Кривич Валентин
Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Валентин Кривич 

Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам.

Литературная мысль. No3. Пг. 1925. С. 208-213.

Оригинал здесь -- http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Uch_zav/Nik_Gimn/NGU_krivich_vosp1_IFA_1925.htm

    
   Публикуемый отрывок из воспоминаний сына И.Ф.Анненского Валентина Кривича посвящен смерти отца. На последующих страницах вышедших в 1925 году мемуаров он описывает жизнь отца до переезда в Царское Село. В последующие годы В.Кривич работал над мемуарной книгой, охватывающей всю жизнь Иннокентия Федоровича, но так и не сумел довести свой замысел до конца. Разрозненные материалы рукописи книги были изданы А.В.Лавровым и Р.Д.Тименчиком ("Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях") в 1991 году.
    

Внуке Иннокентия Анненского,

Лале моей посвящаю*.

I.

  
   Сколько лет прошло, а словно бы только вчера это было. Все мелочи этого вечера и ночи жадная и злая сохранила палить. Не отдала времени. И остались они в ней -
    
   "Как на меди крепкой водкой 
   Проведенные штрихи..."1
    
   Должно быть уже навсегда.
    
   1909 год. Ранний ноябрьский вечер. 30-ое. Понедельник. Коричневая столовая дома No 13 по ЗахаржевскоВ улице в б. Царском Селе.
   На обеденном столе -- тетради, рукописи, листки с карандашными заметками.
   Это материалы "Кипарисового Ларца", которые я обещал отцу окончательно разобрать и подобрать для отсылки в Московский "Гриф".
   Вчерне книга, стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника все как-то затягивалось.
   В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собралси вплотную заняться книгой.
   Некоторые стихи надо был" заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счет мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания.
   Матери дома нет,-- она у брата2, жена у себя внизу.
   В доме полная тишина. Та особенная, вечерняя милая тишина, которая бывает только в старых, провинциальных домах.
   А дом, который мы занимаем, именно такой.
   Это старый, каменный белый особняк, не нарядный, но внушительный своей спокойной солидностью; поместительный и удобный.
   Нижним этажем он ушел в землю, нет в нем электричества, погожи и полы его просты, -- но высокие, старомодные комнаты глубоки и уютны, комнат много, и окна их смотрят на тихую, зеленую улицу и в небольшой, но тоже старый сад.
   Внизу, где расположены и наши с женой комнаты, обширные людские и лабиринт всяких хозяйственных боковушек и закоулков.
   Отец вернется из города с последним поездом: может быть, уже сегодня я смогу представить ему на санкцию книгу в готовом виде...
   Странный, непонятный, совершенно непривычный стенам этого дома возглас доносится снизу. Хлопает дверь; кажется, падает стул.
   В полном недоумении прислушиваюсь.
   Внизу нелепый шум, сбивчивые голоса, а через минуту срывающийся, скачущий бег по внутренней лестнице -- она выходит в переходик рядом со столовой - и истерический крик нашего Арефы:
   -- Боже мой! Барин умер!.. Валентин Иннокентьевич!. Господи... барин наш умер!
   Он, этот человек строгой выдержки и всегда непоколебимого спокойствия -- неузнаваем. Он и вбежавшая за ним наша старая кухарка, -- оба "свои", близкие, привычные, многолетние домочадцы семьи3 -- теперь вдруг совсем чужие, новые.
   Они бестолково, как слепые, мечутся по комнате и оба нелепо трясут поднятыми кистями рук.
   В дверях плачущее лицо горничной.
   С большим трудом добиваюсь: сейчас из гимназии прибежал служитель, туда протелефонировали, что отец внезапно скончался в Петербурге на вокзальном под'езде, и тело его отвезено в Обуховскую больницу.
   Час тупой, вязкой, обидной суеты, -- и с ближайшим поездом мы едем в Петербург: мать, брат с женой, я с женой и Арефа.
   Перед от'ездом захожу в кабинет отца.
   Ведь этот еще его кабинет я вижу б последний раз в жизни. Через какой-нибудь час это будет уже просто комната.
   Суетливый ужас последних минут не тронул темно-красной, строгой тишины кабинета.
   Привычно спокойно горит неяркая лампа на стене. Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкафах, и матово золотятся рамы на портретах. Желтая прабабка привычно мертво улыбается над старым волтеровским креслом. Нежно и печально пахнут увядающие розы на письменном столе. На бюваре, под хрустальным пресс-папье с молодым портретом матери, толстая стопка сегодняшней почты; сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой, нарезанные четвертушки бумаги, с другого -- аккуратно сложенные такие же четвертушки рукописи, а па них блестит медный ободок лупы, -- увы, верной, хотя и тайной, помощницы отца во многих его работах в последнее время. И книги, книги...
   Сегодня за столом отец не занимался, и там порядок, сделанный рукой Арефы.
   Все так знакомо, так незыблемо близко, и вместе с тем -- уже ничего нет.
   Это мистическое чувство "ничего" сжимает сердце чисто физической болью...
  
   Тусклая, пустая холодная, проходная комната, -- кажется, приемного покоя, -- Обуховской больницы, и у одной из стен, на садовой скамейке нагое, -- под короткой, оставляющей не покрытыми ноги, простыней ,-- тело отца.
   В комнате беспрестанно визжат и хлопают двери и гуляет ветер. Несколько раз через комнату проводят каких-то не то раненых, не то мертвецки пьяных оборванцев.
   Помню какой-то дикий женский визг, а в соседней комнате громкие, равнодушные "служебные" голоса, говорящие о своем обыденном.
   Лицо отца было прекрасно и спокойно, а от волос,-- еще сыроватых и даже почти не растрепавшихся, -- шел такой привычный, терпковатый запах хинной воды.
   И тогда, в те минуты, именно он, этот "живой", знакомый запах иглой пронизал сердце и ярким огнем осветил весь ужас случившегося.
   И потом -- вот еще: эти "вещи с тела д. с. с. Анненского", которые я получил... Эта шуба с влажным еще от дыхания кусочком меха, эти смятые в черном мехе рукава рубашки с одной отстегнувшейся запайкой... Эти тикающие часы...
   Понимаете--т_и_к_а_ю_щ_и_е!..
   Весть о трагической смерти И. Ф. Анненского разнеслась быстро, и многие из друзей и родственников наших уже в тот же вечер приехали к телу отца.
   А с последним поездом, сломив все препятствия и формальности, связанные с разрешением на вывоз тела без вскрытия, прицепкой траурного вагона и т. п., -- мы везли тело отца домой, в Царское.
   Не могу не зафиксировать одного чрезвычайно характерного пятна.
   У траурного вагона, немного в стороне от других провожавших, собралась многочисленная группа молодых женщин в газах и шалях на головах, в белых и цветных нарядных платьях, пестревших из-под верхних одежд. Это были "Раички", слушательницы отца, узнавшие об его кончине на курсовой вечеринке, и приехавшие оттуда проводить тело своего профессора.
   Дома уже, конечно, было все по другому, по новому.
   Черными привидениями скользили бесшумные монахини, а в бывшем кабинете, с белыми пятнами завешенных зеркал и портретов, хозяйничал изжелта-бледный агент бюро, сам до ужаса похожий на мертвеца.
    

2.

  
    Отец скончался около 1/2 8-го вечера. Последний день его сложился очень утомительно.
    Утром и днем -- лекция на Высших Женских Курсах Раева. Учебный Округ, заседание Учебного Комитета; вечером -- заседание в Обществе Классической Филологии, где был назначен его доклад о "Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете"4, и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед от'ездом в б. Царское, на их вечеринке.
   В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи5, жившей неподалеку от вокзала.
   Уже там, у О. А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь.
   От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно.
   А через несколько минут упал мертвым на под'езде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице.
   Почему приехал он на вокзал,-- потому ли, что, чувствуя себя плохо, решил скорее ехать домой, или, может быть, просто с целью привести себя в порядок (в доме, где он обедал, мужчин не было) -- осталось не выясненным: о возможности немедленного возвращения в б. Царское он не сказал, а извозчика, привезшего его на вокзал, мне отыскать не удалось.
    
   Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов, и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли.
   Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время, -- достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи, -- поднять деятельность сердца, давало и ему самому и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится.
   В этот именно день он, несмотря на убедительные настояния матери, взять с собой пилюли категорически отказался, сказав, что вечное присутствие их в жилетном кармане ему надоело.
   Не могу не упомянуть про один странный случай, имевший место за несколько дней до смерти отца.
   Войдя вечером в кабинет дать ему выпить очередное лекарство (самостоятельно отец лекарств никогда не принимал, а давали ему их или мать, или Арефа), -- матушка увидела, что занимавшийся за письменным столом отец, не выпуская пера из руки, медленно склоняется на бок и сползает с кресла.
   Не падает, теряя сознание, а именно сползает осторожно и неловко.
   А на вопрос смертельно испугавшейся и схватившей его за плечи матери -- что с ним? -- он совершенно серьезно и, как передавала впоследствии мне мать, как-то "жалостно" ответил, что ему вдруг неудержимо захотелось лечь на ковер у стола; что ему надо, лечь на пол, и он просит не мешать ему сделать это.
   И только после твердого окрика матери, спрятавшей в этом окрике весь испуг свой, отец снова выпрямился; машинально, как обыкновенно, выпил принесенный стаканчик с лекарством и стал продолжать заниматься.
   Эпизод этот произвел на нас такое тяжелое впечатление не только уже сам по себе, но еще и потому, что у нас в семье знали старый обычай глухой Руси, согласно которому истый, крепкий мужик-хозяин, чувствуя приближение смерти, непременно ложился на пол.
    
   Отец никогда не хотел именно такой "легкой", внезапной смерти.
   Помню он неоднократно говорил:
   -- Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, а как следует отболев, все передумав. А то -- словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись...
    
   * По сведениям исследователя жизни и творчества В.Кривича Зинаиды Гимпелевич, Кривич, подчеркивая избранность родства, употребляет старую форму слова "внуке", предпочитая его современной "внучке", затушевывая этим значимость разницы пола в семье.
    
   1. М И. А. "О--форт" (сб. "Кипарисовый ларец")
   2. Старший пасынок И. Ф., Пл. Петр, Хмара-Барщевския.
   3. А. Ф. Гламазда служил у нас в доме в общем около 25 лет, кухарка П. А. Францкевич -- почти 40 лет.
   4. Статья была опубликована в 1910 г. в журнале "Гермес" (Петерб.); входит в состав "Театра Еврипида".
   5. О. А. Васильева, вдова педагога, автора небезызвестной в свое время пьесы для детей "Сиротка".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru