Вильденбрух Эрнст
В саду Клавдии
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Вильденбрух Эрнст
(перевод: А. Острогорская) (
yes@lib.ru
)
Год: 1901
Обновлено: 01/03/2019. 73k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
,
Переводы
,
Историческая проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Легенда.
Перевод А. Острогорской.
Текст издания: "Юный Читатель", No 24, 1901.
Въ саду Клавдіи.
Легенда
Э. Вильденбруха.
Ночь, наконецъ, вступила въ свои права -- все стихло въ Римѣ.
Никогда болѣе теплая и мягкая ночь не окутывала своимъ ароматнымъ дыханіемъ семь холмовъ и поля, лежащія между ними, простирающіяся отъ горъ и до моря, -- никогда еще августовская ночь не видѣла ничего болѣе ужаснаго въ этомъ ужасномъ Римѣ.
Если-бы въ вечеръ, предшествовавшій этой ночи, путникъ приблизился къ городу съ сѣвера, по Фламиніевой дорогѣ, то, перейдя Фламиніевъ мостъ, нынѣшній Понте Молле, онъ внезапно остановился бы, пораженный звукомъ, отъ котораго кровь застыла бы въ его жилахъ. Этотъ звукъ доносился, справа, съ другого берега Тибра, изъ садовъ Нерона, съ того мѣста, гдѣ нынѣ возвышаются соборъ св. Петра и зданіе Ватикана. Небо тамъ казалось совершенно алымъ отъ золотистокраснаго пламени, подымавшагося кверху изъ густой зелени кустовъ. Неужели это пожаръ въ Римѣ? Опять пожаръ?
Вся Италія говорила еще объ ужасномъ пожарѣ, незадолго передъ. тѣмъ, въ минувшемъ мѣсяцѣ іюлѣ опустошившемъ столицу міра. Объ этомъ всюду говорили и шепотомъ прибавляли: "говорятъ, пожаръ произошелъ отъ поджога -- и вы знаете, кто это сдѣлалъ? Самъ цезарь поджогъ Римъ. Онъ стоялъ на кровлѣ своего дворца, на Палатинскомъ холмѣ, съ лютней въ рукахъ и, глядя на море огня, бушевавшее у его ногъ, подъ звуки арфы пѣлъ о пожарѣ Трои".
Неужели опять происходило нѣчто подобное? Нѣтъ, это было не то. Пламя, виднѣвшееся тамъ, не двигалось: оно подымалось къ небу спокойно и прямо, напоминая пламя алтарей, горящихъ смоляныхъ бочекъ или факеловъ; съ запада подулъ вѣтерокъ и отнесъ на востокъ черезъ рѣку, навстрѣчу путнику, густые клубы дыма. "Должно быть, тамъ праздникъ", подумалъ путникъ, "пахнетъ смолой, душистыми травами" -- да и еще чѣмъ-то пахло въ воздухѣ.-- Или это животныя закалывались и сжигались въ жертву богамъ? Чувствовался запахъ обуглившагося горѣлаго мяса!
Языки пламени все такъ-же молчаливо поднимались кверху и, казалось, касались самаго неба; но вдругъ до путника донесся звукъ, заглушенный разстояніемъ и, несмотря на это, такой ужасный, что кровь въ жилахъ его остановилась и волосы стали дыбомъ: это былъ крикъ, ревъ, вой. Вой звѣрей? Нѣтъ, людей; несмѣтная толпа людей, очевидно, присутствовала при зрѣлищѣ, видъ котораго лишилъ ее разсудка, охватилъ ее безуміемъ, превратилъ ее въ сборище дикихъ звѣрей, въ звѣрей, опьяненныхъ жаждой крови и разрушенія, превосходящихъ жестокостью и кровожадностью самаго кровожаднаго звѣря. Это былъ такой ревъ, будто толпы бѣснующихся вдругъ вырвались на свободу и овладѣли міромъ.
Черезъ Фламиніевы ворота, нынѣшнюю Порта-дель Пополо, дорога вела въ городъ; отсюда тянулась широкая дорога, нынѣшній Корсо, и здѣсь, на Марсовомъ полѣ, уже видны были слѣды ужаснаго пожара: цѣлыя улицы лежали въ развалинахъ; трубы превращенныхъ въ уголь домовъ торчали въ воздухѣ, точно голые скелеты. Кругомъ виднѣлись раскинутыя наскоро палатки и большіе деревянные бараки, служившіе пріютомъ тысячамъ несчастныхъ, которыхъ пожаръ лишилъ крова. Но теперь ни у палатокъ, ни у бараковъ не видно было ни одной живой души.-- Весь Римъ былъ тамъ, по ту сторону Тибра, въ гостяхъ у Нерона, угощавшаго сегодня римлянъ въ своихъ садахъ праздникомъ, подобнаго которому не было еще со временъ Ромула и Рема.
Туда-же, направо, обратился и путникъ черезъ лабиринтъ улицъ, уличекъ и переулковъ; достигнувъ берега Тибра, онъ остановился, ошеломленный зрѣлищемъ, представившимся его глазамъ.
На мостъ, соединявшій оба берега рѣки, надвигалась съ праваго берега огромная неистовствовавшая толпа. За этой темной массой, надъ головами людей вспыхивало и колыхалось пламя факеловъ, которые чьй-то невидимыя руки кружили въ воздухѣ. Вскорѣ показались и задыхающіеся отъ быстраго бѣга, обнаженные, темнокожіе нумидійскіе факельщики; съ неистовымъ крикомъ они бросались въ толпу, раздвигая ее направо и налѣво и образуя посреди ея широкій проходъ. Послышался топотъ лошадиныхъ копытъ, и, гремя колесами, на мостъ въѣхала колесница, быстро подвигавшаяся впередъ между двумя живыми стѣнами.
Это была открытая колесница, подобная тѣмъ, какія употреблялись въ циркѣ для бѣговъ; она вся была сдѣлана изъ тяжелаго, массивнаго золота. Восемь бѣлоснѣжныхъ коней были впряжены въ нее по четыре въ рядъ.
Сильно перегнувшись впередъ надъ конями, стоялъ возница, и рядомъ съ нимъ человѣкъ, при видѣ котораго вся эта толпа, тѣснившаяся справа и слѣва, толкавшая и давившая другъ друга, пала ницъ; тысячи рукъ протянулись къ нему и крикъ, вырвавшійся изъ тысячи устъ, точно бурный ураганъ, пронесся въ воздухѣ.
"Привѣтъ цезарю! Неронъ! Неронъ!"
Это былъ хозяинъ празднества, это былъ Неронъ. Четыре переднихъ коня, испуганные криками толпы, поднялись на дыбы, колесница на минуту остановилась, и цезаря можно было ясно разглядѣть въ эту минуту.
Онъ стоялъ, гордо выпрямившись; одѣяніе изъ тонкой, полупрозрачной бѣлой ткани облекало его тѣло, короткій плащъ изъ пурпуровой, затканной золотомъ матеріи, былъ накинутъ на его плечи. Въ обнаженныхъ, мясистыхъ рукахъ онъ держалъ лютню, подобно пѣвцамъ древней Греціи, которые являлись на музыкальныя состязанія съ киѳарами въ рукахъ; на черныхъ, курчавыхъ волосахъ его лежалъ золотой обручъ, покрытый драгоцѣнными камнями, и отъ обруча расходились во всѣ стороны восемь длинныхъ заостренныхъ зубцовъ; казалось, будто копья окружали его голову своими остріями.
Такъ онъ стоялъ на виду у толпы. Яркій отблескъ огней колыхался вокругъ него; онъ весь былъ окруженъ атмосферой дыма и огня, густымъ облакомъ окутывавшей его.
Въ то время, какъ чернь привѣтствовала его дикимъ крикомъ и ревомъ и едва не бросалась подъ копыта его лошадей и колеса его колесницы, улыбка блуждала на его лицѣ, нѣкогда, должно быть, прекрасномъ и благородномъ, теперь же вздутомъ и распухшемъ отъ разгульной жизни.
Лѣвая рука цезаря слегка перебирала струны лиры. Неронъ былъ счастливъ. Какъ его любятъ римляне! Какое наслажденіе доставляетъ имъ одинъ видъ его! Какъ они преклоняются передъ нимъ! Каждое слово, каждый звукъ, каждый взглядъ ихъ говорили ему о томъ, что онъ великій человѣкъ, что онъ высшее существо, что онъ богъ!
Его распухшее лицо, на желтовато-блѣдныя, одутловатыя щеки котораго пламя факеловъ бросало теперь свой красноватый отблескъ, сіяло самодовольствомъ; изъ этого лица смотрѣли два выпуклыхъ глаза, представляя своей мертвой неподвижностью странный и страшный контрастъ съ подвижной нижней частью лица. Они придавали лицу, всей наружности этого человѣка выраженіе настолько ужасное, что никакія слова не въ силахъ его передать; достаточно было разъ его видѣть, чтобы никогда уже не забыть. Во взглядѣ этихъ глазъ не отражалось ничего, ни улыбки, ни жизни, ни даже возможности какого-нибудь ощущенія. Въ нихъ была пустота, мертвая, гнетущая пустота.
Мускулистымъ рукамъ нумидійскихъ факельщиковъ удалось усмирить испуганныхъ коней, и колесница снова тронулась, съ быстротою вѣтра исчезая во мракѣ улицъ, по дорогѣ, ведущей къ Палатинскому холму. Хозяинъ празднества удалился; праздникъ очевидно клонился къ концу.
Едва колесница исчезла изъ глазъ, какъ мостъ задрожалъ подъ тяжелыми, равномѣрными шагами; снова запылали огни факеловъ, и снова глазамъ представилось страшное зрѣлище: тѣлохранители цезаря показались изъ садовъ, слѣдуя за своимъ повелителемъ по направленію къ Палатинскому холму, гдѣ находились ихъ казармы.
Эти тѣлохранители были германцы.
Это были настоящіе великаны. Каждый изъ этихъ людей составлявшихъ свиту императора, казался гигантомъ, а красный колеблющійся свѣтъ факеловъ, падавшій теперь на нихъ, придавалъ имъ еще болѣе фантастическій видъ. Такъ они шли, молча, едва бросая бѣглые взгляды направо и налѣво, среди римской черни, съ разинутыми ртами разглядывавшей ихъ, точно какихъ-то сказочныхъ звѣрей.
Два предводителя шли впереди; огромныя косматыя собаки, никогда не покидавшія ихъ, скакали вокругъ нихъ. Тѣлохранители цезаря не носили короткихъ мечей, какіе римляне привыкли видѣть у своихъ солдатъ; у каждаго изъ нихъ сбоку висѣло длинное оружіе въ тяжелыхъ ножнахъ, бряцавшее при каждомъ движеніи. Прочее ихъ вооруженіе и одѣяніе отличались фантастичностью, представляя пеструю смѣсь римскаго вооруженія и германской національной одежды. Всѣ они носили римскую военную одежду, пестро расшитую и украшенную цвѣтными каменьями, на головахъ же у нихъ, вмѣсто простыхъ римскихъ шлемовъ, колыхались головы звѣрей, неизвѣстныхъ Италіи медвѣдей, волковъ, зубровъ и лосей. Огромные рога торчали въ воздухѣ; изъ широко разинутыхъ звѣриныхъ пастей выглядывали страшные зубы. Нѣкоторые изъ тѣлохранителей носили на головахъ орлиныя перья, насаженныя такъ густо одно около другого, что они казались двигающимися кустами. Но у всѣхъ безъ исключенія были длинные, бѣлокурые, почг ты желтые волосы, космами свѣшивавшіеся на лица изъ подъ головного убора. Съ какимъ удивленіемъ римляне смотрѣли на нихъ! Курчавымъ, черноволосымъ римлянамъ эти свѣтлые, гладкіе волосы казались чѣмъ то непонятнымъ, фантастическимъ. Если бы можно было хоть разъ пощупать эти волосы, потянуть ихъ, чтобы убѣдиться, что это дѣйствительно настоящіе волосы, выросшіе на человѣческомъ черепѣ!
Но прикоснуться къ одному изъ этихъ молодцовъ -- къ людямъ съ подобными лицами,-- отъ одной этой мысли морозъ пробѣгалъ по кожѣ. Ихъ дикій видъ былъ страшенъ, внушалъ ужасъ. Такъ непохожи были они на римлянъ, такъ чужды имъ!
Что за странные у нихъ глаза! Голубые они? сѣрые или зеленые? Невозможно было опредѣлить ихъ цвѣтъ -- видно было только, что они не такіе темные, какъ у римлянъ. А когда глаза эти отъ времени до времени устремлялись направо или налѣво, въ толпу, стоявшую по обѣимъ сторонамъ дороги, что то страшное было въ ихъ взглядѣ, напоминавшее холодный, металлическій блескъ клинка. Тому, на кого падалъ этотъ взглядъ, казалось, что онъ чувствуетъ прикосновеніе холоднаго желѣза къ тѣлу.
А ихъ бороды! Цѣлый лѣсъ волосъ окружалъ ихъ щеки и широкими волнами падалъ изъ подъ подбородка низко на грудь. Такъ было у большинства изъ нихъ; лишь очень немногіе не носили бороды; очевидно, еще очень молодые люди.
Одинъ изъ такихъ безбородыхъ юношей шелъ въ переднемъ ряду, за обоими предводителями. Онъ былъ прекрасенъ. Его молодое сильное тѣло было стройно какъ мачта; грусть, сквозившая въ лицахъ всѣхъ германцевъ, особенно мрачнымъ облакомъ лежала на правильныхъ чертахъ его лица, придавая имъ выраженіе скорби.
Онъ не поворачивалъ головы ни направо, ни налѣво, его взглядъ, задумчивый, точно потерянный, былъ неподвижно устремленъ впередъ. Казалось, будто глаза его стремятся удержать какое-то видѣніе, далекое, не имѣющее ничего общаго съ этой толпой, двигавшейся, тѣснившейся, шумѣвшей вокругъ него. Далекое чудное видѣніе -- что бы это могло быть?
Можетъ быть, воспоминаніе о родной странѣ, лежащей тамъ, далеко, за Альпами? О шелестѣ листьевъ въ родныхъ лѣсахъ? О людяхъ, окружавшихъ его тамъ, такихъ же бѣлокурыхъ, такихъ-же голубоглазыхъ, какъ и онъ? говорившихъ на томъ же языкѣ, на какомъ говорилъ и онъ. Или это было что-нибудь другое. Или какое нибудь мрачное видѣніе занимало его мысли и вызывало эту грустную тѣнь на его бѣломъ лбу? Можетъ быть, воспоминаніе о чемъ нибудь, что онъ только что пережилъ тамъ на праздникѣ у цезаря, на которомъ онъ, какъ тѣлохранитель цезаря, долженъ былъ присутствовать? Можетъ быть, какая-нибудь сцена, которую онъ тамъ видѣлъ? отъ которой онъ не могъ избавиться? отъ которой -- онъ это чувствовалъ -- онъ никогда не избавится, покуда жизнь не оставитъ его?
Свита тѣлохранителей миновала мостъ, и какъ раньше колесница императора, такъ и она теперь исчезла во мракѣ улицъ, ведущихъ къ Палатинскому дворцу.
Теперь не было больше удержу толпѣ; сначала отдѣльными группами, потомъ большими массами и, наконецъ, неудержимымъ потокомъ хлынула она изъ садовъ Нерона, вся эта чернь, присутствовавшая на празднествѣ и теперь возвращавшаяся обратно въ городъ, въ свои дома, или -- у кого ихъ не было -- въ палатки и бараки.
Толпы народа тяжелыми неправильными волнами катились впередъ; большая часть шла шатаясь и спотыкаясь, опираясь другъ на друга. Гулъ тысячъ и тысячъ голосовъ, крикъ и пьяное бормотанье наполняли воздухъ: языки тяжело ворочались, безсвязныя рѣчи раздавались то здѣсь, то тамъ. Неронъ не пожалѣлъ вина для своихъ гостей и гости въ свою очередь оказали честь хозяину; достаточно было взглянуть на толпу, чтобы убѣдиться въ этомъ. Цѣлые пруды были наполнены виномъ, и все осушила жадная чернь. Среди безпорядочнаго шума и говора толпы безпрестанно повторялось одно имя: "Неронъ"; въ отуманенныхъ мозгахъ была только одна ясная мысль: "Неронъ", Неронъ, другъ римлянъ, каратель злодѣевъ, Неронъ-императоръ, Неронъ-артистъ. Неронъ-богъ!
Да, онъ наказалъ ихъ, этихъ злодѣевъ, причинившихъ ему такое бѣдствіе, этихъ нечестивыхъ поджигателей! Онъ придумалъ имъ достойную кару, такую кару, что сердце каждаго честнаго человѣка должно было радоваться, глядя на нее. Кто подкинулъ огонь, пусть огнемъ же искупитъ свою вину -- таково было его правило. Пусть чувствительные люди утверждаютъ, что это была слишкомъ жестокая кара -- какъ будто какая нибудь кара могла быть слишкомъ жестокой для такихъ злодѣевъ! Пусть нѣкоторые изъ присутствовавшихъ убѣжали прочь, объятые ужасомъ -- да, говорили даже о томъ, будто нѣсколько человѣкъ упало въ обморокъ -- это все таки была кара, вполнѣ достойная ужаснаго злодѣйства, такъ имъ и надо было этимъ нечестивцамъ! Огонь былъ подкинутъ, это было ясно для каждаго ребенка! Но кто его подкинулъ? Такъ никто и не могъ добиться истины, пока Неронъ самъ не взялся за дѣло, но тогда истина сразу открылась, всѣмъ стало ясно, какъ день, что это сдѣлали христіане! Какъ можно было сразу не догадаться! Онъ былъ таки умнѣе всѣхъ, этотъ Неронъ!
Христіане!
Уже давно молва о нихъ шла по Риму, глухая неопредѣленная молва, ихъ имя смутно раздавалось то здѣсь, то тамъ, не возбуждая, впрочемъ, дальнѣйшихъ толковъ. Да и стоило ли толковать о людяхъ, которые были такъ очевидно безумны, что заслуживали только насмѣшки!
Ибо все, что разсказывали объ этой сектѣ, объ ея происхожденіи, объ ея ученіи -- все это было такъ нелѣпо и смѣшно, что благоразумнымъ людямъ должно было казаться не болѣе, какъ безвредной забавой.
Христосъ, явившійся изъ какого-то неизвѣстнаго уголка Іудеи, -- Назаретомъ называлось это мѣсто, или въ этомъ родѣ, -- выступилъ вдругъ въ Іерусалимѣ, въ Іудейскихъ школахъ и объявилъ, что вся жизнь человѣческая, какъ она теперь устроена, никуда не годится, и все, что люди думаютъ о богахъ, неправда. Конечно, надъ нимъ всюду смѣялись и отовсюду изгоняли его.
Тогда онъ удалился въ пустыню, гдѣ удобнѣе было проповѣдывать, потому что тамъ никто ему не противорѣчилъ. Тунеядцы всякаго рода, ремесленники, потерявшіе работу, рыбаки, не имѣющіе рыбачьихъ снарядовъ, бродяги окружали его, всюду слѣдовали за нимъ и слушали его рѣчи о томъ, что жизнь человѣка начинается собственно только послѣ смерти. Наконецъ, правитель провинціи вмѣшался въ дѣло и арестовалъ проповѣдника, сѣявшаго всюду безпокойство и возбуждавшаго умы. Несмотря на то, что ему было въ сущности жаль бѣднягу, онъ все таки велѣлъ его казнить. Ибо онъ видѣлъ, что во всей этой болтовнѣ скрывается нѣчто не совсѣмъ безопасное. Чтобы устрашить другихъ этимъ примѣромъ, онъ присудилъ его на самую позорную казнь, велѣвъ его бичевать публично и затѣмъ пригвоздить ко кресту на мѣстѣ, назначенномъ для казни самыхъ ужасныхъ злодѣевъ, среди убійцъ и разбойниковъ.
Онъ думалъ, что съ казнью Христа прекратится вызванное имъ волненіе; и всѣ такъ, думали -- какъ вдругъ оказалось, что всѣ ошибались, что еще существовали люди, повторявшіе всѣ эти небылицы и вѣрившіе въ нихъ. И не только въ Іудеѣ, но и здѣсь, среди римлянъ, въ самомъ Римѣ находились такіе люди,
Было давно извѣстно, что они собираются по ночамъ въ пещерахъ и катакомбахъ, что тамъ они повторяютъ за своими вожаками какія-то слова, поютъ пѣсни и исполняютъ всякіе таинственные обряды. Болѣе благоразумные среди римлянъ говорили съ самаго начала: "берегитесь; это враги человѣчества, кроты, подкапыавющіе землю подъ вашими ногами" -- но надъ этими людьми, такъ мрачно смотрѣвшими на вещи, только смѣялись. Смѣялись до тѣхъ поръ, пока не настало ужасное пробужденіе, пока изъ глубины пещеръ и катакомбъ не высунулась вдругъ рука преступленія, черная косматая рука, предавшая пламени человѣческія жилища и навлекшая неисчислимыя бѣдствія на мирныхъ жителей Рима.
Теперь только римляне узнали, какъ они ошибались
Изъ устъ въ уста передавались слухи о тѣхъ ужасахъ, которые происходили на ихъ ночныхъ сходкахъ. Женщины играли во всемъ этомъ очень важную роль, онѣ были самыя горячія послѣдовательницы и распространительницы новаго ученія. И въ то время, какъ мужчины, участвовавшіе въ этихъ собраніяхъ, происходили почти исключительно изъ низшихъ сословій, среди женщинъ были такія, которыя принадлежали къ лучшему, даже къ высшему классу общества. Называли имена знатныхъ патриціевъ, дочери которыхъ, зараженныя новымъ ученіемъ, тайкомъ уходили по ночамъ въ катакомбы.
Ходили слухи объ ужасныхъ сценахъ, происходившихъ въ домахъ этихъ патриціевъ. Матери пытались скрыть позоръ своихъ дочерей. Но отцы въ концѣ концовъ, конечно, узнавали истину, и тогда на виновныхъ обрушивались злобные упреки, брань, побои. Не одинъ изъ этихъ блестящихъ патриціевъ, показывавшихся днемъ на улицѣ съ улыбкой на лицѣ, ходилъ съ отчаяніемъ въ сердцѣ. Вели бы люди узнали о продѣлкахъ его дочери! Какой позоръ!
Но, наконецъ, съ ними удалось таки покончить.
Сегодня, наконецъ, рука Нерона извлекла ихъ изъ самыхъ потайныхъ уголковъ и выставила передъ лицомъ всего народа. Сегодня каждый имѣлъ возможность видѣть этихъ враговъ человѣчества, этихъ изверговъ рода человѣческаго. Но они до самаго конца выдержали свою роль -- этого нельзя было отрицать.
Каждому въ отдѣльности задавали вопросъ, признаетъ ли онъ себя христіаниномъ? И каждый въ отдѣльности отвѣчалъ: "Christianus sum" {Я христіанинъ.}. Сознаются ли они, что подожгли Римъ? И каждый изъ нихъ подымалъ руку къ небу и отвѣчалъ: "Нѣтъ, никто изъ насъ не совершалъ поджога".
"Какъ они рѣшаются отвѣчать за всѣхъ?" спросили ихъ, "развѣ они всѣ знаютъ другъ друга?" -- "Да, они всѣ знаютъ другъ друга", былъ ихъ отвѣтъ.
Затѣмъ они дали себя привязать къ столбамъ безъ малѣйшаго сопротивленія, хотя между ними находилось не мало сильныхъ мужчинъ; безъ слезъ и безъ жалобъ, хотя среди нихъ были женщины и дѣвушки. Конечно, какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, среди зрителей нашлось нѣсколько глупцовъ, которые думали про себя, что такая стойкость величественна, почти чудесна. Было даже замѣчено, что нѣсколько человѣкъ внезапно поблѣднѣли какъ полотно, и убѣжали прочь.
Но такихъ было немного,-- большинство оставалось на мѣстѣ и наслаждалось зрѣлищемъ съ первой минуты до послѣдней -- и было чѣмъ наслаждаться, зрѣлище вышло на славу.
Теперь оно кончилось.
Послѣднія предсмертныя судороги пробѣжали но привязаннымъ къ горящимъ столбамъ тѣламъ страдальцевъ; кончилась та минута, когда геройскія силы души, съ радостью шедшія на встрѣчу смерти, сломились подъ гнетомъ невыразимыхъ тѣлесныхъ мукъ; затихло послѣднее хрипѣніе, замѣнившее радостный возгласъ: "Осанна!", съ которымъ мученики встрѣтили первыя минуты пытки.
Праздникъ оконченъ; жажда крови удовлетворена; воя и рева не слышно болѣе.
Гости стали расходиться. Всѣ, которые еще могли держаться на ногахъ, отправились по домамъ; тѣ же, которые не могли больше ни итти, ни стоять, повалились на землю, гдѣ попало; грубый храпъ поднимался изъ этой темной безформенной груды погруженныхъ въ сонъ, безпорядочно валявшихся тѣлъ, изъ этихъ неподвижныхъ человѣческихъ кучъ, напоминавшихъ застывшіе потоки лавы, которую кратеръ Рима извергъ изъ своихъ внутренностей. Наконецъ, замеръ и послѣдній звукъ; тихая и мягкая августовская ночь накинула свой ароматный покровъ на эту безобразную груду человѣческихъ тѣлъ. Тогда, въ тиши и мракѣ ночи, въ садахъ Нерона зашевелилась новая, беззвучная, почти призрачная жизнь.
То здѣсь, то тамъ появлялись отдѣльныя фигуры, неслышными шагами мелькавшія среди деревьевъ и кустовъ. Трудно было бы сказать, откуда онѣ появились, находились ли онѣ уже раньше здѣсь, пришли ли издалека -- но онѣ были тутъ.
Сначала нѣсколько человѣкъ, затѣмъ еще и еще. Объясняясь едва замѣтными знаками, они соединялись въ группы, чтобы сообща приняться за дѣло; они осторожно переходили съ мѣста на мѣсто, стараясь не задѣть и не разбудить кого нибудь изъ спящихъ на землѣ.
Это были христіане, оставшіеся неузнанными и избѣжавшіе участи своихъ несчастныхъ товарищей. Они явились теперь сюда, чтобы оказать своимъ мертвымъ единовѣрцамъ послѣднюю услугу и предать землѣ ихъ останки.
Имъ не долго пришлось искать.
По всей длинѣ сада стоялъ двойной рядъ столбовъ, на которыхъ привязанные веревками мученики были преданы пламени.
Обрушившіеся деревянные столбы еще тлѣли во мракѣ ночи; у подножія ихъ, на землѣ, частью еще держась на нихъ тамъ, гдѣ толстыя веревки не успѣли совершенно перегорѣть, лежало и висѣло то, что раньше представляло человѣческія тѣла -- обожженные, обуглившіеся, истерзанные, едва узнаваемые ужасные остатки.
Удушливый дымъ носился надъ садомъ. Тяжелая работа предстояла имъ, но она должна была быть сдѣлана, и медлить нельзя было, потому что мракъ ночи, служившій имъ защитой, могъ скоро разсѣяться. Работа закипѣла. Отдѣльные члены и безформенныя кучи, все, что еще напоминало о человѣческомъ тѣлѣ, было собрано; искры, тлѣвшія еще здѣсь и тамъ, были затоптаны; были принесены огромные куски холста и мѣшки, скрывшіе весь этотъ ужасъ. Неспѣшно и неутомимо христіане переходили отъ столба къ столбу; ихъ руки работали торопливо; ни одного слова не было произнесено, почти ни одного звука не раздавалось въ тиши ночи.-- Разъ только у одного изъ столбовъ произошла остановка; темныя тѣни окружили столбъ; руки пріостановились на минуту, и всѣ глаза устремились на представившуюся имъ картину, такъ непохожую на все остальное.
Къ этому столбу была привязана женщина, молодое прелестное существо.
И -- удивительная вещь! въ то время, какъ все кругомъ подверглось разрушительному дѣйствію огня, одно только это тѣло уцѣлѣло почти чудеснымъ образомъ.
Столбъ, къ которому оно было прикрѣплено, имѣлъ форму креста. Къ поперечной перекладинѣ его были привязаны руки, бѣлыя, мягкія, еще не успѣвшія застыть и окоченѣть. Голова тяжело свисала внизъ окруженная темными, длинными волосами, которые спускались до самаго пояса, лицо было слегка обращено въ сторону и напоминало лицо спящей. Въ немъ не было послѣдняго предсмертнаго ужаса, едва видны были въ чертахъ его слѣды страданія; казалось, будто улыбка мелькаетъ на немъ, невыразимо мягкая, кроткая улыбка; уста были слегка открыты, какъ будто въ послѣднюю минуту еще съ замирающимъ вздохомъ изъ нихъ вылетѣло послѣднее кроткое, ласкающее слово.
Молча стояли мужчины около столба; слезы струились по ихъ щекамъ; легкій шепотъ пробѣжалъ среди нихъ и еле слышно было произнесено имя: "Клавдія".
Они невольно сложили руки, какъ для молитвы -- имъ казалось, что они стоятъ передъ чудомъ.
Какъ смерть овладѣла ею?
Только ногъ ея коснулись языки пламени,-- поднявшись до колѣнъ; верхней части тѣла огонь не тронулъ. Причина этого страннаго явленія скоро объяснилась: куча хвороста, которой она была окружена, какъ и всѣ ея товарищи, была разбросана, очевидно чьей-то посторонней рукою; не только руки, и ноги незнакомца; казалось, участвовали въ этой работѣ; видно было, что кусты терновника, облитые смолой для того, чтобы они скорѣе вспыхнули, были смяты и растоптаны чьими-то ногами, слѣды которыхъ еще виднѣлись на землѣ и которыя, казалось, во что бы то ни стало хотѣли помѣшать огню добраться до нея.
Снова раздался тихій возгласъ, едва слышный, какъ и первый, похожій на слабый вздохъ и все таки услышанный всѣми -- одинъ изъ толпы выступилъ впередъ; тайна была открыта. Прикоснувшись пальцами къ груди дѣвушки, онъ указалъ на одну точку, какъ разъ надъ сердцемъ -- здѣсь была та дверь, черезъ которую смерть проникла въ это тѣло и овладѣла молодой жизнью.
На бѣлой кожѣ краснѣла небольшая ранка, окруженная нѣсколькими просочившимися и застывшими каплями крови. Это было не широкое отверстіе и все таки слишкомъ широкое для кинжала. Но для меча оно было не достаточно широко, по крайней мѣрѣ, для широкаго короткаго клинка римскихъ мечей.
Что это могло быть за оружіе? и что за рука, которая управляла этимъ оружіемъ?
Сразу было видно по тому, какъ нанесенъ былъ ударъ, что рука эта принадлежала человѣку, умѣвшему владѣть оружіемъ, знавшему, гдѣ сосредоточивается жизнь въ человѣческомъ тѣлѣ и куда надо направить ударъ, чтобы сразу положить ей конецъ. Ударъ пришелся въ самое сердце.
Вотъ откуда это выраженіе на ея лицѣ, это безболѣзненно-мирное выраженіе, замѣтное на лицахъ людей, которыхъ смерть поражаетъ внезапно.
Кто былъ этотъ человѣкъ, который совершилъ это надъ ней? Что побудило его поступить такъ?
Все загадка, все тайна...
Но долго останавливаться на этой тайнѣ нельзя было -- времени оставалось не много, надо было спѣшить.
Веревки, прикрѣплявшія кисти рукъ дѣвушки къ перекладинѣ столба, были распутаны -- теперь только стало видно, какъ глубоко онѣ врѣзались въ мясо, оставивъ въ немъ ужасные слѣды -- безжизненное тѣло тяжело спустилось на протянутыя руки мужчинъ. Въ слѣдующую минуту оно было завернуто въ одинъ изъ большихъ кусковъ холста -- работа была кончена.
Нагруженныя своей добычей, темныя тѣни исчезли такъ-же неслышно, какъ онѣ явились, и когда вскорѣ послѣ этого первые солнечные лучи задрожали надъ землей и спавшіе въ садахъ Нерона на голой землѣ люди проснулись отъ своего тяжелаго сна, они съ удивленіемъ стали смотрѣть вокругъ себя. Мѣсто казни было очищено. Только столбы еще стояли на своихъ прежнихъ мѣстахъ, торча въ воздухѣ, точно черные, обуглившіеся пни; отъ христіанъ же, тѣла которыхъ вчера на ихъ глазахъ корчились и ежились на этихъ столбахъ надъ огненными языками, отъ христіанъ не осталось ничего. Они исчезли безслѣдно. Ошеломленные ремляне протирали себѣ глаза, подталкивали другъ друга, перешептывались. Злые духи во время ночи сыграли надъ ними штуку -- это было ясно; и ясно было, что эти христіане знались съ злыми духами.
Это внушало безпокойство, призывало къ осторожности. Очевидно, ужасное зло не было вырвано съ корнемъ; рука цезаря, взмахнувшая вчера надъ ними карающей косой, скосила еще не всѣ головы, безъ сомнѣнія еще много этихъ злодѣевъ оставалось въ Римѣ, прячась среди огромнаго населенія его.
Съ этого времени каждый римлянинъ превратился въ шпіона, высматривающаго и подслушивающаго, не услышитъ и не увидитъ ли онъ чего-нибудь, что бы выдало христіанъ. Дикая кровожадность овладѣла одной частью населенія, страхъ и уныніе -- другой; глухое безпокойство чувствовалось въ городѣ.
На слѣдующій день послѣ кроваваго праздника Нерона, въ тотъ часъ, когда жаркое августовское солнце стояло высоко на небѣ, Прискилла жена ткача Акилы возвращалась съ рынка домой.
Она жила со своимъ мужемъ въ маленькомъ домикѣ почти за городомъ, на Аппіевой дорогѣ.
Она шла торопливо. Дойдя до дверей своего дома, она на минуту остановилась на порогѣ, боязливо оглянулась кругомъ и тогда только вошла въ домъ. Вслѣдъ затѣмъ за дверью щелкнулъ засовъ.
Въ глубинѣ комнаты, въ которую она вошла, на скромномъ ложѣ лежалъ старикъ въ глубокомъ, мирномъ снѣ. Это былъ Акила, ея мужъ.
Она осторожно поставила свою корзину на полъ; затѣмъ она остановилась передъ спящимъ, устремивъ на него нѣмой взглядъ и сложивъ руки такъ, какъ это дѣлали христіане, когда они молились; губы ея шевелились, произнося неслышныя слова. Очевидно, она не рѣшалась прервать сонъ старца.
Она знала, что онъ не спалъ прошедшую ночь, что онъ вмѣстѣ съ другими братьями былъ тамъ, въ садахъ Нерона, собирая останки сгорѣвшихъ христіанъ, чтобы предать ихъ землѣ. Лишь съ наступленіемъ утра онъ вернулся домой и, шатаясь отъ изнеможенія, повалился на ложе.
Однако надо было заговорить.
Она осторожно опустилась на колѣни передъ ложемъ, она дотронулась до рукъ старца, скрещенныхъ на труди, и приблизила свои губы къ его уху.
-- Акила!
Онъ быстро поднялся, какъ человѣкъ, знающій, что опасности окружаютъ его, и потому привыкшій къ легкому сну, какъ солдатъ, который и во снѣ чувствуетъ присутствіе врага.
Женщина обхватила его плечи руками и прислонилась щекой къ его шеѣ.
-- Акила,-- сказала она глухимъ голосомъ,-- дорогой мужъ, кажется, пришелъ часъ, когда мы должны быть готовы; кажется, Господь хочетъ призвать насъ къ себѣ.
Старикъ присѣлъ на своемъ ложѣ; его глаза, на которыхъ лежало еще облако сна, вдругъ прояснились; онъ ласково провелъ обѣими руками по волосамъ и щекамъ Прискилы.
-- Развѣ ты что нибудь замѣтила?-- спросилъ онъ тихо,-- ты думаешь, что они подозрѣваютъ насъ?
-- Да, я думаю, отвѣтила она. Олова съ трудомъ вырывались изъ ея стѣсненной груди.
-- Ты знаешь -- продолжала она,-- что шпіоны цезаря все еще рыскаютъ по городу, розыскивая насъ, христіанъ. И если бы ты слышалъ, что народъ говорилъ на рынкѣ...
Она замолчала и опустила голову.
-- Раньше,-- продолжала она снова,-- когда я возвращалась домой и была уже на Аппіевой дорогѣ, около третьяго милевого камня, я вдругъ увидала передъ собой солдата цезаря, одного изъ тѣхъ чужестранцевъ, которые такъ странно одѣты и носятъ звѣрей на головахъ.
-- Это одинъ изъ тѣлохранителей цезаря, -- замѣтилъ Акила, кивнувъ головой.
-- Да... онъ остановился у милевого камня и сталъ его разсматривать, какъ человѣкъ, розыскивающій дорогу и считающій камни. Я обошла вокругъ него и пошла впередъ. Я видѣла еще, какъ дѣти, игравшія на улицѣ, собрались вокругъ него и стали на него глазѣть. Я шла впередъ медленно и прислушивалась къ тому, что дѣлается позади, и вдругъ я слышу, какъ солдатъ спрашиваетъ дѣтей: "гдѣ тутъ живетъ Акила, ткачъ?"
Руки старца, все еще державшія голову женщины, слегка задрожали.
-- Онъ назвалъ мое имя?-- спросилъ онъ.
Прискилла обратила на него взглядъ. Она хотѣла что то сказать, но вмѣсто словъ изъ груди ея вырвались рыданія; слезы текли изъ ея глазъ.
Старикъ поднялъ ее съ колѣнъ и усадилъ рядомъ съ собой. Онъ успокоивающе обнялъ ее рукой.
-- Вспомни о томъ, что Онъ сказалъ,-- прошепталъ онъ,-- "кто вѣритъ въ Меня, тотъ можетъ умереть -- но онъ не будетъ мертвъ" -- а вѣдь мы вѣримъ въ Него?
Она поспѣшно кивнула головой.
-- Вотъ видишь,-- продолжалъ онъ,-- такъ будь же мужествена, будь мужествена. Скоро мы Его увидимъ, того, къ Кому мы такъ стремились. Развѣ тебя не радуетъ мысль, Прискилла, что ты Его увидишь лицомъ къ лицу?
Она снова кивнула головой, торопливо и убѣжденно, какъ и раньше. Она ухватилась за него обѣими руками, и они оба сидѣли, молча, прижавшись другъ къ другу, въ ожиданіи той минуты, когда они будутъ отозваны.
Вдругъ ступеньки крыльца задрожали подъ чьими-то тяжелыми шагами; чья то рука ухватилась за ручку двери, но дверь, запертая изнутри, не отворялась. Снаружи раздался громкій стукъ въ дверь. Мужъ и жена невольно вскочили. У обоихъ грудь тяжело вздымалась, лица поблѣднѣли. Снаружи за дверью стояла смерть.
При этомъ внезапномъ появленіи ожидаемаго несчастія мужество покинуло женщину; она упала на колѣни передъ ложемъ и вытащила спрятанный подъ подушками, составленный изъ деревянныхъ дощечекъ крестъ, ея судорожно сжатыя руки, крѣпко держали святыню, а дрожащія уста шептали молитву.
Снова раздался стукъ въ дверь. Акила стряхнулъ съ себя оцѣпенѣніе, овладѣвшее имъ на минуту.
-- Прискилла!-- воскликнулъ онъ укоризненно.
Онъ поднялъ правую руку, какъ бы указывая ею на небо; затѣмъ онъ подошелъ къ двери и отодвинулъ засовъ.
Но въ слѣдующее мгновеніе онъ отскочилъ назадъ, его глаза широко раскрылись -- о, какъ ужасенъ былъ видъ смерти!
За дверью стоялъ человѣкъ въ пестрой одеждѣ тѣлохранителей Нерона. На лобъ его спускалась вмѣсто шлема волчья голова, а изъ подъ нея густой, безпорядочной гривой падали почти до плечъ свѣтлые, почти желтые волосы. Никогда еще Акила не видалъ такого высокаго человѣка; тѣло его было стройно, какъ мачта. Наступило продолжительное молчаніе, во время котораго они не сводили глазъ другъ съ друга. Въ глазахъ Акилы было ожиданіе, взглядъ, устремленный чужестранцемъ на старца, выражалъ вопросъ и недоумѣніе. Наконецъ онъ, наклонившись въ дверяхъ, вошелъ въ комнату и тогда только замѣтилъ женщину, которая все еще, не поднимая глазъ, лежала на колѣняхъ, шепча молитвы и покрывая крестъ поцѣлуями.
Солдатъ остановился, точно окаменѣлый, вдругъ смертельная блѣдность покрыла его лицо, въ голубыхъ глазахъ его отразился ужасъ.
-- Не колдуй!-- проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, протягивая впередъ обѣ руки.
Прискилла подняла глаза.
-- Скажи ей... пусть она перестанетъ колдовать, -- повторилъ солдатъ, обращаясь къ Акилѣ. Не сводя неподвижнаго взгляда съ колѣнопреклоненной женщины, онъ отступилъ къ противоположной стѣнѣ комнаты и вдругъ закрылъ глаза рукою, какъ бы опасаясь, что заколдованная стрѣла вонзится ему въ глаза, или что нибудь другое, не менѣе ужасное, случится съ нимъ.
Акила и его жена обмѣнялись удивленнымъ взглядомъ. Они ожидали, что этотъ гигантъ обрушится на нихъ, свяжетъ, можетъ быть, сразу убьетъ ихъ -- а онъ стоялъ, прижавшись къ стѣнѣ, полный страха передъ своими жертвами.
Да вѣдь это былъ германецъ -- дикарь. Акила начиналъ понимать то, что тутъ происходило.
-- Успокойся, братъ мой,-- сказалъ онъ,-- эта женщина не дѣлаетъ ничего дурного; она не колдуетъ, она не умѣетъ колдовать.
Солдатъ медленно опустилъ руку; взглядъ его переходилъ отъ старика къ женщинѣ и обратно.
-- Вы не колдуны?-- спросилъ онъ, тяжело выговаривая слова.
Едва замѣтная улыбка пробѣжала по лицу Акилы.
-- Нѣтъ.
-- Но... вѣдь вы христіане?
Роковой вопросъ былъ поставленъ.
Мужчина опустилъ голову.
-- Да -- мы христіане.
Онъ продолжалъ стоять съ опущенной головой, увѣренный, что сейчасъ надъ нимъ разразится несчастіе -- но все было тихо попрежнему.
Поднявъ, наконецъ, глаза, онъ увидалъ, что чужестранецъ стоитъ все на томъ же мѣстѣ и смотритъ на него все тѣмъ-же удивленнымъ, вопросительнымъ взглядомъ.
Но вотъ солдатъ вышелъ на середину комнаты, подвинулъ себѣ деревянную скамью и тяжело опустился на нее. Онъ снялъ съ головы шлемъ и поставилъ его на полъ около себя; затѣмъ онъ опустилъ глаза и, казалось, углубился въ свои мысли.
Глубокое молчаніе наступило въ комнатѣ. Акила и Прискилла могли теперь разглядѣть загадочнаго незнакомца. Никогда они еще не видали подобнаго человѣка.
Теперь, когда онъ снялъ шлемъ, они замѣтили, что только нижняя часть его лица почернѣла отъ римскаго солнца; на лбу же, защищенномъ шлемомъ, кожа была бѣла и чиста.
Онъ опирался руками на колѣни. Голова его слегка подалась впередъ. Акила и Прискилла замѣтили, что волосы его были жестки и некрасивы только тамъ, гдѣ они свѣшивались изъ подъ шлема и подвергались дѣйствію солнца, дождя и вѣтра, тамъ же, гдѣ ихъ обыкновенно покрывалъ шлемъ, они были мягки и цвѣтъ ихъ былъ свѣтло-бѣлокурый; казалось, точно залотистое сіяніе озаряло ихъ.
А черты его молодаго лица -- какія прекрасныя, правильныя черты.
Бороды у него не было, ни даже легкаго пушка на лицѣ. Только выраженіе глубокой грусти, почти скорби, бросало на него свою тѣнь. Акила приблизился къ своему ложу и опустился на него. Онъ не могъ отвести глазъ отъ незнакомца.
Кто былъ этотъ человѣкъ? Чего онъ хотѣлъ? Зачѣмъ онъ пришелъ сюда? какъ шпіонъ? какъ палачъ? Но палачъ не такъ выглядитъ.
Солдатъ протянулъ руку за крестомъ, который Прискилла все еще держала въ рукахъ.
-- Покажи мнѣ это,-- сказалъ онъ.
Прискилла колебалась; но Акила всталъ, взялъ изъ ея рукъ крестъ и подалъ его чужестранцу. Обхвативъ подножіе креста правой рукой и держа крестъ прямо передъ собой, солдатъ задумчиво смотрѣлъ на него.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ началъ ощупывать его пальцами лѣвой руки; рука его скользнула по поперечной дощечкѣ.
-- Такъ висѣли ея руки,-- пробормоталъ онъ.
Онъ, казалось, забылъ, что онъ былъ не одинъ въ комнатѣ. Взглядъ его скользнулъ по кресту и устремился въ пространство. Казалось, что глаза его пытаются удержать какое то видѣніе, далекое, недостижимое, неуловимое...
Вдругъ онъ повернулъ голову къ Акилѣ -- глаза его горѣли сухимъ, горячимъ блескомъ -- видно было, что онъ что-то хотѣлъ спросить. Но замѣтивъ, что дверь за нимъ осталась открытой, онъ сдѣлалъ знакъ старику запереть ее.
Акила повиновался и вернулся на свое мѣсто. Протянувъ руку, солдатъ привлекъ его къ себѣ. Точно львиной лапой сжалъ онъ его руку.
Солдатъ взглянулъ ему въ глаза снизу вверхъ.
-- Это правда,-- началъ онъ глухимъ, подавленнымъ голосомъ,-- что люди могутъ жить еще послѣ смерти?
Глаза стараго христіанина засіяли.
-- Да, это правда,-- произнесъ онъ быстро и громко,-- они могутъ жить послѣ смерти, если вѣрятъ въ Того, кто побѣдилъ смерть, въ Христа.
Солдатъ молчалъ, точно не понимая словъ Акилы.
Старикъ замѣтилъ это.
-- Видишь-ли, раньше было иначе; раньше люди умирали навсегда. Но потомъ явился Онъ и даровалъ людямъ воскресеніе отъ смерти.
Не выпуская руки старика, солдатъ опустилъ голову, какъ бы желая этимъ сказать старику, чтобы онъ продолжалъ.
-- Раньше,-- объяснялъ ему Акила,-- Богъ былъ въ гнѣвѣ на людей -- римляне утверждаютъ, что существуетъ много боговъ, но это неправда, ты этому не вѣрь, ты не долженъ этому вѣрить. За то, что люди думали только о своемъ тѣлѣ и совсѣмъ не думали о душѣ, ихъ жизни наступалъ конецъ, какъ только тѣла ихъ умирали. Но тогда пришелъ Его Сынъ, и Онъ сказалъ: "Я вѣрю, что люди не злы, а лишь неразумны; поэтому Я самъ хочу стать человѣкомъ и взять на себя все, что они должны нести, и когда Я снова вернусь къ Тебѣ, Я скажу Тебѣ, вѣрно-ли то, что я думаю, что люди только неразумны, но не злы. И если это будетъ правда, то обѣщай мнѣ, что Ты тогда помилуешь людей, не станешь посылать имъ смерть, какъ только тѣла ихъ будутъ умирать, а даруешь имъ вѣчную жизнь".
Постепенно увлекшійся старикъ замолчалъ на минуту; онъ можетъ быть, хотѣлъ убѣдиться, какое впечатлѣніе произвели на слушателя его слова, которыя онъ постарался облечь въ наиболѣе простую и понятную форму.
Но бѣлокурый дикарь продолжалъ сидѣть, не двигаясь, не произнося ни слова.
-- И вообрази себѣ,-- продолжалъ Акила,-- удивительное чудо: Онъ дѣйствительно явился и жилъ среди людей, какъ человѣкъ! Да, представь себѣ только,-- и голосъ его перешелъ въ шопотъ, какъ у ребенка, разсказывающаго какую нибудь таинственную исторію -- еще теперь существуютъ люди, которые собственными глазами видѣли Его.
-- И потомъ Онъ далъ себя умертвить и снова воскресъ изъ гроба и явился къ людямъ, знавшимъ Его раньше, для того, чтобы они могли Его узнать и почувствовать и собственными глазами могли убѣдиться, что Онъ живъ, хотя и умеръ. И такъ будетъ со всѣми нами, кто вѣритъ въ Него; всѣ мы воскреснемъ послѣ смерти -- такъ Онъ возвѣстилъ намъ, и йто будетъ, это будетъ...
Голосъ старика, теперь громкій, былъ полонъ ликованія. Солдатъ поднялъ голову и посмотрѣлъ ему въ глаза, которые сіяли блаженствомъ и изъ которыхъ текли крупныя слезы. Онъ кивнулъ головой.
-- Такъ и она говорила,-- прошепталъ онъ.
Акила не понялъ, что онъ хотѣлъ этимъ сказать.
Но раньше, чѣмъ онъ успѣлъ его спросить объ этомъ, солдатъ снова опустилъ голову. Наступило молчаніе; Акила смотрѣлъ на солдата и видѣлъ, какъ его блѣдное лицо постепенно стало покрываться краской, все сильнѣе, все гуще. Въ то же время Акила чувствовалъ, какъ могучая рука, державшая его руку, все крѣпче и крѣпче сжимала ее, какъ будто желая раздробить ее -- Ты думаешь...-- голосъ солдата звучалъ хрипло -- что Клавдія жива?
-- Клавдія?-- Старикъ невольно отступилъ назадъ, у него захватило духъ въ груди отъ изумленія, онъ не ожидалъ услышать ея имени.
Солдатъ схватилъ его за руку обѣими руками, точно боясь, чтобы онъ отъ него не ушелъ. Онъ устремилъ на старика взглядъ, полный такого страстнаго ожиданія и страха, какъ будто жизнь или смерть зависѣла для него отъ отвѣта Акилы.
-- Развѣ ты ея не знаешь? Ты долженъ ее знать! Она послала меня къ тебѣ!
-- Она... послала тебя... ко мнѣ?-- проговорилъ Акила.
Но прежнее спокойствіе солдата уступило теперь мѣсто самому страстному нетерпѣнію.
-- Жива Клавдія? Жива Клавдія? Жива Клавдія?-- Три раза подрядъ вопросъ этотъ вырвался у него.
Съ трудомъ освободивъ свои руки изъ обхватившихъ ихъ точно клещами пальцевъ, Акила поднялъ ихъ кверху.
-- Какъ вѣрно то, что я въ эту минуту стою передъ тобою, что ты здѣсь сидишь -- такъ же вѣрно и то, что Клавдія, испустившая вчера духъ въ саду Нерона, не умерла, она жива, нынѣ и завтра и вѣчно!
Ужасный звукъ потрясъ стѣны комнаты. Великанъ вскочилъ; съ протянутыми руками, съ высоко вздымающейся грудью, съ выраженіемъ дикаго восторга на лицѣ онъ стоялъ посреди комнаты. Затѣмъ быстрымъ прыжкомъ онъ очутился около Акилы и схватилъ его за плечи, такъ что старое, слабое тѣло затряслось въ его могучихъ рукахъ.
-- Я хочу къ ней!-- крикнулъ онъ, глядя на него возбужденными глазами,-- укажи мнѣ дорогу! Ты можешь указать ее мнѣ! Она такъ сказала!
Поднявшаяся съ полу Прискилла приблизилась испуганно.
-- Чужестранецъ,-- сказала она, дотрогиваясь осторожно до его руки,-- не дѣлай ничего моему мужу.
Солдатъ нерѣшительно выпустилъ плечи старика изъ своихъ рукъ. Мягкій женскій голосъ, повидимому, подѣйствовалъ на него успокаивающе.
-- Мы такъ любили Клавдію,-- продолжала Прискилла,-- скажи же намъ, откуда ты ее знаешь? Что ты знаешь о ней?
Солдатъ глухо застоналъ и отступилъ на шагъ. Онъ снова упалъ на скамью, на которой раньше сидѣлъ. Голова его откинулась назадъ и опять опустилась на грудь. Видно было, какъ воспоминанія овладѣли имъ, какъ все его могучее тѣло билось и трепетало подъ наплывомъ этихъ сладостныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ мучительныхъ воспоминаній. Онъ хотѣлъ заговорить, но не могъ; только глухой, подавленный звукъ, глубокій вздохъ, почти стонъ, вырвался изъ его груди. Онъ оперся локтями на колѣни, опустилъ голову на руки и прижалъ обѣ ладони къ глазамъ.
Акила и Прискилда молча ждали, хотя сердца ихъ дрожали отъ нетерпѣнія. Очевидно, этотъ человѣкъ видѣлъ Клавдію вчера вечеромъ, когда ее повели на смерть. Они смотрѣли на него почти съ благоговѣйной робостью. Изъ его отрывистыхъ, безпорядочныхъ словъ можно было понять, что онъ былъ около нея въ ея послѣднія минуты, что она въ послѣдній разъ обращалась къ нему, что его слухъ воспринялъ послѣднее дыханіе покидающей тѣло души, ея послѣдній вздохъ. Клавдія, свѣтлый лучъ мрачныхъ катакомбъ! Клавдія, на которую вся христіанская община смотрѣла съ любовью и благоговѣніемъ! Эта знатная патриціанка, спустившаяся съ высоты своего положенія къ неимущимъ и угнетеннымъ и добровольно отдавшая вчера свою молодую, цвѣтущую жизнь въ жертву ужаснѣйшей смерти, поглотившей всѣхъ этихъ неимущихъ и угнетенныхъ! Теперь, когда она умерла, она стояла въ ихъ воображеніи, какъ святая.
Видя, что солдатъ неспособенъ къ связной рѣчи, Акила приблизился къ нему. Можетъ быть, вопросами удастся добиться отъ него чего-нибудь, Онъ положилъ ему на плечо руку.
-- Ты одинъ изъ тѣлохранителей цезаря,-- началъ, онъ,-- ты былъ вчера вечеромъ... тамъ?
Солдатъ поднялъ голову; руки его безсильно повисли вдоль тѣла; онъ кивнулъ головой.
-- Когда... наступилъ вечеръ...-- слова съ трудомъ сходили съ его устъ,-- насъ повели... въ садъ цезаря. Намъ сказали... что христіанъ сожгутъ за то, что они подожгли Римъ.
Онъ снова замолчалъ.
-- И все это ты видѣлъ?-- продолжалъ Акила спрашивать.
Солдатъ снова кивнулъ головой.
-- Насъ повели туда, гдѣ стояло много столбовъ, двойнымъ рядомъ, одинъ противъ другаго. Это была точно аллея въ пятьдесятъ шаговъ ширины. Намъ сказали, что цезарь будетъ ѣздить взадъ и впередъ между столбами... пока...
-- Пока?
Взглядъ солдата былъ неподвижно устремленъ въ одну точку.
-- Пока христіане будутъ горѣть у столбовъ.
-- И вы должны были слѣдовать за цезаремъ,-- спросилъ Акила,-- въ то время, какъ онъ ѣздилъ взадъ и впередъ?
-- Нѣтъ, мы должны были подойти къ столбамъ, каждый къ особому столбу, и должны были зажечь хворостъ, который былъ собранъ вокругъ столбовъ.
-- И они поставили тебя у одного изъ столбовъ?-- снова сталъ спрашивать Аквила.
Солдатъ продолжалъ сидѣть отвернувшись; пальцы его обхватили колѣни и крѣпко сжали ихъ.
-- Я думалъ,-- проговорилъ онъ глухо,-- послѣ всего, что они говорили о христіанахъ, что они похожи на разбойниковъ и убійцъ, но когда я подошелъ къ столбу... я увидалъ у столба... Женщину.
Въ комнатѣ наступила мертвая тишина.
Въ глазахъ солдата снова появилось задумчивое выраженіе, взглядъ ихъ точно унесся куда-то далеко; затѣмъ что-то вродѣ улыбки пробѣжало по его лицу.
-- Что она не была поджигательницей... это я сразу увидѣлъ.
Онъ опустилъ глаза, точно стыдясь чего-то.
-- Они сорвали съ ея тѣла почти всю одежду; ея платье и обувь лежали на землѣ, у столба, и вся ея одежда была такая дорогая и прекрасная, какія носятъ только знатныя женщины на улицѣ. Тогда я понялъ, что она, должно быть, была изъ знатнаго рода...
Руки его судорожно сжались, онъ тряхнулъ головой.
-- О эти римляне,-- пробормоталъ онъ,-- что это за ужасные люди!
-- Потомъ, -- продолжалъ онъ, -- пришелъ римскій центуріонъ съ факеломъ, сунулъ мнѣ его въ руку и сказалъ: "Слушай внимательно, когда совсѣмъ стемнѣетъ и цезарь въѣдетъ въ садъ, то раздастся громкій крикъ: зажигайте! Когда ты услышишь этотъ крикъ, ты бросишь факелъ въ эту кучу хвороста и терновника, здѣсь, гдѣ налита смола, для того чтобы пламя сразу вспыхнуло -- понимаешь?"
-- И все это,-- продолжалъ солдатъ, все еще качая головой, какъ бы передъ чѣмъ-то непостижимымъ,-- все онъ сказалъ громко, такъ что она слышала каждое слово и должна была понять, что съ ней случится. И поэтому, когда центуріонъ ушелъ, и я посмотрѣлъ ей въ лицо -- до той минуты я еще не видалъ ея лица -- я думалъ, что увижу на немъ ужасъ, страхъ... но когда я поднялъ глаза на нее... и она взглянула на меня... это было совсѣмъ не то.
Послѣднія слова онъ выговорилъ тихимъ шопотомъ. Онъ, казалось, снова готовъ былъ замолчать. Но теперь нетерпѣніе овладѣло его слушателями. Акила потрясъ его за плечо, какъ бы желая разбудить его.
-- Какое было у нея лицо? Что ты увидалъ на ея лицѣ?
-- У нея лицо было такое... какъ будто она радовалась,-- отвѣтилъ солдатъ медленно.
Онъ потеръ себѣ лобъ рукой.
-- Я не могу этого передать...-- онъ, казалось, безпомощно искалъ слова, которое могло бы выразить все то необычайное, что онъ видѣлъ и пережилъ.-- Точно ребенокъ, который съ любопытствомъ ждетъ чего-то... и его мучитъ нетерпѣніе. И она все смотрѣла на меня... и... мнѣ было ея жалко... и я спросилъ ее: почему ты на меня такъ смотришь? И тогда она сказала...
Онъ внезапно остановился. Онъ не могъ продолжать, что-то сжимало эму горло.
-- Ея голосъ...-- проговорилъ онъ, тяжело дыша.
Акила снова хотѣлъ засыпать его вопросами; но солдатъ махнулъ рукой, какъ бы желая сказать ему, чтобы онъ не спрашивалъ его, какъ будто каждый вопросъ причиняетъ ему физическую боль.
-- Ея голосъ...-- Когда онъ задыхающимся голосомъ произносилъ это слово, казалось, что въ его глухомъ, неясномъ бормотаньи слышится отзвукъ мягкаго женскаго голоса, отдаленный, замирающій звукъ, подобный нѣжному птичьему щебетанью, теряющемуся высоко въ воздухѣ.
-- И тогда она сказала:-- продолжалъ онъ, наконецъ,-- "я смотрю на тебя потому, что мнѣ такъ хотѣлось знать, на кого похожъ тотъ, кто откроетъ мнѣ рай".
-- Рай!-- проговорилъ Акила, складывая руки и глядя на жену.
-- Рай!-- повторила Прискилла.
-- Но я ее не понялъ, -- продолжалъ солдатъ, -- и спросилъ ее: что это такое, о чемъ ты говоришь? Тогда она сказала: "это садъ, такой чудесный, какого ты никогда не видѣлъ и никогда не увидишь на землѣ. Тамъ вѣчно зеленые луга и тѣнистыя деревья, и тамъ никогда не бываетъ зимы и никогда не бываетъ палящаго зноя. Ты можешь бродить по этому саду тысячи и тысячи лѣтъ и никогда все-таки не дойдешь до конца. Въ немъ живутъ существа, какихъ ты никогда не видалъ, они похожи на юношей съ бѣлыми крыльями за плечами, большими, бѣлыми крыльями -- и они летаютъ взадъ и впередъ, то отдѣльно, то вмѣстѣ, какъ голуби". Такъ она говорила. Я не понималъ ея и думалъ, что она бредитъ, что страхъ смерти омрачилъ ея разсудокъ. Но когда я снова поднялъ на нее глаза, и она взглянула на меня, я понялъ, что умъ ея совершенно ясенъ, и я спросилъ ее: гдѣ-же этотъ садъ, о которомъ ты говоришь? Тогда она подняла голову, насколько могла, и взглянула наверхъ; на небѣ только что загорѣлась вечерняя звѣзда. И она сказала: "вонъ тамъ наверху. Видишь, теперь только одна звѣзда видна тамъ, но скоро появятся еще звѣзды, все больше и больше, несчетное число звѣздъ, и тогда все небо загорится и замерцаетъ. И надъ всѣми этими безчисленными звѣздами, надъ всѣмъ этимъ блескомъ и мерцаніемъ находится тотъ садъ, о которомъ я говорю. И какъ только я умру здѣсь, на землѣ, оттуда сверху спустится толпа ангеловъ; они возьмутъ меня за руки и вознесутся со мною наверхъ, и въ эту же ночь я буду съ ними въ чудномъ, прекрасномъ саду".
Солдатъ снова умолкъ; затѣмъ онъ взялъ у Прискиллы маленькій крестъ, выпавшій изъ его руки и поднятый ею.
-- Они привязали ей руки,-- заговорилъ онъ снова, проводя пальцами по поперечной перекладинѣ креста,-- здѣсь онѣ были привязаны. И въ то время, какъ она говорила, она шевелила руками; онѣ были такія бѣлыя, точно два бѣлыхъ крыла, и мнѣ казалось, что она сейчасъ отдѣлится отъ столба... и улетитъ... и вознесется кверху... и съ этой минуты я не могъ иначе -- я все время долженъ былъ смотрѣть на нее -- все время, до того мгновенія... когда...
Голова его упала на руки, все его сгорбившееся могучее тѣло дрожало, голова судорожно качалась изъ стороны въ сторону, бѣлокурые волосы безпорядочно свѣшивались на лобъ, а изъ груди его вырывались какіе-то дикіе звуки, глухіе стоны, подавленныя рыданія, напоминавшіе по временамъ нечеловѣческое рычаніе. Акилѣ и женѣ его казалось, что они видятъ передъ собою дикаго, звѣря, смертельно раненаго и истекающаго кровью.
Прошло много времени, пока онъ пришелъ въ себя,
-- Я не могъ понять, какъ она, слыша то, что сказалъ мнѣ центуріонъ и видя всѣ эти ужасныя приготовленія, могла говорить такимъ спокойнымъ и веселымъ голосомъ; мнѣ казалось это чѣмъ-то чудеснымъ, и я спросилъ ее: развѣ ты не боишься того, что тебя ожидаетъ? И на это (солдатъ широко раскрылъ глаза и посмотрѣлъ сначала на Акилу, потомъ на Прискиллу какъ бы беря ихъ въ свидѣтели того, что онъ собирался сказать) -- и на это... она разсмѣялась.
-- Она разсмѣялась,-- повторилъ Акила, съ безграничнымъ изумленіемъ глядя на Прискиллу. Она въ нѣмомъ восхищеніи только кивнула головой.
-- Да,-- продолжалъ разсказчикъ, -- но не громко, это былъ странный смѣхъ... я не знаю, какъ вамъ разсказать... тихій, какъ будто внутренній смѣхъ; такъ смѣется про себя человѣкъ, сердце котораго полно радостью. И она сказала мнѣ: "ахъ, если бы ты зналъ, братъ мой, сколько радости въ моемъ сердцѣ, ты бы понялъ, отчего я не боюсь. Вѣдь черезъ часъ я буду у Того, къ кому стремилась моя душа съ тѣхъ поръ, какъ я живу на землѣ". Я снова не понялъ ея и спросилъ: кто это, о комъ ты говорить? Тогда она кивнула головой и сказала: "Да вѣдь это Властелинъ сада, о Которомъ я тебѣ разсказывала, Тотъ, Который совершилъ на землѣ великое чудо, что люди, умирая, не остаются мертвыми, а воскресаютъ. Ты развѣ ничего не слыхалъ о Христѣ?"
Но я ничего о немъ не слыхалъ и поэтому я только покачалъ головой, въ отвѣтъ на ея вопросъ.
Тогда она наклонилась ко мнѣ, насколько позволяли веревки, которыми она была связана, я почувствовалъ ея дыханіе на своемъ лицѣ, и глаза ея засіяли передъ самыми моими глазами, такъ близко она наклонила ко мнѣ свое лицо -- такъ близко -- и она прошептала: "братъ мой, если бы ты захотѣлъ сдѣлать то, что я тебѣ скажу, какимъ счастливымъ человѣкомъ ты сталъ бы сразу. Когда я умру, поди туда, гдѣ живетъ ткачъ Акила, на Аппіевой дорогѣ, у четвертаго милевого камня, и скажи ему, что тебя послала къ нему Клавдія, чтобы онъ разсказалъ тебѣ о Христѣ и крестилъ тебя и принялъ въ нашу общину, для того, чтобы ты сталъ такъ же счастливъ, какъ и мы всѣ".
Съ подавленнымъ крикомъ Акила бросился къ солдату; обѣими руками онъ обхватилъ его шею и прижался губами къ его бѣлокурой головѣ.
-- Братъ мой!-- воскликнулъ онъ,-- братъ мой!
Прискилла, опустившись на колѣни около солдата, тихо гладила его руки. Прошло много времени, пока порывъ нѣжности обоихъ христіанъ настолько улегся, что солдатъ могъ продолжать свой разсказъ.
-- Но я не понималъ, отчего она меня все называетъ братомъ, и я сказалъ ей: Ты знатная римлянка, а я не болѣе какъ бѣдный солдатъ и даже не римлянинъ, и ты все-таки зовешь меня братомъ?
Она снова разсмѣяласьи сказала: "Ты мнѣ братъ, и я тебѣ сестра; всѣ люди имѣютъ одного Отца, Который живетъ тамъ наверху, въ томъ чудномъ саду. И мы это знаемъ, мы христіане, а римляне не знаютъ объ этомъ, и поэтому мы гораздо, гораздо счастливѣе ихъ. И я казалъ ей: если я пойду къ Акилѣ и стану христіаниномъ, какъ ты, я тоже попаду въ тотъ садъ, куда ты идешь?
И она снова кивнула головой и засмѣялась, и все ея тѣло затрепетало у столба и она сказала "да! да! да!"
И когда я приду туда,-- спросилъ я снова,-- ты меня узнаешь и не отвернешься отъ меня?
Она опять засмѣялась и сказала: "я буду ждать у воротъ сада, пока ты не придешь. А когда ты придешь, я полечу къ тебѣ навстрѣчу, возьму тебя за руку и поведу тебя въ садъ. Ты скоро придешь, скоро?"
И я сказалъ ей: я приду къ тебѣ, я приду къ тебѣ, какъ только смогу, и я никогда не оставлю тебя, я буду тамъ, гдѣ ты будешь, вѣчно, вѣчно!
И пока мы такъ говорили, вокругъ насъ вдругъ поднялся шумъ, и я услыхалъ съ другого конца сада, крикъ: "зажигайте! зажигайте!"
Должно быть крики эти раздавались ужъ давно, и мы только не слыхали ихъ; справа и слѣва отъ насъ столбы были уже объяты пламенемъ; римляне, сновавшіе между рядами столбовъ, подняли крикъ, похожій на ревъ звѣрей; а христіане, привязанные къ горящимъ столбамъ, откидывали головы назадъ и, глядя на небо, произносили что-то -- я не знаю, что они говорили, но это было все одно и то-же слово, которое всѣ они повторяли. Кругомъ стоялъ гулъ, и шумъ, и трескъ, какого я никогда не слыхалъ, и вдругъ въ саду появился цезарь на золотой колесницѣ, запряженной восемью бѣлыми конями.
Я стоялъ, оглушенный всѣмъ, что происходило вокругъ меня, какъ вдругъ я услыхалъ ея голосъ надъ собою: "братъ мой, ты долженъ зажечь костеръ! Зажги-же"!
Я вспомнилъ, что сказалъ мнѣ центуріонъ, и хотѣлъ бросить факелъ въ кучу хвороста и... не могъ.
Между тѣмъ колесница цезаря приближалась къ тому мѣсту, гдѣ я стоялъ. Снова раздался ея голосъ: "Поспѣши, братъ мой, отчего ты не спѣшишь? Развѣ ты не слышишь, какъ мои братья поютъ, Осанна? Ты не видишь, что они возносятся кверху? Неужели я не попаду въ садъ? я одна"?
Тогда я отвернулъ голову, чтобы не видѣть ея... я взялъ факелъ... и бросилъ его въ кучу хвороста у ея ногъ, какъ говорилъ мнѣ центуріонъ... и едва я это сдѣлалъ, какъ хворостъ вспыхнулъ, языки пламени быстро поднялись кверху и стали лизать ея ноги... и вдругъ... я услыхалъ...
Солдатъ сидѣлъ, судорожно выпрямившись; руки его были протянуты впередъ, пальцы сжаты въ кулакъ; глаза дико вращались.
-- И вдругъ... я услыхалъ... звукъ... точно отъ разбитаго стекла... тонкій, рѣзкій звукъ... я обернулся... и увидалъ ее... голова ея была откинута назадъ... глаза закрыты... тѣло ея извивалось въ петляхъ веревокъ... со лба капалъ холодный потъ. Увидя это, увидя, какія мученія она испытываетъ, я вскочилъ въ горящую кучу хвороста и терновника и сталъ ее топтать ногами, пока огонь весь не погасъ, и разорвалъ руками вѣтви терновника, окружавшія ее. Въ эту минуту она снова пришла въ себя и сказала: "что ты дѣлаешь, братъ мой? Отчего ты не даешь мнѣ умереть и уйти къ Тому, Кто ждетъ меня тамъ наверху"?
Я сказалъ ей: "будь спокойна, ты тоже умрешь, я вижу, что иначе быть не можетъ, но не отъ огня умрешь ты, въ ужасныхъ мученіяхъ, а отъ моей руки. На моей родинѣ смерть отъ руки мужчины, подъ ударомъ меча, считается благородной смертью.
И этой смертью ты умрешь; ибо ты благородная женщина, и я люблю тебя, я люблю тебя, какъ никогда никого не любилъ и не буду любить. И потому что я тебя люблю, я хочу любить и Христа, котораго ты любишь, и хочу стать христіаниномъ и прійти къ тебѣ въ садъ".
И пока я такъ говорилъ, я вытащилъ лѣвой рукой мечъ, который висѣлъ у меня сбоку за поясомъ. Голова ея покоилась на моемъ плечѣ и лицо ея было близко отъ моего лица; наклонившись, я коснулся губами ея устъ и сказалъ ей: "ступай въ путь, Клавдія, но мы скоро встрѣтимся; ты будешь меня ждать?"
Она еще разъ взглянула на меня своими чудными кроткими глазами... и сказала: "Клавдія будетъ ждать".
Тогда я поднялъ мечъ и направилъ остріе его на то мѣсто ея груди, гдѣ билось ея сердце, тѣло ея еще разъ затрепетало въ моихъ рукахъ... она вздохнула, и все было кончено.
Солдатъ уже давно вскочилъ съ мѣста; онъ стоялъ теперь, выпрямившись во весь ростъ; съ устъ его, изъ которыхъ раньше раздавалось лишь безсильное бормотаніе, слова срывались теперь, точно бурный ураганъ; его рѣчь не обращалась ни къ Акилѣ, ни къ Прискиллѣ -- глаза его не видали ихъ, взглядъ ихъ былъ устремленъ въ одну точку -- но куда? Туда, въ тотъ таинственный, чудесный міръ, о которомъ она ему разсказывала, о красотѣ и великолѣпіи котораго она такъ много говорила.