Lib.ru/Классика: Верон Луи-Дезире. Воспоминания парижского буржуа

ВОСПОМИНАНІЯ ПАРИЖСКАГО БУРЖУА.

ДОКТОРА ВЕРОНА.

Кто изъ нашихъ читателей не знаетъ доктора Верона, не читалъ бранныхъ статей на доктора Верона, не слыхалъ про достопамятныя дѣла доктора Верона? Кто не знакомился, на страницахъ каррикатурныхъ изданій, съ этой толстою, самодовольною фигурою, для вящшей потѣхи, украшенной ночнымъ колпакомъ и медицинскимъ инструментомъ, въ родѣ инструментовъ, играющихъ такую видную роль въ извѣстномъ фарсѣ Мольера? Кто не имѣетъ понятія о жизни и приключеніяхъ этого страннаго господина, истиннаго героя нашего времени, Жилблаза XIX столѣтія, бывшаго директора оперы, редактора одной изъ счастливѣйшихъ французскихъ газетъ, издателя одного изъ литературныхъ парижскихъ журналовъ, медика, политика, шарлатана, эпикурейца, общаго угодника, общаго друга, изобрѣтателя фельетонныхъ романовъ, посѣтителя игорныхъ домовъ, покровителя всѣхъ изобрѣтеній, имѣющихъ цѣлью битье по карману, начиная отъ грудныхъ лепешечекъ Реньо до химической воды Лоба, отъ которой черепа, бывшіе тридцать лѣтъ плѣшивыми, непремѣнно покрываются лѣсомъ густѣйшихъ волосъ? Докторъ Веронъ играетъ видную роль въ жизненной комедіи, хотя, по видимому, не имѣетъ ни особеннаго ума, ни особеннаго таланта, ни особенныхъ убѣжденій, ничего, кромѣ особенной ловкости. Онъ видѣлъ многое на своемъ вѣку и хотя принадлежитъ къ разряду разсказчиковъ очень не блистательныхъ, однако выкупаетъ свою неспособность обиліемъ фактовъ, какими напичканы его воспоминанія. Книга его, еще недавно явившаяся въ свѣтъ и еще неоконченная, въ одномъ Парижѣ выдержала четыре изданія; съ этой-то книгой мы желаемъ познакомить нашихъ читателей. Парижскій мѣщанинъ, столько лѣтъ не разсказывавшій ничего, кромѣ игривыхъ исторій, считаетъ долгомъ посвятить насъ въ исторію своей жизни, своихъ удачъ и тревогъ, своихъ связей съ современными знаменитостями міра, начиная съ Шатобріана и кончая юнѣйшимъ изъ новыхъ водевилистовъ. Улегшись на лаврахъ и украсивши свой фракъ ленточкой Почетнаго Легіона, докторъ Веронъ весело смотритъ на свое прошлое, смѣется надъ людскими слабостями, даже философствуетъ, прости его, Боже! Ему кажутся чрезвычайно жалки молодые люди нашего времени, еще не разбогатѣвшіе, еще не успокоившіеся на лаврахъ, еще не получившіе Почетнаго Легіона, еще недовольные своею судьбою, еще стремящіеся къ идеалу въ искусствѣ и въ жизни! Парижскій мѣщанинъ имѣетъ слабость думать, что для человѣка истиннаго всякое колебаніе, всякій признакъ задумчивости, всякій безкорыстный трудъ, всякій припадокъ мечтательности есть одна глупость. При докторѣ Веронѣ Оберъ ставилъ на оперную сцену свою "Баядерку"; изъ этой оперы извѣстный куплетъ:

Своей судьбой доводовъ я,

Всѣ брать примѣръ должны съ меня...

особенно пришелся по вкусу нашему оптимисту. Авторъ "Воспоминаній" совершенно доволенъ своей судьбою, такимъ образомъ составляя рѣзкій контрастъ съ сочинителемъ другихъ "Воспоминаній", господиномъ виконтомъ де-Шатобріаномъ, которому всю жизнь было такъ грустно на свѣтѣ! Еслибы пѣвецъ Рене имѣлъ случай познакомиться съ философіей парижскаго мѣщанина, можетъ быть, его взгляды на жизнь измѣнились бы совершенно. Если бы лордъ Байронъ могъ прочесть хоть двѣ главы изъ сказанныхъ "Воспоминаній", онъ простился бы съ ролью Прометея, покрылъ бы насмѣшками своихъ собственныхъ Гяуровъ и Манфредовъ! Для счастія въ жизни нужно такъ немного! проповѣдуетъ вамъ другъ Обера и Россини, Дюма и Евгенія Сю: для полнаго блаженства рецептъ весьма маловаженъ! Раза четыре въ свою жизнь надуйте легковѣрную публику, и у васъ будутъ деньги. Имѣя деньги вы будете имѣть хорошій обѣдъ и пріятелей съ вѣсомъ. Одолжайте этихъ пріятелей и старайтесь, чтобъ они васъ хорошенько одолжали. Съ людьми бѣдными, безпокойными, заносчивыми, несостоятельными по карманной части лучше всего не водиться, но при случаѣ можно надъ ними смѣяться и показывать свою храбрость. Всякому, кто можетъ быть для насъ полезенъ, поклонъ, любезная улыбка, хорошій обѣдъ, похвальная статейка въ журналѣ! Пусть моралистъ сомнѣвается въ душевныхъ качествахъ этихъ людей; душевное качество есть вопросъ темный и до насъ не касающійся. Успѣхъ прежде всего. Жмитесь къ людямъ успѣха, и они васъ вынесутъ на своихъ плечахъ. Но прежде всего, не требуйте многаго ни отъ людей, ни отъ жизни, тогда и оіъ васъ ничего не будутъ требовать; кромѣ хорошаго обѣда, дружескаго поклона и хвалебной статейки! Будьте умѣренны въ вашихъ желаніяхъ: къ чему вамъ громкая слава, лавровый вѣнецъ поэта, похвалы потомства, памятникъ, имѣющій быть воздвигнутымъ на вашей могилѣ! Долгая жизнь, милліонъ въ карманѣ, искусный поваръ, всегдашняя ложа въ театрѣ съ правомъ ходить за кулисы -- вотъ ингредіенты истиннаго благополучія; одни идеологи желаютъ другихъ наслажденій, и оттого живутъ безъ гроша.

Такова философія доктора Верона, но весьма ошибется читатель, если станетъ смотрѣть на автора "Воспоминаній парижскаго мѣщанина", какъ на существо пошлое, незанимательное и даже совершенно дурное. Какъ ловкій человѣкъ, какъ человѣкъ вѣка и какъ лицо типическое, Веронъ стоитъ внимательнаго и снисходительнаго изученія. Въ немъ дурныя и хорошія стороны его касты, и онъ очень хорошо это зналъ, давая заглавіе своимъ "Запискамъ". На бѣдныхъ парижскихъ буржуа много нападали и поэты и художники; вмѣсто того, чтобъ повторять эти избитыя нападенія, не лучше ли будетъ поглядѣть, какъ знаменитѣйшіе изъ французскихъ поэтовъ и художниковъ обращались съ Верономъ, типомъ буржуа, человѣкомъ успѣха, эгоистомъ по природѣ? Жоржъ-Сандъ, въ своихъ романахъ громившій всю касту Верона, льститъ ему при всякомъ случаѣ, портитъ свои работы по его прихоти; Евгеній Сю пишетъ популярнѣйшія свои вещи для его газеты, такъ любимой лавочниками; юные живописцы, вѣчные враги филистеровъ, считаютъ нашего медика-гастронома своимъ просвѣщеннымъ патрономъ; Ламартинъ, въ періодъ своего могущества, любезнымъ письмомъ даетъ знать Верону, что не сердится и не можетъ сердиться на статьи его сотрудниковъ! Имѣется же что-нибудь дѣльное въ такомъ человѣкѣ, чѣмъ же нибудь снискалъ онъ общее расположеніе, общія привѣтствія, общую лесть и при случаѣ общія насмѣшки! Можно имѣть чрезвычайно узкій взглядъ на жизнь, съ ея интересами, и жить недурно; можно по наружности казаться самодовольнѣйшимъ чудовищемъ, а на самомъ дѣлѣ быть человѣкомъ практическимъ, кроткимъ, пріятнымъ въ общежитіи.

Вотъ нашъ взглядъ на особу доктора Верона и на значеніе его почти-что знаменитыхъ "Записокъ". Авторъ ихъ, но нашему мнѣнію, родился дурнымъ, плутоватымъ человѣкомъ, эгоистомъ до послѣдней крайности; мало того: Веронъ, какъ большая часть людей мелкихъ нравственно, не любилъ людей, превышающихъ его и талантомъ, и благосостояніемъ. Природа обидѣла его и по части наружности, и даже по части таланта, но она дала ему одну замѣчательную способность -- способность уживаться съ людьми. Въ періодъ ученическихъ своихъ годовъ, Веронъ читалъ довольно много, образовалъ свой умъ и, что главное, сходился съ людьми истинно замѣчательными. Думать онъ никогда не былъ мастеръ, но имѣлъ французскую зоркость взгляда, соединенную съ нѣкоторымъ запасомъ французской же bonhomie (это слово трудно передать по русски). Потолкавшись на свѣтѣ и испытавши двѣ-три неудачи, Веронъ совершенно понялъ ту великую истину, что человѣку положительно дурному, человѣку положительно плутоватому не можетъ предстоять нигдѣ и ни въ чемъ положительнаго успѣха. Безсознательный ученикъ Бентама, нашъ докторъ догадался, что безъ добрыхъ началъ даже очень ловкій человѣкъ будетъ всегда въ накладѣ, между тѣмъ какъ примѣры многихъ счастливыхъ современниковъ громко проповѣдывали ту же истину, дѣлающую честь нашему обществу. Въ глазахъ Верона великій Дюпюитренъ удивлялъ городъ дѣлами человѣколюбія, неподкупный Гизо двадцати-семи лѣтъ отъ роду получилъ должность статсъ-секретаря, Шатобріанъ, въ своихъ сочиненіяхъ прославившій возвышеннѣйшія идеи, былъ покрытъ славой и почестями. Путемъ эгоизма нашъ буржуа дошелъ до ограниченія своего собственнаго себялюбія, понялъ необходимость умѣренности, даже въ дѣлахъ партій. Всякій годъ его жизни, ставя его въ сношенія съ массой людей, высоко примѣчательныхъ, отдалялъ Верона отъ той предосудительной карьеры, въ какую онъ было вдался во времена своей молодости. Другихъ послѣдствій не могло выйдти; умственная аристократія, кругъ первоклассныхъ артистовъ и мыслителей, всегда будетъ лучшимъ кругомъ на свѣтѣ.

Всѣ люди, встрѣчаемые нами въ жизни и возбуждающіе къ себѣ чувство пріязни, должны быть раздѣлены на два разряда. Одинъ состоитъ изъ людей съ убѣжденіями и сердцемъ, людей твердыхъ и надежныхъ, горячихъ въ преданности, богатыхъ способностями, сильныхъ на все доброе. Такіе люди -- драгоцѣнность жизни и цвѣтъ всего общества. Изъ ихъ рядовъ, почти безъ исключенія, выходятъ мужи слова и совѣта, великіе войны, великіе художники, великіе правители, великіе мыслители. Ихъ голоса отдаются во всѣхъ поколѣніяхъ; ихъ дѣла, ихъ творенія составляютъ гордость цѣлаго народа. Если такимъ избраннымъ лицамъ и не предстоитъ блистательная роль въ свѣтѣ, то они велики и надежны въ своемъ собственномъ темпомъ кругу, въ своихъ собственныхъ немногочисленныхъ привязанностяхъ. У всякого самого скромнаго человѣка есть свои любимцы, свои братья по душѣ, свои товарищи жизни; ихъ онъ цѣнитъ, ихъ онъ держится, на нихъ онъ полагается смѣло. Затѣмъ, второй разрядъ состоитъ просто изъ людей, любимыхъ за свою пріятность въ общежитіи. Требовать отъ нихъ многаго есть вѣрный путь къ разочарованію, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ они считались особами, существующими для одного только увеселенія нашего. Связавши ихъ интересъ со своимъ, отъ нихъ можно надѣяться пользы; поставивши ихъ передъ собою подъ извѣстнымъ угломъ зрѣнія можно открыть въ нихъ не одно хорошее качество; наконецъ, за неимѣніемъ его, утѣшить себя тою мыслію, что человѣкъ, съ которымъ намъ видѣться и говорить весело, уже потому самому заслуживаетъ нѣкоторой привязанности. Къ такимъ-то людямъ принадлежитъ Веронъ, нашъ эпикурейскій философъ въ мѣщанскомъ нарядѣ. Частная жизнь его, сколько намъ извѣстно, не запятнана дѣлами особенно непозволительными; напротивъ того, многіе изъ знаменитѣйшихъ современниковъ нашихъ вспоминаютъ о Веронѣ, какъ о надежномъ дѣльцѣ, хорошемъ товарищѣ, неутомимомъ любителѣ всѣхъ веселостей. Какъ писатель, докторъ Веронъ стоитъ нѣкотораго вниманія. Отъ книгъ его не забьется молодое сердце, разсужденія его не займутъ собой философа; разсказы, имъ разсказанные, не поставятъ нашего буржуа наряду съ Босвеллемъ, Пеписомь или Тальманомъ де Рео. У него нѣтъ таланта говорить о прошломъ ставить знаменитыхъ людей передъ глаза читателя, переносить его въ ту завѣтную область, гдѣ дѣйствительность становится романомъ, а фантазія дѣйствительностью. Нашъ сочинитель не пишетъ огненными буквами, какими по словамъ Карлейля, долженъ писать всякій поэтъ или историкъ; его разсказъ вялъ, растянутъ, иногда напыщенъ. По временамъ онъ смѣшилъ публику, боясь быть смѣшнымъ. Бывшій директоръ оперы боится шутниковъ, и чтобъ не дать имъ пищи, отбрасываетъ всякое стремленіе къ оригинальности изложенія. Но Веронъ видѣлъ многое и всю свою жизнь имѣлъ рѣдкіе случаи для наблюденія, между тѣмъ какъ безпрестанныя сношенія съ лучшими изъ современныхъ писателей сдѣлали изъ него фельетониста довольно грамотнаго. Признанія доктора замѣчательны по фактамъ, никакъ не по изложенію; а потому передавать ихъ вполнѣ было бъ трудомъ утомительнымъ, какъ для насъ, такъ и для читателя.

Есть еще одна причина, побудившая редакцію "Современника" представить на своихъ страницахъ, вмѣсто перевода "Записокъ" Верона, одинъ по возможности сжатый обзоръ этихъ "Записокъ". Бывшій директоръ Парижской Оперы, вѣчный поклонникъ пуффа, аферистъ болѣе чѣмъ литераторъ, самъ испортилъ литературное значеніе своего труда излишнимъ разсчетомъ на его распродажу. Докторъ Веронъ слишкомъ хорошо знаетъ, что въ наше время книга въ одномъ томѣ, написанная строго, не украшенная заманчивыми заглавіями, можетъ современемъ попасть въ разрядъ классическихъ твореній, но прямой выгоды даетъ мало. Успѣхъ многотомныхъ мемуаровъ за наше и прошлое столѣтіе не давалъ покоя доктору Верону; его собственныя "Воспоминанія", нынѣ еще не конченныя, должны состоять изъ большаго числа волюмовъ. Просматривая оглавленіе каждаго тома (ихъ вышло уже четыре), читатель чувствуетъ нѣчто въ родѣ головокруженія: такъ много великихъ именъ, такъ много заманчивыхъ обѣщаній тамъ встрѣчается, но при чтеніи дѣло принимаетъ другой оборотъ. Есть главы до того незначительныя, что ихъ выкинулъ бы всякій, даже начинающій свое поприще разсказчикъ; многія свѣдѣнія стары, почерпнуты изъ газетъ; многіе анекдоты, съ грустію надо признаться, выхвачены на столько изъ дѣйствительности, насколько изъ альманаховъ и анекдотическихъ сборниковъ былаго времени. Мало того: десятки страницъ въ "Воспоминаніяхъ парижскаго мѣщанина" заняты документами или слишкомъ извѣстными, или неидущими къ дѣлу, или лишенными всякой занимательности. Поминутно видимъ мы списки пьесамъ того или другого театра, счеты расходамъ, вовсе не занимательнымъ для публики, номенклатуру лицъ, собиравшихся въ той или другой гостиной. Безцеремонность Верона по части наполненія главъ иногда доходитъ до невѣжливости передъ читателемъ. Въ своей главѣ о ресторанахъ онъ приводитъ списки прежнихъ трактирщиковъ, именуетъ объѣдалъ стараго времени, а въ третьемъ томѣ "Воспоминаній" выписываетъ маршрутъ, доставленный ему госпожой Рашель во время одной изъ ея поѣздокъ по Франціи!

Несмотря на всѣ показанныя ухищренія, мѣста все еще остается довольно, но Веронъ этимъ не тяготится. Дѣтство его прошло при императорѣ Наполеонѣ I, и нѣсколько главъ посвящается воспоминаніямъ объ Имперіи, такимъ воспоминаніямъ, въ которыхъ нѣтъ ничего личнаго и дѣтскаго. Авторъ нашъ занимался медициною, вслѣдствіе того изумленный читатель находитъ въ концѣ перваго тома маленькій трактатъ о гигіенѣ для людей преклоннаго возраста. Послѣ Имперія идетъ Реставрація, а послѣ статьи о рестовратерахъ взгляды на царствованіе Лудовика XVIII, на политику министровъ до Полиньяка. Не стѣсняясь никакими соображеніями и, по видимому, имѣя очень темное понятіе объ историческихъ сочиненіяхъ послѣдняго времени, почтенный парижскій мѣщанинъ наполняетъ свои главы матеріалами лишними и пустыми, въ этомъ отношеніи напоминая подвиги ноздревскаго повара, заправлявшаго кушанья всѣмъ, что только лежало по близости. Кому изъ сколько нибудь грамотныхъ людей неизвѣстны, напримѣръ, прокламація Императора Александра при вступленіи въ Парижъ союзниковъ, статья Шатобріана о смерти герцога Беррійскаго, декреты Наполеона о преміяхъ за лучшія литературныя произведенія? Всѣ эти документы, памятные всякому, перепечатаны Верономъ, перемѣшаны съ текстомъ книги. Такія продѣлки не только вредятъ единству сочиненія, но дѣлаютъ "Воспоминанія парижскаго мѣщанина" книгою тяжелой для чтенія.

Передавая нашимъ читателямъ то изъ "Записокъ" Верона, что стоитъ быть переданнымъ, мы не станемъ стѣсняться манерою автора. Кто хочетъ дѣйствовать посреди всего этого хаоса, долженъ обходиться съ самимъ авторомъ такъ же нецеремонно, какъ онъ поступаетъ съ своимъ читателемъ. Система почтеннаго разсказчика, начавшаго первую главу "Воспоминаній" своимъ собственнымъ портретомъ, и отъ него перешедшимъ прямо къ Франціи временъ Консульства, не будетъ нашей системой. Въ самыхъ безпорядочныхъ признаніяхъ долженъ имѣться какой нибудь порядокъ, а самый ловкій изъ литературныхъ спекулаторовъ не имѣетъ права безнаказанно пренебрегать всѣми условіями {Всю политическую часть "Воспоминаній" мы выбрасываемъ безжалостно: она вполнѣ того заслуживаетъ, а по вялости изложенія, и по недобросовѣстному обхожденію съ фактами, Веронъ ничего не говоритъ своего, а цѣликомъ беретъ свои разсказы изъ старыхъ газетъ и новыхъ историковъ.}.

ГЛАВА I.

Семейство Верона.-- Парижскія правы временъ Консульства и Имперіи.-- Военные люди Денежные люди.-- Исторіи Уврара.-- Операціи и поставки.-- Городъ Толоза.-- Тюрьма Уврара и Ссгень.-- Шумная молодежь, обращеніе съ женщинами.-- Обжорство гастрономовъ стараго времени.-- Умѣренность Наполеона.-- Письма Дюбуа Крансе о жизни перваго консула -- Оффиціальные обѣды.-- Зрѣлища танцевъ на канатѣ.-- Положеніе театровъ въ печальную эпоху Революціи.-- Старанія Наполеона поднять отечественное искусство.-- Десяти-годовыя преміи, награды разнымъ поэтамъ.-- Анекдотъ изъ Тексье.-- Главный французскій театръ.-- M-lle Марсъ и Тальма.-- Госпожа Сталь о Тальмѣ.-- Почести честному чиновнику.-- 1814 годъ, раненые солдаты и взятіе Парижа.

Луи Веронъ, докторъ медицины и хирургіи, родился 5 апрѣля 1798 года; объ этомъ читатель узнаетъ на первыхъ страницахъ "Воспоминаніи". Въ началѣ третьяго тома авторъ сообщаетъ намъ, что родители его имѣли бумажною лавку въ одной изъ парижскихъ улицъ, жили очень бѣдно и копили копѣйку съ замѣчательной скрытностью, разсказывая во всеуслышаніе про тяжелыя времена, трудность жизни въ столицѣ и необходимость великой разсчетливости. Въ третьемъ же томѣ Веронъ посвящаетъ нѣсколько чувствительныхъ страницъ расхваливанію тихой семейной жизни, "такъ пренебрегаемой модными романистами, искателями эффектовъ" -- замѣтка крайне оригинальная со стороны человѣка, платившаго огромныя суммы за романы въ родѣ "Мартына-Найденыша"! Не подражая Ламартину или инымъ сочинителямъ "Признаній", не упускающимъ случая представить читателю портреты всѣхъ своихъ родныхъ, и часто портреты во весь ростъ, почтенный буржуа скромно умалчиваетъ о наружности и добродѣтеляхъ четы, подарившей ему существованіе.

Сколько можно судить по нѣкоторымъ мелкимъ чертамъ изъ "Воспоминаній", первые годы много обѣщающаго юноши прошли довольно печально. Семейство Вероновъ, намъ кажется, было ничѣмъ инымъ какъ семействомъ скаредныхъ торгашей, считающихъ скупость добродѣтелью, а деньги, скрытыя въ потаенномъ уголку дома, за первое счастіе жизни, залогъ отличной будущности для своихъ птенцовъ. Воспитаніе молодого Луи не могло назваться многостороннимъ; даже посреди своихъ занятій мальчикъ часто былъ отрываемъ отъ урока для самыхъ странныхъ порученій: такъ, напримѣръ, его всякій день отправляли на конецъ города для полученія газеты, изъ вторыхъ рукъ, безъ доставки, гоняли по разнымъ хозяйственномъ порученіямъ и вообще держали въ черномъ тѣлѣ. Рано ознакомившись съ уличной жизнью, безпрестанно встрѣчаясь съ гуляками и болтунами того времени, Веронъ безъ труда пріобрѣлъ запасъ наблюдательности, въ которомъ ему отказать невозможно.

Парижскія улицы, парижская жизнь и парижскіе нравы въ эпоху императора Наполеона I не могли назваться хорошей школой для юноши; намъ даже кажется, что именно въ сказанной-то школѣ и сформировалось характеры французскихъ стариковъ нашего времени, персонажей, такъ отличавшихся въ послѣдующія эпохи своей политическою шаткостью, своей любовью къ деньгамъ и своимъ необузданнымъ матеріализмомъ. Населеніе столицы, измученное, развращенное и охлажденное годами тяжкихъ потрясеній, вело себя весьма дурно. Въ высшихъ слояхъ общества прежняя тонкая роскошь замѣнилась роскошью грубою, а низшіе классы населенія утопали въ безпутствѣ, которому давали столько пищи игорные дома, Поле-Рояль и другія увеселительныя мѣста въ такомъ же родѣ. Самый сильный вредъ нравамъ приносило быстрое перемѣщеніе капиталовъ, неизбѣжное послѣдствіе безпрерывныхъ войнъ и періода тревогъ внутреннихъ. Искусные бѣдняки обогащались черезъ поставки припасовъ войску, богачи лишались своего состоянія за рулеткой, Парижъ набитъ былъ ростовщиками, никто изъ его жителей не жилъ сообразно своему состоянію, первые ряды мотовъ того времени занимались лицами извѣстными своей доблестью на ратномъ полѣ. Военная молодежь (а въ то время сами корпусные командиры не могли назваться людьми зрѣлыхъ лѣтъ), военная молодежь, говоримъ мы, веселилась на пропалую, не думала о завтрашнемъ днѣ и глядѣла на столицу какъ на огромный трактиръ, торопясь упиваться короткими днями своего тамъ пребыванія.

Одного изъ характернѣйшихъ особенностей того времени, разсказываетъ Веронъ, была любовь къ деньгамъ, соединенная съ величайшимъ къ нимъ презрѣніемъ. Всякій жаждалъ барышей, военной добычи, хорошихъ мѣстъ, наградъ, выигрышей, но, набивши себѣ карманъ, разбрасывалъ капиталы безъ сожалѣнія. Модныя красавицы должали своимъ поставщикамъ и модисткамъ по 180,000 франковъ за одинъ годъ; извѣстный Камбасересъ тратилъ баснословныя суммы на свою кухню; въ свѣтѣ поминутно появлялись эпикурейцы, проживавшіе въ годъ все свое состояніе и потомъ исчезавшіе Богъ вѣсть куда, на вѣчное время. За мотовствомъ первыхъ богачей города весь Парижъ слѣдилъ завистливыми глазами, и, точно, эти господа позволяли себѣ увеселенія безграничныя: особенно замѣчательны были по этой части двое военныхъ коммисаровъ: Поле и Увраръ; изъ нихъ первый, нажившій себѣ нѣсколько сотъ тысячъ франковъ годоваго дохода, началъ свое поприще въ городѣ Дуэ, трактирнымъ слугою. Какая будущность и какой примѣръ для Вероновъ нашего времени!

Увраръ, имя котораго до сихъ поръ еще популярно во Франціи, заслуживаетъ болѣе подробнаго отзыва. Этотъ человѣкъ вступилъ въ подряды, имѣя свое порядочное состояніе и сверхъ того свой особенный взглядъ на вещи, если не совсѣмъ безкорыстный, то по крайней мѣрѣ полезный отечеству. Первыя имъ устроенныя операціи привлекли на него вниманіе Наполеона, а за вниманіемъ послѣдовало довѣріе, даже пріязнь между властелиномъ и подданнымъ. При совѣщаніяхъ съ императоромъ, Увраръ говорилъ просто и откровенно, не прикидываясь безсребренникомъ, но зато развивая планы не только замѣчательные, но касающіеся важныхъ финансовыхъ вопросовъ. Войско, ненавидѣвшее коммисаровъ весьма понятной ненавистью, любило Уврара за его щедрость и находчивость. Когда при операціяхъ встрѣчались затрудненія, когда войска встрѣчали нѣкоторое замедленіе по части продовольствія, Увраръ не жалѣлъ ничего и повременамъ являлся почти рыцаремъ. Такъ напримѣръ, во время испанской войны, когда корпусъ, занявшій Толозу, не получилъ припасовъ, вслѣдствіе дурнаго распоряженія младшихъ чиновниковъ, Увраръ, явившись въ штабъ, встрѣченъ былъ упреками, требованіями провіанта по крайней мѣрѣ на десять дней впередъ. "Завтра провіантъ будетъ", отвѣтилъ коммисаръ и проѣхалъ въ квартиру, для него отведенную.

Первымъ его дѣломъ, по прибытіи домой, было отправленіе повѣстки по всѣмъ значительнѣйшимъ жителямъ городка, съ приглашеніемъ явиться къ Уврару, немедленно. Горожане, поспѣшившіе на зовъ, увидѣли въ пріемномъ покоѣ столы, засыпанные грудами серебра, свертками золота.

-- Господа, сказалъ коммисаръ посѣтителямъ: -- мнѣ надо припасовъ, къ завтрашнему дню. Денегъ, какъ вы видите, у меня довольно. Объявите всему городу слѣдующее: кто привезетъ мнѣ завтра какіе бы ни было припасы ранѣе восьми часовъ, тотъ получитъ за все цѣну, увеличенную противъ таксы, вдесятеро. За провіантъ, привезенный ранѣе девяти часовъ, я плачу въ девять разъ; за то, что прибудетъ ранѣе десяти -- въ восемь, и такъ далѣе, уменьшая съ каждымъ часомъ.

Таковъ былъ успѣхъ предложенія, что еще до солнечнаго восхода всѣ улицы запрудились повозками; лица, сохранявшія провизію для себя и никогда не думавшія пускаться въ торгъ, соблазнились выгодою. Проголодавшіеся солдаты разграбили ближайшіе къ нимъ обозы. Увраръ заплатилъ за все по условію, не торгуясь, не изъявляя сомнѣнія въ справедливости показаній.

Роскошь Уврара, замки Уврара, обѣды Уврара, причуды Уврара до сихъ поръ въ Парижѣ памятны: онъ проживалъ въ годъ по нѣскольку милліоновъ, поощрялъ художниковъ, выручалъ изъ бѣды особъ ему совершенно неизвѣстныхъ и повременамъ совершалъ дѣла, возможныя только безстрашному человѣку. Послѣ Ватерло и вторичнаго отреченія императора, многимъ изъ военныхъ людей, особенно замѣтныхъ по своей къ нему привязанности, грозила страшная опасность; въ числѣ этихъ лицъ находился и полковникъ Лабедойеръ, впослѣдствіи разстрѣлянный въ одинъ годъ съ маршаломъ Неемъ. Извѣстясь о положеніи своего пріятеля, Увраръ послалъ полковнику письмо съ 1500 луидорами золотой монетой и векселемъ въ 50,000 франковъ на имя банкира Периша, въ Нью-Йоркѣ; но Лабедойера арестовали въ тотъ же день, и письмо попалось къ Талейрану, поспѣшившему послать за Увраромъ.

-- Князь, сказалъ ему генералъ-коммиссаръ, выслушавъ обвиненія: -- вамъ ли упрекать меня за попытку спасти храбраго воина?

Великодушный Лудовикъ XVIII, никогда не одобрявшій насильственныхъ мѣръ, кончилъ исторію, отозвавшись такимъ образомъ:

-- Увраръ сдѣлалъ свое дѣло какъ достойный другъ, оставьте Уврара въ покоѣ.

При концѣ своей жизни Увраръ раззорился отъ неразсчетливой жизни. Сегенъ, товарищъ его по прежнимъ поставкамъ, арестовалъ бывшаго Креза за долгъ въ пять милліоновъ франковъ. Бывшій генералъ-коммиссаръ, имѣя отъ роду около шестидесяти лѣтъ, да сверхъ того давно уже пресытившись всѣми удовольствіями, встрѣтилъ бѣду, какъ нельзя бодрѣе, отдѣлалъ себѣ въ тюрьмѣ изящное помѣщеніе и сталъ давать тамъ обѣды, слухъ о которыхъ разнесся по всему Парижу. Поэты, министры, прекрасныя женщины, весельчаки всякаго рода наполняли съ утра тюремное помѣщеніе; число посѣтителей иногда надоѣдало хозяину такъ, что камердинеръ счелъ долгомъ докладывать многимъ изъ знакомыхъ узника: "monsieur est sorti". Сегень, о которомъ мы уже говорили, сообщилъ своему должнику, что и самъ хочетъ хоть одинъ разъ у него пообѣдать; предложеніе приняли, и пиршество дѣйствительно оказалось полубаснословнымъ.

-- Неудобство въ моей жизни только одно, сказалъ Увраръ, на славу накормивъ гостя.-- Лукуллъ обязанъ каждый день обѣдать у Лукулла.

-- Любезный Увраръ, сказалъ на это Сегенъ: -- вамъ нѣтъ еще шестидесяти лѣтъ, передъ вами порядочная доля человѣческой жизни, для чего сидите вы здѣсь и рѣшаетесь здѣсь просидѣть всю жизнь? Обѣдъ вашъ очень хорошъ, на свою долю я плачу за него два милліона, изъ числа должныхъ мнѣ вами. Отдайте мнѣ вмѣсто пяти три, и я васъ выпущу.

-- Дорогой Сегенъ, возразилъ Увраръ: -- еслибъ вамъ въ настоящую минуту кто нибудь предложилъ трудную поѣздку за море, въ надеждѣ получить пять милліоновъ, вы вѣрно предприняли бы поѣздку, не взирая на ваши лѣта и на трудности путешествія? Здѣсь, въ этомъ домѣ, я, Увраръ, не перемѣняя климата и мѣста, не подвергаясь усталости, болѣзнямъ, опасностямъ, заработываю пять милліоновъ! Могу ли я послѣ этого принять ваше обязательное предложеніе?

Таковы были роскошь и неразсчетливость финансовой аристократіи того времени, но и люди, съ меньшею щедростью надѣленные отъ фортуны, жили почти также шумно, особенно военная молодежь, такъ прославленная историками, по словамъ Верона, была неутомима на буйные подвиги. Офицеры, являвшіеся въ Парижъ на время, или проживавшіе тамъ по дѣламъ службы, не давали прохода лицамъ гражданскаго званія (pekins), въ кофейныхъ домахъ вырывали у нихъ изъ рукъ газеты, сталкивали фрачниковъ съ тротуара и, при случаѣ, награждали ихъ добрыми толчками. Обращеніе этихъ суровыхъ сыновъ Марса съ женщинами было невѣжливо и причудливо. Если нашъ авторъ не сочиняетъ, то въ его время считалось дѣломъ молодечества брать деньги у любимой женщины, продавать ея брилліанты и, въ случаѣ невѣрности или другого прегрѣшенія прибѣгать къ силѣ. Одинъ графъ, острякъ того времени, входя въ гостиную одной изъ самыхъ щеголеватыхъ дамъ Парижа, баронессы Г., засталъ ее въ генеральномъ сраженіи съ маркизомъ М***. Кавалеръ билъ фарфоръ хозяйки, а хозяйка готовилась пустить въ него подсвѣчникомъ.

-- А! весело вскричалъ гость, дождавшись минуты, когда бойцы дошли до рукопашнаго боя: -- видите, я не лгалъ, разсказывая, что между вами большая дружба!

Увеселенія того времени, какъ народныя, такъ и частныя, отличались грубостью. Въ праздничное время народу кидали окороки, пироги, колбасы, попадая ими въ головы и сбивая съ ногъ публику. Ротмистръ гвардейскихъ егерей, впослѣдствіи генералъ Домениль, угощая свой полкъ въ погребахъ Провансальскихъ братьевъ, устроилъ изъ бутылокъ особенныя пирамиды, съ надписью года и сорта вина надъ каждою. Надо было непремѣнно пить изъ каждой. Огромное число ресторацій, расплодившихся вслѣдствіе совершеннаго измѣненія въ публичной жизни, содѣйствовало успѣхамъ гастрономіи, часто переходившей въ излишество. Къ періоду консульства и имперіи приходится отнести ѣдоковъ, подобныхъ Камбасересу, Шаландре и другимъ. Нѣкто Д'Эгрфейль, пріятель Камбасереса, погибъ отъ чрезвычайнаго обжорства. Одинъ разъ за такимъ обѣдомъ онъ набросился на какое-то рѣдкое блюдо съ такою необычайною жадностью, что Камбасересъ, самъ человѣкъ неосторожный, закричалъ черезъ столъ:

-- Д'Эгрфейль, вы занеможете!

-- Monseigneur, отвѣчалъ обжора, продолжая свое дѣло: -- я это знаю!

Былъ еще въ Парижѣ гастрономъ, имя котораго, теперь выскользнувшее изъ нашей памяти, не разъ упоминается въ извѣстномъ "Альманахѣ Лакомокъ"; этому господину, на большомъ обѣдѣ, полюбилась лососина съ самыми тяжелыми приправами. Онъ три раза требовалъ блюдо и три раза съѣдалъ все со своей тарелки, къ ужасу собесѣдниковъ. Несмотря на смѣхъ и увѣщанія, онъ въ четвертый разъ наложилъ передъ собой цѣлуюгору того же кушанья, но, не успѣвъ кончить подвига, скоропостижно окончилъ жизнь, не вставая со стула. Такого-то человѣка парижскіе журналисты оплакивали, всенародно выставляя его идеаломъ изящныхъ эпикурейцовъ!

Жизнь самого Наполеона, какъ во время консульства, такъ и въ послѣдствіи, представляла рѣзкій контрастъ съ обычаями парижанъ его времени. Говоря объ этомъ предметѣ, докторъ Веронъ представляетъ намъ нѣсколько интересныхъ свѣдѣній изъ неизданныхъ еще писемъ бригадира Дюбуа Крайсе, набросанныхъ во время его поѣздокъ въ столицу, послѣ обѣдовъ и вечеровъ перваго консула. Надѣемся, что извлеченіе изъ этой корреспонденціи не покажется лишнимъ читателю.

"По скверной дорогѣ и въ скверномъ экипажѣ доѣхалъ я до Парижа, и вмѣстѣ съ генераломъ Лефебромъ отправился къ консулу. Увидавъ его, я было почувствовалъ припадокъ робости, но онъ принялъ меня ласково, сказавши: "я радъ видѣть васъ, -- слыхалъ про васъ, -- приходите обѣдать завтра". Наконецъ мнѣ удастся разглядѣть этого необыкновеннаго человѣка! Онъ работаетъ 18 часовъ въ сутки; министровъ принимаетъ вечеромъ, говоря, что ночь длинна и на все будетъ время. Спать ложится онъ въ четыре часа утра, въ теченіи десяти дней собираетъ государственный совѣтъ, шесть или семь разъ, десятый день (decade), впрочемъ, онъ даетъ себѣ немного отдыха. Въ этотъ праздникъ онъ сидитъ за столомъ около часа, тогда какъ въ обыкновенное время обѣденный столъ не продолжается болѣе двадцати минутъ. Въ прошлый разъ, за городомъ, разсказывала мнѣ m-me Шабо, -- за обѣдомъ собралась у него странная публика: сенаторы, поэты, живописцы, турецкій посланникъ, двое покорившихся вандейцовъ и наконецъ многочисленное семейство самого хозяина...

"Вотъ теперь мой собственный разсказъ объ обѣдѣ консула. Я опоздалъ и засталъ всѣхъ за столомъ: консулъ, въ отвѣтъ на мой поклонъ, указалъ мнѣ мѣсто. Не смотря на двадцать приготовленныхъ кувертовъ, всѣхъ сидѣло не болѣе восьми, считая въ томъ числѣ брата и падчерицу хозяина. Бонапартъ быль не въ духѣ и началъ говорить только къ концу обѣда объ Италіи. Онъ торопится за кушаньемъ, а ѣстъ довольно много, особенно такія блюда, въ составъ которыхъ входитъ тѣсто. Столь чрезвычайно простъ, но хорошо приготовленъ, онъ состоитъ блюдъ изъ десяти, поданныхъ разомъ (un service de dix plats), а за ними прямо идетъ дессертъ. Консулу прислуживаютъ два мамелюка и двое маленькихъ абиссинцовъ; за столомъ мы провели восьмнадцать минутъ, счетомъ. Неправду говорили мнѣ, будто Бонапартъ ѣстъ только блюда, нарочно для него одного приготовленныя: мы съ нимъ вдвоемъ атаковали одинъ и тотъ же пирогъ съ грибами, изъ котораго порядочная часть досталась мнѣ, какъ любителю.

"Онъ вина пьетъ очень мало, не мѣшая его съ водою, -- доѣвши же дессергъ, тотчасъ встаетъ и отправляется въ гостиную, куда на этотъ разъ послѣдовалъ и я за всей компаніей. Пока пили кофе, онъ сдѣлалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ, относящихся до полка (1-го конно-егерскаго), а покончивъ и эту часть, ушелъ въ рабочій свой кабинетъ. Вся исторія тянулась не то двадцать пять, не то тридцать минутъ." {Третье письмо Дюбуа Крайсе говоритъ о предметахъ совершенно постороннихъ и вовсе не имѣетъ интереса. Для чего Веронъ его напечаталъ, предваривъ читателя, что эти три письма могутъ дать читателю понятіе о жизни Тюильрійскаго Двора? Мы позволимъ себѣ отъ времени до времени указывать на особенно оригинальные подвиги нашего автора въ области пуфа.}.

Простота наполеоновскихъ обѣдовъ такъ не приходилась по нутру приглашеннымъ, что нѣкоторыя лица, обязанныя иногда на нихъ присутствовать, являлись въ указанный часъ, садились между гостями, не трогали ни одного кушанья и, справивши церемоніалъ, уѣзжали вознаграждать себя настоящимъ обѣдомъ, дома или въ рестораціи. Вообще, повелитель Франціи такъ много содѣйствовалъ къ измѣненію грубой стороны парижскихъ увеселеній, что Парижъ 1814 года, въ эпоху вступленія союзниковъ, рѣзко отличался отъ полудикаго и немного-безграмотнаго Парижа временъ консульства. Повѣритъ ли читатель, что въ началѣ нашего столѣтія любимѣйшимъ спектаклемъ моднаго парижанина считались танцы на канатѣ? Плясуны, обтянутые въ трико тѣлеснаго цвѣта, съ шестами въ рукахъ, отбивали публику отъ театровъ; клоуны Форгозо и Равель своимъ вѣчнымъ соперничествомъ создали двѣ фешенебльныя партіи, напоминавшія своимъ поведеніемъ борьбу глюкистовъ и пиччинистовъ. Имя канатной же героини мадамъ Саки, недавно кончившей свою жизнь въ ужаснѣйшей бѣдности, когда-то пользовалось знаменитостью, достойною именъ Малибранъ, Марсъ и Рашели.

Императоръ любилъ музыку, театръ и литературу; кому изъ читателей неизвѣстно его слово: "еслибъ Корнель жилъ въ наше время, я сдѣлалъ бы его принцомъ!" Не малаго труда стоило правителю поднять, облагородить, оживить искусства, почти на смерть пораженныя годами революціоннаго безначалія. Во время кровавой борьбы партій поэту, артисту, директору театра не дозволялось вздохнуть спокойно, ибо публика, утративъ любовь къ изящному, а сверхъ того находившаяся въ постоянномъ раздраженіи, всюду искала политическихъ аллюзій. Клубы и комитеты Національнаго Собранія съ другой стороны строго наблюдали, чтобы книги и піесы были писаны въ ихъ духѣ, то есть льстили страстямъ безумной черни. Поэты, артисты и директоры, стоя между двухъ огней, часто головой платили за свою приверженность къ порядку, а еще чаще терпѣли всякую обиду безъ малѣйшаго къ ней повода. Въ піескѣ Сусанна, игранной на водевильномъ театрѣ во время Террора, одно изъ дѣйствующихъ лицъ говоритъ другимъ: "вы не судьи, а обвинители". Выраженіе, которому авторъ можетъ быть и не думалъ придавать значенія, сперва возбудило восторгъ въ зрителяхъ, а потомъ навлекло на театръ порядочное бѣдствіе, ибо въ партеръ ворвалась шайка клубныхъ буяновъ, начавшая свистать, поносить актеровъ, грозить директору театра и раздавать оплеухи тѣмъ изъ зрителей, которые аплодировали. Делѣпенѣ, бывшій директоромъ, на другой же день умолялъ комитетъ полиціи принять мѣры къ сохраненію порядка во время спектаклей, но ему объявили, что прошеніе гражданина Дельпеніа, какъ способное возбудить одно чувство презрѣнія къ просителю, принимается къ свѣдѣнію. Послѣ подобнаго приговора и директору, и его труппѣ оставалось ждать окончательной гибели, но скорое паденіе партіи Робеспьера возвратило театрамъ хотя тѣнь прежней независимости.

Трудиться на пользу литературы было невозможно при такихъ условіяхъ, потому-то Наполеонъ, съ первыхъ дней своего могущества, оцѣнивъ причины паденія искусства во Франціи, приступилъ къ дѣятельнымъ мѣрамъ по его возстановленію. Обыкновеннаго доброжелательства тутъ оказывалось недостаточно; тревожные годы такъ много повредили всему дѣлу, что для поднятія театровъ, науки, художествъ и словесности потребовались мѣры дѣятельнаго поощренія. Съ этой цѣлью Comédie Franèaise (театръ, на которомъ давались отечественныя трагедіи и комедіи, сдѣлавшійся потомъ "Французскимъ Театромъ") сталъ получать сто тысячъ франковъ ежегодной субсидіи; первымъ актерамъ его назначены были-какъ добавочное жалованье, такъ и единовременныя награды. При консерваторіи учредили школу декламаціи, назначивъ ея профессорами первыхъ артистовъ -- распоряженіе выгодное и для учащихъ, и для учащихся. Лица, приближенныя ко двору, получали предписанія абонировать ложи въ разныхъ театрахъ, для примѣра кому слѣдуетъ, между тѣмъ какъ самъ императоръ не пропускалъ случая показать свое уваженіе къ драматическому искусству. На похоронахъ Моле, ветерана французской сцены, присутствовалъ генералъ Жюбье, нарочно присланный отъ имени перваго консула, для участія въ процессіи. Въ 1808 году, поэтъ Дельріе, авторъ трагедіи "Артаксерксъ", получилъ за свою пьесу пенсію въ двѣ тысячи франковъ; черезъ годъ послѣ того другой драматическій писатель, де-Лансиваль, удостоился пенсіи въ шесть тысячъ франковъ за трагедію "Гекторъ". Конечно, авторы "Гектора" и "Артаксеркса", вмѣстѣ съ другими поэтами, отличенными вниманіемъ императора, давно преданы забвенію; конечно, литература временъ Имперіи не можетъ назваться литературой блистательной эпохи, но въ пользу поэтовъ того времени можно сказать многое. Періодъ полнаго застоя словесности рѣдко смѣняется счастливымъ періодомъ; а застой, произведенный тревогами революціи, имѣлъ въ себѣ нѣчто мертвое. Науки пострадали, воспитаніе потеряло свою благотворную полноту, головы, мыслящія и отмѣченныя перстомъ Аполлона, были сложены на эшафотѣ; изъ числа оставшихся дѣятелей многіе еще скитались вдалекѣ отъ неблагодарной и буйной Франціи.

27 Февраля 1808 года Наполеонъ принялъ у себя депутацію отъ литературнаго отдѣленія Парижскаго Института, явившуюся подъ предводительствомъ своего президента Шенье (Мари-Жозефа), для представленія доклада о современномъ состояніи словесности во Франціи. Милостиво выслушавъ длинный докладъ, заключавшійся такими словами: "вслѣдствіе поощреній вашего величества, геніи явятся на призывъ генія, для проставленія вѣка, ознаменованнаго вашимъ царствованіемъ", императоръ отвѣчалъ краткими словами, въ которыхъ уже можно было распознать часть его помысловъ, на пользу отечественнаго искусства. И точно, въ ноябрѣ 1809 года послѣдовалъ декретъ, учреждавшій преміи (по пяти тысячъ и по десяти тысячъ франковъ) за лучшую исторію, за лучшую оперу, лучшую картину, лучшую поэму, лучшее скульптурное произведеніе, лучшую трагедію и такъ далѣе, въ десятилѣтній періодъ времени. Труды за первое десятилѣтіе XIX вѣка долженствовали быть увѣнчаны 9 ноября 1810 года, что и было выполнено по возможности добросовѣстно. Конечно, въ числѣ лицъ, получившихъ преміи, красовались особы дарованія сомнительнаго (Ренуаръ, за трагедію "Тампліеры", Делиль за поэму "Воображеніе"), но они все-таки не могли назваться поэтами бездарными. Что касается до другихъ лауреатовъ, имена ихъ громко говорятъ о справедливости цѣнителей. Графъ Лапласъ получилъ премію за свою "Mécanique Celeste"), графъ Бертолле за "Трактатъ о красильномъ искусствѣ", Спонтини за свою "Весталку", Мегюль за когда-то популярную оперу "Іосифъ", живописецъ Жироде за картину "Потопъ". Любопытно будетъ упомянуть, что Дюси получилъ премію за "Гамлета"; въ рапортѣ императору его назвали Несторомъ драматическихъ писателей. Вообще, преміи раздавались щедро, ибо цѣнители получили позволеніе не стѣсняться текстомъ декрета, не ограничиваться однимъ только произведеніемъ по каждой отрасли искусства и награждать всякаго, кто стоилъ награды.

Суммы, въ разное время розданныя артистамъ, поэтамъ и художникамъ изъ собственной казны императора, могли назваться очень значительными; многія преміи, выдаваемыя отъ канцеляріи секретныхъ фондовъ, до сихъ поръ остались и, вѣроятно, навсегда останутся неизвѣстными. Сообщаемъ читателю любопытный анекдотецъ по поводу одной изъ такихъ премій {Анекдотъ этотъ беремъ мы не у Верона, а у Тексье, разбиравшаго "Воспоминанія парижскаго мѣщанина".}. Геренъ, завѣдывавшій секретными фондами отъ временъ Наполеона I до президентства нынѣшняго принца Наполеона, въ 1812 году получилъ предписаніе о выдачѣ пяти тысячъ франковъ автору "Кантаты на рожденіе короля Римскаго". Когда поэтъ явился за полученіемъ денегъ, Геренъ, сдѣлавши свое дѣло и отпустивъ его, просмотрѣлъ кантату. Она была написана очень плохо, выказывала несомнѣнную бездарность въ сочинителѣ и кончалась такими словами:

"Если врагъ когда нибудь захочетъ покорить насъ,

Поклянемся, вокругъ Наполеонова сына, умереть или одолѣть врага!"

Прошло нѣсколько лѣтъ, Наполеонъ 3 кончилъ свое поприще, герцогъ Рейхштадскій не имѣлъ уже правъ на престолъ Франціи, Парижъ веселился по случаю рожденія нынѣшняго графа Шамбора, сына герцогини Беррійской. Геренъ снова получаетъ приказаніе выдать три тысячи франковъ сочинителю "Кантаты на рожденіе Генриха, Богомъ-даннаго" Получатель явился тотъ же, что въ 1812 году, и кантата была та же, только заключеніе измѣнилось слѣдующимъ образомъ:

"Если свирѣпый врагъ захочетъ разрушить наше счастье,

Сомкнемся всѣ и умремъ вокругъ юнаго сына Каролины!"

Опять прошли года, во Франціи не находилось уже ни Каролины Беррійской, ни Генриха Богомъ-даннаго, къ Герену опять принесли бумагу о выдачѣ денегъ и "Кантату на рожденіе графа Парижскаго"; кантата уже заключалась приглашеніемъ сомкнуться и умереть вокругъ "юнаго сына Елены". Геренъ хладнокровно выдалъ поэту двѣ тысячи франковъ.

Наконецъ въ мартѣ 1849 года явился за деньгами тотъ же самый поэтъ съ "Кантатою въ честь временнаго правленія". Послѣднія строки дышали энергіею, сочинитель взывалъ къ своимъ согражданамъ:

"Пусть враги наши вторгаются въ предѣлы отечества,

Подадимъ другъ другу руки, сомкнемся и умремъ или побѣдимъ непріятеля!"

-- Милостивый государь, сказалъ Геренъ, прочитавъ предписаніе: -- наше правленіе не богато, оно приказало вамъ выдать только двѣсти франковъ.

Геренъ любилъ разсказывать это приключеніе, а Эдмондъ Тексье, сообщившій его читателямъ, лукаво совѣтуетъ доктору Верону обогатить имъ страницы "Воспоминаній парижскаго мѣщанина".

Уваженіе Наполеона ко всему, что относилось до драматическаго искусства, не могло назваться дѣломъ разсчета, а происходило отъ дѣйствительной любви къ театру. На островѣ святой Елены онъ часто, подъ вечерь, спрашивалъ своихъ собесѣдниковъ:

-- Куда бы намъ пойдти сегодня, въ трагедію или въ комедію?

И сообразно отвѣту, начиналъ читать вслухъ то "Сида", то "Мизантропа". Труппа актеровъ сопровождала императора въ Эрфуртъ и въ Дрезденъ, Тальма каждый день лично доставлялъ ему афиши и бесѣдовалъ о постановкѣ новыхъ пьесъ. M-lle Марсъ въ послѣдніе годы своей жизни любила разсказывать о томъ, какъ во время смотра въ Тюильри императоръ, примѣтивши ее въ числѣ зрителей, подскакалъ къ ней съ любезнымъ привѣтствіемъ и самъ отвелъ ей лучшее мѣсто.

-- Наконецъ-то, сказалъ онъ великой актрисѣ, улыбаясь: -- наконецъ-то вы отдаете намъ хоть одинъ визитъ, за всѣ наши посѣщенія, въ залѣ Французскаго театра.

За то, можетъ быть, во всей Франціи не было женщины, болѣе преданной памяти Наполеона; Людовикъ XVIII, зная очень хорошо образъ мыслей госпожи Марсъ, тѣмъ не менѣе уважалъ ее и не пропускалъ случая оказывать ей свое покровительство.

Вообще, сколько можно судить по запискамъ современниковъ, Тальма и m-lle Марсъ, артисты истинно геніальные, много содѣйствовали къ преобразованію не только Французской сцены, во и драматическаго искусства во всей Европѣ. "Ахъ!-- часто говорила Марсъ, послѣ самыхъ блистательныхъ ролей -- какъ бы хорошо мы всѣ играли, еслибы не гонялись за апплодисманомъ!" Она была образована по свѣтски, видѣла многое на своемъ вѣку, но любила театръ со страстью, и никакое важное дѣло не могло ее заставить прибыть не первою на репетицію. Въ глубокой старости прощаясь со сценою, m-lle Марсъ сказала, что умираетъ въ первый разъ. Въ частной жизни она была очень мила и дѣлала много добрыхъ дѣлъ; при ней постоянно жили два безпріютныя существа изъ театральнаго міра: дряхлый актеръ Вальвиллъ и госпожа Жюльенъ, тоже когда-то игравшая на театрѣ.

"Когда во Франціи появляется геніальный человѣкъ -- говоритъ госпожа Сталь -- онъ всегда почти достигаетъ до степеней безпримѣрнаго совершенства, ибо въ его натурѣ всегда соединяется смѣлость съ чувствомъ такта, обуздывающимъ ея злоупотребленіе. Тальма, по моему мнѣнію, есть образецъ смѣлости и вкуса, простоты и величія. Его позы напоминаютъ собой древнія изваянія, его костюмъ драпируется какъ-то особенно изящно, выраженіе его лица должно служить предметомъ изученія для живописцовъ. Иногда онъ является на сцену съ полузакрытыми глазами, и вдругъ, проникнувшись чувствомъ, бросаетъ на васъ лучи свѣта и какъ будто озаряетъ всю сцену.

"Одинъ звукъ его голоса уже потрясаетъ слушателя; читая какое нибудь мѣсто въ описательномъ родѣ, онъ даетъ понимать всю прелесть стиха, -- это Пиндаръ, самъ читающій свои пѣснопѣнія! Другіе артисты требуютъ времени для того, чтобъ овладѣть душой зрителя, но въ голосѣ этого человѣка есть особенная магія, способность съ перваго раза будить общее сочувствіе. Поэзія, музыка, живость, скульптура -- все соединяется въ немъ и служитъ къ его цѣли. Онъ даетъ нашей трагедіи то, чего, по мнѣнію пѣвцовъ, ей не достаетъ, то-еетъ простоту и оригинальность. Онъ оттѣняетъ характеры, имъ изобрѣтаемые; онъ достигаетъ великихъ эффсктовъ простыми средствами. Въ его декламаціи Шекспиръ мирится съ Расиномъ."

Тальма хорошо зналъ по-англійски обстоятельство рѣдкое въ то время; онъ читалъ Шекспира и понималъ его ровно на столько, на сколько то было возможно въ его время. Въ частной своей жизни, разсказываетъ Веронъ, познакомившійся съ Тальмою въ послѣдніе годы его поприща, великій трагикъ былъ добрымъ, любезнымъ, но довольно безпорядочнымъ человѣкомъ. Онъ любилъ карты и почти всегда, возвращаясь со сцены въ свою ложу, заставалъ тамъ раскинутый столъ и готовую партію въ экарте, очень часто сопровождавшуюся бранью, криками и большимъ проигрышемъ. Но на сценѣ не было джентльмена болѣе приличнаго и деликатнаго. Онъ не запутывалъ другихъ актеровъ, не вредилъ имъ, коварно отводя ихъ отъ суффлера, даже въ патетическія минуты "не подставлялъ синяка героинѣ", а деревянный кинжалъ, столь страшный въ рукахъ иного свирѣпаго героя, не наносилъ никому ссадинъ и тычковъ въ бокъ, при концѣ пятаго акта. Пріобрѣтеніе всякаго новаго таланта было праздникомъ для Тальмы; "какъ лелѣялъ бы онъ госпожу Рашель -- восклицаетъ намъ разсказчикъ -- съ какимъ наслажденіемъ такой Орестъ умеръ бы за подобную Герміону!"

Заключимъ эти разсказы о наполеоновскомъ времени еще однимъ свѣдѣніемъ, какъ кажется, довольно новымъ. Въ архивахъ министерства финансовъ существуютъ документы, показывающіе, до какой степени императоръ умѣлъ придавать драматическую форму нѣкоторымъ торжествамъ, имѣющимъ цѣлью возвышать народную нравственность. Директоръ государственнаго казначейства, Дюфренъ, человѣкъ, довольно темный въ историческомъ смыслѣ, но, по крайнему своему безкорыстію, представлявшій замѣчательный контрастъ съ жадными чиновниками того времени, умеръ, оставивши послѣ себя самую незапятнанную славу. Вотъ письмо императора къ министру финансовъ, по полученіи печальнаго извѣстія:

Парижъ, 3 вентоза, IX годъ республики.

"Глубоко чувствительна для меня, господинъ министръ, потеря, понесенная нами въ лицѣ статсъ-секретаря Дюфрена, такъ драгоцѣннаго намъ по своей строгой честности и способностямъ, столь рѣдкимъ и необходимымъ въ настоящее время.

"Общее уваженіе есть награда честныхъ людей, и мнѣ отрадно думать, что усопшій, изъ нѣдръ другого міра, сочувствуетъ горести нашей.

"Я желаю, чтобы бюстъ его былъ торжественно поставленъ въ залѣ казначейства."

По исполненіи бюста, заказаннаго Массону, изображеніе честнаго человѣка было перенесено по назначенію, въ присутствіи министровъ, депутаціи отъ Сената, депутаціи отъ Государственнаго Совѣта, всѣхъ главныхъ лицъ по управленію счетными вѣдомствами, многочисленныхъ чиновниковъ младшаго разряда и, наконецъ, толпы народа, сбѣжавшейся смотрѣть на небывалую процессію. Протоколъ съ описаніемъ торжества былъ подписанъ, скрѣпленъ, утвержденъ печатью и отданъ на сохраненіе въ то присутственное мѣсто, гдѣ Дюфренъ безкорыстно подвизался на пользу отечества.

Раннею весною 1814 года, гуляя по парижскимъ бульварамъ, разсказываетъ намъ авторъ "Воспоминаній", усмотрѣлъ я сцены, невыразимо грустныя. Большія массы солдатъ, раненыхъ подъ Бріеномъ, Монтеро и такъ далѣе, входили и въѣзжали въ столицу. Сперва везли тяжело раненыхъ, по шести и восьми въ одной повозкѣ, лошадьми иногда правили женщины; блѣдные, едва одѣтые воины печально лежали на соломѣ. За повозками двигались конные солдаты на хромыхъ лошадяхъ, у многихъ всадниковъ лица были обвязаны полотномъ, а сверхъ надѣта каска; другіе шли пѣшкомъ, не жалѣя себя, но жалѣя усталыхъ коней, за кавалеристами шли раненые пѣхотинцы, опиравшіеся на сабли, ружья и палки. Позади всего ѣхали фургоны съ сѣдлами, касками, оружіемъ и вещами, поднятыми на полѣ сраженія. Со всѣхъ сторонъ выбѣгали горожане, предлагая бѣднякамъ разныя пособія, но большая часть солдатъ молча торопилась къ госпиталямъ, не требуя и не принимая ничего отъ зрителей.

"30 марта, въ десять часовъ утра, въ улицѣ Комартенъ, увидѣлъ я перваго казака, державшаго подъ устцы лошадь русскаго офицера".

Такъ кончаются "Воспоминанія" доктора Верона о временахъ Консульства и Имперіи. Гдѣ находился нашъ юноша во время защиты Парижа, о томъ онъ не считаетъ нужнымъ сообщать читателю. Все начало сочиненія пропитано такою же отрывочностью, а еще болѣе неопредѣленностью. Видалъ ли Веронъ Наполеона своими глазами -- этого онъ намъ не сказываетъ. Хотя бы онъ позаимствовался у Дюма, который, десяти лѣтъ отъ роду, чуть не бесѣдовалъ съ императоромъ! Что дѣлалъ нашъ авторъ до 1814 года (ему уже тогда было шестнадцать лѣтъ), мы совершенно не знаемъ! Отъ кого пріобрѣлъ онъ свѣдѣнія про Дюбуа Крансе, Тальму, Эгрфейля, m-lle Mars, это тоже остается скрытымъ во мракѣ неизвѣстности; "Воспоминанія" Верона отъ его рожденія до 1814 года занимаютъ половину толстой книги; пишущій настоящія строки смѣетъ думать, что онъ самъ способенъ написать точь въ точь такія же "Воспоминанія", никогда не бывавши во Франціи, съ помощью двухъ-трехъ анекдотическихъ сборниковъ. Къ счастью, слѣдующія наши главы будутъ занимательнѣе, ибо въ нихъ мы увидимъ Верона-студента, Верона-доктора, Верона, играющаго въ рулетку, и Верона, директора парижской оперы.

ГЛАВА II.

Ученическіе года.-- Чердакъ и двадцать франковъ въ мѣсяцъ.-- Медицина и сладость ученаго уединенія.-- Борьба съ бѣдностью.-- Первая афера Верона и проданный скелетъ.-- Двадцать-пять франковъ.-- Обѣдъ у студента Руссо и прогулка въ Пале-Роялѣ.-- Первый выигрышъ въ рулетку.-- Обѣдъ у Вефура и вечеръ за игрою.-- Видъ игорной залы за No 129.-- Касса и анекдотъ съ кассою.-- Три мѣсяца счастія.-- Лирическая тирада и пробужденіе.-- Замѣтки о парижскихъ игорныхъ домахъ до времени ихъ уничтоженія.-- Откупщики.-- Бурсо.-- Физіологія игроковъ.-- Исторіи о счастливцахъ и несчастливцахъ.-- Продѣлки разныхъ спекулаторовъ во время ставокъ.-- Закрытіе игорныхъ домовъ и отчаяніе откупщиковъ и другихъ лицъ, цѣнившихъ игорныя учрежденія.

"Окончивъ курсъ моего первоначальнаго воспитанія въ императорскомъ лицеѣ -- разсказываетъ авторъ "Воспоминній парижскаго мѣщанина" -- я принялся посѣщать лекціи парижскаго медицинскаго факультета, и нанявши себѣ уголокъ по близости храма науки, погрузился въ многотрудную жизнь истиннаго студента. Стоитъ только одинъ разъ взглянуть на огромное количество книгъ, необходимыхъ юношѣ, учащемуся медицинѣ, дли того, чтобы понять, какъ много усилій, упрямства, спокойства, необходимо юношѣ, который хочетъ современемъ сдѣлаться жрецомъ тяжкой науки. Я понялъ, что мнѣ слѣдуетъ взбѣгать развлеченій, веселыхъ обѣдовъ и тому подобнаго, что мнѣ долго слѣдуетъ жить одному на своемъ чердакѣ, съ одними и тѣми же книгами. Родители давали мнѣ по двадцати франковъ въ мѣсяцъ на пропитаніе и увеселенія; съ такимъ доходомъ трудно удариться въ соблазны житейскіе. Я обыкновенно проматывалъ все жалованье въ самый день его полученія и оставшись безъ копѣйки и не имѣя кредита, по неволѣ погружался въ ученость. Читая безпрестанно, питаясь чтеніемъ, отдыхая за чтеніемъ, въ самыя же свободныя минуты, въ видѣ развлеченія, изучая французскихъ классиковъ XVII и XVIII столѣтій".

Не должно заключать, однако же, изъ такой скромной тирады, что будущему доктору Верону былъ особенно печаленъ періодъ его ученическихъ занятій. Каждый человѣкъ имѣетъ свои завѣтныя воспоминанія о времени "своей молодости и свѣжести"; парижскій мѣщанинъ въ этомъ отношеніи не отстаетъ отъ писателей болѣе знаменикыхъ. "Есть свой интересъ, есть свои сильныя ощущенія (разсказываетъ онъ намъ) въ жизни медика-студента! Забыть ли мнѣ объ этихъ школьныхъ привязанностяхъ, объ этомъ братствѣ юношей, преданныхъ наукѣ, о нашихъ загородныхъ прогулкахъ, съ ботанической цѣлью, о нашихъ встрѣчахъ на курсѣ той ли и другой знаменитости, о часахъ волненія у постели больнаго, о дежурствахъ посреди толпы страждущихъ, о рѣдкихъ дняхъ размашистой веселости, о безконечныхъ наблюденіяхъ натуры человѣческой, наблюденіяхъ, безпрерывно открывающихся для медика, понимающаго свое значеніе и свое назначеніе? Что бы ни говорили люди, разнообразіе такой жизни и такой науки вполнѣ способно обуздывать вредъ юношескихъ порывовъ, представлять изъ себя какъ бы спасительную ограду заблужденіямъ первой молодости. Чтобы убѣдиться въ томъ, до какой степени господинъ Веронъ пользовался означенной оградою, не мѣшаетъ читателю прослѣдить за однимъ эпизодомъ его ученической карьеры.

Не успѣлъ нашъ молодой человѣкъ прожить ка своемъ чердачкѣ нѣсколько мѣсяцевъ, какъ умъ его былъ озаренъ уразумѣніемъ двухъ великихъ истинъ. Первая изъ нихъ, говоритъ будущій докторъ, заключалась въ томъ, "что изученіе анатоміи и патологіи не можетъ назваться веселымъ занятіемъ". Дойдя до такого афоризма, отчасти достойнаго древнихъ мудрецовъ, студентъ нашъ, путемъ наблюденія дошелъ до второй, еще болѣе важной истины. "жить двадцатью франками ежемѣсячнаго дохода невозможно", сказалъ самъ себѣ Веронъ, сказалъ и началъ обдумывать средства къ улучшенію своихъ финансовъ.

Съ этою цѣлью молодой аферистъ началъ свою первую аферу: купивъ никуда не нужное мертвое тѣло, онъ выварилъ его достодолжнымъ образомъ, отдѣлилъ кости, сложилъ ихъ и пречистилъ, составилъ скелетъ, а въ заключеніе продалъ его одному изъ богатыхъ товарищей за двадцать-пять франковъ. Сами не знаемъ почему, но при чтеніи этого разсказа намъ пришло въ голову сравненіе Верона съ Чичиковымъ, сдѣлавшимъ сингиря изъ воску, но (надо прибавить къ чести парижскаго мѣщанина) сходство между двумя личностями тутъ и окачивается. Чичиковъ слѣпилъ снигиря и продалъ его выгодно, Веронъ составилъ скелетъ сбылъ его за хорошую цѣну; и первый спряталъ вырученныя деньги на черный день, тогда какъ этотъ поспѣшилъ устроить обѣдъ для двухъ прителей, потомъ отправился съ ними въ театръ, гдѣ m-lle Марсъ восхищала парижскую публику своимъ талантомъ. По возвращеніи изъ спектакля, три друга остались почти безъ копѣйки, что не помѣшало студенту Руссо, одному изъ собесѣдниковъ, черезъ нѣсколько дней пригласить обоихъ товарищей на обѣдъ въ королевскую кофейню.

Господинъ Руссо, подобно великому своему однофамильцу, по видимому, имѣлъ слабость браться за дѣла нѣсколько рискованныя. Когда вся компанія собралась въ назначенный день, и часъ до обѣда, амфитріонъ встрѣтилъ своихъ гостей печальными словами: "я васъ позвалъ обѣдать; но въ кошелькѣ моемъ нѣтъ ни обола!" Веронъ отвѣчалъ грустнымъ молчаніемъ, но третій товарищъ куда-то отлучился, занялъ денегъ, и вернувшись, показалъ собратіямъ золотую монету. Рѣшено было тутъ же идти заказывать пиршество, но на бѣду или на счастье, дорога юныхъ жрецовъ Эскулапа лежала черезъ садъ Пале-Рояля. "Не пустить ли половину нашего состоянія на рулетку?" спросилъ одинъ изъ друзей, и его предложеніе удостоено было общимъ одобреніемъ. Въ это время къ компаніи примкнулъ еще четвертый юноша, тоже медикъ, имѣвшій три съ половиною франка въ карманѣ; ему-то было предложено присоединить свои капиталы къ общей кассѣ и сверхъ того распоряжаться игрою. Послѣ долгаго ожиданія въ саду, ученое тріо наконецъ увидало своего депутата, бѣгущаго изъ Пале-Рояля прямо на нихъ, съ радостнымъ видомъ: онъ выигралъ шестьдесятъ франковъ, вслѣдствіе чего вся компанія бѣгомъ отправилась къ Вефуру.

Обѣдъ кончился поздно, ибо начался почти въ семь часовъ, въ театръ уже нельзя было ѣхать, у каждаго изъ обѣдавшихъ на днѣ души сидѣла какая-то затаенная мысль, ресторану пришлось заплатить немного, ибо вся компанія вела себя чрезвычайно умѣренно. Демонъ корысти, завлекшій въ своя сѣть столькихъ молодыхъ и старыхъ людей, распростеръ свои крыли надъ Верономъ и его товарищами. Черезъ нѣсколько минутъ не окончаніи обѣда, четверо молодыхъ людей снова входили въ Пале-Рояль, въ знаменитый 129 нумеръ, страшное мѣста, когда-то пользовавшееся европейскою славою. Отъ нихъ отобрали шляпы, имъ указали входъ въ большую залу, и юноши оказались въ большомъ богато-убранномъ помѣщеніи, посреди блѣдныхъ людей, зараженныхъ одною изъ жесточайшихъ страстей человѣческихъ. Прямо передъ ними находился огромный столъ, съ углубленіями и нумерами, столъ, засыпанный золотомъ, около котораго толпились игроки и безпрестанно помѣщались должностныя лица (croupiers, tailleurs, messieurs de la Chambre), званія которыхъ, къ чести нашей, совершенно непереводимы за русскій языкъ. Касса банка помѣщалась на виду, однако, въ сторонѣ отъ стола, въ мѣдномъ сундукѣ а-журъ, устроенномъ такъ искусно, что груды золота, наполнявшія сундукъ, были скрыты отъ похитителей, во вмѣстѣ съ тѣмъ могли плѣнять очи каждаго понтера. Въ первую пору игорныхъ домовъ, касса лежала на столѣ, но въ 1815 году случилось произшествіе, заставившее банкировъ быть осторожнѣе: одинъ изъ игроковъ нарочно уронилъ золотую монету на полъ, и нагибаясь затѣмъ, чтобъ ее поднять, подвязалъ къ столу маленькую петарду съ зажженнымъ фитилемъ. Во время взрыва, пользуясь общимъ смятеніемъ, плутъ набилъ себѣ карманы золотомъ и, благодаря суматохѣ, скрылся безъ всякаго преслѣдованія.

Вечеръ, о которомъ здѣсь разсказывается, не прошелъ даромъ для Верона и его пріятелей: въ четверомъ они выиграли восемьсотъ франковъ; Руссо и господинъ, еще по утру имѣвшій въ кошелькѣ три франка съ копѣйками, пустили въ ходъ свои доли, и остались въ выигрышѣ; на долю каждаго пришлось не полуторы тысячъ франковъ слишкомъ. На другой день утромъ, кончивъ свое дѣло въ госпиталѣ, авторъ "Запасовъ" былъ опять въ 129 нумерѣ, счастіе снова ему улыбнулось, а десять луидоровъ наградили его за потерянное утро. Такъ дѣла шли болѣе трехъ мѣсяцевъ, по истеченіи которыхъ у Верона оказалось до 10,000 франковъ капитала, не говоря уже о деньгахъ, имъ прожитыхъ и примотанныхъ: онъ не отказывалъ себѣ ни въ чемъ, и жилъ, кагь самъ признается, милліонеромъ! Одинъ изъ старѣйшихъ понтеровъ заведенія уже подавалъ ему руку, повторяя при каждомъ свиданіи: "молодой человѣкъ, вы играете съ рѣдкимъ счастіемъ о съ еще болѣе рѣдкою разсудительностью." Уже дежурные прислужники позволяли ему входить въ залу со шляпою, знакъ вниманія рѣдкій и замѣчательный; уже мѣсто для Верона задерживалось съ самаго утра; уже записные игроки привѣтствовали его, и повѣряли ему результаты своихъ кампаній. Но увы, по прошествіи съ небольшимъ трехъ мѣсяцевъ, запасный капиталъ молодаго медика, его десять тысячъ франковъ, добытые такъ неожиданно, и еще одна тысяча франковъ гдѣ-то занятая, были проглочены рулеткой въ два или три вечера. Свѣтлый сонъ разсѣялся, бѣдный чердакъ и груда медицинскихъ книгъ одни остались нашему искателю фортуны!

"О,-- восклицаетъ докторъ Веронъ на этомъ мѣстѣ своего разсказа, проникнувшись лирическимъ восторгомъ -- о, чего не видалъ я, чего я не переиспыталъ въ этотъ короткій періодъ лихорадочной дѣятельности и корыстныхъ ощущеній! Вотъ съ чему привела меня выгодная афера со скелетомъ и веселый обѣдъ съ пріятелями! Я умѣлъ соблюдать хладнокровіе при счастіи, я умѣлъ останавливаться въ проигрышѣ, и совсѣмъ тѣмъ, какъ я вредилъ себѣ, какія ощущенія стали маѣ знакомы! Иногда я имѣлъ несчастіе играть не болѣе какъ четверть часа въ день, какъ тяжелъ и противенъ мнѣ казался такой день! Я не говорю уже о проигрышахъ, объ испытаніяхъ, какимъ подверженъ игрокъ несчастный, но вѣрьте мнѣ, само счастіе въ игрѣ восѣеваетъ въ душѣ человѣка всѣ роды бѣдствій. Выигрышъ отбиваетъ насъ отъ труда, поселяетъ презрѣніе ко всякой порядочной дѣятельности, развиваетъ высокомѣрный взглядъ на свои обязанности и гаситъ умъ, ведетъ насъ къ болѣзненной праздности. Даже довольства своимъ положеніемъ онъ въ насъ не возбуждаетъ; мнѣ случалось послѣ большаго выигрыша упрекать себя и думать съ горечью: "зачѣмъ я не увеличивалъ кушей, зачѣмъ я игралъ робко? этотъ вечеръ могъ сдѣлать меня богатымъ человѣкомъ!" Все это весьма справедливо и даже не дурно сказано.

Замѣтки доктора Верона объ игорныхъ домахъ и компаніи въ нихъ собиравшейся, не лишены интереса. Происхожденіе этихъ пагубныхъ заведеній, нынѣ повсюду уничтожаемыхъ, скрывается во мракѣ неизвѣстности; съ достовѣрностью можно только сказать, что въ Парижѣ, ранѣе 1789 года, были уже игорные дома, приносившіе значительный доходъ полиціи. Въ самыхъ послѣднихъ годахъ прошлаго столѣтія городское управленіе сочло нужнымъ закрыть публичные вертепы азартной игры, не имѣя средствъ наблюдать за игрою въ частныхъ домахъ; оттого полиція, лишившись дохода, потеряла въ тѣмъ вмѣстѣ всякую возможность слѣдить за злоупотребленіями игроковъ. Каждая недѣля ознаменовывалась или дракою въ потаенныхъ притонахъ, или исторіями великихъ проигрышей, иногда соединенныхъ со скандаломъ; наконецъ дѣла дошли по того, что Фуше, занимавшій должность министра полиціи, доложилъ первому консулу о необходимости возстановленія игорныхъ домовъ на новомъ основаніи. Бонапартъ неохотно далъ согласіе и много разъ пытался уничтожить обычай, возбуждавшій въ немъ справедливое негодованіе; но всякій разъ встрѣчая противорѣчіе, наконецъ пересталъ заниматься игорными домами. При Лудовикѣ XVIII право устройства этихъ домовъ отдано было на откупъ; суммы, черезъ него выручаемыя, поднялись въ годъ 5,500,000 франковъ; изъ этого капитала четвертая часть шла на субсидіи театрамъ, и извѣстные проценты на дѣла благотворительности и на полицейскіе расходы. Несмотря на всю строгость наблюденія, несмотря на обязательства, связывавшія игорныхъ откупщиковъ, зло, производимое игорными домами, могло назваться безпредѣльнымъ. Самая администрація постановленія, основаннаго за безнравственности и жадности, была заражена порокомъ. Откупщики и главные ихъ чиновники, получая огромный доходъ, были ненавистны свѣту; ихъ роскошь имѣла въ себѣ нѣчто возмутительное, ихъ наглое поведеніе превосходило всѣ мѣры терпимости. Лучшимъ, или по крайней мѣрѣ откровеннѣйшимъ изъ членовъ игорнаго откупа былъ нѣкто Бурсо, человѣкъ когда-то сочинявшій для театра и даже игравшій роли наперсниковъ, и съ годами утратившій все возвышенные помыслы и ставшій живымъ олицетвореніемъ финансоваго цинизма. Этому человѣку всѣ средства къ обогащенію казались дозволенными; занимаясь дѣлами игорнаго откупа, онъ еще вступалъ въ подряды насчетъ очищенія домовъ и своза грязи съ городскихъ улицъ. Его отель славился оранжереями; каждая его комната украшалась самыми рѣдкими и благовонными растеніями. Бурсо страстно любилъ цвѣты, за что и прозванъ былъ тогдашними остряками: князь мердифларскій.

Много разсказовъ, смѣшныхъ и трогательныхъ, сообщаетъ намъ докторъ Веронъ объ игрѣ старого времени. "Нѣтъ существа болѣе слабаго, суевѣрнаго, одинокаго говорятъ онъ намъ,-- какъ игрокъ, даже самый опытный, самый искусный. Игроку скучно въ бесѣдѣ людей, нераздѣляющихъ его страсти, онъ оживаетъ и развертывается только между товарищами. Тутъ идутъ безконечные разсказы, ребяческіе разсчеты, странныя признанія, воздушные замки, достойные сумасшедшаго, толки о примѣтахъ какимъ не повѣритъ старая баба. Каждый изъ собесѣдниковъ вполнѣ увѣренъ, что успѣхъ въ игрѣ есть дѣло разсчета, -- никакъ не случай. Каждый толкуетъ объ операціяхъ прошлаго вечера съ таинственностью, съ благоговѣніемъ, приправляя свою рѣчь полукабалистачесими выраженіями. Слова проиграть не употребитъ ни одинъ изъ говорящихъ, это слово для всѣхъ ненавистно; разговоръ за рулеткой вовсе непонятенъ для человѣка свѣжаго. Вашу ставку убили, это значитъ vous subisses un écost. Если вы вернули проигранную сумму, вы говорите je suis rentré, если еще не вернули и продолжаете играть въ надеждѣ за счастливую жилку: тогда vous etes engagé. Послѣднее выраженіе очень рельефно; только какъ надо понимать тутъ слово engagé: въ смыслѣ войска, вступавшаго въ бой съ непріятелемъ, или въ смыслѣ человѣка, долгомъ обязаннаго къ чему-то великому?"

Разсказы о счастливцахъ, сдѣлавшихъ большіе выигрыши, очень любимы записными игроками, но возбуждаютъ въ нихъ не зависть, а скорѣе какое-то нѣжное чувство. Два подобныхъ случая произошло почти на глазахъ у Верона. Одинъ разъ въ игорной залѣ появился юный провинціалъ, пріѣхавшій въ Парижъ изъ своей трущобы для того, чтобъ купить невѣстѣ кой-какіе наряды къ свадьбѣ: проживши восемь дней въ столицѣ, онъ повезъ своей возлюбленной богатые уборы и еще 90000 франковъ чистыми деньгами. Другой баловень Фортуны, содержатель кофейни въ Страсбургѣ, въ одинъ мѣсяцъ выигравши двѣсти тысячъ, поскакалъ на родину. Во все время пребыванія сказанныхъ счастливцевъ въ Парижѣ, она были львами Фраскати и 129-го нумера; посѣтители игорныхъ домовъ ими гордились, какъ гордится какой нибудь гостепріимный помѣщикъ заѣзжимъ гостемъ знатной фамиліи.

Таковы были игроки по страсти и призванію, наполнявшіе отъ полудня до полуночи залы игорныхъ домовъ, начиная отъ 154 нумера, гдѣ играли неиначе какъ на золото, до залы No 115 или бириби въ которой можно было ставить десять су. {До 1815 года банки были отвѣтные, Лудовикъ XVIII запретилъ имъ держать болѣе какъ 12,000 на одну ставку.} Всѣ игроки, безъ исключенія, принадлежавшіе къ людямъ разслабленнымъ нравственно, однакоже вели себя очень прилично, даже при сильныхъ проигрышахъ. Въ видѣ исключенія являмсь между ними хилые молодцы, затыкавшіе себѣ уши, дабы не слышать роковыхъ словъ: perd -- gagne, или вскрикивавшіе при несчастной таліи -- огромное большинство пріучало себя, къ молчанію. "Возлѣ меня -- говоритъ Веронъ -- какой-то англичанинъ проиграть сто тысячъ франковъ билетами, не разжимая губъ, не сдѣланъ вы одного порывистаго жеста; послѣ банковыхъ билетовъ сталь онъ класть на столъ золото, послѣ золота серебро, а послѣдней его ставкой была монета въ сорокъ су. Между посѣтителями нумера сто-дватцать-девятаго, находился одинъ литераторъ, старичокъ съ напудренными волосами, послѣ счастливыхъ ставокъ отпускавшій латинскія фразы. Одинъ разъ онъ отвелъ меня въ сторону и, подавая мнѣ изданіе Персія и Ювенала, попросилъ датъ за эти книги сорокъ су. Я далъ старику пять франковъ и обрадовалъ его чрезвычайно, но чрезъ нѣсколько минутъ онъ снова подошелъ ко мнѣ говоря: возьмите эти шолковые чулки и дайте мнѣ что вамъ будетъ угодно!-- Конечно, я отвѣтилъ отказомъ."

Самоубійствъ, по словамъ нашего автора, между истинными игроками въ его время не было, убивали себя большею частью люди молодые, завязавшіе игру случайно. Страсть къ игрѣ нашъ медикъ относитъ къ недугамъ, изнуряющимъ организмъ.

Во избѣжаніе скандальныхъ исторій за рулеткою, банкъ былъ обязанъ при всякомъ нефальшивомъ недоразумѣніи принимать проигрышъ на свой счетъ; поэтому случайно произошла не одна исторія, доказывавшая изобрѣтательный духъ многихъ спекуляторовъ. Разъ вечеромъ, двое молодыхъ людей, войдя въ Фраскати, положили по пятисотъ франковъ золотомъ, одинъ на красное, другой на черное мѣсто. Натурально одинъ изъ нихъ выигралъ и тутъ же унесъ данныя ему деньги, тогда какъ ставка другаго оказалась ничѣмъ инымъ, какъ кучкой двухъ франковыхъ монетъ, отлично вызолоченныхъ. Въ другой разъ, когда позволялось ставить деньги въ сверткахъ, одинъ очень извѣстный человѣкъ бросилъ на столъ свертокъ, въ которомъ, судя по его виду, должна была заключаться тысяча франковъ золотомъ. Проигравъ нѣсколько разъ, онъ постоянно бралъ свертокъ назадъ, вынималъ вмѣсто него билетъ въ тысячу франковъ, и такимъ образомъ пріучивъ банкира къ своей манерѣ, продолжалъ игру, до тѣхъ поръ, пока не пришлась удачная талія. Этому игроку дали тысячу франковъ, но онъ поразилъ всѣхъ такими словами: "Мнѣ слѣдуетъ болѣе!" И точно, въ сверткѣ, между золотыми монетами, лежало билетовъ тысячъ на двадцать; банкъ, не имѣя возможности доказать, что свертокъ былъ тотъ самый, который лежалъ на столѣ въ прежнія таліи, уплатилъ сумму, во съ тѣхъ поръ не держалъ игры на суммы въ сверткахъ.

Послѣ ватерлоскаго сраженія, вслѣдствіе большаго стеченія иностранцевъ, въ Парижѣ устроились частныя заведенія подъ видомъ ресторановъ, гдѣ играли въ кребсъ и бульотъ на большія деньги; во главѣ каждаго притона обыкновенно находилась еще молодая дама, подъ Ватерло лишившаяся мужа, и двое помощниковъ, непремѣнно капитановъ, изъ которыхъ одинъ носилъ сѣдые усы и распоряжался игрою, а другой, болѣе молодцеватый, съ усами поднятыми кверху и вѣчными разсказами о прошлыхъ кампаніяхъ. Этотъ послѣдній господинъ вербовалъ молодыхъ людей въ свое общество, устраивалъ ихъ сердечныя дѣла, и въ случаѣ какихъ либо исторій, не отступалъ передъ рукопашнымъ боемъ. Конкуренція частныхъ игорныхъ заведеній, однако же, не могла сдѣлать вреда ни Фраскати, ни блистательному кругу иностранцевъ; огромныя средства откупщиковъ позволяли имъ не останавливаться передъ издержками на приманку публики. Въ однихъ игорныхъ домахъ давались балы, другіе щеголяли маскарадами, въ третьихъ поваръ сдавался тонкостью или дешевизной ужиновъ; ко всему этому присовокуплялось часто или концертъ или даровое угощеніе.

Не ранѣе 1837 года правительство сочло нужнымъ покончить съ порядкомъ вещей, результатомъ которыхъ выходило одно униженіе, неокупаемое никакими милліонами. Палата депутатовъ приняла законъ о закрытіи игорныхъ домовъ, начиная съ 31 декабря того года. Немного нашлось лицъ, осмѣлившихся поднять голосъ въ защиту ненавистнаго учрежденія, но на посѣтителей Фраскати и подобныхъ притоновъ новое постановленіе пало подобно тяжкому ненастью. Mнorie изъ адептовъ покинули Францію для разныхъ городовъ съ водами, гдѣ и понынѣ скитаются; вслѣдъ за ними оставили свою родину откупщики по игорной части, ихъ чиновники и остальныя должностныя лица въ томъ же родѣ; само собой разумѣется, бѣгство подобныхъ сыновъ не принесло особеннаго горя ихъ отечеству.

"Вскорѣ послѣ закрытія игорныхъ домовъ разсказываетъ Веронъ -- случилось мнѣ видѣть юношу, упорно отказывавшегося отъ предлагаемой ему невѣсты съ 200000 франковъ приданаго.

"-- Въ старое время, говорилъ онъ лицамъ, хлопотавшимъ о его счастіи: -- въ старое время двѣсти тысячъ составляли недурное приданое. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, я не отказался бы отъ невѣсты съ такимъ капиталомъ. А теперь что такое значатъ двѣсти тысячъ?... игорные дома закрыты!"

ГЛАВА III.

Опять медицина.-- Номенклатура великихъ медиковъ.-- Замѣтки о первыхъ врачахъ стараго времени.-- Порталь, Несторъ между вероновыми современниками.-- Записная книжка Порталя, его паціенты.-- Честолюбіе Порталя.-- Его бесѣда съ Людовикомъ-Филппомъ.-- Хирургъ Дюбуа, его наружность и карьера.-- Коренезаръ, Ларрей и Деженетъ.-- Разсказъ о докторъ Рекамье, его добрыхъ дѣлахъ и методѣ леченія.-- Его мнѣнія о средствахъ природы.-- Дюпюитренъ, подвиги Дюпюитрена, его гордость, общее обожаніе къ особѣ Дюпюитрена.-- Собранія въ его клиникѣ.-- Медицинскія дѣянія Верона -- Два дня славы и минута паденія.-- Докторъ Веронъ оставляетъ медицину, вслѣдствіе неудачнаго кровопусканія.

Послѣ спасительнаго проигрыша, исторію котораго мы сообщили въ предъидущей главѣ, юному Верону осталось только снова вернуться къ своимъ книгамъ и лекціямъ профессоровъ, изъ которыхъ многіе пользовались, блестящею, вполнѣ заслуженною извѣстностью.

"Да, чтобъ ни говорили мои ненавистники" возглашаетъ Верогь, всегда готовый поговорить о врагахъ своихъ, подобно многимъ изъ современныхъ Роберъ-Макеровъ -- чтобъ бы ни говорили эти люди, непризнающіе во мнѣ ни таланта, ни любви къ своему дѣлу, я люблю медиковъ, уважаю медицину, горжусь своей связью съ знаменитѣйшими изъ жрецовъ благородной науки! Anch, io son pittore, и я былъ докторомъ, и я исцѣлялъ страждущее человѣчество, и я благоговѣйно внималъ урокамъ людей, прославившихъ Францію. Можно ли не уважать медицину, можно ли отвергать величіе, соединенное съ званіемъ доктора, можно ли не удивляться древнимъ и новымъ мудрецамъ, носившимъ сказанное званіе? Развѣ великій Рабле не былъ предкомъ настоящихъ медиковъ, развѣ наше сословіе не считаетъ въ ряду бывшихъ своихъ знаменитостей Клавдія Верра, построившаго луврскую колоннаду, Локна, сочинившаго "Опытъ о разсудкѣ человѣка", путешественницы Бернье, Кене, ординарнаго врача при Людовикѣ XV, основателя цѣлой экономической школы (физіократовъ)? Обратившись къ вашей эпохѣ, встрѣтимъ едва ли на большее количество великихъ именъ -- Шапталя химика, занимавшаго должность министра внутреннихъ дѣлъ во время консульства, графа Бертолли, сенатора при Наполеонѣ, великаго Кювье, графа Беранже, главнаго директора кассы погашенія долговъ, Бюше, историка и бывшаго предсѣдателя бывшаго Національнаго Собранія, Трели и Репера, министровъ послѣ 1848 года, Виктора Жакмона, котораго увлекательныя "Письма объ Индіи" составляютъ только ничтожную часть заслугъ этого рано окончившаго свое поприще ученаго."

Нельзя не согласиться со словами нашего автора, хотя весь этотъ рядъ именъ (приведенный нами въ большомъ сокращеніи), приведенъ въ "Воспоминаніяхъ", какъ намъ кажется, для одной красоты слога. Никто не оспариваетъ славы французскихъ врачей, никто не сомнѣвается въ великомъ значеніи медицинской науки, всякій человѣкъ, ею занимающійся, вполнѣ знаетъ, сколько заслугъ принесли ей въ наше столѣтіе соотечественники и, можетъ быть, товарищи Луи Верона. Мы никогда не имѣли пристрастія къ Франціи, французской наукѣ и французскимъ писателямъ, но чувство безпристрастія, врожденное всякому русскому, побуждаетъ насъ сказать, что какъ жизнь, такъ и труды знаменитыхъ медиковъ, которыми гордится отечество Верона, стоють похвалъ и изученія. Разсказы объ этихъ людяхъ составляютъ свѣтлый оазисъ въ книгѣ "Воспоминаній", а потому мы и поспѣшимъ перейдти отъ пустыхъ декламацій нашего автора къ тѣмъ страницамъ, гдѣ читателю дается хотя нѣсколько солидныхъ свѣдѣній о первыхъ врачахъ Парижа, во время имперіи и реставраціи.

Патріархомъ столичныхъ медиковъ, любимцемъ моднаго свѣта и, кажется вамъ, высокимъ идеаломъ Верона, во время ученическихъ годовъ нашего автора, долгое время считался Порталь (если не ошибаемся, баронъ Порталь), первый лейбъ-медикъ при короляхъ Людовикѣ XVIII и Карлѣ X. Въ 1789 году ему уже было за сорокъ лѣтъ, и годовой доходъ его за одни визиты составлялъ болѣе сорока тысячъ франковъ, сумму, крайне значительную въ то время. Порталь лечилъ кардинала Рогана, посаженнаго въ Бастилію, вслѣдствіе извѣстной исторіи ожерелья; въ 1788 году его призывали въ Версаль на консультацію, по случаю болѣзни дофина; передъ этимъ человѣкомъ блистательною панорамою прошелъ цѣлый радъ неслыханныхъ событій, онъ зналъ все сколько нибудь знатное и умное въ своемъ отечествѣ; его записная книжка для помѣтки визитовъ представляетъ изъ себя какой-то особенный историческій календарь, рѣдкость своего рода. При Людовикѣ XVI почти всѣ иностранные посланники, знатные путешественники обращались къ Порталю; въ числѣ этихъ именъ, нынѣ забытыхъ, красуется имя барона Гримма, саксенъ-готскаго министра, "важнаго Гримма", какъ говорится въ "Евгеніи Онѣгинѣ". Неккеръ съ женой лечялись у Порталя, д'Аламберъ и актриса Клеронъ считались его паціентами! Порталь своими глазами видѣлъ Вольтера, Дидро, д'Ольбаха, Рейналя; въ 1793 году порталева книжка украшена именемъ госпожи Ролданъ. Настоящее звѣно, связывавшее вѣкъ нынѣшній и вѣкъ минувшій, Порталь и при Наполеовѣ, и при Карлѣ X, и при Людовикѣ-Филиппѣ былъ прежнимъ Порталемъ XVIII столѣтія, старикомъ въ пудреномъ парикѣ, носившимъ фракъ въ родѣ кафтана и палку съ золотымъ набалдашникомъ. Внуки эмигрантовъ, вернувшись во Францію, поспѣшили ввѣрить свои семейства врачу, лечившему ихъ дѣдовъ и бабушекъ.

Порталь, старикъ Порталь, le vieux Portal былъ въ лицо извѣстенъ всему Парижу, доходы его доходили до огромныхъ суммъ, онъ читалъ лекціи анатоміи въ Ботаническомъ саду, и за то получалъ особое содержаніе, но всего этого успѣха было мало честолюбивому старикашкѣ. Онъ жаждалъ почестей и по временамъ употреблялъ смѣшныя средства для возвеличенія своей персоны въ общественномъ мнѣніи, то нанимая цѣлый рядъ экипажей для дежурства около своего подъѣзда, то приказывая своему лакею вбѣгать во время консультаціи въ комнаты паціента и требовать Порталя или во дворецъ, или къ какой нибудь герцогинѣ. Безъ двора старикъ не могъ жить: лишившись своей придворной должности при отъѣздѣ изъ Франціи Карла X, Порталь не выдержалъ, и явился къ Людовику-Филиппу съ просьбой причислить его къ штату медиковъ королевской фамилія.

-- Любезный Порталь, отвѣчалъ ему король: -- у меня есть уже свой старый, постоянный докторъ, именно Маръ.

-- Ваше величество, возразилъ Несторъ парижскихъ медиковъ:-- мы сохранимъ господина Мара при вашемъ медицинскомъ штатѣ.

-- Да у меня нѣтъ штата, опять сказалъ король: -- одного Мара довольно для всѣхъ насъ.

-- Въ такомъ случаѣ, сказалъ неотступный Порталь: -- не забудьте меня по смерти господина Мара.

Въ этотъ годъ самому ему было восемьдесятъ-восемь лѣтъ отъ роду.

За визиты Порталь бралъ отъ шести до двѣнадцати франковъ, за консультаціи отъ двадцати-четырехъ до сорока-восьми.

Какъ хирургъ, Антуанъ Дюбуа пользовался въ Парижѣ почти такою же практикою, какъ Порталь. Относительно наружности, манеры и образа мыслей, онъ составлялъ рѣзкій контрастъ съ Несторомъ медиковъ, о которомъ сейчасъ говорилось. Дюбуа такъ же, какъ и Порталь, никогда не измѣнялъ своего костюма, составленнаго изъ чорнаго фрака съ широкими фалдами, жилета, отворачившагося на грудь почти до плечъ, и высокихъ сапогъ, по краямъ обшитыхъ бархатомъ.

-- Мой нарядъ не соображается съ модой, говаривалъ Дюбуа:-- но мода повременамъ подходитъ къ моему наряду.

Онъ говорилъ всѣмъ ты, ѣздилъ на консультаціи, не принимая за то платы, не церемонился ни съ кѣмъ, а во время египетской экспедиціи, раздражилъ Бонапарта, вернувшись во Францію безъ всякаго дозволенія. Когда составился штатъ медиковъ при новомъ императорѣ, Дюбуа явился къ извѣстному Корвизару съ такимъ вопросомъ:

-- А почему ты не помѣстилъ меня въ списокъ лейбъ-медиковъ? Или я, по твоему, хуже другихъ, что ли?

Корвизаръ {Корвизаръ извѣстенъ какъ своими медицинскими заслугами, такъ и остроуміемъ разговора. Наполеонъ, передъ своимъ бракомъ съ Маріей Луизой, часто распрашивалъ его о вѣроятности имѣть наслѣдниковъ.

-- Можетъ ли человѣкъ, женившись въ пятьдесятъ лѣтъ отъ роду, имѣть здоровыхъ дѣтей? одинъ разъ сказалъ императоръ Корвизару.

-- Можетъ, но не навѣрное, отвѣтилъ меликъ.

-- А если ему шестьдесятъ?

-- Можетъ, ваше величество, и навѣрное.} возразилъ съ своей грубой откровенностью:

-- Оттого я тебя не помѣстилъ, что самъ хочу быть хозяиномъ.

Но таково было уваженіе, всюду возбуждаемое заслугами Дюбуа, что Наполеонъ въ скоромъ времени назначилъ его акушеромъ при императрицѣ.

Кто изъ нашихъ читателей не слыхалъ про Деженета и барона Ларрея, писателей и хирурговъ, столько времени сопровождавшихъ арміи Наполеона, совершавшихъ свой возвышенный долгъ въ степяхъ Египта и на поляхъ генеральныхъ сраженій, нынѣ записанныхъ въ исторію нашего XIX столѣтія? Оба хирурга пользовались огромной знаменитостью, оба почтены благодарностью потомства (Ларрею между прочимъ уже воздвигнутъ монументъ съ его изображеніемъ), оба дошли до славы разными путями. Ларрей скорѣе походилъ на храбраго генерала, возвысившагося до чиновъ съ самаго простаго званія, соперникъ его въ одно время удивлялъ и ученостью и природнымъ остроуміемъ. Для Ларрея воля Наполеона была всѣмъ, Деженетъ, товарищъ Демулена и бывшій поклонникъ г-жи Ролданъ, позволялъ себѣ не разъ спорить съ императоромъ. Онъ на отрѣзъ отказался дать опіумъ раненымъ солдатамъ, которыхъ приходилось отдать въ руки турокъ при Сенъ-Жанъ д'Акрѣ. Вдвоемъ съ Клеберомъ, нашъ медикъ не разъ поперечилъ распоряженіемъ консула во время египетской кампаніи. Наполеонъ называлъ Деженета болтуномъ, но питалъ къ нему уваженіе.

И Деженетъ и Ларрей многое видѣли на своемъ вѣку, но второй умѣлъ только говорить объ операціяхъ, между тѣмъ, какъ первый славился въ гостиныхъ за отличнаго разсказчика. Ларрей говаривалъ; что всякій генералъ французской службы, имѣвшій деревянную ногу, прошелъ черезъ его руки. Деженетъ извѣстенъ въ лѣтописяхъ науки тѣмъ, что самъ привилъ себѣ чуму, находясь въ Яффѣ.

Однимъ изъ любимѣйшихъ профессоровъ нашего автора быль докторъ Рекамье, когда-то служившій хирургомъ во флотѣ, а въ послѣдствіи занимавшій важную должность врача въ Hôtel-Dieu города Парижа. Портретъ этого друга человѣчества до того удался Верону, что страницу о Рекамье мы несомнѣноо можемъ назвать, лучшею страницей во всѣхъ четырехъ томахъ "Записокъ Парижскаго Мѣщанина". Выписываемъ ее почти безъ измѣненій; докторъ Веронъ не часто доставляетъ такіе случаи своимъ рецензентамъ.

"Рекамье имѣлъ двадцать-семь лѣтъ, когда ему дали должность врача Hotel-Dieu. То былъ человѣкъ высокаго роста, съ смѣлымъ взглядомъ, съ неровнымъ румянцомъ на лицѣ, рѣчь его была проста, какъ и всѣ его пріемы, онъ страстно любилъ медицину, и не только ее, но и своихъ паціентовъ. Съ жаднымъ любопытствомъ, со страстью слѣдилъ Рекамье за симптомами недуговъ, схватывалъ признаки, способные подать ему новую идею леченія, вдохновлялся мыслями самой смѣлой терапевтики и готовъ былъ бороться съ самой смертью. Его можно было назвать медикомъ отходящихъ: онъ вырывалъ у могилы ея добычу. Когда смерть хватала больнаго за ноги, Рекамье схватывалъ его за плечи, и много разъ въ такой ожесточенной борьбѣ оставался побѣдителемъ. Много разъ случалось ему откидывать саванъ съ лица покойниковъ, переносить ихъ опять на постель, и возбуждать въ нихъ жизнь или кровопусканіемъ или другими сильными средствами. Во время подобныхъ подвиговъ онъ рисковалъ всѣмъ на свѣтѣ, даже своей доброй славою, онъ не боялся неуспѣха, не отступалъ передъ самой невозможностью, твердо вѣря въ силу природы и великую судьбу науки.

"Олинъ разъ Рекамье былъ призванъ на консультацію къ больному, уже находившемуся въ агоніи. Всѣ консультанты единогласно рѣшили невозможность помощи и собирались уйти прочь, торопясь на другіе визиты.

"-- Стойте, сказалъ медикъ отходившимъ: -- стойте, господа, вы должны здѣсь остаться еще хоть два часа, до тѣхъ поръ, пока я передамъ вамъ основанія моей надежды спасти больнаго. Я самъ отозванъ въ разныя мѣста, меня тоже ждутъ, но я остаюсь и приглашаю васъ сдѣлать тоже. Мнѣ самому когда-то случалось приговаривать людей къ смерти, иные изъ нихъ и теперь ходятъ по улицамъ. Средства природы велики, а мы должны надѣяться!

"Десятую часть своего дохода Рекамье выдавалъ бѣднымъ, и докторъ Гуро, въ замѣчательномъ некрологѣ, сообщаетъ слѣдующій анекдотъ о его благотворительности. Рекамье одинъ разъ взобрался на чердакъ навѣстить самую бѣдную изъ своихъ паціентокъ. Одолѣвъ безконечное число ступенекъ, онъ наконецъ очутился у больной, задыхаясь я немного сердясь. Хозяйка пустилась въ извиненія жалуясь на квартиру и бѣдность.

"-- Правда, правда, перебилъ Рекамье: -- я совсѣмъ изъ силъ выбился. (Пошли новыя извиненія со стороны сконфуженной хозяйки.) -- Вы не знаете, что такой походъ стоитъ десяти франковъ? опять подхватилъ медикъ: -- я не привыкъ взбираться такъ высоко за меньшую цѣну!

"И говоря эти слова, Рекамье сунулъ десять франковъ въ руку бѣдной женщины.

"За долго до своей смерти Рекамье говорилъ: я не стану умирать, а свалюсь просто! Онъ умеръ отъ удара въ легкіе -- отъ болѣзни, съ которой такъ славно боролся, когда она случалась съ его паціентами.

"Въ дѣлѣ религіи и науки, Рекамье былъ пламеннѣйшимъ существомъ, неколебимымъ какъ въ обязанностяхъ христіанина, такъ и въ занятіяхъ медика."

Еще одинъ человѣкъ изъ нашихъ современниковъ умѣлъ создать себѣ великій авторитетъ въ наукѣ леченія человѣческихъ недуговъ, обезсмертить свое имя во Франціи и во всей Европѣ, всходя по два раза въ день, въ теченіе тридцати лѣтъ, на ступени ввѣренной ему больницы, разсыпая у постели каждаго больнаго сокровища своего генія, съ желѣзомъ и огнемъ въ рукахъ совершая чудеса смѣлости, ловкости, изобрѣтательности, передавая у той же постели огромной массѣ слушателей исторію каждой болѣзни, ходъ ея и ходъ собственныхъ своихъ операцій съ нею. Этотъ человѣкъ, котораго каждое слово находило себѣ отголосокъ посреди толпы учениковъ и поклонниковъ, благоговѣйно его окружавшихъ, носилъ имя Дюпюитрена.

Между людьми, отмѣченными дивной печатью и предназначенными на благо человѣчества, не всѣ смотрятъ одинаково на свое собственное значеніе. Въ иныхъ сознаніе своего величія порождаетъ скромность, болѣзненную стыдливость; въ другихъ геній оказывается горделивой увѣренностью, стремленіемъ къ первымъ ролямъ человѣческой комедіи. Дюпюитренъ принадлежалъ ко второму разряду знаменитостей; въ высокомъ его ростѣ, въ смѣлой осанкѣ, въ превосходно обрисованныхъ, но презрительно сжатыхъ губахъ, оказывался смертный, рожденный на то, чтобъ повелѣвать своими собратіями. Лучшіе ученики Дюпюитрена боялись своего учителя, потупляли глаза передъ его взглядомъ, подчиненные ему медики дорого платили за минуту небрежности или самонадѣянности. Имѣть надъ собой начальниковъ Дюпюитренъ не любилъ и не хотѣлъ, оттого онъ оставилъ много враговъ, до сихъ поръ пытающихся сказать о немъ дурное слово. Съ Пельтаномъ, бывшимъ начальникомъ больницы, въ послѣдствіи ввѣренной Дюпюнтрену, нашъ медикъ имѣлъ безпрестанныя столкновенія, поминутно упрекая въ робости своего патрона и предлагая самъ операціи, изумительныя по смѣлости. Когда Дюпюитренъ одолѣлъ и самъ сталъ на первое мѣсто, его друга и товарища Маржолена назначили къ нему въ помощники. Встрѣтивъ своего сочлена въ ряду студентовъ, собравшихся въ клинику, Дюпюитренъ не далъ ему руки, но поразилъ его такими словами: "государь мой, надѣвайте передникъ и слѣдуйте за мною!"

Когда натуры, подобныя Дюпюнтрену, сохраняютъ способность смягчаться по временамъ,-- наградой такихъ человѣческихъ минутъ обыкновенно бываетъ безпредѣльная преданность со стороны всѣхъ лицъ, къ нимъ приближающихся. А Дюпюитренъ между докторами, и Дюпюитренъ у постели больнаго, были двумя разными лицами. Знаменитый медикъ умѣлъ говорить съ простымъ народомъ, и его имя до сей поры популярно въ отдаленнѣйшихъ закоулкахъ Парижа. Когда онъ подходилъ къ какой нибудь постели въ больницѣ, и твердо говорилъ паціенту, въ ней лежавшему: "я тебя вылечу!" глаза больнаго сіяли неизобразимой радостью. За такія минуты и такія рѣчи мельчайшій изъ студентовъ клиники питалъ къ особѣ Дюпюитрена безпредѣльное обожаніе. Костюмъ Дюпюитрена, постоянно одинаковый, сдѣлался какъ бы мундиромъ всѣхъ его слушателей -- во все время славы нашего медика, молодые люди, обучавшіеся медицинѣ, носили бѣлый жилетъ, синіе панталоны и фракъ темнозеленаго цвѣта; въ наше время любимѣйшій наслѣдникъ Дюпюитрена, докторъ Марксъ, не носитъ иного наряда.

Дюпюитренъ писалъ мало, но говорилъ превосходно, удивляя учащихся громадностью своей памяти, -- въ лекціяхъ, записанныхъ съ его словъ и изданныхъ, нѣтъ того духа, который оживлялъ собой уроки знаменитаго профессора. Модные медики, старики, государственные люди, ученые, кончившіе со славой свое попроще, ѣздили въ клинику, смѣшивались съ толпой юношей, для того, чтобъ его послушать. Визиты Дюпюитрена считали милостью, состояніе его дошло до баснословнаго итога четырехъ милліоновъ франковъ, -- ни одинъ медикъ во Франція не наживалъ себѣ подобнаго капитала. Порядкомъ своихъ денежныхъ дѣлъ профессоръ былъ обязанъ своему паціенту, барону Джемсу Ротшильду, занимавшемуся состояніемъ Дюпюитрена, будто состояніемъ дорогаго брата, неимѣющаго времени входить въ мелкія подробности жизни.

Дюпюитренъ не тратилъ денегъ и не любилъ пышности, его нельзя было назвать скупымъ, но вкусы его были чрезвычайно просты, почти грубы. Возвращаясь изъ больницы, онъ постоянно покупалъ яблоки у разнощиковъ передъ подъѣздомъ я обыкновенно уносилъ съ собой подъ мышкою обѣдъ, госпитальную булку. За то, когда Карлъ X долженъ былъ покинутъ Францію, баронъ Дюпюнтренъ предложилъ милліонъ франковъ своему королю и благодѣтелю. Умирая, Дюпюитренъ отказалъ 200,000 на устройство музея и публичныхъ лекцій патологической анатоміи.

Послѣдняя болѣзнь, поразившая великаго медика, произошла въ началѣ 1835 года. На похоронахъ Дюпюитрена, страшныя массы народа запрудили улицы, по которымъ двигалась погребальная процессія. Имя барона Дюпюитрена, такъ извѣстное всѣмъ ученымъ, почти не было знакомо простолюдинамъ, его оплакивавшимъ, въ ихъ кругѣ профессоръ явился съ другимъ именемъ славнѣе котораго ничего не можно придумать для медика. Le grand docteur est mort! кричали мальчишки, бѣжавшіе за гробомъ. Le grand docteur m'а tràité, говорятъ и теперь старики, когда-то пользовавшіеся въ больницѣ, прославленной Дюпюитреномъ!

Вотъ каковы были люди, примѣръ и уроки которыхъ поселили въ юномъ умѣ нашего Луи Верона благородную страсть къ наукѣ! Въ 1821 году авторъ "Записокъ" получилъ казенное мѣсто ординатора при какомъ то госпиталѣ, а еще черезъ два года съ честію выдержалъ экзаменъ на степень доктора медицины. Врожденая пронырливость, а можетъ быть и семейныя связи (Дюбуа и Рекамье были знакомы съ отцемъ Верона) доставили новому медику еще мѣсто при Домѣ-Найденышей (Enfante-Trouvée) гдѣ Верону приходилось сажать въ теплую ванну десятки новорожденныхъ, испускавшихъ такіе крики, "о которыхъ не забудешь даже слушая трельки госпожи Даморо, Вурри и Дюпре!" Но къ несчастію, а можетъ быть и къ счастію больныхъ города Парижа, успѣхи молодаго врача продолжались недолго. Одинъ неудачный конкурсъ въ медицинскомъ факультетѣ, конкурсъ, на которомъ очередная премія выдана была не Верону, а кому то изъ его соперниковъ, поселилъ въ сердцѣ нашего мѣщанина чувства до крайности безотрадныя. Работа ему опротивѣла, лекціи и служебная практика утратили всю занимательность, Веронъ рѣшился составить себѣ Фортуну, какъ частный врачь, обширною частною практикою. Но долгое время ни одинъ кліентъ не касался стопами его лѣстницы, а когда дѣла стали идти немного лучше, одно несчастное и все таки забавное обстоятельство положило предѣлъ его роковой практикѣ.

"Ненадо думать -- разсказываетъ нашъ авторъ -- чтобы въ моей практикѣ не было кой какихъ успѣховъ. Другъ мой Данилъ, сынъ музыканта Лангле и двоюродный братъ Евгенія Сю, былъ спасенъ мною отъ смерти, что и до сихъ поръ помнитъ. У него началось воспаленіе легкихъ и я пустилъ ему кровь, восемь разъ, безъ всякаго успѣха; съ отчаянной рѣшительностью я произвелъ девятое кровопусканіе, и о радость! больной, уже приводившій всѣхъ васъ въ отчаяніе своимъ положеніемъ, впалъ въ спокойный сонъ, безъ всякихъ опасныхъ признаковъ. Въ другой разъ я сохранилъ отъ гибели старуху привратницу, у которой шесть часовъ сряду происходило теченіе крови изъ носу, болѣзнь страшная и носящая названіе epitaxis. Я совершилъ смѣлую операцію въ присутствіи цѣлой дюжины привратницъ, боязливыхъ существъ, поспѣшившихъ разнести разсказы обо мнѣ по всему околотку. Слава начала мнѣ улыбаться, успѣхъ моего послѣдняго дѣла былъ вполнѣ замѣчателенъ.

"Но увы! недолго длилось мое блаженство. Я получилъ уже трехъ паціентовъ, когда вдругъ пришло ко мнѣ приглашеніе отъ одной богатой и крайне толстой дамы, нуждавшейся въ простомъ кровопусканіи. "Весь городъ говоритъ о вашемъ искусствѣ", сказала она мнѣ въ первую минуту свиданія: "а я давно уже хочу проститься съ моимъ прежнимъ домовымъ медикомъ. Займите его мѣсто, моему примѣру послѣдуетъ весь кругъ моего знакомства, кругъ довольно обширный!" Отъ такихъ ласковыхъ словъ слѣдовало перейти къ операціи. Я вспомнилъ слова знаменитаго хирурга Ру, говорившаго, что онъ никогда не пускаетъ крови безъ нѣкотораго безпокойства. И я началъ безпокоиться, а паціентка уже протягивала мнѣ свою жирную руку. Я кольнулъ ланцетомъ и не попалъ въ жилу, кольнулъ другой разъ -- также неудача. И тутъ сцена перемѣнилась. "Идите прочь, сударь, вы невѣжа, вы ничего не смыслите въ своемъ дѣлѣ! Бѣдные больные, которые къ вамъ попадутся! Перевяжите руку и идите прочь, счастье еще, что вы меня не изуродовали!" Дни моего величія были преддверіемъ моего паденія! недавняя популярность только прибавляла униженіе, всѣ мои воздушные замки разлетѣлись. "Жустенъ!-- сказалъ я привратнику, возвратясь домой -- все кончено, я не лечу болѣе никого. Когда кто прядетъ спрашивать доктора, объявляй, что доктора больше нѣтъ въ домѣ!"

Такъ кончились медицинскіе подвиги врача Луи Верона. Но медицину труднѣе оставить, нежели оно кажется; если нашъ авторъ хочетъ забыть періодъ своей дѣятельности на пользу больнаго человѣка, карикатуристы и редакторы сатирическихъ журналовъ имѣютъ добрую память. И вотъ почему Веронъ, всегда изображаемый съ атрибутами, какъ нѣкій полубогъ древности, на каждой картинкѣ представленъ посреди банокъ, ретортъ, пилюль, да сверхъ того многихъ другихъ врачебныхъ орудій слишкомъ многосложнаго значенія.

ГЛАВА IV.

Новый панегирикъ медицинѣ.-- Медицинскіе общества и ихъ ораторы.-- Защита врачей девятнадцатаго столѣтія.-- Гигіеническіе афоризмы касательно обѣдовъ.-- Значеніе обѣдовъ въ человѣческой жизни и въ жизни доктора.-- Возстаніе противъ французской кухни и пагубныя слѣдствія привычки къ сигарамъ.-- Макробіотика доктора Верона.-- Долговѣчность французскихъ академиковъ.-- Средство благополучно встрѣтиться со старостью.

Изложивъ свои воспоминанія о знаменитостяхъ медицины, Веронъ самъ пускается въ длинныя и глубокомысленныя разсужденія о суетѣ міра сего и о томъ, какое огромное значеніе имѣютъ въ ней и какого заслуживаютъ почтенія его собраты по мукѣ.

"Я читаю много медицинскихъ журналовъ -- разсказываетъ ученый докторъ; -- о медицинѣ пишутъ много, быть можетъ даже слишкомъ много. Я читаю отчеты императорской медицинской академіи, парижскаго хирургическаго общества, парижскаго общества практической медицины, медицинскаго общества госпиталей, парижскаго общества соревнователей и такимъ образокъ издали присутствую при всѣхъ движеніяхъ науки.

"Частыя сношенія медиковъ и хирурговъ между собою принадлежатъ къ числу счастливѣйшихъ нововведеній вашего времени. Они тотчасъ утушаютъ огонь соперничества; практика одного помогаетъ практикѣ другаго и факты накопляются и приносятъ пользу всѣмъ. Различныя медицинскія общества доставляютъ наукѣ такъ сказать гіерархическое и правильно организованное правленіе.

"Когда новые факты, уже изслѣдованные, опредѣленные, становятся довольно многочисленны, чтобы произвести особенную доктрину, особенное законодательство, эти новыя медицинскія доктрины образуются тотчасъ въ нѣдрахъ парижской императорской академіи, которая въ свою очередь взвѣшиваетъ, отвергаетъ, вотируетъ эти проекты закона. Академія представляетъ собою законодательный корпусъ науки.

"Можно даже сказать, что всѣ волненія, стратегическія условія, всѣ драмы парламентскаго управленія, нашли теперь убѣжище въ академіи медицины. Даръ слова, ораторскія способности имѣютъ въ ней многочисленныхъ представителей. Медицинскіе журналы даютъ публичность и блескъ этимъ торжественнымъ засѣданіямъ, гдѣ всѣ великія имена науки, всѣ довѣренные ораторы возбуждаютъ, трогаютъ и увлекаютъ это собраніе ученыхъ, нерѣдко столь-же шумное и пылкое, какъ были наши политическіе собранія.

"Въ правленіе Луи-Филиппа политическіе журналы передавали намъ энергическія рѣчи Одильона Барро, дѣльныя слова Дюфора, умныя разсужденія Тьера, строгую логику Бильо, возвышенный и гордый талантъ Монталамбера, высокое краснорѣчіе Гизо.

"Теперь, медицинскіе журналы въ великихъ ученыхъ спорахъ академіи оцѣняютъ и судятъ доказательства, логику, дарованіе и успѣхи каждаго; они знакомятъ насъ съ живописнымъ, драматическимъ языкомъ хирурга Рикора, который старается въ одно и тоже время разсмѣшить и убѣдить свою аудиторію; съ изящной и полной ясныхъ фактовъ діалектикой физіолога Берара съ грубымъ и необдѣланнымъ словомъ, доктора Жерди; съ учеными и умными разглагольствіями хирурга Вельно; съ аттицизмомъ доктора Буске; съ объяснительной методой, живымъ, одушевленнымъ и убѣдительнымъ словомъ ортопедиста Герена, наконецъ съ рѣшительными замѣчаніями непремѣннаго секретаря академіи, доктора Дюбуа изъ Амьена, котораго умъ, здравый смыслъ и знанія употребляются для того, чтобы рельефнымъ и одушевленнымъ слогомъ писать похвальныя слова ученымъ товарищамъ, каждый годъ похищаемымъ смертью.

"Мольеръ и Лесажъ не нашли бы въ академіи своихъ типовъ и согласились бы, что врачи девятнадцатаго столѣтія уже не имѣютъ физіономіи, обычаевъ и высокомѣрнаго невѣжества медиковъ семнадцатаго и осьмнадцатаго вѣка; они отдали бы справедливость высокой разумности, непобѣдимому здравому смыслу, практической проницательности ихъ и философскому духу, который наблюдаетъ, сравниваетъ и обсуживаетъ, и особенно этой горячей любви къ человѣчеству, которая внушаетъ и управляетъ самыми рѣзкими спорами врачей вашего времени."

Послѣ такой краснорѣчивой защиты медицины девятнадцато вѣка, защиты, которую докторъ подтверждаетъ кажется не безъ особеннаго своекорыстнаго разсчета, онъ повѣряетъ читателю свои гигіеническія понятія, разбираетъ обыденную жизнь человѣка, пересыпая все это учеными медицинскими терминами, придающими конечно болѣе авторитета словамъ его. Правила его постоянно имѣютъ практическій смыслъ; онъ не жалѣетъ анекдотовъ и примѣровъ для ихъ подкрѣпленія, такъ что сумма его разсказовъ и поученій представляетъ довольно пеструю смѣсь.

Въ числѣ такихъ практическихъ совѣтовъ людямъ, онъ формулируетъ одинъ въ видѣ слѣдующей аксіомы:

"Только на другой день утромъ можно узнать, хорошъ ли былъ вчерашній обѣдъ."

Если вы просыпаетесь съ свѣжей головой и мыслями, съ пріятностью утренняго аппетита -- говоритъ докторъ, отошлите визитную карточку вашему амфитріону или лучше пожмите ему руку; отдайте должную дань хвалы его истинно дружескому обѣду. Вопросъ объ обѣдѣ такъ занялъ автора, что онъ позволилъ сдѣлать себѣ нѣкоторое отступленіе, чтобы развить всю его важность.

На большихъ обѣдахъ у первыхъ парижскихъ ресторатеровъ или въ богатыхъ домахъ, желудокъ находится въ самыхъ роковыхъ обстоятельствахъ. Обиліе блюдъ, съ разнообразными и сильными приправами и соусами, поддѣльными винами, конечно, не легкій трудъ для него; и во всякомъ случаѣ желудокъ, отягощенный работой, долженъ имѣть время, чтобы справиться съ нею, а сѣсть за вистъ или помѣститься въ тѣсной ложѣ театра -- такое занятіе, которое вовсе не возбуждаетъ его дѣйствующихъ силъ. Самымъ естественнымъ и дѣйствительнымъ средствомъ, чтобы благополучно выйти изъ борьбы, которую называютъ большимъ обѣдомъ, докторъ считаетъ и рекомендуетъ одушевленный разговоръ, усѣянный остротами, вѣрными и парадоксальными идеями, воспоминаніями, проектами, которые забываются на другой день, блестящей болтовней. Но гдѣ найти все это, восклицаетъ докторъ?

Графъ Руа, отличавшійся неограниченнымъ гостепріимствомъ, всегда старался созвать къ своимъ обѣдамъ побольше гостей. Одинъ изъ нихъ благодарилъ его за приглашеніе: "но вѣдь вы же дѣлаете мнѣ одолженіе, принимая его", отвѣчалъ гость.

Людовикъ XVIII сказалъ однажды одному изъ своихъ придворныхъ: "графъ П..... любите ли вы фасоль?" -- Государь, отвѣчалъ графъ, я бываю невнимателенъ къ своему обѣду.-- "Напрасно; къ обѣду надобно быть столько же внимательнымъ, какъ и къ словамъ."

Воспоминанія дружбы, нѣжности, воспоминанія дѣловыя и политическія всего чаще привязываются къ обѣдамъ; и Веронъ невольно припоминаетъ обѣды,-- въ которыхъ одинаково памятны остались для него и хорошія блюда, и отличное вино, и веселое остроуміе.

"Я вспоминаю объ одномъ изъ подобныхъ обѣдовъ у герцогини Рагузской; ко всѣмъ собесѣдникамъ она была равно внимательна и любезна, и угостила васъ самыми драгоцѣнными сокровищами своего погреба. Во Франціи уже нѣтъ теперь домашнихъ погребовъ; нѣтъ, быть можетъ, кромѣ погреба герцогини Рагузской.

"У лорда Гоудена, нынѣшняго англійскаго посланника въ Мадритѣ, я наслаждался другимъ обѣдомъ съ изящными блюдами, рѣдкими винами и умной болтовней. Въ числѣ гостей былъ Россини, и обѣденная зала представляла палатку безъ всякихъ украшеній, кромѣ оружія разнымъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ народовъ, среди которыхъ лордъ Гоуденъ жилъ или путешествовалъ.

"Передъ отъѣздомъ изъ Франціи, Россини пригласилъ меня обѣдать. Общество состояло только изъ него, мадмоазель Олимпіи Пелиссье, нынѣшней г-жи Россини, и меня; Россини былъ друженъ со многими милліонерами и они присылали ему въ подарокъ самыя рѣдкія вина. Обѣдъ былъ для меня полонъ интереса. Россини, съ обворожительною и неистощимою веселостью, но и не. забывая нѣкоторыхъ собственныхъ именъ, которыя поражалъ злою насмѣшкой, объяснялъ намъ, какъ и почему онъ не хочетъ больше писать музыку и отказывается отъ славы."

"Черезъ нѣсколько дней послѣ революціи 1830 года, графъ Лабордъ давалъ обѣдъ въ Hôtel de-Ville, президентомъ котораго былъ генералъ Лафайетъ; здѣсь было до ста собесѣдниковъ. Этотъ политическій обѣдъ былъ очень любопытенъ; случай привелъ меня сидѣть за маленькимъ столикомъ въ три куверта; сосѣди у меня были Тьеръ и Фази, теперь одинъ изъ начальниковъ партіи радикалистовъ въ Швейцаріи. Въ 1829 году я сильно поссорился съ Фази, но конецъ ссоры былъ для меня очень благопріятенъ, такъ-что мнѣ не зачѣмъ о немъ разсказывать. Этотъ обѣдъ далъ генералу Лафайету случай сказать рѣчь, обнаружившую въ немъ осторожнаго политика, изящнаго оратора и милаго человѣка въ обществѣ.

"Я никогда не забуду обѣдовъ, на которые приглашалъ меня принцъ Луи-Наполеонъ, еще простой представитель національнаго собранія, не за ихъ роскошь, но по интересу тогдашнихъ разговоровъ, неизвѣстности будущаго, опасности положенія и по всѣмъ воспоминаніямъ, которыя принцъ пробудилъ въ моемъ умѣ".

Вслѣдствіе такихъ воспоминаній о достопамятныхъ обѣдахъ своей жизни, докторъ предается умозрѣніямъ о самомъ составѣ и качествахъ французской кухни, вооружается противъ различныхъ ея недостатковъ и злоупотребленій, хоть и видитъ, что слова его погибаютъ втунѣ. До сихъ поръ мы почти ни разу не передавали читателю размышленій, которыми постоянно украшается его книга; приводимъ теперь (разумѣется, въ сокращеніи) нѣсколько страницъ подобнаго рода въ образчикъ того, каикъ образомъ малѣйшій поводъ даетъ нашему автору (да и другимъ мемуаристамъ) право на неидущія къ дѣлу отступленія; приводимъ ихъ и за тѣмъ, чтобы познакомить читателя и съ этой стороной его книги. Какъ человѣкъ истинно служившій наукѣ слѣдовательно безпристрастный, онъ съ одинаковою важностію и одинаково серьёзно говорить и о политическихъ событіяхъ, потрясавшихъ всю Европу, и о знаменитыхъ личностихъ новѣйшей французской исторіи, и о томъ, какимъ образомъ надобно жарить индѣйку или пулярку, какъ нужно приготовлять морскихъ раковъ, и о многихъ другихъ предметахъ, имѣющихъ, впрочемъ, несомнѣнное значеніе въ кулинарномъ искусствѣ.

"У человѣка есть -- говоритъ онъ -- извѣстное собраніе привычекъ въ выборѣ пищи, которые производятъ большое вліяніе какъ на здоровье, такъ и на болѣзнь, -- вліяніе, очень любопытное дли изученія.

Если мы станемъ наблюдать за собой, узнавать самихъ себя, наблюдая и оцѣняя свои вкусы и силы, то сами можемъ сдѣлаться своими врачами.

Несмотря на то, у насъ есть разные предразсудки насчетъ нашей ежедневной пищи, которые для нѣкоторыхъ людей становятся важнѣе самыхъ фактовъ. Многіе, напримѣръ, считаютъ спаржу самою благодѣтельною зеленью: но спаржа не пища; она лекарство, или полезное, или вредное. Герсанъ, прежній мой учитель, говорилъ мнѣ, что всякій разъ, какъ онъ ѣлъ спаржу, онъ чувствовалъ ночью лихорадочные припадки. Сколько ошибокъ, ложныхъ понятій, вредныхъ привычекъ въ нашей кухнѣ, которыя должно преслѣдовать и отвергнуть!

Кухня наша приготовляетъ иногда прекрасныя блюда, но соединяетъ ихъ съ самыми неудобосваримыми приправами и соусами. Зелень и овощи обыкновенно употребляются въ дѣло, безъ разбора того, что онѣ часто вовсе несходны въ своемъ дѣйствіи на человѣческій желудокъ; мы кушаемъ трюфли, воображая очень легкимъ кушаньемъ эти совершенно несваримые продукты и т. п.

Много уже написано о серьёзномъ кухонномъ искусствѣ, и еще необходимы многочисленные опыты, точныя наблюденія о разныхъ началахъ, которыя каждое кушанье вноситъ въ наши обращеніе и экономію. Рядъ трудовъ уже начатъ по этому предмету; ихъ окончаніе и дополненіе было бы прекраснымъ дѣломъ. Выводы, найденные съ точки зрѣнія гигіенической для здороваго человѣка, и терапевтической для больнаго, были бы настольной книгой для бѣдняка и богача, для ребенка, юноши и старца, для мужчины и женщины, это была бы книга, необходимая въ семействѣ.

Во время моихъ медицинскихъ занятій, конкурсы были для моихъ товарищей и для меня днями тяжелыхъ испытаній: одни завтракали сыто, пили вино и кофе, чтобы преодолѣть робости и опасенія. Я принялъ другую систему: наканунѣ обѣдалъ слегка и утромъ въ день конкурса соблюдалъ діэту. Правда, хорошій обѣдъ и вино возбуждаютъ умъ, но это возбужденіе всегда болѣе или менѣе неправильно; оно можетъ нарушить вниманіе спутать мысли и парализировать память. Напротивъ, когда умъ сильно занять чѣмъ нибудь, діэта напрягаетъ всѣ его способности и увеличиваетъ ихъ силы.

Безпокойство и печаль непобѣдимыя препятствія для хорошаго пищеваренія и на оборотъ, дурное пищевареніе увеличиваетъ печаль и смущеніе. Въ продолженіе Ста-Дней Дюбуа часто видѣлъ императора Наполеона и изъ состоянія его здоровья выводилъ неблагопріятныя предзнаменованія.

"Съ дурнымъ пищевареніемъ (которымъ страдалъ тогда Наполеонъ) -- говорилъ Дюбуа -- нельзя уже имѣть этой остроты зрѣнія, смѣлости, непоколебимой твердости, умной и удачной дерзости, которыя торжествуютъ надъ сопротивленіемъ людей и обстоятельствъ".

Въ блескѣ своей славы, Александръ Македонскій, Цезарь Наполеонъ были безукоризненны въ этомъ отношеніи.

Изъ нравовъ Имперіи мы заимствовали привычку курить. Теперь курятъ всѣ: дѣти въ коллегіяхъ, несмотря на всѣ строгости, старики, даже женщины, не говоря уже о другихъ. Я окруженъ людьми, которые выкуриваютъ не меньше двѣнадцати, пятнадцати или двадцати сигаръ въ день. Но пока еще не переняли у солдатъ обыкновенія жевать табакъ.

Сигара и трубка производятъ на нашъ организмъ неоспоримое дѣйствіе: отъ нихъ начинаетъ зависѣть сперва пищевареніе, потомъ вся нервная система. Извѣстно, что теперь гораздо чаще появляются болѣзни спиннаго мозга. Ройе-Колларъ, который умеръ отъ этой болѣзни курилъ много, признавался, что сигара не мало повредила ему при этомъ. Тою же болѣзнію умеръ графъ д'Ореэ. Къ нему призывали доктора Бретонно (изъ Тура); знаменитый больной жаловался на усталость въ членахъ и слабость нервовъ.

"Вы вѣроятно курите по двѣнадцати или пятнадцати сигаръ въ день; курите меньше, удерживайтесь, если можете, отъ вредной привычки вы избавитесь отъ всѣхъ симптомовъ нервнаго ослабленія".

Въ нѣсколько лѣтъ, сильно распространившаяся у насъ привычка гь сигарѣ безъ всякаго сомнѣнія измѣнитъ самую національность, характеръ и умъ французовъ.

Нравственная тайна долговѣчности состоитъ въ томъ, чтобы съ самаго дня, когда начинается старость, строго соблюдать тѣже привычки ума, досуговъ и занятій, и, скажу даже, привязанностей, къ какимъ уже приноровилась жизнь и здоровье.

Замѣчено, что члены Французской академіи очень долговѣчны. Это безъ сомнѣнія потому, что ихъ литературное правленіе, идущее правильно, легко и безъ шуму, доступно самому престарѣлому возрасту. Любовь къ словесности и литературныя привычки сохраняютъ здоровье и поддерживаютъ медленный огонь въ жизни.

Вотъ лѣта нѣкоторыхъ французскихъ академиковъ:

Лакретелю, котораго слишкомъ долго зовутъ младшимъ (le jeune) и который родился 27 августа 1763 года, теперь больше 90 лѣтъ.

Герцогу Пакье, который родился 22 апрѣля 1767, теперь 87 лѣтъ.

Тиссо, род. 10 мая 1768 года, 85 лѣтъ.

Бауръ-Лорміану, род. около 1772 г., около 81 года {Бауръ-Лорyіанъ умеръ въ прошломъ году, 82 или 83 лѣтъ отъ роду.}.

Я не говорю о молодыхъ академикахъ, которымъ едва лѣтъ по семидесяти и больше.

Толстые негоціанты квартала Сенъ-Дени, въ нѣсколько лѣтъ собирающіе себѣ состояніе съ помощью труда и экономіи, очень охотно выбираютъ своимъ мѣстопребываніемъ департаментъ Луаре, чтобы сдѣлаться тамъ земледѣльцами и кончить дни вдали отъ дѣлъ и отъ свѣта. Богатый негоціантъ находитъ себѣ по нраву землю и сосѣди поздравляютъ его съ прекраснымъ пріобрѣтеніемъ. Новый владѣлецъ толкуетъ объ улучшеніяхъ и преобразованіяхъ, строитъ фабрики, кіоски, хижинки, разводить садъ или что нибудь подобное; въ этомъ проходитъ около года. Наконецъ все устроено наилучшимъ образомъ, и когда отшельнику уже нечего больше дѣлать, имъ овладѣваютъ скука и сожалѣнія; его взгляды и тайныя желанія обращены къ Парижу, къ его обширнымъ магазинамъ, къ его комнаткѣ за лавкой, гдѣ онъ наживался такъ весело и съ такимъ увлеченіемъ. Онъ продаетъ, за сколько случится, свои поля и постройки, ему нуженъ Парижъ съ его дѣятельной, шумной и занятой жизнью, и толстые кошельки обитателей Луаре платятъ съ своей стороны, чтобы стать владѣтелями этихъ замковъ, фермъ и плодородныхъ земель парижанъ, уже насытившихся сельскою жизнью.

Мой пріятель Росманъ считалъ тридцать пять лѣтъ службы въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ; шестидесяти-трехъ лѣтъ, несмотря на мои совѣты, какъ друга и доктора, онъ вышелъ въ отставку.

"До сихъ поръ -- говорилъ онъ -- я бралъ паспорты только за тѣмъ, чтобы пройти утромъ и вечеромъ отъ пуассоньерскаго бульвара до министерства, и отъ министерства до пуассоньерскаго бульвара; теперь я хочу путешествовать и повидаться съ нѣкоторыми друзьями, которые поживаютъ теперь мудрецами въ своихъ владѣніяхъ."

Путешествіе моего друга Росмана должно было продолжаться полгода; черезъ двѣ недѣли по отъѣздѣ, я снова увидѣлъ его за обыкновенной прогулкѣ въ Тюльери. Странствованіе ограничилось департаментомъ Нижней-Сены: онъ видѣлъ только одного своего товарища по службѣ; и уже насладился вдоволь пріятностями деревенской жизни. Онъ всегда мечталъ о самомъ счастливомъ существованіи, которое должно было начаться для него со дня отставки, и умеръ черезъ два года послѣ того, какъ отказался отъ счета приходовъ и расходовъ, въ которомъ у него не было соперниковъ.

Другой мой пріятель, который постоянно велъ жизнь веселую и неумѣренную, женился на своей старинной привязанности, какъ бы для того, чтобы остепениться; новая подруга стала проповѣдовать ему о скромной жизни и особенно объ умѣренности. Эта умѣренность была въ тоже время и экономіей; старый эпикуреецъ, посаженный на хлѣбъ и на воду, скоро сталъ скучать, похудѣлъ и умеръ.

Я утверждаю именно, что въ старости не должно измѣнять своихъ обыкновенныхъ привычекъ, и запрещаю всякія излишества тѣмъ, кто хочетъ подольше остаться старикомъ и умереть какъ можно позднѣе. Всѣ медики умные люди и наоборотъ всѣ умные люди немного медики. Ривароль справедливо говорилъ:

"Въ молодости трехъ дней благоразумія достаточно, чтобы поправить три мѣсяца излишествъ; въ старости, чтобы поправить три дня излишествъ, нужно три мѣсяца благоразумія."

Умъ и тѣло человѣка повинуются одному главному закону -- закону привычки; нарушая его, мы вносимъ безпорядокъ во всю свою экономію, во всѣ органы и нарушаемъ правильность всѣхъ отправленій.

Старый мой наставникъ Бреше, человѣкъ очень ученый, скромный, и котораго всѣ любили, получилъ однажды отъ своихъ знакомыхъ щекотливое порученіе. Одна старая и богатая вдова отправилась въ Италію съ господиномъ, который былъ гораздо ея моложе; она рѣшилась вступить въ бракъ съ своимъ спутникомъ и такимъ образомъ отнимала наслѣдство у цѣлой кучи родственниковъ. Эти послѣдніе просили Бреше объяснить ей, что обязанности брака, которыя она хочетъ наложить на себя, могутъ повредить ея здоровью. Но знанія Бреше потерпѣли сильное пораженіе.

-- Вы городите вздоръ, милый докторъ, сказала она ему: -- уже два или три года мы не пренебрегаемъ этими обязанностями, а я чувствую себя какъ нельзя лучше.

Мой пріятель Мишо, членъ Французской Академіи, кашлялъ въ продолженіе всего года. Онъ былъ высокаго роста, но ходилъ всегда согнувшись. Грудь его, во время кашля, звучала, какъ бы зазвучалъ фарфоровый магазинъ, если бы разбить его весь вдругъ. Но несмотря на свою простуду по профессіи, онъ шестидесяти-трехъ или четырехъ лѣтъ отправлялся еще въ Іерусалимъ. Онъ благополучно воротился изъ своего путешествія, пилъ шампанское, окружалъ себя молодежью, и патологія съиграла надъ нимъ шутку такого рода, что прострадавъ цѣлую жизнь грудной болѣзнью, онъ умеръ отъ болѣзни желудка. Не пускайте смерть въ одну дверь, она войдетъ въ другую.

Въ заключеніе всего этого трактата глубокомысленный докторъ прибавляетъ:

"Старость надобно встрѣчать благоразумно, но смѣло, и, если можно, даже весело."

Онъ отказался отъ своей медицинской карьеры и больше доволенъ своей общественной дѣятельностью, но тѣмъ не менѣе представляетъ, какъ мы видѣли, и медицину и врачей въ самыхъ свѣтлыхъ чертахъ. Быть можетъ, это потому, что "всѣ медики умные люди и на оборотъ всѣ умные люди немного медики": и то, другое можно приложить и къ доктору Верону, если только кому нибудь вздумается сдѣлать это.

Впрочемъ, эти наставительныя страницы, въ которыхъ рядомъ съ моралью разсказываются и анекдоты, почерпнутые изъ моря житейскаго, пройденнаго авторомъ, совершенно въ его характерѣ. Онъ дѣлится съ читателемъ всѣми своими наблюденіями: повѣряя ему обстоятельства своей жизни, онъ повѣряетъ ему и свои выводы о томъ, какимъ образомъ можно устроить ту или другую вещь, какимъ образомъ надобно обдѣлывать свои дѣлишки и т. д. Нельзя же было не передать ему и своихъ физіологическихъ понятій.

ГЛАВА V.

Обширность задачи доктора Верона.-- Этюдъ о парижскихъ ресторанахъ и кафе.-- Провансальскіе братья, ихъ начало и исторіи.-- Рестораны Бери, де-Фуа, Ламблена; кафе Ротонды, Регентства и проч.-- Наблюденія доктора въ этихъ заведеніяхъ.-- Эксцентрики,-- Дальнѣйшая судьба доктора.-- Путешествіе въ Швейцарію.-- Сотрудничество въ разныхъ газетахъ.-- Мысли о составленіи карьеры и независимаго положенія.-- Идея о "Парижскомъ Обозрѣніи".-- Труды новаго редактора.-- Сравненіе съ Бомарше.

Но это похвальное качество слишкомъ часто и слишкомъ обширно примѣняется имъ къ дѣлу. Скептицизмъ невольно овладѣваетъ читателемъ при взглядѣ на томы его записокъ: очень часто вмѣсто разсказа его собственной исторіи и похожденій, читатель находить длинныя описанія замѣчательныхъ, правда, событій, но нисколько нейдущихъ къ дѣлу и не касающихся автора.

"Мы необходимо должны повторять г. Верону -- говоритъ по этому поводу французскій "Атеней", -- что читатели ожидаютъ отъ него его собственныхъ мемуаровъ, а не мемуаровъ Карла X, его собственнаго портрета, а не портрета герцогини Ангулемской, его воспоминаній, а не Ноайля или Дюмонъ-Дюрвиля. Мы хотимъ слышать не исповѣдь Людовика XVIII, а исповѣдь самого г. Верона. Мы купили этотъ товаръ: пусть намъ отдадутъ его! Мы отмѣтили его на обѣденной картѣ: пусть возьмутъ всѣ эти закуски и подадутъ самое блюдо! Торговля и гастрономія -- читатель видитъ, что мы заимствуемъ свои аргументы изъ того круга идей, который всего способнѣе соблазнить и убѣдить автора."

Это, конечно, большой недостатокъ его книги. Изложеніемъ политическихъ событій онъ старается оттѣнять свою собственную дѣятельность, но надобно признаться, что онъ нѣсколько ошибается въ своихъ разсчетахъ: его заслуги теряются въ этой массѣ фактовъ, да притомъ на сколько разсказы доктора его собственныя воспоминанія?

Политическія событія однако не заслоняютъ отъ него и мелочей ежедневной жизни: онъ вводятъ читателя къ міръ кафе и ресторановъ разсказываетъ ихъ исторію и преданія. "Я жилъ прежде въ Парижѣ почти какъ иностранецъ -- говоритъ докторъ -- и во время реставраціи, съ 1823 года, устремлялъ свою наблюдательность на тѣхъ многочисленныхъ ресторатеровъ, которые составляютъ особенную спеціальность Парижа. Ни одна изъ большихъ столицъ Европы не украшена такими великолѣпными и роскошными заведеніями, открытыми днемъ и ночью, гдѣ обѣдъ ждетъ васъ во всякое время и гдѣ посреди толпы вы можете наслаждаться тишиной и уединеніемъ.

"Писатели, аристократы, художники, министры, чиновники, законодатели, военные, путешественники со всѣхъ концовъ свѣта, крезы всякаго рода и возраста, красавицы сѣвера и юга -- сколько поколѣній, сколько оригиналовъ представляются здѣсь наблюдателю, inter pocula, передъ этими столами, открытыми для каждаго приходящаго.

"Нѣтъ ни одного буржуа въ Парижѣ, который бы не дѣлалъ себѣ праздника, въ извѣстные дни, обѣдомъ въ парижскомъ кафе, у Провансальскихъ братьевъ, въ Англійскомъ кафе, у Риша, Вери или Вефура. Мнѣ не трудно было собрать нѣкоторыя довольно любопытныя историческія подробности объ извѣстныхъ парижскихъ кафе и ресторанахъ, и я посвящу читателей въ свою эрудицію."

Происхожденіе многихъ парижскихъ ресторановъ довольно давнее; знаменитое заведеніе, извѣстное подъ именемъ "Провансальскихъ братьевъ" (Frètes Provenèaux), восходитъ къ 1786 году. Трое молодыхъ людей, родомъ изъ Прованса, соединенные тѣсною дружбою, но вовсе не братья, Бартелеми, Манейль и Симонъ, наняли при входѣ въ Палеройяль домъ и завели у себя обѣды. Когда выстроены были каменныя галереи, они открыли тамъ свои салоны, которые и теперь еще составляютъ часть богатаго и обширнаго помѣщенія "Провансальскихъ Братьевъ". Одинъ изъ троихъ друзей взялся управлять и наблюдать за этимъ заведеніемъ; другіе двое нашли себѣ мѣста въ домѣ принца Конти. Въ 1786 году залы "Трехъ провансальскихъ братьевъ" не были, конечно, похожи на нынѣшнія, но и тогда хозяева ихъ имѣли многочисленныхъ кліентовъ: генералъ Бонапарте часто обѣдалъ у Провансальцевъ вмѣстѣ съ Баррасомъ; оттуда они отправлялись въ сосѣдній театръ мадмоазель Монтансье. Но обширныя дѣла "Провансальскихъ братьевъ" начались только съ 1808 года, съ первой испанской войны. Множество войска изъ разныхъ сторонъ Германіи приходило тогда въ Парижъ; генералы и офицеры выбрали салоны "Провансальскихъ братьевъ" мѣстомъ своего разгула. Золото было тогда рѣдко и выручка была такъ велика, что надобно было нѣсколько разъ днемъ и вечеромъ пересыпать изъ кассы серебро въ другія дополнительныя кассы. Выручка доходила каждый день до двѣнадцати или пятнадцати тысячъ франковъ. Въ 1814 и 1815 годахъ "Провансальскіе братья", какъ и всѣ извѣстные ресторатёры, снова видѣли такіе же счастливые дни какъ въ 1808 году.

Это заведеніе было управляемо своими основателями около пятидесяти лѣтъ. Въ 1836 году ресторанъ ихъ купленъ былъ братьями Буланже, но черезъ годъ былъ уступленъ ими Колло, который въ продолженіе пятнадцати лѣтъ съумѣлъ сохранить блестящую репутацію ресторана.

Заведеніе Вери основано только въ 1805 году; сосѣдомъ и соперникомъ его былъ ресторатеръ Дегакъ. Вери приготовлялъ всѣ большіе обѣды, которые давались въ Военной школѣ въ первые годы имперіи; въ числѣ постоянныхъ его посѣтителей, habitués, были многія важныя лица, генералы и особенно маршалъ Дюрокъ, который оказалъ даже ресторану нѣкоторыя услуги своимъ вліяніемъ.

Вери родился въ 1760 году; тридцати лѣтъ онъ пришелъ въ Парижъ въ деревянныхъ башмакахъ, нашелъ себѣ мѣсто и скоро сдѣлался искуснымъ поваромъ. Ресторанъ его и теперь принадлежитъ къ лучшимъ въ Парижѣ; нынѣшній владѣтель его -- Нейгаузъ.

Кафе де-Фуа было основано въ 1749 году подлѣ палеройяльскаго сада; въ семидесятыхъ годахъ оно пользовалось особеннымъ покровительствомъ герцога Орлеанскаго. Это первое заведеніе такого рода, которое было открыто въ Палеройялѣ. Все поколѣніе живописцевъ Верне Жозефъ, Карлъ и Орасъ -- постоянно посѣщало кафе де-Фуа. Отсюда, наканунѣ взятія Бастильи, отправился Камиллъ Демуленъ съ огромной толпой народа; онъ призывалъ къ оружію парижскихъ буржуа.

Кафе Ламбленъ, основанное также въ 1805 году, прославилось сначала приготовленіемъ шоколада, чаю и кофе. Но съ 1814, кліенты его раздѣлились за утреннихъ и вечернихъ.

Утромъ оно наполнено было важными физіономіями академиковъ, ученыхъ, чиновниковъ, которые кушали шоколадъ, изготовленный знаменитымъ Жюдиселли, кофе, приготовленное Віаятомъ, пьемонтцемъ, изучавшимъ это искусство въ ватиканскомъ дворцѣ. Утромъ здѣсь почти всегда можно было видѣть Шаона, изобрѣтателя телеграфа, Боэльдьё, Мартенвилля, Жуи, члена Французской академіи, писавшаго тогда въ Gazette de France своего "Шоссе-д'Антенскаго пустынника", Брилья-Саварена, тогда еще не пріобрѣвшаго. знаменитости "Физіологіей вкуса".

Вечеромъ, при свѣтѣ хрустальныхъ люстръ, здѣсь блестѣли военные костюмы разнаго рода; сюда собирались многіе генералы, составившіе себѣ репутацію военными подвигами и храбростью. Здѣсь же появились въ первый разъ офицеры русскихъ и прусскихъ войскъ, вступившихъ въ Парижъ въ 1815 году.

Во время реставраціи процвѣтало въ Палеройялѣ политическое кафе Валуа, соперничествовавшее съ Ламбленомъ. Это былъ, впрочемъ, мирный клубъ старыхъ эмигрантовъ, которыхъ называли тогда вольтижерами Людовика XIV.

Въ кафе Ротонды открылась подписка, когда братья Монгольфьеры въ первый разъ рѣшились подняться на аэростатѣ. Это событіе записано здѣсь на мраморной доскѣ. Въ одномъ изъ салоновъ этого кафе поставлены бюсты Филидора, Глюка, Пиччини, Гретри и Саккини, глюкисты и пиччинисты часто заходили сюда изъ оперы поспорить о своихъ музыкальныхъ вкусахъ.

Другое кафе Mille-Colonnes временъ имперіи и реставраціи прославилось красотою содержательницы, г-жи Роменъ. Стеченіе народа въ лучшіе дни этого кафе было такъ велико, что сдѣлалось необходимымъ вмѣшательство полиціи.

Кафе Регентства основано въ 1718 году и получило свое названіе отъ извѣстнаго правленія герцога орлеанскаго. Почти тогда же оно сдѣлалось -- и осталось до сихъ поръ -- мѣстомъ свиданія шахматныхъ игроковъ. Въ разныя времена сюда приходили играть въ шахматы многія знаменитыя личности; въ числѣ ихъ называютъ Жанъ-Жака и Жанъ-Батиста Руссо, Вольтера, маршаловъ Ришельё и де-Сакса, императора Іосифа II, Франклина, Мармонтеля, Дидро, Шанфора, Сенъ-Фуа, трехъ знаменитыхъ игроковъ Филидора, Дешапеля и Лабурдонне, Бернардена-де-Сенъ-Пьера, генерала Бонапарте, Дюмонъ-Дюрвиля.

Таковы знаменитые кафе и рестораны, исторія которыхъ связывается съ лѣтописями Палеройяля, и которые съ своей стороны болѣе или менѣе прославили его своими учено-кулинарными маскарадами.

Не будемъ говорить о другихъ знаменитостяхъ: Тортони, Парижскомъ кафе, ресторанѣ Демара и пр. Это было бы слишкомъ длинно. Въ 1825 году въ Парижѣ считалось болѣе девяти сотъ ресторановъ; названные нами стоятъ гораздо выше другихъ и пережили всѣ революціи. Другіе пользовались столько же обширной, но кратковременной славой и теперь не существуютъ.

Въ этой жизни кафе и ресторановъ была разумѣется своя любопытная и оригинальная сторона и докторъ Веронъ не упускалъ ее изъ виду.

"Года два или больше я каждый день обѣдалъ у Вери -- разсказываетъ онъ.-- Я приходилъ въ одно и тоже время и садился за однимъ столомъ. Нѣсколько мѣсяцевъ сосѣдомъ моимъ былъ англичанинъ, столько же аккуратный, какъ и я. Однажды англичанинъ сталъ прощаться со мной и сказалъ: "я сажусь на корабль и отправляюсь путешествовать вокругъ свѣта". Воротившись черезъ осьмнадцать мѣсяцевъ въ Парижъ, онъ засталъ меня какъ на назначенномъ свиданьи, въ тотъ же часъ, за тѣмъ же столомъ. Онъ кончилъ свое путешествіе, я остался за одномъ мѣстѣ".

Впрочемъ докторъ, по словамъ его, не потерялъ времени даромъ, и, обѣдая въ ресторанахъ, сдѣлалъ путешествіе вокругъ человѣческаго ума, т. е. набрался опытности и знанія свѣта и человѣческаго сердца, что и доказываетъ тотчасъ же нѣсколькими страницами отвлеченностей, которыя мы опускаемъ.

Случай сводилъ его иногда съ различными эксцентриками, между которыми были не одни англичане. Въ одномъ кафе онъ видѣлъ оригинальнаго чудака: "я очень усталъ -- говорилъ онъ однажды, входя въ залу -- я хожу съ осьми часовъ утра." Потомъ вынимая изъ кармана бутылку бордо, онъ прибавилъ: "вотъ чудесное вино, котораго я теперь попробую; всякій знаетъ, что вкусъ бордо становится лучше отъ путешествія, и я съ самаго утра заставилъ его путешествовать". Другой подобный господинъ прервалъ однажды представленіе на французскомъ театрѣ слѣдующими словами, обращенными къ публикѣ: "не правда ли, очень жаль, господа, что у автора новой пьесы нѣтъ пятидесяти тысячъ дохода; онъ навѣрное не сталъ бы писать такихъ жалостныхъ произведеній".

Докторъ познакомился также съ однимъ молодымъ и одинокимъ англичаниномъ, который былъ очень богатъ, но не имѣлъ никакихъ желаній, вкусовъ, даже пороковъ. Онъ сталъ разсказывать доктору о своемъ положеніи, и тотъ думалъ, что англичанинъ будетъ придумывать проектъ самоубійства; но дѣло обошлось иначе. "Я нашелъ средство сносить свое существованіе и составилъ проектъ, исполненіе котораго займетъ меня до самой старости. Я устрою три дорожныхъ экипажа -- расположеніе ихъ уже опредѣлено у меня -- и потомъ отправлюсь собирать въ разные флаконы воду изъ всѣхъ рѣкъ и морей земли; къ сожалѣнію мнѣ придется умереть, не окончивши своей коллекціи". Не правда ли умное и счастливое употребленіе жизни и богатства?

"Нѣсколько времени -- разсказываетъ докторъ -- я обѣдалъ вмѣстѣ съ однимъ иностранцемъ; онъ былъ очень богатъ, благороденъ, уменъ, образованъ; вся жизнь его проходила въ романахъ, завязка и развязка которыхъ происходили въ теченіе одной недѣли. Героинь для этихъ романовъ онъ отыскивалъ по газетнымъ объявленіямъ. Онъ записывалъ имена и адресы компаньонокъ, экономокъ, даже кухарокъ, ищущихъ мѣста и едва успѣвалъ оканчивать въ день свои визиты въ предмѣстья и мансарды; въ теченіе недѣли онъ былъ кавалеромъ де-Гріё этихъ новыхъ Манонъ, выбиралъ имъ имена, придумывалъ туалетъ, меблировалъ ихъ квартиры и потомъ оставлялъ ихъ....

Обращаемся къ фактамъ его собственной исторіи. Мы уже видѣли, что почтенный докторъ рѣшился оставить свою прежнюю профессію. Правда его родители, истинно любившіе сына, долгими трудами собрали ему маленькое состояніе -- за что онъ приноситъ имъ въ своей книгѣ дань сыновней любви и благодарности, -- но этого было для него мало; медицинская карьера казалась ему узкою и сопряженною съ разными неудобствами, и потому, отказавшись отъ своихъ плановъ и мечтаній, докторъ сдѣлался сотрудникомъ газеты "Quotidienne" и читалъ къ одномъ учебномъ заведеніи лекціи физіологіи. Къ четыремъ или пятистамъ франковъ въ мѣсяцъ этого дохода онъ прибавлялъ иногда и займы; такъ какъ онъ "платилъ всегда вѣрно", то кредитъ его постоянно поддерживался.

Окончательное рѣшеніе вопроса объ измѣненіи порядка его жизни должно было сильно занять доктора, и потому, чтобы надосугѣ обдумать его вполнѣ, онъ отправился съ Эдуардомъ Мазеромъ на полтора мѣсяца въ Швейцарію. Мазеръ во время путешествія составилъ планъ одной комедіи, которая потомъ съ успѣхомъ представлена была на французскомъ театрѣ. Самъ докторъ также почувствовалъ вдохновеніе и написалъ пьесу, которая была одобрена его пріятелями; но, къ сожалѣнію, это произведеніе погибло для потомства; только два стиха изъ него уцѣлѣли въ памяти автора.

По возвращеніи въ Парижъ онъ нашелъ что его мѣста были уже заняты другими. "Ежедневная газета", въ которой онъ писалъ по понедѣльникамъ политическія обозрѣнія, нашла новаго сотрудника, который и при немъ продолжалъ свое дѣло, не представляя ни сожалѣній, ни оправданій. Лекціи физіологіи были замѣнены лекціями физики. Мишо просилъ его не отставать отъ "Ежедневной газеты", но въ 1829 году докторъ оставилъ ее вмѣстѣ съ Капфигомъ и Малитурномъ: основывался le Messager и ему поручили литературную критику театровъ.

"Я могъ бы задремать въ этомъ пріятномъ положеніи -- говоритъ докторъ; я понялъ, что прежде всего нужно устроить свои дѣла, чтобы не зависѣть ни отъ кого и понялъ, что въ жизни легко найти друзей, если имѣть возможность быть для нихъ полезнымъ и не испытывать ихъ собственнаго самоотверженія.

"Какъ можно скорѣе надобно принимать свои мѣры, чтобы воспользоваться обстоятельствами; это одно изъ средствъ сдѣлаться чѣмъ нибудь."

У доктора былъ впрочемъ одинъ старинный другъ, другъ съ самаго дѣтства, возбуждавшій его любопытство и доставлявшій его уму прекрасныя и живыя удовольствія.. Этотъ другъ былъ "Journal de l'Empire", впослѣдствіи "Газета преній" "Journal des Débats." Отецъ доктора получалъ газету изъ вторыхъ рукъ и нашъ авторъ долженъ былъ каждое утро ходить за нею къ одному сосѣду: за дорогѣ онъ съ любопытствомъ перечитывалъ разныя статейки, фельетоны Жоффруа, литературныя обозрѣнія, которыя остались для него единственнымъ курсомъ литературы. Несмотря на участіе въ "Вѣстникѣ", давнишняя склонность къ произведеніямъ ума и необходимость создать себѣ независимое положеніе, подали ему прежде всего мысль основать литературное обозрѣніе.

Докторъ Веронъ какъ будто предназначенъ былъ для этого изданія; въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, которыя сопровождали развитіе его плановъ и которыхъ мы не будемъ разсказывать, онъ видѣлъ прямое указаніе провидѣнія. Но какъ человѣкъ положительный, онъ прежде всего подумалъ о финансахъ. Предположено было найти 80,000 франковъ; эта сумма раздѣлена была на восемьдесятъ акцій, въ тысячу франковъ. Двадцать онъ взялъ за собственныя деньги; остальныя скоро разошлись.

Обстоятельства ему благопріятствовали. "Проектъ Обозрѣнія, который я долго обдумывалъ, говорить онъ, нашелъ большую поддержку въ политическомъ положеніи, въ нравахъ и стремленіяхъ тогдашняго общества. Съ 1824 до 1829 года въ немъ происходило оживленное волненіе; явились молодые умы, чтобы принять въ немъ свою долю участія и воспользоваться литературнымъ движеніемъ реставраціи. Когда я предпринялъ, при министерствѣ Мартиньяка, свое Обозрѣніе, мнѣ нужно было собрать и соединить молодые или помолодѣвшіе таланты и доставить имъ случай сообщать публикѣ свои легкія и для всѣхъ доступныя произведенія.

"Въ 1824 году "Французская Муза" только на минуту соединила тогдашнихъ поэтовъ; но это былъ скорѣе салонъ или будуаръ, нежели литературное обозрѣніе; этотъ будуаръ становился иногда какъ будто святилищемъ; съ такимъ мистицизмомъ и благоговѣніемъ говорили здѣсь другъ о другѣ. Но скоро таланты, составлявшіе его, разсѣялись, хотя и остались друзьями. Суме продолжалъ, въ своемъ блестящемъ ореолѣ, и исать трагедіи и эпическія поэмы; Гиро оставилъ элегію для религіознаго романа и философскихъ трудовъ, которые издалъ въ концѣ своей жизни. Альфредъ де Виньи стремился поставить свою извѣстность, какъ поэта, наряду со славою романиста и желалъ насладиться театральными успѣхами. Викторъ Гюго, открывшій свое поприще произведеніями классической школы, разнообразилъ свои вдохновенія и поэтическія формы и находилъ раму салоновъ слишкомъ узкою для своего таланта. Вообще не раздѣляясь дружно, литературный міръ въ сущности былъ раздѣленъ и не было на одного періодическаго изданія, въ которомъ бы совмѣщалось разнообразіе съ занимательностью и серьезнымъ характеровъ.

"Энциклопедическое обозрѣніе" представляло массу болѣе или менѣе полезныхъ матеріаловъ, но они не были обработаны и воображеніе не украшало ихъ своими цвѣтами.

"Меркурій" постоянно умиравшій и воскресавшій вполнѣ принадлежалъ партіи либераловъ.

"Серьёзный журналъ, пользовавшійся тогда большой репутаціей, "le Globe", могъ представить въ это время нѣсколько замѣчательныхъ талантовъ. Онъ искалъ новой философіи, чтобы выйдти изъ общихъ мѣстъ прежнихъ общественныхъ понятій; его твердая редакція, его строгія формы и содержаніе сообщали ему какую-то оригинальность; но съ высоты этой трибуны онъ съ пренебреженіемъ смотрѣлъ на свободные порывы ума и воображенія: въ дарованіи и понятіяхъ его сотрудниковъ недостааало той легкости, которая у французовъ всегда должна умѣрять господство серьёзнаго. Литературное обозрѣніе, сборникъ, журналъ должны привлекать, нравиться и внушать любовь къ словесности и не должны допускать невольнаго и конвульсивнаго движенія зѣвоты.

"Съ тѣми же понятіями издавалось г. Гизо и его друзьями "Французское обозрѣніе", сообщавшее помѣсячно прекрасныя и очень серьёзныя статьи и цѣлые трактаты о разныхъ предметахъ. Статьи не подписывались, но имена авторовъ были извѣстны, часто заранѣе.

"Таковы были в=наши журналы, когда наступило министерство Мартиньяка и произвело переворотъ въ общемъ расположеніи умовъ; какъ будто суровое время года смѣнилось теплотою и нѣжностью весны. Я считалъ это время благопріятнымъ для соединенія самыхъ разнообразныхъ талантовъ, органомъ которыхъ было бы изданіе безпристрастное, легкое, изящное и открытое для всѣхъ".

Тогда настала для доктора Верона пора новыхъ работъ: нужно было привесть въ исполненіе задуманные планы. Это требовало большихъ трудовъ, но докторъ могъ окончить ихъ довольно успѣшно, слѣдуя своему правилу: пользоваться всѣми малѣйшими обстоятельствами и не пропускать ни одного счастливаго случая. Однажды книгопродавецъ Ладвока давалъ обѣдъ разнымъ литераторамъ, которыхъ ему хотѣлось пригласить въ сотрудники издававшагося имъ "Меркурія"; тамъ былъ и докторъ Веронъ. "Я съ своей стороны свелъ знакомство съ нѣкоторыми изъ этихъ молодыхъ людей -- говоритъ онъ -- перо ихъ служило потомъ моему "Обозрѣнію", и признаться ли? я уже и тогда дѣлалъ такъ, какъ послѣ, когда былъ директоромъ оперы, -- я напередъ выслушивалъ и изучалъ своихъ теноровъ, баритоновъ и басовъ. Первые теноры въ литературѣ, т. е. тѣ писатели, которые умѣютъ нравиться и трогать, такъ же рѣдки въ журналахъ, какъ и на лирической сценѣ". Онъ ѣздилъ, знакомился со всѣми старыми и молодыми знаменитостями французской поэзіи и литературы, чтобы пріобрѣсти ихъ произведенія для страницъ своего журнала, и устроивалъ это съ полнымъ знаніемъ дѣла.

"Повѣрятъ ли? необходимымъ условіемъ успѣха своего изданія я считалъ -- имѣть по крайней мѣрѣ пару лошадей въ своей конюшнѣ, чтобъ по утрамъ дѣлить визиты литераторамъ. Я гонялся за умомъ, дарованіемъ, знаніями нашихъ писателей, какъ дѣловые люди гоняются за состояніемъ своихъ ближнихъ. Скажу мимоходомъ, что именно мое "Обозрѣніе", моя первая лошадь и конская збруя навлекли мнѣ и первыхъ моихъ враговъ и завистниковъ, если только я пользуюсь честью имѣть враговъ и завистниковъ."

Но желанія и стремленія почтеннаго доктора встрѣчались тогда съ препятствіями и неудачами; безъ нихъ не обошлось въ его литературномъ предпріятіи. "Парижское обозрѣніе" помнило невыгодную конкурренцію; высокое положеніе доктора во главѣ этого изданія показалось толпѣ завиднымъ -- и оканчивая разсказъ о своемъ редакторствѣ, докторъ впадаетъ въ жолчное расположеніе духа и съ горечью говоритъ о своей житейской опытности и неблагодарности людей

"Знаніе жизни и людей показало мнѣ, что репутаціи составляются такъ же, какъ состояніе; есть даже люди, которымъ мало одной репутаціи, и которые составляютъ себѣ двѣ, въ каждомъ обществѣ принимая на себя разные виды и говоря разумнымъ языкомъ. "Не довѣряйте добродѣтельнымъ людямъ -- говаривалъ мнѣ умный Мишо, членъ Французской академіи; чтобы достигнуть хорошей репутаціи, они нерѣдко измѣняютъ законности и чести". Я не говорю, чтобы всѣ почитаемые и уважаемые люди были такого рода, но думаю, что многіе стоятъ или выше или ниже своей репутаціи.

Я могъ близко наблюдать и изучать все, что можетъ вооружить противъ человѣка всѣхъ окружающихъ, его сосѣда, людей, съ которыми онъ не сказалъ и двухъ словъ, даже друзей и кто ему обязанъ.

"Если вы боитесь вражды и ненависти, не забывайте отвѣтить на всѣ письма, даже безполезныя и отъ людей, вамъ неизвѣстныхъ; не забывайте оставлять вашу карточку у тѣхъ, кто оставилъ вамъ свою; не занимайте чужаго мѣста въ ресторанѣ, не берите виднаго мѣста въ театральной залѣ; всѣ, у кого мѣсто хуже вашего, не простятъ этого. Откажитесь отъ хорошаго экипажа и лошадей: чѣмъ замѣтнѣе достоинства вашей англійской лошади, тѣмъ больше будетъ у васъ непримиримыхъ враговъ, которыхъ привлекутъ вамъ эти достоинства. Еще большую ненависть, чѣмъ англійская лошадь, можетъ возбудить противъ васъ актриса.

"Всѣ успѣхи, которые льстятъ вашему тщеславію, задѣваютъ и оскорбляютъ самолюбіе другихъ. Если вы родились среди выгодъ богатства, вамъ прощаютъ это превосходство, по крайней мѣрѣ сносятъ его; но если вы обнаружите чѣмъ нибудь, что богатство ваше началось со вчерашняго дня, вы не избавитесь отъ гоненій, и если пріобрѣтете сколько ни будь политической или литературной публичности, васъ будутъ преслѣдовать журнальныя статейки и памфлеты: у ненависти больше воображенія, нежели у любви!

"Особенно остерегайтесь быть предметомъ разговоровъ. Не беритесь за нѣсколько занятій разомъ: на каждомъ новомъ поприщѣ вы встрѣтите нежданныхъ непріятелей.

И въ подкрѣпленіе этой жолчной филиппики докторъ приводитъ краснорѣчивыя страницы Бомарше (извѣстныя нашимъ читателямъ изъ статей Ломени), гдѣ этотъ знаменитый писатель-банкиръ съ грустью оглядывается на свою обширную и многостороннюю дѣятельность, и не видитъ въ ней никакого вознагражденія своихъ трудовъ, кромѣ всеобщей вражды и недоброжелательства. Почтенный докторъ думаетъ найти большую аналогію своей судьбы съ судьбою Бомарше, но чтобы облегчить для читателя пониманіе этой аналогіи, говоритъ, что "несмотря на различіе ума и таланта, онъ былъ почти столько же неблагоразуменъ и сдѣлалъ такія же ошибки" (замѣтимъ только, что обвиняя другихъ, Бомарше вовсе не считаетъ своихъ поступковъ ошибками и напротивъ говоритъ о нихъ съ достоинствомъ). За тѣмъ въ той же формѣ нашъ авторъ передаетъ и свои сѣтованія:

"Въ продолженіе десяти лѣтъ я изучаю медицину, и это приводитъ меня къ основанію журнала. Чего хочетъ этотъ медикъ въ нашихъ владѣніяхъ? говорятъ журналисты.

"Потомъ, титулъ доктора дѣлаетъ меня директоромъ оперы: воротись въ клинику -- кричатъ мнѣ со всѣхъ сторонъ.

"Едва я вышелъ изъ-за кулисъ, революція захватила меня, за изданіемъ политической газеты; чтобы избѣжать обвиненій въ трусости и не пренебречь интересами своихъ компаньоновъ, заплатившихъ мнѣ неблагодарностью, я мужественно и съ убѣжденіемъ поддерживалъ свои мнѣнія. "Зачѣмъ мѣшается въ политику этотъ директоръ оперы?" говорятъ люди партій, съ которыми я сражался.

"Вмѣсто отвѣта посылаютъ мнѣ оскорбленія, и вмѣсто того, чтобы оспаривать мои убѣжденія, рисуютъ на меня каррикатуры.

"Наконецъ мнѣ не прощаютъ и этихъ "Воспоминаній", спокойныхъ и безвредныхъ. Занимайтесь медициной, управляйте оперой, пишите даже политическія статьи -- кричатъ мнѣ -- но не поднимайте себя на смѣхъ своими книгами.

".... Но есть справедливость на свѣтѣ. Если вы не успѣли ни въ чемъ, васъ забудутъ; если же вы сдѣлали что нибудь, если вы замѣчательны по чему нибудь, враги ваши, даже когда хотятъ осмѣять васъ, придаютъ вамъ какую-то важность, которой вы не искали."

Въ этихъ словахъ не можетъ не быть искренности, какъ бы ни соблазняло нѣкоторыхъ читателей наивное сравненіе съ Бомарше. Но не преувеличиваетъ ли почтенный докторъ вражды своихъ непримиримыхъ враговъ?

"Несмотря за всѣ предосторожности, г. Веронъ пріобрѣлъ себѣ кучу непріятелей -- говоритъ одинъ французскій критикъ; -- это говоритъ самъ онъ, ставя себя въ параллель съ Бомарше. Г. Веронъ пораженъ этимъ сходствомъ: оба они вышли изъ нисшаго сословія, оба разбогатѣли, занимаясь всѣмъ понемногу, промышленностью, литературой, политикой; оба знамениты своими процессами и мемуарами; оба были въ сношеніяхъ съ оперой, одинъ, какъ авторъ, другой, какъ директоръ. Г. Веронъ съ худо скрытой горечью жалуется -- опять какъ Бомарше, -- что былъ предметомъ вражды и зависти. Мы думаемъ, что онъ ошибается. Публика не такъ завистлива и не такъ враждебна, какъ представляетъ ее г. Веронъ; она, просто, немножко насмѣшлива."

ГЛАВА VI.

Г. Веронъ -- директоръ оперы.-- Гоненія и заговоры противъ новаго правителя.-- Наблюдательная коммиссія и секретарь ея, Каве.-- Различіе между новыми и старыми декораціями.-- Постановка на сцену "Роберта-Дьявола" и несчастія перваго представленія.-- M-lle Тальони.-- Холера и упадокъ оперы.-- Случайности съ пѣвцами и пѣвицами.-- Фанни Эльснерь и обѣдъ въ кларендонскомъ отелѣ.-- Заслуги доктора на театральномъ поприщѣ и несправедливость современниковъ.

Въ положеніи, подписанномъ 28 февраля 1831 министромъ внутреннихъ дѣлъ, заключалось слѣдующее распоряженіе касательно парижской оперы: "Управленіе королевскою академіею музыки, такъ называемою оперой, будетъ ввѣрено директору-антрпренеру, который и будетъ заниматься имъ въ теченіе шести лѣтъ, принимая на себя всѣ издержки, случайности и выгоды управленія." Такое рѣшеніе сдѣлано было графомъ Монталиве вслѣдствіе донесенія коммиссіи, которой поручено было изслѣдовать тогдашнее положеніе оперы и найти средства поддержать ее въ цвѣтущемъ состояніи.

Императоръ Наполеонъ I не любилъ французской музыки и рѣдко бывалъ въ оперѣ, но придавалъ серьёзную важность вопросу о парижскихъ театрахъ; существованіе и блескъ императорской академіи музыки онъ считалъ необходимымъ для успѣховъ искусствъ и для національной славы. Потому онъ разными способами старался покровительствовать этому учрежденію, и декретомъ 1811 года опредѣлилъ, что всѣ второстепенные парижскіе театры, ярмарочные балаганы, выставки, цирки, балы и концерты, должны были уплачивать оперѣ каждый мѣсяцъ извѣстную сумму. Чтобы предохранить оперу отъ соперничества, декретъ постановилъ, что "ни одинъ концертъ не можетъ быть назначенъ безъ вѣдома директора императорской академіи музыки"; опера могла владычествовать одна, не стѣсняясь, какъ теперь, множествомъ cafés chantants, концертными залами Герца, Плейеля, Эрара и другихъ, гдѣ почти каждый день даются музыкальныя утра или вечера. Кромѣ того, суммы для покрытія издержекъ оперы доставлялись изъ другихъ спеціальныхъ источниковъ.

Декретъ 1811 года удерживалъ свою силу и дѣйствовалъ на тѣхъ же основаніяхъ во все продолженіе реставраціи; но издержки оперы были очень значительны, такъ что всѣ доходы не могли наконецъ покрывать ихъ. Бережливость не могла хорошенько поправить дѣла, тѣмъ болѣе, что выручка королевской академіи музыки, особенно въ первые годы реставраціи, приносила только слабые ресурсы. Опера не ставила на сцену большихъ музыкальныхъ произведеній; первые артисты, получая ограниченное жалованье (самыя значительныя изъ этихъ суммъ не превышали 15,000 франковъ), думали только о томъ, чтобы мирно и спокойно, не утруждая себя утомительными занятіями, дожить до отставки и пенсіи. Наконецъ, большое число ложъ не приносило никакой выгоды театру; въ высшемъ обществѣ привыкли тогда думать, что представленія оперы должны даваться для него даромъ.

Іюльская революція еще болѣе запутала бюджетъ Оперы, такъ что новая монархія, не желая подавать повода къ газетнымъ толкамъ и неудовольствіямъ, рѣшилась передать управленіе оперы въ частныя руки, и искала антрпренера, который могъ бы представить для этого достаточную гарантію. Докторъ Веронъ явился кандидатомъ и былъ представленъ графу Монталиве, тогдашнему министру внутреннихъ дѣлъ.

"Изданіе Парижскаго Обозрѣнія поставило меня -- говоритъ Веронъ, въ дружескія связи со всѣми извѣстными писателями, артистами, знаменитыми композиторами, и въ томъ числѣ съ Россини. Я писалъ даже въ фельетонѣ газеты "Messager" критическія статьи о музыкѣ по поводу опоры", а главное докторъ могъ представить достаточное обезпеченіе. Дѣло началось, и послѣ разныхъ треволненій, безпокойствъ и ожиданій, докторъ имѣлъ удовольствіе видѣть себя утвержденнымъ въ качествѣ директора парижской оперы; условія подписаны были графомъ Монталиве, Верономъ и членами особенной коммиссіи, которая должна была наблюдать за управленіемъ новаго директора и за интересами оперы.

Здѣсь начинается новая эпоха въ жизни Верона. Какъ директоръ оперы, онъ долженъ былъ шире раздвинуть свою дѣятельность, употреблять больше труда и усилій, чтобы достичь своихъ высокихъ цѣлей; и онъ признается, что не разъ гордость овладѣвала имъ и онъ ставилъ себя выше многихъ смертныхъ. На другой же день послѣ назначенія, онъ уже принималъ на себя видъ строгой, мрачной и требовательной власти; такъ дѣйствуетъ на великую душу перемѣна положенія.

Впрочемъ, торжество доктора не обошлось безъ непріятныхъ происшествій. Въ томъ же году, управленіе театрами перешло въ составъ министерства торговли и публичныхъ работъ; новые министры находили неполноты и недоразумѣнія въ прежнихъ условіяхъ, заключенныхъ съ докторомъ Верономъ, и настаивали на томъ, что условія должны быть или измѣнены или дополнены. Ему пришлось конечно соглашаться: особенно трудно было Верону въ министерство Тьера, который не былъ къ нему такъ любезенъ и снисходителенъ, какъ бы онъ желалъ. Предлогомъ къ составленію новыхъ условій послужили разныя стычки, не однажды происходившія между директоромъ и наблюдательной коммиссіей: и тотъ, и другая толковали по своему нѣкоторые пункты прежняго договора, каждый считалъ себя правымъ, такъ что необходимо было точнѣе опредѣлить ихъ взаимныя отношенія. Веронъ не защищаетъ себя при этомъ случаѣ: "я не могу быть судьею въ своемъ дѣлѣ" -- говоритъ онъ совершенно справедливо.

Въ 1832 году, 21 сентября докторъ поставилъ на сцену новую оперу въ двухъ актахъ "Клятву", слова Скриба, музыка Обера.

Одиннадцатый пунктъ его условій говорилъ: "новыя пьесы должны быть поставлены на сцену съ новыми декораціями и костюмами."

Наблюдательная коммиссія не дѣлала теперь ему никакого снисхожденія и съ обыкновеннымъ тономъ оппозиціи говорила о своемъ долгѣ и отвѣтственности. Доктора обвинили въ нарушеніи этого пункта -- онъ приготовилъ только одну новую декорацію, -- и коммиссія приступила къ суду. Секретарь ея, Каве, какъ королевскій прокуроръ, составилъ обвинительный актъ; директоръ долженъ былъ самъ защищать себя. Но если его противники были къ нему строги и стояли за свои права, то и онъ съ своей стороны не уступалъ имъ ни шагу даромъ, пустилъ въ ходъ все свое остроуміе, и настаивалъ на различіи новыхъ декорацій отъ новыхъ рисунковъ, изъ которыхъ онѣ составляются (décorations и décors). Онъ утверждалъ, что старые рисунки, расположенные по новому плану, могутъ считаться за новую декорацію, тогда какъ, на оборотъ, новые рисунки могутъ представлять старую декорацію; одиннадцатый же пунктъ понимаетъ именно новыя декораціи. Результатомъ защиты было то, что докторъ присужденъ былъ къ minimum денежной пени, въ тысячу франковъ, тогда какъ до засѣданія ему угрожало maximum -- въ пять тысячь.

Это первое осужденіе важно было потому, что послѣ трехъ подобныхъ случаевъ коммиссіи имѣла полное право отстранить его отъ управленія. Дѣла оперы не были, впрочемъ, блистательны, по словамъ Верона, но онъ находилъ сильную поддержку въ журналахъ и во мнѣніи публики, признававшей его заботливость и усилія. Докторъ думаетъ, что этотъ авторитетъ возбудилъ противъ него зависть, которая надѣялась наконецъ лишить его директорства: такія были мнѣнія и самого министра, Тьера. Коммиссія рѣшилась назначить Верону преемника, такъ какъ ему оставалось только два года до истеченія шестилѣтняго срока; преемникъ долженъ былъ присмотрѣться къ ходу дѣлъ и, слѣдовательно, хорошо познакомиться съ ними, а это во всякомъ случаѣ должно было стѣснить директора. Съ свойственною ему ловкостью Веронъ умѣлъ разстроить козни своихъ враговъ, удалилъ одного кандидата и представилъ на его мѣсто другаго, отъ котораго не ждалъ для себя опасностей и такимъ образомъ дѣло уладилось. Но тѣмъ неменѣе, на пятомъ году его управленіе кончилось.

Съ удовольствіемъ и гордостью говоритъ докторъ Веронъ о своихъ заслугахъ на этомъ поприщѣ. Быть директоромъ оперы -- самое исключительное положеніе, подвергающее человѣка самымъ разнообразнымъ, крупнымъ и мелкимъ заботамъ и тревогамъ. Онъ предвидѣлъ всю трудность своихъ будущихъ занятій и, на этомъ основаніи, прежде всего привелъ въ систематическій порядокъ свои обязанности. "Анатомія создаетъ методы, говоритъ докторъ вспоминая свою медицинскую карьеру, -- составляетъ классификацію для изученія человѣческаго тѣла: она изслѣдуетъ кости (остеологія), мускулы (міологія), нервы (неврологія), кровяные сосуды (ангеологія), внутренности (спланхиологія). Чтобы управлять оперой, сказалъ я себѣ, столько же необходимо прибѣгнуть къ методѣ и классификаціямъ". Онъ раздѣлилъ свои попеченія на три отдѣла: заботы о сценѣ, наблюденіе надъ театральной залой и общая отчетность, или администрація.

Каждый изъ этихъ отдѣловъ привлекъ его вниманіе, и докторъ переходилъ отъ знакомства съ артистами и пѣвцами къ коръ-де-балету, отъ него къ машинистамъ и ламповщикамъ, отъ ламповщиковъ къ капельдинерамъ. Положеніе его не было благопріятно: ему предшествовало управленіе, не щадившее издержекъ для блеска театра, щедро одѣлявшее всѣхъ жрецовъ сцены, отъ великихъ до самыхъ ничтожныхъ. Обстоятельства перемѣнились и новый директоръ долженъ былъ начать съ того, что при первомъ свиданіи съ подвѣдомственными лицами сталъ проповѣдывать бережливость и экономію, которая, разумѣется, прежде всего, должна была отразиться на нихъ. Онъ услышалъ въ отвѣтъ общія жалобы, которыя всего чаще были справедливы; но уменьшать жалованье заставляла сама необходимость.-- "Какъ, вы хотите сократить мои доходы, говорилъ доктору одинъ изъ просителей, -- тогда какъ я уже нѣсколько лѣтъ выбралъ васъ своимъ докторомъ, и вы сами пускали мнѣ кровь?" -- Хорошо, отвѣчалъ докторъ; ваше возраженіе тронуло меня, и хоть я не стоилъ вамъ никакого гонорарія, но не могу поступить съ моимъ старымъ кліентомъ, какъ съ первымъ встрѣчнымъ.

Но требованія артистовъ увеличивались сильнѣе и сильнѣе, и наконецъ составился противъ директора заговоръ, и тайно отъ него подано было королю прошеніе именно тѣми изъ нихъ, къ кому онъ былъ всего снисходительнѣе. Друзья помогли ему привести это къ концу, репетиціи и представленія пошли обыкновеннымъ порядкомъ. Но у него былъ другой непріятель, благосклонный и любезный, когда дирекція не могла похвалиться большими успѣхами, строгій и взыскательный, когда дѣла ея поправлялись; это былъ секретарь наблюдательной коммиссіи, Каве. Веронъ видѣлся съ нимъ каждый день и если сборъ наканунѣ съ представленія оперы доходилъ до восьми или девяти тысячъ франковъ, Каве находилъ вѣчно предметъ для неудовольствій, за которыми слѣдовали донесенія коммиссіи и министру. Докторъ всѣми средствами старался скрывать настоящую цифру сбора, бѣгалъ отъ Каве, когда суммы были значительны, и являлся къ нему, если театръ былъ пустъ во время спектаклей.

Однимъ изъ самыхъ важныхъ событій директорства была постановка на парижскую сцену знаменитой оперы Мейербера "Робертъ-Дьяволъ". Приводимъ разсказъ Верона о длинныхъ приготовленіяхъ къ постановкѣ ея.

"Читая эту поэму -- говоритъ онъ -- я былъ пораженъ величіемъ и оригинальностью сюжета; всѣ роли показались мнѣ интересны, что всегда бываетъ хорошимъ предзнаменованіемъ успѣховъ для драматическаго произведенія. Послѣ долгихъ размышленій, я предложилъ однако много замѣчаній гг. Скрибу и Жермену Делавиню, авторамъ либретто, и автору партиціи, Мейерберу. Роли были уже розданы, и Бертрама долженъ былъ пѣть баритонъ Дабади; я удивился, что для этой роли не былъ назначенъ басъ, и настаивалъ, чтобъ она была отдана Левассёру, котораго голосъ, физіономія и вся наружность, полная благородства и выраженія, какъ нельзя больше подходили къ поэтической личности Бертрама.

"Авторы согласились съ моимъ мнѣніемъ; Мейерберъ измѣнилъ въ своей партиціи все, написанное для баритона и былъ очень радъ, что сдѣлалъ эту перемѣну. Ему чрезвычайно хотѣлось, чтобы для роли Алисы пригласили г-жу Шрёдеръ-Девріентъ. Я дѣлалъ искреннія и настоятельныя предложенія этой артисткѣ, очень плохо говорившей по французски и неимѣвшей хорошаго произношенія; она благоразумно противилась всѣмъ моимъ настояніямъ, и роль Алисы была ввѣрена мадмоазель Дорю, которая выполнила ее съ большимъ талантомъ и успѣхомъ.

"Сцена пантомимъ и танцевъ въ третьемъ актѣ, когда Робертъ срываетъ волшебную вѣтвь, представляла сперва старый Олимпъ нашей оперы съ амурами, стрѣлами и колчанами. Дюпоншель, которому я поручилъ наблюденіе за декораціями и костюмами, разразился самымъ забавнымъ гнѣвомъ противъ ветоши классическаго Олимпа, и предложилъ взамѣнъ его сцену монахинь, выходящихъ изъ могилъ среди извѣстныхъ декорацій, изображающихъ монастырь. Его выдумка очень мнѣ понравилась. Я устроилъ генеральную репетицію этой сцены и картины со всѣми декораціями и костюмами, и полнымъ освѣщеніемъ залы, и пригласилъ на нее Мейербера. Я ждалъ рукоплесканій и надѣялся оправдать его довѣренность:

"-- Все это очень хорошо, сказалъ мнѣ маэстро почти сердитымъ голосомъ: -- но вы не вѣрите успѣху моей музыки и стараетесь найти его въ декораціяхъ.

"Геній Мейербера скроменъ и недовѣрчивъ.

"Я открылъ Дюпоншелю неограниченный кредитъ для постановки "Роборта-Дьявола". И, несмотря на всю мою щедрость, несмотря на всѣ усилія, несмотря на всѣ счастливыя перемѣны, сдѣланныя въ пользу произведенія по моимъ убѣжденіямъ, разъ сто печатно говорили, что я не соглашался на постановку "Роберта-Дьявола" и согласился на нее противъ воли. Такъ пишутъ исторію -- даже директоровъ оперы.

(Въ подтвержденіе своихъ словъ авторъ приводилъ письмо къ нему Мейербера, написанное съ цѣлью показать несправедливость нападокъ на бывшаго директора. Мейерберъ признаетъ его заслуги въ этомъ случаѣ и благодаритъ его за участіе, которое принималъ Веронъ въ его произведеніи и въ постановкѣ его на сцену).

"Рѣшивъ поставить оперу и сдѣлавши перемѣны въ распредѣленіи ролей, мы увидѣли, что нужно по крайней мѣрѣ шесть мѣсяцевъ, чтобы устроить хорошенько всѣ обстоятельства и удовлетворительно приготовить оперу. Каждый понедѣльникъ собирались ко мнѣ лица, заботившіяся объ этомъ предметѣ, сообщали мнѣ разныя свѣдѣнія и выслушивали мои мысли. Въ этихъ собраніяхъ я требовалъ, чтобы каждый точно опредѣлилъ мнѣ время, когда онъ приготовилъ то, что было его обязанностью; но всѣ отвѣты были похожи одинъ на другой. Машинистъ говорилъ:

"-- Будьте покойны, я приготовлюсь раньше пѣвцовъ.

"-- Я буду готовъ раньше декорацій, отвѣчалъ костюмеръ.

"Я постоянно лично наблюдалъ за всѣми работами и этимъ сберегъ много времени, а время для оперы также дорого, какъ деньги: такъ какъ въ дни представленій нельзя дѣлать никакихъ репетицій, то для изученія ролей и репетицій мѣсяцъ имѣетъ только пятнадцать дней, а годъ только шесть мѣсяцевъ....

"Меня очень интересовалъ "Робертъ-Дьяволъ": мое безпокойство увеличивалось съ приближеніемъ перваго представленія. Однажды утромъ, за нѣсколько дней передъ этимъ послѣднимъ испытаніемъ, явилась ко мнѣ г-жа Даморо которая прилежно репетировала роль принцессы Изабеллы, и весело объявила мнѣ, что контрактъ дозволяетъ ей взять двухмѣсячный отпускъ, и что она думаетъ ѣхать никакъ не позже 1 декабря. "Роберта-Дьявола" можно было приготовить только къ первымъ числамъ ноября.

" -- Я нахожу очень естественнымъ, сказалъ я г-жѣ Даморо: -- что вы, едва вылечившись отъ грудной болѣзни, собираетесь въ дорогу въ самое суровое время года. Не угодно ли, я заплачу вамъ за вашъ отпускъ. Вы выбрали удобную минуту для такихъ переговоровъ, но я не упрекаю васъ; я больше забочусь о вашемъ здоровьѣ, чѣмъ вы сами, и повѣрьте, не позволю вамъ подвергать себя декабрскимъ непогодамъ. Сколько платили вамъ за отпускъ при Карлѣ X?

"-- Послѣдній отпускъ въ два мѣсяца стоилъ мнѣ девятнадцать тысячъ франковъ.

"-- Не буду съ вами торговаться, соглашаюсь на эти девятнадцать тысячъ и полагаюсь на вашу честь и деликатность: въ продолженіе этихъ двухъ мѣсяцевъ вы окажете, конечно, оперѣ всѣ тѣ услуги, какія можете оказать при настоящемъ положеніи вашего здоровья.

"Я поступилъ честно; г-жа Даморо ревностно исполнила свой долгъ, выдержала много трудныхъ представленій "Роберта-Дьявола", а благодаря своему рѣдкому таланту, во второмъ и четвертомъ актѣ оперы, постоянно привлекала общія рукоплесканія....

"По рекомендаціи Россини, приглашены были въ оркестръ два итальянца, братья Гамбатти; одинъ изъ нихъ игралъ очень важное соло въ пятомъ актѣ; послѣ окончательной генеральной репетиціи они явились ко мнѣ и предупредили, что первое представленіе неудастся, если я не увеличу ихъ скромнаго жалованья; разумѣется, дѣло шло не о такомъ значительномъ пожертвованіи, какъ съ г-жею Даморо. Мнѣ хотѣлось только обезпечить первое и слѣдующія представленія оперы; процессы и споры стоили бы мнѣ гораздо больше, нежели добровольная выдача денегъ. Притомъ Мейерберъ сталъ бы безпокоиться и сожалѣть, если бы я замѣнилъ Гамбатти другими, и я соглашался съ ними, не подавая вида, что позволяю насиліе; я былъ похожъ на того добродушно-глуповатаго путешественника, у котораго бандитъ отнималъ часы, и который очень обязательно замѣчалъ ему, что часы немного отстаютъ. Я сказалъ одному изъ Гамбатти: "довольны ли вы прибавкой жалованья? не хотители вы другаго удовлетворенія за ваше соло?" Моя излишняя готовность къ отплатѣ и крайнее благородство сбили у него немного спѣси.

"Мы достигли генеральныхъ репетицій только черезъ четыре мѣсяца частныхъ репетицій оркестра, музыки и танцевъ. Генеральныя репетиціи, особенно въ оперѣ, приносятъ много труда и живыхъ волненій для всѣхъ, для композитора, артистовъ, костюмеровъ, машинистовъ и директора. Скрибъ, съ помощью капельмейстеровъ и балетмейстеровъ, выказываетъ въ постановкѣ своихъ произведеній столько же пылкости, сколько искусства. Бываютъ и хорошія и дурныя репетиціи, и оставляешь ихъ или съ надеждами или съ отчаяніемъ. Еще прежде я дѣлалъ надъ репетиціями наблюденія, которыя не пропали для меня. Когда генеральная репетиція дается съ хорами и всѣмъ оркестромъ, безъ декорацій, костюмовъ и освѣщенія, музыкальное исполненіе много выигрываетъ и всегда производитъ большой эффектъ въ тишинѣ и темнотѣ пустой, и оттого болѣе звучной, залы. Тогда только слушаешь, не развлекаясь ни чѣмъ постороннимъ; не теряешь ни одного, самаго нѣжнаго, оттѣнка пѣнія, чувствуешь всѣ мелочи оркестра; но какая досада при первомъ представленіи, въ огромной, блистательно освѣщенной залѣ, которая полна любопытной и разсѣянной толпы! Все изящество, все богатство подробностей партиціи пропадаетъ среди блестящихъ женщинъ, въ этой залѣ, которая становится глуше отъ толпы, тѣснящейся въ оркестрѣ, партерѣ и ложахъ. Тогда могутъ тронуть только великія музыкальныя идеи и рѣзкіе эффекты партиціи. Потому-то, на первомъ представленіи "Роберта-Дьявола", публика, апплодировавшая двумъ первымъ актамъ, была удивлена и глубоко тронута только хоромъ демоновъ, въ третьемъ актѣ. Изумленіе, волненіе, энтузіазмъ доходили до крайности въ продолженіе всего пятаго акта....

"Наконецъ 22 ноября 1832, аффиша возвѣстила первое представленіе "Роберта-Дьявола". Безпокойства начались для меня съ самой минуты пробужденія; сначала, я принималъ визиты капельмейстеровъ и балетмейстеровъ, отчета которыхъ мы ждали съ такимъ нетерпѣніемъ.

"-- Не боленъ ли кто, не потерялъ ли кто голоса; всѣ ли будутъ на своемъ мѣстѣ?

"Всѣ первостепенные артисты имѣли свои роли въ "Робертѣ-Дьяволѣ". Успокоившись насчетъ этого важнаго пункта, я заперся, чтобы избавиться отъ настоятельныхъ писемъ и визитовъ запоздалыхъ любителей, которые теперь только вздумали искать кресла или ложи. День казался мнѣ длиннымъ.

"Первое представленіе "Роберта-Дьявола" было цѣлымъ рядомъ важныхъ происшествій, которыя могли имѣть самыя роковыя послѣдствія. Въ третьемъ актѣ, одинъ portant, къ которому прикрѣплена была цѣлая дюжина зажженнымъ ламъ упалъ вдругъ съ грохотомъ на полъ, почти въ ту самую минуту, когда m-lle Дорю входила на сцену; стекла-этихъ лампъ разбились. Все это очень могло попасть прямо на пѣвицу; но она нисколько не испугалась, отступила только на нѣсколько шаговъ и потомъ безъ малѣйшаго смущенія, продолжала свою роль.

"Послѣ превосходно пропѣтыхъ сценъ третьяго акта, послѣ хора демоновъ, началъ снизу подниматься занавѣсъ; но многія изъ проводокъ, на которыхъ онъ держался, были дурно привязаны, и когда это облако поднялось уже на значительную высоту, оно отвязалось и упало на аван-сцену; m-lle Тальони, въ качествѣ неодушевленной еще статуи, лежала на гробницѣ, и едва успѣла возвратиться къ жизни и отскочить подальше, чтобы не получить сильной раны. Я тотчасъ же велѣлъ опустить главный занавѣсъ, и онъ поднялся черезъ нѣсколько времени при рукоплесканіяхъ публики, открывъ оригинальную и искусно освѣщенную декорацію монастыря.

"Въ пятомъ актѣ произошелъ болѣе страшный случай; вслѣдъ за удивительнымъ тріо, въ которомъ развязывается содержаніе этого произведенія, Бертрамъ долженъ былъ одинъ броситься въ опускную дверь, -- чтобы воротиться въ царство мертвыхъ; Нурри, обращенный божественнымъ голосомъ и молитвами Алисы, долженъ былъ напротивъ остаться на землѣ, для соединенія съ принцессой Изабеллой; но этотъ восторженный артистъ, увлеченный ролью, безразсудно кинулся за властителемъ ада. Раздался общій крикъ: "Нурри погибъ". M-lle Дорю, которую не могла смутить собственная ея опасность, съ рыданіями оставила сцену; въ театрѣ, внизу и въ залѣ, происходили три разныя сцены. Удивленная публика думала, что Робертъ отдался бѣсу и отправился за нимъ въ его мрачное жилище; на сценѣ вообще смятеніе и отчаяніе; въ минуту паденія Нурри, внизу еще не убрали къ счастью разныхъ мягкихъ подстилокъ и матрацовъ, на которые упалъ Левассёръ, и Нурри вышелъ цѣлъ и невредимъ. Левассёръ спокойно отправлялся въ свою ложу и неожиданно встрѣтилъ внизу Нурри: "вы зачѣмъ здѣсь, развѣ ужь перемѣнили развязку?" Нурри не отвѣчалъ Бертраму, потому, что торопился успокоить публику своимъ появленіемъ; наконецъ онъ вышелъ на сцену, вмѣстѣ съ m-lle Дорю, которая теперь плакала уже изъ радости. Раздались единодушныя рукоплесканія, опустили занавѣсъ. и имена авторовъ объявлены были среди френетическаго восторга.

"Послѣ этого перваго представленія, Нурри велѣлъ пустить себѣ кровь въ тотъ же вечеръ."

Второе представленіе "Роберта-Дьявола" было черезъ день; у дверей кассы начались новыя волненія публики и спекуляціи господъ, занимающихся перепродажей билетовъ. Одушевленная картина этой новой биржи была очень любопытна.... Левассёръ показалъ столько таланта и искусства, что растроганный директоръ самъ предложилъ ему увеличеніе его гонорарія.

Извѣстно, какимъ блестящимъ и продолжительнымъ тріумфомъ увѣнчано было произведеніе Мейербера. "Робертъ" обошелъ всю Европу. Быть можетъ, что великолѣпіе постановки и оригинальность декорацій не мало привлекали вниманіе толпы; но скоро поняли и стали удивляться великой партиціи этой оперы. Кто хоть разъ слышалъ эту оперу, готовъ снова ее слышать и апплодировать ей. Никогда еще театральныя лѣтописи не говорили о подобномъ успѣхѣ.

Разсказы Верона объ его дѣятельности въ управленіи оперой вообще не лишены интереса и, вѣроятно, довольно чистосердечны, хотя видно, что это время представляется ему въ радужномъ цвѣтѣ. Онъ съ гордостью говоритъ о разныхъ произведеніяхъ, операхъ и балетахъ, поставленныхъ имъ на сцену, и повѣряетъ читателю тревоги и безпокойства, мучившія его при первомъ появленіи каждой изъ этихъ пьесъ. Приводимъ еще нѣсколько отрывковъ изъ этихъ мемуаровъ, къ сожалѣнію не вездѣ одинаково любопытныхъ и достовѣрныхъ.

"Сцена монахинь (въ "Робертѣ"), гдѣ танцовала m-llе Тальони, происходила въ темнотѣ. Она просила у меня этой сцены; я исполнилъ ея желаніе, съ согласія Мейербера, но уже приготовлялъ знаменитой танцовщицѣ роль, болѣе достойную ея таланта. "Однажды Нурри, человѣкъ умный и съ воображеніемъ, принесъ мнѣ маленькую программу балета "Сильфида"; дѣйствіе его было просто и понятно, развязка трогательна. "Сильфида" и кортежъ ея должны были непремѣнно играться въ самыхъ граціозныхъ разнообразныхъ танцахъ, и чтобы оправдать названіе балета, придуманы были новые и многочисленные воздушные полеты. Въ этомъ балетѣ было много фантастическаго; первый актъ былъ контрастомъ поэтической картины втораго, и развлекалъ зрителей неожиданными эффектами.

"Первое представленіе "Сильфиды" происходило 14 марта 1832. Я не спалъ всю ночь, предшествовавшую этому представленію. Въ воздушныхъ полетахъ всѣ первостепенные сюжеты замѣнены были фигурантками; я самъ пересматривалъ всѣ машины, корсеты и пр., посредствомъ которыхъ сильфиды должны были подниматься на воздухъ, и хоть я присутствовалъ на всѣхъ репетиціяхъ, которыя дѣлались съ гораздо большими тяжестями, чѣмъ наши молодыя танцовщицы, но чрезвычайно боялся, чтобъ какое нибудь несчастіе не подвергло опасности десять или двѣнадцать летающихъ фигурантокъ. Имъ обѣщана была плата въ десять франковъ, и почти весь кор-де-балетъ, женщины и дѣти, съ большимъ мужествомъ просили милости быть привѣшенными. Я не пропускалъ ни одного представленія "Сильфиды", чтобы не присутствовать на репетиціи этихъ полетовъ и не попробовать машинъ, -- такъ что несчастные случаи стали невозможны. Благодаря этой заботливости, во все мое управленіе въ представленіяхъ "Сильфиды", не произошло никакого несчастія. Балетъ имѣлъ огромный успѣхъ: съ того времени, m-lle Тальони стала знаменитостью европейскою."

Осенью 1831-го и зимой 1832-го года, опера вошла въ большую моду; даже тѣ пьесы, которыя обыкновенно давались въ пустомъ почти театрѣ, приносили теперь отъ семи до осьми тысячъ франковъ въ вечеръ. Успѣхъ былъ полный, и чѣмъ съ большимъ пренебреженіемъ принимались въ кассѣ деньги, тѣмъ съ большею готовностью публика разбирала ложи и кресла. Абоннементъ считался счастьемъ и имъ очень дорожили. Директору каждый вечеръ доносили о томъ, что дѣлалось или даже говорилось въ залѣ, такъ что онъ могъ составлять самые вѣрные выводы о мнѣніяхъ публики. Одинъ изъ абонентовъ, заплатившій за свое право пять сотъ франковъ, жаловался всегда, что не найдетъ себѣ мѣста; когда онъ возобновлялъ свой абоннементъ, ему не хотѣли выдать билета, чтобы прекратить его вѣчныя жалобы и неудовольствія. Бѣднякъ сталъ оправдываться передъ директоромъ и словесно и письменно, живо представлялъ ему свои сожалѣнія и, въ доказательство горячей симпатіи, прислалъ ему цѣлый ворохъ дичи изъ своихъ владѣній. Вездѣ, въ это блаженное время, директоръ видѣлъ веселыя и довольныя физіономіи; артистамъ пріятно было являться передъ избранной и многочисленной публикой, и успѣхъ всегда оправдывалъ ихъ надежды и старанія.

7-е апрѣля 1832 года вдругъ перемѣнило положеніе дѣла. Вечеромъ назначенъ былъ "Робертъ-Дьяволъ", наканунѣ ждали большаго сбора; 7 апрѣля утромъ толпа снова тѣснилась передъ кассой, но только за тѣмъ, чтобы взять назадъ свои деньги: въ Парижѣ появилась холера. Даже Ротшильдъ отказался отъ своей ложи и хотѣлъ взять снова только по прекращеніи эпидеміи. Какъ будто раздался крикъ: "спасайся -- кто можетъ" для публики и для артистовъ. Чтобы не уронить оперы, Веронъ замѣнилъ "Роберта" незначительной пьесой.... Многіе изъ артистовъ оставили Парижъ, и опера погрузилась въ мрачную задумчивость: ежедневная выручка едва достигала пяти сотъ франковъ; каждую минуту можно было услышать о смерти кого нибудь близкаго, и репетиціи нерѣдко прерывались разсказомъ, внушавшимъ и участіе и ужасъ.

Наконецъ эпидемія прекратилась. Возвращеніе Нурри, Лсвассёра, г-жи Даморо, m-lle Тальони, снова привлекло толпу на представленія оперы.

Такъ какъ при каждомъ новомъ представленіи "Роберта" зала всегда была полна, то внезапная болѣзнь кого нибудь изъ главныхъ артистовъ, становилась важнымъ событіемъ и вмѣстѣ затрудненіемъ. Спектакль былъ назначенъ однажды въ воскресенье, но г-жа Доморо, только утромъ этого дня извѣстила директора, что никакъ не можетъ пѣть вечеромъ. Другая артистка, которая могла бы замѣнить ее, также отказалась, потому что ее пугала взыскательная публика воскресенья, и она откровенно призналась въ своемъ страхѣ. Нужно было пріискать новую принцессу Изабеллу, и г-жа Нулье, имѣвшая значительный успѣхъ въ Одеонѣ, согласилась пѣть эту важную роль, несмотря на всю строгость публики. Къ счастію директора, она была принята хорошо, но при этомъ случилось одно довольно комическое событіе. Г-жа Пулье жила врозь съ своимъ мужемъ, который былъ хористомъ Оперы, и теперь находился въ свитѣ принцессы Изабеллы; онъ не читалъ аффиши, и по обыкновенію, предъ поднятіемъ занавѣса, отправился къ принцессѣ Изабеллѣ, чтобы засвидѣтельствовать ей свое глубокое уваженіе. Каково же было его удивленіе, когда вмѣсто г-жи Даморо, онъ узналъ въ Изабеллѣ свою собственную супругу, которую не видалъ нѣсколько лѣтъ и съ которою вовсе не желалъ встрѣчаться!

Въ другой разъ, Галеви, пріятель доктора Верона, пришелъ сказать ему, что m-lle Дорю, которой нужно было въ тотъ день исполнять партію Алисы, -- хоть и обѣщаетъ вечеромъ пѣть, но что она совершенно не въ голосѣ и охрипла до такой степени, что едва можетъ говорить. "Пригласите m-lle Фалькомъ, отвѣчалъ директоръ; она просила у меня ложу на представленіе "Роберта", въ которомъ она не будетъ участвовать; она хочетъ привести свою сестру. Я напишу ей объ этомъ, она будетъ благодарить меня и пріѣдетъ въ театръ до поднятія занавѣса, такъ что у насъ будетъ подъ рукою подставная Алиса, а между тѣмъ m-lle Дорю, какъ только узнаетъ о присутствіи Фальконъ, сдѣлаетъ всевозможныя усилія надъ собой и найдетъ въ себѣ новыя силы, чтобы пропѣть роль до конца." Такимъ образомъ опасность была отстранена. На другой день директоръ признался m-lle Фальконъ, что вчерашняя его обязательность была чистымъ разсчетомъ, и они рѣшили, что этотъ разъ ложа недолжна идти въ счетъ.

Въ подобныхъ случаяхъ артисты бываютъ или снисходительны и заботятся объ интересахъ директора или театра, или напротивъ пользуются обстоятельствами, чтобы извлечь изъ нихъ какую нибудь выгоду только для себя. Впрочемъ оборотливый директоръ умѣлъ находить средства, чтобы предотвращать невыгодное для него стеченіе обстоятельствъ и зналъ, какъ нужно было ему дѣйствовать на своихъ разнохарактерныхъ кліентовъ. Практическое свойство ума спасало его отъ многихъ непріятностей, съ которыми не могли бы совладѣть другіе....

Въ 1834 году докторъ Веронъ отправился въ Лондонъ; здѣсь онъ увидѣлъ Фанни Эльснеръ, о которой тогда уже много говорили. Она прельстила его и своимъ самобытнымъ талантомъ, и своей умной и полной выраженія физіономіей: Фанни очень хотѣлось видѣть Парижъ, она приняла доктора очень любезно; но сестра ея Тереза боялась за нее парижскихъ дебютовъ и до послѣдней минуты противилась настоятельнымъ приглашеніямъ предпріимчиваго директора. Веронъ предложилъ имъ сорокъ тысячъ франковъ въ годъ, и чтобъ привлечь ихъ на свою сторону, всячески старался поселить въ нихъ доброе мнѣніе о состояніи парижской оперы. Онъ пригласилъ сестеръ на обѣдъ въ кларендонскомъ отелѣ среди лучшаго общества; обѣдъ дѣлалъ величайшую честь хозяину; за десертомъ подано было серебряное блюдо, на которомъ положено было много брильянтовъ и драгоцѣнныхъ вещицъ, на сумму около двухъ-сотъ тысячъ франковъ. Блюдо подавали вмѣстѣ съ плодами и сестры Эльснеръ, которыхъ просили выбрать самое лучшее, что имъ понравится, взяли только двѣ изъ самыхъ скромныхъ вещицъ, стоившія шесть или восемь тысячъ франковъ. Нашъ директоръ также вывезъ отсюда нѣсколько драгоцѣнностей, которыя были назначены для первыхъ артистовъ парижской оперы и балета.

Приглашеніе состоялось и первое представленіе "Бури" происходило 19 сентября 1834. Фанни Эльснеръ явилась только во второмъ актѣ балета и восхитила публику своей красотой, граціей и общимъ изяществомъ своей наружности. Въ залѣ замѣтно было живое волненіе; танцовщицу вызвали послѣ представленія -- родъ тріумфа, достигнуть котораго прежде было не такъ легко, какъ теперь.

Тереза Эльнеръ начала свои дебюты съ 1-го октября. Обѣ сестры танцовали вмѣстѣ въ "Густавѣ", одинъ танецъ, сочиненный и устроенный Терезой; обѣ были восхитительны, хоть и много отличались одна отъ другой, какъ танцовщицы. Казалось, Тереза жертвовала собой, чтобы только Фанни могла выказать всю свою очаровательность. Въ оперѣ прибавилось два таланта и двѣ знаменитости. Въ то время Фанни Эльснеръ уже пользовалась европейской извѣстностью. Умный дипломатъ, Гейць, присутствовавшій на вѣнскомъ конгрессѣ, въ изданной имъ перепискѣ посвящаетъ многія страницы пріятнымъ воспоминаніямъ о молодой вѣнской танцовщицѣ. Генцъ вздумалъ даже выучить Фанни по-французски.

"Моя политика въ управленіи небольшой имперіей оперы была всегда одинакова, говоритъ докторъ Веронъ, оканчивая свои разсказы объ этомъ времени: деликатностью, внимательностью, услугами, я пробуждалъ въ артистахъ ихъ лучшія чувства; я уважалъ первостепенныхъ артистовъ, будучи увѣренъ, что они всегда покажутъ себя достойными особеннаго предпочтенія, которое я имъ оказывалъ." Иначе ихъ оскорбленная гордость и нарушеніе ихъ интересовъ могли бы быть для него очень вредны: они поминутно могутъ ставить директора въ затруднительное положеніе, подвергать его самымъ жестокимъ случайностямъ. Веронъ спрашивалъ одну пѣвицу: "скажите, умѣютъ ли пѣвицы притворяться, что ихъ голосъ охрипъ?" -- Это бываетъ въ консерваторіи послѣднимъ нашимъ урокомъ, когда мы оканчиваемъ свои занятія, отвѣчала она.

Своей снисходительности и услужливости докторъ Веронъ приписываетъ то обстоятельство, что во время директорства онъ избавленъ былъ отъ множества процессовъ, которые такъ часты въ театральныхъ дѣлахъ, хотя, не смотря на то, "истощивши всѣ средства къ примиренію, я умѣлъ твердо защищать свои права", говоритъ онъ. Однажды онъ долженъ былъ взять оперу испанскаго композитора Гоми -- "Ботани-бей", слова которой были написаны Кармушемъ; но Веронъ медлилъ ставить ее на сцену, потому что пѣвецъ Нурри не соглашался взять на себя роль вора, которая ему назначалась. Гоми говорилъ директору: "я знаю, что либретто вамъ не нравится;" Кармушъ съ своей стороны говорилъ: "я знаю, что васъ пугаетъ музыка." Директоръ кончилъ тѣмъ, что призвалъ къ себѣ актера и композитора, и конечно не передавая имъ ихъ отзывовъ другъ о другѣ, предложилъ въ вознагражденіе шесть тысячъ франковъ. Оба остались довольны, и опера не была представлена; а процессъ стоилъ бы не меньше этой суммы и отнялъ бы много времени.

Не станемъ перечислять другихъ подобныхъ подвиговъ, которыми докторъ Веронъ объясняетъ успѣхи своего управленія оперой: они конечно дѣлаютъ честь его сердцу и умѣнью вести свои дѣла.

Его заботливость должна была обращаться на всѣ мелочи и подробности управленія; даже совершенно приготовивши пьесу къ постановкѣ, онъ не могъ считать своего труда конченнымъ. "Послѣдніе дни, предшествующіе важному представленію, говоритъ онъ, бываютъ для директора цѣлымъ рядомъ безпокойствъ, недоумѣній, неожиданностей, преслѣдующихъ его до послѣдней минуты. Наконецъ ему надобно дать аудіенцію композитору, авторамъ либретто, сокращеній и передѣлокъ. Авторы непремѣнно доказываютъ, что выкинуть одну фразу, слово, значитъ сдѣлать либретто непонятнымъ, -- такая тѣсная связь между всѣми частями ихъ произведенія. Музыкантъ настаиваетъ съ такимъ же упорствомъ: его партицію нельзя, говоритъ онъ, разрѣзывать по кусочкамъ; въ ней все обдумано и распредѣлено; одинъ отрывокъ ведетъ къ другому -- споры безконечные. Я сталъ наконецъ совершенно нечувствителенъ къ этимъ взрывамъ и бурямъ, и въ продолженіе всей этой исторіи занимался вѣжливой и внимательной перепиской со всѣми редакторами журналовъ. Это также быль трудъ на пользу успѣха новаго произведенія. Наконецъ всѣ приходили къ одному заключенію и соглашались; отмѣчали всѣ перемѣны въ музыкѣ, всѣ исключенія, и публика не критиковала, по крайней мѣрѣ, выкинутыхъ мѣстъ либретто и музыки.

"Устроивъ все въ сценическомъ отношеніи, директоръ подвергается новой скукѣ и долженъ позаботиться о залѣ. При первомъ представленіи оперы каждый дѣлается къ нему требователенъ; надобно подумать обо всѣхъ и обо всемъ, чтобы выборомъ мѣста не вооружить кого нибудь противъ себя, не возбудить зависти и, главное, ne пріобрѣсти враговъ въ самомъ театрѣ. Журналистъ не проститъ директору, что онъ далъ лучше мѣсто его собрату; надобно удовлетворить авторовъ, первыхъ сюжетовъ и клакёровъ. Въ этотъ день открывается существованіе множества неизвѣстныхъ газетъ.

"Мое управленіе оперой не было ни разу нарушено этими междоусобными войнами, которыми всегда упрекаютъ театръ, артистовъ и директора. Я поставилъ себѣ правиломъ не вредить чужимъ интересамъ. Слишкомъ частыя взысканія, позывы къ суду подъ малѣйшими предлогами, всегда имѣютъ дурныя послѣдствія. Когда артистъ уступалъ дурнымъ совѣтамъ или наклонностямъ, я сохранялъ надъ нимъ непреодолимое вліяніе правотой своихъ поступковъ, обыкновенной снисходительностью, и онъ безъ процессовъ и скандала возвращался къ исполненію долга.

"Благодаря этому нравственному авторитету, мои совѣты и мнѣнія были выслушиваемы; ихъ находили чистосердечными, практическими и до извѣстной степени безкорыстными. Потому m-lle Тальони приняла, во время моей дирекціи, шести-лѣтній ангажементъ съ тридцатью тысячами франковъ въ годъ и трехъ мѣсячнымъ отпускомъ, -- условія, которыми теперь оскорбилась бы каждая знаменитость балета. Потому же Нурри и Левассёръ довольствовались опредѣленнымъ жалованьемъ, не выше тридцати тысячъ; г-жа Дорю долго получала только пятнадцать; m-lle Фальконъ, по правиламъ консерваторіи и оперы, въ первый годъ получила только три тысячи, и потомъ постепенно дошла до пятнадцати.

"Я налагалъ на себя еще одну обязанность: прилежаніе. Я занятъ былъ цѣлый день, и принималъ каждаго приходящаго. Даже въ воскресенье, когда не было представленій, я оставлялъ свои дѣла только въ пять часовъ.

".... Что касается до административныхъ строгостей, которыя были направлены противъ меня, надобно признаться, что, быть можетъ, онѣ объясняются отчасти моими увлеченіями, происходившими отъ этого неожиданнаго положенія, успѣховъ, богатства и власти. Я также ошибался, торжествуя среди этой жизни, составленной изъ удовольствій и трудовъ, которые благодѣтельная фея приводила всегда къ хорошему концу: директору оперы не такъ легко, какъ думаютъ, скрыть свою частную жизнь. Друзья и враги, по разнымъ основаніямъ, стараются дать преувеличенную и смѣшную публичность его словамъ и дѣламъ; директоръ оперы необходимо осужденъ на эксцентрическую жизнь, потому что стоитъ отдѣльно отъ общества. Гордость г. Тьера, министра, не допускала его приглашать директора театра на свои собранія и Оффиціальные балы; правда, г. Тьеръ не любилъ нашего главнаго управленія, потому что, по его мнѣнію, префекты вообще не бываютъ людьми хорошаго тона."

Оставимъ эти раздражительныя строки недовольнаго директора и перейдемъ къ его личнымъ наблюденіямъ надъ различными фактами театральной и сценической жизни.

ГЛАВА VII.

Наблюденія доктора Верона надъ театральнымъ бытомъ.-- Нравы пѣвицъ и кор-де-балета.-- Репетиціи.-- Танцовальные уроки.-- Вестрисъ и Тальони.-- Важное значеніе клакёровъ.-- Огюстъ, предводитель клакёровъ.-- Составъ и порядокъ его арміи.-- Торговля билетами.-- Нынѣшнее развитіе этой контрабанды.-- Внутренняя жизнь театра.-- Закулисный міръ.

Въ продолженіи своей дирекціи, докторъ Веронъ необходимо долженъ былъ познакомиться съ театральнымъ бытомъ во всѣхъ его подробностяхъ. Этотъ предметъ, впрочемъ, и безъ того былъ для него интересенъ и онъ постоянно слѣдилъ и наблюдалъ за разными явленіями этой особенной жизни, и посвящалъ нѣсколько главъ изложенію своихъ выводовъ и заключеній. Его одинаково занимали и танцовщицы, фигурантки и хористки; очеркъ нравовъ ихъ онъ начинаетъ ab ovo, съ Греціи и Рима, пересыпаетъ свой разсказъ моральными замѣчаніями и высшими взглядами, и если эти послѣднія не всегда поражаютъ читателя новостью и глубиною мысли, то вообще Веронъ сообщаетъ нѣсколько анекдотовъ, не лишенныхъ интереса.

Онъ постоянно находилъ разницу между пѣвицами и танцовщицами; по его мнѣнію характеры ихъ на столько же отличаются между собою, на сколько и самыя искусства, которымъ онѣ себя посвящаютъ. Почти ни одна хористка оперы, по его замѣчаніямъ, не думаетъ о выгодѣ и о будущемъ; хористка бываетъ любима, но не бываетъ богата. Иныя находятъ себѣ скромную партію; другія, кромѣ службы въ оперѣ, даютъ уроки музыки. Вообще онѣ ни въ чемъ не отказываютъ тому, кто ихъ любить и кто имъ правится, и какъ будто созданы для одной любви. Въ кор-де-балетѣ, напротивъ, можно встрѣтить самую крайнюю бѣдность и внезапное богатство, съ доходами, экипажами, брильянтами. На закулисномъ языкѣ это называется имѣть бумагу, и молодая фигурантка, чтобъ извинить свою ошибку, съ гордостью говоритъ: "но у меня есть бумага!" Онѣ очень мужественно переносятъ множество лишеній въ надеждѣ будущихъ благъ, приходятъ пѣшкомъ изъ страшной дали на танцовальные уроки, репетиціи и представленія, одѣваются очень бѣдно, но все это нисколько не огорчаетъ ихъ, потому что не сегодня, такъ завтра судьба ихъ можетъ перемѣниться и онѣ будутъ окружены богатствомъ и роскошью. Деньги, употребляются ими скорѣе на какую нибудь хорошенькую и дорогую вещицу, чѣмъ на необходимое. Одна изъ нихъ, только что разбогатѣвшая, начала описывать доктору Верону всю свою роскошь, и дернула два раза за сонетку; прибѣжали два лакея въ ливреѣ: "Пьеръ, Жанъ, не правдали, вы мои лакеи?" Она первымъ долгимъ почла нанять двухъ лакеевъ, а между тѣмъ у нея еще не было рѣшительно ничего, болѣе необходимаго.

Вся эта молодежь смотритъ на вещи съ большой философіей; ее забавляетъ блескъ и великолѣпіе представленій оперы, занимаетъ перемѣна костюмовъ, поддѣльные брильянты, которые ей хочется замѣнить для себя настоящими; она интересуется исторіей оперныхъ принцесъ, напѣваетъ мотивы Обера, Галеви, Мейербера, Россини, поетъ и танцуетъ, плачетъ и смѣется, боится денежной пени, уважаетъ балетмейстера, хочетъ понравиться директору.

"Въ мое время, разсказываетъ докторъ, въ оперномъ театрѣ была придверница, добрая и неглупая женщина, которая постоянно сообщала мнѣ всѣ новости и закулисныя интриги; видя, что физіономія ея опечалена я всегда угадывалъ напередъ причину этого. "Господинъ докторъ, говорила она мнѣ, еще одна изъ моихъ свихнулась!" При каждой подобной катастрофѣ она прибавляла: "отъ этой я никогда не ожидала такого поведенія!"

Артисты оперы сочувствуютъ всякому несчастію и стараются облегчить всякое горе и неудачу. Въ театрѣ, кокетство и очарованіе всегда служатъ благотворительности. Во главѣ такихъ предпріятій всегда стоятъ тѣ, которыя выше всѣхъ по красотѣ или больше всѣхъ въ модѣ; имъ всего легче заставить принять въ этомъ участіе своихъ вздыхателей и многочисленныхъ кліентовъ. Талантливые артисты, никогда не отказываются отъ добраго дѣла; потому въ закулисномъ обществѣ вѣчно господствуютъ подписки и лоттереи, составляются концерты и балеты, то чтобъ спасти молодаго артиста отъ конскрипціи, то чтобы подать помощь бѣдному семейству; раскрываются кошельки и туго набитые и тощіе....

Репетиціи балета могутъ происходить только на сценѣ, и эти занятія совершенно противоположны съ репетиціями оперы; въ залѣ раздается крикъ, болтовня, шумъ, хохотъ; балетмейстеръ, который управляетъ всѣмъ этимъ собраніемъ, всегда держитъ въ рукахъ длинную палку; только ея стукомъ онъ можетъ водворить молчаніе въ безпокойной толпѣ. Смѣсь бѣдности и роскоши, представляетъ здѣсь часто комическую картину, достойную кисти искуснаго мастера. Въ день представленія эта толпа собирается въ фойе: во всѣхъ концахъ болтаютъ, ѣдятъ конфекты и пирожки; иныя читаютъ романъ Поль-де-Кока или Сю; маленькія дѣти пародируютъ пантомиму, репетицію которой имъ случилось сейчасъ видѣть. Иная разсѣянная и озабоченная особа торопится прочитать письмо, которое отдала ей придверница; въ письмѣ назначается rendez-vous. Одни бѣгаютъ, ходятъ, другіе расположились на полу; всѣ веселы, разнохарактерны, живописны....

Танцевальные уроки давались всегда по утрамъ, сообразно съ требованіями балетной гигіены; танцовщицы завтракаютъ уже послѣ уроковъ. Докторъ Веронъ зналъ Тальони отца и засталъ еще стариннаго балетмейстера, знаменитаго Вестриса; воспитанницами перваго были: Тальони-дочь и Луиза Фицъ-Джемсъ, славой своего класса Вестрисъ называлъ: Полину Дюверне и Полину Леру. Это были совершенно противоположныя школы танцевъ: Вестрисъ былъ сенсуалистъ; онъ старался придать своимъ ученицамъ очаровательность и грацію, и требовалъ отъ нихъ вызывающихъ улыбокъ и не всегда скромныхъ аттитюдъ; совѣты его нерѣдко были циническаго свойства. Не такова была школа, стиль и языкъ Тальони; онъ требовалъ граціозной легкости движеній, особенно въ такъ называемой élévation, но никогда не позволялъ своей дочери ни малѣйшаго нескромнаго жеста и положенія; онъ хотѣлъ чтобъ она танцовала "строго, деликатно и со вкусомъ". Какъ танцовальный учитель, Тальони былъ столько же требователенъ и непоколебимъ. сколько Дюпре, какъ учитель пѣнія; этимъ средствомъ они образовали изъ своихъ дочерей, одинъ -- великую танцовщицу, другой -- знаменитость оперы. M-lle Тальони занималась каждый день три или четыре часа; ни усталость и утомленіе, ни даже слезы не дѣйствовали на отца ея, который желалъ славы таланту, носившему его имя; успѣхъ его дочери былъ вполнѣ заслуженный. Танецъ Вестриса напоминалъ пляску вакханокъ; въ танцѣ Тальони было что-то мистическое. Тальони танцовала лучше и иначе, нежели танцовали до нея -- условія, необходимыя для блестящихъ и продолжительныхъ успѣховъ; ей удивлялись и восхищались всѣ свѣтскія и вообще порядочныя дамы, что не всегда бываетъ съ другими танцовщицами, скорѣе возбуждающими ихъ нелюбовь и антипатію....

Вокругъ оперы толпятся, какъ паразиты, другія промышленности; тѣ изъ нихъ, которыя производятъ свои дѣйствія въ самой залѣ, по большой части платятъ ей извѣстную подать. Такъ общество Антракта, купило себѣ исключительною привилегію продавать, во время спектаклей, эту театральную газету или другія вечернія газеты; также организована продажа или наемъ лорнетовъ и биноклей, сохраненіе платья, продажа театральныхъ пьесъ и буфетъ. Въ тѣсныхъ отношеніяхъ съ оперой находятся другіе промыслы, касающіеся дамскаго туалета и цвѣтовъ, особенно когда бываетъ въ модѣ бросать вѣнки и букеты сценическимъ знаменитостямъ; сосѣдніе кафе и рестораны бываютъ обязаны своимъ благоденствіемъ сценѣ. Не упоминаемъ еще о нѣсколькихъ мелкихъ промышленностяхъ, которыя раждаются и оканчиваются вмѣстѣ съ представленіями оперы.

Одна изъ самыхъ важныхъ корпорацій, играющихъ серьёзную роль въ театральномъ мірѣ, это безъ сомнѣнія клакёры, хлопальщики. Начальникомъ общества ихъ, во времена доктора Верона, былъ нѣкто Огюстъ, господинъ съ геркулесовскимъ тѣлосложеніемъ, имѣвшій странную манію носить платье самыхъ яркихъ цвѣтовъ, невольно останавливавшихъ вниманіе; казалось его ярко-зеленый или красный костюмъ назначенъ былъ именно для того, чтобы войско клакёровъ всегда, въ минуту опасности, могло найти своего предводителя. Онъ пріобрѣлъ себѣ, посредствомъ оперы, значительное состояніе; каждая хорошо обеспеченная танцовщица платила ему родъ пенсіи; дебютъ каждаго артиста приносилъ ему вознагражденіе, цифра котораго соразмѣрялась съ требованіями дебютанта или дебютантки. Чтобы поправиться артисткѣ, бросали ей въ букетѣ кромѣ цвѣтовъ, кружевъ и брильянтовъ, и богатые подарки для Огюста; въ концѣ сезона, при возобновленіи ангажемента, не одинъ артистъ достигалъ черезъ него большихъ сценическихъ успѣховъ, которые обманывали и директора и публику, и если не возвышали жалованья артиста, то поддерживали по крайней мѣрѣ прежнюю его цифру. Иногда эти маневры бываютъ чрезвычайно удачны: разные пріятели начинаютъ толковать въ театрѣ о новомъ дарованіи, которое быстро идетъ впередъ; слухи доходятъ до директора; ему даютъ искренніе совѣты: "возьмите предосторожности, не дайте ускользнуть этому артисту; Англія и Россія предлагаютъ ему огромныя суммы;" директоръ рѣшается наконецъ на пожертвованіе, и когда блестящія условія подписаны, пропадаетъ великій талантъ и знаменитость, надѣлавшая столько шуму: шутка съиграна.

Каждое первое представленіе оперы или балета влечетъ новыя подати въ пользу этого директора театральныхъ успѣховъ; кромѣ артистовъ, сами авторы приносятъ свои даянія на этотъ жертвенникъ славы. Наконецъ предводитель хлопальщиковъ даже съ самаго управленія оперы собиралъ правильный налогъ билетами, что дѣлалось такимъ образомъ: если нужно было поддержать пьесу, уже представленную нѣсколько разъ, Огюсту выдавали отъ сорока до пятидесяти билетовъ въ партеръ; онъ получалъ только десять и не больше двадцати, если пьеса была апплодирована публикой и привлекала много зрителей; на каждомъ первомъ представленіи Огюстъ требовалъ и получалъ по крайней мѣрѣ сто билетовъ. Армія клакёровъ была устроена очень обдуманно; главный начальникъ имѣлъ нѣсколько расторопныхъ и смѣлыхъ помощниковъ, которые должны были неусыпно слѣдить за всѣми непріятельскими кознями. Въ случаѣ перваго представленія помощники, которыхъ было десять, командовали каждый своей декуріей; кромѣ билетовъ они получали отъ Огюста денежный гонорарій и нѣсколько мѣстъ, которыя могли раздать надежнымъ пріятелямъ; остальные, подчиненные клакёры, имѣли одно право входа. Наконецъ въ арміи были свои волонтеры, второстепенные хлопальщики; это были порядочно одѣтые господа, которымъ Огюстъ продавалъ билеты въ партеръ за половинную цѣну, и которые входили въ составъ декурій, если не предпочитали остаться уединными клакёрами.

Въ день перваго представленія Огюстъ старался ввести свою армію въ троянскія стѣны раньше публики; ему нужны было на свободѣ выполнить свои стратегическіе планы, расположить авангардъ обезпечить резервъ, защитить оба фланга и арріергардъ послушнаго войска. Партеръ опернаго театра великъ, и своими учеными распоряженіями Огюстъ владычествовалъ надъ всей публикой, окруживъ ее отрядами клакёровъ, и когда пьеса имѣла успѣхъ, онъ съ гордостью говорилъ объ этомъ тріумфѣ и приписывалъ его славу себѣ: "какой успѣхъ имѣлъ я вчера!" говорилъ онъ.

Огюстъ не былъ музыкантомъ и не имѣлъ никакого образованія, но многочисленныя кампаніи сдѣлали его искуснымъ тактикомъ. "Я требовалъ, разсказываетъ докторъ Веронъ, чтобы онъ присутствовалъ на всѣхъ генеральныхъ репетиціяхъ новыхъ пьесъ, и наканунѣ представленія между нами происходило въ моемъ кабинетѣ очень серьёзное совѣщаніе. Мы просматривали пьесу съ первой до послѣдней сцены; не навязывая ему своихъ, я выслушивалъ его мнѣнія; онъ судилъ и цѣнилъ все, танцы и пѣніе, но своимъ личнымъ впечатлѣніямъ. Нерѣдко мнѣ хотѣлось расхохотаться отъ вѣрности его критики и ученой программы, распредѣлявшей силу апплодисментовъ: по его системѣ, въ оперѣ, при избранномъ и требовательномъ обществѣ, не нужно было слишкомъ разгорячать перваго акта, а напротивъ беречь мужество и силы на то, чтобы подхватить послѣдній актъ и развязку." Это былъ строгій судья въ дѣлѣ музыки; въ оцѣнкѣ балета онъ не могъ быть столько суровь^; и правдивъ; здѣсь искренность и вѣрность его сужденій падала передъ щедрыми вознагражденіями. На своихъ собратовъ въ други хъ театрахъ онъ смотрѣлъ съ величайшимъ пренебреженіемъ: такъ обширна и трудна была его собственная задача.

Докторъ Веронъ постоянно быль защитникомъ клакёровъ, когда хотѣли уничтожить власть ихъ въ театральной залѣ. Если иногда ихъ усердіе вызываетъ неудовольствіе публики, то очень часто оно предупреждаетъ и уничтожаетъ враждебныя дѣйствія, которыя направляются даже противъ самыхъ талантливыхъ артистовъ; клакёры скорѣе возстановляютъ тишину и спокойствіе въ театрѣ, чѣмъ бываютъ причиной шума и скандала. Исполненіе пьесы, не сопровождаемое апплодисментами, никогда не можетъ быть совершенно удовлетворительно, артистъ постоянно нуждается въ одобреніи и поддержкѣ, которыя придаютъ ему смѣлости и развязности, и если послѣ криковъ браво публика требуетъ повторенія аріи у пѣвца, или па у танцовщицы, они исполняютъ эти па и аріи во второй разъ гораздо лучше, чѣмъ въ первый.

Другая подобная промышленность, продажа скупленныхъ билетовъ, развилась особенно со времени "Роберта Дьявола." На другой день послѣ перваго представленія, нетерпѣливая публика огромной толпой собралась предъ кассой; нѣсколько молодыхъ людей безъ профессіи, собравши немного денегъ, просидѣли цѣлую ночь у дверей ея, чтобы войти первыми, накупили потомъ ложъ и креселъ и днемъ перепродали ихъ съ большою выгодой. Имъ понравилось это трудное, но прибыльное ремесло и они стали заниматься имъ въ болѣе обширныхъ размѣрахъ; проценты были вѣрные. Публика жаловалась на это нарушеніе ея правъ, но промышленности нельзя уже было остановить: главныхъ продавцовъ скоро замѣтили и стали отказывать имъ въ билетахъ, и тогда они пустили въ ходъ тысячу хитростей, которыхъ невозможно было разоблачить. Ихъ агентами являлись и ливрейные лакеи аристократическихъ домовъ, требовавшіе билета по запискѣ своего господина, и порядочно одѣтые господа; иногда съ громомъ подъѣзжалъ красивый экипажъ, и щегольски одѣтая дама просила нѣсколько ложь рядомъ, для цѣлаго большаго семейства. Иногда продавцы просили взять для себя нѣсколько ложъ какого нибудь господина, потерявшаго надежду достать себѣ мѣсто, и свободнаго отъ всякихъ подозрѣній въ этомъ промыслѣ, и потомъ въ благодарность выдавали ему билетъ на кресло. Вся контрабанда происходила на глазахъ публики, такъ что она начала даже обвинять директора въ связяхъ съ этими промышленниками, которымъ онъ будто бы продавалъ билеты дороже установленной цѣны. Полиція грозила контрабандистамъ преслѣдованіемъ и арестомъ, но всѣ усилія искоренить ихъ остались напрасны. Выгода поддерживала ихъ существованіе, и впослѣдствіи они составили цѣлое общество, съ значительными капиталами, посредствомъ которыхъ они въ состояніи были нанимать отъ дирекціи ложи на весь годъ, на сумму около полутораста тысячь франковъ. Общество имѣетъ обширныя связи и сношенія; одинъ, очень умный, коммиссіонеръ его имѣетъ дѣла и свободный входъ въ самыхъ аристократическихъ домахъ; онъ посѣщаетъ своихъ кліентовъ неиначе, какъ въ кабріолетѣ. Онъ прекрасно знаетъ привычки, обыкновенія, характеръ каждаго богатаго дома, и смотря по этому располагаетъ своими дѣйствіями.

Лавка этого общества помѣщается недалеко отъ опернаго театра и служитъ какъ бы необходимымъ дополненіемъ театральной кассы; въ ней есть раскрашенный планъ залы, съ нумерованными ложами и креслами; коммерческія книги и счетная часть въ большомъ порядкѣ, и должно отдать имъ справедливость, что во всѣхъ своихъ негоціаціяхъ они ведутъ себя съ большою честностью. Вообще теперь торговля билетами всѣми признана и почти находится подъ покровительствомъ властей; она кончитъ тѣмъ, что получитъ оффиціальное подтвержденіе своихъ правъ. Она сдѣлалась очень полезна и даже необходима для интересовъ публики и театральнаго управленія; когда эта торговля идетъ хорошо, директоръ можетъ разбогатѣть.

"Время не уменьшило въ продавцахъ билетовъ особенной любви къ "Роберту-Дьяволу", говоритъ докторъ Веронъ; они проникнуты величайшимъ благоговѣніемъ къ Скрибу и Мейерберу, и по благодарному воспоминанію, до сихъ-поръ оказываютъ мнѣ уваженіе и предпочтеніе".

Торговля билетами, сдѣлавшаяся обычаемъ во Франціи, процвѣтаетъ также въ Италіи и Англіи. Въ Миланѣ можно владѣть ложей въ della Scala также, какъ владѣть домомъ; въ Лондонѣ дѣятельная торговля ложами производится у книгопродавцевъ, такъ что директоръ театра можетъ еще въ началѣ сезона продать двѣ-трети залы.

Если любопытно бываетъ наблюдать эту внѣшнюю обстановку театральнаго быта, то не лишено интереса и внутреннее движеніе машины, обыкновенно скрытое отъ зрителя. Здѣсь объясненіе, очень простое и часто пошлое, всѣхъ тѣхъ эффектовъ, которыми такъ поражаетъ иногда сцена. Докторъ Веронъ не забылъ представить своимъ читателямъ закулисной картины театра, столько же оживленной во время спектаклей, какъ и толпа, которая волнуется въ залѣ.

Входъ въ закулисную часть театра стережется бдительнымъ надзирателемъ; этотъ вѣжливый церберъ постоянно сидитъ у двери и отворяетъ ее очень осмотрительно: на карточкѣ его вписаны имена всѣхъ тѣхъ, кто на это разъ имѣетъ право войти сюда.

Общій видъ этой части театра очень напоминаетъ внѣшность большаго корабля: вездѣ видны веревки, блоки, люди на верху; безпрестанные маневры, поднимающіяся декораціи, люки, которые открываются и закрываются, блестящія лампы; слышны громкія распоряженія машиниста, хлопоты пожарной команды; инспекторы сцены суетятся и предупреждаютъ актеровъ и любопытныхъ объ опасностяхъ; тамъ и сямъ артисты оперы или балета, и среди всей этой суматохи директоръ съ веселой физіономіей, если зала полна, и печальный, если она пуста. Эта живописная сцена антракта быстро мѣняется, когда занавѣсъ готовъ подняться: музыканты занимаютъ свои мѣста, суфлёръ входить въ свою засаду; машинистъ даетъ сигналы и сцена открывается.

Только привычный можетъ смѣло ходить по этимъ доскамъ, колеблющимся отъ постоянныхъ маневровъ и передвиженій. Берегитесь открывающихся люковъ; оттуда сейчасъ покажется декорація, на которой по необходимости придется сидѣть верхомъ, какъ на лошади, и невольно подниматься вмѣстѣ съ нею, болѣе или менѣе высоко; каждую минуту можетъ упасть съ верху веревка, лампа или даже тяжелый свинцовый перевѣсъ. Самое безопасное мѣсто на первыхъ планахъ театра, у главнаго занавѣса, но здѣсь всегда толпятся артисты, особенно кор-де-балетъ, которому хочется посмотрѣть въ отверстія занавѣса, что дѣлается въ залѣ.

Закулисные habitués весело болтаютъ съ фигурантками и угощаютъ ихъ конфектами; другіе всегда бываютъ въ одномъ и томъ же обществѣ и стараются выбрать для себя мѣста уединенныя, гдѣ никто не помѣшаетъ пріятной бесѣдѣ. Привиллегироные посѣтители проводятъ иногда весь вечеръ за сценой; нерѣдко декораціи доходятъ только до пятаго или шестаго плана сцены, такъ что назади остается обширное свободное пространство, представляющее всѣ удобства для одушевленнаго разговора, подъ звуки музыки и пѣнія.

Правосудіе всегда стоитъ на стражѣ во время представленій; фигурантки, которыя опаздываютъ на сцену, говорятъ или смѣются слишкомъ громко, вызываютъ противъ себя строгіе приговоры; въ концѣ мѣсяца, это, очень непріятно для виновной, отражается на счетахъ кассира. Когда фигурантка не является въ театръ и извѣщаетъ о своей болѣзни, къ ней, прежде, чѣмъ медикъ, отправляется одинъ изъ театральныхъ чиновниковъ узнать, остается ли она, по крайней мѣрѣ, дома. Обыкновенныя болѣзни кор-де-балета состоятъ въ ужинахъ у "Провансальскихъ-братьевъ" или въ Maison-Dorée; бѣдныя больныя облегчаютъ иногда свои страданія на авансценѣ какого нибудь маленькаго театра, гдѣ являются разодѣтыми самымъ великолѣпнымъ образомъ: подобное забвеніе своего долга влечетъ за собою самое суровое наказаніе, иногда даже исключеніе изъ списковъ оперы.

За кулисами видны всѣ секреты этихъ обмановъ, которыми морочатъ зрителя: пушечные выстрѣлы изображаются ударами въ пустой сундукъ, повѣшенный на воздухѣ и оттого звучный; молнія производится очень немудреными опытами пиротехніи; ружейная стрѣльба въ "Гугенотахъ" производится посредствомъ инструмента въ родѣ большой трещетки. Пиротехнія вообще играетъ важную роль въ представленіяхъ оперы; она даетъ средства устроить лампы, которыя зажигаются отъ волшебства, какъ въ "Робертѣ", изобразить пожаръ или солнце, и всѣ эффекты, гдѣ необходимо сильное и внезапное освѣщеніе; часто эти опыты требуютъ большихъ знаній, ловкости и благоразумія. Преемникъ доктора Верона въ управленіи оперой, Дюпоншель, ввелъ на сцену даже воду, съ помощью которой изображались фонтаны и каскады; она, впрочемъ, мало замѣтна въ театрѣ и требуетъ сильнаго освѣщенія.

Сами артисты получаютъ на сценѣ ложный колоритъ; лицо красивое часто теряетъ на сценѣ свою красоту, и на оборотъ артистка, обворожающая публику красотой, въ сущности бываетъ часто дурна собой. Черты нѣжныя и тонкія теряютъ свою грацію и прелесть, и напротивъ рѣзкія черты лица на сценѣ получаютъ счастливую пропорціональность; большіе глаза, носъ, губы, придаютъ физіономіи особенность и выраженіе; смуглая кожа становятся при свѣтѣ бѣлою. Не говоря о многочисленныхъ средствахъ передѣлывать цвѣтъ лица, одна прическа совершенно мѣняетъ характеръ физіономіи. Артистъ, который занимался, во времена доктора Верона, сочиненіемъ париковъ, гордился своими произведеніями: "мои права на извѣстность въ потомствѣ, говорилъ онъ, это парикъ г. Тальма, въ роли Силлы".

Одинъ артистъ спеціально занимается объясненіями съ публикой; онъ дѣлаетъ это или въ театральномъ костюмѣ, или въ обыкновенномъ платьѣ и бѣлыхъ перчаткахъ. Нерѣдко импровизаціи такихъ ораторовъ совершенно обезоруживаютъ публику остротами и каламбурами: однажды публика выражала чрезвычайное неудовольствіе по поводу исключенія нѣкоторыхъ мѣстъ изъ "Свадьбы Фигаро"; полицейскій коммисаръ обратился къ публикѣ съ такими словами: "кто хочетъ, чтобы пьеса продолжалась, кричите громче"; это понравилось всѣмъ и шумъ прекратился....

Докторъ Веронъ съ видимымъ удовольствіемъ говоритъ о временахъ своей славы и забываетъ всѣ неудачи и несчастія своего управленія, они замаскированы у него "маленькимъ состояньицемъ", которое доставила ему опера. Мы видѣли уже изъ его собственныхъ словъ, какъ заботился онъ о чужихъ интересахъ, какъ важно было для него спокойствіе чужихъ ему людей, какъ безкорыстны были его труды и заботы: публика не видѣла или не хотѣла этого видѣть, и потому была несправедлива къ почтенному доктору. Онъ съ своей стороны въ разладѣ съ ея мнѣніями, которыя раждаются изъ зависти, вражды и недоброжелательности. Чѣмъ же разрѣшается такое противорѣчіе? Не принимая на себя рѣшенія такого вопроса, приводимъ мысли одного французскаго критика, которому ближе можно было судить объ этомъ предметѣ.

"Мы думаемъ, говоритъ онъ, что причина несогласія г. Верона съ публикой находится въ одномъ недоразумѣніи, которое объяснить не трудно. Ошибка происходитъ оттого, что публика, которая судитъ по наружности, видитъ въ г. Веронѣ человѣка самолюбиваго, тогда какъ въ Лушѣ г. Веронъ скроменъ, слишкомъ скроменъ. Это высокомѣріе, этотъ величавый видъ, вызывающій эпиграмму, повторяемъ, происходитъ отъ излишней скромности. Извѣстно, что излишество какого нибудь качества бываетъ похоже на недостатокъ: можно быть высокомѣрнымъ отъ скромности, какъ жестокимъ отъ трусости.

"Г. Веронъ такъ скроменъ, что до крайности гордится тѣмъ, что сдѣлалъ и чѣмъ сдѣлался. Какъ это ни мало, но онъ ожидалъ еще меньшаго. Онъ гордится, что основалъ посредственное обозрѣніе, что былъ директоромъ театра, что составилъ себѣ "маленькое состояніе"; онъ способенъ гордится тѣмъ, что издалъ свои -Воспоминанія. Столько успѣховъ, столько счастья оглушили его и сдѣлали недовѣрчивымъ. Онъ и милліонеръ, и писатель, и политикъ! Чтобы увѣриться въ этомъ, ему необходимо призывать въ свидѣтели каждаго встрѣчнаго. Въ театрѣ, въ ресторанѣ, даже въ своей квартирѣ онъ занимаетъ самое видное мѣсто: вся вселенная должна раздѣлять его изумленіе....

"На балѣ, гдѣ одна красота старалась скромностью своей аттитюды замѣнить то, что недоставало въ этомъ отношеніи ея туалету, г-жа Сталь сказала: "пусть она надѣнетъ косынку и подниметъ носъ!" Пародируя эти слова, мы осмѣлились бы сказать г. Верону: "пусть онъ будетъ не слишкомъ скроменъ и поменьше поднимаетъ носъ!" Высота, до которой онъ достигъ, не до такой степени значительна, чтобъ у него закружилась голова; успѣхи его не такъ невѣроятны, чтобы скромности его нельзя б мло имъ вѣрить. Пусть онъ разубѣдится въ томъ, что у него не столько завистниковъ, сколько онъ думаетъ; они пріобрѣтаются не такъ дешево. Пусть онъ наслаждается своимъ благоденствіемъ безъ хвастовства, и мы ручаемся за его мирныя наслажденія. Онъ ошибается, считая своими врагами тѣхъ, кто не принадлежитъ къ числу почитателей его произведеній; онъ ошибается въ своихъ жалобахъ, что ему не простятъ этихъ незлобивыхъ и никому не вредящихъ воспоминаній, -- что ему будутъ совѣтовать заниматься медициной, оперой, даже политикой, но не писать книги. Что касается до насъ, мы не скажемъ ему: "занимайтесь медициной", это дѣло очень важное, и мы ссылаемся здѣсь на его собственную совѣсть. Не скажемъ ему: "занимайтесь политикой", почему, мы могли бы объяснить, только не теперь. Мы не скажемъ даже: "управляйте оперой", потому что для такого цѣннаго театра желаемъ управленія, болѣе благопріятнаго для интересовъ искусства. Наконецъ мы вовсе не скажемъ ему: "пишите книги", потому что литература -- вещь не случайная, и счастье ничего въ ней не значитъ. Онъ счастливъ въ дѣлахъ, любитъ и умѣетъ заниматься ими; пусть онъ довольствуется этимъ. Меркурій гораздо скорѣе можетъ быть его богомъ, чѣмъ Аполлонъ; по нашему мнѣнію онъ рожденъ скорѣе продавать, а не фабриковать; и во всякомъ случаѣ мы думаемъ, что онъ не рожденъ фабриковать книги. Пусть онъ докажетъ противное, и мы лично будемъ очень счастливы, если увидимъ свою ошибку; потому что, какъ ни закрывается критикъ своей броней, насъ очень трогаетъ этотъ упрекъ въ зависти. Зависть -- постыдный грѣхъ, особенно когда нападаетъ на такое незлобивое произведеніе, какъ Воспоминанія г. Верона!"

Мы не будемъ передавать его политическихъ воспоминаній, потому, что это потребовало бы слишкомъ длинныхъ объясненій, да притомъ подобныя воспоминанія болѣе или менѣе принадлежатъ исторіи, а не доктору Верону. Его собственное имя очень рѣдко мелькаетъ въ этихъ разсказахъ и мы соберемъ только то, что относится прямо къ его личности и этимъ закончимъ знакомство съ его "Воспоминаніями."

"Современникъ", NoNo 1--4, 1855

Оставить комментарий Верон Луи-Дезире (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1855 Обновлено: 09/09/2019. 225k. Статистика. Книга очерков: Проза, Переводы, Мемуары Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Mémoires d'un Bourgeois de Paris. Текст издания: журнал "Современникъ", NoNo 1-4, 1855.

Верон Луи-Дезире Воспоминания парижского буржуа