Вербицкая Анастасия Алексеевна
Разлад

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РАЗЛАДЪ.

(Повѣсть).

I.

   Угрюмый, грязный и заспанный корридорный стукнулъ въ дверь одного изъ номеровъ въ дешевыхъ меблированныхъ комнатъ, помѣщавшихся на Срѣтенкѣ. Послышались изнутри торопливые, легкіе шаги. Дѣтскіе крики, наполнявшіе за минуту передъ тѣмъ тѣсную комнату, смолкли разомъ. На порогѣ показалась стройная молодая женщина въ грязномъ ситцевомъ платьѣ, съ блѣднымъ, безспорно красивымъ, хотя и утратившимъ свѣжесть лицомъ, хранившимъ слѣды безсонныхъ ночей и мучительной, вѣчной, заботы.
   -- Что тебѣ, Петръ?-- раздражительно спросила она и съ нетерпѣніемъ потянула на плечи тяжело сползавшій съ нихъ теплый платокъ.
   -- Дмитрій Михайлычъ, стало быть,-- началъ было корридорный, но она не разслышала.
   Она вдругъ оглянулась въ глубь комнаты, топнула ногой и крикнула:
   -- Не трогать чернилицы! Прочь съ дивана, негодный мальчишка!... Всѣ руки отобью!... Что ты говоришь, Петръ?
   -- Въ контору, значитъ, пожалуйте, -- лѣниво проронилъ корридорный.
   -- Въ контору?
   Она переспросила его голосомъ, который сразу упалъ.
   -- Дмитрій Михайлычъ приказали вамъ придтить,-- безстрастно подтвердилъ корридорный.
   -- Скажи, сейчасъ.
   Она задумчиво вернулась въ номеръ. Дырявый клеенчатый диванъ былъ покрытъ старымъ байковымъ одѣяломъ. Подъ нимъ, съежившись худенькимъ тѣльцемъ, лежала семилѣтняя дѣвочка съ больнымъ личикомъ. Бѣлокурые спутанные волосы падали на пылавшій лобъ. Дыханіе, ускоренное и прерывистое, съ шумомъ вырывалось изъ ея груди.
   Мальчикъ лѣтъ четырехъ изподлобья лукаво оглядывался на мать и пробовалъ вскарабкаться на ноги сестрѣ. Другой, черноволосый мальчуганъ лѣтъ пяти, влѣзъ на стулъ, привлеченный ворохомъ иностранныхъ газетъ, лежавшихъ на столѣ. Въ воображеніи мальчугана возникъ самый замысловатый узоръ и, обмакнувъ перо въ чернилицу, онъ уже готовился нанести этотъ узоръ на листъ бумаги, весь почти исписанный нервнымъ, но четкимъ почеркомъ матери.
   -- Коля, бумагу оставь! Пошелъ прочь! Сказано тебѣ, не трогать!
   Разомъ творческая фантазія изсякла въ кудрявой головкѣ Коли. Онъ горькимъ опытомъ извѣдалъ, какъ тяжела бываетъ подчасъ обыкновенно ласковая рука мамы. Нынче на лицѣ ея была гроза, и потому Коля благоразумно поспѣшилъ спуститься подъ столъ.
   Молодая женщина торопливо, но совершенно машинально передвинула на столѣ иностранныя газеты съ отмѣтками краснымъ или синимъ карандашомъ и листъ, исписанный ею, въ заголовкѣ котораго стояло Иностранное обозрѣніе, и взялась за голову. Безсонная ночь давала себя знать: голова, казалось, налита была свинцомъ и болѣла тупою болью при каждомъ рѣзкомъ движеніи. Спина ныла, руки отекли, воспаленные глаза наливались непрошенными слезами. Она досадливо смахнула ихъ кулакомъ. Немудрено натрудить глаза такою работой! Двѣнадцать, первый въ началѣ, скоро пора и въ редакцію. Ни отдыхать, ни сантиментальничать, ни плакать некогда. Да, некогда! Вотъ слово, страшный, горькій смыслъ котораго ей слишкомъ знакомъ. И всю-то жизнь такъ!
   Нервными, торопливыми движеніями она пригладила спутавшуюся черную, блестящую косу, закрутила ее небрежно на затылкѣ, прикрѣпивъ шпильками, теплѣе закуталась въ платокъ и направилась къ дверямъ. Но по дорогѣ словно вспомнила что, вернулась, спрятала рукопись въ верхній выдвинутый ящикъ коммода и подошла къ лежавшей на диванѣ дѣвочкѣ. Выраженіе нѣжности, вдругъ озарившей ея блѣдное лицо, сдѣлало его прекраснымъ, и теперь она казалась лѣтъ на десять моложе.
   Дѣвочка открыла воспаленные глаза и посмотрѣла на мать мутнымъ взоромъ.
   -- Что, Вѣра, какъ ты себя чувствуешь?
   Дѣвочка шевельнула пересохшими, почти черными губами и опять закрыла глаза.
   Съ тоскливымъ чувствомъ глядѣла на нее мать. Что же это докторъ такъ долго не ѣдетъ?
   Она беззвучно вынула ключъ изъ двери и погрозилась мальчикамъ, которые лукаво слѣдили за ея движеніями.
   -- Не смѣйте сестрѣ мѣшать... Я сейчасъ вернусь,-- прошептала она и заперла за собой номеръ.
   Въ конторѣ, кромѣ управляющаго, никого не было. Она вздохнула свободнѣе. Тѣмъ лучше. Объясняться легче. Тѣмъ не менѣе, горячая краска стыда залила ея щеки.
   -- Дмитрій Михайловичъ, вы желали меня видѣть?
   Тонъ ея былъ сухъ, темныя брови сдвинулись сурово.
   Управляющій, рослый, плотный мужчина, съ великолѣпною рыжею бородой и холодными голубыми глазами, поднялъ лицо отъ громадной книги и отложилъ въ сторону тяжелые счеты.
   -- Прошу садиться.
   Онъ любезно придвинулъ вошедшей вѣнскій стулъ и, подойдя къ двери, притворилъ ее.
   -- Я обезпокоилъ васъ, Валентина Львовна, извините... Вы уже, должно быть, на занятія спѣшите...
   -- Да... мнѣ некогда...
   -- Я не задержу васъ... пятнадцатое число... Желательно было бы получить съ васъ...
   Она потянула на себя платокъ и крѣпко прижала концы его къ своей груди.
   -- Нѣтъ у меня ничего сейчасъ,-- рѣзко оборвала она и отвернулась, чтобы не видѣть его глазъ.-- И чего вы прислали за мной? Сами знаете, что мы получаемъ гонораръ только пятнадцатаго... Вечеромъ доставлю деньги...
   Его лицо оставалось непроницаемымъ. Она порывалась уйти, но онъ загородилъ ей дорогу громадною книгой.
   -- Вы потрудитесь взглянуть, сударыня... за два мѣсяца...
   -- Ахъ, Богъ мой! Да развѣ я не знаю? Ну, да, за два мѣсяца... Часовъ въ восемь вечера или завтра утромъ получите всѣ пятьдесятъ рублей.
   Она снова сдѣлала попытку уйти.
   -- Вы въ этомъ увѣрены?-- послышался за ней ироническій вопросъ.
   Она обернулась, негодующая.
   -- Что такое? Въ чемъ увѣрена? Что деньги отдамъ? Да неужто вы...
   У нея перехватило духъ. Кровь разомъ отъ пылавшихъ щекъ отлила къ сердцу.
   Управляющій спустилъ счетную книгу на столъ и быстро, несмотря на свою толщину, шагнулъ къ молодой женщинѣ.
   -- Вы, голубушка, напрасно сердиться изволите... Присядьте на минуточку...
   -- Это что за тонъ, г. Возницынъ? Мы съ вами недостаточно близки для этихъ нѣжностей... Говорю вамъ, что некогда мнѣ...
   -- Мнѣ и самому недосугъ... Только вы напрасно сердиться изволите.
   Фамильярнымъ движеніемъ онъ дотронулся до ея руки; она брезгливо отвернула свои тонкіе пальцы.
   -- Нѣтъ, вы разсудите: на что вы нынче разсчитываете? На то, что вамъ выдадутъ гонораръ въ вашей редакціи, да еще впередъ, въ счетъ будущихъ печатныхъ строкъ? Вѣдь, вы тамъ ужь мѣсяцъ будетъ, какъ впередъ забираете...
   Она отступила съ гнѣвнымъ выраженіемъ въ глазахъ.
   -- А, вы шпіоните? Прекрасное занятіе... Да какъ вы смѣете слѣдить за мной? Вамъ какое дѣло?
   Онъ усмѣхнулся недоброю усмѣшкой.
   -- Человѣколюбія ради... Ну, да не объ этомъ вопросъ. Хотите пари, что вамъ ничего больше не дадутъ? Ваша Правда на ладонъ дышетъ.
   -- Слышали мы это... Третій мѣсяцъ слышимъ... Подождите радоваться... Можетъ быть, и протянемъ еще...
   -- Да у Щеглова денегъ нѣтъ на это, поймите вы, чудная эдакая! У него и на любовницъ-то капитала не хватаетъ. Онъ вашему секретарю сколько долженъ?
   Она поглядѣла ему прямо въ лицо съ глубокимъ презрѣніемъ. Одну минуту ему показалось, что она плюнетъ ему въ глаза. Отъ такой сумасшедшей все, вѣдь, станется.
   -- Вамъ дорого платятъ за шпіонство?-- тихо, раздѣльно произнесла она и отворила дверь.
   Пройдя нѣсколько шаговъ, она оглянулась.
   -- Деньги получены будутъ въ конторѣ въ восемь часовъ,-- болѣзненно выкрикнула она не то съ ненавистью, не то съ отчаяніемъ.
   Онъ усмѣхнулся на этотъ разъ самодовольно.
   "А, вѣдь, красива, бестія, -- думалъ онъ.-- Видно, у Юрія Николаевича губа-то не дура".
   

II.

   Торопливо взбиралась Валентина Львовна по высокой лѣстницѣ. Номеръ ея былъ въ четвертомъ этажѣ. На площадкахъ она часто останавливалась и болѣзненно переводила дыханіе. Сверху спускался какой-то прилично одѣтый баринъ. Съ очевиднымъ удивленіемъ онъ покосился на грязную блузу молодой женщины, составлявшую такой контрастъ съ ея изящною фигурой и красивымъ лицомъ.
   "За горничную принялъ, навѣрное, либо... Э, плевать!... Все это уже не въ диковинку".
   Валентина Львовна никогда не заботилась о своей внѣшности и о своемъ туалетѣ. Кокетства въ ней не было и тѣни, да и некогда было думать о такихъ пустякахъ. Однако, было время, лѣтъ семь-восемь тому назадъ, когда она считала невозможнымъ показаться кому-нибудь неумытою и нечесанною, безъ воротничка и манжетъ. Теперь на эти пустяки обращать вниманія нѣтъ охоты,-- не до того ей.
   Вкладывая ключъ въ дверь, она уже слышала несшіеся изъ номера пронзительные крики. При ея появленіи все стихло. Глазамъ ея представилось слѣдующее зрѣлище: Миша лежалъ на полу ничкомъ, пряча подъ себя газету, Коля сидѣлъ на немъ верхомъ и, надо думать, только что передъ этимъ тузилъ его кулакомъ. Дѣвочка, приподнявшись на локтѣ, мучилась приступомъ сильнѣйшаго кашля.
   -- Ахъ, вы, негодные! Прочь съ пола! Да уйметесь ли вы, безсовѣстные? Ни минуты покоя отъ васъ нѣтъ... Хоть сестру-то пожалѣли бы... Мучители вы эдакіе!
   Но тѣхъ, къ кому относились эти упреки, уже не было на полу: они моментально скрылись за перегородку. Испуганная мать бросилась къ больной.
   Въ эту же минуту кто-то стукнулъ въ дверь и въ номеръ вошелъ высокій или, вѣрнѣе, длинный брюнетъ, съ молодымъ желчнымъ лицомъ восточнаго типа, чуть опушеннымъ бородкой.
   -- Вижу, что пора,-- сказалъ онъ, раздѣваясь.
   -- Ахъ, докторъ, наконецъ-то! Я вамъ вчера еще писала...
   -- Видите, какъ исправны наши почты. Я только что получилъ и, какъ видите, не замедлилъ явиться.
   -- Спасибо, Иванъ Александровичъ... Вчера я просто голову съ нею потеряла... Хрипитъ, мечется, горитъ вся, бредитъ... Что съ нею?
   Докторъ нагнулся съ ласковою улыбкой къ дѣвочкѣ и пощупалъ пульсъ.
   -- Ай, ай, Вѣрочка! Стыдно... Второй разъ за зиму такъ простужаешься.
   Онъ основательно выслушалъ и выстукалъ больную, измѣрилъ ея температуру, задалъ нѣсколько вопросовъ и затѣмъ смолкъ съ выраженіемъ озабоченной грусти въ глазахъ.
   -- Ну, что же, докторъ?-- тоскливо вырвалось у матери.
   -- Утѣшительнаго мало...
   Валентина Львовна пошатнулась. Онъ поддержалъ ее и довелъ до перваго стула. Она опустила голову на руки.
   -- Ну, полно вамъ отчаиваться. Не этимъ можно помочь дѣлу. Вы, Валентина Львовна, привыкли какъ-то небрежно относиться и къ своему, и къ дѣтскому здоровью, хотите въ чернорабочіе записаться. Да, вѣдь, наши организмы разнымъ фантазіямъ не повинуются,-- желчно усмѣхнулся докторъ.-- Взгляните на болѣзнь серьезно, примемъ всѣ мѣры и, можетъ быть, предупредимъ воспаленіе легкихъ, которое у такой малютки во второй разъ было бы опасно.
   Она слушала и какъ будто не слыхала ничего. Взоръ ея безцѣльно и безсмысленно вперился въ одну точку.
   Мальчики потихоньку выбрались изъ-за перегородки.
   -- Вонъ и разбойники изъ норъ повылѣзли... И зачѣмъ вы, дѣтвора, родитесь только?
   Побуждаемая безотчетнымъ страхомъ, Валентина Львовна страстно прижала къ себѣ подошедшихъ дѣтей.
   -- Господи! Да что же за жизнь безъ нихъ?
   -- Нѣтъ, Богъ съ ними! Пока нѣтъ ихъ, нужда не страшна, а съ ними намъ, неудачникамъ, только въ петлю полѣзать придется. Право, я радъ былъ бы, еслибъ у меня ихъ не было.
   Валентина Львовна возразила, что на родителяхъ лежитъ великая обязанность воспитать новое поколѣніе честныхъ и сильныхъ душою борцовъ, которые возьмутъ то, чего не удалось достичь отцамъ. Докторъ, раздражительно посмѣиваясь, доказывалъ, что женщины, проводящія, подобно Валентинѣ Львовнѣ, всѣ дни въ трудѣ внѣ дома, никогда не достигнутъ этой цѣли, а изъ дѣтей, предоставленныхъ самимъ себѣ, благодаря роковымъ условіямъ, легко могутъ выработаться негодяи и шалопаи.
   Несмотря на свои тридцать лѣтъ, онъ былъ сильно разочарованъ въ жизни и людяхъ. Женился онъ давно, еще студентомъ, по любви на бѣдной дѣвушкѣ, и пока дѣтей не было, они жили на пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, обѣдали черезъ день, но были счастливы. Съ дѣтьми пришла нужда, начались невзгоды. Знакомства было мало, выгодныя мѣста при казенныхъ и частныхъ больницахъ были всѣ на-расхватъ, наконецъ, у жены открылась чахотка.
   -- Я только что съ консиліума. Остроумовъ объявилъ, что у нея бугорчатка... Какъ тутъ не захандрить! И, главное, не я одинъ такъ маюсь. Куда ни глянешь, тѣ же неудачи и нужда... хуже, пожалуй... Не знаю, какъ нашимъ дѣтямъ будетъ; знаю только, что намъ очень плохо.
   Было уже около двухъ, когда докторъ началъ прощаться.
   -- Я заѣду завтра днемъ, если успѣю; вѣрнѣе, вечеромъ,-- обѣщалъ онъ, выходя въ корридоръ.
   Она пошла вслѣдъ, притворивъ за собой дверь номера. На площадкѣ лѣстницы они остановились. Свѣтъ изъ окна падалъ прямо на измученное лицо молодой женщины.
   -- А первымъ дѣломъ, барынька, Вѣрочку въ маѣ на дачу.
   -- Непремѣнно, докторъ, я это уже, рѣшила...
   -- Впрочемъ, что дача! Хорошо бы въ деревню вамъ... У васъ нѣтъ возможности провести лѣто въ деревнѣ?
   Она печально покачала головой.
   -- Ну, что-жь дѣлать, хоть дача, только по желѣзной дорогѣ, подальше отъ Москвы... И вамъ самимъ отдохнуть не мѣшало бы. Вы посмотрите на себя... Охъ, барынька, не шутите здоровьемъ. Моя Ольга такъ же вотъ надрывалась, а теперь бугорчатка. Вы не изъ крѣпкихъ.
   -- Ничего не подѣлаешь, Иванъ Александровичъ, ѣсть надо... Наврядъ ли придется мнѣ самой съ ними на дачѣ жить. Работа ежедневная. Утромъ до двухъ дома работаешь -- газеты по пятнадцати штукъ проглядываешь. Съ трехъ до восьми въ редакціи пишешь, иногда до девяти, а иногда и ночь напролетъ, какъ нынче, напримѣръ. Какая-жь тутъ дача?
   Она тоскливо вытянула руки. Тонкіе пальцы хрустнули.
   -- А вы, все-таки, о дѣтяхъ подумывайте, барынька. Надо ихъ на ноги поднять, да обезпечить... Бросьте ваше писанье, поищите чего-нибудь выгоднѣе...
   -- Перестаньте, докторъ, и не злите меня... Порадуйтесь, что я имѣю такую работу.
   -- А когда ея не будетъ?
   Ея большіе темные глаза устремились на лицо доктора съ укоризной и страхомъ.
   -- Ну, полно вамъ пугать! И такъ-то не весело!
   Облокотясь о крашеную желѣзную баллюстраду лѣстницы, она задумчиво слѣдила взоромъ за удалявшеюся фигурой доктора. Послѣднія слова его глубоко запали въ изстрадавшуюся душу матери... Ахъ, на дачу бы поскорѣй!...
   Она пошла переодѣться. Въ редакцію давно было пора идти... Мальчики уже успѣли растащить нѣсколько экземпляровъ Times'а, но Валентина Львовна и не крикнула на нихъ,-- они внезапно стали такими жалкими въ ея глазахъ. Бѣдняги,-- думалось ей,-- ни воздуху не знаютъ, ни удовольствій. Въ четырехъ стѣнахъ дряннаго номера, подчасъ запертые на ключъ, проголодавшіеся.... Не разъ, возвращаясь съ работы, она находила ихъ смирно сидящими на постели, въ слезахъ, въ стемнѣвшей комнатѣ. Они бросались къ ней съ плачемъ, прося ѣсть. А сколько разъ, сидя тамъ, въ редакціи, она представляла себѣ пожаръ въ меблированныхъ комнатахъ и другіе, очень возможные ужасы. Они никогда не выходили у нея изъ головы... Надо купить имъ игрушекъ нынче непремѣнно. Дали бы только денегъ впередъ.
   Одѣвшись, она вышла въ корридоръ и постучала въ номеръ, напротивъ лѣстницы. Отвѣта долго не было. Затѣмъ за дверью послышались вздохи, зѣвки и шлепанье мягкихъ туфель на полу.
   -- Кто тамъ?-- раздался сердитый окрикъ женскаго голоса.
   -- Я, Маша... Отоприте, ради Бога, скорѣе...
   Крючокъ быстро щелкнулъ и Валентина Львовна переступила черезъ порогъ.
   Въ номерѣ, носившемъ какой-то особенный отпечатокъ неряшливости, стоялъ спертый воздухъ. Остатки рыбы съ объѣдками соленыхъ огурцовъ и пустая бутылка "очищенной" красовались на грязной скатерти стола. На швейной машинѣ лежала густыми, сползавшими на полъ складками красивая матерія, очевидно, начатая работа.
   Валентина Львовна вошла и всплеснула руками. Передъ ней стояла неряшливая, полуодѣтая фигура женщины, очевидно, молодой. Но возрастъ ея можно было только угадывать по голосу и стройной фигурѣ, потому что лицо трудно было разглядѣть. Голова была обвязана полотенцемъ, вымоченнымъ въ уксусѣ, а сверхъ этого полотенца, закрывая почти все лицо, шла повязка, тоже въ чемъ-то смоченная и долженствовавшая оберегать зашибленный глазъ. На вздернутомъ, чисто-русскомъ носу повязка слегка, приподнималась и позволяла видѣть большую синевато-багровую опухоль, расползавшуюся до половины щеки. Другой, свободный, но припухшій отъ слезъ и сна глазъ смотрѣлъ теперь на Валентину Львовну съ тоскливымъ смущеніемъ.
   -- Маша!... Опять? Что же это? Когда конецъ?
   Валентина Львовна присѣла на первый попавшійся стулъ.
   Маша махнула рукой и пошла къ машинѣ. Когда она нагнулась поднять упавшую на полъ матерію, невольный стонъ вырвался у нея.
   -- Охъ, батюшки! Моченьки моей нѣтъ... Всю башку разломило...
   -- Да когда же вы отстанете отъ этой подлой жизни?... Маша, что вы мнѣ обѣщали?
   -- Нѣтъ! Ужь, видно, мнѣ, окаянной, на роду такая жисть собачья написана.
   Портниха опустилась грузно на стулъ, захвативъ руками голову.
   -- Да кому же это вы позволяете такъ издѣваться надъ собой? Вѣдь, это же безобразіе...
   -- Позволяете!... Да нешто они спрашиваютъ позволенія? Вздуютъ, вотъ и ищи съ нихъ...
   Наступило минутное молчаніе.
   Вдругъ портниха подняла голову.
   -- Валентина Львовна... мой-то, Николка, женится, вѣдь, подлецъ...
   -- Да что вы? Онъ самъ сказалъ?
   -- Стороной узнала... Развѣ онъ правду скажетъ когда? Вотъ изъ-за этого самаго канитель-то вся и вышла...
   -- И онъ же васъ прибилъ?... Маша, да какъ вы можете любить такую скотину, извините за выраженіе?
   -- И не говорите, Валентина Львовна... Хуже онъ теперь для меня пса всякаго... Какъ встрѣчу, такъ въ харю на людяхъ и плюну ему!
   Валентина Львовна уныло махнула рукой.
   -- Слышали мы это двадцать разъ... Это до первой ласки. Вотъ ужь годъ, какъ вы его бросать собираетесь.
   -- Да что же мнѣ съ сердцемъ-то своимъ дѣлать? Недѣлю, бывало, терпишь, за работу засядешь, а придетъ онъ, тихій да ласковый, ужь у меня и злости нѣтъ... Такъ бы, кажется, душу всю вынула бы, да ему отдала.
   Она вдругъ упала головой на доску машины и глухо зарыдала. Валентина Львовна поблѣднѣла.
   -- Ахъ, какъ все это мнѣ противно!... Нѣтъ, Маша, видно, намъ съ вами не придется на дачѣ жить... Васъ не передѣлаешь...
   -- Голубушка, потерпите... Вотъ ей-ей плюну, брошу... Да что я! Самъ онъ меня броситъ, какъ женится.
   -- Самолюбія у васъ нѣтъ.
   -- Нѣту, нѣту, сама знаю... Вчера это я ему говорю: "Совѣсти въ тебѣ нѣту, видно... На что тебѣ жена?... Вѣдь, ужь, кажется, берегу тебя, обшиваю..." -- "Что мнѣ, -- говоритъ,-- съ тобой возжаться? Я бухгалтеръ,-- говоритъ,-- я красавецъ... а ты..." и такимъ то-есть словомъ обругалъ меня... Не стерпѣла я... Размахнулась и по мордѣ дала... Я изъ-за него, подлеца, человѣка хорошаго оставила, теперь бы у меня билета четыре, если не больше, было бы... Хорошо еще, что хоть одинъ-то сберегла, а на его ласки-то нешто разживешься? Ни гроша отъ него я не видѣла никогда... Только сама, бывало, все даришь его изъ послѣдняго... Споилъ онъ меня, сгубилъ... Сколько я случаевъ хорошихъ упустила изъ-за него... Жила бы теперь на всемъ готовомъ, припѣваючи...
   -- Перестаньте гадости говорить!-- крикнула на нее Валентина Львовна.-- Сколько разъ объясняла я вамъ, что это низко, подло... Отлично проживете одною работой... Вотъ наймемъ сообща дачу, днемъ работать, вечеромъ гулять и читать будемъ... Сами потомъ меня благодарить будете... И прекрасно дѣлаетъ онъ, что женится. Иначе ничѣмъ васъ разлучить нельзя бы было.
   Облокотившись на доску машины, Маша смотрѣла своимъ единственнымъ глазомъ въ окно на клочокъ мутно-сѣраго неба.
   Валентина Львовна подошла къ ней и положила свою руку на ея плечо.
   -- Мнѣ пора на работу... У меня Вѣрочка больна, походите за ней, ужь я на васъ надѣюсь...
   Маша встрепенулась.
   -- Больна? Ахъ, батюшки!... Сейчасъ, я сейчасъ къ ней пойду.
   -- Да накормите дѣтей... Вотъ вамъ деньги, больше нѣтъ, нынче получимъ. Керосинка тамъ у меня. Такъ посидите съ ними!
   -- Ну, само собой посижу... Вотъ машинку захвачу туда... Она засуетилась.
   -- Какъ же это они вчера-то безъ меня? Ахъ, я подлая...
   -- Молока я имъ купила вчера... Такъ, безъ бульону... Нынче ужь пожалуйста покормите ихъ горячимъ, да вотъ микстуру принесутъ, Вѣрочкѣ давайте... Нынче я постараюсь скорѣе домой вернуться.
   Она ушла успокоенная. Когда Маша была дома, Валентина Львовна за дѣтей не боялась. Они всѣ перебирались въ номеръ портнихи, и пока та работала, хлопотливая Вѣрочка, подъ руководствомъ Маши, слѣдила за варившимся на керосинкѣ супомъ. Но зачастую Маша загуливала, и тогда бѣдняжки оставались подъ надзоромъ семилѣтней Вѣрочки, которая прятала къ себѣ въ карманъ ключъ отъ номера, и, кормясь молокомъ, они проживали день въ постепенно темнѣвшей комнатѣ, поджидая свою маму. Валентина Львовна случайно сошлась съ Машей, онѣ полюбили другъ друга. Валентина Львовна раза два въ недѣлю слушала, какъ проклинала портниха своего возлюбленнаго, какъ клялась его бросить. Потомъ выходила изъ себя и начинала бранить портниху, которая выслушивала ее, въ свою очередь, покорно плача. Но Валентина Львовна твердо вѣрила, что, переѣхавъ съ Машей лѣтомъ на дачу, она сдѣлаетъ изъ доброй, но несчастной дѣвушки другаго человѣка.
   

III.

   Уже стемнѣло, когда, не получивши въ редакціи ни копѣйки, Каменева, вся разбитая отъ усталости и волненій, подходила къ подъѣзду меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ жила.
   Въ ту же минуту входная дверь распахнулась, выпуская высокую мужскую фигуру. Подъ свѣтомъ фонаря Валентина Львовна явственно разглядѣла красивое молодое лицо, съ небольшою черною бородой.
   Она бросилась въ переднюю. Мужчина, казалось, тоже узналъ ее, потому что обернулся съ глухимъ восклицаніемъ и съ минуту смотрѣлъ на хлопнувшую дверь.
   Валентина Львовна остановилась, задыхаясь, только у своего номера, какъ будто опасалась погони за собой. Расширенные волненіемъ зрачки ея устремились въ глубь корридора. Нѣтъ, нѣтъ!... Она не могла ошибиться... Но, Боже мой! Зачѣмъ же это еще? Неужели и такъ мало горя?...
   Въ номерѣ пахло супомъ и керосиномъ. Дѣти доѣдали говядину и спорили изъ-за послѣдняго оставшагося на тарелкѣ кусочка. При видѣ матери они выскочили изъ-за стола и побѣжали къ ней. Вѣра посмотрѣла на мать почти сознательными глазами, но на вопросъ: "плохо ли ей?" ничего не отвѣтила и снова сомкнула вѣки.
   Маша шепотомъ сообщила Валентинѣ Львовнѣ, что дѣвочка то стонала, то бредила и всего съ полчаса какъ заснула.
   -- Да вотъ, видите ли, сна совсѣмъ нѣтъ... Эти неслухи и то притихли.
   -- Мамочка, а игушки дѣ?-- залепеталъ Коля, прижимаясь къ колѣнямъ матери кудрявою головой.
   -- Нѣту, нѣту, дѣточка, подожди до завтра...
   -- Нѣту игушекъ?-- разочарованно подхватили дѣти.
   Валентина Львовна вышла съ Машей въ корридоръ.
   -- Маша, выручайте, ради Бога... Денегъ нѣтъ, будутъ черезъ три дня, можетъ... Дайте, что есть у васъ...
   Лицо Маши зардѣлось подъ покрывавшими его тряпками.
   -- Матушка, Валентина Львовна, нѣту...
   Каменева испуганно всплеснула руками.
   -- Какъ нѣту? Вы третьяго дня 15 рублей за работу получили...
   -- Ну, да, получила, а теперь нѣту.
   -- Да гдѣ-жь они?
   Маша смотрѣла въ сторону и злобно грызла ногти.
   -- Ахъ, Господи!-- не выдержала она, наконецъ.-- Этому... моему халатъ подарила... Чтобъ онъ подавился имъ, проклятый!
   -- Опять ему? Маша, да что вы безумствуете? Вѣдь, онъ на другой женится.
   -- А я третьевось, не знавши ничего, какъ подучила деньги, тать я съѣздила въ вѣнскій магазинъ. Онъ мнѣ, почитай, цѣльный мѣсяцъ твердилъ, что халата у него нѣтъ... Дура я, да!
   Маша схватила себя за волосы. Валентина Львовна стояла, какъ убитая.
   Долго пробродили они по стемнѣвшему корридору. Маша убѣдительно и горячо просила о чемъ-то Каменеву, взявъ ее за талію. Каменева хмуро качала головой и хрустѣла тонкими пальцами. Наконецъ, Маша всхлипнула.
   -- Господи, какъ вы нами брезгуете, грѣшно вамъ!
   Каменева остановилась и ласково половила исхудалую руку за плечо Маши.
   -- Да, милая, брезгую не вами, а деньгами этими, и сами вы знаете почему...
   Уже угрюмый Петръ зажегъ закопченную лампочку въ корридорѣ, когда Каменева согласилась войти въ номеръ Маши и взять у нея выигрышный билетъ, который портниха предложила ей заложить, хотя это было единственное достояніе ея. Не разъ и раньше, когда наступали для Валентины Львовны тяжелые дни, Маша предлагала ей эту помощь, но молодая женщина сердилась даже. На этотъ разъ она согласилась, и уступчивости этой много способствовало мелькомъ видѣнное ею подъ фонаремъ лицо съ цыганскимъ типомъ и черною бородкой.
   Къ семи часамъ Валентина Львовна ждала управляющаго, чтобы показать ему билетъ, который заложитъ завтра, но управляющій не явился. Каменевой было досадно. Навѣрное, этотъ нахальный человѣкъ думаетъ, что она не достала денегъ. Но всѣ непріятности, терзавшія ее весь день, болѣзнь Вѣры, неудачи въ редакціи, объясненія съ управляющимъ и т. д.,-- все это поблѣднѣло и отошло куда-то вдаль. Все это можно было вынести, побороть, пережить, перетерпѣть. Надъ всѣмъ этимъ хаосомъ разнообразныхъ чувствъ всплывало что-то такое, съ чѣмъ бороться было трудно, чего она не хотѣла и не умѣла выносить. Красивое чернобородое лицо съ дерзкими, смѣющимися глазами, это лицо, дорогое и все не ненавистное, заслонило на мгновенье передъ ней все окружающее.
   Маша перевела дѣтей къ себѣ и велѣла подать въ свой номеръ самоваръ; Валентина Львовна осталась у себя ходить за Вѣрочкой. Огня она не зажигала, опасаясь помѣшать забытью больной. Облокотясь на подоконникъ и уронивъ на руки голову, она думала, думала безъ конца.
   Вся жизнь ея была рядомъ неудачъ, лишеній, горя крупнаго и мелкаго. Радостей было немного. Въ семьѣ чуть ли не шестая дочь, она рано спозналась съ нуждой. Попавъ въ гимназію, училась превосходно, кончила съ медалью, дома въ свободную минуту занималась, подъ руководствомъ другихъ сестеръ, англійскимъ языкомъ, музыкой и пѣніемъ. Кончивъ курсъ, цѣлые дни шаталась по урокамъ, побывала въ гувернанткахъ, затѣмъ вышла замужъ за доктора, болѣзненнаго человѣка, любившаго ее безъ ума. Сама она платила ему уваженіемъ и привязанностью. Мужъ получилъ мѣсто въ уѣздѣ, она, чѣмъ могла, помогала ему. Въ деревнѣ, гдѣ они жили, имя Валентины Львовны помнятъ и теперь. Ближнее къ деревнѣ имѣніе принадлежало Юрію Николаевичу Чагину, слывшему лучшимъ хозяиномъ чуть ли не во всей губерніи. Онъ кончилъ курсъ въ Петровской академіи и тотчасъ же весь отдался хозяйству. Имѣніе его считалось образцовымъ. Крестьяне свои жили припѣваючи, чужіе шли за помощью и совѣтомъ къ Чагину. Въ уѣздѣ онъ, какъ богачъ, былъ самымъ дорогимъ гостемъ, особливо тамъ, гдѣ имѣлись невѣсты. Къ горю всѣхъ маменекъ и дочекъ, Чагинъ рѣшительно не имѣлъ охоты жениться. Онъ на выборахъ познакомился съ Каменевымъ, сошелся съ нимъ и не разъ оставался у него гостить, не обращая вниманія на тѣсноту и бѣдность обстановки. Иногда и Валентина Львовна ѣздила съ мужемъ и дѣтьми въ его превосходное имѣніе Дубки.
   Сама она не замѣтила, какъ и когда полюбила Чагина. Любилъ ли онъ ее, какъ человѣка,-- она никогда не могла узнать и словамъ его не вѣрила. Она упорно боролась съ чувствомъ, пока былъ живъ мужъ. На рукахъ преданной жены онъ закрылъ глаза, истерзанный неудачами и борьбой съ окружающею его средой, борьбой за свои идеалы. Валентина Львовна въ то время была беременна Мишей. Беременность была трудная; послѣ мужа не только не осталось никакихъ средствъ къ существованію, но даже явились долги, потому что Каменевы никому не умѣли отказывать и для другихъ раскрывали, какъ говорится, свою крышу. Валентина Львовна съ двумя дѣтьми перебралась въ уѣздный городъ, гдѣ Чагинъ помогъ ей найти уроки, и сильно бѣдствовала, лишая себя почти необходимаго, чтобы расплатиться хоть частью съ кредиторами и приберечь деньгу про черный день, когда наступятъ роды и безработица. Чагинъ видѣлся съ ней часто, но о любви рѣчи не было. Валентина Львовна была не только сдержанна, но даже сурова, боясь своей слабости, которой она стыдилась. Роды и послѣдующій періодъ выздоровленія Валентины Львовны сблизили молодыхъ людей. Чагинъ возилъ къ Каменевой лучшихъ докторовъ городка, потомъ сталъ повѣреннымъ Каменевой, которая рвалась въ Москву, на новую, самостоятельную и трудовую жизнь. Въ городкѣ этого не знали. Всѣ считали Каменеву любовницей Чагина, и когда она, еле оправившись отъ родовъ, поспѣшила къ оставленнымъ урокамъ, ее встрѣтили сухо, враждебно, даже грубо. Она очутилась безъ всякихъ средствъ.
   Вечеромъ Чагинъ, пріѣхавъ, засталъ Валентину Львовну возбужденной, негодующей, озлобленной. Она начинала понимать, что дружбѣ съ Чагинымъ обязана она потерей уроковъ. Въ одномъ домѣ ей дали это понять. Въ первыя минуты она чуть не вытолкала Юрія Николаевича изъ своей комнатки. Потомъ опомнилась, взглянула въ его глаза, ласковые и укоризненные, и, закрывъ лицо руками, зарыдала. Чагинъ молча перешелъ комнату и крѣпко обнялъ молодую женщину, которая слабо вскрикнула, но не оттолкнула его.
   Любилъ ли онъ ее тогда? Вотъ мучительный вопросъ, надъ разрѣшеніемъ котораго впослѣдствіи не разъ томилась Каменева, надъ которымъ она задумалась и въ эти весеннія сумерки, сидя въ стемнѣвшемъ номерѣ, у изголовья своей дѣвочки. Она не могла, по хотѣла назвать любовью такое чувство. Чагинъ видѣлъ въ Валентинѣ Львовнѣ красивую женщину и желалъ назвать ее своей. То, что она была недюжинною натурой, талантливою, энергичною, гордою, стремившеюся къ самостоятельности черезъ трудъ и желавшей, чтобы трудъ этотъ былъ полезенъ кому-нибудь, кромѣ нея,-- всего этого онъ не цѣнилъ; мало того, онъ не вѣрилъ, когда она говорила ему о повѣсти, которую она впослѣдствіи отправила въ Петербургъ, и о связанныхъ съ нею надеждахъ, онъ старался разрушить ея мечты; когда она мечтала, переѣхавъ въ Москву, найти работу, онъ трунилъ надъ ея "общественными порывами" и предсказывалъ ей голодную смерть. Только теперь, убѣдившись въ любви Валентины Львовны, Чагинъ снялъ маску и, что называется, распахнулся нравственно. Онъ смѣялся надъ женщинами, не довольствующимися обязанностями въ семьѣ, онъ смѣло утверждалъ, что современная жизнь вырабатываетъ какое-то чудовище, вмѣсто женщины, безполое существо, утратившее доброту, человѣколюбіе, стыдливость, инстинкты матери, преданность жены,-- словомъ, всю прелесть женственности,-- и взамѣнъ не получившее ни одного изъ качествъ мужской натуры.
   Валентина Львовна узнала только въ этотъ періодъ своего сближенія съ Чагинымъ, что онъ женатъ и съ женой не живетъ. Этого не знали въ городѣ. Каменева избѣгала говоритъ съ Юріемъ Николаевичемъ объ его женѣ, но послѣ одного такого разговора она вскинулась на Чагина.
   -- Зачѣмъ же вы не выбрали себѣ такую идеальную жену, умѣющую "давать счастье"?
   -- Ошибся,-- пожимая плечами, усмѣхнулся Чагинъ.-- Взялъ куклу, а не женщину. Красивымъ, кроткимъ личикомъ плѣнился.
   Она засмѣялась злобно, истерично, съ отчаяніемъ.
   -- Бариномъ ты родился, бариномъ и умрешь... И по плечу тебѣ только барыни съ красивыми личиками...
   Да, въ любви ихъ было мало радостей, по крайней мѣрѣ, для нея. Валентина Львовна мучилась рознью въ ихъ взглядахъ на женщину, на ея соціальное положеніе въ будущемъ, на ея обязанности. Но Чагинъ въ этой именно борьбѣ, находилъ невыразимое наслажденіе. Если бы Каменева была кроткою, безхарактерною личностью, которая скоро отреклась бы отъ своихъ убѣжденій, Чагинъ не цѣнилъ бы ее. Его влекла къ молодой женщинѣ именно эта страстная преданность ея извѣстнымъ идеямъ, ея гордый, независимый нравъ, озлобленный умъ ея, ея нервная красота. Ему мало казалось владѣть ея тѣломъ, онъ жаждалъ подчинить себѣ эту гордую душу, заставить Каменеву поступиться ея убѣжденіями ради любви. Но нашла коса на камень. Она, любя его, все же стремилась въ Москву, на самостоятельную жизнь, полную труда.
   Ссоры у нихъ случались часто, чуть ли не ежедневно. Его шокировала неряшливость ея туалета, отсутствіе манжетокъ или воротничка, небрежная прическа, ея рѣзкія рѣчи, угловатыя манеры. Онъ досадовалъ, что въ Каменевой нѣтъ ни тѣни кокетства, рисовки, желанія нравиться ему. Онъ такъ привыкъ къ этимъ виданнымъ имъ съ дѣтства типамъ чистенькихъ, изящныхъ женщинъ, съ безукоризненною прической, мягкими манерами, съ broderie anglaise въ рукахъ, съ кокетствомъ врожденнымъ, невольнымъ, почти безсознательнымъ. Чагинъ самъ происходилъ изъ старинной семьи и, дѣйствительно, по внѣшности и привычкамъ былъ бариномъ. Среда воспитала его по-своему и привила ему многіе взгляды, которыхъ онъ держался и до сихъ поръ. Конечно, очутившись въ академіи, онъ отказался отъ массы прежнихъ "барскихъ" воззрѣній, отказался искренно и безповоротно. Но онъ удержалъ при себѣ на всю жизнь идеалъ женщины-семьянинки, представительницы изящества и всепрощенія; въ ней онъ видѣлъ примиряющій элементъ въ трудовой, полной борьбы и неудачъ жизни мужчины, какъ удержалъ любовь къ чистотѣ и порядку въ своемъ костюмѣ и къ порядочности въ своихъ рѣчахъ и манерахъ. Если бы Чагину за день до встрѣчи его съ Каменевой сказали, что онъ влюбится въ женщину, правда, красивую, но ничего не желающую знать о своей красотѣ, въ женщину, прямо противорѣчащую его идеалу, въ женщину съ озлобленнымъ взглядомъ, съ полнымъ отсутствіемъ мягкости въ характерѣ, въ женщину, наконецъ, которая ставитъ семейные интересы позади "общихъ" и которая находитъ, что любовь и личное счастіе -- это роскошь, доступная богатымъ, и чуть ли не преступленіе передъ обществомъ,-- если бы это сказали Чагину, онъ не повѣрилъ бы и засмѣялся. Но его влекло къ ней неудержимо, и, въ то же время, были минуты, когда онъ глубоко ненавидѣлъ ее. Она хорошо сознавала, что между ними идетъ борьба за принципы. Ее также влекло къ нему... что?-- она не знала. Сначала, не рѣшаясь прямо назвать свое чувство, она увѣряла себя, что интересуется радикаломъ-помѣщикомъ, умѣвшимъ провести въ жизнь завѣтныя идеи студенчества. Но обманывалась Каменева не долго. Если бы Чагинъ, дѣйствительно, былъ бариномъ до мозга костей, какъ его злобно величала Валентина Львовна, то она все же не могла бы побороть своего къ нему влеченія. Это было выше ея силъ, выше ея пониманія. Когда Чагинъ выказалъ себя ярымъ противникомъ "женскаго вопроса", она старалась его забыть и порвать съ нимъ. Она начинала его ненавидѣть, но иногда наступали минуты слабости, когда она понимала, что эта ненависть -- все то же влеченіе, которое она хотѣла побороть, которое не желала назвать любовно.
   Валентина Львовна любила дѣтей безумно. Когда умеръ ея мужъ, она ни минуты не думала о томъ, что можетъ представиться вторично случай выйти замужъ. Дѣлить себя между дѣтьми и еще кѣмъ-нибудь, кромѣ "своихъ, близкихъ", этого она не допускала. А эти "свои и близкіе" были всѣ, почему-либо нуждавшіеся въ ея помощи, всѣ, какъ она и мужъ покойникъ, всю жизнь бившіеся, чтобъ облегчить чужія страданія. Она и дѣтей мечтала выростить такими же фанатиками. Для любовника не оставалось мѣста въ ея умѣ и сердцѣ. Отдавать мужчинѣ свои ласки, свои заботы, свою преданность -- значитъ воровать эту любовь у дѣтей и у "своихъ". Валентина Львовна этого не допускала и считала себя застрахованною отъ увлеченій. Она ихъ не знала дѣвушкой,-- некогда было: надо было учиться, давать уроки, помогать семьѣ. Замужемъ сердце ея было безраздѣльно отдано деревнѣ, больницѣ, дѣлу мужа, вѣрною помощницей которому она была; сантиментальничать опять некогда было, да и въ голову не приходило. И вдругъ это невѣсть откуда налетѣвшее чувство, непрошенное, мучительное, неодолимое... Вздоръ! Надо одолѣть. Не къ лицу это такимъ, какъ она. Надо думать о хлѣбѣ для дѣтей.
   И вотъ въ одинъ вечеръ Чагинъ, войдя въ ея убогую комнату отъ жильцовъ, увидалъ несомнѣнные признаки сборовъ въ дорогу. Онъ поблѣднѣлъ.
   -- Что это?
   Она обернулась отъ чемодана, надъ которымъ возилась, укладывая дѣтское бѣлье. Щеки ея запылали. Глаза смотрѣли вызывающе.
   -- Въ Москву ѣду, вотъ что!...
   Они посмотрѣли въ глаза другъ другу. Потомъ онъ отвернулся, сѣлъ къ столу и уронилъ на руки свою кудрявую голову. Она отвернулась къ чемодану и продолжала укладываться. Молчаніе длилось нѣсколько минутъ. Дѣти шумѣли около. Они ихъ не слыхали.
   Боже, жутко и теперь вспомнить, что пережилось ими въ эти минуты! Комнаты быстро погружались въ темноту. Дѣти дремали. За стѣной квартирная хозяйка ругалась съ дочерью. Каменева давно перестала хлопотать надъ укладкой и, прислонясь къ стѣнѣ, нервно ломала пальцы. Немигающимъ взоромъ, полнымъ отчаянія, смотрѣла она на его поникшую голову. Такимъ убитымъ, тихимъ, согбеннымъ подъ тяжестью удара она никогда не видала его до сихъ поръ и такимъ она его любила, да, да... любила... Чего тутъ обманываться? Зачѣмъ бояться словъ? Она впервые повѣрила, что и онъ ее любитъ.
   Чагинъ поднялъ голову и взглянулъ на дремавшихъ у самовара дѣтей.
   -- Уложите ихъ и выходите... Надо поговорить... Я буду ждать васъ на улицѣ... Здѣсь душно...
   Онъ ушелъ. О, какъ боялась она своей слабости! И какъ жаждала она пойти на какую-нибудь мало-мальски возможную сдѣлку съ своею гордостью, съ своими убѣжденіями! Правда, исходъ былъ. Онъ могъ бросить деревню, имѣніе, земство и ѣхать въ Москву, за ней. Но эта жертва была бы слишкомъ велика, да она и не согласилась бы на это. Остаться самой и ѣхать къ нему въ имѣніе, чтобы въ деревнѣ, въ школѣ или больницѣ занимать мѣсто, получать скромное жалованье, зависѣть отъ себя, но жить около него, не разлучаясь? Вотъ было бы счастье! Но оно невозможно. Она сама убѣдилась, что въ школѣ и больницѣ Чагина работаютъ серьезныя дѣвушки, привычныя къ своему дѣлу. Занять ихъ мѣсто -- значитъ лишить ихъ хлѣба. Она на это не способна. Исхода нѣтъ и разлука неминуема.
   Чагинъ поджидалъ Каменеву за угломъ дома. Съ хмураго зимняго неба сѣяла какая-то мокрота. На улицахъ городка было пустынно. Одинокій фонарь чуть мерцалъ гдѣ-то вдали. Въ окнахъ огней не было, предмѣстье спало. Дрожа не отъ холода, а отъ неодолимаго волненія, Валентина Львовна подала руку Чагину, и они пошли къ окраинѣ города, гдѣ кончались дома и начинались безконечные плетни, защищавшіе огороды. Наконецъ, Чагинъ остановился.
   -- Валентина, ты не поѣдешь...
   Онъ не приказывалъ, онъ умолялъ. Она молчала, блѣднѣя.
   -- Пойми, Валентина... Я безъ тебя жить не могу...
   Онъ страстно обнялъ молодую женщину. Она вырвалась, вся дрожа.
   -- Оставь... Оставьте меня. Къ чему мучиться?... Лучше разомъ... Исхода нѣтъ.
   -- Какъ нѣтъ? Есть, есть исходъ. И ты должна согласиться... Будемъ жить вмѣстѣ...
   -- Вмѣстѣ? Какъ это "вмѣстѣ"? Да гдѣ же?
   -- У меня, Боже мой! Со мной....
   Она все не умѣла понять. Онъ снова привлекъ ее къ себѣ и съ жаромъ убѣждалъ переѣхать къ нему. Какое это будетъ счастье! Она вдохновитъ его на трудъ, на болѣе энергичную дѣятельность! Какая жизнь начнется! Послѣ цѣлаго дня труда онъ вернется отдохнуть въ ея объятія. Конечно, она не побоится толковъ, она ихъ никогда не боялась. Съ женой онъ все равно разстался на вѣкъ. Она рванулась опять изъ его рукъ съ глухимъ крикомъ не то боли, не то угрозы.
   -- Въ содержанки!... Да? Ты зовешь меня быть содержанкой?... Ха, ха!... Безсовѣстный, подлый человѣкъ! Отдыхать въ ея объятіяхъ. И за эти объятія платить ей... Ха, ха!... Да какъ вы смѣли? По какому праву? Господи, да развѣ я похожа на женщину, ласку которой покупаютъ?
   Онъ съ бѣшенствомъ схватилъ ее за руку.
   -- Сумасшедшая!... Развѣ любовь покупается?... Вѣдь, ты любишь меня? Какіе же тутъ счеты?
   Она не хотѣла слушать, она задыхалась отъ оскорбленія. Какъ могъ онъ поставить ее на ряду съ женщинами, которыя "даютъ счастье" по вечерамъ мужьямъ своимъ послѣ ихъ трудоваго дня! Какъ могъ онъ думать, что она для кого бы то ни было спустится до этой унизительной роли! О, нѣтъ! Этого простить нельзя. Такія вещи не забываются. И ничего, кромѣ обиды, не было въ ея душѣ, когда она сказала ему:
   -- Прощайте... Мы съ вами не пара... Ищите себѣ женщину, которая удовольствуется ролью вашей любовницы и содержанки... Я лучше умру... Больше намъ и говорить нечего.
   -- Валя... Да какая же это любовь? Неужели тебѣ мало моего счастья?
   -- Мало, да, да, да. Стало быть, я неспособна любить... Ѣхать къ тебѣ -- на позоръ идти... Передъ собой позоръ. Я тамъ съ тоски умру... Впереди дѣло, трудовая жизнь... Да какая любовь мнѣ ее замѣнитъ?
   -- Ты не женщина.-- Голосъ его задрожалъ.-- Гдѣ тебѣ любить!
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Не женщина, какъ ты ее понимаешь. И любить не умѣю... Прощай, прощай.
   Она бѣгомъ пустилась домой. Платокъ слетѣлъ съ ея головы. Она не чувствовала и не помнила, какъ добѣжала до дому, и, не раздѣваясь, упала на постель.
   Онъ не пошелъ за ней и даже не обернулся, чтобы взглянуть ей вслѣдъ. Онъ тоже былъ оскорбленъ. Женщина, которой онъ жаждалъ отдаться весь, и душой, и тѣломъ, откровенно сознавалась, что не съумѣетъ его любить и умретъ съ тоски, живя съ нимъ. О такой ли любви онъ мечталъ? Нѣтъ, ее надо вычеркнуть изъ своей жизни, и чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше.
   Онъ пѣшкомъ пошелъ въ имѣніе. Она уѣхала въ Москву съ дѣтьми рано утромъ.
   Съ тѣхъ поръ они не видались.
   Прошло четыре года съ той поры, когда Каменева пріѣхала въ Москву. За время ея замужства родные ея разбрелись по Россіи, многіе умерли, она очутилась одна.
   Нельзя сказать, чтобъ она скоро забыла Чагина; но время, неудачи, затѣмъ непосильный трудъ, болѣзнь, стараніе не потеряться въ этомъ водоворотѣ громаднаго города сдѣлали свое. Она потеряла изъ вида Юрія Николаевича и образъ его сталъ блѣднѣть, оттѣсненный лицами позднѣйшихъ знакомыхъ. Но Чагинъ не забылъ Валентину Львовну. Разставшись съ ней, онъ уѣхалъ за границу; тамъ встрѣтился съ женой и попробовалъ сойтись съ ней; но эти попытки были напрасны. Дорогой образъ недоступной для него женщины всплывалъ передъ его глазами всякій разъ, когда онъ всматривался въ изящное лицо жены, на которомъ никогда мысль или страданіе не накладывали печати. Пріѣзжая не разъ въ Москву, Чагинъ отыскивалъ адресъ Каменевой, наводилъ справки. Она работала въ одной изъ газетъ. Онъ выписалъ газету, читалъ отдѣлъ, въ которомъ она участвовала, какъ бы желая прочесть между строкъ все недосказанное ею. Онъ старался увѣрить себя, что доволенъ исполненіемъ ея завѣтныхъ мечтаній о независимой и трудовой жизни, но его грызла тоска и душила злоба. Она ушла не на голодную смерть, какъ онъ предсказывалъ, она не раскается, не пожелаетъ вернуть словъ, брошенныхъ Чагину. Иногда вставали подозрѣнія. Быть можетъ, у нея есть любовникъ... Но онъ гналъ эти мысли. Онъ не забывалъ ея прощальныхъ словъ. Нѣтъ, такая женщина ни съ кѣмъ не сойдется зря, не любя. А полюбить ей не легко. Такъ прошло три года слишкомъ. Затѣмъ Чагинъ узналъ, что Каменева лишилась работы и была больна. Когда онъ прибылъ въ Москву, она уже поступила въ чей-то домъ приходящею гувернанткой. Сердце его страстно рвалось къ ней. Онъ страдалъ, думая о лишеніяхъ, которыя она перенесла. Не совладавъ съ чувствомъ, онъ написалъ ей, прося вернуть ему дружбу. Она не отвѣчала, боясь своей слабости, да и некогда было. Отвѣтъ откладывался со дня на день, потомъ она перешла въ газету Правда. Ей даже призадуматься хорошенько надъ этимъ письмомъ, разобраться въ своихъ чувствахъ не было досуга, и боялась она этого. Онъ озлобился сначала, считая ея молчаніе за рѣшеніе избѣгать его, потомъ обрадовался даже. Пусть она отвергаетъ его чувство теперь, тѣмъ больше онъ будетъ торжествовать, когда она склонитъ передъ нимъ голову. Чагинъ пріѣхалъ въ Москву. Управляющій меблированными комнатами, гдѣ жила Каменева, оказался старымъ знакомымъ. Съ издателемъ Правды Чагинъ встрѣтился въ ресторанѣ, и отъ этихъ двухъ людей вся печальная жизнь Валентины Львовны открылась передъ Юріемъ Николаевичемъ, какъ на ладони. Многое дополнилось разгоряченнымъ воображеніемъ. Она нуждалась, должала, дѣти болѣютъ поочередно, Правда не нынче-завтра прекратитъ свое существованіе. О, тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! Такъ легче бороться и сломать ея гордыню! Пусть узнаетъ все до конца, пусть выпьетъ всю чашу до дна, она, вѣрившая въ женскій трудъ. И когда въ послѣднюю, критическую минуту разгрома всѣхъ надеждъ и вѣрованій она спроситъ себя: что дѣлать?-- онъ скажетъ: "Пойдемъ со мной, Валя, и будь женщиной прежде всего". Эта картина неотступно стояла передъ нимъ. О, какъ ждалъ онъ этой минуты! Юрій Николаевичъ положительно дѣлался маніакомъ. Онъ понемногу потерялъ интересъ къ своему дѣлу. Лицо его осунулось, глаза утратили блескъ, характеръ -- живость, привлекавшую къ нему всѣхъ, знавшихъ его. Возницынъ затѣялъ съ нимъ переписку, которая кончилась тѣмъ, что Чагинъ передалъ дѣла на руки старостѣ и выѣхалъ въ Москву. Съ перваго апрѣля онъ поселился недалеко отъ редакціи и ежедневно въ окна своей квартиры видѣлъ, какъ Каменева шла на работу, съ больнымъ лицомъ, въ старомъ, жалкомъ пальтишкѣ. Ну, что же? Тѣмъ лучше, что больна, тѣмъ лучше, что бѣдна! Разочарованіе для нея не замедлитъ. Сколько разъ порывался онъ идти!... Въ этотъ вечеръ, когда Каменева подъ свѣтомъ фонаря узнала лицо Чагина, онъ рѣшился пойдти къ ней. Изъ деревни были получены письма. Староста звалъ Чагина, потому что наступило время работъ.
   Ничего подобнаго не подозрѣвала Валентина Львовна. Въ ея суровой жизни любовь играла такую бѣглую роль, ея собственный романъ оборвался такъ быстро, что она не хотѣла вѣрить, будто чувство можетъ завладѣвать человѣкомъ, отнимая его отъ обязанностей, Чагинъ и не желалъ, чтобъ она знала объ его развѣдываніи. Однажды только Возницынъ, встрѣтясь съ Каменевой, замѣтилъ, нахально улыбаясь:
   -- Вами, Валентина Львовна, интересуются очень...
   И такъ какъ она проходила мимо, храня презрительное молчаніе, управляющій бросилъ ей въ догонку:
   -- Чагинъ просилъ передать вамъ его почтеніе.
   Она остановилась на мгновеніе, губы ея дрогнули, но она удержалась отъ вопроса.
   Потомъ она объ этомъ обстоятельствѣ забыла бы, еслибъ не двусмысленная улыбка Возницына и его усиленное вниманіе къ ней. Одинъ разъ онъ далъ понять, что за Каменевой слѣдятъ; она не повѣрила, потомъ усомнилась, наконецъ, забыла,-- не до того было ей.
   И вотъ теперь эта встрѣча... Черезъ четыре года. Зачѣмъ? Боже мой! Неужели это была случайность?
   Крѣпко сжимая руками пылавшую голову, Валентина Львовна вспоминала прошлое.
   Но прошлое невольно отодвигалось и вставалъ жгучій, жуткій вопросъ: что, если не случайна эта встрѣча? Если она повторится?
   Что она чувствовала: радость ли, испугъ, любовь ли, ненависть -- она не знала. Это былъ какой-то хаосъ, отъ котораго кружилась голова и замирало сердце. Одно сознавала Каменева ясно,-- это, что встрѣча ея съ Чагинымъ выбросила ее изъ колеи и что въ эту колею ей вновь необходимо войти, и чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше... Нѣтъ, еще было что-то... Было досадливое сознаніе своей нравственной слабости, обидное чувство, что не съ торжествующимъ видомъ встрѣтитъ она его вопросительный взглядъ.
   Въ тишинѣ номера вдругъ раздался стукъ дверной ручки. Валентина Львовна выпрямилась. Въ комнатѣ было совсѣмъ темно. Слава Богу, докторъ... Въ эти минуты симпатизирующая душа была бы кстати. Высокая мужская фигура въ совсѣмъ стемнѣвшей передней сняла пальто и положила бѣлый свертокъ въ уголъ.
   Валентина Львовна двинулась на встрѣчу.
   -- Какъ я вамъ рада, докторъ, наконецъ-то!
   Порывистымъ движеніемъ шагнула къ Каменевой высокая фигура и блѣдное отраженіе фонарнаго свѣта внизу на улицѣ озарило лицо вошедшаго. Съ глухимъ восклицаніемъ Валентина Львовна подалась назадъ и остановилась, какъ вкопанная.
   Передъ ней стоялъ Чагинъ.
   

IV.

   Съ минуту длилось молчаніе. Каменевой казалось дольше, она словно зацѣпенѣла. Чагинъ отбросилъ знакомымъ движеніемъ волосы съ низкаго лба и протянулъ къ ней обѣ руки.
   -- Наконецъ то!-- дрогнувшимъ голосомъ молвилъ онъ и грудь его шумно вздохнула, глаза горѣли счастьемъ.
   Каменева безсознательно подала ему обѣ руки и двинулась въ глубь номера. У окна они сѣли на стулья рядомъ. Молчаніе опять водворилось. На этотъ разъ они оба его не замѣчали.
   Бѣглымъ, любопытнымъ взоромъ Чагинъ окинулъ стѣны бѣднаго номера, убогую обстановку. Глаза его, остановившіеся на Вѣрочкѣ, на секунду расширились отъ удивленія, тѣнь пробѣжала по лицу. Затѣмъ они снова устремились на бѣлѣвшееся въ сумеркахъ лицо Валентины Львовны и не могли отъ него оторваться. Сцѣпившіяся руки ихъ какъ бы замерли въ крѣпкомъ пожатіи. Тишина въ комнатѣ стояла мертвая. За стѣной только кто-то мѣрно шагалъ, останавливаясь на поворотахъ, да рядомъ совсѣмъ близко слышалось короткое, нервное дыханіе забывшейся больной.
   Они не находили словъ; мысли, впечатлѣнія бѣжали лихорадочною вереницей. Слишкомъ много времени прошло съ ихъ разлуки, слишкомъ много выстрадали и изжили оба. Настоящее понемногу, поневолѣ уходило куда-то вдаль, выдвигалось прошлое, бѣглыя радости, не повторившіяся потомъ, сладкія минуты, когда все забывалось, кромѣ самихъ себя, когда вѣрилось въ возможность и законность личнаго счастья. За этими первыми впечатлѣніями вставали другія. Вспоминались ссоры, минуты охлажденія, звучали въ душѣ прежніе жгучіе укоры. Казалось, канули куда-то эти четыре года разлуки, монотонные, не дававшіе пищи сердцу, гдѣ работали только голова да руки. Полно! Къ лучшему ли это было? Нѣтъ, нѣтъ!... Она была права. Еслибъ опять вернуть это прошлое, она опять поступила бы какъ тогда,-- ушла бы разомъ, безповоротно, потому что стыдно теперь думать о себѣ. Рука ея потянулась изъ руки Чагина. А онъ, низко наклонившись впередъ корпусомъ, жадно глядѣлъ ей въ глаза и съ тоскою думалъ: "За что ты отняла у себя и у меня столько лѣтъ чуднаго, незамѣнимаго ничѣмъ счастья?" И ему казалось, что теперь это счастье не уйдетъ изъ его рукъ. Губы его беззвучно зашевелись, словно движеніе Каменевой заставило его очнуться отъ долгаго забвенія.
   -- Валентина,-- съ усиліемъ промолвилъ онъ,-- я все тотъ же, что и былъ... Ты вѣришь?
   -- И я все та же,-- тихо молвила она и отодвинулась дальше. Онъ не понялъ тайнаго, горькаго смысла ея словъ; онъ говорилъ о любви и страстно потянулся къ ней, чтобъ обнять ее.
   Въ эту минуту кто-то вошелъ. Они отшатнулись другъ отъ друга и смотрѣли молча въ переднюю. Въ освѣщенной изъ корридора рамкѣ двери вырѣзалась фигура Маши съ ея безобразною повязкой на головѣ.
   -- Вы что же, чаю не хотите развѣ?-- прозвенѣлъ ея молодой шепотъ.
   -- Войдите, Маша,-- измѣнившимся голосомъ пригласила Камнева.
   -- Да вы никакъ не одни?... И то...
   Чагинъ удивленно глядѣлъ на портниху. Каменева хмуро познакомила ихъ. Маша смутилась, вспомнивъ о своемъ "безобразіи"
   -- Я вамъ чаю принесу...
   Они опять остались вдвоемъ. Каменева зажгла свѣчи.
   Онъ схватилъ ея руку, стараясь помѣшать.
   -- Ахъ, зачѣмъ это? Такъ было лучше...
   Свѣтъ упалъ на вѣки больной и она зашевелилась, издавъ короткій стонъ. Чагинъ очнулся.
   -- Она больна? Это Вѣра? Боже, какъ выросла, перемѣнилось!... Что у нея?
   -- Не знаю... Боюсь, воспаленіе легкихъ.
   -- Кто лечитъ?
   Она назвала.
   -- Хочешь, я привезу сюда хорошаго доктора? Ты, вѣдь, слыхала.
   Онъ назвалъ извѣстную фамилію дѣтскаго врача. Отъ этого "ты" лицо ея покраснѣло.
   -- Зачѣмъ? Я вѣрю этому... Онъ мнѣ другъ.
   Ревнивымъ, подозрительнымъ взоромъ Чагинъ изучалъ ея лицо. При свѣтѣ оно показалось ему измѣнившимся. Что-то новое прибавилось въ выраженіи, чего онъ не знавалъ у прежней Вали. Въ углахъ нервно подергивающихся губъ легла затаенная скорбь. На исхудавшихъ щекахъ виднѣлись два яркихъ пятнышка. Прежде ихъ не было. Она всегда была блѣдна, и это такъ шло къ ней. Ея взоръ, суровый и гордый, смѣло выдержалъ его взглядъ.
   "Нѣтъ,-- пронеслась въ его головѣ успокоительная мысль.-- Такая женщина не мѣняетъ любовниковъ и не дозволитъ себѣ мимолетныхъ связей... Но какъ измѣнилось ея лицо! Совсѣмъ оно незнакомо мнѣ..."
   Онъ нагнулся надъ Вѣрочкой, присѣвъ на край дивана. Въ рукахъ его очутились пылавшія руки больной.
   -- Узнаешь ты меня, Вѣрочка? Помнишь ли?
   Ребенокъ мутными глазами глядѣлъ въ лицо Чагину. Потомъ застоналъ и протянулъ руки къ матери. Съ нимъ начался удушливый припадокъ кашля. Маленькое личико побагровѣло я ручки прижались къ груди.
   Валентина Львовна совсѣмъ растерялась. На помощь ей подоспѣла Маша съ стаканами чаю. Долго возились онѣ съ больной, пока не затихъ припадокъ и пока разбитая имъ больная не впала въ забытье.
   Маша вышла изъ номера. На столѣ, заправленная ею, горѣла лампа. Стаканы съ чаемъ стыли нетронутые. Каменева сидѣла у стола, облокотясь на него, и, подперевъ рукою голову, мѣшала ложечкой въ стаканѣ. Угрюмо глядѣли куда-то передъ собой ея темные глаза. Чагинъ молча смотрѣлъ на нее. На этомъ совсѣмъ больномъ лицѣ онъ читалъ горькую думу, печальную повѣсть жизни изо дня въ день въ погонѣ за хлѣбомъ, въ заботѣ и тревогѣ за дѣтей; онъ читалъ, казалось, въ дорогомъ лицѣ про эти трудовые дни и безсонныя ночи, про которыя никому не созналась бы Каменева, про минуты страха за свои силы, минуты непобѣдимой физической слабости, утомленія и жажды неизвѣданнаго покоя,-- покоя нравственнаго и физическаго. Но теперь онъ уже не думалъ: "тѣмъ лучше, такъ надо"... и сердце его сжималось.
   -- Ахъ, поскорѣй бы докторъ пріѣзжалъ!-- съ тоской вырвалось у Каменевой.
   О присутствіи Чагина она, казалось, забыла, и онъ это чувствовалъ. Горечь подымалась въ немъ и что-то давило горло. Оба они понимали, что первое блаженное мгновеніе встрѣчи и охватившее ихъ на мигъ чувство забвенія всего окружающаго не вернутся болѣе.
   -- Ну, что, твои дѣла какъ?-- началъ онъ, сдерживая себя.
   Она холодно подняла голову и покосилась на него. Это ты рѣзало ее по нервамъ. Къ чему это? Развѣ не все между ними кончено?
   -- Мои дѣла какъ нельзя лучше,-- умышленно солгала она.-- Какъ вотъ ваши? Гдѣ вы провели все это время?
   -- Ахъ, вотъ что!...-- понялъ Чагинъ и покраснѣлъ.
   И этимъ тономъ, и этимъ вы, и этою ложью о своихъ дѣлахъ, хорошо ему извѣстныхъ, она какъ будто воздвигала между собой и Чагинымъ преграду.
   -- Къ чему ты лжешь, Валентина? Я все знаю!-- вспыхнулъ онъ.
   Она выпрямилась, и розовыя пятна на щекахъ поблѣднѣли.
   -- Что вы такое знаете?
   Удушливый кашель затрясъ ея голову, руки, плечи, весь мнѣ. Она упала головой на столъ... Боже, что это? Такъ она! еще никогда не кашляла.
   Чагинъ испуганно кинулся искать воду и поднесъ стаканъ къ ея губамъ. Она стихла и, обезсиленная, не подымала головы.
   Наступило глубокое, словно зловѣщее молчаніе. Чагинъ не сводилъ съ нея глазъ. Вотъ что значитъ эта перемѣна въ молодомъ лицѣ. Четыре года безустаннаго труда сдѣлали свое... Здѣсь и мужчина подломился бы... Господи! да неужели возврата нѣтъ?
   -- Валентина Львовна,-- тихо заговорилъ онъ, и языкъ какъ бы не ворочался сказать попрежнему ты.-- Вы спрашивали, что я знаю? Нужно ли говорить теперь послѣ этого?
   Она упрямо качнула головой.
   -- Я не понимаю васъ... Что вамъ нужно?
   -- Я все знаю отъ Возницына... Назовите это какъ хотите... Но я слѣдилъ за вами всѣ эти четыре года, и мнѣ извѣстны всѣ ваши нужды, болѣзни дѣтей, ваша болѣзнь, бездежнье... Я все знаю.
   Глаза ея сверкнули злымъ, лихорадочнымъ блескомъ. Она вскочила, опираясь дрожащею рукой на спинку стула.
   -- Скажите, зачѣмъ вы здѣсь, зачѣмъ вы здѣсь?-- истерично крикнула она.-- Кто просилъ васъ слѣдить? Неужели вы оскорбить хотите? Ну, да, да, да!... Были лишенія, были болѣзни, неудачи, оскорбленія, но хуже вотъ этого отъ васъ не было... Слышите ли? И, все-таки, я на своемъ стою... И не отступлюсь. Никогда, никогда, никогда!... И знайте, что я счастлива и что вы мнѣ такого счастья не дали бы... Я...
   Но тутъ снова сорвался ея голосъ, снова страшная спазма захватила горло, дышать нечѣмъ. И раскаты глухаго, сухаго кашля наполнили номерокъ, болѣзненно отдаваясь въ ушахъ Чагина.
   -- Валентина Львовна! да что это съ вами?
   Передъ ней, наскоро сбрасывая пальто, стоялъ докторъ. Чагинъ посторонился и впился глазами въ бородатое лицо Ивана Александровича.
   А тотъ уже изучалъ пульсъ и прикладывалъ руку къ потному лбу молодой женщины.
   -- Дотанцовались!-- рѣзко бросилъ онъ ей, когда, ослабѣвшая, она вытянула на колѣняхъ исхудалыя руки.-- Когда это вы успѣли такой кашель схватить?
   -- Я давно кашляла, да только не такъ... Простудилась, должно быть... Нынче вѣтеръ.
   -- У васъ, сударыня, трое дѣтей. Не должны бы вы простуживаться.
   -- Легко сказать.
   -- А бугорчатку хотите?-- злобно предложилъ докторъ.
   -- О, Господи! Что вы?
   -- Нечего Господи!... И куда вамъ, хилой, такой трудъ нести?
   -- Иванъ Александровичъ!-- ея глаза сверкнули.-- Вотъ вовремя завелъ!...
   -- Ну, ну, ну... легче! Меня не испугаете. Всегда говорилъ и теперь повторю: хотите до слѣдующей весны не получить чахотку, отправляйтесь въ деревню. А ужь Вѣру, какъ хотите, на чистый воздухъ, да скорѣе, она тоже изъ хрупкихъ. За нее вы передъ своею совѣстью отвѣтите.
   Она низко опустила голову, ломая пальцы. Чагинъ сѣлъ въ тѣни у окна. Докторъ занялся больною.
   -- Что у нея?-- тревожно раздался вопросъ отъ окна.
   Докторъ обернулся и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на Чагина, подозрѣвая романическую страничку въ прошломъ Валентины Львовны.
   -- Пока неизвѣстно. Болѣзнь опредѣлится завтра. Плохо, если воспаленіе легкихъ. У ней оно разъ уже было. А для такой крошки болѣзнь слишкомъ тяжела.
   Уходя, докторъ извинился, что спѣшитъ.
   -- У жены сильнѣйшій жаръ; не знаю, протянетъ ли до осени... А вами, сударыня, мы завтра займемся. Только чтобы не выходить. Теперешняя погода васъ окончательно погубитъ.
   -- Господи!... Да развѣ я могу не идти? Вы сами, Иванъ Александровичъ, знаете...
   -- И знать ничего не хочу. А сейчасъ потрудитесь въ постель лечь... И чтобъ ни фельетоновъ этихъ, ничего такого.-- Онъ силой дотащилъ ее до перегородки.-- Вашъ знакомый извинитъ. И если только вы завтра выйдете...
   -- Я выйду завтра.
   Изъ-за перегородки Чагинъ слышалъ, какъ докторъ всплеснулъ руками.
   -- Это дьяволъ, а не женщина! Ну, развѣ вы не можете кому-нибудь поручить вести дѣло? Если въ редакцію надо, дайте записку,-- ну, хоть имъ вотъ... вашему знакомому... не имѣю удовольствія знать имени... или мнѣ, наконецъ.
   Этого, дѣйствительно, только не доставало! Посвящать во всѣ свои неудачи Чагина, который менѣе всѣхъ долженъ былъ бы видѣть ея униженіе... да никогда... или Ивана Александровича, который нынче еще такъ презрительно говорилъ о женскомъ трудѣ... И когда же? Теперь, когда наступаютъ критическія минуты... Лучше умереть на улицѣ, чѣмъ сознаться.
   -- Иванъ Александровичъ, ради Бога, не настаивайте и не сердитесь. Я завтра здорова буду, да и теперь не больна.
   Онъ сердито махнулъ рукой.
   -- Вы хоть Машѣ скажите, чтобъ ночью надъ больной сидѣла. Сами не надрывайтесь... Завтра къ двѣнадцати буду.
   Онъ ушелъ, прописавъ Каменевой рецептъ отъ кашля.
   Въ наступившей затѣмъ тишинѣ комнаты было что-то жуткое. Чагинъ не шевелился и горькія мысли вихремъ неслись въ его головѣ. Онъ всего ожидалъ, кромѣ такого конца. Неужели же чахотка?
   -- Валентина,-- не выдержалъ онъ,-- можно къ тебѣ?
   Въ его голосѣ было столько нѣжности и тревоги, что Каменева вздрогнула.
   -- Иди,-- чуть шевеля губами, прошептала она; но онъ слышалъ и быстро очутился на колѣняхъ передъ ея кроватью, цѣлуя ея руки, волосы и платье.
   -- Валентина, ты больна?
   -- Неправда, я здорова... Развѣ кашлять значитъ быть больной?-- Она не противилась его страстнымъ ласкамъ. Но на сердцѣ ея былъ такой страшный гнетъ, что она почти не сознавала, что было съ ней въ данную минуту. Вдругъ до слуха ея донеслись глухія рыданія. Она выпрямилась и приподнялась на локтѣ. Чагинъ упалъ кудрявою толовой на край постели.
   -- Юрій, что съ тобой?
   И пяти почти лѣтъ какъ не бывало! Горечь, злоба, торжество самолюбія, ядъ сомнѣній, гдѣ они? Онъ съумѣлъ слезами найти лучшій доступъ къ ея сердцу. Онъ приподнялъ голову и жадно глядѣлъ въ ея лицо.
   -- Я несчастливъ, Валя. Я ѣхалъ сюда, почему-то твердо увѣренный, что ты не измѣнилась. Теперь я вижу, что ты уже не любишь меня.
   Она молчала. Онъ долго ждалъ отвѣта.
   -- Ну, что же ты молчишь? Отвѣть хоть что-нибудь, ради Бога...
   Ея тонкіе пальцы перебирали волосы Чагина.
   -- Что я тебѣ скажу?-- тоскливо вырвалось у нея.-- Про какую любовь говоришь ты?
   -- Боже мой, Валентина! Вѣдь, ты же не деревянная. Я говорю про безумное чувство, передъ которымъ безсиленъ, не властенъ. Оно у тебя было когда-то...
   -- Да, да, да... Именно безуміе... что-то непобѣдимое... Влеченіе какое-то... Ну, да... И теперь оно есть... Зачѣмъ лгать? Да я и не боролась бы съ нимъ, если бы...
   -- Если бы...
   -- Ты былъ бѣденъ... Но ты богатъ... Это невозможно... Руки его разжались, выпустили Каменеву и закрыли его лицо.
   -- Неужели ты думаешь, что я не страдала отъ разлуки? Что я легко рѣшилась на разрывъ? Еслибъ ты не ставилъ условіемъ отреченіе отъ моей завѣтной цѣли содержать себя своимъ трудомъ, я не расталась бы съ тобой... хотя... хотя, все-таки, пойми, Юрій, ради Бога пойми, стыдно быть счастливыми теперь, когда кругомъ умираютъ хорошіе, честные люди оттого, что имъ ѣсть нечего.
   Онъ нѣжно прижался лицомъ къ ея плечу. Она слышала, какъ сильно стучало его сердце въ ожиданіи ея отвѣта. Но словъ, она не находила.
   -- Валя, дорогая, тебѣ надо поправиться и собраться съ силами... Ты слышала, что говорилъ докторъ о Вѣрѣ... Наконецъ, мальчикамъ воздухъ нуженъ. Ты вспомни, Валя, вѣдь, отецъ ихъ. въ чахоткѣ умеръ. Въ Москвѣ немыслимо оставаться. Ты увидишь, какія улучшенія у меня въ четыре года. Больница какъ идетъ, школа... Я не буду тебя удерживать, осенью вернешься.... Ну, ради Вѣры...
   Онъ задыхался.
   -- А за меня кто въ Правдѣ дѣло будетъ дѣлать?-- угрюмо спросила она, стараясь освободиться изъ его рукъ.
   -- Ахъ, Валя! ну, что за самообманъ?... Не нынче-завтра этой Правдѣ конецъ.
   -- Ты лжешь!
   Она съ вилой оттолкнула его.
   Глаза его злобно сверкнули. Онъ сдѣлалъ рѣзкое движеніе, но сдержался и смолкъ, тяжело дыша.
   Она лежала, уткнувъ лицо въ подушку.
   -- Черезъ нѣсколько дней ты узнаешь, лгалъ ли я.
   Онъ всталъ съ колѣнъ и, оглянувшись, сѣлъ на дѣтскую кроватку, въ двухъ шагахъ отъ Валентины Львовны. Онъ видѣлъ, что она дрожала всѣмъ тѣломъ.
   Черезъ мгновенье она приподнялась, сѣла на постели, свѣсила ноги на полъ и откинула спутавшіеся волосы съ пылавшаго лица. За стѣной прошли чьи-то торопливые шаги и замерли въ корридорѣ.
   -- Ну, прекрасно... Предположимъ, что газета завтра закроется,-- начала она снова, стараясь преодолѣть волненіе,-- не кто же тебѣ сказалъ, что я не найду работы? Со дня на день я жду изъ Петербурга извѣстія, что разсказъ мой принятъ... Его читали люди понимающіе и нашли въ немъ талантъ... Слышишь ли?-- талантъ... Это ты одинъ всегда отрицалъ его во мнѣ... Но я не вѣрю тебѣ... Не вѣрю, что ты понимаешь, толкъ въ этомъ, и еслибъ даже понималъ, ты ни за что не сознался бы... Да... Что ты глядишь такъ? Ты изъ упрямства не сознался бы, потому что въ твоихъ глазахъ женщина должна быть безъ ума и безъ таланта, красивая самка... и больше ничего.
   -- Валентина! зачѣмъ бередить старыя раны?
   -- Потому что онѣ никогда не закрывались, слышишь ты? Ты и теперь пришелъ оскорблять меня. Ты разсчитывалъ напасть врасплохъ и сломить... Больна, молъ, утомилась, денегъ нѣтъ, неудачи... Ошибся, милый! Ха, ха!... Видишь? Вотъ деньги и всегда будутъ, пока я въ гробъ не слягу.
   Она истерично потрясла надъ головой скомканнымъ билетомъ Маши, который выхватила изъ кармана.
   Чагинъ на минуту былъ озадаченъ. Откуда у нея деньги? Что, если Возницынъ ошибся? Во всякомъ случаѣ, это могла быть только отсрочка неизбѣжнаго конца, и упрямица, забывая о своемъ надломленномъ организмѣ, горячо ухватилась за этотъ предлогъ, чтобы продолжать такое существованіе и отказаться отъ покоя, который онъ ей предлагалъ.
   -- Успокойся, Валентина,-- глухо заговорилъ онъ,-- и спрячь деньги. Я радъ, что ты не въ нуждѣ... Развѣ я врагъ тебѣ?
   -- Да, да... худшій врагъ (онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ), злѣйшій... Ты мнѣ самый опасный врагъ, потому что посягаешь на самое завѣтное и нападаешь врасплохъ... Но, Юрій Николаевичъ, вспомни: твое вліяніе надо мной сильнѣе было года четыре тому назадъ, и я, все-таки, съумѣла порвать съ тобой... Теперь также съумѣю...
   Онъ съ минуту колебался, потомъ всталъ и молча вышелъ въ переднюю. Она слышала, что онъ одѣвался, очевидно, чтобъ уйти и ужь, конечно, уйти навсегда. Она заломила руки, въ ней тоже шла страшная борьба. Загремѣла ручка двери.
   -- Юрій, вернись!-- отчаянно крикнула она.
   Вѣра, испуганная, застонала и заворочалась, но Каменева ее не слыхала. Она дрожала съ головы до ногъ. Онъ остановился на минуту, сбросилъ пальто и былъ подлѣ нея. Она стояла у постели, едва держась на ногахъ, и схватила его руку.
   -- Прости меня,-- прошептала она и прильнула пересохшими тубами къ его рукѣ.
   Чагинъ дрогнулъ и, обнявъ ее, сѣлъ рядомъ на постели. Она рыдала, обхвативъ его руками, словно прощалась съ нимъ навѣки, и Чагину было жутко. Слезы не облегчали Валентину Львовну. Тяжело даются онѣ тѣмъ, кто не привыкъ плакать, а Каменевой некогда было оплакивать свои неудачи. Жизнь не дозволяла ей останавливаться надъ потерями, вникать въ ихъ смыслъ, слезами смягчать горе. Надо было идти дальше, безостановочно и спѣшно, и она не привыкла раздумывать надъ своею долей, жаловаться и плакать. И въ эту минуту такъ нечаянно давшагося ей досуга она какъ бы разомъ припомнила все прошлое, вглядываясь въ него, поняла все значеніе настоящаго свиданія ея съ Чагинымъ, которое не должно было повторяться, и заплакала мучительными, жгучими слезами.
   Наконецъ, стихли рыданія, стихъ и припадокъ сухаго кашля, которымъ неизбѣжно должно было разрѣшиться волненіе, стихла и сама Каменева. Въ ней улеглась злоба, заснула горечь, замерли подозрѣнія. Теперь она была слабою, больною женщиной, жаждавшею ласковаго слова, и Чагинъ былъ для нея уже не врагомъ, а любящимъ и любимымъ человѣкомъ, котораго она не промѣняла бы на эту массу людей, встрѣчавшихся съ нею за эти четыре года ея жизни въ столицѣ.
   -- Когда ты ѣдешь?-- неожиданно спросила Каменева, не подымая головы съ плеча Чагина.
   -- Завтра, но я вернусь недѣли черезъ двѣ.
   -- Зачѣмъ?-- невольно вырвалось у нея.
   Онъ помолчалъ, сжимая ея горячіе пальцы.
   -- Нашъ разговоръ еще не конченъ, Валентина; я думаю, что ты вернула меня, чтобы кончить его мирно.
   Она подняла голову.
   -- Да, да... Надо кончить... Такъ силъ не хватитъ... Мнѣ не хотѣлось разстаться навсегда, оскорбивъ тебя.
   -- Навсегда?-- переспросилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.
   -- Да, исхода нѣтъ...
   -- Есть, дай мнѣ сказать, выслушай... Я не зову тебя сейчасъ со мной. Черезъ двѣ недѣли я вернусь взять дѣтей. Ихъ ты должна отдать мнѣ. Вѣрѣ нужна не дача, а деревня, тебѣ также.
   -- Я не буду жить на твой счетъ...-- дико взвизгнула она, силясь вырваться.
   Онъ насильно посадилъ ее на кровать.
   -- Съ тобой не сговоришь... Изволь, ты заплатишь мнѣ за себя и дѣтей; эти деньги я подарю на школу... Согласна?
   -- Ты говоришь со мной, какъ съ ребенкомъ. За что ты оскорбляешь меня?
   -- Ты хуже ребенка. Я зову тебя не въ любовницы, я отъ тебя ничего не требую... Я зову гостить и поправить здоровье, какъ другъ, какъ родной человѣкъ. Ты это допускаешь?
   Она молчала.
   -- Потомъ ты вернешься на работу, удерживать я не стану... Мы съ тобой все равно не уживемся, -- горько добавилъ онъ.
   -- Да, не уживемся... Тебѣ не такую нужно... Взгляни.-- Она протянула передъ собой исхудалыя руки.-- Рукавчиковъ нѣтъ, воротникъ грязный, платье старое, волосы въ безпорядкѣ...
   -- Валя, оставь...
   -- Неизящная обувь, ни корсета, ни турнюра, ничего, что ты привыкъ видѣть и требовать... Я знаю... Я всегда шокировала тебя... Нѣтъ, намъ не ужиться...
   -- Я не про то говорю...
   -- И къ чему ты меня полюбилъ?-- истерично крикнула она, ломая руки.-- Зачѣмъ мы встрѣтились, Господи! Не къ лицу мнѣ ни эта любовь, ни эти слезы... Во мнѣ ни капли романтизма нѣтъ, слышишь ты? Вѣдь, я и говорить-то о любви не умѣю.
   -- И не надо,-- засмѣялся Чагинъ, прижимая ее къ себѣ. Наступила тишина.
   Вдругъ Валентина Львовна вырвалась, вся дрожа, изъ рукъ Чагина и, шатаясь, вышла изъ-за перегородки.
   Чагинъ просидѣлъ неподвижно нѣсколько минутъ, сжимая руками голову, потомъ приблизился къ Каменевой и протянулъ ей руки.
   -- Я ухожу, Валентина... Черезъ двѣ недѣли я вернусь... и увезу дѣтей, да?
   -- Н-не знаю... я подумаю...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это рѣшено. О тебѣ мы поговоримъ... Но дай мнѣ слово, какъ другу... слышишь, Валентина?-- какъ твоему родному и брату, дай слово, что если случится какое-нибудь несчастіе, деньги если понадобятся, ты немедленно меня увѣдомишь... Да?
   Вмѣсто отвѣта, она молча стиснула его руки. Она начинала ему вѣрить, ей хотѣлось вѣрить крѣпко въ кого-нибудь.
   Уходя, онъ передалъ ей свертокъ, лежавшій въ передней.
   -- Для дѣтей игрушки; не побрезгуй, Валя.
   Она слабо улыбнулась. Почему-то эти игрушки теперь ее обрадовали, какъ ребенка. Она проводила Чагина до лѣстницы и вернулась въ номеръ Маши. Дѣти спали уже, а портниха стучала машинкой, дошивая платье. Она обѣщала придти посидѣть надъ Вѣрой.
   Валентина Львовна прошла къ себѣ и легла на постель. Маленькій номерокъ, казалось, былъ еще полонъ присутствіемъ Чагина. Она прижималась пылающимъ лбомъ къ влажной подушкѣ и куталась въ платокъ, чтобъ остановить начавшійся ознобъ. На душѣ было какъ-то неестественно, непривычно тихо и легко. Ни о чемъ безпокойномъ и грустномъ думать не хотѣлось, не вѣрилось, что не нынче-завтра все измѣнится къ худшему. Одолѣвала какая-то непреодолимая дремота.
   

V.

   Утромъ Каменева не получила нумера Правды, но она привыкла къ неаккуратности разсыльнаго, и это обстоятельство ее не встревожило. У нея на душѣ было какъ-то особенно легко. Быстро справилась она съ матеріаломъ изъ вчерашнихъ иностранныхъ газетъ и, перемѣнивъ компрессъ Вѣрѣ, которая чувствовала себя не хуже, чѣмъ вчера, пошла къ Машѣ провѣдать мальчиковъ. Тѣ восторгались дорогими игрушками, разбросанными по полу. Маша хлопотала надъ керосинкой. Позавтракавъ и не дождавшись доктора, Каменева собралась въ редакцію. Она тутъ въ первый разъ за эти четыре года замѣтила, какъ неуклюже сидѣло на ней вышедшее изъ моды пальто, какъ истерлось оно, какъ обтрепалась подкладка и порыжѣли шнурки.
   "Вотъ съ долгами раздѣлаюсь, надо будетъ новое справить",-- думала Каменева.
   Она зашла въ банкирскую контору, заложила билетъ Маши и вернулась въ меблированныя комнаты, чтобы расплатиться съ Возницынымъ. Тотъ засуетился, увидавъ Каменеву, подставилъ ей стулъ и освѣдомился, какъ она себя чувствуетъ. Валентина Львовна холодно поблагодарила и протянула управляющему деньги. При этомъ она не могла себѣ отказать въ мелкомъ, зломъ удовольствіи подмѣтить, какъ вытянется наглое лицо Возницына, вчера еще чуть не державшаго пари, что у Каменевой денегъ не будетъ. Однако, ожидаемаго эффекта не произошло.
   -- Раздобыли деньжатъ?-- только усмѣхнулся онъ, отыскивая страницу въ записной книгѣ.
   -- Какъ видите... Я нисколько и не сомнѣвалась, что раздобуду ихъ.
   -- Очень, очень радъ... Вотъ, Валентина Львовна, прекрасная русская поговорка: старый другъ лучше новыхъ двухъ...
   Она надменно кивнула головой и вышла изъ конторы. Ей даже въ голову не пришло подумать надъ смысломъ этой поговорки въ устахъ Возницына и надъ его спокойствіемъ при видѣ денегъ, которыми она мечтала его удивить. А, между тѣмъ, управляющій зналъ о визитѣ Чагина и выводилъ изъ этого обстоятельства неизбѣжныя, на его взглядъ, заключенія.
   Каменева только теперь, выйдя на улицу, почувствовала, какъ она слаба.. Недальняя прогулка въ банкирскую контору и обратно совсѣмъ обезсилила ее; пришлось взять извощика.
   Зима упорно не хотѣла уступать мѣсто веснѣ, и та, въ свою очередь, не спѣшила заявлять своихъ правъ. Съ хмураго неба хлопьями летѣлъ мокрый снѣгъ. Извощики колебались между санями и пролетками. На нѣкоторыхъ улицахъ остался обнаженный и грязный камень, по которому съ трудомъ ползли сани, въ другихъ мѣстахъ снѣгъ и ледъ держались, серьезно угрожая колесамъ и рессорамъ пролетокъ. Кучи сколотаго грязнаго льду и снѣгу затрудняли движеніе. Какъ разбитая, хотя сани ѣхали шагомъ, добралась Каменева до редакціи.
   Ей отворилъ старый служитель.
   -- Что, Лугинъ здѣсь?-- спросила она, отряхиваясь отъ занесшаго ее снѣгу.
   -- Никакъ нѣтъ-съ... Да они не будутъ... Письмо прислали...
   -- Кто же здѣсь есть?
   -- Всѣ ушли-съ... съ полчаса, надо быть...
   -- Какъ ушли?-- Валентина Львовна поблѣднѣла.-- А работать-то?
   Служитель помялся, съ участіемъ глядя въ лицо молодой женщинѣ.
   -- Да вы нешто не знаете?... Газета закрылась.
   -- Что?!
   -- Да-съ... Господинъ Лугинъ нынче письмо прислали-съ... Всѣ тутъ читали...
   Машинально выйдя на улицу, она прошла шаговъ двадцать и остановилась, прислонившись къ стѣнѣ дома. Вѣтеръ порывами, взвизгивая, проносился вдоль улицы.
   Сколько времени простояла Каменева на тротуарѣ, прислонясь къ сырой стѣнѣ, она не знала. Голова ея кружилась, въ ушахъ стоялъ немолчный звонъ. Мимо проползли сани съ кутавшимся сѣдокомъ, который при каждомъ порывѣ вѣтра низко горбился, наклоняясь къ спинѣ извощика. По площади далеко гремѣли пролетки и конка. Какъ тѣни, беззвучно скользили тамъ, черные силуэты людей.
   -- Куда теперь?-- было первою сознательною мыслью Валентины Львовны.
   Сильный ознобъ заставилъ ее очнуться. Она, шатаясь, пошла по тротуару. Какъ же это такъ сразу, никого не предупредивъ? Вѣдь, и рабочимъ заранѣе говорятъ, если хотятъ ихъ распустить.
   Мимо ѣхала пролетка. Она сдѣлала ей знакъ и поѣхала домой.
   Маша всплеснула руками, когда Каменева вошла въ номеръ.
   -- Валентина Львовна! что вы такъ скоро нынче? Заболѣли, что ли? На васъ лица нѣтъ.
   Безсильно опустилась молодая женщина на первый попавшійся стулъ.
   -- Маша, наша газета закрылась...
   -- Что вы? Да какъ же это?
   Каменева не расположена была объяснять. Дѣти подбѣжали къ ней, плача и жалуясь другъ на друга. Она машинально погладила ихъ по головѣ и ушла къ себѣ. Черезъ полчаса пріѣхалъ докторъ. Онъ уже зналъ о положеніи дѣлъ.
   Валентина Львовна храбрилась, спокойно помогала доктору въ уходѣ за Вѣрой, перемогая собственную слабость, и все старалась обратить разговоръ на другую тему.
   -- Однако, барынька, что же вы теперь будете дѣлать?-- участливо спросилъ докторъ.
   Она оглянулась вызывающе. Щеки ея горѣли лихорадочнымъ румянцемъ.
   -- Ахъ, Господи! Свѣтъ не клиномъ сошелся. Жила прежде безъ работы въ газетѣ, обойдусь и теперь безъ нея. Хуже бывало, Иванъ Александровичъ, да вотъ не потонула же. Завтра пойду работы искать. Да вотъ надняхъ изъ Петербурга отвѣта жду. Вы, вѣдь, читали мой разсказъ?
   -- О, безспорно талантливая вещь!
   -- Вотъ видите. Все къ лучшему, милый Иванъ Александровичъ. Я даже рада буду вырваться изъ этой кабалы, называемой срочною работой за строчку. Самой бы не хватило рѣшимости, жадность заѣдала, право, -- нервно засмѣялась Каменева.-- Пристроюсь къ какому-нибудь журналу. Буду писать самостоятельно. Мнѣ вотъ въ двухъ здѣшнихъ еженедѣльныхъ изданіяхъ работу обѣщали.
   -- Дай-то Богъ,-- прошепталъ докторъ.
   Уѣзжая, онъ сказалъ, что воспаленія у Вѣры на этотъ разъ опасаться нечего. Нуженъ только хорошій уходъ, потому что выздоровленіе ея пойдетъ очень медленно.
   -- Вотъ и прекрасно, мой досугъ кстати,-- нервно торопилась Каменева.-- Я ее живо на ноги подыму.
   Но дать себя выслушать она не согласилась, утверждая, что нынче ей лучше и что кашель смягчится отъ микстуры. Докторъ, указавъ, что дѣлать дальше съ Вѣрочкой, вышелъ; онъ обѣщалъ вернуться дня черезъ два-три.
   Валентина Львовна догнала его въ корридорѣ и совала ему въ руку конвертъ съ деньгами. Иванъ Александровичъ отказывался, она сердилась и настаивала.
   -- Спасибо вамъ, -- наконецъ, согласился докторъ, крѣпко пожимая ея красивые пальцы.-- Мнѣ, пожалуй, деньги кстати. Такая масса ихъ нужна на леченіе жены. Надо ее въ Крымъ отправить. Вотъ скоро двинемся. Думаю только, что напрасно. До осени не протянетъ.
   Они разстались.
   Валентина Львовна рѣшила не поддаваться отчаянію и, дѣйствительно, теперь чувствовала въ себѣ какой-то новый приливъ силъ. Досугъ ея былъ ей въ диковинку и даже утомлялъ ее. Дождавшись, пока заснула Вѣра, она сѣла писать разсказъ на красивую тему, которую давно когда-то обдумывала. Но начать его оказалось очень трудно, выходило что-то сухое, вымученное, безцвѣтное. Положительно она разучилась писать.
   Это открытіе лишило ее бодрости. Затѣмъ она принялась искать въ хламѣ старыхъ газетъ другой разсказъ, давно законченный, который она такъ и не собралась отослать ни въ одинъ журналъ. Она внимательно перечла его, стараясь относиться къ нему какъ посторонній критикъ. Нѣтъ, положительно онъ былъ не дуренъ. Надо снести его въ Равнину. Ей тамъ давно обѣщали работу.
   Затѣмъ Валентина Львовна погрузилась въ кучу иностранныхъ газетъ, отыскивая тамъ начало романа, который она давно собиралась перевести. Первые NoNo были, наконецъ, найдены и Каменева засѣла за работу. Нездоровье забылось и листы. бумаги быстро исписывались четкимъ, мелкимъ почеркомъ. Хотѣлось кончить скорѣй, скорѣй.
   Маша удивилась ея присутствію духа.
   -- Ну, молодецъ, Валентина Львовна, на вашемъ мѣстѣ я бы ревмя заревѣла,-- сообщила она.
   -- Послѣднее дѣло, Маша,-- не отрывайсь отъ пера, бросила ей Каменева.-- Деньги опять будутъ скоро, всѣ на дачѣ будемъ жить.
   Она писала до глубокой ночи, пока перо буквально не выпало изъ рукъ. Дотащившись до постели, съ разбитою грудью отъ кашля, который къ ночи возобновился, она была увѣрена, что заснетъ, какъ убитая, но ошиблась. Мозгъ ея не переставалъ работать. Она вспоминала вчерашній вечеръ, видѣла передъ собой Чагина. Онъ не лгалъ, что завтра все кончится. И пожалѣлъ ее, уѣхалъ, чтобы не видѣть ея отчаянія и стыда. "Такъ нѣтъ же! Не поддамся я отчаянію! Не таковская. Найду работу и дачу найму, и сама отдохну съ дѣтьми".
   Она проворочалась до разсвѣта. То мучилъ кашель, то будилъ ознобъ, смѣнявшійся жаромъ, и она металась по кровати, срывая съ себя одѣяло. То стонъ и сонный лепетъ Вѣры тревожили легкое забытье Валентины Львовны, то въ разгоряченномъ мозгу вставали какія-то безобразныя видѣнія, которыя заставляли ее въ темнотѣ испуганно вскакивать и озираться. Ночной потъ, мучившій ее уже давно, охлаждаясь, вызывалъ дрожь во всемъ тѣлѣ. Измученная, она крѣпко забылась только подъ утро.
   

V.

   Каменева на другой день почувствовала себя положительно больной, но, по обыкновенію, не обратила вниманія на это обстоятельство, приписывая слабость волненію вчерашняго дня. Съ утра она отправилась по редакціямъ, прося работы. Всюду ее любезно выслушивали, сожалѣли, упоминали о другихъ сотрудницахъ Правды, которыя опередили Каменеву въ поискахъ, разспрашивали о подробностяхъ, но, въ концѣ-концовъ, объявляли, что редакціи завалены рукописями, мѣста постоянныхъ сотрудниковъ всѣ заняты... "Впрочемъ, отчего же?... Приносите статейку, можетъ быть, понравится, пустимъ".
   Каменева напоминала, мучительно краснѣя, что она извѣстна по своимъ работамъ во Всемірномъ Телеграфѣ.
   -- Вы же сами, ваша газета,-- сказала она въ одной редакціи,-- обратили вниманіе на мою работу...
   -- Приносите, приносите, увидимъ,-- снисходительно замѣчали ей секретари и редакторы.
   Надо было много наивности, чтобы вѣрить этимъ обѣщаніямъ, и Каменева не вѣрила имъ. Она побывала во всѣхъ мало-мальски порядочныхъ редакціяхъ и уныло наняла извощика чтобы ѣхать въ знакомыя ей Равнину и Смѣхъ сквозь слезы.
   Тамъ ее встрѣтили участливо. Въ Равнину перешли многіе сотрудники изъ Всемірнаго Телеграфа. Ее узнали, усадили, предложили чаю, засыпали разспросами и новостями о Всемірномъ Телеграфѣ. Редакторъ, котораго она видѣла всего второй разъ, просилъ зайти за отвѣтомъ черезъ двѣ недѣли и взялъ разсказъ.
   Она вышла, ободренная, и быстро зашагала въ редакцію Смѣха сквозь слезы, находившуюся недалеко. Но было уже поздно, и швейцаръ объявилъ ей, что пріемъ бываетъ здѣсь одинъ разъ въ недѣлю.
   -- Черезъ недѣлю пожалуйте.
   Разбитая, она вернулась домой и, снова перемогая усталость, засѣла за переводы. Однако, работала она не долго и слегла въ постель. Маша нашла, что у нея лихорадка; присовѣтовала послать за хининомъ и напоила ее липовымъ цвѣтомъ.
   -- Боже мой! Неужели я заболѣю?-- ужасалась Каменева.
   -- Богъ милостливъ! Отдохнете, выспитесь, пропотѣете, все какъ рукою сниметъ,-- утѣшала Маша.
   Она сидѣла цѣлые дни дома, выходя только за работой, либо для того, чтобы отнести готовое платье. Очевидно, добродѣтель эта давалась ей не легко: она частенько плакала украдкой отъ Валентины Львовны, частенько раздражительно покрикивала на расходившихся у нея въ номерѣ мальчиковъ, сидѣла насупясь и тяжко вздыхала, но все же выдерживала характеръ. Ее поддерживало участіе къ Валентинѣ Львовнѣ и Вѣрочкѣ, и горе Каменевой заставляло ее забывать о собственномъ горѣ.
   Вѣрочка начинала поправляться, по Каменевой не было лучше. Случались дни, когда она чувствовала въ себѣ много силы и здоровья, но длилось такое состояніе не долго. Къ вечеру температура тѣла быстро подымалась; кашель усиливался, а съ нимъ возвращался и полный упадокъ силъ. Иванъ Александровичъ не былъ у нихъ цѣлую недѣлю, и Каменева догадывалась, что женѣ его совсѣмъ плохо.
   Деньги, данныя Машей, быстро таяли. Въ банкирской конторѣ за билетъ дали всего 150 рублей. Пятьдесятъ отданы были за квартиру, сорокъ -- въ уплату стараго долга, десять рублей доктору; въ первыя же сутки по полученіи денегъ отъ нихъ оставалось не болѣе 50-ти рублей; затѣмъ на эти деньги обѣдали, платили понемногу въ лавки, и по прошествіи недѣли Каменева осталась съ 30 рублями... Ей дѣлалось жутко. Маша заговоривала о дачѣ, которую не мѣшало бы теперь искать; но за нездоровьемъ Валентины Львовны обѣимъ имъ некогда было начать поиски. Каменева боялась даже, что къ маю онѣ не успѣютъ перебраться,-- денегъ не будетъ.
   Переводы подвигались успѣшно, затѣмъ Валентина Львовна послала письмо въ петербургскій журналъ, куда отослала свой разсказъ. Пора было давно имъ отвѣтить. Шестимѣсячный срокъ истекалъ.
   Какъ только наступилъ день пріема посѣтителей въ редакціи Смѣха сквозь слезы, Валентина Львовна отвезла редактору свой переводъ, первыя главы котораго были окончены. Ее попросили зайти за отвѣтомъ черезъ недѣлю.
   Отъ Чагина въ началѣ второй недѣли было получено письмо. Онъ ничего не упоминалъ о жалкомъ концѣ Правды, но участливо освѣдомлялся о здоровьѣ Валентины Львовны и Вѣры. "Какъ идутъ дѣла? Я безпокоюсь",-- писалъ онъ.
   Каменева тотчасъ же сѣла писать отвѣтъ. Тонъ ея письма былъ какъ-то вызывающе веселъ, скорѣе насмѣшливъ. Она увѣряла Чагина, что нисколько не огорчена прекращеніемъ газеты, что работу достать не трудно, здоровье ея и Вѣры лучше,-- словомъ, желать ничего не надо. Она то подсмѣивалась надъ его безпокойствомъ, то гнѣвно выговаривала ему за недовѣріе къ ея силамъ. Онъ обѣщалъ пріѣхать недѣли черезъ полторы, потому что работы задержатъ; она, однако, не звала его. Перечесть письмо она не рѣшилась, чувствуя, что разорветъ его тогда: слишкомъ оно грубо и неискренно вылилось изъ-подъ пера.
   Въ ожиданіи отвѣта изъ редакціи Смѣха сквозь слезы, Валентина Львовна не могла себя принудить переводитъ дальше и начала работу для газеты, когда-то отзывавшейся о ней съ похвалой. Это была компиляція одной научной статьи. Въ два дня она окончила статью и пошла съ нею въ редакцію. Сдавъ ее, она вдругъ увидала временный застой въ работѣ. Отовсюду приходилось ждать отвѣта и рѣшенія, спѣшнаго дѣла не предвидѣлось. Она испугалась,-- испугалась возможности остаться съ незанятою головой, возможности вдуматься въ свое положеніе и въ будущее. На это она не находила силъ. Отчаянно набросилась она на разсказъ, но способность творчества исчезла. Она ложилась на постель и старалась забыться сномъ. Досугъ мучилъ ее, мучилъ праздностью мозга, въ которомъ зарождались печальныя картины, мрачныя предчувствія. "А если всѣ обманутъ и работы не будутъ приняты?" -- иногда нежданно вставала предъ ней мысль. И она гнала ее прочь, не имѣя силъ задуматься надъ ней, желая удержать надежды, которыя чахли, какъ цвѣты безъ солнца.
   -- Валентина Львовна, вамъ письмо!-- объявила какъ-то утромъ Маша, входя въ номеръ Каменевой.-- Я поштальона въ колидорѣ встрѣла...
   Каменева обернулась и жадно схватила письмо. Въ глазахъ ея потемнѣло. На конвертѣ стояло имя редакціи петербургскаго журнала, откуда она такъ давно и страстно ждала отвѣта. Выходившая изъ номера Маша испугалась бы, еслибъ увидала страшную блѣдность, покрывшую лицо Каменевой. Она стояла неподвижно у стола, не разрывая конверта и словно силясь проникнуть взоромъ сквозь его атласистую, сѣрую бумагу. Что ждало ее тамъ? До сихъ поръ, если Каменевой приходило въ голову, что разсказъ не будетъ принятъ, она старалась гнать эти мысли, боясь отчаянія. И теперь впервые она очутилась лицомъ къ лицу съ этимъ страшнымъ "невѣдомымъ". Черезъ мгновеніе она могла узнать о своей участи, и она отдаляла это давно жданное мгновеніе, отдаляла его съ ужасомъ, жалѣя, что оно наступило. Задыхаясь, такъ сильно билось ея сердце, она сорвала конвертъ, мягко скользнувшій на полъ. Теперь она была увѣрена въ неудачѣ и удивлялась, какъ могла она прежде разсчитывать на успѣхъ.
   Письмо выпало изъ ея рукъ. Она тяжело опустилась на стулъ и уронила голову на столъ.
   Да... она была поражена, она была убита и первый разъ въ жизни она усомнилась въ самой себѣ. Какъ ни приготовилась она въ послѣднюю минуту къ отказу, но онъ сразилъ ее неожиданностью, потому что надежда, лелѣянная ею такъ долго, не могла замереть вполнѣ при видѣ письма и невольно поддерживала ея силы. Теперь она не надѣялась, не вѣрила въ себя, ничего не ждала и была бы счастлива, если бы могла заплакать.
   Сколько времени просидѣла она такъ, она не помнила. Никогда, даже послѣ разрыва съ Чагинымъ, даже послѣ смерти мужа, даже послѣ потери мѣста во Всемірномъ Телеграфѣ не переживала она такихъ жуткихъ минутъ. Тогда была вѣра въ свои силы, въ свой талантъ, въ творчество, какъ источникъ забвенія отъ всѣхъ жизненныхъ неудачъ. Теперь этого таланта не признавали за ней, и невольно вспоминались слова Чагина. Онъ серьезно просилъ ее не записываться въ ряды литературныхъ неудачниковъ. Но она не слушала Чагина. О, какъ вѣрила она тогда въ себя и какъ счастлива была она этою вѣрой! Валентина Львовна съ ненавистью оттолкнула отъ себя начатый разсказъ. Къ чему это жалкое самоуслажденіе? Все надо уничтожить.. Она ремесленница, а не художникъ. Передавать чужія мысли, переводить и компилировать чужія статьи,-- вотъ ея дѣло... А творчество надо оставить на долю другихъ счастливцевъ...
   Валентина Львовна бросила начатый разсказъ въ одинъ изъ ящиковъ коммода и вдругъ вспомнила, что у нея есть дубликатъ повѣсти, отправленной въ Петербургъ. Надо прочесть его, чтобъ увидать промахи, чтобы понять негодность темы. Повѣсть, дѣйствительно, нашлась между бумагами. Валентина Львовна имѣла силу прочесть рукопись внимательно, но, дойдя до послѣдней страницы, она съ отвращеніемъ отбросила отъ себя свою работу. Ей казалось теперь, что ничего безцвѣтнѣе нельзя было написать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ таланта!-- крикнула она съ отчаяніемъ.-- Господи! И зачѣмъ только я живу?!
   Она прошлась по комнатѣ, но, чувствуя полный упадокъ силъ, легла на постель и пролежала такъ до вечера, отказываясь отъ обѣда и общества Маши. Съ дѣтства Каменева научилась презирать женщинъ паразитовъ, живущихъ за спиной сеньи или мужа. Теперь она пошла дальше. Цѣлью жизни ея было -- самой въ литературѣ защищать дорогую ей идею женскаго труда.
   Права ли она, разсчитывая пробиться одной, не опираясь на сильнаго покровителя? Отчего не попробовать? И кто ей сказалъ, что она никогда не будетъ имѣть успѣха? Развѣ не ошибались редакторы въ своихъ приговорахъ? Во всякомъ случаѣ, если безъ протекціи нельзя проникнуть въ этотъ міръ, она отыщетъ себѣ покровителя... Прочь гордость!... Цѣль слишкомъ высока, чтобы гнушаться средствами, ведущими къ достиженію ея.
   Она сорвалась съ постели, вся пылая отъ лихорадочнаго физическаго и умственнаго возбужденія. Снова проснулась надежда, а съ нею и бодрость. Она сѣла за письменный столъ и вновь перечла старую рукопись... Нѣтъ, она была права, она чувствовала свою силу. Была, можетъ быть, неопытность, были промахи, она ихъ не замѣчала; но со строкъ этихъ такъ и вѣяло несомнѣнною свѣжестью мысли и оригинальностью пріема; нужды нѣтъ, что тема была не нова! Тѣмъ больше для нея чести... И это Каменева понимала и была снова счастлива.
   Она, не вставая съ мѣста, тутъ же написала въ петербургскую редакцію, приложивъ въ конвертъ къ письму рубль и прося ей выслать рукопись немедленно. Завтра же она рѣшила узнать адресъ одного извѣстнаго писателя, жившаго въ Москвѣ, чтобы просить его протекціи.
   Маша, заглянувъ въ номеръ, удивилась при видѣ оживленія Каменевой. Валентина Львовна вспомнила объ обѣдѣ и набросилась съ жадностью на разогрѣтое кушанье. Но послѣ нѣсколькихъ ложекъ супу аппетитъ пропалъ, явилось какое-то непонятное отвращеніе къ пищѣ.
   Валентина Львовна проработала до глубокой ночи надъ новымъ разсказомъ, чувствуя въ себѣ необыкновенную бодрость и рѣдкій подъемъ духа.
   Засыпая, она думала: "Упасть легко, подняться трудно... Вотъ я поднялась и пойду, и буду идти, пока хватитъ силы".
   Ей казалось, что и силы-то ея велики.
   Вставъ, Валентина Львовна была все въ томъ же возбужденіи. Напившись чаю, Каменева прежде всего пошла въ адресный столъ за справкой.
   -- Господинъ X*** выбылъ изъ Москвы въ Тверь 20 апрѣля...
   Она поблѣднѣла и долго стояла, какъ потерянная, у конторки, гдѣ записываютъ имена лицъ, о которыхъ наводятъ справку. Толпа оттиснула ее, сдавила и принудила поспѣшить на чистый воздухъ.
   Эта неудача разомъ подломила ея силы. Возбужденіе исчезло и смѣнилось слабостью.
   Трудно было бы повѣрить, что насталъ смѣющійся, зеленый май. Деревья на бульварахъ стояли оголенныя, воздухъ былъ рѣзкій, съ холоднымъ и сильнымъ вѣтромъ, съ неба, то и дѣло покрывавшагося тучами, полилъ крупный дождь. Вздрагивая въ своемъ легкомъ пальто, Каменева поплелась по мостовой. Дождь былъ такъ некстати. Путь ей предстоялъ большой, на извощиковъ тратиться она не рисковала, конки въ ту сторону не было, а старыя калоши начинали быстро промокать. Теперь она шла въ редакцію Равнины. Двухнедѣльный срокъ, назначенный редакторомъ, истекалъ. Нынче она узнаетъ, когда напечатаютъ ея разсказъ, и если скоро, не лучше ли попросить немного денегъ впередъ? Сотрудничество въ Равнинѣ не льстило ея самолюбію. Журналъ считался "чистенькимъ" и только. Это не мѣшало ему быть безцвѣтнымъ, критика о немъ умалчивала. Лишь денежный вопросъ игралъ здѣсь рѣшающую роль. Равнина платила хотя и немного, но все же аккуратно. Редактора не было, когда Каменева вошла въ опрятныя комнаты. Ее встрѣтили двое бывшихъ сотрудниковъ Всемірнаго Телеграфа, которые не ужились тамъ и пристроились къ Равнинѣ.
   -- Скоро будетъ Григорій Ильичъ?-- освѣдомилась она, радуясь, что посидитъ въ теплѣ.
   -- Часа черезъ полтора... Да вы присядьте, не хотите ли чаю?
   Она съ удовольствіемъ раздѣлась. Ботинки ея были мокры, и она чувствовала ознобъ. Подъ руку ей попался послѣдній нумеръ Равнины, и ей было любопытно видѣть его содержаніе. Два оригинальные разсказа, одинъ переводъ, два небольшія стихотворенія и затѣмъ сплетни, или такъ называемый фельетонный отдѣлъ, дающій мѣсто плодовитой фантазіи репортера, наконецъ, три-четыре картинки, -- вотъ каково было содержаніе журнала. Каменева полюбопытствовала, кто скрывается подъ псевдонимами. Двое собесѣдниковъ поклонились ей съ скромнымъ видомъ, но съ самодовольною улыбкой. Третій псевдонимъ принадлежалъ самому редактору. Для стиховъ и рисунковъ было двое постоянныхъ сотрудниковъ. Каменева просмотрѣла нѣсколько другихъ NoNo. Тѣ же безсодержательные разсказы, тѣ же "передовицы" съ мучительными потугами мысли, силящейся создать нѣчто остроумное или ядовитое, съ туманными намеками на кого-то,-- намеками, понятными только автору, такіе же безцвѣтные стишки и громадный фельетонъ... И тѣ же псевдонимы.
   -- И это весь персоналъ вашей редакціи?-- изумилась Каменева.
   Въ отвѣтъ ей пожали плечами. Чего же еще нужно публикѣ? Развѣ здѣсь нѣтъ разнообразія отдѣловъ? Каждый изъ нихъ жалѣлъ только, что недостатокъ средствъ у издателя не позволяетъ ему расширить рамки журнала.
   -- Помилуйте, зарабатываемъ гроши... Что можно получать, имѣя въ недѣлю какихъ-нибудь 300 строчекъ?
   -- А кто у васъ переводитъ?
   Ей назвали фамилію. Каменева вспыхнула. Это была та смѣлая барыня, которая интригами когда-то выжила ее изъ Всемірнаго Телеграфа.
   -- И тутъ она, Боже мой! Развѣ Григорій Ильичъ не могъ бы дать мнѣ переводовъ? У этой барыни есть постоянное мѣсто, а я нуждаюсь.
   Сотрудники Равнины нерѣшительно переглянулись.
   -- Наврядъ ли... Впрочемъ, попытайте. Только, знаете ли, въ такомъ маленькомъ журналѣ каждая строчка берется съ бою. На переводы отдѣляется не болѣе 200 строкъ еженедѣльно.
   Тяжелое, горькое и злое чувство шевельнулось въ душѣ Каменевой.
   Часы показывали половину третьяго. Срокъ давно прошелъ. Каменева выразила безпокойство.
   -- Да вамъ зачѣмъ его видѣть-то? Передайте мнѣ, я скажу ему. Если насчетъ переводовъ...
   -- Нѣтъ, здѣсь разсказъ мой былъ принесенъ.
   Сотрудники переглянулись съ недоумѣніемъ. Вдругъ одинъ изъ нихъ ударилъ себя всею ладонью по лбу.
   -- Да, да, да... Позвольте, вашъ разсказъ называется Безъ опоры?
   -- Нѣтъ, Безъ исхода.
   У сотрудника вытянулось лицо и глаза стали совсѣмъ круглые.
   -- Тэкъ-съ... такъ-съ... Онъ не принятъ.
   Губы Каменевой шевельнулись беззвучно и сомкнулись. Къ чему ахать, удивляться, вызывать притворныя сожалѣнія? Ясное дѣло, что Равнина для нихъ доходная статья, хлѣбъ и что никого посторонняго не допустятъ они даже обглодать остающіяся корки.
   -- Вотъ, извольте. Вѣдь, я совсѣмъ забылъ. Григорій Ильичъ нарочно его на столѣ оставилъ, чтобы вамъ отдали назадъ.
   Она молча взяла рукопись и оглянулась на другаго собесѣдника. Тотъ совершенно равнодушно выжималъ въ свой стаканъ сокъ изъ лимона.
   -- Жаль, что вы меня такъ задержали,-- сухо, сквозь зубы замѣтила она, прощаясь съ товарищами.
   На улицѣ она сунула рукопись въ карманъ. Вдругъ парадная дверь хлопнула и высунулась голова забывчиваго сотрудника.
   -- Вы потрудитесь прочесть, Валентина Львовна; тамъ на послѣдней страницѣ отъ редактора нѣсколько строкъ. Причины выяснены, почему разсказъ не принятъ.
   Она не обернулась и только вспыхнула до ушей.
   Она шла подъ дождемъ, который, казалось, никогда не перестанетъ. Щеки ея пылали, а тѣло знобило. Она приписывала это промокшимъ ботинкамъ. "Теперь зайду только въ редакцію газеты, куда сдала научную статью, а тамъ домой",-- рѣшила она. Ей хотѣлось согрѣться и лечь. Она боялась захворать, потому что чувствовала страшную слабость. Но ее она объясняла волненіемъ.
   Сказать, что неудача относительно втораго разсказа огорчила ее больше, чѣмъ неудача съ первымъ, было бы невѣрно. Тогда она была подавлена горемъ, теперь она вся пылала отъ негодованія. Съ первымъ не было связано никакихъ матеріальныхъ разсчетовъ: это былъ вопросъ самолюбія, авторской гордости. Во второмъ случаѣ Каменева прямо ждала денегъ. Она вспоминала теперь, какъ часто имѣла случай занести, идя въ редакцію Правды, свой разсказъ редакторамъ Равнины или Смѣха сквозь слезы. Но ее останавливала гордость. Ей жаль было отдать работу въ эти, не замѣченные критикой, журнальчики, жалъ было разставаться съ этими строками, которыя ей не надоѣдало перечитывать. "Теперь не стоитъ еще, -- думала она тогда,-- нѣтъ особенной нужды въ деньгахъ". И только эта нужда заставила ее пойти въ Равнину. О, какъ счастлива была бы она, если бы знать, что ея произведеніе оказалось пригоднымъ хотя бы для Равнины!
   -- Ну, что-жь?-- ободряла она самое себя.-- Ясное дѣло, что ничью работу тамъ не примутъ. Предложу разсказъ въ редакцію Смѣха сквозь слезы. Авось; они даютъ ходъ начинающимъ. Охъ! Что это со мною?
   Она остановилась съ крикомъ. Страшная острая боль, пронизавшая ее насквозь и захватившая духъ, боль въ груди и лѣвомъ боку заставила Каменеву остановиться. Шатаясь, выронивъ зонтикъ, она прислонилась къ двери какого-то магазина. Нѣсколько прохожихъ остановились на мгновеніе, затѣмъ они прошли, оглядываясь съ любопытствомъ. Неподалеку стоялъ городовой. Съ расширенными отъ испуга глазами, блѣдная, какъ полотно, Каменева дождалась, когда взглядъ его упалъ на нее, и махнула ему рукой.
   -- Кликнете мнѣ извощика,-- слабо прошептала она.
   Неподалеку дребезжала пролетка. Съ помощью городоваго Валентина Львовна усѣлась и сдѣлала знакъ ѣхать. Извощикъ поѣхалъ прямо. Прошло нѣсколько минутъ. Боль въ боку была сильна, но дышать можно было уже свободно. Какъ ни стремилась Валентина Львовна домой, но какой-то инстинктъ подсказывалъ ей, что лучше будетъ сначала завернуть въ редакцію газеты. Она такъ и сдѣлала. Извощика Каменева не отпустила, отдано понимая, что силы ея слабѣютъ съ каждою минутой. На высокой лѣстницѣ у ней закружилась голова, и она присѣла на каменныя ступени, чтобы не упасть. Войдя въ пріемную, она опустилась на стулъ.
   -- Что вамъ угодно?-- спросилъ ее секретарь съ своего мѣста, вѣжливо кланяясь.
   Въ редакціи шла какая-то суматоха. Шкапы хлопали, швейцаръ пробѣгалъ съ подносомъ; въ углу двое мужчинъ ожесточенно спорили. Изъ другой комнаты доносился крикливый голосъ. По лицу секретаря видно было, что Каменева пришла не во-время.
   Онъ повторилъ свой вопросъ, прежде чѣмъ Каменева нашла силы подняться и подойти къ нему.
   Увидавъ ея больное лицо, секретарь вскочилъ и предложилъ ей стулъ. Она объяснила причину своего прихода. Секретарь растерялся и покраснѣлъ, -- очевидно, онъ не могъ припомнить посѣтительницу.
   -- Да, да, припоминаю...-- говорилъ онъ.-- Только, извините, сударыня, она еще не прочтена...
   -- Но самъ редакторъ говорилъ мнѣ, что задерживать не будетъ... Мнѣ очень нужно узнать...
   -- Позвольте, я справлюсь...
   Онъ вышелъ изъ комнаты. Крикливый голосъ на мгновеніе смолкъ.
   Секретарь порылся въ ящикахъ письменнаго стола, заглянулъ въ два-три шкапа и вернулся, еще болѣе смущенный.
   -- Извините, сударыня, я въ данную минуту даже не могу вамъ сказать, гдѣ она находится. Очевидно, она попала между другими бумагами... Зайдите за отвѣтомъ черезъ недѣлю.
   Каменева встала. Послѣ такихъ двухъ крупныхъ неудачъ, какія она пережила за эти сутки, такая мелочь уже не могла уколоть ее. Ею овладѣла апатія, хотѣлось скорѣй вернуться домой, согрѣться, утишить чѣмъ-нибудь ноющую боль въ боку и груди.
   -- Отвѣтьте мнѣ откровенно,-- спокойно обратилась она къ секретарю.-- Утруждать васъ я болѣе не буду. Могу я разсчитывать, что мою статью прочтутъ и примутъ?
   Секретарь сконфузился.
   -- Не хотѣлось бы напрасно васъ обнадеживать, сударыня: дѣло въ томъ, что у насъ на всѣ отдѣлы имѣются постоянные сотрудники, а что касается фельетоннаго отдѣла, то мы положительно наводнены компиляціями, переводами и оригинальными статьями. Выбираемъ, конечно, лишь то, что можетъ наиболѣе заинтересовать публику...
   Нервно дрогнули губы Каменевой. Она молча пожала руку секретарю и вышла изъ дома.
   -- Теперь къ себѣ и скорѣе!... Что за день, что за несчастный день!...
   

VI.

   Когда Каменева добралась до своего номера въ четвертомъ этажѣ, она вдругъ услыхала странный, оглушительный звонъ. Разомъ темнота покрыла корридоръ и заволокло зрѣніе. Въ этой темнотѣ замелькали яркія точки, кружась съ страшною быстротой. Воздуху вдругъ не стало въ легкихъ. Каменева упала на грязный половикъ корридора въ ту минуту, когда Маша отворяла дверь номера.
   -- Батюшки, умерла!-- не своимъ голосомъ крикнула Маша на весь корридоръ. На ея крикъ сбѣжалась прислуга. Дѣти, испугавшись неожиданнаго зрѣлища, отчаянно заплакали. Корридорный побѣжалъ за ближайшимъ докторомъ, пока Каменеву, находившуюся въ глубокомъ обморокѣ, вносили въ комнату и укладывали на клеенчатый диванъ.
   Валентина Львовна очнулась только при стараніяхъ доктора. Наскоро задавъ вопросы Машѣ и съ помощью ея раздѣвъ больную, онъ внимательно выстукалъ и выслушалъ молодую женщину, которая не переставала кашлять и обливаться потомъ, отымавшимъ у нея послѣднія силы.
   Каменева расширеннымъ взоромъ слѣдила за его движеніями, когда онъ съ лицомъ словно окаменѣвшимъ сѣлъ писать рецепты.
   -- Докторъ,-- слабо позвала она,-- я очень сильно простудилась?
   Онъ обернулся съ какою-то странною торжественностью въ выраженіи лица.
   -- Да, сударыня... Вы сильно простудились, и если хотите жить, вы должны серьезно лечиться.
   -- Да... Но, вѣдь, я встану? Сейчасъ я не могу подняться... Но, вѣдь, вернутся мои силы? Докторъ... у меня дѣти на рукахъ... Говорите правду...
   Ужасъ глядѣлъ изъ ея большихъ глазъ и слышался въ замирающемъ голосѣ.
   Докторъ всталъ и, передавая рецепты Машѣ, у которой непокорныя слезы такъ и бѣжали по лицу, захватилъ шляпу и подошелъ къ больной.
   -- Я не могу у васъ отнять надежду... Природа иногда дѣлаетъ чудеса... У васъ болѣзнь шла слишкомъ быстро, благодаря жизненнымъ условіямъ. Перемѣните ихъ немедленно, уѣзжайте въ деревню, въ крайнемъ случаѣ на дачу... Вотъ для васъ лучшее леченіе... А пока...
   Онъ обернулся къ всхлипывавшей Машѣ и объяснилъ ей, что нужно дѣлать съ мазью, порошками и пилюлями.
   -- Неужели я умру, Маша?-- отчаянно крикнула Каменева, когда дверь закрылась за докторомъ.-- А дѣти куда дѣнутся?
   Маша утѣшала ее, какъ могла.
   Преданная портниха заперла свой номеръ, приволокла матрасъ и расположилась на полу въ комнатѣ Каменевой. Валентину Львовну перенесли на кровать. Диванъ заняли мальчики, которыхъ для безопасности загородили стульями.
   Два дня прошли, но не принесли облегченія. Боли и кашель повторялись, температура не понижалась, силы не хотѣли вернуться. Вѣрочкѣ было настолько лучше, что ей позволили выходить, и портниха поселила у себя всѣхъ дѣтей. Ихъ крики, ссоры и слезы раздражали больную и мѣшали выздоровленію. Портниха, не подозрѣвавшая о неудачахъ Каменевой, съ сіяющимъ лицомъ объявила ей, что слышала о выгодной дачѣ въ Давыдковѣ.
   -- Знакомые вотъ тутотко въ колидорѣ сказываютъ... Прекрасная дача... И всего-то сорокъ рублей за лѣто... Что бы вамъ съѣхать-то отсюда, Валентина Львовна? Вотъ вамъ какъ полегчаетъ, я бы съѣздила задатокъ дать... Не перебили бы ее у насъ... Ужь больно дешево...
   Эти разговоры мучили Каменеву, давая ей еще больнѣе чувствовать значеніе всѣхъ ея неудачъ. Ее терзала совѣсть при взглядѣ на простодушное лицо Маши, которая безъ ея поддержки должна погибнуть. Но больше всего ее тяготило воспоминаніе о дѣтяхъ... За что эти бѣдняжки должны лишиться здороваго воздуха?... Она вдругъ страстно захотѣла ихъ видѣть и приласкать и послала за ними портниху....
   Вообще эти порывы, свойственные натурѣ Валентины Львовны, стали повторяться чаще. То она страстно ласкала малютокъ, то гнала ихъ отъ себя, говоря, что они ее раздражаютъ.
   -- Маша, сколько у насъ денегъ?... Взгляните, въ лѣвой сторонѣ коммода, средній ящикъ,-- какъ-то разъ точно встрепенулась Каменева.
   Въ коммодѣ оставалось около двадцати рублей. Портниха дѣлала чудеса экономіи, чтобъ удержать деньги, которыя словно плыли между пальцевъ.
   -- Да вы не безпокойтесь, Валентина Львовна, у меня работа есть...
   Она вдругъ вспылила, задохнулась, закашлялась.
   -- Я не нищая... Да что вы, въ самомъ дѣлѣ? Не думаете ли вы, что я вамъ на шею сяду?
   Эти вспышки были уже не въ диковинку, и Маша терпѣливо переносила ихъ. Сознавая, какъ она капризна и несправедлива, Каменева часто горько каялась.
   Валентина Львовна горько задумывалась, ей было страшно. О дачѣ какъ-то замолчали,-- это сдѣлалось само собой; но выдвигался вопросъ поважнѣе. Недѣли черезъ полторы надо вносить плату за квартиру, деньги уходили, и теперь трудно было обманываться и вѣрить, что ихъ легко достать.
   Валентина Львовна и не вѣрила. До изнеможенія она придумывала способы выпутаться изъ нужды. Остается бросить поиски журнальной работы, придется искать мѣста приходящей гувернантки, переѣзжать въ подвалъ, покидать дѣтей на чужія, грубыя руки, бросать Машу. Сердце ея обливалось кровью при этой мысли. Она вдругъ съ благодарностью и любовью вспомнила о Чагинѣ. О, какъ ей захотѣлось увидать его и Ивана Александровича, ея единственныхъ друзей!... Когда же пріѣдетъ Чагинъ? Онъ умолялъ ее, отдать дѣтей ему на лѣто. Конечно, она это сдѣлаетъ. Сама не поѣдетъ,-- это невозможно. Уступить ему -- значитъ отречься отъ всего завѣтнаго и пойти на содержаніе. Этого не будетъ. Ему то менѣе, чѣмъ кому-либо другому, созналась бы она въ своихъ неудачахъ. Она теперь жаждала его ласки, жаждала добраго слова Ивана Александровича,-- такъ тяжело ей было одной, совсѣмъ одной, съ ея грустными думами и безсонными ночами.
   Но Валентина Львовна, поджидая Чагина, боялась себя, боялась вліянія той жгучей и сладкой отравы, которая понемногу разливалась въ ея жилахъ, зажигая кровь, заставляя возбужденно пылать ея щеки, и которая называлась страстью.
   Принадлежать ему, взять у жизни нѣсколько минутъ личнаго счастія... но оставаться, независимой, жить хотя бы уроками, потомъ свидѣться, знать, что есть на свѣтѣ человѣкъ, который тебѣ близокъ... И опять идти своею дорогой, черпая въ этихъ краткихъ свиданіяхъ, въ его пріѣздѣ въ Москву, новыя силы, чтобы вести жизнь самостоятельной женщины, никому, кромѣ себя, не обязанной кускомъ хлѣба.
   Иногда она чувствовала замѣчательный подъемъ духа. Ей хотѣлось сейчасъ же бѣжать на поиски, писать разсказы, отправлять готовые въ другіе журналы. Мало ихъ развѣ въ Россіи? Одни не примутъ, примутъ другіе,-- было бы терпѣнье, была бы энергія. Развѣ нельзя найти уроки, чтобы жить въ ожиданіи отвѣта изъ редакціи? Да, наконецъ, и теперь отчаиваться нечего. Надо снести разсказъ въ Смѣхъ сквозь слезы... Ужь тамъ-то примутъ. Какихъ глупостей тамъ только не печатаютъ? Да, навѣрное, и переводъ ея примутъ...
   Черезъ четыре дня Валентина Львовна встала, несмотря на слабость, и рѣшила выйти. День былъ прекрасный, солнечный, хотя и свѣжій. Она увѣрила и себя, и Машу, что совсѣмъ здорова. Ей не хотѣлось пропускать пріемнаго дня въ редакціи каррикатурнаго журнала, на который оставалась вся надежда. Передъ тѣмъ какъ идти она вспомнила, что на разсказѣ, который не приняла Равнина, редакторъ написалъ что-то. Рукопись такъ и осталась въ пальто кармана. На оберткѣ Каменева прочла, карандашомъ написанныя, слѣдующія слова:
   "Мѣстами разсказъ очень недуренъ, но слогъ не выдержанъ, и поэтому разсказъ помѣщенъ быть не можетъ".
   Она усмѣхнулась. Дѣйствительно, уважительная причина!... Она стерла резинкой эту фразу и съ рукописью вышла на улицу. На воздухѣ у нея закружилась голова, но она кликнула извощика и двинулась въ путь.
   Редакторъ радушно встрѣтилъ Каменеву, но извинился, что переводъ помѣщенъ не будетъ.
   -- Для еженедѣльнаго изданія, согласитесь, помѣщать такіе длинные романы мы положительно не можемъ. Интересъ публики охлаждается... Дайте что-нибудь коротенькое, нумера на два, не больше, и ручаюсь вамъ, что будетъ помѣщено. Не скоро, конечно, но все же будетъ...
   Это, все-таки, называлось утѣшеніемъ, хотя Каменевой было страшно жаль времени и здоровья, потраченныхъ на такой непроизводительный трудъ. Она отдала редактору разсказъ, пожаловалась на Равнину, гдѣ не даютъ хода начинающимъ, попросила его поскорѣй, въ виду ея безденежья, прочесть рукопись и распростилась.
   Дома она нашла въ иностранныхъ газетахъ разсказъ, который въ переводѣ, дѣйствительно, годился бы нумера на два. Не медля ни минуты, она принялась за работу, но по прошествіи двухъ часовъ съ ней повторились тѣ же приладки: невыносимая боль въ боку, головокруженіе и, наконецъ, глубокій обморокъ.
   Въ комнатѣ въ эту минуту никого, кромѣ Каменевой и Вѣрочки, не было. Дѣвочка, слыша стонъ матери и замѣтивъ, какъ безжизненно свисло и опустилось все ея тѣло со стула, испуганно выбѣжала изъ номера.
   Въ ту же секунду раздался глухой стукъ отъ паденія тѣла, увлекшаго за собой стулъ.
   -- Ахъ, ахъ... мама... мама!...-- кричала Вѣрочка, мчась по корридору къ номеру Маши.
   -- Тише, тише, сударыня. Носикъ поберегите!
   Съ этими словами Иванъ Александровичъ, только что вступившій на площадку лѣстницы, слегка присѣлъ, широко открылъ объятія и принялъ въ нихъ дрожавшую дѣвочку.
   Черезъ минуту онъ приводилъ въ чувство Каменеву. Она открыла глаза и слабо улыбнулась, увидавъ своего друга. Необыкновенная серьезность его взгляда поразила ее.
   Немедленно онъ раздѣлъ Валентину Львовну, узналъ отъ нея о прошломъ обморокѣ, о недавней болѣзни, объ усиливающемся кашлѣ и приговорѣ другаго доктора.
   -- Я, очевидно, простудилась, Иванъ Александровичъ,-- робко говорила Каменева, виновато заглядывая въ избѣгавшіе ея взгляда глаза доктора.-- Теперь я сама вижу, что рано вышла... И потомъ малокровна я стала... да?
   Онъ не отвѣчалъ и принялся выслушивать ея грудь и бокъ.
   Эта процедура длилась долго, мучительно долго,-- такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Валентинѣ Львовнѣ.
   Наконецъ, докторъ приподнялся, спряталъ инструменты и молча вышелъ изъ-за перегородки, избѣгая, попрежнему, взгляда больной. Маша, подавая ему воду для рукъ, испугалась страннаго выраженія его лица.
   Настала тишина, и всѣмъ троимъ было отъ нея жутко. Каменева, точно пришибленная, разомъ какъ-то опустившись всѣмъ тѣломъ, глядѣла расширенными глазами передъ собой, словно ожидала, что изъ-за деревянныхъ ширмъ на нее выглянетъ страшный, знакомый призракъ.
   Вдругъ докторъ заговорилъ первый, ходя по комнатѣ и потирая руки.
   -- Вы, можетъ быть, удивлялись, почему я къ вамъ не шелъ такъ долго? Дѣло вотъ въ чемъ: жена слегла въ постель. Организмъ слишкомъ истощенъ, и на консиліумѣ рѣшено, что ѣхать въ Крымъ безполезно... Теперь болѣзнь зашагаетъ еще быстрѣе, и къ осени Ольги не будетъ. А у меня на рукахъ останутся трое дѣтей...
   Никто не отвѣчалъ. Маша тихонько выскользнула изъ комнаты, дождавшись, когда докторъ повернулся къ ней спиной.
   -- Вотъ вамъ и бракъ по страсти!... Какъ бодро смотрѣли мы впередъ семь лѣтъ назадъ!... "Будемъ трудиться,-- говорила она.-- Была бы любовь, да вѣра въ себя, мы весь міръ завоюемъ..." Одного не приняли въ разсчетъ, бездѣлицы -- здоровья! И вотъ теперь -- послѣднее дѣйствіе жизненной комедіи.
   Каменева слышала, какъ онъ остановился, и рѣзкій голосъ его задрожалъ.
   -- Теперь дѣти останутся... Зачѣмъ они мнѣ? Что я буду съ ними дѣлать? Могу ли я воспитать ихъ самъ? Вѣдь, въ чужія руки отдать придется... И я увѣренъ, что двое младшихъ покончатъ такъ же, какъ и мать, до двадцати лѣтъ не дотянутъ... Нѣтъ, скажите мнѣ, зачѣмъ они родятся, эти дѣти? Зачѣмъ они теперь не умрутъ, пока малы, пока я имъ всего сердца не отдалъ?!...
   Голосъ его зазвенѣлъ слезами. Онъ опустился на первый попавшійся стулъ и спряталъ лицо въ руки.
   Каменева сдѣлала невольное движеніе, чтобы подняться и пойти къ нему, но не нашла въ себѣ силъ и со стономъ, вызваннымъ жестокою болью во всемъ тѣлѣ, ушла глубже въ подушки.
   -- Да лежите, лежите... Куда вамъ вставать!-- рѣзко крикнулъ онъ и опять зашагалъ по комнатѣ.
   -- И еслибъ вы слышали ее!... Какихъ только плановъ, какихъ только замысловъ нѣтъ у нея на будущее! Она рѣшила, видите ли, пансіонъ открыть съ августа, дѣтей подготовлять къ гимназіи. Это за какіе-нибудь три мѣсяца до смерти. Въ Крыть не хотѣла ѣхать, сердилась на лишнюю трату денегъ... Жажда жизни страшная... И вѣрить не хочетъ, что у нея бугорчатка.
   Его фигура появилась въ рамкѣ двери, ведущей за перегородку. Взъерошенные волосы и запущенная борода придавали его исхудавшему лицу что-то дикое. Съ испугомъ глядѣла на него Каменева, жадно ловя каждое слово, не имѣя силы отвести глазъ, словно ждала она, что за всѣми этими рѣчами скрыта страшная загадка, и вотъ-вотъ она подойдетъ къ ея рѣшенію...
   -- Я васъ спрашиваю: честно ли обманывать умирающую? Честно ли подавать надежды роднымъ? Со всѣмъ, согласитесь со всякою мыслью, какъ бы она ни была страшна, можно примириться... Да... да... должно примириться. Не вы первая, не вы послѣдняя... До васъ шли и падали на этомъ трудномъ пути, то же будетъ и послѣ васъ. Глупо было надѣяться. Глупо было вѣрить въ участіе общества и разсчитывать на свои силы. Но еще глупѣе закрывать глаза, когда смерть стоитъ за плечами, и бояться оглянуться. Кто не жилъ трусомъ, пусть и не умираетъ какъ трусъ... Оплакивать и роптать на свершившійся фактъ? Къ чему? Лучше смириться... Лучше знать, что ваши дни сочтены и молча уступить дорогу другимъ... Пусть бьются, можетъ быть, достигнутъ того, до чего вамъ не удалось дожить...
   Непобѣдимый ужасъ леденилъ кровь въ жилахъ Валентины Львовны. О, какъ онъ глядитъ, какъ онъ жадно, пристально глядитъ на нее! Какъ торжественно звучитъ этотъ глухой голосъ! Кому онъ говоритъ это? Неужели ей? Страшно оглянуться... Что-то будто вѣетъ на нее ледянымъ дыханьемъ. Не ея ли смерть стоитъ тамъ, за плечами?
   И она, не отрываясь, глядѣла на него тѣмъ же страшно-пристальнымъ, немигающимъ взглядомъ.
   Вдругъ неестественнымъ усиліемъ она приподнялась съ подушекъ.
   -- Да... Честнѣе сказать правду... должно сказать... Говорите, докторъ, правду: скоро я умру?
   -- Да.
   Она захватила на груди воротъ рубашки, точно воздуху въ груди не было, точно задыхалась.
   -- Что у меня?
   -- Скоротечная чахотка.
   Она опустилась на подушки и спрятала въ нихъ лицо.
   Молчаніе длилось страшно долго. Докторъ тихо подошелъ, нагнулся къ рукѣ Каменевой и коснулся ея губами.
   Она повернула къ нему свое прозрачное лицо. Что-то дикое и мрачное было въ ея взглядѣ.
   -- Валентина Львовна,-- голосъ его обрывался,-- вы мнѣ простите, что я не утаилъ правды?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... спасибо. Такъ лучше.
   Онъ схватилъ ее за руки... Она глядѣла куда-то передъ собой, словно забывъ объ его присутствіи.
   -- О чемъ вы думаете теперь, скажите?
   -- О дѣтяхъ.
   Грудь ея порывисто приподнялась, какъ бы отъ рыданья.
   -- Валентина Львовна, вѣрьте... Еслибъ была хоть тѣнь надежды, я не отнялъ бы ее у васъ... Теперь слишкомъ поздно... Я это давно предугадывалъ, и, все-таки, я пораженъ... Я могъ бы, если бы вы были для меня совсѣмъ чужой, посторонней, послать васъ на югъ, въ деревню, въ Крымъ, но я не могу лгать... Пристройте дѣтей, пока есть время... Вы, правдивая, не простили бы мнѣ этого обмана.
   Она долго молчала, все такъ же глядя передъ собой.
   -- А сколько мнѣ осталось прожить приблизительно?... Годъ? полгода?-- Голосъ ея звучалъ спокойно.
   Его губы дрогнули. Она перевела на него свои мрачные глаза.
   -- Ну, что же вы молчите? Все равно теперь...
   -- Мѣсяца три... До первыхъ осеннихъ дней...
   Судорога пробѣжала по ея лицу. Оно исказилось страданьемъ. Потомъ вѣки ея сомкнулись, и слеза, какъ бы выдавленная, медленно проползла по щекѣ.
   Докторъ тихо вышелъ изъ-за перегородки, одѣлся и со шляпой въ рукѣ подошелъ къ постели.
   -- До свиданія, Валентина Львовна, я загляну надняхъ. Совѣтую лежать, имѣть больше покоя... Примиритесь съ тѣмъ, что я вамъ сказалъ... Терять такую собачью жизнь, какъ наша, право, не горько...
   Она вдругъ открыла глаза.
   -- Нѣтъ! Мнѣ жаль жизни... Счастливы тѣ, кто будутъ жить...
   Когда онъ дошелъ до двери, онъ услыхалъ ея упавшій голосъ.
   -- Пришлите ко мнѣ дѣтей,-- просила она.
   

VII.

   А Маша загуляла. Въ то утро, какъ слегла Валентина Львовна, она получила записку слѣдующаго содержанія:
   "Лежу больной, одинъ. Чаю заварить некому. Чего глаза не кажешь?..."
   Сердце Маши, изстрадавшееся за три недѣли разлуки, и вытерпѣло. Она заглянула къ Каменевой и робко объявила ей что сбѣгаетъ часочка на два.
   -- Работу обѣщаютъ,-- торопилась она, избѣгая взгляда больной.-- Я часочка на два... Къ ночи вернусь...
   Каменева не обратила вниманія на эти слова,-- ей было не до Маши.
   Но пришелъ вечеръ, настала ночь,-- портниха не возвращалась. Каменева поняла, что она ее обманула.
   Дѣти просили чаю. Черезъ силу, охая и безпрестанно присаживаясь, чтобы не упасть,-- такъ кружилась голова отъ слабости,-- Валентина Львовна позвала прислугу, напоила дѣтей и съ помощью горничной уложила ихъ. Ночью она опять бредила, пугая впечатлительную Вѣрочку. Потомъ наступили мучительные часы безсонницы, въ которые вся прошлая жизнь мелькала передъ ней, и грудь, казалось, разорвется отъ беззвучныхъ рыданій. Вотъ она -- загадка, рѣшеніе которой ее такъ страшно! Чахотка -- и до первыхъ осеннихъ дней. А, можетъ быть, раньше, можетъ быть, и здѣсь постарались смягчить правду? Смириться... Легко сказать! Когда цѣль не достигнута и ни одна завѣтная мечта не сбылась. Она останется навсегда въ тѣни и неизвѣстности, и не потому, чтобы энергіи и таланта не хватило,-- нѣтъ, потому что подкралась изъ-за угла непрошенная гостья и схватила ее за горло желѣзною рукой... Ей еще не выслали изъ Петербурга ея разсказъ. Пока его прочтутъ въ другой редакціи и дадутъ отвѣтъ, пройдетъ шесть мѣсяцевъ, она будетъ лежать въ могилѣ... Черезъ три мѣсяца... до первыхъ осеннихъ дней..
   Нѣтъ, съ этимъ примириться невозможно! Валентина Львовна въ ночной тьмѣ рвала на себѣ волосы, ломала руки, грызля подушки.
   "Много ли, много ли насъ, такихъ, что отвернулись отъ счастія ради идеи и пошли на борьбу?... И изъ этихъ много ли такихъ, что не падали отъ первыхъ неудачъ и, все-таки шли впередъ упрямо, вѣря, что восторжествуютъ когда-нибудь! У меня было все... Талантъ, гордость, честолюбіе, сила воли... Бездѣлицы не хватило -- здоровья".
   И опять, и опять неслись передъ ней картины прошлаго, чередуясь какъ бы въ калейдоскопѣ... И всюду она видѣла себя согбенной надъ столомъ, въ перепискѣ нотъ, въ заучиваньи лекцій, въ хлопотахъ съ дѣтьми, въ даваньи уроковъ, въ переводахъ, съ утра до поздней ночи... Всюду видѣла она душную, узкую комнату, скудный обѣдъ, плохую одежду, и, несмотря на неустанный трудъ,-- всюду долги, лишенія, недостатокъ не только въ комфортѣ, но и въ самомъ необходимомъ, потому что этотъ трудъ оплачивался слишкомъ низко.
   Проклятія невольно просились на уста.
   Она забылась подъ утро, принявъ двойную порцію сонныхъ порошковъ. Но дѣти не дали ей выспаться. Какое было дѣло этимъ величайшимъ въ мірѣ тиранамъ и эгоистамъ, что каждое движеніе вызывало у Валентины Львовны нестерпимую боль! Они хотѣли ѣсть и громко плакались на то, что мама такъ долго возится, вставая. Но раздражительная мать на этотъ разъ терпѣливо выслушивала эти крики. Ни на минуту не забывала она, что скоро навсегда разстанется съ малютками... Она напоила ихъ чаемъ, послала за молокомъ и закусками, потому что готовить обѣда сама не могла. Дѣти, утоливъ голодъ, подняли возню, мальчики дрались, обижали Вѣру, та капризничала и бѣжала подъ крылышко къ матери. Въ комнатѣ положительно стоялъ стонъ. Изъ сосѣдняго номера прислали сказать, что будутъ жаловаться управляющему. Каменева лежала съ закрытыми глазами, слабо охая и не сознавая, не видя за своими думами ничего окружающаго.
   Къ вечеру ей стало легче, она перешла на диванъ и, не отрываясь, жадными глазами слѣдила за дѣтьми. Вопросу, о томъ, гдѣ достать денегъ, чѣмъ жить? какъ-то отодвинулся, забылся. Не все ли равно? Всего три мѣсяца! Предъ этою страшною мыслью все блѣднѣло и уходило, въ даль.
   Часовъ въ восемь вернулась Маша и бросилась цѣловать у Каменевой руки. Она не была пьяна, но по блѣдному лицу ея и мутнымъ глазамъ видно было, что она порядкомъ-таки погуляла.
   Она, захлебываясь отъ слезъ, разсказывала, какъ любовникъ обманулъ ее, больнымъ прикинулся, какъ опять споилъ ее и сманивалъ переѣхать въ тѣ же номера.
   -- Женится-то онъ, видите ли, на рожѣ, да старше его лѣтъ на восемь, деньги беретъ... Такъ нужно ему, чтобы любовница молодая у него подъ бокомъ жила... И не подлецъ ли онъ послѣ этого?
   -- И вы, конечно, переѣдете?-- горько усмѣхнулась Каменева.
   -- Нѣтъ, чтой-то вы, Валентина Львовна? Да чтобъ онъ надо мной измываться сталъ? Ужь и эту жисть каторжную извѣдала.
   Каменева за руку притянула ее къ себѣ и строго заглянула ей въ лицо.
   -- Видно, пропащая вы дѣвушка, Маша, и не вытащить мнѣ васъ изъ грязи... Только исполните вы мою просьбу: мнѣ ужъ не долго жить, до осени (рука Маши дрогнула). Побудьте до тѣхъ поръ со мной и не бросайте дѣтей. У нихъ, вѣдь, никого здѣсь нѣтъ.
   Маша всплеснула руками и упала головой на платье Каменевой.
   Вечерняя почта принесла письмо на имя Валентины Львовны. Оно было отъ Чагина. Дрожащими руками она разорвала конвертъ и прочла слѣдующее:
   "Я въ Москвѣ на два дня, нынче рыскаю по магазинамъ, ищу лучшую сортировку. Привезъ чинить вѣялку. Дѣла по горло,-- домой вернусь въ ночи. А завтра часамъ къ восьми жду тебя (слѣдовалъ адресъ гостиницы). Говорить нужно много, а у тебя негдѣ говорить. Не дождусь, когда свижусь съ тобой, моя радость. "Твой Чагинъ".
   Письмо выпало у нея изъ рукъ, -- такъ сильно они дрожали; она его подняла, перечла снова и снова. Завтра... Она внезапно почувствовала необыкновенную бодрость и жажду жизни. Силы разомъ точно удесятерились. Теперь только поняла Каменева, какъ дорогъ ей Чагинъ. Какъ-то разомъ, вдругъ забылось, что смерть стоитъ за плечами.
   

VIII.

   Чагинъ только что вернулся въ гостиницу на Тверской, покончивъ свои дѣла, страшно голодный, уставшій и радостный. Онъ снялъ сюртукъ и замѣнилъ его шведскою курткой на ярко-алой подкладкѣ, что такъ шло къ южному типу его лица и темнымъ волосамъ. Онъ занималъ въ дорогой гостиницѣ номеръ изъ двухъ комнатъ. Въ первой, красиво и богато отдѣланной, ярко горѣли свѣчи на столѣ, покрытомъ скатертью. Отъ холодныхъ закусокъ несся раздражающій обоняніе запахъ. Свѣтъ лампы и свѣчей искрился въ граненыхъ графинахъ, наполненныхъ винами.
   Чагинъ ходилъ по номеру, неслышно ступая по бархатному ковру и словно ныряя въ полусвѣтъ спальной. Выходя въ освѣщенное пространство, онъ нетерпѣливо поглядывалъ на часы? Что могло задержать Валентину? Онъ не сомнѣвался, что она будетъ.
   Послѣднее свиданіе, о которомъ до сихъ поръ онъ не могъ вспомнить безъ трепета, доказало ему, что вліяніе его надъ нею не ослабѣло послѣ четырехъ лѣтъ разлуки.
   Въ корридорѣ раздались легкіе шаги и, прежде чѣмъ Валентина Львовна постучалась въ дверь, Чагинъ широко распахнулъ ее и долго они обнимались молча.
   Впервые въ жизни Валентина Львовна хотѣла казаться Чагину красивою и ей было обидно, когда яркій свѣтъ лампы удалъ на ея убогій нарядъ. Среди роскошной обстановки невольно рѣзали глазъ ея бѣдное пальто и порыжелая шляпа и теперь только Каменева пожалѣла, что она не имѣетъ изящества и врожденнаго вкуса.
   Избѣгая его взгляда, она позволила себя раздѣть, но Чагинъ, страдая въ душѣ за ея костюмъ и за ея стыдъ, который онъ прочелъ на ея выразительномъ лицѣ, всячески старался дѣлать видъ, что не замѣчаетъ безобразнаго пальто, брошеннаго имъ на первое попавшееся кресло. Она была въ простомъ, но чистомъ шерстяномъ платьѣ, которое сидѣло на ней хорошо. Черный цвѣтъ его красиво оттѣнялъ блѣдность ея лица.
   "Голубка моя,-- думалъ онъ, усаживая Каменеву у стола съ закусками,-- я тебя одѣну, какъ картинку, и заставлю полюбить красоту одежды, надъ которой ты смѣялась".
   Только теперь замѣтилъ Чагинъ, какъ рѣзко измѣнилась молодая женщина за эти три недѣли. Разрушительная болѣзнь наложила на нее роковую печать: щеки ввалились; внутренній огонь, пожиравшій это больное тѣло, придавалъ странный блескъ глазамъ и яркимъ румянцемъ горѣлъ на щекахъ. Затаенная боль сдвинула темныя брови.
   -- Валентина, что съ тобой? Ты все та же, но точно чужая. Я никогда не видалъ у тебя такого страннаго выраженія. Ты больна?
   -- Нѣтъ, милый, нѣтъ... Пустяки, пройдетъ.
   Она такъ успокоивала его, что онъ повѣрилъ. Ему хотѣлось вѣрить въ свое счастье.
   Чагинъ объявилъ, что голоденъ, какъ волкъ, и набросился на закуски съ аппетитомъ здороваго человѣка. Валентина Львовна тоже ѣла, но ее больше мучила жажда. Онъ безпрестанно окрашивалъ виномъ холодную воду, которую она медленно глотала. Все время онъ болталъ безъ умолку, посвящая Валентину Львовну во всѣ интересы деревни, своего хозяйства и уѣзда, въ земствѣ котораго онъ служилъ. Подали самоваръ; Каменева взялась хозяйничать. Чагинъ вдругъ подошелъ къ ней съ двумя стаканами краснаго вина.
   -- Не откажись выпить, Валечка, -- просилъ онъ, обнимая ея талію.-- Знаешь ли, за что я буду пить? За наше счастье, за наше будущее. Скажи, Валя, оно наше?
   -- Да.-- Она чокнулась съ Чагинымъ и выпила стаканъ, просто не вѣрилъ своимъ глазамъ, ему казалось, что онъ грезитъ.. Та ли эта суровая, непреклонная женщина, съ которою онъ такъ неожиданно порвалъ четыре года назадъ? ботъ она сидитъ за самоваромъ, гладко причесанная, женственная, съ кроткою улыбкой и ласковою рѣчью... Да, да. Она переродилась. Онъ думалъ, что ее переродила любовь. Вотъ она, побѣда, въ его рукахъ, и онъ торжествовалъ, онъ готовъ былъ кричать отъ счастья, не зная, какою дорогою цѣной досталось око ему. Но все же онъ робѣлъ. Что, если на вопросъ его: мы никогда, теперь не разлучимся?-- она отвѣтитъ ему, что это невозможно! Онъ все же хотѣлъ объясненія болѣе полнаго, чтобы знать, чего стоитъ эта побѣда, не подозрѣвалъ, что ее переродила смерть, вѣяніе которой она чувствовала надъ собой. Онъ не зналъ, что она шла на послѣднее свиданіе, заранѣе желая сдѣлаться хоть на одинъ вечеръ такою женщиной, какую онъ жаждалъ въ ней видѣть, желая забыться хоть разъ въ жизни въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Она хотѣла забыть, что сердце ея всегда принадлежало той голодной, обездоленной толпѣ, изъ которой она вышла и въ которую опять уйдетъ, какъ только забрезжитъ первый лучъ разсвѣта... Теперь она хочетъ остановиться на минуту и взять хотя на мгновеніе то счастье, котораго она не знала никогда. Могила не отдастъ пережитаго, не возвратитъ потеряннаго и, прежде чѣмъ лечь въ эту могилу съ первыми осенними днями, она измѣнитъ себѣ, обманетъ Чагина, но будетъ счастлива!.. Послѣдніе часы своей жизни она возьметъ себѣ.
   -- Валентина, что съ тобою? Ты не та...-- твердилъ Чагинъ, въ душѣ котораго надежда боролась съ тайнымъ страхомъ.
   -- Но такою ты меня любишь, ты счастливъ?-- повторила она, съ тревогой заглядывая въ его глаза.
   -- Я счастливъ...
   Онъ ласково, но властно притянулъ ее къ себѣ на мягкій, низкій диванъ. Сердце его стучало такъ сильно, что оглушало его.
   -- Валя, поговоримъ серьезно... Ты сейчасъ была такъ прекрасна въ твоей роли домовитой хозяйки... Я забылся... Мнѣ казалось, что я сижу у себя, въ Дубкахъ, а ты подлѣ меня... И такъ на всю жизнь... (Онъ остановился перевести дыханіе). Неужели это невозможно?
   Матовый свѣтъ лампы прямо падалъ на лицо молодой женщины. Мгновенно враска сбѣжала съ этого лица, и оно приняло отпечатокъ невыносимой боли. Онъ не видѣлъ въ своемъ волненіи этой блѣдности и дикаго ужаса въ ея глазахъ, опущенныхъ на коверъ.
   -- Ты должна была подумать о значеніи нашей встрѣчи... Она не даромъ, къ чему мучиться? Ты видишь сама, что насъ раздѣляютъ предразсудки, жалкіе призраки, которымъ надо смѣло взглянуть въ лицо, чтобы они разсѣялись. Не все ли равно для тебя, богатъ ли я, бѣденъ ли? Я, который такъ радовался, что могу эти деньги употребить на пользу другихъ, я кляну въ теперь. Они мѣшали моему счастію... Неужели помѣшаютъ и теперь?
   Она молчала, и руки ея холодѣли въ его пылавшихъ рукахъ. Но она не говорила "нѣтъ", и съ новымъ приливомъ энергіи онъ умолялъ ее сдаться. Тридцатилѣтній Чагинъ подъ вліяніемъ страсти дѣлался юношей и со всѣмъ пыломъ юности онъ покрывалъ поцѣлуями ея блѣдное лицо.
   -- Валя, ты молчишь! Стало быть, я правъ. Постой, не возражай... Я зову тебя на лѣто... Если мы не уживемся, ты вернешься въ Москву, но прежде ты пріищешь себѣ выгодную работу... Лучше всего пристроиться къ журналу. Ахъ, кстати, что же разсказъ твой? Неужели нѣтъ до сихъ поръ отвѣта?
   Мучительно загорѣлось ея лицо.
   -- Жду со дня на день.
   -- Давно пора... Во всякомъ случаѣ, ты будешь писать на свободѣ, не къ спѣху. Въ деревнѣ такъ легко работаетъ голова... Помнишь лѣсъ? Ты его такъ любила... Мы будемъ вмѣстѣ гулять. Да, да? скажи!... Какъ быстро мелькнетъ время... Ты должна пробыть весь августъ... Увидишь уборку хлѣба, новыя машины въ ходу. При тебѣ въ школѣ ученье начнемъ... Потомъ къ сентябрю, ты вернешься... только на что-нибудь вѣрное... Не насилуй, себя, своего здоровья. Ты должна беречься ради дѣтей и меря... Видишь, Валя, я на всѣ твои условія согласенъ, ни въ чемъ тебя не стѣсню... Я буду въ Москвѣ на два зимніе мѣсяца. Потомъ вернусь въ Дубки, буду коротать холостякомъ свои дни, пока не придетъ весна и не вернетъ мнѣ мою радость... Что это... ты плачешь?
   -- Ахъ, это ничего... Я плачу отъ счастья...
   И, спрятавъ голову на его груди, она рыдала съ отчаяніемъ. Такъ плачутъ надъ трупомъ любимаго человѣка.
   -- Я всегда любилъ твоихъ дѣтей, особенно Мишу,-- продолжалъ Чагинъ, гладя ея волосы.-- Но теперь они мнѣ еще ближе стали... Я готовъ няньчиться съ ними всю жизнь... Тамъ, въ Дубкахъ, ты не узнаешь дѣтей. Сосновый лѣсъ... Ты знаешь, что для слабогрудыхъ это спасенье... Ну, полно, дорогая, не плачь... Ты словно хоронишь меня. Слушай... Ты пріѣдешь съ дѣтьми черезъ недѣлю?
   Она на мгновеніе колебалась.
   -- Да...
   Чагинъ вскочилъ, шатаясь. Ему казалось, что воздуху не хватаетъ легкимъ въ этой высокой комнатѣ.
   -- Валя, скажи, это не сонъ? Я не сплю?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Это правда...
   Его лицо приняло восторженное выраженіе.
   -- Да, Валя... Любовь -- вотъ правда... И передъ ней мы всѣ безсильны.
   Она хотѣла встать, но ноги не слушались. Страшная слабость сковала члены. Внутреннее пламя, разрушавшее этотъ организмъ, сладкою отравой разливалось по жиламъ. Невольно голова ея опустилась на валикъ дивана. Чагинъ стоялъ около, не сводя съ нея глазъ. Въ комнатѣ царила тишина. Ни одинъ звукъ изъ того міра, о которомъ она хотѣла забыть, не долеталъ до нихъ...
   

IX.

   Разсвѣтало, когда пролетка остановилась на Срѣтенкѣ, у подъѣзда меблированныхъ комнатъ. Валентина Львовна позвонила, затѣмъ обернулась къ Чагину, который прятался подъ верхомъ.
   -- Прощай...
   Онъ порывисто схватилъ ея руки.
   -- Черезъ недѣлю, Валя, да?
   -- Прощай, прощай...
   Она, расширивъ свои глаза, казавшіеся громадными отъ тѣни рѣсницъ, глядѣла на него жадно, не отрываясь, не слыша, что онъ говоритъ.
   Въ двери загремѣлъ ключъ.
   Она стиснула его пальцы съ силой, которую онъ не подозрѣвалъ въ ней.
   -- Такъ ты счастливъ?-- и, не дождавшись отвѣта, махнула рукой.-- Прощай... прощай...
   Пролетка повернула и загрохотала по мостовой въ ту минуту, какъ Валентина Львовна поднялась по лѣстницѣ. Она шла, какъ лунатикъ. Корридоръ спалъ. Ночныя тѣни блѣднѣли по мѣрѣ того, какъ въ окна входили лучи яснаго утра.
   Она съ испугомъ оглянулась, когда ключъ загремѣлъ въ замкѣ ея номера. Нѣтъ, никто не видѣлъ ея возвращенія, никто не зналъ, что она пошла на сдѣлку съ гордостью и не взяла, а украла счастье, отъ котораго отказывалась четыре года тому назадъ.
   Номеръ ея былъ пустъ. Дѣти, по уговору съ Машей, заснули въ комнатѣ портнихи. Она поспѣшно раздѣлась и легла, стараясь согрѣться и прогнать мучившій ее ознобъ. Но ни на минуту не сомкнула она глазъ.
   Черезъ недѣлю или двѣ она отошлетъ ему дѣтей съ Машей. Сама останется и умретъ... Она знала, когда шла, что обманетъ Чагина, но сдѣлаетъ его счастливымъ... Чѣмъ еще могла она вознаградить его за тотъ ударъ, который она готовится ему нанести? Она отдастъ ему дѣтей, онъ имъ замѣнитъ отца -- и вотъ она его неоплатная должница; и никогда, ничѣмъ не испугать ей этого долга. Проститъ ли онъ ей этотъ обманъ? Не проклянетъ ли онъ ея память? Не мелькнула ли передъ нимъ истина, когда она цѣловала его руки? Нѣтъ, онъ съ такимъ довѣріемъ прощался съ ней нынче...
   Въ водоворотѣ столицы, насмотрѣвшись на агонію голодающихъ, она начала вѣрить, что стыдно отдаваться личному счастью, какъ стыдно ѣсть изысканный обѣдъ, когда рядомъ не хватаетъ хлѣба.
   Чагинъ уѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ. Валентина Львовна, не знавшая, куда дѣваться съ тоски, не разгибаясь, писала переводъ. Дня черезъ два ей выслана была рукопись изъ Петербурга. Не читая, Валентина Львовна заперла ее въ ящикъ коммода. Теперь всему конецъ -- и мечтамъ о пользѣ, и честолюбіи, ничего впереди, кромѣ могилы.
   Но существовать чѣмъ-нибудь надо же было, и въ сознаніи, что надо поддерживать до извѣстнаго срока быстро разрушающійся организмъ, было что-то омерзительное. Комедія какая-то... Если умереть, то не лучше ли скорѣе? Иногда она лихорадочно спѣшила окончить переводъ. Ей вышлютъ деньги, эти деньги она прибережетъ на похороны. Иногда ее мучила мысль, что если бы разсказъ ея былъ принятъ, она расплатилась бы съ Машей. Часто, особливо въ безсонныя ночи, нападала страшная, смертельная тоска, страстная тоска по дѣтямъ. Ихъ будущее мучило ее. Конечно, Чагинъ не оставитъ ихъ, пока не сойдется съ другою женщиной. А тогда, куда дѣнутся эти малютки?... Любовь не вѣчна... Ничего, ничего нѣтъ вѣчнаго,-- твердила она себѣ съ отчаяніемъ,-- и черезъ годъ, много два, она будетъ забыта. Но ее не терзала ревность; страсть умерла въ Каменевой въ ту минуту, когда наемный экипажъ увезъ отъ нея Чагина. Что мучило ее въ тоскливые дни и безсонныя ночи, такъ это сомнѣніе въ будущности дѣтей. Что выйдетъ изъ нихъ?
   Нерѣдко Каменева обдумывала все пережитое ею и спрашивала себя, была ли она, дѣйствительно, права, отталкивая чувство Чагина даже теперь, въ эти послѣдніе часы своей догорающей жизни? Права ли была она, обманувъ его? Еслибъ онъ былъ бѣденъ, нуждался въ ея трудѣ, колебалась ли бы она идти съ нимъ въ жизнь рука объ руку? Наврядъ ли... Она видѣла бы въ немъ одного изъ "своихъ", жизнь котораго не грѣшно было бы скрасить любовью. При этомъ она сохранила бы свою Независимость, право уйти отъ него, когда другіе обездоленные потребуютъ ея ухода, труда и силъ. Такъ только понимала она любовь. Она не задумалась бы уйти въ сестры милосердія, еслибъ открылась война, какъ бы ни молилъ ее Чагинъ остаться. Она обманула его въ послѣднее свиданіе; но не могла же она поступить иначе. Спорить, доказывать свою правоту -- это толочь воду въ ступѣ; никогда имъ не понять другъ друга; ссориться передъ вѣчною разлукой было тяжело,-- оставалось солгать и сдѣлать его счастливымъ.
   Онъ тоже ее обманывалъ. О, она это ясно понимала!... Поѣхать къ нему и прожить на его счетъ хотя бы всего три мѣсяца -- это уже первый шагъ по тому скользкому пути, котораго она упрямо избѣгала всю жизнь. Дальше ноги понесутъ сами подъ гору и не хватить силъ остановиться; трудно будетъ требовать отъ него уваженія, разъ пошла бы она на сдѣлку. А гдѣ взять силы перенести презрѣніе къ самой себѣ?
   Быть можетъ,-- неслись въ мозгу ея мысли,-- найдутся такіе, что осудятъ это самолюбивое желаніе ея и за могилой имѣть право на его уваженіе. Можетъ быть, въ виду смерти, всѣ эти счеты и анализы мелки и безцѣльны. Но какой же смыслъ былъ бы во всей ея прошлой жизни, если бы подъ конецъ ея она согласилась ѣхать къ нему на содержаніе и умирать на его рукахъ? Къ чему? Жила одна и умретъ одна, не измѣнивъ себѣ до конца.

-----

   Подходило пятнадцатое число, срокъ платежа за квартиру, а денегъ почти не оставалось. Валентина Львовна черезъ силу дописала переводъ и снесла его редактору Смѣха сквозь слезы. Она не жаловалась, не просила участія, но ея лицо говорило такую горькую повѣсть, что редактора проняло.
   -- Вы совсѣмъ больны?-- замѣтилъ онъ, беря рукопись. Она молчала.
   -- Вамъ, можетъ быть, деньги нужны впередъ?
   Съ минуту она колебалась.
   -- За что же деньги? Вы развѣ примете мою работу?
   -- Отчего же? Всего два листа. Напечатаемъ недѣли черезъ двѣ. Я могу вамъ дать рублей двадцать впередъ.
   -- А разсказъ?
   -- Надо полагать, что и разсказъ примемъ, съ нѣкоторыми передѣлками, конечно... Но только напечатаемъ не скоро...
   Зажавъ деньги въ руку, Каменева вышла на улицу. Это была все же удача, но ее она уже не радовала: поздно!
   Шумно мчалась мимо нея чужая жизнь. Весна одѣла изумруднымъ уборомъ деревья, придала солнечнымъ лучамъ живительную мощь. Все спѣшило, рвалось куда-то въ радостномъ возбужденіи.
   Полученные двадцать, рублей были жалкою каплей въ морѣ долговъ Валентины Львовны. Они давали возможность просуществовать еще недѣли двѣ. Тамъ она получитъ остальные двадцать рублей за напечатанный переводъ и заплатитъ за номеръ. И опять впереди никакихъ рессурсовъ. Чѣмъ она расплатится съ кредиторами, такими же бѣдняками, какъ она, на что проживетъ?
   Жутко было останавливаться надъ такими вопросами.
   И странно!... Осенью отъ нея останется трупъ, а она съ тоской думаетъ, гдѣ возьметъ денегъ, чтобы прокормиться. Вѣдь, это возмутительный самообманъ. Для кого и для чего играть роль здороваго человѣка? Не лучше ли...
   Она встрепенулась и вскрикнула, какъ человѣкъ, пробуждающійся отъ страшнаго сна къ отрадной дѣйствительности. Мысль, внезапно возникшая въ ея мозгу, казалась ей откровеніемъ. Умереть и скорѣе! Не присутствовать въ качествѣ посторонняго лица при разложеніи своего организма... Пресѣчь самой разомъ эту страшную траги-комедію. Не дожидаться, какъ трусъ, когда смерть пожелаетъ наложить на тебя свою руку... Да, это будетъ смѣло и честно.
   Она словно ожила, когда въ ней созрѣла рѣшимость на самоубійство. Она спрашивала себя еще недавно, какъ проживетъ она одна, отославъ дѣтей съ Машей въ деревню? Отвѣтъ найденъ. И не надо жить... Такъ легче...
   

X.

   Дѣти должны были уѣхать черезъ недѣлю. Маша все хлопотала, суетилась, укладывалась. Дѣтямъ сшиты были новые костюмчики, кое-что изъ бѣлья, куплена обувь. Валентина Львовна ни во что не вникала; она не разставалась съ дѣтьми, душила ихъ въ объятіяхъ, рыдала надъ ними, какъ изступленная.
   -- Да будетъ вамъ,-- утѣшала Маша,-- подумаешь, на вѣкъ разстаетесь.
   Каменева и ее обманула, увѣривъ, что пріѣдетъ въ Дубки черезъ недѣлю по отъѣздѣ дѣтей.
   Чагинъ отправлялъ письмо за письмомъ, осыпая въ нихъ Валентину Львовну самыми пламенными ласками, но она читала ихъ холодно,-- женщина умерла въ ней. Чагинъ неожиданно выслалъ двѣсти пятьдесятъ рублей "на дорогу". Въ письмѣ, приложенномъ къ посылкѣ, онъ чуть ли не на каждой строчкѣ извинялся передъ Каменевой въ томъ, что рискнулъ предложить ей эту сумму. Но онъ полагалъ, что у нея есть нужды, есть долги, которые мѣшаютъ ей выѣхать. Иначе чѣмъ объяснить эти постоянныя отсрочки? Если бы не полевыя работы и не стройка, онъ бы самъ за ними пріѣхалъ.
   Читая эти строки, Каменева внутренно холодѣла. Новой встрѣчи между ними не должно быть... Ничего она не чувствовала къ нему, кромѣ страшной жалости, кромѣ горячей благодарности за его заботу о дѣтяхъ... Пусть она -- неоплатная должница его, но платить ему любовью она не находила силъ. Надо кончить скорѣе...
   Еслибъ Чагинъ не догадался выслать Каменевой деньги, то она сама рѣшилась бы просить ихъ. Ей страшно казалось умереть, не заплативъ Машѣ. Она, прежде всего, вернула ей долгъ и поспѣшила расплатиться съ другими кредиторами.
   -- Еще день, еще одинъ...-- твердила себѣ Валентина Львовна, просыпаясь наканунѣ того дня, когда дѣти должны были уѣхать. Наконецъ, этотъ день насталъ. Чагину дали телеграмму. Всю ночь Валентина Львовна не ложилась, любуясь спавшими дѣтьми. Подъ утро она сѣла писать Чагину. Маша должна была передать ему въ руки это письмо. Оно лежало у нея въ карманѣ теперь, но она забыла о немъ, вся отдавшись дѣтямъ. Сама она не замѣчала, какъ крупныя, тихія слезы бѣжали по ея щекамъ. Съ ужасомъ слѣдила она за часовою стрѣлкой. Поѣздъ отходилъ въ одиннадцать утра.
   -- Вѣра, ты не забудешь меня?-- поминутно спрашивала Валентина Львовна дѣвочку, которая удивленно глядѣла на заплаканное лицо матери.
   -- Мамочка, какая у тебя между бровей морщинка!...
   Настало время ѣхать на вокзалъ. Теперь Каменева уже не плакала. Она положительно растерялась, глядя, какъ Маша застегиваетъ на мальчикахъ ихъ дорожныя, теплыя куртки. "Сейчасъ, сейчасъ все кончится, и больше никогда..." -- горько думала она.
   Маша разсчитывала взять двухъ извощиковъ, но Каменева не соглашалась и приторговала черезъ корридорнаго коляску къ вокзалу. Ей надо было, ѣхавши на поѣздъ, видѣть передъ собой разомъ всѣхъ малютокъ. Они были прелестны въ своихъ костюмахъ. Ихъ радовалъ яркій блескъ солнца, теплый вѣтеръ, обвѣвавшій ихъ блѣдныя личики, грохотъ коляски, шумъ столичной жизни, новыя впечатлѣнія поѣздки. Они громко болтали, захлебываясь отъ восторга, перебивая другъ друга, дѣлясь впечатлѣніями, не обращая вниманія на маму, нетерпѣливо отстраняясь отъ ея ласкъ.
   -- Вѣра, Вѣра, будешь ли ты помнить свою маму?-- шептала Каменева, ловя и цѣлуя худенькія ручки.
   -- О, мама! Посмотри, какое платье... Вонъ, видишь, ѣдетъ съ голубымъ зонтикомъ...-- восторженно вскрикивала Вѣрочка. Мальчики наперерывъ восторгались клячами, тащившими коляску, и все норовили сѣсть на козлы.
   -- Да уймитесь вы, неслухи!-- досадливо одергивала ихъ Маша.
   Ее тоже радовала поѣздка, какъ развлеченіе и новизна.
   -- Миша, сердце мое, поцѣлуй меня!-- молила Каменева, насильно поворачивая къ себѣ личико мальчика и ища его губъ. Но рѣзвый ребенокъ со всѣмъ жестокимъ эгоизмомъ дѣтства тихо отстранялъ мать рукою, чтобы полюбоваться еще разъ на свои новыя, блестящія штиблеты. Каменева откинулась въ уголъ коляски и залилась слезами. "Они меня забудутъ, забудутъ, забудутъ..." -- шептала она съ отчаяніемъ.
   -- Да полно вамъ убиваться, Валентина Львовна!... Сидите вы, Мишенька, смирно!... Что это, въ самомъ дѣлѣ? И охота вамъ такъ убиваться! Свидимся черезъ недѣлю...
   Каменева схватила руку портнихи.
   -- Пишите мнѣ, Маша, сейчасъ же, какъ пріѣдете, благополучно ли доѣхали, не случилось ли чего съ дѣтьми...
   -- Богъ милостливъ... Чему случиться? Телеграмму дали, небось Юрій Николаевичъ лошадей выслали, сами встрѣчать выѣдутъ...
   -- Да, да, напишите... А главное -- на желѣзной дорогѣ... Тутъ такъ часто несчастія бываютъ... Главное, Вѣру поберегите, чтобъ сквозняка въ вагонѣ не было... Мальчики... Я до тѣхъ поръ спокойна не буду, пока не получу... Даете слово, Маша?
   -- Вотъ вамъ крестъ...
   -- Спасибо, спасибо... И берегите ихъ, берегите...
   Они подъѣхали къ вокзалу. Толпа раздѣлила ихъ на мгновеніе. Пока Маша бѣгала въ кассу братъ билеты и сдавала багажъ, Валентина Львовна прощалась съ дѣтьми, глядѣла на ихъ жадно, страстно, силясь запечатлѣть въ своей памяти навсегда эти измѣнчивыя черты...
   -- Вѣрочка, постой, не смотри туда, на меня взгляни... Любишь ли ты меня, моя дѣвочка?
   -- Да, мамочка, люблю.-- Она обвилась ручками вокругъ шеи Каменевой.
   -- И всегда будешь помнить?-- задыхаясь отъ слезъ, глотая ихъ, спрашивала Валентина Львовна.
   -- Да...
   -- Мамочка,-- дернулъ ее за рукавъ Коля,-- посмотри, какая собачка...
   Она не слышала, цѣлуя и тиская худенькія ручки дочери.
   -- Вѣрочка, помни, всю жизнь помни, что я тебѣ скажу... Будь какъ я, не ѣшь чужой хлѣбъ, живи своимъ трудомъ. Ты слушала, ты поняла? Повтори скорѣе...
   -- Поняла... Ахъ, мамочка, гляди, какая милая собачка...
   Она вырвалась изъ рукъ матери и вслѣдъ за мальчиками бросилась къ красивому бѣлому пуделю, который сторожилъ чемоданъ и, дружелюбно помахивая хвостомъ, обнюхивалъ новыхъ знакомцевъ.
   Каменева заломила руки. Слезы градомъ текли по ея лицу. На нее оглядывались съ недоумѣніемъ. Она ничего не видѣла.
   -- Валентина Львовна,-- запыхавшись, кричала Маша, издалека махая ей билетами, -- куды вы запропастились? Второй звонокъ данъ...
   И вотъ они бѣгутъ на дебаркадеръ, входятъ въ вагонъ, усаживаются. Каменева, поблѣднѣвъ, креститъ дѣтей дрожащею рукой. Они, не глядя на нее, прильнули къ окнамъ, чтобы видѣть толпу, испуганно бѣгущую по платформѣ занимать мѣста. Паровозъ страшно заревѣлъ. Миша испугался и заплакалъ.
   -- Боже! сквознякъ тутъ. Окно подымите, Маша, скорѣе... Миша, ангелъ мой, не бойся, крошка... Вотъ и нѣтъ ничего... Дѣти, прощайте... Поцѣлуй меня, Коля... Вѣрочка...
   -- Что Юрію Николаевичу передать? Ахъ, Боже мой... сумка гдѣ? У васъ, Вѣрочка? Не затеряйте, глядите... Сами будете, что ли, черезъ недѣлю? Ну, поцѣлуемтесь...
   Онѣ обнялись торопливо.,
   -- Да, да... Вотъ письмо, отдайте ему, скажите... Постойте, что я хотѣла сказать? Не помню, ничего не помню. Ну, все равно...
   -- Выходите, господа, выходите,-- торопилъ кондукторъ.-- Дверь запираемъ, сейчасъ третій звонокъ.
   Съ воплемъ Каменева кинулась къ дѣтямъ и захватила ихъ въ одномъ безумномъ объятіи.
   -- Пожалуйте-съ,-- торопилъ кондукторъ.
   Она оторвалась, вышла, шатаясь, не помня себя.
   Третій звонокъ пронесся по платформѣ. Слышался послѣдній стукъ запираемыхъ вагоновъ. Въ окно, составивъ одну смѣющуюся группу, глядѣли дѣти съ Машей... Портниха махала Каменевой платкомъ... Она подбѣжала и поймала ручку Коли.
   Поѣздъ дрогнулъ. Цѣлое облако дыма заволокло платформу. Каменева приникла губами къ чьей-то маленькой ручкѣ, чьей -- она не видѣла. Бѣлые клочья дыма, разрываясь и низко стелясь надъ дебаркадеромъ, кутали поѣздъ. Съ минуту Каменева торопливо шагала, не сводя глазъ съ окна, откуда ей махали ручки дѣтей. По поѣздъ прибавилъ ходу. Вотъ ужь мельчаютъ, блѣднѣютъ лица. Бѣлый платокъ вѣетъ въ воздухѣ... Она побѣжала, спотыкаясь, безсвязно крича что-то, махая руками.. Она добѣжала до конца платформы и оперлась ноющею грудью на рѣшетку. Воздуха не было въ легкихъ... "Дѣти!" -- отчаянно крикнула она, протягивая руки вслѣдъ исчезающему паровозу...
   

XI.

   За стѣной пробило семь часовъ вечера. Валентина Львовна очнулась и открыла глаза. Сколько дней прошло съ отъѣзда дѣтей? Какой нынче день? Она ничего не помнила. Она попробовала подняться и не могла. Слабость была слишкомъ велика. Собственное тѣло показалось ей огромнымъ, тяжелымъ, вамъ глыба. Она опять закрыла глаза.
   За перегородкой кто-то тихо ходилъ. Ужасъ вдругъ расширилъ зрачки Каменевой.
   -- Кто тамъ?-- хриплымъ шепотомъ спросила она.
   -- Валентина Львовна... Никакъ проснулись? Слава-те, Господи! Ужь очень я испужалась. Третій день, какъ спите.
   Передъ ней стояла горничная съ письмами въ рукахъ. Каменева дрогнула всѣмъ тѣломъ, приподнялась съ усиліемъ на локтѣ и жадно взглянула на конверты. Одно письмо было отъ Ивана Александровича, другое -- отъ Чагина, изъ Дубковъ.
   -- Дуня, темно... Зажгите свѣчку, я ничего не вижу...
   -- Охъ, Господи! На дворѣ еще день. Это отъ слабости, видно, у васъ въ глазахъ темнѣетъ.
   Иванъ Александровичъ прислалъ всего двѣ строчки:
   "Простите, что не иду къ вамъ; жена умираетъ. Что-то ускорило ходъ болѣзни; можетъ быть, къ лучшему это, не знаю... Прощайте".
   Чагинское письмо начиналось такъ: "Валя, что ты пишешь? Что за тонъ и фразы! Меня мучатъ страшныя предчувствія... Еслибѣ не стыдъ за этотъ суевѣрный страхъ, я давно былъ бы у тебя".
   Каменева закрыла глаза руками и старалась припомнить содержаніе записки, которую послала Чагину съ Машей.
   "Я буду черезъ недѣлю,-- писала она,-- раньше не жди, дѣла не пускаютъ. Юрій, какъ отблагодарю я тебя за доброту къ дѣтямъ? Никогда, ничѣмъ не расквитаться мнѣ съ тобою. Прости, что я ошибалась въ тебѣ, что я тебя оскорбляла. Все забудь, кромѣ того, что я твоя неоплатная должница. Не суди обо мнѣ строго. Поручаю тебѣ дѣтей, какъ будто ты имъ отецъ. Да благословитъ тебя за это Богъ!"
   Она опять взялась за письмо Чагина. Онъ звалъ ее скорѣе, увѣрялъ ее въ своей любви, уваженіи и преданности, благодарилъ, что она прислала ребятъ. "Я въ нихъ люблю тебя прежде всего, но люблю ихъ также, какъ чудесныхъ, многообѣщающихъ дѣтей". Онъ умолялъ выслать телеграмму о выѣздѣ. Встрѣчать ее онъ поѣдетъ самъ.
   Валентина Львовна приподнялась и сѣла на постели. Развѣ поѣхать? Богъ мой! Я съ ума сошла.
   Но безумное желаніе росло, заглушая разсудокъ. Увидать дѣтей, Чагина... Еще разъ обнять ихъ, проститься навсегда и уѣхать назадъ.
   Она съ трудомъ спустила ноги. Тѣло ныло, точно она подвергала себя жестокому бичеванію. Страстная жажда увидать дорогія лица, окружавшія ее въ забытьи, заставляла трепетать это изнуренное тѣло. Неудержимая радость давила горло, какъ давятъ его слезы. Но вернется ли она? Осилитъ ли она искушеніе? Сможетъ ли она добровольно вновь оторваться отъ дѣтей? Да и Чагинъ не пуститъ.
   И не надо. Тѣмъ лучше, она останется... и умретъ на его рукахъ. Предъ смертью смолкнетъ ея гордость. Что за счеты теперь? Всю жизнь не знала она покоя. Пусть же узнаетъ теперь. Оставаться одной на долгія безсонныя ночи въ этой мрачной комнатѣ съ призракомъ смерти за спиной... Она содрогнулась.-- Никогда! Ѣхать скорѣе...
   Въ ногахъ лежало ея платье. Она дрожащею рукой отыскала карманъ и нащупала тамъ рублевку и мелочь.
   Вотъ препятствіе... Какъ ѣхать? Гдѣ взять денегъ? Развѣ у горничной занять, у Возницына и выслать съ первою почтой? Ей вспомнились наглые глаза управляющаго. Нѣтъ, нѣтъ... Этого вынести нельзя... Чтобы горничная, чтобы управляющій сказали, что она уѣхала къ своему любовнику на содержаніе?... И развѣ они не будутъ правы?
   Со стономъ она закрыла лицо руками. Потомъ обвела глазами тѣсную комнатку. Неужели оставаться здѣсь?
   Въ комнатѣ быстро темнѣло. Тучи набѣгали отовсюду, предвѣщая грозу... Далеко гдѣ-то хлопали окна... Блеснула молнія и слабо прогремѣлъ раскатъ грома... За перегородкой было душно... Воздуху, казалось, не хватало... Она попробовала подняться на ноги, ее качнуло, и всею тяжестью тѣла она налегла на затрещавшую перегородку. Шатаясь, цѣпляясь дрожащими руками за мебель и стѣны, чтобы не упасть, Валентина Львовна добрела до стола и опустилась на диванъ.
   Молнія ярко вспыхнула. Надъ самымъ домомъ разразился ударъ... Ливень вдругъ крупными каплями захлесталъ по стекламъ, застучалъ по желѣзной крышѣ.
   -- Барыня, у васъ окно заперто? Что это вы въ одной рубашкѣ?-- удивилась вбѣжавшая горничная.
   Каменева попросила дать ей одѣяло, чернильницу, перо и зажечь свѣчи.
   -- Тамъ въ коммодѣ бумага почтовая... Да вотъ еще, Дуня... Изъ кармана выньте деньги, и какъ дождь перестанешь, купите мнѣ марку загородную и снесете письмо въ почтовый ящикъ... Слышите?
   -- Слушаю-съ... Вы, барыня, письмецо у кровати обронили, еще не читанное.-- Она вышла.
   Каменева схватилась обѣими руками за листокъ. Письмо было отъ Вѣрочки. Она прочла, заглянула на слѣдующую страницу, словно ища чего-то, перечла снова. Кривыя, совсѣмъ наклонныя линіи сэровъ, съ безобразными каракулями, сливались въ ея глазахъ, наполнившихся жгучими слезами.
   Она встряхнула головой, взяла перо и начала свой отвѣтъ Чагину:
   "Не жди меня, Юрій, я не пріѣду, обманула. Прости. Смерть за плечами; тѣмъ лучше. Нѣтъ силъ работать, нѣтъ силъ просить милостыню. Чего мнѣ стоило тебя обмануть! Когда подростеть Вѣра, скажи ей все, какъ я жила, какъ умерла, пусть помнитъ меня всегда, всегда. Не бросай дѣтей, ради всего святаго, ты одинъ у нихъ теперь. Бумаги мои возьми себѣ, тамъ разсказъ. Не лѣнись посылать его въ журналы. Обѣщай мнѣ это, слышишь? Юрій, какъ я къ тебѣ рвалась, тамъ умереть, съ дѣтьми повидаться! Увижу ли я васъ еще, мои ангелы? О, слабость какая, неужели смерть?
   "Не пріѣзжай, не надо видѣться, еще тяжело будетъ умирать. Сохрани письмо, отдай Вѣрѣ, когда подростетъ. Для нея я удержалась отъ искушенія; о, какъ трудно мнѣ! Скажи ей, что я умерла, не измѣнивъ себѣ до конца. И ты это помни всю жизнь. Есть женщины, для которыхъ любовь -- не все. Постой, еще что-то: Машу пристрой, я за нее много душой болѣла, пусть живетъ работой. Изъ редакціи Смѣха сквозь слезы получи деньги за переводъ и разсказъ, возьми ихъ себѣ, ничего у меня больше нѣтъ.
   "Юрій, научи дѣтей быть честными и трудиться,-- не для себя жить".
   Глухой вопль вылетѣлъ изъ груди Валентины Львовны. Она протянула руки передъ собою, какъ бы видя дорогія лица малютокъ. Голова ея упала на письмо.
   Дверь скрипнула. Дуня внесла марку.
   -- Господи, на дворѣ-то море разливанное!...
   Каменева очнулась и машинально стала писать адресъ.
   -- Дуня, какое у насъ нынче число?
   -- Кто его знаетъ? Сказывали, завтра первое.
   -- Первое іюня... Дѣти уѣхали 28 мая... Гдѣ вы теперь, гдѣ?...
   -- Охъ, барыня, матушка... Что это съ вами?
   Каменева сама не знала что. Она чувствовала только, какъ сразу, съ страшною силой горячая волна поднялась къ горлу, захватывая духъ, и не успѣла Валентина Львовна понять и крикнуть, какъ ярко-алая кровь хлынула изо рта.
   Дуня взвизгнула, бросилась изъ номера. Въ корридорѣ захлопали двери, поднялась суматоха. Нѣсколько жилицъ вбѣжали въ комнату Каменевой и, потолкавшись и поахавъ надъ умирающей, рѣшали не трогать ее до прихода врача. Минуты все уходили, а съ ней и силы Валентины Львовны. Она это чувствовала, но, казалось, забыла о возможности смерти и все боялась захлебнуться кровью.
   Наконецъ, вбѣжалъ молодой врачъ, растерянно взглянулъ на больную и самъ кинулся въ аптеку за лѣкарствомъ.
   Возницынъ, случайно пріѣхавшій въ меблированныя комнаты, весь блѣдный, велѣлъ вызвать врача. Самъ онъ остался въ корридорѣ, не рѣшаясь вступить въ комнату, куда вошла смерть.
   -- Умираетъ она, что ли?-- спросилъ онъ какимъ-то сорвавшимся голосомъ.
   -- Надо думать, что умретъ. Организмъ совсѣмъ разрушенъ. Надо бы телеграфировать роднымъ. Гдѣ они?
   -- Ахъ, да никакихъ родныхъ... Пріятель у нея одинъ, ему дать знать, пусть ѣдетъ хоронить... Вотъ не было печали! Теперь пойдутъ хлопоты, возись!-- досадливо бормоталъ Возницынъ, не стараясь даже понизить голоса.
   Она слышала все, до послѣдняго слова, и судорога пробѣжала по ея лицу, и вѣки тяжело сомкнулись. Но она осталась недвижимой, и только прозрачные пальцы безостановочно, какъ бы конвульсивно, перебирали воротъ рубашки на груди.
   -- Какъ жаль, такая молодая!-- слышался съ страшною ясностью, какъ бы надъ самымъ ухомъ ея, голосъ молодаго доктора.-- Должно быть, доработалась, бѣдняга!
   Докторъ вернулся въ номеръ. Дуня всхлипывала у окна.
   Каменева открыла глаза и впилась въ молодое лицо врача своимъ мрачнымъ взоромъ.
   -- Нѣтъ ли у васъ какихъ распоряженій?-- тихо спросилъ онъ, глядя въ сторону.
   Она попросила приподнять ее, дать ей перо и недоконченное письмо.
   -- Оставьте меня одну, -- прошептала она. Лицо ея было спокойно, и вся жизнь, казалось, сосредоточилась въ пальцахъ, которые судорожно шевелились на груди.
   Дуня съ докторомъ вышли, и, спускаясь въ контору, онъ просилъ горничную покараулить у дверей, чтобы кликнуть его, если положеніе больной ухудшится.
   Она осталась одна и сидѣла недвижно, прислонясь къ подушкамъ, широко раскрывая глаза при каждомъ тяжкомъ, мучительно-трудномъ вдыханіи своей впалой груди. Со свистомъ и легкимъ хрипомъ вылеталъ воздухъ изъ разрушенныхъ легкихъ. Хоти бы окно догадались открыть... какъ душно... Она застонала.
   Дуня въ одно мгновеніе была у дивана и исполнила желаніе Каменевой. Сырой воздухъ медленною струей поползъ въ комнату и заволновалъ пламя свѣчи. Отраженіе ея причудливыми тѣнями пробѣжало по неподвижному лицу умирающей. Горничная тихо вышла. Изъ корридора доносился глухой гулъ голосовъ. Чей-то ребенокъ капризно плакалъ недалеко. Откуда-то урывками долетали неясные звуки блестящей пьесы, исполняемой чьею-то искусною рукой, и когда они замирали, слышно было только, какъ за окномъ дождевыя капли тихо, немолчно звенѣли, ударяясь о стекла.
   Вотъ онъ, конецъ... Всему конецъ... и борьбѣ, и честолюбивымъ мечтамъ, и жаждѣ жизни... Да, счастливы тѣ, кто будутъ жить...
   Дѣтей, дѣтей-то увидать бы въ послѣдній разъ!... Одна среди чужихъ...
   Что это?-- не одна... Есть кто-то въ комнатѣ, тамъ, за спиною. Вотъ какъ и въ тотъ памятный вечеръ, когда Иванъ Александровичъ разгадалъ ей страшную загадку... Да, она вновь живо чувствуетъ присутствіе кого-то незримаго, но могучаго, передъ кѣмъ она безсильна... Оглянуться жутко, крикнуть -- нѣтъ силы... Душитъ что-то. Не этотъ ли "незримый" заперъ окно?
   Блѣднымъ, дрожащимъ почеркомъ она набросала на бумагу свои послѣднія мысли:
   "Умираю, -- прощайте, дѣти!... Юрій, не бросай ихъ!... Вѣра, счастье мое, радость моя, помни свою маму, прощай... прощ..."
   Перо выпало изъ ослабѣвшихъ рукъ. Письмо, лежавшее на груди, казалось свинцовою гирей. Движеніемъ трепетавшихъ пальцевъ она сбросила его на полъ.
   Свѣча, казалось, гасла подъ чьимъ-то леденящимъ дыханіемъ. Сизыя тѣни вдругъ показались изъ угловъ, поползли и протянули къ ней огромныя руки. Ближе, ближе... Точно стѣны сдвинулись... Точно что-то громадное, безформенное, но ужасное вышло изъ этой тѣни, подошло къ ней и тяжкою глыбой налегло къ ней на грудь... Все померкло разомъ... Свѣчу задуй... Смерть это, что ли? Воздуху дайте!... Душно... Боже! Какъ жутко умирать...

-----

   Чагинъ взялъ разсказъ Каменевой изъ редакціи каррикатурнаго журнала и издалъ его съ краткимъ предисловіемъ отъ себя вмѣстѣ съ повѣстью, потерпѣвшей неудачу. Критика сразу отмѣтила въ нихъ выдающійся талантъ и пожалѣла о ранней смерти автора.

Н. Вербицкая.

"Русская Мысль", кн. VI--VII, 1887

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru