Верхоустинский Борис Алексеевич
Корней и Домна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Верхоустинский

Корней и Домна

   -- Н-но, ты, старая!..
   Верёвочный кнут щёлкает кобылу по брюху и, отскочив, волочится за дрожками.
   Тощая бородёнка Корнея вздрагивает на ухабах укатанной полозьями дороги, а соловые глаза неприязненно посматривают и на круглый зад лошади, и на сизо-белое поле, подёрнутое поволокой серого дня .
   По лесу тянется длинная вереница дровней, на них сидят мужики -- в полушубках, с заткнутыми за пояс топорами. У Корнея тоже топор: прибыльное дело -- рубить лес: свёз -- и получи из конторы то целковый, то с полтиною, то два рубля.
   -- Корне-ей! -- кричит сзади круглолицый парень с задорно выпяченной нижней губой. -- Цы-гарки нету ли?
   Корней снимает островерхую шапку; там за рваной подкладкой хранится кисет. Парень, хрустя снегом, неуклюже подбегает к дровням и на ходу вскакивает на них.
   -- Бери! -- протягивает Корней развязанный кисет парню; тот поспешно скручивает из обрывка газетины собачью ножку, засыпает её махоркою, придавливает верхушку корявым пальцем и закуривает, блаженно улыбаясь. Русые волосы выбиваются из-под шапки бараньими кудряшками. Так как нижняя губа выпячивается, то кажется, будто он смеётся, хотя он и не думает смеяться. Это -- племяш Корнея, Никитка Громов.
   Никитка глубоко затягивается, глядя по сторонам на снежные поля, а Корней шевелит вожжами, словно от этого кобыла пойдёт ходчей. Лицо Корнея узкое и угрюмое, и есть привычка морщиться; тогда на лбу собираются, как на гармонике, складки, взор же устремляется вверх -- на небеса.
   -- Спасибо тебе!
   Никитка, соскочив, возвращается на свои дровни.
   -- Н-но, ты, пузатая!
   Верёвочный кнут щёлкает кобылу по брюху, она чуточку прибавляет рыси, а затем снова сбивается на привычный бег.
   Древорубы въезжают в лес; дорога вьётся светло-жёлтой лентой среди свежих пней. Вырубка смотрит тихим кладбищем, и даже пахнет тут уже не по-лесному, а как-то иначе... Думается Корнею -- идёт толпа мужиков, в шапках, в бараньих полушубках, -- и вдруг -- хвать!.. Махнула великая коса -- и нет мужиков, остались одни ноги в серых валенках. То и вырубка.
   Обок вырубки, насупившись, стоят ждущие своего конца деревья. На них снег, как белые шапки, из-под которых сурово выглядывают тёмные стволы.
   Скрипит снег под ногами суетящихся мужиков, звенят пилы, и хлопочет приказчик. Он с тёмным, обветренным лицом, в высоких -- по бедро -- валенках, в кожаной, подбитой волчьим мехом, куртке.
   -- Шевелись, ребята, нечего околачиваться! -- кричит он; от крика кончик горбатого носа вздрагивает.
   К Корнею подходит Никитка.
   -- Ты без пилы?
   -- Нету.
   -- Давай вместях возить.
   -- Ладно.
   В руках Никитки перегибается пила.
   Лес оглашается визгом: "Ти-ше! ти-ше! ти-ше!". Но никто не слушается его предсмертных стонов, пилы всё глубже и глубже вонзаются в холодные стволы.
   Пильщики выстроились в один ряд, как солдаты. Все невольно приспособляются друг к другу, десятки пил шипят в один такт: "Ти-ше! ти-ше!".
   Корней следит за брызжущей из-под пилы древесиной.
   -- И куды его им? -- спрашивает он Никитку, вывязивая пилу, когда стол распилен более чем наполовину.
   -- О чём баешь?
   -- Куды им? -- раздражённо повторяет Корней: -- лес, то исть.
   -- На фабрику, а не то за море. Поделают чертовщинок, да и продадут. "Куда?" -- всяко, брат, бывает. Осину помнишь? В брёвна пилили -- аршина в два, кабы для дров, то велики, я и поспрошал, а оно и вышло -- то не на дрова, а на ведомости.
   Корней недоумевающе хмурится:
   -- На ведомости, говоришь?
   -- Так. Теи осины для бумаги способны горазд, варят их в котлах, будто говядину в щах, а опосля бумагу работают. Мне бы не додуматься. Руби, брат!
   Корней ударяет дерево топором.
   -- Сторонись! -- кричит приказчик, убегая в тыл, древорубам, чтобы не придавило падающими деревьями.
   Взмахнув косматыми лапами, треща и стряхивая вниз свои белые шапки, рушатся деревья и с грохотом ударяются наземь. Мужики принимаются обрубать сучья; опять тюкают топоры, добивая сражённых богатырей. Стволы быстро оголяются, свежие обрубы -- словно кровоточащие раны. Беспомощно и слепо лежат обезображенные деревья на закиданном щепами снегу. Древорубы распиливают их на брёвна. "Ти-ше! ти-ше!" -- жалобно поют пилы.
   Затем облюбовывается новая жертва; острые стальные зубы с визгом вонзаются в ещё не умершее тело, и опять гремит топор, разбрасывая щепы, и опять глухо ударяется о кормилицу-землю спиленная сосна. Б-бух!
   -- Подь за коньми! -- распоряжается Корней.
   Никитка улыбается своей обманчивой улыбкой и, увязая в снегу, бредёт к оставленным дровням. Сперва он приводит своего чалого меринка, и они нагружают брёвна на его дровни, изредка перекидываясь короткими, относящимися к делу, словами. После того Никитка приводит Корнееву кобылу... И вот они уже въезжают из лесу на раскатанную дорогу; длинная вереница хмурых, низкорослых лошадей тоскливо тянется по сизо-белому полю в деревне.
   Наскучив сидеть на брёвнах, Корней идёт рядом с кобылой; она искоса поглядывает на него покорными глазами. Около широких ноздрей на мышино-серой бархатистой морде осел лёгкий пар от дыхания. Корней снимает с правой руки рукавицу и для чего-то стирает его с лошадиной морды. Его пальцы гладят тёплую, мягкую кожу -- и это ему приятно. Стерев с морды пар, он засовывает руку обратно в варежку, понукая кобылу:
   -- Н-но, ты, родимая!
   Кобыла медленно, но упорно тащит дровни, искоса глядя на хозяина.

* * *

   Посреди деревни, у колодца, стоит Корнеева баба, Домна. Роста гренадёрского, в плечах широкая, телом дородная, а ежели кого треснет кулаком по спине, то тому вряд поздоровится.
   -- Да ты, бабонька, супротивница мне, что ли, будешь? Да я тебя трогаю? Бесстыжая твоя харя после этого, людей только оговариваешь!..
   И начинает так честить собеседницу, что хоть уши глиной замазывай.
   -- Ой, Домна, а и лютый же у тебя язык, слухать тошно!
   Баба, нацепив на коромысло ведро, спешит убраться подобру-поздорову; вдогонку ей, как камни, летят побранки.
   Уж кто-кто, а Домна не даст наступить себе на ногу; живо подбоченится -- и пошла писать. Её все бабы в деревне побаиваются.
   Отругавшись, сколько следует, Домна уходит. Надо поспешать по хозяйству. Она несёт тяжёлые вёдра, будто и не замечая их, только босые почернелые ноги крепче вдавливаются в снег.
   Тёмно-серая, чуть накренившаяся изба смотрит на улицу со скукой.
   Домна быстро входит в сени, отворяет дверь, сливает воду в стоящую в углу избы кадку и вешает коромысло на гвоздь. Работа закипает в красных руках Домны. Стучит ухват, поддевая в печи толстобокий горшок; гремят перемываемые в горячей воде кринки из-под молока; шуршит веник, вынося сор из избы; ревут ребятишки, получив по хорошему шлепаку. Их двое у Домны -- сероглазые, сопливые и такие же хлопотуны, как матка: то надобно Васютке залезть под печку в поисках домового и всполошить зимующих там кур; то Сенька притащит тятькину пилу и начнёт пыхтеть, отпиливая ножку стола, потому что "высок горазд". За всем нужно углядеть.
   Но в избе царит чистота, полы вымыты с песком и вереском, печь задёрнута красною занавеской, у иконы в углу -- ярко вышитые полотенца.
   -- Ироды мои! -- бушует Домна: -- на то вас вскормила? Ужо вот продам на мясо татарину.
   Васютка, утирая кулаком слёзы, любознательно допрашивает:
   -- А ён что же с робятами делает?
   -- Щи варит...
   -- Врёшь! -- решает Васютка. -- я ж из того котла выскачу, да и во леси!
   Домна награждает его новым увесистым шлепаком. Васютка орёт на всю избу, как зарезанный:
   -- Ду-ду-дура-а-а, мамка, са-аму татарину!
   Так Домна проводит время до вечера. Когда же спускаются на поля сумерки, мужики возвращаются с порубок. Домна настораживается, прислушивается. Чу! -- открываются ворота, во двор въезжает Корней на дровнях, распрягает кобылу, уводит её в стойло, пробирается в сени, вешает там на стену сбрую.
   Домна грозно сдвигает брови. Дверь открывается, усталый и голодный Корней вваливается в избу. К его валенкам примёрз снег, быстро тающий от тепла. На свежевымытом полу остаются мокрые следы.
   Домна, смерив Корнея с ног до головы враждебным взглядом, кричит:
   -- Для того поломойничала, чтобы ты притоптал? Есть ли у тебя в дырявой башке совесть, али щепы одни? Жена день-деньской убивается, а он влез да и уселся барином! Оченьки бы мои не зарились на тебя! Из сил надрываюсь, потею, околачиваюсь, ровно колотовка какая, а он... Сними валенцы, нечистая сила, да сунь на припечь!
   Корней со вздохом разувается и послушно исполняет женино приказание. Но Домна не успокаивается: кушак надо повесить не на гвоздь, а на деревянную притулку, чтобы не заржавел, потому -- сырой. Полушубок нечего на лавке гноить, самое ему подходящее место на полатях. Корней всё делает, как она ему велит, и его бессловесность раздражает его.
   -- Палач ты мой! -- кричит она: -- лихонько моё злое! Уродилась я, бабонька, на горюшко; куда глазы-то глядели, как за тебя, лешего, выходила? Заел бабий век, слопал жисть мою девичью.
   Корней, сидя на лавке, пробует защищаться:
   -- Эк, спохватилася! Ты бы ещё и не с этого начала... Десять лет в бабах состоит, а о девичьей воле плачется. Дай-кось варева.
   Домна с грохотом отодвигает заслонку, вытаскивает ухватом горшок, ставит на стол перед Корнеем, кидает ему ломоть хлеба и деревянную ложку. Перекрестясь, Корней начинает жадно хлебать. И то, как он подносит ко рту ложку, и как жуёт хлеб, и как сопит при этом -- всё сердит Домну. Презрительно сжав толстые губы, она кипит и негодует. Тоже -- мужик!.. Тля какая-то. Такой ли в пару ей, Домне?
   -- Не сыпь крохи на пол. На Божий дар наступать будешь, нехристь!
   Он подбирает крохи с полу в ладонь и отправляет их себе в рот. Его послушность бесит Домну. Экая овца, прости Господи! Да разве настоящий мужик стал бы подчиняться бабе?.. Взял бы он её за косы, потрепал бы, а не то принёс бы кнут, да, подняв юбчонки, поучил бы, как надо. А Корней сам хуже бабы.
   Насытившись, он заваливается на печь. Хорошо там -- тепло и уютно.
   Домна с ребятёнками располагается на полу под тряпичным стёганым одеялом. Корней засыпает быстро; с печи доносятся храп и посвистывания. Домна же всматривается в темноту; и её сосёт тоска, да такая тоска, что так бы и заревела: муж называется, под венцом стоял, а нет того, чтобы слезть с печи да обнять да приголубить, дрыхнет, как колода. А и взять бы тут полено, да ударить его, сонного, дескать, на же, на...
   Она поворачивается на бок и, прислушиваясь к тявканью псов, тоже засыпает.

* * *

   Идёт весна. Серое небо голубеет; облака ввечеру собираются при закате алыми, как кровь. Днём с крыш долбит в снеге капель, в ночи застывает ледяными сосульками. На полях снег покрывается твёрдым настом, искрящимся на солнце. Звонче и веселей выкрикивают певуны, бродя по улице среди талого навоза .
   ...Гуляет по деревне учительша, Вера Миколаевна, за нею толпа ребятишек. Кричат, бегают, надоедают учительше вопросами: почему у ворон чёрный клюв? Сколько вёрст до солнца? Отчего у китаев косы? Вера Миколаевна на всё терпеливо отвечает. Она в чёрной шапочке, глаза у неё тихие и грустные, на лице кое-где видны веснушки, жакет старенький, с поломанными костяными пуговицами, а из шерстяных перчаток выглядывают пролезшие в дыры пальцы.
   Заметив из окна учительшу, Домна вдруг бросает работу и выскакивает на улицу.
   -- Вере Миколаевне!
   Учительша отвечает дружелюбным кивком головы.
   -- Гуляешь, Миколаевна?
   -- Гуляю.
   -- А ты бы, Миколаевна, зашла к нам в избёнку.
   -- Зачем?
   -- А я, Миколаевна, тебе словечко сказать хочу.
   -- Говори же, я слушаю.
   Домна опасливо озирается по сторонам:
   -- Не. Подь в избу.
   Учительша, заинтересованная таинственностью, с которой приглашает её к себе Домна, молча заходит в избу.
   Домна суетится:
   -- Ах, батюшки! Светики мои милые! И чем же угощу я гостью дорогую! Молочка, родная, не желаешь ли?
   -- Спасибо, Домна, я сейчас только что чай пила. Ну, рассказывай же, в чём дело.
   Глаза Домны перебегают в угол, из угла обратно на гостью и неподвижно замирают на ней:
   -- Слышь, Миколаевна, а о чём я просить буду...
   В глубине её зрачков вспыхивает дикий и злой огонёк.
   -- Ты, Миколаевна, учёна -- и то знаешь, и сё ведаешь, раз сказать -- всё произошла. А надо бы мне зелья какого, чтобы известь могло, да никак ума не приложу, где достать.
   Гостья со страхом взглядывает на Домну:
   -- Яд, то есть?
   -- Во!
   -- Да ты травить, что ли, кого вздумала?
   Домна торопливо отвечает:
   -- Известь мужика мово... Тиранит, тиранит меня, мочи нет. Слёз не вытираю из глазёнок, инда вся, как есть, дотла исходилась с ним. Уж ты будь добра, дай какого ни на есть, хоть плохонького зелья.
   -- С ума ты сошла! -- возмущается учительша. -- Как тебе не стыдно? Да разве возможно? Не знаешь, что говоришь. Мужа травить вздумала... Какой бы он ни был, а всё-таки человек.
   Домна брезгливо усмехается:
   -- Че-ло-век!
   Учительша кладёт ей на плечо свою руку и урезонивает:
   -- Не нравится, так уйди; а такое дело разве мыслимо?
   -- Эх ты, Миколаевна! -- освобождается от её руки Домна: -- правду молвят в деревне...
   Она дерзко взглядывает на гостью:
   -- Истину молвят, Миколаевна сладка к мужикам, потому нашу сестру, бабу-мытарницу, и не хошь уважить.
   Гостья вспыхивает:
   -- Что? Что ты сказала? К кому сладка?
   Домна ехидно прищуривается:
   -- Уж ладно, даром темнишь, Миколаевна. Не знаю будто, зачем ездишь в Черехово. Хо-хо! Больно пригож тамо псаломщик, что и говорить. Мужичкой побрезгует, а ты в самый раз.
   Учительша краснеет, как маков цвет.
   -- Не хорошо, Домна, людей оговаривать.
   Когда она берётся за дверную скобку, её руки дрожат.
   Домна язвит ей вслед:
   -- Уж и обиделась. Я, Миколаевна, что на уме, то и на языке, не как иные. И... и, касатка, кто Богу не грешен, царю не виноват.
   Гостья оборачивается, укоризненно смотрит на Домну и уходит.
   У Домны всё нутро трепещет от злорадства. Ловко она отчитала её, до праздника не забудет!.. Напялила жакетку, да и думает, будто уж и всамделишная барышня. Как не так -- на-ко, выкуси пирога с клюквой! Трудно было уважить, ну, зато и казнись. А зелья достать, чай, можно и от Захарьевны, она на эти затеи дошлая.
   Домна обувается в валенки и уходит из избы к знахарке Захарьевне. Ежели у кого порез и хлещет кровь, не переставая, то Захарьевна мигом заговорит -- кровь остановится. Тоже развораживает сглазы, гадает на воде, на картах и на бобах, а лечит куда ловчей фельдшера. Порой безмужняя баба нагуляет себе плод -- поклонись Захарьевне, потерпи, как примется мучить -- и сбудется плод; вернётся муж, чиста баба по-прежнему. Бывает и так -- согрешит девка с одним, а помолвится за другого. Тут-то и нет цены Захарьевне: такое смастерит, что все концы в воду.
   Избушка Захарьевны с краю деревни -- тёмная, низкая, прогнившая. Сама же Захарьевна землиста лицом, раскоса глазами и расплывшаяся, как квашня. Нет работы -- Захарьевна побирается по миру: иногда заглянет вдовый мужик -- Захарьевна и с него зарабатывает деньгу, гривенник, пятиалтынный, двугривенный... И самой не обидно, и вдовцу полегчает. Голос у Захарьевны с гнусцой, а зубы чёрные, как угли.
   -- Здравствуй, здравствуй, кормилица. Садись, голубонька, да выкладывай, с чем пришла.
   Домна оглядывает грязь избы.
   -- А и смердит же у тебя, Захарьевна; с чего бы это?
   -- Такой в стенах дух, Домнушка, да и травы другие вонючие.
   Под потолком висят вениками сухие запылённые травы -- тут ромашка, тут зверобой, тут вещий папоротник, тут Богородицыны слёзы, мята, иван-чай...
   Захарьевна льстиво ухмыляется:
   -- И ты, касатушка, к сироте заглянула, а то все идут, одной Домнахи нетути. И что же с тобой, голубонька моя сивая, приключилося? Али добрый молодец сердышко иссушил? Али неможется?
   -- Не! -- отвечает Домна: -- какой к ляду молодец....Корней извёл, мочи нет. Дай-ко, бабонька, зелья какого супротив.
   -- Ахти! -- удивляется Захаровна. -- А я чаяла, Корней тихий мужик, а он эва куда!.. Да он тебя, голубонька моя, обидел-то чем? Бьёт крепко?
   -- Нелюб горазд! -- тихо отвечает Домна, и от этого слова ей становится так горько, что руки, как плети, опускаются на колени. -- Сделай милость, а я уж тебя не обижу.
   Захарьевна тревожно взглядывает на дверь.
   -- Ой, родная! А ведь дело-то выходит и вовсе негожее. Дать -- дам, а скачурится он, кого к ответу? У кого зелье брала? У Захарьевны. Пошлют сироту за запоры железные.
   -- Не бойсь. Коли что, одна ответ держать буду, тебя не выдам.
   Захарьевна что-то прикидывает в уме.
   -- Дашь синенькую?
   -- Ох ты! -- пугается Домна. -- Да ты больно дорого. Трёшню возьми, а окромя -- ни копеечки. Рада бы радёшенька, да нету. Какие наши достатки, одна беда.
   -- Мало! -- качает головой Захарьевна: -- тут не что-нибудь, а жизни порешится...
   Домна вынимает из кармана трёхрублёвку и, выложив на ладони, гладит её. Мутные и нечистые глазки знахарки разгораются.
   -- Ты, сладкая, слышь? -- она тянется опухшими, лоснящимися пальцами к деньгам. -- Знать не знаю, ведать не ведаю -- кто ты есть и почему. Кумекаешь?
   -- Ну?
   Захарьевна снимает с печи мешок, долго копается в нём и наконец вынимает две склянки; в одной болтается желтоватая жидкость, в другой лежит чёрный порошок.
   Захарьевна ставит склянки на стол и осклабляется:
   -- Баешь, зелья надобно. И что ты, сердышко, придумала? Да я ни в жисть! Ой-ошеньки! И можно бы то, да воли моей на то нетути. Иди, ясная, к дому, да смотри -- не трожь склянки, а то здеся масло купоросное; выпьешь его невзначай, так ноги будто соломинки и срежутся. А здесь отрава из семи змеиных голов, да из папоротника, да из жабьих косточек. Как подсыпешь ненароком в водку али в квас, тут тому и скончание. Иди, иди, пташенька. Эва, что выдумала...
   Захарьевна, лукаво ухмыляясь, повёртывается к Домне спиной и шепчет:
   -- Кинь трёшню под лавочку.
   Домна делает, как ей велит Захарьевна, и, забрав со стола склянки, уходит из избы.
   -- Иди, иди, родная! -- напутствует её Захарьевна: -- нету на то моего согласия.

* * *

   Вечером, возвращаясь с работы, Корней находит в снегу около самого дома бутылку. В бутылке что-то есть.
   -- Тпру!
   Кобыла останавливается. Корней снимает рукавицы, засовывает их за кушак и поднимает бутылку. ЧтС за бес! Какой добрый человек обронил?
   Корней озирается по сторонам, никого нет -- ну, значит, Бог счастья послал.
   Пробка на бутыли без сургуча, хотя бутыль водочная. Корней вышибает пробку ладонью и нюхает. -- ЧтС за бес! Заправская водка...
   Он кладёт находку за пазуху, вводит кобылу с дровнями во двор, распрягает, насыпает овса и, покончив с делами, проходит в избу. В избе тихо -- ребятёнки уже залегли спать, а Домна, видно, куда-нибудь отлучилась. На столе тускло светится лампа.
   Корней раздевается, ставит найденную бутыль на лавку. "И кто бы то мог обронить?" -- соображает он.
   -- Домна-а?
   С печи раздаётся храп. Вот те на. Домна храпит, никогда с нею этого не бывало, а тут храпит...
   -- Домна-а?
   Храп сгущается.
   -- Дай поисть, Домнушка.
   -- Кто там? Корней? -- кричит с печи Домна. -- А я малость вздремнула.
   Она спускается вниз и собирает на стол. Корней показывает водку.
   -- Глянь-ка, что я нашёл. У самой избы, на снегу; надыть поспрошать, чай, кто из суседей обронил.
   -- Хо! -- удивляется Домна, разглядывая бутыль. -- и в самом деле. Пей сам, чего соседи.
   Корней молчит. На работе он порядком-таки промёрз. Оно бы, конечно, хорошо дёрнуть стаканчик, да, может, водка-то соседская. Однако дымящиеся щи, поставленные Домной перед ним, усиливают соблазн. Ах, дельно бы глотнуть стакашек, а потом покрыть щами. По всем жилушкам пробежит тепло, а голова легонько задурманится.
   -- Дай посудину.
   Домна поспешно вынимает из поставца чашку и подаёт её вместе с бутылью мужу. Буль-буль-буль-буль! -- переливается водка, ударяя в нос острым запахом.
   Корней подносит чашку к губам.
   -- Корней! -- мешает ему Домна: -- с Никиткой пилили?
   -- С ним самым.
   -- Когда ж он думает жениться?
   -- А на Красной горке.
   Корней опять подносит чашку к губам. Домна зевает и тяжёлой поступью подходит к лавке, садится против мужа, подпирает голову руками и задумчиво смотрит на него. Экая крыса дохлая!.. И ждёт она -- вот он вскочит, схватится за горло, за живот, завоет по-пёсьи, рушится, хрипя, на пол. Но нет! -- осушив чашку, Корней крякает, вытирает ладонью усы и, как ни в чём не бывало, берётся за ложку.
   -- Чтой-то водка нескусная! -- морщится он. Домна плотно сжимает губы. Оно понятно, почему водка невкусная -- настоена на семи змеиных головах да на папоротнике, да на жабьих косточках. Ах ты, Бог мой, слопал -- и не моргнул даже. Ну, прорва!
   -- Леший! -- вскипает гневом Домна: -- опять наследил ножищами! Житьё моё горе горькое! Взять бы теи валенцы да по башке, да по башке.
   Корней, не обращая на её вопли внимания, хлебает щи и раздумывает. Оно конечно, водка, может, и соседская и некоторой дрянью отзывает, но недурно бы глотнуть ещё чашечку. Хе-хе!
   Он снова наливает водку в посудину и, поморщившись, со смаком опоражнивает. Семь змеиных голов не действуют на лужёное брюхо. Корней добродушно улыбается.
   Домна бесится, словно он обманул её самым наглым образом, но придраться не к чему, и она в немой злобе молчит, наблюдая, как краснеют щёки мужа, и как мутнеют глаза от батюшки-хмеля. Вот сатана, вот лиходей: пьян по-обыкновенному.
   -- Растрескался! -- набрасывается она на Корнея. -- Люди обронили, а он и рад. Бесстыжая твоя душа!
   Она сердито схватывает бутыль со стола и прячет её под лавку. Корней ласково гладит себя по брюху: теперь и соснуть в самую пору!
   -- Э-хе-хе! -- зевает он, поднимаясь из-за стола.

* * *

   Утром Домна суетится:
   -- Морозно, простынешь, Корнеюшка.
   Он удивлённо взглядывает на неё: с чего бы такая заботливость?
   -- Приснилось тебе: оттепель, а она -- морозно.
   -- Не хошь ли, Корнеюшка, водочки? Допей, всё спорей работаться будет.
   Домна выставляет на стол вчерашнюю бутылку и услужливо нацеживает в чашку:
   -- На, Корнеюшка.
   -- Кхэ! -- недоумевает он: -- оно можно бы...
   Он подносит чашку ко рту, но сразу же ставит её обратно на стол. Вот так водка!.. воняет совсем не по-водочному.
   -- Чтой-то расхотелось мне, Домнушка. Будто и не водка совсем. Да ты, поди, плеснула чего в бутыль? Эва вон!
   Он нюхает опять и проливает несколько капель на стол. Капли въедаются в дерево, оставляя на нём такие следы, будто прожигая.
   -- Пей сама, Домнушка!
   Он одевается и, не оборачиваясь, уходит из избы. "Ах, ты, стерва какая! -- возмущается он про себя: -- змея подколодная. Травить вздумала. Хорошо, что углядел".
   Злой и пасмурный, он выезжает во леси. Домна же, выждав его отъезда, бежит к Захарьевне за советом.
   -- И вот, бабонька, дарма деньги тебе подарила. Ты чего же это людей обморачиваешь? Хошь, в суд пожалюсь?
   -- Да чтС ты никак ума порешилась?
   Захарьевна делает суровое лицо:
   -- Рассказывай толком.
   Домна, волнуясь, повествует, как было дело.
   -- И не пил?
   -- И не пил!
   -- Обнюхал?
   -- Обнюхал!
   -- Хитрой же! Головонька твоя бедная, пташенька сизокрылая. А ты возьми-ка иглу, которая потолщее, да как будет дрыхнуть, ты её и всади ему в ухо, из уха-то она в самые то ни на есть мозги уйдёт. А змеиным настоем поила?
   -- Поила, бабонька, поила, да он стрескал, ровно так и надо. Ещё брюхо гладит, окаянный. Пройдёт, говоришь, игла-то? Чай, лгёшь всё?
   Захарьевна обижается:
   -- С тобой по совести, а ты, голубонька, лаешься.
   -- Ну, ладно. Прощай же.
   Домна уходит обнадёженная: надо попытать, игла есть.... Неужто его и тут не проберёт?

* * *

   В воскресенье Корней отправляется к брату, отцу Никитки, и там напивается. Идя домой, он горланит песни, шатается, то вдруг остановится посреди улицы, о чём-то размышляя и бормоча себе под нос нескладные слова, то поскользнётся и рухнет на скользкую дорогу, барахтается, бранится, пытается подняться, а поднявшись -- позабывает, о чём думал до падения.
   -- Погодь, не спеши; слышь, не спеши. Ты да я...
   Кто-то вертится перед самым носом и болтает разные пустяки, да такой скороговоркой, что ничего не понять. Не то Никитка, не то братан, не то невесть кто.
   И вдруг Корнею становится ужасно горько: -- Почему так на свете устроено? Почему не иначе? А-а?
   Корней грозит пальцем и, раскачиваясь, с трудом выговаривает:
   -- Погодь! Тебе говорят, погодь. Слышишь?
   Нестерпимая обида западает в Корнееву душу. Он мрачно смотрит по сторонам ничего не понимающими глазами и всё сетует, сетует:
   -- Ежели так, так почему же этак? У одних, к примеру, земля, а у других -- сопля. Ванька-а-а! -- кричит он, вспоминая про братана, но ответа нет.
   Падая, подымаясь, задевая за косяки, Корней куда-то пролезает и неожиданно попадает в свою избу. Перед ним стоит Домна.
   -- Христа ради, Домнушка, прости ты меня, грешного! -- всхлипывает Корней. -- До чего жену рСдную довёл, травить мужа вздумала. Христа ради, Домнушка! Отпусти ты меня в монастырь, в монахи, к угодничкам. Слышь, Домнушка?
   Он брякается на пол и, растянувшись во весь рост, мгновенно засыпает, тяжело дыша, и распуская себе в бороду пьяную слюну.
   Домна с ненавистью смотрит на него.
   Так, в полушубке, в сапогах и опоясанный, он спит всю ночь; на заре же, когда в окна заглядывает бледно-синий свет, он по привычке просыпается -- день буденный, пора въезжать во леси. Хмель за ночь почти весь вылетел, только во рту гнусно, да ноет правая рука: или отлежал, или ею вчера ударился.
   И видит Корней -- с полатей слезает Домна. По той осторожности, с какою она спускается, он чует недоброе и закрывает глаза, притворяясь спящим, но наблюдая за Домной сквозь чуть несомкнутые веки.
   В руках у Домны не то гвоздь, не то длинная игла.
   "Нешто глотку проколоть хочет? -- думает Корней и озлобляется. -- Я те проколю, ведьма!"
   Домна подкрадывается к нему, становится на колени и только что собирается вонзить иголку ему в ухо, как Корней схватывает её за руку и открывает глаза.
   -- Ты чтС, Домнушка, мужа убить задумала?
   Он молчит, потупившись.
   Корней поднимается и ударяет её ногой в грудь. Она падает ничком на пол и хотя тотчас же оправляется, но не встаёт с колен.
   -- Мужа убить вздумала? -- свирепо гаркает Корней: -- кормильца? Поильца? Стерва поскудная! А... А?
   Он схватывает её за косу и бьёт свободной рукой по груди, без слов и с возрастающей яростью.
   -- Вон, поскуда! -- бешено вскрикивает Корней и, схватив её в охапку, с размаху ударяет об окно. Однорядное стекло, звеня, разбивается, трещит крестец рамы. Ахнув, Домна вылетает на улицу и оседает голым телом, прикрытым одной исподницей, в рыхлый снег.
   -- Тятенька! -- испуганно вопит пробудившийся Сенька. Корней озадаченно смотрит на него налившимися кровью глазами, а затем схватывает за ногу и тоже выбрасывает из окна.
   -- В-вон!
   Сенька утыкается в сугроб рядом с матерью. Немного погодя из окна вылетает с пронзительным рёвом и Васятка и тоже обрушивается в сугроб. После того в избе поднимается такой грохот, как будто там справляют свадьбу черти. Горшки, опары, сковородки ударяются об стены и разбиваются; падает поставец с посудой; дребезжат стаканы, блюдечки и чашки. На миг воцаряется тишина, -- вероятно, Корней ищет, чтС бы ещё сокрушить. Потом со стены срывают ходики и гремят о пол тяжёлыми гирями.
   -- Мамка! Ма-ма-а-мка! -- ревут ребятёнки.
   -- Тише, вы! -- огрызается на них Домна и, замирая сердцем, прислушивается. В избе стихает, -- видно, больше нечего бить.
   Домна берёт плачущих ребятишек за руки и, дрожа от холода, робко входит в избу. Корней сидит на лавке, созерцая труды своего ожесточения. Пол густо завален осколками и черепками, а поваленный поставец словно валяется у Корнея в ногах, вымаливая прощения.
   Стоя у порога, Домна просит дрожащим голосом:
   -- Дозволь обогреться, Корней Петрович, студно ребятёнкам на улице.
   Корней сурово отвечает:
   -- Моли пощады, а не то и ещё в окно выкину.
   Домна мнётся.
   -- Н-но! -- ждёт Корней.
   -- Б-б-б-б-ба-ба-ба-а...
   Домна, не выдержав, ударяется в плач; слёзы заливают её обветренное лицо.
   Корней величественно поднимается с лавки, перешагивает через поставец и ведёт её в середину избы.
   -- Ладно, чего реветь... Мыслил было и самовар разбить, да больно жаль стало. Поставь-ка ты его, Домнушка, а я разберу -- чтС не сломано.
   -- Б-батю-шка ты мой, Корней Петрович! -- вскрикивает Домна сквозь слёзы, цепляясь за его руку.
   Корней добродушно ухмыляется:
   -- Ладно... Чего там... Ставь самовар, скоро выезжать мне.
   Он ласково взглядывает на её белую грудь, видную через исподницу, и принимается разбирать разгромленное добро. Домна, надев юбку, наливает воду в самовар, щеплет косарем лучину, накладывает в трубу угли и радостно улыбается.

* * *

   Кое-ка напившись с Домной из черепков чаю, Корней выезжает на работу. Солнце ярко светит с своей высоты; как светлое серебро, сияют поля.
   Домна же толкует у колодца с бабами:
   -- Мой-то, мой утресь осерчал, да и сокрушил всё, как есть, меня с ребятёнками в оконце повыкидывал. И села я, бабоньки вы мои, на снег, а самой страх как боязно -- а ну, как выбежит он, да до смерти заколотит? Надобно иттить поломойничать, дюже полы загажены...
   Она взваливает коромысло с вёдрами на плечо и спешит к дому, твёрдо ступая босыми ногами по лужам, по льдинам и по тающему снегу.
  

-----------------------------------------------------

   Источник текста: "Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу "Нива". 1913, т.1.
   Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru