Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де
Нетерпение толпы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Нетерпение толпы

Графа Виллье-де-Лиль-Адан[*]

Перевод с французского Иннокентия Анненского.

"Прохожий! Поди и объяви в Лакедомоне,
что мы здесь и что мы мертвы, потому что
повиновались его священным законам".
Симонид.

   [*] -- Ранее было напечатано в "Contes cruels". Изд. Кальманн Леви, потом вошло в пзц. Демана "Histoires souveraines". Брюссель. 1899.
   
   Тяжелое крыло главных ворот Лакедемона стояло наотмашь и, прислонившись к камням стены, точно медный щит к груди воина, открывало взорам Тайгет. Пыльный скат холма алел от холодных огней заката, и его выжженная пологость отбрасывала на стене Геракла кровавый отблеск той гекатомбы, которая творилась там, в тайниках безжалостного вечера.
   Над силуэтом портика тяжко поднималась городская стена. На ее убитом гребне была толпа, вся красная от заката. И отблеск железных доспехов, и пеплесы, и колесницы, и острия пик, все играло в кровавых лучах светила. Только глаза людей были темны и они упорно метали взоры острее, как копья, на вершину горы из- за которой ждали важного известия.
   Два дня тому назад триста спартанцев вышли отсюда со своим царем. Увенчавшись, они спешили на пир, уготованный для них отчизной, и, зная, что разделят вечернюю трапезу с Аидом, в последний раз расчесали и умастили свои волосы в храме Ликурга. Потом, подняв щиты и ударяя о них мечами, с гимном Тиртея на устах и среди пляшущих женщин они скрылись в алых лучах зари. И теперь, конечно, высокие травы теснины уже щекочут их голые ноги, точно земля, которую они готовятся защищать, хочет на прощанье приласкать своих детей, прежде чем она откроет для них свое священное лоно. На утро ветер донес до Спарты стук мечей, и эхо победных кликов подтвердило спутанный лепет пастухов.
   Два раза отступали персы, и среди неслыханного погрома они оставили поверх земли десять тысяч бессмертных.
   Локрида видела победу. Фессалия поднималась. Пробуждались даже Фивы, а Афины слали войско и, по знаку Мильтиада, их ряды поспешно одевались кольчугами. Семь тысяч воинов стояло наготове за спартанской фалангой.
   Но вот среди победных хоров и молений в храме Артемиды пять эфоров, выслушав последнего герольда, молча переглянулись.
   Без минуты промедления совет старейших объявил город на осадном положении, и спартанцы стали наскоро возводить окопы. Прежде городу бывало довольно спартанских щитов.
   Тень застлала веселье. Уже более не давали веры россказням пастухов, и все эти великолепные известия как-то сразу потускнели и стали пустыми баснями.
   Содрогнулись суровые жрецы, и пламя треножников затрепетало на воздетых руках авгуров, творящих заклинания богам преисподней. Шепотом из уст в уста переходили отрывочные слова и получали грозный смысл. И девушкам приказали уйти, так как надо было назвать изменника. И их длинные покровы задевали илотов, которые напившись черного вина, лежали поперек ступеней портика; девушки наступали на них и не замечали лежащих.
   Тогда прозвучала отчаянная весть. Глухая фокидская тропа открыта врагу. Мессенский пастух продал Элладу. Эфиальт предоставил Ксерксу собственную мать. И уже персидские всадники, в челе которых сверкали золотые панцири сатрапов, покрывали землю богов и попирали грудь, вспоившую героев. Прощайте храмы и вы жилища предков, и вы священные поля! Эти люди сейчас будут здесь и, изнеженные и бледные, будут отбирать себе рабынь из твоих дочерей Лакедемон!
   Казалось, ужас возрастал от самого вида горы, пока граждане толпились на стене. Ветер жалобно выл в ущельях и среди ям, а ели гнулись и трещали, мешая свои нагие ветви, точно спутанные волосы на голове, запрокинутой от ужаса.
   Горгона перебегала за тучами и, казалось, что их вуали по временам облегают ее страшное лицо. А толпа раскрашенная пожаром, стеснившись в амбразурах стены, точно дивилась суровому отчаянию земли перед небесною угрозой.
   Но все эти суровоустные мужи осудили себя на строгое молчание в виду присутствия девушек. Не надо было волновать девичью грудь и мутить девичью кровь, обвиняя эллина перед будущими матерями. Спартанцы берегли своих будущих детей.
   Между тем, нетерпение, обманутые ожидания, недостоверность самого несчастья делали томление все более и более невыносимым. Каждый точно старался сгустить краски грядущего, и близость разрушения стен казалась спартанцам неизбежной.
   О, конечно, первые вражеские отряды появятся еще сумерками.
   Иные видели даже, как отблеск персидской конницы пересекает горизонт, видели колесницу Ксеркса.
   А жрецы, насторожившись, различали клики, которые несутся с севера, не замечая того, что ветер южных морей с шумом клубил их плащи. Подкатывали и наставляли машины, нацепляли скорпионы, около колес грудами сбрасывали копья.
   Девушки раскладывали костры, чтобы варить смолу, а ветераны оделись в ржавые доспехи и, скрестив руки, прикидывали в уме, скольких они еще уложат, пока не придется улечься самим; ворота должны были замуровать, потому что Спарта не хотела сдаваться, даже в случае штурма. Подсчитывали припасы, женщинам предписывалось самоубийство; там и сям, еще дымясь, валялись внутренности жертв, и над ними наклонялись внимательные лица.
   Так как спартанцы рассчитывали не уходить со стен и ночью, на случай внезапного нападения, то человек, по имени Ногакл, который был приставлен от государства варить пищу для караула, тут же, на бруствере, делал свое дело. Он стоял, низко наклонившись над огромным чаном, и тяжелым каменным пестом разминал зерна в густо посоленном молоке; но и он был рассеян, то и дело поглядывая на гору.
   Повсюду чувствовалось напряженное ожидание. Шепотом начинали даже порочить воинов Леонида. Отчаяние толпы всегда чревато клеветой, и братья тех самых людей, которые не побоялись изгнать Аристида, Фемистокла и Мильтиада, не могли теперь, не впадая в ярость, выдерживать тревоги ожидания.
   Только старухи недоверчиво покачивали головами, заплетая свои длинные белые косы. Они были спокойны за своих детей и сохраняли злобную самоуверенность волчиц, которые уже откормили.
   Вдруг потемнело небо... только не от ночных теней. Откуда-то, с далекого, неведомого юга, появилась неисчислимая стая воронов.
   Когда птицы пролетали над Спартой, их голоса звучали дикой радостью, и казалось, что они заполонили все небо и отняли у людей весь его свет.
   Но вот ряды их унизали деревья священных рощ, опоясавших Тайгет. Вороны засели там, зоркие и неподвижные, повернув на север свои клювы и горящие зрачки.
   Тогда поднялись людские вопли, и гром проклятий посыпался на зловещих.
   Захрипели катапульты и изрыгнули целые тучи камней, и камни свистели и пели на все лады, перед тем, как со звоном и треском ворваться в лесную чащу.
   Но даром только судорожно сжатые кулаки и целый лес воздетых к небесам рук, стремился спугнуть воронов. Казалось, они застыли, околдованные священным ароматом павших воинов и не ворохнутся с черных веток, которые гнулись от их тяжкого груза.
   Молча содрогнулись матери перед этим знамением. Очередь тревоги дошла и до девушек. Им роздали священные клинки, которые в течение целых веков оставались невидимо висеть в храмах. И они спрашивали: "Для кого эти мечи?" И их взоры, еще нежные, переносились с мерцающих обнаженных мечей к холодному блеску отцовских глаз. Но они встречали только почтительные улыбки; их еще оставляли в неведении -- лишь в самую последнюю минуту скажут им, что эти мечи предназначены для них.
   Вдруг раздались детские крики. Детские глаза раньше всех различили вдали какую-то точку, и, действительно, там, с опустелой и уже синеющей вершины быстро спускался к городу беглец, точно погоняемый ветром. Все взоры приковались к его очертанию. Он приближался, низко опустив голову, и опирался рукой на палку, которую, должно быть, срезал сам где-нибудь по дороге, и которая теперь помогала его бегу, направленному прямо на городские ворота. Вот он вступил в полосу, освещенную последними лучами солнца, и теперь можно было даже различить длинный плащ, обмотанный вокруг его тела.
   По-видимому, он падал по дороге, потому что его одежда была вся в грязи, как и его палка. Но это не мог быть солдат, так как с ним не было щита.
   Мрачное молчание шло навстречу призраку.
   -- Из какой объятой ужасом земли направлялся его бег?
   О тяжкое знамение!
   -- Такое бегство недостойно мужа... Что ему надо?
   -- Убежища?.. Или за ним погоня... персы?.. Как?.. Уже...
   Умирая, косой луч осветил фигуру беглеца целиком с головы до пят. На нем были кованные поножи.
   Целая буря ярости и стыда закружила мысли зрителей. Забыли даже о присутствии девушек. Да и сами девушки, побелев, как лилии, получили какой-по зловещий отпечаток.
   И вот оцепенение и ужас выжали из уст страшное слово. Это был спартиат. Это был один из трехсот. Теперь его узнавали... Да... это он... Спартанец, бросивший щит... Как?.. Значит, они бегут... И другие?.. Те?.. Избранники?.. Мучительный страх судорогой проходил по лицам. Этот человек открывал глазам картину поражения... Зачем же далее отвертываться от ужасного призрака? Они бежали... Все... Этот только опередил других... Те прочие могут показаться каждую минуту. А по пятам за ними, конечно, гонятся конные персы... И, приставив руку к бровям, повар объявлял окружающим, что он уже различает в тумане фигуры воинов Леонида.
   Но вот один крик ярко выделился из смутного гула... Его испустили старик и высокая женщина. Закрывая свои, отныне навек опозоренные лица, они произнесли только два ужасных слова: "Мой сын". И это вызвало целый ураган. Отовсюду на встречу беглецу поднимались сжатые кулаки.
   -- Ты ошибся. Поле битвы не здесь.
   -- Не так быстро. Побереги силы.
   -- А почем щиты на персидском рынке? Что дали тебе за меч?..
   -- У Эфиальта много денег.
   -- Гей... ты... Не забирай вправо. Ты осквернишь кости Пелопа, Геракла и Полидевка. Какая низость! Ты тревожишь тень великого предка. Разве он должен гордиться тобою?
   -- Уж не Гермес ли, скажи, отдал тебе свои крылатые башмаки? Клянусь Стиксом, ты будешь первым в Олимпии.
   Но воин, казалось, не слышал этих слов. Он продолжал бежать по направлению к городу.
   Это еще более обозлило толпу. Брань становилась все ужаснее. Девушки, оцепенев, не сводили с бегущего глаз.
   Жрецы кричали ему:
   -- Низкий! Посмотри на себя. Ты весь в грязи... Или, вместо того, чтобы целовать родную землю, ты кусал ее?
   -- Как? Он направляется к воротам. Нет, никогда! Клянусь Аидом, ты не войдешь сюда.
   И целый лес рук вставал перед ним высокой оградой.
   -- Назад!.. Тебя ждет яма... Нет, скорее... -- Назад! Мы не хотим твоей крови даже для нашей ямы.
   -- Воротись назад... туда, где бьются...
   -- Опомнись... Тени героев обступают тебя.
   -- Персы приготовили для тебя цветы и лиры... Ступай пировать с ними, раб!
   При этих словах девственные дочери Лакедемона низко опустили головы и, сжимая мечи, которые когда-то, века тому назад, украшали свободных царей, -- они молча плакали. И их благородные слезы, как драгоценные камни, усыпали суровые клинки. Теперь они все поняли и обрекали себя смерти за отчизну.
   Но вот из их толпы выделилась одна, и ей очистили путь до самаго края стены: это была нареченная невеста беглеца.
   -- Не смотри, не смотри, Симеида! -- удерживали ее подруги.
   Но она нацелилась и швырнула камнем в изнемогавшего человека.
   Камень попал в него. Он поднял глаза и остановился. Он весь дрожал мелкой дрожью, но через минуту голова его опять упала на грудь.
   Он будто грезил... Только о чем же?..
   Дети с любопытством разглядывали загрязненного человека, и матери тихо говорили им что-то, указывая па него пальцами.
   Огромный и воинственный повар остановил свою стряпню и выпустил из рук пест. Священное негодование заставило его забыть об обязанностях: отступив от чана, он свесился за амбразуру стены. Потом, собравшись с духом и надув щеки, старый воин с силою плюнул по направлению к беглецу. И случайный ветер, точно сговорившись с его священным гневом, прилепил к белому лбу несчастного комок позорной пены. Повару стали рукоплескать. Да, это была настоящая месть.
   А солдат тяжело опирался на палку и теперь, не отрывая глаз, смотрел прямо в городские ворота.
   И вот, по знаку начальника, тяжелая дверь захлопнулась перед ним, и медная полоса соединила два каменных выступа стены.
   Тогда перед этой, навсегда закрытой для него святыней, беглец упал навзничь, тело его выпрямилось по склону горы.
   Спустились сумерки и стая воронов хлынула на упавшего: на этот раз общее одобрение встретило черных гостей, -- и в один миг гробовая пелена вороньей стаи скрыла лежащего от поруганий человеческой толпы.
   Потом пала вечерняя роса и смочила вокруг него пыль. На заре от человека оставались только разбросанные кости.
   Так умер во славе, -- может быть, единственной, которой завидуют боги, -- умер, набожно смежив веки, чтобы вид действительности никакой суетной печалью не смутил для него высокого образа отчизны, который жил в его сердце, -- так умер, не разжав губ и сжимая в руке пальму, зараз и погребальную, и победную, едва отделенный от породившей его грязи пурпуром собственной крови, царственный вестник победы трехсот. Когда он был ранен насмерть, товарищи убедили его, бросив в Фермопильский поток его меч и щит, отдать последние силы для спасения Спарты. Так исчез в смерти, почтённый или нет от тех, за кого он погибал, посол Леонида.
   

--------------------------------------------------------------

   Источник текста: Мир Божий, 1902, No 5. Паг. 1, с. 219-224.
   Исходный PDF-файл здесь: http://annensky.lib.ru/trans.htm.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru