Веселовский Алексей Николаевич
Из воспоминаний о старом друге

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЪ ПАМЯТЬ С. А. ЮРЬЕВА.

СБОРНИКЪ ИЗДАННЫЙ ДРУЗЬЯМИ ПОКОЙНАГО.

МОСКВА.

Типо-литографія Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеровъ и Ко,
Пименовская улица, собственный домъ.
1890.

   

Изъ воспоминаній о старомъ другѣ.

   Двадцать лѣтъ зналъ я близко Юрьева, и нарисовать его здѣсь во весь ростъ или дать его "литературный портретъ" было бы для меня большою отрадой. Но, думается, для такой законченной характеристики еще не настало время, не собраны всѣ матеріалы и нѣтъ еще необходимой исторической перспективы. Теперь умѣстнѣе всего собирать воспоминанія о недавно покинувшемъ насъ другѣ,-- а извѣстное дѣло, какъ возникаютъ они: внезапно изъ прошлаго ярко выступаетъ, словно озаренная фосфорическимъ сіяніемъ, отдѣльная, глубже врѣзавшаяся въ память сцена; снова переживаешь ее, видишь человѣка, слышишь звукъ его голоса; выдвигаются другія лица; подробности нанизываются одна на другую. Потомъ новая вспышка; еще одинъ уголокъ заснувшаго царства озарится. Вскорѣ цѣлымъ роемъ закружатся отрывочные образы. Изъ нихъ слагается живое подобіе прошлаго, хотя и лишенное мелочной біографической обстоятельности. Въ этомъ рядѣ миніатюрныхъ набросковъ нѣтъ размаха кисти портретиста, но они сдѣланы съ натуры и притомъ въ разныя времена жизни человѣка, а техническую сторону дѣла вмѣсто художника-спеціалиста взяла на себя память, великая мастерица сберегать надолго лица, звуки, краски и впечатлѣнія.
   Таковъ характеръ моихъ воспоминаній. Они -- просто рядъ миніатюръ.
   

I.

   Уютная зала. Человѣкъ двадцать, тридцать публики, все знакомой между собой; нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, двѣ, три характерныя старческія головы съ окладистыми бородами и задумчивымъ взоромъ. Всѣ глаза устремлены въ одна направленіе,-- въ тотъ уголокъ, гдѣ стоитъ фортепіано, окруженное растеніями въ кадкахъ; оттуда сверкаетъ въ отвѣтъ возбужденный, лихорадочный взоръ, водопадомъ несется рѣчь, прерываемая аккордами на инструментѣ и нѣсколькими тактами речитатива; слегка сѣдѣющія пряди волосъ окаймляютъ умное, выразительное лицо, въ которомъ каждая черта дышетъ порывомъ, тревогой и энтузіазмомъ.
   Всѣ заслушались и забылись, точно очарованные. Кто сказалъ бы, въ какихъ невѣдомыхъ краяхъ, куда заносить нашу фантазію только музыка, витаютъ они теперь мыслями, забывъ все окружающее, и тѣсныя рамки этой комнаты, и дневныя заботы, и сѣрую природу, въ которой только-что повѣяло весной!... Но на одномъ лицѣ всего живѣе сказываются переживаемыя ощущенія. Это еще не старый, бодрый человѣкъ, съ закинутыми назадъ длинными волосами, съ блаженнымъ выраженіемъ въ широко раскрытыхъ глазахъ, иногда оглядывающихъ слушателей, какъ бы призывая ихъ раздѣлить его восторгъ; какіе-то неясные возгласы одобренія точно невольно вырываются изъ его устъ.
   Онъ всѣхъ ближе сѣлъ къ лектору, но ему не сидится;, вдругъ онъ поднимется, словно потрясенный чѣмъ-то, жадно вслушивается, вглядывается во что-то въ пространствѣ, и потомъ такъ же безсознательно опустится на свой стулъ, какъ поднялся съ него.
   Не первый вечеръ проводятъ они такъ. Въ блестящей импровизаціи слышали они уже объясненіе девятой симфоніи Бетховена, особенностей русской народной пѣсни и т. д.,-- все это, перевитое остроумными сближеніями, поэтическими цитатами и. нотными примѣрами. Но сегодня лекторъ-художникъ особенно сильно подѣйствовалъ на аудиторію; до сихъ поръ онъ объяснялъ чужія созданія, теперь же неожиданно ввелъ слушателей въ тайникъ своего личнаго творчества. Онъ дѣлится съ ними своимъ замысломъ; канва музыкальной драмы уже ясна для нихъ; изъ бытового фона выступаютъ лица; загораются страсти между ними и воплощаются въ рукахъ. Ударяя по клавишамъ послѣ мастерского очерка предстоящаго драматическаго момента и напѣвая мелодіи будущихъ арій и хоровъ, композиторъ оживляетъ своимъ огнемъ дребезжащіе звуки фортепіано и совсѣмъ необработаннаго голоса. Старая народная жизнь, Русь XVII вѣка, проходитъ яркими картинами въ этой новой музыкальной живописи. Давно ли тотъ же поразительно разносторонній человѣкъ удивлялъ глубокимъ знаніемъ Гетевской поэзіи, цитировалъ Берліоза и Гейне, Шиллера и Рихарда Вагнера,-- и вдругъ такой открытый поворотъ къ народности!... Да вѣдь это новая эра въ русской музыкѣ!...
   Оттого-то die stille Gemeinde, почти сплошь состоящая изъ любителей всего національнаго, такъ радостно настроена сегодня; оттого такъ сіяетъ лицо пожилого энтузіаста, который теперь горячо жметъ руку композитору, только-что окончившему свою лекцію, и обнимаетъ его. Онъ необыкновенно счастливъ; вечеръ какъ нельзя болѣе удался; а вѣдь это онъ убѣдилъ Сѣрова подѣлиться съ дружескимъ кружкомъ отрывками изъ неоконченной еще "Вражьей силы"...
   Въ такой обстановкѣ и въ такомъ настроеніи впервые увидѣлъ я Юрьева, и никогда не забыть мнѣ этихъ первыхъ впечатлѣній.
   Пошли оживленные толки, возбужденные лекціею; общество разбилось на группы; всего горячѣе, конечно, велась бесѣда въ той изъ нихъ, гдѣ возлѣ Сѣрова, видимо еще не овладѣвшаго собою послѣ своей творческой исповѣди, стоялъ Юрьевъ и говорилъ неистощимо и краснорѣчиво обо многихъ хорошихъ вещахъ, и о будущности русскаго народа, и о славянской взаимности, и объ искусствѣ, громилъ безцвѣтность и безличность, и самъ любовался широкимъ горизонтомъ, раскрывавшимся передъ нимъ. Сѣровъ слушалъ его, сочувственно улыбаясь. Хорошо было смотрѣть на этихъ двухъ, столь схожихъ между собою, старѣющихъ и все еще молодыхъ мечтателей.
   А потомъ, за ужиномъ, пошли застольныя рѣчи и тосты. Непривычному человѣку становилось и жутко и какъ-то особенно свѣтло на душѣ отъ множества возбужденныхъ, смѣло разъятыхъ на части и рѣшенныхъ вопросовъ, которые то и дѣло мелькали передъ нимъ. Заходила ли рѣчь о народѣ, во взглядѣ Юрьева на него не было и тѣни сентиментальности и мистическаго благоговѣнія; чувствовалось, что этотъ человѣкъ, и по типу своему такъ живо напоминающій старика-крестьянина, близокъ къ настоящему, не выдуманному народу, знаетъ его, крѣпко любитъ и жалѣетъ. Переходили ли къ вопросу о славянствѣ, живо интересовавшему всѣхъ (и году еще не прошло тогда съ московскаго славянскаго съѣзда), та же гуманность и уваженіе къ правамъ "народной личности" внушали Юрьеву горячій протестъ противъ тѣхъ, кто на съѣздѣ не умѣлъ хоть на время побрататься со съѣхавшимися славянскими депутатами, и горделиво указывалъ имъ на подчиненіе и обрусеніе, какъ на единственную ихъ національную будущность. Для всѣхъ, начиная съ польской народности, о которой тогда, послѣ недавняго возстанія, трудно было услышать доброе слово, было свое мѣсто въ той организаціи славянства, за которую ратовалъ Юрьевъ.
   Но рамки все раздвигались. Русскій народъ, свободный отъ властолюбивыхъ замысловъ, входилъ въ братскую семью славянъ, она же въ широкій общечеловѣческій кругъ, гдѣ съ такимъ же правомъ на развитіе выступали расы, народы, государства. Все громче звучалъ голосъ, восторженнѣе горѣлъ взоръ; вѣрою въ конечную побѣду справедливости дышала рѣчь. Она пестрѣла своеобразными словами и оборотами. Нужно было спѣшить усвоить ихъ значеніе,-- тогда еще яснѣе и привлекательнѣе становилось развитіе мысли. Впервые прозвучали передъ новичкомъ такія слова, какъ "хоровое, соборное начало", "вселенская истина", "единеніе всѣхъ въ любви"; "вѣчныя начала добра, правды, красоты и свободы" торжественно осѣняли съ своихъ незыблемыхъ пьедесталовъ треволненную жизнь человѣчества.
   Все это было необыкновенно свѣжо, своеобразно, не укладывалось ни въ какія общепринятыя рамки.
   Тотъ общій знакомый, которому я обязанъ сближеніемъ съ С. А., въ извѣстной степени подготовилъ меня къ предстоявшимъ впечатлѣніямъ. "Вы увидите очень умнаго и престраннаго человѣка,-- говорилъ онъ мнѣ.-- Въ немъ сходятся всевозможныя противоположности. Онъ прекрасный математикъ, даже астрономъ, и въ то же время бредитъ Шекспиромъ и Гёте; калязинскій землевладѣлецъ, популярный въ своей округѣ, ходитъ тамъ въ народномъ костюмѣ, играетъ у себя вмѣстѣ съ крестьянами на сценѣ, а потомъ углубляется съ Шеллингомъ въ дебри абстрактности; славянофилъ по многимъ мнѣніямъ и по дружескимъ связямъ, но радуется каждому успѣху европейскаго прогресса, съ интересомъ слѣдитъ за самыми смѣлыми направленіями въ наукѣ и жизни". Все это зналъ я уже, готовясь къ знакомству, но дѣйствительность превзошла ожиданія.
   Слишкомъ очевидно было, что такой человѣкъ не можетъ тѣшиться игрою противорѣчій и исканіемъ возбуждающихъ впечатлѣній. Это не дилеттантъ, съ самодовольнымъ эпикурействомъ испытывающій поочередно разнообразныя умственныя наслажденія; это и не Рудинъ, хотя рѣчь его такъ же трогаетъ и увлекаетъ. У этого человѣка есть своя, глубоко имъ продуманная и дорогая ему мысль. До ея осуществленія безмѣрно далеко; идеальный строй жизни, состоящій изъ "разнообразныхъ соединеній свободныхъ личностей, сливающихся въ гармоническомъ хорѣ", въ которомъ личное примиряется съ общимъ, одна изъ грезъ, съ незапамятныхъ временъ манившихъ къ себѣ лучшихъ изъ людей; они не уставали напоминать о ней; несмотря на рѣзкое противорѣчіе жизни съ мечтою, говорили о братствѣ въ вѣка хищничества и произвола. Вотъ одинъ изъ такихъ проповѣдниковъ. Передъ его вѣрой въ идею смолкаетъ холодное слово сомнѣнія или житейской мудрости. Съ такими людьми не станешь спорить, а только порадуешься, что они еще есть между нами.
   Но ему слишкомъ тѣсно здѣсь, между четырьмя стѣнами его гостиной или на дружескихъ сборищахъ у послѣднихъ могиканъ славянофильства; ему нужна широкая арена публициста, оратора на общественныхъ собраніяхъ. Навѣрно за нимъ пойдутъ сотни, тысячи....
   Извощичьи санки уносили на разсвѣтѣ домой необыкновенно счастливаго молодого человѣка. Среди будничной прозы онъ неожиданно встрѣтилъ свѣтлую, убѣжденную личность,-- а развѣ это не большое благо?
   

II.

   Три года спустя. На дворѣ трескучій морозъ, но тепло и весело въ комнатѣ. Это та же самая зала, гдѣ когда-то Сѣровъ объяснялъ свою "Вражью силу", но фортепіано заперто и отодвинуто, и на очереди теперь уже не эстетика. Нѣтъ той благоговѣйной тишины, съ которой всѣ тогда слушали одного. Теперь всѣ говорятъ заразъ, оживленно спорятъ, отодвигаютъ стулья, ходятъ по комнатѣ. То и дѣло раздается звонокъ, и вновь прибывшее лицо, встрѣчаемое шумными возгласами, попадаетъ въ водоворотъ мнѣній и вскорѣ кружится въ немъ вмѣстѣ съ остальными. Гулъ стоитъ въ разогрѣвшемся воздухѣ, насыщенномъ табачнымъ дымомъ, но, всмотрѣвшись въ лица, вслушавшись въ рѣчи, сейчасъ замѣтишь, что это -- хорошее возбужденіе, что вызвано оно не разладомъ, а серьезнымъ интересомъ къ одному и тому же дѣлу, которое всѣ хотятъ возможно лучше организоваться только никакъ не могутъ сговориться, какимъ бы это путемъ сдѣлать.
   Между группами похаживаетъ съ довольнымъ видомъ Юрьевъ; то вставитъ свое слово въ пренія, заронитъ мысль, другую въ нихъ, то присядетъ на большой диванъ и заведетъ тамъ, среди большого кружка, бесѣду о какомъ нибудь новомъ и живомъ вопросѣ; какъ будто вспомнивъ о чемъ-то, подойдетъ къ одному изъ гостей, возьметъ его за руку, ходитъ съ нимъ взадъ и впередъ; затѣмъ они удаляются по корридору въ кабинетъ и окончательно сговариваются тамъ. Наконецъ оттуда слышны поцѣлуи, и оба возвращаются въ залу съ сіяющими лицами.
   Есть чему радоваться: это -- если не первый, то одинъ изъ первыхъ редакціонныхъ вечеровъ новаго журнала Бесѣда.
   Наконецъ найдено настоящее, осязаемое дѣло! Періодъ сборовъ, набрасыванія программъ и системъ, горячихъ рѣчей и призывовъ миновалъ. Пришла пора дѣйствовать, высказываться во всеуслышаніе, вліять на жизнь.
   И Юрьевъ весь отдался дѣлу. Тотъ, кого близкіе къ нему люди считали симпатичнѣйшимъ идеалистомъ, но ужь слишкомъ увлекающимся, безпечно разсѣяннымъ, мало знающимъ практическую жизнь и совсѣмъ непригоднымъ для многотрудныхъ редакторскихъ заботъ, обнаружилъ рѣдкія свойства публициста и организатора. Недаромъ на его вечерѣ большинство гостей -- молодые люди, а въ штабѣ сотрудниковъ стоятъ рядомъ имена, бывало разносившіяся по спискамъ самыхъ разнородныхъ лагерей и литературныхъ приходовъ, славянофилы и западники, москвичи и петербуржцы. Онъ одинъ умѣлъ сплотить ихъ, намѣтить для нихъ общія цѣли, раздать между ними работу. Мало того, къ изданію такого своднаго органа онъ съумѣлъ склонить писателя съ рѣзко опредѣленнымъ положеніемъ въ литературѣ, А. И. Кошелева, покинувшаго подъ его вліяніемъ славянофильскую программу своей Русской Бесѣды, давно уснувшей сномъ праведныхъ, для попытки сліянія мнѣній.
   Но въ планы Юрьева вовсе не входило искуственное образованіе того чахлаго, всегда недолговѣчнаго компромисса, который въ мірѣ политики носитъ названіе коалиціоннаго министерства, партіи примиренія и т. д. Его ученіе пыталось кореннымъ образомъ объединить то, что есть вѣрнаго, животворнаго, обезпечивающаго просторъ человѣчеству, въ какихъ бы то ни было теоріяхъ, не допытываясь, кому принадлежали эти догадки. Старое разъединеніе, узкій духъ партійности были ему противны; онъ шелъ своею дорогой и признавалъ только однихъ противниковъ -- защитниковъ застоя и тьмы.
   Онъ видѣлъ, что часто на изученіе настоящей крестьянской жизни и ея нуждъ самоотверженно затрачивалось гораздо болѣе усилій людьми изъ того лагеря, который по прежнему корили европеизмомъ; что современная намъ жизнь западныхъ славянъ съ ея далеко ушедшей культурой и политической борьбой остается невѣдомою его славянофильскимъ товарищамъ, склоннымъ вмѣшивать въ подобные вопросы соображенія религіозныя и готовымъ принимать къ сердцу лишь судьбу единовѣрцевъ. Самъ онъ искренно вѣрилъ, но мысль его съ любовью обращалась къ первымъ вѣкамъ христіанства, къ первымъ общинамъ вѣрующихъ,-- и это придавало братски-демократическое освѣщеніе его религіознымъ взглядамъ и симпатіямъ.
   Съ другой стороны, онъ съ признательностью вспоминалъ завѣты первыхъ славянофиловъ, и особенно любимаго имъ Хомякова, доказывая, что всякое національное самомнѣніе и исключительность были имъ антипатичны, что гуманная терпимость была ихъ лозунгомъ, часто нарушаемымъ ихъ преемниками. Западный міръ, которому Юрьевъ обязанъ былъ и своимъ широкимъ эстетическимъ образованіемъ, и научнымъ развитіемъ, не могъ представляться ему разлагающимся трупомъ. Напротивъ, гдѣ бы ни проявлялись серьозныя національныя или общественныя движенія, онъ сочувственно отзывался и слѣдилъ за ихъ успѣхами. Онъ твердо вѣрилъ въ возрожденіе Франціи послѣ 4 сентября и не взлюбилъ Тьера, въ которомъ чуялъ мертвящую безцвѣтность и непониманіе духа времени. Ему казалось, что отовсюду пододвигаются новыя общественныя силы; съ любознательностью ученаго, воспитавшагося на точномъ методѣ, онъ слѣдилъ за этимъ историческимъ процессомъ,-- а переходя къ сравненіямъ съ русскимъ міромъ, любилъ доказывать, что чуть ли не всѣ тревожные для Европы вопросы могутъ быть рѣшены у насъ естественнымъ и мирнымъ, но самостоятельнымъ путемъ.
   Къ такой программѣ призывалъ онъ примкнуть всѣхъ, въ комъ бы она ни возбудила сочувствіе.
   Впечатлѣніе, конечно, было сначала неясное, двойственное. Новый журналъ многіе сочли чисто-славянофильскимъ органомъ и ждали повторенія давно извѣстныхъ мнѣній. Отзывы петербургской печати проникнуты были недовѣріемъ. Но въ ортодоксальныхъ московскихъ кругахъ обидѣлись излишними уступками противникамъ, появленіемъ на страницахъ журнала на-ряду съ Погодинымъ такихъ именъ, какъ Костомаровъ, Соловьевъ (онъ помѣстилъ изслѣдованіе объ эпохѣ Петра Великаго), сочувственными отзывами о Бѣлинскомъ и его ученикахъ, обширностью иностраннаго отдѣла, помѣщеніемъ статей Кастеляра или Фредерика Гаррисона, сочетаніемъ религіозности съ свободомысліемъ. Но удивленіе все росло по мѣрѣ того, какъ выяснялась настоящая физіономія журнала и расправлялись крылья у редактора-новичка.
   Откуда взялось у него пониманіе практическихъ нуждъ русской жизни? Онъ подъискалъ многихъ, разсѣянныхъ по Россіи, сотрудниковъ, которымъ поручилъ слѣдить за малѣйшими движеніями и фактами въ экономической жизни народа, изучать этнографію, сектантство, юридическіе обычаи, и открылъ въ журналѣ областной отдѣлъ, по обстоятельности схожій съ земскими статистическими работами нашего времени. Съ главнѣйшими политическими дѣятелями западнаго славянства, Палацкимъ, Ригеромъ, съ вождемъ русскихъ въ Венгріи Добрянскимъ вступилъ онъ въ оживленную переписку и былъ посвященъ въ планъ борьбы за федеративное устройство австрійскихъ славянъ. Почуявъ расположеннаго къ нимъ человѣка, сами отозвались польскіе писатели, сторонники примиренія на почвѣ славянства,-- и по временамъ, прикрытыя русскимъ псевдонимомъ, присылались изъ Кракова статьи въ этомъ духѣ, принадлежавшія одному изъ ревностныхъ польскихъ патріотовъ. А рядомъ печатался, наприм., переводившійся съ рукописи романъ Андрэ Лео, тогда гонимой за участіе въ возстаніи парижской коммуны и скрывавшейся въ сѣверной Италіи; потомъ шли смѣлыя по тому времени статьи о недугахъ нашей педагогіи, о положеніи духовенства, изслѣдованіе о монастырскихъ доходахъ и т. д.
   Роли должны были скоро перемѣниться. Безусловные порицатели переходили на сторону Бесѣды. Живо помню, съ какимъ удовольствіемъ Юрьевъ получалъ письма отъ петербургскихъ литераторовъ, оттѣнка Коршевскихъ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", съ откровеннымъ признаніемъ, что онъ ихъ побѣдилъ и что теперь они сами предлагаютъ ему свое сотрудничество... А въ томъ лагерѣ, къ которому, казалось, долженъ былъ принадлежать онъ, недоумѣніе переходило въ раздраженіе. На Юрьева иные смотрѣли почти какъ на отступника или какъ на ослѣпленнаго, блуждающаго во тьмѣ. Могъ ли человѣкъ, воспитанный въ здравыхъ понятіяхъ, искренно вѣрующій, народолюбецъ, идти по такому пути, дружить съ такими людьми! Возстановляли Кошелева, требовали помѣщенія пресердитыхъ возраженій, засыпали самого Юрьева укоризненными письмами. Но, печатая возраженія противъ наиболѣе дорогихъ ему статей, онъ сопровождалъ ихъ объясненіями отъ редакціи, разбивавшими нападки по пунктамъ; не щадилъ онъ полемическихъ замѣтокъ самого Кошелева, и однажды такъ и не далъ ему въ обиду Бѣлинскаго, на котораго тотъ было обрушился.
   Невзгоды надвигались и съ другой стороны. Въ извѣтахъ реакціонной печати не было недостатка. Начались столкновенія цензурнаго свойства; книжки Бесѣды конфисковались и ихъ иногда приходилось вновь перепечатывать. Но чѣмъ труднѣе становилось журнальное дѣло, тѣмъ болѣе крѣпла въ Юрьевѣ безстрашная стойкость. Все яснѣе становились ему цѣли и средства; онъ шелъ впередъ, не оглядываясь пугливо по сторонамъ. Ему казалось, что онъ только исполняетъ свой долгъ.
   Нужно ли говорить, какъ дѣйствовалъ этотъ примѣръ на его сторонниковъ, и въ особенности на молодыхъ членовъ редакціи! Съ такимъ человѣкомъ хорошо было работать; срочный журнальный трудъ не казался сухимъ и томительнымъ. Сотрудникъ былъ посвященъ въ намѣренія и взгляды своего принципала. Намѣтивъ про себя, кто всего лучше можетъ выполнить ту или другую задачу, Юрьевъ заведетъ съ нимъ долгую, искреннюю бесѣду наединѣ, или на редакціонномъ вечерѣ увлечетъ его изъ залы въ кабинетъ, и когда они выйдутъ оттуда, молодому сотруднику кажется, что онъ самъ додумался до извѣстной мысли, и онъ рвется скорѣе повѣдать ее міру...
   Вольно дышалось въ новомъ кружкѣ, и прежде всего потому, что здѣсь никто не насиловалъ убѣжденій, не примучивалъ къ обязательному credo. Если въ главныхъ чертахъ сотрудникъ былъ согласенъ съ направленіемъ и зналъ, что, идя разными путями, можно придти къ одной и той же цѣли,-- самостоятельность его личнаго оттѣнка оставалась неприкосновенною. Его привлекала надежда, быть можетъ, склонить самого редактора на ея сторону. Скажу больше, именно она могла сблизить его съ Юрьевымъ, потому что онъ не только отвлеченно ратовалъ за терпимость мнѣній, но и проводилъ ее въ жизнь.
   Исторія моей долголѣтней дружбы съ нимъ -- наглядный тому примѣръ. Въ дни Бесѣды, гдѣ я велъ политическое обозрѣніе и отдѣлъ иностранной литературы, я могъ свободно высказываться, и Юрьеву, иногда остававшемуся при своемъ мнѣніи, приходилось выносить за потворство западничеству постоянные нападки отъ своихъ друзей "съ того берега". И впослѣдствіи, когда насъ уже не соединяла совмѣстная литературная работа, мы на извѣстные вопросы продолжали смотрѣть различно, но все тѣснѣе сближались.
   При такихъ-то условіяхъ зародился въ 1871 году первый журналъ С. А. Въ немъ могли быть ошибки, первые шаги были, конечно, неувѣренны,-- но и теперь отъ этихъ забытыхъ всѣми книжекъ вѣетъ тѣмъ бодрымъ, молодымъ духомъ, который согрѣвалъ это своеобразное изданіе, который царилъ нѣкогда на шумныхъ редакціонныхъ собраніяхъ. Отдаленіе сливаетъ ихъ въ моей памяти въ одинъ коллективный вечеръ, въ одну задушевную бесѣду людей, готовыхъ честно послужить своему народу.
   

III.

   Все пусто и мертво кругомъ. Нѣтъ больше ни журнала, ни оживленныхъ совѣщаній, ни общественной дѣятельности; "прекрасные дни въ Аранхуэсѣ прошли"; опять вяло потянулась житейская проза съ едва замѣтными полосками умственнаго возбужденія. Сносить ее еще можно было прежде, среди неопредѣленныхъ сборовъ къ чему-то, но теперь, послѣ дѣла, снова быть отброшеннымъ въ ряды мечтателей и кружковыхъ ораторовъ, которые сегодня на одномъ, а завтра на другомъ концѣ Москвы судятъ и рядятъ среди десятка знакомыхъ о міровыхъ вопросахъ,-- это невыносимое мученіе...
   "Тяжело ложится на душу недосказанное слово",-- такъ начиналось глубоко печальное обращеніе Юрьева къ читателямъ, отмѣнявшее уже объявленную подписку на третій годъ журнала (1873), извѣщая о его закрытіи. И, посмотрѣвъ тогда на Юрьева, измѣнившагося въ лицѣ, взволнованнаго, нервнаго, сразу замѣтно было, что это признаніе идетъ отъ сердца. Среди возраставшихъ успѣховъ быть принужденнымъ вдругъ оборвать рѣчь -- не значило ли это внезапно утратить подъ собой почву, или послѣ смѣлаго плаванія по житейскимъ волнамъ быть выброшеннымъ на далекій, пустынный берегъ! Что теперь дѣлать? Неужели начинать жизнь съизнова?...
   На лѣстницѣ послышались тяжелые шаги. Юрьевъ взбирается по ней въ нашу скромную квартирку около Польской церкви; захотѣлось ему отвести душу, погоревать и погнѣваться вмѣстѣ съ своимъ недавнимъ сотоварищемъ. Изъ передней уже слышны его возгласы; наконецъ онъ размоталъ съ себя длинный шарфъ, скинулъ классическую енотовую шубу, съ вѣрной примѣтой, по которой разсѣянный хозяинъ могъ узнавать свою собственность,-- нарочно незашитымъ отверстіемъ въ подкладкѣ; вотъ ужъ онъ усѣлся на диванѣ, и передъ нами развернулась обширная, въ лицахъ и мастерски схваченныхъ рѣчахъ, освѣщенная грустнымъ юморомъ, повѣсть его неудачъ.
   Бѣдный старый другъ! Какъ мнѣ понятно теперь, послѣ просмотра его переписки, сколько пришлось ему тогда испытать! Обо многомъ говорилъ онъ съ нами, на многое намекалъ, но вся совокупность невзгодъ какъ-то не представлялась въ такомъ безотрадномъ видѣ. Настала расплата за слишкомъ независимую дѣятельность. Съ одной стороны предвидѣлись дальнѣйшія карательныя мѣры, безъ того уже сильно подорвавшія экономическую сторону изданія; съ другой (и гораздо болѣе) оказывала давленіе небольшая группа лицъ, которая сначала тщетно надѣялась сдѣлать журналъ своимъ органомъ, и теперь усиленно вліяла на издателя, ставя ему на видъ, что своими деньгами онъ поддерживаетъ постоянное глумленіе надъ дорогими ему именами и ученіями, что онъ измѣняетъ завѣтамъ великихъ наставниковъ и вызываетъ лишь насмѣшки надъ собой и злорадство.
   Впослѣдствіи онъ самъ понялъ, до чего доходили тогда преувеличенія и инсинуаціи, и сознавался, что слишкомъ легко повѣрилъ наговорамъ; со временемъ онъ снова сблизился съ Юрьевымъ, но въ теченіе всего послѣдняго года изданія онъ въ письмахъ своихъ къ нему подвергалъ безпощадной критикѣ каждую, сколько-нибудь нарушавшую преданія, статью, возставалъ противъ обостряющагося будто бы противорѣчія съ ними, и предлагалъ на выборъ -- или полное преобразованіе журнала съ устройствомъ наблюдательнаго комитета, или прекращеніе изданія. Юрьевъ не уступилъ, и "недосказанное слово тяжело легло ему на душу".
   Но онъ не хотѣлъ, и не могъ снова войти въ ряды мирныхъ обывателей. Потребность дѣятельности направила его силы въ другую область, къ которой его всегда влекло всею душой. Недавній публицистъ становится драматургомъ,-- и не только оттого, что молодость его, какъ и всего его поколѣнія, прошла подъ сильнымъ обаяніемъ классическаго московскаго театра и близости къ Мочалову, но потому, что драма, какъ ее понималъ Юрьевъ, живетъ тѣмъ же, что хотѣлось ему вызвать и во всемъ нашемъ быту,-- дѣйствіемъ, движеніемъ. "Am Anfang war die That", могъ бы онъ сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ.
   Первыми историческими лицами, которыя онъ попытался воплотить на сценѣ, были Жижка съ его таборитами, и прославленный сербскими пѣснями Марко Кралевичъ, защитникъ народной независимости. Наброски этихъ драмъ восходятъ почти ко времени Бесѣды,-- и чего только не хотѣлъ онъ вывести въ нихъ, забывая цѣломудренныя привычки нашей сцены! Часто возвращался онъ къ переработкѣ индійской драмы Калидасы "Васантасена", и, конечно, потому, что въ ея основѣ лежитъ опять подъемъ живыхъ народныхъ силъ, высвобождающихся изъ-подъ кастоваго гнета.
   Когда недовѣріе къ своему личному творчеству побудило его широко развить переводную дѣятельность, онъ изъ старыхъ испанскихъ драматурговъ увлекся Лопе-де-Вегой, этимъ замѣчательнымъ мастеромъ рисовать народъ, его массовыя движенія, нравственные и соціальные идеалы.
   Наконецъ, восходя все выше къ совершеннымъ образцамъ драмы, онъ съ священнымъ трепетомъ подошелъ къ Шекспиру и до конца дней своихъ неутомимо переводилъ одну за другою тѣ пьесы, гдѣ затронуты вѣковые, общечеловѣческіе вопросы и игра страстей освѣщена гуманною и грустною философіей поэта.
   Театръ -- такая же арена общественной дѣятельности, сцена -- та же каѳедра, и Юрьевъ нашелъ нѣкоторую замѣну утраченнаго живого дѣла. Когда на представленіи "Овечьяго источника" или "Севильской звѣзды" театръ бывалъ переполненъ зрителями, зала сотрясалась отъ взрывовъ рукоплесканій, и каждая мѣтко выраженная мысль поэта находила отзвукъ во множествѣ сердецъ,-- виновникъ этого здороваго умственнаго возбужденія былъ счастливъ: снова онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ массой и, казалось, обращалъ къ ней свое учительное слово.
   Переходъ къ драмѣ повелъ за собой выработку выразительнаго поэтическаго слога, далеко оставившаго за собой прозу. На первыхъ журнальныхъ работахъ Юрьева еще лежала печать философскаго жаргона сороковыхъ годовъ; чего бы ни касались онѣ, наприм. русской пѣсни (въ написанномъ имъ вступленіи къ первой лекціи Сѣрова, помѣщенной въ газетѣ Москва), непремѣнно устанавливались сначала общія положенія, потомъ они раздроблялись, доказывались; философскіе термины русско-нѣмецкаго происхожденія разсыпаны были повсюду въ изобиліи. Эти тяжелыя привѣски притягивали мысль книзу, и несовершенство формы мучило самого автора. Въ то время, какъ устная его рѣчь лилась свободнымъ и искрящимся потокомъ, написанное слово звучало какъ-то тускло или порою слишкомъ напоминало ученый трактатъ. Но въ живой журнальной полемикѣ, постоянно вѣдаясь со злобой дня, сталъ вырабатываться у него ясный и убѣдительный прозаическій слогъ. Иногда сказывалась и впослѣдствіи старая привычка, но нѣсколько періодовъ, изложенныхъ туманно, съ избыткомъ выкупались живыми страницами, захватывающими читателя. Служеніе драмѣ вызвало за то наружу гибкость и образность рѣчи; развилось умѣнье владѣть бѣлымъ стихомъ; наконецъ, въ самые послѣдніе годы, рабочую келью больного посѣтила нежданная гостья -- риѳма.
   Такъ силою вещей Юрьевъ изъ публициста превращенъ былъ въ дѣятеля "изящной словесности", подобно тому, какъ прежде покинулъ занятія высшей математикой и астрономіей для журнальной дѣятельности.
   Но скоро сказывается только сказка. До той поры, когда въ сценическомъ мірѣ репутація С. А., какъ драматурга и тонкаго цѣнителя театральнаго искусства, вполнѣ упрочилась, прошло не мало лѣтъ, полныхъ неудовлетворенности и исканія выхода. Силъ было еще много, но примѣнить ихъ было негдѣ.
   Когда невзначай открывался подходящій случай, нужно было видѣть, что дѣлалось съ Юрьевымъ; навѣрно то же испытываетъ старый воинъ, заскучавшій отъ мира и бездѣйствія и вдругъ слышащій призывный кличъ.
   Открытое засѣданіе Общества любителей словесности. Публика разсѣянно прослушала безцвѣтное стихотвореніе, заунывно прочтенное авторомъ, потомъ двѣ или три главы изъ какого-то народнаго разсказа,-- но вотъ къ каѳедрѣ пробирается, почти ощупью и донельзя прищуривая глаза, маститая фигура Юрьева. Всѣ взоры устремляются въ эту сторону; искра пробѣжала по собранію; слышенъ шопотъ, въ которомъ сказались и любопытство, и увѣренное ожиданіе чего-то интереснаго. И дѣйствительно, едва съ каѳедры взглянуло на толпу умное лицо, живописно обрамленное серебристыми прядями волосъ и густою сѣдою бородой, какъ уже послышалась свободная и горячая импровизація, какихъ мало даетъ намъ наша сѣренькая жизнь. Литературныя оцѣнки, историческія характеристики, нѣсколько чертъ изъ народной жизни, защита общечеловѣческаго прогресса,-- все сольется въ рѣчи, всегда полной отзвуковъ современности, которой Юрьевъ касался съ большою смѣлостью. Помню, какое впечатлѣніе произвело то его слово, въ концѣ котораго онъ неожиданно сталъ доказывать, что имя нигилистовъ всего болѣе заслуживаютъ проповѣдники застоя.
   Такія минуты выпадали рѣдко, и въ будничной обстановкѣ могло развиваться только краснорѣчіе рудинскаго типа, дѣйствуя въ скромныхъ размѣрахъ, по мелочамъ. но какъ хорошо бывало смотрѣть на нашего милаго старца, когда на какомъ-нибудь "вечерѣ за просто" его со всѣхъ сторонъ окружала группа увлеченныхъ слушателей! За минуту передъ его появленіемъ нѣкоторые изъ нихъ совсѣмъ его не знали, но при первыхъ звукахъ его юношески-страстний рѣчи все молодое и чуткое невольно шло ему на встрѣчу, съ любопытствомъ прислушивалось, обступало его; черезъ нѣсколько времени его почти не видно было изъ-за кучки молодежи, которая сидѣла, стояла, лѣпилась по двое, по трое на одномъ стулѣ, тянулась черезъ чужія головы, стараясь не проронить ни одного слова.
   Тотъ, кто узналъ Юрьева лишь въ послѣдніе, болѣзненные его годы, врядъ ли можетъ представить себѣ, какимъ несомнѣннымъ талантомъ обладалъ онъ и какъ публичный ораторъ, и какъ собесѣдникъ въ тѣсномъ кружкѣ. Время наложило и на него свою неумолимую руку, и старческая рѣчь являлась лишь слабымъ отблескомъ прежней силы. Искусство бесѣдовать мало цѣнится у насъ, да и встрѣчается все рѣже, а между тѣмъ оно -- великій даръ, и Юрьевъ владѣлъ имъ.
   На парижскихъ бульварахъ выросъ легкій и доступный feuilleton parlé, излагаемый толпѣ вслухъ. Не фельетоны, а цѣлыя статьи разнообразнаго содержанія, которымъ суждено было никогда не быть написанными, проходили передъ слушателями Юрьева. Онъ разбрасывалъ по воздуху свои сокровища. Не будь этого, его bagage littéraire былъ бы несравненно внушительнѣе, и положеніе въ литературѣ еще опредѣленнѣе. Друзья всего лучше понимали это. Когда (очень давно) его захотѣли выбрать въ члены Общества любителей словесности и, по обычаю, наводили справки о томъ, что онъ напечаталъ, крѣпко любившій его Писемскій воскликнулъ съ комическимъ негодованіемъ: "что вы мнѣ говорите, напечаталъ! Да онъ наговорилъ о литературѣ больше всѣхъ насъ!"...
   И всегда наиболѣе увлеченныхъ слушателей выставляла молодежь. Она отогрѣвалась душой около него, понимала его на полусловѣ, легко разгадывая нѣсколько чуждую ей, чуть-чуть старомодную терминологію. И въ самомъ дѣлѣ, не все ли равно, если то, что она назвала бы новѣйшимъ терминомъ альтруизма, являлось здѣсь подъ именемъ "вѣчнаго начала добра и правды?" Вѣдь въ сущности обѣ стороны вѣрили въ одно и то же.
   Отношенія Юрьева къ молодежи были необыкновенно просты. Ему противна была бы самая мысль выступать передъ нею съ внушительной осанкой мудреца, преисполненнаго знаній, проникшаго во всѣ тайны, или хитроумнаго политика съ гримасой многозначительности и требованіемъ поклоненія. Это былъ не кружковой божокъ, а старый другъ, которому можно все сказать, и который готовъ подѣлиться всѣмъ, о чемъ думалъ и что испыталъ.
   И за случайною встрѣчей гдѣ-нибудь на вечерѣ слѣдовало сближеніе. Студентъ, слушательница женскихъ курсовъ, начинающій писатель, актеръ-новичокъ шли къ Юрьеву на домъ, повѣряли ему свое горе и нужды, мучили его чтеніемъ необъятныхъ своихъ твореній, проходили съ нимъ роли, ждали отъ него самой разнообразной помощи, начиная отъ опредѣленія цѣли жизни и кончая пріисканіемъ мѣста и работы. И, добродушно улыбаясь, онъ все выслушивалъ, критиковалъ, объяснялъ; онъ хлопоталъ, выручалъ изъ бѣды, находилъ мѣста, устраивалъ благотворительные вечера и самъ читалъ на нихъ, успокоивалъ гамлетовскую скорбь, поддерживалъ тружениковъ,-- и только въ кругу близкихъ позволялъ себѣ иногда презабавно поворчать на то, что ему совсѣмъ не оставляютъ свободнаго времени.
   Здѣсь можно было бы привести много характеристическихъ примѣровъ, но въ этихъ случаяхъ даже лѣвая рука не должна знать, что сдѣлала правая.
   Гдѣ теперь тѣ люди, которымъ когда-то пришелъ на помощь Юрьевъ? Помнятъ ли они о томъ, чѣмъ онъ явился для нихъ, когда они стояли на распутіи? Если кто-нибудь изъ нихъ еще помнитъ это, онъ долженъ вѣрить, что не въ пословицѣ только, и не въ прописяхъ, а на дѣлѣ свѣтъ не безъ добрыхъ людей.
   

IV.

   Есть натуры, которыя обнаруживаютъ всю свою духовную силу лишь въ тотъ возрастъ, когда большинство людей утомленною походкой плетется подъ гору. Въ ихъ жизни самою свѣтлою порой является не весна съ ея цвѣтами и любовью, а согрѣтая прощальнымъ солнцемъ осень.
   Юрьевъ былъ изъ числа такихъ людей. Когда, выдвинувшись изъ общественныхъ рядовъ, онъ сразу сталъ замѣтною величиной, пятый десятокъ былъ уже у него на исходѣ. Еслибы нить не была внезапно оборвана, дѣятельность его развивалась бы все шире и стройнѣе. Но восемь лѣтъ прошло снова въ замкнутой внутренней работѣ или скромномъ оживленіи кружковыхъ сборищъ; рѣдкими просвѣтами приходилось считать первое представленіе пьесы или публичную лекцію. Восемь лѣтъ -- слишкомъ большой промежутокъ для людей его возраста. Но прежнія поколѣнія были гораздо крѣпче насъ, и Юрьевъ дождался лучшихъ дней, не измѣнившись ни въ чемъ, продолжая вѣрить и надѣяться, по прежнему искренно увлекаясь и отъ всей души негодуя.
   Къ концу этого періода у него были снова молодые друзья,-- кружокъ, органомъ котораго одно время было Критическое Обозрѣніе,-- новыя профессорскія силы, выдвинувшіяся тогда въ Московскомъ университетѣ, да примкнувшіе къ нимъ члены бывшей редакціи Бесѣды. На вечерахъ у М. Ковалевскаго сходились представители разнообразныхъ знаній, мѣстные и пріѣзжіе литераторы и ученые. Юрьевъ съ самаго же начала (1876--77) сталъ привычнымъ и любимымъ посѣтителемъ этихъ сборищъ. Какъ всегда, онъ и тутъ стоялъ выше разногласія въ мнѣніяхъ. Въ философіи онъ боролся съ позитивизмомъ,-- а между тѣмъ большинство его новыхъ друзей состояло изъ позитивистовъ. Преданія, унаслѣдованныя имъ отъ старыхъ наставниковъ и окутанныя мистической дымкой, кореннымъ образомъ разбивались сравнительнымъ методомъ, соціологическими наблюденіями, изслѣдованіями въ области народнаго хозяйства, государственнаго права, изученіемъ исторіи учрежденій. Но прежняго ученаго привлекала научная трезвость пріемовъ и, предоставляя себѣ при случаѣ поспорить, онъ съ любопытствомъ слѣдилъ за результатами работъ. Появленіе его было всегда желаннымъ; онъ казался патріархомъ среди окружавшей его молодой братіи, живымъ звеномъ между нею и старшимъ поколѣніемъ.
   Уже недолго было ему ждать двухъ важныхъ событій его жизни, которыя, казалось, должны были положить конецъ годамъ затишья,-- пушкинскихъ празднествъ 1880 года, и основанія второго его журнала, "Русской Мысли", или, кадь предполагалось его сначала назвать, "Русской Думы".
   Воспоминаніе о "пушкинскихъ дняхъ", я думаю, еще свѣжо у всѣхъ. Тамъ, гдѣ можно было разсчитывать на заурядный церемоніалъ снятія завѣсы съ памятника и на безобидное напряженіе казеннаго краснорѣчія, импровизовано было съ сказочною быстротой блестящее литературное торжество, всероссійскій съѣздъ писателей, рядъ многолюдныхъ публичныхъ собраній. Юрьевъ былъ однимъ изъ главныхъ виновниковъ этого превращенія. Онъ снова очутился въ своей стихіи. Полномочія его, какъ предсѣдателя общества, завѣдывавшаго празднествами, открыли передъ нимъ много простору. Въ его изобрѣтательномъ умѣ возникали все новые замыслы. Смѣлость его пріемовъ навлекала на него даже порицаніе со стороны такихъ людей, какъ И. Аксаковъ. Сблизившись съ вождями литературы, Юрьевъ мечталъ о возможно большемъ объединеніи ея усилій, выдвигалъ всенародное, культурное значеніе пушкинскихъ дней, неутомимо хлопоталъ, писалъ, убѣждалъ, говорилъ рѣчи.
   Но въ ту мимолетную хорошую пору, одну изъ тѣхъ, что остаются навсегда свѣтлыми точками въ полумракѣ, оазисами среди песчанаго моря, меня не было въ Россіи. Письма и разсказы Юрьева и другихъ очевидцевъ передали мнѣ потомъ обо многомъ; но въ той галлереѣ разновременныхъ снимковъ съ натуры, къ которымъ сводятся мои воспоминанія о С. А., недостаетъ, къ великому моему сожалѣнію, одного, на которомъ виднѣлся бы онъ гдѣ-нибудь на эстрадѣ дворянскаго собранія или каѳедрѣ актовой залы съ восторженнымъ выраженіемъ лица, въ ту минуту, когда его рѣчь громовыми раскатами носится надъ многоголовой толпой.
   Это былъ послѣдній тріумѳъ Юрьевскаго краснорѣчія. Жизнь не баловала его больше.
   Основаніе "Русской Мысли" обѣщало загладить напраслину, продержавшую такъ долго въ бездѣйствіи его публицистическія способности. Съ какимъ чувствомъ удовлетворенія возвращался онъ къ любимой дѣятельности, легко себѣ представить. Онъ хотѣлъ пойти по слѣдамъ Бесѣды, но еще шире развить то, что въ ней было лишь намѣчено, воспользоваться указаніями опыта, снова соединить подходящія силы, оставляя въ сторонѣ ихъ дробленіе на партіи. Кружокъ его новыхъ друзей являлся, конечно, готовымъ кадромъ для будущей редакціи.
   На дѣлѣ вышло иначе. Когда вспоминаешь о тѣхъ временахъ, на память прежде всего приходитъ недоразумѣніе,-- единственное во всѣ двадцать лѣтъ нашей дружбы.
   Что нашлись люди, постаравшіеся возбудить разладъ между нимъ и "западниками* и поставить ему на видъ, что онъ слишкомъ неосторожно отдается въ ихъ власть, понять легко. Гораздо труднѣе опредѣлить, почему онъ хоть на время могъ послушаться этихъ наговоровъ, зная за собой способность примирять крайности и объединять людей. Правда, предостереженія шли изъ круговъ, тоже ему дружественныхъ.
   Какъ бы то ни было, прежняя непринужденная сообщительность замѣнилась въ сношеніяхъ съ нами какою-то сдержанностью. Только-что зарождавшаяся организація журнала стала заволакиваться таинственнымъ сумракомъ, и предъявленная намъ программа изданія (въ печати она появилась въ сокращенномъ видѣ), установлявшая руководящіе принципы, была для будущихъ сотрудниковъ такою же новостью, какъ и для публики. Нѣкоторые изъ насъ помнили, какъ въ свое время на нѣсколькихъ собраніяхъ обсуждалась программа Бесѣды, какія пренія вызывали отдѣльныя ея статьи, путемъ какихъ взаимныхъ уступокъ выработанъ былъ окончательный текстъ. Могло ли быть иначе въ такомъ журналѣ, гдѣ должны были на нейтральной почвѣ сойтись различные оттѣнки мнѣній?
   На насъ болѣзненно подѣйствовала новая, октроированная программа, въ которой къ тому же какъ будто замѣтенъ былъ перевѣсъ славянофильскихъ заявленій.
   Итти вмѣстѣ можно бьцо лишь подъ условіемъ прежней солидарности. Мы опредѣленно заявили это. Сначала казалось, что все опять сладится. Юрьевъ уже соглашался на совѣщаніе для пересмотра программы. Но, подъ чужимъ вліяніемъ, въ послѣднюю минуту этотъ возвратъ къ прошлому смѣнился категорическимъ "non possumus". Мы отвѣчали тѣмъ же.
   Журналъ пошелъ сначала точно по неровной почвѣ, но колебанія и недомолвки длились недолго, и онъ сталъ тѣмъ, чѣмъ должно было быть изданіе, вдохновляемое Юрьевымъ. Пресловутая программа никогда выполнена не была, опасенія оказались излишними,-- но и теперь сдается, что въ ту пору иначе поступить было нельзя.
   Размолвка съ Юрьевымъ была для насъ немыслима. Мы покипятились, поспорили и на словахъ, и на письмѣ -- и снова сошлись, да еще тѣснѣе прежняго; его золотое сердце и благородный идеализмъ неотразимо влекли къ нему.
   Въ заботахъ о журналѣ прошло еще нѣсколько лѣтъ жизни С. А. То было послѣднее напряженіе его даровитой натуры. Въ трудную для каждаго журнала пору, когда ему нужно отвоевать себѣ прочное положеніе въ литературѣ, Юрьевъ своимъ популярнымъ и уважаемымъ именемъ привлекалъ въ него лучшія силы; то и дѣло придумывалъ онъ различныя усовершенствованія. Салтыковъ ради него, любимаго своего школьнаго товарища, содѣйствовалъ передачѣ его журналу большинства подписчиковъ закрытыхъ "Отечественныхъ Записокъ", и это сразу подняло экономическую сторону изданія.
   Современную исторію никто не пишетъ вслѣдъ за совершившимися фактами -- и въ мои намѣренія совсѣмъ не входитъ подробное повѣствованіе о второмъ редакторствѣ Юрьева. Къ тому же въ обращеніи къ читателямъ, въ которомъ онъ прощался съ ними, самъ онъ покрылъ забвеніемъ только-что пережитое. Но въ моихъ воспоминаніяхъ всегда останутся рядомъ два, едва схожіе между собой, образа: на одномъ лежитъ печать энергіи и жизнерадостнаго возбужденія, на другомъ -- роковые слѣды разочарованій и болѣзненнаго потрясенія, предвѣщающаго смерть. Первый -- это Юрьевъ послѣ пушкинскихъ празднествъ, въ медовый мѣсяцъ журнала, второй -- онъ же послѣ выхода изъ "Русской Мысли".
   

V.

   Въ крошечной конуркѣ, залитой блескомъ газа, свѣтло какъ днемъ, и жарко, какъ въ аравійской пустынѣ. Вокругъ царитъ романтическій безпорядокъ. На потертомъ диванчикѣ раскинута царская мантія; на стѣнѣ, рядомъ съ мужскимъ пальто, виситъ мечъ и блестящій щитъ; на столѣ, среди банокъ съ кольдъ-кремомъ и разноцвѣтныхъ карандашей, высится корона. Этотъ странный уголокъ затерянъ гдѣ-то въ тайникахъ большого дома; лабиринтъ лѣстницъ и переходовъ отдѣляетъ его отъ людского движенія. Никогда еще солнечный лучъ не проникалъ въ него, да и путь ему сюда заказанъ. Вѣдь это не жилье мирныхъ, трезвыхъ умомъ обывателей. Здѣсь властвуетъ фантазія, условность, поэтическій миражъ, и отсюда они разносятся по міру. Пробейся сквозь эти стѣны хоть одна полоска дневного свѣта -- и все разлетится, очарованіе будетъ нарушено и таинственная лабораторія сцены покажется унылою камерой одиночнаго заключенія...
   Въ большомъ зеркалѣ отражается величественная фигура сѣдовласаго старца, сидящаго передъ нимъ. На немъ царскія одежды, но онѣ поблекли и лежать безпорядочными складками; длинныя пряди волосъ и библейской бороды окружили серебристымъ сіяніемъ задумчивое лицо; горе избороздило его глубокими чертами, и густыя сѣдыя брови насупились надъ усталыми глазами.
   Сомнѣнія нѣтъ, это -- король Лиръ, не въ тѣ минуты, когда власть туманила ему голову, но подъ ударами судьбы, когда вокругъ его чела уже засіялъ ореолъ мученичества. Но, странное дѣло, едва приходя въ себя послѣ страшныхъ сценъ съ дочерьми, онъ теперь не отрываетъ глазъ отъ оригинальнаго собесѣдника. Передъ нимъ другой Лиръ; въ такомъ же серебристомъ окладѣ его лицо, такая же печать страданія на немъ, такъ же нависли брови. Но на этомъ двойникѣ прозаическая "черная пара", и въ эту минуту онъ необыкновенно тонко объясняетъ, почему, на его взглядъ, Herr Barnay ближе всѣхъ подошелъ къ пониманію шекспировской мысли въ послѣдней сценѣ второго акта.
   Живою симпатіей загорѣлся взглядъ Барная. Онъ все всматривался сначала въ милаго стараго энтузіаста, и захотѣлось ему откровенно разсказать этому совсѣмъ недавнему знакомцу о своихъ художественныхъ догадкахъ, недоумѣніяхъ и замыслахъ. Одна за другою освѣщались въ оживленной бесѣдѣ главныя черты трагедіи; дѣйствительность была совсѣмъ забыта,-- но о ней напомнилъ звонокъ режиссера и просунувшееся въ дверную щель озабоченное и дѣловитое лицо директора театра. Пришлось прервать эстетическій разборъ. Снова на сценѣ показался несчастный, больной Лиръ, безъ призора блуждающій по степи въ непогоду, и въ его безумныхъ рѣчахъ свѣтилась искрами глубокая скорбь о людской судьбѣ.
   Но прерваннаго разговора нельзя было оставить недоконченнымъ, и послѣ спектакля, безконечно затянутаго оваціями, онъ возобновился въ гостинницѣ, среди небольшого кружка, за рейнвейномъ.
   Сходство между новыми друзьями было нарушено. Въ статномъ, еще молодомъ человѣкѣ съ классически правильными чертами лица и нервной пылкостью рѣчи и взгляда трудно было узнать Лира. Но за то духовное сродство выступало все опредѣленнѣе.
   Чего только не касался Юрьевъ въ тотъ вечеръ! Навѣрно, ему давно уже не приходилось такъ говорить, отъ всей души. Самъ переводчикъ Лира, знавшій каждое словечко въ немъ, онъ тонко анализировалъ психологію шекспировскаго произведенія. Не привыкнувъ къ разговорной нѣмецкой рѣчи, онъ, ничего не замѣчая, творилъ новыя выраженія, придѣлывалъ нѣмецкіе кончики къ словамъ французскимъ, даже латинскимъ. Импровизація становилась отъ этого еще лучше.
   Барнай, любовно смотря ему въ глаза и ласково трепля его по плечу, съ живымъ интересомъ слѣдилъ за его рѣчью. Какъ молодежь въ ея искреннихъ бесѣдахъ со старикомъ, годившимся ей въ дѣды, налету разгадывала его мысль, чужеземецъ-художникъ чуялъ, понималъ эту мысль по полуслову, по намеку, по дрожанію голоса или блеску глазъ.
   Такъ короталъ Юрьевъ свои послѣдніе, пасмурные годы. Художественныя наслажденія одни только и скрашивали ихъ. Драма и сценическое искусство снова смѣнили собою борьбу со злобой дня. Бываютъ времена, когда не только отдѣльныя лица, но и все общество окружаютъ особою любовью театръ. Чѣмъ меньше удовлетворяетъ дѣйствительность, тѣмъ сильнѣе развивается потребность жить въ другомъ мірѣ, гдѣ еще есть цѣльные характеры, настоящія страсти, увлеченіе идеей, или гдѣ пестрые узоры фантазіи даютъ хоть ненадолго забыться въ ея "чародѣйскихъ вымыслахъ".
   Тѣ годы были, къ счастью, особенно богаты пріѣздами въ Москву сценическихъ знаменитостей. То явится мейнингенская труппа и, поднявъ знамя коллективизма въ искусствѣ, удивитъ своимъ умѣньемъ воплощать народныя движенія и массовыя сцены,-- и Юрьевъ уже охваченъ изумленіемъ и радостью, видя, какъ осуществляется то, что онъ всегда теоретически проповѣдовалъ. То, наоборотъ, одинъ за другимъ появятся представители личныхъ художественныхъ дарованій и своей игрой освѣтятъ новыя стороны въ созданіяхъ великихъ драматурговъ,-- снова бездна поводовъ для изученія и размышленія. Юрьевъ сближался съ заинтересовавшими его артистами, подолгу бесѣдовалъ съ ними, объяснялъ ихъ игру и печатно, и вслухъ въ фойе театра, гдѣ вокругъ него собиралась толпа слушателей, наконецъ и въ пространныхъ письмахъ, которыя на другое же утро послѣ представленія неслись къ сочувствующимъ друзьямъ.
   Къ тому же времени относятся его заботы о широкой научной подготовкѣ сценическихъ дѣятелей на Руси, и большое сочиненіе о театральномъ искусствѣ, напечатанное (въ сохранившихся отрывкахъ) въ "Русской Мысли", наконецъ нѣсколько переводовъ изъ Шекспира.
   Но жизнь догорала. Иногда казалось, что конецъ уже близко,-- и каждый разъ, когда изъ борьбы съ надвигавшеюся смертью онъ выходилъ побѣдителемъ, первыя движенія выздоравливающаго были устремлены на встрѣчу его утѣшительницѣ, драмѣ. Ранней весной 1888 года, встревоженный слухами о его внезапной болѣзни, я поспѣшилъ къ нему,-- и засталъ его еще крайне слабымъ, но уже правившимъ дрожащею рукой корректуру иллюстрированнаго изданія своего перевода "Сна въ лѣтнюю ночь", и на моихъ глазахъ искусно находившимъ выразительные и мѣткіе обороты для передачи шекспировской рѣчи.
   Первый приступъ недуга, унесшаго его въ могилу, постигъ его на пути въ нѣмецкій театръ, гдѣ обѣщана была Медея съ г-жей Гирсъ. Когда больной пришелъ въ себя, и его возница, едва приведшій его въ чувство, спросилъ, куда же теперь его везти,-- "въ театръ", отвѣчалъ онъ. Два, три акта прослушалъ онъ, побылъ въ послѣдній разъ подъ сѣнью того искусства, которое всегда его возрождало,-- это подняло немного силы больного, и дало ему возможность спокойно вернуться къ себѣ.
   Печальныя и милыя иллюзіи!.. Но благо тому, кого онѣ утѣшаютъ и на краю гроба.
   

VI.

   За стѣною злится вьюга, стонетъ и рвется въ окна, совсѣмъ занесенныя снѣгомъ. Холодомъ повѣяло и въ низенькомъ кабинетикѣ, гдѣ въ глубокомъ креслѣ у стола, заваленнаго бумагами и книгами, сидитъ, кутаясь въ халатъ и поспѣшно что-то набрасывая на бумагу своимъ готическимъ почеркомъ, безнадежно больной старикъ. Поработаетъ, остановится, закуритъ трубку, и задумается.
   Ужь очень сиротливо становится ему жить. О комъ ни вспомнитъ онъ изъ своихъ сверстниковъ, никого уже почти нѣтъ въ живыхъ. Вскинетъ глазами туда, гдѣ по стѣнѣ длинной полосой идутъ портреты близкихъ ему лицъ изъ плеяды сороковыхъ годовъ,-- всѣ они умерли. Вспомнитъ рядъ недавнихъ утратъ, и ему уже кажется, что онъ блуждаетъ по кладбищу.
   Умеръ жившій съ Юрьевымъ душа въ душу В. А. Елагинъ, такой же чуткій и гуманный, какъ онъ,-- симпатичнѣйшій изъ всѣхъ славянофиловъ, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться. Смерть скосила и могучую, исполинскую фигуру С. А. Усова, неистощимаго въ ласковыхъ шуткахъ надъ Юрьевымъ, какъ только они встрѣчались, и горячо его любившаго. Умеръ и Кошелевъ, такъ тѣсно связанный со многими важными минутами въ его жизни; нѣтъ и И. Аксакова, съ которымъ онъ бывало спорилъ до слезъ, по временамъ готовъ былъ даже разойтись, возмущаясь его нетерпимостью, но примирялся въ тѣ исключительныя минуты, когда проявлялось его мужество и сила убѣжденій. А Салтыковъ, который гораздо ближе Юрьеву по душѣ, котораго онъ помнитъ съ дѣтскихъ лѣтъ, осужденъ на мучительное ожиданіе смерти...
   И старикъ безконечно радъ, если кто-нибудь проникнетъ въ его тихую келію и разсѣетъ печальныя мысли. Тогда снова оживляется его взоръ; работа въ сторону,-- и пойдутъ безконечные рѣчи и толки, точно въ прежніе годы. Ожиданіе земской и судебной реформъ, вопросъ о гимназіяхъ, новости иностранной политики, явленія въ литературѣ, все будетъ затронуто. Современность волнуетъ, печалитъ и лишь изрѣдка порадуетъ одинокаго наблюдателя. По неволѣ сидитъ онъ между четырьмя стѣнами, онъ, вѣчно подвижный и куда нибудь сбирающійся, но въ этомъ крохотномъ пространствѣ теперь отражается для него весь міръ съ его треволненіями; мысль свободно облетаетъ необъятные края и стремится проникнуть въ будущее родной страны.
   Онъ очень радъ посѣтителю. Порою ему уже казалось, что его начали забывать. Чтожь, думалось ему, это и не удивительно! Передъ толпой нужно оставаться на виду, нужно напоминать ей о себѣ, а онъ держится въ сторонѣ и втихомолку воздѣлываетъ лишь тотъ уголокъ прежней нивы, который оставила ему судьба...
   Правда, ему вспоминается необыкновенно удавшійся юбилейный обѣдъ, на которомъ лились рѣкой привѣтствія. Торжество это такъ наэлектризовало его, что онъ совсѣмъ разошелся и такую отвѣтную рѣчь сказалъ, какой не говорилъ и съ молоду... Да, это все такъ и было. Потомъ глазъ не могъ сомкнуть во всю ночь, и доктора потребовали абсолютнаго спокойствія...
   Но, если кто-нибудь и забылъ о немъ, онъ никого не забылъ, и симпатіи его все тѣ же, что и прежде, только не многіе видятъ, какъ онѣ теперь проявляются. Когда въ послѣдній годъ его жизни, въ университетѣ было неспокойно, ему такъ стало жаль молодежи, въ рядахъ которой у него уже не было ни родныхъ, ни знакомыхъ, что онъ вдругъ поднялся и побывалъ, у всѣхъ вліятельныхъ лицъ, прося о смягченіи кары.
   Беречься, холить себя онъ вообще не умѣлъ. Едва станетъ ему лучше, и онъ встрепенется,-- какъ онъ уже спѣшитъ куда-нибудь, гдѣ нужно дѣлать дѣло; день ото дня слабѣя силами, онъ готовъ былъ будить другихъ и вызывать къ дѣятельности.
   Поразительны бывали эти превращенія: вчера еще человѣкъ одна дышалъ, а сегодня онъ уже исчезъ изъ дому. И такъ было до той поры, когда болѣзнь ухудшилась, и врачи рѣшительно возстали противъ этихъ выѣздовъ. Но онъ все надѣялся наверстать потерянное время, и все обдумывалъ, что онъ скажетъ на слѣдующей своей лекціи на "драматическихъ курсахъ".
   Открытіе этихъ курсовъ при Театральной Школѣ было послѣднею радостью Юрьева. Онъ все-таки дожилъ до этого результата своей долгой пропаганды, и съ любовью отнесся къ предмету, изложеніе котораго выпало ему на долю,-- къ теоріи драмы; сталъ усиленно изучать источники, набрасывалъ программу курса, участвовалъ въ организаціонныхъ работахъ.
   Насталъ день открытія. Зрительная зала въ школѣ наполнилась молодежью. Спереди стояли дѣти,-- ученики и ученицы прежней школы; позади молодыя дѣвушки и молодые люди,-- первый персоналъ курсовъ. Все это зрѣдище было само по себѣ необычайно въ театральномъ мірѣ. Но совершилось нѣчто еще болѣе удивительное. Изъ перваго ряда направилась къ небольшой школьной сценѣ согбенная старческая фигура, я черезъ мгновенье, ласково улыбаясь, появилась передъ зрителями.
   Конечно, это былъ Юрьевъ. Всѣ его сочлены нашли, что именно ему должна быть предоставлена честь открыть курсы своею рѣчью. Онъ заговорилъ. Въ голосѣ уже не было прежней силы, по содержанію рѣчь осталась позади импровизацій былыхъ дней,-- но никто не замѣтилъ этого. Образъ стараго идеалиста, съ блаженной вѣрою указывавшаго своимъ слушателямъ на великую задачу искусства, вдохновляя ихъ мужествомъ въ виду тернистаго пути, на который они вступаютъ, съ благоговѣніемъ вспоминавшаго великія имена писателей общечеловѣческихъ, и вѣрныхъ истолкователей ихъ -- геніальныхъ актеровъ,-- этотъ образъ неизъяснимо дѣйствовалъ на всѣхъ и каждаго, и на опытныхъ людей, искушенныхъ сильными впечатлѣніями, и еще болѣе на молодые умы. Все притаило дыханіе, и не отрывало глазъ отъ непривычнаго явленія. Было что-то трогательно торжественное и въ глубокомъ вниманіи молодежи, и въ свѣтлой личности проповѣдника, въ эту минуту царившей надъ нею.
   То была его лебединая пѣснь. Короткій просвѣтъ смѣнился упадкомъ силъ, возвратъ къ общественной дѣятельности затворничествомъ. Но тяжело было оставаться взаперти. Разъ, въ холодную ночь, захотѣлось ослушаться и еще разъ побывать среди людей, на привычномъ сборищѣ въ домѣ Кошелевыхъ, гдѣ, какъ онъ слышалъ, будутъ свѣжія вѣсти о волновавшихъ его вопросахъ внутренней политики. Эта неосторожность повела къ осложненію болѣзни.
   Въ прежнее время онъ перенесъ бы острое воспаленіе легкихъ. Болѣзненный процессъ развивался правильно и уже заканчивался,-- но у истомленнаго организма не было болѣе силъ выносить напряженія.
   Страданія, ни на минуту не дававшія мѣста найти и глазъ сомкнуть, стали утихать; больной былъ въ полу-сознательномъ забытьѣ. Запрещено было разговаривать съ нимъ,-- но изъ его комнаты слышались безконечные его монологи, лихорадочно быстрые и тревожные. То не былъ безсвязный бредъ. До слуха домашнихъ доносились обрывки мыслей о современныхъ нуждахъ русскихъ, укоры врагамъ общественнаго развитія, предчувствія бѣдъ. Все, что наполняло его духовную жизнь, волновало его и въ эти минуты разставанія съ нею.
   Наконецъ и рѣчи, и стоны смолкли. Нѣсколько послѣднихъ словъ къ семьѣ дышали кротостью и религіозно-поэтической вѣрой въ лучшій міръ, той вѣрой, которая своеобразно освѣщала мысль Юрьева даже въ годы борьбы, недовольства и сомнѣній.
   А затѣмъ -- the rest was silence!
   Непритворное горе, проявившееся тогда повсюду, необыкновенно многолюдныя похороны со множествомъ вѣнковъ и депутацій, печальныя, иногда заплаканныя молодыя лица, составлявшія большинство въ толпѣ, желаніе студентовъ донести гробъ на своихъ плечахъ до кладбища,-- все это на дѣлѣ показало, что популярность Юрьева не ослабѣла, несмотря на его удаленіе отъ свѣта. Первое впечатлѣніе утраты всегда такъ сильно! Надолго ли сохранится оно? Кто рѣшится опредѣлить степень напряженности людского горя и общественной памяти?
   Для нашего времени настанетъ когда-нибудь судъ исторіи, тотъ судъ, къ которому такъ часто взывалъ Салтыковъ.-- Если будущій историкъ общества съумѣетъ отрѣшиться отъ рутинной оцѣнки однихъ показныхъ явленій и станетъ изучать въ глубинѣ жизни развитіе мысли и исканіе правды, онъ отведеть въ лѣтописи 70--80-хъ годовъ не послѣднее мѣсто нашему другу.
   Для человѣка мыслящаго не малое удовлетвореніе, если онъ сознаетъ, что оставилъ слѣдъ послѣ себя и не даромъ жилъ. Не думаю, чтобъ борозда, проведенная Юрьевымъ, была ужь совсѣмъ незамѣтна...
   Тѣ, кто зналъ и любилъ его, кто такъ много потерялъ съ его смертью,-- небольшой отрядъ, въ ряды котораго внезапно ворвалось непріятельское ядро и положило на мѣстѣ одного изъ сражавшихся. Послышались грустныя восклицанія, кое-гдѣ сверкнула слезинка,-- но дѣло не ждетъ, ряды смыкаются, и борьба начинается снова. Пусть же всякій изъ насъ дастъ себѣ слово ратовать, пока живъ, по мѣрѣ силъ и умѣнья, за тѣ идеалы, за которые положилъ свою душу покинувшій насъ товарищъ.

Алексѣй Веселовскій.

   Августъ 1890 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru