Вельтман Александр Фомич
Не дом, а игрушечка!

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.46*4  Ваша оценка:

А. Ф. Вельтман

Не дом, а игрушечка!

I

   Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность дела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней, кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, -- точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. -- Что ему там делать? -- Сидит себе ни гугу. Отчего это? -- Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.
   Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время -- проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово: держите совет и любовь".
   Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся -- дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.
   Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит -- и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом -- гниль не берет.
   То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой -- да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева. Вот в чем беда.
   До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне по крайней мере известно, только два, по соседству, рядышком.
   Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь -- и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были, как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой -- везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют. То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице -- "день мой, век мой" -- с наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому: старинных домовых нет, и внутренний голос осип.
   Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке. Это была чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю. И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество.
   У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров.
   Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми.
   Соседский дом принадлежал старичку больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение -- внучка Сашенька, ребенок -- душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым.
   В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!"
   -- А! куколка? -- скажет старик. -- Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу...
   -- Да только все обещает дедушка, -- отвечает вместо Сашеньки няня.
   -- А вот... будет хорошая погода... так мы в поедем в город... -- скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. -- Видишь, какая пасмурная погода...
   -- Бог с вами, какая пасмурная, -- скажет няня, -- если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться.
   -- Сырость в воздухе, -- проговорит старик, -- это я чувствую по себе... так и душит...
   Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет:
   -- Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутреня скоро!... о-хо-хо!
   -- Ого, -- ответит домовой, повернувшись за печкой с боку на бок.
   -- Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а?
   -- Ага! -- отзовется домовой.
   Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит:
   -- Где это стучит?
   -- Нигде не стучит.
   -- Что-о?
   -- Нигде не стучит, -- крикнет Борис на ухо.
   -- Что ж это... в голове, стало быть, стучит?..
   И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос: стучит! Черт, домовой стучит, прости Господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань.
  

II

   Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор -- и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех.
   -- Когда ж вы соберетесь-то сами? -- говорила она ему.
   -- А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно...
   -- Нет, не все равно! грех!
   -- Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!..
   -- Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы Бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, -- отвечала няня с сердцем.
   Старик пришел в ужас.
   -- Молчи!.. дура!.. Я прогоню тебя! -- вскричал он. -- Видишь, что говорит!.. научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!.. окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!.. слышишь? а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу!
   -- Слава Тебе Господи, дослужилась до доброго слова! -- проговорила няня, залившись слезами.
   Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось. Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея.
   "Где ж усмотришь за девочкой, -- думал он, -- выглянет на улицу -- и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы -- нет ли в окне добычи".
   Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе, как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-Богу, на удивление!" Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара -- вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-Богу, на удивление!"
   Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал по-своему.
   -- Ох эти мне, -- бормотал он про себя, -- глазом не видят, так чутьем слышат. Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился.
   -- Постой, погоди, молодцы, -- сказал он, -- я вас проведу мимо двора щей хлебать!..
   И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе.
   Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем.
   -- Тут должна быть курточка Кононушки! -- сказал он.
   -- Где ж тут курточка? -- отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. -- Это не курточка!
   -- Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин...
   -- Эка, -- проговорил Борис со вздохом, -- носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай Бог Царство Небесное.
   -- Покажи-ко. Какая ж это курточка?..
   -- Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитье-то какое!.. Кажись, Палагея-то Васильевна своими руками вышивала... материал-то! Не то, что теперь!..
   -- Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!..
   -- Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?.. Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела...
   -- Как моль съела? Покажи-ко.
   -- Словно решето.
   -- И Кононушкину курточку-то моль съела?..
   -- А Бог ее знает: вот ведь тут ее нету... Разве в другом сундуке.
   После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек.
   -- Для чего же это, дедушка? -- спросила она.
   -- Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка...
   -- Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то?
   -- А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье.
   -- Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить?
   -- Верхом!.. Видишь ты какая!.. погоди... вот, подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь... не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится...
   Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью.
   -- Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбошник, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! милости просим мимо двора щей хлебать!..
  

III

   Заколдованная дедушкой от всех глаз, которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу -- нет ли там чего-нибудь повеселее?
   -- Нянюшка, отчего это мне все скучно? -- говорит она няне.
   -- Отчего же тебе скучно, барышня? -- отвечает ей няня.
   -- Сама не знаю.
   -- Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя.
   -- Подружки? -- проговорила Сашенька призадумавшись. -- Где ж взять ее, няня?
   -- А где ж взять? Откуда накличешь?
   "Накликать", -- подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку:
  
   Подруженька, голубушка,
   Душа моя, поди ко мне;
   Тоска печаль томят меня.
  
   Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается где-то. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому.
   Сашенька приотворила боковое окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило.
   -- Ах, какая хорошенькая! -- проговорила сама себе Сашенька. -- Вот бы мне подружка!
   И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!"
   "Я поклонюсь ей", -- подумала Сашенька. Но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно.
   На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок. Так и вечер прошел. Легли спать; а Сашеньке не спится, ждет не дождется утра.
   Настало утро. Надо умыться, Богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.
   -- Не хочется, дедушка, чаю.
   -- Куда же ты? Сиди.
   Ах, горе какое! -- Сашенька с места, а дедушка опять:
   -- Куда ж ты?
   -- Сейчас приду, дедушка.
   Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.
   Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет -- сиди, не ходи.
   Господи! Что это за мука!
   Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом, за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.
   Ах, какое горе!
   Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.
   -- Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! -- проговорила няня.
   -- Нянюшка, пить хочется.
   -- Ну что ж, испей, сударыня.
   -- Мне не хочется квасу, мне хочется воды.
   -- Э-эх, ведь вниз идти надо!
   -- Пожалуйста!
   -- Ну, ну, ладно.
   Няня вышла -- а Сашенька к окну. Приотворила -- глядь, ей поклонились.
   -- Здравствуйте! -- сказал Порфирий.
   -- Здравствуйте! -- произнесла и Сашенька.
   Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.
   -- Приходите к нам, -- сказал, наконец, Порфирий.
   -- Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, -- отвечала тихо Сашенька.
   -- Экие какие!
   Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.
   На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не отворила снова окна с боязнью.
   -- Здравствуйте!
   -- Здравствуйте!
   -- Послушайте... выходите в садик!
   -- В садик? Ну, хорошо.
   -- Поскорей.
   -- Ну, хорошо.
   Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.
   -- Здравствуйте, сударыня-барышня, -- сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.
   -- Здравствуй, Борис, -- отвечала ему Сашенька.
   -- Куда вы, барышня? -- спросила ее няня.
   -- В садик.
   -- Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.
   И Борис потащился следом за Сашенькой.
   Ах, какая досада!
   -- Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть.
   -- Спасибо тебе.
   -- Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам Господи доброго здравия да женишка хорошенького.
   -- Ах, полно, Борис, -- проговорила Сашенька, покраснев, -- ступай себе.
   -- Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова...
   В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.
   "Ах, какой этот несносный Борис", -- подумала Сашенька.
   -- Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас. Скупенек немножко, Бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки...
   -- Ступай, Борис, оставь меня.
   -- Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились.
   -- Хорошо, хорошо, я попрошу.
   -- Извольте посмотреть: пальцы вылезли.
   -- Хорошо, хорошо, ступай.
   -- Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче...
   Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.
   -- Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.
   И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.
   Между тем Сашенька прошла подле забора.
   -- Здравствуйте, -- раздалось в скважинку за кустами малины.
   -- Здравствуйте, -- тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.
   -- Как я вас люблю, -- сказал Порфирий.
   -- Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе!
   -- Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, -- крикнул Борис.
   -- О, Боже мой, какая скука, -- проговорила Сашенька.
   -- Приходите после, -- шепнул Порфирий.
   -- После? Хорошо.
   И Сашенька побежала домой.
   После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.
   -- О, Господи, когда ж после? -- проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.
   Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает [растабарывает, болтает] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.
   -- Помнишь, Борис? а?
   -- Как же, сударь, не помнить...
   -- А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать...
   -- Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья.
   -- Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!
   -- Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай Бог ей Царство Небесное, когда были? В октябре, сударь?
   -- Да, да, да!.. Экая память!..
   -- Дедушка, мне спать хочется, -- проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.
   -- Спать? А отчего ж мне не хочется? а?
   -- Не знаю, дедушка.
   -- То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.
   -- Да что ж, сударь, пора ночь делить, -- проговорила и старая няня, зевая.
   -- Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите! Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места.
   И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.
   Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.
   -- Ну, ступайте спать, -- сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.
   Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.
   Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.
   -- Когда же после? -- повторяла Сашенька. -- Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад...
   И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой. Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.
   Сашенька затрепетала от страха.
   -- Это вы? -- тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.
   Сашенька долго не могла перевести духу.
   -- Чего ж вы испугались?
   -- Так, что-то страшно, -- проговорила Сашенька.
   -- Страшно? Отчего?
   -- Так.
   -- А я ждал-ждал, ждал-ждал.
   Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.
   -- Ах, как хорошо мне с вами! -- сказал Порфирий.
   -- Ах, и мне как хорошо! -- произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.
   Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее.
   -- Ах, если б всякий день нам быть вместе!
   -- Дедушка меня никуда не пускает, -- сказала Сашенька, вздохнув.
   -- Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает.
   -- Экая какая!
   -- Да, ей-Богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было.
   -- И мне, -- произнесла тихо Сашенька.
   И они обнялись.
   -- Как вас зовут?
   -- Сашенькой. А вас?
   -- Меня зовут Порфирием.
   -- Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, -- сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники.
   -- Как нет? -- отвечал Порфирий. -- Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий.
   -- Мужское имя!
   -- А какое же? Что, я девушка, что ли? Я не девушка.
   -- Ах, Боже мой! -- вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклонясь вдруг от плеча Порфирия.
   -- Что такое? Чего вы испугались? -- спросил Порфирий, осматриваясь кругом. -- Какие вы боязливые... Не бойтесь!
   -- Пустите, -- проговорила Сашенька.
   -- Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста!
   -- Пустите, пустите! -- проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду.
   -- Сашенька! дружок! послушай! -- крикнул вслед ей Порфирий.
   Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная.
  

IV

   На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко.
   Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит. Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти.
   Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала Богу душу. Она водила его с собою только в храм Божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем -- еще детские понятия.
   Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски:
   -- Что вы. сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли!
   Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки.
   По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу. Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою:
   -- Эка, ей-Богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому.
   -- О каких похоронах? -- спросил Порфирий.
   -- Да вот, в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто? Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит.
   -- Где это, где? В каком соседском доме?
   -- Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты, Господи!
   -- Тут рядом? с мезонином-то? Какая же внучка? У этого старика молоденький внук.
   -- Вот! Я своими глазами видел барышню. Что это за раскрасавица такая!.. Плачет!..
   -- Семен, пойдем посмотрим, -- прервал Порфирий, -- сделай милость, пойдем!
   -- Да пойдемте, пойдем, отчего ж не сходить. Оно, по соседству, следовало бы и помочь в чем-нибудь. Барышня-то молодая, а кругом-то ее что?
   Порфирий схватил шляпу и побежал. Семен за ним, на соседний двор.
   Сквозь толпу гробовщиков, стоявших в передней, трудно уже было пробраться. Ни в одном роде торговли нет такого соперничества и перебою. Старый Борис, отирая слезу, бранился с ними.
   -- Что, брат, что просят? -- спросил его Семен.
   -- Пятьсот рублей за гроб! Мошенники!
   -- Не за гроб сударь, а за покрышку, дроги и мало ли что.
   -- Ты молчи, воронье чутье! Барин только что заболел, а уж эта рыжая борода приходил сюда рекомендоваться! И имя узнал! Прошу, говорит, Борис Гаврилыч, не оставить своими милостями: барин умрет, так уж мы, говорит, поставим знатный гроб и покрышку, и все что следует... Ах ты, чертова пасть! Пошел вон!
   Между тем как Семен помог старому Борису уладить торг насчет длинного ящика, Порфирий вошел в комнату, где лежал покойник. Он не обратил внимания ни на покойника, ни на толпу любопытных, вымерявших глазами длину умершего; все внимание его вдруг поглотилось наружностию девушки в черном платье, которая стояла подле стола, приклонясь на плечо старой женщины. Слезы катились из ее глаз.
   Сердце Порфирия забилось как будто от испуга. Он не верил глазам своим: лицо так знакомо, это Сашенька... Нет, это, верно, его сестра... Она нежнее, белее его, у ней чернее глазки, думал он. И взор его оцепенел на ней.
   -- Барышне-то дурно, водицы надо... постой, я принесу, -- сказал какой-то неизвестный человек с растрепанными волосами, в стареньком сертучишке, пробираясь в другую комнату.
   -- Куда! -- крикнула няня. -- О Господи, и присмотреть-то некому!.. Постойте, барышня...
   И она бросилась за заботливым незнакомцем.
   Сашенька пошатнулась от порыва няни. Порфирий успел ее поддержать. Она взглянула на него, и все чувства ее как будто замерли, голова приклонилась к плечу молодого человека.
   -- Не троньте! Извольте идти отсюда! А не то закричу! -- раздался голос няни из другой комнаты.
   -- Что ж... я ничего... я прислужиться хотел -- водицы подать... -- говорил, пошатываясь, неизвестный, выходя из дверей.
   -- Вишь, нашел водицу на гвозде! Пошли-те вон отсюда!
   -- Что ж... пойду... Я вашему же покойнику поклониться хотел... последний долг отдать...
   -- Да, да, знаем мы вас! -- продолжала няня. -- Спасибо, батюшка, что поддержал барышню мою, -- сказала она Порфирию.
   -- Позвольте мне принять участие в вашем горе и помочь вам распорядиться, -- сказал Порфирий Сашеньке, когда она очнулась и стыдливо отклонилась от него к няне.
   -- А вы кто такой, батюшка? -- спросила няня.
   -- Я сосед ваш. Если угодно, я и мой человек к вашим услугам... Вы можете положиться.
   -- Да вот бы надо было послать кого-нибудь на кладбище, заказать могилу.
   -- Я сам съезжу, -- вызвался Порфирий и, поручив Семена в распоряжение Сашеньки, отправился на кладбище. Приехав на ниву Божью, он долго ходил между могил, не встречая никого, покуда не увидел выходящего из ворот дома старика священника.
   -- Где мне, батюшка, отыскать тут могильщиков? -- спросил его Порфирий.
   -- Что вам, могилку, что ли? -- сказал священник.
   -- Да, батюшка, не знаю, к кому обратиться.
   -- Могилку? хорошо, хорошо, доброе дело, мы очень рады, пойдемте... Чай, выберете место, а то у нас и готовые есть.
   -- Это все равно, я думаю.
   -- Все равно: здесь славные места, славные места! Сухие, грунт песчаный... Эй! Ферапонт!.. Где ты?
   -- Здесь, -- отозвался могильщик из глубины могилы, которую он рыл.
   -- Что, это заказная или так, на случай? -- спросил священник.
   -- Заказная.
   -- Так вот и господину-то выройте могилку.
   -- Ладно. Младенцу, верно?
   -- Нет, старику, -- отвечал Порфирий.
   -- Так бы уж и говорили. Ладно.
   Заказав могилку, Порфирий отправился назад. Истомленная бессонными ночами во время болезни дедушки, Сашенька заснула. Но за нее было уже кому хлопотать. Порфирий обо всем озаботился и, провожая покойника, шел рядом с его внучкой. Когда опустили гроб в могилу, Сашенька, почти без чувств, упала к нему на руки.
   -- Это, верно, жених ее, -- говорили в толпе народа, собравшегося около могилы, -- вот парочка.
   И Порфирий и Сашенька это слышали.
   Порфирий проводил ее до дому и хотел проститься.
   -- Куда ж вы? -- сказала она ему.
   Порфирий вошел в дом.
   Сели и молчат, боятся даже смотреть друг на друга.
   Посидев немного, Порфирий встал.
   -- Куда же вы? -- повторила Сашенька.
   -- Вы утомились, вам надо отдохнуть.
   -- Когда же вы к нам будете?
   -- Если только позволите... -- проговорил несвязно смущенный Порфирий.
   На следующий же день он явился к соседке узнать об ее здоровье.
   На этот раз она была разговорчивее, Порфирий смелее.
   Слово "здравствуйте" напомнило и ему и ей первое сладостное ощущение сердца. Они произнесли его, и оба вспыхнули.
   Няне ужасно как понравился скромный молодой человек.
   "Вот бы парочек барышне", -- думала и она.
   -- Уж если б вы видели, Порфирий Александрович, как покойник наряжал барышню -- смех, да и только! Совсем не по-девичьему! мальчик, да и только.
   "Да, не видал!" -- подумали в одно время и Порфирий и Сашенька, взглянув друг на друга и невольно улыбнувшись.
   -- Это амазонское платье я носила, нянюшка, -- сказала Сашенька, -- ко мне оно лучше шло. В чепчике хуже.
   Порфирий вспыхнул. Она заметила это, поняла, что некстати упомянула о чепчике, и, также покраснев, опустила глаза и замолчала.
   -- Я вас и принял за мужчину, -- сказал Порфирий, оставшись наедине с Сашенькой.
   -- А я думала, что вы девушка.
   Порфирий рассказал ей, как бабушка берегла его от простуды и рядила в чепчик, платок.
   -- Я хоть бы опять надеть чепчик, -- прибавил он.
   -- Ах Боже мой, для чего это?
   -- Так... вам нравилось.
   -- Ах, нисколько, так гораздо лучше, -- опрометчиво вскрикнула Сашенька.
   -- Тогда вы мне сказали... -- начал было Порфирий с простодушною откровенностию сердца, но вспомнил испуг Сашеньки и замолчал.
   Сашенька, казалось, также все припомнила, покраснела и потупила глаза.
   Но, верно, в самой природе женщины есть хитрость.
   -- Что ж я вам сказала? -- спросила она, не поднимая взоров.
   -- Вы сказали... "Если б мы были всегда вместе", -- произнес тихо Порфирий.
   Сашенька снова вспыхнула и, стыдясь своего смущения, закрыла лицо руками.
  

V

   Первая любовь пуглива, как вольная птичка; много, много проходит времени, покуда она сделается "ручною". Природа ведет себя необыкновенно как умно, стройно и отчетливо. Порфирий был свободен, Сашенька также; за ними ничей глаз не присматривал, ничье ухо их не подслушивало, чувства так и влекли их друг к другу; а между тем самый строгий, ревнивый к благочестию присмотр не упрекнул бы их ни в чем. Казалось бы, им опасно сидеть вместе на дерновой скамье, под липой; сладкое воспоминание первого поцелуя должно бы было взволновать их чувства, давало право на полную откровенность; напротив: тут-то чувства их и становились боязливее. И это продолжалось до тех пор, покуда любовь взросла, созрела на сердце и вдруг в одно утро расцвела, как махровая роза. И в глазах, и в выражении голоса явилась какая-то особенная нежность. Все в них стало ясно друг для друга, они взглянули один на другого и обнялись.
   -- Помните, я сказал: как я вас люблю! -- прошептал Порфирий.
   -- Помню!
   -- А вы сказали: ах, как и я вас люблю; если б мы были всегда вместе! Помните?
   -- Помню, помню!
   Казалось бы, это блаженное мгновение надо было продлить, скрыть от всех свое счастье, но Сашенька вскрикнула опять: пустите! И, вырвавшись из объятий Порфирия, побежала вон из комнаты.
   -- Куда вы? Чего вы испугались? -- и Порфирий вообразил, что Сашенька опять так же испугалась чего-то, как в первый раз в садике.
   Но Сашенька побежала поделиться своим счастьем с няней.
   Порфирий задумался, сердце его сжалось, вдруг слышит голос Сашеньки: "Пойдем, пойдем скорее".
   И, притащив няню за руку, она вскричала:
   -- Смотри, нянюшка!
   И бросилась на шею к Порфирию.
   -- Ах вы, баловники, греховодники! -- вскричала няня, всплеснув руками и качая головою.
   Вырвавшись снова из объятий Порфирия, Сашенька бросилась на шею к няне и задушила ее поцелуями.
   -- Ну, ну, ну, пошла от меня, бесстыдница! Пошла к своему любезному на шею! Вот погоди, поп-то вас обвенчает, а посаженный-то отец плетку даст на тебя.
   Начались сборы к свадьбе.
   Природа очень умно взлелеяла любовь в юноше и в девушке, решила взаимное желание их быть и жить вместе; но не дело природы было решать, где им жить.
   Кажется, все равно, где бы им жить, лишь бы жить вместе. Но, верно, не все равно: покуда длились сборы к свадьбе, между женихом и невестой зашел спор: в котором доме им жить? Сашеньке хотелось непременно жить в доме Порфирия, потому что это был дом Порфирия; а Порфирию -- в доме Сашеньки, потому что это был дом Сашеньки.
   -- Я продам свой дом, -- сказал Порфирий, -- мы будем жить в твоем доме.
   -- Ах нет, ни за что! -- вскричала Сашенька. -- Мы будем жить в твоем доме; лучше мой продать.
   -- Ах нет, ни за что! -- сказал в свою очередь Порфирий. -- Мне твой лучше нравится.
   -- А мне твой.
   И вышел спор из самого чистого доказательства взаимной нежности. Ни Сашенька, ни Порфирий не хотят уступить один другому в том чувстве.
   -- Тебе хочется все по-своему делать, -- проговорила Сашенька, надувшись, -- если ты свой дом продашь, то я продам свой!..
   -- Посмотрим! -- подумал Порфирий, вспыхнув. Его затронул упрек.
   Взволнованное сердце Сашеньки скоро улеглось. Она подошла к Порфирию, но он отвернулся от нее.
   Новая искра огорчения. Сашенька отошла от Порфирия, села в угол, закрыла лицо руками и задумалась сквозь слезы: он не любит меня!..
   -- Сашенька, -- сказал Порфирий, взглянув на нее. И он бросился к ней.
   -- Подите прочь от меня! -- проговорила Сашенька.
   Обиженное чувство снова возмутилось. Порфирий не перенес его, взял шляпу; мысли его были в каком-то тумане. Он пришел домой.
   Там, как на беду, его ждал уже покупщик дома. Решившись продать дом, Порфирий поручил это Семену, который и сам то же советовал ему.
   -- Вот, сударь, извольте получить деньги, -- сказал Семен, входя с каким-то мещанином, -- я решил дело.
   Мещанин отсчитал деньги, положил их на стол перед Порфирием и поднес ему подписать бумагу.
   -- Да что ж вы, сударь, подписываете, не считая, -- сказал Семен.
   -- Как раз тысяча двести серебром, так-с?
   -- Так, -- отвечал Порфирий, перевертывая ассигнации без внимания.
   На другой день поутру тот же покупщик явился в соседний дом к Сашеньке.
   -- Я, сударыня, -- сказал он ей, -- купил у вашего соседа дом, да место маленько. Не продадите ли и вы свой? А я бы хорошие дал бы деньги.
   -- Он продал дом свой! -- вскричала Сашенька.
   -- Что ж, он хорошо сделал, барышня, -- сказала няня. -- Он и мне говорил, и я советовала ему продать. А нам-то уж продавать не к чему: насиженное гнездо, и вы привыкли, и я. Дал бы Бог и умереть в нем...
   -- Он продал, -- повторила Сашенька.
   -- Продал мне, сударыня. Дрянной домишко; признательно сказать, пообмишулился я, дал четыре тысячи двести, а теперь не знаю, что и делать. Продайте, сударыня! За ваш дом пять тысяч.
   -- Да, видишь, какой! пять тысяч! Барышня, а барышня, пожалуйте-ка сюда, -- сказала няня торопливо, вызывая Сашеньку в другую комнату, -- продавайте, барышня!
   -- Да, я продам, непременно продам! -- проговорила Сашенька с обиженным чувством.
   -- Продавайте! Дедушка-то заплатил всего две тысячи за него, за новый!.. Пять тысяч дает! Да уж вы не мешайтесь, оставайтесь здесь: шесть возьму!..
   -- Продавай! Я не хочу в нем жить, -- проговорила со слезами на глазах Сашенька.
   -- Пять тысяч капитал, а мы квартерку найдем рубликов за двести, так без хлопот будет.
   И няня вышла к покупщику.
   -- Пять тысяч не деньги, любезный, -- сказала она ему, -- барышня и не подумает отдать за эту цену... Шесть, если хочешь.
   -- Как можно! Да уже так, дом-то мне понадобился: двести набавлю.
   -- И не говори!
   -- Пять тысяч пятьсот угодно? А нет, так просим прощенья, -- сказал мещанин, обращаясь к двери.
   -- Ну, погоди, спрошу барышню.
   Дело уже было решено, дом продан, задаток взят, пришел Порфирий.
   -- Здравствуйте, -- проговорил он тихо, как виноватый, подходя к Сашеньке.
   -- Здравствуйте, -- отвечала она ему, не поднимая глаз.
   -- Ты на меня сердишься, Сашенька, -- сказал Порфирий после долгого молчания.
   -- Сержусь, -- отвечала Сашенька.
   -- За что ж?
   -- Я вас просила, вы не послушались, вы продали свой дом.
   -- Он очень стар: на него на починку надо было издержать, Семен говорит, тысячу рублей... -- начал Порфирий в оправдание себя. -- Я и нянюшке говорил, и она советовала мне продать, а жить в вашем...
   -- А я по совету нянюшки продала свой, -- сказала Сашенька.
   -- Продали!
   -- Продала.
   -- Ну, если так... -- проговорил Порфирий.
   -- Куда вы?
   -- Мне надо идти нанимать квартиру, -- отвечал он и бросился вон.
   -- Порфирий! -- хотела вскрикнуть Сашенька, но голос ее замер.
  

VI

   Покупщик двух домов распорядился умнее Порфирия и Сашеньки: соединил оба дома пристройкой, подвел под одну крышу, и вот, не прошло месяца, из двух старых домиков вышел один новый, превеселенький дом: обшит тесом, выкрашен серенькой краской, ставни зеленые, на воротах: "дом мещанки такой-то", "свободен от постоя" и в дополнение: "продается и внаймы отдается".
   Один бедный чиновник, но у которого была богатая молодая жена, тотчас же купил его на имя жены и переехал в него жить. Но в доме нет житья.
   Покуда домики были врозь, все было в них, по обычаю, мирно и тихо и на чердаке, и на потолке, и за печками, и в подполье; ни стены не трещали, ни мебель не лопалась, ни мыши не возились. Но едва домики соединились в один, только что чиновник с чиновницей переехали и, налюбовавшись на свое новоселье, легли опочивать, рассуждая друг с другом, что необыкновенно как дешево, за двадцать-за-пять тысяч купили новый дом, с иголочки, вдруг слышат в самую полночь: поднялись грохот, треск, стук, страшная возня в земле, по потолку точно громовые- тучи ходят, то в одну сторону дома, то в другую.
   Молодые с испугу перебудили людей.
   -- Э-эх, почивали бы лучше в полночь-то, так и не слыхали бы ничего, -- сказала кухарка, которая всегда крепко спала в законный час, а во время дня только дремала.
   Но старик дворник, выслушав рассказ господ, качнул головой и решил, что дело худо: верно, домовому не понравились жильцы!
   -- Ах ты старая баба! -- сказала кухарка.
   -- Я ни за что не останусь здесь жить! -- вскричала перепуганная молодая хозяйка. -- Ни за что!
   И на другой же день муж ее выставил на воротах: "отдается внаем" -- и тотчас же по требованию жены должен был нанять квартиру и переехать.
   Вскоре один барин, проезжая мимо, остановился, прочел: "продается и внаймы отдается, о цене спросить у дворника", осмотрел дом и решил нанять.
   -- Так ты сходи же к хозяину, узнай о последней цене, -- сказал он, давая дворнику на водку. -- Ввечеру я заеду.
   -- Слушаю, слушаю, -- отвечал дворник.
   Ввечеру он опять приехал.
   Это был Павел Воинович.
   -- Ну что?
   -- Да что, -- отвечал дворник, который успел уже клюкнуть на данные ему деньги и не мог ничего таить на душе. -- Я вот что вам доложу, дом славный, нечего сказать... славный дом...
   -- Да что?
   -- А вот что: кто трусливого десятка, тому не приходится здесь жить.
   -- Отчего?
   -- Отчего? а вот отчего: я по совести скажу... тут водятся домовые.
   -- Э?
   -- Право, ей-Богу! по ночам покою нет.
   -- А днем? -- спросил Павел Воинович.
   -- Днем что: днем ничего, только по ночам.
   -- Так это и прекрасно, -- сказал барин, -- я не сплю по ночам, я сплю днем, так ни я домовых, ни домовые не будут меня беспокоить.
   -- Э? разве? Да оно и правда, что у господ-то все так... Ну, если так, так что ж, с Богом... другой похулки на дом нельзя дать... хоть у самого хозяина спросите, он сам то же скажет.
   Таким образом, несмотря на предостережение дворника, барин нанял дом, переехал. На первый же день новоселья пригласил он пять-шесть человек добрых приятелей к обеду и в ожидании гостей, похаживая себе с трубкой в руках и в халате и в туфлях, посматривал, так ли накрывают люди на стол, полон ли погребок, во льду ли шампанское, греется ли лафит, все ли в порядке. Гости-приятели съехались. Обед на славу, вино, как слеза.
   Присутствовавший тут же поэт, подняв бокал, возгласил:
  
   Я люблю вечерний пир,
   Где веселье председатель,
   А свобода, мой кумир,
   За столом законодатель,
   Где до утра слово пей!
   Заглушает крики песен,
   Где просторен круг гостей,
   А кружок бутылок тесен.
  
   -- Ну, извини, любезный друг, до утра у меня пить нельзя, -- сказал хозяин, -- невозможно!
   -- Это отчего? Это почему?
   -- А вот почему: этот дом я нанял у самого дедушки домового с условием, чтобы ночь я проводил где угодно, только не дома.
   А так как скоро полночь, то я отправляюсь в английский клуб. Вы видите, господа, что причина законная. Извините.
   Пушкин захохотал, по обычаю, а за ним захохотали и все. Но хозяин сказал серьезно, что он не шутя это говорит, и в доказательство крикнул: "Эй! одеваться скорее!"
   На этот барский крик никто не отозвался: оказалось, что и в передней, и в людской -- ни души. Люди, уверенные, что господа занялись делом, пошли справлять новоселье.
   -- Ну, нечего делать, оденусь сам, -- сказал Павел Воинович, -- но на кого же оставить дом?
   -- А домовой-то, -- крикнул Пушкин. --
   Эй, дедушко! ты не засни!
   По-своему распорядися с вором,
   Ходи вокруг двора дозором
   И все, как следует, храни!
   -- Ха, ха, ха, ха!
   -- Ага! -- раздалось с обеих сторон дома.
   -- Слышишь? отозвался, -- сказал поэт, -- теперь можно отправляться спокойно. Слышали, господа?
   -- Слышали, слышали!
   -- Если слышали, так можно отправляться, -- сказал хозяин.
   И все отправились.
   Только что господа со двора, а люди на двор пришли, смиренно присели в передней, как будто нигде не бывали, моргают глазами, думают, господа забавляются себе.
   -- Чай, до утра просидят? а?
   -- Фу, как спать хочется!..
   -- Ну, здоров пить!..
   -- Вот это что, так ли пьют... да я...
   -- Те! черт ты! ревет!
   -- Что, ничего.
   Только что эту беседу в передней заменило всхрапыванье и свист носом, вдруг в комнатах поднялись стук, треск, возня.
   -- Вася! слышишь?
   -- А?
   -- Что это, брат, господа-то передрались, что ли? а?
   -- Что?
   -- Господа-то... слышишь, как возятся?..
   -- А Бог с ними!
   -- Ну, и то.
   И Вася и Петр задремали.
   А между тем в дому как будто ломка идет.
   Верь не верь, а вот произошла какая история. Мы уже сказали, что в обоих старых домиках было по домовому. Они преспокойно жили себе за печками и, видя, что все в порядке, хозяева благочестивы, лежали себе, перевертываясь с боку на бок. Когда Порфирий и Сашенька продали домики, пристройка и соединение их под одну крышу потревожили домовых, но они еще довольны были, воображая, что идет починка накатов и крыши. Только что постройка кончилась и чиновник, купив новенький дом с иголочки, переехал на новоселье, домовой Сашенькина домика, с левой стороны, приподнялся в полночь осмотреть, по-прежнему ли все в порядке.
   "Хм, чем-то пахнет", -- подумал он, выходя в пристроенную между домиками залу.
   Домовой с правой стороны точно таким же образом отправился по дому дозором.
   "Э-э-э! вот тебе раз! -- подумал он, прислушиваясь. -- Это что?.."
   Только что он вышел в залу, вдруг что-то стукнуло его в лоб.
   -- Кто тут? -- гукнул он.
   -- Кто тут? -- отозвалось над его ухом.
   -- А?
   -- А?
   -- Кто тут?
   -- Хозяин.
   -- А-а-а! как хозяин? Я хозяин.
   -- Нет, я хозяин.
   -- Как -- ты хозяин?
   -- Так, я хозяин.
   -- Нет, я хозяин! Вон!
   -- Вон? Сам вон!
   Слово за слово, схватились, подняли такую возню, такой стук, грохот, что никак невозможно было чиновнику, и особенно жене его, не испугаться до смерти и не выбраться поскорей из дому.
  

VII

   Каждую ночь домовые поднимали возню и драку на чья возьмет; но ничья не брала. То же было и в первую ночь, когда барин, нанявший дом, отправился со своими гостями в клуб.
   Стало уже рассветать, когда он возвратился домой; но что-то не весел, ему нездоровилось. Ночь не спал, и день не спится. Послал за Федором Даниловичем.
   -- Что?
   -- Нездоровится.
   -- Э? понимаю.
   И Федор Данилович прописал что-то успокоительное.
   -- Это порошки?
   -- Порошки; принимать через час.
   -- Очень кстати! Я бы теперь принял лучше деньги.
   -- Это, конечно, лучше, -- сказал Федор Данилович, отправляясь к другим пациентам.
   Барин протосковал вечер; настала ночь, и он, исполняя условия с домовым, лег спать и против обыкновения заснул.
   На правой половине дома, где был дом старушки, бабушки Порфирия, барин устроил свой кабинет, а вместе и спальню. Тут же за печкой жил и домовой. Только что настала полночь, он встрепенулся, как петух со сна, и собрался с новым ожесточением на бой с соперником. Вдруг слышит, кто-то всхрапнул.
   -- Это кто?
   И домовой подкрался к спящему, приложил ухо к голове.
   -- Ух, какая горячая голова! -- проговорил он, отступив от постели.
   -- Идет! -- крикнул барин во сне, так что домовой вздрогнул и на цыпочках выбрался вон из комнаты.
   -- А? ты еще здесь? -- гукнул домовой с левой половины, столкнувшись с ним в дверях.
   -- А ты еще не выбрался вон? -- сказал, стукнув зубами, домовой с правой половины, вцепясь в соперника.
   Пошла пыль столбом. Возили, возили друг друга -- уморились.
   -- Слушай: ступай вон добром!
   -- Ступай вон, как хочешь, добром или не добром, мне все равно.
   -- Слушай: домов много.
   -- Много, выбирай себе.
   -- Ты выбирай, я постарше тебя.
   -- Это откуда... я и сам счет потерял годам.
   -- Не считай по годам, а мерь по бородам.
   -- У меня обгорела в 12-м году.
   -- Слушай, пойдем на-мир.
   -- На-мир так на-мир. Давай мне дом с богатым убранством, со всеми угодьями, дом теплый, сухой, да чтоб в доме ни одной человеческой души не жило, чтоб дом был про меня одного, про дедушку-домового: я знать никого не хочу! Чтоб дом был игрушечка, а не дом.
   -- Видишь! Смотри, какой дом придумал: про тебя одного. А кто такой дом будет про тебя строить?
   -- Не мое дело.
   -- Молоденек надувать.
   -- Ну, как знаешь.
   -- Постой, подумаю.
   -- Подумай.
   -- Подумаю, -- повторил сам себе домовой с правой стороны, -- подумаю, нет ли такой хитрости на свете.
   Воротился за печку и стал думать; не лежится; вылез, ходит по комнате да твердит вслух: "Хм! игрушечка, а не дом! игрушечка, а не дом!"
   -- Что? -- проговорил барин во сне.
   -- Построить дом, чтоб был игрушечка, а не дом! -- отвечал дедушка-домовой, занятый своей мыслью и продолжая ходить из угла в угол.
   -- Игрушечка, а не дом, -- затвердил и барин во сне, -- игрушечка, а не дом!
   Ночь прошла, домовой ничего не выдумал, а барин встал с постели, закурил трубку, велел подавать чай и начал ходить, как домовой, задумавшись и повторяя время от времени:
   -- Игрушечка, а не дом!.. Что за глупая мысль пришла мне в голову, ничем не выживешь -- построить в самом деле игрушечку, а не дом?.. А что ты думаешь? Построю!
   Продолжая ходить по комнате, курить трубку за трубкой и рассуждать сам с собою о постройке не простого дома, а игрушечки, барин выведен был из этой думы докладом человека, что пришли из магазинов за деньгами.
   -- Ах, канальи! я им велел вчера приходить! -- крикнул барин. -- Мошенники! просто ждать не будут!.. надо им еще что-нибудь заказывать... Кто там?
   -- Да там фортепьянный мастер, мебельщик, из хрустального магазина, да и еще из каких-то магазинов.
   -- Позови фортепьянного мастера.
   Немец вошел.
   -- За деньгами?
   Немец поклонился.
   -- Отчего ты вчера не пришел? а? -- прикрикнул барин.
   -- Все равно, -- отвечал немец.
   -- Нет, не все равно! вчера был день, а сегодня другой... Ну, слушай, вот еще что мне нужно: можно сделать вот такой маленький рояль, в седьмую долю против настоящего?
   -- Хм! игрушка? я игрушка не делаю, -- отвечал немец.
   -- Нет, не игрушка, а настоящее фортепьяно, в эту меру.
   -- Это что ж такое?
   -- А у меня есть такой маленький виртуоз, карлик, -- ему играть... Можно?
   -- Хм! можна, отчево не можна, все можна за деньги делать.
   -- Так, пожалуйста, сделай... В седьмую долю...
   -- В седьмая доля? Хорошо. Только эта будет стоить то же, что настоящая рояль.
   -- О цене я ни слова, -- сказал барин, -- только сделай, а потом мы и сочтемся.
   -- Хм, -- произнес, углубившись сам в себя, немец, которого заняла уже тщеславная мысль сделать крошечный рояль на славу. -- Das ist ein kurioses Werk! [Ну и забавная же работа! (нем.)] -- сказал он, выходя и забыв о деньгах.
   Вслед за ним явился мебельный мастер, потом приказчик из хрустального магазина. Одному заказал барин роскошную мебель рококо, в седьмую меру против настоящей, другому в ту же меру -- всю посуду, весь сервиз, графины, рюмки, форменные бутылки для всех возможных вин.
   Таким образом началась стройка и меблировка игрушечки, а не дома. Знакомый живописец взялся поставить картинную галерею произведений лучших художников. На ножевой фабрике заказаны были приборы, на полотняной -- столовое белье, меднику -- посуда для кухни, -- словом, все художники и ремесленники, фабриканты и заводчики получили от барина заказы на снаряжение и обстановку богатого боярского дома в седьмую долю против обычной меры.
   Барин не жалел, не щадил денег.
   Вот и готов не дом, а игрушка. Стоит чуть ли не дороже настоящего; остается, по обычаю, только застраховать да заложить в Опекунский совет.
   Барин и призадумался об этом.
   -- Странная вещь, -- говорил он сам себе, -- князь Василий построил же гораздо глупее игрушечку, а не дом, в котором жить нельзя; его приняли в залог, а мой, я уверен, что не примут. А между тем закладывать дом необходимо: в старину закладывали до постройки, а теперь очень умно и расчетливо закладывают после постройки. Нельзя не закладывать!
  

VIII

   Во все время, когда игрушечка, а не дом строился и снаряжался, дедушка-домовой с правой стороны был вне себя от радости и по ночам ходил вокруг него и потирал руки.
   "Вот оно, -- думал он, -- как ухитрился свет-то... Барин этот должен быть колдун: только что я показался, тотчас узнал; только что задумался, как бы ухитриться, а он в угоду мне и выдумал!.."
   -- Ну, будет дом по твоему вкусу, -- говорил дедушка-домовой с правой стороны своему сопернику.
   -- Посмотрим, -- отвечал тот.
   -- Увидишь, -- говорил этот.
   -- Ну, ладно, покажи.
   -- Постой, не готов.
   -- Э, лжешь!
   -- Верь, право-слово!
   -- Ну, смотри.
   Прошло еще несколько времени до совершенного окончания и отделки домика. Дедушка нетерпеливо похаживает и сам дивится, как люди-то ухитрились.
   -- Истинно игрушечка, а не дом! Ну, надул же я его!
   Наконец дом совершенно готов, дом на семи четвертях, состоит из великолепного салона и столовой -- она же и бильярдная. Салон -- пол парке*, обои шелковые, мебель роскошная -- люстры, лампы, канделябры, зеркала, картины, рояль, словом, все.
   ______________________
   * паркетный.
  
   -- Ну, пойдем! -- сказал домовой с правой стороны домовому с левой и привел его в кабинет. Барина, по обычаю, не было дома. Ночь светлая; месяц отразился в окно на лаковом парке домика, на бронзе, на мебели: светло, как днем.
   -- Ну, где же?
   -- А вот, полезай за мной.
   -- Да это стол.
   -- Полезай!.. Ну, видишь? Что?
   -- Постой, борода зацепила... А-а-а-а! -- проговорил с удивлением домовой с левой стороны, входя в резные золоченые двери салона.
   -- Что? а?
   -- Да! ах какая бесподобная вещь! что твоя печурка!
   И домовой присел на кресла, потом на диванчик, потом прилег на подушку, шитую синелью по буфмуслину.
   -- Ну, спасибо. А это что? гусли?.. а? славная вещь!.. вот будет мне житье... роскошь! Не то что за печкой...
   "В самом деле роскошь... -- подумал дедушка с правой стороны. -- Жаль и уступить... право жаль!.."
   -- Бесподобно! ай спасибо! -- продолжал дедушка с левой стороны, растянувшись на диване. -- Так уж ты владей всем домом, живи за которой хочешь печкой, а я уж здесь и расположусь...
   -- Э, нет, погоди еще: ты видишь, что в доме еще и печей нет.
   -- В самом деле, печей нет, как же это забыли печи выложить?
   -- Без печей нельзя... зима настанет, замерзнешь.
   -- Нельзя, нельзя; да скоро ли их сложат?
   Уверив соперника, что к зиме сложат непременно, хитрый домовой спровадил его, а сам залег на диванчик и начал потягиваться и расправлять кости.
   -- Нет, приятель, извини: не видать тебе, как ушей, этого домика, я сам в нем буду жить... Как же это я прежде об этом не подумал? Какое спокойствие, удобства какие!.. Все как по мне делано... и зеркала какие... и все... фу, как люди-то ухитрились... Это что в засмоленных бутылках, постой-ка?..
   И домовой отыскал между посудой и приборами штопор в меру, раскупорил бутылку, шампанского.
   -- Мед!., мед-то какой! Фу, как люди-то ухитрились!..
   Буль-буль-буль... выпил всю бутылку и заморгал глазами, прилег на диван и заснул.
   А между тем и барин, построив не дом, а игрушечку, тотчас же, по современному обычаю строителей, заложил его. Поутру пришли за ним и понесли на носилках к заимодавцу.
   В полночь очнулся домовой. Что за стук такой? что за гам? что за свет колет глаза? Взглянул -- и ужаснулся.
   Народу тьма, музыка гудит; какие-то пестрые шуты и шутихи шаркают, ходят, кривляются, кричат, бормочут что-то не по-русски -- страшный содом! От яркого света потемнело в глазах у домового, запрятал голову в подушку, свернулся клубком, лежит -- чуть дышит.
   Так прошло несколько дней. Измучился: ни дня, ни ночи покою. И днем свет, и ночью свет. Но, наконец, выдалась одна темная ночка; прислушался -- крутом все тихо; присмотрелся -- никого нет. Вылез из домика, побрел на цыпочках по комнатам... искать печки. Ходил-ходил -- нет печки в целом доме.
   "О-хо-хо! Куда это я попал!.." -- подумал дедушка.
   Вдруг почуял он запах печки, откуда-то несет теплом. Глядь -- труба.
   -- Что за чудеса такие? Бывало, трубы проводят наружу, а теперь внутрь.
   Влез в трубу, полз-полз, смотрит -- печь, преогромная печь посреди сырого подвала.
   Что было делать? Погрустил-погрустил, подумал: "Не рыть было другому ямы, сам в нее попадешь", да и прилег, с горем, в печурке привилегированной амосовской печи.
  

IX

   Между тем, помните, Порфирий, вспылив на Сашеньку, ушел нанимать квартиру, нанял и переехал.
   Дня три дулся он и не хотел показываться невесте на глаза. Наконец не выдержал: грустно стало, отправился к ней, подошел к дому и ужаснулся. И его дом и дом Сашеньки стояли уже без крыш, огорожены по улице общим забором.
   -- Братцы, -- спросил он у плотников, пробравшись по наваленному лесу на двор, -- не знаете ли, куда переехала из этого дома барышня?
   -- Барышня? А кто ж ее знает, -- отвечал один плотник, потачивая свой топор на камне.
   -- У кого б узнать?
   -- А у кого ж узнать? Кто знает? а?
   -- А кто ж ее знает, разве у соседей спросить, -- отвечали прочие.
   У Порфирия облилось сердце кровью. Долго ходил около дома, добивался у соседей, куда переехала Сашенька: никто не знает. Пошел вдоль по улице, выспрашивает у ворот каждого дома: не переехала ли сюда такая-то барышня? Нет, не переезжала. Обошел все переулки -- ни слуху, ни духу.
   В отчаянии Порфирий. День прошел, другой прошел -- ищет, а следа нет. Избегал всю Москву; дворники гоняют его из края в край своими догадками.
   -- Барышня? молоденькая? Так! У нее женщина? Ну так! переезжала, да не понравилась квартира, так она вчера съехала на Разгуляй... как раз против бань.
   Порфирий бежит на Разгуляй.
   -- Барышня? вчера? Переехала.
   -- Где же она тут живет?
   -- А вот ступайте за мной.
   И угодливый дворник ведет Порфирия в мезонин, постучал в дверь.
   -- Кто там? -- раздался голос.
   Порфирий вздрогнул.
   -- Вас спрашивают, -- крикнул дворник.
   Дверь отворилась, вышла девушка, взглянула на Порфирия с улыбкой довольствия.
   -- Пожалуйте!
   Порфирий, вообразив, что нашел Сашеньку, бросился в двери.
   -- Здесь Александра Васильевна? -- спросил он, смутясь, у вышедшей из другой комнаты женщины.
   -- Александра Васильевна? Не знаю, жила, может быть, а теперь мы здесь живем... Пожалуйте, садитесь, прошу быть знакомым.
   -- Извините, -- сказал Порфирий, -- я тороплюсь...
   И он выбежал из мезонина, с тяжким вздохом обманутой надежды.
   "Куда ж я пойду теперь?.. Где я ее найду?.." -- думал Порфирий, повесив голову, в совершенном отчаянии, и шел бессознательно к бывшему своему дому.
   Взглянув на новый дом, который стоял уже на месте двух стареньких, Порфирий вздрогнул, прислонился напротив его к забору и стоит, как опьянелый.
   -- Не придет ли и Сашенька взглянуть на бывшее свое пепелище?
   Но уже смеркалось, а ее нет.
   -- Ах, барин, барин, что с вами сделалось? -- говорит ему Семен, качая головой.
   -- Ищи ее, Семен, -- отвечает ему Порфирий и идет снова на поиск, справляется по спискам жителей в частях: в списках нет.
   Походит-походит и снова придет к дому: не придет ли и Сашенька взглянуть, что сталось с ее домиком!
   Однажды, прислонясь к забору, Порфирий закрыл лицо и стоял, как над могилой. Вдруг раздался подле него громкий голос:
   -- Порфирий! Порфирий!
   Он оглянулся, Сашенька бросилась ему на шею.
   -- Ах, счастье! -- вскричал Порфирий, обнимая ее. -- Теперь ни шагу от меня!
   -- Ах, несчастье! -- проговорила, рыдая, Сашенька.
   -- Что с тобой? что это значит?
   -- Я погибла! я замужем!
   Порфирий помертвел.
   -- Я думала, что ты забыл, оставил меня, и вышла с горя замуж. Сашенька залилась горькими слезами.
   Порфирий стоял безмолвно, смотрел в землю.
   -- Барышня, барышня, Александра Васильевна, матушка, пойдемте, беда будет! -- сказала испуганная няня Сашеньки, приблизясь и узнав Порфирия.
   -- Порфирий! -- повторяла Сашенька, приклонясь на грудь его.
   -- Сударыня, люди идут! -- крикнула няня, схватив за руку Сашеньку.
   -- Порфирий! Прощай! -- проговорила Сашенька.
   Няня увлекла ее. Порфирий замер.
  

X

   Спустя несколько месяцев известный уже нам барин, нанимавший дом, составившийся из двух старых, сидел однажды, по обычаю, против окна, с трубкой и стаканом чаю.
   В эту минуту он смотрел во внутренность себя, но глаза его были устремлены на улицу. Казалось, что он рассматривает архитектуру дома и забора, обонпол [противоположную сторону] улицы.
   Барин был близорук, и потому все проходящие казались ему движущимися пятнами. Но вот несколько уже дней сряду обратило его внимание постоянное пятно против забору, которое двигалось на одном месте.
   Это его побеспокоило: "Это уже не наружный предмет, это, должно быть, что-нибудь в глазу", -- думал он.
   Кстати, приехал Федор Данилович.
   -- Федор Данилович, посмотрите-ко, не бельмо ли у меня в глазу?
   -- А что?
   -- Да вот, в комнате ничего, а как посмотрю на свет, против чего-нибудь белого, тотчас является огромное пятно, потом пройдет, потом опять явится.
   -- Глаз чист, никакого бельма нет.
   -- Не понимаю!.. Вот против забора опять пятно.
   Федор Данилович взглянул на улицу.
   -- О! Понимаю!.. Так это-то у вас как бельмо в глазу! Славное бельмо.
   -- Что такое?
   -- Бесподобное! Дайте-ка лорнет... чудо!..
   -- Что такое?
   -- Прелесть!..
   -- Что такое? -- вскричал барин, схватив лорнет из рук Федора Даниловича и также смотря на улицу. -- Ах, скажите пожалуйста!.. молоденькая женщина!
   -- Не сводит глаз с окна! Браво!.. Поздравляю!.. Ну сглазили, ушла!
   -- Право, я ничего не знаю, -- сказал барин, -- ушла!
   -- Верно, придет опять... Прощайте, желаю успеха.
   -- Куда?
   -- Мне надо ехать. А где же дом? -- спросил вдруг Федор Данилович, приостановясь в зале.
   -- В закладе.
   -- Вот тебе раз!
   -- Будет: и вот тебе два, три, четыре и т.д; благо есть теперь что закладывать.
   Федор Данилович уехал. Барин сел у окна, вооружился лупой, смотрит на белый забор, как астроном на небо в ожидании прохождения нового светила.
   -- Вот она! -- вскричал барин, вскочив с места. -- Эй! Васька, Петр! Одеваться.
   Оделся и на улицу, прямо к забору, где стояла незнакомка.
   "Она еще тут", -- думает барин, прищурившись и подходя к забору. -- Что ж это такое? -- спросил он сам себя, всматриваясь в лорнет.
   Он подошел еще ближе, смотрит: перед ним молодой человек и молоденькая женщина в черном платье стоят как прикованные друг к другу объятием; казалось, поцелуй радостной встречи спаял их уста навек.
   -- А-а-а! -- проговорил барин почти над их ухом.
   Они очнулись и с испугом взглянули на барина.
   -- Ничего, ничего, не пугайтесь, -- сказал он, -- я только посмотрел, не бельмо ли у меня в глазу.
   -- Порфирий, пойдем скорей, -- проговорила молоденькая женщина, взяв за руку молодого человека, который совершенно обеспамятел, -- пойдем, Порфирий!
   И они скорыми шагами удалились.
   -- А-а-а! -- повторил барин, -- это очень мило.
  
   Впервые опубликовано: отд. изд. без указания места и года (около 1850).
  
  
  
  
Оценка: 6.46*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru