Утин Евгений Исакович
Франция и французы после войны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Национальное собрание.

   

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛѢ ВОЙНЫ.

Изъ путешествія.

IV.
Національное собраніе.

   Какъ далеко кажется то время, когда національное собраніе открыто было въ Бордо для разрѣшенія тяжелаго вопроса о воинѣ или мирѣ между Франціею и Германіею. Между тѣмъ не прошло еще и четырехъ мѣсяцевъ съ той минуты, когда "деревенское большинство" въ своей пламенной любви къ народу постановило принять самыя позорныя условія, лишь бы поскорѣй только доставить истерзанной странѣ "всѣ благодѣянія мира". Событія, и страшныя событія летѣли съ такою невѣроятною быстротою, что дни, недѣли, мѣсяцы, можно было принять за многіе и долгіе годы. Въ эти дни, въ эти мѣсяцы Франція успѣла уже перенести новую, самую страшную изъ войнъ -- войну междоусобную, которая поразила міръ своею небывалою, чудовищною жестокостью. Конечно, въ настоящую минуту нужно было бы имѣть слишкомъ большую самонадѣянность, чтобы съ увѣренностью сказать, созерцая всѣ бѣдствія и всѣ ужасы, въ которые погрузилась Франція: вотъ кто безусловно правъ, вотъ кто безусловно виноватъ! но какъ бы ни разрѣшился этотъ трудный вопросъ, будущіе историки, которые станутъ судить настоящія горестныя событія уже безъ того желчнаго раздраженія, безъ той возбужденной страсти, которая такъ свойственна современникамъ, склоняющимся на ту или на другую сторону, соотвѣтственно своимъ личнымъ симпатіямъ или антипатіямъ, несомнѣнно кажется одно -- они должны будутъ признать, что на національное собраніе 1871 года падаетъ весьма крупная доля отвѣтственности за всѣ тѣ бѣдствія, которыя вызваны были гражданскою войною, разразившеюся во Франціи. Въ оправданіе этого собранія можетъ быть приведено одно -- оно избрано всѣмъ народомъ, слѣдовательно народная воля должна служить для него крѣпкимъ щитомъ. Но если бы возможно было принимать такое оправданіе, то личная отвѣтственность людей падаетъ навсегда и отдѣльныя личности, отдѣльныя группы людей ускользали бы отъ суда исторіи. Національное собраніе, избранное среди хаоса и паники, поселенной наплывомъ чужеземныхъ полчищъ, избранное исключительно для заключенія мира, узурпировало свою власть, продливъ свое существованіе подъ предлогомъ -- возстановленія нравственныхъ и матеріальныхъ силъ Франціи. Единственнымъ средствомъ для достиженія этой цѣли національное собраніе или по крайней мѣрѣ его "деревенское большинство" считало лютую реакцію и не скрывая своихъ клерикально-монархическихъ замысловъ, бросилось на все, что только заявляло преданность искренней республикѣ.
   Реакція во всѣхъ направленіяхъ сдѣлалась девизомъ, mot d'ordre, знаменемъ "деревенскаго большинства", которое радостно торжествуетъ свою побѣду надъ республикой, опьяненное зрѣлищемъ десятковъ тысячъ труповъ и плавая въ крови "нечестивыхъ" французовъ. Долго придется раскаяваться Франціи за выборъ этого реакціоннаго собранія, которое бросило ее во всѣ бѣдствія и свирѣпыя сцены междоусобной войны и вмѣсто "возстановленія нравственныхъ и матеріальныхъ силъ" нанесло странѣ такой страшный ударъ, отъ котораго ей будетъ тяжелѣе оправиться, нежели отъ удара, нанесеннаго ей Германіею. Вникая въ смыслъ послѣднихъ событій и задумываясь надъ образомъ дѣйствій національнаго собранія 1871 года, невольно задаешься вопросомъ, что составляетъ его отличительную черту -- преступность, безуміе, или просто какой-то идіотизмъ? Самое справедливое кажется признать въ немъ и то, и другое, и третье. Оно преступно, потому что, имѣя полную возможность предупредить внутренній кризисъ, оно не только ничего не дѣлало для того, но напротивъ сдѣлало все, чтобы его вызвать; оно не только не избѣгало пролитія крови, но желало затопить въ ней всѣхъ искреннихъ республиканцевъ. Оно безумно потому, что оно не понимало, что пролитая кровь обратится, въ концѣ концовъ, противъ него же, и что если въ странѣ есть партія, которая способна драться въ продолженіе двухъ съ половиною мѣсяцевъ, то минутное усмиреніе ея не означаетъ вовсе уничтоженія ея, и что пораженная сегодня, она снова поднимется завтра. Оно безумно, потому что оно не поняло, что для того, чтобы уничтожить навсегда возможность коммуны, нужно установить въ странѣ искреннюю республику, и что для того, чтобы не бросать людей въ крайній радикализмъ, не нужно подчинять ихъ крайней реакціи. Какъ не признать вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ собраніи идіотизма, когда видишь, какъ оно ликуетъ свои побѣды и восхваляетъ только-что возвратившуюся изъ плѣна армію въ то время, когда къ этимъ побѣдамъ оно должно было бы относиться съ нѣмою печалью и отвращеніемъ. Трудно разобрать, чего во всемъ поведеніи національнаго собранія больше -- преступнаго цинизма или непомѣрнаго идіотизма! Пройдутъ года/ пройдутъ десятки лѣтъ, а образъ національнаго собранія будетъ продолжать тревожить общественную совѣсть Франціи, если эта совѣсть только окончательно не погибла въ крови, наполнившей улицы Парижа. Въ исторіи оно займетъ, безъ сомнѣнія, такое мѣсто, къ которому страшно будетъ подойти, такъ какъ для того, чтобы подойти къ нему, нужно будетъ столкнуться съ отталкивающею горою труповъ.
   Роль, которую займетъ, или вѣрнѣе заняло уже національное собраніе 1871 года въ исторіи Франціи, не только благодаря тому, что оно заключило миръ, въ силу котораго Франція потеряла двѣ свои лучшія области, но главнымъ образомъ благодаря событіямъ, которыя оно подготовило и которыя разыгрались только въ Парижѣ; а также и благодаря всему тому, что оно продолжаетъ дѣлать, чтобы завершить "возстановленіе матеріальнаго и нравственнаго благосостоянія страны" возстановленіемъ бурбоновской или какой-нибудь другой монархіи,-- такъ велика, что нельзя сомнѣваться въ томъ, чтобы это собраніе не доложило начало новому направленію въ жизни французскаго народа. Его роковое значеніе заставляетъ по неволѣ относиться къ нему еще съ большимъ вниманіемъ и возстановить, такъ сказать, то непосредственное впечатлѣніе, которое оно производило въ первыя, рѣшительныя минуты своего существованія. Интересъ, возбуждавшійся національнымъ собраніемъ въ ту минуту, когда оно вотировало раздробленіе и униженіе Франціи, не только, мнѣ по крайней мѣрѣ кажется, не утратился, но скорѣе увеличился, благодаря всѣмъ тѣмъ кровавымъ событіямъ, которыя такъ быстро слѣдовали одно за другимъ. Первыя минуты существованія національнаго собранія, его первые шаги до такой степени заставляли предчувствовать, до такой степени поясняютъ все то, что случилось въ послѣдніе мѣсяцы и даже дни, что обратиться къ этимъ первымъ минутамъ, къ этимъ первымъ шагамъ въ политическомъ существованіи "деревенскаго большинства" значить обратиться къ прямому, истинному источнику всѣхъ послѣднихъ событіи.
   Я передавалъ вамъ до сихъ поръ о томъ общемъ впечатлѣніи, которое производили на меня Франція и сами французы въ первыя минуты послѣ того, какъ заглохъ громъ усовершенствованныхъ орудій Для скорѣйшаго и болѣе обильнаго истребленія людей; я говорилъ вамъ, съ какимъ трепетнымъ нетерпѣніемъ ожидалось то рѣшеніе судьбы Франціи, которое принадлежала избраннымъ представителямъ страны; я старался по возможности выяснить взаимное положеніе партій, въ различной пропорціи вошедшихъ въ національное собраніе, но я ни слова еще не сказалъ о томъ впечатлѣніи, которое пришлось вынести мнѣ изъ самаго національнаго собранія, послѣ того, какъ я увидѣлъ и услышалъ весь этотъ старый и прогнившій хламъ, изъ которага составилось большинство національнаго собранія. Кто его видѣлъ, кто его слышалъ, тотъ, безъ сомнѣнія, не могъ болѣе удивляться всему, что ни услышалъ бы онъ о немъ. Вамъ говорятъ, что эта собраніе реветъ и требуетъ казней, эшафотовъ, гильотины -- вы не можете удивляться, вы должны были этого ожидать; вамъ говорятъ, что "Франція обрѣли свою славную армію" -- вы не поражаетесь, такъ должны говорить эти люди; вы слышите, что собраніе не можетъ нахвалиться бонапартовскими генералами и шумно привѣтствуетъ войска, которыя клали оружіе передъ нѣмцами и теперь бьютъ и одерживаютъ побѣды, потому что ихъ въ нѣсколько разъ больше надъ своими согражданами -- вы не пожимаете даже плечами и у васъ не вырывается даже слова негодованія! Отчего? оттого, что если вы видѣли всѣхъ этихъ людей, это большинство, вблизи, если вы слышали то, что они говорятъ, и тѣ крики, которыми они заглушали голосъ честныхъ людей, то вы давно уже научились презирать ихъ и ожидать отъ нихъ всего худшаго. Я видѣлъ этихъ людей, которые торжествуютъ теперь побѣду, не надъ коммуной, но надъ республикой, я слышалъ ихъ рѣчи, и я думаю, я надѣюсь, что то немногое, что я видѣлъ и слышалъ, будетъ однако слишкомъ достаточно для того, чтобы многія изъ послѣдующихъ событій получили свой истинный, а не выдуманный колоритъ.
   Для характеристики національнаго собранія 1871 года, что бы еще ни случилось, самыми важными засѣданіями останутся все-таки тѣ первыя мрачно торжественныя засѣданія, когда разрѣшался вопросъ о мирѣ между Франціей и Германіей. Эти засѣданія какъ бы служили камертономъ будущаго. Трудно забыть то горячечное состояніе, ту лихорадку, которая носилась въ воздухѣ и заражала собою всякаго француза въ большей степени, иностранца въ меньшей, въ тѣ дни и въ особенности въ утро 28-го февраля 1871 года, т.-е. ровно за три мѣсяца до покоренія Парижа Версалемъ, когда вся Франція съ напряженнымъ до послѣдней степени вниманіемъ должна была выслушать предложеніе мирныхъ условій, произнесенное разбитымъ и хилымъ голосомъ Тьера. Съ ранняго утра вся площадь "Комедіи" была докрыта густою толпою народа. Всѣ знали, что наступила рѣшительная минута и всѣ были, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-то довольны, когда въ толпѣ проносился слухъ: "засѣданія не будетъ, Тьеръ не пріѣхалъ". Видно было, что дѣйствительность ихъ такъ пугала, что несмотря на все желаніе выйти поскорѣе изъ неизвѣстности, въ послѣднюю минуту все-таки неизвѣстность казалась имъ слаще того, чего они должны были ожидать и ожидали на самомъ дѣлѣ. Въ это утро толпа не была такъ оживлена, не слышались шумные споры; какая-то сосредоточенность, тоскливое чувство всевозможныхъ опасеній было господствующимъ настроеніемъ массы народа. Около 12-ти часовъ дня сталъ раздаваться барабанный бой и на площадь начало стекаться войско, которое предназначалось для защиты національнаго собранія Франціи, если бы французы вздумали помѣшать ему принять такое рѣшеніе, которое казалось имъ несовмѣстнымъ съ достоинствомъ Франціи. Когда войска составили плотную цѣпь кругомъ національнаго собранія, оттѣснивши всю толпу за цѣпь, тогда на самой площади остались только тѣ немногіе, которымъ удалось добыть себѣ билетъ для входа въ засѣданіе. Прежде, чѣмъ войти въ засѣданіе, являлось уже такимъ образомъ непріятное чувство съ одной стороны вслѣдствіе того, что приводилось пробираться сквозь цѣпи солдатъ, съ другой отъ одного вида этой массы войска, которому какъ бы говорили: "держите народъ въ порядкѣ"! и тѣмъ умышленно или неумышленно поддерживали тотъ антагонизмъ между народомъ и войскомъ, который всегда былъ источникомъ столькихъ бѣдствій для Франціи.
   Когда я подошелъ къ тому входу, который былъ предназначенъ для журналистовъ и для тѣхъ, которые имѣли право сидѣть въ трибунахъ перваго яруса, около него стояло уже довольно много народу. Впускали по два, по три человѣка для избѣжанія безпорядка, но особеннаго порядка это не прибавляло. Всѣ рвались поскорѣй занять свои мѣста, какъ будто бы ожидали услышать что-нибудь очень пріятное. Зала засѣданія была еще почти пуста, когда я сѣлъ на свое мѣсто. Роскошный театръ Бордо мало соотвѣтствовалъ тяжелымъ обстоятельствамъ, при которыхъ его зала должна была превратиться въ залу національнаго собранія. Вся облитая золотомъ зала "Комедіи" составляла неподходящую обстановку для той политической трагедіи, которая должна была здѣсь разыграться. Лампы еще не были зажжены, когда мало-по-малу зала стала наполняться, только въ партерѣ было еще пусто. Трибуна, отведенная для журналистовъ, была одна изъ лучшихъ, какъ разъ противъ сцены, гдѣ возвышалось теперь предсѣдательское кресло. Рядомъ съ трибуною журналистовъ была трибуна дипломатическая, затѣмъ въ первомъ ярусѣ или бель-этажѣ было еще три-четыре ложи, занятыхъ публикою, получившею особенные билеты. Въ трибунахъ второго и третьяго яруса видно было множество военныхъ, прежнихъ депутатовъ, и главнымъ образомъ дамъ. Первое впечатлѣніе было обманчиво. Можно было подумать, что публика собирается для какого-нибудь веселаго зрѣлища. Всѣ смотрѣла въ бинокли, переговаривались, показывали другъ другу знакомыхъ, называли фамиліи сидѣвшихъ лицъ, между которыми было столько извѣстныхъ именъ! Точь-точь la première de Dumas или la première de Sardou, когда въ театръ собирается "весь Парижъ", часа полтора я уже сидѣлъ въ трибунѣ, а въ партерѣ все-таки еще не было никого.
   -- Voila Millièrè! сказалъ мнѣ вдругъ мой сосѣдъ, указывая на довольно молодого еще господина съ черными усами и одѣтаго всего въ черномъ, усаживавшагося на лѣвой сторонѣ.
   Мильеръ усѣлся, развернулъ свои бумаги и сталъ что-та писать.
   -- Этотъ человѣкъ, продолжалъ мой сосѣдъ, не можетъ, минуты остаться безъ работы, онъ поразительно дѣятеленъ, на я не особенно вѣрю въ искренность его соціально-республиканскихъ убѣжденій, я увѣренъ, что онъ не пожертвуетъ своею жизнью для дѣла, и еще болѣе увѣренъ, что онъ пойдетъ далека и будетъ играть большую роль въ собраніи!
   Какъ скоро событія дали опроверженіе этой увѣренности "моего сосѣда въ трибунѣ! Мильеръ былъ убитъ версальскими солдатами въ одинъ изъ послѣднихъ дней сопротивленія Парижа.
   Вслѣдъ за Мильеромъ стали входить и другіе депутаты, и партеръ сталъ наполняться. Въ трибунѣ дипломатической появились лордъ Лайонсъ, Нигра, Меттернихъ, Олозага, папскій нунцій и другіе дипломаты; въ трибунѣ журналистовъ была столько же представителей прессы различныхъ странъ. Тутъ были англичане, бельгійцы, австрійцы, американцы и американки, въ качествѣ корреспондентовъ различныхъ газетъ, различныхъ журналовъ. Въ партеръ прибывало все больше и больше депутатовъ, и мнѣ постоянно указывали то на Шанзи, то на Виктора. Гюго, то на Дюпанлу, который занялъ мѣсто на крайней правой, то на Рошфора, который садился на лѣвой, чѣмъ больше наполняется зала, тѣмъ сильнѣе всѣми овладѣваетъ какое-то трепетное чувство, которое бросается въ глаза. Прекратились остроты надъ тѣмъ или другимъ лицомъ, тѣмъ или другимъ, депутатомъ. Вамъ не говорятъ больше, когда въ залу входитъ. Трошю съ спокойною, улыбающеюся физіономіею, точно тріумфаторъ:
   -- Смотрите, смотрите, вотъ Трошю!
   Вамъ не указываютъ болѣе на медленно двигающагося старика, и не говорятъ: вотъ идетъ Кинэ! Знаменитости хорошія или печальныя появляются въ залу и не привлекаютъ больше вниманія, наступилъ приступъ лихорадки, всѣ ждутъ и про себя говорятъ: сейчасъ мы услышимъ! Нѣтъ, люди собрались сюда не для веселаго зрѣлища, теперь это чувствуется, этовидно по возгласамъ, которые раздаются кругомъ васъ.
   -- Гамбетта! услышалъ я около себя, и дѣйствительно въ эту минуту вошелъ въ залу ex-диктаторъ Франціи, какъ его называли почти всѣ. Физіономія его болѣе нежели серьезна, строгая, полная энергіи и силы. Въ этотъ день на его лицѣ не была еще выраженія той печали, той "убитости", которая бросалась, въ глаза на слѣдующій день. Гамбетта занялъ мѣсто на крайней лѣвой, то, что въ залѣ "Комедіи" можно было назвать la Montagne. Зала была уже полна, а между тѣмъ президентъ еще на появлялся на своемъ креслѣ. Въ залѣ пронесся слухъ о тяжелыхъ условіяхъ, предлагаемыхъ побѣдителемъ, и какъ ни близка, была та минута, когда эти условія должны были перестать быть, однимъ "слухомъ", а перейти въ грустную "правду", тѣмъ не менѣе и теперь, за нѣсколько минутъ, этому "слуху" просто не хотѣли вѣрить.
   -- Mais non, mais non! cela n'est pas possible!
   -- Allons donc! tout est possible! и сколько отчаянія, бѣшенства въ этихъ простыхъ словахъ: tout est possible!
   Пробило три часа, и все ничего! Въ эти минуты, которыя тянулись такъ безконечно долго, каждый думалъ про себя: о! хоть бы поскорѣе кончилось, хоть бы поскорѣе объявили, чего отъ насъ требуютъ, что хотятъ съ нами сдѣлать! Депутаты внизу разговаривали между собою, образуя кружки. Дюпанлу былъ окруженъ "вѣрными" католиками. Викторъ Гюго подходилъ-то къ одной, то къ другой группѣ; толстая фигура Араго съ сѣрыми волосами выдавалась среди черныхъ сюртуковъ и среди толпы плѣшивыхъ и какъ снѣгъ бѣлыхъ волосъ. Гамбетта сидѣлъ, одинъ, молча, не двигаясь съ своего мѣста, какбы покинутый всѣми. Въ шагахъ десяти отъ него я замѣтилъ длинную сухощавую фигуру, которая меня поразила своею болѣзненностью, какою-то видимою раздражительностью, и, я готовъ сказать, своимъ страдальческимъ видомъ.
   -- Это кто?
   -- Делеклюзъ! было мнѣ отвѣтомъ: не правда ли, характерная физіономія, настоящій якобинецъ!
   Я съ какимъ-то тревожнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на эту залу и при видѣ этихъ старыхъ людей, принадлежащихъ различнымъ партіямъ, различнымъ направленіямъ, невольно задавалъ себѣ вопросъ: какъ будетъ вести себя національное собраніе въ эту торжественную минуту въ исторіи Франціи. Я зналъ одно, что если въ залѣ этой много людей, то еще больше въ ней ненависти между ними и что это послѣднее чувство до такой степени сильно, что едвали эти люди способны слиться воедино, даже во имя своей родины. Но тѣмъ не менѣе я надѣялся.
   Я не ожидалъ и не вправѣ былъ ожидать послѣ первыхъ собраній такого воодушевленія, которое охватило бы всѣ партіи я погасило бы на минуту всѣ ненависти; но какъ отказаться отъ мысли, что въ минуту гибели, въ ту минуту, когда крикъ: "отечество въ опасности" долженъ былъ перейти въ крикъ "отечество гибнетъ", что въ этотъ страшный моментъ любовь къ родинѣ, къ своему народу не пересилитъ все остальное, не заглушитъ, хотя бы на время, всѣ другія чувства: Гамбетта разсчитывалъ на это -- и ошибся. Онъ давалъ начальство въ одно и тоже время Гарибальди, Шаретту и Бурбаки, показывая тѣмъ, что любовь къ родинѣ и ея благо, ея спасеніе, должны стоять выше принадлежности къ той или другой партіи, и что забота о спасеніи Франціи заставляетъ забывать о легитимизмѣ, бонапартизмѣ и даже республикѣ. Оказалось, что надежда эта относилась къ области идеализма, и что это желаніе слить всѣ элементы въ минуту опасности не только не слило, но напротивъ всѣхъ вооружило другъ противъ друга и всѣхъ вмѣстѣ противъ него. Но пока борьба длится, опасность не такъ бросается въ глаза, всегда живетъ надежда, что не сегодня, такъ завтра фортуна измѣнитъ свое колесо. Борьба прекратилась Ужасъ положенія обрисовался со всею яркостью. Если возможно общее воодушевленіе одною и тою же мыслью, то теперь или никогда, черезъ нѣсколько минутъ національное собраніе Франціи должно было окончательно показать, на что оно способно.
   Среди ходившаго по залѣ гула вдругъ раздался барабанный' бой.
   -- C'est le Président! C'est Grévy!
   И дѣйствительно черезъ нѣсколько минутъ Греви занялъ президентское кресло.
   -- Chapeau bas, messieurs, chapeau bas! кричатъ huissiers, расхаживая по залѣ, приглашая депутатовъ усаживаться по ихъ мѣстамъ." Послѣ небольшого волненія, все стало приходить въ порядокъ. Было уже около четырехъ часовъ, когда еще разъ раздался барабанный бой и въ залу вошелъ глава исполнительной власти французской республики. По залѣ пролетѣла одно слово -- Тьеръ! Онъ усѣлся на министерскую скамью, стоявшую впереди всѣхъ депутатовъ, какъ разъ противъ трибуны, а Греви сталъ читать громко и внятно имена тѣхъ депутатовъ, которые, будучи избраны въ нѣсколькихъ, объявляла себя депутатами того или другого департамента. Раздалось имя Гамбетты, избраннаго въ десяти департаментахъ, и когда президентъ добавилъ:
   ...opte pour le département du Bas-Rhin! въ залѣ пробѣжала какое-то движеніе и нѣсколько разъ повторилось слово: bravo! bravo! Гамбетта избиралъ тотъ департаментъ, который былъ захваченъ непріятелемъ и этимъ какъ бы впередъ протестовалъ еще разъ противъ всякой уступки двухъ провинцій.
   Затѣмъ президентъ сталъ читать письмо Ледрю-Роллена, которымъ онъ отказывался отъ своего mandat de député, на письмо едва слушали, нетерпѣніе росло. Всѣ знали, что Тьеръ сейчасъ взойдетъ на трибуну. Наступила рѣшительная минута. Въ залѣ водворилась такая тишина, о которой вовсе нельзя себѣ составить понятія. Эта тишина была хуже всякой грозы. Въ ней чувствовалось что-то страшное, томительное, тишина эта. вызывала дрожь на вашемъ тѣлѣ. Всѣ точно притаили дыханіе; мнѣ кажется можно было слышать усиленное біеніе сердца.. Сейчасъ, сейчасъ, казалось, разверзнется та пропасть, въ которую-безжалостно толкали эту бѣдную Францію, эту мученицу за человѣчество, и вы, будь вы самый хладнокровный человѣкъ, вы не могли отдѣлаться отъ самаго мучительнаго чувства и холодный потъ не могъ не выступить на вашемъ лицѣ. Опасеніе, страхъ за любимую страну никогда не сравнится съ опасеніемъ, съ страхомъ за самаго близкаго, за самаго дорогого человѣка, мученіе, страданіе цѣлаго народа куда тяжелѣе, куда ужаснѣе мученія, страданія отдѣльнаго лица. Въ эту минуту это страданіе-и опасеніе за судьбу цѣлаго народа чувствовалось съ такою силою, которую никто не въ состояніи передать вамъ перомъ".
   Тьеръ стоялъ на трибунѣ. Всѣ глаза были устремлены въ одну точку. Старческимъ, разбитымъ голосомъ произнесъ онъ свои первыя слова. Отъ этихъ словъ становилось еще холоднѣе. "Скорѣй, скорѣй", хотѣлось ему крикнуть, когда онъ сталъ говорить о той тяжелой обязанности, которую возложили на него, о тѣхъ усиліяхъ, которыя онъ употреблялъ, о той усталости, которую юнъ чувствуетъ, не отдохнувъ ни минуты послѣ длиннаго пути.
   Дальше, дальше! кто говоритъ объ этомъ, кто станетъ слушать это, когда дѣло идетъ о цѣлой Франціи, о цѣломъ народѣ!
   Наконецъ онъ читаетъ проектъ закона, для котораго требуетъ urgence: "національное собраніе принимаетъ предварительныя условія мира", -- тишина. Всѣ ждутъ этихъ условій, никто не шевелится.
   "Франція уступаетъ Германіи" Только съ лѣвой стороны раздаются возгласы, крики, когда національному собранію объявляютъ, что Франція теряетъ Эльзасъ со Страсбургомъ и часть Лотарингіи съ Метцомъ. Правая сторона и весь центръ залы хранятъ при этихъ словахъ гробовое молчаніе.
   Но это не все. Германія не довольствуется раздробленіемъ -Франціи, ей нужно лишить эту страну ея богатствъ, и Бартелеми Сентъ-Шеръ, на долю котораго выпала печальная прерогатива читать текстъ предварительныхъ условій мира, произноситъ: "Франція уплатитъ императору Германіи пять мильярдовъ франковъ!" Сцена мѣняется. На лѣвой сторонѣ тишина. Правая издаетъ при этихъ словахъ какой-то неистовый крикъ, возбуждающій отвращеніе въ трибунахъ. Этотъ циническій крикъ говорилъ одно: пусть берутъ землю, за нее мы .не постоимъ, но пять мильярдовъ, пять мильярдовъ! вѣдь они задѣваютъ нашъ карманъ, наше "богатство! Бартелеми Сентъ-Илеръ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и потому при чтеніи предварительныхъ условій пропустилъ подробный перечень территоріальныхъ уступокъ.
   -- Мы требуемъ, раздается голосъ съ лѣвой стороны, чтобы было прочитано то мѣсто, гдѣ дѣло идетъ о подробномъ перечнѣ территоріальныхъ уступокъ. Для насъ онѣ не менѣе интересны, чѣмъ финансовыя условія!
   Бартелеми Сентъ-Илеръ сталъ читать подробный списокъ уступаемыхъ мѣстностей.
   Условія, самыя тяжелыя условія стали извѣстны, и правительство, не считая нужнымъ подробное обсужденіе ихъ, требуетъ, чтобы немедленно приступлено было къ совѣщаніямъ. Съ правой стороны не раздается ни одного слова протеста, она не возмущена этими условіями, ея патріотизмъ не тронутъ, уступка двухъ "провинцій не воодушевляетъ ее негодованіемъ, она тайно скорбитъ только о пяти мильярдахъ. Только съ лѣвой слышится крикъ: "мы протестуемъ противъ немедленнаго обсужденія, мы еще находимся подъ впечатлѣніемъ постыдныхъ условій, предложенныхъ, намъ!" Въ это же самое время у Гамбетты вырываются изъ груди слова отчаянія и негодованія, потрясающія всю залу: "ces conditions sont inacceptables"!
   Тьеръ снова входитъ на трибуну и обращаясь почти прямомъ Гамбеттѣ, рѣзкимъ, заносчивымъ голосомъ говоритъ, что онъ отталкиваетъ слово: inacceptables, что эти условія не постыдны, что виноваты въ нихъ тѣ, которые довели своими ошибками Францію до такого положенія, но что онъ, Тьеръ, чуждъ этихъ ошибокъ и ни въ чемъ неповиненъ.
   Правая соглашается на все, принимаетъ немедленное обсужденіе, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше; лѣвая протестуетъ, но ея протестъ тонетъ въ апплодисментахъ, разсыпаемыхъ Тьеру.
   Для того, чтобы Тьеру настоять на своемъ, и чтобы принудить національное собраніе въ тотъ же вечеръ собраться въ бюро для совѣщаній, ему нужно было только сказать: "не заставляйте меня говорить.... каждую минуту я получаю депеши, которыя сообщаютъ мнѣ о такихъ вещахъ, которыхъ не могу раскрыть.... если вы не уважаете меня, уважайте, по крайней мѣрѣ, мое молчаніе. Приступая къ немедленному обсужденію вы, быть можетъ, избавитесь отъ многихъ бѣдствій. Я покинулъ Парижъ вчера, я знаю, что я говорю"! Національное собраніе, не зная въ чемъ дѣло, было запугано; этого было довольно, чтобы не только немедленно приступить къ обсужденію предварительныхъ условій, но немедленно вотировать ихъ безъ всякаго обсужденія. Съ этой минуты обсужденіе предварительныхъ условій дѣлалось ничѣмъ инымъ, какъ забавой, вопросъ былъ окончательно порѣшенъ, предварительныя условія, самыя тяжкія, которыя испытывала Франція въ продолженіи нѣсколькихъ столѣтій, могли считаться окончательно принятыми. Тьеръ торжествовалъ, правая была послушна, лѣвая обезсилена. На вечеръ было назначено собраніе въ бюро, а на другой день въ 12 часовъ публичное засѣданіе. Вотъ что происходило въ этомъ историческомъ засѣданіи 18-го февраля,-- но если вы прочли только отчетъ о -- немъ, то для васъ оно едвали можетъ имѣть какой-нибудь особенный смыслъ. Нѣтъ, только тѣ, которые лично присутствовали на немъ, только тѣ, которые были нѣмыми свидѣтелями въ этой залѣ "Комедіи", только тѣ могутъ сказать, что это было за засѣданіе, только у тѣхъ могутъ стать волосы дыбомъ при одномъ воспоминаніи о немъ. Смрадный запахъ разлагающагося, гнилого трупа -- вотъ что чувствовалось въ этотъ день въ національномъ собраніи Франціи. Нѣтъ сомнѣнія, что еслибы эти люди, это большинство было истиннымъ представительствомъ страны, еслибы въ ней не было другихъ элементовъ, чѣмъ тѣ, которые первенствовали здѣсь, то нечего было бы жалѣть о гибели Франціи, нужно было бы только радоваться окончательному уничтоженію этой страны. Отъ начала и до конца во время засѣданія слышалась такая фальшь, такая пустота, я готовъ сказать -- такая низость, которая не столько даже приводила въ отчаяніе, сколько должна была удивлять васъ. Національное собраніе Франціи превзошло всякія ожиданія.
   Около меня сидѣлъ въ трибунѣ одинъ изъ журналистовъ. Послѣ нѣсколькихъ взрывовъ бѣшенаго негодованія онъ не выдержалъ, и слезы отчаянія и злобы обильно покатились изъ его глазъ.
   -- Voila les représentants de la France! произнесъ онъ, когда засѣданіе было закрыто и депутаты поднялись съ своихъ.мѣстъ, admirez-les!
   Я молчалъ.
   -- Ну что же! что же вы молчите, хорошо!
   -- Я не знаю, кто здѣсь лучше, кто здѣсь хуже! добавилъ юнъ грустно.
   И дѣйствительно трудно было сказать, кто здѣсь былъ лучше, кто хуже.
   Какъ отдѣльныя личности, никто не производилъ на меня впечатлѣнія болѣе тяжелаго, нежели Тьеръ. Я хотѣлъ вѣрить въ его искренность и не могъ. Въ этомъ голосѣ, полномъ слезъ, которымъ онъ сталъ говорить о себѣ, о своей тяжелой обязанности, о своей усталости, чувствовалась такая неискренность, такая неправда, которая рѣзала ухо. Его слезы казались фальшивыми, притворными, его слова не внушали ни малѣйшаго довѣрія. Я не хотѣлъ думать ни о министрѣ Луи-Филиппа, который постоянно перебѣгалъ изъ одного лагеря въ другой, ни о человѣкѣ, который съ такимъ жаромъ защищалъ свободу печати во время реставраціи и потомъ, во время іюльской монархіи, когда эта свобода печати обратилась противъ него, еще съ большею энергіею поддерживалъ и настаивалъ на знаменитыхъ и вмѣстѣ отвратительныхъ "сентябрьскихъ законахъ", уничтожавшихъ эту свободу. Я забывалъ его двусмысленное поведеніе въ послѣдніе дни, въ послѣдніе часы іюльской монархіи и его двуличность во время второй республики; я старался не думать о его недостойной роли во всемъ томъ, что предшествовало водворенію второй имперіи, какъ первоначально вражда его къ Бонапарту доходила до того, что онъ говорилъ, что избраніе его въ президенты было бы позоромъ для Франціи, и какъ затѣмъ онъ подавалъ голосъ за этого самаго человѣка; однимъ словомъ, я позабывалъ въ эту минуту, что этотъ человѣкъ склонялся всегда на ту сторону, куда тянули его личные интересы, я хотѣлъ вѣрить въ его искренность, и все-таки его фальшь, его притворство казались для меня очевидными, его слезы дѣйствовали на меня какъ можетъ дѣйствовать на человѣка самый циническій обманъ. Когда человѣкъ не видитъ предъ собою ничего иного, кромѣ блага государства, когда онъ думаетъ только объ интересахъ народа, тогда этотъ человѣкъ, и притомъ въ такую страшную минуту для цѣлой націи, не станетъ занимать національное собраніе своею персоною, не станетъ разсказывать въ ту минуту, когда всѣ съ такимъ трепетомъ ждутъ или, по крайней мѣрѣ, должны были бы ждать, чего требуетъ побѣдитель,-- о томъ, что онъ не успѣлъ отдохнуть съ дороги, и что его совѣсть чиста, и вспоминать о своихъ заслугахъ, честные государственные люди не дѣлаютъ такъ. Не одними своими притворными слезами возмущалъ Тьеръ въ этотъ памятный день. Нѣтъ, все, что онъ говорилъ, обличало одно безконечное самолюбіе и желаніе, чтобы воля его исполнялась безпрекословно. Нужно было слышать, съ какою желчью и злобою отвѣчалъ онъ Гамбеттѣ, когда у него вырвались слова: c'est inacceptable! куда дѣвались слезы, куда пропалъ жалобный голосъ, слышно было одно раздраженіе и нелюбовь къ человѣку, силу котораго онъ не могъ не признавать"
   Если все поведеніе Тьера не могло не возмущать въ эта роковое засѣданіе, если нельзя было не почувствовать крайней антипатіи къ этому новому импровизованному республиканцу, та нужно, чтобы быть къ нему справедливымъ, сказать все-таки, что тѣмъ не менѣе онъ былъ лучше того національнаго собранія, которое вручило ему высшую власть въ государствѣ. Онъ считалъ, по крайней мѣрѣ, приличнымъ драпироваться въ мантію горести, онъ придавалъ себѣ видъ человѣка, удрученнаго печалью, отчаяніемъ; что же касается до "деревенскаго большинства", то оно истинно было огорчено только въ ту минуту, когда ему объявили о пяти мильярдахъ, только при этомъ у него вырвался какой-то животный крикъ, какое-то рычаніе. У этого "деревенскаго большинства", у этихъ "палачей Франціи", какъ назвали ихъ въ первое же засѣданіе національнаго собранія, не толька не было того истиннаго патріотизма, способнаго воодушевить людей на великое дѣло спасенія своей страны, но у нихъ не было даже того простого чувства приличія, которое могло бы имъ подсказать, что громкій смѣхъ минуту спустя послѣ выслушанія такихъ предварительныхъ условій мира у честныхъ людей зовется преступленіемъ. А это "деревенское большинство" смѣялось, смѣялось минуту спустя послѣ прочтенія мирныхъ условіи, предложенныхъ побѣдителемъ. Одного этого факта кажется довольно, чтобы характеризовать это большинство; этотъ смѣхъ служилъ лучшимъ ручательствомъ того, что впереди, въ будущемъ не будетъ такой низости, на которую съ радостью не согласились бы эти люди, что значитъ для такихъ людей, которые могутъ разражаться дикимъ смѣхомъ въ такую тяжелую минуту, междоусобная война, отвратительная рѣзня, свирѣпыя казни, разстрѣливаніе сотенъ тысячъ безъ суда. Они доказали, что все это для нихъ ничего не значитъ, и что они съ цинизмомъ умѣютъ торжествовать побѣды надъ своими собственными братьями.
   Если вполнѣ презрѣнно было поведеніе "деревенскаго большинства", то и поведеніе лѣвой стороны въ эти страшныя минуты не могло внушать къ себѣ особеннаго уваженія. Это поведеніе было безцвѣтно, лѣвая сторона ярко обнаружила свое безсиліе, недостатокъ энергіи, мужества. Нельзя было въ это насѣданіе не видѣть, что она будетъ поглощена, затерта "деревенскимъ большинствомъ", что она несъумѣетъ поставить себя въ такое положеніе, которое внушало бы реакціонному, по своему существу, собранію не только уваженіе, но и извѣстный страхъ. Когда, какъ не въ эту минуту было рѣшиться на какое-нибудь коллективное дѣйствіе, на серьезный протестъ противъ той гнили, которую послала въ собраніе невѣжественная сельская масса. И между тѣмъ ничего, кромѣ нѣсколькихъ криковъ вырвавшагося негодованія, какая-то боязнь, какой-то страхъ въ тотъ моментъ, когда имъ больше всего нужно было мужества и смѣлости. Лѣвая сторона была такъ безсильна, что не нашла даже средствъ заставить говорить Тьера, когда онъ запугивалъ собраніе тѣмъ, что приготовляется въ Парижѣ, какъ запугиваютъ дѣтей. Тѣ нѣсколько человѣкъ, которые обладали и достаточною нравственною силою, и достаточною энергіею, тѣ, которые должны были бы стоять въ данную минуту во главѣ Франціи, тѣ удалялись изъ собранія, говоря: "здѣсь намъ нечего дѣлать, это не такое собраніе, на которое возможно дѣйствовать, оно не заботится ни о чести, ни объ интересахъ Франціи, оно покрываетъ наглымъ рычаніемъ честное слово, голосъ каждаго честнаго человѣка". Эти люди сидѣли, въ то роковое засѣданіе 28-го февраля, не произнося почти ни слова -- будущность ихъ, страны не могла не представляться имъ полною невзгодъ и бѣдствій.
   Если когда-нибудь, въ самомъ дѣлѣ, можно было отчаяваться за будущность Франціи, то, безъ сомнѣнія, въ этотъ день, когда такъ ярко бросалось въ глаза политическое ничтожество ея представителей, недостойная готовность и поспѣшность принять всякія условія, какъ бы ни, были онѣ унизительны. Деревенское большинство не желало вовсе разсуждать о томъ, возможно или невозможно продолженіе войны, оно хотѣло заключить скорѣе миръ, потому что ему поскорѣе хотѣлось освободиться отъ дѣйствительнаго республиканскаго правительства. Война означала для него республику, миръ -- монархію или, во всякомъ случаѣ, реакцію, и оно не задумывалось въ своемъ рѣшеніи. Въ этотъ день самые ярые защитники suffrage universell должны были отъ него отказаться, они не могли не сказать, что если suffrage universel даетъ возможность невѣжественной сельской массѣ, наперекоръ всему городскому населенію страны, отдавать судьбы Франціи въ руки той смердящей гнили, которая составила "деревенское большинство" въ собраніи, то въ такомъ случаѣ suffrage universel, эта идеальная форма для будущаго, является для настоящаго времени, когда сельское населеніе находится еще въ невѣжественномъ состояніи однимъ изъ самыхъ крупныхъ бѣдствій. Только тогда это начало перестанетъ быть зломъ, когда даровое и обязательное образованіе, столь настойчиво требуемое искренними республиканцами или партіею революціи, подниметъ эту массу на высоту пониманія своихъ политическихъ правъ и обязанностей.
   Я какъ въ чаду вышелъ изъ залы національнаго собранія. Никогда такъ сильно не закрадывалось во мнѣ сомнѣніе относительно ближайшаго будущаго этой страны, никогда такъ отчетливо я не сознавалъ, что Франціи предстоитъ вынести еще не одинъ суровый переворотъ, прежде чѣмъ выбраться на широкую дорогу, безъ пропастей и овраговъ на каждой верстѣ. Я съ ужасомъ думалъ о томъ, въ какихъ рукахъ очутилась Франція въ одну изъ самыхъ бѣдственныхъ минутъ въ ея исторіи; въ рукахъ людей безсильныхъ какъ съ нравственной, такъ и съ физической стороны, въ рукахъ бездушныхъ стариковъ, сторонниковъ стараго сгнившаго порядка, въ рукахъ людей, которые ненавидятъ все новое, все молодое, все, что стремится искоренить прежнія основы уродливаго, износившагося, изжившаго общества и способныхъ развѣ на одно -- столкнуть окончательно націю въ ту пропасть, на краю которой она была поставлена роковыми событіями. Старость внушаетъ уваженіе, когда рядомъ съ пріобрѣтенною опытностью она сохраняетъ строгую честность; но она возбуждаетъ ненависть, когда эта старость послужила только къ тому, чтобы всѣ чувства притупѣли и замѣнились нескрываемымъ цинизмомъ. Какъ кошмаръ какой-то, меня преслѣдовала цѣлый вечеръ эта сплошная масса сѣдыхъ, головъ, которыя приходили въ движеніе только тогда, когда они поднимали дикій ревъ, что за печальное положеніе страны, когда во главѣ ея становится человѣкъ семидесяти пяти лѣтъ, какъ Тьеръ! но какъ было быть иначе, когда средняя сложность лѣтъ каждаго депутата въ національномъ собраніи 1871 года болѣе шестидесяти лѣтъ, какъ меня увѣряли люди, занявшіеся подобнымъ вычисленіемъ.
   Все было мрачно, все было печально въ Бордо въ этотъ, вечеръ. Все волновалось и какъ нельзя лучше, казалось, сознавало то безвыходное положеніе, въ которомъ очутилась Франція. Передъ собраніемъ на площади продолжала стоять густая толпа народу, въ различныхъ группахъ шли толки все о томъ же, но я не остановился и не сталъ прислушиваться, мои мысли не могли еще придти въ порядокъ отъ того возмутительнаго зрѣлища, при которомъ я только-что присутствовалъ. Я отправился въ клубъ. Долго и тутъ длилось какое-то напряженное, неестественное молчаніе, почти всякій держалъ газету въ рукахъ, но можно смѣло сказать, что никто не читалъ. Газета все оставалась на одной и той-же страницѣ, листы не переворачивались. Можетъ быть долго еще длилось бы это тяжелое молчаніе, еслибы въ небольшую залу, гдѣ сидѣло человѣкъ пятнадцать, не вошелъ одинъ молодой еще человѣкъ и не сказалъ какъ-то весело, съ улыбкою на устахъ, обращаясь ко всѣмъ присутствовавшимъ:
   -- Eh bien! me voila prussien! и при этомъ громко расхохотался. Онъ былъ родомъ изъ Метца, который долженъ былъ теперь отойти къ Германіи.
   Присутствовавшіе какъ-то странно на него взглянули, не зная какъ принять этотъ смѣхъ. Между тѣмъ тотъ продолжалъ все въ томъ же тонѣ, и подходя къ одному пріятелю сказалъ:
   -- Adieu, cher ami, tu reste franèais, toi! moi non, je suie prussien maintenant!
   Кто-то изъ присутствовавшихъ, необладавшій должно быть большою проницательностью, замѣтилъ:
   -- Что же, это васъ особенно радуетъ, что вы смѣетесь!
   -- Меня то! еще бы! вы думаете, что я не радуюсь? Нѣтъ, я искренно радуюсь; я счастливъ, что я больше не французъ, я не хочу принадлежать къ той націи, я не хочу принадлежать къ тому х народу, который настолько безстыденъ, настолько низокъ, что позволяетъ отрывать отъ себя насъ, которые готовы были жертвовать всѣмъ, чтобы остаться только французами, чтобы насъ не отрывали только отъ Франціи. И вы хотите, чтобы я былъ недоволенъ,-- продолжалъ онъ уже болѣе естественнымъ голосомъ, переставая усиленно смѣяться:-- allons donc, la France est bien pourrie et les écus ont remplacé les sentiments! произнесъ онъ съ горячностью, въ которой прорвалось искреннее чувство и, громко зарыдавъ, онъ выбѣжалъ изъ комнаты.
   Еще болѣе тяжело сдѣлалось небольшому кружку, эта сцена подѣйствовала такъ, что многимъ, я думаю, пришлось сдѣлать надъ собою усиліе, чтобы удержаться отъ слезъ.
   -- Pauvre garèon! произнесъ кто-то.
   -- Ab! mais il n'y a rien à dire! il а bien raison! Онъ правъ, что деньги замѣнили во Франціи все остальное, и чувство чести, и чувство любви къ родинѣ и любви къ свободѣ! Развѣ національное собраніе не отвѣчало молчаніемъ, когда ему сказали объ уступкѣ Эльзаса и Лотарингіи, и развѣ оно не испустило изъ себя крика, когда услышало о пяти мильярдахъ.
   -- Національное собраніе -- не Франція! отвѣтилъ сердито одинъ изъ присутствовавшихъ.
   -- Но вы подчиняетесь его волѣ, его рѣшеніямъ, продолжалъ первый послѣдовательна).
   -- Ненадолго!
   -- Ну такъ подчинитесь какому-нибудь Орлеану и Бонапарту, котораго оно провозгласитъ королемъ или императоромъ.
   -- Это еще вопросъ!
   -- Который скоро перестанетъ имъ быть. Такой миръ уничтожаетъ республику; реакція это хорошо знаетъ, потому-то они такъ и торопятся его заключить.
   Нечего говорить о томъ, какія чувства вызывали предварительныя условія мира; нечего говорить, какъ относились въ республиканской средѣ къ поведенію "деревенскаго большинства", все это слишкомъ понятно, чтобы стоило на немъ останавливаться. Ненависть и отчаяніе больше чѣмъ когда-нибудь -- вотъ собственно два слова, которыя могли характеризовать собою общее настроеніе.
   Недовольство поведеніемъ лѣвой стороны было всеобщее, всѣ соглашались, что она лишена того воодушевленія, той нравственной силы, на которую она давала право разсчитывать, и всѣ понимали, что такое поведеніе сдѣлаетъ большинство еще болѣе нетерпимымъ, еще болѣе открыто реакціоннымъ, что Меня удивляло, это то, что мнѣ приходилось слышать о Тьерѣ, который въ этотъ день былъ на языкѣ у всѣхъ. На него не то, чтобы разсчитывали, но по крайней мѣрѣ выражали надежду, что юнъ искренно обратится къ республикѣ, и что онъ не лукавить, когда завѣряетъ, что республиканская партія не должна его опасаться, что онъ отнынѣ сдѣлался республиканцемъ и рѣшительно будетъ поддерживать республику.
   Насколько основательно было такое довѣріе, можно видѣть изъ того, какъ велъ себя Тьеръ послѣ паденія іюльской монархіи и какъ въ то время онъ относился къ республикѣ. Если припомнить, что говорилъ онъ въ то время, то не трудно будетъ убѣдиться въ томъ, что все то, въ чемъ онъ увѣряетъ насъ настойчиво въ настоящую минуту, есть не что иное, какъ старая пѣсня, какъ старый маневръ, который онъ не постарался даже подновить. Одинъ изъ историковъ той эпохи разсказываетъ, что послѣ паденія іюльской монархіи Тьера окружали вниманіемъ различныя партіи, всѣ желали притянуть его на свою сторону, и временное правительство старалось, чтобы онъ оказывалъ ему свое полное содѣйствіе. Ламартинъ и Арманъ Маррастъ убѣждали его, что содѣйствіе, которое онъ можетъ оказать временному правительству, вовсе не будетъ рѣзкимъ противорѣчіемъ съ его привязанностью къ орлеанской династіи. "Къ чему вы мнѣ говорите о моей привязанности къ династіи, которая только-что рухнулась -- отвѣчалъ Тьеръ;-- можетъ быть въ самомъ дѣлѣ было бы лучше выправить ее, чѣмъ опрокинуть; но она сама полетѣла въ такую пропасть, изъ которой ничто не въ состояніи ее вытащить. Въ концѣ концовъ -- продолжалъ Тьеръ,-- съ монархіею во Франціи покончено навсегда; она опередила, это правда, часъ своего паденія, но, что бы ни говорили, она отжила свое время, она покончила, и я охотно присоединяюсь въ республикѣ, которой нечего опасаться съ моей стороны". Таковы были подлинныя слова Тьера, которыя онъ повторялъ въ настоящую минуту. Но "слова" эти, произнесенныя въ 1848 году, нисколько не помѣшали, какъ извѣстно, Тьеру стать на сторону враговъ республики, какъ только онъ убѣдился, что ему нечего думать о томъ, чтобы сдѣлаться президентомъ республики. Убѣдившись въ столь печальномъ для него обстоятельствѣ, онъ соединился тѣсными узами съ партіями клерикальной и легитимистской, и въ концѣ концовъ, несмотря на то, что "избраніе Бонапарта въ президенты республики было бы позоромъ для Франціи", онъ не только подалъ своей голосъ за Бонапарта, но склонилъ на его сторону всѣхъ друзей порядка. Онъ не можетъ быть оправданъ тѣмъ, что онъ не могъ предполагать, что избраніе въ президенты повлечетъ за собою возстановленіе имперіи, нѣтъ, было бы несправедливо отказывать въ большой проницательности Тьеру, который еще задолго до coup d'état сказалъ знаменитыя слова: l'Empire est fait! Этотъ другъ республики, какъ увѣрялъ онъ, преспокойно примкнулъ къ самому реакціонному кружку людей, который былъ извѣстенъ въ то время подъ именемъ комитета улицы Пуатье. Этотъ другъ республики садился въ то время рядомъ съ Персиньи и Мюра, и затѣмъ былъ въ самыхъ близкихъ и интимныхъ отношеніяхъ съ президентомъ Луи-Бонапартомъ.
   Припоминая эти черты изъ его прошедшей жизни, припоминая вообще, насколько можно довѣрять словамъ Тьера, я не могъ не удивляться, когда слышалъ отъ искреннихъ республиканцевъ такія разсужденія:
   -- Тьеръ, какъ глава исполнительной власти -- это лучшее, что могло быть въ настоящую минуту, это лучшее, что могло быть при существованіи "деревенскаго большинства". Можетъ быть, ему и удастся сохранить хоть форму республики, а и это: уже будетъ много и за это ему нужно будетъ быть благодарнымъ.
   -- Слѣдовательно,-- спрашивалъ я,-- вы довѣряете, что онъ дѣйствительно склонился въ пользу республики и что онъ искрененъ, говоря, что онъ душой стоитъ за нее?
   На это одинъ изъ молодыхъ депутатовъ-республиканцевъ отвѣчалъ мнѣ слѣдующее:
   -- Я собственными ушами слышалъ,-- говорилъ онъ,-- какъ Тьеръ, разсуждая о республикѣ, выражался такимъ образомъ: "меня крайне удивляетъ недовѣріе республиканцевъ къ моимъ словамъ, къ моему увѣренію, что я не хочу ничего иного, кромѣ республики. Если они не довѣряютъ мнѣ, какъ честному человѣку, то они могли бы повѣрить, сообразивши одно: чего мнѣ болѣе нужно, мои личные разсчеты, мое самолюбіе, моя личная выгода заставляли бы меня предпочитать республику, еслибы а даже не былъ искренно убѣжденъ въ томъ, что она есть лучшая форма для Франціи. Какая монархія, какая другая форма правленія можетъ мнѣ дать такое положеніе, какъ то, которое дала мнѣ республика. Я глава исполнительной власти, я занимаю высшее положеніе, которое могло только рисоваться моей фантазіи, чего же мнѣ больше, съ какой же стати я буду лукавить и работать противъ республики, когда мои личные, эгоистическіе интересы заставляютъ меня желать ея сохраненія!" Согласитесь, добавлялъ депутатъ, что дѣйствительно, подумавъ объ этомъ, нельзя не придти къ заключенію, что Тьеръ, объявляя себя сторонникомъ республики, искренно желаетъ ея сохраненія.
   Я никогда не могъ съ этимъ согласиться и удивлялся только нѣкоторому легкомыслію молодого радикальнаго депутата. Дѣло въ томъ, что находить для себя выгоднымъ существованіе республики въ извѣстную минуту -- не значитъ еще быть искренно преданнымъ ей. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что еслибы Тьеру удалось сдѣлаться президентомъ въ 1848 году, то слова его о томъ, что онъ присоединяется къ республикѣ, не оказались бы такъ скоро отъявленною ложью. Не окажутся эти слова, повторенныя въ 1871 году, ложью до тѣхъ поръ, пока ему удастся сохранять за собою званіе главы исполнительной власти, сомнѣваться въ этомъ -- значило бы сомнѣваться въ томъ, что у Тьера личный интересъ, самолюбіе и тщеславіе не стоятъ на первомъ планѣ. Тотъ" который объявляетъ, что монархія во Франціи отжила свое время и высказываетъ себя сторонникомъ республики, для того не можетъ быть рѣчи объ "испробованіи" республики. Эта "проба" республики какъ нельзя болѣе удобна и выгодна. Пока я во главѣ ея -- республика удобна; какъ только мое положеніе пошатнулось -- республика объявляется неудобною, и сторонникъ республики естественнымъ образомъ становится сторонникомъ монархіи. Тьеръ будетъ ея держаться до тѣхъ поръ, пока реакція не сдѣлается настолько сильна, чтобы сломить ему шею и провозгласить д'Омаля или Шамбора или кого другого королемъ Франціи; какъ только это случится, онъ преспокойно объявитъ, что время для республики еще не наступило для. Франціи; и смотря по обстоятельствамъ, сдѣлается или первымъ министромъ, или пэромъ Франціи, или еще чѣмъ-нибудь инымъ. Одно въ Тьерѣ дѣйствительно поразительно -- это его живучесть, его бодрость, свѣжесть его хитраго, практическаго" эгоистическаго ума, его способность въ семьдесятъ-пять лѣтъ говорить два-три часа безъ всякаго отдыха. Я очень хорошо помню, какъ одинъ остроумный французъ характеризовалъ Тьера, говоря о его живучести и бодрости:
   -- Натура Тьера,-- говорилъ онъ,-- совершенно посредственная, весь его талантъ посредственный. Какъ ораторъ, онъ всегда былъ посредственнымъ; онъ посредственный писатель, посредственный историкъ, посредственный государственный человѣкъ, а такія посредственныя натуры необыкновенно бываютъ живучи, необыкновенно долго могутъ держаться и сохранять всѣ свои качества.
   Къ этой характеристикѣ я хотѣлъ прибавить одно -- и честность его также посредственная, и никогда для меня это не было такъ ясно, какъ въ то мрачное засѣданіе 28-го февраля, когда онъ разыгрывалъ постыдную комедію, обманывая честныхъ людей своими слезами, своимъ мнимымъ отчаяніемъ и своею преданностью республикѣ. Какъ скоро, впрочемъ" разоблачился этотъ республиканецъ своею знаменитою и безсмертною даже фразою: la France a retrouvé son armée! и своими громкими и неприличными заявленіями о мужествѣ и храбрости солдатъ, возвратившихся только-что изъ плѣна и, наконецъ, призывомъ на службу республики бонапартовскихъ генераловъ и другихъ отъявленныхъ негодяевъ, служившихъ второй имперіи.
   Впрочемъ, немногіе только изъ республиканцевъ обманывались насчетъ стремленій и истиннаго образа мыслей главы исполнительной власти", большинство же цѣнило его по достоинству и вовсе не довѣряло его патріотическимъ страданіямъ.
   Какъ ни ярко обрисовалось поведеніе большинства въ національномъ собраніи, тѣмъ не менѣе находились еще оптимисты, которые если не вѣрили, то по крайней мѣрѣ тѣшили себя какою-то иллюзіею, что, быть можетъ, въ послѣднюю минуту, когда нужно будетъ вотировать предварительныя условія мира, составится большинство, которое скажетъ "нѣтъ", и начнется уже настоящая guerre à outrance. Въ клубъ отъ времени до времени приходили различныя личности и разсказывали о томъ, что въ бюро, гдѣ происходило въ этотъ вечеръ предварительное обсужденіе привезенныхъ Тьеромъ условій, мнѣніе колеблется, что партія легитимистовъ получила приказаніе не соглашаться на такой позорный миръ, что Шанзи и другіе генералы умоляютъ продолжать войну, что легитимисты соединятся съ республиканцами и назавтра приготовляется величайшій сюрпризъ -- продолженіе войны.
   Немного находилось въ клубѣ людей, которые готовы были вѣрить этимъ слухамъ, большинство только печально качало головою, не желая даже разувѣрять въ томъ приносившихъ такія вѣсти. Но если эти слухи не находили себѣ вѣры здѣсь, за то на улицахъ, на площади они необыкновенно волновали толпу и держали ее въ какомъ-то возбужденномъ состоянія. Было уже поздно, ночь, когда я вышелъ изъ клуба, и несмотря на это, въ площади "Комедіи" я нашелъ толпу, раздѣлившуюся на труппы, въ которыхъ велись оживленные споры. На площади въ этихъ группахъ были свои ораторы, которыхъ также прерывали ропотомъ или словами très bien, très bien, какъ и въ. національномъ собраніи. Толпа стояла передъ національнымъ, собраніемъ, не думая вовсе расходиться, несмотря на то, что ночь давно уже наступила и что въ національномъ собраніи давно уже никого нѣтъ. Едвали въ собраніи были произносимы такія горячія рѣчи, какъ здѣсь, и едвали тамъ эти рѣчи принимались съ такимъ восторгомъ или негодованіемъ, смотря по Юму, что говорилось. Я подошелъ въ одной изъ группъ, и первое, что услышалъ, были слова: Россія и Польша.
   -- Le citoyen qui vient de parler, началъ какой-то народный ораторъ, безъ всякаго сомнѣнія правъ; мы не можемъ, мы не должны принимать такого позорнаго мира, мы не можемъ, не должны уступать Эльзаса, Страсбурга, Метца; онъ правъ, когда говоритъ, что мы погибнемъ, если миръ этотъ будетъ принятъ, мы погибнемъ и превратимся въ новую Польшу!
   -- Mais soyez donc raisonnables! прерываетъ этого оратора какой-то другой. Дайте время собраться съ силами, дайте намъ пять-шесть лѣтъ,-- мы поправимся и тогда отомстимъ; повѣрьте" что Тьеръ знаетъ, что онъ говоритъ.
   -- Laissez moi tranquille avec votre Thiers, c'est une.... и тутъ шелъ эпитетъ, вовсе несоотвѣтствующій званію главы исполнительной власти: мы знаемъ эти пять-шесть лѣтъ! Нѣтъ, если у насъ отнимутъ теперь и мы не будемъ продолжать войны, то намъ уже не возвратить. Кончено будетъ; такъ говорятъ реакціонеры.
   -- Il ne s'agit pas de tout cela! началъ рѣшительнымъ образомъ какой-то человѣкъ весьма почтенныхъ лѣтъ. Весь вопросъ заключается въ томъ, сохранимъ ли республику или не сохранимъ. Если республика у насъ останется, то республика отмститъ за насъ, республика побѣдитъ нѣмецкую имперію и мы внесемъ къ нимъ революцію, какъ они внесли къ намъ разореніе. Если же, продолжалъ онъ, у насъ республику эскамотируютъ, то тогда мы погибли, слѣдовательно у насъ должна быть теперь одна задача -- не дать эскамотировать республику.
   Раздалось нѣсколько très bien и раздались голоса: "мы не дадимъ, мы не позволимъ ее эскамотировать!"
   Вѣроятно долго еще на эту тему продолжались разговоры въ этой группѣ, но я отошелъ отъ нея, чтобы послушать, что говорилось въ другой. Въ другой, третьей и т. д. говорилось съ небольшими варіантами тоже, что говорилось и въ первой: обвинялись одни, оправдывали другихъ, прошедшее, настоящее и будущее страны -- все было на очереди, по поводу всего высказывались соображенія, надежды, опасенія. Былъ уже чуть не третій часъ, когда я рѣшился оставить площадь, а толпа все еще не расходилась, все волновалась судьбою своей родины. Сонъ бѣжалъ отъ всѣхъ, частные интересы пропали, общественные поглотили всю жизнь. Странное и необыкновенное зрѣлище представляла площадь "Комедіи" въ темную ночь съ 28-го февраля на 1-е марта. Нѣсколько фонарей, стоявшихъ на площади, бросали слабый свѣтъ на толпу, на группы, которыя волновалъ въ эту ночь одинъ вопросъ:-- что будетъ съ родною страною и что скажетъ завтрашній день: миръ и вмѣстѣ позоръ или война и новыя бѣдствія? Положеніе поистинѣ трагическое, толпа сознавала его и это, сознаніе удерживало ее на площади, не пуская расходиться по домамъ. "На людяхъ и смерть красна", пришла мнѣ на умъ поговорка, когда я покидалъ темную площадь. Среди толпы, среди разговоровъ и споровъ эти люди искали взаимнаго утѣшенія и опоры.
   Какъ ни несомнѣненъ былъ исходъ засѣданія слѣдующаго дня, какъ ни велика была увѣренность, что "деревенское большинство" въ одинъ голосъ скажетъ: миръ, потому что ему и недоступно было вовсе сознаніе собственнаго позора, тѣмъ не менѣе какая-то дѣтская надежда не покидала горячихъ сторонниковъ войны до крайности и они, если не высказывали, то думали: а все-таки можетъ быть! Такъ трудно не надѣяться, когда хочется надѣяться. На утро 1-го марта, когда вопросъ о войнѣ или мирѣ долженъ былъ быть окончательно разрѣшенъ, напряженное нервное состояніе населенія казалось еще увеличилось, если только это было возможно. Какъ ни велика можетъ быть увѣренность въ томъ, что извѣстное событіе неминуемо совершится, тѣмъ не менѣе, пока оно не совершилось, не превратилось въ фактъ, до тѣхъ поръ все еще шевелится мысль, что можетъ быть и не довершится. Должно быть, люди ужъ такъ созданы!
   -- Что же вы хотите, говорилъ мнѣ въ это утро одинъ провинціальный журналистъ, мы похожи сегодня на людей, которые стоятъ передъ-кроватью умирающаго, когда этотъ умирающій самое дорогое для нихъ лицо въ цѣломъ мірѣ. Доктора давно уже сказали, что надежды нѣтъ, что все кончено, а любящіе люди все-таки не вѣрятъ и думаютъ: кто знаетъ, что дожетъ случиться; быть можетъ, явится какое-нибудь чудо и умирающій будетъ спасенъ. Но чудо обыкновенно не является а минута смерти наступаетъ. Только тогда въ первый разъ является сознаніе, что все кончено и что "ничто въ мірѣ не возвратитъ болѣе жизни. Такъ и мы. "Деревенское большинство" громко сказало вчера, что все кончено, что надѣяться больше не на что, а мы все-таки ждемъ какого-нибудь чуда, которое навѣрно не явится и не спасетъ намъ Франціи. Какъ ни приготовлены мы къ удару, но минута, когда намъ скажутъ: "предварительныя условія мира приняты!" эта минута будетъ ужасная!
   Минута эта не заставила себя ждать. Въ двѣнадцать часовъ площадь, по обыкновенію, была уже занята войсками и зала національнаго собранія быстро стала наполняться народомъ. Если засѣданіе 28-го февраля могло быть названо агоніею, то засѣданіе 1-го марта могло сравниться со смертью. Смерть всегда бываетъ болѣе спокойна, нежели часы агоніи. На долгія времена останется памятнымъ это засѣданіе, которое пройдетъ въ исторію окаймленное черною полосою, какъ вписавшее въ скрижали Франціи стыдъ и позоръ, и вмѣстѣ ненависть и месть. Наружный видъ залы мало чѣмъ отличался отъ того, какимъ юнъ былъ наканунѣ. Только дамы всѣ были одѣты въ глубокій трауръ и трибуны были еще болѣе наполнены народомъ, если только это было возможно. Въ залѣ говоръ былъ не такъ шуменъ, всѣ были или, по крайней мѣрѣ, старались казаться сосредоточенными. Нетерпѣніе было не такъ велико, какъ вчера, всѣ сознавали, что неожиданнаго ничего не случится въ этомъ печальномъ засѣданіи. Въ трибунахъ всѣ говорили только о томъ, что Тьеръ наканунѣ вечеромъ всѣмъ бюро сообщалъ депешу отъ Жюля Фавра, который телеграфировалъ, что въ Парижѣ волненіе страшное по случаю приготовленія пруссаковъ войти въ столицу Франціи, что опасаются возстанія и страшной рѣзни и что необходимо поспѣшнымъ вотированіемъ мира предупредить, если возможно, вшествіе въ Парижъ нѣмецкой арміи.
   -- Тьеръ, слѣдовательно, не совсѣмъ былъ увѣренъ въ томъ, что условія мира будутъ приняты, если онъ велѣлъ себѣ послать такую депешу,-- замѣтилъ кто-то изъ тѣхъ, кто хорошо зналъ главу исполнительной власти.
   Всѣ стали усаживаться, и только особенно рѣзко выдѣлялась посерединѣ залы фигура Виктора Гюго, который не снималъ съ своей головы кэпи національнаго гвардейца, какъ бы желая этимъ показать, что онъ не хочетъ снимать военнаго костюма, что онъ стоитъ на сторонѣ тѣхъ, которые требуютъ: la guerre a outrance. Какъ вчера, раздался барабанный бой, явился Греви, huissiers прокричали нѣсколько разъ: chapeau bas, messieurs, chapeau bas! и засѣданіе было открыто. На трибуну взошелъ Викторъ Лефранъ, докладчикъ коммиссіи, разсматривавшей проектъ закона, касающійся предварительныхъ мирныхъ условій. Нужно было удивляться одному только, какимъ образомъ человѣкъ, рѣшающійся говорить въ такую минуту, не можетъ отрѣшиться отъ пустого фразерства, отъ театральныхъ криковъ и жестовъ, какъ могъ не сознавать онъ, что комедіантство въ такую минуту унижаетъ его и оскорбляетъ всѣхъ тѣхъ, кто его слушаетъ. Его реторическій докладъ часто прерывался криками негодованія, раздававшимися съ лѣвой, и еще чаще шумными одобреніями правой. Когда онъ произнесъ слова: "l'honneur de la France est sauf dans ce cruel traité" -- страшные крики лѣвыхъ: non, non, non! оглушили всю залу. Его докладъ постоянно прерывался словами: je. demande la parole, ропотомъ, кривами "très bien, très bien", апплодисментами въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ правая думала найти уязвленіе республиканцевъ. Когда Лефранъ окончилъ свой докладъ, приглашая вотировать предварительныя условія мира, его слова покрылись дружными апплодисментами "деревенскаго большинства", которое не желало ничего другого. На трибуну взошелъ Кинэ и тихимъ, едва слышнымъ голосомъ произнесъ великолѣпную историко-философскую тираду. "Деревенское большинство" не шипѣло вѣроятно только потому, что вовсе не понимало того, что говорилось знаменитымъ историкомъ.
   Можно было уже ожидать въ сущности самаго безцвѣтнаго засѣданія, можно было думать, что какъ для формальности былъ прочитанъ докладъ коммиссіи, такъ ради той же формальности произнесено будетъ нѣсколько рѣчей, и затѣмъ приступятъ къ подачѣ голосовъ, когда на трибуну почти вбѣжалъ уроженецъ Страсбурга Бамбергеръ, умоляя не принимать этого "трактата мира или стыда" и утверждая, что только одинъ человѣкъ могъ подписать этотъ трактатъ, и этотъ человѣкъ Наполеонъ III, "dont le nom restera éternellement cloué à l'infamant pilori de l'histoire", прибавилъ съ большою энергіею Бамбергеръ. Вы знаете ту страшную бурю, которая поднялась изъ-за этихъ словъ, когда одинъ изъ клевретовъ Наполеона вступился за его честь. Трудно себѣ представить, что происходило въ эту минуту въ залѣ національнаго собранія Франціи. Половина залы сидитъ, другая стоитъ; одинъ депутатъ бросается въ одну сторону, другой въ другую; шумъ, смятеніе, хаосъ, негодованіе, которое выражается криками, жестами, всѣми движеніями; предсѣдатель звонитъ въ колокольчикъ, но звонъ теряется въ шумѣ; сотни человѣкъ говорятъ въ одно и тоже время, видно по жестамъ, что люди кричатъ, но что -- никто конечно не могъ разобрать, однимъ словомъ въ залѣ господствовало такое смятеніе, которое невозможно описать. Едвали это не была единственно честная минута въ жизни національнаго собранія, минута, въ которую оно стояло на высотѣ событій и на высотѣ своего положенія. "Деревенское большинство", какъ это ни кажется поразительно, въ эту минуту, правда единственную, внушало уваженіе; оно чувствовало грязь, которая ложится на него вотированіемъ такого мира и хотѣло нѣсколько смыть ее, бросая ее на Наполеона. Можно исписать двадцать страницъ по поводу этой сцены, и все-таки никто не въ состояніи былъ бы передать такого потрясающаго, величественнаго впечатлѣнія, которое она производило. Это былъ Энтузіазмъ не заказной, энтузіазмъ, который находилъ себѣ громкое эхо въ трибунахъ, принимавшихъ участіевъ этой сценѣ. Зала буквально дрожала. Глядя на это оживленіе, на это негодованіе, можно было вообразить себя не въ національномъ собранія 1871 года, можно было думать, что попалъ не туда, гдѣ собралась квинтъ-эссенція всего гнилого, что накопилось во Франціи, а среди истинныхъ сыновъ 1789 года. Въ моемъ умѣ невольно рисовалась Assemblée Constituante въ одно изъ ея бурныхъ засѣданій, такъ какъ среди шума, хаоса, смятенія чувствовалась благородная мысль.
   -- Что съ ними сдѣлалось? обратился ко мнѣ одинъ французъ:? вотъ уже голову прозакладывалъ бы, что они неспособны на это, c'est un vrai miracle, добавилъ онъ.
   -- Кажется, отвѣчалъ я ему, что теперь можно быть увѣреннымъ, что Наполеона, по крайней мѣрѣ, они не призовутъ!
   -- Ну, я и за это не поручусь! было мнѣ отвѣтомъ.
   Въ то время, когда онъ произносилъ эти слова, въ залѣ; раздались оглушительные крики: "1а déchéance! la déchéance", которые все усиливаются и усиливаются. Наступила наконецъ такая минута, когда всѣ депутаты поднялись съ своихъ мѣстъ, несмотря на усиленный звонокъ президента, и въ залѣ не было слышно ничего, кромѣ страшнаго гула, слагавшагося изъ криковъ: "la déchéance des Bonaparte"! Смятеніе достигло до своего высшаго предѣла. Это была настоящая буря. Президентъ прервалъ засѣданіе, чтобы дать улечься страстямъ, сознавая, что продолженіе засѣданія невозможно. Но перерывъ засѣданія не помогъ успокоиться собранію, и когда черезъ четверть часа засѣданіе возобновилось, можно было убѣдиться, что буря еще не окончилась. Среди этой бури было прочитано мотивированное низложеніе династіи Бонапартовъ, на которое отвѣтило собраніе почти единодушно; всѣ депутаты поднялись съ своихъ мѣстъ и только шесть человѣкъ счетомъ, шесть корсиканцевъ остались на своихъ мѣстахъ и протестовали такимъ образомъ противъ низложенія любезной имъ династіи. Когда эта сцена окончилась, національное собраніе опять быстро вошло въ свою роль и снова на каждомъ шагу заявляло себя тѣмъ реакціоннымъ, тѣмъ презрѣннымъ собраніемъ, которое, побоявшись продолженія внѣшней войны, съ такимъ мужествомъ рѣшилось на кровавую внутреннюю междоусобицу.
   Рѣчь Виктора Гюго была какимъ-то голосомъ изъ могилы, или вѣрнѣе, быть можетъ, голосомъ далекаго будущаго, когда на землѣ водворится рай и всюду будетъ господствовать безусловная справедливость. Онъ рубилъ на право и на лѣво, не щадилъ ни кого и въ дипломатической трибунѣ произвелъ своими нападками на всѣ правительства сильное замѣшательство. Когда онъ произнесъ слова: "dans cette fatale année de conciles et de carnage" -- папскій нунцій всталъ съ своего мѣста и, замѣченный всѣми, вышелъ, изъ трибуны.
   Рѣчь Гюго, этого нельзя было не видѣть, произвела извѣстное впечатлѣніе своею образностью и шириною своихъ политическихъ воззрѣній, но манера говорить, манера держаться поражала, нужно сказать, довольно непріятно. Гюго умышленно или неумышленно, съ участіемъ воли или безъ нея, походилъ на льва, мечущагося въ своей клѣткѣ; то выдвигался онъ впередъ на трибуну, то дѣлалъ шагъ назадъ, скрестивъ руки на груди и оглядывая собраніе свирѣпымъ взоромъ, точно желая всѣхъ уничтожить однимъ своимъ взглядомъ. Характеристичною чертою можетъ служить тотъ протестъ, который громко выразился лѣвою стороною, когда думая, что Гюго, говоря о лѣвомъ берегѣ Рейна, о Майнцѣ и Кобленцѣ, говоритъ о завоеваніи со стороны Франціи.
   -- Мы протестуемъ, мы не хотимъ завоеваній, намъ ненавистна грубая завоевательная сила! раздалось за разъ въ нѣсколькихъ различныхъ мѣстахъ. Для того, чтобы быть справедливымъ, нужно сказать, что Гюго вовсе и не думалъ о завоеваніяхъ силою, онъ говорилъ о завоеваніи путемъ республиканскихъ идей, путемъ братства всѣхъ народовъ.
   Развѣ не правъ я, скажите, когда говорю, что рѣчь Гюго должна была быть сказана нѣсколько столѣтій спустя.
   Сильное впечатлѣніе и на собраніе и на трибуны произвела одна только рѣчь, это рѣчь Луи-Блана, сказанная спокойно и съ большимъ политическимъ смысломъ.
   -- Какъ онъ выигралъ въ эти двадцать лѣтъ, раздавалось со всѣхъ сторонъ:-- онъ никогда въ 1848 году не говорилъ какъ сегодня, онъ сдѣлался ораторомъ.
   Но что во всѣхъ этихъ рѣчахъ? всѣ онѣ были, строго говоря, одною формальностью, потому что у "деревенскаго большинства" все было порѣшено впередъ, и никакое убѣжденіе на нихъ не могло бы подѣйствовать. Воскресни самъ Мирабо, онъ оказался бы безсиленъ передъ такимъ собраніемъ. Нѣкоторые изъ сильныхъ людей лѣвой стороны это понимали, и потому не считали вовсе нужнымъ произносить рѣчи, полагая, что всѣ рѣчи въ виду рѣшимости собранія принять даже самый постыдный миръ были бы ничѣмъ инымъ, какъ пустымъ словопреніемъ. Дѣйствительно, еслибы въ эту минуту явился человѣкъ и доказалъ какъ дважды два четыре, что Франція способна продолжать съ успѣхомъ войну, эти люди и тогда вотировали бы миръ до какой степени это "деревенское большинство" смотрѣло на эти рѣчи, какъ на пустую формальность, какъ на требованіе только простого приличія, это видно изъ тѣхъ отвратительныхъ криковъ, которые съ силою раздались послѣ окончанія рѣчи Луи-Блана: la clôture! la clôture? Даже въ эту минуту они не хотѣли выслушать тѣхъ доводовъ, которые представляли имъ честные и убѣжденные люди въ пользу продолженія войны. Они не хотѣли принимать никакихъ доводовъ, у нихъ былъ свой: ненависть въ республикѣ и сознаніе, что только одно истинно-республиканское правительство способно было бы продолжать войну, войну à outrance. Республиканское же правительство представлялось имъ хуже всякаго мира, какъ бы позоренъ онъ ни былъ. У нихъ было утѣшеніе: они избавлялись отъ Гамбетты и республиканцевъ. Нужно было слышать, какой ревъ поднялся въ залѣ, когда Луи-Бланъ въ своей рѣчи упомянулъ о молодомъ министрѣ, создавшемъ чуть не въ нѣсколько дней три арміи! Чѣмъ долѣе длилось засѣданіе, тѣмъ сильнѣе становилось то отвращеніе, которое внушали представители невѣжественной массы. Каждое честное слово прерывалось криками: la clôture, собранію хотѣлось поскорѣе покончить и сдать это дѣло въ архивъ. Напрасно произнесъ Жоржъ, депутатъ тѣхъ французовъ, которыхъ силою дѣлали нѣмцами, короткую, но сильную и пламенную рѣчь, напрасно спрашивалъ Келлеръ, можно ли назвать тотъ миръ, который имъ предлагали, именемъ honnofable, такъ какъ Тьеръ обѣщалъ, что иного мира онъ и не предложитъ, напрасно со слезами, почти съ рыданіями умоляли они собраніе не принимать этихъ условій и не жертвовать лучшими и самыми преданными родинѣ французами, деревенское большинство съ возмутительнымъ цинизмомъ повторяло одно слово: la clôture.
   -- Oh! des lâches, des lâches! повторялось съ какимъ-то зубовнымъ скрежетомъ въ трибунахъ, но этого слова не слышало "деревенское большинство", а если бы слышало, то оно бы не тронуло ихъ.
   -- Эти люди безъ совѣсти, безъ чести; что имъ Франція, они готовы погубить ее! говорилось съ отчаяніемъ, съ бѣшенствомъ людьми, у которыхъ глаза были полны слезъ.
   И съ этими словами нельзя было не согласиться. Они такъ ' послѣдовательно шипѣли каждый разъ, какъ раздавалось благородное слово, выражалась честная мысль, что очевидно было, что" честность и благородство для нихъ не имѣютъ никакого значенія. Нужно было видѣть, съ какимъ безстыдствомъ рукоплескали они Тьеру, когда онъ безсовѣстно увѣрялъ съ трибуны, что условія мира, который онъ привезъ изъ Версаля доказываютъ только одно -- это силу Франціи, такъ какъ еслибы Пруссія ея не боялась, то не требовала бы отъ нея такихъ жертвъ! Чего въ этихъ словахъ было больше -- тупоумія или цинизма, мудрено отвѣтить. Собраніе рукоплескало, сознавая очевидно, что слова Тьера по меньшей мѣрѣ походили на самую беззастѣнчивую ложь. Отъ такого собранія конечно ничего нельзя было ожидать для будущаго Франціи кромѣ бѣдствій, которыми оно уже наградило и продолжаетъ стараться, чтобы наградить ее ими еще больше. Напрасно задаю я себѣ вопросъ, какими болѣе рельефными, болѣе яркими чертами могъ бы обрисовать вамъ характеръ этого національнаго собранія. Я не умѣю себѣ отвѣтить. Поведеніе собранія обрисовывалось главнымъ образомъ однимъ -- это криками "très bien", шумными апплодисментами съ одной стороны, дикимъ ревомъ съ другой, недопущеніемъ каждаго искренняго республиканца выразить то, что онъ хочетъ, подавляя его слова или оглушительнымъ мычаніемъ или начиная требовать: clôture, однимъ словомъ всѣми этими такъ-называемыми парламентскими маневрами. Но нужно знать, ч чему они апплодировали, чему они шикали, чтобы понять ту ненависть, которую возбудило противъ себя національное собраніе 1871 года.
   "Деревенское большинство" съ такимъ азартомъ, съ такою настойчивостью, не давая говорить ни одному оратору, требовало прекращенія преній, что требованіе это должно было быть уважено и президентъ объявилъ, что приступлено будетъ къ подачѣ голосовъ. Апплодисменты и радостные крики: "très bien, très bien", были отвѣтомъ на слова президента, какъ будто бы дѣло шло о вотированіи самаго выгоднаго и почетнаго для Франціи мира. На трибуну поставлены были двѣ урны, и каждый депутатъ долженъ былъ опускать въ нихъ бѣлый или синій, билетикъ. Бѣлый, эмблема чистоты и невинности, означалъ: миръ, синій -- войну. Если съ чѣмъ-нибудь можно было сравнить эту печальную и длинную процессію депутатовъ, подходившихъ къ урнамъ и опускавшихъ билетики, то только съ погребеніемъ. Точно-каждый бросалъ горсть земли на свѣжую могилу, если не всей Франціи, то по крайней мѣрѣ Эльзаса и Лотарингіи. Болѣе часу продолжалось это траурное шествіе къ урнамъ. Большинство разумѣется опускало свой бѣлый билетикъ съ какимъ-то довольнымъ видомъ, точно совершая "развеселое" дѣло, другіе же останавливались на нѣсколько секундъ передъ урнами, точно въ раздумья, и потомъ съ видимымъ отчаяніемъ, съ болью бросали бѣлый или синій билетикъ. Окончились наконецъ эти похороны. Сосчитано было число бѣлыхъ и синихъ билетиковъ и президентъ объявилъ, что предварительныя условія мира приняты большинствомъ 546 противъ 107 голосовъ.
   Не у одного человѣка въ эту минуту ёкнуло сердце. Заключеніе мира сдѣлалось фактомъ, изъ области предположеній оно перешло въ область дѣйствительности, послѣдняя надежда исчезла, оставалось примириться со всѣмъ случившимся или жить надеждою на будущее, а до тѣхъ поръ ненавидѣть и проклинать. Глубоко опустилась въ этотъ вечеръ ненависть къ врагу, много проклятій обрушилось на національное собраніе, на "деревенское большинство", которому справедливо или несправедливо приписывали стыдъ и позоръ Франціи.
   Послѣ того, какъ президентъ національнаго собранія объявилъ, что предварительныя условія мира приняты, на трибуну взошелъ депутатъ Эльзаса Grosjean и растроганнымъ голосомъ прочиталъ декларацію всѣхъ депутатовъ уступленныхъ департаментовъ -- Мозеля, Нижняго и Верхняго Рейна, декларацію, въ которой они въ послѣдній разъ протестовали противъ договора, благодаря которому они должны быть отторгнуты отъ ихъ родины и вмѣстѣ объявили, что съ этой минута ихъ достоинство не позволяетъ имъ болѣе оставаться въ собраніи. "Мы будемъ ждать говорили они, пока возрожденная Франція не откроетъ намъ снова своихъ объятій!" Въ числѣ подписавшихся подъ этою деклараціею депутатовъ былъ и тотъ, который въ продолженіи пяти мѣсяцевъ дѣлалъ все, чтобы не допустить до отторженія двухъ провинцій, и который до послѣдней минуты не перестававъ требовать одного -- la guerre à outrance!
   Послѣ прочтенія этой деклараціи наступила минута молчанія, полная укора, которая прервана была вопросомъ одного изъ депутатовъ, почему депутаты Эльзаса не хотятъ остаться въ собраніи.
   -- Вы,-- вскрикнулъ Рошфоръ,-- вытѣснили ихъ отсюда! Если вы желали, чтобы они оставались, не нужно было вотировать уступку Эльзаса.
   Зала стала быстро пустѣть, всѣ расходились въ смущеніи. Драма была сыграна. Занавѣсъ опустился. Такъ кончилось это засѣданіе, которое уже сдѣлалось историческимъ, и такъ вмѣстѣ съ тѣмъ* начался тотъ рядъ будущихъ бѣдствій, несчастій и войнъ, осуществленіе которыхъ началось войною между Версалемъ и Парижемъ.
   Одна фигура поразила меня въ это памятное засѣданіе 1-го марта, это была фигура Гамбетты, который сидѣлъ неподвижно, не произнося ни одного слова, точно посторонній зритель раздирающей душу трагедіи. Да, что невеселое было то зрѣлище, при которомъ онъ присутствовалъ, въ этомъ можно было убѣдиться, всмотрѣвшись въ выраженіе его лица. Рѣдко приходилось мнѣ видѣть человѣка, во всей фигурѣ котораго выражалась бы такая скорбь, такое страданіе! Неподвижный и молчаливый, онъ походилъ на статую печали, но печали мужественной, сознательной. Онъ не говорилъ, потому что ему нечего было говорить въ этомъ собраніи, которое, онъ въ этомъ могъ слишкомъ хорошо убѣдиться, ненавидѣло его, какъ только можно ненавидѣть врага. Его слова "деревенское большинство" заглушило бы ревомъ, какъ оно умѣло заглушать непріятныхъ для него ораторовъ; но еслибы даже онъ заставилъ силою своей могущественной рѣчи слушать себя, то для чего бы онъ сталъ говорить? онъ отлично сознавалъ, что національное собраніе сдѣлаетъ по-своему. Онъ слишкомъ страстно былъ преданъ тому дѣлу освобожденія страны, для котораго въ продолженіи пяти мѣсяцевъ онъ неутомимо работалъ, чтобы тѣшить себя одними словами. Ему нечего было больше протестовать противъ отторженія двухъ французскихъ провинцій -- вся его дѣятельность была однимъ гигантскимъ протестомъ, что могъ онъ сказать теперь болѣе того, что онъ высказывалъ двадцать разъ, какія болѣе сильныя слова могъ онъ найти для своего протеста, какъ слова: la guerre à outrance! Онъ протестовалъ наконецъ еще разъ, подавая въ отставку вмѣстѣ съ другими депутатами Эльзаса и Лотарингіи, и опустивъ въ урну свой синій билетъ, онъ поспѣшилъ выдти изъ собранія, съ которымъ у него не было ничего общаго. Его общественная дѣятельность, послѣ пяти страшныхъ, мучительныхъ мѣсяцевъ, во время которыхъ онъ каждую минуту готовъ былъ жертвовать собою, теперь прекращается, и надломанный временно горемъ, разрушенными надеждами на спасеніе его родины, съ отчаяніемъ и столь понятнымъ въ такую минуту сомнѣніемъ въ будущности своей страны, онъ уходилъ въ частную жизнь. Исторія, мнѣ кажется, мало знаетъ людей, къ которымъ современники были бы такъ несправедливы, какъ къ Гамбеттѣ, но потомство, исторія, я въ этомъ не сомнѣваюсь, скажетъ то, что сказалъ недавно одинъ изъ представителей народа въ національномъ собраніи о Гамбеттѣ -- c'est un grand citoyen, c'est un grand patriote. Исторія скажетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, если она будетъ справедлива, что изъ двухъ людей, которые въ тяжелую для Франціи эпоху играли такую видную роль, тотъ, который назвалъ другого именемъ "fou furieux", не достоинъ былъ даже развязать ремня у башмака его.
   Ни объ одномъ человѣкѣ мнѣ не приходилось столько разговаривать, ни о комъ мнѣ не приводилось слышать столько споровъ во Франціи, какъ о Гамбеттѣ. Онъ имѣетъ въ странѣ, конечно, много сторонниковъ, но еще больше, спѣшу прибавить, онъ имѣетъ противниковъ. Противники его, главнымъ образомъ, принадлежатъ къ двумъ партіямъ: партіи радикальной и партіи реакціонеровъ. Послѣдніе говорятъ о немъ не иначе, какъ съ пѣною на губахъ; они называютъ его разбойникомъ, воромъ,.грабителемъ, однимъ словомъ, нѣтъ во всѣхъ человѣческихъ языкахъ такого браннаго слова, которымъ бы они не обзывали Гамбетту. Если слушать ихъ, можно подумать, что это какое-то исчадіе ада, если только не хуже. Сказать слово въ защиту Гамбетты достаточно для того, чтобы эти люди наговорили вамъ крупныхъ дерзостей. Я очень хорошо помню, какъ, пробираясь однажды изъ Ліона въ разоренный Страсбургъ, я сѣлъ въ вагонъ, въ которомъ было одинъ или двое изъ военныхъ и затѣмъ два какихъ-то старика. Одинъ изъ этихъ послѣднихъ началъ съ бранью разсказывать о томъ, какъ онъ долженъ былъ пересѣсть изъ двухъ вагоновъ, потому что тамъ сидѣли какіе-то brigands, которые все говорили о Гамбеттѣ и защищали его. Разсказъ его сопровождался такими выходками противъ Гамбетты, что я замѣтилъ, какъ непріятны были слова этого старца другому старику, который сидѣлъ въ углу и ни слова не говорилъ. Мнѣ вчужѣ противна была эта брань, и потому я обратился къ нему со словами:
   -- Если я не принимаю защиты Гамбетты, прервалъ я его, то только потому, что мнѣ не хочется васъ безпокоить и заставлять искать новаго вагона, въ которомъ вы нашли бы наконецъ людей, раздѣляющихъ вашъ взглядъ на этого самаго замѣчательнаго человѣка настоящей минуты Франціи!
   -- Comment, comment, monsieur, vous aussi vous defender ce brigand?
   -- Я могу утѣшаться только тѣмъ, возражалъ я, что если я имѣю несчастье расходиться съ вами, и такимъ образомъ ошибаться, то я по крайней мѣрѣ ошибаюсь не одинъ, ошибается почти вся передовая Европа, которая смотритъ на вашего "разбойника", какъ на замѣчательнаго человѣка.
   -- Тѣмъ хуже для этой передовой Европы!
   -- Но вы согласитесь по крайней мѣрѣ въ томъ, что тѣмъ лучше для чести Франціи!
   Разговоръ завязался. Всѣ аргументы подобныхъ людей сводились къ тому, что Гамбетта погубилъ Францію, что онъ не думалъ о ея спасеніи, а только о республикѣ; что всюду онъ насадилъ республиканцевъ и прогонялъ людей другихъ партій, что если даже не онъ самъ виновенъ въ грабежѣ, то виновны тѣ, которыми онъ окружалъ себя, а слѣдовательно рикошетомъ и онъ; что это интриганъ, человѣкъ тщеславный, который желалъ быть диктаторомъ и что если онъ требовалъ войны à outrance, то только для того, чтобы продолжать свою диктатуру, и т. д., и т. д. Спорить было просто невозможно; когда случалось возражать, говоря, что онъ вовсе не насадилъ всюду республиканцевъ, что онъ позабывалъ о партіяхъ и въ доказательство приводить примѣры Шаретта, Кателино -- этихъ генераловъ открытаго легитимизма и клерикализма, Бурбаки -- генерала бонапартовскаго порядка, Шапзи -- генерала, приверженнаго орлеанамъ, на все это вы получали въ отвѣтъ: ce sont des exceptions, ce sont des exceptions! и на первый планъ выставляли другого разбойника -- Гарибальди, которому онъ поручилъ начальство. Васъ не слушали, когда вы говорили, что если въ чемъ-нибудь виноватъ Гамбетта, то именно въ томъ, что онъ не оказалъ достаточной поддержки итальянскому герою, явившемуся на помощь Франціи, и отвѣчали, что Гамбетта долженъ былъ не давать ему начальства, а схватить и отправить въ Италію, если только не разстрѣлять его на мѣстѣ. Напрасно было точно также возражать, что все, что говорили о приближенныхъ Гамбетты, будто бы виновныхъ въ присвоеніи громадныхъ суммъ, все это одна клевета, которая должна была пасть даже среди реакціоннаго національнаго собранія, какъ только эта клевета попробовала назвать по имени одного изъ близкихъ людей Гамбетты.
   Разсужденія, примѣры, факты, доказательства не убѣждали этихъ людей, которые всѣ, какъ тотъ старикъ, съ которымъ я встрѣтился въ вагонѣ, повторяли: c'est un brigand, c'est un ambitieux, c'est un "fou furieux". Когда старецъ этотъ вышелъ изъ вагона, ко мнѣ обратился другой старикъ, сидѣвшій молчаливо, и сказалъ:
   -- Я съ большимъ интересомъ слѣдилъ за вашимъ разговоромъ и былъ какъ нельзя болѣе радъ, что вы вступились за Гамбетту. Мнѣ все это такъ надоѣло, что я уже рѣшился не отвѣчать. Быть можетъ, а не спорю, прибавилъ онъ, Гамбетта и надѣлалъ ошибокъ, но тѣмъ не менѣе это единственный человѣкъ, который обнаружилъ истинную силу.
   Говоря эти слова, старикъ подалъ мнѣ свою карточку, пожимая маѣ руку. На карточкѣ я прочелъ имя: Jean Dollfus, maire de Mulhouse, т.-е. имя, пользующееся во Франціи большою популярностью, которая еще увеличилась вслѣдствіе его поведенія по отношенію въ пруссакамъ, наложившихъ на Мюльгаузъ тяжелую контрибуцію. Этому почтенному старику принадлежитъ честь устройства такъ-называемыхъ cités ouvrières.
   Обвиненія, падавшія на Гамбетту со стороны крайняго радикальнаго лагеря, если и были болѣе серьезны, что еще не много, то во всякомъ случаѣ не такого рода, которыя давали бы право относиться къ нему съ тѣмъ недовѣріемъ, съ которымъ относилась къ нему радикальная партія. Всѣ эти обвиненія, которыя мнѣ пришлось выслушивать столько разъ, можно кажется свести къ слѣдующему: Гамбетта виновенъ въ нерѣшительности, съ которою онъ дѣйствовалъ будучи еще въ Парижѣ въ послѣдніе дни до 4-го сентября, когда къ нему являлись различныя депутаціи съ просьбою дать имъ позволеніе поставить его во главѣ возстанія, и затѣмъ въ первые дни послѣ 4-го сентября, когда ему предлагали сдѣлаться главою правительства, смѣнить то, которое составилось, и образовать новое изъ элементовъ болѣе энергическихъ, болѣе ярко-республиканскихъ. На всѣ эти предложенія Гамбетта отвѣчалъ: "господа, вы предлагаете мнѣ совершить почти что coup d'état и сдѣлаться если не совсѣмъ, то почти диктаторомъ. На это я несогласенъ и никогда не пойду". Объ этомъ отвѣтѣ мнѣ приходилось слышать отъ тѣхъ самыхъ лицъ, которыя были у него въ качествѣ депутатовъ.
   Затѣмъ другое обвиненіе, которое формулировалось крайнею радикальною партіею, состоитъ въ томъ, что тогда уже, когда Гамбетта вылетѣлъ на воздушномъ шарѣ изъ Парижа и явился въ провинціи, онъ не захотѣлъ вступить на тотъ единственный путь, какъ думала эта партія, который былъ возможенъ для спасенія страны -- путь рѣшительной революціи. Гамбетта, по ихъ словамъ, долженъ былъ всюду назначить республиканцевъ, разо1 слать коммиссаровъ съ обширнымъ полномочіемъ, въ то время, когда вмѣсто этого онъ входилъ во всевозможные компромиссы съ легитимистами, орлеанистами и даже чуть не бонапартистами. Однимъ словомъ, обвиняютъ его за прямо противоположное тому, за что обвиняютъ Гамбетту люди противоположнаго лагеря. Наконецъ еще обвиненіе, которое выставляется противъ него, заключается въ томъ, что въ самую рѣшительную минуту, когда вопросъ шелъ о томъ, чтобы быть или не быть, у него не хватило энергіи приказать арестовать Жюля Симона, когда онъ явился въ Бордо объявить, что онъ не признаетъ заключеннаго перемирія, провозгласить себя диктаторомъ и декретировать la levée en masse.
   Всѣ эти обвиненія такого рода, что, мнѣ кажется, онѣ по крайней мѣрѣ служатъ гораздо скорѣе къ чести Гамбетты, нежели на оборотъ.
   Что Гамбетта не назначалъ на высшія мѣста однихъ республиканцевъ, что онъ выбиралъ способныхъ людей изъ всѣхъ лагерей, это не подлежитъ сомнѣнію; я приводилъ уже доказательства тому. Но что же это доказываетъ? Это доказываетъ только одно, что въ страшную минуту, въ которую Гамбетта увидѣлъ себя на вышинѣ власти, онъ заботился только объ одномъ -- о спасеніи Франціи, онъ разсчитывалъ на патріотизмъ всѣхъ французовъ, къ какой бы партіи они ни принадлежали, и конечно не его вина, если онъ ошибся въ своемъ разсчетѣ на патріотизмъ французовъ. Для него во время войны Франція была дѣйствительно на первомъ планѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавалъ, что торжество Франціи будетъ и торжествомъ республики и на оборотъ, и потому республиканцамъ нечего жаловаться, если онъ желалъ спасти Францію, дать ей торжество, употребляя всѣ средства, пользуясь всѣми людьми безъ различія въ ихъ политическихъ убѣжденіяхъ, что касается до другого обвиненія, въ недостаткѣ энергіи, чтобы сдѣлаться въ рѣшительную минуту диктаторомъ, то если и можно жалѣть, что онъ не сдѣлался имъ на самомъ дѣлѣ, такъ какъ въ такомъ случаѣ, быть можетъ, Франціи не пришлось бы испытать всѣхъ бѣдствій послѣдняго времени, то во всякомъ случаѣ обвинять Гамбетту за то, что онъ не сдѣлался диктаторомъ, какъ-то не очень идетъ крайнимъ радикаламъ. Гамбетта видѣлъ на исторіи Франціи, что никогда диктатура не приводила къ добру; онъ боялся ея, быть можетъ усомнился даже въ своихъ собственныхъ силахъ, чтобы принять такую тяжелую отвѣтственность, и потому тотъ самый фактъ, что онъ не принялъ диктатуры, долженъ быть поставленъ въ заслугу Гамбеттѣ, хотя можетъ быть онъ и ошибался, хотя быть можетъ его диктатура измѣнила бы къ лучшему ходъ событій. Исторія скажетъ: этотъ человѣкъ имѣлъ полную возможность сдѣлаться диктаторомъ и не сдѣлался имъ по собственной волѣ -- хвала ему!
   Одно обвиненіе, болѣе справедливое, должно быть дѣйствительно поставлено въ вину Гамбеттѣ -- это его поведеніе въ законодательномъ корпусѣ въ первые дни войны. Его требованіе, чтобы рабочее населеніе, возставшее въ нѣкоторыхъ кварталахъ еще до 4-го сентября, было примѣрно наказано, его любезность по отношенію къ китайскому генералу Паликао -- это такіе факты, которые, безъ сомнѣнія, не могутъ служить къ чести Гамбетты; но спрашивается, можно ли въ виду всего того, что онъ сдѣлалъ. впослѣдствіи, въ виду его дѣйствительно громадныхъ заслугъ передъ отечествомъ, можно ли строго нападать за нихъ на Гамбетту и не должны ли они быть отпущены ему за его неутомимую и поразительную энергію въ дѣлѣ борьбы съ внѣшнимъ врагомъ?
   Нужно все-таки сказать, что какъ ни нападаютъ на него крайніе радикалы, тѣмъ не менѣе нападки эти далеко не имѣютъ такого безсмысленнаго характера, какъ нападки людей имъ противоположныхъ. Тѣ называютъ его разбойникомъ, эти не отрицаютъ въ, немъ все-таки извѣстныхъ заслугъ, не отрицаютъ, что онъ все-таки что-нибудь да сдѣлалъ я ли спасенія Франціи, и обвиняютъ только за то, что онъ не сдѣлалъ больше. Въ ихъ нападеніяхъ на Гамбетту видно, собственно говоря, то уваженіе, которое они внутри питаютъ къ нему, потому что постоянно въ ихъ разговорахъ прорываются такія слова:
   -- Развѣ Сенъ-Жюстъ дѣйствовалъ бы такимъ образомъ!
   -- Развѣ Дантонъ когда-нибудь рѣшился бы такъ поступить!
   Но отъ того только, что человѣкъ не Сенъ-Жюстъ и не Дантонъ еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы онъ не оказалъ громадныхъ услугъ своему отечеству. Нельзя не сказать, что среди французовъ, да впрочемъ какъ и среди всѣхъ почти націй, успѣхъ къ сожалѣнію играетъ слишкомъ большую роль. Въ Гамбетту бросаютъ грязью, потому что его дѣятельность не увѣнчалась успѣхомъ; онъ превратился бы въ бога, еслибы нѣмцы были изгнаны изъ Франціи.
   Правда, тогда было бы меньше другимъ богомъ -- богомъ Бисмаркомъ, такъ какъ это божество не было бы видно изъ-за грязи, которая была бы брошена въ него со всѣхъ сторонъ.
   Не было бы человѣка, который не простилъ бы Гамбеттѣ диктатуру, неуспѣха же никто не можетъ простить. Но что крайніе радикалы знаютъ цѣпу этому человѣку, можно было видѣть изъ каждаго разговора, такъ какъ всегда разговоръ оканчивался словами: "après tout, это единственный человѣкъ, который что-нибудь да сдѣлалъ, создалъ арміи; бѣда только въ томъ, что онъ не шелъ достаточно революціоннымъ путемъ, отталкивалъ отъ себя истинныхъ республиканцевъ и окружалъ себя дурно, не имѣлъ хорошихъ помощниковъ".
   Нерасположеніе крайней партіи заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, что Гамбетта никогда не высказывался въ соціальномъ вопросѣ, такъ что всѣ оставались въ нерѣшительности что о немъ думать: что онъ за человѣкъ, республиканецъ ли, соціалистъ или просто искренній и рѣшительный республиканецъ?
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что еслибы Гамбетта затронулъ экономическую жилку народа и показалъ ему въ будущемъ экономическія выгоды вслѣдствіе изгнанія пруссаковъ и прочнаго установленія республики, тогда сельская масса не относилась бы такъ индифферентно къ войнѣ и ее можно было бы поднять на ноги. Онъ этого не сдѣлалъ, онъ не прогналъ пруссаковъ, юнъ не установилъ настоящую республику, онъ даже не сдѣлался диктаторомъ; какъ же не обвинять его въ гибели Франціи! Сказать ли: мнѣ даже приходилось слышать обвиненія, зачѣмъ онъ не бросился въ одно изъ сраженій и не подставилъ своей груди подъ пулю!
   До какой степени Гамбетта обладаетъ обаятельною силою, до какой степени онъ умѣетъ привлекать къ себѣ людей, я могъ замѣтить изъ того, что почти всякій разговоръ о Гамбеттѣ, въ которомъ на него взваливали самыя тяжкія обвиненія, оканчивался такимъ образомъ:
   -- Не думайте однако, слышалъ я отъ моего собесѣдника, чтобъ я не любилъ лично Гамбетту; нѣтъ, я люблю быть съ нимъ, люблю разговаривать, слушать его, но это не мѣшаетъ мнѣ только находить, что онъ сдѣлалъ Франціи много вреда! Впрочемъ, мы посмотримъ еще, какъ онъ будетъ вести себя въ будущемъ, потому что я увѣренъ, что онъ еще выплыветъ наружу.
   Это увѣреніе въ любви въ Гамбеттѣ, какъ и выраженіе увѣренности, что онъ будетъ еще играть большую роль въ будущемъ, мнѣ приходилось слышать часто и очень часто. Я хорошо помню, какъ одинъ изъ депутатовъ крайней лѣвой заставилъ меня разсмѣяться, когда послѣ длинной филиппики противъ Гамбетты и всѣхъ его дѣйствій, онъ вдругъ остановился и почти съ злостью сказалъ:
   -- Но странное дѣло! вы видите, какъ я отношусь къ Гамбеттѣ: я имѣю о немъ самое опредѣлившееся мнѣніе, которое ничто не въ состояніи измѣнить, и вмѣстѣ съ тѣмъ каждый разъ, что я выхожу отъ этого человѣка, каждый разъ я измѣняю о немъ свое мнѣніе и мнѣ нужно, по крайней мѣрѣ, нѣсколько часовъ, чтобы опять придти въ себя и возвратиться къ тому, что я думалъ прежде. Меня это приводило нѣсколько разъ просто въ бѣшенство, я давалъ себѣ слово, что это больше не повторится, отправляясь къ нему, и снова тоже самое. Cet homme a quelque chose de diabolique, добавлялъ ненавистникъ Гамбетты.
   Когда я сталъ смѣяться, онъ остановилъ меня и сказалъ полусерьезно, полушутя:
   -- Вы знаете, этимъ же самымъ качествомъ, этимъ талантомъ располагать къ себѣ, притягивать, очаровывать, обладалъ также, по крайней мѣрѣ такъ говорятъ, Луи-Наполеонъ. Я потому, можетъ быть, такъ и не довѣряю Гамбеттѣ!
   -- Да, вѣдь вы же сами обвиняете его, возражалъ я ему шутя, за то, что онъ не сдѣлался диктаторомъ, слѣдовательно съ этой стороны уже нѣтъ опасности.
   -- Сегодня нѣтъ, а кто знаетъ, что будетъ завтра! Во Франціи, добавилъ онъ, нужно всего опасаться.
   Какъ обаятельно дѣйствовали слова Гамбетты, я могъ самъ въ этомъ убѣдиться на другой день послѣ принятія предварительныхъ условій мира. Какъ разъ въ этотъ самый день, или наканунѣ, въ Бордо скончался одинъ изъ депутатовъ Эльзаса, Кюссъ, который былъ вмѣстѣ съ тѣмъ мэромъ Страсбурга. Въ 8 часовъ утра назначенъ былъ выносъ тѣла на станцію желѣзной дороги, откуда тѣло отправляли въ его родной городъ Страсбургъ. Смерть этого депутата очевидно должна была послужить предлогомъ для того, чтобы еще разъ громко заявить протестъ противъ отторженія двухъ провинцій и противъ того національнаго собранія, которое освятило это отторженіе своимъ согласіемъ". Множество народу, вся почти лѣвая сторона національнаго "обранія принимали участіе въ процессіи. Вдоль всей длинной дороги, по которой тянулась эта процессія, стояла шпалерами національная гвардія Бордо. Когда мы достигли до двора желѣзной дороги, колесница съ гробомъ покойника остановилась передъ лѣстницею, на самомъ верху которой толпа увидѣла черезъ минуту величавую фигуру Гамбетты. Лишь только онъ сталъ передъ гробомъ, наступила въ ту же секунду такая мертвая тишина, что можно было подумать, что вся эта толпа провалилась сквозь землю.
   Фигуру Гамбетты нельзя назвать иначе, какъ величавою. Высокій ростомъ, довольно полный, съ широкою грудью и плечами, большая голова съ длинными откинутыми назадъ черными волосами и самое выразительное лицо, которое можно себѣ только представить -- такова внѣшность Гамбетты. Смуглый цвѣтъ лица, черные блестящіе глаза, изъ которыхъ одинъ постоянно прищуренъ, черная какъ смоль борода, сросшіяся и нѣсколько нахмуренныя брови придавали его физіономіи извѣстную суровость и рѣшительность. Если не такъ трудно описать его внѣшность, за то передать то впечатлѣніе, которое производитъ его слово, его рѣчь, едвали даже возможно. Могущество его рѣчи просто поразительно, я не только нигдѣ и никогда не слышалъ ничего подобнаго, но никогда я не могъ себѣ представить, чтобы слово могло имѣть такую необыкновенную силу. Съ кѣмъ можно его сравнить? Мнѣ приходилось слышать Гладстона, Жюля Фавра, Дизраэли, Брайта, французскихъ, англійскихъ, итальянскихъ ораторовъ; но все это не идетъ даже для сравненія, никого я не могу поставить въ параллель, ничто не идетъ въ уровень, это нѣчто совершенно особенное, о чемъ, не слышавъ Гамбетту, трудно даже составить себѣ понятіе. Сравненій, мнѣ кажется, слѣдуетъ искать въ исторіи и припоминая то, что приходилось читать о впечатлѣніи, которое производилъ своими рѣчами Мирабо, мнѣ кажется нужно назвать именно это имя, чтобы поставить его рядомъ съ именемъ Гамбетты.
   Голосовыя средства огромныя. Голосъ сильный, звучный, симпатичный. Рѣчь его плавная, образная, страстная и вмѣстѣ съ тѣмъ настолько въ ней простоты, что она должна производить дѣйствіе на людей совершенно различныхъ по развитію, по образованію, по возрасту. Никогда такъ ясно я не могъ представить себѣ то, что называется народнымъ ораторомъ, трибуномъ, какъ послѣ того, что я услышалъ Гамбетту. Это народный трибунъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Онъ вкрадывается въ вашу душу, онъ приковываетъ ваше вниманіе и не даетъ вамъ перевести дыханіе, онъ рѣшительно овладѣваетъ вами. Его могущественное слово сопровождается необыкновенно выразительными жестами, которые дополняютъ его мысль, придаютъ энергію его рѣчи. Когда онъ говоритъ, кажется, что онъ говоритъ всѣмъ существомъ своимъ, до того вся его фигура живетъ въ это время. Слово его такъ сильно, что оно поминутно бросаетъ васъ изъ жара въ дрожь; что при этомъ дѣйствуетъ на васъ, дѣйствуетъ, ли мысль, которую онъ высказываетъ, поражаетъ ли васъ эта блестящая форма, увлеченіе, страстность, которая дышетъ въ его словахъ -- право, я не въ состояніи опредѣлить. Вѣроятнѣе всего, что все вмѣстѣ. Рѣчь его, несмотря на стоявшій передъ нимъ гробъ, постоянно прерывалась какими-то лихорадочными возгласами, криками "vive la République!" Очевидно, что вся слушавшая его толпа народа совершенно забыла даже тотъ поводъ, который далъ ему возможность говорить. Это былъ самый страстный, самый энергическій громовой протестъ противъ мира, противъ отторженій двухъ провинцій, это было проклятіе, брошенное во всѣхъ тѣхъ, которые злоумышляютъ противъ республики, это была какая-то анаѳема всѣмъ тѣмъ, которые стремятся свергнуть ее и снова возстановить ту или другую монархію. Съ какою-то нечеловѣческою силою произнесъ онъ свои послѣднія слова о томъ, что покойный не увидитъ, по крайней мѣрѣ, закрѣпленнаго позора его родины, точно звонъ двадцати колоколовъ раздались его послѣднія слова: il entre mort dans sa patrie mourante! Нѣсколько секундъ длилось еще всеобщее молчаніе послѣ того, что онъ заключилъ свою рѣчь; видимо вся толпа была поглощена тѣмъ впечатлѣніемъ, которое произвела его блестящая импровизація.
   Его слушали женщины, старики, юноши, мужи и все это не могло удержаться отъ слезъ; въ какую сторону'я ни обращалъ вниманіе, вездѣ я видѣлъ воспламененныя лица, вездѣ я видѣлъ слезы. Тѣ, которые, идя за гробомъ, говорили мнѣ противъ Ты бетты, клали передъ нимъ оружіе и говорили:
   -- Когда онъ говоритъ, нѣтъ возможности устоять противъ него, нѣтъ возможности не подчиниться его вліянію.
   Послѣ того, какъ я слышалъ Гамбетту, я пересталъ удивляться тѣмъ разсказамъ, которые передавали мнѣ даже его недруги.
   -- Бороться на выборахъ противъ Гамбетты -- это просто безуміе! говорилъ мнѣ одинъ изъ его политическихъ противниковъ. Вы можете сколько вамъ угодно возбуждать противъ него, вы можете употреблять какія угодно средства" вы думаете, наконецъ, что вы достигли вашей цѣли и по крайней мѣрѣ извѣстная группа людей будетъ подавать голоса противъ него -- ничуть не бывало. Если онъ самъ не явится, будутъ вотировать противъ, но если только онъ покажется на полчаса въ избирательное собраніе, вы можете быть увѣрены, что все собраніе подастъ голосъ, какъ одинъ человѣкъ, за Гамбетту. Его слово имѣетъ просто непреодолимую силу!
   Я не могъ точно также не вѣрить тому, что разсказывалъ мнѣ одинъ изъ депутатовъ о поведеніи Гамбетты въ Ліонѣ и среди армій. Разсказы эти интересны, такъ какъ они лучше всякихъ словъ говорятъ о той силѣ впечатлѣнія, которое производили его рѣчи.
   Гамбетта пріѣзжаетъ въ Ліонъ. Въ Ліонѣ идетъ борьба изъ-за краснаго знамени. Болѣе консервативный элементъ настаиваетъ, требуетъ, чтобы трехцвѣтное знамя замѣнило красное..Радикальная партія не уступаетъ. Въ одномъ изъ театровъ собирается митингъ умѣренной партіи" требующій трехцвѣтнаго знамени. Гамбетта является, говоритъ цѣлый часъ. Толпа выходитъ изъ театровъ съ криками: "vive le drapeau rouge"! и такимъ образомъ устанавливается соглашеніе между двумя лагерями.
   Впечатлѣніе, которое производилъ онъ на арміи, было поразительное. Нѣсколько разъ Шанзи просилъ Гамбетту пріѣхать въ лагерь. Гамбетта являлся среди солдатъ въ ботфортахъ, въ застегнутомъ наглухо сюртукѣ, въ маленькой круглой шапочкѣ, придавая себѣ такимъ образомъ болѣе воинственный видъ.
   Онъ объѣзжалъ на лошади различныя группы и тѣ, которые были недовольны, вялы, которые чуть не вчера отказывались драться, послѣ его рѣчи воодушевлялись и шли смѣло на бой. Разсказываютъ, что отправившись въ армію Шанзи тотчасъ послѣ какого-то сраженія, онъ встрѣтилъ на дорогѣ нѣсколько тысячъ бѣглецовъ. Онъ останавливалъ ихъ крикомъ: "citoyens soldats! que faites vous!" затѣмъ слѣдовала страстная рѣчь объ ихъ родинѣ; объ обязанности защищать ее, о позорѣ бѣжать съ поля сраженія и т. д., и т. д. Нѣсколько тысячъ человѣкъ возвратились въ армію.
   Послѣ похоронъ страсбургскаго мэра, Гамбетта пришелъ въ республиканскій клубъ, гдѣ въ продолженіи двухъ часовъ онъ не переставалъ говорить. Онъ мрачно смотрѣлъ на будущее Франціи, говоря, что такое національное собраніе, если оно не будетъ распущено, можетъ быть источникомъ страшныхъ несчастій. "Это самое дурное изъ всѣхъ собраній, которыя собирались съ 1815 года, не исключая и законодательнаго корпуса второй имперіи, говорилъ онъ; если оно съ чѣмъ-нибудь можетъ сравниться, то только съ палатой 1815 года". Эта палата 1815 года, явившаяся немедленно послѣ ста дней, была самая реакціонная, которую только возможно себѣ представить, реакціонная до того, что самъ Лудовикъ XVIII назвалъ ее la Chambre introuvable. Національное собраніе 1871 года совершенно оправдываетъ Гамбетту въ его знаменитомъ избирательномъ декретѣ, и можно только пожалѣть, что этотъ декретъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ въ такомъ случаѣ Франція, безъ сомнѣнія, послала бы нѣсколько иныхъ представителей, Онъ отлично понималъ, каково будетъ то національное собраніе, которое будетъ избрано подъ вліяніемъ грозныхъ побѣдъ нѣмецкихъ войскъ и рокового паденія Парижа; онъ понималъ, что для того, чтобы собраніе не вышло реакціонное и готовое подписать какой угодно постыдный миръ, необходимо, чтобы избирательное право было нѣсколько ограничено и чтобы въ собраніе не могли войти люди гнилые, продажные. Онъ точно предчувствовалъ, каково будетъ это собраніе, когда въ воззваніи 31-го января говорилъ: "вмѣсто реакціонной и низкой палаты, о которой мечтаетъ чужеземецъ, изберемъ собраніе дѣйствительно національное и республиканское...."
   Гамбетта въ тотъ же день уѣзжалъ изъ Бордо на югъ Франціи, именно въ Кагоръ, къ себѣ на родину, уѣзжалъ почти съ Отчаяніемъ и сознаніемъ, что ему нечего болѣе оставаться, что для него нѣтъ мѣста въ данную минуту политической жизни Франціи, что его враги одинаково какъ и тѣ, которыхъ онъ считалъ своими -- всѣ противъ него. Измученный, больной сходилъ этотъ "диктаторъ", какъ его называли, съ политической сцены, послѣ пяти мѣсяцевъ изумительной дѣятельности, которая доказала его гигантскую энергію, его безпредѣльную любовь къ родинѣ, его самоотверженіе и замѣчательный талантъ, какъ организатора. Онъ сходилъ съ поприща, преслѣдуемый всѣми партіями, наживъ себѣ множество враговъ, но уходилъ съ сознаніемъ, что честно выполнилъ свой долгъ. Для блага Франціи нужно надѣяться только на то, что этотъ замѣчательный человѣкъ, который одиноко стоитъ въ этой несчастной эпохѣ -- войны съ Германіей), снова выйдетъ скоро на политическое поприще и займетъ въ управленіи страною ту видную роль, которая принадлежитъ ему по праву. Такъ или иначе, но во всякомъ случаѣ исторія съ уваженіемъ произнесетъ имя Гамбетты и потомство помѣститъ его въ пантеонъ замѣчательныхъ людей Франціи, на зло тѣмъ современникамъ, которые величаютъ его именемъ разбойника или fou furieux.
   Не одинъ Гамбетта покидалъ Бордо. Послѣ засѣданія 1-го марта, когда вотированы были предварительныя условія мира, все какъ-то вдругъ опустѣло, замерло, на всю жизнь наложенъ былъ трауръ. Газеты, даже и тѣ появились на другой день съ черною каймою и съ надгробнымъ словомъ, надъ старою Франціей). Переломъ совершился, казалось, должна начаться новая жизнь; но прежде, чѣмъ новое родится, Франціи предстоитъ перенести, и это многіе сознавали и высказывали, тяжелые роды..Мудрено передать то отчаяніе, которое охватило искреннихъ республиканцевъ.
   -- Всѣ наши надежды, говорили они, рушились. "Въ будущее страшно и взглянуть. Впереди темная, мрачная ночь, никто не можетъ сказать, когда мы выберемся изъ этой мглы, когда наступитъ для насъ свѣтлый день. Если республика не утвердится, Франція можетъ погибнуть навсегда. Народъ по прежнему оставятъ коснѣть въ невѣжествѣ, поддерживаемомъ католицизмомъ, и по прежнему онъ будетъ налагать на себя руку, вотируя за своихъ враговъ. Одна республика можетъ датьему то развитіе, то образованіе, то нравственное благосостояніе, которое одно обезпечиваетъ матеріальное благосостояніе народа!
   Какъ забыть тѣ тяжелыя минуты, которыя переживала при мнѣ Франція, когда честные люди съ чувствомъ невыразимой боли говорили:
   -- Нѣтъ, бѣжать надо отсюда, бѣжать. Уѣхать въ Америку и забыть родную страну, преданную позору и поруганію. Всѣ планы на будущее разбиты; что мнѣ дѣлать съ дѣтьми, которыхъ я всегда до сихъ поръ училъ ненавидѣть войну, любить всѣ народы, въ которыхъ я такъ тщательно старался погашать чувство ревнивой національности. Я имъ долженъ сказать теперь:забудьте все, чему я училъ васъ до сихъ, поръ, любите войну, сумѣйте ненавидѣть другіе народы, однимъ словомъ, я долженъ воспитывать ихъ въ жаждѣ мести и непримиримой ненависти къ врагу, который отрѣзалъ у насъ наши лучшія части. До тѣхъ поръ, пока Франція не возвратитъ себѣ отнятой у нея части Франціи, до тѣхъ поръ спокойствіе въ нашей странѣ будетъ жалкою иллюзіею!
   Грустно было слышать подобныя рѣчи, а слышать ихъ приходилось часто, слишкомъ часто. Тоска начинала томить въ Бордо, нужно было бѣжать отсюда. Я вошелъ еще два, три раза въ національное собраніе, которое съ каждымъ разомъ производило все болѣе отталкивающее впечатлѣніе. Собраніе видимо разлагалось; лучшіе люди покидали собраніе, подавали въ отставку, не считая возможнымъ или, вѣрнѣе, считая безплоднымъ, безполезнымъ и даже вреднымъ оставаться въ этой гнилой атмосферѣ, гдѣ все дышало ненавистью къ республикѣ и реакціею. Одинъ депутатъ за другимъ подавалъ въ отставку, монархическое большинство съ цинизмомъ кричало имъ вслѣдъ: "bon voyage". Становилось холодно и страшно. Реакція усиливалась не по днямъ, а по часамъ. Всякое пустое слово вызывало цѣлую бурю негодованія. Въ національномъ собраніи французской республики нельзя уже было, не вызывая воя и рева, произносить нѣкоторыя слова, на которыя "палачи республики" наложили свое veto. Къ такимъ словамъ относились: citoyen, démocratie, и даже république. Самыя грустныя думы приходили въ голову, поднимались самыя мрачныя предчувствія и опасенія. Въ Бордо дѣлать было больше нечего, нужно было уѣзжать. Неохотно прощался я съ моими друзьями. Я не спрашивалъ ихъ, когда мы увидимся снова, я зналъ, что тяжело для нихъ будетъ отвѣчать на этотъ вопросъ, я зналъ, что не съумѣютъ они на него отвѣтить, потому что всѣ они сознавали, что они живутъ на вулканической почвѣ, которая каждый день можетъ залить ихъ. раскаленною лавою. Печально пожали они мою руку, еще печальнѣе тихо произнесли: au revoir, и въ этомъ словѣ выражалось столько сомнѣній, столько недосказаннаго, такое проклятое раздумье, что жутко становилось отъ одного этого слова.
   -- Какая трагедія, какая страшная трагедія разыгрывается въ этой странѣ, невольно думалось мнѣ, когда я усѣлся въ вагонъ и поѣздъ нашъ тронулся, направляясь въ Парижъ. Мысль эта еще сильнѣе преслѣдовала меня, когда проѣзжая по мѣстностямъ, гдѣ происходили кровавыя битвы, я встрѣчалъ вокругъ себя вездѣ и всюду только одно -- неимовѣрное разоренье.

Евг. Утинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 7, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru