Верлен Поль
Записки вдовца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

Поль Верлен

Записки вдовца

Перевод с французского С. Я. Рубановича

0x01 graphic

Как предисловие

   Маленькие рассказы и статьи, собранные под заглавием "Записки вдовца", были написаны Верленом в 1883--1884 году.
   В эту эпоху вся жизнь Верлена была уже позади. Ему было уже сорок лет. Далеко в прошлом были его дебюты в рядах парнасцев: уже больше десяти лет отделяло его от того времени, когда, женившись, он пытался вести жизнь доброго буржуа, служащего, утешающегося скромными семейными радостями; также удален был и скорый финал этой попытки: отъезд Верлена в Англию с Артюром Рембо, их бродяжничество по Европе, их разрыв, кончившийся тем, что Верлен во время одной ссоры выстрелил в своего друга из револьвера и легко его ранил, за что и был приговорен бельгийским судом к двухлетнему тюремному заключению -- наказание, которое он отбыл полностью; прошлым были и все другие бурные события последующих лет: попытки зарабатывать себе хлеб преподаванием английского языка и рисования; еще более нелепые попытки стать фермером и заниматься земледелием; новое, страстное увлечение юношей из крестьянской семьи, Люсьеном Летинуа, вскоре умершим; тяжелые денежные неудачи, бывшие следствием наивной доверчивости Верлена; его вторичное тюремное заключение (на два месяца), и другие горестные события, окончательно выбившие поэта "Романсов без слов" из колеи обычной жизни, отнявшие у него едва ли не всех близких, бросившие его одиноким и беспомощным в круговорот безжалостного и глухого ко всем мольбам Парижа... Более чем когда-либо мог теперь говорить Верлен, как в одном из характернейших стихотворений "Sagesse", о "разочарованиях, которые плачут вдоль рек", об "отвращении к жизни", об "уныниях, собранных как зрелые плоды".
   Автор целого ряда замечательнейших книг лирики, поэт, написавший все те стихи, на которых теперь зиждется его слава и которые навсегда останутся драгоценнейшими жемчужинами французской поэзии, автор "Poèmes Saturniens", "Fêtes Galantes", "La Bonne Chanson", "Romances sans paroles", "Sagesse". Поль Верлен был почти совсем неизвестен в литературных кругах. Впрочем, нельзя было особенно упрекать в этом критиков и читателей: у большинства книг Верлена была своя печальная судьба, участь неудачников. "Романсы без слов" были изданы в то время, когда их автор отбывал наказание в бельгийской тюрьме; его друг, Эдмонд Лепеллетье (написавший позднее лучшую биографию Верлена) напечатал эту книгу в маленькой провинциальной типографии, и книга почти не появлялась в продаже. "Sagesse" была издана одним издателем католических религиозно-нравственных сочинений, круг покупателей которого состоял из лиц, стихами не интересующихся, так как никто другой не хотел брать на себя издания книги писателя столь скомпрометированного. Тому же Лепеллетье удалось пристроить сочувственный разбор этой удивительной книги только в той газете, где он тогда работал, -- большом политическом органе, совершенно чуждом литературе. Только за самые последние годы Верлен нашел себе издателя, который более или менее оценил его значение -- Леона Ванье, впоследствии заработавшего немало на книгах отверженного всеми поэта, -- но успех фирмы Ванье еще весь был в будущем. Большие журналы не принимали рукописей Верлена, а у маленьких эфемерных боевых журнальчиков, которые начинали возникать в ту пору и где к Верлену раньше, чем где-либо в другом месте, стали относиться как к maître, число читателей едва ли не совпадало с числом сотрудников.
   Поселившись после смерти Люсьена Летинуа в Париже, лишенный всяких материальных средств, Верлен решил "жить своим пером". Для этого надо было пристроиться в одном из тех изданий, где за рукописи платили. Горький опыт уже убедил Верлена, что стихи не нужны никому, что платят деньги только за прозу. Эдмонд Лепеллетье как раз в это время вошел в состав редакции только что основанной большой газеты "Le Réveil", которую предполагалось издавать по совершенно новому типу: в ней широкое место предполагалось отводить литературе. Этот вид газеты, где политика отодвинута на второй план и где "руководящие" статьи уступают место легкой хронике, должен был получить впоследствии широчайшее распространение и занять главенствующее положение (как мы это видим на примере хотя бы "Matin", "Echo do Paris", "Journal"), но в то время был решительной новостью. Лепеллетье предложил своему другу попробовать свои силы в журналистике такого рода.
   В "Le Réveil" был основан особый отдел, озаглавленный "Paris-Vivant". Там должны были печататься курсивом на первой странице маленькие статейки, частью посвященные разным "злобам дня", частью по вопросам общим, частью в полу-беллетристической форме, написанные разными авторами, но только за двумя подписями-псевдонимами: Jean qui pleure и Jean qui rit ("Смеющийся Жан", "Плачущий Жан"). В этом отделе сотрудничали, кроме самого Лепеллетье, Поль Боннетен, Робер Каз и другие, но свое бессмертие он получил, конечно, благодаря участию в нем Поля Верлена. Не всегда статейки, приносимые Верленом, казались редакторам газеты отвечающими задачам ежедневной прессы, многие приходилось возвращать автору (и эти безнадежно затерялись), но некоторые все же находили себе приют на страницах "Réveil", принося бедному поэтому кое-какой доход и понемногу сближая его с литературной средой. Из этих- то статеек и образовался том, озаглавленный "Mémoires d'un veuf", "Записки вдовца".
   Э. Лепеллетье рассказывает о первом появлении Верлена в редакции "Réveil". Когда показался в чинных комнатах редакции странный господин, никому неизвестный, плешивый, с растрепанной бородой, плоховато одетый, с обликом странствующего жида, все были до некоторой степени смущены и даже несколько скандализованы. Изумление еще увеличилось, когда услыхали, что пришедший в живой и остроумной речи говорит о литературе, истории, философии, высказывая обо всем мнения неожиданные и оригинальные, что он цитирует давно забытые имена и книги Петрюса Бореля, Барбей д'Оревилли, что о Леконте де Лиль, о Эредиа, о Франсуа Коппе, о самом Викторе Гюго он поминает, как о личных знакомых. Анри Бауер, талантливый писатель и интересный поэт, спросил у Лепеллетье, кто такой этот странный посетитель. "Это Поль Верлен, великий поэт", -- ответил Лепеллетье, но имя Верлена ничего не сказало спрашивающему. Только на другой день, попросив у Лепеллетье одну из книг Верлена, Бауер убедился, что характеристика, сделанная в ответ на его вопрос, была верна. "Да, -- сказал он, возвращая Лепеллетье томик "Романсов без слов", -- вы правы: Верлен -- великий поэт!"
   "Le Réveil" не имело настоящего успеха, хотя газета велась очень талантливо и хотя в ней были впервые напечатаны, кроме хроник Верлена, такие истинно литературные, значительные сами по себе вещи, как "Сафо" Альфонса Додэ и "Сестры Рондоли" Ги де Мопассана. Эта газета лишь подготовила позднейший успех других, аналогичных изданий. "Не следует быть правым раньше времени", -- как сказал по этому поводу Лепеллетье. Однако Верлен все же успел поместить в газете несколько десятков своих фельетонов, которые он тогда же решил выпустить отдельным томиком. Однако отдельное издание замедлилось вследствие того, что Верлен занялся раньше печатанием некоторых других своих книг. То было именно время, когда начиналась деятельность Ванье, и Верлен отдал ему сначала свою книгу статей, полукритических, полуантузиазматических, о "Отверженных поэтах", "les Poètes maudits" (первая книга Верлена, имевшая некоторый успех) и свой новый сборник стихов "Jadis et Naguère", в котором он сгруппировал разные свои стихи, не попавшие по разным причинам в предыдущие сборники. "Записки вдовца" вышли только в 1886 году у того же Ванье с посвящением Эдмонду Лепеллетье.
   "Записки вдовца" -- это частью картинки парижской и сельской жизни, частью маленькие повествования, сжатые и острые, в манере "стихотворений в прозе", частью воспоминания или критические заметки, не всегда беспристрастные. На всем очень определенно чувствуется влияние "Стихотворений в прозе" Бодлера, которого Верлен всегда высоко чтил. Язык "Записок" -- характерный язык верленовской прозы. Он не любил слишком правильного построения фраз, не любил точек, поставленных на "i", он предпочитал писать капризными оборотами речи с неожиданной и необычной расстановкой слов, употребляя по временам жаргонные словечки и почти всегда довольствуясь намеком вместо точного рассказа. Этот язык и составляет разительное отличие "Записок" Верлена от "Стихотворений в прозе" Бодлера, написанных чеканным, выработанным стилем. Но в "Записках вдовца" этот язык Верлена еще не переходит границ художественности, не приводит его к намеренному кривлянию, к ужимкам дурного тона, что, к сожалению, чувствуется в позднейших прозаических книгах Верлена.
   Вскоре после того как Верлен начал писать в "Le Réveil", состоялось его сближение с той молодежью, которая вскоре выступила с боевыми знаменами декадентства и символизма. Печатая фельетоны в "Paris-Vivant", Верлен в то же время отдавал свои стихи и критические заметки в "Lutèce", маленький журнальчик Латинского квартала. Молодые поэты, которые до той поры лишь смутно слышали о Верлене и почитали его давно умершим, ознакомившись е его стихами, признали в нем своего вождя. Его поэзия, интимная до последних пределов, отвечала их запросам, их утомлению объективностью и холодностью парнасцев. "Art poétique" Верлена, напечатанный в "Lutèce", сделался символом веры новой школы. Критические статьи Верлена о Стефане Малларме, о Артюре Рэмбо, о Тристане Корбьере были для молодежи откровением, так как она из них впервые узнала об этих своеобразных поэтах и о новой манере относиться к поэзии вообще. Верлен было именно тем, кто был нужен революционерам литературы. Если Мореас мог дать теорию новой поэзии (кстати сказать, очень сбивчивую и неясную), а Малларме -- ее философию (не для всех понятную), если другие "вожди" могли провозгласить новые принципы, то никто не был в силах дать непререкаемые образцы нового. Эти образцы молодежь нашла в поэмах Верлена, так долго не находивших себе читателей...
   С успеха Верлена в революционно-литературных кружках молодежи начинается постепенный его успех и в общей литературе. Вскоре по выходе первых книг Верлена, изданных у Ванье, потребовались новые издания его "Romances sans paroles" и "Sagesse". Несколько благосклонных отзывов о Верлене появилось в газетах с большим тиражом. Макс Нордау в своей нашумевшей (и крайне невежественной) книге объявил Верлена "единственным поэтом" среди символистов. То же повторил Рене Думик, влиятельный в те годы критик. В конце 80-х годов открылся Верлену доступ в большие журналы. Его имя получило не только огласку, но и подлинную известность. Быстрыми шагами подходила слава. Если бы Верлен в ту эпоху мог "взять себя в руки", вести жизнь, которая почитается должной для людей "стоящих на виду", работать систематически, -- он, без всякого сомнения, добился бы и высокого положения в литературном мире и материального благополучия... Но все это было недоступно -- или уже недоступно -- "бедному Лелиану" (псевдоним Верлена). Печальная привычка к жизни богемы и горестная страсть к абсенту закрывали ему все пути. Слава пришла слишком поздно...
   "Записки вдовца" -- одна из последних удачных книг Верлена. Еще в книге стихов "Amour", написанной, впрочем, почти целиком раньше, есть много прекрасных страниц, еще есть религиозное одушевление кое-где в его "Bonheur" и острота и очарование в его "Parallèlement", где, однако, многие стихи тоже относятся к периоду гораздо более раннему, но после этих книг начинается явный и плачевный упадок таланта. Еще длинную серию книг в стихах и в прозе написал Верлен в последние годы жизни, побуждаемый постоянной нуждой в деньгах и подчиняясь правилу своего издателя, который не хотел выдавать ни сантима иначе, как под рукопись хотя бы единичного стихотворения, но эти поздние произведения бедной музы Верлена принадлежат к числу тех произведений, о которых чем меньше говорить, тем лучше. В то время, как пленительные песни Верлена совершали свое триумфальное шествие по всей Европе, во всех странах очаровывая и покоряя сердца чуткой молодежи, сам их создатель, больной, старый, почти нищий, влачил жалкое существование в кабачках Латинского квартала со столь же жалкими подругами своей невеселой старости, обиравшими у него его бедные гроши и отравлявшими ему дни своими глупыми раздорами и своей нелепой и фальшивой ревностью. "Мои дурные братья, -- говорит он с горечью в одном из своих последних стихотворений, -- вы, которые хоронили меня когда-то под своим молчанием, откуда же вдруг взялись все эти восклицания, восторги, откуда вся эта перемена?! Ах! Это то, что называется славой!" Верлен чувствовал сам, что слава пришла для него слишком поздно.

Валерий Брюсов

0x01 graphic

Портрет Поля Верлена работы Натальи Гончаровой. 1910 г.

Записки вдовца

Некоторые мои сны

   Я хочу описать как можно подробнее некоторые из моих постоянных снов, те, разумеется, которые мне кажутся достойными этого по их законченному обороту или по их развитию в атмосфере, сколько-нибудь выносимой для проснувшихся.
   Я часто вижу Париж. Никогда таким, как он есть. Это незнакомый город, нелепый и многообразный. Я окружаю его узкой рекой, бегущей глубоко меж двух рядов каких-нибудь деревьев. Среди ярко-зеленой листвы блестят красные крыши. Тяжкая летняя пора с густыми, очень темными тучами в разводах, как на небесах исторических пейзажей, и сквозь них самый желтый солнечный свет. Как видите, сельский пейзаж. Но, когда я оглядываюсь на город по ту сторону речки, там видны еще дома, дворы и строения, где сушится белье и откуда доносятся голоса, -- ужасные, штукатурные дома предместий настоящего Парижа, напоминающие несколько Сент-Уэнскую долину и всю эту военную Северную улицу, лишь чаще усеянную неровностями. Мне всегда страшно в этом месте, и здесь дышат предания ночных и иных нападений. Не смутное ли воспоминание о призрачном Сент-Мартенском канале?
   Я не знаю, как проникают в самый город, и вот я без всякого перехода оказываюсь последовательно на трех площадях, совсем одинаковых, маленьких, четырехугольных, с белыми сводчатыми домами. На тротуаре и на мостовой ни кошки, только рассыльный, который, не знаю почему, заговаривает со мной и показывает пальнем на дощечку на углу одной из площадей. Он смеется и, не помню по какому поводу, находит это нелепым, и я забываю название площади, которое, однако, прочел. Он указывает мне на английское посольство, куда я и отправляюсь. Оно на площади, в одном из низких сводчатых домов. Красный гренадер стоит на часах: меховая шапка и больше ничего -- ни перьев, ни кокарды, ни серебряных украшений, короткий мундир с белыми отворотами, черные панталоны с узкой красной выпушкой. Я вхожу, взбираюсь но парадной лестниц из белого гранита с высокими перилами. На ступенях и на перилах сидят или лежат развалившись шотландцы и шотландки в более или менее непринужденных позах. В помещении, похожем на антресоли, куда приводит лестница, сцена изменяется или, лучше сказать, очерчивается ярче и -- о, как причудливо! Это нечто в роде гауптвахты: сверкающее оружие, составленное в углу, разбросанное по походным койкам и на каменном полу. Почти голые, все с какой-либо характерной частью одежды -- в токе с орлиным пером, в короткой юбке с зелеными и красными полосами или в полусапожках -- мужчины и женщины девственные и такие белые, такие легкие двигаются в благородных играх, в мужественных забавах под бодрые взрывы открытого смеха или родных горных песен, распеваемых во все горло...
   Видение исчезает в каком-то неполном пробуждении и сон застает меня снова шагающим во весь дух по одной из этих улиц, недавно проложенных и все же не новых, знаете, таких широких, едва только отстроенных, местами невымощенных, без лавочек и носящих имена подрядчиков на -- ier и -- ard: пыль от штукатурки и песка; ставни и оконные стекла домов, бронза и зелень фонарей и все там имеет тот непотертый вид, от которого делается оскомина на зубах и холодеют концы ногтей. Она поднимается в гору, эта улица, а причина моей поспешности -- похоронное шествие, за которым я иду вместе с моим отцом, умершим уже давно, но которого почти всегда я вижу во сне. Я, вероятно, останавливался для какой-нибудь покупки венка или цветов, потому что не вижу больше катафалка, который, должно быть, свернул в конце улицы в узкий переулок, уходящий направо. Направо, а не налево. Слева, там пустыри со спинами и боками высоких доходных домов на самом дальнем плане -- отвратительное зрелище. Мой отец делает мне знак идти быстрее и я скоро догоняю его. Мгновенный пробел в моей памяти оставляет меня в неведении, как и где мы вскарабкались на империал дилижанса, катящегося по рельсам, несмотря на отсутствие какого бы то ни было видимого двигателя. Что это за дилижанс? Перед нами гуськом по рельсам, как клопы, ползут продолговатые ящики вышиною около двух метров, окрашенные в светло-голубой грязноватый цвет; в них гробы и это поезд на кладбище. Я это знаю, это так принято, этот способ применяется уже давно. Кривой переулок -- все справа. Широкие рвы зияют в глинистой почве зелеными и желтыми пластами. Землекопы, опершись на свои лопаты, глядят, как мы проходим мимо: обоз мертвецов и мы. У них сероватый вид на сероватом воздухе. Холодно. Должно быть ноябрь. Мы все катимся.
   А вот совсем другая картина.
   Рынок на открытом воздухе, на покатой местности. Виден в ширь. Сотня палаток. Все кишит. Необыкновенная быстрота нашего движения делает несколько смутными очертания предметов и лиц, меж тем как скрип колес по рельсам покрывает все шумы, шаги и голоса. Но запах охватывает нас, мчится с нами, вьется и опускается, приторный и жирный запах, колбасных времен Осады, пирожных и английских кондитерских изделий, разложенных на прилавках, розовых и желтых пудингов, пластов красного полурастаявшего леденца, утыканного половинками прогорклого миндаля, фиолетовых груд безымянных желе и несказуемых студней, пыльных нагромождений Frenchrocks, tea and coffee cakes и попорченных muffins, все это кружится, тает и испаряется в весело растущем отдалении и в туманах исчезающего сна.
   Кладбище, куда не приводит меня предыдущий сон, представляется мне в двух совсем различных видах.
   Иногда в сильный дождь с ветром перед заходом солнца, очевидно торопясь куда-нибудь добраться и мало озабоченный видом окрестностей, я прохожу большими шагами по высокой аллее, с одной стороны окаймленной могилами, растрепанными деревьями и высокими вздрагивающими травами, меж тем как с другой спускается долина и ее деревья -- деревья лесов: буки, дубы и ясени -- стонут и скрипят своими вершинами как раз на одной высоте со мной, а в чаще сквозь сумрак вечера и сумрак ветвей просвечивают надгробные памятники, урны и кресты.
   Иногда же мне представляется летнее утро, уже жаркое в десять часов. Тени сини вдоль тротуаров и мощно вырезываются на улице меж солнечных ромбов. Как раз в середине какого-нибудь красивого квартала, Отейль или Нейльи, не торгового, но довольно людного, сквозь стекла кареты, в которой я сижу, я вижу издали урывками поросший цветущими изгородями вал: за ним высятся белые надгробные часовни разных стилей и разной высоты, осеняемые пышными развесистыми деревьями, где чирикают воробьи и певчие птицы: у него почти греческий или сицилийский вид, у этого некрополя из мрамора и зелени посреди многолюдного города, и среди разбросанных изящных отелей, где все дышит беспечным равнодушием к смерти, он кажется лишь долгою нежною молнией под таким синим небом...
   Настоящий Париж все же нередко появляется в этих грезах, но всегда какие-нибудь мои изменения, какие-нибудь невинные городские работы не преминут ввести в него что-нибудь странное и неожиданное. Так, например, рядом с базаром Бонн-Нувель, между бульваром того же имени и улицей, впадающей там же, я помещаю стеклянный пассаж, выходящий, следовательно, углом. Эта галерея очень красива, широка и удобна для торговли, несравненно удобнее всего, что только есть в этом роде. Я наделяю еще нижние этажи решетчатыми перилами, а подвальные -- наружные, значит, -- поперечными балюстрадами, как в Лондоне.
   Напротив, если мне снится, что я там, в Лондоне, то все это характерное убранство исчезает. И это провинциальный город с вывесками на старо-французском языке, с узкими улицами спиралью, где по досадной и упрямой случайности я вижу себя постыдно пьяным и игрушкою оскорбительных происшествий.
   Чтобы вернуться к Парижу и с ним покончить, я должен упомянуть об одном из снов моего раннего детства, когда я еще живал в провинции: мне часто снился на улице Сен-Лазар, немного ближе нынешнего местоположения церкви Грошик каретный сарай бок о бок с бесконечными казармами. Все припомнят, что они видали там сарай и казармы. Казармы были разрушены в 1855 году и на их развалинах вырос склад досок, только гораздо позднее уступивший место названной церкви. Каретный сарай исчез при расширении перекрестка. Все-таки я изумился, как маленький мальчик, когда, спустя годы после того, как я забыл свой сон, чтобы теперь внезапно вспомнить о нем, я в первый раз увидел этот уголок улицы, так хорошо мне знакомый.
   Я порядком постранствовал, жил много месяцев в провинции и за границей, и все это продолжалось достаточно долго, чтобы за это время нажить себе привычек, набраться страстей и приключений, наконец, чтобы видеть их во сне. И что же? Кроме изложенного случая в Лондоне, все мои ночи протекают в Париже или же "нигде". Конечно, это "нигде" трудно уловить. Насколько я в силах что-нибудь восстановить -- это страна, как всякая другая: города и деревни. В одном из этих городов есть что-то вроде сводчатого прохода, очень темного, очень длинного, сырого и узкого, как туннель, и пахнущего уриной, куда я боюсь углубляться из опасения воров. Но это уже всецело относится к кошмарам, и я перехожу дальше. Что же еще в этих городах? Да, рестораны, где я порчу себе желудок, люди когда-то очень знакомые, которых я снова встречаю и называю по именам, вновь забываемым после пробуждения, -- вот и все, все. Да, в открытом ли это поле или при выходе из одного из этих городов "нигде" я оказываюсь на шоссе, окаймленном чрезмерно высокими деревьями, обнаженными, совсем черными, и с которых без ветра каждое мгновение падают ветки на влажную почву, забрызгивающую меня грязью?
   А затем все расплывается в тумане. Воспоминание тоже.

Опять на каторге

Ilfaisait noir dans t'escalier,
Plus noir encore sur le palier,
Et pour comble d'infortun
On ne voyait pas ia lune.

   Моей всегдашней мечтой было жить в настоящей деревне, где-нибудь "в открытом поле", в каком-нибудь хозяйстве, на ферме, где я был бы владельцем и одним из работников, одним из самых смиренных в виду моей слабости и лени.
   И вот я осуществил это "hoc erat", я узнал, испытал, оценил мелкие полевые работы, легкое садовничество, милое любопытство, здоровое сельское злословие, которое делает ваш дом как бы стеклянным и принуждает следить за своим поведением, всегда держа на страже готовое было уснуть сознание достоинства, и непробудный сон после простого дня. Такая жизнь длилась достаточно времени, чтобы всегда вспоминать о ней и долго сожалеть.
   Ибо обстоятельства -- была ли в них моя вина, что вероятно, или нет, что тоже возможно -- снова швырнули меня и даже довольно грубо прямо в самую гущу парижской каторги.
   И вот я, угрюмый горожанин, без языка и с чувством отчужденности, сижу в былом своем углу, от которого некогда отрекся, бьюсь из-за корки хлеба посреди этой распри искусственных интересов и бешеных наслаждений, без бодрой мечты, отягощенный бесплодным опытом. Беготня и хлопоты, плоские и утомительные, как тротуар, отравленные обеды, ночи без сна, соседства, с которыми поневоле приходится мириться, искушения презренные, но властные над дряхлым сердцем, которое некогда отдавалось им всецело.
   Ночью я взбираюсь но моим ста ступеням, чиркая спичками, обжигающими мне концы пальцев, с мышцами, полными усталости, с головой, полной уличных песен, чтобы лечь спать и не заснуть под нескончаемый стук карет со спущенными шторами, и телег, и тачек, и возов, нагруженных ломом, разбитой мебелью и мусором.

Собаки

   Великий Бодлер воспел добрых псов ленивой Бельгии. Я, немощный, хочу попытаться воспеть собаку Парижа. Жан Ришпен недавно прекрасно описал одну из разновидностей этой породы, настолько превосходящей человечество наших дней, -- бездомного пса, гуляку, невинного приживальщика, но отнюдь не сутенера, пса кафе, пивной, кабачка или харчевни, пса бродягу, но и гордеца в своем роде, который вовсе неплох.
   Как бы то ни было, вот она, моя собака.
   Я живу очень высоко, я, видите ли, несколько горд, в комнате, окно которой выходит прямо против самой многолюдной улицы Овернского Парижа.
   На этой улице, как раз посреди мостовой, где каждое мгновение сломя голову проносятся омнибусы, по десятку телег в минуту и по тысячи фиакров в час, расположился великолепный ньюфаундленд, черный, как ворон, и дерзкий, как он, но без его кровожадности, отдыхающий там, как лаццарони, и повелевающий, как Дон-Жуан. Его любовные страсти и его дремота благоволят порой заметить, что есть колеса и существуют лошади, но это лишь в крайнем случае, -- и телеги, и омнибусы, фиакры сворачивают чаще, чем он себя беспокоит.
   Некоторые ревнивцы, подчас одного с ним роста, а он внушителен, пытаются, правда, потревожить его при вспышках его ненасытимого пламени, но тщетно: короткий лай обращает их в бегство. И когда жестокая удовлетворенная природа удерживает его в обычном положении "спина к спине" у предмета минутной любви, то его налившиеся кровью глаза, крепкие зубы и к тому же рычание, о котором довольно упомянуть, собирают около них широкий круг подмастерьев и посыльных мальчишек.
   Один мой приятель, поэт, возвращаясь из соседней молочной с несколько большим желанием поесть, чем перед этим, всякий раз восклицает, циник: "Кто из нас мог бы сделать то же на его месте?"

Отречение или мой поселок

   Ничего нет прекраснее.
   Там есть бегущая вода, не слишком редко разбросанная деревья, в которых поют соловьи.
   Крошечные домики в больших цветущих садах, окаймленных живыми изгородями, полными гнезд.
   Женщины охотно зовут себя Базили, Азельмой, Бенжаминой, даже Лодоиской, и доступны.
   Что касается мужчин, слишком больших пьяниц и порядочных негодяев -- три четверти из них Теодульфы, Рафаэли и даже доходят до Памфила.
   Среди выражений дружбы и ласкательных имен встречаются: "Эй ты, скотина, грязный сводник, шлюха, потаскушка".
   Здорово воруют и славно дерутся, но судятся редко. О, эта боязнь жандармов и "широких черных рукавов" -- или красных.
   Наречие очень беглое, напоминает вам Директорию: "Toujou, amou, n'est pБs (вместо n'est ce pas), mon frè, ma soeu, enco", и зверский язык апашей или канаков в роде "у a yarqre ladele" (il у a quelque chose lЮ dessous).
   Всего на всего...
   Но вот почему я возвращаюсь в этот проклятый Париж, в этот Париж, приводящий в ужас бодлеровского Бельгийца.

Темная ночь

   Севастопольский бульвар шумит и пылит в лучах прекрасного январского дня.
   Резкий холод. Меховые воротники и кашне поднимаются и обертываются вокруг мужских шей.
   Нарядные женщины глубоко несчастны в своих кукольных муфтах и Гэнсборо без вуалеток. Работницы и старые няньки напялили на затылок прослывшие безобразными, но удобные на деле косынки. Мальчишка бьет ногой об ногу, а кучер -- рукой об руку. Хорошо пройтись после завтрака, затягиваясь крепкой сигарой. Прелестная пора.
   Но сколько бедняков! Толпы калек на деревяшках с густыми насмешливыми усами, с отличиями всех цветов в петлице, ползают и визжат: целая флотилия итальянцев, самцов и самок, рдеет и смердит под звуки волынки и скрипки. Традиционные безрукие и лишенные всех возможных и невозможных членов кишат и загромождают дорогу.
   Как эти нищие наглы! Все без исключения. И как бы они были страшны, не будь вы чертовским скептиком и парижанином не на шутку!
   Так восклицает Вдовец и нащупывает свое портмоне, впрочем довольно тощее, в кармане брюк сквозь плюшевый эльстер и куртку от Готшо. Это находящееся в постоянном движении "Подворье чудес" ничего не говорит ему, и он продолжает свой путь. Вдруг его взгляд падает на ворота, увенчанные вывеской с именами одного или нескольких Вейлей, Леви или Мейеров, выведенных длинными, как Ааронова борода, золотыми буквами, прикрытая с боков пламенеющими щитами и написанными мелом на выгнутой черной жести меню.
   О, какое нежное зрелище! Маленький мальчик, лет десяти, со светло-русыми волосами под старательно вычищенной фуражкой, необыкновенно бледный и розовый, в ловко или довольно ловко, насколько позволяла его худоба, сидевшей на нем простой, но очень чистенькой черной блузе, расположился там, грея ноги в старом меховом мешке, с оловянной тарелкой в руках, одетых в рукавицы. Надпись, подвешенная на его чахоточной груди гласит -- увы! -- "Два года, как слеп вследствие болезни".
   Как! Несчастное создание с благородными чертами, в одежде, указывающей не заботы вдовы,
   тоже неспособной к труду, но все еще и навсегда наделенной этим корнелиевским самолюбием материнской любви, не желающей другого признака немощи или нищеты своего сына, кроме слишком правдивой надписи и жестокого свидетельства этих неглядящих глаз, как, этот малютка еще недавно видел свет, подобно стольким другим, подобно стольким миллионам и миллиардам других, он видел солнце, звезды, облака, деревья, игрушки, прохожих, солдат, свою мать?
   И вдовец останавливается, бесконечно тронутый. Он роется в своем тощем кармане -- долгая процедура из-за Ольстера и куртки, которую надо подобрать, и из-за подбитых мехом луврских перчаток, которые надо снять -- и почти дрожащей рукой со сложенными в дулю пальцами (как у настоящей богомолки в кошеле для милостыни господина кюре) он опускает на дно оловянной тарелки, как бы из опасения оскорбить гордость мертвых глаз единственного настоящего бедняка среди этой толпы бедняков, небольшую монету -- золотую ли, серебряную ли -- левая рука его не ведает этого...
   Это делается так нежно, так осторожно и с такой скользящей и как будто стыдливой беглостью, что маленький слепец восклицает разбитым, но о каким пронизывающим голосом:
   -- Спасибо, сударыня!

Бессонная ночь

   Две очень изящные тени встретились в лунном сиянии ночи в январе этого года.
   Они очень изящны, эти тени, я на этом настаиваю, но немного покачиваются. Впрочем, они высоки и даже высокомерны. Но немного покачиваются, да!
   Опьянение? Конечно! Гордость? О да! С одной стороны, они неправы, это очевидно! Но настолько, но в такой мере, но так явно правы с другой.
   И какой парижский вид у этих теней. (Потому что решительно мы имеем дело с призраками. Быть призраком нелегко, но это на хорошем счету среди нынешнего омертвения.)
   Один из призраков худ. Другой тоже. Один лыс, без бороды, без бровей и ресниц, с обнаженной головой и с капюшоном, косо падающим сзади, капюшоном короткой мантии, расстегнутой на все ее маленькие пуговицы. Костюм в обтяжку, под складками рыжеватый. Слишком длинные, может быть, стоптанные башмаки.
   У другого седая, совсем молодая и пышная шевелюра, развевающаяся по ветру под шелковым цилиндром, и кое-как подстриженная бородка, немного заостренная.
   Призраки не как всякие другие, о, нет, нет!
   Не забудьте их великолепных глаз, какие теперь встретишь нечасто.
   Вначале встреча не была сердечной. Посыпались даже удары.
   "Сцена представляет" набережную в половине третьего часа утра, когда пивная на сквере Святого Иакова только что попросила последних ночных завсегдатаев квартала об уходе. И тень со средневековыми очертаниями, держа в руке что-то остроконечное, обратилась к изысканной тени в стиле Луи-Филиппа с чем-то вроде: "Кошелек или жизнь".
   Отсюда ссора, затем, объяснение, вслед за которым Франсуа Вильон и Альфред де Мюссе, взявшись под руки, прохаживаются вокруг какой-то слишком белой громады, где в тяжелых нишах размещены великие люди с именами снизу и датами наверху, начертанными безобразным шрифтом.
   -- Кстати, учитель, -- говорить покойный Мюссе, пожевывай тень полупогасшей сигары, -- что думаете вы вот об этой постройке?
   Я думаю, мой милый сын, что она довольно нова и мало традиционна для Парламента, даже дли современного буржуазного.
   -- Это видите ли потому, что не так давно политика его сожгла и они должны были его перестроить, а новому камню недостает отпечатка старины и не без причины.
   -- В надежде, вероятно, что новый пожар придаст им этот отпечаток...
   -- Ни мало! Но в конце концов я все же думаю, что нет худа без добра, и здание это мне кажется дьявольски греческим и в лунную ночь, и в солнечный день.
   -- Мне же этого не кажется ни так, ни этак. Извините за грубость. Я не слишком долюбливал прежний парламент, который был однообразен, как кузнечик, и плоский, как клоп. Но все же у него была своя история, чуть-чуть глуповатая, но достаточно кровавая, а буйная даже чересчур. А этот...
   -- Подождите еще немного, милый Вильон...
   -- Это-то верно... Но я боюсь пожара, который со всем этим покончит, прежде чем что-либо начнется.
   -- Действительно, hie jacet lepus. Но позвольте мне все же думать, отец, что но крайней мере фасад нелепого здания не так уже плох с его окнами таверны и золотыми рыцарями, -- напоминанием о привилегиях, дорогих даже этим людям.
   -- Да, да, я согласен с вами от всего сердца. К тому же меня немного смешат эти бесчисленные статуи парижан, среди которых нет вас, Мюссе.
   -- А я, Вильон, я так бешусь и неистовствую, не видя там и вас. Что касается меня, плохого рифмача...
   -- Тю-тю-тю-тю!
   -- Нет, правда же!
   -- Послушайте, вы вероятно знаете здесь уютные ночные уголки. Сведите-ка меня туда, идет?
   -- Ну так в путь...
   И после изрядного количества громких приключений, оба славные поэта окончили ночь, как и следовало, в участке.

Славный уголок

   О, совсем не то, что могло бы представиться вашему злому воображению.
   Заведение, прилавок которого тускнеет от прикосновения одних только трезвых или почти трезвых рук, но во всяком случае честных и воспитанных или хоть по видимости таковых. А что? Не редкость ли подобное местечко в нашем Париже?
   Хозяин, высокий светлый блондин, радушно приветлив, но умеет выбирать вою публику. Одет почти всегда в светлое -- прихоть блондина, вероятно. Никогда его не видали в вязаной фуфайке и это отпугивает местных шатунов.
   Хозяйка, царственной красоты, сдержана и весела в пределах требуемого. Иногда ее ясное и открытое лицо принимает выражение равнодушия, быть может, насмешливого; но когда посетитель предлагает ей розу или смиренный пучок фиалок, она расцветает истинной радостью молодой женщины в цветах любящей сестер. Клетка с чирикающими канарейками каждое мгновение привлекает ее взгляд и возбуждает улыбку.
   Хозяйская дочь -- высокая девочка, бледная, но здоровая и умница, и проказница, и чертовски добрая.
   Наконец династии приказчиков сменяются редко, что говорит в пользу этих молодых людей и всего заведения.
   Среди служащих двое носили фамилию Папаль и имя президента.
   Один из них живой, с рожицей уличного мальчишки и дикаря из Аннама, постоянно удивлял посетителей своими всегда лукавыми, но не слишком злыми глазами и "сногсшибательными" ответами, как говорится на здешнем, совсем особом наречии.
   Другой, крепкий малый, с головой юного римского императора, более сдержанный, но на самом деле не меньший проказник, умел дразнить неосторожного, произнесшего некстати что-нибудь вроде: "Очень мило" или "Я живу в подвале", ловко повторяя время от времени этот оборот.
   Словом, прекрасный состав служащих.
   В числе отборных посетителей имеются поэты, одни такие лохматые, и другие, слишком лысые. Один из этих любимцев Аполлона поражает своим высоким, другой -- своим низким ростом, еще иной -- своими героическими жестами, все же вместе -- жизнерадостностью наперекор щелчкам и неудачам.
   В этом избранном обществе можно также видеть отставных судейских чиновников, гордых своей бедностью, военных, которым -- черт возьми! -- не советую наступать на мозоль, о нет! Что еще?
   Иногда тесная дружба соединяет в задней комнате самые сливки этого общества и тогда-то начинается пение хором; а то скрипка смеется и стонет, или раздаются шутки, настолько же затейливые, как и безобидные, устраивается борьба и кулачные бои для смеха, но не на шутку, я вам ручаюсь.
   Безумство? Пусть, но безумство милое, прелестное и которое стоит, пожалуй, не одной из известных нам мудростей.
   Итак, да процветает на долгие годы драгоценное маленькое заведение на радость, на отдых и на утешение почтенным соседям.
   Аминь!

Из окна

   Окно моего друга не выходило на улицу, так что однажды прекрасным летним утром мы забавлялись, покуривая, наблюдением комичных интимных подробностей жизни, над которой мы господствовали с высоты третьего этажа. Среди разных забавных вещей на наших глазах рос маленький садик, состоявший из дорожки, единственного дерева и веревки для белья, на которой в то время в белом свете дня дымилась влажная простыня, казавшаяся нам грязной. Над маленькой беседкой, от которой нам была видна лишь плоская цинковая кровля, вертелась по ветру китайская фигурка из разноцветного железа и показывала язык, совершенно вылинявший под дождями нескольких лет и, хотя заржавевший, но блестящий как игла. Смешная фигурка, асфальт, окружавший подножие дерева и обильно унавоженные грядки, все это на минутку развеселило нас и мы уже говорили о мире забавного, в котором приятно было бы пожить без страха и без любви. Как вдруг из беседки вышел человек в бакенах, с обнаженной головой, во фраке, вынося таз с водой, в которой он вымыл руки. Вода стала розовой и мы еще больше смеялись, видя, как он, это чучело, низко-низко нагибаясь в дверях, вошел снова в беседку, чтобы почти тотчас же выйти из нее в клеенчатой шляпе и, с усилием поддерживая гроб, по-видимому, не пустой; еще один человек в такой же одежд и шляпе, обливаясь потом, подпирал другой конец гроба. Оба они двинулись по узкой дорожке между трельяжем; какая-то старуха в рубашке, плача, вылила таз на навозные грядки, а китайская фигурка, скрипя, высунула нам язык, хотя на этот раз у нас не было охоты смеяться над чем-либо иным, кроме этой жалкой человеческой жизни, у которой всегда найдется в запасе забавная шутка, и которая, как самый лучший актер, сумеет подготовить свои эффекты без излишней напыщенности.

Отель

   Не классический отель, не отель, рифмующий с каприфолием. Нет. Речь идет об отеле современном, даже чересчур современном. О, классический отель, как он нам все-таки близок, несмотря ни на что!
   Прошу извинения.
   Итак, дело идет о виадуке. (Отчего так много добрых окрестных жителей говорят "акведук"? Не от сырости ли, весьма человеческой, колонн или от естественной -- сводов?) Дело идет, повторяю, лишь о виадуке и его окрестностях -- это и есть нужный нам отель.
   Этот отель! Несмотря на гнусные доходные дома, возвышающиеся там подобно гусям, вытянувшим шею до терпимого предела этажей; несмотря на темные газовые рожки, на мостовую, до смешного непригодную, скользкую непозволительно, наперекор всем этим и другим неудобствам, надо любить эту окраину города, такую тихую.
   Прежде всего он довольно красив, этот, вероятно, не имеющий равного себе в мире, виадук, головокружительно сворачивающий и бесконечно убегающий в обнаженное небо, немного дальше распахивая перед взором сквозь массивную изящность своих колонн восхитительную панораму Севра и Сен-Клу.
   Правда, не совсем безупречен народ, который там копошится и как будто расположился на жительство.
   Двусмысленные молодые люди, а женщины, так совсем недвусмысленные. Розовые и голубые галстуки, грязные шлейфы, слишком выпяченные назад турнюры и боле чем полагается выставленные напоказ груди, бесчисленное количество папирос и целый дождь кулачных ударов.
   Отеческая полиция, я готов был сказать, братская.
   Слышно, как в Пуэн-дю-Жур ревут веселые и печальные кафе-концерты, чаще веселые.
   А вот дебаркадер. Офицерское кафе, где можно позавтракать. Белое с золотом. Немного провинциально. А сколько здесь выпивается абсента!
   Железная дорога. Головокружительная лестница, ступеньки которой начинают выдалбливаться от множества ног.
   Забавная вещь, этот подход поездов каждые семь минут или четверть часа, смотря по времени дня. Как они лязгают и скрипят при остановке. Новые тормоза, знаете ли. Можно подумать, что давят без помехи целую свору собак. Лестница так крута, что, кажется, будто путешественников втягивают наверх. Подъем долгий и высокий, как на колокольню.
   Одиннадцать часов, толпа школьников приезжает и рассеивается, старшие курят, младшие дерутся на кулачки. Офицеры, усевшись на террасе за стол, цыкают.
   Медные тазы на вывеске соседнего парикмахера позвякивают на ветру, не прекращающемуся в этот ужасный год, который ведь, наконец, истечет же.
   Трамвай, идущий в Булонь-Сен-Клу, звонит и трубит. Счастливого пути! Святой Сульпиций трогается. Мадлена опоражнивается и пускается в обратный путь. "Нет больше мест на империале?"
   О, великие тени, Буало, Расин, Мольер, скажите, не порядочно ли изменился ваш отель?
   К счастью, если бы вы воскресли и пришли сюда побродить, здесь еще нашлись бы кабачки, чтобы напоить вас, и Сена на случай, если бы захотелось без дальних слов швырнуть вас в нее.
   Скучная штука, право, классический отель.

Добрые буржуа

   У Ботруйаров выбирают королей. Зажиточные добрые буржуа из Гренеля. Все у них дышит довольством и вкусом большинства маленьких довольно богатых от рождения людишек. Столовая -- сумрачная комната с белой фаянсовой печью, поставцом в стиле Людовика XIV, такими же стульями, висячей фарфоровой лампой в никелевой оправе, natures mortes, купленными по дешевой цене, и портретом предка, приобретенным уже несколько лет тому назад на улице Друо на знаменитом аукционе такого-то. Два зеркала стоят друг против друга по обе стороны стола.
   За столом все в сборе. Отец в великолепной парчовой ермолке, немного криво сидящей на его плешивой седой голове, с бородой польского магната и хитрыми глазами. Мать -- почтенная женщина, но слишком добрая. Один зять немного всклокочен; другой зять очень серьезен сегодня вечером.
   Он не всегда таков. Две дочери, обе пышки, пересмеиваются.
   Затем еще старая дева из деревни, родственница зятя, того, что серьезен сегодня. Она приехала сюда в первый раз за свою очень долгую жизнь.
   Обед кончен. Кофе выпит. Кто быль королем? Королевой? Не все ли равно, увы!
   Потому что вот заговорили о литературе -- да! -- и не сходятся во мнениях.
   А жаль. Так прекрасно было это, сударыня, так редко, сударь, вся эта патриархальная семья, эта парчовая ермолка, этот отец семейства весь в сединах, говорящий "ты" одному из своих зятьев, тому, что немного всклокочен (другой зять всегда выказывал себя нечувствительным к подобным нежностям) -- так прекрасно было, так редко это великолепное зрелище.
   Именно между зятем, что немного всклокочен, и величественным тестем вспыхнул спор.
   Он становится резким. Обмениваются словцами, срываются намеки на частную жизнь; темные делишки и "мертвые тела", боюсь, что скоро речь зайдет и о них.
   Но и этот период миновал; теперь очередь посуды. Вы, зять, что немного всклокочены, вы напрасно так шныряете тарелки, стаканы и даже графины в голову отца вашей половины, что там смеется в салфетку. И вы зять, что так серьезны сегодня, пошевелитесь же немного, а вы, его жена, чем пожимать ему лапу под столом, вы бы лучше вступились, сжалились над мамашей, которая уже с четверть часа взывает о помощи с неутомимостью потерпевшего крушение поезда.
   -- Побереги хоть зеркало! -- говорить нежный тесть.
   -- Вот тебе, старый... горшок!
   -- Раз!..
   -- Вот тебе, старый дурак!..
   -- Два!
   На этот раз погибла висячая лампа. В столовой воцаряется темнота; четыре или пять стульев в стиле Людовика XIV описывают в воздухе путь всей посуды и нечестивец выходит, зубоскаля, стоит посмотреть!
   Принесли свечи: убытки неописуемы.
   Тесть тяжело дышит на сломанном стуле в стиле Людовика XIV. Обе дочери и хозяйка помогают прислуге вычищать, подбирать...
   Впрочем, родственница из деревни остается безучастной. Зять, что серьезен сегодня, незаметно улыбается -- у, злой!
   -- Сударыня, -- говорит хозяйка родственнице из деревни, -- примите наши извинения. Этого никогда не бывает.

Порядки

   Рыжий стряпчий принимает по делам в домашней курточке, словно простой член уездного суда.
   Писец, а не патрон, остался один в конторе с большими старыми окнами, выходящими на громадный двор, ухитряющийся быть узким, -- так этот Париж, старый как и новый, остается неизменно противоречивым.
   Он очень мил, этот молоденький писец с завитыми усами и волосами, обстриженными коротко, как сукно его зеленых ботинок
   Входит Жертва: свидание было назначено как раз в этот час, в этот день, когда покровители Ябеды не заняты в суде, как рабочие в своих мастерских, и пребывают дома к услугам публики -- все равно противников или клиентов.
   Жертва присаживается. Какой-нибудь господин с жалобой. Дело идет, конечно, о женщине, о семействе -- конечно, не его семействе, но которое принято в таких случаях называть прекраснейшим.
   Проходит час, два. Отчаявшись, Жертва понимает, что это может так еще продлиться долго, хотя она и видела рыжего стряпчего, как он несколько раз прогулялся в своей куртке из кабинета к писцу и обратно. Она диктует писцу слово примирения (на этот раз речь идет о ребенке), и удаляется по великолепной лестнице древнего дома.
   На следующий день очень любезное письмо -- и так прекрасно написанное -- просит ее соблаговолить не "вносить раздора".

Памяти моего друга

   За этот самый стол в кафе, где мы так часто беседовали лицом к лицу, спустя двенадцать лет -- и каких лет! -- сажусь я теперь снова и вызываю твою дорогую тень. Под крикливым газом, среди адского грохота карет, смутно как некогда светят мне твои глаза и твой голос доходит до меня, низкий и глухой, как голос прошедших лет. И все твое изящное и тонкое двадцатилетнее существо, твоя прелестная голова (голова Марсо, но прекраснее), изысканная соразмерность твоего тела эфеба под одеждой джентльмена предстали мне сквозь мои медленно стекающие слезы.
   Увы!.. О, погубили чуткость, о, беспримерная горестная жертва, о, глупец, не сумевший во время понять!.. Когда разразилась ужасная война, от которой едва не погибла наша родина, ты поступил в полк, ты, которого освобождало от этого слишком обширное сердце, ты умер жестокой смертью, благородный ребенок, ради меня, не стоившего ни единой капли твоей крови, -- и ради нее, ради нее!

Умершая

   В былое, увы, уже былое, время -- как, однако, стареешь, все же недостаточно быстро приближаясь к могиле! -- когда я ухаживал весьма классически и весьма буржуазно с ужасным пленительным и нелепым оттенком скептического энтузиазма, я, помнится, написал приблизительно следующие забавные строчки: "Она будет небольшого роста, тонка, с наклонностью к полноте, одета почти просто, чуть-чуть лишь кокетлива, но совсем немного. Я вижу ее всегда в сером и зеленом, нежно-зеленом и темно-сером, в тон ее неопределенных волос, светло-русых, но ближе к темным, и ее глаз, цвета которых никак не назовешь и выражения не разгадаешь. Быть может, добра, хотя вероятно мстительна и способна на неисцелимое злопамятство.
   Совсем маленькие ручки, маленький лоб, которого поцелуй может коснуться быстрым приветствием, чтобы перейти к другому.
   На висках -- голубая сеть жилок, быстро вздувающихся от предвзятого гнева, из простительных, впрочем, причин.
   Словом, женщина достойная нас, в грозу бурная, как море, но тихая и баюкающая, как оно, стойкая и заслуживающая того, чтобы с ней боролись ласками и гневом".

Малярия

   Похожи ли вы на меня? Я ненавижу людей, которые не зябнут. Преклоняясь перед ними, я все же чувствую антипатию к целой толпе заслуженно известных художников и ваятелей. Особы, наделенные буйным смехом и непомерными голосами, мне неприятны. Словом, я не люблю здоровья.
   Под здоровьем я понимаю не это дивное равновесие души и тела, составляющее сущность героев Софокла, античных статуй и христианской морали, но ужасную красноту щек, неуместное веселье, невероятно густой цвет лица, руки с ямочками, широкие ступни и всю эту жирную плоть, которою наше время изобилует, пожалуй, до неприличия.
   По той же причине мне внушает омерзение так называемая здоровая поэзия. Вам это видно отсюда: прекрасные девы, прекрасные юноши, прекрасные души -- все это одно на другом: mens sana... И затем, как обстановка, зеленые рощи, зеленые луга, голубое небо, золотое солнце и золотистые нивы... Мне противно и это. Похожи ли вы на меня?
   Если нет, уходите.
   Если да, расскажите мне о сентябрьском дне, теплом и печальном, проливающем свою желтую грусть на красную апатию томящегося зрелостью пейзажа. В этой раме разрешите мне вызвать надломленную, сосредоточенную, царственную поступь выздоравливающей, лишь недавно утратившей молодость, ее едва вернувшиеся силы все же позволяют ей короткую прогулку по парку: она в белом, у нее серые, как небо, глаза, обведенные синевой, как горизонт, но бесконечно задумчивые, исполненные сосредоточенной страсти.
   Меж тем она идет, хрупкая чаровница, унося в складках своего длинного пеньюара мое слабое сердце и явно сопричастную думу -- средь запаха спелых плодов и умирающих цветов.

Моя дочь

   Ей одиннадцать лет, начало неблагодарного для девочек возраста, как говорят. Я больше не держусь этого взгляда -- и я прав.
   Высокая, тонкая, с большой головой и неопределенными волосами, но глаза!.. О, эти глаза, ее глаза!
   Она не красавица и даже не хорошенькая. Она даже чуть-чуть дурна собой, но так умилительно!
   Она образована, она шьет, как фея, и знает свой катехизис, как ангел, ее первое причастие будет прекрасно, как она сама!
   Когда она глядит на меня, во всем моем существе наступает этот мир чистой совести для христианина -- этот золотой взгляд генерала на солдата, который только что выказал себя молодцом.
   У нее серые глаза, и зрачки светятся, как острия стрел этих добрых канадских дикарей, которые еще говорит на языке Фенелона и святого Викентия; ресницы, громадные и черные, как крылья ворона, трепещут, как голуби, и в порыве дочернего поцелуя взлетают и парят, как эти птицы.
   Какая жена из нее выйдет! И, вероятно, какая мученица, увы, какого-нибудь нотариуса, и его любовниц, и его сигар, и своего скрытного сердца, гордящегося жертвой!
   К счастью, она никогда не существовала и, вероятно, уже никогда не родится.

В деревне

   Скромный старинный кабачок полон, закатных лучей; горячий свет зажигает окна, пляшет на плитках красных кирпичей, кровавыми искрами решетит расписные фаянсы дубового с медными пластинками поставца и, достигнув стола, за которым и мечтаю, опершись на руки подбородком, багрянит темное пиво в большой кружке.
   Хозяйка все такая же, какой я ее знал, только седины прибавилось в ее рыжих волосах: она рассказывает мне про мужа кузнеца и про детей, из которых старший через пять лет должен тянуть жребий. Мне несколько трудно понимать ее, потому что она говорит на местном наречии, и несколько тяжело отвечать, ибо я мечтаю.
   Мечтая, я гляжу сквозь низкое окно на большую дорогу, переходящую в улицу села, крайние жилища которого видны отсюда. Одно из них несколько выше прочих и лучи, протянувшись с запада, ласкают его кровлю с особой заботливостью.
   Время от времени проходит мимо лошадь, волоча борону или таща соху, а за нею селянин, посвистывая или ругаясь, смотря по ходу запряжки, или же охотник налегке, сожалеющий о полных ягдташах, с которыми он возвращался полтора месяца тому назад. Крестьянин и охотник заходят порою, выпивают, расплачиваются и выходят, выкурив трубку и обменявшись новостями. Я же мечтаю.
   И я вижу, как в этом самом кабачке, лишь несколькими месяцами моложе, сижу я у этого стола, на который сейчас облокачиваюсь, и пью, как сегодня, из большой кружки темное пиво, которое багрянят закатные лучи.
   И думаю о Подруге, о Сестре, каждый вечер при моем возвращении кротко журившей меня за то, что я опоздал; и думаю о том, как однажды зимним утром пришли за ней люди в черных и белых одеждах, распевая латинские стихи, исполненные ужаса и надежды.
   И жестокое уныние от незабываемых бедствий пронизывает меня, молчаливого, а ночь, окутывай кабачок, где я мечтаю, гонит меня к дому на краю дороги, к тому, что повыше других жилищ, к радостному и милому прежде дому, где встретят меня две смеющиеся и шумливые девочки в темных платьях, которые не вспоминаю, нет, и будут играть в маму, в свою любимую игру, до часа сна.

Апология

   -- Постойте, господин автор! Не насмешка ли ваше заглавие, не сдерживающее своих обещаний, и странный оборот, который принял этот своеобразный труд? На два слова, пожалуйста. Прежде всего, как случилось, что книга "Записки вдовца" оказалась такой сравнительно короткой, что вы были принуждены раздуть ее, включив сценарий для балета и тему пантомимы, которых ждет или уже постиг провал? Почему бы не поместить в изящной, маленькой приписке под этим тщеславным заглавием перечень ваших пьес для сцены, вместо того, чтобы так смешивать их в мало гармоничное целое?
   -- Милостивый государь или государыня, соблаговолите сначала принять во внимание, что, объединяя под одним заглавием различные по-вашему вещи, составляющие этот том, я следовал лишь тысяче современных примеров. Затем, если я слил, а не смешал, с этими записками отрывки в некотором роде театральные, кто нам сказал, что я не имел для этого основания?
   -- Прекрасно, но самое заглавие, но отношению к тем только страницам, которых оно типографически касается, сознайтесь же, что оно совершенно не отвечает понятию, которое честные средние читатели могли бы по всей справедливости о нем составить. Словом, эта часть книги не носит характера записок в обычном значении этого слова.
   -- Автобиографически -- нет, но я имел совершенно определенное право воспользоваться удобным, широким, традиционно гибким словом, чтобы обозначить ряд впечатлений, размышлений, и пр. и пр., исходящих от человека, столь свободного, независимого, непринужденного, в той же мере бескорыстного, как и эгоистичного, и зрителя по преимуществу, каким бывает, например, вдовец.
   -- Но, извините за нескромность, вдовец ли вы?
   -- Да, я вдовец.
   -- Тогда почему же это так мало, так ничтожно мало отразилось на вашей книге?
   -- Оставим эту тему. Не слишком ли вы суровы к Виктору Гюго?
   -- Как? Вы меня упрекаете за то, что я люблю Гастибельцу?
   -- Это не...
   -- Что ценю "Внутренние голоса" и прочие "Осенние листья", что я выношу драмы и несколько романов?
   -- Позвольте...
   -- Допускаю отчасти "Легенду" и "Девяносто три"...
   -- Но послушайте же...
   -- Насчитываю два хороших стиха в "Наказаниях"?
   -- Дьявол, а не человек!
   -- Оплакиваю запоздалую смерть?
   -- Вы дадите мне сказать?
   -- Весь внимание.
   -- Да, я нахожу, что вы чрезмерно суровы к этому поэту...
   -- "Великий, великий человек!"
   -- К этой толпе, шедшей за похоронными дрогами...
   -- Дрогами для бедняков!
   -- К этому народу, наконец к этим народам...
   -- "Глупцы со всей поднебесной".
   -- Итак, вы не раскаиваетесь в вашей жестокости?
   -- В моей жестокости, в том, что вы называете моей жестокостью по отношению к рифмоплетству на заданные темы, к общим местам и к самой бессмысленной старости, к самому досадному из всех когда-либо бывших упадков! О нет, скорее удавлюсь!
   -- Наконец вы не допускаете критики, это мне ясно.
   -- Да нет же, нет, сударыня или сударь, да нет же, нет! Я допускаю ее, когда она мне кажется справедливой. Только этого до сих пор не случалось. К тому же я еще поговорю о Гюго в какой-нибудь другой книге -- обстоятельней и пространней. Продолжайте, если вам угодно. Я слушаю вас. Что же еще? Ах да, смутно площадный стиль иных из моих оборотов? Я от него не откажусь и вот почему. Временами струйки пошлости поднимаются в той части моего я, которая воспиталась в городе, где есть среди других и улица Бак. То же самое и относительно простонародных оборотов. Чистая наследственность, государь мой или государыня, непобедимый атавизм. Мои предки, начиная с предпоследнего поколения, копались кто в дедовских пашнях, кто в наследственных архивах сельского нотариуса. Остается... что?
   -- Уф, остается... наш разговор. Вернемся к нему. Отчего так кратки ваши записки, господин вдовец, а? Самое большее -- это отрывочные заметки, наблюдения...
   -- Записки толщиной в руку, сударь! Записки, сударыня, в которых талант, гений, все, чего вы пожелаете, не хуже записок Реца, Сен-Симона, Шатобриана и всех других. Анекдоты, рассуждения, побасенки, немножко литературы, истории, здесь хватит всего. Но только недостает, да и впредь будет недоставать переходов.
   -- Каким образом хватит, каким образом будет недоставать? Ведь вещь уже написана и закончена?
   -- Я намерен продолжать до естественного caetera desiderantur и время от времени издавать выдержки из этих каждодневных записей: пусть мои богатейшие наследники соберут их в сколько потребуется томов.
   -- А!..
   -- Теперь все?
   -- Подождите еще. Я...
   -- Я жду...

Мое завещание

Я не оставляю ничего бедным, потому что я сам бедняк.
Я верю в Бога.
Поль Верлен

   Приписка. Что же касается моих похорон, то я хочу, чтобы меня доставили к месту последнего успокоения на дрогах Лесажа, и чтобы мои останки были положены в склепе Одеона. Так как мои лавры никогда не мешали никому спать, то хору можно будет пропеть во время печального обряда, на мотив Госсека, знаменитую оду: "Франция лишилась своего Морфея".
   
   Париж, июнь. 1885.

Герой

   В тюрьме, где жилось довольно сносно и где он отбывал наказание за нарушение общественного порядка (какой порядочный человек в наши дни согласился бы очутиться под замком за политическое преступление), не влекшее за собой, однако -- о счастье! -- потери гражданских прав, находился полуприрученный ворон, радость всего тюремного двора, но ужас для маленьких детей тюремщика. Его имя в крещении было Николай. Крыло с подрезанными перьями мешало ему летать, но однажды он ускользнул в открытую решетку. При известии об этой удаче для птицы -- великое волнение в тюрьме и не без оттенка зависти, особенно среди заключенных, любивших своего сотоварища.
   Преступника все же изловили. Обычно радостный и приплясывавший, он с той поры натопорщил перья и не трогался с места из своего угла.
   Очевидно, он раздумывал. Однажды удалось узнать, о чем он раздумывал.
   Хозяйка стирала и множество белья плавало в лоханках; Николай не колебался ни минуты и, воспользовавшись тем, что добрая женщина повернулась спиной, чтобы сделать какое-то замечание своей детворе, запрыгал по краям лоханок и с удивительной быстротой вдоволь нагадил в каждую из них. Это была отплата за его новую неволю, жестокая отплата, потому что каждый догадается, что помет такой большой птицы, должно быть, значительно попортил и тонкое, и грубое хозяйское белье.
   Исполнив свое дело, Николай вернулся на место и прижался к стене в позе солдата, готового умереть смертью воина. Предчувствия не обманули пернатого героя: хозяин по возвращении тотчас узнал ужасную новость, схватил свой карабин, и Николай упал, чтобы больше не подняться, -- счастливее, чем Камброн, который лишь высказал на словах то, что тот сделал, и чем гвардия, которая не сдалась, но и не умерла.
   Я прибавлю, что он был съеден и что его нашли немного жестким, но чертовски вкусным.

Мономан

   Совсем новая постановка нескольких недавних похорон поразила его ум.
   Неожиданные красоты, попытки в сторону еще не использованных эффектов, как-то: цветочных колесниц, катафалков под открытым небом, ночных выносов тела и шествий с факелами и фанфарами вокруг государственного памятника, если только он не был городским, наконец огромные толпы, сбежавшиеся сюда, печальные или нет, на празднество Курносой, -- все это сверкало, громоздилось, благоухало фиалками и розами, с музыкой проходило одно за другим под его куполом, которому чудилось порой, что он купол Пантеона.
   Он видел похороны Трибуна, почти трогательные от присутствия как бы пораженной громом молодежи и от художественных импровизаций, решительно удавшихся. Он видел последние почести, возданные Поэту (он был даже избавлен от часов каким-то проходимцем, продававшим жетоны, и от кошелька -- прелестной любопытной малюткой с бесподобным турнюром).
   Правду говоря, эти почести показались ему странными, и присутствие гимнастов в костюмах и затянутых воскресных музыкантов не слишком понравилось ему. Но венки! Но нищенские дроги и трогательная мысль окружить их батальоном школьников, как все это кружило бедняге голову, какую околесицу нес он об этом, как подавлен он был этим величием!
   Нищенские дроги внушали ему много размышлений. Непорочная и скромная среди столькой пышности, она говорила как бы от имени своего клиента, эта гордая колымага: "А! стадо глупцов, толпа зевак, вы осмеяли мои антитезы при моей жизни, так вот же вам моя последняя антитеза и она удачна, плачьте et erudimini". И правда, много слез было пролито в этот день даже среди всеобщего шутовства. Слезная сцена для мелодраматического театра "О, люди", продолжали высокомерные дроги, "бессмысленные люди, осыпавшие меня выстрелами в июне 48-го года, к счастью, неудачными, что думаете вы об этом? От вас я получил одни только дроги. Но недаром достались мне и они. Дорого, по правде, мне обошелся наем ваших дрог: 50 000 фр., разложенных на 200 000 бедняков!"
   И тысячу других нелепостей.
   Вступление в Пантеон и нравилось ему, и не нравилось.
   "Нет, это слишком, это слишком, -- рассуждал он в своем безумии, -- не надо при теснить никого, особенно святых, которые, быть может, живы и, значит, влиятельны. Однако забавно, что его бесчувственное тело, чья душа, вероятно, теперь судится с Господом Богом, изгоняет из их обители те или иные живые и разумные мощи, исключая, впрочем, Христа, обильно прославленного им в особом сочинении и, конечно, призываемого на смертном одре".
   Похороны адмирала нанесли последний удар его бедному уму. Не эти, сквозящие безымянным ужасом, но все же величественные парижские похороны, а похороны, устроенные родным городом героя, где пустое и трескучее правительство дало безобидным сахароварам и мирным скотоводам смешное и банальное представление торжественного погребения человека in folio. Он не был на этих похоронах, но иллюстрации быстро познакомили его со всем ходом событий. Катафалк, вынос ночью, многократные прохождения по узким улицам -- все это его не удивило. Он еще и не то видал в Париже, кроме разве абракадабрических извиваний шествия, устроенного опереточной антрепризой.
   Нет, стечение священников и певчих -- вот чем он упивался здесь. Боже праведный, сколько тут было ряс. Рой белых стихарей, развевавшихся на северном ветре, цела туча подрясников, горностаев, парчи, кардинальских беретов, брыжей, наперсных крестов, митр, черного и Белаго мертвецки пьяного духовенства. Нельзя было сказать, чтобы на этом погребении было больше свиней, чем священников, -- случай, увы, описанный в балладе на смерть того Олимпио, у котораго с великим Королем было общим лишь то, что при их последней прогулке ногами вперед народ натешился вдоволь и напился в лоск.
   И мысль его работала. В мечтах он устраивал и себе выдающиеся похороны. Его средства позволяли ему всяческие причуды. Но вот вопрос: что избрать? Благородную ли простоту или кичливое великолепие? Придумать что-нибудь новое он был не в силах: коммерческая голова -- и ничего больше. Запрошенные им художники рисовали ему проекты, достойные красоваться в бестолковой Академии. Он приходил в отчаяние, не чуя скрытой дутости этих отвратительных набросков. Он страдал, он потел. Сколько завещаний в виду его погребения! Сколько приписок!
   Менингит, логическое последствие стольких мозговых потрясений, несколько дней тому назад вырвал его из объятий дорогого семейства. Сообразно с его высоким имущественным положением ему устроили похороны по первому разряду с торжественной обедней, отслуженной епископом in partibus и пропетой у Святого Филиппа Фором, Патти и другими знаменитостями.
   Все это было прекрасно, но, в сущности, обыденно. В какое отчаяние пришел бы он от этих похорон без указательного пальца, без гвоздя, наш бедный милый Эрнест.
   В утешение его навеки скорбной душе добавим, что, так как в качестве торговца бельем оптом и в розницу он поставлял товар Деруледу и сверх того был еще членом Академии, то на его похоронах было много народу.

Эстампы

   Какое наслаждение -- в немного пасмурный послеполуденный час, в сентябре или еще в конце мая, без утренней тревоги, без планов на вечер, подкрепившись легким завтраком, слоняясь только чтобы убить время, какое наслаждение, какое истинное наслаждение перебирать эстампы у дверей какого-нибудь маленького магазина, гордости и отрады всей набережной, еще не отчужденной в общественную пользу.
   Торговец, почтенный и недоверчивый, на пороге покуривает трубку и из-под очков вращает направо и налево глазами под сенью сломанных полей старинной соломенной шляпы. Внутри помещения, уткнувшись носом в папки, копаются любители в поисках за каким-нибудь оттиском или подписью, известными только им... да старьевщикам. Хозяйка дома приходит и уходит, беседуя со знакомыми покупателями, а в самой глубине задней комнаты, загроможденной старыми сундуками, исторической посудой и пустыми клетками, шестнадцатилетний ученик в тени старого шкафа пристает к томительно зрелой продавщице.
   Между тем перебираешь эстампы -- само собой разумеется, что денег в кармане немного -- и ограничиваешься в своих экскурсиях лишь дешевыми папками, к тому же единственными, которые осторожное благоразумие купца позволяет ему выставлять наружу.
   Конечно, нет надежды встретить хорошие офорты и нежные гравюры по меди, но за то отличные по дереву, и восхитительные литографии, и какие прекрасные иллюстрации в красках. Вот, например, эта репродукция гривуазной картины восемнадцатого века, если она и не предназначена украшать собою какую-нибудь знаменитую коллекцию, зато радует взор белизною бумаги, обоняние -- терпким запахом свежих чернил, а сердце -- да, сердце, -- простодушием, позволившим художнику истолковать мастера таким образом.
   А этот портрет министра времен Реставрации, разве он недостаточно поучителен? Значит, в 1820 году носили воротнички такого-то фасона, жилеты иного, причесывались вот как! Очи, возведенные к небу, и рука на сердце как будто указывают в этой особе, очевидно, непризнанной, на прекрасную душу в соединении с глубоким знанием приличий. Если бы портрет мог заговорить, а этого только и недостает ему, то, конечно, самая умилительная речь не замедлила бы познакомить нас с самыми чистыми намерениями.
   Но нас призывает Империя. Было бы в самом деле непростительно не взглянуть со всем вниманием, какого они заслуживают, на все эти возвращения с острова Эльбы и на многочисленные эффекты заложенной за спину руки, которыми этот период нашей истории наделил современную картинную промышленность. Разве милосердие императора не весьма замечательная вещь? Несчастная графиня заломила руки, впрочем, на три четверти укрытые громадными перчатками, в то время как великий человек готовится бросить компрометирующее письмо в огонь, вспыхивающий весело и ярко, судя но напряженности и силе составляющей его штриховки. Высокие сапоги, маленькая шляпа, выгнутый подбородок, орлиный взор и тронутый, но все же стоящий на вытяжку адъютант придают этой совсем интимной сцене официальный блеск, проникающий должное ей удивление благотворным почтением.
   Ожесточенный вид парижских укреплений и мужественный стоицизм украшают картину с надписью: "Наполеон, раненый при осаде Ратисбоны". О, хирург, не бойся! Нога, которую ты покрываешь повязкой, не нога простого героя. Взгляни, лицо твоего императора улыбается вместо того, чтобы выражать страдание, и голосом, повелевавшим королям, он как бы говорит тебе: "О, хирург, не бойся!"
   Слава несчастным храбрецам, чумные в Яффе, прощание в Фонтенбло -- все эти великие дела развертываются одно за другим блистательные и скорбные. Но по напряженному интересу ничто не сравнится с различными наполеонами на Святой Елене, пищей сильных и отрадой чувствительных), сердец.
   О, крестный путь ничто в сравнении с этим! То "Сон на скале" в духе Оссиана, где в облаке церемониально проходят любимые маршалы великого мученика, сжавшего одну руку на бедре в кулак и поднявшего другую к заплаканным глазам; то Лонгвуд и его ужасы, Лас-Каз, пишущий дневник под диктовку императора в халате и фуляровом платке, в то время как гнусный Гёдсон-Лоу отдает жестокий приказ свирепому надсмотрщику.
   А потом Ива!..
   Бежим от этих тревог, наконец, слишком бурных, и вернемся к скромным темам: "Погребение бедняка" и "Последняя ласточка" или "Модистка" и "Чахоточный" чудесно закончат наше маленькое путешествие по полям истории, философии и жизни в картинках, оставив на душе у нас ту кроткую меланхолию, которая одна только и довершает истинное счастье впечатлением как раз обратным "Nescio quid amarum" знаменитого латинского гекзаметра.
   Пробило шесть. Заходящее солнце обагряет морской кадетский корпус; предательские мосты удлиняются перед нами, а вдали -- вдали ходит взад и вперед Женщина, Любовница или Мать, нетерпеливая уже и почти в тревоге.

Искусственные цветы

   Настоящие цветы для богатых: даже пучок фиалок и тот продается, и так как он вянет сейчас же после покупки, то нужны гроши и гроши, чтобы иметь его у себя каждый день в стакане воды.
   Горделивая роза, пышная камелия, феодальная лилия -- вы уместны лишь в завитых волосах знатных дам в глубине будуаров, знакомых лишь с изысканными высокомерными причудами, под колесницами тиранов и на алтарях ложных богов.
   Скажите нам о розе из глянцевитой тафты, в дни годовых праздников простодушно и важно красующейся поверх савойского пирога на обеденном столе в пригородных кварталах, чтобы завтра качаться на полях ваших скромных креповых шляп, милые работницы, старые девы с разбитыми сердцами, бедные уродливые учительницы, такие великодушные и печальные; скажите нам о полинявших незабудках, каждый день осторожно обметаемых щеткой, дрожащих под немилосердным городским ветром во время невероятных концов на этих святых волосах, приглаженных вашими доблестными и хрупкими руками перед треснувшим осколком дешевого зеркала.
   И да здравствуют также -- ибо и они словно сделаны из цветной бумаги -- долговечные, верные, скорбные иммортели, признанные печалью всего мира достойными оживлять собою жестокую сухость решеток вокруг забытых мертвецов!

Истерия

   Он шел на раскаленным улицам, отвратительно вытаращив глаза и раскрыв рот, как бы в мучительной жажде, а руки его, хватая пустоту и судорожно сжимаясь, изображали порой двусмысленные ласки. Сквозь его иссушающее прерывистое дыхание рвались хриплые крики: это было беспрестанно повторяемое имя. Люди глядели с омерзением на шатающуюся походку этого подозрительного человека, а девушки пугались его умыслов. Солнце, ударяя прямо в его болезненные виски, орошало их белым потом, и поэту или женщине с исключительным сердцем, пройди они мимо, горько было бы видеть тем оком, каким наделены не все, эту таинственно чудовищную агонию.

Детские игры

I

   Я мечтательно прогуливался по обнаженным и тусклым полям дальнего парижского предместья, когда мое внимание было привлечено детскими голосами, напевавшими мотив, казалось, слышанный когда-то и наполнивший меня внезапно печалью, тревогой и чуть ли не тоской. Я пошел по направлению к голосам, и я не хочу рассказывать о том, что я увидал, не предупредив читателя, что не настолько придаю значения истине, чтобы давать себе когда-нибудь труд исказить ее или даже измыслить. Мои друзья и знакомые в случае надобности могут это засвидетельствовать.
   Это были дети от пяти до десяти лет, игравшие в похороны, -- игра, в конце концов, как всякая другая. Ребенок, представлявший мертвеца, лежал на земле с покрытой платком головой, со скрещенными на груди руками, с вытянутыми и сомкнутыми ногами, все это как можно неподвижнее, и довольно удачно передразнивал маленький труп. А вокруг мальчуганы и девчурки, кто жуя бесконечную тартинку, кто почесывая голову, кто затыкая полы своих рубашек в места, на которых принято сидеть, пели своими свежими и фальшивыми голосами ребяческое De profundis, в то время как один из них с помощью двух других, обернутых в старые шали, пожертвованные мамой, отправляли богослужение на верстовом камне.
   Это зрелище вызвало у губ моих движение, к которому совсем не приучили их мои мысли; и вы узнаете, какого рода была моя улыбка, когда я скажу вам, что мои чувства по отношению к "этому возрасту" совершенно подобны тем, какие исповедал баснописец Жан де Лафонтен.

II

   Почему бы Поэту, который, в сущности, только ребенок, быть может, лишь несколько менее сознательно развращенный, чем другие, почему бы Поэту тоже не играть в "похороны"? Или, если вам больше нравится, почему бы не взять и ему, развлечения ради, в свои невинно святотатственные руки атрибуты похорон? Почему, словом, хотя бы лишь ради того, чтобы примениться к духу времени, которое, по-видимому навсегда отвергло меланхолию и думает только о том, как бы позабавиться (заимствуя из обильного словаря Рабле и Гаврома), почему бы ему не быть запанибрата с этим великим лукавцем, чье имя Ужас, с риском вызвать и за своей спиной в стране Случая и Неизвестного чей-нибудь презрительный смех.

Скачка похоронных дрог

   Это было в начале улицы Лоретанской Божией Матери: я спускался с поникшей головой, куря сигару, не думая ни о чем, как я провожу вообще три четверти моего времени. Всюду пробило десять часов утра. Светило одно из тех влажных солнц, какие бывали прошлым летом. Теплый и тяжелый воздух располагал к скуке. Довольно многочисленные прохожие шли тяжелой поступью, а протяжные и звонкие голоса разносчиков поднимались к низкому небу вместе с густым дымом труб и вялым зловоньем ручьев.
   Внезапный шум промчавшейся во весь опор повозки заставил меня поднять глаза, и я увидел похоронные дроги последнего разряда, одни из тех узких дрог, прозванных дрогами "для нищих", с полукруглым навесом и медными песочными часами, вделанными посреди четырех звезд, вот и все убранство. На этих дрогах стоял гроб, покрытый черным сукном, -- ни вышивки, ни креста, ни венков, ничего. Только гроб, покрытый черным сукном, и никого за ним.
   Никого за ним. Вокруг четыре носильщика бегом. И сами дроги шли рысью, как извозчик, нанятый с платой за конец. Это зрелище, впрочем, столь обыкновенное в Париже, не поразило бы меня в другое время, теперь же глубоко взволновало, раздраженного, вероятно, вышеописанной атмосферой или, быть может, еще даже и тем, что я ни о чем не думал.
   И прежде всего я вообразил себе мертвеца в его дешевом гробу, с открытым ртом, со сжатыми кулаками -- сжатыми, да! -- завернутого черт знает как в слишком узкий саван, из-под которого торчат тощие ноги; тело ужасно встряхивается от толчков, зубы лязгают друг о друга, а голова бьется из стороны в сторону о тесовая стенки гроба; его седеющие волосы спутались на желтом лбу, а из груди его вырывается нечто в роде глухого стенания: "Кто этот мертвец без друзей и родных, которые следовали бы за гробом, без священника, который пожелал бы счастливого пути его душе? Старый преступник?" -- "Разве у этих людей не бывают всегда какие-нибудь сообщники, любовницы, дети, приемные или даже законные, если хотите?" -- "Тогда самоубийца?" -- "Быть может". -- "Бедняк?" -- "Наверное, но какого рода?" -- "Нищий, мошенник, рабочий, бродяга, поэм?.."
   Поэт! И так как время, в которое мы живем, неблагосклонно к людям, сколько-нибудь серьезно занимающимся стихотворством, то не себя ли я увидел внезапно состарившимся, в дешевом гробу, с открытым ртом, со сжатыми кулаками -- сжатыми, да! -- завернутым черт знает как в слишком узкий саван, из-под которого торчат тощие ноги; тело ужасно встряхивается от толчков, зубы лязгают друг о друга, а голова моя бьется из стороны в сторону о тесовые стенки гроба, мои седеющие волосы спутались на желтом лбу и из груди моей вырывается нечто вроде глухого стенания. И никого позади дрог. И какой-то удивленный прохожий задается вопросом: "Кто этот мертвец?.."
   Так блуждал мой ум, когда я машинально обернулся, чтобы взглянуть назад на похоронные дроги, уже достигшие теперь середины улицы Фонтен; они все по-прежнему продолжали свою адскую скачку и никого по-прежнему за ними. При их проезде женщины и дети осеняли себя крестом столь же стремительно.
   Мужчины обнажали головы...
   И только теперь я припоминаю, что вследствие ли моего необычайного смущения или свойственного мне неисправимого и наивного презрения к бедности, я совершенно забыл поклониться этим дрогам, внушившим мне такие меланхолические, такие картинные и, возможно, такие пророческие мысли.

Сценарий для балета

I

   Человек крепкого сложения и приятной внешности, совсем еще юноша, приходит на главную площадь большого города Германии.
   Времена дорожных плащей о восьми пелеринах и старомодных муфт для пожилых людей.
   Разумеется, день храмового праздника. Выход из церкви, пение органа за кулисами. Затем последовательное pas de deux изображает народное веселье, добродетельную любовь и вкусную трапезу, постепенно переходящую в обжорство. Грубоватая пирушка не замедлит опуститься до настоящего и откровенного пьянства. Одновременно и любовь принимает грубые формы и вскоре на сцене лишь публичные женщины и распутные мальчишки, от непристойного топота которых трещат половицы.
   К ним, как и следовало, направляется чужеземец.
   Так как он держит в руке бумагу, то иные из пляшущих и из прохаживающихся думают, что эта бумажка (на какую сумму?) предназначена им. Прелестные улыбки и манящие жесты. Одна из них, примадонна, бросается вперед на носках и, протянув руку со сложенными в дулю пальцами и откинутым мизинцем, выхватывает бумагу, затем убегает тремя прыжками и, прочитав ее, разражается беззвучными взрывами смеха; среди ослепительных roods de jambes она повторными жестами как бы дает прочесть ее также своим друзьям и подругам и подчеркивает приблизительно следующее содержание: "Покинутый ребенок. Слишком бедные родители. Ничего не знает ни о чем, даже не умеет говорить. Сжальтесь над бедным Гаспаром".
   Шаловливый пируэт девушек успокаивает немного ошеломленного юношу, а парни в такт и радушно похлопывают его по плечу: у него прекрасные глаза, у простака, а ширина его плеч пророчит в нем крепкого малого.
   Простак улыбается, смеется, целует парней в щеку, девушек в затылок -- как вам это нравится? -- и, став главным героем, изящный, смелый, полный веселого простодушии, вдвоем с примадонной пускается в танец, в котором участвует вся толпа. Занавес падает и подразумевается ночь грубых ласк и оргийного веселья, могущих иметь лишь дурной исход.

II

   Случается то, чего следовало ждать. Гаспар -- пропащий малый. Его более чем прискорбные повадки могут сравняться только с худшими в мире.
   И все это в совершенной невинности, конечно. Плоть и кровь одни лишь говорят в нем громко, но очень громко и так логично!
   Вот почему он заставляет примадонну (мы назовем ее Фредерикой), не слишком полную, но свежую и плотную блондинку, содержать себя -- без злого умысла, о, нет! -- но он находит, что это хорошо так, очень хорошо и тем более хорошо, что красавица была с ним с первой встречи так же мало строга, как и жеманна, и любит его, как любят эти женщины, когда они захотят, не раздумывая, без задней или какой-либо иной мысли, широко раскрыв объятия, не скупясь на поцелуи, всем телом.
   И как предел дурного поведения, Гаспар упорно продолжает посещать распутных юношей, о которых упоминалось выше; это все милые веселые парни, добрые товарищи, но игроки, как сами кости, и ловеласы, как боги!
   Какое дурное общество -- эта веселая шайка!
   У каждого из этих юных гуляк есть любовница, которую он сменяет на любовницу своего соседа без всякого стеснения и утайки, как будто дело идет о поединке. И этот бедный Гаспар, не говоря о Фредерике, которая для него и суп, и жаркое, и немного десерта, широко пользуется, и даже шире своих товарищей, этой общностью сердец. Не правда ли, как мило! Со своей стороны и девушки, лелея своих возлюбленных, как будто каждый из них славный сдобный хлебец, изменяют им с их полного ведома и доброго согласия с богатыми дурнями, среди которых главный -- английский милорд, покровитель Фредерики. Роковая балетная случайность заставляет знатного островитянина столкнуться с Гаспаром, и первый, узнав в последнем вероятный плод своей давнишней любви, усыновляет того, кого он не смеет признать, открыто (на "Лебедином острове" у него есть жена) и предлагает Гаспару денежное наследство с доходом в сто тысяч фунтов стерлингов в ожидании своей близкой кончины. По знаку Фредерики Гаспар принимает его предложение вопреки досадным условиям, о которых после: они-то и приводят к гибельной развязке, о которой повествует история.
   Славный хореограф, который довершит этот скромный набросок, сделает доступными и приятными для глаз намеченные перипетии. Великолепная постановка, контрасты многочисленных сменяющихся при открытом занавесе картин должны будут придать драматизм действию, сопровождаемому превосходной музыкой.
   Те же условия серьезного успеха и для нижеследующего.

III

   Как вам это понравится: сластолюбивый милорд состоит членом и preacher'ом секты, проповедующей самую суровую нравственность? И вот он требует от Гаспара бог знает чего! Отказаться от Фредерики, быть нравственным в смысле самом конгрегационалистическом и самом глупом, какой только может быть. Ужас, не правда ли?
   Но Гаспар со свойственной его природе (в конце концов все же девственной) горячностью стремительностью и внезапностью ударяется в Добродетель. Спустя мгновенье (тонко-оттененный одинокий прыжок) он сыт ею по горло и возвращается к Пороку.
   Но на этот раз Порок захватил его не на шутку. Его новое увлечение полно воспоминаний. Знакомые благоухания, ласки, сладостью которых он уже упивался раньше, глаза, в которых отражались его глаза, словом, ленивое очарование вновь очутиться среди привычек, пленительных самих по себе -- вино, женщины, игра, драки, тревоги, юный пыл для юных подвигов, кипящая кровь, его отчаянные, неутомимые мышцы, волосы, в которые погружаются белые руки, наконец весь этот безраздумный праздник любви, удалых попоек и всех других страстей, прекрасных и безумных!
   И ненависть его к Добродетели, такой, какую он мечтал осуществлять! Как он стыдится своего безволия и как отвратительна ему Добродетель и ее слуги! В сообществе с Фредерикой он доходит до того -- и это должно подготовить развязку, -- что убивает своего богатого благодетеля и незаконного отца, потому что несчастный развертывал перед ним целую кучу последствий его дурного поведения и т. д.
   Неистовые антраша под напевы разнузданного веселья.

IV

   Совершив это невероятное преступление, Гаспар в своей невинности заявляет о нем и подкрепляет его опять-таки с помощью привязчивой Фредерики восстанием вместе с прекрасными молодыми людьми, своими друзьями (все они переряжены) против Общества.
   Отступление, черт возьми, в снеговые горы (не так ли?), нападения на переполненные дилижансы обывателей, маски, страшные лица, звон червонцев (держи ухо востро!), сбитые с точку жандармы -- сколько предлогов для всяких плясок.
   В конце концов поимка ее и его, изумленного. Добрая девушка вся в слезах.
   Суд. Формальности. Благодарная красочная тема в черном, затем в красном. Забавная защита: никто (ну, конечно!) не говорит, все приплясывают, свидетели, обвиняемые, адвокаты. Судьи крутят задами и, подремывая, приговаривают обоих главных обвиняемых, в свой черед похрапывающих, к смертной казни, остальных к незначительному заключению.
   Крик радости в зале заседания и pas d'ensemble. (Gutti, исполненное скрипками и кларнетом, -- грустными инструментами).
   Вдруг врываются молодые люди -- любовники и девушки -- любовницы Гаспара и Фредерики. Стража избита. Удавшееся, хотя и невероятное, похищение осужденных.
   Снова горы, разумеется.
   Какой-нибудь Гарц или другие немецкие горы. Бандиты (в розовом), девчонки. Побеждены, выказав "чудеса храбрости". Никакого tremolo в оркестре, простая стыдливость требует этого, наконец!
   Схватывают Гаспара. Фредерика еще раньше пала в борьбе.
   Филантроп из секты отца в тюрьме у сына. Не может заставить понять себя, тем более что Гаспар глух и не слышит его, нем и ничего не может возразить ему.
   Священник ("капеллан") из того же теста, то есть краснобай, о, какой краснобай! (Безмерно много шутовства, потому что священнослужитель -- переряженный -- во всем черном и худ до последней степени.) Гаспар много раз скрещивает руки на груди (жига), потом дает оплеуху утешителю.
   Гаспара вешают.
   Он не видит в этом ничего дурного: палачи и тюремщики так милы (карты, сигары, водка и женщины, благодаря нескольким червонцам, укрытым меж пальцами ног. Bourrée.)
   Виселица. Площадь та же, что прежде, или Другая.
   Все сообщники повешены до него: это для театральности. Судья прочитывает приговор, вновь подтверждая его жестами. Гавот.
   Производится повешение: многосложная и не требующая объяснений операция. Толпа аплодирует -- не так ли? -- и образует хоровод.
   Гаспар повешен.
   Казнь напоминает ему многое, и последнее сотрясение еще раз вызывает в его памяти самые счастливые из его ночей. Он мило пляшет и его исступленные ноги отгоняют одного за другим зрителей этого искупления, одетых в теплые муфты и в подбитые ватой косынки.
   Все же он кончает тем, что умирает и оканчивает, как само правосудие.
   Слишком длинный дивертисмент народной толпы, появившейся бог знает откуда.
   Что касается Гаспара Гаузера -- царство ему небесное!..
   Каково?

Не совсем тот

   Решительно, Наполеон I -- тот человек, какой нам нужен. Я не собираюсь говорить о несравненном полководце, ни тем более об импровизированных правителе и законодателе, которым будут удивляться самые отдаленные поколения. Нет, я хочу позволить моему беспокойному и бродячему перу воздушно и как бы во сне поболтать немного о нем, единственно как о частном лице, таком занимательном.
   И прежде всего -- да, я люблю этого маленького человека с сотнями замыслов, бродягу в эполетах, немного пресыщенного, думается, но все же убежденного завсегдатая революционных клубов и кабачков, я обожаю угрюмого мальчишку 10-го августа 1792 г. и его "coglione" по адресу жалкого Людовика XVI. А его дерзкий брак с Жозефиной, этой содержанкой, сумевшей довести до безумия его, холодного от скрытности, и достаточно протомить его, уже грозного и готового наложить на все свою руку. А разбитый на тысячу осколков чайный сервиз у австрийского дипломата. А забавное напоминание о Бриенне на трибуне Пятисот: "Я -- бог Марс!" Хитрый корсиканец, должно быть, много смеялся потом, убеждаясь, что, в сущности, это было уж вовсе не так глупо, и что истина везде берет свои права, даже в риторике.
   Империя не портит мне, по крайней мере, моего Бонапарта. Вот хотя бы коронование в соборе Парижской Богоматери... самим Папой! Разве вы не проникаетесь каким-то неопределенным сочувствием к этому грубому и, в иных условиях и для другого человека, непростительному поступку: вырвать корону (Карла Великого!) из рук первосвященника, чтобы возложить ее вопреки всем традициям на голову своей милой креолки.
   "Я не король Франции", -- говорил он с сожалением и вся его жизнь свидетельствует об этом благоговейном и нелицемерном желании. Особенно Людовика XIV окружал он поклонением, почти фанатическим, делающим только честь возвышенной его душе. У него было сознание своего дурного воспитания, своего низкого происхождения. Сын и внук мелких местных стряпчих, с юных лет окунувшийся в окрестные распри, затем в кровавея парижские переделки, он должен был приобрести, даже еще до лагерной жизни, эту нравственную развязность, это пристойное поведение, эту резкую речь и жесты, которые он сохранил до могилы.
   Его раздоры с Папой, наглое похищение и своего рода заточение последнего в Фонтенбло отвратительны мне, но все же говорят в пользу моей мысли. Нестрогий, но весьма искренний католик, как доказала его прекрасная и простая смерть, он думал, что сделал все, что мог, для Церкви, восстановив богослужение во Франции. Светская власть на его взгляд -- взгляд плохо раскаявшегося якобинца -- была лишь присвоением, что я говорю, святотатством: "Мое царство не от мира сего и т. д." И этот тонкий политик не понимал, что для того, чтобы царство небесное было проповедано urbi et orbi, у верховного проповедника руки не должны быть связаны, а рот -- зажат. Не говоря уже о том, что царство небесное, говоря языком политики, есть нравственное владычество какого-либо человека, несущего мир и согласие, охранителя нравов, блюстителя народных прав. Нет, Наполеон не понимал и не мог понять этого, солдат второго года республики, которого порох и "Марсельеза" с первых же дней сделали глухим к куче добрых доводов прошлого -- да и будущего! Но как любопытны эти вкрадчиво угрожающие беседы между двумя итальянцами, гением и святым. И дружба никогда не прекращалась между ними. "Дневник Святой Елены" (что за книга! книга века, говорил мне один приятель, и он прав), переполнен самыми сыновними, самыми трогательными чувствами по отношению к Пию VII, а удивительный прием, оказанный в Риме после Ватерлоо императрице-матери и императорской фамилии обнаружили в прежнем пленнике Бонапарта невыразимо прекрасное отцовское чувство.
   О, этот дневник, чего там нет! Хоть бы борьба с Гедеоном Лоу, страшная борьба, сжигающая печень, "раздирающая сердца", как говорил Сен-Жюст, этот симпатичный безумец! Благородство! Гордость! Молниеносные возражения и неотразимые натиски! Иные сентиментальные мечтатели жалеют о том, что не находят в этом последнем завещании ни малейшего раскаяния по поводу герцога Энгьенскаго. Но, глупцы! А якобинец, а скрытый якобинец, куда вы его денете? А затем, если Бонапарт и поклонялся нашим великим королям, то питал и мог питать лишь ненависть и презрение к петрушкам с лилиями в гербах, принцам крови или нет, допустившим избиение, не став в их главе, гигантов Вандеи и Бокажа.
   И в этой книге он -- близкий нам человек, француз, но, можно сказать, француз не сегодняшнего дня, но времен скорее даже наших дедов, чем отцов. Умеренность, флер-д-оранж, о-де-колон, хозяйственные расчеты (о, уменье считать!). А эта табакерка эпохи Старого Порядка, открытая, как и его библиотека, сплошь военная, для английских офицеров гарнизона Святой Елены, тронутых и гордых!
   И затем, и наконец, какое вдовство! Его маленькая Луиза, которую он так непринужденно поцеловал при первой же их официальной встрече, славная пухлая пышка, подходившая к его деятельной натуре, мать его сына, божественного белокурого мальчика -- и вот ничего не осталось ни от нее, ни от него, только два безвкусных портрета! Ни слуха, ни духа. Все перехвачены. И замурован заживо он тоже.
   Пожалейте этих вдовцов, великих и иных!

Все он -- и довольно!

Je suis né romantique...
Я родился романтиком...
..................................................
..................................................
Et puis, j'eusse étesiferoce et si loyale!
И я был бы таким диким и верным!
P.V.

   Теперь, когда непрошеный шум замолк, когда Поэт после непочтительных толчков похорон постепенно вновь входит в славную и заслуженную непопулярность, теперь, когда толпа вернулась к своим делам, и поэты, они одни наконец хранят траур, теперь я могу говорить о моем учителе, о нем самом, и излить мой гнев -- прошедший? нет, настоящий -- и мою недавнюю суровость на беспримерных эксплуататоров его великой памяти.
   Виктору Гюго следовало бы умереть около 1844--1845 г., на следующее утро после "Бургграфов". Славный тремя балладами -- "Проходящие быки", "След войска" и "Охота бургграфа"; восточными, где есть жемчужина, -- "Змеиные звенья"; четырьмя сборниками интимных стихотворений, лишь изредка политических (во всяком случае их там мало): "Осенние листья" и т. п., которые составят ему имя настоящего поэта полутеней; своими пьесами и тремя первыми романами -- "Бюг", "Ган" и "Собор Парижской Богоматери", порою такими забавными, особенно в прозаических пьесах и в "Гане", мы бы желали, чтобы он оставил только это и исчез бы оспариваемый. Вот были бы славные похороны! Пожалуй, поменьше было бы жилетов, чем в 1885 г., да и те не были бы так свежи, но как красны зато! И прически, забавные по-иному, чем все эти современные веера, зонты и капули, развевались бы -- редкие, черт возьми! -- позади отнюдь не гнусной до смешного, колесницы, предшествуемой клиром, еще более живописным, чем господа правительственные распорядители, как бы ни были вычищены их праздничные одежды.
   В перечне созданий, достойных сохранения, я позабыл назвать "Рейн", впрочем, той же эпохи "Рейн", говорю я, значительно превосходящий замороженные ребяческие "Путешествия" Теофиля Готье, и где вы найдете очаровательную сказку о прекрасном "Пекопэне". (Ах, Готье! "M-lle де Мопэн", "Тьма", "Эмали" и "Камеи", три шедевра, и это все, но как они прекрасны!)
   Да, все, что написано после "Наказаний", включая сами "Наказания", наполняет меня скукой, кажется мне надутым, туманным, бессвязным по языку, уже более не искусством для искусства, несоразмерным, чудовищной импровизацией на заданные темы, с однообразными рифмами: ombre -- sombre, ténèbre -- funèbre, плодом прискорбной невзыскательности -- о, эти "Созерцания", эти "Песни Улиц и Лесов" -- прямо-таки наглое отсутствие всякой композиции, никакого старания удивить, кроме как хуже чем ребяческими средствами.
   Пусть даже есть в "Наказаниях" два стихотворения: "Не наноси удара..." и "Если останется хоть один...". Но сколько хлама, зачастую непозволительного. Уж я не говорю о самой сути, которая противоположна всякой даже сатирической поэзии. Сравните с Ювеналом. Сравните с Данте. И с более новыми, -- д'Обинье, Барбье; одного ямба Барбье я не отдам за все, какие ни есть на свете "Наказания". Не говоря уже о том, что с политической точки зрения эти стихи неизбежно разойдутся, расходятся и уже разошлись со своей целью. Они склоняют вас быть снисходительным к предмету стольких криков, ненависти, или даже злобы, брани, заклинаний, проклятий, шиканья и, надо сознаться, угроз к добродушному Наполеону III, который, должно быть, очнулся от своего сна, когда этот памфлет попался ему на глаза, чтобы на миг изумиться такому избытку почестей и оскорблений и снова погрузиться в сон праведных.
   Да, в "Легенде веков" есть благородные эпические сказки, из которых некоторые -- "Маленький король Галиции", "Эвираднус" -- могут выдержать сравнение с той или иной поэмой Теннисона об Артуре. Но что за философия, что за теология, что за взгляды на социальное будущее, что за убогость в шестистопной дизентерии!
   Остальные произведения, начиная с "Наказаний", недостойны упоминания; и вырвав у меня признание, что есть кое что в "Несчастных", этой окрошке, и в "Девяносто три", позвольте мне вернуться к Виктору Гюго Петруса Бореля и Монпу.
   Кто-то весьма вежливо, впрочем, дразнил меня тем, что я упомянул о Гюго, всего-навсего как об авторе "Гастибельца, человека с карабином". Во-первых, да, он его автор, автор его -- он. Затем, "Гастибельца" выше всех его созданий. Тут наконец есть-таки и чувство, и рыдания, и грозный вопль ревности -- все это великолепно изображено и в превосходной обстановке. Найдите-ка мне второго "Гастибельца" во всех этих томах!
   Дело в том, что Гюго всегда говорил о любви или одни банальности, или же как человек, который (по крайней мере, его писания свидетельствуют об этом) всю жизнь по отношению к женщинам был только пашой. "Ты мне нравишься, ты мне уступаешь, я люблю тебя. Ты противишься, так уходи. Ты любишь меня за мою славу, быть может, за мою причудливую внешность, быть может, за мою львиную голову? Ты ангел". Ни робости, ни надежды, ни муки, ни радости. Счастье петуха, а потом его трубное пенье.
   Гюго умер. У его клаки был свой день и праздник на большую ногу, и гражданский апофеоз. Я, который знал его до 1870 г. и некоторое время спустя, который, оставаясь тем бедным вдовцом, каков я теперь, мог даже похвалиться его сочувствием и дружбой -- я поэт, имеющий больше прав, чем они, быть заинтересованным в том, как мой учитель был славен и прославлен у гроба, я беру на себя сказать это в свой день и этот день сегодня, и я это повторяю, и имя мне легион. Гюго умер слишком поздно, он пережил себя, но его истинное наследство принадлежит нам и мы постоим за него, любезные господа, от первого июня тысяча восемьсот восемьдесят пятого года!

О современном Парнасе

   В далеком прошлом, в 1865 г. -- у меня хорошая память, -- в пассаже Шуазель, 45, жил белокурый молодой человек, преемник Персепиэ, продавца богослужебных книг и известного торговца церковными принадлежностями. Этот негоциант, нормандец и почти литератор по своим знакомствам с маркизом де Л. и г. Ж., бывшим редактором "либеральной" газеты (это было во времена Империи) L'Ordre d'Arras, исчезнувшей затем по наступлении республики, г. Лемэр, говорю я, побуждаемый высоким честолюбием издателя, вздумал выпустить новое роскошное издание французских поэтов XVI века. По настоянию моего друга г. Б., перессорившегося затем почти со всеми, я познакомился с будущим издателем современных поэтов. В то время я был литературно и политически (я был республиканцем тогда, да и во все остальное время, как когда-нибудь, быть может, расскажу) связан с Луи-Ксавье де Рикаром, основателем и главным редактором одного позитивистского обозрения, угасшего от молодости ближайших сотрудников и от имперской полиции, и поэтом школы Кинэ, но с большим, гораздо большим поэтическим талантом, чем этот тусклый враг Бога всякой красоты. Мне помнится, что впоследствии он предпринял в провинции издание радикального журнала. У родителей де Рикара -- отец его, генерал, был еще жив и занимал высокую должность в тогдашнем Пале-Рояле -- собирались молодые люди, артисты и поэты, совершенно неизвестные, и самым неизвестным из них был тот, чья подпись стоит под этим отрывком. Я, или, вернее, Б., которого я представил генералу, маркизу де Р, познакомил сына последнего с Лемэром. Это свидание подало образованному книгопродавцу мысль о громком издательском предприятии, которое, впрочем, в то время не очень нашумело; это был еженедельный журнал "Искусство" под главной редакцией Л. К. де Рикара, выходивший в течение нескольких недель, -- время, как раз достаточное для того, чтобы бросить при помощи безукоризненных бумаги и шрифта семена независимых, высокомерных, непримиримых взглядов, из которых взошел, благодари жирному удобрению непристойных ругательств, современный Парнас, заставивший впоследствии трещать амбары удачливого Лемэра. Последний с тех пор bona sua novit и, должно отдать ему справедливость, молодцом выпутывается из этой задачи, почти дословно предложенной в менее чудесные времена Теодором де Банвиль: "Издавать лириков и жить этим ремеслом". Лемэр не только жил своим ремеслом, он разбогател от него и приобрел все более и более прибыльную известность. После этого попробуйте отрицать мощь поэзии в нашей современной Франции.
   Изучим на данных эту весьма действительную мощь.
   Прежде всего, историческая справка, ибо все, что относится к какому бы то ни было духовному явлению какой-либо страны, даже на основании такого бесконечно малого свидетельства, как мое, принадлежит истории этой страны.
   Катюль Мендес, бывший с Л. К. де Пикаром в отношениях доброго соседства, был приглашен последним на вышеупомянутые собрания. Одержимый со своей стороны весьма почтенным духом литературной пропаганды и уже бывший свидетелем того, как умерло под его началом отменно составленное "Фантастическое обозрение", автор книги изысканных стихов, Филомелы и статей, обнаруживающих чудесный талант прозаика-- Катюль Мендес не замедлил сочувственно отнестись к "Искусству" и к некоторым из его редакторов. Из этой верной и бескорыстной дружбы родилась мысль о Пар пассе, осуществление которой Мендес обеспечил ценным содействием своих знаменитых учителей и друзей, Теодора де Банниль и Леконта де Лиль, к которым поспешили присоединиться гости и застольники генерала, маркиза де Рикара, и очень милой маркизы -- великодушный генеральный штаб в лице Леона Диркса, самого изобретательного, быть может, из поэтов новой плеяды, Хосе-Мариа де Эредиа, автора великолепных сонетов, изысканного и проникновенного Леона Валада, к несчастью, уже умершего, и Мэра (последний, чтоб сказать по-английски об этом самом английском по тону из наших поэтов, барахтался против города и гнушался всем тем, что, по его мнению, переходило в компрометирующее собутыльничество), уже тогда известных в поэтическом мирке, то есть в кружке Катюля Мендеса, произведениями поистине достойными внимания. Сюлли Прюдом и Франсуа Коппэ пристали вскоре к этой группе, уже значительной по составлявшим ее талантам. Первый лишь изредка появлялся в салоне на бульваре Батиньоль: замкнутый характер, суровый талант, он неохотно смешивался с другими и оставался всегда одиноким, хотя и сотрудничал в различных Парнасах, в первом из которых помещены Авгиевы конюшни, быть может, его шедевр, где этот сдержанный поэт мастерски доказал, что он не был лишен ни пылкости, ни красочности. Что касается Франсуа Коппэ, он был душою этих собраний и своим очаровательным остроумием и безжелчными шутками превратил их на время в излюбленное место для встреч. Я до сих пор еще слышу, как он своим пленительным голосом оттеняет изысканные прелести "Кивота" и "Задушевности". Былые времена, воспоминания о дружбе, навсегда дорогие, пусть хоть эти строки освятят вас, напоят благоуханиями и отнесут сердечный привет поэту, который был верным братом по оружию и таким милым товарищем!
   Еще один поэт, и не наименьший из них, примыкал к этой группе. Он жил тогда в провинции ученой профессией, но часто переписывался с Парижем. Он доставил в Парнас стихи с нововведениями, заставившими забить тревогу в печати. Занятый мыслью, конечно, о красоте, но особенно о мощи в красоте, он считал ясность второстепенной прелестью, и лишь бы его стих был ритмичен, правилен, музыкален, если нужно, расслаблен или необычен, он смеялся над всем, чтобы нравиться утонченным душам, из которых он был самой непримиримой. А как плохо был принят он критикой, этот истинный поэт, которого не забудут до тех пор, пока будет жив французский язык для свидетельства о его титанических усилиях. Как насмехались над его "немного деланным сумасбродством", по выражению "немного слишком небрежному" усталого учителя, который так защищал бы его в то время, когда был сам столь же зубастым, как и неистово косматым львом романтизма. В юмористических листках, "на лоне" толстых журналов -- везде или почти везде -- вошло в моду издеваться над великолепными стихами, призывать к грамматике идеального писателя, к чувству прекрасного -- уверенного художника. Глупцы из самых известных и влиятельных считали его сумасшедшим... Еще одно почетное обстоятельство: писатели, достойные этого имени, соблаговолили вмешаться в эту невежественную полемику? Можно было видеть, как "останавливались в недоумении" люди благородного ума и вкуса, учители истинного дерзновения и великого здравого смысла -- увы! -- Барбе д'Оревильи. Раздраженный чисто теоретическим бесстрастием парнасцев (нужно же было провозгласить определенный лозунг пред лицом Распущенности, с которой приходилось бороться), этот дивный романист, несравненный полемист, гениальный, бесспорно первый среди наших признанных прозаиков, напечатал в "Желтом Карлике" против нас ряд статей, в которых самое бешеное остроумие уступало лишь утонченнейшей жестокости; "разделка", посвященная Малларме, была особенно изящна, но несправедлива в такой степени, что возмутила всех нас больше, чем всякое личное оскорбление. Впрочем, что значили, а главное, что значат эти несправедливые мнения для Стефана Малларме и для тех, кто любит его так, как надо его любить (или ненавидеть) -- безмерно!
   Необходимо вспомнить при перечислении первых парнасцев Эрнеста д'Эрвильи, известного теперь всем своими выдающимися журнальными и театральными работами, внесшего в несколько серьезный и тяжеловатый Сборник desideratum своей пленительной фантазии, и Вилье де Лиль Адана, этот высокий дух, который, конечно, оставит после себя гениальное творение.
   Первый Парнас, почтенный сотрудничеством еще живых в то время учителей 1830 года, Барбье, обоих Дешанов, Готье, и поддержанный удивительными посмертными стихами Бодлера, выходил выпусками, из которых последние были некстати наводнены незначительными произведениями и именами, которых удел -- неизвестность; плачевное разногласие оставило почти без литературного руководства это честолюбивое издание, и черт знает как закончился этот сборник, начатый так любовно. Все же и такой, как есть, Парнас пробил брешь, вызвал нападения, насмешки и -- высшая слава -- пародии.
   Отдельные тома последовали дюжинами за коллективным усилием. Коппэ и Диеркс, не говоря о других, совершили тогда свое первое действительное выступление, которое послужило их основной славе, в настоящее время громкой среди всех старых и новых имен. Пред лицом такой настойчивости и, можно добавить, такого высокого мужества, критика разумеется не сложила оружия: она погнулась, выбрала некоторых поэтов и польстила им за их недостатки, а по отношению к достоинствам других ограничилась несправедливостью, но без излишней чудовищности в своем усердии. На этот раз, как и всегда, она требовала груш от смоковницы и сокрушалась, находя в дидактике так же мало лиризма, как красноречия в описаниях, и наоборот. Но это лишь мелкие
   грешки этой кающейся грешницы, и в итоге сознаемся, что, в сущности, она была добра. Позднее она даже соблаговолила признать, что мы не были неправы, а наоборот, и даже немного погоревала, но не слишком, как подобает настоящему крокодилу, о плачевном рассеяньи группы, "по крайней мере, имевшей убеждения в такое время, и т. д.".
   Да, я полагаю, что они имели убеждения, парнасцы, и что они даже были

"Великолепно правы!"

   Поистине, наше время, не касаясь даже убийственных и смрадных политических тревог, неблагоприятно для поэзии, и рискуешь прослыть глупцом, если будешь слишком настаивать на тягостной истине, которую все же надо признать: что общий дух -- я хочу сказать, конечно, среди литературно образованных людей -- в наши дни, по крайней мере более открыт и доступен искусству чтения стихов; он чувствует в них размер, музыкальность и почти всегда отличает плохих стихотворцев от хороших; всякий сколько-нибудь образованный читатель из среды людей, привычных к духовной жизни, обладает теперь тем, что я назову ритмическим слухом, и мог бы, например, сказать: "Хорошее построение, напрасный перенос, изысканные рифмы", и т. д. Словом, воспитание читающей публики завершено; оно хорошо или, по меньшей мере, весьма достаточно, а между тем до появления Парнаса и завязавшихся о нем прений оно оставляло желать решительно во всех отношениях. Отсюда следует, что в той части общества, о которой единственно поэт может иметь заботу, чувство прекрасного было облагорожено; ибо поэзия, и это вне сомнений, живет лишь высокими обобщениями, лишь отборным среди общих мест, лишь самыми благородными преданиями души и совести; из всех искусств, среди которых она старшая и доныне остается царицей, она одна гнушается нравственным уродством и даже в своих самых извращенных проявлениях (в чисто сладострастных или плохих философских поэмах) сохраняет этот декорум, эту белизну пеплума и стихаря, которая отстраняет непристойную или злую чернь и заставляет ее ненавидеть себя, как должно, perfecto odio.
   Все же невозможно отрицать, что молодые поэты первого Парнаса, благодаря как братскому единению их в день суровой борьбы, так и последовавшим трудам, создали одни то спасительное брожение, которое привело к только что упомянутой мною счастливой и благотворной перемене. Жестокие насмешки, вопиющая несправедливость и, что всего мучительнее, первоначальное равнодушие со стороны, по-видимому, компетентного общества, ничто не лишило их мужества, не остановило, не поколебало в них на мгновение сознания собственной ценности и значения своих потраченных усилий. Им не пришлось вести, подобно "романтикам 1830 года", блестящих полемик, например, на сцене, имея впереди могучих вождей, ни вступать в почти физические столкновения с противником; их цель была выше, их идеал был бесконечно менее конкретен; дело шло совсем не о том, чтобы поддержать крикливые теории всеми средствами, будь то даже кулачным боем, столь милым для юных сил. Нет, они были и большей частью остались поэтами в самом аристократическом смысле этого слова: призвать избранных толпы к уважению перед избранными духа, и избранных духа к культу изысканности духа, взять некоторым образом под руки умного и чувствительного буржуа, этого готового на все ребенка, и заставить его (пусть насильно -- так совершается хорошее воспитание) лобызать целомудренные ноги Музы -- языческое слово, но вечная идея, -- такова была их цель, ныне достигнутая. Заметьте, что у них не было вождя. Их союз был самопроизволен; никто не толкал их в бой, они сами рвались и этого было достаточно. Конечно, они поклонялись тому или иному, из молодых и из старых: Бодлеру, Леконту-де-Лилю, Банвилю, этим последним борцам, великолепным по их одиночеству и своеобразию, отходившим без возможности иметь учеников; но заметьте, как ни у кого из них нет ничего схожего, кроме некоторых неизбежно общих формул, ни с кем из своих славных предшественников, равно как и ни с кем из первенцев этого века. Напротив, если бы нужно было во чтобы то ни стало отыскать подобных этим оригиналам, они нашлись бы в веках традиции -- в шестнадцатом, у которого они справедливо заимствовали свободную и согласованную дисциплину, и в семнадцатом, который они напоминали мучительной работой над языком и крайне тщательной выдержкой. Трудные времена эти последние годы, бестолковые и часто напоминающие Вторую Империю, для истинных писателей, для чутких и стыдливых поэтов, каковы мы, дерзаю сказать это в наши дни, требующие непристойности во что бы то ни стало.
   Второй Парнас вышел два года спустя и на этот раз составленный лучше; он подчеркивал первоначальное направление, опираясь на авторитет более известных имен и вышедших за это время произведений, уже пространно обсужденных и горячо оцененных. На этот раз Сент Бев, интересовавшийся первым Парнасом только платонически, оставил свою обычную осторожность и благоволил принести и свой кирпич для здания, уже на три четверти выстроенного не без прочности и красоты. Прочие из старых писателей, державшихся в стороне, изменили свое отношение и мужественно встали под наше молодое знамя, уже изрешеченное пулями. Наконец-то, нисколько, безусловно нисколько, не поступаясь нашей справедливой дерзостью, мы выигрывали в "почтенности", и критика, утомленная войной, склонила знамя и уступила нам дорогу, приветствуя нас даже несколькими залпами!
   Большая задушевность царила среди парнасцев. Они ежедневно собирались в антресолях Лемэра для изысканных бесед, в которых шутливость и едкое остроумие имели свою законную долю: этот удивительный собеседник, Банвиль, такой тонкий, спокойный, поистине любезный на фоне порой убийственных эпиграмм; Леконт де Лиль, холодный, язвительный насмешник с жестоким зубом "Форкиады", по выражению Гёте, единственного из конгениальных ему поэтов, которого можно не умаляя сравнить с ним но научной объективности; Луи Менар, нежный афинянин досократической эпохи, в котором пробуждалась порой кровожадность мятежного социалиста; радушный Антони Дешан, слегка утомленный отбивать

С Данте Анданте...

   немного погасший, но брызжущий анекдотами и воспоминаниями; старики, естественно, первенствовали в беседе, и с почтительной вольностью слушала их вся эта молодежь, тоже порою выступавшая и находившая снисходительных слушателей среди учителей. Эредиа, католик и консерватор, чудесно гармонировал с Мендесом, в то время консерватором и иудеем, но без всякого привкуса синагоги; прекрасный, гремящий голос первого чередовался, как у Феокрита, с ленивой и медлительной речью последнего; умный д'Эрвильи осыпал искрами Валада, брюнета с бледным, как у араба, цветом кожи, который отвечал ему односложно, но всегда так мило; прекрасный густой смех новоприбывшего грубого рекрута Сильвестра сочетался с изысканной веселостью Блемона, другого новичка, давно уже выдвинувшегося, а между Рикаром и вашим покорным слугой, в те дни республиканцем -- я сказал об этом выше -- и самым красным из красных, возникало всегда открытое, порой шумное соперничество в революционных парадоксах, заставлявших улыбаться великолепную рыжую бороду нашего издателя и друга Лемэра -- "богоподобного".
   Приходил Мэра, давая знать о себе уже на лестнице барабанной дробью, выбиваемой прыгающей по ступенькам легендарной его тростью, которую он всегда держал обеими руками за спиной, и предчувствовать себя по отменному благоуханию вечно возрождающейся из пепла сигары; он прислонялся к стене в изящной позе и меж двух спиралей тонкого дыма ронял еретические в этом месте афоризмы, вроде: "Немного страсти не мешает", или "Сливы" Додэ -- ребячество, но там есть два-три славных стиха или же "говорите мне только о современной Венеции или о Ба-Брэо", и, довольный тем, что вызвал справедливое негодование, исчезал в благовонном облаке дыма под победный стук своей трости.
   Вилье де Лиль Адан, его соперник по мимолетности появлений, приходил вдруг встревоженный, запыхавшийся, каким можно представить себе Бальзака, только что поженившего Растиньяка или "самоубиншего" Люсьена де Рюбанпре: в противоположность Мэра, Вилье присаживался, вытирал потный лоб, проводил лихорадочной рукой но своей тяжелой шевелюре, гладил впопыхах свой ус и еще прерывающимся голосом восклицал: "Вы знаете? Бономе умер, и что только этот плут позволил себе сказать после такого события!!!" Затем он рассказывал с видом возмущенного негодования о какой-нибудь новой гнусности, только что присочиненной им к жизнеописанию героя одной из самых замечательных своих повестей, чудовищного буржуа, какого-то козла отпущения, на которого он взвалил все грехи академического и вольтерианского Израиля, Бономе, чтобы назвать это животное по имени, Бономе, относящийся к Прюдому, как первобытный свирепый кайман к нашей садовой ящерице. И вот, Вилье уже нет, он исчезал с прощальным приветом, таким же фантастическим, как и его рассказ.
   Анатоль Франс со старинной книгой под мышкой, находкой рьяного ученого, только что сделанной на набережной при выходе из Мазаринской библиотеки, входил в сопровождении Эммануэля дез'Эссара, провинциального парижанина, приехавшего случайно на короткое время в Париж, или Альбэра Глатиньи, накануне приглашенного в Альгамбру на роль "импровизатора" и уже сожалеющего об Арментьере и Карпентра из-за любви к "Комическому роману" или других, блестящих, убежденных, пламенных, подобно им, уверенных в своем таланте. Чаще всего беседы, прерванные обедом этой молодежи, преимущественно в окрестных ресторанах, продолжались за полночь, до закрытия соседних театров Буфф.
   Ежемесячные пирушки, вечера то у того, то у другого, предпочтительно у мэтров -- Банвиля, Леконта де Лиля, поездки за город поддерживали взаимную привязанность и близость. Конечно, армия делилась на маленькие отряды по прихоти симпатий или соседства, но быстро все соединялись в целое, и самая тесная солидарность напоминала каждому о дорогом кружке, как только наступала решительная минута. Когда новый том появлялся у Лемэра (в то время исключительно у него), какое любопытство, хотя каждый знал его содержание наизусть, какой энтузиазм, а там, за стенами, в стране "филистеров", какая полемика, какое святое негодование!
   Художники, музыканты -- последние в небольшом числе, их искусство слишком уединяется и уединяет -- были нам добрыми товарищами. Среди первых Фейан-Перрен, Манэ, который был немного старше нас, Фонтен, который в 1872 г. написал с двенадцати из нас великолепные портреты, под названием "Угол стола", быть может, лучшую свою картину, купленную за очень высокую цену одним любителем из Манчестера; наконец Гастон Базиль, убитый в бытность волонтером луарской армии в 1871 г., Кабане, такой своеобразный и ученый, Сиври, воплощенное вдохновение (в божественном и необычном значении этого слова), восторг и благородство, поэтическая душа с крыльями голубой птицы, Шабрие, веселый, как зяблик, и сладкозвучный, как соловей, чувствовали себя нашими братьями по лире и перелагали на музыку наши стихи, такими, каковы они есть, не искажая и не украшая их -- громадное благодеяние, вознаграждаемое безграничной благодарностью и таковым же расположением со стороны слушателей, несведущих в гармонии, но чутких к красоте во всех ее проявлениях! Журналисты, романисты и -- неоценимое сокровище -- друзья без эпитетов, посвященные любители, единомышленные дилетанты, пополняли группу. Эдмон Мэтр, начитанный, как никто, язвитель, но остроумный, беспощадный к глупости и надежный советник, Бюрти, сам превосходный литератор и король знатоков, братья Гонкуры, славные противники, которые в суровые дни "Генриэтты Марешаль" испытали весь пыл нашего прямодушного преклонения перед гением, хотя бы он и не присоединялся к нашим начинаниям, и многие другие, перечисление которых не входит в план этой книги, ибо они слишком многочисленны и я должен был назвать лишь цвет этого цвета духовности.
   Это прекрасное единение продолжалось до войны семидесятого года. Только катастрофа могла разбить такой крепкий союз: поступление в армию, крепостная служба, неизбежные политические разделения -- ибо в слове "роковое" нет мужества, -- целый ряд важных вопросов, касавшихся родины, затем совести, свели к небытию -- жестокое пробуждение! -- это прекрасное начинание, этот дивный сон и разбили сообщество на группы, группы на пары, и пары -- на связанные дружбой, но неисцелимо враждующие личности.
   И это было окончательною смертью нашего Парнаса, который гремел уже и тогда и пребудет славным.

С картины Греза

Гравюра Анри Леграна

   Всю стену у кровати, к которой приковывал его в течение шести слишком месяцев самый одуряющий из наименее опасных хронических ревматизмов, ребяческая прихоть больного заклеила при помощи облаток всевозможными картинками, вырезанными из иллюстрированных журналов, выдранными из книг, либо извлеченными из переписки с друзьями-рисовальщиками или просто такими же, как он, мазилками. Тут были и портреты неведомых лиц, и плохие репродукции редких гравюр, и шуточные наброски. Лишь сильно выцветший японский рисунок и бюст античного Меркурия являли Красоту среди этой нелепицы, устроенной для того, чтобы отвлечься от слишком знакомых цветов на красных и темно-зеленых гардинах. Вначале он прикреплял свои безделушки на уровне тела, так сказать, вровень с одеялом, но затем, по мере того, как утихавшая боль стесняла его все меньше, он понемногу поднимался и вытягивался, чтобы раздвинуть вширь и ввысь свой лилипутский музей; и вот однажды, когда он привешивал к случайному гвоздю маленькое паспарту для фотографических карточек, в которое был вставлен его собственный силуэт, сделанный когда-то за шесть пенсов в лондонском Аквариуме, -- довольно мерзкий снимок в цилиндре и в белом, благодаря тщательной подчистке, воротничке, взгляд его упал впервые на висевшую очень высоко гравюру в потускневшей золоченой рамке под пыльным стеклом: пухленькая девочка, прижимающая к выпуклой грудке -- ах! -- белую голубку с бьющимися крыльями и влажным клювом. Гравюра была озаглавлена "Незнакомое смущение", а внизу великолепным английским шрифтом было подписано "С картины "Грёза", Анри Легран". Смутный воздушный рисунок. Можно было подумать, что растушевка какой-нибудь классной дамы сыграла в нем немаловажную роль. Никакого наряда. Малютка в сорочке, ленточки которой развязываются от трепетаний птицы. Легко наброшенная шаль приоткрывает пленительные руки.
   Одна из грёзовских головок, невозмутимая в своей чистоте, отдающаяся невинной ласке. Глаза и губы, созданные для того, чтобы их покрывать поцелуями, так божественны одни, так обольстительны другие. Прямой носик с круглыми ноздрями, призывающий ароматы Хлориды, и локоны, выбившиеся из-под греческих повязок, которые легко можно принять за простые ленты, так слабо они стянуты, украшали эту лакомую головку. И он видел, и он чувствовал, что когда незнакомое смущение станет привычным, то какое прекрасное, вкусное рагу с горошком сделает кухарка из птицы -- некогда голубка -- по заказу милого ребенка, ставшего прекрасной дамой, кумиром могучих офицеров императорской гвардии и богатых военных поставщиков.
   Таковы и мы, сказал он себе; мы тоже смущаем маленькие трепетные сердца, пробуждаем чувства, смело очаровываем резвую девственность, и так же седлают нас толстухи или скелеты, матроны или распутницы, эти привычные подруги наших ночей почти все наши жены, законные или нет, и скорее эмпузы, чем жены, седлают на закате нашей мечты, исполненных скептической лени, тучных от разочарованного оцепенения, отягощенных своей пресыщенной плотью, таких, какими мы стали... И мы говорим еще "благодарю", прокричав все это!

Каприз

   "На вчерашней неделе", как лопочут китайцы, я заглянул смерти в глаза. Это значит, что на прошлой неделе я чуть не умер от простуды, осложненной острой резью и холодным потом, и что великая Оклеветанная предстала моим глазам, сладко очарованным, хоть и смутно удивленным.
   Удивленным, потому что "смерть не удивляет только мудреца"; очарованным... О, потому что ее гибкие ступни, ее тонкие ноги, ее не слишком широкие бедра, ее осиная талия, эти вышивки на умеренной "груди", эта особая откровенность плеч и "наплечников", почти лебединая шея, не описать, какая открытая улыбка, какой шаловливый нос, какие глубокие и, быть может, пустые глаза!
   Но худа, как голыш! И не хватает только раковины вокруг.

Пантеонады

   Как? Что такое? Изысканного автора таких прелестных вещей, как "Сара -- купальщица", "Гастибельца -- человек с карабином", "Как говорили они", "Отчаливая от Отрантского залива", "Вот я, и я эфэб", "Спи (bis), моя красавица", "Ради святого Жилля, уйдем отсюда" и др., они упрятали в этот погреб, в котором нет вина! О!
   А наверху-то что!
   Пусть так. Вынесены сиденья священников, обитые цветной холстиной, убранная кафедра, исповедальни, алтарь и балдахин. И что же взамен? Публика. Воистину, я предпочел бы "верующих", хоть они и кажутся чуть-чуть придурковатыми.
   Вы входите. Не видите ничего (как и прежде) кроме превосходных фресок Пювиса де Шаванна и пошлостей рядом. Вы не снимаете шляпы, что очень тягостно в жаркую погоду, вы удивляетесь, вы смеетесь над таким количеством торжественной глупости, думаете немного о "Наказаниях" (то есть о савойском пироге, пожирающем своего хулителя, и о "Ковчеге", где не достает одного только Фидия и имени Его отца).
   В конце концов надо признаться, что мы, прочие хладнокровные люди, не можем не сожалеть, что на нахмуренную голову сбившегося с пути Беранже нахлобучили там неизменный круглый цилиндр.
   Затем в моей голове все звучит припев, в моей упрямой голове, любящей больше всего, чтобы людей оставляли в покое:
   
   Il était un bergère,
   Et ron ron, petHt patapon, --
   
   (Мирабо, Марат и другие кое-что смыслят в этом) и упорно желающей узнать, что означает для правящих нами великих людей слово "пантеон", раз не существует больше ни богов, ни Бога.

Тема пантомимы

Мальчишка Пьерро

I

   Пьерро родился в людном парижском квартале в семье мелких торговцев. Это хилый ребенок, проводящий все время на улице, где он по слабости мало играет, но уже начал бродяжить. Как все дети без исключения, он лакомка, но значительно больше, чем многие из них.
   Двенадцатилетний, бледненький, худощавый подросток.
   Серая блуза, длинный фартук из черного люстрина, застегнутый на спине, широкий черный с красным гимнастический пояс, панталоны до колен, серые чулки, грубые башмаки с вечно развязанными шнурками. Его главная забава -- шагать по полувысохшей канаве, заставляя ноги медленно, с ласковым хлюпаньем погружаться в грязь, за что дома его награждают тумаками. Продолговатое лицо с расплывчатыми чертами, на тонкой шее, неопределенный нос с несоразмерно открытыми ноздрями. О, эти губы -- воплощенное вожделение, и обведенные синевой внезапно вспыхивающие глаза!

II

   Вперемежку с бедной толпой шмыгают взад и вперед поваренки, неся на головах корзины, покрытые такими белыми салфетками, а что за аромат оставляют они за собой! Так думает про себя Пьерро, каждое утро, каждый вечер и каждый полдень отправляясь в школу или торопливо убегая из нее с висящей через плечо на ремнях и хлопающей его по заду сумкой. Сегодня ему невтерпеж, паштеты слишком благоухают -- решено. Он толкает одного из этих небесных мальчишек, ангелов, разносящих вкусные обеды: тот падает вместе с корзиной. И здесь, и там -- всюду белые пятна. Прекрасная сборчатая шляпа бедного мальчугана без дальних слов летит по ветру, затем плывет по канаве. Его лотки и лопатки, покрытые белоснежным тиком, грубо прикладываются к жесткой грязной мостовой, а синие с тонкими белыми полосками панталоны получают в своей задней, в собственном смысле, части ту же ласку, без которой и они сами и их содержимое охотно бы обошлись, меж тем как из глаз злосчастного малыша сыплются тысячи искр. Корзина летит туда, салфетка сюда, начинка вверх, корка -- вниз, клецки -- направо, гребешки -- налево, грабеж и разорение! Собирается народ. Ребенка поднимают, добрые люди вытирают его, обчищают, нахлобучивают ему шапку, похлопывают его по спине, по рукам, подбирают корку и корзинку, салфетку, клецки, гребешки и прочее; поэт-декадент сует карапузу десять су из своих сорока, омочив в пролитом соусе палец, похожий на "i" без точки, который он обсосал, прикрывшись ладонью.
   А он, Пьерро, виновник аварии, запустил все десять пальцев в божественный соус и продолжает бежать.

III

   Десять минут до начала соборной обедни. Кортеж выстраивается в узкой ризнице, Пьерро, поющий в хоре, подбирается к церковной утвари и в тени, отброшенной певчими, занятыми переодеваньем в подрясники и стихари, завладевает посудиной с белым вином, сквозящим желтизной. Приходит ризничий, чтобы унести поднос, на котором стоят сосуды, и, поняв движение Пьерро, отбивает у него охоту доброй оплеухой. Господин кюре является на шум и, узнав в чем дело, наказывает неудачника вычетом десяти су из его жалованья. Пьерро клянется отомстить. Начинается обедня. Пьерро, как ангел, пропел свою партию в унисонном Kyrie, в Credo Дюмона, Agnus Dei, Sanctus и Domino Saham. Воскресные службы приходят к концу. Вечерня и вечерняя молитва, в которых Пьерро отличился, как никогда, своим трогательным голосом "маленького красного рака, пропевшего тонко как волосок". Но он вовсе не простил господину кюре. Ризничему -- да. Почему? Да, почему бы? И в четыре часа, в сумерках этого зимнего дня, среди суматохи раздевающейся в полумраке узкой ризницы толпы лиц, он стянул шелковую камилавку и подрясник господина кюре, которые этот достойный священнослужитель, надевая душегрейку, небрежно бросил на один из шкафов для облачений на попечение ризничего; Пьерро сделал из них не возбуждающий подозрения узел и, незамеченный, дал такого стрекача, что стоило посмотреть. Это дурной поступок, и Господь Бог наверно его накажет за него...
   Но вот что гораздо хуже: спустя двое суток, в последний день Масленицы, наш разбойник разгуливает в святочном костюме, с трубкой в зубах, в столь гнусно приобретенной камилавке, слишком большой для его преступной головы, так что она закрывает волосы, уши, оставляя на виду только злую, но все же весьма уморительную гримасу, и -- тьфу ты! -- в подряснике, спускающемся до пят негодяя, в прекрасном, накрахмаленном подряснике, на котором слишком обильные следы горчицы образуют на соответствующем месте подобие мерзости
   И, осмотрев себя в зеркальном окне колбасной, бледный ряженый поздравляет себя с своим нарядом не больше и не меньше, чем его Господь Бог, ваш и мой, под вечер каждого дня творения, и находит, что сотворенное им -- благо.

IV

   У Пьерро кроме лакомства, главной его страсти, и многих других недостатков, есть и странные, чтобы не сказать более, привычки. Его товарищу Арлекину, сыну парикмахера, что насупротив, тринадцать лет, которые сходят у него за пятнадцать и шестнадцать, да и стоят их: он любимец всех окрестных девчонок и подростков, бегающих с картонками. Красивое, мужественное лицо свежей и горячей окраски, взор мужчины, дьявольский мальчонок, право, молодецкие ухватки и нежно-зрелое тело; он особенно нравится Коломбине, старшей из трех очаровательных дочек (ей четырнадцать лет) рыбной торговки, что на углу. И конечно, конечно, Пьерро, безнадежно влюбленный в юную инфанту, исходит в тщетных жестах и тщетных вздохах. Но его удерживает стыд, справедливое возмездие за его -- как бы это сказать? -- себялюбие.
   Тем не менее он, как говорят, вертится вокруг да около. Коломбина принимает все, ничего не давая взамен и ничего не обещая бедному Пьерро, который угощает ее краденым с прилавка засахаренным миндалем, обсосав его предварительно, и черносливом не менее подозрительного происхождения и не менее подержанным. Однажды Арлекин, которому, напротив, Коломбина сама подносит сласти, мелкие подарки и все прочее, не отказывая поистине ни в чем, застает моего Пьерро за этим жалким занятием и задает ему здоровую трепку.
   Пьерро сейчас же, став вдруг философом, возвращается к верному лакомству, а также -- но на этот раз он не сунется в огонь, он дает в этом торжественную клятву -- и к этому сверхдолжному gnoti scauton.

V. Эпилог

   Им -- Пьерро, Арлекину, Коломбине -- по двадцать лет; одному годом больше, другому годом меньше или несколькими месяцами больше или меньше, но этот славный возраст -- двадцать лет -- так ослепителен, что длится обыкновенно несколько дольше, чем прочие возрасты. Каждый из них определился. Арлекин -- прекрасный молодой человек, сменивший личинку мальчишки на великолепный пестрый полосатый костюм, сидящий на нем, как влитой. Коломбина -- полненькая, желанная, прелестно животная, один восторг! Ее наряды сверкают, как ее смех. Вместе они составляют поистине исключительную чету любовников без нежности, но буйную в своей страсти, соблазнительную донельзя. Ясно, что жизнь приняла их, сделала счастливыми, здоровыми, прекрасными и богатыми своей красной искрящейся богемой, и такими же покинет их.
   Пьерро -- их друг, смутно заискивающий. Он тоже счастлив, не зная зависти, вдоволь насыщаясь и вдоволь выпивая, трусливый, но благоразумный, любострастный, но по внешности воздержанный. Ах, у него есть свои радости -- это его проказы, от которых им подчас приходится солоно и которые наказываются тогда ударом острого носка или осыпанной кольцами руки! Что же, пусть! Зато он натешился, посмеялся вдоволь. И больше никаких забот. Им еще приходится порою хитрить, чтобы побеждать в борьбе за существование. Он живет в их лучах, как рыба в воде. Никаких угрызений, никаких сожалений, ни о ком и ни о чем. Это Мудрец и это Безумец, это Баловень Луны! Томный возлюбленный Солнца, грезящий стоя, улетающий сидя и часто умирающий тысячами сладких смертей!
   Да здравствует Пьерро!

Смиренное заключительное посвящение

Госпоже?

   Ибо это принадлежит вам по праву, моя дорогая, и если выше вы найдете посвящение другу детства, то эти страницы заключения, уже не посвященные ему, эти страницы -- истинный достойный дар -- могут быть обращены лишь к подруге, к ней одной! К подруге по уму и сердцу, я чуть не сказал, к сестре... но нет! Бог не послал мне этого счастья, иметь сестру! И вот, чтобы удовольствоваться подругой, надо было сосредоточиться на дружбе, углубиться в это чувство, вознести его на небо, затем снова вернуть на землю, и вы видите, мы исполнили это с успехом, раз после стольких лет моя мысль снова всецело у ваших ног, и невозможно, чтобы такое выражение чувства было вам в тягость.
   Вы были самой задушевной подругой той, оплакивать которую я не мог бы без лицемерия; и в качестве ее подруги вы сможете только одобрить мой павший на вас выбор для посвящения этого произведеньица, где есть слабое упоминание о ней; здесь ей воздается по заслугам -- этого вы по совести не можете отрицать, но я не уверен, что такое беспристрастие вам будет приятно: дружба рождает обязательства и любимые мертвецы берут свои права! К тому же там говорится о ней, а воспоминание, каково бы оно ни было, само по себе уже нечто. Посмотрите же вокруг, вы женщина светская и много выезжаете, думает ли еще кто-нибудь хоть немного об этой забытой? Не извиняйте же, но и не осуждайте меня за менее любовные, чем вы желали бы, строки, в которых я раскрыл свое отношение к памяти той, о ком мы всегда будем различного мнения!
   И посмотрим, была ли она на самом деле так мила, ваша подруга?
   ..........................................................................................................
   ..........................................................................................................
   .................................
   Однако в одном надо отдать ей справедливость.
   Ея тысячеокая ревность (бедный я! за какого же Геркулеса она меня считала!) никогда не останавливала на вас своего взора. А между тем, как мы обманывали ее! Вы -- со всем пылом женщины, играющей злую шутку со своей любимой подругой, я -- не без некоторых угрызений. (Теперь я признаюсь вам в этом, хотя тогда это почти не было заметно.) Да и эта вина искупалась в моих глазах тем, что вы были так на нее похожи... Но лучше, насколько лучше! Все ее черты, весь ее облик, когда мгновеньями случалось ей бесконечно подняться над собой самой. Я был как бы Юпитером меж двух Алкмен, но предпочитал одну, порой принимая ее за другую, и, право, если я любил когда-нибудь ту, что теперь сладко спит, то, чудится мне, я любил в ваших объятиях, дорогая подруга.
   Но я слишком заболтался. Оставим жестокое и чарующее прошлое! В сущности, я христианин, а вас, хоть вы и язычница, ибо женщина, вас не оттолкнет моя молитва (ну, конечно, без слез!) о мертвой! И вы примиритесь с тем, чтобы живой я целовал руки, как в старину, в ладонь, меж тонких синих жилок, в сгибе кисти, в сердечко, образованное перчаткой, застегнутой немного выше и расходящейся в этом месте, любимом некогда ad aeternum.

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Записки вдовца / Поль Верлэн; Пер. С[емена] Я. Рубановича. Вступ. ст. Валерия Брюсова [Портр. Верлэна работы Н. Гончаровой Рис. Валлотона, Верлэна, Казальса, Э. Коля и др.]. -- Москва: Альциона, 1911. -- XVI, 144 с., 1 л. портр.; ил.; 20 см.
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru