Аннотация: Изъ путешествія.
(Имеется ввиду франко-прусская война 1870-1871 годов). Текст издания: журнал "Вѣстникъ Европы", No 12, 1871.
ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛѢ ВОЙНЫ.
Изъ путешествія.
V *). Разоренье.
*) См. выше: апр. 864; май, 317; іюнь, 697; іюль, 303 стр.
Ужасна бываетъ война, но еще ужаснѣе то, что память о ней слишкомъ скоро исчезаетъ, охотно забываютъ ея жестокія послѣдствія и даже стараются о нихъ не думать. Вотъ почему объ ужасахъ войны слѣдуетъ собственно говорить гораздо болѣе послѣ войны, нежели во время ея, когда еще незасохшая, кровь громко говоритъ сама за себя. Давно ли кажется плачъ стоялъ въ цѣломъ народѣ, давно ли отчаяніе достигало своихъ крайнихъ предѣловъ, давно ли кровь струилась изъ всѣхъ ранъ, которыхъ такъ много, слишкомъ много, было на тѣлѣ изнуренной, измученной Франціи! Кто могъ бы въ самомъ дѣлѣ сказать, прислушиваясь немного позже къ тому безсмысленному словоизверженію, которое происходило въ національномъ собраніи, какъ будто бы не было болѣе серьезныхъ заботъ, болѣе крупныхъ интересовъ, чѣмъ ничтожныя страстишки враждебныхъ -- не партій даже, а просто личностей; кто можетъ сказать, чтобы эта страна была, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, театромъ всѣхъ тѣхъ ужасовъ, которые наполняли трепетомъ Европу.
Полно, такъ ли, не ошибаетесь ли, развѣ монетъ народъ такъ скоро придти въ себя, оправиться послѣ такого страшнаго погрома, какой пришлось испытать Франціи; вы ошиблись, говоря: "нѣсколько мѣсяцевъ назадъ", когда слѣдовало сказать: нѣсколько лѣтъ назадъ!
Да, въ самомъ дѣлѣ, пожалуй и можетъ показаться, что Франція уже оправилась и почти забыла свое горе, свои печали, свои несчастія. Франція опять та же, какою была она прежде; она обрѣла, по безсмертному выраженію Тьера, свою армію, она обрѣла свою славу, она обрѣла все то сонмище износившихся государственныхъ людей, которые столько разъ уже принимались спасать страну и столько разъ приводили ее на край гибели. Наружность обманчива: Франція не та, какою она была прежде. Между 15-мъ іюлемъ 1870-го года и 15-мъ іюлемъ 1871-го года лежитъ бездна, которую правительство "маленькаго" Тьера не въ силахъ будетъ засыпать пепломъ и развалинами Парижа и трупами казненныхъ фанатиковъ коммуны. Эти развалины, эти трупы только углубили ту пропасть, которая отдѣляетъ Францію, нервно хватающуюся за старыя, поколебавшіяся отъ времени основы, отъ той Франціи, которая стремится выдти на тотъ свѣтлый путь обновленной политической и соціальной жизни, обѣщающей впереди обѣтованную землю.
Раны, нанесенныя Франціи, не излечены, а только залечены. Ихъ наружный видъ способенъ обмануть неопытный глазъ, поверхностный взоръ, но всмотритесь пристальнѣе, дотронитесь до больного мѣста, и васъ самихъ покоробитъ отъ боли, которую вы причините паціенту однимъ прикосновеніемъ. Франція чувствуетъ мучительную боль отъ своихъ ранъ, но она скрываетъ, не показываетъ этого, напротивъ, она силится улыбаться и отводитъ глаза всѣмъ тѣмъ, кто смотритъ на нее, зрѣлищемъ своей внутренней какъ бы парламентской борьбы. Раны залечены, страданія не бросаются въ глаза, все, кажется, приняло свой нормальный, обыденный видъ, а до того, что дѣлается въ сердцѣ страны, что думаютъ тѣ, которые потеряли своихъ отцовъ, братьевъ, сыновей и мужей, которые потеряли все свое состояніе, все, что накоплено трудомъ многихъ лѣтъ, до всего этого кому какое дѣло. Этого не видно,-- слѣдовательно, разсуждаютъ многіе, этого и нѣтъ. И отсюда немудрено вывести и заключеніе, что война, въ концѣ концовъ, вовсе не такое страшное бѣдствіе, какъ о томъ толкуютъ, что нечего слѣдовательно и говоритъ такъ много объ этомъ бичѣ, объ этомъ организованномъ разбоѣ и убійствѣ и т. п. Все это фразы, фразы и фразы, скажутъ весьма многіе, воображая, что этимъ они сказали нѣчто весьма глубокомысленное.
Такъ могутъ думать только люди, нелюбящіе останавливаться передъ народными бѣдствіями, или французскіе патріоты въ видѣ тѣхъ, которые составляютъ "деревенское большинство" національнаго собранія. Я не могу забыть того тона самоувѣренности и вмѣстѣ крайняго легкомыслія, съ которымъ меня убѣждалъ тогда одинъ французъ, стыдившійся бѣдственнаго положенія отечества, что въ сущности Франція не такъ потерпѣла отъ войны, какъ это думаютъ другія націи.
-- Еслибы только не уступка Эльзаса и Лотарингіи, говорилъ онъ мнѣ, еслибы не отторженіе отъ насъ этихъ двухъ провинцій, то меньше чѣмъ черезъ годъ мы забыли бы вовсе объ этой войнѣ. Франція такъ богата, что довольно было бы нѣсколькихъ мѣсяцевъ, чтобы окончательно изгладить всѣ ея слѣды, и мы могли бы даже воздвигнуть памятникъ въ честь этой войны, избавившей насъ отъ проклятой имперіи.
-- Мое мнѣніе, отвѣчалъ я ему, то, что до тѣхъ поръ пока вы будете разсуждать такимъ образомъ и успокоивать себя такими дешевыми утѣшеніями, до тѣхъ поръ вамъ всегда будетъ грозить опасность, что васъ бросятъ въ новую и новую войну, и вы постоянно будете служить только слѣпымъ орудіемъ всевозможныхъ интригановъ.
Всѣ подобныя разсужденія не серьезны, все это шутки, все это игра словъ. Слѣды войны не изглаживаются въ нѣсколько мѣсяцевъ, и если они не поражаютъ болѣе людей, то только потому, что люди не хотятъ смотрѣть на нихъ и отворачиваютъ свои глаза. Вотъ почему я вовсе не особенно склоненъ извиняться передъ читателемъ, что эту послѣднюю главу моего разсказа я даю уже въ то время, когда Франція "ожила", когда Франція измѣнилась и "воскресла" въ рукахъ тщеславнаго старика, воскресла два раза: послѣ войны съ Германіею и послѣ войны съ коммуною. "Illustre vieillard", какъ именуютъ Тьера, увѣнчанъ лаврами, но не на лаврахъ почиваетъ Франція. Плохо ожила она, плохо исцѣлилась и плохо воскресла. Разсказъ о бѣдствіяхъ Франціи долго останется потому своевременнымъ, такъ какъ долго не уляжется ненависть, долго не простынутъ горячіе кровавые слѣды вторженія милліонной нѣмецкой арміи въ самое сердце злополучной Франціи.
Еслибы "деревенское", или, быть можетъ, вѣрнѣе будетъ сказать "антиреспубликанское" большинство національнаго собранія постоянно живо представляло себѣ тотъ образъ унылой, разоренной Франціи, который произвелъ на меня такое потрясающее впечатлѣніе, не говоря уже о томъ, какъ велики были физическія и нравственныя страданія этой страны, то, быть можетъ, черствое сердце этихъ холодныхъ интригановъ смягчилось бы, и они не разыгрывали бы вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ ту жалкую комедію, которая, породивши собою уже одну трагедію, бытъ можетъ, въ близкомъ будущемъ, породитъ и другую, одинаково, если не болѣе, страшную.
Достаточно было проѣхать по Франціи, чтобы убѣдиться, какъ мало вязалось поведеніе пошлыхъ комедіантовъ національнаго собранія съ положеніемъ по-истинѣ трагическимъ, въ которомъ находилось все населеніе, цѣлая страна. Мнѣ пришлось на обратной дорогѣ изъ Бордо въ Парижъ перейти прямо отъ сцены бордоскаго театра, гдѣ сыпались слова и громкія фра8И, въ картинамъ дѣйствительнаго разоренія и опустошенія, произведеннаго войною. Впечатлѣнія эти были тѣмъ сильнѣе, что они слѣдовали тотчасъ за впечатлѣніемъ, полнымъ горечи, и отвращенія, вынесеннымъ изъ того національнаго собранія, которое было и есть настолько цинично, что поставило своимъ девизомъ, сдѣлало своею мнимою цѣлью: уврачеваніе ранъ, нанесенныхъ войною, исцѣленіе и умиротвореніе страны. Одна мысль неотступно преслѣдовала меня во время странствія изъ Бордо черезъ Орлеанъ въ Парижъ, и изъ Парижа сквозь строй нѣмецкой арміи въ Ліонъ, и наконецъ, оттуда черезъ Швейцарію въ покоренный Страсбургъ -- это мысль о томъ, что для того, чтобы Франція могла снова подняться послѣ страшнаго погрома, ей нужно не собраніе старыхъ шутовъ и интригановъ, а собраніе, составленное изъ людей, въ которыхъ дѣйствительно горѣлъ бы огонь патріотизма, словомъ, тѣхъ людей, которые въ настоящее время преслѣдуются въ національномъ собраніи шумною и самою недостойною бранью монархическихъ заговорщиковъ.
Я покидалъ Бордо съ невѣроятно тяжелымъ чувствомъ, чуть не съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ отходишь отъ постели умирающаго, да въ добавокъ еще, умирающаго не въ сознаніи, а въ какомъ-то бѣшеномъ сумасшествіи. Да и какъ могло быть иначе послѣ засѣданій 28-го февраля и 1-го марта, которыя на вѣки будутъ служить укоромъ Франціи, на вѣки покрыли позоромъ ту страницу исторіи, въ заголовкѣ которой будетъ стоять 1871-й годъ. Тутъ, а ни въ чемъ иномъ, заключается истинный позоръ, истинный стыдъ этого рокового года.
Goneummatum est! мрачно произносили всѣ газеты, облекшись въ трауръ, окаймляя бѣлый листъ черною рамкою. Сопsummatum est! повторяли всѣ голоса какимъ-то взволнованнымъ, больнымъ, раздраженнымъ голосомъ. Дѣйствительно, все было кончено, или казалось все конченнымъ въ ту минуту; что было дѣлать? Бѣжать, бѣжать, забыть войну, забыть миръ, забыть Бордо, Францію, цѣлый міръ. Занавѣсъ спущенъ; того, что случилось, не перемѣнишь; нужно было уходить и забыться среди собственной семьи, собственныхъ мелкихъ интересовъ, чуждыхъ великимъ интересамъ цѣлаго народа. И люди уходили, и люди бѣжали, но напрасно думали они забыться. Чтобы забыться, имъ нужно было перестать думать, перестать слышать, словомъ, перестать жить.
На улицѣ, то и дѣло, слышались отрывистыя фразы:
-- Vous partez?
-- Si, je pars! je rentre à Paris! И слова эти сопровождались такими жестами, которые говорили: что мнѣ здѣсь больше дѣлать, драма сыграна, больше нечего ждать!
Масса народа стремилась въ Парижъ, въ тотъ Парижъ, который геройски вынесъ страшное испытаніе -- пятимѣсячную осаду, въ тотъ Парижъ, который всегда велъ за собою всю Францію, и который превратился въ свѣтлый центръ цѣлаго свѣта. Всѣмъ хотѣлось поскорѣе увидѣть этотъ городъ, очищенной отъ накопившихся, впродолженіи 20-ти лѣтъ, гнилыхъ язвъ второй имперіи; Парижъ преображенный, Парижъ, принесшій покаяніе и доказавшій на дѣлѣ, что онъ способенъ на всевозможныя жертвы. Парижъ -- эта Мекка цивилизованнаго міра, неудержимо привлекалъ къ себѣ всѣхъ, которые покинули его нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, передъ началомъ осады, и возвращались теперь съ трепетомъ, не зная, что они найдутъ тамъ, что ихъ тамъ встрѣтить. Сколько было женъ, которыя повидали своихъ мужей, остававшихся въ осажденномъ городѣ, чтобы защищать его, и возвращавшихся теперь въ страхѣ невѣдѣнія, что сталось съ ихъ близкими въ эти длинные пять мѣсяцевъ, казавшіеся вѣчностью, пять мѣсяцевъ, въ теченіи которыхъ не доіодило никакихъ извѣстій, никакихъ вѣрныхъ слуховъ о томъ, живъ человѣкъ или умеръ. Сколько было женщинъ, сколько было матерей, женъ и сестеръ, которыя пріѣзжали въ этотъ многострадальный городъ, бросались во всѣ лазареты, во всѣ ambulances, и нигдѣ, нигдѣ не находили своихъ сыновей, братьевъ и мужей. Пропали безъ вѣсти, убиты ли, ранены ли, умерли ли отъ голода, отъ холода, кто знаетъ, пропали, и нѣтъ слѣдовъ. Сколько было и мужчинъ, оставившихъ въ Парижѣ своихъ женъ, дѣтей, любовницъ, повидавшихъ Парижъ, чтобы становиться въ ряды армій, чтобы драться съ врагомъ, и которые теперь стремились въ Парижъ, думая найти любимую женщину, любимаго ребенка, и не находили. Смерть подкосила ихъ, смерть отъ нужды, отъ лишеній. Все бѣжало изъ Бордо, я слѣдовалъ за общимъ теченіемъ. За часъ до отъѣзда вошелъ я въ послѣдній разъ въ національное собраніе, гдѣ шли скучныя, безцвѣтныя, томительныя пренія, какъ-бы говорившія собою: Франція и ея бѣдствія сами по себѣ, и мы то же сами по себѣ! Съ такимъ тяжкимъ впечатлѣніемъ я отправился на дебаркадеръ. Грустно было оставаться въ Бордо, но не весело было и повидать его. Въ головѣ невольно рождался вопросъ: что я увижу на пути въ Парижъ, наконецъ, въ самомъ Парижѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ враждебною побѣдоносною арміею.
-- Я не завидую вамъ, говорилъ мнѣ одинъ изъ моихъ еще старыхъ друзей, я не завидую вашей поѣздкѣ. Я не хочу возвращаться въ Парижъ прежде, чѣмъ доступъ въ него сдѣлается свободнымъ, прежде, чѣмъ на дорогѣ не будутъ попадаться эти толстые, здоровые, чисто одѣтые и вмѣстѣ грубые и нагло смотрящіе на васъ пруссаки. Я плавалъ отъ бѣшенства, горячо добавилъ мой пріятель, когда мнѣ приходилось встрѣчаться съ нѣмецкими отрядами, когда я сравнивалъ этихъ сытыхъ, опрятныхъ людей съ нашею жалкою, несчастною, измученною, въ лохмотьяхъ и безъ сапогъ арміею. Я не хочу больше этого зрѣлища, я не вернусь туда прежде, чѣмъ зараженный пруссаками воздухъ совсѣмъ очистится.
-- Нѣтъ, нѣтъ, прервалъ его другой, я бы хотѣлъ, напротивъ, чтобы всѣ, отъ мала до велика, чтобы всѣ насмотрѣлись на это зрѣлище, чтобы всѣмъ остался на долго памятенъ этотъ видъ нашихъ враговъ, надменно обращающихся съ побѣжденными; быть можетъ, тогда мы сдѣлались бы лучше, мы исправились бы. и постигли бы наконецъ, что до тѣхъ поръ, пока мы будемъ попахать въ сѣти Наполеоновъ или вручать власть "деревенскому большинству", этому сборищу династическихъ сторонниковъ, до тѣхъ поръ мы не обезпечены отъ подобнаго зрѣлища и постоянно будемъ попадать то въ одно болото, то въ другое. Я искренно жалѣю, добавилъ онъ съ печальною улыбкою, что побѣдоносная непріятельская армія остановилась на серединѣ Франціи и не пошла далѣе, не заглянула на югъ. Быть можетъ, тогда будущее наше было бы болѣе надежно.
-- Я знаю эту теорію, возразилъ первый:-- чѣмъ хуже, тѣмъ лучше; но только я думаю, что хуже быть уже не можетъ! Чаша испита до дна.
-- О, еслибы вы были правы, но я вовсе въ этомъ неувѣренъ! Мы разбиты пока однимъ врагомъ внѣшнимъ, а что вы скажете, если насъ одолѣетъ еще врагъ внутренній, если Франція честная, Франція будущаго снова станетъ рабынею Франція сгнившей, Франція прошедшаго!
-- C'est impossible!
-- А національное собраніе, а вся эта челядь "деревенскаго большинства", если она восторжествуетъ...
-- Тогда, тогда... бѣжать изъ Франція, бѣжать изъ Европы, потому что вся Европа превратится въ казармы...
Быть можетъ, долго бы продолжался этотъ разговоръ, въ которомъ было столько же горечи, сколько и сознанія великой исторической роли Франціи, еслибы мы не подъѣхали въ дебаркадеру.
Народу тьма. Давка. Едва можно протолкаться къ кассѣ.
-- Paris, Paris, Paris! только и было слышно у кассы.
-- Когда мы тамъ будемъ? спрашивалъ я.
-- Qui sait, qui sait, отвѣчали мнѣ; demandez aux Prussiens! Мы ихъ рабы: вздумается имъ пропустить насъ безостановочно, мы будемъ завтра рано утромъ, нѣтъ, ну такъ вовсе не будемъ.
Всѣ ѣхали, что называется на-легвѣ, безъ багажа, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ, точно собирались сдѣлать небольшую прогулку. Поѣздъ былъ безконечный, и что не могло не поражать при видѣ всей толпы, отправлявшейся въ Парижъ, это полное отсутствіе военной формы. Глазъ до такой степени привыкалъ въ самое короткое время видѣть всякаго взрослаго человѣка, отъ юноши до старика, то въ формѣ національной гвардіи, то въ формѣ garde mobile, то въ иной какой-нибудь формѣ, что теперь, когда всѣ почти преобразились, одѣвъ на себя статское платье, было какъ-то странно смотрѣть на этотъ мирный характеръ костюмовъ. Въ самомъ Бордо уже съ того дня, когда предварительныя условія мира были приняты, большинство сбросило съ себя военную форму, и даже тѣ, которые сохраняли ее, вызывали злобную насмѣшку.
-- Вотъ всѣ мы таковы, вотъ нашъ характеръ, говорили французы, наслаждаясь самобичеваніемъ; форма -- это для насъ забава; мы заключаемъ позорный миръ и въ это же самое время мы щеголяемъ краснымъ околышкомъ или красными лампасами. Мы дѣйствительно актеры, и правы тѣ, которые насъ такъ называютъ: наша страсть -- это сцена, маскарадъ, тутъ мы въ своей сферѣ.
Безъ сомнѣнія, въ этихъ словахъ была и есть своя доля правды; но въ какомъ же народѣ нѣтъ своихъ пороковъ, и что значили бы на свѣтѣ достоинства, еслибы не было также и недостатковъ. Давно уже какой-то остроумный писатель сказалъ, что совершенство скучно, а французы ничто такъ не ненавидятъ, какъ скуку; вотъ почему, еслибы у нихъ не было недостатковъ, имъ нужно было бы ихъ изобрѣсти.
-- Все это такъ, токъ, отвѣчалъ мнѣ мой пріятель, когда я старался отвѣчать шуткой на его раздраженіе, но все-таки вы сами говорите _въ душѣ, что намъ нужно быть болѣе серьезными, иначе мы окончательно погибнемъ.
-- Смотрите, указывалъ я ему на толпу, развѣ весь этотъ людъ не серьезенъ, развѣ такъ....
-- Еще бы, отвѣчалъ онъ мнѣ, вы хотѣли бы, чтобы люди смѣялись, когда черезъ нѣсколько часовъ они встрѣтятся съ врагомъ, когда черезъ нѣсколько часовъ они почувствуютъ, что они не господа въ своей собственной странѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, нужно сказать, что вся толпа, отправлявшаяся въ Парижъ, имѣла какой-то мрачный, точно погребальный характеръ. Не было слышно шутокъ, не было смѣха, который всегда громко раздается на всякомъ поѣздѣ. Не было однимъ словомъ того entrain, который составляетъ характерную черту, бросающуюся въ глаза, когда разъѣзжаешь по желѣзнымъ дорогамъ Франціи. На всемъ лежалъ какой-то отпечатокъ безпокойства и утомленія. Раздался первый звонокъ, всѣ начали занимать свои мѣста, каждый старался пріютиться около своего знакомаго, и въ этотъ разъ я чувствовалъ, какъ-то особенно сильно одинокость и невольно ропталъ, что не было ни одного знакомаго на всемъ поѣздѣ. Я ропталъ тѣмъ болѣе, что дорогу въ Парижъ я долженъ былъ бы сдѣлать съ однимъ изъ самыхъ остроумныхъ людей, съ человѣкомъ безспорно весьма талантливымъ и честнымъ, именно съ знаменитымъ Рошфоромъ. Только за полчаса до отхода поѣзда прибѣжалъ на станцію одинъ изъ друзей Рошфора и объявилъ, что онъ сдѣлался внезапно сильно боленъ и потому не можетъ ѣхать. Рошфоръ дѣйствительно заболѣлъ и опасность была уже такъ велика, что черезъ три дня распространился слухъ о его смерти. Двѣ-три радикальныя газеты появились въ траурѣ и съ десятокъ поспѣшили напечатать его некрологъ, въ которомъ воздавали ему должное, изображая ту благородную и смѣлую роль, которую онъ принялъ на себя въ послѣдніе два-три года существованія имперіи. И лучше было бы, еслибы онъ дѣйствительно тогда умеръ. Для того, чтобы къ человѣку относились съ большею справедливостью, почти необходимо, чтобы смерть свела его со сцены, гдѣ дѣйствуютъ живые люди, или по крайней мѣрѣ претендуютъ на то, что они живые. Будущее, разумѣется, отнесется справедливѣе и къ Рошфору, и если ему по справедливости откажутъ въ томъ, чтобы онъ имѣлъ какое-нибудь значеніе какъ политическій дѣятель, то за нимъ тѣмъ не менѣе будетъ признанъ серьезный памфлетическій талантъ, и если про него не скажетъ никогда, чтобы онъ былъ роднымъ братомъ Поль-Луи Курье, то тѣмъ не менѣе не скажутъ, чтобы онъ вовсе не принадлежалъ къ его семьѣ. Я досадовалъ на болѣзнь Рошфора не столько изъ благородной любви въ ближнему, сколько изъ чувства недостойнаго эгоизма. Мнѣ хотѣлось поближе взглянуть на этого человѣка, который заставилъ о себѣ говорить такъ много. Я видѣлъ его разъ или два, но этого было слишкомъ мало, чтобы составить себѣ о немъ вѣрное понятіе. Чтобы немногими словами передать то впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на меня, я скажу, что это фельетонистъ блестящій, полный остроумія, но тѣмъ не менѣе фельетонистъ. Трудно себѣ представить, поговоривъ съ нимъ полчаса, чтобы онъ могъ вести серьезный разговоръ, и когда видишь и говоришь съ нимъ, то кажется просто невѣроятнымъ, чтобы этотъ самый человѣкъ произносилъ еще въ старомъ законодательномъ корпусѣ такія серьезныя рѣчи и чтобы онъ съумѣлъ вести себя съ такимъ тактомъ, съ какимъ велъ себя въ національномъ собраніи. Это человѣкъ, который въ полчаса времени успѣетъ сказать двадцать остроумныхъ "словъ", сдѣлаетъ двадцать поверхностныхъ, но мѣткихъ характеристикъ всевозможныхъ личностей, успѣетъ опредѣлить положеніе не только каждой отдѣльной крупной личности, но и цѣлаго хода событій. Говоря съ нимъ, вы присутствуете при блестящемъ фейерверкѣ, отъ котораго у васъ остается, рядомъ съ запахомъ сѣры или пороха, вмѣстѣ съ тѣмъ и воспоминаніе о видѣнной вами красивой огненной звѣздѣ. Большая популярность вовсе не вскружила ему голову и во всемъ своемъ обращеніи онъ держитъ себя какъ нельзя болѣе просто и безъ всякой рисовки. Когда вопросъ заходитъ о политикѣ, онъ выказываетъ большую скромность и далеко не дѣлаетъ изъ себя политическаго человѣка, напротивъ, онъ какъ-бы извиняется въ томъ, что судьба заставила его играть политическую роль.
Я живо помню разговоръ между Рошфоромъ и однимъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ крайней лѣвой, разговоръ происходившій въ тотъ самый день, когда Рошфоръ подалъ въ отставку отъ званія депутата, мотивируя ее тѣмъ, что онъ не можетъ признавать законнымъ то національное собраніе, которое наложило руки на цѣльность Франціи, добровольно уступая Эльзасъ и Лотарингію.
-- Позвольте мнѣ васъ поздравить, говорилъ молодой депутатъ Рошфору, ваше поведеніе въ національномъ собраніи выше всякой похвалы!
-- Adressez vous à Gambetta! было ему отвѣтомъ, я тутъ ни при чемъ, это Гамбетта научилъ меня какъ дѣйствовать, ma parole d'honneur que ce n'est pas moi, c'est Gambetta, vous savez s'il est fin!
Рошфоръ говорилъ это съ такою искренностью, что ему нельзя было не вѣрить; очевидно было, что его поведеніе внушено ему было Гамбеттою, и та наивность и простодушіе, съ которымъ онъ разсказывалъ объ этомъ, дѣлаютъ ему, конечно, только честь.
Присутствуя при этомъ разговорѣ, мнѣ захотѣлось узнать мнѣніе Рошфора о Гамбеттѣ, и я предложилъ ему прямо этотъ вопросъ. Онъ нисколько не стѣснился этимъ вопросомъ и также прямо отвѣтилъ на него, какъ онъ былъ ему предложенъ.
-- Vous voulez que je dise mon opinion sur Gambetta, la voici! Большой умъ, большой талантъ, большая хитрость, -- все это вмѣстѣ означаетъ: великая роль въ будущемъ!
-- И вы не думаете, прервалъ его молодой депутатъ, что этотъ человѣкъ измѣнитъ своимъ убѣжденіямъ и сдѣлается ренегатомъ?
Рошфоръ задумался на минуту и отвѣчалъ:-- Нѣтъ, я не думаю! Пальца въ ротъ конечно ему не слѣдуетъ класть, но онъ далъ намъ, далъ республикѣ слишкомъ большой залогъ своей преданности ей, чтобы ему выгодно было когда-нибудь измѣнить республиканскимъ убѣжденіямъ!
Конечно, одного часового разговора было слишкомъ мало, чтобы составить себѣ вѣрное понятіе объ этомъ человѣкѣ, котораго судятъ одинаково несправедливо какъ тѣ, которые видятъ въ немъ политическаго дѣятеля, такъ и тѣ, которые видятъ въ немъ только водевилиста и больше ничего... Если онъ былъ водевилистомъ, въ чемъ нѣтъ, конечно, ничего дурного, если онъ былъ фельетонистомъ, въ чемъ одинаково нѣтъ ничего преступнаго, то вмѣстѣ съ тѣмъ онъ и авторъ "lа Lanterne", которая займетъ свое мѣсто въ исторіи политическихъ памфлетовъ. Событія сдѣлали изъ него впродолженіи одной минуты знамя борьбы со второю имперіею, и этого достаточно, чтобы человѣкъ этотъ перешелъ въ исторію, несмотря на цѣлый градъ брани и злобныхъ насмѣшекъ, которыми его преслѣдовали и продолжаютъ преслѣдовать. Вотъ почему мнѣ хотѣлось посмотрѣть поближе на человѣка, который заставилъ своими памфлетами говорить о себѣ цѣлую Европу, и я не могъ не сѣтовать на судьбу, что она лишила меня этой возможности, тѣмъ болѣе, что теперь я очутился одинъ послѣ нѣсколькихъ недѣль, съ утра до вечера проведенныхъ въ постоянно мѣняющемся кружкѣ людей.
Печально простился я съ провожавшими меня друзьями и усѣлся въ темный уголъ вагона. Отдѣленіе было полно, все мужчины и почти все старики. Не успѣлъ раздаться свистокъ, не успѣлъ тронуться поѣздъ, какъ всѣ сидѣвшіе въ отдѣленіи тотчасъ вступили въ разговоръ. Нужно ли говорить каковъ былъ этотъ разговоръ? О чемъ могли говорить эти люди, все французы, какъ не о войнѣ, о національномъ собраніи; о будущемъ Франціи, будущемъ близкомъ конечно, виднѣющемся уже на горизонтѣ. Не стану я, разумѣется, передавать этого разговора, онъ впередъ уже вамъ знакомъ: это тѣ же жалобы на судьбу, на людей, на самихъ себя, это тѣ же опасенія за будущее и то же презрѣніе къ національному собранію. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ разговорахъ, двое-трое говорятъ, остальные слушаютъ изрѣдка вставляя свое слово. Меня заинтересовалъ одинъ высокій господинъ съ красивымъ лицомъ, большою сѣдою бородою и сѣдыми волосами. Лицо умное, энергичное. Онъ бранилъ все и всѣхъ, бранилъ орлеанистовъ, бранилъ легитимистовъ, бранилъ бонапартистовъ, и главное, на чемъ свѣтъ стоитъ бранилъ республиканцевъ. Съ озлобленіемъ говорилъ онъ о Тьерѣ, съ озлобленіемъ говорилъ о Трошю, Жюлѣ Фаврѣ и комп., но съ одинаковымъ озлобленіемъ говорилъ и о Гамбеттѣ, что приводило въ рѣшительное негодованіе моего сосѣда, тоже старика съ сѣдыми волосами и съ однимъ всего глазомъ, очевидно самаго рѣшительнаго республиканца, радикала. Споръ принималъ ѣдкій, раздражительный тонъ, казалось, каждую минуту готовый перейти уже въ серьезно непріятное столкновеніе, несмотря на умиротворящее вмѣшательство другихъ спутниковъ. Господинъ съ красивымъ лицомъ и сѣдою бородою, такъ яростно нападавшій на всѣхъ и преимущественно на республиканцевъ, заинтересовалъ меня. Я недоумѣвалъ, въ какой же партіи онъ-то самъ принадлежитъ, и потому, послѣ двухъ-трехъ часового разговора, я рѣшился вмѣшаться и, со всею подобающею иностранцу скромностью, обратился къ нему съ вопросомъ.
-- Скажите пожалуйста, спросилъ я его, я слушаю васъ съ большимъ вниманіемъ и большимъ интересомъ и никакъ только не могу разрѣшить себѣ вопроса, въ какой партіи принадлежите вы сами, такъ какъ вы нападаете почти съ одинаковою силою на всѣ?
-- Вы иностранецъ?
-- Да!
-- Eh bien, je vais vous dire! On me connaît bien, moi, произнесъ онъ рѣзко, je suis un vieux républicain!
Странный республиканецъ, подумалъ я невольно, и продолжалъ слушать, ѣдкій разговоръ, такъ часто прерывающійся восклицаніемъ: Allons donc!
Я видѣлъ уже многихъ республиканцевъ, нападавшихъ съ яростью на республиканцевъ же, но этотъ поразилъ меня своею особенною рѣзкостью, и фраза: "on me connaît bien, moi!" показалась мнѣ изъ ряда вонъ по самоувѣренности и по меньшей мѣрѣ нескромности. Изъ разговора я скоро увидѣлъ, что это какой-то скульпторъ и должно быть пользующійся нѣкоторою извѣстностью, такъ какъ въ этомъ разговорѣ онъ постоянно упоминалъ имена Тьера, Шанзи, Жюля Фавра и другихъ, какъ имена своихъ хорошихъ знакомыхъ. Онъ передалъ намъ свое столкновеніе съ Тьеромъ, столкновеніе, которое настолько характеристично, что я смѣло могу въ свою очередь передать его разговоръ, который я въ Парижѣ уже слышалъ отъ нѣсколькихъ другихъ лицъ.
-- Когда я угналъ, разсказывалъ онъ, что Франція предана, что Парижъ капитулировалъ, я былъ не въ отчаяніи, но въ бѣшенствѣ. Въ припадкѣ этого бѣшенства я схватилъ глину и стадѣ лѣпить женщину, которая должна была изображать собою республику. Она вышла грозная и гнѣвная, съ разсвирѣпѣвшими глазами и съ фригійской шапкой на головѣ. Когда я окончилъ ее, друзья мои, которые видѣли ее, остались очень довольны. Чтобы оставить по себѣ воспоминаніе въ Бордо, я послалъ эту женщину для того, чтобы она была поставлена въ залу національнаго собранія. Пусть смотрятъ на нее, пусть образъ грозной республики носится передъ представителями народа.
-- Однако ваше произведеніе не вдохновило ихъ! замѣтилъ одинъ изъ спутниковъ, сидѣвшій въ углѣ.
-- Не вдохновила, отвѣчалъ скульпторъ, потому что они не видѣли ее передъ собою!
И онъ разсказалъ намъ при этомъ, какъ Тьеръ, войдя въ залу вередъ засѣданіемъ, увидѣлъ гнѣвное изображеніе республики и тотчасъ сдѣлалъ распоряженіе о томъ, чтобы бюстъ былъ вынесенъ изъ залы.
-- Унесите, унесите ее, передразнивалъ скульпторъ разбитый старческій голосъ Тьера:-- votre république est trop farouche pour nous! vous faites de la politique, mon cher, et encore de la politique radicale!
-- А что вы думаете объ этомъ человѣкѣ, вы, который лично знаете его?
-- Что я думаю? Vous allez le voir ce petit bonhomme! какъ онъ все приберетъ въ рукамъ и какъ онъ устроитъ свои дѣлишки съ своимъ тоненькимъ пронзительнымъ голоскомъ!
Мнѣ захотѣлось узнать кто этотъ "старый республиканецъ", какъ онъ самъ себя именовалъ, и потому и постарался разговориться съ нимъ, тѣмъ болѣе, что нѣкоторыя его характеристики, опредѣленія значенія того или другого лица, какъ, напр., Тьера, что я привелъ, мнѣ казались очень мѣткими и удачными.
Изъ разговора съ нимъ я узналъ, что онъ женатъ на дочери Жоржъ-Санда; но все это меня не подвигало впередъ, и я напрасно ломалъ себѣ голову, чтобы догадаться кто сидитъ передо мною. Мое недоумѣніе продолжалось бы можетъ быть весьма долго, еслибы послѣ длиннаго разговора, послѣ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ вмѣстѣ, и главное проведенныхъ въ дорогѣ, гдѣ люди, какъ извѣстно, такъ быстро сближаются, послѣ того, что онъ разспросилъ меня кто я, и что я, и чѣмъ я занимаюсь, и зачѣмъ во Франціи, онъ наконецъ не обратился ко мнѣ съ любезнымъ приглашеніемъ быть у него въ Парижѣ и вмѣстѣ съ нимъ съѣздить къ нему въ мастерскую, гдѣ похозяйничали пруссаки. Онъ имѣлъ свою мастерскую въ одной изъ прелестныхъ окрестностей Парижа, именно въ Анѣенѣ, занятомъ непріятелемъ. Онъ написалъ свой адрессъ въ моей записной книжкѣ, и я прочелъ его имя. Это былъ одинъ изъ весьма извѣстныхъ французскихъ скульпторовъ, именно Клезингеръ. Онъ не могъ безъ бѣшенства говорить о томъ, что сдѣлали нѣмцы въ его мастерской. Онъ заставлялъ меня предвкушать то, что я самъ долженъ былъ увидѣть своими собственными глазами черезъ нѣсколько можетъ быть часовъ.
-- Вообразите себѣ, передавалъ онъ, что моя мастерская опустошена. Почти десять лѣтъ изъ моей жизни они вычеркнули, потому что они уничтожили мои работы десяти лѣтъ.
-- Не уничтожили все-таки, защищалъ я нѣмцевъ, они вѣроятно украсятъ вашими произведеніями берлинскіе или другіе музеи!
-- Mais non, mais non! кричалъ Клезингеръ. Это бы еще ничего, какъ ни тяжело было бы это, но я все-таки помирился бы, я зналъ бы, что мои произведенія не погибли, я, наконецъ, могъ бы увидѣть ихъ хоть въ Германіи, я бы простилъ имъ это. Но въ томъ-то и бѣда, что они отправили къ себѣ только то, что я считаю самымъ плохимъ, они отправили тѣ произведенія, которымъ я не даю никакой цѣны, которыя мнѣ не было бы жаль, еслибы они и погибли; но лучшія мои вещи, тѣ статуи, надъ которыми я работалъ просто цѣлые года, эти статуи они поломали, у одной отколотили руки, у другой голову. Ah! ce sont des brigandsl горячо добавилъ онъ; и еще говорятъ, что они цѣнятъ искусство! Я безъ ужаса не могу подумать о томъ, что я найду у себя въ мастерской!
Дѣйствительно, мастерская Клезингера была въ полномъ смыслѣ, слова опустошена. Онъ не нашелъ въ ней ни одной, буквально ни одной цѣльной статуи, ни одной нетронутой работы. Часть его произведеній просто исчезла, и ихъ постигла самая еще лучшая доля: они уѣхали въ Германію; другія же валялись переломанныя, безъ рукъ, безъ ногъ, безъ головъ, точно раненные въ кровопролитной битвѣ. Цѣлый домъ, гдѣ помѣщалась его изящная и роскошная мастерская, былъ опустошенъ точно также. Всѣ цѣльныя вещи были упакованы въ ящики и отправлены въ Германію. Разсказъ, надъ которымъ такъ смѣются, будто бы нѣмцы были особенно падки на бронзу, на часы, вовсе не шутка, не остроумная выдумка, не насмѣшка, а самая дѣйствительная изъ дѣйствительностей. Все, что было у Клезингера бронзы, часовъ, канделябровъ, все это уѣхало въ Германію. Крупныя вещи, диваны, столы, однимъ словомъ, мебель, были просто переломаны и разбросаны. Но что особенно возмущало Клезингера, это то, что его лучшія комнаты умышленно были превращены въ помойную яму, въ которую сбрасываютъ всевозможныя нечистоты.
-- И это, восклицалъ онъ въ негодованіи, называется цивилизованнымъ народомъ, и это называется уваженіемъ къ искусству! И я еще, подстрѣливъ двухъ пруссаковъ, упрекалъ себя за жестокость!
Клезингеръ, несмотря на свои довольно почтенныя лѣта, поступилъ въ garde mobile и дрался въ арміи Шанзи.
Разговоръ продолжался часть ночи, разговоръ полный интереса, такъ какъ каждый изъ участвующихъ въ немъ, за исключеніемъ, разумѣется, меня, былъ дѣйствующимъ лицомъ въ томъ или другомъ дѣйствіи громадной пьесы, которой имя: война. Одинъ изъ моихъ спутниковъ былъ докторъ и не выходилъ изъ Метца до его капитуляціи, другой дрался въ арміи Федерба, третій провелъ нѣсколько мѣсяцевъ на морѣ, принадлежа къ тому несчастному французскому флоту, который оказался какимъ-то миѳомъ, и т. д. Каждый передавалъ тотъ или другой эпизодъ изъ своихъ воспоминаній, каждый дѣлился своими впечатлѣніями, и эти общіе разсказы дорисовывали въ моемъ умѣ ту картину Франціи, которую я и стараюсь въ свою очередь представить передъ вами. Наконецъ, разговоръ сталъ стихать, участвовавшіе въ немъ мало по малу отступали; мы продолжали нашъ путь безъ особенныхъ волненій, точно въ обыкновенное время, такъ какъ ничто не напоминало намъ, что враждебная армія стоятъ такъ близко и въ страхѣ держитъ все населеніе. Мы еще не видѣли пока ни одного нѣмецкаго солдата. Не то было на другой день, когда мы проснулись рано по утру. Машина засвистѣла, мы стали медленно подходить къ станціи, и прежде чѣмъ мы успѣли остановиться, прежде чѣмъ я успѣлъ выглянуть изъ окно, въ вагонѣ раздалось восклицаніе:
-- Ah! les Prussiens!
Трудно передать вамъ, сколько различныхъ чувствъ соединялось въ одномъ этомъ словѣ: les Prussiens! Была тутъ и злоба, и досада, и ненависть, и сознаніе своего собственнаго безсилія, во одна нота звучала съ особенною силою въ этомъ словѣ, это -- нота боли, мучительной боли видѣть свою страну побѣжденною, видѣть какъ "чужіе" суровые побѣдители распоряжаются у васъ какъ господа, видѣть ихъ надменное обращеніе, ихъ надменный взглядъ, какъ-бы взглядъ властелина на своего раба. Нужно правду сказать, въ этомъ взглядѣ, въ этомъ суровомъ обращеніи чувствовалось чрезвычайно много несправедливаго презрѣнія.
Поѣздъ остановился. Я вышелъ вмѣстѣ съ немногими изъ вагона. Это была послѣдняя станція предъ Орлеаномъ. На платформѣ чинно сидѣли нѣмецкіе солдаты, именно прусскіе. Глядя на нихъ, можно было подумать, что ихъ ведутъ на парадъ, до такой степени все на нихъ было съ иголочки, все блестѣло, начиная съ каски до послѣдней маленькой пуговицы на мундирѣ. Тутъ же разгуливали три, четыре офицера, вытянутые, перетянутые, въ бѣлыхъ перчаткахъ, со стеклышкомъ въ глазу, высокіе, здоровые ребята, съ выпуклою грудью, украшенною орденами. Еслибы ихъ увидѣть въ первый разъ подъ вечеръ, можно было бы подержать пари, что они отправляются на балъ. И, Боже мой! какіе презрительные взоры бросали они на насъ грѣшныхъ. Каждый изъ нихъ безъ сомнѣнія воображалъ себя Юпитеромъ или по крайней мѣрѣ героемъ, которому не было, нѣтъ и не будетъ равнаго на землѣ. Французы большею частью сидѣли въ вагонахъ и не выходили на платформу, очевидно не желая сталкиваться съ гордыми побѣдителями. Достать что-нибудь на станціи, хотя бы чашку кофе, не было возможности, нельзя было даже войти въ комнату, потому что на всѣхъ дверяхъ была прибита надпись: "входъ воспрещенъ". Вокругъ этой станціи не дрались, это было очевидно, потому что стѣны и крыша были совершенно цѣлы, но за то хромѣ стѣнъ и крышъ ничего не осталось. Внутри все было перебито, все переломано.Я заглянулъ въ одну большую комнату, черезъ разбитое окно, и тогда я понялъ, что значитъ опустошать. Маленькаго примѣра было достаточно, чтобы уразумѣть, что дѣлалось вездѣ, гдѣ проходилъ непріятель. Въ стѣнахъ этой комнаты было вдѣлано нѣсколько зеркалъ -- ни одно не было цѣло. Всѣ остались на мѣстахъ, но всѣ были разбиты. Обои со стѣнъ висѣли лохмотьями, на полу были подѣланы большія дыры. Стоявшая тутъ мебель представляла самый плачевный видъ. Покрышка была содрана и разорвана, дерево было сломано, даже потолокъ не остался цѣлъ, должно быть молодцы забавлялись, бросая въ него грязью. На такомъ ничтожномъ примѣрѣ, какъ комната станціи желѣзной дороги, какъ-то лучше понимаешь что значитъ слово: опустошеніе. Опустошеніе, разореніе и заключается именно въ этомъ уничтоженіи всего, что попадается на пути: амбаръ, лачуга, сарай -- все превращается въ развалины. Въ Орлеанѣ разрушено нѣсколько красивыхъ зданій, въ Парижѣ двѣ, три улицы съ роскошными палаццами; но что это значитъ въ сравненіи съ тысячами жилищъ бѣдныхъ несчастныхъ и тѣмъ не менѣе опустошенныхъ и разоренныхъ! А казалось бы, что разорять, опустошать нечего! война нашла что и разорила, и опустошила. Не въ большихъ городахъ, а въ селахъ и деревняхъ познаешь, что значитъ варварское веденіе войны. Пускай лучше бомбардируютъ и истребляютъ всевозможные Парижи, но пускай не трогали бы жалкихъ деревенскихъ жилищъ. Разрушенныя лачуги, говорятъ, куда больше, чѣмъ разрушенныя палаты. А между тѣмъ разрушеніе послѣднихъ вызываетъ проклятія, крики ужаса, негодованія, отвращенія, а разрушеніе первыхъ кажется такъ просто и естественно, что о немъ не стоитъ и толковать.
Страшною поучительною картиною, въ этомъ отношеніи, можетъ служить вся дорога отъ Орлеана до самаго Парижа, дорога. представляющая собою сплошное, непрерывающееся опустошеніе. Начиная отъ станціи, на которой я въ первый разъ увидѣлъ прусскихъ солдатъ, и вплоть до Парижа, на всемъ пути не видишь ничего иного, какъ разрушенные дома, развалившіеся заборы, заброшенныя поля, да еще одно украшеніе: то тутъ, то тамъ промелькнетъ мимо васъ большой деревянный крестъ. Еслибы вы сидѣли все время въ вагонѣ и ни разу не вышли, не заговорили бы съ тѣмъ или другимъ человѣкомъ, и даже вовсе не знали, что въ этой странѣ свирѣпствовалъ бичъ войны, то вы остались бы въ недоумѣніи и пришли въ невольный ужасъ: жилища превратились въ развалины, поля въ кладбища. Какъ ни страшенъ этотъ внѣшній видъ дороги отъ Орлеана до Парижа, дороги, усѣянной крестами, но впечатлѣніе отъ этого пути еще усиливается во сто кратъ, если вамъ удастся побродить по этимъ развалинамъ, по этому оригинальному и безконечному кладбищу безъ ограды, а еще болѣе, если вы заговорите съ кѣмъ нибудь изъ тѣхъ, кто на самомъ себѣ вынесъ всѣ бѣдствія непріятельскаго разоренія.
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что та обстановка, при которой пришлось встрѣтиться съ живыми слѣдами только-что окончившейся рѣзни, усиливала впечатлѣніе, производимое повальнымъ опустошеніемъ. Обстановка эта заключалась, главнымъ образомъ, въ тѣхъ нѣмецкихъ войскахъ, которыя попадались на каждомъ шагу въ такомъ обиліи, и жили среди развалинъ всѣмъ довольные, веселые, торжествующіе и громко распѣвая патріотическія военныя пѣсни. Веселая пѣснь, среди всеобщаго горя и унынія, производитъ весьма тяжелое впечатлѣніе, особенно на первыхъ порахъ. Потому, быть можетъ, мнѣ врѣзались въ память тѣ два-три часа, которые мы провели въ Antrais, небольшомъ мѣстечкѣ близъ Орлеана. Съ одной стороны, разграбленная и разоренная станція, съ другой -- нѣсколько домиковъ съ вырванными окнами, съ оторванными дверями, пустынные, одинокіе. Куда скрылись тѣ, которые жили въ этихъ домахъ, бѣжали, или убиты, или разстрѣляны, кто знаетъ, да и зачѣмъ знать? Поѣздъ остановился на нѣсколько минутъ, а стоитъ часъ, другой, третій. Отчего? Никто не можетъ объяснить. На станціи солдаты, громко разговаривающіе, смѣющіеся; въ нѣсколькихъ шагахъ большой артиллерійскій паркъ, оберегаемый непріятельскими часовыми. Нѣсколько французовъ ходятъ тихо, молчаливо, и поразителенъ этотъ контрастъ между молчаливыми и печальными побѣжденными и шумящими и веселыми побѣдителями. Жестоко рѣжетъ ваше ухо громко раздающаяся нѣмецкая военная пѣсня на французской землѣ, вчужѣ вамъ становится неловко, тоскливо, обидно за этотъ смѣхъ среди печали, за эту пѣснь, распѣваемую побѣдителемъ какъ-бы въ насмѣшку надъ побѣжденными. Я не могъ разобрать словъ этой пѣсни, но должно быть что-нибудь въ родѣ Wacht am Rhein, или другого патріотическаго гимна. Я подошелъ къ тому мѣсту, откуда раздавалось это грубое пѣніе и увидѣлъ человѣкъ сорокъ солдатъ, распѣвавшихъ на всевозможные голоса. Понятно, пѣніе это какъ нельзя болѣе законно и естественно съ точки зрѣнія побѣдителя, но нужно было слышать его, чтобы понять, какое тяжелое впечатлѣніе оно производило на всѣхъ слушавшихъ его.
Тутъ въ первый разъ съ такою отчетливостью понялъ я, что значитъ побѣжденная страна, побѣжденный народъ, въ первый разъ сдѣлалось мнѣ вполнѣ ясно, какъ глубоко оскорбительно и удивительно видѣть побѣдителей, распоряжающихся господами въ странѣ побѣжденныхъ. Одинъ видъ солдатъ, гордыхъ, самодовольныхъ, смотрящихъ съ пренебреженіемъ на побѣжденныхъ, вызываетъ раздраженіе, злобу, какое-то инстинктивное отвращеніе, и я охотно вѣрилъ одному изъ моихъ спутниковъ, когда онъ говорилъ мнѣ:
-- Вы не повѣрите, вы не можете даже понять, что я испытываю, глядя на нихъ,-- это такое чувство, которое кажется невозможно передать. Видъ ихъ меня давитъ, уничтожаетъ, не знаешь куда укрыться, хоть бы провалиться сквозь землю,-- все кажется лучше, нежели видѣть ихъ и слышать ихъ пѣсни. Я знаю, что эти солдаты не виноваты, что они поютъ отъ скуки, что имъ гораздо пріятнѣе было бы сидѣть у себя дома, чѣмъ распоряжаться у насъ; но тѣмъ не менѣе я чувствую къ нимъ такую ненависть, и къ себѣ, во всѣмъ намъ такое презрѣніе, которое нельзя передать словами. Счастливы вы, что не знакомы съ этимъ чувствомъ, и никогда не желаю я вамъ съ нимъ познакомиться. Вы проклянете вашу жизнь.
Я безусловно вѣрилъ его словамъ. Если мнѣ, постороннему, иностранцу, было такъ глубоко антипачно зрѣлище этой солдатчины на чужой землѣ, то что же, въ самомъ дѣлѣ, долженъ былъ чувствовать французъ!
Солдатская патріотическая пѣсня продолжала громко раздаваться, храброе нѣмецкое воинство продолжало, разгуливая вдоль поѣзда, громко смѣяться и дѣлать свои замѣчанія относительно путешественниковъ, а мы все стояли и не трогались съ мѣста. Отчего, что за причина нашей продолжительной стоянки?
-- Мы не знаемъ, отвѣчали французы, насъ "они" не пускаютъ, говорятъ, чтобы не трогались съ мѣста.
"Они" не пускаютъ! На каждомъ шагу сони" даютъ чувствовать свою власть, каждую минуту показываютъ, что сони" побѣдители. Послѣ того какъ увидишь побѣдителя среди побѣжденныхъ, нельзя уже болѣе удивляться, что люди подстрѣливаютъ, рѣжутъ, взрываютъ на воздухъ; удивляешься гораздо болѣе тому, что такіе случаи бываютъ слишкомъ рѣдко, когда они должны были бы повторяться каждый день, каждый часъ, каждую минуту. Ненависть не къ врагу, но къ побѣдителю, остающемуся въ странѣ и заставляющему чувствовать его власть, есть самое понятное, самое человѣческое чувство.
Послѣ двухъ-трехъ часовъ намъ сдѣлалась извѣстна причина, по которой мы стояли на мѣстѣ и не трогались далѣе: мы ждали Фридриха-Карла, который долженъ былъ проѣхать впереди насъ. Онъ ѣхалъ изъ Тура въ Орлеанъ. Но зачѣмъ ждали мы Фридриха-Карла -- это оставалось для насъ совершенно непонятнымъ, потому что мы могли проѣхать двадцать радъ, и дорога въ Орлеанъ была совершенно свободна. Досада тѣмъ болѣе одолѣвала насъ, когда мы должны были убѣдиться, что ожиданіе Фридриха-Карла было только пустымъ предлогомъ, чтобы держать насъ на мѣстѣ. Мы убѣдились въ этомъ, когда въ теченіи того времени, когда мы стояли, прошли нѣсколько поѣздовъ съ нѣмецкими солдатами, которые, проходя мимо насъ, оглашали воздухъ громкими криками, пѣснями и смѣхомъ. Французы только нетерпѣливо пожимали плечами или бормотали сквозь зубы, и рѣдко только у кого-нибудь вырывалось громко слово проклятія, слово ненависти. Нельзя конечно передать всѣхъ тѣхъ мелочей, которыми нѣмцы давали чувствовать французамъ, постоянно напоминали имъ, что они здѣсь господа и только они одни. Обращеніе съ побѣжденными было самое надменное, самое грубое.
-- Мы долго простоимъ здѣсь? спрашивалъ какой-то молодой французъ у нѣмца, разгуливавшаго важно по платформѣ.
-- Сколько будетъ нужно и сколько мы захотимъ, отвѣчалъ нѣмецъ, довольно порядочно по-французски.
-- Такимъ образомъ мы не скоро доберемся до Парижа!
-- Будьте счастливы, что мы васъ пускаемъ еще проѣзжать; мы могли бы васъ вовсе не пускать.
-- Да, но вѣдь если приняты предварительныя условія мира, довольно сдержанно возразилъ молодой французъ, то едва ли вы бы имѣли право насъ не пускать.
Нѣмецъ,-- это былъ прусскій офицеръ,-- посмотрѣлъ на него взглядомъ преисполненнымъ презрѣнія, и пожавъ плечами отошелъ, ничего не отвѣтивъ.
-- Brute! Animal! проговорилъ злобно молодой французъ и весь вспыхнулъ.
-- Gardez votre dignité et ne leur parlez pas! остановилъ его другой французъ, нѣсколько постарше; они насъ побѣдили, мы. сами въ этомъ виноваты, съумѣемъ же по крайней мѣрѣ съ достоинствомъ переносить наше положеніе и не будемъ безсильно браниться.
Наконецъ, послѣ долгихъ ожиданій, хотя принцъ Фридрихъ-Карлъ насъ не обгонялъ, нѣмецъ отдалъ приказъ, чтобы мы шли далѣе, и мы медленно тронулись съ мѣста.
-- Ну, если мы такъ будемъ ѣхать и послѣ, обратился ко мнѣ Клезингеръ, который всѣ два-три часа упорно молчалъ, то мы и завтра не будемъ въ Парижѣ.
Невеселая это была дорога. Остановки на каждомъ шагу, остановки неизвѣстно для него; на пути встрѣчались постоянно разоренныя деревни; то и дѣло, что насъ обгоняли другіе поѣзды съ нѣмецкими войсками и каждый разъ повторялась та же сцена съ криками, хохотомъ, пѣснями, такъ тяжело дѣйствовавшими на всѣхъ ѣхавшихъ вмѣстѣ со мною. Дорогу изъ Бордо въ Парижъ мы разсчитывали сдѣлать въ тринадцать, много четырнадцать часовъ, а между тѣмъ время это уже прошло, а мы били еще очень и очень далеко до Парижа. На маленькихъ станціяхъ, гдѣ мы останавливались, нечего и говорить, что невозможно было достать чтобы то ни было, а между тѣмъ всѣ начинали ощущать сильную потребность что-нибудь выпить или съѣсть. На одной станціи намъ предложили черный кофе, но безъ молока и безъ хлѣба, и какъ было ни грустно помириться бъ такимъ питаніемъ, но дѣлать было нечего. Проѣхавъ еще двѣ-три станціи, или вѣрнѣе, можетъ быть, будетъ сказать, протащившись, мы остановились въ мѣстечкѣ Артенэ, вблизи котораго происходила жестокая битва, извѣстная подъ именемъ сраженія при Куломье. Артенэ, это довольно значительное село съ каменною церковью, съ каменными домиками, село опустѣвшее и страшно пострадавшее, такъ какъ не только вокругъ него, но и въ немъ самомъ дрались нѣсколько разъ, и оно, то и дѣло, что переходило отъ нѣмцевъ къ французамъ и отъ французовъ къ нѣмцамъ.
Въ Артенэ намъ объявили, что мы снова будемъ стоять, и какъ предлогъ объявили опять проѣздъ Фридриха-Карла.
-- Que diable emporte ce Frédéric-Charles! вырвалось у одного француза, и я думаю, что всѣ, бывшіе въ этомъ поѣздѣ, весьма охотно бы съ нимъ согласились.
Фридрихъ-Карлъ въ самомъ дѣлѣ преслѣдовалъ насъ въ это путешествіе. Въ одномъ мѣстѣ его ждали, потому что онъ долинъ былъ обогнать, въ другомъ, потому что, какъ говорили, онъ завтракалъ, и завтракъ этотъ къ нашему крайнему неудовольствію продолжался слишкомъ долго, нѣсколько часовъ подъ рядъ. Тѣмъ болѣе оно могло быть для насъ обидно, что мы не только Ее завтракали въ это время, но буквально не находили ничего перекусить. На разрушенной станціи Артенэ не было ничего. Нечего было дѣлать, нужно было отправляться въ деревню, просить не дадутъ ли намъ что-нибудь за какія угодно деньги. Насъ нѣсколько человѣкъ отправилось на поиски. Приходимъ къ одному домику, обращаемся, повидимому, въ хозяйкѣ и просимъ нѣсколько яицъ, хлѣба, вина, однимъ словомъ, предъявляемъ самыя скромныя требованія.
-- Ah, messieurs, je n'ai rien à vous offrir, было намъ отвѣтомъ,-- у меня ничего нѣтъ въ настоящую минуту, рано поутру у меня все взяли. Идемъ дальше, все тотъ же отвѣть: у насъ, ничего нѣтъ! Каждое утро пруссаки, стоявшіе въ селеніи, забирали все, что было у жителей, такъ что сколько мы ни ходили, мы все-таки не достали не только ничего мясного, но не достали и пары яицъ.
-- Дайте наконецъ хлѣба! просили мы.
-- Хлѣба у насъ нѣтъ, но если вы хотите, вотъ у меня есть вино, возьмите.
Нечего было дѣлать, мы взяли вино. Безъ сомнѣнія я весьма грустно провелъ бы этотъ день, еслибы одинъ молодой французскій офицеръ не предложилъ мнѣ кусокъ большого сухаря, который у него сохранился въ мѣшкѣ. Я никакъ не могу сказать, чтобы сухари эти были особенно вкусны, и какъ я ни былъ ему благодаренъ, но все-таки выразилъ ему сожалѣніе, что они должны были довольствоваться во время войны подобною пищею.
-- Если бы и такая пища была у насъ всегда въ то время, то мы были бы счастливы, но случалось такъ, что все бы отдалъ за такой солдатскій сухарь, а сухаря все-таки не было.
Такимъ образомъ, стаканъ краснаго вина и солдатскій сухарь -- вотъ вся та пища, которую удалось добыть въ этотъ день, и то еще благодаря любезности офицера. Быть можетъ, впрочемъ, онъ не былъ бы такъ великодушенъ, еслибы его раненая рука не заставляла его страдать и не лишала его всякаго аппетита.
Я вспоминаю объ этомъ днѣ и объ этой скудной пищѣ, чтобы показать вамъ только, въ какомъ состояніи находились въ это время французскія деревни, испытавшія бѣдствіе нашествія. Разореніе такъ велико, что за деньги нельзя добыть пару яицъ. Мѣстечко Артенэ находилось, дѣйствительно, въ самомъ жалкомъ положеніи. Мнѣ кажется, что нужно видѣть это опустошеніе, чтобы понять, что значитъ разоренье, нашествіе непріятельской арміи, что значитъ война. Если тогда злоба одолѣвала меня, если Фридрихъ-Карлъ съ своими завтраками, если пруссаки своими распоряженіями, точно направленными къ одному, чтобы давать чувствовать ихъ господство, приводили меня въ негодованіе, то теперь я могу чувствовать къ нимъ только одну благодарность, такъ какъ большіе города никогда не показали бы мнѣ такой картины опустошенія, какую увидѣлъ я въ этотъ день на пути отъ Бордо въ Парижъ, и главнымъ образомъ вокругъ Орлеана, гдѣ происходили ожесточенныя битвы.
Первое впечатлѣніе, которое нельзя было не испытать тотчасъ какъ только поѣздъ остановился въ Артенэ, было самое тяжелое. У самой станціи, въ десяти шагахъ виднѣлся небольшой пригорокъ съ деревяннымъ крестомъ. Мы подошли поближе и увидѣли, что это была могила нѣмецкихъ солдатъ, убитыхъ въ одной изъ многочисленныхъ и кровавыхъ стычекъ, происходившихъ около и въ самомъ селеніи. На черномъ крестѣ было написано бѣлыми буквами: "Hier ruhen sanft 270 deutsche Krieger. 1870". Спятъ спокойно! Недурное придумано слово! Поневолѣ спишь "спокойно", когда иначе нельзя, а еслибы могли они только спать не спокойно, еслибы могли они потревожиться и подняться изъ могилъ, какія бы проклятія услышалъ отъ нихъ свѣтъ, и какъ многіе почувствовали бы себя не "спокойно" отъ этихъ проклятій.
Мы пошли дальше, встрѣтили еще такой же черный деревянный крестъ съ бѣлою надписью, гласившею опять, что въ этой могилѣ, подъ этимъ крестомъ, спятъ "спокойно" нѣсколько сотъ убитыхъ. Разница въ надписи была небольшая, вмѣсто 270-ти стояла другая цифра, нѣсколько побольше и вмѣсто словъ: "нѣмецкихъ воиновъ" стояли другія слова: "нѣмецкихъ героевъ". Подумаешь, какое въ самомъ дѣлѣ утѣшеніе убитымъ, что ихъ чествуютъ именемъ героевъ. Съ какою радостью, еслибы могли они только, отказались они отъ этого эпитета "героевъ", лишь бы не спать имъ "спокойно". Пройдутъ нѣсколько мѣсяцовъ, годъ, другой, снесена будетъ эта могила, сгніетъ деревянный крестъ съ написаннымъ на немъ словомъ: "герои", какъ сгнили уже ихъ трупы, и останутся отъ этихъ "героевъ" только раздробленныя кости, которыя пойдутъ на удобреніе французской почвы. Вотъ вся награда этихъ героевъ, которые заснули "спокойно", изъ-за чего?... Боже, какая насмѣшка, какая злая насмѣшка надъ людьми!
Всѣ почти подходили къ этой могилѣ, и я нарочно прислушивался къ тому, какъ выразится чувство французовъ при видѣ этого креста, подъ которымъ зарыто было нѣсколько сотъ нѣмцевъ. Я ждалъ, что злоба и ненависть скажется и тутъ, но я ошибался. Глубокое молчаніе стояло вокругъ этой могилы и только у одного изъ стоявшихъ тутъ вырвались слова:
-- Pauvres diables! произнесъ отрывисто французъ, что имъ до того, что мы побѣждены! вотъ вся ихъ награда, сказалъ онъ, указывая на черный крестъ.
-- Что-жъ! у нашихъ убитыхъ нѣтъ и того; сколько сброшены въ яму и никогда никто не узнаетъ, гдѣ они и похоронены.
-- Bah! pour ces pauvres diables ce n'est pas une grande consolation! замѣтилъ первый и отошелъ въ сторону.
Мы отправились бродить по деревнѣ, разспрашивая о томъ, о другомъ, вступая въ разговоры о нашествіи, о пруссакахъ, о всемъ томъ, что выпало на долю несчастныхъ жителей Артенэ. Большею частью, мы получали въ отвѣтъ отрывистыя фразы, восклицанія.
-- Ah! grand Dieu! nous sommes ruinés, complètement ruinée! Жаловался старикъ, угрюмо сидѣвшій около своего прострѣленнаго въ двадцати мѣстахъ дома.
-- Vous ne savez pas, cher monsieur, comme ils sont méchants; oh! ils sont bien méchants, ces prussiens! тихимъ и трусливымъ голосомъ говорила женщина, боясь, что ее какъ-нибудь подслушаютъ.
-- Des brigands! monsieur, des brigands! sans pitié; ils nous ont fait bien bien du mal! со слезами на глазахъ проговорила пожила? уже женщина.
Эта женщина имѣла полное право называть ихъ разбойниками; у нея разстрѣляли сына двадцати лѣтъ. Не забыть мнѣ, какимъ голосомъ сказала она:
-- Ils ont fusillé mon fils! Только мать любимаго сына можетъ найти въ себѣ такой голосъ.
Напрасно старался я разспросить ее какъ, какимъ образомъ, за что былъ разстрѣлянъ ея сынъ, я ничего не могъ отъ нея добиться, кромѣ слезъ, да отрывистыхъ звуковъ: les brigands, les brigands!
Сколько мнѣ ни приходилось слышать разсказовъ о различныхъ эпизодахъ войны, разсказовъ, передаваемыхъ очевидцами, дѣйствующими лицами въ этой кровавой драмѣ, но никогда разсказы людей развитыхъ, образованныхъ не производили на меня такого сильнаго впечатлѣнія, какъ простой безыскусственный разсказъ одного крестьянина о томъ, что пришлось вынести Артенэ за послѣдніе нѣсколько мѣсяцевъ, и что ему лично пришлось видѣть и испытать.
-- Въ одинъ день, 10-го октября, Артенэ три раза переходилъ изъ рукъ французовъ къ пруссакамъ и потомъ опять къ французамъ. Вы можете себѣ представить, разсказывалъ крестьянинъ, каково было наше положеніе. Ужасное, отчаянное положеніе! Приходитъ двадцать-пять тысячъ человѣкъ! Подавай имъ сейчасъ вина, хлѣба, а откуда намъ взять, и ничего не хотятъ слышать! А у насъ нѣтъ больше ни вина, ни хлѣба, ничего у насъ нѣтъ. Да и какъ быть, когда у насъ все уже было двадцать разъ взято, отобрано, и мы сами не имѣли, что ѣсть. Приходятъ свои, французы приходятъ, и требуютъ себѣ пищи, мы отдаемъ. Вы думаете легко накормить двадцать тысячъ человѣкъ! Возьмутъ все, что есть, и кончено. Не успѣли уйти французы, смотримъ, опять идутъ войска, не французы уже, а эти проклятые пруссаки. То же требуютъ: чтобы было черезъ два часа или меньше столько-то хлѣба, вина, яицъ, мяса, всего потребуютъ. А у насъ уже ничего нѣтъ. Говоримъ мы, что у васъ ничего нѣтъ, что сейчасъ французы были, все взяли. Что же вы думаете, продолжалъ крестьянинъ, ничего не хотятъ слушать, ничего знать не хотятъ.
-- Что же вы дѣлали? доставали?
-- Откуда же доставать, когда нѣтъ! Дѣлайте, что хотите, мы говорили имъ, а у насъ ничего нѣтъ. Что же вы думаете? схватятъ эти проклятые пруссаки нѣсколько человѣкъ и говорятъ: не будетъ черезъ часъ того, что мы требуемъ, разстрѣляемъ. Откуда достать, достать негдѣ. Возьмутъ и разстрѣляютъ. Ah! vous pouvez pensez, si le pays était heureux! съ озлобленіемъ прибавлялъ крестьянинъ.
Трудно было просто вѣрить подобному разсказу, и передавай его кто другой, невольно явилась бы въ головѣ мысль: прибавлено, прикрашено, драматизировано! Но когда говорилъ это крестьянинъ и говорилъ съ такою простотою, съ такою искренностью, то приходилось вѣрить, что подобный разбой, подобныя звѣрства дѣйствительно совершались.
-- Вы думаете это все, что они разстрѣляютъ нѣсколько человѣкъ и этимъ удовольствуются -- вовсе нѣтъ. Разстрѣляютъ, а потопъ еще накинутся на дома и все уничтожатъ. Сами ищутъ хлѣба или вина,-- а вмѣстѣ съ тѣмъ все ломаютъ, раздираютъ, уничтожаютъ. Все что ни находили, все брали, все тащили, платье, бѣлье, все обирали. Найдутъ одѣяла, простыни -- все заберутъ, ничего не оставятъ. А что ужъ имъ не нужно, возьмутъ и сожгутъ. И слова нельзя имъ сказать, подумаютъ, что мы бранимъ ихъ, начинаютъ драться, бить чѣмъ попало. Никто не знаетъ, что это за люди, да и не люди вовсе!
-- А правда ли это, спросилъ его Клезингеръ, что нашимъ вы отказывали въ пищѣ, ничего не давали, а пруссакамъ поставляли все.
-- Мы то нѣтъ, а другіе, быть можетъ, и дѣлали такъ. Если бы мы такъ поступали, то насъ бы не разстрѣливали. Ну, если но сосѣдству услышатъ, что эти "проклятые" разстрѣливаютъ, то испугаются. Свои спросятъ хлѣба, скажешь нѣтъ, ну поищутъ, и уйдутъ, свои-то не разстрѣливали, поневолѣ спрячешь отъ своихъ, чтобы было что дать пруссакамъ.
Объясненіе, данное крестьяниномъ, было какъ нельзя болѣе наивно, и вмѣстѣ въ немъ чувствовалась правда. Мнѣ сдѣлался понятенъ тотъ фактъ, о которомъ я столько слышалъ, и который, самъ по себѣ, не могъ не возмущать. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, французы отказываютъ французамъ въ томъ, въ чемъ не отказываютъ своимъ врагамъ -- нѣмцамъ. Самъ по себѣ такой фактъ возмутителенъ, но когда подумаешь, что одни за отказъ въ пищи разстрѣливали, была ли пища и ее скрывали, или ее въ дѣйствительности не было, а другіе уходили и не разстрѣливали, то очевидно, что страхъ быть разстрѣляннымъ заставлялъ крестьянъ своимъ отказывать, для того, чтобы было что дать ихъ врагамъ. Быть можетъ можно сказать, что такой страхъ не обнаруживаетъ особеннаго героизма въ народѣ, но между героизмомъ и большимъ расположеніемъ въ непріятельской арміи, чѣмъ къ своей собственной, еще огромная разница.
Что нашествіе нѣмцевъ принесло пользу крестьянскому населенію тамъ, гдѣ оно его коснулось, пользу въ томъ отношеніи, что оно ему раскрыло глаза и показало что значитъ отеческое правительство одного человѣка, въ этомъ невозможно сомнѣваться, въ несчастью только польза эта -- заплачена слишкомъ дорогою цѣною. Тотъ самый крестьянинъ, который нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, по всей вѣроятности, вотировалъ въ пользу имперіи, теперь съ бѣшенствомъ говорилъ о Бонапартѣ и разсуждалъ съ большимъ смысломъ о всемъ томъ, что привело Францію на край, гибели.
-- Notre administration nous a perdus, съ жаромъ говорилъ крестьянинъ изъ Артенэ; l'armée n'avait ni munition, ni vivres. Сколько разъ солдаты прибѣгали къ намъ массами, говоря: мы должны были уступить, мы не могли держаться, нечѣмъ стрѣлять! Всѣ они были измученные, ободранные, голодные! Ah, ces gens-la faisaient pitié а voir! со вздохомъ произносилъ разскащикъ.
-- Ну, а нѣмцы? что-жъ они, всегда были такіе какъ теперь, сытые, одѣтые, обутые? спрашивали его.
-- Eh, eh! pas toujours, pas toujours! Если бы послѣ битвы при Куломье Орель де-Паладинъ послалъ къ намъ десять, пятнадцать тысячъ человѣкъ, тогда всѣ эти тридцать тысячъ баварцевъ положили бы оружіе и сдались въ плѣнъ. Они были въ изнеможеніи, не могли больше идти, когда прибѣжали сюда. Измученные бросали оружіе, падали какъ мертвые и спали. А! добавилъ онъ, насъ было слишкомъ мало, а то бы они не ушли отсюда живыми.
-- Но дѣвушекъ, женъ вашихъ они не трогали, спросилъ его мой спутникъ.
-- Pour cela non! ils n'aiment pas cela, отвѣчалъ крестьянинъ. Dieu merci! они только грабили, жгли, рубили; on dirait que ces gens-là n'ont autre chose dans la tète que la destruction,-- и при этомъ онъ указывалъ намъ на характерныя черты этого повальнаго разрушенія всего, что попадалось только на встрѣчу.
Трудно повѣрить, напр., тому, что около. Артенэ нѣтъ ни одного цѣлаго дерева, каждое дерево подрублено или въ корнѣ или въ серединѣ, гдѣ придется.
-- Это что значитъ, спросилъ я, когда въ первый разъ увидѣлъ нѣсколько деревьевъ подрубленныхъ.
-- C'est toujours ces bandits! только для того, чтобы сдѣлать побольше зла! Идутъ и рубятъ, идутъ и рубятъ! c'est une peste et rien de plus!
Эти подрубленныя деревья мнѣ приходилось встрѣчать всюду и дальше; очевидно, что подрубливаніе деревъ точно также входило въ систему разрушенія и разоренія Франціи, которую съ такимъ искусствомъ выполняли непріятельскія арміи, принадлежавшія къ самой цивилизованной, какъ они сами себя называютъ, націи въ цѣломъ мірѣ.
Все, что приходилось слышать, все, что приходилось видѣть, приводило къ одному убѣжденію, что девизомъ нѣмецкаго народа въ этой несчастной войнѣ были слова: безпощадное истребленіе всего, что попадается на пути.
"На то и война, быть можетъ, скажете вы! но едва ли эти слова могутъ служить оправданіемъ тому систематическому грабежу, систематическому разрушенію, которое съ такимъ успѣхомъ практиковалось сынами добродушной и философской Германіи.
Проходивъ нѣсколько часовъ по Артенэ и пресытившись картиною опустошенія, я вернулся въ поѣзду, но оказалось, что мы еще мало стояли и должны простоять еще нѣсколько времени. Сколько -- никому не было извѣстно, на то воля великодушныхъ побѣдителей. Со всѣхъ сторонъ только и слышались что проклятія, отъ которыхъ разумѣется никому не было ни тепло, ни холодно. Нужно было безпрекословно повиноваться и по лицамъ французовъ я могъ судить, какъ невыносимо тяжело должно быть сознаніе, что я у себя дома и мною все-таки распоряжаются, мнѣ приказываютъ, и я долженъ подчиняться этимъ приказаніямъ.
Прождавъ, неизвѣстно для чего, болѣе четырехъ часовъ, мы наконецъ двинулись далѣе. Картина мало измѣнялась. Тѣ же необработанныя, незасѣянныя поля, тѣ же развалившіеся дома, тѣ же разоренныя деревни, все также мрачно, также уныло смотрѣло все кругомъ. Казалось вся страна въ запустѣніи, точно вымерло все, точно люди бѣжали послѣ страшной чумы. Жизнь нигдѣ и ни въ чемъ не сказывалась. Срубленныя деревья, оборванныя повсюду телеграфныя проволоки, валявшіеся на дорогѣ столбы, вотъ что бросалось въ глаза на пути въ Парижъ, и чѣмъ мы болѣе приближались къ нему, тѣмъ картина все становилась мрачнѣе. Да и какъ могло быть иначе, когда мы ѣхали но мѣстности, бывшей свидѣтельницею лютой, ожесточенной борьбы.
-- Вотъ смотрите, сказалъ мнѣ одинъ изъ спутниковъ, указывая на огромное поле: здѣсь происходила жестокая бойня! это Toury! Дѣйствительно, необозримое поле разстилалось передъ нами и посерединѣ его возвышалась могила съ огромнымъ крестомъ. Не сотни уже похоронены были здѣсь, не сотни были сброшены въ общую яму. Живо рисовались въ воображеніи тѣ страшныя мучительныя сцены безсмысленной смерти столькихъ несчастныхъ жертвъ человѣческой глупости.
-- Эта дорога -- кладбище! произнесъ одинъ изъ моихъ сосѣдей, указывая на такъ часто попадавшіеся кресты.
Трудно было съ этимъ не согласиться! Только видъ такого кладбища производилъ куда болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ обыкновенное кладбище, на которомъ покоятся люди, умершіе естественною смертью.
Я думалъ, что мы уже благополучно доберемся до Парижа, какъ часахъ въ двухъ отъ него нашъ поѣздъ снова остановился, и намъ опять объявили, что неизвѣстно когда двинемся далѣе. Изъ вагона выйти было мудрено, вѣтеръ рвалъ во всѣ стороны, крупныя капли уже не дождя, а какого-то ливня, били въ окошки, мартовская изморозь пробирала насквозь, однимъ словомъ, самая ужасная погода увеличивала еще болѣе и безъ того мрачное расположеніе духа. Терпѣніе наше подвергалось серьезному испытанію; то, что приходилось видѣть и слышать въ этотъ длинный переѣздъ, не могло дѣйствовать успокоительно, и досада стала выходить наружу. Человѣкъ двадцать или тридцать выскочило изъ вагоновъ и отправилось объясняться съ нѣмецкимъ офицеромъ. Каково было это объясненіе, я не знаю, но результатъ его былъ тотъ, что къ намъ въ вагонъ сталъ долетать неистовый кривъ этого офицера. Онъ кричалъ по-нѣмецки, требовалъ, чтобы всѣ сидѣли на своихъ мѣстахъ и самымъ грубымъ образомъ сталъ громко браниться.
-- Цѣлую ночь я васъ здѣсь продержу, кричалъ разсвирѣпѣлый нѣмецъ, сопровождая свою угрозу бранью на нѣмецкомъ языкѣ.
Для большаго устрашенія, очевидно, онъ отдалъ приказаніе, чтобы нѣмецкіе солдаты, стоявшіе на этой станціи, собрались немедленно; и дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ солдатъ пятьдесятъ стояло передъ нашимъ поѣздомъ съ угрожающимъ видомъ.
Malheur aux vaincue! вотъ все, что можно было сказать, слушая этотъ грубый крикъ, который, въ двухъ часахъ отъ столицы Франціи, въ самомъ сердцѣ страны, не могъ не рѣзать самымъ чувствительнымъ образомъ уха.
Обидно, тяжело было присутствовать при этой сценѣ, особенно когда въ умѣ проскользала мысль, что подобныя сцены повторяются ежеминутно на всемъ огромномъ пространствѣ, занятомъ непріятелемъ.
-- Если нужно много собственнаго достоинства, много благородства, чтобы умѣть вести себя по-человѣчески побѣдителю, то побѣжденные должны имѣть много мужества, чтобы спокойно и съ достоинствомъ переносить пораженіе. Мы же, съ горечью добавилъ Клезингеръ, не съумѣли побѣдить, а теперь не умѣемъ. вести себя какъ должны вести себя побѣжденные Мы не умѣемъ обезоруживать ихъ нашею гордостью.
Угроза продержать насъ цѣлую ночь на станціи не осуществилась. Поѣздъ двинулся, и мы безостановочно уже ѣхали до Парижа. Давно уже стемнѣло, когда мы подъѣзжали къ этому новому "вѣчному" городу, и приближаясь къ нему, едвали кто-нибудь могъ отдѣлаться отъ того чувства волненія, которое трудно было не испытывать при мысли, что снова увидишь тотъ городъ, который всегда такъ щедро бросалъ изъ себя на всѣ стороны яркій свѣтъ, тотъ городъ, который впродолженіи пяти мѣсяцевъ съ удивительнымъ мужествомъ выносилъ грозную осаду.
Машина издала оглушительный свистъ, и нашъ поѣздъ вошелъ въ хорошо знакомую gare d'Orléans.
-- Paris! громко прокричали кондукторы, и я еще разъ убѣдился, что въ этомъ звукѣ есть что-то необыкновенно привлекательное, что-то чарующее для человѣка, не постигшаго великаго откровенія о гниломъ Западѣ и гнилой Франціи по преимуществу. Парижъ! развѣ онъ пересталъ быть свѣтлымъ центромъ Франціи, самою яркою звѣздою западнаго міра, западной цивилизаціи!
Былъ уже одиннадцатый часъ вечера, когда мы пріѣхали въ Парижъ. Толпа народа ждала нашего поѣзда. Въ этой толпѣ были люди, которые впродолженіи шести мѣсяцевъ жили и не знали что сдѣлалось съ ихъ близкими. Крики радости, счастья свиданья, громко раздавались среди залы, а рядомъ съ этою радостью въ глаза кидалось и горе. Я видѣлъ, какъ зарыдала одна женщина, когда къ ней подошелъ какой-то господинъ. Что онъ оказалъ ей -- не знаю, но невеселое извѣстіе сообщилъ онъ ей. Плачутъ подчасъ и отъ радости, но отъ радости такъ, какъ рыдала эта женщина,-- такъ не рыдаютъ. Не трудно впрочемъ и догадаться, что долженъ былъ онъ сказать. "Убитъ вашъ мужъ", "убитъ вашъ сынъ", все это сдѣлались такія обыкновенныя фразы, что безъ боязни ошибиться можно сказать, что и этой женщинѣ была сказана одна изъ такихъ обыкновенныхъ фразъ.
Я вышелъ, чтобы нанять извощика и былъ оглушенъ криками:
-- Une voiture à bras! Monsieur, une voiture à bras!
Сначала я не разслышалъ словъ à bras и принялъ предложеніе одного изъ нихъ.
-- Гдѣ же ваша карета?
-- Voilà monsieur, voilà! и онъ указалъ мнѣ на небольшую ручную телѣжку.
-- Какъ? значитъ у васъ нѣтъ кареты!
-- Mais oui monsieur, une voiture à bras!
Я объяснилъ ему, что мнѣ нужна настоящая карета съ лошадью, а не ручная телѣжка.
-- Этого вы не найдете; этого нѣтъ больше въ Парижѣ, если только вы не хотите платить сто франковъ!
Я осмотрѣлся кругомъ. Баретъ дѣйствительно не было ни одной, за то стояло множество ручныхъ телѣжекъ для вещей. Я пришелъ въ истинное уныніе. Усталому отъ дороги отправляться пѣшкомъ на другой конецъ города было не особенно весело, но дѣлать нечего, я поневолѣ подчинился необходимости. Я уже бросилъ свой мѣшокъ на телѣжку и приготовился странствовать, какъ Клезингеръ, стоявшій возлѣ меня, указалъ мнѣ на ѣхавшую вдали коляску.
-- Крикните погромче, у васъ болѣе молодой голосъ, онъ васъ услышитъ!
Я крикнулъ что было силъ, и маленькая коляска подъѣхала къ намъ.
-- Ah! vous avez la chance, проговорилъ владѣлецъ voiture à bras.
-- Rue Helder! проговорилъ Блезингеръ.
-- Vingt francs, monsieur!
-- Voyons, voyons!
-- C'est comme vous voulez, monsieur, съ великимъ достоинствомъ отвѣчалъ кучеръ, желая уже уѣхать отъ насъ.
Дѣлать было нечего, нужно было дать двадцать франковъ этой единственной коляскѣ. Къ намъ подошла еще одна молодая женщина и умоляющимъ голосомъ просила васъ взять ее съ собою и подвезти въ ея дому. Мы усѣлись такимъ образомъ всѣ трое и отправились, сами удивляясь нашему счастью.
Какъ различны были тѣ два впечатлѣнія, которыя противопоставлялись теперь въ моемъ умѣ! Я сравнивалъ тотъ Парижъ, который я оставлялъ три года назадъ, Парижъ шумный, веселый, ярко освѣщенный, Парижъ, въ которомъ жизнь кипѣла, и жизнь самая разнородная, Парижъ, сосредоточивавшій въ себѣ, вмѣстѣ съ гнилью второй имперіи, сокровища знанія, образованія, созрѣвшіе уже элементы высшаго политическаго и соціальнаго развитія,-- я сравнивалъ блестящій и гордый Парижъ съ тѣмъ спокойнымъ, тихимъ, но великимъ по своему мужеству городомъ, который пришлось увидѣть теперь при совершенно иныхъ обстоятельствахъ.
Я затрудняюсь передать то странное впечатлѣніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый день пріѣзда. Все какъ будто то же, и вмѣстѣ съ тѣмъ все не то. Я узнаю тѣ же улицы, тѣ же дома, узнаю тѣ же кафе, тѣ же магазины, а вмѣстѣ все это носитъ другой видъ, другой характеръ, точно не тѣ улицы, не тѣ дома, не тѣ кафе и магазины. Парижъ поразилъ меня своимъ мрачнымъ, угрюмымъ видомъ. Не было еще одиннадцати часовъ, когда коляска наша одиноко неслась по парижскимъ улицамъ, и улицы эти были уже мрачны, пустынны. Газъ, который горѣлъ въ этотъ вечеръ всего въ первый разъ, горѣлъ какъ-то боязливо, робко, точно боясь освѣтить Парижъ своимъ яркимъ свѣтомъ. Фонари не были зажжены всѣ, одни горѣли, другіе нѣтъ, въ магазинахъ было темно, большинство кафе закрыто, а главное, что поражало, это страшная, непривычная пустота на улицахъ.
Нельзя было не чувствовать, что это не тотъ старый, веселый Парижъ, что это другой Парижъ, Парижъ грустный, задумчивый, страдающій. И было отчего ему быть грустнымъ и задумчивымъ! На улицахъ все тихо, спокойно, городъ казалось заснулъ мертвымъ сномъ, чтобы пробудиться конечно съ новыми, удесятеренными силами. Коляска остановилась передъ знакомымъ отелемъ. Ворота были уже заперты.
-- Есть у васъ комната? спросилъ я.
Знакомый garèon посмотрѣлъ на меня, вглядѣлся, узналъ и удивленнымъ голосомъ сказалъ:
-- Вотъ ужъ васъ не ждалъ я увидѣть теперь!
-- А комната-то есть?
-- Oh! autant que vous desirez! И не давъ мнѣ вздохнуть, ведя меня по лѣстницѣ, сталъ немедленно говорить о томъ, какъ измѣнились времена, что я не узнаю Парижа, что Парижъ est devenu serieux, прибавляя при этомъ, et il y avait de quoi! Тутъ же объяснилъ онъ мнѣ, что онъ всего три дня какъ вернулся снова въ отель, что онъ дрался, былъ два раза раненъ, и что никогда Парижъ бы не сдался, еслибы Трошю, Жюль Фавръ, "et toute cette canaille" любили бы республику, но что всѣ они измѣнили, продали и напрасно только мучили Парижъ, такъ какъ капитуляція была давно рѣшена.
-- Ah, monsieur, закончилъ онъ, j'ai honte de vous regarder en face, nous devons rougir pour notre pays.
Какъ были, такъ и остались фразерами, подумаетъ быть можетъ при этомъ какой-нибудь читатель. Пора бросить, читатель, эту старую банальную пѣсню о французской фразѣ. Пора догадаться, что не совсѣмъ все то фраза, что говорятъ французы, когда изъ-за этой "фразы" люди проливаютъ свою кровь, жертвуютъ своею жизнію, какъ умѣютъ жертвовать ею французы. Дай Богъ, чтобы и у другихъ было побольше такой "фразы", авось тогда на свѣтѣ прибудетъ свободныхъ людей и убудетъ рабовъ.
Мнѣ не хотѣлось оставаться въ комнатѣ и я вышелъ поскорѣй на бульвары, думая встрѣтить тамъ знакомую картину. Я жестоко ошибался. Мракъ, темнота, безлюдье еще болѣе поражали на бульварахъ, чѣмъ на остальныхъ улицахъ, болѣе потому, что съ понятіемъ бульваровъ какъ-бы соединялось понятіе о толпѣ, шумѣ и яркомъ свѣтѣ. Какая перемѣна! Я прошелъ по самымъ шумнымъ и люднымъ бульварамъ, по самому бойкому мѣсту отъ Café Tortoni до Café de Madrid, и всюду меня преслѣдовалъ все тотъ же унылый, печальный видъ. Ни одной кареты, ни одного омнибуса по улицамъ; тамъ, гдѣ такъ трудно было перебѣжать съ одной стороны бульвара на другую, какъ тѣни блуждали люди, не обезпокоиваемые экипажною ѣздою. Нѣкоторые кафе были отворены, большая же часть была закрыта, но и открытыя смѣло могли запереть свои двери. Въ этихъ кафе было слишкомъ просторно. Нѣсколько женщинъ, которыя должны были мелочною продажею самой себя добывать свое пропитаніе, сидѣли въ этихъ кафе, и изрѣдка только черезъ-чуръ громко сказанное слово или взрывъ какого-то искусственнаго смѣха, рѣзкимъ диссонансомъ раздавались въ воздухѣ и странно поражали слухъ. Я вошелъ въ одинъ изъ тѣхъ ресторановъ, гдѣ въ обыкновенное время, около полуночи, всѣ залы бывали биткомъ набиты народомъ, думая хоть тутъ встрѣтить большее оживленіе. Ни одной души. Все пусто, и только хозяйка сидѣла на диванѣ и разговаривала съ garèon'ами.
-- У васъ никого нѣтъ? Что это значитъ, или ужъ поздно?
-- О нѣтъ! у насъ давно уже никто не бываетъ! Вотъ ужъ шесть мѣсяцевъ, какъ мы сидимъ сложа руки.
-- Зачѣмъ же у васъ открыто, зачѣмъ освѣщено?
-- Я и сама не знаю. Каждый день открываемъ съ надеждою, что вотъ можетъ быть сегодня будетъ перемѣна, а перемѣны все нѣтъ.
-- Non, non, Paris n'est plus le même, вотъ тотъ припѣвъ, который такъ часто слышался послѣ и который въ первый же вечеръ я услышалъ во второй или въ третій разъ.
Пока мнѣ приготовляли поужинать, я разговорился съ хозяйкой, или вѣрнѣе, она одна говорила, а я только слушалъ.
-- Вы не можете себѣ вовсе представить, говорила она, что мы здѣсь выстрадали. Мы страдали отъ холода, страдали отъ голода; вотъ посмотрите какой хлѣбъ мы ѣли, и при этомъ она дала мнѣ кусокъ чернаго хлѣба, сдѣланнаго изъ муки, перевѣшанной съ соломою. И это еще хорошій, разсказывала она, этотъ хлѣбъ мы ѣли за двѣ недѣли до сдачи, а что было въ послѣдніе дни, я уже и не говорю. Того хлѣба нельзя было въ ротъ брать, я не могла ѣсть, лучше голодала. А все для чего? да того, чтобы сдаться на капитуляцію. Ужъ лучше тогда было бы начинать съ того. Ah! nous étions vendus et trahis!
Эти послѣднія слова были одинаково общимъ припѣвомъ парижанъ. Они не могли переварить мысли, что вынесли пятимѣсячную осаду, столько страданій только для того, чтобы пруссака вступили въ ихъ городъ. Только измѣной, подкупомъ могли объяснить они себѣ этотъ стыдъ, это униженіе.
-- Вы должны были, спросилъ я, много потерять въ это время, вся торговля остановилась...
-- Кто объ этомъ можетъ говорить, прервала она меня, что мы потеряли; спросите лучше, что потеряла Франція! Кто могъ думать, что мы дойдемъ до того! Les franèais sont lâches, они получили только то, что заслуживали, прибавила она съ горячностью.
Слова эти, которыя я услышалъ отъ француженки, меня насколько не удивили. Мнѣ приходилось уже встрѣчаться, приходилось бесѣдовать со многими женщинами самыхъ различныхъ положеній, и я долженъ сказать, что всѣ онѣ были настроены чрезвычайно высоко. Женщины въ эту критическую минуту вели себя, быть можетъ, чтобы не сказать навѣрное, много лучше мужчинъ. Съ необыкновеннымъ мужествомъ переносили онѣ все возможныя испытанія. Онѣ не падали духомъ, онѣ не удерживали своихъ мужей, сыновей, отцовъ и братьевъ, напротивъ они поддерживали ихъ и такъ сказать воодушевляли ихъ. Но нигдѣ конечно эти женщины не вели себя съ такимъ мужествомъ и благородствомъ, какъ въ Парижѣ, въ это тяжелое время осады.
-- Les femmes ont été admirables! говорилъ мнѣ одинъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ, бывшій помощникомъ мэра въ одномъ изъ парижскихъ округовъ, разсказывавшій о томъ, что ему приходилось лично видѣть. А видѣть ему приходилось не мало. Этотъ же отзывъ я слышалъ и отъ всѣхъ другихъ, на мнѣніе которыхъ я смѣло могъ полагаться.
Безропотно онѣ переносили всевозможныя лишенія, всевозможную нужду. Имъ приходилось по цѣлымъ часамъ стоять на холоду, на морозѣ, чтобы получить немного риса или изрѣдка кусочекъ лошадинаго мяса, или, наконецъ, отъ времени до времени небольшое количество дровъ, нѣсколько полѣнъ. Дома онѣ ходили за дѣтьми, потомъ бросались въ лазареты, на перевязочные пункты, подбирали раненыхъ, закрывали глаза умирающимъ. Онѣ видѣли, какъ умирали ихъ собственныя дѣти, какъ умирали ихъ ближніе отъ тяжелыхъ ранъ, онѣ теряли все, что для нихъ дорого было на свѣтѣ, и никогда никто не слыша" отъ нихъ жалобы; онѣ не высказывали желанія, чтобы Парижъ сдался, напротивъ, онѣ хотѣли лучше видѣть Парижъ сожженнымъ, чѣмъ отданнымъ непріятелю. Страшныя сцены пришлось испытать въ особенности тѣмъ, кто жилъ на лѣвомъ берегу Сены, куда въ послѣднее время стали долетать бомбы, которыя словно нарочно поражали дѣтей. Сколькимъ матерямъ приносили ихъ дѣтей израненыхъ, убитыхъ, и онѣ крѣпились, поддерживаемыя любовью въ своей несчастной родинѣ. Много разсказовъ и разсказовъ самыхъ достовѣрныхъ приходилось мнѣ слушать, но передавать ихъ заняло бы слишкомъ много мѣста.
Это было всеобщее установившееся мнѣніе, что женщины, и особенно парижскія женщины вели себя съ необыкновенною энергіей, необыкновеннымъ мужествомъ. Онѣ не находили достаточно презрительныхъ словъ, чтобы клеймить тѣхъ, которые не принимали участія въ войнѣ, онѣ съ отвращеніемъ говорили о пораженіи Франціи и съ негодованіемъ о заключенномъ мирѣ. Французскія женщины выказали въ послѣднихъ событіяхъ, по всеобщему признанію, самый высокій патріотизмъ, и я не могъ не вѣрить тому, когда мнѣ самому приходилось слышать такія слова:
-- Я потеряла двухъ сыновей въ этой войнѣ, но я охотно согласилась бы потерять еще и тѣхъ двухъ, которые у меня остались, лишь бы Франція не заключала такого позорнаго мира.
И эти слова говорились совершенно простою женщиною, не получившею никакого образованія!
Говорилъ ли я съ женою простого работника, какъ приходилось мнѣ говорить, говорилъ ли я съ женою литератора, говорилъ ли съ актрисою, съ какою бы женщиною ни приходилось встрѣчаться, я постоянно слышалъ одно и то же и не могъ не убѣдиться въ справедливости тѣхъ, которые съ такою горячностью восхваляли энергію и мужество французскихъ женщинъ.
Выйдя изъ ресторана я еще разъ прошелся по мрачнымъ бульварамъ "новаго" Парижа, и этотъ "новый", или обновленный Парижъ казался теперь еще дороже, чѣмъ прежде, къ нему невольно чувствовалось большее уваженіе.
Я все-таки думалъ, что то тяжелое впечатлѣніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый вечеръ, значительно измѣнится, когда я увижу его при дневномъ свѣтѣ, среди всяческихъ дѣлъ и заботъ трудовой жизни. Чуть свѣтъ поднялся я на ноги, желая поскорѣе посмотрѣть все ли цѣло, все ли на своемъ мѣстѣ.
Я не стану много говорить о внѣшнемъ видѣ Парижа, какъ онъ представился мнѣ въ первые дни послѣ первой осады, немедленно вслѣдъ за выступленіемъ изъ него пруссаковъ, которые "осквернили", какъ говорилось, мужественно сопротивлявшійся Парижъ.
Днемъ на парижскихъ улицахъ было конечно несравненно большее движеніе чѣмъ вечеромъ, но все-таки далеко не то, какъ бывало оно прежде. Въ первые дни моего пребыванія въ Парижѣ, т.-е. въ первые два-три дня, экипажей не было вовсе, за исключеніемъ омнибусовъ, и то въ значительно сокращенномъ количествѣ, ходившихъ съ десяти часовъ утра до девяти вечера. Когда я спросилъ, что за причина этого отсутствія экипажей, то получилъ самый простой отвѣтъ:
-- Всѣ почти лошади съѣдены, а новыя не могли быть еще приведены.
Причина весьма законная, хотя и довольно оригинальная. Такъ или иначе, но эта первая черта, бросавшаяся въ глаза, производила странное впечатлѣніе. Парижскія улицы безъ экипажей -- это зрѣлище, къ которому глазъ никакъ не можетъ привыкнуть. Другое, что бросалось въ глаза, это безконечное количество огромныхъ вывѣсокъ чуть не на всѣхъ домахъ, бѣлыхъ вывѣсокъ съ черными или красными буквами:-- Ambulance militaire, Ambulance nationale;-- вотъ во что превратились всѣ лучшія дома въ Парижѣ. Одни отдавали свои дома подъ ambulance ради истиннаго желанія подать помощь, другіе -- изъ предосторожности, основательно надѣясь, что домъ, на которомъ красуется вывѣска ambulance и развѣвается флагъ съ краснымъ крестомъ, всегда останется неприкосновеннымъ. Смѣло можно сказать, что Парижъ превратился въ одну обширную ambulance и только мало по-малу стали исчезать эти вывѣски. Помимо этого бросалось въ глаза огромное количество полотняныхъ и другихъ вывѣсокъ съ надписью: Cantine nationale, Ravitaillement и т. п. Всѣ стѣны точно также были заклеена афишками, объявленіями объ этомъ ravitaillement. Тамъ распредѣлялись съѣстныя приношенія Англіи, тутъ приношенія Бельгіи, всѣ посылали въ Парижъ что могли, потому что никто въ это время такъ страшно не нуждался въ пищѣ какъ Парижъ, столько времени голодавшій.
Если на всѣхъ почти большихъ частныхъ домахъ и на большинствѣ общественныхъ зданій прибиты были вывѣски: ambulance, то вмѣстѣ съ тѣмъ на всѣхъ общественныхъ зданіяхъ можно было прочесть и другое, это слова: liberté, égalité, fraternité. Я скажу безъ преувеличенія, что не было ни одного общественнаго зданія, на которомъ слова эти не были бы написаны черными буквами. Слова эти красовались на всѣхъ церквахъ, начиная отъ Notre-Dame, Маделены, и кончая самими маленькими церквами. Даже на строгомъ St. Sulpice и тамъ нарисованы были эти противныя современной католической церкви, но самыя христіанскія изъ словъ. Liberté, égalité, fraternité сурово легли на зданіе Тюльери, Пале-Ройяля, Ратуши, на зданія всѣхъ министерствъ и даже на зданіе новой оперы, гдѣ черныя буквы какъ-то не гармонировали съ изобиліемъ позолоты.
-- Ab, vraiment on abuse de cette liberté-là, сказалъ мнѣ какой-то господинъ, сидѣвшій около меня на имперіалѣ омнибуса.
-- Но кто же это написалъ, кто разрисовалъ этими словами всѣ зданія?
-- Кто? Это правительство 4-го сентября, это Трошю, Фаври, Пикары, которые думали пріобрѣсти популярность путемъ этого дешеваго республиканизма.
Помимо этой надписи на дворцахъ были еще и другія надписи. На зданіи Елисейскаго дворца, Тюльери, Пале-Ройяля большими буквами было написано: propriété nationale, какъ бы для того, чтобы успокоить народъ, что отнынѣ это его собственность, и что если дворцы составляютъ національную собственность, то не можетъ быть сомнѣнія, что онъ дѣйствительно "peuple souverain!.. Но этотъ народъ "фразы" не довольствовался подобными надписями, онъ зналъ, что какъ легко написать эти слова, также легко ихъ и стереть, и потому взялся за оружіе, чтобы на дѣлѣ, въ дѣйствительности, онъ могъ быть названъ: peuple souverain. Правда, оружіе выбили изъ его рукъ, но кто рѣшится утверждать, чтобы то было надолго.
Во всевозможныхъ надписяхъ не было недостатка, всѣ стѣны били исписаны ими и тотъ же тюльерійскій дворецъ носилъ еще одну надпись на своемъ фронтонѣ: République franèaise démocratique une et indivisible! Надписи не спасли Тюльери, онъ сдѣлался жертвою пламени. Всѣ театры точно также превратились изъ императорскихъ въ національные. Слово impérial было вытерто и наскоро написано national. На одномъ театрѣ Одеона я увидѣлъ пустое мѣсто. Impérial стерто и не замѣнено ничѣмъ другимъ. Одинъ пріятель, проѣзжавшій вмѣстѣ со мною мимо театра, остроумно замѣтилъ:
-- Смотрите, какъ директоръ Одеона предусмотрителенъ: онъ знаетъ, какъ легко у насъ республика смѣняетъ имперію, королевство республику, и потому предпочелъ оставить пустое мѣсто. Республика ему кажется непрочна, и онъ ждетъ, что нацарапать: снова ли "императорскій" или для разнообразія "королевскій"!
О прострѣленныхъ крышахъ, о пробитыхъ стѣнахъ разумѣется нечего и говорить. Все это такъ незначительно, что смѣло можно сказать, что бомбардированіе Парижа не оставило никакихъ наружныхъ слѣдовъ. Что значитъ разрушенная часть сорбоннской церкви или пробитая бомбами крыша Пантеона въ сравненіи съ разрушенными улицами Парижа, съ уничтоженіемъ Ратуши, Тюльери и другихъ зданій, погибшихъ отъ пожаровъ, вызванныхъ опьяненіемъ фанатизма, отчаяніемъ и лестью людей, увидѣвшихъ всѣ свои планы уничтоженными и мечты неосуществившимися. Они допускали это безплодное разрушеніе, такъ какъ для нихъ сознаніе, что тотъ идеалъ, которому они въ жертву приносили свою жизнь, еще разъ гибнетъ въ цѣломъ морѣ крови, равнялось сознанію гибели цѣлой Франціи.
Не своими пробитыми зданіями поражали парижскія улицы. Онѣ поражали отсутствіемъ оживленія, своимъ сердитымъ, мрачнымъ видомъ. Куда дѣвались всѣ блестящіе магазины? Въ тѣхъ окнахъ, гдѣ на сотни тысячъ, на милліоны было выставлено брилліантовъ, рубиновъ и другихъ драгоцѣнныхъ камней, теперь были выставлены съѣстные припасы. Маленькія, небогатыя улицы Парижа не представляли такой рѣзкой перемѣны, но за то богатые кварталы были мертвы въ полномъ значеніи этого слова. Роскошная аллея Champs Elysées имѣла самыі унылый, печальный видъ. Всѣ дома заперты, окна заволочены, и тріумфальная арка заставлена лѣсами изъ боязни, что пруссаки при своемъ тріумфальномъ вшествіи въ Парижъ разобьютъ великолѣпные барельефы, вѣщающіе о побѣдахъ Наполеона І-го надъ Пруссіею. Затѣмъ ни одного экипажа и полное безлюдье, точно все вымерло и Champs Elysées превратились въ настоящія Елисейскія поля. Чудная площадь Согласія или, какъ прежде она называлась, площадь революціи, казалась еще болѣе торжественною среди полной тишины, среди тяжелаго спокойствія. Всѣ статуи, обвитые чернымъ крепомъ, угрюмо смотрѣли на свою бѣдную сестру -- статую Страсбурга, всю обвитую въ черный двойной крепъ и покрытую отъ головы до ногъ вѣнками изъ иммортелей. Ничто такъ рѣзко не говорило о траурѣ, о національномъ траурѣ, какъ эта молчаливая, величественная площадь съ обвитыми чернымъ крепомъ статуями Марсели, Ліона, Бордо и другихъ главныхъ городовъ Франціи. Одна эта площадь своимъ мрачнымъ, величавымъ видомъ, своею нѣмою печалью говорила о бѣдствіяхъ страны, о бѣдствіяхъ Парижа лучше и убѣдительнѣе всякихъ описаній. Кто ее видѣлъ прежде, шумную, блестящую, ярко освѣщенную и кто ее увидѣлъ бы теперь, молчаливую, спокойную въ своей красотѣ и вмѣстѣ мрачную, тотъ понялъ бы, какое тяжелое время переживаетъ этотъ вѣчно готовый жертвовать собою для блага Франціи, для блага человѣчества, многострадальный Парижъ. Онъ забылъ веселье, онъ забылъ радости, онъ забылъ свою безпечную жизнь, и старые пріюты разгула, всяческихъ забавъ и увеселеній, пріюты попоекъ, шумныхъ пировъ, и пріюты разврата онъ превратилъ теперь въ пріюты для больныхъ, раненыхъ, умирающихъ, въ пріюты для страждущихъ и бѣдствующихъ, которыми такъ богатъ былъ вышедшій изъ ада Парижъ.
Тамъ гдѣ прежде ярко горѣли слова: Bal Bullier, теперь развѣвался бѣлый флагъ съ краснымъ крестомъ; слова Salle Valentino замѣнились словами Secours aux bléssés. Парижъ принесъ свое покаяніе, онъ очистился отъ грѣховъ своихъ, и хотя печальный и мрачный, но онъ заставлялъ теперь любить себя еще болѣе горячо, и главное, вынуждалъ къ себѣ то уваженіе, которое невольно чувствуешь къ величію скорби.
Стоитъ ли, можете вы спросить меня, говорить теперь о томъ, какой видъ имѣлъ Тюльери, когда весь этотъ дворецъ превратился въ груду развалинъ, или даже не развалинъ, а пепла?
Мнѣ кажется, что именно теперь, когда Тюльери болѣе не существуетъ, особенно интересно взглянуть на тотъ видъ, который представляло это старое историческое зданіе до окончательнаго погрома.
Входъ въ Тюльери былъ строго воспрещенъ. Весь дворъ, весь садъ Тюльери были превращены въ лагерь; сотни палатокъ были раскинуты на всемъ большомъ пространствѣ, занимаемомъ Тюльери, такъ что по внѣшнему виду онъ походилъ уже гораздо болѣе на великолѣпную казарму, чѣмъ на императорскій роскошный дворецъ.
Я разумѣется никогда не прошелъ бы во внутрь, еслибы не Robert Halt, извѣстный романистъ, который, въ качествѣ члена коммиссіи для разбора бумагъ второй имперіи, работалъ въ Тюльери.
-- Если вы любите историческія воспоминанія, сказалъ онъ мнѣ, вы останетесь довольны. Пойдемте.
Мы вошли. У параднаго подъѣзда, который такъ недавно оберегался всевозможными часовыми, конными и пѣшими, теперь стояла цѣлая куча національныхъ гвардейцовъ и громко бесѣдовала о послѣднихъ засѣданіяхъ національнаго собранія. Громкій смѣхъ раздавался среди этой кучи, но какими словами, какими насмѣшливыми замѣчаніями вызывался онъ, разслышать было нельзя. На парадномъ дворѣ валялись тюфяки, кровати, развѣшаны были платья, бѣлье.
-- Величіе фиглярской имперіи! во что ты превратилось! невольно сказалъ я.
-- Когда величіе, замѣтилъ мнѣ моей пріятель, создано деспотизмомъ, властью, узурпированною у народа, рано или поздно, но оно всегда оканчивается трескучимъ паденіемъ. Исторія Франціи служитъ тому лучшимъ доказательствомъ!
На лѣстницѣ, на роскошной мраморной лѣстницѣ сидѣли теперь, развалившись, нѣсколько солдатъ.
-- Смотрите, обратился ко мнѣ мой путеводитель, вотъ это та парадная лѣстница, на которой такъ недавно могущественный Наполеонъ встрѣчалъ коронованныхъ гостей, являвшихся къ намъ, чтобы повеселиться!
Лѣстница была вся заставлена кроватями, завалена солдатскимъ платьемъ, грязныя тряпки валялись на ступеняхъ.
-- Куда же ведетъ эта лѣстница?
-- Въ парадныя комнаты, превратившіяся теперь въ покои страданій и смерти!
Великолѣпныя залы получили теперь болѣе достойное назначеніе: онѣ превратились въ обширный лазаретъ.
Мы вошли въ комнаты бывшаго императора. Въ первой комнатѣ, въ пріемной, гдѣ каждое утро толпилась цѣлая ватага украшенныхъ лентами и орденами, довольныхъ собою императорскихъ лакеевъ, все было заставлено всевозможною мебелью, книгами, бумагами, однимъ словомъ, это было настоящее царство безпорядка. Слѣдующая комната, вся обитая дорогою матеріею, была, нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ, кабинетомъ Наполеона. Въ комнатѣ было разставлено нѣсколько столовъ, заваленныхъ бумагами, у всѣхъ стѣнъ стояли большіе шкафы, точно также, наполненные бумагами. Здѣсь сидѣло человѣкъ десять различнаго народа въ самыхъ неимператорскихъ костюмахъ, сидѣло и работало. Это были члены коммиссіи для разбора бумагъ.
-- Tiens! voila une lettre de l'empereur! воскликнулъ какой-то господинъ, когда мы входили въ бывшій императорскій кабинетъ. Всѣ почти повскакали съ своихъ мѣстъ, думая, что нашли интересное письмо.
-- Oh! la belle! говорилъ другой, вытаскивая изъ ящика одного изъ столовъ какой-то женскій портретъ.
-- Mais c'est elle, c'est elle! воскликнулъ кто-то, называя одну изъ любовницъ опозореннаго императора.
-- Voyez vous, mon cher, les choses d'ici-bas, comme elles sont, проговорилъ, обращаясь ко мнѣ, Robert Halt, совершенно серьезно, и мнѣ казалось, что на эту минуту въ его воображеніи рисовалась какая-нибудь сцена изъ ненаписаннаго, но всегда готоваго романа жизни.
Мы прошлись по всѣмъ, такъ недавно наряднымъ, комнатамъ Тюльери и вездѣ видѣли ту же картину безпорядка, пустоты, но этотъ безпорядокъ и пустота далеко не казались непріятны. Въ этомъ безпорядкѣ, въ этой пустотѣ скрывалось истинное величіе.
-- Народъ прошелъ по этимъ комнатамъ, говорилъ мой спутникъ, онъ прошелъ мимо этой роскоши, мимо этого золота, и самъ нищій, самъ забитый и голодный, онъ не набросился на это золото, онъ ни до чего не коснулся, ни къ чему не притронулся. Его справедливое негодованіе не искало себѣ удовлетворенія въ разореніи, онъ опасался даже одной мысли, что революцію назовутъ грабежемъ и разбоемъ. Народъ спокойно вступилъ во владѣніе тѣмъ, что ему принадлежало по праву и что отнынѣ составляетъ его неотъемлемую собственность!
-- На сколько мѣсяцевъ? спросилъ я.
-- Ахъ! вы правы, если хотите уязвить насъ; мы дали вамъ на это полное право! Но будьте же великодушны и не смѣйтесь, когда мы пишемъ на зданіи: propriété nationale, на томъ самомъ зданіи, которое черезъ нѣсколько мѣсяцовъ, какъ вы говорите, сдѣлается добычею какого-нибудь Badingaet. Но къ чему смѣяться? то, что дѣлается искренно, съ полною вѣрою, то не должно вызывать смѣха,-- ужъ скорѣе сожалѣніе. Да, впрочемъ, мы и его не хотимъ. Ну что-жъ, быть можетъ снова здѣсь поселится какой-нибудь преступникъ; но мы, добавляетъ уязвленный, не то, что другіе, мы умѣемъ и раздѣлываться съ ними; но я все-таки надѣюсь, что положенъ конецъ, и Тюльери не сдѣлается снова притономъ всяческихъ интригъ и разврата.
Онъ не ошибался. Тюльери не можетъ "снова" сдѣлаться подобнымъ притономъ, и онъ могъ бы смѣло сказать, что никто болѣе не поселится въ роскошномъ дворцѣ.
Его послѣднимъ обитателемъ былъ народъ. Его послѣдними жильцами были тѣ несчастные больные и раненые, которые стояли у оконъ роскошныхъ валъ, составляя какой-то дикій и рѣзкій контрастъ своими измученными, изстрадавшимися лицами, своими бѣлыми саванами, съ архитектурною красотою стараго дворца. Народу не везетъ. До тѣхъ поръ пока Тюльери Служилъ роскошнымъ жилищемъ сильныхъ міра, онъ спокойно переживалъ всѣ невзгоды, но въ ту самую минуту, когда онъ впервые получилъ полезное назначеніе, онъ сдѣлался жертвою пламени. Тюльери покаялся, онъ долженъ былъ быть пощаженъ. Друзья народа не должны были его сожигать. Для тѣхъ, кто ненавидѣлъ Тюльери послѣ 4-го сентября, сгорѣлъ дворецъ Тюльери. Для тѣхъ же, кто видѣлъ его послѣ, когда онъ превратился въ обширную больницу, сгорѣлъ не дворецъ, а пріютъ для пострадавшихъ. Мы назначили себѣ rendez-vous въ café de Madrid и я, размышляя о судьбѣ Тюльери и его обитателей, отправился бродить по Парижу.
Если я скажу вамъ, что при взглядѣ на парижскія улицы живо чувствовалось мрачное настроеніе всего населенія, вы быть можетъ скажете, что это только плодъ воображенія, что это говорится для красоты слога, но что въ дѣйствительности трудно поймать на улицѣ, на площади народную думу. Вы жестоко ошибаетесь. На этихъ улицахъ, на этихъ площадяхъ, вы сплошь и рядомъ наталкиваетесь на группы людей, на сборища, среди которыхъ шли оживленные разговоры, шумныя пренія о политическомъ состояніи, о бѣдствіяхъ страны, о горькой участи народа. Прислушиваясь къ спорамъ, къ разговорамъ вы вынесли бы конечно болѣе ясное понятіе объ общемъ настроеніи, чѣмъ читая десятки газетъ и брошюръ. Я долго не забуду одной сцены, которая поразила меня своею оригинальностью. Сцена была самая обыденная въ то время, но какъ живо указывала она на лихорадочное, до-нельзя возбужденное состояніе людей. Пройдя всю улицу Rivoli, я вышелъ на площадь Бастиліи. Издали уже виднѣлась Іюльская колонна, вся отъ подножья до вершины покрытая цвѣтами, убранная вѣнками изъ иммортелей, съ большимъ траурнымъ, чернымъ знаменемъ, скрывавшимъ голову генія свободы. Около колонны толпилась густая масса народа. Я подошелъ ближе и сталъ прислушиваться. Среди толпы, стоялъ какой-то юноша лѣтъ двадцати, съ открытою головою, и мягкимъ симпатичнымъ голосомъ пѣлъ про бѣдствіе своей родины. Нестройны и незамысловаты были стихи современнаго трубадура, но они трогали слушателей, потому что въ сердцѣ каждаго больно отзывалось каждое слово о страданіяхъ отечества, каждый чувствовалъ на самомъ себѣ удары судьбы. Его пѣніе постоянно прерывалось слабыми восклицаніями, какъ будто слушавшіе его думали вслухъ:
-- Ah! oui, oui, il а bien raison, il faut des efforts et des efforts pour nous relever.
-- C'est vrai, il n'y a rien а dire, l'Alsace et la Lorraine ne sont plus à nous! Nous devons bien travailler maintenant! и т. д. и т. д.
Онъ пѣлъ про условія мира, про вступленіе въ Парижъ пруссаковъ, про національное собраніе, и въ стихахъ его звучало эхо того недовольства, негодованія, той злобы, которую чувствовалъ парижскій народъ въ національному собранію.
Кончивъ пѣть про одно, онъ начиналъ пѣть про другое, вызывая постоянное одобреніе толпы. Чтобы дать вамъ понятіе, каковы были эти стихи, я приведу нѣкоторыя строфы, по нимъ вы уже увидите, съ одной стороны, что вызывало одобреніе, съ другой,-- что современный трубадуръ по красотѣ стиля и изяществу вовсе не опередилъ средневѣковыхъ трубадуровъ:
Il faut leur céder l'Alsace
Et puis la Lorraine aussi;
De plus voilà cc qu'on dit:
Pour satisfaire ce vorace,
Il faut donner cinq milliards
Pour contenter ces pillards.
Затѣмъ слѣдовало воззваніе къ тому, чтобы поскорѣй была собрана вся требуемая контрибуція, съ цѣлью такимъ образомъ поскорѣе освободиться отъ непріятельскаго нашествія.