судили, обвинили, наказали и все по порядку. Но роли мужиковъ и не мужиковъ во всей этой исторіи въ высшей степени оригинальны, по крайней своей противоположности. Въ теченіи двадцати лѣтъ мужики преслѣдуютъ одну совершенно реальную, опредѣленную цѣль, выражая ее въ требованіи увеличенія земельнаго надѣла. Двадцать лѣтъ, безъ передыху они твердятъ одно: "земли мало"! Въ теченіи шестнадцати лѣтъ изъ двадцати, они ходятъ съ этими простыми словами по всѣмъ инстанціямъ, заполоненнымъ не мужицкимъ народонаселеніемъ; ходятъ въ управу по крестьянскимъ дѣламъ, и въ управу земскую, ходятъ къ предводителю, къ предсѣдателю, къ исправнику, ходятъ въ присутствіе, въ канцелярію, въ комиссію; черезъ шестнадцать лѣтъ, наконецъ, имъ привозятъ планъ на "всю землю", которая, по ихъ мнѣнію, имъ нужна, и которою они всегда пользовались. На планѣ, дѣйствительно, изображена та самая земля, какая имъ нужна. За планъ этотъ они платятъ деньги, и не кому-нибудь, а самому становому приставу, который вручилъ планъ именно имъ, а не помѣщику, по мнѣнію крестьянъ, съ 1861 г., оттягавшему часть принадлежащей имъ земли. Получивъ планъ, крестьяне входятъ во владѣніе, какъ видите, въ полномъ сознаніи права и въ полной увѣренности въ этомъ правѣ: у нихъ "плантъ", за который отданы деньги, и они желаютъ пользоваться только той землей, которая "на плану" -- чужого имъ не надо. Но тутъ-то, когда, повидимому, кончились всѣ мученія, всѣ хожденія, и траты на просьбы, и канцеляріи, крестьянъ начинаютъ убѣждать, даже "внушать", что планъ этотъ ничего не значитъ, что планъ этотъ долженъ бы быть врученъ имъ въ 1847 г., тридцать пять лѣтъ назадъ, хотя того плана, настоящаго плана, который слѣдовало имъ имѣть послѣ 1861 г., имъ не дали; даже уставной граматы не выдали. Имѣя всѣ основанія не вѣрить этимъ "увѣщаніямъ" и внушеніямъ, ибо опять-таки у нихъ въ рукахъ планъ, за который заплачено, и который врученъ становымъ, крестьяне не могутъ понимать ни исковъ къ нимъ помѣщика, не могутъ думать даже, что они должны, рѣшительно не понимаютъ основаній, по которымъ является приставъ въ сопровожденіи почти шестидесяти человѣкъ вооруженнаго народа, и начинаетъ хватать поросятъ, а потомъ палить изъ пистолета. Даже находясь на скамьѣ подсудимыхъ, они продолжаютъ твердить: "мало земли", и продолжаютъ не понимать всей этой путаницы. Не поймутъ они ее и въ арестантскихъ ротахъ, и даже на каторгѣ въ Сибири. Несомнѣнно, что они люди темные, что опк не могутъ разобрать какой привезли имъ "плантъ", что значитъ вотъ эта линія, оттѣненная синей краской, что значатъ эти А. В. С. и т. д. Но цѣль ихъ ясна -- "земли мало!" Съ этой мыслью они шлялись по судамъ, съ этой мыслью были на скамьѣ подсудимыхъ, съ этой мыслью будутъ сидѣть въ арестанскихъ ротахъ. Такъ же ли просто и ясно выражали свои требованія, или давали отвѣты на такое простое ясное заявленіе, какъ: "мало земли", и тѣ многочисленнѣйшія учрежденія, наполненныя не мужиками, къ которымъ крестьяне обращались? Сказали ли они просто и рѣшительно: "Нѣтъ тебѣ земли! Не будетъ!.. И вообще преслѣдовали ли они какую-нибудь опредѣленно поставленную, по отношенію къ крестьянамъ, свою не крестьянскую цѣль? Но вотъ именно этой-то ясности, простоты и твердости въ поступкахъ немужицкаго общества и нѣтъ въ отношеніяхъ къ обществу мужицкому. Сію минуту, сидя въ арестантскихъ ротахъ, мужики знаютъ, "что земли, стало бытъ, не дадутъ!" Но вѣдь не датъ ея, господа образованные люди, могли еще въ 1861 г., т. е. двадцать лѣтъ тому назадъ, и это принесло бы, какъ увидимъ ниже, несомнѣнную пользу, какъ мужикамъ, такъ и помѣщику. Но вотъ на эту-то рѣшительность, опредѣленность въ поступкахъ, образованная половина процесса и оказалась неспособною. Въ подлинномъ процессѣ сказано, что съ 1861 г. по 1877 г., то есть въ теченіи шестнадцати лѣтъ, крестьяне на свои просьбы не получили никакого отвѣта, не получили даже плана и уставной гранаты. Но на дѣлѣ они непремѣнно получали отвѣты, и притомъ, навѣрно, всякій разъ при посѣщеніи инстанцій, наполненныхъ образованными людьми. Имъ отвѣчали примѣрно такъ: "Еще не разсмотрѣна просьба... приходите черезъ два мѣсяца... или: -- Предсѣдатель не пріѣзжалъ... уѣхалъ въ Петербургъ... или:-- "Разсматривается... вчерашній день доложено"... Такъ говорили мелкіе сорта образованныхъ людей. Но несомнѣнно, что и крупные сорта также удостоивали ихъ разговоромъ... Не разъ "застигали" они предсѣдателя врасплохъ, гдѣ-нибудь на подъѣздѣ, даже на улицѣ; не разъ застигали они и предводителя гдѣ-нибудь въ швейцарской, или въ магазинѣ, или на подъѣздѣ церкви, и всегда эти господа удостоивали ихъ отвѣтомъ: "Знаю... Знаю... Вамъ сказано, что пришлется бумага. Все будетъ въ свое время... Еще не разсмотрѣно, кажется, говорятъ вамъ русскимъ языкомъ?" Или: "Будетъ, будетъ разсмотрѣно... Не вы одни... И кромѣ васъ цѣлыя сотни такихъ же дѣлъ... Нельзя вдругъ... Васъ увѣдомятъ и т. д."... Иногда, такъ лѣтъ черезъ пятокъ, ихъ вдругъ ошарашивали вопросомъ: "А почему не представлена уставная грамата?" -- Да мы не получали, батюшка!-- "Какъ же такъ не получали? Не можетъ быть! Иванъ Иванычъ! Вотъ не получали уставной гранаты"...-- Успѣть нельзя-съ!..-- "Ну, а безъ уставной граматы ничего нельзя... Чтожь я буду дѣлать, не зная въ чемъ дѣло? Ты вотъ старый человѣкъ, ходокъ, ну, разсуди ты самъ, ну, что возможно сдѣлать безъ уставной граматы? Погодите! Получите грамату, тогда и можно входить съ прошеніемъ, ходатайствовать... Что же я могу сдѣлать теперь? Который разъ вы совершенно понапрасну являетесь, отрываете меня отъ дѣла..." -- То-то бы грамату-то надобно!-- "И надо погодить! Нельзя всѣмъ вдругъ, вы не одни въ уѣздѣ... Вѣдь тутъ не тысячи человѣкъ работаютъ... всѣмъ вдругъ угодить нельзя. Надо ждать... А тогда и приходить!" Такимъ образомъ, отвѣты были и, какъ видите, отвѣты даже разъясняющіе крестьянамъ ихъ темноту, но, съ другой стороны, можно также вполнѣ справедливо заключить, что ровно никакихъ отвѣтовъ и не было, ибо до сей минуты, несмотря на разъясненіе необходимости имѣть уставную грамату, этой самой граматы крестьяне все-таки не получили...
   Становой приставъ, вручившій или, вѣрнѣе, "всучившій" крестьянамъ "плантъ", поступалъ еще рельефнѣе въ смыслѣ отсутствія опредѣленности въ поступкахъ. Онъ привезъ планъ собственно для врученія г-ну помѣщику. Лвясь въ его домъ, онъ сказалъ:-- "Вотъ планъ... по размежеванію... позвольте получитъ пятьдесятъ рублей за составленіе!-- "Какой планъ?" спросилъ помѣщикъ.-- Планъ по размежеванію 1847 г.-- "Да на какой онъ мнѣ чортъ, этотъ планъ? Теперь 1877 г., съ тѣхъ поръ прошло тридцать лѣтъ, совершилось освобожденіе крестьянъ, тутъ въ планѣ должно быть означено что ихъ, и что мое... Мнѣ надо планъ 1861 г., а 1847 г. мнѣ ненуженъ. Куда мнѣ его"...-- но какъ же-съ, пятьдесятъ-то рублей?-- "А мнѣ какое дѣло. Привозили бы его въ 1847 г., тогда бы вамъ и уплатилъ старый владѣлецъ...-- Такъ неблагоугодно?..-- Нѣтъ, неблагоугодно... Почесалъ становой за ухомъ, подумалъ и пошелъ къ мужикамъ:-- не возьмутъ ли хоть они... Вѣть они все добиваются какого-то плана... Такъ ли, сякъ ли, а пятьдесятъ цѣлковыхъ -- привези!" И вотъ онъ сталъ убѣждать мужиковъ принять планъ.-- "Вотъ, сказалъ онъ, планъ на всю землю". Слово всю, онъ вставилъ собственно потому, что зналъ симпатію крестьянъ къ этому слову.-- "На всю нашу землю?" спросили крестьяне; тутъ становой подумалъ и придумалъ такой отвѣтъ:-- "Да! сказалъ онъ совершенно твердо, и прибавилъ:-- на всю, которая находилась въ вашемъ пользованіи при прежнемъ владѣльцѣ".-- "Старинной стало быть нарѣзки?-- "Да! тоже твердо отвѣтствовалъ:-- планъ старинной нарѣзки!" -- "Какъ въ прежнее время было?" -- "Какъ въ прежнее... Это планъ старый, именно какъ въ прежнее время!" Такимъ образомъ, становой тоже давалъ отвѣты, не молчалъ, и притомъ давалъ отвѣты правдивые. Что онъ сказалъ?-- "Это планъ старой нарѣзки?" Развѣ онъ солгалъ, что ли? Онъ сказалъ крестьянамъ сущую правду... Надо же ему пятьдесятъ-то рублей получить... Развѣ онъ виноватъ, что они не такъ его поняли, и т. д. Но кромѣ этихъ оффиціальныхъ образованныхъ людей, даже помѣщикъ, съ которымъ тягались крестьяне, и тотъ не выказалъ въ этомъ дѣлѣ спасительной твердости. Вѣдь и онъ могъ привести "къ одному знаменателю" своихъ противниковъ еще въ 1861 г., и притомъ по закону, а главное двадцать лѣтъ, зналъ бы, что дѣлать, т. е. находился бы въ положеніи совершенно опредѣленномъ. Стоило только твердо и рѣшительно опредѣлить и установить свои права, и онъ-то, лицо прямо заинтересованное въ ясности постановки дѣла, дѣйствуетъ почти такъ же какъ становой и вышеупомянутыя инстанціи образованныхъ людей. Онъ совершенно неразсчетливо позволяетъ крестьянамъ путаться въ неосуществимыхъ надеждахъ -- двадцать лѣтъ; молчитъ, какъ будто ничего не понимаетъ -- когда становой "всучитъ" мужикамъ ненужный планъ, думая вѣроятно: "пускай, пускай попутаются съ нимъ... при-ду-утъ!" И въ концѣ-концовъ, изъ всей этой нерѣшительности, т. е. отсутствія рѣшимости и смѣлости предъявить свои права и цѣли въ полной ясности и простотѣ, вышло нѣчто непереваримое по срамотѣ внутренняго содержанія. Поступая въ этой тяжбѣ помѣщика съ крестьянами рѣшительно и прямо, всѣ дѣйствующія въ этомъ дѣлѣ лица, и мужики и не мужики, никогда не пришли бы къ тому жестокому, безсмысленному и раззорительному для обѣихъ сторонъ результату, къ которому пришли теперь. Держали ли "образованные люди" руку помѣщика? Какъ будто бы и держали; они вотъ не препятствовали крестьянамъ путаться, и не давали имъ прямыхъ отвѣтовъ. Смотрѣли на это сквозь пальцевъ. Но, съ другой стороны, они и раззорили помѣщика; они на двадцать лѣтъ остановили правильность его хозяйства и теперь, хотя арестантскія роты и доказали мужикамъ, что опало быть не будетъ, и что слѣдовательно, имъ приходится поклониться насчетъ земельки помѣщику, приходится пойдти къ нему въ батраки, но помѣщикъ ничуть отъ этого не выигралъ: онъ окруженъ населеніемъ недоброжелательнымъ, населеніемъ которое ему приписываетъ теперешнее свое раззореніе, населеніемъ думающемъ, что онъ двадцать лѣтъ мутитъ ихъ, заставляя тратиться и раззоряться... Будутъ у него работники, и работники дѣловые, но не дай Богъ жить съ такими работниками...
   Съ другой стороны, выказали ли ясно и твердо тѣ же самые образованные люди свое намѣреніе привести мужика къ одному знаменателю, указать ему "точку" и на этой точкѣ утвердить на вѣки-вѣковъ, чтобы на вѣки-вѣковъ мужикъ зналъ и эту точку и "свою линію? Нѣтъ не рѣшились и на это. Правда, нельзя сказать, чтобы они помѣшали мужику запутаться, остаться въ дуракахъ, но они нерѣшительностію поддерживали въ немъ фантазіи. Они говорили: погодите... все сдѣлается, получите бумагу... планъ, планъ -- планъ... безъ плана ничего нельзя... планъ на всю землю... прежняя нарѣзка... какъ прежде... Такимъ образомъ дѣйствія они нетолько не искоренили вредныхъ иллюзій, но положительно, можно сказать, развивали и поддерживали ихъ. Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, получилось не просто раззореніе одной стороны и устроеніе другой -- какъ это было бы при рѣшительности и рѣшимости въ образѣ дѣйствій -- а раззореніе обѣихъ сторонъ, и кромѣ того ожесточеніе: мужики ожесточены на помѣщика, помѣщикъ на мужиковъ, и оба вмѣстѣ потеряли и вѣру, и уваженіе въ образованныхъ "не мужиковъ", которые поставили ихъ обоихъ въ такое нелѣпое положеніе. Намъ даже кажется, что твердое и ясное опредѣленіе мужицкой "точки" и мужицкой линіи въ этемъ дѣлѣ, не раззорило бы мужиковъ; они бы, зная въ первые же дни послѣ 61 г., что не будетъ земли, давно бы, хоть и скрѣпя сердце, покорились своей участи, и ужь давно приспособились бы къ тѣмъ условіямъ, въ которыя ихъ поставило бы рѣшительное "не будетъ!" Они бы стали тратить деньги не на безплодныя тяжбы, а на хозяйство, на аренду земельки въ людяхъ, а иные разошлись бы по заработкамъ, по чужимъ мѣстамъ и людямъ. Теперь же, они отуманены, оскорблены, истощены въ конецъ, теперь они измучены и ожесточены.
   А сами образованные люди, не обрѣтшіе опредѣленныхъ цѣлей для своихъ поступковъ, развѣ они лучше чувствуютъ себя, чѣмъ ожесточенный владѣлецъ, или ожесточенный мужикъ? Спросите-ка ихъ о состояніи ихъ духа, и они скажутъ вамъ: "адъ!" т. е., въ душѣ-то у нихъ: адъ кромѣшный. Да, и въ самомъ дѣлѣ, развѣ въ глубинѣ души, каждый изъ нихъ можетъ считать себя чѣмъ-либо инымъ, какъ не вполнѣ потеряннымъ человѣкомъ? Развѣ всѣ эти предсѣдатели и предводители могутъ чувствовать къ себѣ какое-либо уваженіе, разъ они рѣшатся подумать о своихъ поступкахъ по совѣсти? Развѣ становой приставъ, всучившій планъ, не сознаетъ себя обманщикомъ, изъ-за котораго раззорено въ конецъ три деревни неповинныхъ людей? А прокуроръ, который рѣшился всѣхъ этихъ явно невинныхъ людей -- обвинять, который рѣшился обвинять даже жену неповинно убитаго мужика, развѣ можетъ онъ убѣдить самого себя, что, дѣлая это, онъ дѣлалъ справедливое дѣло? Ничуть, и никогда. Всѣ они носятъ внутри себя горькую жолчь и всѣ чувствуютъ себя въ узахъ неправды. Мало этого, сознаніе своей нравственной неправды, нравственной муки, всѣ эти люди не мужицкаго званія, выказываютъ постояннымъ желаніемъ оправданія, и всегда даже рады тому человѣку, который вызоветъ ихъ "на откровенный разговоръ", начнетъ выводить "начистоту", конечно, безъ свидѣтелей. Въ такія минуты оказывается, что всѣ они вполнѣ понимаютъ свою вину, а главное оказывается, что они дѣйствовали такъ, даже какъ бы на пользу тѣхъ, кому вредили... Почему, напримѣръ, вы думаете, они шестнадцать лѣтъ не давали мужикамъ никакого опредѣленнаго отвѣта? Да просто потому, что они жалѣли мужиковъ, хотѣли "оттянуть" роковую минуту, потому что владѣлецъ, съ которымъ мужики тягались... Боже мой, какъ расписали они владѣльца! Предсѣдатель, такъ тотъ, по собственнымъ его словамъ, "имени" этого человѣка не можетъ слышать равнодушно, и утроба его готова лопнуть отъ негодованія всякій разъ, какъ онъ услышитъ это имя. Мало того, что всѣ они, не исключая станового пристава, который убилъ человѣка, и который на судѣ заявилъ, что ему было жалъ хватать поросенка подлежащаго описи, мало того, что всѣ они сознаютъ свою вину -- въ искреннѣйшія минуты, когда сознаніе собственной душевной срамоты почему-либо выступитъ особенно сильно -- всѣ они публично даже готовы проклясть себя, осрамить себя, а народъ, этого самаго мужика, ими запутаннаго, возвеличить, пасть предъ нимъ...
   Но и въ такія, казалось-бы, искреннѣйшія минуты въ жизни, онъ проклинаетъ себя точь-въ-точь такъ, какъ я проклиналъ себя въ прошломъ очеркѣ, подъ названіемъ "Не суйся!" Тамъ я проклялъ себя (конечно, только для образчика), повидимому, безпощадно. Не смѣшалъ ли я тамъ себя съ грязью? Смѣшалъ и уничтожилъ; но это только повидимому; если же вы разберете подробно, то увидите, что параллели, которыя я бралъ между мной и Иваномъ Ермолаичемъ, самыя злостныя и неправильныя. Я тамъ говорилъ: что я такое? Я вотъ читаю газету, а Иванъ Ермолаичъ дѣлаетъ что-то совсѣмъ на газету не похожее; я безпокоюсь Богъ знаетъ о чемъ, о пустомъ, а Иванъ Ермолаичъ безпокоится не о пустомъ... и т. д. Продолжая эти злостно-безсовѣстныя параллели, можно унижать себя, примѣрно, такъ: я, дармоѣдъ, ношу сапоги, а онъ, труженикъ -- лапти; я, безсовѣстный человѣкъ, ѣмъ ростбифъ, а онъ, чистосердечный человѣкъ, ѣстъ снѣтки съ пескомъ и т. д. Въ такомъ родѣ можно проклинать себя сотни лѣтъ, и все-таки никакого вреда отъ этого мнѣ не будетъ, равно какъ и пользы не будетъ Ивану Ермолаичу. Что бы мнѣ стоило, если ужь я такъ раскаялся чистосердечно, проклясть себя въ самомъ дѣлѣ, сказавъ, напримѣръ: я безсовѣстный человѣкъ, потому что знаю очень много секретовъ, которые бы мгновенно улучшили жизнь Ивана Ермолаича, но, молъ, безсовѣстность запрещаетъ мнѣ ихъ открыть ему; онъ тогда плюнетъ на меня и уйдетъ, а мнѣ надо, чтобъ онъ секретовъ-то не зналъ и работалъ на меня". Этого-то вотъ, настоящаго-то, я ни за что не скажу, а проклинать себя такимъ вотъ манеромъ, какъ показано въ образчикѣ, могу сколько угодно, хоть каждый день передъ ростбифомъ. Иванъ Ернолаичъ изъ этихъ проклятій, будьте увѣрены, не сошьетъ шубы, нѣтъ, не сошьетъ!.. Такимъ образомъ, въ то время, когда Иванъ Ермолаичъ говоритъ мнѣ "земельки", я, какъ бы не слыша этого, валяю самъ себя нехорошими словами, пушу себя ужаснѣйшимъ образомъ, но опредѣленный отвѣтъ Иванъ Ермолаичъ узнаетъ не отъ меня, а не иначе, какъ въ арестантскихъ ротахъ, которыя и отвѣтятъ ему совершенно категорически: "не будетъ!" Такъ я проклинаю себя. А какъ я хвалю мужика? О, тутъ я (а со мной и всѣ вышеупомянутые не мужики) дохожу почти до восторженнаго состоянія; я преподношу Ивану Ермолаичу такіе дары, что у него не хватитъ духу и пикнуть мнѣ насчетъ земельки... Во-первыхъ, я валю къ его ногамъ всю цивилизацію всѣхъ вѣковъ и народовъ, и изображаю ее такъ, что иначе, какъ "паршивою" наименовать ее невозможно; въ прошломъ очеркѣ для образчика, я привелъ нѣкоторые пріемы, употребляемые при проклятіяхъ цивилизаціи. Душа поющаго хваленія мужику, будучи поражена антихристовою печатію, не можетъ и въ этомъ случаѣ поступать вполнѣ совѣстливо и просто. Въ приведенномъ образчикѣ подъ цивилизаціей поименованы кабаки, извозчики, пьянство, наклонности къ разрушенію семейныхъ порядковъ, показано, что "отъ цивилизаціи" Алексѣй бьетъ жену и т. д. Словомъ, взято множество свинствъ и всѣ они наименованы цивилизаціей, которая поэтому сама собой уже оказывается свинствомъ. Въ проклятіяхъ цивилизаціи, умышленно представляемой въ видѣ свинства, я съ успѣхомъ могу выдвигать на сцену и скрежетать зубами при словахъ "пиджакъ", "кадриль", петровская папироска"... Все у меня сойдетъ съ рукъ, какъ у деревенскаго кулака сходитъ съ рукъ тухлая рыба, гнилая мука, линючій ситецъ. Въ этомъ родѣ я могу гремѣть годы и въ тоже время, но имя антихристовой печати, опять-таки останусь, какъ рыба, нѣмъ насчетъ секрета. Вѣдь, говоря по совѣсти, я знаю же, что цивилизація выдумала гибель добра для человѣчества; вѣдь по сущей-то совѣсти я знаю, что моя-то личная жизнь значительно облегчена, услаждена, благодаря этой, настоящей-то цивилизаціи; но мнѣ жаль открыть Ивану Ермолаичу секретъ, потому что онъ когда "раскуситъ", такъ онъ меня непремѣнно прибьетъ за то, что я ему все вралъ. И вотъ въ этомъ-то пунктѣ, въ открытіи-то настоящаго секрета, я нѣмъ, какъ рыба...-- "Земельки бы"... слышится тотъ же гласъ, но кромѣ попранія цивилизаціи, въ лицѣ пиджаковъ и папиросокъ, у меня есть еще пріемъ, которымъ я, не давая отвѣта на прямой вопросъ, могу, однако-жь, съ успѣхомъ заткнуть ротъ вопрошающему, и въ тоже время облегчить сердце, наболѣвшее неправдой и полное горькой желчи. Пріемъ этотъ заключается въ слѣдующемъ: тотъ самый мужикъ, котораго привели къ раззоренію мои же пріемы, основанные на нерѣшимости открыть секретъ, котораго я, благодаря антихристовой печати, разъѣдающей мою совѣсть, шестнадцать лѣтъ обманывалъ, которому я "всучилъ" планъ, въ котораго палилъ изъ пистолета, котораго упёкъ въ острогъ, котораго пустилъ по міру -- этотъ-то самый продуктъ моей безсовѣстности и безсердечія, этотъ-то самый стыдъ мой, олицетворенный стыдъ, дѣлается предметомъ гимна. Этого нищаго я начинаю воспѣвать не какъ собственный укоръ, а какъ идеалъ всего, что есть наилучшаго на бѣломъ свѣтѣ. Я сравниваю его со Христомъ, который, въ рабскомъ видѣ, исходилъ всю землю нашу; милъ "мнѣ" этотъ босой, исхудалый, истощалый человѣкъ, милъ этотъ воротъ разодранный у рубашки, эти заплаты, эта крайняя бѣдность, у которой ни кола, ни двора, ни куринаго пера, и котораго кончина въ оврагѣ близь большой дороги или въ лѣсу... Я даже такъ умѣю ухитриться, что это-то безропотное ("національное") существованіе, эту кротость нищаго солью съ собственною своею кротостію въ покорности судьбѣ, съ тѣмъ, что я тоже терплю всю жизнь и не ропщу, что я, подобно ему, безропотно слушающему отказъ въ подаяніи, безропотно исполняю приказъ ловить поросенка, стрѣлять въ мужика. обвинять невиннаго, раззорять бѣднаго -- что оба мы терпимъ, что мы оба одно и что изъ обоихъ насъ вмѣстѣ выходитъ одна тріумфальная арка. Но, несмотря на то, что страданія и нищаго мужика, и мои, реальны, дѣйствительны, правду, простую правду я умѣю показать хвалимому и оплакиваемому мною мужику, все-таки только при помощи арестантскихъ ротъ.
   

XI.
Результаты и заключеніе.

   Таковы были возмущающія душу впечатлѣнія, принесенныя мнѣ газетами, и исходившія отъ "не мужицкой" части русскаго общества. Но неумолимые газетные листки принесли недобрыя вѣсти и изъ народа... Что эти вѣсти суть прямой результата, того образа дѣйствій по отношенію къ народу образованныхъ людей, на изображеніи котораго я останавливался въ предшествовавшей главѣ -- въ этомъ не было, конечно, никакого сомнѣнія -- но результаты все-таки не теряли своего безобразія, несмотря даже и на смягчающія и объясняющія ихъ обстоятельства. Укажу на тѣ изъ этихъ безобразныхъ явленій, которыя непосредственно касаются настоящей минуты. Какъ извѣстно, теперь голодъ во многихъ губерніяхъ Россіи и, какъ извѣстно, на обсемѣненіе полей и на прокормленіе въ теченіи зимы, крестьянамъ выдаются заимообразныя пособія. При этомъ, какъ удостовѣряютъ корреспонденціи изъ голодныхъ губерній, происходятъ такія вещи: "крестьянскія общества въ нынѣшній неурожай медлили своими заявленіями, опасаясь круговой поруки... Болѣе зажиточные крестьяне, полагая, что, въ случаѣ новаго неурожая, они вынуждены будутъ платить за бѣдняковъ, часто противодѣйствовали приговору о круговой порукѣ или же если и давали на него свое согласіе, то подъ условіемъ тоже получить ссуду и на свою долю, хотя имъ было это вовсе не нужно-". Бывало также, что, при дѣлежѣ ссуды, на долю бѣдняковъ доставались такія небольшія деньги или количества хлѣба, что они не видѣли въ нихъ надежной помощи, спускали безъ толка на какую-нибудь несущественную нужду или въ кабакъ". ("Голосъ", No 286-й, изъ Маріуполя). Въ "Новомъ Времени" пишутъ изъ Самарской губерніи, Новоузинскаго уѣзда, изъ слободы Покровской, что, отказавшись отъ казенной субсидіи, крестьяне рѣшили закупить хлѣбъ на мірскія суммы (богатая слобода), но раздѣлили его не между нуждающимися, а между всѣми поголовно и притомъ по душамъ. Такого рода извѣстій появляется весьма много въ настоящее время въ газетахъ и мы увѣрены, что они являлись бы отовсюду, еслибы эта сторона общественныхъ порядковъ современной деревни, должнымъ образомъ интересовала и деревню и общество. Явленія эти, но истинѣ, можно считать безобразными явленіями. Судите сами: въ деревню привозятъ хлѣбъ или деньги (говоримъ на основаніи корреспонденціи), разсчитанные по количеству недоапаточныхъ семей. Предположимъ, что въ деревнѣ 20 дворовъ, изъ которыхъ недостаточныхъ, т. е. такихъ, которымъ именно и нужно пособіе, пять. И вотъ міръ, не желая отвѣчать, не можетъ дать имъ этой ссуды, а начинаетъ ее дѣлить, основываясь на томъ: "ежели мнѣ придется отвѣчать, такъ пущай же я и получу на свою часть." Начинается дѣлежъ и притомъ по душамъ, т. е. у богатаго мужика пять душъ -- ему "больше всѣхъ" изъ нищенской муки; у средняго три -- ему на три. А вотъ человѣкъ безъ души -- такъ ему, разумѣется, ничего и не останется. Даже нѣтъ того мѣрила, по которому онъ можетъ получить хлѣбъ. Единственное мѣрило, это отвѣчать! А онъ, напримѣръ, Еремѣй, чего ему отвѣчать? и чѣмъ? Онъ просто голодный -- ну, а это не резонъ для такихъ серьёзнѣйшихъ мірскихъ дѣлъ. Премудрость этихъ дѣлъ и вѣнчается достойнымъ образомъ: "Хлѣбъ оказывается у тѣхъ мірянъ, которымъ онъ ненуженъ, а кому онъ нуженъ, у того его нѣтъ, или оказывается столько, что лучше всего отнести его въ кабакъ". А, посмотрите, какъ раздѣлено!
   Г. Трироговъ, человѣкъ, кажется, вполнѣ проникнутый уваженіемъ къ крестьянскому самоуправленію, что онъ доказалъ множествомъ своихъ изслѣдованій, и тотъ, въ No 318-мъ "Голоса", называетъ эти явленія "поражающими своимъ безобразіемъ", при-. чемъ онъ приходитъ къ выводамъ, что въ такихъ дѣлахъ (т. е. тамъ, гдѣ въ самомъ дѣлѣ надо поступать по божьи) недостаточно оцѣнки человѣка только по его силѣ, или, говоря яснѣе -- и что въ такихъ дѣлахъ не слѣдуетъ ужь такъ послѣдовательно упорствовать въ опредѣленіи слова душа, помощью сложенія человѣка съ количествомъ имѣющейся у него скотины, овецъ, свиней; но что бываютъ такіе моменты, когда и безъ приложенія къ человѣку свиньи или овцы, онъ также какъ бы представляетъ подобіе души, что, напримѣръ, хромоногій солдатъ, отдающій мальчишку на тяжкую работу "съ куса", все же, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, можетъ представлять собою хотя бы коэфиціэнтъ нужды, ничуть не меньше имѣющій значенія, какъ еслибы къ коэфиціэнту-солдату былъ прибавленъ пользующійся мірскимъ авторитетомъ, коэфиціэтъ-скотины или птицы. "Если обратиться, говоритъ г. Трироговъ:-- къ вопросу о распредѣленіи имущественнаго, денежнаго или продовольственнаго пособія, то окажется, что въ тѣхъ же общинахъ (гдѣ носкомъ наровятъ непремѣнно попасть въ пятку, чтобъ "не обидѣть") должны произойдти другіе процессы (прибавимъ: совсѣмъ другіе), такъ какъ въ основаніе распредѣленія должны лечь другіе принципы, другія начала, а именно:
   1) Регулирующимъ началомъ явится не сила и тяжесть, какъ это видимъ въ распредѣленіи земли и податей, а голодъ и помощь"...
   На этомъ первомъ параграфѣ мы и остановимся, ибо и этихъ краткихъ строкъ вполнѣ достаточно для опредѣленія коренного разстройства деревенскихъ порядковъ.
   Но вы, пожалуйста, не заключайте изъ выше сказаннаго, что мы съ Иваномъ Ермолаичемъ какіе-нибудь звѣри. Слава тебѣ Господи, кажется, что Бога мы помнимъ, знаемъ, что значитъ грѣхъ, не маленькіе. Совѣсть тоже у насъ есть. Нельзя безъ этого. И пожалуйста не думайте, что всѣ эти не коэфиціэнтысолдаты хромоногіе и ихъ мальчишки перемрутъ съ голоду, а мы будемъ настолько жестоки, что равнодушно и хладнокровно отнесемся къ этому зрѣлищу. Иванъ Ермолаичъ, надо понять то, не могъ иначе поступить, не могъ сдѣлать какъ-нибудь иначе это дѣло, которое васъ возмущаетъ. Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, развѣ мало за что Иванъ Ермолаичъ отвѣчаетъ? А тутъ приходится отвѣчать за хромоногаго солдата, который предъ этимъ двадцать разъ надулъ того же Ивана Ермолаича. Хромоногій солдатъ даже овчинника надулъ, добраго, сердечнаго человѣка. Посовѣстится ли онъ теперь? Очевидно, что онъ по своей природѣ возьметъ хлѣбъ, съѣстъ его, а Ивану Ермолаичу придется за него расплачиваться. Вотъ почему Иванъ Ермолаичъ и беретъ хлѣбъ, который ему не нуженъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и не злодѣй, онъ помнитъ Бога, совѣсть и грѣхъ. Хлѣбъ онъ точно взялъ сколько ему пришлось по раздѣлу, точь-въ-точь по силѣ-душѣ-скотинѣ, и привезъ домой, свалилъ его въ амбаръ и ждетъ той минуты, когда лично ему ненужный хлѣбъ онъ долженъ будетъ отдать нуждающемуся коэфиціэнту.
   На утро лай собакъ свидѣтельствуетъ, что коэфиціэнтъ приближается къ жилищу Ивана Ермолаича.
   Идетъ это ничто, ноль, и ведетъ за руку дробь -- мальчишку, и несетъ подъ мышкой цѣлое -- поросенка.
   Это есть хромоногій солдатъ.
   -- Здорово! говоритъ Иванъ Ермолаичъ.
   -- Здравствуй, Иванъ Ермолаичъ.
   Солдатъ устанавливаетъ деревяшку на настоящее мѣсто.
   Молчаніе.
   -- Что погода какъ? спрашиваетъ Иванъ Ермолаичъ.
   -- Кура! Не преведи Богъ... Чуть было не завязъ въ снѣгу-то...
   Опять молчаніе.
   -- Вотъ что я тебѣ хотѣлъ, Иванъ Ермолаичъ... Не возьмешь ли ты у меня мальчонку?
   -- Зачѣмъ?
   -- Да что, братецъ ты мой, вѣдь зарѣзъ мнѣ!
   -- Кто же тебя зарѣзалъ?
   -- Кто! Чать самъ знаю... Чать ужь такъ... Ничего не подѣлаешь... Въ эвтомъ-то главная причина, ѣсть нечего! Вотъ, напримѣръ, какое дѣло...
   Молчаніе.
   -- А кто, спрашиваетъ не безъ глубокаго негодованія Иванъ Ермолаичъ:-- кто меня по веснѣ съ мальчонкой-то посадилъ?
   -- Постой! Погоди ты... послушай ты моихъ словъ, что я тебѣ скажу... О веснѣ.
   -- Что о веснѣ? О веснѣ я слушалъ твои слова, вѣрилъ, а ты какъ со мной поступилъ?
   -- Какъ я съ тобой поступилъ-то?
   -- Д-да! Какъ ты со мной оборудовалъ?
   -- Какъ? Я-то? Ты о веснѣ что ли? Такъ, еж-жели ты хочешь по совѣсти, по чести -- знать, такъ я тебѣ скажу... Изволь, я тебѣ скажу, коли ты ежели хочешь этого, чтобы знать; изволь, вотъ какова есть моя утроба, видишь вотъ! Какова есть самая моя утроба, такъ расшиб-бы меня нечистая, и разорви мои черевы, ежели я тебя...
   И т. д.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Иванъ Ермолаичъ не звѣрь, онъ взялъ мальчишку, и далъ хлѣба... Но на слѣдующую весну, даже ранѣе весны, именно въ тотъ самый моментъ, когда солдату опять стало нечего ѣсть, онъ "обманомъ" увелъ мальчишку домой, перепродалъ его другому, и другого надулъ также, какъ и Ивана Ермолаича... Сердитъ Иванъ Ермолаичъ на народъ.
   -- Строгости нѣтъ! Избаловался народъ, ослабъ, никому повѣрить на грошъ нельзя...
   А солдатъ тоже не веселъ:
   -- Такъ я тебѣ толстомордому и дался... Ишь ты! За мою же муку да наровитъ слопать моего мальчишку? Ловокъ! Ловки вы, грабители, толстобрюхіе... Оттягали хлѣбъ-то, міроѣды анаѳемскіе... Вамъ бы только самимъ, а бѣдному человѣку -- шишъ! Поггоди любезные... Я васъ произведу!..
   Во второмъ изъ приведенныхъ случаевъ дѣлежа, дѣло еще выходитъ выразительнѣе.
   Тамъ покупаютъ хлѣбъ сами, на мірской счетъ и дѣлятъ по душамъ. Большею частію хлѣбъ покупаютъ тутъ же, на мѣстѣ, у своихъ достаточныхъ односельчанъ. Получивъ за хлѣбъ деньги, достаточные односельчане, при дѣлежѣ но душамъ, получатъ назадъ и самый хлѣбъ, едва ли не весь сполна. Такимъ образомъ Иванъ Ермолаичъ, получивъ за хлѣбъ деньги, потомъ получивъ и самый хлѣбъ, раздаетъ его (не звѣрь же онъ какой въ самомъ дѣлѣ?) хромоногимъ бездушнымъ существамъ, и въ обезпеченіе (вѣдь ему отвѣчать-то, хотя онъ и получилъ уже деньги) получалъ трудъ, какъ самыхъ существъ, такъ и ребятъ, и пріемлетъ, кромѣ того, поросятъ и гусей.
   Есть за что, какъ видите и хромому погрозиться. Не безъ основанія и онъ говоритъ:
   -- Погоди, ребята, я васъ произведу-у!

-----

   Заключеніе, къ которому привели меня размышленія, внушенныя газетными фактами, были слѣдующія: "--Нѣтъ, думалъ я, Иванъ Ермолаичъ не виновенъ... Ни въ чемъ, ни въ чемъ не виновенъ. Вѣрный своимъ взглядамъ, основаннымъ на непреложныхъ для него началахъ, онъ несетъ ихъ сквозь толпу явленій жизни, не имъ созданныхъ; онъ всячески отстаиваетъ ихъ и не его вина если на пути этого шествія ему приходится драться, да еще съ своимъ братомъ... общинникомъ. Нѣтъ, онъ въ этомъ не виновенъ"! Но я, русскій образованный человѣкъ -- я виновенъ самымъ рѣшительнымъ образомъ; я виновенъ тѣмъ, что до сихъ поръ, 25 лѣтъ, не нашелъ въ себѣ рѣшимости по совѣсти признать, что Иванъ Ермолаичъ ужь не крѣпостной, не рабъ, и что я, бывшій баринъ, теперь завишу отъ него, хотя бы только потому, что его милліоны, что теперь даже изъ желанія нажиться я долженъ дѣйствовать такъ, чтобы удовлетворять насущнымъ потребностямъ Ивана Ермолаича. Я долженъ строить дорогу преимущественно въ видахъ Ивана Ермолаича, если хочу не быть его раззорителемъ, я долженъ устраивать промышленное предпріятіе, неиначе, какъ въ видахъ, главнымъ образомъ, милліонной массы, если, во-первыхъ, не хочу раззориться, а, во-вторыхъ, если стыжусь раззорить, и т. д. Но именно этого-то послѣдняго я и не стыдился, и даже не стыжусь, пожалуй, и теперь... Напротивъ, я умышленно старался его затмить, разстроить, не давалъ ему ни науки, ни земли, ни малѣйшаго облегченія въ трудѣ. Я такъ знакомилъ его съ цивилизаціей, что онъ только кряхтѣлъ отъ нея. За всю эту неискренность Иванъ Ермолаичъ и наказываетъ меня тѣмъ, что начатое мною разстройство его быта, практикуетъ, и въ деревнѣ, собственными руками разрушаетъ то, на чемъ, еслибы только я могъ рѣшительно стать на сторону устроенія, а не разрушенія, дѣйствительно можно бы создать нѣчто, хотя бы, напр. крупное общинное хозяйство, въ которомъ бы не было людей, неимѣющихъ права на хлѣбъ, и въ которомъ нашелъ бы мѣсто работника (за деньги, не безпокойтесь!) и образованный человѣкъ. Но, такъ какъ я былъ трусливъ, своекорыстенъ и не рѣшителенъ, то Иванъ Ермолаичъ и накажетъ меня тѣмъ, что покроетъ землю уже не кроткимъ, а сердитымъ нищенствомъ и внесетъ въ общество (вмѣсто утаиваемой мною цивилизаціи) тѣ взгляды на человѣческія отношенія, которые мы съ нимъ примѣняли къ пастуху.

Г. У.

"Отечественныя Записки", No 12, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru