Lib.ru/Классика: Утин Евгений Исакович. Франция и французы после войны

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛѢ ВОЙНЫ.

Изъ путешествія.

II*).
Въ Бордо.

*) См. выше; апр. 864 стр.

Не слѣдуетъ думать, что то невеселое чувство, которое испытываешь при самомъ вступленіи на французскую почву, есть результатъ какого-то особаго "сантиментальнаго" отношенія къ Франціи. Это тяжелое чувство долженъ испытывать каждый, кому только не чужда любовь къ народу, къ людямъ вообще, кто бы ни были эти люди, будь они бѣлые, черные или красные. Найдутся, разумѣется, и такіе, которые, видя страданія людей или слушая или читая разсказъ о нихъ, сочтутъ своею обязанностью ограничиться тупоумною фразою: "вздоръ, пустяки, нѣжное сердце, сантиментальничанье!" -- но объ этихъ людяхъ не можетъ быть и рѣчи, это или люди неразвитые, прикрывающіе свою ограниченность какою-то нелѣпою суровостью, или просто хлыщи, драпирующіеся въ черствую оригинальность. Помимо подобныхъ людей никто, конечно, не въ состояніи былъ бы отдѣлаться отъ чувства самой ѣдкой боли при первомъ столкновеніи лицомъ къ лицу со всѣми, или нѣтъ, съ милліонною долею тѣхъ ужасовъ, тѣхъ страданій, которыя всюду посѣяла война.

Я не успѣлъ еще выдти въ Бельгардѣ изъ вагона, какъ мимо меня пронесли нѣсколько человѣкъ тяжело раненыхъ, искалѣченныхъ. Одинъ съ забинтованною головою, другой безъ руки, третій съ перевязаннымъ лицомъ, отъ котораго не было виднопочти ничего, кромѣ глазъ, но въ этихъ глазахъ отражалось такое мученіе, что человѣкъ съ самыми крѣпкими нервами не вынесъ бы равнодушно этого страдальческаго взора. Нѣкоторые изъ раненыхъ шли сами, поддерживаемые съ двухъ сторонъ другими солдатами, другіе плелись еле-еле, опираясь на палку. Что, ранены ли они, измучены ли -- трудно было разобрать. Множество солдатъ проходитъ то взадъ, то впередъ, и сколько между ними такихъ, которымъ нельзя дать на видъ болѣе четырнадцати, пятнадцати лѣтъ. Смотря на этихъ людей, дурно одѣтыхъ, оборванныхъ, съ истоптанными сапогами, почти босыхъ, слабыхъ, хилыхъ вслѣдствіе неимовѣрнаго изнуренія, я не могъ не подумать вслухъ: съ такимъ войскомъ не одерживаютъ побѣдъ!

-- "Да, ваша правда,-- отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ моихъ спутниковъ,-- съ такими людьми Франція не могла побѣдить; но дѣло въ томъ только, что эти люди не всегда же были такими слабыми, такими несчастными, всѣ они съумѣли бы защитить! отстоять свою родину, еслибы только ихъ не заставляли голодать и зябнуть, еслибы, только имъ дали хлѣбъ и обувь, которая позволяла бы имъ двигаться впередъ безъ боли, еслибы ихъ только не вели на бой съ пустыни желудками, съ распухшими ногами да съ окоченѣвшимъ тѣломъ".

-- "Да еще,-- подсказалъ при этомъ другой спутникъ озлобленнымъ голосомъ,-- прибавьте къ этому, еслибы у этихъ людей были порядочные начальники, которые умѣли бы ихъ вести въ огонь, которые бы знали куда ихъ ведутъ и чего они сами хотятъ. Да, да, нечего говорить, въ нашей бѣдѣ, въ вашемъ несчастій векого вамъ визитъ, кромѣ васъ же самихъ, еслибы мы не терпѣла цѣлыхъ двадцать лѣтъ этого гнилого правительства, еслибы мы не были сами "si lâches" и съумѣли бы выкинуть, "вырвать" ce traître de Sedan, тогда у насъ была бы и армія, и офицеры, и генералы, потому что генералами не дѣлались бы только одни "фавориты" и впередъ не выдвигались бы только тѣ, кто чѣмъ-нибудь успѣлъ заявить свою рабскую преданность, и на кого, слѣдовательно, больше можно было положиться на случай войны.... съ народомъ".

Эти слова, которыя я услышалъ въ первый разъ при переѣздѣ черезъ французскую границу, мнѣ приходилось потомъ слышать двадцать, тридцать разъ, однимъ словомъ, всегда, когда только разговоръ заходилъ объ этихъ изумительныхъ, непостижимыхъ пораженіяхъ французовъ. И это вовсе не говорилось для того, чтобы утѣшать себя,-- утѣшительнаго было тутъ мало; нѣтъ, это говорилось потому, что въ словахъ этихъ скрывалась дѣйствительно самая горькая правда. Въ погромахъ Вёрта, Форбаха, Седана, столько преступной безпечности, пораженіе Франціи такъ очевидно кроется въ бездарности бонапартовскихъ генераловъ, въ ихъ цинической заботливости объ интересахъ лица или лицъ, а не о благѣ страны, что объ этомъ никто уже больше не говорилъ, это было уже вопросомъ порѣшеннымъ; и если вспоминали объ этихъ первыхъ погромахъ, то развѣ только для того, чтобы еще разъ запечатлѣть проклятіемъ имперію и высказать все безконечное презрѣніе къ ея преступнымъ слугамъ. Нѣтъ, съ болью, съ отчаяніемъ говорилось только о пораженіяхъ республики и армій, созданныхъ уже послѣ 4-го сентября.

Сколько невѣроятно грустныхъ разсказовъ пришлось мнѣ выслушать о бѣдствіяхъ вновь созданныхъ армій, о безпорядкахъ, происходившихъ вслѣдствіе дурныхъ распоряженій или вслѣдствіе полнаго отсутствія распоряженій.

"Сегодня,-- разсказывало одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ драмѣ,-- выходилъ приказъ: солдаты должны кормиться запасною пищею, запасными сухарями и т. д. Солдаты слушаютъ и не вѣрятъ своимъ ушамъ -- они знаютъ, что въ ихъ сумкахъ давно уже нѣтъ никакихъ запасовъ, что въ нихъ не найдешь не только ни одного сухаря, но ни одной сухарной крохи. Начинается ропотъ, слышатся жалобы, голодъ заставляетъ громко высказывать свое недовольство; офицеры не знаютъ, что имъ дѣлать, одинъ передаетъ по старшинству другому, который отсылаетъ все выше и выше по начальству, а солдаты все остаются безъ пищи; солдаты обвиняютъ офицеровъ, офицеры генераловъ, генералы интенданство и т. д., безъ конца, а дѣло все-таки не двигается впередъ, солдаты голодаютъ, слабѣютъ, энергія падаетъ, ну и ведите ихъ послѣ этого на сраженіе!" -- добавляетъ разскащикъ.

Кто же виноватъ въ этомъ? не разъ приходилось спрашивать.

На этотъ вопросъ никогда нельзя было добиться путнаго отвѣта, каждый отвѣчалъ сообразно тому, къ какой онъ принадлежитъ партіи. Чаще всего слышались обвиненія противъ Гамбетты, отъ котораго требовали, чтобы онъ, какъ Богъ, былъ вездѣсущимъ, всемогущимъ, всевидящимъ. Отвѣтъ собственно скрывался въ одномъ -- въ полной дезорганизаціи страны, въ которой, разумѣется, была повинна двадцатилѣтняя имперія, утвердившая на прочныхъ основаніяхъ одно -- воровство и мошенничество. Организовать моментально страну, организовать въ то время, когда цѣлая треть занята уже врагомъ, дѣло такое, которое не подъ силу одному человѣку, сколько бы энергіи ни было въ немъ. И то, что сдѣлано было въ теченіи какого-ни будь мѣсяца, до такой степени поразительно, что едва можешь себѣ объяснить. Послѣ роковыхъ ударовъ, которые разрушили имперію, развалилась вся организація страны, все нужно было создавать вновь, начиная отъ армій, оружія, пушекъ, до самыхъ мельчайшихъ подробностей, и вещи и люди все должно было быть замѣнено вновь, и самое большое несчастіе -- это то, что новому порядку, въ попыхахъ, въ критическую минуту, пришлось воспользоваться людьми имперія, генералами Бонапарта, къ которымъ солдаты не имѣли ни малѣйшаго довѣрія, совершенно естественно всюду подозрѣвая измѣну, даже тамъ, гдѣ ея не было. Да и какъ въ самомъ дѣлѣ было имѣть къ нимъ довѣріе, когда эти генералы сплошь и рядомъ довольно открыто высказывали свою нелюбовь къ республикѣ. Какъ примѣръ наглости бонапартовскихъ генераловъ мнѣ нѣсколько разъ приводили генерала Брессоля, о которомъ всѣ разсказывали съ полною достовѣрностью такого рода фактъ: подъ его начальство поступилъ полкъ, сформированный изъ ліонскихъ рабочихъ, извѣстныхъ своимъ рѣшительнымъ республиканскимъ образомъ мыслей.

-- А, такъ это республиканцы;-- сказалъ Брессоль, ну, такъ я ихъ попробую! И вслѣдъ затѣмъ въ какомъ-то дѣлѣ выдвинулъ ихъ впередъ, обрекая на вѣрную смерть.

Солдаты не могутъ этого не знать, и одного такого случая достаточно, чтобы заставить заподозрить не одного только генерала, какого-нибудь Брессоля, а всякаго начальника, который имъ мало извѣстенъ. Недовѣріе къ начальникамъ, упадокъ духа, отвратительное интендантство, которое оставляло часто армію, безъ хлѣба, безъ одежды, безъ обуви, сплошь и рядомъ недостатокъ боевыхъ снарядовъ и старыя ружья вмѣсто Шасспо -- вотъ что создало, наконецъ, тѣхъ солдатъ, которые рѣшались бѣжать съ поля битвы, вотъ что создало тѣхъ измученныхъ, изнуренныхъ, тѣхъ несчастныхъ людей, съ которыми въ первый разъ, въ такомъ ужасающемъ видѣ, я столкнулся въ Бельгардѣ.

Впрочемъ, нужно сказать, что впослѣдствіи я болѣе почти не встрѣчался съ такими фигурами, казалось, цѣликомъ взятыми изъ Дантовскаго ада, и не встрѣчался не потому, чтобы я уже попривыкъ и сдѣлался менѣе впечатлителенъ въ подобнымъ картинамъ,-- нѣтъ, тутъ дѣйствительно я встрѣтился съ тѣмъ, что было самаго изнуреннаго среди массы несчастныхъ французскихъ солдатъ. Это были остатки восточной арміи, арміи Бурбаки, героическіе остатки, которые не хотѣли перейти на швейцарскую границу и потому бросились въ разсыпную, спасаясь какъ могли. Этимъ остаткамъ на каждомъ шагу приходилось сталкиваться съ непріятелемъ, проводя не день, а дни, безъ пищи, безъ крова. Полумертвые отъ голода и усталости, добрались они, наконецъ, до той черты, гдѣ были уже внѣ непріятельскаго преслѣдованія.

Не одинъ только видъ раненыхъ, не одинъ только видъ этихъ оборванныхъ, изнуренныхъ солдатъ говорилъ о бѣдствіяхъ страны, указывалъ на ея ненормальное, критическое положеніе. Несчастіе было въ воздухѣ, оно чувствовалось, какъ? я не съумѣю объяснить, но таково было впечатлѣніе. Отчаянный безпорядокъ, суета, тамъ, гдѣ все дѣлалось прежде по стрункѣ, отсутствіе грозныхъ жандармовъ, строгихъ досмотрщиковъ на таможнѣ, вѣжливость при отобраніи паспортовъ, вездѣ другой тонъ, другое настроеніе. Все что ни дѣлается -- дѣлается какъ-то безсознательно, какъ будто бы каждый думаетъ про себя: да зачѣмъ теперь таможня, зачѣмъ паспорты, не все ли равно въ такую минуту, не всели равно, кто проѣдетъ, намъ больше некого опасаться; не все ли равно, что провезутъ, намъ больше нечего терять, пусть ѣдетъ кто хочетъ, пусть провозятъ что угодно, Франція такъ глубоко несчастлива, что ей не до такихъ пустяковъ! Вотъ что чувствовалось въ воздухѣ, какая-то жалобная нота отчаянія, равнодушія. Руки опустились, ничего не хочется дѣлать! Врядъ ли взглянули на ваши паспорты, вещей же нашихъ вовсе не смотрѣли, даже не вынули ихъ изъ багажнаго вагона.

-- Куда вынимать столько вещей,-- сказалъ мнѣ досмотрщикъ,-- можете идти, вашихъ вещей не принесутъ сюда, ихъ не будутъ смотрѣть. И глаза его, казалось, говорили: "да что. вы стоите, что смотрите, вотъ до чего дожили, что и вещей мы не смотримъ!"

Такъ дѣйствительно и было. Нѣсколько сундуковъ вынесли изъ багажныхъ вагоновъ, открыли только для того, чтобы поскорѣе закрыть, а всѣ остальные преспокойно отправились далѣе, безъ осмотра. Мы снова усѣлись въ наши вагоны, во поѣздъ не трогался. Я скоро понялъ причину. Дверцы нашего вагона еще разъ отворились и на ступенькѣ остановилась женщина, вся въ черномъ, съ кружкой въ рукахъ, и обратилась къ вамъ съ простыми словами: pour nos pauvres blessés! Не было, разумѣется, человѣка, который не опустилъ въ кружку серебрянную или мѣдную монету. Мы двинулись далѣе по направленію къ Ліону, но Двигались медленно, останавливаясь на каждомъ шагу: на одной станціи забирали солдатъ, на другой выпускали этихъ несчастныхъ, которыхъ неизвѣстно зачѣмъ перевозили съ одного мѣста на другое. Какъ ни медленно двигался нашъ поѣздъ, но тѣ нѣсколько часовъ, которые мы ѣхали до Ліона, прошли какъ нельзя болѣе быстро. Всю дорогу шла оживленная бесѣда, одинъ разсказъ сыпался за другимъ, разговоръ, разумѣется, общій, я мнѣ не разъ приходило на умъ, что правы тѣ, которые говорятъ, что несчастіе сближаетъ людей. Тутъ были, конечно, люди различныхъ партій, различныхъ положеній, различнаго образа мыслей, но у нихъ было одно общее -- это горе, и это общее заставляло забывать, на первое, конечно, только время, все то, что ихъ прежде разъединяло. Толстую тетрадь можно было бы составить изъ всѣхъ этихъ безчисленныхъ разсказовъ о войнѣ, о дѣйствовавшихъ лицахъ, различныхъ эпизодахъ, которыхъ, разумѣется, я не стану передавать, потому что кто можетъ поручиться за правду всѣхъ разсказовъ, выслушиваемыхъ на пути. Во время войны, и особенно такой войны, какова послѣдняя, создаете! столько легендъ! Всѣ подобные разсказы носили на себѣ грустный отпечатокъ и не разъ удавалось мнѣ подмѣчать слезу въ глазахъ разскащика. Великолѣпная природа, чудные виды, которые тянутся чуть не до самаго Ліона, составляя какъ бы продолженіе богатой природы Швейцаріи, развлекали моихъ спутниковъ среди ихъ мрачныхъ разсказовъ, тяжелыхъ опасеній за будущее, предчувствій, такъ оправдавшихся, унизительнаго, позорнаго мира, высказываемаго страха потери Эльзаса и Лотарингіи.

-- Смотрите, вырывалось у нихъ, какая дивная страна; Франція велика, у насъ еще останется кое-что, пруссаки не заберутъ ее всю! Нельзя передать всей той горечи, злобы, отчаяніи, которыя скрывались въ подобныхъ фразахъ, отражавшихся на лицѣ какою-то болѣзненною улыбкою.

Странная психологическая черта бросилась мнѣ въ глаза съ перваго же дня моего пребыванія во Франціи, черта, которая впослѣдствіи становилась для меня все рельефнѣе и рельефнѣе. Французамъ доставляло какое то особое наслажденіе бичевать самихъ себя -- жестокая реакція противъ стараго, казалось, страшно глубоко въѣвшагося порока самодовольства и шовинизма -- и высказывать громко такія мысли, которыя не могли словно острымъ ножемъ не рѣзать ихъ сердце.

Послѣ безчисленныхъ разсказовъ, которыя съ разу, окунули меня въ "настоящее" Франціи, одинъ изъ нашихъ спутниковъ полушепотомъ, точно про себя произнесъ:

-- Tu l'as voulu, pauvre France, tu l'as voulu! пародируя Мольеровское tu l'as voulu George Dandin, tu l'as voulu!

Послѣ этого "tu l'as voulu", наступило какое-то свинцовое, подавляющее молчаніе, точно всѣ углубились въ свои неотрадныя думы, и мы незамѣтно стали подходить къ Ліону. То, на что прежде никогда не обращалось вниманія, теперь привлекало всѣ взоры; всѣ смотрѣли, высовывались изъ оконъ, чтобы отдать себѣ отчетъ, какими укрѣпленіями обладаетъ Ліонъ, и долго ли онъ можетъ выдержать осаду на случай, еслибы война возобновилась. Работы не были покинуты, но работа видимо шла вяло, все было точно остановлено, все окоченѣло, когда сдѣлался извѣстенъ результатъ выборовъ въ національное собраніе, которому предшествовала отставка Гамбетты какъ министра войны и внутреннихъ дѣлъ. Тутъ и тамъ работали люди на бастіонахъ, на городской стѣнѣ, работали надъ тѣмъ, что черезъ нѣсколько недѣль должны были снова уничтожать сами. Поѣздъ двигался вдоль этихъ укрѣпленій, за которыми расположенъ былъ огромный лагерь -- только-что пришедшихъ съ юга свѣжихъ войскъ.

-- "Вотъ когда они догадались придти, эти горячія головы юга, когда война уже копчёна и когда въ нихъ болѣе никто не нуждается"! произнесъ съ досадою одинъ изъ нашихъ спутниковъ.

Онъ былъ правъ. Нѣсколько разъ приходилось мнѣ слышать потомъ жалобы на югъ Франціи, гдѣ народъ бушевалъ, требовалъ la guerre à outrance, не хотѣлъ слышать о мирѣ, объ уступкѣ хоть "одной пяди земли", собирался встать поголовно и все собирался, все собирался, пока наконецъ не разразилась гроза -- паденіе Парижа. Только за нѣсколько дней до перемирія, полки южной Франціи стали дѣйствительно двигаться впередъ, и часть-то то ихъ мы встрѣтили въ Ліонѣ. Правда, въ арміяхъ Шанзи и Федерба были тоже люди, высланные югомъ, но ихъ было мало, мало сравнительно съ отчаяннымъ положеніемъ, въ которомъ находилась Франція. Югъ во все время войны какъ бы не отдавалъ себѣ ясно отчета въ опасности. Въ Марсели, Бордо, какъ и во всѣхъ почти южныхъ департаментахъ, жизнь шла по обыкновенію; конечно, приходили отчаянныя извѣстія съ театра войны, но эти извѣстія порождали только временную лихорадку, временной жаръ, моментальную рѣшимость -- всѣмъ поголовно броситься на поле битвы, но затѣмъ также, скоро эта лихорадка, этотъ жаръ исчезалъ до новаго извѣстія. Война была такъ далеко. Только тогда, когда враждебныя арміи значительно подвинулись, вошли въ глубь страны, когда на югъ сталъ издали долетать громъ орудій и доходить запахъ пороха, югъ дѣйствительно пришелъ въ волненіе и сталъ снаряжать безъ страха, безъ боязни своихъ дѣтей туда, гдѣ давно уже лилась французская кровь. Весьма вѣроятно, что южная, горячая кровь взяла бы свое и дѣти юга гордо и смѣло встрѣтили бы смерть. Быть можетъ, еслибы нѣмецкія арміи приблизились къ нимъ, южные французы сдѣлались бы львами, защищая свою родину, но все это "быть можетъ"; въ дѣйствительности же они зашевелились, снарядились на бой и готовы были броситься въ дѣло какъ разъ въ ту минуту, когда роковое слово: поздно! уже рѣзко прозвучало въ ихъ головѣ.

За минуту до въѣзда въ Ліонъ, поѣздъ нашъ опять остановился, и въ вагонъ опять вошла женщина въ черномъ и мы услышали уже знакомыя слова: pour nos pauvres blessés! Никто не отказывался опустить еще и еще разъ въ эту кружку свое приношеніе. Пока кружка эта обходила весь нашъ длинный поѣздъ, мимо насъ проходило множество солдатъ всевозможныхъ наименованій: были тутъ и mobiles и mobilisés х soldats de ligne и franc-tireurs. Что поражало въ этой массѣ -- это разнообразіе мундировъ, костюмовъ: одни нѣсколько походили на тѣхъ, съ которыми мы уже встрѣтились въ Бельгардѣ, т.-е. грязные, оборванные; другіе были одѣты чисто, опрятно, почти что щеголевато, были наконецъ и такіе, которыхъ можно было бы перенести прямо на картину. Высокіе, стройные, закутанные въ огромные плащи, съ высокой калабрійской шляпой, съ револьверомъ за поясомъ, съ легкимъ ружьемъ на плечѣ, точь въ точь какъ представляютъ разбойниковъ на сценѣ итальянской оперы. Мои спутники смотрѣли на эту пестру" массу, и та психологическая черта, которая отлилась въ самобичеваніе, заставила одного изъ нихъ со вздохомъ сказать: "Нѣтъ, нѣтъ, нечего говорить, что съ нами ни дѣлай, мы никогда не перестанемъ быть актерайи, въ каждомъ изъ насъ есть частичка актера! Зачѣмъ, я васъ спрашиваю, эти костюмы, зачѣмъ эти плащи, эти шляпы, у которыхъ недостаетъ только перьевъ, зачѣмъ это позированіе: для того, чтобы побѣждать, вовсе не нужно всего этого маскарада! Ахъ, нужно сознаться, мы были уже много разъ наказаны за наше актерство, и намъ все еще мало".

-- Ah! c'est bien vrai! c'est bien vrai! было ему отвѣтомъ со стороны другихъ французовъ.

Какая перемѣна! думалось мнѣ, давно ли такая фраза, такой разговоръ былъ бы просто немыслимъ. Вотъ ужъ правда, что все имѣетъ свою хорошую и свою дурную сторону. Въ первый хе день и та и другая сторона бросались въ глаза. Къ несчастью, только впослѣдствіи дурная, отвратительная сторона войны все разросталась и разросталась въ моихъ глазахъ, а хорошая была относительно такъ ничтожна, такъ мизерна, что вовсе скрывалась изъ виду.

Простоявъ нѣсколько часовъ въ Ліонѣ, на дебаркадерѣ, среди невѣроятнаго хаоса, суеты, среди массы солдатъ, которые отсюда уходили по различнымъ направленіямъ, я поздно вечеромъ отправился наконецъ далѣе, дорожа каждою минутою, чтобы поскорѣе только добраться до цѣли, До Бордо, на которомъ сосредоточенъ былъ теперь интересъ, вниманіе не только одной Франціи, но цѣлаго міра. Что ни говорите, а все-таки невозможно не согласиться, что только одна Франція имѣетъ невѣроятную привилегію каждый разъ, въ каждый историческій моментъ, въ каждую эпоху свое дѣло, дѣло Франціи дѣлать дѣломъ чуть не всего человѣчества. Только за судьбою этой страны всѣ народы всегда слѣдятъ съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ. Это немного, пожалуй скажете вы, но во всякомъ случаѣ это и немало.

Мы двигались по обыкновенію медленно, двигались на авось, не зная куда доѣдемъ, гдѣ остановимся, поспѣемъ ли къ такому-то поѣзду или простоимъ на мѣстѣ двадцать-четыре часа, если только не больше. Останавливаясь на каждой станціи, всѣ мы невольно испытывали страхъ при одной мысли: можетъ быть тутъ и остановимся и дальше не пойдемъ. Въ движеніяхъ желѣзной дороги господствовалъ полнѣйшій хаосъ, на станціяхъ не у кого ни о чемъ спросить, не знаешь куда идти, въ какой поѣздъ садиться, одни говорятъ: нужно идти туда, другіе: нѣтъ, пойдемъ туда. Ночью добрались мы до какой-то станціи, гдѣ должны были мѣнять вагоны и сѣсть на другой поѣздъ. Только-что мы вышли на дебаркадеръ, намъ говорятъ: поѣздъ ужъ ушелъ, здѣсь нужно будетъ сидѣть и ждать у моря погоды, пока пойдетъ другой поѣздъ. Въ маленькую залу набралось множество народа, все военные, офицеры, солдаты, нѣсколько человѣкъ статскихъ и буквально ни одной дамы! На станціи безпорядокъ; ночь, довольно холодно, чувствуешь усталость и среди толпы людей какую-то одинокость, потому что не знаешь, что съ тобой будетъ, долго ли простоишь въ комнатѣ, присѣсть некуда; спрашиваешь у кого-нибудь о своей судьбѣ, т.-е. двинешься ли далѣе, и не получаешь отвѣта, потому что тотъ у кого вы спрашиваете знаетъ столько же, сколько и вы сами. Положеніе скучное, несносное и, главное, неопредѣленное. Наконецъ какой-то мальчуганъ крикнулъ: les voyageurs pour Toulouse! толпа двинулась, всѣ бросились въ узкую дверь, оказалось, что мальчуганъ хотѣлъ только позабавиться и подшутилъ. Толпа отхлынула назадъ. Черезъ четверть часа опять кто-то крикнулъ: les voyageurs pour Toulouse! Но на этотъ разъ уже публика была болѣе осторожна, и подозрѣвая опять какой-нибудь фарсъ, не тронулась съ мѣста. Фарса, оказалось, никакого не было, и въ этотъ разъ дѣйствительно подошелъ какой-то поѣздъ. Среди такого-то хаоса, мы двигались помаленьку впередъ. Дорога довольно скучная, однообразная, вездѣ одинъ и тотъ же видъ, одно и тоже впечатлѣніе, вездѣ солдаты, солдаты и солдаты. Трудно конечно судить о настроеніи всей этой массы солдатъ, когда ее видишь толю мелькомъ, но на всемъ пути до Бордо, впродолженіи почти цѣлыхъ двухъ сутокъ, пришлось ихъ видѣть такое количество, столько разъ приходилось прислушиваться къ тому, что они говорятъ, по можно безъ боязни сильно ошибиться передать свое впечатлѣніе. Трудно было бы, мнѣ кажется, подмѣтить среди этой военной массы особенное уныніе, напротивъ, солдаты были довольно веселя, часто раздавался смѣхъ, шутки, остроты. Разсказываютъ, солдаты вообще были довольны, когда узнали о перемиріи. Не имѣя никакой вѣры въ начальниковъ и считая чуть не всѣхъ, и исключеніемъ весьма немногихъ, измѣнниками, такъ что ручалось, что среди сраженія при видѣ офицеровъ, убѣгавшихъ съ поля битвы, они не задумываясь разстрѣливали ихъ, испытывая всевозможныя лишенія какъ въ одеждѣ такъ и въ пищѣ, они, довольно понятно, могли желать мира; но чтобы быть справедливымъ, нужно также сказать и то, что были цѣлые полки, которые въ отчаяніи,--со злобой и негодованіемъ бросая свои ружья, когда узнали о заключеніи перемирія. Мнѣ самому приходилось слышать, какъ солдаты съ ненавистью говорили о мирѣ и горячо требовали войны, чтобы "смыть позоръ" съ французской арміи, и мнѣ врѣзалось въ память, какъ одинъ солдатъ, прощаясь съ другимъ, говорилъ ему съ какою-то отчаянною страстью:-- "Прощай, мы еще увидимся, si nous avons le bonheur de nous battre avec les Prussiens"!

Эти слова говорились съ жаромъ, съ увлеченіемъ, во бы можетъ конечно, я не берусь рѣшать, это были только отдѣльныя, единичныя явленія.

Дотащились мы наконецъ и до Тулузы и здѣсь должны были провести цѣлый вечеръ, такъ какъ только поздно ночью поѣздъ уходилъ въ Бордо. Тулуза была укрѣплена. Кругомъ города, была возведена стѣна, возвышались недоконченные еще бастіоны, видимо, Тулуза дѣятельно приготовлялась къ борьбѣ, но работы и тутъ какъ въ Ліонѣ были пріостановлены вслѣдствіе перемирія. Энергія упала, или быть можетъ просто былъ отданъ приказъ парижскимъ правительствомъ остановить работы. Такой образъ дѣйствія правительства Фавра, Пикара и Симона вызывалъ громкое порицаніе, и на каждомъ шагу можно было слышать такого рода фразы:

"Эти люди безсовѣстнымъ образомъ предали страну врагу. Вмѣсто того, чтобы во время перемирія продолжать дѣятельно работу, продолжать укрѣплять города, обучать войско, вооружать народъ, однимъ словомъ, вести дѣло такъ, какъ будто бы война должна возобновиться, они все остановили, и этимъ какъ бы говорили непріятелю: предписывайте намъ какія угодно условія, мы все примемъ, у насъ больше нѣтъ никакихъ силъ. Естественно, что непріятель, увѣренный, такимъ образомъ, въ принятіи мирныхъ условій, могъ сдѣлаться еще болѣе надменнымъ и не соглашаться уже ни на какія уступки. Еслибы Фавръ, Пикаръ и другіе даже думали, что война не могла продолжаться, то все-таки честь націи требовала, да какое честь, ея простая выгода, чтобы дѣло вооруженія и укрѣпленія продолжалось. Только тогда, еслибы врагъ зналъ, что несмотря на страшное пораженіе, нація все-таки еще можетъ рѣшиться на продолженіе борьбы, что она не склоняетъ покорно своей выи, что отчаяніе можетъ поднять націю на новый, упорный бой, тогда, безъ сомнѣнія, онъ выслушивалъ бы съ большимъ уваженіемъ ея уполномоченныхъ для заключенія мира".

Французы хорошо понимали, что Бисмаркъ смѣется надъ Фавромъ, говоря, что онъ не можетъ на долгое время продлить перемиріе въ виду призыва контингента 71-го года и продолженія вооруженія страны, такъ какъ ему лучше, чѣмъ кому-нибудь, было извѣстно, что все остановилось и что парижское правительство уничтожало даже ту организацію, которая стоила столь непомѣрныхъ усилій Гамбеттѣ.

На укрѣпленіяхъ Тулузы людей не было, пушки стояли не принаровлены, всюду чувствовалась мысль: зачѣмъ, все напрасно; развѣ заранѣе неизвѣстно, что миръ, какъ бы позоренъ онъ ни былъ, какъ бы тягостно ни долженъ онъ былъ это зваться на судьбѣ Франціи, все-таки будетъ заключенъ. Укрѣпленія Тулузы говорили мнѣ только одно, что тѣ, которые рѣшались продолжать войну во что бы то ни стало, вовсе не обманывали себя ложною надеждою, что они успѣютъ остановить непріятельскія арміи и не допустятъ ихъ занять югъ Франціи. Нѣтъ, они понимали, что это можетъ случиться, но дѣлали такъ, чтобы уступка каждаго шага не обходилась безъ борьбы, безъ отчаяннаго сопротивленія. Еслибы это было иначе, то, разумѣется, они не укрѣпляли бы и не приготовляли бы для борьбы такой южный городъ, какъ Тулуза.

Тулуза это былъ первый городъ, который я увидѣлъ послѣ войны, и потому я съ величайшимъ любопытствомъ отправился взглянуть на его внѣшнюю физіономію. Тулуза принадлежитъ къ передовымъ, къ республиканскимъ городамъ Франціи, хотя тутъ и живетъ весьма много легитимистовъ. Когда страна находится въ такомъ горестномъ, такомъ бѣдственномъ положеніи какъ Франція, то кажется, какъ будто это бѣдствіе, это горе должно отражаться на всемъ, что попадается на глаза, на лицахъ, на физіономіи толпы, ждешь, что вездѣ должно быть пусто, мрачно, на улицахъ, въ café, вездѣ ожидаешь встрѣть какую-то "печать унынія и печали". По крайней мѣрѣ таи казалось мнѣ, когда я отправился въ центръ Тулузы, на площадь Капитолія. Я ошибался. Густая толпа народу наполняла ярко освѣщенную площадь. Всѣ магазины подъ колоннадою были открыты, у оконъ ихъ толпилось и глазѣло много людей. Они во всѣхъ café, вездѣ полно, вездѣ шумно. Я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ вошелъ въ одно изъ нихъ. Огромная зала биткомъ набита народомъ. Одни играютъ въ бильярдъ, другіе въ карты, тутъ читаютъ газеты, тамъ сидятъ за домино. Суета необыкновенная, шумъ, говоръ, мальчишки вбѣгаютъ съ газетами, одинъ кричитъ: Les droits de l'homme, Les droits de l'homme, другой: voilà La convention Franèaise, journal du soir, vient de paraître; третій врывается съ шумомъ и выкрикиваетъ пискливымъ голосомъ: demandez les dernières nouvelles и т. д., и т. д.

Въ первую минуту остаешься въ рѣшительномъ недоумѣнія, и начинаешь уже задавать себѣ вопросъ: да полно, такъ-ли, въ этой ли странѣ длится нѣсколько мѣсяцевъ свирѣпая война, этотъ ли народъ проливаетъ свою кровь, эти ли люди потеряли своихъ сыновей, отцевъ, братьевъ или друзей? Первое впечатлѣніе отъ этой шумной площади, отъ этихъ биткомъ набитыхъ café, отъ этой пестрой разгуливающей толпы, отъ этихъ освѣщенныхъ магазиновъ поистинѣ самое странное, странное въ особенности тогда, когда изъ головы не выходитъ сложившаяся уже впередъ "печать унынія и печали". Я уже слышу послѣ этихъ словъ возгласы:

-- "Ну что же! вы еще разъ сами подтверждаете, что это народъ пустой, легкомысленный, которому все ни по чемъ, второму все трынъ-трава, народъ не серьезный, неумѣющій даже сознать порядочно своего несчастья! Вы были наивны, что ожидали встрѣтить какое-то мрачное настроеніе въ этой странѣ, гдѣ café chantant, Figaro и театръ съ полунагими женщинами поглотили всѣ серьезные интересы".

О, будьте милостивы, возразила бы я, больше изъ вѣжливости, тому, отъ кого услышалъ бы подобную фразу, это не можетъ быть вашею мыслію; не повторяйте ради Христа безсознательно того вздора, тѣхъ безсмыслицъ, которыя бормочутъ различные невѣжды, неумѣющіе понять ни прошедшаго, ни настоящаго Франціи, тѣ узкіе, ограниченные головы, которые въ великой французской революціи видятъ только красный терроръ, гильотину, Маррата и не видятъ того громаднаго политическаго переворота, который былъ внесенъ ею въ европейскую, нѣтъ, во всемірную жизнь; не слѣдуйте за тѣми, которымъ недоступно возвыситься надъ настоящими событіями, надъ событіями дня, минуты, какъ бы ни были они грустны, прискорбны и увидѣть въ нихъ не одну борьбу сумазброднаго народа, а цѣлую Храму, полную историческаго смысла, подъ дикимъ покровомъ которой скрывается разумное стремленіе четвертаго сословія освободиться отъ подавляющаго ига третьяго, которое когда-то было "ничѣмъ", а теперь сдѣлалось уже черезъ чуръ "всѣмъ". Борьба еще разъ печальная, тяжелая, но начавшаяся не сегодня, работавшая подъ землею въ послѣдніе годы, но наконецъ снова вспыхнувшая на нашихъ глазахъ. Вы не измѣните хода исторіи, она не идетъ по гладкому пути, устланному розами, на ея порогѣ встрѣчаются ухабы, рвы, сугробы и пропасти; я понимаю, что подчасъ ихъ можно проклинать, ненавидѣть, но я не понимаю, когда говорятъ, что впереди уже нѣтъ болѣе ровной дороги, что нѣтъ болѣе гладкаго пути, что дорога оборвалась на пропасти. Прошедшее поясняетъ намъ настоящее и подсказываетъ будущее.

-- "Не отклоняйтесь, прерываетъ меня мой воображаемый противникъ, отъ начатаго разговора; я говорилъ о легкомыслія и пустотѣ французскаго народа по поводу того, что вы же сами высказывали, говоря о биткомъ набитыхъ народомъ café, о шумной площади, о глазѣющей на освѣщенные магазины толпѣ.

-- Не торопитесь, въ свою очередь скажу я, дѣлать слишкомъ быстрыя заключенія, помните поговорку, которая говоритъ, что наружность обманчива. Какъ бываютъ различные нравы у людей, такъ бываютъ и различные нравы у народовъ. У одного человѣка случилась вздорная непріятность и вы уже видите это на его лицѣ: онъ грустенъ, мраченъ, ходитъ съ изображеніемъ печали на челѣ: у другого, между тѣмъ, приключилось страшное горе, несчастье, а вы между тѣмъ не замѣтите это: онъ также ходитъ, также говоритъ, живетъ прежнею жизнію, какъ будто ничего не бывало; нужно приглядѣться къ его жизни, нужно вникнуть въ его думы и только тогда вы поймете, какъ глубоко потрясена его натура, какъ сильно страдаетъ онъ, какъ всѣ мысли его направлены на одно -- на его несчастье. Тоже самое бываетъ и съ цѣлыми народами.

Французы, выходя изъ поразительно несчастной войны, не могли перемѣнить-всѣ свои привычки; они также ходятъ въ café, также ведутъ уличную жизнь, также играютъ въ карты и домино, такъ, что внѣшность осталась все таже, да, собственно говоря, и не нужно, чтобы она измѣнялась, еслибы даже и могла измѣниться. Но слѣдуетъ ли изъ того, что внѣшность сохранилась таже, чтобы и внутреннее настроеніе оставимъ тоже?

Ничуть не бывало. Они, правда, по прежнему сидятъ въ café, играютъ въ карты и домино, но сидятъ и играютъ уже не такъ безпечно, какъ прежде; они по прежнему читаютъ газеты, но въ этомъ чтеніи уже нѣтъ того равнодушія, того индифферентизма, какой былъ прежде. Прислушайтесь къ разговорамъ, и первомъ попавшемся cafe, подсядьте къ нѣсколькимъ французамъ, дѣлая видъ, что углубились въ чтеніе газеты,и вмѣсто прежняго разговора о какой-нибудь спекуляціи, театрѣ или какой-нибудь камеліи, вы услышите горячій разговоръ объ общественныхъ дѣлахъ; выйдите на эту шумную площадь, которая могла поразить васъ своимъ праздничнымъ видомъ, пройдитесь въ рядахъ этой толпы и до васъ будутъ только долетать имена Федерба, Гамбетты, Тьера, Шанзи и т. д. Подойдите къ этой толпѣ, которая глазѣетъ въ окна, и посмотрите, что созерцаетъ она?-- вы увидите; что она остановилась передъ портретами политическихъ и военныхъ дѣятелей, передъ различными брошюрами, картами. Взгляните на этихъ людей, которые столпились передъ стѣной, гдѣ наклеиваютъ объявленія, и вы увидите, что они читаютъ всевозможныя прокламаціи. Одна изъ нихъ принадлежитъ Гамбеттѣ -- это та самая, которою ограничивались выборы; рядомъ съ нею парижскаго правительства, которая уничтожала знаменитый декретъ; тутъ избирательная прокламація одного комитета, рекомендующаго своихъ кандидатовъ, тутъ другого комитета; въ одномъ мѣстѣ читаютъ уже старую прокламацію "свирѣпаго диктатора", какъ называли Гамбетту его враги, гдѣ онъ призываетъ бороться до послѣдней крайности, въ другою, почти рядомъ, прокламація парижскаго правительства, du gouvernement de la défense nationale или dépense nationale или démence nationale, или, наконецъ, désorganisation nationale, какъ злобно называли его французы,-- возвѣщающая о паденій Парижа, о перемиріи и національномъ собраніи. Однимъ словомъ, куда ни обернетесь, къ чему ни прислушаетесь, вездѣ одно и тоже, вездѣ одна мысль: война, война и война. А на видъ какъ будто ничего не бывало.

Два-три часа пробродилъ я по площади Капитолія и смежнымъ съ ней улицамъ, и когда я уходилъ, то уже то странное впечатлѣніе, которое охватило меня въ первую минуту, какъ бы сгладилось, и Тулуза не казалась мнѣ болѣе беззаботнымъ городомъ, гдѣ люди живутъ по прежнему безпечно и ни о чемъ не думая. Я уже понималъ ту тревожную мысль, которая волновала эту наружно-спокойную толпу. Скрытая, затаенная печаль всегда возбуждаетъ большую симпатію, нежели крикливое горе.

Уже поздно ночью усѣлся я въ душный вагонъ, въ которомъ помѣщался какой-то тяжело раненый съ обвязанною головою, и воображеніе, разумѣется гораздо болѣе нежели дѣйствительность, дѣлало то, что всю почти ночь меня безпокоилъ какой-то смрадный, тяжелый запахъ. Быть можетъ, вслѣдствіе этого, или просто отъ того, что главная намѣченная цѣль путешествія была достигнута, но я какъ-то свободно вздохнулъ, когда поѣздъ рано утромъ вошелъ въ дебаркадеръ и кондукторъ прокричалъ: Бордо!

-----

Первое впечатлѣніе по пріѣздѣ въ Бордо -- это. впечатлѣніе безпорядка на станціи. Болѣе часа нужно было ждать, прежде, чѣмъ наконецъ стали раздавать багажъ и можно было отправиться за поискомъ квартиры. Меня до такой степени напугали полнымъ отсутствіемъ какого-нибудь помѣщенія въ Бордо, что я садился въ карету съ самымъ трепетнымъ чувствомъ, думая: куда-то я приклоню свою голову, и куда отправлюсь я изъ Бордо, чтобы не проводить ночей sous la belle étoile. Сколько разъ мнѣ ни случалось говорить, сколько разъ ни приходилось спрашивать моихъ мѣнявшихся спутниковъ относительно помѣщенія въ Бордо, каждый разъ мнѣ отвѣчали:

-- Oh, non! вы ничего не найдете! и тутъ же любезно подавали совѣтъ, какъ слѣдуетъ поступить. По всей вѣроятности, вамъ не удастся устроиться въ Бордо, утѣшали меня, и потому самое лучшее поселитесь гдѣ-нибудь по близости по желѣзной дорогѣ, въ какой-нибудь деревнѣ, городкѣ, хотя и тутъ все полно. Такія рѣчи были вовсе неутѣшительны, и потому мой страхъ, при отправленіи на поиски за квартирою, долженъ быть какъ нельзя болѣе понятенъ. Подъѣзжаю къ одному отелю, къ другому, третьему, четвертому, вездѣ одинъ отвѣтъ: pas une chambre, pas un petit cabinet! И говорилось это такимъ тономъ, какъ будто бы спрашивали васъ: да что, съума вы сошли, что ли? чего ждете! комнаты, экая малость! Отчаяніе начинало уже овладѣвать мною, когда fiacre повезъ меня въ какую-то маленькую, грязненькую улицу и остановился передъ такимъ же маленькимъ и грязненькимъ отелемъ, который вовсе не заслуживалъ такого цивилизованнаго имени. Но и на этотъ "отель" смотрѣлъ я съ умиленіемъ и думалъ, поднимаясь по темной и грязной лѣстницѣ: ахъ! какъ хорошо было бы здѣсь поселиться, но вѣрно и туи ничего не будетъ! Велика была радость, когда хозяйка объявила, что она можетъ дать une très belle chambre, которая только что освободилась сію минуту. "Une très belle chambre" бы въ сущности холодною, грязною и, главное, совершенно темной комнатою, въ которой можно было схватить двадцать тифовъ и всевозможныхъ лихорадокъ, но я охотно согласился съ хозяйкою, что это дѣйствительно "une très belle chambre", да и какъ было не согласиться, особенно когда хозяйка представила мнѣ неотразимый аргументъ, а именно, что на верху, въ точно такой же комнатѣ, loge un député.

Un député -- вотъ поистинѣ слово, которое могло произвести по крайней мѣрѣ разлитіе желчи. Жители Бордо, гордые тѣмъ, что ихъ городъ сдѣлался временною столицею Франціи, казалось забыли всѣ слова, за исключеніемъ одного: député!-- "Monsieur est député"? "Monsieur a des amis parmi les députés?" слышаливы со всѣхъ сторонъ, съ кѣмъ бы ни заговорили; député, député повторялось на всевозможные лады, при всякомъ удобномъ случаѣ, такъ что входя куда-нибудь, вы чувствовали потребность прежде всего поспѣшить сдѣлать заявленіе: "je ne suis ре député".

Отель, въ которомъ меня пріютили на первыхъ порахъ, но который, къ счастію, мнѣ въ тотъ же день удалось перемѣнить на другой, гордившійся тѣмъ, что въ немъ останавливался Гарибальди и жило нѣсколько депутатовъ, между прочими и Edgar Quinet, находился въ двухъ шагахъ отъ центра Бордо -- отъ площади, гдѣ красовалось зданіе "Комедіи", превратившееся теперь въ зданіе національнаго собранія. Не было еще и десяти часовъ утра, когда я вышелъ на улицу и очутился на place de la Comédie.

Городъ имѣлъ совершенно праздничный видъ, можно было подумать, что тутъ происходитъ какое-нибудь торжество. Вся площадь усѣяна народомъ, каждую минуту образуется новая группа, куда ни подойдешь вездѣ слышишь оживленные разговоры, споры, точно всѣ между собою знакомы; люди никогда невидавшіеся другъ съ другомъ вступаютъ въ бесѣду, разспрашиваютъ, передаютъ взаимно новости, которыя никогда не переводятся, каждый имѣетъ свою новость и передаетъ ее другому. Цѣлый потокъ слуховъ, новостей, всевозможныхъ извѣстій, къ которымъ относятся съ довѣріемъ или недовѣріемъ, смотря по тому, хороши ли эти слухи, извѣстія, или нѣтъ. Послѣ того, что я видѣлъ въ Тулузѣ, внѣшній видъ Бордо уже не поразилъ меня, хотя тутъ эта праздничная оболочка выступала еще болѣе ярко. Не только на площади, гдѣ почти безсмѣнно дежурила толпа, на всѣхъ главныхъ улицахъ было множество народу, и на каждомъ шагу вы дѣлались свидѣтелями всевозможныхъ встрѣчъ.

-- Tiens, vous êtes à Bordeaux.

-- Et vous aussi!

-- Eh bien, comment èa va?

Если вы нѣсколько любопытны, и захотите прислушаться къ этимъ людямъ, которые случайно столкнулись въ Cours de l'intendance или въ rue St. Catherine, въ этихъ главныхъ улицахъ Бордо, то вы непремѣнно услышите на пятомъ словѣ, быстра сдѣлавшуюся почти-что стереотипною, фразу: Ah! ma pauvre France!

И затѣмъ начинается разсказъ о томъ, что каждый изъ нихъ испыталъ, гдѣ былъ, что видѣлъ и т. д. и т. д. Невеселые были эти разсказы и невеселыя били лица разскащиковъ.

Какъ ни оживленъ былъ городъ, какъ ни торжественъ былъ его внѣшній видъ, но въ этой самой торжественности чувствовалось что-то жгучее, тревожное. Весьма можетъ быть, что впечатлѣніе это было просто слѣдствіемъ всѣхъ предшествовавшихъ событій во Франціи; но какъ бы то ни было, никто, неговоря уже о французахъ, но даже иностранцы не могли отдѣлаться отъ этого подавляющаго впечатлѣнія, которое какъ бы увеличивалось еще вслѣдствіе торжественности внѣшняго вида Бордо. Сознаніе важности настоящей минуты въ исторіи Франціи проста висѣло въ воздухѣ. Нужно ли говорить, что національное собраніе, война или миръ -- вотъ что составляло предметъ всеобщихъ разговоровъ, толковъ и споровъ. Можно было прожить въ Бордо недѣлю, двѣ, и не услышать другого разговора. Было бы странно, разумѣется, еслибы оно было иначе. Все было поглощено политическимъ вопросомъ, и нужно сказать, что ничто не отвлекало отъ него вниманія. Съ восьми часовъ утра мальчишки уже оглашали городъ криками: "Siècle", "Moniteur universel", "le Châtiment", и затѣмъ впродолженіи цѣлаго дня эти крика не умолкали. Въ Бордо въ это время издавалось, по крайней мѣрѣ, двадцать, двадцать-пять газетъ, выходившихъ въ различное время дня, такъ что когда бы вы ни вышли на улицу, начиная съ 8-мы. часовъ утра и до 11-ти часовъ вечера вы безостановочно слышали крики мальчишекъ, женщинъ, которыя на всевозможные голоса выкрикивали: voilà "la Gironde", demandez "la Gironde", demandez "la France", troisième édition! и т. д. "Liberté" иногда доходила до четырехъ изданій въ день, другія газеты по три, а о двухъ изданіяхъ нечего и говорить. И все это разхватывалось, раскупалось въ нѣсколько минутъ, хотя сплошь и рядомъ во второмъ, третьемъ или четвертомъ изданіи не было почти никакого измѣненія. Какъ-то странно и вмѣстѣ пріятно было слышать въ первый день моего пріѣзда въ Бордо, какъ бѣгавшіе по улицамъ мальчуганы кричали, что было силъ: "voilà la proclamation du Badinguet au peuple franèais, demandez la proclamation du Badinguet!" Это была прокламація Наполеона къ французскому народу, напоминавшая ему, что три раза онъ имѣлъ тупоуміе и дикость вотировать за Бонапарта, за имперію. Прокламаціи Badinguet не дѣлали даже чести покупать ее, такъ что мнѣ нѣсколько совѣстно было остановить мальчишку и спросить у него это литературное произведеніе "злосчастнаго узника". Во всѣхъ книжныхъ магазинахъ было выставлено множество политическихъ брошюръ всевозможныхъ партій и между этими брошюрами вы всегда могли найти относящіяся и до Наполеона подъ названіемъ: "Les crimes du Badinguet" или "L'homme du Sedan" среди портретовъ Гамбетты, Тьера, Рошфора, Кремера и друг.; всегда точно также можно было встрѣтить если не портреты, то каррикатуры Наполеона съ различными надписями, въ родѣ: S. М. le traître de Sédan. Но во всѣхъ этихъ каррикатурахъ и надписяхъ отражалась не столько ненависти, сколько насмѣшка и крайнее презрѣніе. Знаменитая фраза: l'Empire c'est la paix была произнесена племянникомъ знаменитаго дядюшки именно въ Бордо, и въ честь этихъ словъ конечно, "винная" буржуазія Бордо, разумѣется по приглашенію начальства, воздвигла этому герою на одной изъ главныхъ улицъ Бордо, на cours de Tourny памятникъ, изображающій конную статую Наполеона съ надписью: l'Empire c'est la paix! Послѣ 4-го сентября статуя эта была разбита, снесена и на мѣсто ея толпа рѣшила немедленно поставить "дерево свободы". Мѣсто, гдѣ стояла статуя, уже было приготовлено, дерево было принесено, нужно было только посадить, какъ вдругъ кто-то въ толпѣ закричалъ:

-- Не садите на это мѣсто, дерево свободы не примется здѣсь, это проклятое мѣсто!

Тѣ, которые сажали его, остановились, призадумались, какъ бы размышляя: пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ не примется! По толпа не дала долго размышлять, и криками: "да, да, да, лучше въ другое мѣсто, здѣсь не примется"! разрѣшила сомнѣніе. На томъ мѣстѣ, гдѣ стояла статуя, остался теперь только слѣдъ большого круга, а дерево свободы было посажено въ нѣсколькихъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ возвышалась статуя "храбраго" императора. Дерево свободы стоитъ теперь одиноко, оно тоненькое, маленькое, хилое; чтобы оно принялось, за нимъ нуженъ большой уходъ. Весь вопросъ въ томъ, выростетъ оно и сдѣлается пышнымъ или завянетъ и умретъ, прежде чѣмъ успѣетъ распуститься.

-- Если бы мы поменьше сажали деревьевъ свободы, сказалъ мнѣ французъ, указывавшій мнѣ на это мѣсто и передававшій то, чему онъ самъ былъ свидѣтелемъ, то можетъ быть у насъ было бы больше свободы!

-- Можетъ быть, а можетъ быть и нѣтъ, отвѣчалъ я ему; въ Евангеліи сказано: ищите и найдете! Вы ищете и, надо надѣяться, кончите тѣмъ, что найдете недающуюся вамъ свободу. Есть столько народовъ, которые не сажаютъ деревьевъ свободы и все-таки не находятъ ее, что, право, вамъ нечего подражать и сожалѣть, что вы дѣлаете попытки, которыя пока и не увѣнчиваются результатомъ. Тѣмъ болѣе вамъ чести, если вы настоите, на своемъ.

-- Хорошо вамъ говорить, было мнѣ отвѣтомъ, а чего стоятъ вамъ эти усилія, эти попытки! Впрочемъ, прибавилъ онъ, мы, бордделезсцы, не можемъ особенно плакаться на судьбу, мы лично не можемъ хвастаться тѣмъ, чтобы приносили большія жертвы на алтарь отечества. Вы должны знать, что нѣтъ города болѣе эгоистичнаго, чѣмъ Бордо, и ему вовсе даже не было бы особенно лестно быть временной столицей Франціи, еслибы только это не приносило ему большой выгоды. Это городъ по преимуществу коммерческій и онъ очень удивленъ, что видитъ себя въ военномъ мундирѣ и въ патріотическомъ жару.

Дѣйствительно, военный видъ какъ-то мало подходилъ къ Бордо; на большой площади, окруженной и перерѣзанной деревьями, со статуею Монтескье, съ великолѣпнымъ видомъ на Гаронну, на площади, самою судьбою предназначенной только для гулянья, помѣщенъ былъ огромнѣйшій паркъ, можетъ быть нѣсколько сотъ пушекъ, которыя Никогда еще не были въ дѣлѣ. Немного дальше разбросанъ былъ небольшой лагерь, двадцать, тридцать палатокъ, и признаюсь, я не особенно завидовалъ этимъ солдатамъ, къ житью-бытью которыхъ я могъ присмотрѣться, проходя каждый день мимо этого импровизованнаго лагеря. Вся эта обстановка была не къ лицу Бордо. Если прибавить къ этому, что по улицамъ постоянно разъѣзжали родъ омнибусовъ, на которыхъ ваписано было: secours aux blessés; если сказать, что всюду, во всѣхъ café, во всѣхъ почти магазинахъ стояли бѣлыя кружки съ краснымъ крестомъ и надписью: pour les blessés, что всѣ стѣны были заклеены объявленіями одинаково съ краснымъ крестомъ, приглашавшими жителей къ благотворительности всякаго рода; если сказать, что въ пользу раненыхъ давались спектакли въ театрахъ, въ церквахъ говорились проповѣди на ту же тему въ то время, когда бѣлая кружка съ краевымъ крестомъ обходила прихожанъ, то не трудно себѣ представить, что весь внѣшній видъ Бордо, хотя и праздничный и блестящій, тѣмъ не менѣе говорилъ одно: война, война. Рядомъ съ этимъ масса солдатъ, безконечное множество военныхъ, всевозможные мундиры, костыли, руки въ черныхъ повязкахъ, головы въ бѣломъ и т. д., и т. д., все это довершало общую картину Бордо.

Таковъ былъ внѣшній видъ города, который получилъ печальную привилегію помѣтить своимъ именемъ одну изъ самыхъ роковыхъ страницъ въ исторіи Франціи. Каково же было внутреннее настроеніе Бордо? Нужно сказать, что въ эту минуту внутреннее настроеніе Бордо отражало въ себѣ внутреннее настроеніе цѣлой Франціи, потому что сюда съѣхались люди со всѣхъ городовъ, со всѣхъ сторонъ Франціи. Въ Бордо съѣхались теперь не только оффиціальные, избранные населеніемъ представители страны, но также и тѣ, которые, не будучи избраны, тѣмъ не менѣе служили представителями лучшихъ силъ Франціи, Франціи разумной и пользующейся самымъ большимъ развитіемъ. Можно смѣло сказать, что то, что думалось и говорилось въ Бордо, думалось и говорилось въ цѣлой Франціи. Если Франція представляетъ собою странную амальгаму высшаго политическаго и соціальнаго развитія съ политическимъ невѣжествомъ, и узенькими буржуазными, исключительными идеями, если во Франціи борятся и ненавидятъ другъ друга нѣсколько партій, то таже амальгама, таже борьба нашла себѣ представителей во временномъ центрѣ страны. Если правда, что по случаю національнаго собранія до ста тысячъ человѣкъ съѣхалось въ Бордо, то естественно, что всѣ слои, всѣ партіи нашли здѣсь своихъ представителей.

Я не берусь описывать того крайняго возбужденія, того волненія, въ которомъ находилось все населеніе. Это возбужденіе доходило до какого-то горячечнаго состоянія, чуть не до бреда, всѣ нервы общества были напряжены до невѣроятной степени. Французамъ казалось, что дѣло вовсе не идетъ только о томъ, чтобы заключить миръ послѣ несчастной войны, имъ казалось, что рѣшается вопросъ "быть или не быть" для Франціи.

"Если Франція не въ силахъ встать на ноги, она погибла навсегда, для нея нѣтъ спасенія", приходилось мнѣ выслушивать нѣсколько разъ. Напрасно было приводить резоны, напрасна было говорить, что Франція не первая находится въ такомъ положенія, что исторія можетъ назвать не одну страну, которая находилась въ такомъ же положеніи, если не въ худшемъ, и все-таки страна поднималась, залечивала свои раны и начинала жить еще болѣе широкою жизнью, чѣмъ прежде. Никакіе аргументы не дѣйствовали, да врядъ ли они я выслушивалиси, жаръ былъ слишкомъ великъ, французамъ было не до аргументовъ.

На другой или на третій день послѣ моего пріѣзда въ Бордо, хуже имѣлъ значительное количество знакомыхъ. Въ Бордо я встрѣтилъ чуть не всѣхъ моихъ старыхъ парижскихъ друзей, черезъ нихъ узналъ много другихъ лицъ, такъ что по цѣлымъ днямъ приходилось слушать разговоры, присутствовать при спорахъ, и даже быть свидѣтелемъ сценъ, гдѣ чувство затмѣвало разсудокъ, сценъ, среди которыхъ выливалось все отчаяніе, вся злоба, все желаніе мести, вся ненависть какъ къ внѣшнимъ, такъ и внутреннимъ врагамъ, и вмѣстѣ вся безконечно-глубокая, святая любовь къ своей родинѣ. Въ эту тяжелую для Франціи минуту громко раздавался только голосъ этихъ людей, только они громко высказывали на улицахъ, въ café, клубахъ, все что они думаютъ, все что любятъ и ненавидятъ. Еслибы не углубляться далѣе, еслибы ограничиваться только одною поверхностью, то можно было бы придти къ заключенію, что кромѣ такихъ людей нѣтъ болѣе другихъ во Франціи, можно было удивиться и спросить себя: да гдѣ же люди имперіи, гдѣ та гниль, та гуща, которая-была создана въ продолженіи длинныхъ, слишкомъ длинныхъ для Франціи двадцати лѣтъ, неужели отъ этого времени не осталось никакихъ слѣдовъ? Франція была бы слишкомъ счастлива, еслибы такъ было на самомъ дѣлѣ; но къ несчастью слѣды имперіи не исчезли, гниль была, только она скрылась, припряталась, опасаясь, что ее вырѣжутъ съ корнемъ. Мнѣ приходилось встрѣтиться и съ такими людьми, мнѣ приходилось толковать и съ могиканами имперіализма. Что поражало меня болѣе всего въ этихъ людяхъ, это -- не ихъ принципы, хотя и принципы могутъ быть отвратительны, это не ихъ убѣжденія, къ которымъ я бы отнесся снисходительно, хотя, и знаю, что могутъ быть убѣжденія скверныя и хотя я вовсе не сторонникъ того метафизическаго воззрѣнія, что всякое убѣжденіе, если только оно убѣжденіе, заслуживаетъ уваженія; нѣтъ, человѣкъ можетъ имѣть убѣжденіе, что польза его родины требуетъ, чтобы онъ сдѣлался доносчикомъ, пускай, я скажу, что этотъ человѣкъ имѣетъ убѣжденіе, но ничто не помѣшаетъ мнѣ вмѣстѣ съ тѣмъ сказать, что этотъ человѣкъ негодяй. Меня поражало въ этихъ людяхъ, и этомъ печальномъ наслѣдіи имперіи, которая была какимъ-то гермафродитомъ произвола и фальшиваго либерализма, полное отсутствіе любви къ своей родинѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что эти люди бѣгали съ поля сраженія.

-- Мнѣ ненавистна эта форма, показывая на свой мундиръ, говорилъ мнѣ одинъ изъ людей этой категоріи, полагавшій, что съ иностранцемъ можно быть откровеннымъ до цинизма; я не вижу никакого смысла въ этой борьбѣ, и когда я какъ баранъ долженъ былъ отправиться на войну, я проклиналъ всю эту шайку....

-- Имперіалистовъ, подсказалъ я ему, возмущенный такою наглостью. Онъ посмотрѣлъ на меня съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, и выразивъ удивленіе, за что иностранцы не любятъ Наполеона, продолжалъ:

-- Нѣтъ, эту шайку такъ-называемыхъ республиканцевъ, которые ради личныхъ интересовъ желали продолжать войну.

Какъ мнѣ ни тошно было говорить съ этимъ приверженцевъ героя 2-го декабря, подбитаго еще подкладкой седанскаго героя, но я постарался пересилить себя.

-- Слѣдовательно дѣло защиты Франціи вы считаете личнымъ интересомъ?

-- Защита Франціи требовала не войны, а заключенія мира.

-- Да, возразилъ я ему, но условіемъ мира ставилась уступка Эльзаса и Лотарингіи.

-- Grande chose! было мнѣ отвѣтомъ: что мнѣ за дѣло до Эльзаса, пусть лучше они берутъ двадцать Эльзасовъ, чѣмъ, напр., видѣть пруссаковъ здѣсь, у меня, и знать, что они могутъ разграбить мой родной городъ. Неправда ли, онъ великолѣпенъ, добавилъ онъ указывая на набережную Бордо...

Я видѣлъ и другихъ имперіалистовъ, такихъ, которые были самыми преданными слугами имперіи, когда она пала, становились на заднія лапки передъ Гамбеттой и наконецъ, когда его звѣзда, на долгое или на короткое время закатилась и когда взошла звѣзда Тьера, внѣ съ жаромъ говорили:

-- Я терпѣть не могъ Тьера, мнѣ онъ всегда казался ехиднымъ старикомъ; но я горько ошибался, это "великій гражданинъ" и я предъ нимъ преклоняюсь.

-- Вы надолго пріѣхали въ Бордо, перервалъ я его.

-- Нѣтъ, мнѣ хочется получить мѣсто, которое я уже занималъ при правительствѣ народной обороны.

Фигура была обрисована, мнѣ больше ничего не было нужно. Эти люди, поддѣлываясь подъ общій тонъ, всегда начинаютъ съ того, что начинаютъ бранить себя, и когда скажутъ то, что другіе говорятъ такъ искренно и съ такою болью: "да, мы деморализованы, роль Франціи съиграна! то уже затѣмъ считаютъ, себя вправѣ высказывать самыя гнусныя мысли и волею неволею, если даже и стараются, то не могутъ не разоблачить себя до конца...

-- "Красиво! неправда-ли? скажете вы мнѣ.

-- Да, признаюсь, красиво! Вы сами видите...

И затѣмъ слѣдуетъ новое изданіе словъ: вотъ ваша Франція, вотъ она какова! Сколько же разъ въ самомъ дѣлѣ нужно повторять, что нѣтъ страны, въ которой не было бы скверныхъ элементовъ, что Франція гарантирована отъ нихъ нисколько не меньше всякой другой, и что достоинство ея, сила заключается только въ томъ, что въ ней есть такое меньшинство, замѣтьте же, меньшинство, которое въ силу своего высокаго развитія, въ силу своего воспитанія, въ силу идей, прошедшихъ въ жизнь и стоившихъ уже столько крови, постоянно работаетъ надъ проведеніемъ въ человѣчество новыхъ идей, относятся ли онѣ къ области политической или соціальной.

Я могъ бы конечно не привести этихъ разговоровъ съ бонапартистами, я могъ бы вовсе не говорить о нихъ, потому что существованіе ихъ предполагается, потому что никто не сомнѣвается, что дурное и много дурного есть и долго еще будетъ во Франціи, какъ и во всякой другой странѣ; но я говорю о нихъ, чтобы не заслужить упрека, что я скрашиваю, что я идеализирую, чтобы вы не сказали мнѣ: "это не настоящая Франція, это ваша Франція, это ваши французы"!

Но эти бонапартисты, эти плевелы скрылись, ихъ на наружности не было видно, не было слышно, они не смѣли громко возвышать свой голосъ, мѣсто было занято честною фракціею. Нужно ли говорить, что глаза всѣхъ были обращены въ эту минуту на одно, на національное собраніе, о которомъ никто почти не говорилъ безъ какой-то ненависти и отвращенія. Оно упало какъ снѣгъ на голову.

-- Давно ли мы были еще полны надежды, говорили французы;.пока оружіе не было вырвано изъ нашихъ рукъ, мы все еще надѣялись, мы ждали, что народная волна все сильнѣе и сильнѣе станетъ подниматься; мы заглядывали въ исторію и въ ней находили себѣ подкрѣпленіе; мы знали, что когда народъ поднимается весь, когда онъ поднимается отъ мала до велика, то нѣтъ. армій, нѣтъ силы, которая способна его побороть; но мы знали также, что народъ поднимается медленно, что кровавая рѣшимость не появляется быстро; мы знали также, что нужна громадная энергія, революціонное движеніе, чтобы вывести его изъ свойственной ему апатіи. Мы ждали, надѣялись и вдругъ роковой ударъ -- перемиріе, и еще какое перемиріе: предательское, купленное страшною цѣною, не только сдачею Парижа, во занятіемъ непріятеля тѣхъ мѣстностей, которыя ему пришлось бы оспаривать еще дорого-стоющею борьбою...

Много разъ пришлось выслушать мнѣ разсказъ о тѣхъ нѣсколькихъ дняхъ, которыя предшествовали собранію народныхъ представителей въ Бордо, и этотъ разсказъ очевидцевъ, дѣйствующихъ лицъ, придавалъ особенную рельефность всѣмъ событіямъ:

"Мы не падали духомъ; пораженіе шло за пораженіемъ, но мы, какъ отчаянные игроки, все ждали, что судьба перемѣнится, и что счастье повернется на нашу сторону. Мы возлагали также большія надежды и на человѣка, который стоялъ во главѣ Франціи, всѣ послѣднія дѣйствія Гамбетты придавали вамъ бодрости. Его циркуляры къ генераламъ, въ которыхъ онъ обнаруживалъ большую энергію, мѣры, которыя онъ принималъ, чтобы офицеры не отдалялись отъ солдатъ и тѣмъ не ослабляли дисциплину, отрѣшеніе отъ мѣстъ лицъ, незаслуживавшихъ довѣрія, наконецъ, эта твердая рѣшимость поднять народъ и продолжать войну до крайности -- все это не допускало насъ до отчаянія. Вдругъ слухъ -- перемиріе заключено, Парижъ сдался. Слухъ ходитъ по городу, правительство молчитъ, наконецъ объявляетъ, что оно недовѣряетъ этимъ слухамъ. А дѣлать нечего, пришлось повѣрить, явилась депеша Жюля Фавра. Крикъ отчаянія вырвался у населенія. Намъ оставалась одна надежда -- національное собраніе. Что это будетъ за національное собраніе, каковъ его будетъ характеръ, кто въ немъ одержитъ верхъ -- сторонники ли мира во что бы то ни стало, т.-е. гнилые эгоисты французскаго общества, или сюда явятся новые люди, которые высоко поднимутъ знамя Франціи и, вслучаѣ предъявленія такихъ требованій, которыя посягнутъ на единство страны, съумѣютъ вдохнуть въ населеніе энергію, отвагу, рѣшимость бороться до послѣдней возможности. Декретъ Гамбетты, въ силу котораго должны были быть устранены всѣ слуги имперіи, поразилъ многихъ, маю кто ожидалъ отъ него такой революціонной мѣры, но онъ служилъ ручательствомъ, что національное собраніе своимъ составомъ не напомнитъ проклятаго времени имперіи. Вся передовая, искренно республиканская партія ему рукоплескала. Весь вопросъ заключался въ томъ, чтобы выдержать и провести его до конца. За имперіалистовъ вступился Бисмаркъ, прикрываясь... чѣмъ же... о насмѣшка! "свободою" выборовъ. Жюль Фавръ, безсовѣстно капитулируя за цѣлую Францію, Жюль Фавръ, крикнувшій на весь свѣтъ: "ни пяди земли", безпрекословно повиновался нѣмецкому побѣдителю и благодарилъ за довѣріе къ нему. Парижское правительство отмѣнило декретъ Гамбетты и прислало въ Бордо Жюля Симона. Вы никогда не вообразите себѣ того трепетнаго чувства, которое испытывали мы, ожидая, чѣмъ разрѣшится борьба, кто одолѣетъ: Гамбетта или Фавръ съ Трошю, Пикаромъ и комп. Это была тяжелая, рѣшительная минута кризиса. Чѣмъ разрѣшится столкновеніе; услышимъ ли мы объ арестѣ Симона и другихъ членовъ парижскаго правительства, или узнаемъ мы, напротивъ, объ арестѣ самого Гамбетты. Тотъ или другой исходъ казался неизбѣженъ. Мы не долго томились ожиданіемъ. Еще разъ у Гамбетты не хватила энергіи, не хватило рѣшимости, въ самую страшную и вмѣстѣ самую важную минуту онъ сробѣлъ и не съумѣлъ принять на себя отвѣтственности, хотя бы эта отвѣтственность и могла бы стоить ему жизни. У него не хватило того, что Дантонъ называлъ: osez! Въ немъ не было той геройской дерзости, которая спасаетъ иногда въ рѣшительную минуту. Черезъ два дня мы прочли, что министромъ внутреннихъ дѣлъ и министромъ войны былъ назначенъ Араго. Реакція торжествовала. Крикъ бѣшенаго негодованія вырвался изъ груди передовой республиканской партіи, и это негодованіе обрушилось на Гамбетту. Жребій былъ брошенъ. Мы понимали, что сельское населеніе, никогда не сочувствовавшее, а напротивъ проклинавшее войну, подастъ голосъ за тѣхъ, кто будетъ обѣщать ему миръ, миръ во что бы то ни стало. Республиканцы не могли обѣщать ему мира, девизомъ ихъ сдѣлалось: "guerre à outrance". Миръ обѣщали тѣ, кому не дорога была цѣлость и честь Франціи; не дорога же была честь Франціи прежде всего тѣмъ, которые сами давно позабыли, что значатъ такія слова, какъ честь, родина, тѣмъ, для которыхъ личные интересы всегда стояли на первомъ планѣ и которые питали къ республикѣ большую ненависть, чѣмъ даже къ пруссакамъ. За этими гнилыми остатками обезпечено была значительное большинство. Мы не ошиблись, черезъ Два дня послѣ выборовъ мы уже знали, что тупоумная реакція одержала побѣду. Съ этой минуты можно было ожидать самыхъ страшныхъ бѣдствій для Франціи".

Я больше не слушалъ разсказа. Мой умъ занимала одна мысль, мысль тяжелая, которая, казалось, опровергала цѣлый строй понятій, воззрѣній, которая заставляла задумываться и спрашивать себя: "да гдѣ же, въ самомъ дѣлѣ, истина, и не фальшивы ли всѣ тѣ начала, всѣ тѣ принципы, до которыхъ такимъ тернистымъ путемъ дошла демократическая партія. Всеобщая подача голосовъ! развѣ это начало не было провозглашено лучшими представителями демократіи, какъ краеугольный камень новой церкви, церкви народа, и что же, чѣмъ оказывается это начало, что оно приноситъ съ собою, что оно дало до сихъ поръ человѣчеству кромѣ вреда?

-- Скажите, спрашивалъ я подъ давленіемъ этой мысли, какъ примирить ваши слова съ тою всеобщею подачею голосовъ, которая стоила вамъ столько крови, которой вы добивались съ такою энергіею, которой вы принесли столько жертвъ? Какъ примирить suffrage universel, т.-е. то, что составляетъ вашу славу, вашу силу, одну Изъ вашихъ крупныхъ заслугъ, за которую благодаритъ васъ передовое меньшинство человѣчества, и во имя которой вы, по справедливости, можете себѣ требовать дани всеобщаго уваженія, какъ примирить это начало съ его печальными результатами; вѣдь вы не можете на этотъ разъ защищать его, утверждая, что подача голосовъ не была свободна Если она не была свободна при Бонапарте, то въ этотъ разъ она не встрѣчала препятствій.

-- Теорія, теорія, теорія! было мнѣ отвѣтомъ. Не вѣрьте тому, чтобы тѣ милліоны голосовъ, которые были поданы за имперію и за Наполеона, были поданы по принужденію. Это можно было говорить, поддерживать, какъ извѣстный политическій маневръ, до не больше. Нѣтъ, сельское населеніе, вотировавшее за него, вотировало не по принужденію, а по невѣжеству. Мы, французы,-- останемся вѣчными, неисправимыми идеалистами. Мы провозгласили принципъ всеобщей подачи голосовъ, принципъ по существу демократическій, единственный выходъ изъ политическихъ дебрей, принципъ, который долженъ сдѣлаться и сдѣлается современенъ главнымъ орудіемъ не только политическаго, но и соціальнаго обновленія, но покамѣстъ мы одни знаемъ, чего стояло намъ провозглашеніе этого принципа и какъ дорого мы за него заплатили. Мы не знаемъ еще одного, какія бѣдствія онъ готовитъ намъ въ будущемъ. Мы горькимъ опытомъ должны были-бы кажется убѣдиться, что то, что хорошо въ теоріи, часто никуда не годится на практикѣ. Принципъ suffrage universel'я хорошъ, кто можетъ въ этомъ сомнѣваться, но хорошъ при извѣстныхъ условіяхъ. Главное условіе то, чтобы народъ, который имъ пользуется, былъ не невѣжественъ, чтобы образованіе не было ему чуждо, чтобы онъ былъ настолько развитъ, чтобы могъ понимать свои истинныя выгоды и чтобы изъ-за выгоды минуты, дня, онъ не жертвовалъ выгодами цѣлыхъ годовъ, десятковъ лѣтъ. Нужно, чтобы онъ понималъ, кто его обманываетъ и кто говоритъ ему правду; нужно, чтобы въ ту минуту, когда ему говорятъ: "если ты скажешь "да" то у тебя будетъ мостъ, будетъ дорога" -- онъ какъ баранъ не произносилъ да, а въ свою очередь спросилъ бы: мостъ-то или дорога у меня будетъ, но какіе я буду платить налоги, какъ вы употребите эти налоги, не бросите ли вы меня въ сумасбродную войну и не станете ли вы держать вѣчно страну въ лихорадкѣ, подрывать довѣріе, нарушая свободу и тѣмъ вызывая внутренніе раздоры, которые губятъ мое благосостояніе.

Вотъ что нужно для того, чтобы примѣненіе этого принципа было благодѣтельно, а этого-то именно и нѣтъ во Франціи. Если бы было это развитіе, то народъ понялъ бы, что вотируя за старую гниль, обѣщавшую миръ во что бы то ни стало, онъ собственно вотируетъ не за миръ, а за войну, потому что посылая въ національное собраніе враговъ республики, онъ содѣйствуетъ торжеству реакціи, которая при ея настоящемъ положеніи означаетъ раздоры внутри и войну внѣшнюю въ будущемъ, такъ какъ Франція не можетъ долго оставаться подъ тяжестью позорнаго, унизительнаго и вмѣстѣ пагубнаго для благоденствія страны-мира. Но народъ не понимаетъ этого и вѣритъ тѣмъ, кто употребляетъ самыя гнусныя средства для привлеченія его на свою сторону и отталкиваетъ тѣхъ, которыхъ честность заставляетъ говорить ему горькую правду. А горькая, правда никогда не нравится невѣжественному народу. Враги народа поняли отлично, какую выгоду они могутъ извлекать изъ. всеобщей подачи голосовъ при его невѣжествѣ, а потому сдѣлались самыми ревностными защитниками этого принципа, у потому, какая бы ни была монархія, монархія ли Генриха V, монархія ли графа парижскаго или какого-нибудь неизвѣстнаго еще короля или императора, она всегда будетъ держаться всеобщей подачи голосовъ. Что же касается республики, то ея первымъ дѣломъ должно было бы быть ограниченіе всеобщей подачи голосовъ, ограниченіе въ какой бы то ни было формѣ, вся бѣда только въ домъ, что неискреннее республиканское правительство не захочетъ его ограничить, а искреннее будетъ бояться, потому что народъ крѣпко держится за то, что разъ, лопало ему въ руки и готовъ растерзать всякаго, кто захотѣлъ бы вырвать его добычу.

Принципъ suffrage universell сдѣлался больнымъ мѣстомъ Франціи. Какъ ни прогрессивно само по себѣ это начало всеобщей подачи голосовъ, но нельзя не сказать, что примѣненіе его во всей силѣ въ настоящую эпоху немыслимо нигдѣ, такъ-какъ нигдѣ нѣтъ того необходимаго развитія народныхъ массъ, безъ котораго этотъ принципъ вмѣсто пользы приноситъ вредъ. Франція служитъ тому печальнымъ доказательствомъ. Бѣдная страна всевозможныхъ экспериментовъ! Истинно республиканская партія во Франціи теперь только и думаетъ о томъ, какимъ образомъ ограничить всеобщую подачу голосовъ, чтобы сдѣлать ее не столь пагубною для народа, и отнять у враговъ народа возможность злоупотреблять тѣмъ самымъ орудіемъ, которое должно было служить орудіемъ для его освобожденія отъ угнетающихъ его общественныхъ слоевъ. Много можно представить обращиковъ того, какъ обманывало правительство несчастную неразвитую сельскую массу. Вотъ одинъ изъ нихъ. Мнѣ показывали въ Бордо двѣ картинки: одна изъ нихъ изображала собою всѣ ужасы войны, другая представляла Францію въ образѣ женщины, спокойной, счастливой, обработанныя поля, красивые дома, благоденствіе, счастье -- однимъ словомъ, всѣ плоды мира. Подъ первою было подписано: "вотъ что ожидаетъ васъ, если вы скажете -- нѣтъ", подъ второю: "вотъ, что ожидаетъ, если вы скажете -- да". Когда я спросилъ, что это значитъ, мнѣ объяснили, что такія картинки въ массѣ распространялись среди сельскаго населенія передъ плебисцитомъ, и испуганный народъ далъ семь милліоновъ голосовъ имперіи, или какъ онъ полагалъ -- миру. Когда такимъ способомъ можно дѣйствовать на массы, то очевидно, что suffrage universel никуда не годится.

Необходимость ограничить начало всеобщей подачи голосовъ чувствуется всею передовою партіею, и она громко высказывается не только въ частныхъ разговорахъ, но также и въ печати, и надо полагать, что требованіе ограниченія этого права будетъ все рости и рости въ обществѣ. "Вопросъ -- говорилось въ одной изъ самыхъ вліятельныхъ газетъ южной Франціи "la Gironde" -- который не можетъ не остановить на себѣ вниманія представителей, это -- вопросъ о возвращеніи къ принципу конституціи de l'an III, т.-е. обязанность для всѣхъ гражданъ доказать, что они умѣютъ читать и писать для того, чтобы быть внесенными въ избирательные листы". Эта же самая мысль защищалась при составленіи избирательнаго закона 1849-го г., но къ несчастію она не одержала побѣды. До тѣхъ же поръ, пока это ограниченіе не пройдетъ и не сдѣлается закономъ, до тѣхъ поръ suffrage universel будетъ зломъ, задерживающимъ развитіе страны, до-тѣхъ-поръ всеобщая подача голосовъ будетъ игрушкою въ рукахъ крупныхъ землевладѣльцевъ, въ рукахъ католическихъ поповъ, да еще въ рукахъ меровъ, которые до сихъ поръ, назначаемые правительствомъ, служили орудіями его власти.

Требованіе умѣть читать и писать для подачи своего голоса, предлагается республиканскою партіею, какъ одно изъ средствъ къ уменьшенію вреда, наносимаго suffrage universel'емъ, но вовсе не какъ единственное и главное, не какъ-рѣшительное средство для искорененія зла. Эта партія хорошо понимаетъ, что одно умѣнье читать и писать вовсе не гарантируетъ страну въ томъ отношеніи, что народъ будетъ обладать уже достаточной мудростью, чтобы понимать свои истинные и прочные интересы. Но эта мѣра, если ее удастся провести, хотя и палліативная, будетъ благодѣтельна уже потому, что она перенесетъ центръ тяжести выборовъ съ невѣжественнаго сельскаго населенія на несравненно болѣе развитое, болѣе разумное городское населеніе. Что происходитъ въ настоящее время? голоса рабочаго населенія въ городахъ тонутъ въ голосахъ сельскаго населенія, и хотя это рабочее населеніе можетъ послать въ національное собраніе довольно почтенное меньшинство, но все-таки меньшинство, подавляемое криками сельскихъ представителей. Такимъ образомъ, при существованіи suffrage universell въ томъ видѣ, въ какомъ онъ теперь существуетъ, большинство всегда обезпечено за реакціею, и хотя при новыхъ выборахъ отношеніе меньшинства къ большинству нѣсколько и можетъ измѣниться, но все-таки не настолько, чтобы дать перевѣсъ представителямъ нравственно и политически развитой части населенія Франціи.

Если отъ каждаго избирателя, говорятъ республиканцы, будутъ требовать, чтобы онъ самъ, своею собственною рукою, написалъ имена тѣхъ, кого онъ хочетъ послать въ національное собраніе, тогда очевидно, что при настоящемъ невѣжественномъ состояніи сельскаго населенія, представители городского населенія пройдутъ въ огромномъ большинствѣ, и до тѣхъ поръ, пока при помощи даже обязательнаго и дарового обученія, которое стоитъ на очереди, сельское населеніе въ состояніи будетъ удовлетворить требованію умѣнья читать и писать, республиканскія учрежденія, созданныя представителями разумной части населенія, настолько окрѣпнуть и укоренятся, что никакая реакція не въ силахъ будетъ повалить республику.

Другіе республиканцы, опасаясь, что эта мѣра, т.-е. ограниченіе всеобщей подачи голосовъ требованіемъ умѣнья писать и читать, никогда не будетъ осуществлена, такъ какъ никакое правительство не рискнетъ совершенно лишить права голоса сельское населеніе, предлагаютъ другую мѣру, направленную конечно къ той же цѣли.

Прямые выборы невозможны, говорятъ они, это доказано двадцатью годами существованія всеобщей подачи голосовъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ невозможно отнять это право, слишкомъ привившееся къ населенію. Что же дѣлать, чтобы избавить страну отъ бѣдствія, происходящаго изъ торжества глупаго, дряхлаго и вмѣстѣ реакціоннаго сельскаго большинства? Эти республиканца не видятъ иного средства, какъ введеніе выборовъ въ двѣ и нѣкоторые даже говоритъ въ три степени. При помощи такой мѣры національное собраніе, по ихъ мнѣнію, значительно очистится, и собраніе представителей народа будетъ состоять изъ несравненно болѣе разумныхъ элементовъ.

Если республиканцы расходятся въ средствахъ для ограниченія права всеобщей подачи голосовъ, то всѣ за то они сходятся въ необходимости этого ограниченія и громко провозглашаютъ это ограниченіе suffrage universell, какъ необходимое и неизбѣжное средство для того, чтобы вывести потрясенную страну на прочный путь политическаго и соціальнаго развитія. Если мысль о необходимости ограничить suffrage universel, и вмѣстѣ съ тѣмъ разстаться съ однимъ изъ тѣхъ идеаловъ, который Франція попробовала уже осуществить въ дѣйствительности, и такимъ образомъ сдѣлать какъ бы шагъ назадъ, бродила уже и прежде, по поводу грустныхъ до-нельзя плебисцитовъ, то теперь, вслѣдствіе послѣднихъ выборовъ въ національное собраніе, она окончательно перешла въ сознаніе, приняла прочную форму и стала выражаться въ громкихъ заявленіяхъ о необходимости покинуть на время, и можетъ быть долгое время, начало всеобщей подачи голосовъ.

-- Не думайте, слышалъ я, что мы безъ борьбы, безъ грустнаго чувства пришли къ сознанію о необходимости отказаться въ настоящее время отъ взлелѣяннаго идеала. Тяжело сознательно дѣлать, какъ бы то ни было, шагъ назадъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ безразсудно было бы его не сдѣлать, когда есть твердая увѣренность, что, не сдѣлавши этого шага назадъ, нельзя подвинуться впередъ.

Я безусловно соглашался съ этимъ мнѣніемъ. Можно быть горячимъ защитникомъ начала всеобщей подачи голосовъ, можно вписать его на знамя, съ которымъ слѣдуетъ идти впередъ, можно любить это начало какъ идеалъ и всѣми силами стремиться подготовить почву для его осуществленія; но ради самого торжества этого идеала не слѣдуетъ желать, чтобы онъ осуществился преждевременно, такъ какъ въ послѣднемъ случаѣ онъ неизбѣжно становится орудіемъ истинныхъ враговъ народа. Не слѣдуетъ, конечно, выводить изъ этого, чтобы право участія въ общественныхъ дѣлахъ не должно бы быть предоставляемо всѣмъ въ государствѣ; нѣтъ, оно должно быть предоставлено всѣмъ, но подъ тѣмъ условіемъ, чтобы эти всѣ обладали хоть тѣмъ немногимъ развитіемъ, тѣмъ немногимъ образованіемъ, въ силу котораго люди становятся способны понимать истинные интересы страны, а вмѣстѣ съ тѣмъ и свои собственные, и перестаютъ быть несчастнымъ орудіемъ, которымъ пользуются люди, считающіе всѣ средства годными, лишь бы ими обезпечивались ихъ личные интересы. Примѣръ Франціи долженъ былъ, кажется, убѣдить въ этомъ всѣхъ и каждаго. Собравшееся національное собраніе въ Бордо не долго заставило ждать, чтобы укрѣпить мнѣніе республиканской партіи о негодности всеобщей подачи голосовъ въ примѣненіи къ невѣжественной сельской массѣ во Франціи. Какъ ни очевидно было съ перваго же дня, что огромное большинство избранныхъ депутатовъ принадлежитъ партіи реакціи, тѣмъ не менѣе было множество оптимистовъ, которые говорили:

"Да, мы знаемъ, что эти люди не наши, мы знаемъ, что они принадлежать къ партіямъ, которыя злобно относятся къ республикѣ, желая сами занять ея мѣсто; но не можетъ быть, чтобы въ эту страшную и вмѣстѣ торжественную минуту, они не забывали о всемъ, кромѣ одного -- что они французы. Въ дѣлѣ спасенія единства, цѣльности и чести Франціи мы сойдемся, они протянутъ намъ руку и скажутъ: забудемъ наши старые споры, бросимъ наши внутренніе раздоры, въ виду вражескаго нашествія пускай единодушіе будетъ нашею главною силою!"

Сладкія мечтанія, и какъ скоро дѣйствительность дала имъ жестокое опроверженіе. Старыя партія, старые люди, къ несчастію, ничего не съумѣли забыть и еще разъ поспѣшили заявить передъ цѣлымъ свѣтомъ, что гнилое всегда остается гнилымъ и что новое вино требуетъ новыхъ мѣховъ. Съ жгучимъ нетерпѣніемъ ожидали перваго-засѣданія національнаго собранія, всѣ струны были натянуты до того, что, казалось, каждую минуту готовы были лопнуть. Первое засѣданіе было формальное, пустое: ни однимъ словомъ, ни однимъ внезапнымъ движеніемъ, которое такъ естественно было бы въ такую минуту, представители окровавленной Франціи не заявили, что ихъ сердце усиленно бьется и что въ ихъ жилахъ течетъ горячая кровь. Нѣтъ, съ первой же минуты сдѣлалось яснымъ, что собраніе состоитъ изъ бездушныхъ людей, которымъ не только чужды всѣ страстные порывы, подчасъ спасающіе страну, но не способныхъ даже проронить слезы надъ судьбою несчастнаго народа. Тѣ, которые не теряли еще надежды говорили: "Спокойствіе въ такую критическую минуту внушаетъ уваженіе врагу; быть можетъ они правы!" Они ошибались. Это не было спокойствіе, внушаемое сознаніемъ собственнаго достоинства, это было спокойствіе разлагающагося трупа.

Первое засѣданіе, происходившее 12-го февраля, было не публичное и это могло служить какъ-бы оправданіемъ, что національное собраніе ничѣмъ не хотѣло ознаменовать своего открытія. Первое публичное засѣданіе происходило на другой день. Всѣ ждали и спрашивали другъ друга: что то будетъ? Ожиданія не оправдались бы и публичное засѣданіе прошло бы точно также безцвѣтно, еслибы національное собраніе не воспользовалось уже въ послѣднюю минуту первымъ представившимся ему случаемъ, чтобы съ поразительнымъ цинизмомъ заявить свои реакціонныя стремленія. Гарибальди доставилъ имъ этотъ случай.

-- Конечно, передавалъ мнѣ одинъ французъ, всѣ честные люди страны не могутъ быть отвѣтственны за то, что дѣлаетъ національное собраніе, но вѣрьте мнѣ, что краска выступаетъ у меня на лицѣ, когда я думаю объ этомъ засѣданіи. Какъ будто-бы мало было и безъ того намъ позора, какъ будто-бы и безъ того мы не сдѣлались чуть не посмѣшищемъ свѣта; такъ нѣтъ же, этимъ людямъ всего мало, имъ нужно было еще больше унизить Францію, переполнить чашу ея оскорбленій, и они успѣли въ этомъ, они оскорбили ее больше₍чѣмъ всѣ ея враги. Это засѣданіе не изгладится изъ исторіи страны, оно будетъ служить ей вѣчнымъ укоромъ.

Въ національное собраніе Франціи, созванное въ ту минуту, когда она забита, уничтожена, въ ту минуту, когда почти всѣ отворачивались, отъ нея, какъ отворачиваются отъ богатаго, когда онъ дѣлается бѣднымъ, является среди его самая свѣтлая фигура XIX-го вѣка, является герой, какіе рождаются только вѣками, и что-же -- его выгоняютъ, ему не даютъ говорить! Казалось-бы, что появленіе такого человѣка должно придать бодрости, силы, казалось-бы, что одно его присутствіе должно было бы воодушевить всѣхъ и заставить сказать: "если онъ съ нами, если онъ защищаетъ наше дѣло, значитъ наше дѣло правое, справедливое, смѣло впередъ". Представители Франціи рѣшили не такъ. Какое имъ дѣло до того, что одинъ только человѣкъ явился на помощь французскому народу; какое имъ дѣло, что этотъ человѣкъ больной, израненый, поднимается съ постели, чтобы броситься въ битву, жертвуетъ для Франціи не только своею жизнію, но приноситъ ей въ жертву своихъ сыновей -- они все забываютъ и помнятъ только одно, что этотъ человѣкъ республиканецъ. Развѣ этого мало, чтобы его ненавидѣть. Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ этотъ человѣкъ испытываетъ всю тяжесть войны, возвышается надъ всѣми интригами, всѣми непріятностями, не зная покоя, собираетъ людей, образуетъ невѣроятными усиліями армію, борется, сражается, какъ ни одинъ французъ, и наконецъ, когда перемиріе чуть не погубило его, онъ отправляется въ національное собраніе Франціи, только для того, чтобы почтить молодую республику своимъ голосомъ, который она должна была принять, какъ благословеніе. Зная духъ и настроеніе собранія, онъ спѣшитъ подать отставку, чтобы избавить Францію отъ позора, которымъ еще разъ запятнало-бы ее національное собраніе, отмѣняя выборъ нѣсколькихъ департаментовъ, сдѣлавшихъ своимъ представителемъ иностранца Гарибальди. Онъ хочетъ сказать только одно слово, хочетъ поблагодарить Францію, что она позволила ему жертвовать для нея своею жизнію, хочетъ сказать молодой, но шаткой и хилой республикѣ: "когда я понадоблюсь, я всегда готовъ къ твоимъ услугамъ, располагай моею жизнію". Ничего другого не хотѣлъ сказать Гарибальди, и этого ему не позволили сказать въ національномъ собраніи Франціи.

-- Нельзя передать, съ какою-то болью передавалъ мнѣ мой собесѣдникъ, того бѣшенства, которое мы испытали, когда услышали крики: "вы подали отставку, вы не имѣете права говорить"! Никогда еще слова такъ вѣрно не отражали того, что думали и чувствовали люди, какъ когда раздалось со всѣхъ сторонъ изъ трибунъ: "предатели Франціи! палачи республики"! Невообразимое смятеніе господствовало въ собраніи, шумъ, крики, волненіе достигло до высочайшей степени. Президентъ кричитъ: "очистить трибуны"! озлобленные депутаты грозно жестикулируютъ и что-то кричатъ, чего однако никто не можетъ разслышать; публика въ трибунахъ, чувствуя все безстыдство поведенія національнаго собранія, не находитъ словъ, чтобы заклеймить ихъ позоромъ. "Деревенское большинство! раздается громкій голосъ сверху: вамъ не заглушить голоса великаго гражданина!" Прозвище національному собранію было найдено, и эти слова "деревенское большинство" перейдутъ въ исторію. Эти слова служатъ какъ-бы оправданіемъ Франціи и вмѣстѣ безаппелляціоннымъ приговоромъ началу всеобщей подачи голосовъ въ странѣ, гдѣ вся масса деревенскаго населенія еще невѣжественна.

Одинъ человѣкъ въ этомъ всеобщемъ смятеніи оставался спокоенъ, и этотъ человѣкъ былъ самъ Гарибальди. Онъ молча стоялъ среди этого хаоса и съ его лица не сходила добрая, но невеселая улыбка. Эта улыбка, казалось, говорила: великая и вмѣстѣ несчастная страна, ты не испила еще предназначенной для тебя судьбою всей чаши горечи; сколько страшныхъ бѣдствій ты должна испытать еще, какую упорную борьбу должна ты будешь еще вытерпѣть съ отжившимъ, старымъ, разваливающимся міромъ, прежде чѣмъ взойдутъ сѣмена, брошенныя на твою почву великою эпохою и прежде чѣмъ новая жизнь сдѣлается твоимъ удѣломъ! Толпа народа громкими криками привѣтствовала любимаго героя, когда онъ выходилъ изъ національнаго собранія. На вечеръ была назначена, какъ протестъ противъ поведенія "деревенскаго большинства", большая демонстрація въ честь старика Гарибальди; но онъ, не желая, чтобы по поводу его обнаруживался какой-нибудь раздорѣ партій, за часъ до назначенной демонстрація поспѣшилъ уѣхать изъ Бордо.

Впродолженіи нѣсколькихъ дней крайне тяжелое впечатлѣніе, произведенное этимъ засѣданіемъ, не могло изгладиться, воспоминаніе о прогнанномъ Гарибальди, какъ кошмаръ, преслѣдовало Бордо. Впереди больше нечего было ожидать, клерикально-монархическій составъ національнаго собранія рѣзко обозначился; разладъ, или вѣрнѣе разрывъ между пилѣ и провозглашенною республикою сдѣлался ясенъ какъ свѣтлый день. Нѣсколько засѣданій, которыя слѣдовали за этимъ злосчастнымъ началомъ, до того рѣшительнаго, страшнаго засѣданія, которое пройдетъ въ исторію Франціи, помѣченное чернымъ крестомъ, засѣданія, гдѣ прочитаны были условія мира, всѣ казалось направлены были къ одной цѣли, чтобы убѣдить страну въ неизмѣнной и твердой рѣшимости "деревенскаго большинства" воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы замѣнить ненавистную ему республику монархіею и еще въ большей рѣшимости принять безъ всякаго обсужденія, безъ всякаго колебанія всѣ условія мира, какія бы онѣ ни были, чего бы ни потребовалъ побѣдитель.

Большая часть первыхъ засѣданій національнаго собранія проходила въ повѣркѣ полномочій, и только урывками, минутами эти засѣданія получали интересъ. Желая выразить свой великій патріотизмъ, національное собраніе апплодировало каждый разъ, что повѣрка полномочій касалась захваченныхъ департаментовъ, каждый разъ, что произносилось имя Эльзаса и Лотарингіи, departements du Bas-Rhin или Haut-Rhin. Хлопали въ ладоши! вѣдь это такъ мало стоитъ. "Деревенское большинство" обнаруживало большой практическій смыслъ, говоря: "отчего не похлопать, вѣдь отъ этого у насъ не убудетъ, а мы между тѣмъ, благодаря этимъ апплодисментамъ, можемъ прослыть за великихъ патріотовъ!" Нужно ли говорить, какое отвращеніе вызывали въ республиканскомъ населеніи эти іезуитскіе апплодисменты людей, которыя, это было слишкомъ хорошо извѣстно, не хотѣли больше слышать ни о какихъ жертвахъ, чтобы удержать за Франціею оторванныя ея части. Нѣтъ, нужно сказать правду, первая мысль этого большинства была не привязанность, не любовь къ Франціи, а только ненависть къ республиканцамъ. Если есть что-нибудь любопытное въ этихъ первыхъ засѣданіяхъ; то только одно -- это возможность прослѣдить, какъ съ каждымъ днемъ разрывъ между большинствомъ и республиканскимъ меньшинствомъ въ собранія обозначался все рѣзче и рѣзче, разрывъ, который неминуемо долженъ былъ окончиться разгаромъ еще большей взаимной ненависти, чѣмъ когда-нибудь, прежде.

Засѣданіе 16-го февраля было довольно замѣчательно въ этомъ отношеніи; тутъ оно, не стѣсняясь, уже обнаружило реѣ своя инстинкты, всѣ свои стремленія. Въ первый разъ въ этомъ національномъ собраніи пришлось одному изъ парижскихъ депутатовъ сказать нѣсколько словъ, и въ началѣ своей рѣчи онъ сдѣлалъ такое обращеніе: "citoyens"! Какъ только это слово было произнесено, какъ послышался свистъ, восклицанія: oh! oh! я наконецъ для довершенія впечатлѣнія -- смѣхъ.

-- Неправда-ли, говорилъ мнѣ одинъ французъ, какъ этотъ смѣхъ естественъ во французскомъ національномъ собраніи? о чемъ ему тосковать, о чемъ печалиться? Франція такъ счастлива, такъ процвѣтаетъ, то только и можно, что смѣяться. Впрочемъ смѣхъ имъ больше къ лицу, нежели печаль, по крайней мѣрѣ въ эти минуты они искренни. Они довольны, счастливы и спокойны; смѣясь, они не сознаютъ даже, что они сами сдѣлались посмѣшищемъ Европы и позоромъ Франціи.

Я слышалъ смѣхъ этого "деревенскаго большинства" въ другую болѣе страшную минуту для Франціи, и передъ этимъ историческимъ смѣхомъ блекнетъ тотъ смѣхъ, который раздавался во время первыхъ засѣданій. Но объ этомъ въ другомъ мѣстѣ.

Въ этомъ же самомъ, засѣданіи, въ которомъ одинъ изъ парижскихъ депутатовъ вызвалъ шумъ и волненіе въ національномъ собраніи французской республики словомъ: "citoyens"! депутаты большинства требовали вооруженной силы для охраны своихъ особъ отъ "оскорбленій" уличной толпы.

-- На какое же оскорбленіе вы жалуетесь! воскликнулъ одинъ изъ депутатовъ.

-- Развѣ крикъ "да здравствуетъ республика!" составляетъ для васъ оскорбленіе! раздалось съ другого конца.-- Намъ бросаютъ вызовъ! упорствовалъ одинъ изъ депутатовъ большинства среди всеобщаго волненія: достоинство національнаго собранія требуетъ защиты!-- Другого вызова не было, раздается съ лѣвой стороны, какъ крикъ "да здравствуетъ республика". Отвѣчайте, считаете ли вы этотъ крикъ за оскорбленіе!

И въ это время смятеніе растетъ и растетъ и наконецъ прорывается въ оглушительныхъ крикахъ, наполняющихъ заду:

Vive la République! гремитъ на одной сторонѣ.

Vive la France!.. отвѣчаютъ съ другой съ остервененіемъ.

Расколъ совершился, жребій былъ брошенъ, борьба была рѣшена между тою Франціею, которая представлялась въ національномъ собраніи партіею, кричавшею: "vive la République", и тою Франціею, которая оглушала малу крикомъ: "vive la France", что въ сущности означало: "Vive la monarchie"! Борьба въ собраніи, которая предвѣщала собою борьбу на улицахъ, на площадяхъ, борьбу въ открытомъ полѣ. Свалка въ національномъ собраніи не унималась. Одни продолжали настаивать и кричать: "такъ говорите же, на что вы жалуетесь, и оскорбленіе ли для васъ привѣтъ республикѣ"!-- Насъ оскорбили! продолжали другіе, мы слышали крики: à bas les ruraux! мы требуемъ защиты. Ненависть деревенскихъ представителей къ республикѣ нашла себѣ олицетвореніе, она сосредоточилась на Гамбеттѣ, который внушалъ этому большинству непреодолимый страхъ. Мнѣ самому пришлось слышать, какъ нѣсколько депутатовъ изъ этого большинства разсуждали за обѣдомъ въ тотъ день, когда Гамбетта, избранный между прочимъ и въ Эльзасѣ, вмѣстѣ съ другими эльзасскими депутатами подалъ отставку.

-- А! говорили они, наконецъ-то мы избавились отъ этого человѣка; нужно сознаться, что только онъ одинъ и пугалъ васъ среди всѣхъ этихъ радикаловъ!

-- Нужно стараться теперь объ одномъ, присовокупилъ другой, чтобы мы окончательно были избавлены отъ него, и чтобы онъ снова не очутился въ нашей средѣ.

Послѣ необычайной сумятицы, вызванной съ одной стороны криками vive la république, съ другой vive la France, какой-то депутатъ изъ "деревенскаго большинства" воспользовался повѣркой какихъ-то выборовъ, чтобы потребовать суда надъ бордоскою делегаціею, что означало судъ надъ Гамбеттой, потому что всѣ очень хорошо знали, что бордоская делегація исполняла только волю одного человѣка -- Гамбетты. Предложеніе рьянаго депутата не нашло большого сочувствія, такъ какъ другіе, которые были поумнѣе, поняли очень хорошо, что судъ надъ бордоскою делегаціею повлечетъ за собою судъ надъ парижскимъ правительствомъ, которое слилось теперь съ "деревенскимъ большинствомъ" и потому было ему особенно дорого и любезно. Въ это же самое засѣданіе президентомъ національнаго собранія былъ избранъ Греви, который внесъ предложеніе о назначеніи Тьера "главою исполнительной власти французской республики".

Слѣдующее засѣданіе, 17-го февраля, можно по справедливости назвать агоніею Эльзаса и Лотарингіи, агоніею предшествовавшею смерти. Эльзасскій депутатъ Келлеръ внесъ въ національное собраніе свой знаменитый протестъ Эльзаса противъ расчлененія Франціи, противъ отторженія отъ нея двухъ лучшихъ и самыхъ французскихъ провинцій въ цѣлой Франціи;

На апплодисменты, которыми былъ покрытъ этотъ протестъ, національное собраніе Франціи не было скупо.

-- Эти апплодисменты отвратительны, гнусны, раздавалось въ толпѣ, они не имѣютъ права апплодировать, если заранѣе рѣшили принять всякій миръ; только тогда эти апплодисменты имѣли бы смыслъ, еслибы они имѣли рѣшимость поддерживать требованія протеста и не допускать Францію до раздробленія. Въ противномъ случаѣ и честнѣе и было бы больше достоинства еслибы этотъ протестъ Эльзаса и Лотарингіи упалъ среди гробового спокойствія и былъ встрѣченъ только нѣмымъ сочувствіемъ.

Тьеру, по крайней мѣрѣ, принадлежитъ та честь, что онъ укротилъ эти неискренніе порывы, и въ отвѣтъ на горячія слова, произнесенныя Келлеромъ послѣ прочтенія декларація депутатовъ du Bas-Rhin, du Haut-Rhin, de la Moselle et de la Meurthe, деклараціи, подписанной тридцатью семью депутатами съ Гамбетгой во главѣ, отвѣчалъ безъ фразъ: "Въ серьезныхъ вещахъ будьте серьезны, безъ дѣтскихъ шалостей, когда дѣло касается цѣлой страны; все что говоритъ г. Келлеръ, все это очень хорошо, но вы вѣдь знаете, что мы рѣшились отдать Эльзасъ и Лотарингію, слѣдовательно нечего и шумѣть". Таковъ былъ смыслъ рѣчи Тьера и деревенское большинство перестало кричать и апплодировать и предоставило своимъ уполномоченнымъ для заключенія мира безотчетное право не только уступить двѣ провинціи, которыя передъ цѣлымъ свѣтомъ, въ лицѣ своихъ представителей, протестовали противъ отторженія ихъ отъ Франціи, съ энергіею говоря: "Франція можетъ испытывать удары судьбы, но она не можетъ своимъ согласіемъ освящать ея приговоровъ",-- но предоставили имъ право уступить хоть половину цѣлой Франціи съ Парижемъ включительно.

Крикъ "деревенскаго большинства", просившаго защитить его отъ оскорбительныхъ криковъ: vive la République былъ услышанъ, и потому въ субботу, 18-го февраля, Бордо оглушенъ былъ барабаннымъ боемъ, и я съ удивленіемъ увидѣлъ цѣлую тучу войска, скоплявшагося на площадь "Комедіи".

-- Что это значитъ, спросилъ я съ недоумѣніемъ, какъ то спрашивало и множество другихъ лицъ: съ какою цѣлію выводятъ всѣ эти войска, съ кѣмъ они должны драться и что защищать?

-- Деревенское большинство! было намъ всѣмъ отвѣтомъ. Эти войска должны охранять жизнь "представителей Франціи" отъ ненависти французовъ.

Очевидно, что эти люди опасались, что народъ ворвется въ національное собраніе и если не передушитъ большинство его членовъ, то по крайней мѣрѣ разгонитъ ихъ навсегда.

Грустное предзнаменованіе! слышалось всюду, и дѣйствительно видъ всего этого войска, всей этой массы солдатъ, которые на протяженіи нѣсколькихъ сотъ шаговъ въ окружности оцѣпили зданіе національнаго собранія и никого не пропуская! черезъ свою цѣпь, кромѣ лицъ, предъявлявшихъ карты для входа въ собраніе, видъ всѣхъ этихъ солдатъ, понимавшихъ, что ихъ поставили сюда благодаря страху "деревенскаго большинства", производилъ самое тяжелое впечатлѣніе. Сами солдаты сознавали, какую роль ихъ заставляли играть, и мнѣ приходилось не разъ слышать, какъ они говорили со смѣхомъ: "мы защищаемъ національное собраніе!"

Не при такой обстановкѣ должны были бы происходить засѣданія національнаго собранія въ такую критическую, въ такую адскую минуту, какова была настоящая. Эта обстановка какъ бы говорила, что въ зданіи "Комедіи" собрались не истинные представители страны, не политическіе люди, которые понимаютъ всю важность событій и сознаютъ всю отвѣтственность, падающую на нихъ, не бойцы за благосостояніе и достоинство нація, дѣйствующіе открыто, безъ боязни, всегда готовые отвѣчать за свои поступки, а какіе-то жалкіе люди и бездушные комедіанты, разыгрывающіе съ улыбкою на лицѣ одну изъ самыхъ страшныхъ трагедій.

Въ этотъ день мнѣ не удалось попасть въ національное собраніе, и потому всѣ тѣ нѣсколько часовъ, которые длилось засѣданіе, и провелъ на площади и въ café du Bordeaux, которое помѣщается какъ разъ противъ театра, превращеннаго въ залу засѣданій національнаго собранія, и которое вмѣстѣ съ тѣмъ служитъ мѣстомъ -- rendez-vous чуть не всего Бордо. На площади, позади линіи войска, толпилась масса народу, точно также какъ въ самомъ café. Тутъ было своего рода собраніе. Каждую минуту кто-нибудь изъ постороннихъ или депутатовъ прибѣгалъ сюда изъ собранія и передавалъ, что тамъ дѣлалось. Толпа стояла терпѣливо нѣсколько часовъ на ногахъ, лишь бы поскорѣй узнать, что говорятъ, что дѣлается, не произошло ли чего-нибудь особеннаго въ собраніи. Около café, да и вообще на площади стоитъ гулъ, идутъ оживленные разговоры и схватываются въ лету слова, сказанныя кѣмъ-нибудь изъ вышедшихъ изъ собранія.

-- Греви, говорятъ въ одной группѣ, сейчасъ прочиталъ письмо Тьера, въ которомъ онъ благодаритъ за выборъ его. въ президенты республики, и изъявляетъ свое полное согласіе.

-- Пустяки, слышится изъ толпы, никто его не выбиралъ въ президенты, онъ только глава исполнительной власти.

-- Въ національномъ собраніи гвалтъ, разсказываетъ кто-то въ café, Рошфоръ сдѣлалъ запросъ относительно войска, выведеннаго на площадь, et cela chauffe bien!

Толки о Тьерѣ, толки о запросѣ Рошфора, о войскѣ и т. д. и т. д. Картина полная жизни, полная волненія, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что у всей этой толпы, по нѣскольку часовъ подрядъ стоявшей на площади и съ нетерпѣніемъ ожидавшей узнать что говорится въ собраніи, къ чему клонится рѣшеніе судьбы Франціи, сердце билось несравненно сильнѣе чѣмъ у тѣхъ, которые приняли на себя смѣлость рѣшать эту судьбу. Я не жалѣлъ, что не попалъ въ собраніе; то, что дѣлалось внѣ было гораздо интереснѣе того, что дѣлалось въ этотъ разъ внутри собранія. Дѣйствительно, въ собраніи не произошло ничего замѣчательнаго, кромѣ прочитаннаго письма Тьера, извѣщавшаго президента, что онъ принимаетъ на себя обязанность стать во главѣ исполнительной власти во Франціи, да запроса Рошфора о томъ, "не открыло ли правительство какого-нибудь монархическаго заговора", что выставило такое количество войска,-- запроса, вызвавшаго опять неимовѣрный шумъ, поднявшаго страшную сумятицу, каждый разъ имѣвшую своимъ послѣдствіемъ то, что вырывало все большую и большую пропасть между "деревенскимъ большинствомъ" и республиканскимъ меньшинствомъ національнаго собранія.

Не попалъ я на засѣданіе и слѣдующаго дня, засѣданіе посвященное чуть не цѣликомъ рѣчи Тьера, въ которой онъ оплакивалъ бѣдствія Франціи и вмѣстѣ давалъ обѣщаніе залечить всѣ ея раны. На площади таже жизнь, тоже оживленіе, тѣже горячіе разговоры, тѣже жалобы, тѣже надежды, тѣже проклятія. Вдругъ толпа зашевелилась и отхлынула въ одну сторону. Я направился за нею. Толпа кого-то провожала, страшная масса народу двигалась и что-то кричала:

-- C'est le vieux Hugo! говоритъ кто-то, ему дѣлаютъ оваціи.

-- Нѣтъ, это Louig-Blanc, вы развѣ не слышите, что кричатъ его имя.

Оказалось, что это не Hugo и не Louis Blanc, это былъ Гамбетта, который вышелъ изъ національнаго собранія, въ которомъ онъ присутствовалъ въ первый разъ послѣ настоящей или политической болѣзни.

Толпа двигалась медленно; что было впереди не было видно, даже не было явственно слышно имя Гамбетты, по воздуху ходилъ только гулъ и онъ оглашался каждую минуту неистовыми криками. Я шелъ за толпою, которая все прибывала и остановилась только тогда, когда Гамбетта вошелъ въ дверь маленькаго домика, и дверь эта быстро затворилась.

Vive Gambetta! раздавалось каждую минуту.

Толпа его требовала, хотѣла его слушать, но онъ не выходилъ. Прошло можетъ быть полчаса.

Il ne veut pas sortir, раздавалось въ толпѣ, и вслѣдъ затѣмъ опять взрывъ: vive Gambetta, vive la République! Гамбетта все не выходилъ и въ толпѣ слышались самыя разнообразныя сужденія. Одинъ говоритъ: онъ боленъ, онъ не можетъ говорить! другой: подождите, онъ сейчасъ выйдетъ и скажетъ намъ нѣсколько словъ! третій: пусть бы онъ сказалъ намъ хоть нѣсколько словъ благодарности, что мы проводили его. Нельзя же такъ явно показывать, что ему надоѣли народныя манифестаціи!

У всѣхъ было одно желаніе увидѣть Гамбетту, услышать отъ него нѣсколько словъ, но Гамбетта такъ и не вышелъ. Толпа простояла передъ его окнами, можетъ быть съ часъ, крикнула еще нѣсколько разъ: vive la République, vive Gambetta! и стала расходиться.

Въ засѣданіи 19-го февраля Тьеръ объявилъ, что онъ уѣзжаетъ въ Версаль для переговоровъ, и выразилъ желаніе, чтобы публичныя засѣданія національнаго собранія были пріостановлены. Перерывъ продолжался цѣлую недѣлю, въ теченіе которой пришлось многое узнать, мъого услышать и, главное, многое увидѣть. 28-го февраля утромъ возвратился Тьеръ изъ Версаля. Въ 2 часа было назначено публичное засѣданіе. За часъ я вошелъ въ національное собраніе Франціи, а черезъ нѣсколько часовъ -- мнѣ пришлось сдѣлаться однимъ изъ немногихъ зрителей послѣдняго акта трагедіи -- французско-нѣмецкой войны 1870-го г. Эпилогъ былъ однако еще впереди, но тогда уже можно было его предчувствовать.

Евг. Утинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 5, 1871

Оставить комментарий Утин Евгений Исакович (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 26/03/2025. 106k. Статистика. Статья: Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: В Бордо.

Утин Евгений Исакович Франция и французы после войны

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛѢ ВОЙНЫ.

II*).Въ Бордо.

Утин Евгений Исакович
Франция и французы после войны

II*).
Въ Бордо.