Вересаев Викентий Викентьевич
К жизни
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 1, последний от 26/02/2021.
Вересаев Викентий Викентьевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1908
Обновлено: 05/03/2005. 300k.
Статистика.
Повесть
:
Проза
Повести и романы
Иллюстрации/приложения: 2 штук.
Скачать
FB2
Оценка:
6.60*8
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Викентий Викентьевич Вересаев
К жизни
Повесть
-----------------------------------------------------------------------
Сочинения в четырех томах. Том I. Повести. В тупике: Роман.
М.: Правда, 1990. Составление Ю.Фохт-Бабушкина.
Иллюстрации художника И.И.Пчелко.
На фронтисписе: портрет В.В.Вересаева работы Г.С.Верейского.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 03.02.2005
-----------------------------------------------------------------------
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Алексея выпустили.
Мы с ним поселились на краю города. Сняли у вдовы мелочного лавочника
Окороковой две передние комнаты ее ветхого домика. Алеша сильно осунулся, но
от побоев совсем оправился. Он по-всегдашнему молчалив, не смотрит в глаза и
застенчиво принимает мои заботы о нем.
У меня много беготни и хлопот по району, редко приходится бывать дома.
Алексей меня ни о чем не расспрашивает, со смешным, почтительным
благоговением относится к тому таинственному, что я делаю; с суетливою
предупредительностью встречает приходящих ко мне. Что-то есть в нем
странно-детское, хоть он мне ровесник. Когда я иду куда-нибудь, где есть
хоть маленький риск, он молча провожает меня любящими, беспокойными глазами.
Очень мы разные люди, а ужасно я его люблю.
Выпустили также многих товарищей. Выпустили, говорят, и Иринарха.
Попался в сети, как лягушка среди карасей, а просидел три месяца.
Всегда мне странно и смешно бывает, когда приходится зайти к Катре.
Каждый раз в другом платье, необычном, каких никто не носит, как будто в
маскараде, а между тем странно идет к ней. И прическа, и все. И думаешь:
"Эге! Вот еще какая у тебя красота!" И думаешь: "Господи! Сколько на это
трудов кладется! Вот тоже - труженица!"
У нее сидел за кофе Иринарх. Расцеловались с ним. Он рассеянно положил
себе горку сухарей и продолжал говорить:
- Да, так вот... Ужасно было интересно в тюрьме. Я прямо жалел, когда
выпустили. Эти мужички с недоумевающею мыслью в глазах. Рабочие, как
натянутые струны. Огромнейшая книга жизни. Евграфову видел, - интересно.
Бледная, с горящими глазами, настоящая христианская мученица, с огромною
трагическою жизнью в душе. А заговорит, - боже мой! Любовь к людям,
избавление их от страданий, социалистический строй... И чем бы она жить
стала в этом будущем благолепии!.. Удивительно, как люди не умеют жить
настоящим! Такое яркое, интересное время, никогда лучше не бывало. А они все
о каком-то будущем. Хорошо у Ибсена сказано: "Ненавижу я это вялое слово -
будущее!.."
Что-то в Иринархе было новое, какая-то найденная идея. Глаза светились
твердым, уверенным ответом, а раньше они смотрели выжидающе, со смеющимся
без веры вопросом.
Но я спешил.
- Катерина Аркадьевна, можно вас попросить на пару слов?
Мы вошли с нею в гостиную. Наедине обоим было неловко, - встало то
странное и жуткое, что недавно так тесно на минуту соединило нас. Как тогда,
ее чуть слышно окутывал весенне-нежный, задумчивый запах тех же духов. И в
воспоминании запах этот мешался с запахом керосина и пыли.
- Можете вы нам дать послезавтра квартиру?
В ее глазах мелькнули усталая скука и насмешка.
- Опять будете препираться о "текущем моменте"?.. Хорошо...
- Благодарю вас.
Товарищи расходились. Окурки торчали в земле цветочных горшков; в
тонком аромате гостиной стоял запах скверного табаку. Оставались только я с
Алексеем, Турман и Дядя-Белый.
Вдруг вошла Катра - любезная, радушная. Она поздоровалась и стала звать
нас ужинать. Турман и Дядя-Белый с недоумением оглядывали ее, стали
отказываться. Катра настаивала. Они усмехнулись, пожали плечами и пошли в
столовую.
Там опять сидел Иринарх. Как всегда, он сейчас же овладел разговором. И
у него был всегдашний странный его вид: на губах улыбка какого-то
бессознательного юродства, в наклоненной вперед крутолобой голове что-то
бычачье и как будто придурковатое, а умные глаза наблюдающе приглядываются.
- В воздухе носится это решение - любовь к жизни. Ницше, Гюйо, Беклин,
Григ, Гамсун, Толстой, Достоевский, - с разных концов, мыслью,
художественным чутьем, - все приходят к тому же: к пониманию громадной
ценности жизни как она есть. Особенно в этом отношении великолепен Лассаль.
Он впитал в себя все разрозненные элементы, носившиеся в воздухе, и вырос в
истинного человека. Мы наивно ищем блага в будущем, ищем в религии веры в
сохранение ценности жизни, - это верно определяет Геффдинг. А ценность-то
жизни, а благо-то это - кругом. Нужно только протянуть руку и брать полными
горстями.
Турман молча сидел, заложив руку за пояс блузы, непрерывно курил и
своим темным взглядом смотрел на Иринарха. Дядя-Белый внимательно слушал.
Иринарх обратился к ним:
- Скажите, пожалуйста, вы вот боретесь. Много терпите в борьбе.
Стремитесь к чему-то... За что вы боретесь? К чему стремитесь?
Дядя-Белый поднял брови и слегка усмехнулся.
- К чему? Вам бы это должно быть известно.
- Простите, я совершенно серьезно говорю: мне неизвестно.
- К тому, чтоб всем было хорошо.
- А зачем нужно, чтоб всем было хорошо?
Дядя-Белый с удивлением смотрел. Иринарх ждал со скрытою улыбкою, как
будто он знал что-то важное, чего никто не знает.
- Не понимаю вас.
- Что значит "хорошо"? Чтоб была свобода, чтоб люди были сыты,
независимы, могли бы удовлетворять всем своим потребностям, чтоб были
"счастливы"?
- Ну да!
- Гм! Счастливы!.. Шел я как-то, студентом, по Невскому. Морозный
ветер, метель, - сухая такая, колющая. Иззябший мальчугашка красною ручонкою
протягивает измятый конверт. "Барин, купите!" - "Что продаешь?" - "С...
сча... астье!" Сам дрожит и плачет, лицо раздулось от холода. Гадание
какое-то, печатный листок с предсказанием судьбы. - "Сколько твое счастье
стоит?" - "П-пятачо-ок!.."
Иринарх удивительно изобразил мальчика, - так и зазвенел плачущий,
застуженный детский голосок.
Турман шевельнулся на стуле и враждебно оглядывал Иринарха.
- Он на этот пятачок сыт стал!
- Верно. А все-таки цена-то его счастью - "пя-та-чо-ок!" Сыт - разве же
это счастье?.. А что даст будущее, если оно, боже избави, придет? Вот этот
самый пятачок. Разве же за это возможна борьба? Да и как вообще можно жить
для будущего, бороться за будущее? Ведь это нелепость! Жизнь тысяч поколений
освящается тем, что каким-то там людям впереди будет "хорошо жить". Никогда
никто серьезно не жил для будущего, только обманывал себя. Все жили и живут
исключительно для настоящего, для блага в этом настоящем.
Я сдержанно спросил:
- В чем же это благо?
- В чем!.. Оно так ясно, так очевидно, - его можно определить строго
математически, как звук или свет. Чем определяется звук, свет? Числом и
размахом колебаний в секунду. Целиком так же определяется и благо. Радость -
великолепно! Страдание - великолепно! Радость - страдание! Радость -
страдание! Быстрее, ярче, сильнее! Раз-раз-раз! А мы страдания боимся,
проклинаем его. Утешаемся будущим, когда страдания не будет... Как верно
Шопенгауэр сказал: "После того как человек все страдания и муки перенес в
ад, для рая осталась одна скука".
Катра слушала и внимательно наблюдала товарищей. Раза два она искоса
взглянула на меня, как будто вызывала: ну-ка, возразите!
Иринарх говорил словно пророк, только что осиянный высшею правдою, в
неглядящем кругом восторге осияния. Да, это было в нем ново. Раньше он
раздражал своим пытливо-недоверчивым копанием во всем решительно. Пришли
великие дни радости и ужаса. Со смеющимися чему-то глазами он совался всюду,
смотрел, все глотал душою. Попал случайно в тюрьму, просидел три месяца. И
вот вышел оттуда со сложившимся учением о жизни и весь был полон бурлящею
радостью.
Он продолжал:
- О-ох, это будущее! Слава богу, теперь сами все в душе чувствуют, что
оно никогда не придет. А как раньше-то, в старинные времена: Liberte!
Egalite! Fraternite!* Сытость всеобщая!.. Ждали: вот-вот сейчас все начнут
целоваться обмякшими ртами, а по земле полетят жареные индюшки... Не-ет-с,
не так-то это легко делается! По-прежнему пошла всеобщая буча. Сколько
борьбы, радостей, страданий! Какая жизнь кругом прекрасная! Весело жить.
______________
* Свобода! Равенство! Братство! (франц.).
Турман опять двинулся на стуле. Он тяжело бросил на Иринарха свой
темный взгляд и злобно усмехнулся.
- Весело... Очень весело! Спасибо вам, господин, за такую веселость! Не
весело, а скверно жить! Тяжело жить!
- Тяжело? Боритесь! Поднимайтесь выше!
Турман в изумлении и негодовании смотрел на него.
- Индюшки полетят?.. Полетят индюшки?.. Пятачок будет?.. Говорите: боже
избави?
- Боже избави! - твердо и решительно ответил Иринарх.
- Не надо этого?
- Не надо.
- Надо! - крикнул Турман. Он, задыхаясь, наклонился над столом и
пристально смотрел в глаза Иринарху. - Вот что я вам заявляю: надо, чтоб это
пришло через десять - пятнадцать лет. Слышите? - Турман грозно постучал
ладонью по столу. - Через десять - пятнадцать лет, не дольше!
Он встал и оглядывал всех, как будто вдруг проснулся и увидел кругом
незнакомых людей.
- Вы, господа, - интеллигенция, вы понимаете социологию. Мы ее мало
понимаем. Может быть, по научным там всяким законам мы людьми станем через
сотню лет... Так врите нам, а говорите, что это близко. А то слишком скверно
жить. Нам скверно жить, невозможно жить, а не "весело"!
Дядя-Белый все время с недоумением слушал Иринарха, - слушал,
мучительно наморщив брови, стараясь понять. Он раздумчиво заговорил:
- Вы мало знаете нашу жизнь. Ничего в ней веселого нету. Все время от
всех зависишь, - раб какой-то. Сегодня на работе, а завтра сокращение,
завтра не потрафил мастеру, шепнули из полиции, - и ступай за ворота. А дома
ребята есть просят... Унижают эти страдания, подлецом делают человека...
Иринарх просиял торжеством.
- Вот, вот это самое!.. Есть страдания, которые унижают, и из них
рвется человек к другим страданиям, к тем страданиям, которые...
Турман не слушал. Он взволнованно метался по комнате, отыскивая свою
фуражку. Отыскал, остановился боком и теми же проснувшимися глазами окинул
богатую сервировку стола, изящную Катру, внимательно наблюдавшую его из
кресла.
- Что будет! - прервал он Иринарха. - В морду всем можно будет
засветить. Всем, кто того стоит! Вот что будет!.. Сенька, пойдем! Пойдем,
Сенька, не оставайся!
- Да, пора идти. - Дядя-Белый грустно поднялся.
Турман искоса бросил на меня выжидающий взгляд. Они ушли.
Иринарх ходил по комнате и в восторге потирал руки.
- Но ведь этот черный - это великолепнейший хищный зверь! Какая
ненависть в глазах!.. Погодите, он еще всем вам покажет свои коготки! Ну и
что, что такому делать при всеобщем благополучии? Ведь именно ненависть-то
эта и наполняет его жизнь огромнейшим содержанием! Ужасно он много дал для
моей мысли... И как характерно: люди стремятся - и совершенно не понимают: к
чему? Теряются, не могут ответить. Огромное стремление, а впереди - только
какой-то смутно-золотистый свет. Удивительно, как это у вас нет пророков.
Ведь именно при таких-то условиях они и должны бы греметь.
Мы с Алешей уходили. Катра со скрытою насмешкою следила за мною. В
передней она спросила:
- Отчего вы ничего не возражали Иринарху Ильичу?
Я насупился.
- Разве можно было ответить лучше, чем ответил Турман?
- А я думаю, вам просто нечего было возразить, - презрительно и устало
сказала Катра.
Я пожал плечами.
Мы шли домой. На душе было весело. Не люблю я Катры - и как она
бесится, что на все ее вызовы я отвечаю вежливым молчанием!
Алексей все споры слушал с странно-пристальным, принимающим к сведению
вниманием. Мы шагали по тропинке среди сугробов. Он сдержанно спросил:
- А какой же ты смысл видишь в настоящем? Оно имеет значение только в
виду будущего?
- Да как это можно разделять? Будущее, настоящее... Все равно что
стараться ножом отделить в организме жизнь от материи. Жизнь радостна,
прекрасна, потому что освещена будущим и, конечно, дай бог, чтобы будущее
как можно скорее пришло... Какой-то разврат душевный копаться в этом.
Болтун! Почему же он ничего не делает?
Алексей замолчал и не возражал.
Как огромные струны, еще пели приводные ремни. Подрагивали стены, и
быстрые отсветы мелькали по стальным рычагам. Но люди толпились в середине,
и подходили все новые из других мастерских.
В замасленной блузе рабочего я говорил, стоя на табурете. Кругом
бережным кольцом теснились свои. Начал я вяло и плоско, как заведенная
шарманка. Но это море голов подо мною, горящие глаза на бледных лицах,
тяжелые вздохи внимания в тишине. Колдовская волна подхватила меня, и
творилось чудо. Был кругом как будто волшебный сад; я разбрасывал горсти
сухих, мертвых семян, - и на глазах из них вырастали пышные цветы братской
общности и молодой, творческой ненависти.
Когда приходишь домой, - из большого, яркого мира вдруг попадаешь во
что-то маленькое, узенькое, смирное. Алеша сидит в своей накуренной комнате,
сгорбившись над столом. Моя комната большая, а его - очень маленькая. Он ее
выбрал себе, - уверял, что любит тепло. Но сделал он это по своей обычной
упорной деликатности.
Сидит он за маленькой лампочкой с бумажным колпаком и старательно
пишет. Красиво пишет своим аккуратным почерком конспект прочитанной книжки.
Если что нужно вычеркнуть, он вырывает из тетрадки всю страницу и
переписывает. Конспектирует и ничтожнейшие брошюрки. Часто мне в голову
приходит вопрос, - чем он живет? Застенчивый, молчаливый, нелюдимый. Никогда
он не смотрит в глаза - даже мне, двоюродному своему брату, а мы с детства
росли вместе. Ничем особенно не интересуется. Читает мало, принуждая себя,
то, что я уж очень расхвалю. В комнате у него так все аккуратно разложено,
так чисто. Это всегда признак бедной духовной жизни.
Пьем с ним чай. Своим всегда неестественным голосом он говорит, не
глядя в глаза:
- Ходил сейчас ко всенощной к Спасу, слушал шестопаловских певчих. Вот
здорово поют! Особенно "Свете тихий". Чудная у них новая октава. Шестопалов