Lib.ru/Классика: Вильямсон Чарльз, Вильямсон Алиса. Золотое безмолвие

0x01 graphic

К. и А. Вильямсон.
Золотое безмолвие

Роман

ЧАСТЬ I.

Глава I.

Стивен Найт был страшно зол, несмотря на благие намерения быть очень добрым к Марго и терпеливо относиться к ее недостаткам. Но, может быть, она и не давала никакого интервью газетному корреспонденту? может быть, все это было простой "проделкой" как она выразилась бы сама? Как бы там ни было, она сделала большую бестактность, остановившись после всего того, что произошло, в таком огромном, шумном отеле, как Карльтон.

Ему противно было думать, что она способна на такой опрометчивый поступок. Еще противнее было сознавать, что такой поступок вполне соответствует ее характеру; противна была необходимость навестить ее в гостинице; и сам он себе был противен, что так строго ее судит.

Найт принадлежал к тому кругу, который смотрит на прислугу, как на автоматов. Однако он чувствовал себя неловко, когда увидал свою карточку на серебряном подносе в руках молодого человека в ливрее, у которого наверно было спрятано в кармане знаменитое интервью. А если его там не было, то только потому, что газета не могла поместиться в кармане. Лакей, во всяком случае, прочел интервью и наверное следил месяцами с лихорадочным интересом за "Нортморландским Процессом", который начался с мелодрамы, а превратился в трагедию и, по словам журналистов, должен был "кончиться свадебным перезвоном".

Стивен слышал, что много мелких торговцев и лондонских слуг основали акционерное общество, чтобы для истцов в этом деле добыть средства; а последние обещались, в случае успеха, выдать на каждую акцию сто процентов. Может быть, этот юноша в ливрее проклинал всю семью Нортморландов за то, что потерял свои деньги и всю жизнь будет вынужден носить серебряные подносы вместо того, чтобы открыть зеленную лавку. Стивен надеялся, что его лицо не выдало его чувств, когда он услыхал неприятное известие, что мисс Лоренци дома.

Юноша в ливрее, к ужасу Стивена, присовокупил, что мисс Лоренци ожидает мистера Найта в Пальмовой Зале.

Разумеется, ему оставалось только повиноваться, но трудно было сохранить наружное спокойствие.

Пальмовая Зала была полна народу, и все с любопытством поглядывали на Стивена Найта, пока он пробирался между стульев и столиков к сидевшей на розовом диване даме в глубоком трауре. Шляпа ее была невероятных размеров, и над ней, как плакучая ива, наклонялась пальмовая ветвь; из-под шляпы выглядывало яркое, красивое лицо брюнетки.

-- Он идет, точно на плаху, -- шепнул господин своей соседке, знавшей все подробности нашумевшего процесса.

-- А, по-моему, он идет, как будто собирается исполнить роль палача, -- засмеялась та в ответ, как смеются люди над чужим несчастием.

-- Смотрите, как злобно сверкают его глаза.

-- Бедняга! -- Господину было приятно жалеть брата Лорда Нортморланда, с которым ему никогда не удалось познакомиться. -- Что он? Дурак или герой?

-- И то, и другое. Дурак, что сделал предложение этой девчонке. Герой, что не отказывается от нее. Ему, должно быть, очень неприятно это интервью. По-моему, это достаточный предлог, чтобы порвать с ней.

-- Не знаю. Это такое дело, от которого мужчине трудно казаться, раз он сам в него впутался. Все критикуют его за то, что он связался с мисс Лоренци; но если бы он вздумал порвать с ней, его осуждали бы еще больше.

-- Женщины пе осудили бы его.

-- Конечно, нет; но только потому, что он молод и красив. А все-таки его популярность и успех не -заставят этих женщин принимать его жену.

-- Еще бы! Мы слишком умны, чтобы дать себя провести героине мелодрамы с красивыми глазами. Говорят, Лорд Нортморланд предупреждал своего брата, что она не выпустит его, если он станет бывать у нее. Герцогиня Амидон сказала леди Пегги Линч, которую я немножко знаю, что, как только Лоренци покончил с собой, эта Марго написала Стивену Найту, умоляя его помочь ей. Я этому вполне верю. Это на нее похоже. Представьте себе: дочь человека, желавшего путем процесса отбить титул у его брата, пишет умоляющие письма такому молодому человеку, как Стивен Найт! Это прямо смешно.

-- Как жаль, что Найт не нашел этого смешным?

-- А говорят, что он вообще чуток ко всему смешному, но когда дело идет о вас лично, то на это смотришь, по-видимому, иначе. Знаете, он известен своими странными понятиями о жизни. Он -- социалист или что-то в этом роде. Его брат и он так же мало похожи друг на друга, как тьма на свет. Стивен раздает огромное количество денег и леди Пегги говорит, что никому от него не бывает отказа. Он не может видеть чужого несчастья, чтобы не помочь по мере сил. Вероятно, когда он, не послушавшись совета брата, несколько раз навестил девчонку Лоренци, она бросилась к его ногам и заявила, что осталась одна на свете и умрет, если он не полюбит ее. Он достаточно молодой и увлекающийся, чтобы пойти на такую удочку!

-- Он -- не мальчишка. Ему почти тридцать лет.

-- Все хорошие, нормальные мужчины остаются мальчишками до тридцати лет. Леди Пегги выдумала новое название для этого несчастного мальчика; она зовет его мученик -- Найт [Найт -- рыцарь].

-- Последнее, что я слышал, было Св. Стефан второй. Стефан первый был тоже мучеником, неправда ли? Его побили камнями или что-то в этом роде?

-- Кажется, так, -- быстро проговорила дама, мало осведомленная насчет истории мучеников. -- Его тоже побьют камнями, если он захочет ввести мисс Лоренци в свою семью или в круг своих знакомых. Ему придется увести ее заграницу.

-- Это -- хорошая мысль. Иностранцы не стали бы содрогаться от ее выговора. А нельзя отрицать, что она одна из самых пышных красавиц, которых я когда-либо видел.

-- Да, вы правильно выразились: ее красоту именно можно назвать пышной.

Оба расхохотались и опять начали говорить об "интервью". У Стивена Найта горели уши. Он не мог расслышать все, что говорилось вокруг него, но он обладал живым воображением; кроме того, он стал особенно ко всему чувствителен со времени нортморландского процесса с Лоренци, когда все странности семьи сделались достоянием широкой публики. Стивену не приходило в голову, чтоб его могли пожалеть. Он только знал, что по собственной вине и вине другого лица он стал мишенью для насмешек; и вот почему он охотнее встретил бы целый дождь пуль, чем насмешливые взгляды людей.

-- Здравствуйте, -- сдержанно сказал он, пожимая руку мисс Лоренци, которая подала ее, не вставая с розового дивана. Она взглянула на него огромными желтовато-карими глазами и зашевелила длинными черными ресницами привычным движением век, производившим в первый раз огромное впечатление. Но Стивен видел это весьма часто.

-- Я очень рада, что вы явились, мой Белый Рыцарь! -- сказала она своим низким голосом, который был бы приятен, если бы не ее грубый выговор. -- Я так боялась, что вы рассердились.

-- Я не сердит, но крайне зо... недоволен, если вы действительно виделись с этим корреспондентом, -- ответил Стивен, стараясь не говорить резко и понижая голос. -- Только, ради Бога, Марго, не называйте меня так, как сейчас: нигде, а тем более здесь, где мы находимся как будто на сцене театра.

-- Никто нас не слышит, -- возразила она. -- Вам должно нравиться это ласкательное имя, которое я для вас придумала, потому что вы явились вовремя, как современный св. Георгий, чтобы спасти меня от участи моего отца. Называя вас моим "Белым Рыцарем", я доказываю вам, как ценю вас и все прочее. Если бы вы захотели это понять, вы не бранили бы меня.

-- Я не браню вас, -- с отчаянием сказал он; -- но неужели вы не могли остаться в своей гостиной -- у вас, вероятно, она есть -- и принять меня там? Мне противно выставлять себя на показ.

-- У меня нет своей гостиной. Это было бы слишком дорого, -- ответила мисс Лоренци. -- Пожалуйста, сядьте рядом со мной.

Стивен сел, закусив губу. Он знал, что ему не следует бранить ее или даже спрашивать, почему она переселилась в Карльтон из своего тихого угла, иначе это заведет его слишком далеко. К тому же он терпеть не мог оскорблять женщину, если даже она этого заслуживала.

-- Хорошо. Это непоправимо. Давайте разговаривать, -- сказал Стивен. -- Во-первых, надо обсудить, как поступить с корреспондентом, если вы не давали ему этого интервью...

-- О! я виделась с ним и разрешила ему это интервью -- отчасти, -- призналась она с выражением страха на прекрасном лице. -- Вы не должны его преследовать. Я это сделала только, так как думала, что лучше сказать ему всю правду. Ведь вы тоже находите, что так лучше?

-- Нет, гораздо хуже. Вам не следовало его принимать.

-- Неужели вам так неприятно, чтобы люди знали, что вы мне сделали предложение, и что я согласилась?

Выражение упрека в глазах Марго Лоренци произвело такое же впечатление, как игра ресниц, когда человек видел его тоже в первый раз. Стивен видел одно так же часто, как другое.

-- Вы должны знать, что дело совсем не в этом. О, Марго! если вы не понимаете, то вы совершенно безнадежны.

-- Если вы будете говорить со мною таким тоном, я покончу с собой так же, как мой отец, -- прошептала молодая девушка грустным, прерывающимся голосом. Но глаза ее сверкали.

Стивен чуть не сказал ей, чтоб она не смела больше грозить, что ему довольно этой мелодрамы; но он сумел промолчать. Это была страстная женщина и могла в минуту безумия привести свою угрозу в исполнение. Он много сделал для спасения ее жизни -- или, по крайней мере, он так думал -- и, зайдя столь далеко, должен был быть снисходительным. Хуже жизни с прекрасной комедианткой Марго было бы жить без нее, если бы она застрелилась из-за него.

-- Простите. Я не хотел вас оскорблять, -- сказал он, когда мог совладать со своим голосом.

Она улыбнулась. -- Конечно, вы не хотели. Глупо было с моей стороны кипятиться. Мне следует помнить, что вы всегда добры. Но я не могу понять, какое зло может причинить интервью вам, мне или кому бы то пи было. Весь мир будет теперь знать, как благородно вы вознаградили меня за потерю процесса и за смерть отца; и как вы явились вовремя, чтобы спасти меня от смерти, когда я оставалась одна без денег и без всяких надежд на будущее.

Она говорила с тем жаром, который она умела придавать своим словам, и Стивен невольно подумал, что она делает честь своему учителю. Еще в Канаде она готовилась на сцену, как вдруг отец ее приехал с ней в Англию, чтобы оспаривать права лорда Нортморланда на его титул.

-- Мир знал уже слишком много о нас, -- сказал Стивен. -- Когда вы пожелали напечатать объявление о нашей помолвке в "Morning Post", я это сделал немедленно. Неужели, этого было мало?

-- Не все читают "Morning Post", но я убеждена, что все или уже прочли мое интервью, или прочтут его в скором времени, -- ответила Марго. -- Оно появилось только вчера утром и было перепечатано во всех вечерних газетах, а также в сегодняшних утренних. Кроме того, мне говорили, что его передали по телеграфу слово в слово во все большие газеты в Америке и Канаде.

Стивен держал в руках свои перчатки и, сам того не замечая, разорвал одну из них, -- но заметила это Марго. Он думал о заголовке знаменитого интервью, напечатанном большим жирным шрифтом: Романический Конец Нортморландского Процесса. Единственный брат лорда Нортморланда собирается жениться на дочери умершего истца. Мрачная трагедия оживляется Свадебными Колоколами".

-- Нам нечего стыдиться; наоборот, мы должны гордиться: вы вашим благородством по отношению ко мне, которое, как я сказала репортеру, радует моего отца на том свете, я -- гораздо более тем, что пленила вас, чем тем, что когда-нибудь получу то, о чем мечтал отец. Его сердце было разбито, и он лишил себя жизни. Мое сердце тоже было-бы разбито и если бы не вы, я...

-- Пожалуйста, не продолжайте, -- перебил Стивен. -- Не будем больше говорить об этом интервью. Я хотел бы его забыть. Я зашел бы к вам вчера, как обещал в ответ на вашу телеграмму, уведомляющую, что вы остановились в Карльтоне, но будучи у моего брата в Кумберланде, я не мог возвратиться раньше, чем...

-- О, я понимаю, -- заявила Марго с лукавой улыбкой; -- мне кажется, что я тоже понимаю, почему вы отправились в Кумберланд. Прошу вас, признайтесь, -- это хорошо для души, -- не телеграфировал ли вам брат, как только увидал объявление в "Morning Post" третьего дня?

-- Да, телеграфировал; или, вернее, телеграфировала герцогиня, прося меня по важному делу немедленно приехать в Кумберланд. Я нашел вашу телеграмму, пересланную из моей квартиры в замок Нортморланд. Если бы я знал, что вы переезжаете, я, конечно, отложил бы свой отъезд.

-- Вы хотите сказать, мой милый, что вы не позволили бы мне переехать. Неужели же вы думаете, что для девушки моих лет неудобно жить одной в гостинице? Если вы это думаете, то у вас очень отсталые понятия. Мне двадцать четыре года.

Во время процесса на суде было упомянуто, что дочери истца двадцать девять лет, т. е. столько же, сколько было Стивену, но Марго рассчитывала, что Стивен и все прочие давно забыли это обстоятельство.

-- Не то, что неудобно, -- сказал Стивен. -- Но зачем выставлять себя на показ? Разве вам было плохо у миссис Мидльтон? Она казалась доброй хозяйкой и окружала вас такой нежной заботливостью...

-- Я хотела быть в хорошей гостинице только ради вас, так как наша помолвка теперь объявлена, -- объяснила мисс Лоренци. -- Я считала неприличным для будущей жены Стивена Найта жить в пыльной меблированной квартире. А так как вы настояли, чтобы я приняла от вас восемьдесят фунтов [фунт = около десяти рублей] в месяц, до дня нашей свадьбы, то я могу себе позволить некоторую роскошь, бесценный мой. Признаюсь, это для меня такое удовольствие после всех испытанных мною лишений! И вот, я чувствовала, что должна чем-нибудь отплатить вам за вашу щедрость. Я хотела, чтобы ваша невеста не ударила лицом в грязь.

Стивен закусил губу, -- Вижу, вижу, -- медленно проговорил он.

Ему вспомнилась Марго, какой она показалась ему, когда он увидал ее в первый раз на жалкой квартире в Южном Кенсингтоне [Кенсингтон -- квартал Лондона], явившись туда по ее просьбе, чтобы, по ее словам, спасти несчастную, голодную девушку от участи, постигшей ее отца. Он, разумеется, видел ее на суде и часто видел ее фотографию в газетах, вплоть до того времени, как, потеряв терпение, перестал их читать. Но трагическая красота Марго на суде или в изображении фотографов была ничто в сравнении с мрачной прелестью ее отчаяния над свежей могилой отца. Она послала за Стивеном на следующий день после похорон; и по странной случайности, когда пришло ее письмо, он думал именно о ней и задавал себе вопрос, не будет ли бестактностью, если кто-либо из членов его семьи предложит ей свою помощь.

Ее орошенное слезами письмо сразу успокоило его сомнения: оно было полно такого безграничного отчаяния, казалось таким безумным, что Стивен опрометью бросился в Южный Кенсингтон, не сообразив, что лучше было бы послать своего представителя, который сумел бы соединить с кротостью голубя мудрость змеи и все уладить путем чека.

Волосы Марго, так красиво причесанные сейчас, были растрепаны в тот злополучный день, шесть недель тому назад; отовсюду выбивались завитки, и во время их разговора тяжелая прядь упала на плечи Марго. Это всегда случается с героиней мелодрамы, если у нее много волос, но Стивен тогда не подумал об этом. Он думал только о своей симпатии к несчастной красивой девушке, доведенной не по своей вине до полной нищеты, и ломал себе голову, как помочь ей.

У нее не было даже денег, чтобы купить себе траур. Лоренци оставил долги, которых она не могла уплатить. У нее не было друзей. Она не знала, что ей делать; ей не спалось по ночам. Она уже решила покончить с собой по примеру отца, когда ее ангел-хранитель подсказал ей, что нужно обратиться к Стивену. Она слышала, что он добр и отзывчив ко всем, раз ей даже показалось, что он сочувственно взглянул на нее в суде, как будто читал в ее сердце. Но простит ли он ее письмо? Поможет ли и спасёт ли ее от смерти?

Всякий, кто знал Стивена, мог предсказать его ответ. Ему было страшно неприятно, когда в конце этого свидания она поцеловала его руку; но он был бы ненормальным молодым человеком, если бы в нем не заиграла кровь от прикосновения таких губ, как губы Марго Лоренци. Она никогда больше не казалась ему такой красивой, как в этот первый день; но он часто навещал ее вопреки советам брата; и то, что рассказывала герцогиня Амидон своим друзьям, хотя и было выдумано ею самою, но было очень близко к истине.

Теперь, глядя на Марго, он вспоминал ее такой, какой видел ее в ненавистной ей меблированной квартире; и дал бы дорого, чтобы относиться к ней теперь так, как относился тогда.

-- Мне нужно объявить вам нечто очень важное, -- продолжала молодая девушка, заметив, что Стивен так же мало желает говорить о ее переезде в гостиницу, как и об интервью, -- вот, почему я телеграфировала. Но я не скажу ни слова раньше, чем узнаю, что думают о нас ваш брат и герцогиня Амидон.

-- Рассказывать тут нечего, -- мрачно ответил Стивен; и действительно, он мог сказать мало утешительного о своем визите в Кумберланд.

Цвет лица не был одной из прелестей Марго Лоренци. Он был несколько сероват, и вот, почему ей приходилось употреблять косметические средства, придававшие ее лицу белизну лепестка камелии. Последнее время она, однако, злоупотребляла этими средствами, так как считала, что надо быть бледной, когда оплакиваешь отца и ходишь в трауре. В виду всего этого она не могла побледнеть еще больше, но почувствовала, что вся кровь хлынула к сердцу.

-- Стивен! Неужели они не намерены принимать меня, когда мы будем женаты? -- пробормотала она.

-- Мне кажется, мы им оба не нужны, -- сказал Стивен, чтобы не оскорблять ея. -- Вы знаете, что мы с Нортморландом никогда не были друзьями. Он на двадцать лет старше меня, и с тех пор, как женился на герцогине Амидон...

-- Из-за денег! О! Тут нечего изворачиваться! Я их обоих ненавижу. У лорда Нортморланда злобный, мстительный характер.

-- Не говорите этого, Марго. Он совсем не таков, но в нем странное сочетание светского человека с пуританином...

-- И вы тоже в душе пуританин, -- вырвалось у нее.

Стивен расхохотался. -- Никто еще не обвинил меня в этом.

-- Может быть, вы никому не показывали этой черты вашего характера, как вы показываете ее мне. Вы вечно возмущаетесь всем, что я говорю и делаю. -- Не надо было для этого быть пуританином, но Стивен не сказал ей этого, а только пожал плечами. -- Ваш брат -- холодный тиран, а его жена только умеет чваниться; иначе она не цеплялась бы за свой герцогский титул, выйдя вторично замуж. Я была бы счастлива называться леди Нортморланд и очень надеюсь, что это меня ожидает в будущем.

Чувствительные ноздри Стивена задрожали. Он понял в эту минуту, что можно ударить подлую женщину, будь она даже красавица. Й он с ужасом подумал о своей помолвке; но сейчас яге отогнал эту мысль. Он заварил кашу. Ему надо ее расхлебывать.

-- Бросьте все это, прошу вас, -- сказал он сдержанным голосом.

-- Я не могу, -- воскликнула Марго. -- Я ненавижу вашего брата. Он убил моего отца.

-- Потому что защищал честь своего деда и настаивал на своих правах, когда мистер Лоренци явился в Англию их оспаривать.

-- Кто знает, чьи это были права, его или моего отца? Мой отец верил в свои права, иначе он не переплыл бы океана и не истратил бы последних денег, чтобы отнять титул у вашего брата.

Существовали люди -- и в этом числе лорд Нортморланд и герцогиня Амидон, -- которые не допускали, чтобы Лоренци мог верить в свои "права". Что же касается денег, то они были чужие, данные ему взаймы друзьями, которых он убедил своим красноречием.

-- Вопрос этот был решен на суде...

-- Для иностранца получить английский титул -- труднее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Но бросим это. Все это похоронено вместе с отцом; но вы даете мне все то, чего он жаждал. Мне хотелось бы сделаться более сдержанной, тогда вы не смотрели бы на меня так сердито. Но я, по всей вероятности, унаследовала свой пылкий нрав от Маргариты Лоренци. Разве можно ожидать другого от девушки, бабушка коей была итальянской примадонной? Однако мне не следует пенять на Маргариту Лоренци, так как кроме своего характера, она завещала мне свое лицо, а последнее меня вполне удовлетворяет. Все говорят, что я -- портрет бабушки. Вам это должно быть известно, так как ее изображение было помещено во всех газетах, а также в брошюре моего отца.

-- Если вы хотите, чтобы я сказал вам, что вы одна из самых красивых женщин, когда-либо существовавших, я это сделаю сейчас, -- сказал Стивен.

Марго улыбнулась. -- Вы, правда, это находите?

-- Тут не может быть двух мнений.

-- В таком случае, если вы находите меня такой красивой, не позволяйте вашему брату и его чванной герцогине отравлять мне жизнь.

-- Они не могут ее испортить.

-- Наоборот, они могут помешать мне быть львицей в их круге, в вашем круге, единственном интересном для меня.

-- Может быть, это действительно им удастся, но Англия ведь не единственная страна. Я уже подумал о том, что женившись... мы могли бы совершить... далекое путешествие... вокруг света...

-- Провались свет! Для меня существует только Англия. Я всегда о ней мечтала с самого раннего детства до смерти матери: я помню, как отец постоянно рассказывал семейную легенду говоря, что, найди он только письма своей матери, подтверждающие ее предсмертные слова, то имел бы в Англии титул и состояние. Он часто говорил, обращаясь ко мне; "Кто знает, Марго, может быть, когда ты вырастешь, ты будешь важной леди, а я английским графом. Затем, когда он наконец нашел письма в секретном отделении бабушкиного ящика для вееров, о котором вы так много слышали...

-- Марго, это слишком!

-- Прошу прощения. Во всяком случае вы теперь поняли, почему я хочу жить в Англии. Для меня стало жизненным вопросом добиться успеха здесь. Вы знаете, что это возможно. Я знаю, что я красавица. Я не встретила ни одной женщины, с которой я хотела бы поменяться лицом. Я не допущу, чтобы меня лишили моего счастья...

-- Хорошо, мы будем жить в Англии. Это решено, -- быстро проговорил Стивен. -- Я вам дам все то счастье, весь тот успех, который в моей власти. Но нам придется обойтись без поддержки моего брата, его жены и многих других лиц, которых вы желали бы иметь друзьями. Это может показаться тяжело, но вы должны помириться с этим, Марго. К счастью, у вас будет достаточно денег, чтобы приятно проводить время; а люди, право, не так уж не достают вам, раз привыкнешь их не видеть...

-- Напротив, я хочу знать их и добьюсь этого.

-- Будьте терпеливы. В эту минуту наши имена всем опостылели. Когда-нибудь все изменится. Я готов начать эти попытки, когда вы пожелаете.

-- Вы* ужасно милы, -- сказала Марго, -- и это наводит меня на то, что я хотела вам сказать. Оказывается, что мы не можем венчаться так скоро, как намеревались.

-- Неужели? -- сказал он беззвучно. Неужели ему давалась отсрочка? Но он сам не знал, желательна ли она. Лучше было бы сразу окунуться, чем мучительно выжидать, а это становилось невыносимым!

-- Я должна съездить в Канаду, Стивен. Я только-что поняла это. Вы, разумеется, можете сказать мне, что мы могли бы поехать туда после свадьбы, но это будет совсем не то. Мне необходимо побыть со старыми друзьями, пока я еще Марго Лоренци. Много народу хорошо относилось к моему отцу и мне нужно выразить им свою благодарность. Чем скорее я уеду, тем лучше, раз там уже успело распространиться известие о моей помолвке. Мне нет нужды оставаться там долго. Мое путешествие займет от семи до восьми недель, в крайнем случае -- девять, считая путешествие.

-- Может быть, вы желали бы венчаться в Канаде? -- спросил Стивен отчасти, чтобы угодить ей, отчасти, чтобы скрыть, насколько план ее мало огорчает его. -- Если вы пожелали бы, я мог бы выехать, когда вы...

-- О нет, нет! -- воскликнула она. -- Я ни за что на свете не хотела бы, чтоб вы приехали. То есть, я хочу сказать... -- она испуганно взглянула на него, -- я должна одна распутать свои дела. То есть, нет, я опять не то говорю. Какая я глупая! Вам будет очень скучно предпринимать такое далекое путешествие и во всяком случае приятнее венчаться в Англии -- быть может, у Св. Георгия. Это было моей мечтой, когда я была увлекающейся маленькой девочкой, наполнявшей себе голову английскими романами. Я пришла бы в восторг от свадьбы у Св. Георгия. Но, Стивен, вы не измените своего решения за время моего отсутствия? Я умерла бы, если бы вы в конце концов от меня отказались. Я не пережила бы вашей измены.

-- Не говорите глупостей. Разумеется, я не изменю своему решению, -- сказал Стивен. -- Когда вы желаете уехать?

-- В конце этой недели. Вы уверены, что не поддадитесь влиянию вашего брата и жестокой герцогини? Я...

-- Им не придется оказывать на меня влияния -- резко ответил Стивен. -- Мы окончательно поссорились.

Глава II.

Когда Стивен проводил мисс Лоренци на пароход, снабдив ее цветами, романами и конфетами в таком количестве, что даже она осталась довольна, он рассчитывал испытать чувство облегчения. Но как-то неожиданно для себя он чувствовал себя еще более несчастным, чем в присутствии Марго, когда ему приходилось лихорадочно торопить свадьбу. Его поддерживало юношеское презрение к осуждавшему его обществу и желание поскорее "покончить со всем". Внезапное избавление от общества Марго не давало ему облегчения, и он быстро сообразил -- почему. Быть свободным и вместе с тем связанным было еще тяжелее. Кроме того, он не знал, что ему делать, куда идти, раз старые друзья потеряли для него свою прелесть.

Со времени объявления о своей помолвке, а главным образом, со дня появления во всех газетах злополучного интервью, Стивен избегал встречи с знакомыми, боясь их непрошенных советов.

Если он поступил бесхарактерно, когда сказал Марго в ответ на ее признание: "Будьте моей женой, если думаете, что можете со мной найти счастье" -- то поступок его будет еще бесхарактернее, если он теперь откажется от нее. Весь мир считал бы его подлецом, и сам он считал бы себя тем же, что было значительно для него важнее. Итак, не желая следовать советам, он избегал их. К счастью, он не был влюблен в другую женщину. Но, с другой стороны, будь он влюблен, то никогда не сказал бы Марго этих нескольких злополучных слов.

Стивен охотно покинул бы Англию, но решительно не знал, где искать приюта. После быстрого путешествия по Франции и Италии в год окончания Оксфордского университета он слишком был занят у себя на родине, чтобы ездить заграницу, если не считать довольно частых поездок в Париж на короткое время. Оставаясь в Англии, он рисковал, сделаться предметом общих толков, благодаря недавней ссоре с Нортморландом. А герцогиня молчать не умела.

Стивен еще не решил, что ему делать, когда ему принесли письмо на его квартиру около Альберт-Гэта, где он заперся со дня отъезда Марго. На письме была Алжирская марка, а почерка на конверте он давно не видал, хотя не так давно, чтобы его забыть.

-- Невилль Кэрд! -- проговорил он, ломая аккуратную печать, характеризующую автора письма. Ему хотелось знать, вспомнил ли о нем Невилль Кэрд, благодаря помещенной в газетах интервью с Марго... Когда-то он был очень дружен с Невиллем Кэрдом и один год в Оксфорде они были неразлучны. Стивену в то время было двадцать лет, а Невиллю Кэрду около двадцати трех. Стало быть, ему теперь было около тридцати двух, и Стивен не мог себе представить, во что превратился Кэрд. С Оксфорда они не встречались, причем Кэрд жил заграницей, изредка бывая в Англии, но ни разу не изъявлял желания возобновить прерванные отношения. И вдруг -- это письмо.

Стивен знал, что Кэрд получил наследство и дом в Париже от умершего дяди или другого близкого родственника; кроме того, общий знакомый рассказывал ему о великолепном, старинном арабском дворце в Алжире, которым владел Кэрд. Но прошло уж много лет с тех пор, как Стивен в последний раз слышал о Кэрде. Однако при виде его почерка, он сразу вспомнил бывшего друга и ясно представил себе его почти детское лицо с задумчивой и вместе с тем светлой улыбкой и серовато-голубыми глазами, которые, казалось, всегда смотрят на что-то прекрасное, далекое, чего не видят другие.

"Дорогой "Длинноногий", -- -начиналось письмо (Стивена называли в университете Длинноногим, благодаря быстроте его бега и "длине его ног"). -- Дорогой "Длинноногий" я часто думал о тебе последние девять лет и надеюсь, что и тебе случалось обо мне вспоминать, хотя мы почему-то не переписывались. Не знаю, много ли ты путешествовал, или все твои интересы были сосредоточены в Англии. Но как бы там ни было, я очень желал бы, чтобы ты приехал ко мне погостить. Верь мне, что чем дольше ты у меня пробудешь, тем это будет для меня приятнее. Эта страна интересна для всякого, кто посещает ее впервые, и очаровательна для всякого, кто с ней давно знаком, и я -- желал бы тебе ее показать; но более всего я хотел бы тебя видеть. Если можешь, приезжай скорее. Мне доставило бы большое удовольствие показать тебе мой сад во всей его красе. Я особенно его люблю, хотя у меня есть здесь много хорошего, помимо сада. Дай мне возможность познакомить тебя с моим владением во всех его подробностях. Ты можешь вести здесь самую спокойную жизнь, если тебе этого хочется. Я сам спокойный человек, если помнишь, и предпочитаю Северную Африку -- Лондону и Парижу. Надеюсь, что я не изменился к худшему, и уверен, что-то же можно сказать о тебе. Ты не можешь себе представить, какое удовольствие ты мне доставишь, если согласишься на мое предложение. Весь твой Невилль Кэрд, сиречь "Херувим".

Ни слова о "процессе", хотя, разумеется, он знал его во всех подробностях даже в Алжире. Сердце Стивена переполнилось благодарностью к старому другу, и жизнь показалась ему менее мрачной, благодаря письму с милым приглашением. Многие люди с самыми лучшими намерениями наверно сказали бы что-нибудь неподходящее при таких щекотливых обстоятельствах. Они наверно упомянули бы о помолвке, присовокупив какое-нибудь глупое поздравление или дав хороший совет выпутаться из неприятного положения, пока есть время. Но Кэрд писал так, как будто не было ни процесса, ни помолвки; и Стивен, не задумываясь, телеграфировал, что выедет в Алжир через два, три дня. Отправив депешу, он не пожалел о своем решении. Наоборот, он был рад, что так скоро принял приглашение.

Несколько недель тому назад перемена планов причинила бы ему не мало хлопот. Надо было бы отказаться от целой дюжины приглашений к завтраку и обеду и написать "двое больше писем. Но теперь ему присылали мало приглашений; и некому было писать, если не считать деловых писем и нескольких строк изредка к Марго. Теперь, когда он поссорился с Нортморландом и герцогиней и собирался жениться на невозможной женщине, общество хотело внушить ему, что не желает его знать.

Стивен объявил своему камердинеру, что уезжает и при том один. Примерному Мольтону было, правда, жаль -- расставаться со своим барином, но не так жалко, чем это было бы раньше. Почти все камердинеры обладают человеческими слабостями и привязываются сильнее к тем хозяевам, которые имеют известное положение в обществе.

Служба Мольтона прекратилась только после того, как он уложил вещи Стивена и проводил его до вокзала Виктории. Возвращаясь оттуда с трехмесячным жалованием в кармане, он льстил себя надеждой, что Стивену будет трудно обойтись без него; но Стивен сам удивился тому чувству облегчения, которое охватило его при виде спины Мольтона из окна уходящего поезда. Он радовался, что совершенно порвал с привычной обстановкой и уезжает туда, где не может видеть сострадательных или враждебных взглядов бывших друзей. Там в Алжире, о коем он имел самое смутное понятие, были, конечно, люди, читающие газеты, и любители сплетен; но Стивен почему-то был уверен, что Невилль Кэрд сумеет оградить его от таких людей. Ему не придется заводить знакомств. Об этом позаботится Кэрд и при том постарается сделать его требование, как можно приятнее.

Алжир казался необыкновенно далеким Стивену, который слишком любил лондонскую жизнь, чтобы пристраститься к путешествиям. Кроме того, каждый сезон в Англии имел свои определенные удовольствия, и трудно было выбрать время для заграничной поездки. Ранней весной уже начинались городские увеселения, продолжавшиеся до гонок в Коусе, после чего он уже стремился на охоту в Шотландию. Будучи очень веселым молодым человеком без определенных занятий, он радовался своей популярности и числу приглашений к друзьям в деревню. Ему никогда не приходилось принимать более половины, но и так он возвращался домой не ранее января, когда уж оставалось только время для краткого посещения Парижа и двухнедельного пребывания на Ривьере. Окончив Оксфордский университет еще при жизни отца, он побывал в Риме, Берлине и Вене и возвратился еще в большем восторге от своей родной столицы; по теперь, разумеется, все изменилось, раз родная столица -- перестала восхищаться им.

Он выбрал ночной поезд, где было довольно мало пассажиров. Всю дорогу до Дувра он сидел в отделении один, и при отплытии парохода не было давки. Ночь была звездная и тихая, но после снятия с якоря ветер посвежел, и Стивен стал ходить быстрыми шагами по палубе, чтоб согреться. Вскоре стало так холодно, что палуба опустела, за исключением нескольких мужчин с поднятыми воротниками и трубками в зубах и одной молодой девушки в синем суконном платье. На ней не было надето другого пальто, кроме коротенькой кофточки. Стивен сначала не обратил на нее внимания, но когда мужчины стали покидать понемногу палубу, а она осталась, взгляд его невольно остановился на стройной фигуре, опирающейся на поручни. ее лица не было видно, так как она смотрела в даль туда, где звезды отражаются в волнах. Она опиралась локтями на поручни, подпирая лицо ладонями; волосы ее под синей морской фуражкой, прикрепленной вуалью, были заплетены в косу, подхваченную большим черным бантом, что доказывало юность девушки. Это были рыжие волосы, сверкавшие золотом там, где на них падал свет; ветер то и дело вырывал из косы вьющиеся пряди, рассыпая их по плечам нежным узором, напоминавшим игру солнечных лучей на поверхности воды.

Стивену пришло в голову это сравнение, когда он два раза прошел мимо девушки, и это заставило его подумать о ней самой. Он был уверен, что еи холодно в легкой кофточке, и не мог понять, почему она не спустится в дамскую каюту. Его также поражало, что никто не заботится об этом ребенке, так как он был убежден, что она путешествует не одна.

Наконец она повернулась, и, не взглянув на него, стала тоже гулять по палубе. Она шла перед Стивеном, и он мог видеть только ее спину. Она теперь казалась ему совсем девочкой, благодаря легкой воздушной походке, которой она скользила, точно под музыку; на ней было короткое платье, еле доходящее до щиколотки, во всей ее походке было что-то индивидуальное, изящное, а маленькая головка была горделиво откинута назад. Стивен особенно заметил эту черту, так как она была резким контрастом более, чем простому платью из дешевенькой синей материи, купленному, по всей вероятности, готовым в каком-нибудь уездном городе; шляпа тоже была из тех, которые заготовляются тысячами для молодых девушек от двенадцати до двадцати лет.

Пройдя вперед на нос парохода, причем палуба то поднималась, то опускалась у нее под ногами, молодая девушка повернула, и тут Стивен впервые увидал ее лицо, освещенное ярким светом электрической лампы.

Он не рассчитывал увидеть что-нибудь особенное, но в первое мгновение девушка показалась ему поразительной красавицей. Он никогда не видал таких волос и такого цвета лица, огромные глаза взглянули на него мимоходом, но они были так ярки, так полны синего света, что у Стивена получилось впечатление, будто они хотели ему выразить привет.

Однако не успела она пройти мимо, как это мимолетное впечатление сгладилось, как отблеск солнечного луча на крыле ныряющей чайки. Разумеется, она не собиралась сказать ему слово привета. Ему это показалось, потому что, очевидно, в этой девушке было много жизни, и поэтому она невольно сильно действовала на окружающих.

При следующей встрече она даже не взглянула на него, и он решил, что она совсем уж не так красива, как ему показалось с первого взгляда. Впечатление сияющей красоты получалось главным образом от белоснежного цвета лица, присущего ранней молодости, розовых щек, блестящих бирюзовых глаз и ярких вьющихся рыжих волос; маленький же прямой нос был таким, какие бывают у всех хорошеньких барышень, а рот с короткой верхней губой ничем не отличался, кроме решимости.

Когда они поравнялись в третий раз, Стивен решил, что приятное выражение лица молодой девушки делает его еще более красивым. Она имела вид девушки, особенно невинной и полной безграничного интереса к жизни, что казалось Стивену ври его настоящем настроении умилительным. Он был убежден, что сам уже бесповоротно разочаровался в жизни. Но будучи большим поклонником красоты во всех ее видах, он одинаково любовался ею в изящном изгибе волны и в ярком блеске женских рыжих волос; вот почему ему доставляло удовольствие размышлять о молодом существе с сияющими глазами и рыжими кудрями. Он решил, что это была школьница лет шестнадцати, отправлявшаяся в Парнас, чтобы закончить свое воспитание. ее мать или родственница, по всей вероятности, лежит в каюте, страдает морской болезнью и равнодушна к тому, упадет ли девочка в воду или простудится в легком костюме, гуляя по палубе. Судя по ее платью, она происходила из бедной семьи и, вероятно, предназначалась в гувернантки, для чего и посылалась во Францию. Ей давали возможность совершенствоваться, чтобы впоследствии найти ей "подходящее" место. Стивену стало жалко этой крошки, казавшейся такой счастливой. Она была слишком красива, чтобы сделаться гувернанткой или вообще зарабатывать свой хлеб каким-бы то ни было образом. Он недавно открыл, что женщины бывают очень жестоки друг к другу. Очень немногие согласились бы взять в дом такой прелестный цветок. Девочку ожидали в жизни большие неприятности. Стивен был убежден, что она готовится в гувернантки.

Погуляв с полчаса, молодая девушка поискала глазами защищенного уголка и села. Но место, выбранное ею, было защищено только отчасти, и Стивену показалось, что молодая девушка вздрогнула. Он не мог спокойно видеть это, зная, что Мольтон дал ему с собой плед. Он был уложен вместе с зонтиком и несколькими палками в непромокаемый норт-плед, который лежал на палубе с другим ручным багажом.

-- Позвольте предложить вам плед, -- сказал Стивен тоном дядюшки, обращающегося к маленькому ребенку, -- он у меня под рукой, а сидеть на палубе теперь довольно холодно.

-- Очень вам благодарна, -- ответила молодая девушка. -- Мне было бы это очень приятно, если только не затруднит вас.

Она говорила просто и мягким голосом, но голос был несомненно американский. Стивен удивился, так как это разбивало все его теории: он никогда не слыхал, чтобы американка ездила в Париж готовиться на место гувернантки.

Он ушел за пледом и вернулся с ним через две, три минуты. Молодая девушка еще раз поблагодарила его и привстав укуталась в плед с плечами, как будто в большой платок. Затем ока опять села с довольной улыбкой.

-- Ах, как хорошо! -- воскликнула она, -- мне, в самом деле, было холодно.

-- Мне кажется, было бы благоразумнее с вашей стороны оставаться в дамской каюте, -- сказал Стивен все тем же покровительственным тоном.

-- Я люблю вольный воздух, -- объяснила она, -- и мне холод -- не вредит.

-- А если вы простудитесь? -- спросил Стивен.

-- О, я никогда не простужаюсь. Простуда для меня не существует. Вообще я нахожу, что простужаются только люди, боящиеся насморка, -- ответила она.

-- Если не бояться разных вещей, они не могут причинить вам вреда, не правда ли?

-- Возможно. Вы хотите сказать, что не надо поддаваться, когда вам что-нибудь не по душе. Это -- хорошая мысль: быть бесчувственным, как крокодил, чтобы ничто не могло уязвить вас.

-- Это совсем не то, что я хотела сказать. Мне было бы противно быть бесчувственной, -- возразила она. -- Если бы мы были бесчувственно, мы не могли бы ничем наслаждаться.

Стивен, чуть было не сказавший горькой фразы, вовремя спохватился и только проговорил: -- Молодость -- драгоценный клад.

-- Да, но я рада, что стала, наконец, взрослой, -- сказала молодая девушка, но Стивен воздержался от улыбки.

-- Я понимаю это чувство, -- сказал оп. -- Оно когда-то было мне знакомо.

-- А теперь?

-- Я позабыл о нем; я успел уже разочароваться в своей молодости.

-- Может быть, вы были военным и испытали много грустного в жизни? -- проговорила она. -- Когда я в первый раз взглянула на вас, мне показалось, что вы похожи на военного.

-- Я очень жалею, что я не военный, но я был слишком юн, чтобы принять участие в единственной нашей современной мне войне, куда можно было идти волонтером.

-- В Южной Африке?

-- Да. Вы были грудным младенцем в эту отдаленную эпоху.

-- О нет. Мне теперь девятнадцатый год. Я в то время была в Париже с мачехой и сестрой. Мы часто слышали разговоры о войне, хотя почти не сталкивались с англичанами.

-- Итак, Париж для вас не новость, -- сказал Стивен, недовольный, что все его предположения оказались неверными.

-- Я вернулась в Америку восьми лет и оставалась там до самого последнего времени. О смотрите! Видны огни на французском берегу. Я страшно волнуюсь.

-- Да, мы пристанем через десять минут.

-- Как я рада! Мне следует пойти в каюту причесаться поаккуратнее. Очень вам благодарна за ваши заботы обо мне. Она вскочила, сняла плед и стала тщательно его складывать. -- Стивен хотел взять его из ее рук и кое-как его свернуть, но она не допустила этого. -- Я люблю, чтобы все было в порядке, -- -сказала она. -- Мне очень приятно сложить какую-нибудь вещь, в особенности тогда, когда ветер хочет помешать мне в этом. Добиться успеха, несмотря на препятствия -- кажется мне маленькой победой и служит мне предзнаменованием. Прощайте и позвольте еще раз поблагодарить вас.

-- Прощайте, -- сказал Стивен и подумал, что не скоро увидит такого очаровательного, откровенного и невинного ребенка. Он знал много прелестных американских девушек, но никогда не встречал такую, как эта. Она была для него новым типом и, может быть, казалась ему еще интереснее благодаря своей простоте, отзывавшейся провинциальностью. Его настроение способствовало превозношению вполне невинных женщин.

Он не видал, как молодая девушка села в поезд в Кале, хотя искал ее глазами, интересуясь увидать мачеху и сестру, которые, по его предположениям, находились в каюте во время путешествия по морю. Когда поезд прибыл в Париж, Стивен настолько устал после нескольких неудачных попыток заснуть в вагоне, что совсем было забыл очаровательную девочку с рыжими волосами и синими глазами, как вдруг он увидал ее, стоявшую над двумя сундуками в переговорах с таможенным чиновником. Речь шла о потерянном ключе одного из чемоданов.

-- Эти эгоисты, путешествующие с ней, оставили ее в полном одиночестве пререкаться с чиновником, -- подумал Стивен в негодовании, а так каr ему показалось, что она в затруднении, он предложил свои услуги.

-- Благодарю вас, все теперь уладилось, -- сказала она, -- я не помню, куда дела ключ от большого сундука, но, к счастью, мне удалось убедить чиновника, что в сундуке есть только платья. Все же с вашей стороны было бы очень, очень любезно, если бы вы проводили меня до извозчика, конечно, если это вас не затруднит.

Стивен уверил ее, что будет в восторге оказать ей услугу.

-- Ваши родственники уже наняли извозчика, -- осведомился он, -- или они ждут вас где-нибудь здесь?

-- У меня нет никого, -- ответила оyа. -- Я совсем одна.

Это было новой неожиданностью для Стивена, который чуть не выбранил громко родственников молодой девушки, позволивших такому ребенку путешествовать в полном одиночестве и притом ночью. Это казалось ему преступлением.

. Он проводил ее до двора, где стояли извозчики, и нанял двух: одного -- для нее, а другого для ее больших сундуков.

-- Вы уже заказали номер в гостинице, надеюсь? -- спросил он.

-- Я остановлюсь в пансионе, -- объяснила молодая девушка, -- не беспокойтесь. Все устроено, и меня ждут. Благодарю вас за все.

Сидя на извозчике, она протянула Стивену руку в чищенной и заштопанной перчатке, и они попрощались во второй раз.

При сером свете дождливого утра всякая женщина казалось- ы некрасивой, в особенности после ночи в вагоне, но Стивен заметил, что кожа молодой девушки казалась прозрачной и свежей, а ресницы, темные у корня, делались золотистыми на приподнятых концах.

Ему показалось, что хорошенькая девочка, брошенная на произвол судьбы среди пустынного туманного парижского утра, походит на свежий весенний цветок, опущенный в реку и уносимый течением Бог весть -- куда. Ему хотелось помочь ей, так как он не мог перенести мысли, что она ездит одна по Парижу почти в ночное время, но он не мог предложить ей проводить ее. Он был, как бы и всякий другой, заинтересован судьбой молодой хорошенькой девушки, покинутой всеми среди большого города, но не имел никакого права навязываться ей, раз она казалась совершенно спокойной и счастливой. Он хотел уже отойти, не проронив ни слова, когда ему вдруг пришло в голову осведомиться, есть ли у нее в Париже друзья.

-- Не то, чтоб друзья, но люди, которые будут обо мне заботиться и хорошо ко мне относиться, я в этом уверена, -- ответила она. -- Благодарю вас за вашу заботливость. Скажите, пожалуйста кучеру ехать на улицу Вашингтона No 278 а, а второму извозчику следовать за мной.

Стивен исполнил просьбу, а когда лошадь тронулась, молодая девушка обернулась, улыбаясь своей детской, невинной улыбкой.

Ш.

Стивен собирался провести только один день в Париже и вечером ехать в Марсель, где ему предстояло ждать пятнадцать часов отхода парохода в Алжир. Но просматривая за завтраком французскую газету, он прочел, что с пароходом по дороге из Алжира случилась авария, которую придется исправлять в течение трех дней. Тогда Стивен решил, что лучше выждать эти три дня в Париже, чем сидеть в Марселе. Он мог пробыть несколько часов в Лувре и вообще хорошо провести время.

Он рано лег спать и давно не спал так крепко. Следующий день прошел прекрасно, и к вечеру Стивен чувствовал себя в отличном настроении.

За обедом он подслушал разговор людей за соседним столом: они говорили о своем намерении поехать в "Folies Berg&egrave;res" смотреть танцовщицу Викторию Рей, и Стивен вдруг решил, что тоже отправится туда, так как наверно пошел бы смотреть Викторию Рей в Лондоне, если бы чувствовал себя нормально. Она танцевала там в Палас-Театре около месяца или шести недель, и, несмотря на свои заботы, Стивен слышал много разговоров о новой танцовщице, производившей то, что называется "фурором".

Люди за соседним столом рассказывали друг другу, что Виктория Рей танцует в Париже только три вечера, что цены на места повышены, что невозможно достать места, так как танцовщица пользовалась таким успехом в Нью-Йорке и Лондоне. Соседи Стивена, приезжие из провинции, давно запаслись местами, и он с грустью подумал, что едва ли ему удастся получить билет в последнюю минуту; но известное затруднение в достижении цели еще более разожгло его интерес, л он вспомнил, как очаровательная девочка на пароходе сказала, что любит "преодолевать препятствия". Ему хотелось знать, что она делает в данную минуту; вспоминая ее, такую белую и эфирную, он мысленно сравнивал ее с белыми узорами пены, появлявшимися на гребнях темных волн, чтобы тотчас исчезнуть. "Блеснула белизной и навеки исчезла". Слова эти неожиданно пришли ему в голову, вызывая в памяти образ девочки ла фоне ночного серого моря. "Блеснула белизной и навеки исчезла", повторил он про себя и стал припоминать, откуда эти слова. Ему казалось, что это из стихотворения Бэрнса и что они удивительно подходят к молодой девушке, поразившей его белизной своей кожи и пронесшейся, как луч в его жизни.

Когда Стивен пришел в театр, он узнал, что все кресла от самых дорогих до самых дешевых проданы; но оставались еще места для стояния и сюда протолкался Стивен, встав около группы веселых беззаботных, длинноволосых студентов Латинского квартала. Ему пришлось ждать целый час появления Виктории Рей, но и до того было несколько интересных номеров, так что время прошло довольно скоро. Наконец, наступила очередь новой танцовщицы.

Занавес оставался опущенным несколько минут, так как надо было менять декорацию для ее первого танца. Играла веселая французская музыка, слышались парижский говор и смех. В воздухе носился чад от курения и запах крепких духов. Стивен разглядывал программу и начинал скучать. Его прижала толпа. Мисс Реи должна была по программе протанцевать два номера: Танец Статуи и Танец Тени. Атмосфера театра становилась нестерпимой, и Стивен уже собирался уходить, когда взвился занавес. На сцене была изображена мастерская скульптора, наполненная его мраморными произведениями.

Через большое слуховое окно -- и другое позади сцены -- в комнату проникал красный свет заката. В темных углах стояли мраморные группы, но в самом центре комнаты, озаренная красным светом, стояла на пьедестале только-что законченная статуя молодой девушки. Она смотрела вверх, держа в поднятой руке чашу, точно желая поймать лучи заходящего солнца. ее одежда, подхваченная под бюстом греческим поясом, спускалась прямыми складками от плеча до ног; эти складки казались высеченными из камня: иллюзия получалась полная. Даже при красном освещении стройная, тонкая фигура казалась мраморной. Почти невозможно было думать, что это -- живая женщина; грация и красота позы были так совершенны, что Стивен, великий поклонник красоты, боялся первого движения, способного нарушить гармонию линий. Он подумал, что есть что-то похожее между этой красивой статуей и прелестным ребенком, встреченным им на пароходе. Он мог себе пред" ставить, что она могла бы служить моделью для подобной статуя. хотя черты последней казались ему правильней черт молодой девушки.

Пока он смотрел на сцену, музыка становилась нежнее; красный свет заката перешел в розовые сумерки, затем стемнело; лиловый свет сменился голубым, голубой серебристым светом луны. Вместе со светом менялась музыка, пока не стала тихой и монотонной, как плеск фонтана. Вдруг среди нежной музыки, раздался звук, похожий на бой часов. Настала полночь, и все статуи в голой, белой мастерской скульптора оживились па несколько часов.

В отдаленных углах заметны были сдержанные движения: тут двигались мраморные члены, там медленно поворачивалась мраморная голова; как будто статуи в полуосвещенных углах не могли вполне очнуться. Только фигура молодой девушки в центре, под влиянием сильного лунного света, вполне ощутила действие полуночного часа. Она проснулась с восторгом и испила до дна чашу лунных лучей, которую держала в руке затем она сошла с пьедестала, где лежал резец скульптора, и начала танцевать перед другими статуями, вновь притихшими от восхищения.

Стивен никогда не видел ничего подобного этому танцу. Он часто аплодировал хорошеньким танцовщицам: француженкам, русским, итальянкам и испанкам: они восхищали его и весь Лондон эксцентричными, оригинальными, очаровательными и дикими танцами, по никогда еще Стивен не любовался таким танцем. Он не подозревал, что танец может до такой степени на него подействовать, -- он был весь проникнут поэзией, безукоризненной красотой всех его движений и поз. Он предполагал, что такой танец надо было учить годами; однако он производил впечатление импровизации. Во всяком случае в нем не было ничего "профессионального". Можно было думать, не зная, как трудно дается искусство, что так по вдохновению мог бы танцевать лишь одаренный природной грацией веселый ребенок, выражая жизнерадостность и восторг перед красотой окружающего мира. Стивен знал кое-что об искусстве и понимал, сколько надо приложить труда, чтобы достигнуть совершенства, и все-таки ему не верилось, чтобы эта мраморная красавица целыми неделями проделывала то же самое в Америке и в Англии. Ему скорее хотелось думать, что он видит прекрасный сон, и он охотно согласился бы не просыпаться, несмотря на душную атмосферу и соседство нечесаных студентов. Этот чудный сон мирил его с жизнью и заставлял испытывать удовольствие, какого он не знал с того дня, как начался Нортморландский процесс.

В театре царила непривычная тишина. Публика не знала, как отнестись к танцу, подобного коему никто еще в Париже не видал. Не только Стивен, но и другие чувствовали странное влияние как будто чудного сна. Но вдруг свет изменился, лунные лучи исчезли. Танцовщица и музыка стали замирать перед часом рассвета. Очарование пропадало. Тихие ноты обрывались. Магическое действие луны прекращалось; раздался треск инструментов, и мастерская погрузилась во мрак. Но вскоре опять забрезжил свет, но это был холодный свет зари, переходящий из лилового в голубой, из голубого в розовый свет восхода. Все статуи были вновь объяты сном. На пьедестале стояла девушка с поднятой рукой, держа чашу, чтобы поймать лучи восходящего солнца; на нежном лице играла улыбка, скрывавшая как будто тайну. Когда первый золотой луч солнца проник через слуховое окно, дверь мастерской отворилась, и вошел скульптор в рабочей блузе, чтобы любоваться своим произведением; и тут занавес упал.

Когда чарующая музыка прекратилась и па смену ее явился веселенький мотив, публика разразилась шумными аплодисментами. Женщины хлопали изо всех сил, мужчины кричали: "Браво! Браво"! в надежде, что занавес вновь подымется; но он не поднялся и Стивен был рад этому. Всякое повторение испортило бы впечатление.

Целых пять минут оркестр играл всем надоевшие мотивы, но вдруг, как бы по сигналу, он замолк. Прошла минута лихорадочного ожидания, и началась симфония, ясно изображающая весну в лесу, и на этом взвился занавес. Предсказание музыки исполнилось, так как сцена изображала лес в апреле. Везде виднелась молодая зелень и еле распускавшиеся цветы, а флейты и скрипки пели весенние песни птиц. И вдруг из-за ствола молодой березы выскочила фигура весны. Руки ее были полны цветов, которые она рассыпала танцуя, кланяясь, улыбаясь и заманивая тень, следовавшую за ней по изумрудной траве. ее голые ножки мелькали из-за легких складок зеленой одежды, как белые ночные бабочки между лепестков роз. Волосы рассыпалась по плечам, спадая ниже тальи пышными кудрями. Это были рыжие блестящие волосы, и молодая танцовщица казалась сияющим ребенком шестнадцати лет. Молодая девушка, встреченная Стивеном на пароходе, называлась Викторией Рей.

Глава IV.

Танец Тени был еще прекраснее Танца Статуи, но Стивену он не доставлял больше никакого удовольствия. Он стал за последнее время особенно чувствителен л был недоволен тем, что молодая девушка как будто нарочно посмеялась над ним, чтобы его одурачить. Конечно, с ее стороны было рисовкой путешествовать без горничной или компаньонки и одеваться, как провинциальная школьница, в дешевенькое платье и морскую фуражку с заплетенной косой, подхваченной черной лентой. Она была, вероятно, на пять или шесть лет старше, чем выглядела и признавалась, и ей наверно посоветовал ее импресарио избрать такой наряд. Молодые актрисы -- будь это певицы, танцовщицы или драматические артистки, должны обладать странностями, чтобы заставить о себе говорить. По нынешним временам, когда профессиональные артистки щеголяют друг перед другом ценой своих драгоценностей, величиной шляп и тонкостью талий, может быть, очень пикантно не носить вовсе драгоценностей и разгуливать в платье, купленном на распродаже. Что же касается невинного вида молодой женщины, то он является только показателем ее ума. Зато он сам не мог им похвастать, что так легко дал себя обмануть. Его постоянно надувают, подумал он с горечью. После хорошего недавнего урока ему следовало поумнеть, но, по-видимому, он все оставался таким же наивным. Его главным образом, бесила его глупая сантиментальность, а не факт, что ребенок, которого он пожалел, оказался богатой и популярной танцовщицей. Мисс Рей была, по всей вероятности, прекрасной молодой женщиной по ее понятиям и, во всяком случае, не ей стыдиться успеха комедии, разыгранной на пароходе.

Стивен провел еще сутки в Париже, причем осматривал его более основательно, чем в прежние свои двенадцать посещений, а затем направился в Марсель. Легкая авария парохода " Charles Quex " была исправлена, и он должен был сняться с якоря в полдень. Стивен рано взобрался на палубу и был вознагражден за это. Ему удалось получить для себя отдельную каюту, где оп поместил свой багаж, хватило времени записать свое имя на палубном кресле и осмотреть судно, которое было очень красиво с отделкой дубового и кедрового дерева и мебелью темно-зеленого бархата. В первом классе ехало несколько худеньких французских офицеров и столько же полных французских купцов; веселая труппа актеров, ехавшая на гастроли в Алжир и Тунис; английский священник серьезного вида; несколько больных со своими сиделками; и два, три важных араба, по-видимому, высокого происхождения и со средствами. С Ривьеры возвращались арабские купцы, а во втором классе ехала партия немецких студентов.

Стивен с интересом следил за прибывающими пассажирами и был рад, что сам находится уже на палубе, а еще более рад, что не видит ни одного знакомого лица. Он любовался портом, судами и ощущал приятное волнение.

-- Я чувствую себя или очень молодым, или очень старым, -- подумал он, когда в момент отплытия трепет пробежал по его нервам.

Якорь вытащили из зеленой воды, и в эту минуту Стивену показалось, что перед ним раскрывается дверь, ведущая к новой жизни. Невилль Кэрд когда-то сказал, что между различными фазами жизни нет другой границы, кроме перемен, в настроении; но теперь Стивену казалось, что море служит границей между прежней жизнью и неведомым будущим, туманным, как мираж в пустыне.

Его не радовал отъезд, но он был охвачен странным волнением, как будто предвидя, что его ожидает что-то потрясающее. Англия, столь ему знакомая, казалась ему вдруг чуждой и далекой, тогда как неведомая ему Африка притягивала его, как нечто близкое и родное. Он чувствовал непривычное за последнее время оживление. Он смотрел на Марсель иными глазами и стал удивляться, что никогда не читал хорошей книги, восхваляющей старинный Финикийский город. Хотя он никогда не бывал на Востоке, ему казалось, что старая часть города, видная с моря, имеет восточный отпечаток, наложенный тысячелетней торговлей с портами Востока.

Огромный собор, похожий на мечеть, подымал к небу свои многочисленные купоны, блестевшие золотом в лучах полуденного солнца. На горизонте тянулась цепь гор, изрезанные верхушки которых виднелись там и сям среди облаков, придавая причудливый оттенок всей картине, а "Notre Dame de la Garde" горделиво возвышалась на своем пьедестале.

"Не бойтесь; я сторожу землю и мор", как будто говорила золотая фигура на своей колонне, и Стивен в эту минуту пожалел, что он не католик п не может найти утешение в этих словах.

По мере удаления "Charles Quex", церковь на горе стала как будто менять свои очертания. "Notre Dame de la Garde" уже не похожа была на постройку рук человеческих, а на большого белого лебедя с золотым венцом, сидящего на своем горном гнезде. Он охранял своих птенцов, вытягивая длинную шею, чтобы увидать грозящую с моря опасность. У ног его облака казались туманными фигурами, опустившимися на колени перед ним. Причудливые скалы и острова, выглядывающие из моря, напоминали разсказы о Финикийских моряках и Сарацинских пиратах. Стивен вспомнил Дюма и пожалел, что не взял с собой "Монте-Кристо", любимой своей детской книги. Очевидно, ни у кого на палубе не было этой книги: современные люди стали так тупы и прозаичны. Он отошел от поручней, на которые опирался, чтобы следить за удаляющимся берегом, и тотчас же его взгляд упал на красную обложку книги, о которой он только-что вспоминал. Заглавие ее выделялось золотыми буквами, лежала она на коленях молодой девушки в синем платье, и это была та же девушка, что приехала с ним на пароходе из Англии во Францию. На ней было то же суконное платье и та же шляпа, завязанная синей вуалью.

Пока Стивен любовался Марсельским портом, она поднялась на палубу и уселась на кресло. На этот раз она покрылась своим пледом, но это был тонкий синий плед, выбранный, очевидно, из-за дешевизны. Хотя перед ней был раскрыт том "Монте-Кристо", она не читала и когда, Стивен повернулся, их глаза встретились.

В ее глазах мелькнуло удовольствие, и щеки покрылись румянцем удивления, а не замешательства.

-- Мне почудилось, что эта -- ваша спина, но я не была уверена, что это окажетесь вы, -- сказала она.

Неосновательное раздражение Стивена не могло продолжаться при взгляде этих лазуревых глаз и молодой детской улыбки. Раз молодая девушка обрадовалась при виде его, почему бы и ему не обрадоваться? По крайней мере, она ничего не имела общего с Англией.

-- Мне почудилось, что статуя похожа на вас, -- ответил он, -- но я не был уверен, что это окажетесь вы, пока за вами не последовала ваша тень.

-- О, вы видели, как я танцевала! Как вам понравились мои танцы? -- Она взволнованно поставила этот вопрос, как ребенок, ожидающий мнения старших о своей работе.

-- Мне оба танца показались поразительно красивыми и изящными, -- ответил Стивен довольно сухо.

Она вопросительно взглянула на него, как будто была чем-то озадачена.

-- Нет, вам, очевидно, не понравились мои танцы, -- сказала она. -- Мне не следовало вас так прямо спрашивать, так как вы, разумеется, не захотели бы меня обидеть.

Ея манера была так мало похожа на манеру избалованной артистки, что Стивену пришлось резко напомнить себе о "ее рисовке" и своем отсутствии догадливости там, где дело идет о хорошенькой женщине. Таким образом он оградил себя от умной актрисы, которая издевалась над ним, прикрываясь детским выражением голубых глаз.

-- Вы должны знать, что о вашем танце не может быть двух мнений, -- холодно сказал он. -- Вам, очевидно, кадили годами; достаточно льстили, чтобы это успело вам опротиветь, если только женщинам -- Он запнулся, улыбаясь.

-- Но я только танцую на сцене несколько месяцев! -- воскликнула она. -- Разве вы этого не знали?

-- Мне стыдно сознаться в моей неосведомленности, -- заявил Стивен. -- Но раньше, чем заняться танцами, вы наверно занимались чем-нибудь, одинаково интересным, как например: плаванием или летанием, или...

Она расхохоталась.

-- Отчего вы не сказали еще чего-нибудь страннее. Вы наверно придумали-бы что-нибудь, если бы читали "Алису" [Детская книга "Alice in Wonderland" "Алиса в сказочном царстве"].

-- Я был воспитан на "Алисе", -- ответил Стивен. -- Разве современные дети тоже спускаются в кроличьи поры?

-- Я не знаю, что делают современные дети. Дети моего времени, разумеется, спускались к кроликам в яму, -- ответила она с большим достоинством, -- я страшно любила Алису. О других же детях я мало, что знаю, ибо мне никогда не приходилось дружиться с ними. Но, когда я была маленькой девочкой, у меня была моя сестра, так что мне никого больше не было нужно.

-- Если позволите мне сказать, -- проговорил Стивен, -- вы еще теперь казались бы мне маленькой девочкой, если бы я не открыл, что вы известная на всех европейских сценах звезда.

-- Вот теперь вы надо мной смеетесь, -- сказала танцовщица, -- В Париже я выступила на сцену только в третий раз в жизни и надеюсь, что это будет в последний, -- по крайней мере надолго.

На этот раз Стивен искренно удивился, и весь его первоначальный интерес к молодой девушке вновь пробудился; личный интерес, который на время заглох, когда он открыл, что она принадлежит к театральному миру.

-- О, я понимаю! -- воскликнул он, не подумав, что не имеет права высказывать свою мысль.

-- Вы понимаете? -- переспросила она -- но как же вы можете понять, если ничего обо мне не знаете?

-- Прошу извинения, -- сказал он, -- мне пришла в голову мимолетная мысль. Я

-- - Мысль о моих танцах?

-- Не совсем. Скорее о прекращении ваших танцев.

-- В таком случае, пожалуйста, скажите мне вашу мысль.

-- Вы рассердитесь. Мне кажется, вы будете иметь полное право сердиться, если я выскажу свою мысль.

-- Я обещаю не сердиться.

-- Когда молодая и блестящая актриса покидает сцену, -- объяснил Стивен, -- какой обыкновенно является к этому повод?

-- Я не актриса, так что не знаю, на что вы намекаете. Разве, что вы думаете, что я составила себе огромное состояние в несколько месяцев?

-- Это тоже возможно, но я не думаю, чтобы состояние могло- бы вас заставить теперь уже покинуть сцену. Вам захотелось бы продолжать не ради денег, а ради удовольствия.

-- Я не танцевала ради удовольствия.

-- Неужели?

-- Нет. Я начала с известной целью. Я покидаю сцену с известной целью. А вы говорите, что угадали ее. Если вы знаете, то вам об этом сказали.

-- Раз вы настаиваете, то я скажу вам, что мне пришло в голову, что вы собираетесь замуж. Я подумал, что вы, может быть, едете в Африку, чтобы

Она расхохоталась.

-- О, вы ошиблись! Я думаю, никогда не существовало девушки, которая так мало думает о браке, как я. Мне некогда было думать о таких вопросах. Я всегда, начиная с девятилетнего возраста, жила для одной только цели... стремилась к ней, мечтала о ней и, наконец, дотанцевалась до нее.

-- Вы странно разжигаете мое любопытство, -- сказал Стивен и говорил правду: молодая девушка очень заинтересовала его.

-- А вот и завтрак, -- сказала она, услыхав звонок.

Стивену хотелось сказать ей: "не уходите; расскажите мне о вашей цели". Но он не смел. Она была очень откровенна и, по-видимому, не прочь поделиться своими планами с чужим человеком; но все-таки он чувствовал, что с его стороны было бы дерзостью удерживать ее на палубе, пока другие завтракают.

Он спросил ее, голодна ли она, и она ответила, что -- да. Тут он заметил, что сам проголодался; однако он дал ей одной пройти в столовую и намеренно выждал несколько минут раньше, чем последовать за ней. Ему хотелось сидеть рядом с мисс Рей, но он собирался воздержаться от этого, чтобы она не могла подумать, что он хочет навязываться ей после столь непродолжительного знакомства. Так как она была на сцене, мужчины, наверно, часто ей надоедали, но он не желал походить на них, так что был уверен, что ему не придется в столовой занять место около нее. К своему великому удивлению, однако, он только-что собирался сесть на отдаленный стул, когда она сделала ему знак и сказала:

-- Я оставила для вас это место. Надеюсь, что это вам не будет неприятно.

-- Неприятно! -- воскликнул он и собирался присовокупить банальный комплимент, но вовремя раздумал и только улыбнулся.

В столовой с дубовой обшивкой на стенах помещалось несколько небольших столов; за столом, где сидела Виктория Рей, было четыре места. Три стула были уже заняты, когда подошел Стивен: один -- самой Викторией, а два другие -- молодой немецкой парой.

У соседнего стола сидело два французских офицера Африканского Стрелкового полка, английский священник и замечательно красивый араб в изящном костюме. Он сидел как раз против Виктории Рей и Стивена, который невольно смотрел на прекрасное смуглое лицо, высокую белую чалму, отделанную серым шнуром, на серый бурнус и розовый вышитый золотом жилет. Все это было очень картинно, но для непривычного английского взгляда казалось театральным.

Стивен еще никогда до сегодняшнего дня не видел араба аристократического происхождения; он знал только арабов, продающих алжирские коврики и ткани в Галерее Карла Третьего в Монте-Карло. Но знатное происхождение и изысканное воспитание этого араба были заметны с первого взгляда. Он, очевидно, вполне сознавал свою привлекательность и был очень заинтересован красотой сидящей против него молодой девушки. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы грубо высказывать свое восхищение и разговаривал хорошим, слегка гортанным французским языком с английским священником, а иногда отвечал на вопросы французских офицеров. Он редко взглядывал на мисс Рей, но когда ему случалось посмотреть в ее сторону, в глазах его светилось удовольствие, которое способны выразить только восточные и южные глаза. Взгляд этот был почтителен, хотя и полон скрытой страсти. Тем не менее, так как лицо араба было несколько смуглее его собственного, Стивен возмущался в душе его взглядами и почувствовал внезапную ненависть к арабу. Он радовался, что араб не сидит за одним столом с мисс Рей и не имеет возможности заговорить с ней. Он удивлялся, что французские офицеры разговаривают с ним, как с равным, но понимал, что такое предубеждение -- глупо, тем более, раз он направляется на родину этого араба. Он старался, хотя не вполне успешно, отделаться от сознания своего превосходства над арабом, но это ему удалось только настолько, чтобы признать его красоту. У него была кожа чуть темнее слоновой кости: нос с горбинкой был топко очерчен, как у женщины; а бархатные, продолговатые глаза с правильными тонкими бровями казались то мечтательными, то луневыми. Выдающийся- подбородок и довольно большой рот придавали лицу жестокое и мужественное выражение.

Стивен заметил с удивлением и отчасти с негодованием, что араб как будто гордился красотой своих рук, па которых красовалось два, три женских кольца, поднесенных ему, по-видимому, европейскими женщинами. Смуглые пальцы были очень тонки с блестящими розовыми ногтями. Разговаривая с соседями, он играл крошками хлеба, самодовольно поглядывая на свои руки продолговатыми глазами с синей тенью, точно подведенной углем.

Стивену хотелось знать, что думает о своем vis-à-vis Виктория Рей, но в присутствии новобрачных он не мог ставить ей вопросы, а глаза ее, взглянувшие мимоходом на араба, ничего не выражали. Стивену было все же неприятно, что она вообще смотрит на столь самодовольного молодого человека.

После завтрака Виктория ушла в свою каюту. Это было разочарованием для Стивена, который надеялся, что она явится на палубу и продолжит прерванный завтраком разговор. Он сталь в одиночестве прогуливаться взад и вперед, пока ему не захотелось спать после бессонной ночи в вагоне. Он пошел к себе в каюту и, к своему ужасу, проснулся только после пяти часов; когда он явился на палубу, то увидал мисс Рей, сидящую в кресле и погруженную в чтение "Монте-Кристо".

Глава V.

Он прошел мимо нее, и она взглянула на него с улыбкой, хотя не предложила ему подсесть к ней. Ему пришла в голову дикая мысль, что она успела познакомиться с кем-нибудь на пароходе, который сказал ей, что он безумец, исковеркавший свою жизнь ради вульгарной, бессовестной женщины. Ему показалось, что в обращении молодой девушки произошла какая-то перемена. Может быть, она в Лондоне прочитала ненавистное интервью и видела его фотографию рядом с фотографией Марго Лоренци. Ему была противна эта мысль не потому, чтобы он хотел скрывать свою помолвку, а потому, что в этом интервью он казался круглым дураком, а он почему-то не желал, чтоб его презирала эта танцовщица, с которой ему предстояло через два дня расстаться навсегда. Он сам себе не мог уяснить, почему он считался с мнением этой девочки, но в ней было что-то совсем особенное, Она нисколько не была похожа на других знакомых ему танцовщиц. У него не завязывалось с ней тех товарищеских отношений, которые всегда устанавливаются между мужчинами и одинокими путешествующими актрисами даже самого безупречного поведения. Он чувствовал себя как-то ниже ее, как будто она была принцесса, а не простым, доверчивым ребёнком.

Видя, что она не собирается с пим заговорить, Стивен подумывал уже о курительной комнате; но его желание узнать, переменилась ли она к нему, стало на столько сильным, что он должен был это выяснить. Движимый непривычным побуждением, он сказал:

-- Я надеялся, что вы мне доскажете остальное.

-- Остальное?

-- Да, то, что вы начали рассказывать.

Молодая девушка покраснела.

-- Я боялась, что вам надоело слушать и что вы осудили меня за то, что я рассказываю о своих делах совершенно чужому человеку. А это совсем не так, уверяю вас. Я не желала бы, чтобы вы думали, что американки плохо воспитаны, и думали это только потому, что я делаю такое, что на первый взгляд кажется странным. Мне приходится это делать, так как я поставлена в исключительное положение. Вы не должны думать, что все на меня похожи.

Стивен почувствовал облегчение. Ему казалось, что он опять молод и счастлив, как был до знакомства с Марго Лоренци.

-- Я никогда не встречал такой скромной знаменитости, -- сказал оп, смеясь от удовольствия. -- Я еще никогда в жизни не был настолько заинтересован. Итак, вы будете опять говорить со мной и позволите мне говорить с вами?

-- Мне бы хотелось спросить вашего совета, -- ответила она.

Эти слова позволили Стивену пододвинуть свой стул и сесть рядом с мисс Рей.

-- А вы пили чай? -- спросил он для начала.

-- Я настоящая американка и не пью чая днем, -- пояснила она. -- Только американки, гоняющиеся за модой, пьют чай, а я не такова, как видите. Я почти что из деревни.

-- А разве вы не втянулись в наши лондонские привычки, пока вы были там? -- спросил он, желая разъяснить мучивший его вопрос.

-- Я была слишком занята.

-- Я уверен, что у вас все-таки хватало времени читать газеты с хвалебными о вас рецензиями.

Виктория улыбаясь покачала головой.

-- Вы ошибаетесь. Первое утро после моего появления в Палас-Театре я потребовала в своем пансионе газету и взглянула на нее, чтобы узнать, нравлюсь-ли я английской публике, так как это для меня было очень важно. По впоследствии я больше не занималась газетами. Видите ли, я мало что понимаю в вашей английской политике и у меня почти пет английских знакомых, так что меня не могут особенно интересовать ваши газеты.

Опять Стивен почувствовал облегчение, но неизвестно почему ему хотелось сказать ей свое имя и проследить при этом выражение ее лица.

-- Все страннее и страннее, как сказала бы наша приятельница Алиса, -- рассмеялся он. -- Газет не читали, жили в пансионе, а не в первоклассном отеле. О чем же думал ваш импресарио?

-- У меня не было импресарио, -- сказала Виктория. -- Я распоряжалась сама. Это гораздо дешевле. Когда мои танцы понравились в Америке, я получила приглашение в Лондон; я приняла его и сама устроилась относительно своего путешествия. Это было очень легко, так как мне приходилось возить с собой только костюмы. Декорации мои так просты, что их всегда можно найти в любом театре или быстро нарисовать их; а статуи в сцене мастерской с появлением скульптора нуждались в очень немногих репетициях. В Париже была только одна репетиция, так как у меня было слишком мало времени по приезде. Освещение тоже не трудно устроить и, хотя люди предсказывали, что мне предстоят затруднения, если со мной не будет доверенного лица, -- все всегда прекрасно улаживалось. В своих письмах к директорам театров я называла день своего приезда, заявляла, сколько времени могу пробыть и какие необходимо сделать распоряжения. В Париже я решилась выступить совершенно неожиданно для себя. Я собиралась миновать Париж, пе останавливаясь в нем, но рада была принять предложение протанцевать три раза, чтобы заработать лишние деньги, которые могут мне со временем пригодиться.

-- Что за жадная звезда! -- воскликнул Стивен, дразня ее, но, в сущности, он не понимал, в чем дело.

Она встретила его обвинение улыбкой.

-- Да, я должна казаться жадной, -- сказала она совершенно откровенно, -- но я зарабатываю деньги не для себя. Мне было бы крайне противно думать о себе! Я уже вам сказала, как я давно стремлюсь к известной цели! А теперь, раз я как будто приближаюсь к ней, было бы безумием тратить зря хоть один цент. Я бы себя чувствовала преступницей, если бы поселилась в модной гостинице и держала горничную, когда могу отлично устроиться в пансионе за десять долларов в неделю. А костюмерша театра, которая всем распоряжалась, была очень рада получить от меня двадцать долларов перед моим отъездом из Лондона.

-- Может быть, она и была рада -- сказал Стивен. -- Но...

-- Вы, вероятно, предполагаете, что я заработала массу денег и что я -- маленькая скряга: вы не ошиблись, это так. Я зарабатывала семьсот пятьдесят долларов в неделю -- это, кажется, сто пятьдесят фунтов? И это продолжалось шесть недель, причем я тратила, как можно меньше. В Америке мне платили значительно хуже, чем в Лондоне, я согласилась танцевать там за триста долларов в неделю и сначала это казалось мне огромной суммой и, хотя другие театры предлагали мне больше, я не могла нарушить контракт. Мне страшно хотелось принять более выгодные предложения, так как я очень спешила накопить побольше денег, чтобы приступить к задуманному делу. Но я знала, что мне не повезет в моем предприятии, если я буду действовать обманом. Как я ни старалась, мне удалось только скопить десять тысяч долларов, считая Парижский заработок и все прочее. Как вы думаете, этого достаточно, чтобы подкупить кого-нибудь, если нужно? Это -- две тысячи ваших фунтов.

-- Это зависит оттого, насколько человек богат сам по себе.

-- Я не знаю, насколько он богат. Скажите, есть-ли очень богатые арабы?

-- Мне кажется, что между ними должны встречаться богатые люди. Этот молодой человек за завтраком, очевидно, может много тратить на свои выпивки.

-- Да. И у него важный вид, точно он много путешествовал и знает много самых разнообразных людей. Как жаль, что с моей стороны неприлично было бы заговорить с ним.

-- Боже всемилостивый! Почему? -- спросил изумленный Стивен. -- Это было бы крайне неприлично.

-- Да, конечно, и я никогда не заговорю с ним, если не представится к тому случая, -- продолжала Виктория. -- А трудно предвидеть такой случай.

-- Надеюсь! -- воскликнул Стивен, сознавший в душе, что такой случай может весьма легко представиться, если только араб заметит желание Виктории. -- Я, разумеется, не имею права требовать чего-либо от вас, но так как я гораздо старше вас и опытнее, то прошу вас, обещайте мне не смотреть на этого негра -- мне не правится его лицо.

-- Он не негр, -- возразила Виктория. -- Но, если бы он даже был им, это было бы безразлично так же, как приятно ли его лицо, или нет, лишь бы только он был способен помочь мне.

-- Помочь вам? в Африке?

-- Да, таким же образом, как и вы могли бы помочь мне; но скорее он, так как он -- араб.

-- Как же я могу помочь вам? -- быстро проговорил он.

-- Не знаю. Но так как вы едете в Алжир, вы могли бы, может быть, помочь. Я всегда всех прошу об этом. -- Стивен почувствовал некоторое разочарование. Но она продолжала: -- не желала бы я, чтоб вы думали, будто я заигрываю с незнакомыми мне людьми и рассказываю им о своих делах только из любви к болтовне. Но я вынуждена говорить с незнакомцами. Я должна искать помощи везде, а вы были так добры ко мне тогда вечером на пароходе. Все ко мне добры. Имеете ли вы много знакомых в Алжире и Тунисе?

-- Только одного. Его имя Невилл Кэрд и он живет в Алжире. Меня зовут Стивен Найт. Я давно хотел вам сообщить свое имя, так как мне казалось странным, что вы его не знаете, когда мне ваше известно с самого Парижа.

Он незаметно следил за выражением ее лица, но ясные голубые глаза выразили смущение. Его имя не говорило ей ничего.

-- Как жаль. Тогда, пожалуй, не стоит вас беспокоить. Но Стивен хотел беспокоиться.

-- Невилль Кэрд живет в Алжире около восьми лет, -- сказал он. -- Он знает там и французов, и англичан, а также арабов, если есть стоящие его внимания.

Яркий румянец залил щеки молодой девушки, делая ее поразительно красивой. Она сияла как солнце.

-- О, в таком случае, я все расскажу вам, если вы согласны меня выслушать, -- заявила она.

-- Если бы у меня было несколько пар ушей, они все были бы к вашим услугам. -- Он говорил с увлечением. -- Пожалуйста, начните с самого начала, как говорят дети.

-- Неужели, вы этого хотите. Но это очень длинная история; она начинается, когда мне было восемь лет.

-- Тем лучше; тогда это будет десятилетняя история.

-- Я могу пропустить много подробностей. Когда мне было восемь лет, а моей сестре, Сэди, около восемнадцати, мы жили в Париже с моей мачехой. Мой отец умер ровно год перед этим, но она уже сняла траур. Ей еще не было тридцати лет, и она была красива. Она тем не менее завидовала Сэди, потому что Сэди была моложе и свежее и притом красавица. О! вы не можете себе представить, какая красавица!

-- Нет, могу, -- сказал Стивен.

-- Вы хотите сделать мне комплимент. Я знаю, что я -- хорошенькая, но я никуда не гожусь в сравнении с Сэди. Она была редкой красавицей, хотя общим обликом похожа на меня, с той разницей, что у нее были карие глаза и несколько более русые волосы. Люди на улице оборачивались, чтобы посмотреть на нее, и это бесило нашу мачеху. Она хотела, чтобы на нее смотрели. Я уже тогда понимала это. Она никогда не отправилась бы путешествовать с нами, если бы мой отец, оставивший ей свое состояние, не поставил бы ей условием дать хорошее воспитание Сэди и мне и выдавать нам по тысяче долларов в год каждой до замужества. Она имела на моего отца сильное влияние, так как он долго болел, а она была его сиделкой, откуда и явилось их знакомство. Она убедила его оставить ей свое состояние, но не могла помешать ему поставить некоторые условия, из коих одно было ей особенно не по вкусу: он потребовал, чтобы она жила в одном городе с нами. Вот почему, когда ей захотелось съездить в Париж повеселиться, ей пришлось взять нас с собой. Вместе с тем она не хотела запирать Сэди, так как Сэди не могла бы выйти замуж, если бы ее никто не видел, а, разумеется, ей хотелось как можно скорее избавиться от Сэди. Тогда миссис Рей могла бы веселиться и к тому же не выплачивать денег падчерице. Я часто слышала это от Сэди, так как она поверяла мне все свои тайны. Она очень любила меня, а я ее обожала. Я чувствовала себя очень взрослой, благодаря ее доверию, а также полному отсутствию подруг моего возраста.

-- Бедная девочка! -- сказал Стивен.

-- О, я была очень счастлива. Только впоследствии... но, впрочем, нельзя так забегать вперед. Наша мачеха, которую мы всегда звали миссис Рей, а не мамой, любила общество военных, и мы знали довольно много французских офицеров. Они навещали нас в меблированной квартире, где мы жили. Некоторых привела к пам наша французская гувернантка, брат которой служил в армии, те привели еще новых, и миссис Рей ездила на вечера с Сэди, хотя ей вовсе не нравилось играть роль мамаши. Если за обедом или на вечере любовались Сэди, миссис Рей бывала зла весь следующий день и говорила всякие неприятности. Тогда Сэди плакала, когда мы оставались наедине, и говорила, что ей придется кое-как выйти замуж, чтобы избавиться от тяжелой жизни. Это и меня заставляло плакать, но она обещала взять меня с собой, когда уедет... Когда мы были в Париже уже около двух месяцев, Сэди как-то вернулась с бала и разбудила меня. Мы спали в одной комнате. Она была взволнована и хороша, как ангел. Я сейчас же поняла, что что-то случилось. Она объявила мне, что познакомилась с удивительным человеком, очаровавшим всех. Она много о нем слыхала, но раньте не встречалась с ним. Он служил во французской армии капитаном, был старше других ей знакомых офицеров, но очень красив и умен. Только в самом конце Сэди упомянула, что в нем есть арабская кровь. И то она поспешила оговориться, что его мать была испанка, что он отчасти был воспитан во Франции и говорит так же прекрасно по-французски, как и по-английски. Они танцевали вместе, и Сэди сказала мне, что никогда не встречала такого интересного человека -- он казался ей героем романа, и присовокупила, что я его увижу, так как он просил разрешения бывать у миссис Рей. Он поставил много вопросов Сэди, и она даже рассказала обо мне, так что он просил мне кланяться. Она, по-видимому, ожидала, что я обрадуюсь, но я совсем не была рада. Я читала сказки Тысячи одной ночи с иллюстрациями и знала, что арабы обладают темной кожей. Я не смотрела на них свысока, но мне как-то казалось невозможным, чтобы Сэди интересовалась арабом. -- Молодая девушка замолкла и, по-видимому, забыла продолжать. Она говорила все время с короткими перерывами, как будто не замечая, что говорит громко. Она нахмурила брови и вздохнула. Стивен понял, что какое-то тяжелое воспоминание угнетает ее, но вскоре она продолжала, -- Он явился на следующий день. Он был красив, как сказала Сэди, так же красив, как араб на этом пароходе, но все же отличался от него. Он казался гордым и благородным, но вместе с тем суровым и эгоистичным. Ему было около тридцати четырех лет, и мне он казался старым даже для Сэди. Но она была очарована. Он часто стал бывать у нас, и Сэди встречалась с ним в других домах. Везде, куда она ни ездила, он старался с нею встречаться. Это ей нравилось, так как он занимал довольно видное положение в обществе и происходил из знатной семьи. Помимо этого, можно было с первого взгляда догадаться, что он безумно влюблен. Он никогда не сводил глаз с Сэди, когда она сидела в той же комнате. Казалось, он готов ее проглотить; а если она кокетничала с настоящими французскими офицерами, чтобы его подразнить, он почти что сходил сума. Ее это забавляло: она находила это занимательным. Да, я забыла вам сказать, что он носил европейский костюм и феску, а не чалму, как этот араб. Если бы он был в чалме, Сэди никогда не увлеклась бы им до такой степени. Человек в чалме не может очаровать христианскую девушку, неправда ли?

-- Конечно, -- сказал Стивен. -- Он понимал, насколько должна была подействовать на смуглого восточного человека такая красота, какую описала молодая девушка. "Такой же облик, как мой", сказала Виктория Рей. Если он, англичанин, привыкший к белизне кожи своих соотечественниц, был поражен наружностью этой девушки, то можно себе представить, какое действие оказывала ее более красивая сестра на араба.

-- Он ухаживал так безумно за Сэди, что она потеряла голову, -- продолжала Виктория. -- Она повторяла мне то, что он говорил ей, а миссис Рей делала все на свете, чтобы они чаще встречались, потому что он был очень богат и жил далеко. Она рассчитывала, что ей не придется больше платить Сэди денег и даже видеться с ней. Он был в Париже только в отпуску, так как был Спаги (мусульманский кавалерист) и жил в Алжире, где ему принадлежал дом.

-- А, в Алжире! -- Стивен начинал понимать.

-- Да. Его имя было Кассим-бен Халим-эль-Шейк-Араб. Он не был знаком с Сэди и двух недель, когда сделал предложение. Она попросила несколько дней, чтобы обдумать свой ответ. Я умоляла ее ответить отказом, но раз как то, когда миссис Рей была злее обыкновенного, Сэди согласилась. Кассим-бен-Халим был, разумеется, магометанин, но их венчали по французским законам. Они не венчались в церкви, так как это было бы неуважением к его религии, но он обещал не мешать ей исповедывать свою веру. В общем казалось, что нет причин, почему Сэди не быть бы столь же счастливой, как всякой католичке, выходящей за протестанта, и наоборот, а у Сэди, кстати, не было твердых религиозных убеждений. Она была христианкой, но не любила посещать часто церкви.

-- А ее обещание взять вас с собой? -- напомнил Стивен.

-- Она его исполнила бы, если бы на это согласилась миссис Рей, хотя Кассиму я вовсе не была нужна и он согласился на этот план только потому, что боялся потерять Сэди, если откажет ей в чем-нибудь. Но миссис Рей опасалась отпустить меня в виду условия, поставленного моим отцом, чтобы я была при ней до окончания моего воспитания. Существовал друг моего отца, который уже раз грозил ей, что будет оспаривать завещание ради Сэди и меня. Она боялась, что, отпусти она меня, его план мог бы осуществиться. Кончилось тем, что Сэди уехала с мужем в Алжир без меня. Сэди плакала, но казалась все-таки счастливой, так как была влюблена и очень заинтересована будущей неведомой жизнью, которая, по словам Кассима, должна была походить на чудный, сказочный сон. Он осыпал ее драгоценностями, сказав ей, что это ничто в сравнении с тем, что она получит, когда поселится с ним в его доме. Она, если пожелает, будет покрыта с ног до головы бриллиантами и жемчугом, рубинами и изумрудами. А она, конечно, этого желала, так как любила драгоценности, бедняжка.

-- Почему вы сказали "бедняжка". Неужели вы собираетесь объявить мне, что свадьба оказалась неудачной?

-- Не знаю, -- ответила молодая девушка. -- Я знаю о ней столько же, сколько я знала бы, если бы Кассим-бен-Халим действительно увез ее в сказочное царство и захлопнул за ней дверь. Видите ли, мне тогда было только восемь лет, и я не могла жить по-своему. После свадьбы Сэди и ее отъезда в Алжир моя мачеха вообразила, что влюблена в американца из Индианы, которого встретила в Париже. Он сумел уверить ее, что очень богат и имеет солидное положение. Он был деловым человеком, приехавшим только в Париж для отдыха, и спешил вернуться на родину. Он убедил миссис Рей уехать в Америку на одном пароходе с ним. Разумеется, она взяла меня с собой, и этот американец, мистер Генри Поттер, рекомендовал для меня пансион, вблизи того города, где он жил; там занимались обучением маленьких девочек. Этот пансион был когда-то фермой, и мистер Поттер говорил, что там "хорошие учительницы и хороший воздух". Я еще теперь слышу эту фразу. Мою мачеху легко было убедить; она наняла комнату в гостинице города Поттерстона, названного в честь деда мистера Поттера. Вскоре они обвенчались, но их свадьба не изменила моей жизни. Школа была старомодная, но не плохая, и я чувствовала себя счастливой, насколько это было возможно в разлуке с Сэди. В школе был чулан, где мне позволяли сидеть по субботам и писать письма сестре; в этом чулане был угол, куда в крошечное окно в виде полумесяца проникало солнце; я назвала этот угол Алжиром. Я выдумала игру, что хожу навещать Сэди в великолепном арабском дворце, о котором она мне писала. Эт была чудная игра, но когда я ее кончала, то чувствовала себя одинокой. Я тоже танцевала там, в одних чулках, чтобы никто не мог слышать причудливые танцы, которые были следствием сказок, нашептанных когда-то мне сестрой. Танец Тени и танец Статуи, которые вы видели, взяты из этих рассказов, и есть еще другие, которых вы не знаете: танец бабочки, танец колосьев и два восточных танца, которые были взяты из рассказов Сэди, слышанных ею от Кассима-бен-Халима. Это танец облака дыма и танец драгоценного камня и розы. Я уже тогда танцевала их хорошо, так как делала это охотно. Мне всегда было так же легко танцевать, как дышать, и Сэди всегда поощряла меня в этом. Когда я осталась одна, то, танцуя созданные ее рассказами танцы, я вспоминала о ней.

-- А как насчет ваших учительниц? Неужели они ни разу не поймали вас? -- спросил Стивен.

-- Да. Это наконец удалось одной молодой учительнице, но не в чулане, а в дортуаре, когда я танцевала перед старшими воспитанницами ночью. Молодая учительница была немногим старше самой взрослой воспитанницы и потому начала смеяться; и должно быть я, в самом деле, была смешна в ночной рубашке с распущенными рыжими волосами. Хотя нас всех выбранили, меня после этого иногда заставляли танцевать на вечерах, которые мы устраивали летом во время каникул. Я была самой маленькой в школе и оставалась там все лето, так что меня баловали все учительницы. Они принадлежали к одной семье; тут были и тетка и племянницы, родом они были с юга и потому добродушны... Но все это к делу не относится. Все, что интересно, касается лишь Сэди. Несколько месяцев подряд я получала от нее письма из Алжира. Сначала письма ее были вроде сказок, но затем, очень скоро, она почти перестала говорить о себе. Казалось, как будто Сэди становилась все скрытнее и скрытнее или ей надоедает мне писать и она не находит, что рассказать. Наконец письма окончательно прекратились. Я писала, писала, но не получала ответа... никогда не получала ответа.

-- И вы никогда больше не имели известий о вашей сестре? -- спросил Стивен, которому это казалось невероятным.

-- Никогда. Теперь вы понимаете, для чего я росла, для чего я жила все эти годы -- чтобы ее найти.

-- Но позвольте, -- сказал Стивен, -- наверно был какой-нибудь способ...

-- В моей власти не было никакого способа узнать что-нибудь. Я была беспомощна. Я была ребенком без денег. Я еще не очень стара, но я старше своих лет, потому что мне предстояла эта задача. И вот, я жила в деревенской школе в двух милях от Поттерстона, который тоже показался бы вам хуже деревушки. Когда мне было четырнадцать лет, моя мачеха внезапно умерла, оставив все состояние моего отца мистеру Поттеру за исключением нескольких тысяч долларов па мое воспитание; но мистер Поттер потерял все свое и мое состояние на какой-то безумной спекуляции, которая взбаламутила всю Индиану. Год тому назад произошел крах, и обе мисс Дженнингс, начальницы школы, предложила мне остаться у них младшей учительницей, так как им жаль было меня. Но даже, если бы ничего не случилось, я покинула бы их, так как чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы приступить к настоящей своей работе. Я вижу, вы думаете, что я могла как-нибудь раньше добраться до сестры, но я, право, не могла. Я все уже испробовала. Яне только продолжала писать и писать, но обратилась за помощью к мисс Дженнингс и пастору, служившему по воскресеньям в нашей церкви. Мои начальницы говорили об этом всем родственникам воспитанниц, которые обещали, что если когда-нибудь поедут в Алжир, то будут искать капитана Кассима бен Халима. Но это все были люди, не предпринимавшие никаких путешествий. Пастор писал по моей просьбе американскому консулу в Алжире, но получил ответ, что Кассим-бен- Халим исчез бесследно. Никто как будто даже не знал, что он женат на Американке.

-- Вашей мачехе следовало поехать самой, -- сказал Стивен.

-- О, -- следовало! Я очень редко видалась с мачехой после ее свадьбы с мистером Поттером. Хотя она жила так близко, она никогда не приглашала меня к себе в дом и только раза два в год приезжала меня навещать. Но однажды вечером я убежала к ней и стала умолять ее найти Сэди. Она сказала, что это вздор; что, желай Сэди поддержать с нами сношения, она продолжала бы писать; что могло случиться, что она умерла. Но неужели вы думаете, что, если бы она умерла, этого не знала бы я?

-- То есть путем инстинкта, телепатии или чего-нибудь в этом роде?

-- Не знаю; но, несомненно, я -- это почувствовала бы. Я почувствовала бы ее смерть, как порванную струну в моем сердце. А я, наоборот, всегда слышу, что она зовет меня. Я ей нужна. Я это знаю, и никто не разубедит меня в этом. Теперь вы понимаете, что только я одна могла предпринять что-нибудь. Когда я была совсем маленькой, я всегда думала, что когда мне будет шестнадцать, семнадцать лет и я смогу покинуть школу или даже убежать оттуда, то у меня будут свои деньги. Но когда умерла моя мачеха, я убедилась, что никогда ничего не получу от мистера Поттера.

-- А старый друг, о котором вы говорили, неужели он не мог ничего сделать? -- спросил Стивен.

-- Если бы он остался в живых, все было бы иначе. Но он был очень стар и умер от воспаления легких вскоре после свадьбы Сэди. Кроме него, не у кого было искать помощи. Итак, с четырнадцати лет я знала, что как-нибудь должна заработать деньги. Без денег я не могла надеяться попасть в Алжир и найти Сэди. Даже, если бы она исчезла оттуда, я знала, что должна начать свои поиски с этого города. Не правда ли, вы согласны со мной?

-- Конечно, надо начать с Алжира, -- подтвердил Стивен -- должен же существовать способ напасть на ее след. Кто-нибудь должен знать, какая судьба постигла такого знатного человека, каким казался ваш зять. Нельзя поверить, чтобы он исчез бесследно.

-- Он должен был оставить следы и, если никто не нашел их, я их найду, -- сказала молодая девушка. -- Я сделала пока все то, что могла. Я обращалась за помощью ко всем; когда я приезжала в Нью-Йорк, я ходила в агентство Кука спрашивать, нет ли пассажиров, едущих в Алжир. Если я находила таковых, я подходила к ним, прося узнать что-нибудь о сестре, и давала им свой адрес на случай, если они узнают что-нибудь. Они все обещали стараться, но, вероятно, забывали или не могли ничего узнать. Никогда не приходило никаких известий. Но теперь будет иначе, раз я взялась за дело. Я найду Сэди и, если она несчастна, увезу ее с собой. Если ее муж -- плохой человек и он покинул Алжир, потому что разорился, то мне придется его подкупить, чтобы он отпустил Сэди; денег, надеюсь, у меня хватит на все это, разве, что он очень жаден, или я по пути встречу непредвиденные препятствия. В таком случае я опять буду танцевать и заработаю еще много денег, вот и все.

-- Я вижу, что вы -- удивительная девушка! -- сказал Стивен, чувствуя угрызения совести за несправедливые мысли об этом ребенке, пришедшие ему в голову, когда он узнал, что она -- танцовщица. -- Вы самая изумительная девушка, о которой я когда-либо слышал.

Она радостно засмеялась.

-- О, нет, я вовсе не изумительна. Мне смешно, что вы это говорите. Может быть, ни у кого из знакомых вам девушек не было такой цели в жизни, как у меня.

-- Разумеется, нет, -- сказал Стивен, -- а если бы и была, они бы ее не достигли.

-- Нет, достигли бы. Всякий достиг бы, если бы только достаточно этого желал. Всегда удается то, чего сильно желаешь. Я хотела добиться цели всем сердцем и всей душой и знала, что найду способ осуществить свой план. Я действовала, как подсказывал мне инстинкт, и, конечно, он вывел меня на хорошую дорогу. Разуму можно верить только в научных вопросах, не так ли? Инстинкт выше, так как это ваше собственное я.

-- Это, кажется, то, что проповедуют последователи "Новой мысли" или как они там называют свою веру? -- спросил Стивен. -- Я знаю много женщин, которые два, три года тому назад страшно увлекались этим. Они ходили слушать какого-то американского проповедника, которого находили "слишком обворожительным". Они применяли свои познания, чтобы выигрывать в бридж. Не знаю, удавалось ли им это.

-- Я никогда ничего не слышала о "Новой мысли", -- сказала Виктория. -- Я всегда обо всем имела свои собственные мысли. Чулан в школе способствовал размышлениям. Мне приходили на ум чудные мысли, когда я их призывала, мысли сияющие, как ангелы. Они давали мне новые понятия о прекрасном, которое жило во мне.

-- Это то, что мои приятельницы называли пробуждением своего сознания. Но это их опять-таки приводило к бриджу.

-- А меня это привело из Поттерстона -- сюда, -- сказала Виктория, -- и доведет меня до конца, где бы он ни был, в этом я уверена. Может быть, это заведет меня далеко, далеко, к тому таинственному золотому безмолвию, которое я часто вижу во сне в связи с Сэди, ожидающей меня; это самый странный сказочный дворец, и я не имею понятия, где он! Но я найду его, если она там.

-- Как искренно вы верите в вашу звезду! -- воскликнул Стивен с завистью и восхищением.

-- Конечно. А вы разве не верите в свою?

-- У меня нет звезды.

Она быстро взглянула на него, как будто ей стало его жаль. И в его глазах она увидела безнадежную тоску, которую нельзя было скрыть от ее ясного взгляда.

-- Мне жаль вас, -- сказала она просто, -- не знаю, как я прожила бы без звезды. Она освещает мой путь своими лучами. Но я уверена, что ваша звезда находится где-нибудь на небе, и если вы захотите, то ее найдете.

Он мог бы в это мгновение найти две звезды в ее глазах, но они были -- не для него.

-- Может быть, я не достоин звезды, -- сказал он.

-- Я уверена, что достойны, вы из таких, которым надо иметь звезду. Постарайтесь ее получить!

-- Это могло бы только составить мое несчастие, так как мне не пришлось бы, может быть, идти по пути, освещенному ее лучами.

-- Наоборот, вы были бы так ясе счастливы, как я. Я всегда счастлива, так как яркий свет моей звезды помогает мне во всем. Он помог мне танцевать; он помог мне подойти ближе к цели.

-- Расскажите мне о ваших танцах, -- сказал Стивен, желая переменить разговор и забыть про Марго, единственную его звезду в будущем. -- Мне бы хотелось знать, как вы начали, если вам не скучно рассказывать.

-- Как это мило с вашей стороны, -- ответила Виктория с благодарностью.

-- Мило! -- он расхохотался.

-- Да; ведь тут мало интересного. К счастью, я танцевала с тех пор, как себя помню. Когда мне минуло четырнадцать лет и я поняла, что никогда не увижу своих денег, я решила, что для меня легче всего заработать деньги своими танцами, так как это был мой единственный талант. Я начала серьезно работать, но все в том же чулане, где я также усердно изучала арабский язык. Никто не знал, чем я занимаюсь, что у меня в голове, пока я в прошлом году не объявила старшей мисс Джоннингс, что не могу у нее быть младшей учительницей, так как должна покинуть школу и ехать в Нью-Йорк.

-- Что же она сказала?

-- Она сказала, что я рехнулась, это сказали все. Они заставили пастора переговорить со мной, чтобы отсоветовать мне исполнение моего безумного плана. Сначала он противился моему намерению, но потом я сумела его убедить.

-- Как же вам это удалось? -- спросил Стивен, удивляясь все более и более.

-- Не знаю. Я объяснила ему все мои чувства; ах да, я тоже танцевала перед ним.

-- Вот так раз. Как же это на него подействовало?

-- Он стал хлопать в ладоши и сказал, что это -- благородный танец, а совсем не таком, как он ожидал. Он решил, что всякий может смотреть на такой танец без ущерба для себя. Затем он прочел мне лекцию о том, как я должна себя вести, когда буду танцовщицей. Мне легко было следовать его советам, так как то, чего он боялся, никогда не случалось со мной.

-- Ваша звезда берегла вас?

-- Конечно. В начале мне было трудно, так как у меня не было денег. Но зато у меня были материнские часы и ее обручальное кольцо (они принадлежали Сэди, но она отдала их мне перед отъездом), да еще очень странная брошка, подаренная мне Кассим-бен-Халимом. Взгляните, она сейчас на мне. так как я не продала этих вещей. Я пошла в магазин в Поттерстоне и просила дать мне под залог вещей пятьдесят долларов. Владелец магазина был настолько добр, что согласился на мою просьбу.

-- Вы, кажется, считаете всех, кого встречаете, добрыми и хорошими, -- сказал Стивен.

-- Да, но, право, все почти всегда хорошо относились ко мне. Если вы искренно верите, что люди будут добры, это заставляет их сделаться таковыми, если они не совсем испорчены.

-- Возможно, что это так.

Стивен ни за что не хотел поколебать ее веру в людей, а личность этой девушки была настолько сильна, что он готов был даже согласиться с ней. Кто знает? Может быть, он недостаточно "верил" в Марго. Он с интересом стал рассматривать брошь, о которой упомянула мисс Рей. Это было оригинальной работы плоское кольцо матового золота с булавкой, к которой была приколота вуаль под шеей. Вокруг края были вставлены жемчужины и грубо отшлифованные изумруды; во всей броши была какая-то варварская красота.

-- Что же случилось, когда вы добрались до цели вашего путешествия? -- продолжал Стивен, боясь распространяться насчет больного для него вопроса о человеческой доброте. -- Были ли у вас знакомые в Нью-Йорке?

-- Не было никого. Но я спросила извозчика, может ли он меня отвезти в приличный пансион для актрис, а так как он сказал, что может, я велела ему ехать туда. Я наняла крошечную коморку в самом верхнем этаже и уплатила за неделю вперед. Владельцы пансиона были очень бедные люди, так что комнаты они сдавали дешево. Но они прекрасно знали всех театральных директоров и очень заинтересовались мною, когда узнали, что я собираюсь сделаться танцовщицей. Они боялись, что я напрасно все это затеяла, но в тот же вечер переменили свое мнение и дали мне много хороших советов.

-- Значит, вы танцевали перед ними?

-- Да, в такой душной гостиной, пропитанной запахом газа, и с дырявым ковром, на котором было так трудно танцевать. Один лысый, милый старичок, который играл в театре "Варьете", посоветовал мне постараться увидать некоего мистера Чарльза Нормана, настолько важного человека, что я слыхала о нем даже в Индиане. Я день за днем старалась его увидеть, но мне это не удавалось, так как он был слишком занят. Все же я не унывала. Я знала, что мистер Норман иногда должен бывать в театре, и потому купила его фотографию, чтобы узнать его; однажды, когда он прошел мимо меня, я собралась с духом и заговорила с ним, сказав, что ожидаю его уже очень давно. Сначала он нахмурился и, кажется, собирался рассердиться, но, посмотрев на меня долгим злобным взглядом, проворчал: "Хорошо, идите за мной. Я скоро увижу, на что вы способны". Я вошла и стала танцевать на полутемной сцене перед мистером Норманом и еще одним человеком, сидевшим в креслах. Весь театр был пуст, ложи и места были покрыты чехлами. Моим зрителям, кажется, понравился мой танец, и мистер Норман заявил, что даст мне возможность выступить на сцене. Затем в случае, если бы я понравилась публике, он обещал назначить мне жалованье. Но я заявила ему, что мне немедленно нужно жалование, так как у меня хватит денег только на несколько дней. Я уже все почти истратила на дорогу в Нью-Йорк. "Хорошо", -- сказал он и предложил мне тридцать долларов в неделю для начала, "а там", сказал, "увидим". И что же? Публике понравились мои танцы, и мистер Норман предложил то, что тогда показалось мне огромными деньгами. Теперь вы знаете, как все было, и, верьте мне, я не надоедала бы вам таким бесконечным разговором, если бы вы не ставили мне вопросов. Я боюсь, что и так мне не следовало болтать. -- Голос ее изменился. Она повернулась в своем кресле и оглянулась, как оглядываются люди, очутившись впервые в незнакомой комнате. -- Батюшки! ведь уже стемнело! -- воскликнула она.

Стивена этот факт поразил не менее ее.

-- Да, действительно, -- сказал он. -- Но я был так заинтересован вами... вашим рассказом, что я ничего не заметил. Я забыл, где мы находимся.

-- Я тоже забыла, -- сказала Виктория. -- Я всегда забываю все окружающее, когда думаю о Сэди и о сказочном золотом безмолвии, где я ее вижу. Все пассажиры исчезли с палубы. Вы заметили, как они ушли?

-- Нет, -- сказал Стивен, -- не заметил.

-- Как странно! -- воскликнула молодая девушка.

-- Вы находите? Вы увлекли меня за собой в золотое безмолвие.

-- Но где же все? -- спросила она с волнением. -- Разве так поздно? Может быть, они уже пошли приготовиться к обеду.

Из маленького мешка, висевшего на поясе, она вынула старинные часы, заводящиеся ключом, по всей вероятности, те, которые она закладывала, чтобы добраться до Нью-Йорка, и взглянула на них.

-- Что-то случилось с моими часами, -- сказала она. -- Теперь не может быть двадцать минут девятого.

Великолепные часы Стивена, по-видимому, тоже испортились. Не оставалось сомнения, что было действительно двадцать минут девятого, раз известно, что истина подтверждается показанием двух свидетелей.

-- Какой ужас! -- воскликнула Виктория. -- Я задержала вас здесь все это время!

-- Разве я не сказал вам, что слушать вас я предпочитаю всякому занятию, не исключая еды. Но я не слыхал звонка.

-- И я не слыхала.

-- Я забыл об обеде. Вы увлекли меня за собой, Бог весть, куда.

-- И за Сэди, -- прибавила молодая девушка. -- Благодарю вас, что вы побыли с нами.

-- Благодарю вас, что вы взяли меня с собой.

Они расхохотались, и в эту минуту пассажиры начали высыпать на палубу. Обед кончился. Прошел красивый араб, разговаривая с тощим английским пастором, которого он успел очаровать. Они говорили о делах в Марокко и, когда проходили мимо Стивена и Виктории, араб даже не оглянулся, а все-таки Стивен чувствовал, что он думает о пих, а не о своем разговоре с пастором.

-- Что же нам делать? -- спросила Виктория.

Стивен подумал с минуту.

-- Хотите пригласить меня за свой стол? -- спросил он.

-- Может быть, они скажут, что теперь слишком поздно, чтобы получить обед. Мне все равно, но для вас...

-- Я ручаюсь, что, если вы меня пригласите, нам дадут обед гораздо лучше того, который получили другие, -- пророчествовал Стивен.

-- О, пожалуйста, пойдите со мной, -- взмолилась она, как ребенок. -- Я никогда не решилась бы одна предстать перед лакеями. Знаете ли, я чувствую, что вы мне как-будто друг теперь, хотя это может показаться вам смешным.

-- Это самый большой комплимент, который я когда-либо слышал, -- сказал Стивен. -- Это возбуждает мою веру в себя, что мне крайне необходимо.

-- А как насчет звезды, которую вы должны себе найти, -- напомнила она, снимая плед.

-- Мне бы хотелось, чтобы вы уступили мне немного света от вашей звезды, чтобы найти свою, -- сказал он веселым голосом, но с оттенком грусти, который не ускользнул от нее.

-- Хорошо, -- быстро проговорила она. -- Я вам дам целую половину моей звезды.

Глава VI.

Предсказание Стивена сбылось. Они пообедали лучше других и наслаждались своим одиночеством в столовой, как приятным приключением. Виктория нашла, что подававший им лакей особенно добродушен, так как служит им с веселым лицом вместо того, чтобы дуться. Стивен мог объяснить иначе причину его улыбок, но он этого не желал. Он чувствовал себя счастливым и давал Виктории хорошие советы, обещая, что Невилль Кэрд поможет ей.

-- Он наверно встретит меня на пристани, -- говорил он, -- если вы позволите, я вам его представлю. Ему, может быть, удастся узнать все, что вам нужно.

Стивену хотелось еще разговаривать с Викторией после обеда, но ей было стыдно, что она отняла уже у него так много времени, и на этот раз она не пыталась беседовать с ним. Она спустилась в каюту и там думала о нем и о своей сестре; а он думал о ней, гуляя по палубе и любуясь звездами.

"Блеснула белизной и навеки исчезла".

Опять эти слова пришли ему на ум. Она была бела -- бела, как кружевной узор пены на голубых волнах Средиземного моря; но она не исчезла навеки, как он думал, когда сравнил ее с белыми брызгами на море Ламанша. Она опять неожиданно явилась на его пути; и может быть, еще на короткое время озарит его жизнь на берегу там, на востоке. И все-таки она не может войти в его жизнь. В его жизни нет места для молодой девушки. И все-таки, он продолжал думать о ней и представлять себе все то, что Невилль Кэрд и он сделают, чтобы помочь этой девочке в ее трудной задаче. Разумеется, нельзя допустить, чтобы она странствовала одна по Алжиру. Добравшись до города, надо было ей оставаться там, пока местные власти не найдут ее сестры.

Он мысленно произнес это мощное слово "местные власти", но в сущности думал, что дело окажется гораздо проще. Можно было обратиться к полиции, если бы Невиллю Кэрду и его друзьям не удалось найти Бен-Халима и его жену. Совершенно невольно Стивен представил себе, как он заслужит благодарность Виктории Рей. Эта мысль была ему приятна, как усеянная цветами дорожка среди дремучего леса.

Виктория тоже думала о нем, но несколько иначе. Она никогда не наполняла своей головы разным вздором относительно мужчин, как делали другие девушки. Она была слитком занята для этого. Когда девушки в школе говорили о любви и о браке, она интересовалась этим, как интересуются книгой, но ей казалось невозможным, чтобы она когда-нибудь влюбилась и вышла замуж. Теперь это было еще менее возможно, раз ей наконец удалось отправиться в поиски за Сэди. Она была очень взволнована и в сердце, и уме не было места другому чувству, чем то, которое руководило ею в течение всей ее жизни. Но она беспокоилась менее, чем всякая другая беспокоилась бы на ее месте. Теперь, когда Бог уже настолько помог ей, она ожидала помощи и в дальнейшем. Она не хотела верить, чтоб с Сэди могло случиться нечто до такой степени ужасное, чему она не могла бы помочь; и она надеялась, что все вскоре кончится благополучно. Молодой девушке казалось, что Стивен был ниспослан ей судьбой с известной целью. Иначе, почему же ему было быть таким добрым на пароходе и затем здесь опять, когда она почти уже забыла о нем? Почему ему понадобилось как раз ехать в Алжир и знать человека, живущего там со времени прекращения писем Сэди?

Все эти доводы были детскими, но Виктория Рей еще очень недавно оставила за собой детство; и хотя ее религиозные воззрения были своеобразны, все же они имели для нее огромное значение. Многое, что она слышала в церкви, казалось ей непонятным; но она искренно верила, что Всемогущая Сила, движущая вселенной, распоряжается ее судьбой так же, как и звездами небесными. Она думала, что душа ее есть божественная искра и что этой душе стоит только взывать к божеству, чтобы быть услышанной. И она взывала, чтоб Бог помог ей найти Сэди, и вот, она была на пути к этому. Она не знала, как ее найдет, но не сомневалась, что в этом должен ей помочь Стивен Найт. Иначе, какая ей от него польза? Виктория была слишком скромна, несмотря на безграничную, веру в свою звезду, чтоб вообразить, что она может быть полезна Стивену. Она могла быть полезна только Сэди и ни к чему другому не стремилась. Хотя она очень мало знала о высшем обществе, Она прекрасно понимала, что Стивен принадлежит к другому кругу, чем она; к тому кругу, где люди богаты, веселы, и умны; словом, к высшему светскому кругу. Она, кроме того, была уверена, что Стивен считает ее маленькой девочкой, а она смотрела на него с благодарностью и с восхищением, как будто издалека. Виктория пришла еще к заключению, что он -- очень хороший человек.

Виктории Рей никогда бы не пришло в голову назвать его "Белым рыцарем", как назвала его Марго Лоренци в знаменитом интервью, но когда она услыхала его имя, ее. поразило, что имя настолько подходит к нему [Найт -- рыцарь]. Она любила искать значения в именах и, когда на нее находило уныние, любила повторять: "Ведь я -- Виктория [Виктория -- победа], Виктория", пока, наконец, не успокаивалась, решив преодолеть все препятствия. Ей казалось, что лицо Стивена очень хорошо подошло бы для картины молодого рыцаря-крестоносца. Она догадывалась, что он много пострадал, так как лицо его было худо, а глаза редко улыбались, даже когда он смеялся. Глядя на его черты, ей невольно приходила в голову мысль, что Создатель много над ними постарался. Она видала мужчин красивее его, как, например, араб на пароходе, но ей казалось, что если бы генералу понадобился человек, чтобы послать его на верную смерть, он должен был бы выбрать такого, как Стивен. У нее получилось впечатление, что он способен пожертвовать собой ради достижения известной цели и даже ради ближнего, хотя он имел вид баловня судьбы.

Итак, Виктория наконец заснула, думая о Стивене.

Редко случается, чтоб даже такое быстроходное судно, как "Charles Quex" делало переход из Марселя в Алжир в восемнадцать часов, как значатся на росписями. Обыкновенно оно делает его в одну ночь и два полудня, но на этот, раз пассажиры стали говорить, что пароход сделает переход в двадцать два часа. На заре он прошел Балеарские острова, покрытые таинственной лиловатой дымкой среди искрящегося моря, и не было еще полудня, когда на бледном горизонте показались туманные очертания Атласских гор. Затем, по мере поворота турбин парохода, туманные очертания обозначились яснее, принимая золотистый оттенок; появился белый маяк, выступавший на синем фоне и озаренный лучом утреннего солнца; вскоре ближайшие горы зазеленели, меняя цвет на подобие хамелеона; ясно обозначился Адмиралтейский остров, -- древний притон жестоких пиратов, столетиями наводящих ужас на мореплавателей; и наконец, на склоне горы появился Алжир в виде перламутрового аляповатого узора в зеленой эмалевой оправе. Узор вскоре превратился в отдельные постройки. Странные куполы Византийского собора на горной вершине выросли, подобно фантастичному тропическому растению с распускающимися темно-розовыми бутонами, тянущимися к раскаленному лиловатому небу.

-- Наконец, Африка! -- сказала Виктория, стоя рядом со Стивеном и опираясь на поручни.

Она говорила про себя, не замечая, что говорит громко, но Стивен слышал. Они мало виделись в это утро, так как каждый из них боялся мешать другому, хотя в душе стремились друг к другу. Но к концу путешествия Стивен больше не мог удержаться от соблазна, манящего его. Предлогом было спросить мисс Рей, каково ее первое впечатление при виде того места, о котором она мечтала десять лет.

-- Ваши ожидания оправдались? -- спросил он.

-- Да, -- ответила она, -- у меня ведь есть фотографии. И я прочла все, что написано об Алжире, как на французском, так и па английском языке. Я всегда старалась практиковаться на французском языке по той же причине, по которой я училась по-арабски. Мне кажется, я даже могла бы безошибочно назвать некоторые строения. Все же есть конечно, разница, как между живым лицом и портретом. Я никогда не представляла себе такого неба. Я не знала, что может существовать такой цвет! Это точно бледный огонь за тонкой синей вуалью!

Это было действительно так. Стивен видал яркое небо на Ривьере, но там голубой цвет казался гуще, как цвет бирюзы. Тут же небо было эфирное, прозрачное, как лиловая дымка над костром. Стивен радовался, что небо в Африке совсем ново для него. Это усиливало восхищение, которое понемногу овладевало им. Ему казалось, что человек может забыть многое в такой стране, где даже небо -- другое.

Иногда, когда Стивену случалось читать в книгах о "Таинственности востока", он презрительно улыбался. Почему востоку быть более таинственным, чем западу, северу и югу? Разве только потому, что женщин запирают в гаремах и не пускают на улицу без фаты. Такой обычай не может сделать всю страну таинственной. Но теперь, хотя он еще не сошел на берег, он чувствовал, что ему придется признать ту таинственность, над которой он смеялся. Он уже был под впечатлением чего-то непонятного, призрачного, что скрывалось в этом лазоревом море, в резких очертаниях Атласских и Кабильских гор, в белизне низких крыш, выступающих на яркой зелени Сахельского холма, как драгоценные камни на груди женщины.

-- А ваши ожидания сбылись? -- спросила в свою очередь Виктория.

-- Я мало думал об этом, -- признался Стивен, боясь, что ее неприятно поразит его равнодушие. Он не договорил, что искал в Алжире убежища от постигшего его несчастий, а не то чтобы любоваться красивым городом. -- Я не представлял себе Алжира. Вы знаете о нем гораздо больше, чем я, хотя жили не так далеко от него, а я на расстоянии сорока-восьми часов пути.

-- Этот большой медно-красный собор на горе -- "Notre Dame d'Afrique", -- сказала молодая девушка. -- Она точно темная сестра "Notre Dame de la Garde", которая охраняет Марсель, неправда ли? Мне кажется, я могла бы ее полюбить, хотя она, в сущности, уродлива. Я читала в одной книге, что, если взобраться на гору и помолиться ей, можно получить индульгенцию на сто дней.

Какая польза ему от индульгенции, с горечью подумал Стивен.

Когда пароход стал подходить к берегу, туманная красота белого города превратилась в довольно современную, весьма французскую действительность, скрашенную однако куполами, минаретами, зелеными черепичными крышами и группами старинных арабских домов, мелькавших среди безвкусной западной цивилизации. Внизу, на пристани, куда, стремился пароход, было несколько таких старинных домов, превращенных в коммерческие конторы. Они казались прекрасными, но одинокими, как бледные рабыни, помнившие былую славу в далекой стране.

"Charles Quex" замедлил ход, приближаясь к гавани, и перед глазами в ослепительных лучах солнца предстал город во всех подробностях. Дым кораблей вырисовывался темными завитками в ясном небе; пристань была завалена товарами. Слышалось трение цепей, лязг подъемных кранов, хлопанье парусов, словом, весь шум, присущий морскому порту. Наконец, когда пароход подошел к плавучему, мостику, раздались человеческие голоса, резкими звуками заглушающие общий шум, -- и путешествие Стивена Найта и Виктории Рей кончилось.

Глава VII.

Даже по первому беглому взгляду всякий, даже неосведомленный иностранец, должен был заметить признаки двух переплетающихся цивилизаций.

На самом берегу возвышались многоэтажные строения из камня и кирпича, с вычурными балконами, светившимися над многолюдными конторами с большими темными открытыми подвалами. По широкой мощеной улице бежал электрический трамвай. Люди сновали по всем направлениям. Укутанные в плащи и капоры белые фигуры или полуодетые, обернутые в. какой-то холст, сталкивались с обыкновенными людьми в одежде запада. Но среди этого шумного современного французского города (который мог бы быть Марселем или Бордо) чувствовалось что-то чуждое, что-то духовно обособленное, выражавшееся; в ряде белых безмолвных построек среди пестрых красок и гортанного шума. Это были низкие дома с плоскими крышами или миниатюрными куполами, маленькими потайными дверями, крошечными окошками, похожими на прищуренные глаза, и выступающими верхними этажами, поддерживаемыми балками из потемневшего от старости дерева. Легкие минареты вздымались к небу в немом протесте против неверных.

Все, что осталось от древнего Алжира, старалось похвастать прежним величием, всеми прелестями, принадлежавшими когда-то этому волшебному гнезду пиратов, пока французы не пришли и медленно, но верно не отодвинули его от моря. Теперь, безмолвное и гордое в трагедии своего упадка, оно было заслонено претенциозными французскими домами, уродливыми своей простотой или чересчур обремененными орнаментами, как многие постройки на улице Риволи и бульваре Гюиман.

В низких домах, густо настроенных по склону холма в виде белой мозаики, до самого старинного замка Казба, пряталась и дышала настоящая жизнь африканского Алжира. Современная французская улица была только внешним лоском, скрывавшим действительность, искусственно привитой цивилизацией, за которой скрывалась цивилизация, гораздо более древняя и совершенно на нее не похожая.

Стивен вдруг вспомнил, что от многих людей слышал, будто Алжир совершенно испорчен и переделан на французский лад. Но ему казалось, что благодаря этому лежал на этом городе отпечаток трагической поэзии, которого недоставало у других менее испорченных городов. Здесь были контрасты, производящие самое странное впечатление; и Стивен начинал уже чувствовать все сильнее и сильнее всю прелесть Востока. Этот город, не считавшийся Востоком в учебниках географии, был в самом корне настоящим восточным городом.

Пароход не успел пристать, как на палубу стала с крошечных шлюпок взбираться масса смуглых людей, предлагавших свои услуги. Пока один из них объяснялся на ломаном французском языке со Стивеном, к последнему с улыбкой подошел высокий молодой брюнет в великолепном белом с красным костюме и с феской набекрень.

-- Pardon, monsieur -- сказал он. -- Je suis le domestique de monsieur Caird (простите, сударь. Я лакей господина Кэрда). -- Затем приятным гортанным голосом он заявил, что ему поручено смотреть за багажом monsieur; что лучше избегать Tous ces Arаbes-la, (всех этих арабов) и что monsieur Кэрд ожидает своего друга на пристани.

-- А вы разве не -- араб? -- спросил Стивен, не знавший разницы между феской и чалмой. Он заметил, что юноша с веселым лицом был не смуглее всякого южного француза и что у него были карие глаза и все же он не знал, кто же он такой, если не араб.

-- Je suis kabyle, monsieur; kabyle des hauts plateaux (я кабил, сударь, кабил с горных высот). -- отвечал юноша с гордостью, презрительно глядя на кричавших кругом носильщиков. Те вернули ему с лихвой его презрение и смотрели с пренебрежением на его жилет с золотыми галунами, на его куртку красного сукна, светло-голубой кушак и белые, непомерно широкие шаровары, из-под которых выглядывали смуглые икры над белыми носками. Носильщики хотели показать, что им не нравится его нарядная ливрея и что они предпочитают свою грязную одежду и полную свободу. Кабил замечал эти взгляды, но -- вполне довольный собой -- приписывал их зависти.

Стивен повернулся к Виктории, которую на мгновение потерял из виду. Он хотел ей предложить услуги молодого кабила, но она уже наняла старого араба, поразительно тощего и несчастного на вид. Теперь было поздно. Он увидал по ее лицу, что она скорее откажется от помощи, чем обидит араба. Зато она ему сказала название гостиницы, куда телеграфировала, чтобы ей оставили комнату, и Стивен намеревался, как только поздоровается со своим другом, справится подходящая ли это для молодой девушки гостиница.

Он увидал ожидавшего его Кэрда раньше, чем успел сойти с парохода. Это было то же лицо, которое он помнил: детское, с прекрасными блестящими глазами, широким лбом и вьющимися белокурыми волосами. Выражение стало более мужественным, но взгляд оставался тем же ангельским, заслужившим Невиллю кличку "Херувима".

-- Здорово, Длинноногий! -- закричал Кэрд, размахивая своей панамой.

-- Здорово, Херувим! -- воскликнул Стивен и почувствовал особенную радость при виде друга, о котором редко вспоминал за последние восемь или девять лет. В следующее же мгновение он уже знакомил Невилля с мисс Рей и быстро осведомился о выбранной ею гостинице, пока вокруг них собиралась пестрая толпа. Тут были смуглые люди в рваной холщевой одежде, с голыми ногами, казавшимися вырезанными из темного дубового дерева; люди с черными лоснящимися лицами под белыми чалмами; бедные терпеливые кабилы, склоненные под тяжелыми мешками, из дыр коих сыпалась мука, заволакивая окружающих белым облаком и заставляя их чихать. Везде кричали крошечные ослы, лягались крупные мулы, и полуголые дети, смеясь и визжа, бросались под ноги лошадям или ударялись о пестрые стенки автомобилей. Тут собрались нарядные коляски, грязные извозчики, омнибусы из гостиниц и огромные повозки; .смешиваясь с пылью рассыпанной муки, носился тяжелый запах сильных духов, аромат фимиама, занесенный ветром из отдаленной мечети, и запах серой амбры и мускуса амулетов, которые арабы носят на шее, согревая их разгоряченной потной кожей. Ко всему этому примешивался запах морской соли.

Как только состоялось знакомство с мисс Рей среди общей суматохи, Кэрд ловко вывел из толпы и нашел им убежище между своим большим желтым автомобилем и омнибусом, ожидавшим пассажиров.

-- Теперь вы в безопасности, -- сказал он звучным молодым голосом, вполне подходящим к его наружному виду.

Он был на несколько лет старше Стивена, но казался моложе, так как рост Стивена доходил почти до шести футов, тогда как Невилль Кэрд был ниже, по крайней мере, на четыре дюйма, к тому же он был очень худ, и волосы его были золотисты, как волосы ребенка. Он был гладко выбрит, как и Стивен, и хотя последний, живя в Лондоне был смугл, как будто от солнечного загара, Невилл, постоянно подвергавшийся действию южного солнца, обладал цветом лица молодой девушки.

Тем не менее Виктория, быстро составляющая себе мнение о людях, подумала, что каким-то непонятным образом он производит впечатление "мужественного страстного человека, способного любить и ненавидеть всей душой".

"Он был бы великолепен в роли христианского мученика, -- подумала про себя молоденькая девушка, глядя ему в глаза, пока он советовал ей не ехать в намеченную ею гостиницу. -- Но, мне кажется, он позвал бы всех своих лучших друзей, чтобы они присутствовали при его сожжении на костре. А мистер Найт, наоборот, прогнал бы всех прочь".

-- Не ездите ни в какую гостиницу, -- сказал Невилл. -- Будьте гостьею моей тети. Дом принадлежит ей гораздо более, чем мне. В нем очень много места, больше, чем нужно. В настоящее время у нас нет гостей, но их бывает иногда до двенадцати человек. Иногда моя тетя зовет знакомых, иногда я. иногда оба вместе. Я приглашаю вас от ее имени. Она очень милая старушка. Она вам понравится. У нас в доме есть всевозможные животные, почти все, которые могут существовать в этом климате, начиная от карфагенских черепах и японских белых мышей и кончая новорожденной пантерой из Большой Кабилии. Вы попадете как-раз к ее крестинам. Мы все выискиваем для нее имя.

-- Я с наслаждением крестила бы пантеру, и вы более, чем любезны, говоря, что ваша тетя была бы рада меня видеть, но, хотя я очень вам благодарна, но принять ваше приглашение я не могу, -- ответила Виктория каким-то старообразным провинциальным тоном, который как-то еще усиливал впечатление ее сияющей красоты. -- Я приехала в Алжир по очень важному для меня делу. Мистер Найт вам все расскажет. Я просила его сообщить вам все подробности, а он обещал обратиться к вам за помощью. Когда вы узнаете в чем дело, вы поймете, что для меня удобнее не быть ни у кого в гостях. Мне... мне... бы лучше хотелось остановиться в гостинице, несмотря на вашу доброту. Ч

Это решило вопрос. Кэрд обладал слишком большим тактом, чтобы настаивать, хотя совсем не был убежден, что так лучше. Он заявил, что его тетя, леди Мак-Грегор, пришлет мисс Рей приглашение на следующий день к завтраку, и тогда будут крестины пантеры. К тому времени он уже будет знать, благодаря своему другу, как лучше помочь делу. Но во всяком случае он надеется, что мисс Рей разрешит ему довести ее до гостиницы де-ля-Казба, которая, не имея омнибуса, обыкновенно не посылает встречать пассажиров.

На это предложение Виктория с радостью согласилась.

Когда Кэрд подсаживал ее в свой великолепный желтый- автомобиль, красивый араб, ехавший на пароходе, с любопытством взглянул на нее. Он, очевидно, заметил, что она все время была с англичанином на палубе "Charles Quex", а теперь появился новый человек, по-видимому владелец автомобиля. У араба был с собой лакей, человек гораздо смуглее его, просто одетый и с небольшой чалмой на голове. Он, однако, был очень чист и так же важен, как его хозяин. Стивен не обратил внимания на эти две фигуры. Араб для него перестал существовать, раз тот покинул пароход и не увидит больше Викторию Рей.

Шофер Невилля был местный алжирский житель, по лицу которого можно было судить, что в его жилах течет негрская кровь; рядом с ним сидел кабильский лакей, казавшийся в своем вышитом наряде и красивой феске особенно неуместным на изящном автомобиле, представлявшем собой последнее слово современного удобства. У шофера было смелое, решительное лицо с улыбкой шаловливого мальчишки; но он управлял, ловко и осторожно среди запруженных народом улиц, по которым неслись открытые вагоны электрического трамвая, переполненные арабскими женщинами низших классов и французскими девушками в огромных шляпах. Арабы шли посреди улицы, не ускоряя шага перед каретами и автомобилями. Крошечные ребята с очаровательными смуглыми лицами и сияющими глазами устремлялись с тротуара прямо под колеса автомобиля, улыбаясь и прося милостыни. Они были прелестны в своем бесстрашии и нахальстве. Все это было особенно интересно для Стивена, который радовался, что, несмотря на свое прошлое, может еще так наслаждаться новизной. Его чувство можно было сравнить с чувством паралитика, который с радостью замечает, что он снова ощущает уколы булавкой в парализованном члене.

Гостиница де-ля-Казба, которую Виктория выбрала по собственному признанию только из-за дешевизны, находилась, как указывало ее название, на самом склоне городского холма, на углу крутой, узкой и темной арабской улицы. Содержатель гостиницы был толстый алжирец, женатый на мавританке, выдающей себя за испанку; все служащие, кроме одной или двух горничных, были кабилы и арабы. Платили им дешево и смотрели на их работу сквозь пальцы. Стивену не понравилась гостиница; она могла быть интересной для коммивояжеров или туристов, стремящихся ознакомиться с местной жизнью; но была вполне неподходящей для молоденькой одинокой девушки, хотя и отличалась сравнительной чистотой. Виктория, однако, уже заказала комнату и твердо решила остаться здесь, так что Стивен последовал примеру Кэрда и промолчал. Прощаясь с молодой девушкой во входной зале с изразцовым полом, Невилл попросил ее им дать знать в случае, если бы ей неудобно было оставаться в этой гостинице.

-- Завтра вы будете завтракать у нас в половине второго, -- продолжал он, -- но если до того, что-нибудь случится, вызовите нас по телефону. Мы легко можем найти для вас другую гостиницу или пансион, если вы бесповоротно решили не гостить у моей тети.

-- Если вы мне будете нужны, я обещаю, что вызову вас, -- сказала Виктория. И хотя она отвечала Невиллю Кэрду, ее глаза были устремлены на Стивена Найт.

Затем они покинули ее, но Стивен оставался задумчивым, хотя старался, чтобы этого не заметил Невилль.

Глава VIII.

Покинув улицы коммерческого Алжира и подымаясь на гору к "Mustapha Supérieur", где находятся самые лучшие и богатые дома, Стивен говорил с Невиллем Кэрдом об окружающем и о Виктории Рей; но ни слова не было сказано о самом Стивене. Невилль только спросил его, как он путешествовал -- и только. Стивен был этим доволен и прекрасно понимал, что его друг вовсе не хочет выказать ему равнодушие. Если бы это было так, он не пригласил бы Стивена к себе в дом.

Если бы они заговорили о далеком прошлом, когда они вместе проходили курс в университете, это повело бы за собой дальнейшие расспросы, хотя Стивен думал, что впоследствии, вероятно, сам заговорит о процессе, и о Марго Лоренци, теперь же он бы не мог перенести разговора ни о том, ни о другом.

Когда они проезжали мимо ворот красивых домов арабского стиля, Невилль называл Стивену, кто живет в каждом из них: французские, английские и американские семьи; местные власти, живущие здесь круглый год, или иностранцы, проводящие здесь зиму в своих изящных виллах с роскошными садами.

-- У нас здесь довольно приятное общество, -- говорил Невилль, -- мы готовы защищать Алжир и друг друга перед каждым чужим человеком, хотя для нас самое большое удовольствие -- ссориться между собой или мирить чужие ссоры. Это очень весело, и не дает нам засыпать. Мы устраиваем бесконечное количество завтраков и чаев, и нам безгранично скучно посещать друг друга; и тем не менее, если нас куда-нибудь не зовут, мы готовы заболеть желтухой. Это бывает и со мной, хотя я не люблю много выезжать; я провожу целые часы, придумывая предлоги, чтобы не ехать на приглашение, не получить которое заставило бы меня заболеть от злости. Тут есть кружки, ненавидящие друг друга хуже Монтекки и Капулетти. Мы устраиваем наперерыв вечера и стараемся зазвать к себе коронованных особ, бывающих здесь проездом; но мы, ненавидящие друг друга, встречаемся в губернаторском дворце с улыбкой на устах, если на нас смотрят французы; но чуть они отвернутся, мы фыркаем, как лошади: но только про себя, так как мы всегда крайне вежливы.

Стивен расхохотался, что от него и требовалось.

-- А как насчет арабов? -- спросил он, помня просьбу Виктории. -- Существует ли то, что можно назвать арабским обществом?

-- Тут очень мало того, что мы назвали бы в Алжире "обществом". В Тунисе его значительно больше. Много старинных арабских аристократических фамилий вымерли или уехали. Все же осталось несколько богатых и знатных арабов. Их дворцы находятся за чертой города; но многие продали свои дома европейцам, а сами переселились в глубь страны, где им не приходится так близко сталкиваться с руми [христиане], как в этом большом французском городе. Понятно, что они предпочитают деревню Я знаком с некоторыми главными арабскими старшинами, великолепными мужчинами, являющимися ежегодно в блестящих костюмах на бал к губернатору и удостаивающих меня своего общества раза два к обеду, когда они приезжают в Алжир веселиться.

-- Удостаивающих! -- удивленно повторил Стивен.

-- Ей Богу, да. Я уверен, что они воображают, что это большая честь. И я убежден, что и ты согласишься с ними, когда их увидишь. Ты должен непременно поехать па бал к губернатору, даже если ты не хочешь нигде бывать. Это великолепное зрелище. А я в довольно хороших отношениях с арабами, так как немножко научился их языку. Не то, чтобы я очень в этом старался, но девять лет -- срок порядочный.

Тут как раз представлялся для Стивена случай рассказать о планах Виктории Рей, из-за которых она приехала в Алжир.

Пока он рассказывал, запах апельсинных деревьев, доносившийся из садов, напомнил ему почему-то американскую красавицу, вышедшую замуж за Кассима-Бен-Халима и пропавшую без вести. Он представлял себе ее среди арабского сада, где как снег падают апельсинные цветы, тоскующую по отдаленной стране и друзьям, которых ей не суждено было больше увидать, и возмущенную в душе жестоким насилием, сделавшим ее пленницей за высокими белыми стенами душистого сада. А может быть белые лепестки сыпались уже на ее могилу?

-- Кассим-бен-Халим... Капитан Кассим-бен-Халим, -- повторял Невилль. -- Это имя я как будто слышал; но для нашего слуха все арабские имена похожи между собой. Или он не очень знатный человек, или он покинул Алжир до смерти моего дяди, Джемса Кэрда, того, который завещал мне своп дом, и который приходится братом моей тете Каролине Мак Грегор, живущей со мной. Если мне когда-нибудь было даже известно что-либо о Бен-Халиме, это изгладилось из моей памяти. Но я приложу все старания, чтобы узнать, что нужно.

-- Мисс Рей думает, что он был человек знатный, -- сказал Стивен. -- Я полагаю, что ей не трудно будет напасть на его след, не правда ли?

Невилль, по-видимому, сомневался в этом.

-- Если бы он хотел оставить за собой след, то ей не пришлось бы его потерять. Если же он желал и желает исчезнуть бесследно, его будет не так легко найти, как в Европе, где всегда можно в крайнем случае обратиться к сыщикам.

-- А разве здесь нельзя? -- спросил Стивен.

-- Правда, здесь есть французская полиция и южные полки, но они не любят вмешиваться в частную жизнь арабов, пока не совершено преступления, и они ничего не станут предпринимать, чтобы найти Бен-Халима, хотя, полагаю, они скажут то, что знают о нем, да и то только в том случае, если не найдут более для себя выгодным ничего не говорить иностранцам.

-- Здесь в Алжире должны быть люди, которые помнят такую красавицу, как жена Бен-Халима, даже если он увез ее девять лет тому назад, -- решил Стивен.

-- Как знать? -- пробормотал Кэрд таким странным голосом, что Стивен был поражен.

-- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил он.

-- Как знать, видел ли ее кто-нибудь к Алжире? Бен- Халим служил во французской армии, но он был мусульманин. Париж и Алжир нисколько не похожи друг на друга, если судить с точки зрения араба.

-- Боже всемилостивый! Ты не можешь предполагать...

-- Ты угадал. Я именно предполагаю...

-- Что он ее запер?

-- Что он заставил ее вести жизнь мусульманки. Но, в сущности, чего же можно было ожидать, поразмыслив немножко?

-- Но американская девушка...

-- Женщина, выходя замуж, делается собственностью своего мужа и считается одной народности с ним, в особенности, если он -- араб. Только, слава Богу, это редко случается с европейскими девушками, кроме девушек низших классов, где это не так важно. Подумай только: этот Бен-Халим, офицер спаги; влюбляется по уши в молодую девушку, пока он в отпуску в Париже. Он чувствует, что не может жить без нее. Он может получить ее только путем брака. Они хитры, как черти, эти арабы, даже лучшие из них. Ему предстояло или обещать девушке все, чего она просит, или потерять ее. Разумеется, он не станет говорить ей, что собирается закрыть ее фатой и поместить в гарем, как только он довезет ее до дому. Если бы он даже намекнул на что-нибудь подобное, она не тронулась бы с места. Но для мусульманина считается страшным позором выпускать на улицу свою жену без фаты, как румию или женщину легкого поведения. Его родственники и друзья отвернулись бы от него и осмеяли бы ее в лицо. Чем больше он любит свою жену, тем невероятнее, чтобы он сдержал свое обещание, данное ей в чужой стране. Человеческая природа араба не позволит ему этого. Кроме того, эти восточные люди ревнивы, как тигры. Ревность у них доходит до сумасшествия.

-- В таком случае никто здесь, может быть, и не знал, что Бен-Халим привез с собой жену иностранку?

-- Почти наверно -- нет. То есть, никто из европейцев не знал. Арабы могли знать через своих женщин. Для них нет никаких тайн. Как они все узнают, совершенно непонятно. Их жизнь так же таинственна, как все здесь в Алжире, кроме жизни нас -- иностранцев, не старающихся даже скрывать свои скандалы. Но ни одного араба нельзя убедить выдать тайну своего соотечественника европейцу, разве только в целях мести. В любви и ненависти они держатся друг друга. Своими пороками и добродетелями они совершенно отличаются от европейцев. Если Бен-Халим не желает, чтоб кто-либо, не исключая сестру его жены, узнал, где он находится, трудно будет до него добраться; вот все, что я могу сказать. Подъезжая к отелю мисс Рей, ты мог заметить арабскую улицу на границе Казба, под которым подразумевается не только старая крепость, но и весь арабский город.

-- Да. Я видел странные белые дома, похожие на глухие стены с одной дверью и кое-где решетчатое окно.

-- Так вот. Я хочу сказать, что для европейца почти невозможно узнать, что происходит за этими стенами. Но будем надеяться на хороший исход. А вот мы и приехали. Я очень горжусь своим владением.

Они доехали до ворот сада за белой каменной стеной. На арке ворот горела в утренних лучах солнца старинная арабская надпись золотыми буквами: "Djenan del Djouad".

-- Дом дворянина, - -- перевел Невилль. -- Он был выстроен для доверенного лица особенно злобного старого алжирского дея в XVII столетии и совершенно пришел в упадок, когда, мой дядя купил его тридцать лет тому назад. В жизни дяди, кажется, был роман. Он приехал в Алжир лечиться еще совсем молодым человеком и собирался остаться здесь несколько месяцев, когда в карете богатого араба увидел лицо под фатой, которая нарочно или случайно поднялась. Он влюбился в это лицо и из-за него остался в Алжире, купил этот дом, отделывал его годами в чисто-арабском стиле и разбил чудный сад на своих пятнадцати, шестнадцати десятинах. Никто не знает, познакомился ли дядя с обладательницей красивого лица, так как он был очень скрытен. Но носятся странные слухи, и, должен сознаться, они подтверждаются необыкновенно богатым убранством части дома, предназначенной для дам. Никто не может сказать, что жил ли кто там при дяде Джэмсе; но его сестра, тетя Каролина, занимающая теперь лучшие комнаты на той половине дома, уверяет, что видела призрак восхитительного существа, покрытого легкими тканями и драгоценностями, которые позванивают, когда она ходит. Я убеждаю тетю, что это -- сон, ниспосланный ей в наказание за то, что она два раза за обедом ела любимое пирожное; но в душе я ничуть не удивлялся бы, если это оказалось правдой. Вся наша семья романтична и суеверна. Мы ничего не можем и не хотим с собой поделать, хотя часто, видит Бог, страдаем из-за нашей глупости.

Запах апельсинных цветов и акаций наполнял сладким ароматом воздух, когда автомобиль пронесся мимо Арабской сторожки и направился по аллее, окаймленной деревьями в полном цвету.

Сад был разбит очень искусно, но со старанием сохранить вид некоторой небрежности. Весь сад казался сказочной смесью белой и лиловой сирени, золотистого ракитника, жемчужно-белых акаций, вьющихся по апельсинным деревьям и мимозам, роз и сотни пышных тропических цветов, похожих на разноцветных бабочек. В темных углах под сенью кипарисов мелькали высокие лилии, орошаемые алмазными брызгами столетних мраморных фонтанов; а низкие мраморные сиденья с редкой мозаикой манили усталого путешественника отдохнуть в тени магнолий. Ближе к дому аллея была окаймлена двумя рядами гигантских кипарисов, темных, как зловещие гении.

В конце аллеи виднелся белый старинный арабский дворец, выстроенный одним длинным фасадом с более мелкими пристройками по сторонам, похожими на огромные глыбы мрамора. Одна из глыб была покрыта каскадом красных цветов; но другой спускались белые розы и лиловые клематисы (лимоносы); по третьей спускалось какое-то тропическое вьющееся растение с желтыми цветами, незнакомое Стивену.

На всей крыше из коричневых и темно-золотых изразцов сияло солнце, придавая ей вид змеиной чешуи; из-под края ее выглядывали розовые цветочки и крошечные зеленые листья. Главный фасад был гладок, как стена, за исключением нескольких маленьких таинственных окон с железными решетками, позеленевшими от времени; но на других фасадах красовались причудливые балконы под выступающими крышами с кедровыми подпорками; дверь, отворенная лакеем-арабом, была тоже очень стара, из темного дуба с узором из зеленоватой меди.

Когда дверь закрылась за Стивеном и Невиллем, они оказались еще не в доме, а среди большого крытого помещения с потолком из резного крашеного кедрового дерева, поддерживаемым легкими грациозными мраморными колоннами. Спереди это помещение было открыто и выходило во внутренний сад с фонтаном еще более нежного рисунка, чем замеченные Стивеном перед домом. Все три стены были украшены старинными изразцами, напоминавшими своими поблекшими красками древнюю испанскую парчу. Вдоль стен были расположены сиденья, на которых когда-то сидели рабы, ожидая приказаний своих господ.

Из этого помещения они попали в галерею, откуда виднелся во всей красе фасад дома, прекрасный в своей простоте; стены были до такой степени белы, что падавшие на них лучи солнца казались лунным сиянием; они были так изящно украшены красивыми изразцами, что походили на белые женские плечи, увешанные драгоценными ожерельями.

Когда, пройдя сад и галерею, они наконец попали в дом, Стивен окончательно заблудился. Он уверен был, что никогда не найдет дороги к выходу. Дальше был еще второй внутренний крытый сад, который, по словам Невилля, в древние времена принадлежал специально женщинам. В середине этого сада бил фонтан из черного мрамора с растущими в нем голубыми, розовыми и белыми водяными лилиями, между которыми мелькали спины золотых рыбок. В трех стенах этого сада были двери резного кедрового дерева и маленькие решетчатые окна, окаймленные огромными розами. Но вместо четвертой стены была выстроена большая терраса с открытыми помещениями по бокам. Стены и пол этой террасы были изразцовые, а из окон ее открывался великолепный вид на море, небо и бесконечные сады. Одно из открытых помещений было увешано персидскими коврами старинного рисунка; а на стенах висели картины, особенно дорогия сердцу всякого мусульманина: Борак, конь пророка, полу-женщина, полу-лошадь; дядя пророка, принимающий участие в лютом сражении; любимая дочь пророка, Фатма-Зора, за своим священным завтраком. Открытое помещение по другую сторону террасы было отделано в мавританском вкусе и предназначалось для приготовления кофе; стены и потолок были украшены яркими рисунками с позолотой; полы составлены из редких по красоте изразцов; везде виднелись полки, заставленные кофейными чашками в серебряной оправе, и всевозможной медной и оловянной посудой; наконец в углублении комнаты с вызолоченными стенами стояло странное приспособление для кипячения воды.

Невилл Кэрд показывал свои драгоценности и свое владение с детской гордостью, радуясь каждой похвале Стивена, останавливаясь поминутно, чтобы указать ему какой-нибудь редкий изразец, и с удовольствием отвечая на все вопросы. Он говорил, что собирается когда-нибудь написать книгу об изразцах, которая выйдет с удивительными иллюстрациями.

-- Тебе в самом деле все это нравится? -- -спросил он Стивена, который любовался видом в одно из окон террасы.

-- Я никогда не воображал, что может существовать, что-нибудь до такой степени фантастичное и прекрасное, -- горячо сказал Стивен. -- Ты можешь жить счастливо, никогда не покидая твоего дома и твоих садов. На Ривьере нет ничего подобного. Это дворец из "Тысячи одной ночи".

-- Если помнишь, в одной из сказок "Тысячи и одной ночи" упоминается о великолепном дворце, где все было прекрасно, но недоставало одной вещи, -- сказал Невилль, -- и хозяин был несчастлив, потому что не мог добыть эту вещь.

-- Это в замке Аладина, -- вспомнил Стивен. -- Разве и у тебя чего-нибудь недостает?

-- Да, -- сказал Невилль. -- Мне недостает единственной вещи, о которой я мечтаю. Это, конечно, женщина. Но она не хочет слышать пи обо мне, ни о моем дворце. Я тебе расскажу о ней в скором времени. И, может быть, ты ее даже увидишь. Но нечего говорить о моих заботах. Я могу пока не думать о них и весь отдаться удовольствию тебя видеть. Пойдем теперь с тобой в дом. Ты ведь еще не имеешь о нем никакого понятия. Кстати, я чуть не забыл этого молодца.

Он положил руку в карман своей серой куртки и вытащил оттуда зеленую лягушку, завернутую в лист латука, который вполне подходил к ней цветом.

-- Я купил ее, когда ехал встречать тебя, -- объяснил Невилль, -- ее бедняжку, продавал на улице мальчишка-араб. Меня озарила счастливая мысль принести ее домой и приобщить к моему многочисленному и разнообразному семейству. Я не помню, чтобы в этом фонтане жило животное, которое она могла бы съесть или которое могло бы съесть ее.

С этими словами он опустил лягушку в мраморный бассейн, и Стивену показалось, что на ее зеленом лице выразилось удовольствие, как будто она старалась забыть грустное прошлое и собиралась с интересом исследовать свое новое жилье.

-- Я бы хотел, чтобы ты назвал эту зеленую особу моим именем, -- сказал Стивен. -- Ты так добр к нам обоим и перенес нас прямо из ада в рай.

-- Ну, войдем, -- только сказал Невилль и положил руку на плечо Стивену.

Глава IX.

Дженан-Эль-Джуад был настоящим лабиринтом. Не добравшись еще до гостиной, Стивен Найт уже чувствовал себя, как в лесу. Невилль вел его туда по бесконечным коридорам с изразцовыми полами; они освещались висячими арабскими лампами, прикрепленными к потолку из кедрового дерева, разукрашенному причудливыми арабесками. Друзья то поднимались, то спускались по мраморным ступенькам, проходили по маленьким комнатам со сводами, где мебелью служили диваны, низенькие столы или комоды с сирийскими перламутровыми украшениями; дальше они попадали в оригинальные комнаты с обтянутыми дорогой шелковой материей стенами, на которых висели всевозможные музыкальные инструменты или самое разнообразное мавританское оружие, отделанное серебром, кораллом и слоновой костью. От времени до времени из окон с красивыми решетками из старинного кованного железа открывался вид на сад; на некоторых окнах висели вышитые драпировки, другие же маленькие окна были лишены их, но покрыты снаружи пучками ярко-красных и лиловых цветов, сиявших на солнце на подобие драгоценных камней. Наконец, над этими окнами находились еще другие с украшениями из серебра и слоновой кости, до такой степени изящными, что они походили на самое тонкое кружево. Красота их еще более бросалась в глаза благодаря цветным стеклам самых нежных розовых, лиловых и золотистых оттенков.

-- А, вот наконец и гостиная -- сказал Невилль, -- и вот моя тетя.

-- Да, если можно ее назвать гостиной, -- возразил нежный, жалобный голос; -- это скорее заставленный мебелью двор, где духи зарезанных рабов стонут, пока вы пьете чай. Здравствуйте, мистер Найт. Я счастлива, что вы сжалились над Невиллем. Он никогда не бывает так счастлив, как тогда, когда может показать свой дом новому человеку; впрочем, он еще испытывает большое удовольствие, когда ему удается приобрести редкий изразец или новое чудовище для своей коллекции.

-- Принимая меня он, стало быть, сразу убивает двух зайцев, -- сказал, улыбаясь Стивен, пожимая руку крошечной женщины, похожей на пожилую фею в чепце. Она могла родиться только к северу от реки Твид.

У нее были мелкие детские черты лица, никогда не развивавшиеся; рыжевато-белокурые волосы, местами поблекшие до желтовато белесоватого оттенка; круглые голубые глаза; дугообразные брови, придающие лицу удивленное выражение, высокий лоб, выдающиеся скулы и маленький надутый ротик, какие бывают у людей, скрывающих природное остроумие, чтобы неожиданно удивить им окружающих. Если бы ее лицо не было покрыто целой сетью морщин, она казалась бы маленькой девочкой, нарядившейся старушкой. На ее чепце красовалась лента цветов клана Мак-Грегор, а косынка из дорогого кружева была зашпилена шотландской брошкой. Нельзя было себе представить более неподходящей фигуры для древнего арабского дворца в Алжире, и все-таки Стивену было приятно увидать ее здесь, так как он сразу понял, что полюбит тетю Невилля леди Каролину Мак Грегор.

-- Сожалею, что вы так мало похожи на чудовище, -- сказала она, а то вы, может быть, могли бы напугать духов. Они прямо едят нас, как крысы в старых домах. И среди них нет даже разнообразия, так как это все рабы; изредка только попадается женская фигура. Я вам отвела комнату с самыми красивыми привидениями, но если вы не седьмой сын седьмого сына, вы их не только не увидите, но и не услышите.

-- А Невилль видит и слышит их иногда? -- спросил Стивен,

-- Так же часто, по правде сказать, как и тетя Каролина, ответил ее племянник, но она не может жить, не жалуясь на что-нибудь. Здесь она избрала подходящую тему привидения рабов, зарезанных жестоким хозяином.

-- Избрала! -- воскликнула она возмущенным голосом, стуча иголками своего вязанья, причем из-под кружевного рукава, показались ее миниатюрные ручки. Разве эти рабы мало страдают при жизни? Возможно, что тут были и мои соотечественники, взятые в плен на море этими противными пиратами.

-- А кто же был жестокий хозяин? осведомился Стивен, улыбаясь, так как нельзя было смотреть на леди Мак-Грегор иначе, как с ласковой улыбкой.

-- Я рада, что могу с уверенностью сказать, что это во всяком случае не мой брат Джэмс, -- быстро ответила она. Это было триста лет тому назад; и хотя у моего брата было в молодости много пороков, но убивать рабов не входило в его программу. Конечно, о нем ходят здесь самые странные слухи, и я уверена, что Невилль настолько безнравствен, что уже познакомил вас с тем, что он называет "романом" своего дяди. Я говорю о легенде, гласящей, что мой брат Джэмс увез арабскую красавицу от ее законного мужа и спрятал ее в этом доме, где она умерла, прожив здесь много, много лет, когда все уже давно перестали ее искать,

-- Вы гордитесь этой легендой столько же, сколько и я, иначе вы не рассказывали бы все так старательно всякому новому гостю под предлогом, что я уже говорил о ней, -- сказал Невилль. Но я должен провести Найта в его комнату. Каковы бы ни были здесь привидения, они во всяком случае не могут сделать ему вреда. Мы сейчас вернемся, и можно будет подать завтрак, которого жаждет Стивен.

Помещение Стивена состояло из спальни в тунисском, стиле, с великолепной кроватью под балдахином из зеленого шелка, затканного золотым изображением священной коровы с короной, и кабинета с яркой отделкой в мавританском вкусе. Из этих комнат можно было прямо выйти на большой крытый балкон с деревянными ставнями. Отсюда Стивен мог любоваться видом на отдаленные холмы, усеянные белыми виллами. Из далекой синевы доносились звуки, похожие на эолову арфу, а струйки фонтана в саду звучали, как струны мандолины.

За завтраком, поданным в столовой, выходящей в сад, наполненный исключительно всевозможными сортами лилий, -- Стивен был поражен, увидав за стулом хозяйки дома двух шотландцев в национальных костюмах. Они были молоды, совершенно на одно лицо и одинакового роста в шесть с лишним футов.

-- Это не бред, мистер Найт, -- заявила леди Мак-Грегор, с удовольствием замечая его удивленный взгляд: -- ваше предположение совершенно верно: они, действительно, близнецы. Мне придется, пожалуй, сейчас же сказать вам всю правду, как я это сделал с Невиллем, когда он пригласил меня к себе в Алжир, чтобы заняться его хозяйством. Куда я иду, они идут за мной даже до дверей ванной комнаты, куда они приносят мои полотенца, так как кроме них у меня нет горничной.

Стивен невольно взглянул на двух великанов, ожидая увидеть хоть какую-нибудь перемену в выражении их глаз при этом откровенном определении их обязанностей. Но лица их настолько оставались неподвижными, что казались высеченными из камня. Леди Мак-Грегор не принимала ничего от Мохаммеда и другого слуги кабильца, подававших Невиллю и Стивену. Каждое блюдо, предназначенное для нее, попадало прямо в руки одного из шотландцев, который с серьезным видом предлагал его своей хозяйке. Если она отказывалась от блюда, казавшегося им вкусным, они продолжали молча, но упорно предлагать его ей, пока она наконец, чтобы отделаться от них, не соглашалась взять кусочек и съесть его; шотландцы тем временем зорко следили, чтобы на тарелке у нее ничего не осталось.

Во время завтрака неожиданно разразилась налетевшая с моря гроза; небо превратилось в огромный медный купол, и странные красноватые сумерки придали белым лилиям в саду неестественный бледный оттенок. Вся комната с мавританскими занавесями погрузилась во мрак; но Мохаммед коснулся кнопки на стене и все арабские лампы, стоявшие по углам и висевшие с потолка, засветились электрическими огнями. В то же мгновение за дверью поднялся страшный вой. Мохаммед быстро отворил дверь, и в комнату ворвалась целая стая зверей. Стивен успел насчитать пять собак всевозможных пород и размеров; две из них были незнакомой ему породы и оказались кабильскими собаками, очень распространенными среди жителей пустыни. Впереди собак прыгала маленькая африканская обезьяна, которая немедленно вскочила на спинку стула Невилля. Наконец шествие замыкалось крошечной пантерой, переваливавшейся с необыкновенной грацией и похожей на желтый шелковый клубок.

-- Они не любят грома, бедняжки, -- объяснил Невилль. -- Вот почему они выли, а то вообще они поразительно вежливы. Они всегда являются к концу завтрака. Тетя Каролина не допускает их к обеду, так как она надевает тогда изящные туалеты, которыми очень дорожит. Овчарка принадлежит Ангусу, гончая Гамишу; болонка тете; кабильские собаки Махоммеду, а обезьянка мне. На дворе еще много других животных, но те не допускаются в дом. Ты наверно думаешь, что мы -- очень странное семейство.

Стивен действительно думал, что повал в странную обстановку. Он никогда не жил в семье, где каждому лакею дозволено иметь своего зверя и пускать его в комнату. Но чем необыкновеннее казались ему жизненные условия его друга, тем более они его привлекали. Он чувствовал себя школьником, выпущенным на свободу после продолжительного заключения за шалости, и как это ни странно, а старинный арабский дворец казался ему уютнее его лондонской квартиры.

Когда леди Мак-Грегор встала из-за стола заявив, что собирается послать записку мисс Рей, о которой просил ее Невилль, Стивену хотелось расцеловать ее. Так как этого нельзя было сделать, он сделал попытку открыть перед ней дверь из столовой, но Ангус и Гамиш, заметив это, так злобно взглянули на него, что ему пришлось уступить им место.

Завтрак не располагает к задушевному разговору даже тогда, когда происходит при электрическом освещении. Кроме того, трудно разговаривать, когда чувствуешь прикосновение то холодного носа, то бархатной лавы, то обезьяньих пальцев. Но в этот день после обеда, когда леди Мак-Грегор направилась в гостиную, а друзья пошли в сад курить сигары, Стивен как-то чутьем угадал, что услышит от Невилля что то особенное. Он знал, что у Кэрда есть на душе тайна и, хотя был уверен, что он не будет насильно заставлять его в ответ на-оказанное ему доверие рассказывать о своих невзгодах, Стивен все же чувствовал, что его друг, поверяя ему свою тайну, даст ему возможность высказаться в свою очередь. Стивен еще не знал, как поступит, но это колебание было показателем происшедшей в нем перемены: несколько дней тому назад и даже в это самое утро до встречи с Невиллем ему не могло прийти в голову поделиться своим горем с кем бы то ни было.

Приятели гуляли по дорожкам среди лилий. Луна проливала свой серебристый свет на небо, цветы и аллеи. Стивен подумал о Виктории Рей, сожалея, что она не видит этого сада. Он представил себе ее, танцующей в лунных лучах среди лилий, и перед ним встал очаровательный ее образ.

"Блеснула белизной и навеки исчезла", пронеслось у него опять в голове.

Странно, что, взглянув на что-нибудь белое и чистое, он немедленно вспоминал молодую танцовщицу. Ему хотелось знать, какой женский образ восставал в воображении Невилла во время этой прогулки в душистом саду. Ему казалось, что каждый мужчина должен вспоминать любимую женщину, когда перед ним природа расточает свою красоту. Ему самому следовало думать в это мгновение о Марии Лоренци. Она, несомненно, была бы хороша на фоне лунной ночи, но все-таки в ней было что-то неподходящее к этому саду. Ее любимые духи несколько не походили на аромат лилий.

-- Тетя Каролина -- прелесть неправда ли? -- заметил вдруг Невилл.

-- Она -- сокровище, -- сказал Стивен.

-- Да; но все же она не главное сокровище моего сердца. Я крепко люблю, Стивен, а моя возлюбленная не хочет меня знать. У нее нет ни гроша и тем не менее она задирает свой маленький французский нос и слышать не хочет о моем дворце и моих богатствах.

-- Свой французский нос? -- удивился Стивен.

-- Да. Она -- француженка с головы до ног; у нее даже французские ямочки. Ты никогда не видал таких ямочек. Мисс Рей, вероятно, красивее моей возлюбленной, но последняя мне кажется лучше всех. Но вот в том-то и беда, что она -- не моя и никогда не будет моею.

-- Где она? -- спросил Стивен, -- В Алжире?

-- К несчастью, нет; но ее сестра здесь. Я завтра утром поведу тебя к ней, она, может быть, даст нам полезные для мисс Рей сведения. Она держит антикварный магазин и, говорят, большой знаток восточной старины. В Алжире ее все знают, я она здесь играет своего рода роль. Все коронованные особы, бывающие здесь проездом, заходят к ней и проводят у нее целые часы. Она также знает многих арабов. Даже богатые шейхи часто продают ей вещи или покупают у нее; они все чувствуют к ней глубокое уважение. Но моя прелесть, -- я люблю называть ее своей, -- уехала на запад, на границу Марокко, в Тлемсен. Если бы ты интересовался мечетями, я свез бы тебя туда. Люди, интересующиеся ими, приезжают даже из Лондона и Парижа, чтобы осмотреть мечеть Сиди-Бу-Медина и некоего Мираба. Но я полагаю, что у тебя нет такого рода конька, а?

-- Я чувствую, что уже начинаю интересоваться мечетями, -- сказал Стивен.

-- Какой ты милый! Поощряй всячески это чувство. Я тебе дам прочесть множество книг на эту тему. Моя девица "малема" или учительница местной школы для вышиванья ковров, в Тлемсене. Воображаю, как скудно то, что она зарабатывает, отдавая своему труду все свои силы и время, но за меня она выйти не хочет!

-- Но раз ты ее так любишь, она наверно чувствует к тебе хоть маленькую симпатию, -- заявил Стивен, стараясь утешить своего друга.

-- О! она очень меня любит, -- ответил Невилл с заметным удовольствием, -- но, видишь ли, ее семья в смысле общественном ничего не стоит... Такой вздор! Мать приехала из Парижа, чтобы занять место бонны при детях, но она была слишком красива для такой скромной должности. У нее было много разнообразных, но довольно невинных приключений, после чего она вышла замуж за офицера "Chasseur d'Afrique", который бросил военную службу из-за нее. Они открыли отель. Муж умер, пока девочки еще были детьми. Мать закрыла отель и сделалась портнихой. Все заинтересовались этой семьей, так как все они были такие умные и достойные; многие помогли дать девочкам хорошее воспитание. Когда мать стала калекой, то девушки содержали себя и ее, хотя старшей, Жанне, было только восемнадцать лет, а моей Жозетте, пятнадцать. Мать умерла несколько лет тому назад. Жозетте теперь почти двадцать четыре года. Ну, можно ли понять, почему она не хочет выйти за меня замуж? Будь я проклят, если я это понимаю.

-- Я догадываюсь о ее чувстве, -- сказал Стивен. -- Она, наверно, редкая девушка.

-- Разумеется, редкая, но чертовски упрямая. Мне иногда хочется дать ей хорошую трепку. Я уже не видал ее несколько месяцев. Она не желает, чтобы я приезжал в Тлемсен иначе, как с кем-нибудь из друзей и имея основательный на то предлог. Я никогда не думал, что можно так страдать от любви, хотя я уже раньше был влюблен один раз. Но это было совсем не то, что теперь. У той женщины не было ни сердца, ни души, только одна ее красота; она хотела выйти за меня замуж только потому, что мой дядя оставил мне состояние. До того она играла мной, доводя меня до отчаяния; но ее внезапное согласие открыло мне глаза на ее настоящий характер. И все-таки несмотря на это, я не мог сразу вылечиться от охватившей меня любви. Мне пришлось бежать из Англии, где жила моя тогдашняя возлюбленная, так как я боялся, что потеряю голову и женюсь на ней, несмотря на все. Прошло много времени, пока я отрезвел, но теперь я понимаю, что-то чувство так же похоже на настоящую любовь, как новый алжирский изразец на старинный мавританский. Я не могу выдумать более выразительного сравнения! Теперь ты видишь, почему я покинул Англию и полюбил Францию. Иногда я летом посещаю Париж или крошечное местечко в Дофинэ. Но в Англии я не был уже около восьми лет. Все мое сердце -- в Алжире. А в Тлемсене живет моя возлюбленная. Здесь же меня интересует мой сад и мои звери. Теперь ты знаешь историю моей жизни с оксфордских дней.

-- А тебе по газетам известны кое-какие факты из моей жизни, -- неожиданно буркнул Стивен, забывая свою обычную скрытность.

-- Мне кажется, что там мало правды. Газеты врут, а люди понимают все по-своему. Не говори о себе, если тебе не хочется. Но слушай, Стивен. Я хочу сказать тебе, на что была похожа та женщина, в которую я был якобы влюблен. Не считай меня подлецом, если я опишу ее, но я хочу, чтобы ты знал. Ты разрешаешь мне сказать?

-- Конечно. Почему же нет?

-- Она была брюнетка и красавица. Хотя она не была актрисой по профессии, я могу себе ее представить на сцене в виде первоклассной артистки. Она думала только о себе. Я... недавно видел в Лондонском журнале портрет молодой девушки, которую ты знаешь или воображаешь, что знаешь. Моя бывшая любовь и она -- одного типа, и я сомневаюсь, чтобы такие женщины могли составить счастье кого бы то ни было.

Стивен засмеялся коротким, неестественным смехом.

-- О! счастье! -- воскликнул он. -- После двадцати пяти лет привыкаешь не ожидать счастья. Все же я искренно благодарю тебя... за все, а в особенности, за твое приглашение погостить у тебя здесь.

Стивен теперь понял, почему Невиллю пришло в голову позвать его в Алжир: Невилль видел портрет Марго. Друзья молча пошли по направлению к открытой двери столовой. Где-то по близости раздавался лай кабильских собак. Издалека доносились страстные звуки арабского бубна, стучащего как сердце побежденного Востока там в старинной части города.

Чувство мимолетной радости, охватившей Стивена, исчезло из его души.

"Блеснула белизной и навеки исчезла". Он старался избавиться от преследующих его слов. Он не хотел верить, что в них есть скрытый смысл. Нет, они не имели значения. Ему вдруг показалось, что запах лилий слишком тяжел, а воздух удушлив.

Глава X.

Стивен был разбужен очень рано криком белого павлина над его балконом. Он стал припоминать предполагаемую программу наступившего дня.

Невилль и он собирались сделать утренний визит владелице антикварного магазина, мадемуазель Субиз и спросить ее о Бен-Халиме, муже Сэди Рей. Виктория ожидалась к завтраку, так как она приняла приглашение леди Мак-Грегор. Ее ответная записка пришла накануне вечером, пока приятели прогуливались по саду. Леди Мак-Грегор показала ее им, когда они вернулись в дом. Почерк молодой девушки был красив, полон индивидуальности и решимости. Молодые люди надеялись узнать для нее что-нибудь интересное до ее приезда.

Эта надежда заставила Стивена вскочить с постели, хотя было только семь часов, а утренний завтрак подавался лишь в девять. Он взял холодную ванну в ванной комнате, которая была одним из современных усовершенствовании, устроенных Невиллем, и вышел погулять, рассчитывая оказаться в одиночестве. Но Невилль был уже в саду: он резал цветы, весело посвистывая. Крик привета белого павлина был вызван его появлением.

-- Я люблю сам резать цветы, -- сказал он. -- Мне все кажется, что они не любят чужих рук так же, как коровы не допускают, чтобы их доили чужие. Разумеется, цветы чувствуют разницу! Они понимают, когда я хвалю их, и гордо подымают головы. Когда я браню их или не обращаю на них внимания, они сворачивают свои лепестки и склоняют головки совсем, как я, когда меня обижают люди. Каждый день я отправляю ящик своих лучших роз в Тлемсен. Она позволяет это.

Леди Мак-Грегор не выходила к утреннему завтраку, который подавался на мраморной террасе. В половине десятого Стивен и Невилль уже шли по широким тенистым улицам. Из-за высоких стен садов каскадами спадали душистые яркие цветы; эти стены, когда то белые были теперь покрыты мхом и поросли всевозможными травами и цветами, придававшими им то розовый, то золотистый оттенок. После грозы, бывшей накануне, белая пыль осела, и воздух был чист какой-то особой живительной хрустальной чистотой.

Они прошли мимо музея, выстроенного посреди сада, и завернули за угол.

-- Вот лавка мадемуазель Субиз, -- сказал Невилль.

Перед ними было низкое белое строение, когда то, по-видимому, принадлежавшее частному лицу. Единственное, что переменилось с того времени, это -- окна нижнего этажа; к ним были приделаны зеленого цвета маркизы несмотря на то, что перед домом росли магнолии, дающие тень. Над дверью не было имени, но слово "Antiquités" красовалось на стене большими черными буквами.

В витрине под зеленой маркизой сверкали драгоценные камни среди кусков старинной парчи и кружев или на серебряных подносах древней работы: войдя же в дверь прямо с, темной улицы посетители были поражены яркими красками, бросавшимися в глаза. В магазине не было ни души, если не предположить, что невидимые шпионы скрывались за резной, золоченой тунисской кроватью или багдадской ширмой с инкрустациями. И тем не менее, тут была коллекция, способная прельстить воров; однако не принималось никаких мер предосторожности.

Нежные, мягкие ткани, переливающие разными оттенками на подобие опалов лежали грудами на изразцовом полу; тут были испаганские и мекские ковры; старинные покрывала из священного города Капруана, которых больше нет нигде. На стенах висели тунисские шелковые материи и вышивки из еврейских домов, скрывавшие священные слова, которых не должны были разбирать чужие глаза; тут были и древние ткани для старинных знамен, розовая или золотая бахрома которых носила следы крови. С потолка свешивались античные лампы и люстры редкого хрусталя, грани коих сверкали розовыми и лиловыми огнями.

На полках и столах с редкой мозаикой лежали чашки из темного дерева, носимые нищими среди пустыни много веков тому назад; цепи, висевшие на шеях лиц, давно превратившихся в прах; эти цепи были покрыты амулетами, предохраняющими от злых духов. Можно было заметить еще другие чашки из самого чистого хрусталя, которые при ударе звенели, как серебряные колокольчики. Некоторые из них были лишены украшений, другие покрыты золотом рисунком, но все отражались в зеркалах, висящих по углам.

Бронзовые блюда для согревания рук стояли рядом с кувшинами из чеканной бронзы, из которых некогда наливали розовую воду на крашенные пальцы после арабского обеда, съеденного без помощи вилок и ножей. В глубине полуоткрытых ящиков сверкали драгоценные камни: странно -- шлифованные розовые бриллианты, большие квадратные изумруды и бирюза, нити молочно-белого жемчуга, и руки Фатмы (Судьба) с различным камнем, висящим с кончика каждого пальца.

Пол был завален помимо тканей еще целыми горами бесценных перендских и мавританских изразцов, взятых из давно разрушенных арабских дворцов; большими медными подносами; браслетами для ног и кольчугами, саблями крестоносцев и старыми Коранами с цветными картинами. Трудно было пробраться среди этих драгоценностей, не свалив чего-нибудь. Везде взгляд невольно останавливался на ярком оттенке или блеске камня и хрусталя; темная огромная комната казалась вся составленной из редкой мозаики.

Все здесь говорило о востоке, о пустыне и городе, о горных кабильских селах; воздух был пропитан тяжелым запахом восточных духов, серой амбры и мускуса смешивавшихся с запахом черных палочек ладана, привезенных караванами из Тимбукту.

-- Почему сюда не приходят красть? -- спросил Стивен удивляясь, что в комнате никого нет.

-- Потому что во всем Алжире нет достаточно подлого вора, который решился бы обокрасть Жанну Субиз, отдающую половину своих доходов бедным. А если бы и нашелся таковой, Гарун-аль-Рашид скоро дал бы знать, что происходит, -- ответил Невилль. -- Последнее время он переодет попугаем, но он может изменить свой костюм каждую минуту.

Тут Стивен увидал висевшую среди хрустальных люстр и ламп медную клетку в виде дворца с куполом. В этой клетке на коралловом кольце сидел серый попугай, наблюдавший за молодыми* людьми блестящими глазами, которые казались всеведущими.

-- Он орет, когда кто-нибудь чужой является в лавку в отсутствие хозяйки, -- объяснил Невилль. -- Я в дружеских отношениях с "его величеством", а потому он молчит. Я подарил его мадемуазель Жанне.

По всей вероятности, кто-то услыхал их голоса. На лестнице раздался стук каблучков, и вскоре из-за тяжелой красной гардины появилась молодая женщина в черном платье-

Она была высокого роста и крепкого сложения; Стивену показалось, что она очень похожа на красивого испанского юношу, хотя линии ее фигуры были довольно женственны. Мальчишеский вид придавало ей смелое выражение больших черных глаз. У нее были густые, прямые брови, большой рот, удивительно прекрасный при улыбке, открывающей белые зубы между ярко-красными губами; над верхней губой виднелся черный пушок.

-- А, monsieur Невилль Кэрд! -- воскликнула она по-английски с французским, но не парижским акцентом. Она улыбнулась и Стивену, не дожидаясь, чтоб его представили. -- Monsieur Кэрд всегда так любезен, что приводит ко мне своих друзей, которых я всегда рада видеть.

-- Я привел мистера Найта не в качестве покупателя, а в качестве просителя, жаждущего услуги.

-- И в качестве покупателя тоже, -- поспешил вставить Стивен. -- Я вижу здесь вещи, без которых я не могу жить; я должен быть их владельцем.

-- Советую не очень-то прельститься каким-нибудь предметом, так как совсем еще не сказано, что мадемуазель Субиз вам его продаст. Она допускает, что купила все это для продажи, но тут есть драгоценности, с которыми она ни за что не решается расстаться.

-- О нет, только с некоторыми изразцами, да с несколькими еврейскими вышивками, да камнями, да с двумя-тремя вазами, и одной книгой Корана, и чашей, другой, -- быстро перечислила Жанна Субиз, жадными глазами окидывая свои сокровища и все прибавляя к списку своих любимых предметов. -- Да, есть еще амфора, выкопанная недавно около Тимгада; в ней сохранилось немного римского масла. Эту я тоже не продаю. Не хотите ли спуститься в подвал посмотреть на нее?

Невилль поблагодарил ее, отложив это удовольствие до другого раза. Затем он справился, каковы последние известия о мадемуазель Жозетте из Тлемсена; когда же он узнал, что нового ничего нет, то объяснил настоящую цель их раннего визита.

-- Конечно, я слышала о Бен-Халиме и даже видела его, -- ответила мадемуазель Жанна, -- но это было давно, лет десять тому назад. Да, мне еще не было семнадцати лет. Прошло уже много времени с тех пор, как он покинул Алжир и исчез неизвестно куда. Говорят, он умер. Разве вы о нем не слышали, monsieur Невилль? Не может быть, что нет. Он жил в Дженан-эль-Хаджи, рядом с Jardin d'Essai. Вы хорошо знаете это владение. Оно принадлежит теперь богатым американцам, мадам Джует с дочерью. С Бен-Халимом вышел какой-то скандал, и он уехал. Никто не знает, в чем было дело.

-- Я сказал тебе, что мадемуазель сумеет сообщить тебе интересные сведения! -- воскликнул Невилль. -- Я был уверен, что имя Бен-Халима мне знакомо, но никак не мог припомнить, где его слышал. Приходится слышать так много арабских имен, и все они начинаются с "Бен" или "Бу", в особенности если это южные имена.

-- Флан-бен-Флан, -- расхохоталась Жанэд, Субиз. -- Это значит, -- объяснила она, обращаясь к Стивену. -- "Такой-то, сын такого-то". Странно, что вчера приходила барышня справляться о Бен-Халиме; такая красивая барышня! Я удивилась, но она сказала мне, что ей объяснили в гостинице, что мне известно все, что когда-либо происходило в Алжире. Хорош комплимент моим годам! Я уж не так стара. Но, -- прибавила она с честной улыбкой, -- все гостиницы надеются получить известное вознаграждение, когда посылают ко мне клиентов. Вероятно, они думали, что хорошенькая барышня -- хорошая покупательница. Она, действительно, купила у меня нитку янтарных бус. Ей понравился их золотистый оттенок, и она заявила, что ей как будто кажется, что в этих бусах она видит образ дорогого ей существа, которое она стремится найти. Много честных мусульман молилось, перебирая эти бусы, и я надеюсь, что это принесет ей счастье.

Молодые люди переглянулись.

-- Она сказала вам свое имя? -- спросил Стивен.

-- Да, конечно; фамилия ее -- мисс Рей, а крещена она, вероятно, в честь королевы Виктории, хотя она -- американка. Она еще рассказала мне много другого про свою сестру, которая десять лет тому назад вышла замуж за офицера Бен-Халима и уехала с ним в Алжир. Она теперь ищет эту сестру.

-- Мы знакомы с мисс Рей, -- сказал Невилль. -- Мы явились сюда по ее делу и не знали, что она уже была у вас, но, в сущности, следовало ожидать, что ее направят к вам. Во всяком случае, нельзя сказать, чтобы она потеряла много времени.

-- Это на нее похоже, -- сказал Стивен.

-- Я ничего не знала о ее сестре, -- продолжала мадемуазель Субиз. -- Мне сначала не верилось, чтобы у Бен-Халима могла быть жена -- американка. Но потом я вспомнила, как магометане умеют прятать своих жен, так что никто не знает, где они. Очевидно, тут никому не было ничего известно, иначе была бы какая-нибудь сплетня... Может быть Бен-Халим ревновал свою жену. Видите ли, у меня много арабских знакомств. Я иногда посещаю гаремы и слышу там разного рода россказни, когда случается что-нибудь интересное. Вы не можете себе представить, как быстро передаются известия из одного гарема в другой! Однако, о сестре мисс Рей не носилось слухов.

-- Итак, вы думаете, что он ее запер? -- спросил Невилль. -- Этого я и боялся.

-- Разумеется, он ее запер и, может быть, с другой женой.

-- Боже Всемилостивый! -- воскликнул Стивен. -- Бедная девочка ни разу об этом не подумала. Она говорит, что он обещал ее сестре никогда больше не смотреть на другую женщину.

-- Обещание влюбленного араба ничего не стоит! Может быть, сестра мисс Рей не знала, что такое арабы. Только арабы княжеской крови имеют по одной жене. Конечно, ни один араб не признался бы христианской девушке, что у него есть другие жены. Он прекрасно бы знал, что она не согласилась бы выйти за него, узнав правду.

-- Мы можем это узнать, -- заявил Стивен.

-- Это было бы трудно, -- сказала француженка. -- Я постараюсь расспросить знакомых мне арабов, но предупреждаю, что хотя они охотно болтают с европейцами, но никогда не выдают им своих тайн. Они не любят вопросов, хотя всегда вежливы. Что же касается вас, то кого бы вы ни спросили, арабов или французов, вы, все равно, ничего не узнаете. Французы ничего не могут знать, а арабы не скажут. О своих женах они не смеют говорить друг другу, а тем более чужим. Вы можете говорить с арабом обо всем на свете, кроме его жены. Последнее считается оскорблением.

-- Что за страна! -- воскликнул Стивен.

-- Не думаю, чтобы она была хуже других, -- сказал Невилль защищая ее, -- но недостатки ее в другом роде, чем европейские.

-- А какой это был скандал, вызвавший бегство Бен-Халима? -- спросил Стивен.

-- В то время носились странные слухи, так как Бен-Халим был очень красив и пользовался известностью. Когда он выезжал верхом на великолепном коне, все смотрели ему в след. Он, кажется, ездил в Париж перед скандалом. Что случилось потом -- неизвестно. Я не могла рассказать мисс Рей о скандале, как не рассказала бы ни одной молодой девушке, что все европейские женщины, попадающие в гарем, переходят в магометанскую веру. Я тоже не решилась сказать ей, что ее сестра, по всей вероятности, была не первой женой Бен-Халима.

-- А нам -- вы можете рассказать об этом скандале, или предпочитаете о нем не говорить? -- спросил Стивен.

-- О, вам я могу сказать, так как это не может быть вам неприятно. Тут рассказывали, что Бен-Халим слишком сильно ухаживал за красивой женой своего полковника, после чего она вскоре умерла, а муж застрелился. Бен-Халим уже раньше был на плохом счету. Он слишком любил веселиться и был отчаянным игроком; так что после истории с женой полковника ему дали хороший совет уйти из полка, если он не желал быть выгнанным оттуда. По крайней мере, вот, что рассказывали в то время.

-- Конечно! -- воскликнул Невилль. -- Я теперь все припоминаю, хотя это случилось до моего переселения в Алжир. Бен-Халим продал свой дом со всей обстановкой одному французу, который вскоре разорился. Дом этот переходил из рук в руки. А теперь я иногда навещаю там миссис Джует и ее дочь.

-- Говорят, они очень бы желали, чтобы вы их навещали чаще, monsieur Кэрд.

Невилль покраснел. Стивен понял, в чем дело и с трудом удержался от улыбки. Не оставалось сомнения, что Невилль считается завидной партией в алжирском обществе. А он был влюблен в учительницу арабских ребят где-то в Тлемсене, которая была бедна, как нищенка и гордо отвергала его любовь! Да, свет был странно создан, и жизнь так же необыкновенна в Африке, как и везде.

-- Что же вы сказали мисс Рей? -- поспешно спросил Невилль.

-- Что Бен-Халим покинул Алжир девять лет тому назад и пропал без вести. Когда я заметила, что она относится к нему враждебно, то я сказала ей, что его считают умершим, что, в сущности, весьма возможно. При этом известии она побледнела, так что я пожалела о своей откровенности, но что же делать! Когда она ушла, я вспомнила еще одну подробность, о которой могла бы упомянуть. Но, может быть, она не имеет никакого значения. Весь день я была занята покупателями и к вечеру слишком устала, иначе я бы послала ей записку в гостиницу. Сегодня же с шести часов утра я укладывала вещи купленные богатыми американцами, которые должны были отправиться на пароходе, отходящем в полдень. Но когда вы увидите молодую барышню, вы ей скажете и это будет лучше всякой записки, которая может только вызвать слишком большие надежды, а мне было бы обидно, если бы эти надежды лопнули.

Последние слова француженки рассмешили молодых людей, но Стивен горел нетерпением узнать в чем дело и торопил Жанну Субиз высказаться.

-- Дело в том, что я вспоминаю, что сестра говорила мне в прошлом году на праздниках о кабильской девушке, прислуживающей ей в Тлемсене. Эта девушка очень умна, и моя сестра о ней очень заботится. Жозетт учит ее многому, и они часто разговаривают. Муни, так зовут горничную, рассказывает сестре о своей домашней жизни. Оказывается, она когда-то прислуживала чужеземной красавице в доме богатого араба. Муни было тогда всего тринадцать лет, так как здесь девушки развиваются быстро, но она постоянно вспоминает о красивой своей хозяйке, так как последняя была к ней очень добра, хотя сама постоянно о чем-то грустила. Муни рассказала Жозетте, что никогда не видала никого красивее, и что у этой иностранки были волосы естественного рыжего оттенка рыжее волос выкрашенных "хенной" [хна -- краска для волос у восточных женщин] и посыпанных золотой пылью. Это описание пришло мне в голову, как только из комнаты вышла мисс Рей, так как она тоже рыжая, и я подумала, что, может быть, и у ее сестры такой же цвет волос.

-- Клянусь Зевесом! Мы завтра съездим в Тлемсен на автомобиле и переговорим с этой кабильской девушкой, -- с жаром предложил Невилль глядя на своего друга, а не на Жанну Субиз, но она нахмурила брови, и выражение ее лица изменилось. В этом лице, с которого вдруг сбежала улыбка, было что-то грозное.

-- Может быть, мисс Рей предпочла бы сама заняться своими делами, -- сказала француженка.

Стивену показалось, что наступил удобный момент, чтобы выбрать кое-какие вещицы, которые он желал купить. Через несколько минут мадемуазель Субиз стала любезна по-прежнему, и сама рассказывала ему историю каждого предмета, который ему казался красивым.

-- По-видимому, существует тайный заговор, чтобы не дать нам возможность узнать что-либо о судьбе жены Бен-Халима, -- сказал Стивен, когда друзья покинули антикварный магазин, -- а также и о самом Бен-Халиме.

-- Ты скоро поймешь, что в Африке всегда существует заговор все скрывать, лишь только дело идет об арабах, -- ответил Невилль. В его голубых глазах мелькнуло мечтательное выражение, как будто он видел что-то, чего не видят другие. Чувство, охватившее Стивена в момент приезда, заговорило с новой силой. Он понимал всю загадочность восточной жизни, и ему стало жутко и тяжело, как будто он вдохнул слишком много тяжелого запаха ладана из Тимбукту.

Глава XI.

Стивен и Невилль Кэрд прогуливались по аллее кипарисов, когда Виктория Рей подъехала на потертом извозчике с старым арабом кучером с очень косыми глазами. На ней было белое платье, которое стоило грош и было, очевидно, сшито дома. Ее шляпа с широкими полями была из дешевой соломы, отделанной белым муслином; но из-под шляпы как синие звезды выглядывали ее глаза, а в поясе красовалась белая лилия. Обоим молодым людям она показалась удивительно красивой и свежей как весеннее утро.

-- Вы не страдаете предрассудками раз вы наняли косого возницу, -- сказал Невилль.

-- Конечно, нет, -- рассмеялась она. -- Как будто со мной могло бы что-нибудь приключиться только потому, что этот несчастный человек так некрасив! Я наняла его, потому что у него такая отталкивающая наружность, что никто не хотел ехать с ним.

Они проводили молодую девушку в дом к леди Мак-Грегор и Стивену хотелось угадать, будет ли она конфузиться перед пожилой феей с детским лицом и властолюбивым обращением. Но она нисколько не робела и, собственно говоря, Стивена это не удивило, так как он знал, что она проста, как ребенок всегда и при всех. Леди Мак-Грегор было достаточно одного взгляда, чтобы оценить молодую девушку с ее белой шляпой, рыжими волосами, голубыми глазами, простым платьем и лилией в поясе. Стивен сразу заметил, что хозяйка дома почему-то решила быть очень любезной с мисс Рей.

Наивное восхищение Виктории всем, что она видела, очень нравилось хозяевам, и они еще более одобрили юную гостью за то, что она нисколько не скрывала, что не привыкла к такой роскошной обстановке. -- Вы не можете себе представить какое впечатление производит на меня ваш дом после школы в Поттеретоне и дешевых пансионов в Нью-Йорке и Лондоне, -- засмеялась она.

Стивену хотелось увидать ее среди лилий, которые казались ему посаженными специально для нее; и после завтрака он попросил позволения леди Мак-Грегор пойти с Невиллем показать мисс Рей сад.

Сад находился с восточной стороны, так что дом бросал на него тень, и там не было слишком жарко даже днем.

-- Может быть, вам все равно самому повести мисс Рей в сад, заявила хозяйка, -- мне нужно переговорить с Невиллем относительно некоторых присланных нам приглашений. Я задержу его только несколько минут.

Стивену стыдно было той радости, которую он почувствовал при этих словах. Он не мог говорить мисс Рей ничего такого, чего бы не могли слышать Невилль и леди Мак-Грегор и все-таки минуту перед этим он чувствовал себя обиженным, потому что не мог быть с ней наедине, как на пароходе.

-- Сорви для мисс Рей столько лилий, сколько она может унести с собой, -- крикнул им вслед Невилль, и Стивен очень обрадовался, так как желал именно этого. Он хотел дать ей что-нибудь прекрасное, что она могла бы принять из его рук. Ему хотелось видеть множество белых лилий, прижатых к ее груди пока она, белая как они, шла по окаймленной теми же лилиями дорожке. Тут он мог тоже ей сообщить то, что Мадемуазель Субиз сказала о кабильской девушке, Муни. Он был уверен, что Невилль не обидится, если он первый скажет ей об этом. Во всяком случае он не мог удержаться от этого удовольствия.

Как только они остались вдвоем, он начал с того, что спросил ее, что она успела уже узнать. Ему показалось, что в ее манере проявлялась некоторая скрытность, которой он не замечал на пароходе; не то, чтобы она неохотно отвечала на его вопросы, но была какая-то неуловимая разница в обращении, которой он не мог определить.

Казалось, как будто она встретила кого-нибудь, поставившего ей на вид ее чрезмерную откровенность; хоть на вопрос Стивена, встретила ли она кого-нибудь или познакомилась ли с кем-нибудь новым, она на первый вопрос ответила "нет", а на второй назвала только мадемуазель Субиз.

Стивен воспользовался случаем, чтобы рассказать о своем посещении антикварного магазина. Он рассчитывал, что Виктория вскрикнет от удивления, когда он передаст ей слова Муни о красавице с рыжевато-золотистыми волосами, но хоть она вспыхнула и стала порывисто дышать, она не казалась воодушевленной новой надеждой, как следовало ожидать.

-- Мой друг Кэрд предлагает мне съездить с ним на автомобиле в Тлемсен, который находится на границе Марокко, и расспросить Муни обо всем, -- говорил Стивен. -- - Мы можем, таким образом, удостовериться: была ли она действительно в услужении у вашей сестры; а, может быть, нам удастся заключить из ее слов, взял ли Бен-Халим свою жену с собой, когда покинул Алжир, хотя, конечно, есть и другие способы узнать это, если Муни не посвящена в это дело.

-- Вы оба слишком добры, -- ответила Виктория, -- но я не могу допустить, чтобы вы из-за меня предпринимали столь далекие поездки; быть может, как вы сейчас сказали, мне самой удастся узнать что-нибудь здесь в Алжире. Мне тоже кажется, что есть надежда, что та дама, о которой говорила горничная мадемуазель Субиз -- моя сестра. Я бы так желала переговорить с Муни! Но вам следует подождать, не откроется ли здесь что-нибудь новое раньше, чем из-за меня ездить в такую даль.

-- Если бы только нашлась какая-нибудь дама, чтобы сопровождать вас, вы бы могли поехать с нами, -- - сказал Стивен с необыкновенным жаром. В его голове проносились дикие мысли о леди Мак-Грегор в виде провожатой и о мадемуазель Субиз, если бы она только согласилась покинуть свою возлюбленную лавку и не стала бы хмурить свои черные брови при упоминании о поездке в Тлемсен.

-- Подождем-увидим, -- сказала Виктория. Это терпение при таком неожиданном известии показалось Стивену неестественным. Он составил себе понятие о Виктории, как о бесстрашной, горячей девушке, готовой на какое угодно приключение лишь бы вдали блеснула надежда. Как будто желая прекратить разговор о предполагаемом посещении Тлемсена, Виктория сказала: -- я хочу вам показать что-то интересное: портрет моей сестры.

Платье Виктории было сшито с открытым воротом, и белый муслин был скрещен на груди в виде косынки, оставляя обнаженной нежную белую шейку, с которой молодая девушка сняла цепь с висевшим на ней медальоном и подала Стивену. -- Сэди сделала эту фотографию специально для меня перед своей свадьбой, -- объяснила мисс Рей, -- а я сама разрисовала ее. Я не могла дать этого сделать кому-нибудь другому, так как никто не знал цвета ее глаз, волос и лица. Разумеется, она была в тысячу раз красивее этой фотографии, но все-таки это дает вам некоторое понятие о том, на что она была похожа тогда, когда я ее видела в последний раз.

Лицо на фотографии было очень маленькое, не больше ногтя большого пальца Стивена, но все-таки все черты были ясны, очень похожи на черты лица Виктории, хотя несколько более определенны; нос, снятый почти в профиль, был безукоризнен. Губы немного полнее, чем у Виктории, были красны как коралл, в карих глазах заметно было кокетливое выражение, которое отсутствовало у младшей сестры, а волосы с пробором по середине хотя тоже рыжие казались более темными, менее золотистыми, чем у Виктории.

-- Я хорошо передала колорит Сэди, если можно так выразиться, -- сказала Виктория. -- У нее были самые красные губы, которые я когда-либо видела, а про ее глаза я всегда говорила, что в их зрачках скрываются алмазы. Увидав ее портрет, вы не можете удивляться, что я не могла дать ей исчезнуть навсегда из моей жизни?

-- Нет, я не удивляюсь. Она очень хороша, -- согласился Стивен. Кокетливое выражение лица казалось ему трогательным теперь, когда он знал историю красавицы Сэди.

-- Ей было тогда восемнадцать лет. Теперь ей двадцать восемь. Сэди двадцать восемь лет! Мне трудно этому верить, хотя я убеждена, что она не изменилась, разве только стала еще красивее. Я всегда думала, что она современен должна похорошеть.

Виктория взяла обратно портрет и стала его разглядывать. Стивену было жаль девочки. Ему казалось более чем вероятным, что Сэди изменилась к худшему и физически и нравственно, и даже духовно, если только предположения мадемуазель Субиз были верными. Он рад был, что она не сказала Виктории, что Сэди, по всей вероятности, вела жизнь гаремной женщины.

Я вчера купила нитку янтарных бус в этом антикварном магазине, -- продолжала молодая девушка, -- и только потому, что они светятся как глаза Сэди. Каждый вечер, когда, помолившись Богу я готова лечь в постель, я вижу Сэди среди золотого безмолвия, о котором я вам говорила; она смотрит на запад, то есть, по направлению ко мне, а садящееся солнце отражается в ее глазах, придавая им такой же блеск, какой заметен в этих янтарных бусах. Когда я найду ее, я вынесу на солнце бусы и сравню их с глазами Сэди.

-- На что похоже золотое безмолвие? -- спросил Стивен. -- Яснее ли ваше виденье с тех пор, что вы попали в Африку?

-- Мне невозможно видеть более ясно, чем я видела раньше, -- ответила молодая девушка, глядя куда-то вдаль сквозь густую листву деревьев; -- все же, в моем видении много таинственного; я не могу догадаться, где это, разве, что в пустыне. Я вижу Сэди на белой большой плоскости, и платье на ней тоже белое. Она окружена золотистой мглой, колеблющейся подобно волнам и безбрежной, как море, когда плывешь на корабле. II вокруг -- ни одного звука, кроме биения моего сердца, когда я слишком напряженно прислушиваюсь. II это -- все, да еще солнце, Отражающееся в ее глазах и золотящее ее волосы.

-- Это -- картина, -- сказал Стивен.

-- Где бы ни была Сэди, там всегда картина, -- заявила Виктория, гордясь своей сестрой.

-- Как я надеюсь, что Сэди знает, что я близка к ней, -- продолжала она, как бы про себя. -- Она не могла не знать, что я приеду к ней при малейшей возможности, и очень вероятно, что она слышала о моих стараниях заработать деньги на до. рогу. Если бы я не рассчитывала, что она может увидать газеты и журналы, я бы никогда не позволила печатать моей фотографии. Мне была бы противна эта мысль, если бы я побыла уверена, что Сэди прочтет:

"Виктория Рей, танцующая там-то и там-то". Она должна была понять, почему я танцую.

-- Прелесть моя! -- чуть не вырвалось у Стивена, но он хотел сказать это, как очаровательному ребенку, душа коего пленила его своей чистотой. Она сегодня казалась еще моложе обыкновенного в своей большой шляпе с спадающими на волосы золотистыми лучами солнца. Когда она подняла на него глаза, Стивену показалось, что она похожа на изображение святой, каких рисуют на золотом фоне. Он почувствовал большую нежность к ней, нежность человека гораздо старше этого ребенка, и ему не пришло в голову, чтобы он мог влюбиться в эту девочку, исключительно занятую мыслью найти свою сестру.

На белой атласной ее щеке виднелась желтая точка цветочной пыли, оставленной лилией, а под голубыми глазами показалось несколько веснушек. Стивен заметил, как они выступили накануне на пароходе при первом ярком луче солнца. Его охватило глупое желание коснуться их пальцем, а также смахнуть желтую пылинку, хотя кожа молодой девушки казалась рядом еще белее.

-- Вы -- олицетворенное вдохновение! -- воскликнул он.

-- Я? Что вы хотите этим сказать? -- спросила она.

Он не заметил, что громко выразил свою мысль, но должен был ответить на вопрос. -- Вы вдохновляете человека, воскрешаете его веру во все прекрасное и возвышенное, -- ответил он почти наугад. Но прислушавшись к собственным словам он понял, что они верны. Этот ребенок, которого он не знал две недели тому назад, воскрешал его веру в жизнь. Он почему-то был ей благодарен, хотя она была ему чужая и никогда не могла принадлежать ему, разве только по- столько, поскольку солнечный луч принадлежит всякому, кого он согревает. В его мыслях она всегда должна была быть связана с ярким алжирским солнцем.

-- Я сказала уже, что отдала вам половину своей звезды, -- проговорила она улыбаясь и слегка краснея.

-- Какая это звезда? -- спросил он. -- Когда я не буду больше видеть вас, мне надо знать, куда направлять свои мысли: к Марсу или к Венере.

-- Моя звезда больше, чем какая бы то ни была планета, которую можно рассматривать простым глазом. Но если хотите, вы можете смотреть на вечернюю звезду. Она так ярко горит при заходе солнца, что я иногда называю ее своей.

-- Хорошо, -- сказал Стивен тоном старшего брата; -- когда я буду смотреть на нее, то буду вспоминать о вас.

-- Вспоминайте обо мне и думайте, что я наконец около Сэди.

-- У вас, кажется, очень сильное предчувствие, что вы найдете ее без всякого труда.

-- Когда я говорю о "предчувствии", то хочу сказать, что представляю себе тот факт, к осуществлению которого я стремлюсь, и я так ясно рисую себе его в своем воображении, что он должен произойти наяву.

-- Клянусь Зевесом, я бы хотел поучиться у вас! -- воскликнул Стивен смеясь, но эти слова были сказаны с убеждением. Она дала ему две новых мысли. Он с минуту подумал, что может быть, ему удастся извлечь из них пользу. Но нет, жизнь его уже определилась и нельзя было изменить ничего.

-- - Если бы с вами случилось что-нибудь неприятное, хотя я надеюсь, что этого не будетъ -- продолжал он, -- и если бы я мог помочь вам, то я хочу, чтобы вы помнили, что где бы вы ни были, и что бы с вами ни приключилось, я готов сделать для вас все, решительно все и проехать какое угодно расстояние.

-- Вы, право, самый добрый человек, которого я когда-либо видела! -- воскликнула Виктория с благодарностью, -- и вы, наверно, один из самых благородных.

-- Господи, как трудно оправдать ваше мнение! -- рассмеялся Стивен. Но он внезапно почувствовал усталость и грусть, вспомнив о предстоящей ему жизни с Марго Лоренци и подумал, как трудно будет не опуститься нравственно в ее обществе.

-- Да. Я самого высокого мнения о вас. Обещаю вам, что, если меня постигнет несчастие, я сообщу вам об этом, а если мне нельзя будет писать, я буду призывать вас, как сказала вчера.

-- Хорошо. Я услышу вас по беспроволочному телефону. -- Они расхохотались, и Невилл Кэрд, выходивший в эту минуту из дому, обрадовался, что Стивену весело.

Ему пришло в голову во время разговора с тетушкой, что можно было бы узнать что-нибудь интересное для мисс Рей у губернатора, с которым он был слегка знаком. Подойдя к Виктории, он предложил ей справиться о прошлом Бен-Халима, когда он был офицером.

-- Я уже была у губернатора. -- ответила Виктория. -- Американский консул дал мне письмо к нему, и я была принята им сегодня утром. Он был очень любезен, но не мог мне сказать ничего нового или, может быть, не желал давать мне сведений. Его не было в Алжире, когда сюда приехала Сэди. Это случилось при его предшественнике.

Невиллю понравились быстрота и энергия, выказанные Викторией, и он сказал ей это. Он разделял рыцарское желание Стивена придти на помощь этой одинокой, мужественной девушке, готовой преодолеть все затруднения, о которых еще не имела никакого понятия. Он жалел, что ему не пришлось устроить свидания Виктории с самым важным лицом в Алжире, которое, однако, чувствовало симпатию к арабам; но так как это свидание уже состоялось, он поспешил придумать новый способ помочь ей. Он знал дом, принадлежавший раньше Бен-Халиму, и где, по всей вероятности, жила ее сестра. Он был знаком с настоящими его владельцами и предложил Виктории осмотреть Дженан-Эль-Хаджи.

Это предложение настолько понравилось ей, что Стивен стал завидовать Невиллю. Тут же было решено обратиться к миссис Джует с просьбой назначить час для визита к ней на следующий день,

Глава XII.

Пока Виктория еще гуляла в саду с молодыми людьми, за ней приехал заказанный ею извозчик. Было еще рано, и леди Мак-Грегор рассчитывала, что молодая девушка останется к чаю, как это делали все, посещающие впервые Дженан-Эль-Джуад, так как все желали всегда осмотреть дом, и на это уходило несколько часов. Но молодая танцовщица несколько сконфуженно выразила сожаление, что не может остаться, так как должна поспеть на свидание. Она не объяснила, с кем должна повидаться, и Стивен и Невилль оба решили, что тут дело идет о ее сестре, иначе не имея друзей в Алжире и будучи так ласково принята леди Мак-Грегор, она, конечно, предпочла бы провести день с людьми, с которыми могла говорить откровенно. Нельзя было, однако, задавать никаких вопросов, хотя леди Мак-Грегор заметила после того, как ушла Виктория, окрестивши пантеру, что странно было допустить, чтобы такая девочка составляла свои планы и исполняла их в таком месте как Алжир, не посоветовавшись со старшими.

-- Я всегда была и буду, вероятно де конца моих дней прирожденной покровительницей юношества, -- сказала она смиренно, -- и мне противно видеть, что этот ребенок действует самостоятельно, как замужняя женщина и/ли даже вдова. Но этому, очевидно, нельзя помешать.

-- Она выступала на сцене, -- сказал Невилль стараясь успокоить свою тетю, которой мисс Рей уже сообщила этот факт за завтраком.

-- Говорю вам, что она -- ребенок. Всякий должен это понять! -- резко возразила тетя Каролина.

Невилль решил, что не оставалось ничего лучшего, как прокатиться на автомобиле, что они и сделали. Шофер управлял мотором, так как Невилль признался, что слишком ленив, чтобы сам заниматься этим. Пока Стивен ожидал у дверей, Невилль зашел в Дженан-Эль-Хаджи, старинный арабский дом за чертой города, выстроенный среди великолепного сада. Хозяев не было дома, и Невилль оставил записку, в которой сообщал, что его тетя желала привезти к ним одну знакомую, родственницу бывших владельцев дома. Покончив с этим визитом, друзья быстро прокатились по красивым окрестностям Алжира.

Они вернулись только к обеду, а тем временем уже пришел ответ от миссис Джует. Она сообщала, что очень будет рада принять знакомую леди Мак-Грегор и надеется, что мисс Рей приедет на следующий день к чаю.

-- Не послать ли ей записку сейчас же, или ты хочешь, чтобы мы сами зашли к ней после обеда? -- спросил Невилль.

-- Не лучше ли зайти, -- решил Стивен, стараясь казаться равнодушным, хотя испытывал большое удовольствие при мысли о предстоящей новой встрече с Викторией.

-- Хорошо. Мы можем оттуда осмотреть Казба, -- сказал Невилль.

-- Вечером старая часть города представляет самый большой интерес, а мы будем в двух шагах от нее, когда выйдем из гостиницы, где остановилась мисс Рей.

Обед показался Стивен бесконечным. Он с удовольствием обошелся бы без нескольких блюд. Тем не менее, хотя они сели обедать в восемь часов, они уже вышли в девять. На холме "Mustapha Supérieur" все спокойно спало в лунных лучах; но внизу на улицах, где расположились французския лавки и кофейни, веселые южане только начинали развлекаться после трудового дня. Из окон ресторанов светились электрические огни, а из открывавшихся поминутно дверей вырывался запах хорошей французской кухни. Туземные "cafés" были заполнены смуглыми людьми с чубуками в зубах. Они играли в домино, потягивая абсент и другие золотистые ликеры, которые, к счастью, не были запрещены Пророком, так как не существовали еще в его время. Базары с туземными старинными предметами из меди были еще открыты и освещались розовыми и желтыми лампами. Блестящие мундиры зуавов и спаги ярко отличались от темной одежды европейских туристов и чиновников, приехавших повеселиться. Матросы разных национальностей прогуливались под руку, глазея на красивых евреек и крашенных женщин из Марселя. Молодые американские девушки, прибывшие с последним пароходом, с интересом смотрели на пеструю картину, следя в особенности за красивыми арабами, шедшими скользящей походкой, не глядя по сторонам. Они так же пожирали глазами туземных женщин с укутанными лицами, которые шли, робко озираясь и осторожно ступая босыми ногами в тонких утренних туфлях. Иностранцы, очевидно, принимали их за арабских дам высшего круга, не подозревая, что последние никогда не ходят пешком; зато никто не интересовался старыми смуглыми женщинами с открытыми лицами, которые просили милостыни или продавали открытые письма с местными видами- Улицы были полны света, смеха, шума голосов, стука лошади, пых копыт, колес экипажей и электрических трамваев, звонков велосипедов и звуков автомобильных рожков. Везде царило веселье, как на любом парижском бульваре, хотя здесь картина казалась интереснее, благодаря старинной восточной цивилизации, нисколько не смешивающейся с новой, но присутствующей тут как привиденье на веселом пиру.

Стивен и Невилль Кэрд поднялись по улице Баб-эль-Уэд в старый город и таким образом добрались до гостиницы де-ля-Казба, где жила Виктория Рей. Вечером гостиница казалась более привлекательной, благодаря целому снопу электрического света, но еще менее подходящей для Виктории.

У дверей стоял швейцар араб, куря папиросу. Его пальцы были выкрашены "хенной", а вышитая потертая куртка была покрыта жирными пятнами. Он с спокойным равнодушием глядел на англичан, пока Невилль по-французски не осведомился о мисс Рей.

Вопрос "дома ли она" был поставлен только для проформы, так как нельзя было сомневаться, что она в гостинице. Куда же она могла пойти вечером одна в чуждом ей Алжире, где она не знала никого, кроме них? Вот почему Стивен с безграничным изумлением услыхал ответ швейцара, что мадемуазель вышла.

-- Я этому не верю, -- пробормотал Стивен, по-английски обращаясь к Невиллю.

Швейцар понял и надулся. -- Я говорю правду, -- с упорством повторил он, -- если господа не верят, пусть спросят кого-нибудь другого.

Они исполнили его совет и прошли мимо араба в гостиницу. В передней толкалось несколько французов и испанцев сомнительного вида, а в глубине комнаты у лестницы из плохого мрамора красовалась конторка с надписью "Bureau". За конторкой сидел хозяин, подсчитывая цифры в огромной книге. Он был неимоверно толст, и его бесконечные подбородки кольцом окружали его шею. В его наружности было поразительно много экзотических черт, как всегда бывает у людей смешанных рас, оливковый цвет лица, лоснящиеся черные волосы, необыкновенный блеск глаз под тяжелыми веками.

На этот раз Стивен справился о мисс Рей, но получил этот же ответ, что ее нет дома.

-- Вы в этом уверены?

-- Конечно, Monsieur.

-- Она давно вышла? -- настаивал Стивен рассерженный и недовольный, как будто чувствуя обман.

-- Этого я сказать не могу, -- ответил хозяин гостиницы гортанным голосом. Она сказала уходя, что не вернется к обеду.

-- Она не упомянула, когда именно вернется?

-- Нет, Monsieur, она ничего об этом не сказала.

-- Может быть, семья американского консула сжалилась над ней и пригласила ее к обеду, -- сказал Невилл.

-- Да, -- согласился Стивен с облегчением. -- Это вероятнее всего и объясняет ее свиданье с кем-то сегодня днем.

-- Мы имеем возможность посвятить час осмотру квартала "Казба", а потом можем опять зайти сюда справиться.

-- Отлично, -- сказал Стивен, -- мне хотелось бы удостовериться, что она счастливо добралась домой.

Через пять минут они уже оставили за собой шумный Двадцатый Век и окунулись в туманную тишину древних веков.

Перемена была так же разительна, как если бы они прямо с ярко-освещенной улицы, полной современной сутолоки, провалились в яму и попали в сказочное царство. Рядом царила веселая парижская жизнь, но этот старый город был турецкий, арабский, мавританский, еврейский и испанский; а в Алжирии старина не меняется.

В сущности, улица не была пуста, хотя, безмолвна, как могила за исключением глухих звуков из-за толстых стен. Друзья шли по улице похожей скорее на узкий туннель между рядами домов, склоняющихся друг к другу; верхние их этажи поддерживались подпорками. Здесь не было электрического света не было даже никакого освещения, кроме лунных лучей тонкой серебристой нитью, ложащихся на мостовую, подымавшуюся ступеньками, да слабого света зеленоватой лампы, мелькавшей там и сям на подобие светляка. Пока Невилль и Стивен подымались вверх по улице, осторожно ступая, мимо них скользили белые тени в плоских туфлях, производивших так же мало шума, как крылья летучей мыши. Эти тени вдруг вырастали из темноты и оказывались арабами, блестящие глаза коих выглядывали из-под белых чалм или темных капоров.

Посторонившись, чтобы пропустить мимо себя укутанную фигуру, Стивен коснулся глухой стены дома; она была холодна и сыра как подземелье; ясно было, что в эту туннелеобразную улицу никогда не проникало солнце.

Они шли из одного переулка в другой, как будто затерявшись где-то в катакомбах или переживая тяжелый кошмар. Почти все стены казались глухими; только кое-где мелькала дверь с железными гвоздями или маленькое квадратное окно.

Но Невилль Кэрд прекрасно знал дорогу. Ему никогда не надоедало изучать старинную часть города, так называемую "Казба", хотя он уже провел восемь зим в Алжире. Спустя некоторое время он вывел своего друга на более широкую улицу, хотя мостовая ее напоминала дно высохшей реки. Сюда проникали лучи луны, и потому здесь не было темно. Лампы горели так тускло, что луна затемняла их.

Здесь гул был громок, как удары испуганного сердца. Стены, как эхо передавали глухой шум. Большинство дверей были открыты. Из-за них виднелись тускло-освещенные коридоры, завешанные в конце занавесями. В этих коридорах стоял удушливый запах ладана, а с наружных стен доносился аромат роз и лимонного цвета, слегка заглушенный мрачным запахом старины и плесени. Прекрасные колонны, некогда вывезенные, может быть, из величественного Карфагена, украшали стены; они смотрели как-то грустно с тех пор, как вековые слои штукатурки сделали их гораздо толще и массивнее. Но то, что они теряли в очертаниях, они выигрывали белизной, сверкавшей ослепительно в лучах серебристого месяца. Из крошечных окон белоснежных дворцов, окон похожих на золоченые рамки, выглядывали женские лица на желтом, изумрудном или розовом фоне.

Это были женщины без фаты, покрытые драгоценными камнями, как иконы, белые и розовые, как куклы с крашенными черными бровями, подведенными глазами и намазанными ярко-красными губами. Головы их были покрыты серебряными сетками и диадемами из золотых монет. Окошки были так малы, что плечи этих женщин были скрыты, но их сережки в виде больших колец и бесчисленные ожерелья сверкали разноцветными огнями, когда они улыбаясь кивали прохожим. Одна юная красавица с лицом злобной феи бросила к ногам Стивена ветку померанцевых цветов.

Из этой улицы с открытыми дверями и разукрашенными женщинами, молодые люди прошли в другую, где в ярко-освещенных кофейнях на открытом воздухе сидели на корточках мужчины, куря трубки и слушая какого-нибудь рассказчика; далее, из мавританских бань валил пар, смешанный с запахом духов и человеческого пота. Наконец, они вернулись опять к узким улицам с глухими стенами, умеющими хранить тайны.

-- Теперь ты, вероятно, понимаешь, - -- сказал Невилль, -- как трудно узнать, что происходит в доме араба?

-- Да, -- сказал Стивен. -- Я положительно задыхаюсь. Все это чрезвычайно интересно, но как-то жутко. Очнемся поскорее от этого сна из "Тысячи одной ночи" и выйдем на свет Божий, иначе с нами случится что-нибудь ужасное. Мы наверно провели здесь уже целый час. Пора нам опять справиться о мисс Рей, которая наверно уже дома.

Они вернулись обратно в Двадцатое Столетие. В гостинице часть ламп была уже потушена. В передней остался только один швейцар, выкуривший уже свою последнюю папиросу и задремавший на стуле у дверей.

Он не мог сказать вернулась ли мадемуазель. Он, разумеется, мог спросить об этом, если бы только найти кого спросить, но горничная, убирающая спальни как раз была отпущена гулять. Они держали, к сожалению, только одну, но что же поделаешь: разгар сезона уже миновал. Что же касается ключа мадемуазель, то обитатели гостиницы редко оставляли свой ключ в передней, когда выезжали, это было слишком сложно. Конечно, он мог постучаться в дверь к мисс Рей, если они этого желают, хотя был уж одиннадцатый час, и жаль было будить мадемуазель, если она заснула.

-- Постучите тихонько. Если она не спит, то ответить вам, -- посоветовал Стивен. -- Если спит, то промолчит.

Швейцар лениво поплелся наверх и через несколько минут вернулся, чтобы сообщить, что исполнил приказание, но ответа не получил. Но, -- прибавил он, -- из замочной скважины как будто заметен свет.

-- Скотина, он посмотрел туда! -- пробормотал Стивен. Однако, делать было нечего. Становилось поздно, и молодым людям оставалось только поверить, что мисс Рей вернулась и легла спать.

Глава XIII.

Всю ночь Стивену снились тревожные сны о Виктории. Ему казалось, что за запертой на замок дверью происходит что-то странное, и что он все время тщетно старается узнать, что именно. Утром, когда он еще не был одет, Махоммед принес ему письмо на маленьком подносе. Это было первое к нему письмо с тех пор, как он покинул Лондон.

Он по первому взгляду узнал почерк, хотя видел его только раз на записке к леди Мак-Грегор. Письмо было от Виктории и адресовано "Мистеру Стивену Найту" на американский лад неприятный для всякого англичанина. Но только потому, что это написала Виктория, Стивену показалось, что этот способ адресовать письмо доказывает лишний раз ее простоту. Помимо этого, она не могла знать, что у него есть титул.

-- Теперь я узнаю, где она была вчера вечером. -- подумал он про себя, собираясь разорвать конверт. Но вспомнив, что ее руки касались этого письма, он стал с ним особенно бережен. Он достал разрезной нож и осторожно вскрыл конверт. Небольшая задержка еще более разожгла его желание узнать, что пишет Виктория. Она, вероятно, слышала о их посещении в ее отсутствие и написала это письмо перед тем, как лечь спать. Это было мило со стороны молодой девушки так быстро объяснить причину своего отсутствия, зная, что он будет беспокоиться.

"Дорогой мистер Найт", читал он, краснея все сильнее и сильнее по мере того, как глаза его перебегали со строчки на строчку, "не знаю, что вы подумаете обо мне, когда я сообщу вам, что я собираюсь сделать. Но что бы вы ни думали, не воображайте, что я неблагодарное существо. Уверяю вас, что это не так. Мне крайне неприятно уехать, не повидав вас, но я должна это сделать; и я даже не могу сказать вам, почему я еду и куда: это для меня хуже всего. Но если бы вы знали, в чем дело, вы бы наверно одобрили мой образ действий. Выше всего и прежде всего я должна ставить благо моей сестры. Этому благу я должна жертвовать всем, даже тем, чем я больше всего дорожу.

Не думайте, однако, что я приношу какую-нибудь крупную жертву в смысле грозящей мне какой-нибудь опасности. Жертва состоит в том, что я рискую показаться вам злой, неблагодарной и недостойной вашей дружбы. Это единственная опасность, которой я подвергаюсь, так что не беспокойтесь обо мне и если можете, то простите. В эту минуту я наверно кажусь вам не только неблагодарной, но и таинственной и не потому, чтобы этого мне хотелось, а потому, что обстоятельства вынуждают меня к этому. Мне это очень тяжело, и я надеюсь, что в скором времени буду иметь возможность быть с вами так же откровенна, как раньше, когда я впервые заметила, как сочувственно вы относитесь к моей задаче найти мою сестру Сэди. По всей вероятности, насколько я могу загадывать вперед, я буду в состоянии написать вам через две недели. Тогда я сообщу вам приятную новость, надеюсь, даже самую приятную, какую я только могу ожидать, н мне больше -не надо будет ничего скрывать. Тогда я буду иметь возможность сообщить вам обо всем, что случилось с того момента, когда я простилась с вами и мистером Кэрдом у дверей его великолепного дома, а также о том, что еще должно произойти до этого дня, когда я начну мое следующее к вам письмо. Как я жалею, что это время еще не настало!

Хочу еще сказать вам одно слово, которым я не могу никому повредить. Вот в чем дело. Я чувствовала себя очень виноватой, когда вы говорили о предполагаемой поездке с мистером Кэрдом в Тлемсен. Это было так любезно с вашей стороны предложить мне съездить туда, и я должна была показаться вам холодной и нерешительной. Но я уже тогда не могла сказать вам, что у меня на уме. Я еще не знала, что меня ожидает, но уже должна была скрыть от вас одно обстоятельство. Это был пустяк; но теперь он разросся в очень крупный факт.

Прощайте, мой дорогой друг, мистер Найт. Мне приятно называть вас другом, и я всегда буду вспоминать о вашей доброте ко мне, если почему-либо нам не суждено более встретиться. Очень возможно, что мы не встретимся, так как я совсем не могу определить, сколько времени останусь в Африке, и не знаю, долго ли вы тут остаетесь. Возможно, что вы скоро уедете обратно в Англию. Едва ли я туда поеду. Если я покину эту страну, то направлюсь в Америку вместе с сестрой, н о не без нее. Но я напишу вам через две недели, если все будет благополучно, или нет, я напишу во всяком случае. Надеюсь, что буду в состоянии дать вам тогда свой адрес, так как мне бы очень хотелось иметь известия о вас. Я буду молиться, чтобы вы всегда были счастливы.

Я думала, что напишу короткое письмецо, а оно вышло вон какое длинное! Прощайте еще раз и передайте мой искренний привет леди Мак-Грегор и мистеру Кэрду, если они не будут в ужасе от моего поведения.

Ваш благодарный друг Виктория Рей.

В душе Стивена не было места злобе против молодой девушки. Он был взбешен, но не на нее, и хуже всего было то, что он не знал, на кого сердиться. Очевидно, существовал кто-то, кто убедил ее решиться тайком на рискованный шаг, и этот неизвестный заслуживал его гнева в полной мере. Убедить молодую девушку отвернуться от единственных друзей, способных оказать ей поддержку, было преступлением. Стивен не мог себе представить, чтобы тайна была необходима, раз преследуешь благородную цель; зато тайной можно было достигнуть многих гнусных целей. На свете несомненно существовало горло, которое ему хотелось перерезать, но он не знал, чье оно и где находится. Кровь ударила ему в голову при сознании своей беспомощности. И поняв вдруг всю силу своего желания наказать кого-то, он понял, какое огромное место в его сердце занимала эта девушка. Желание оградить ее, спасти от обмана было сильно до боли. Он чувствовал себя связанным по рукам и по ногам; это чувство было так сильно, что- он должен был сделать усилие, чтобы придти в себя.

Только одно мгновение он стоял неподвижно, пока тысячи мыслей проносились в его голове, как во сне, как в том сне, который он видел прошлой ночью и который казался таким бесконечным.

Надо было немедленно узнать, что случилось с Викторией, кого она видела, и кто уговорил ее покинуть гостиницу. Это можно было узнать довольно скоро. Она была в пути не более тринадцати-четырнадцати часов.

Сначала, он совсем забыл про Невилля. Через две, три минуты он уже был одет и готовился выйти один, когда вдруг вспомнил о своем друге. Он знал, что, будучи хорошо знаком с Алжиром, Невилль Кэрд мог предложить что-нибудь, о чем он мог бы сам не подумать. Лучше было начать поиски вместе, хотя это и должно было произвести в самом начале задержку в несколько минут.

Он положил письмо Виктории в карман, намереваясь прочитать его Невиллю, чтобы тот сразу понял, в чем дело, но он не успел дойти до дверей Невилля, как уже решил, что не покажет этого письма. В нем не было ничего такого, чего бы не мог прочесть Невилль, но тем не менее это было его письмо, и ему не хотелось, чтобы кто-либо его видел.

Он постучался в дверь, но Невилль не ответил. Тогда Стивен догадался, что его друг в саду. Один из садовников, работавший около дома, видел хозяина и указал ему, где его искать. Monsieur Кэрд давал лекарство белому павлину, который чувствовал себя не совсем хорошо. Стивен нашел Невилля в птичьем дворе, где он наливал что-то с ложки в горло павлину.

Когда он выслушал рассказ Стивена, лицо его принял: очень серьезное выражение.

-- Как я сожалею, что мисс Рей остановилась в этой гостинице, -- сказала она.

-- Почему? -- быстро спросил Стивен, -- ты не предполагаешь, что обитатели ее... -- Я не знаю, что и думать. Но у меня предчувствие, что эти скоты знали что-то уже вчера вечером и не хотели нам сказать.

-- Я их заставлю сказать! -- воскликнул Стивен.

Невилль ничего не ответил.

-- Я сейчас же отправляюсь туда, -- продолжал Стивен.

-- II я, конечно, с тобой, -- сказал его друг.

Они забыли про завтрак и, надев быстро шляпы, направились в город.

Глава XIV.

-- Не начинай с обвинения хозяина, -- посоветовал Невилль у входа в гостиницу. -- В нем слишком много арабской крови, чтобы вынести это. Он только станет лгать еще больше. Мы должны сделать вид, что кое-что знаем и пришли только к нему, чтобы он подтвердил наши предположения. Это, может быть, смутит его, если он собирается лгать. Ему трудно будет решить, что говорить и что скрывать.

Швейцара-араба не было на своем месте, но хозяин сидел за своей конторкой. Он пил густой кофе, макая туда сухарь. Стивену это показалось очень противным, и он не решался смотреть на толстые складки жира, спускавшиеся на его низкий воротник на подобие желтой оборки. Не будучи в состоянии говорить в эту минуту, Стивен предоставил Кэрду начать разговор.

Хозяин слегка поклонился, только привстав со стула, чтобы вновь грузно на него опуститься. Эти нарядные господа никогда не могли сделаться его клиентами или послать к нему своих знакомых; к чему же было любезничать с ними?

-- Мы получили сегодня письмо от мисс Рей, -- заявил Невилль, обменявшись кратким приветствием по-французски.

Молодые люди упорно смотрели на хозяина, когда Невилль произнес эти слова. Но он и бровью не повел. -- Она вышла отсюда вчера раньше шести часов, не так ли? -- продолжал Невилль.

-- Не могу вам сказать, monsieur. Все было так, как я вам докладывал вчера. Я не знаю, в котором часу она вышла.

-- Вы должны знать, что она сказала уходя.

-- Наоборот, monsieur. Молодая барышня не говорила со мной сама. Она прислала мне сказать...

-- Что покидает вашу гостиницу?

-- Сначала, что собирается обедать в гостях, с одной дамой.

Стивен и Невилль переглянулись. Возможно ли было, что мадемуазель Субиз, заинтересовавшись Викторией, навестила ее и позвала обедать?

-- Что же из этого? -- продолжал Кэрд. -- Она позже уведомила вас, что покидает вашу гостиницу окончательно?

-- Она дала мне знать, что вернется через несколько дней, но пока покидает мою гостиницу, monsieur.

-- И, тем не менее, вы этого не сказали, когда мы вчера заходили! -- воскликнул Стивен. -- Вы дали нам понять, что она вернется вечером.

-- Извините, monsieur, если вы припомните, вы спросили меня, когда вернется мадемуазель. Я ответил, что не знаю. Это была истинная правда. Несмотря на мое искреннее желание вам угодить, я не мог быть с вами откровенен. Мое молчание было результатом желания мадемуазель. Она не хотела, чтобы стало известным, что она покидает гостиницу раньше, чем она сообщит об этом своим друзьям. Так как вы теперь получили письмо, monsieur, я могу быт откровенен. Вчера же я этого не мог.

По его наружности можно было заключить, что откровенность была вполне чужда его характеру; однако, уличить его во лжи было невозможно. Казалось довольно вероятным, что мисс Рей запретила ему рассказывать о ее действиях.

Стивен прикусил губу, чтобы не сказать какой-нибудь резкости, а Кэрд подумал с мунуту раньше, чем заговорить. Затем он медленно проговорил: -- Послушайте: мы оба друзья мисс Рей, единственные ее друзья в Алжире, кроме моей тети, леди Мак-Грегор, у которой она вчера завтракала. Мы боимся, что кто-нибудь дал ей плохой совет, так как она молода и неопытна. Если вы постараетесь узнать от вашей прислуги или сами вспомните, что она делала, вернувшись от моей тети, кого видела, куда ездила и т. п., мы дадим вам щедрое вознаграждение. Леди Мак-Грегор, -- продолжал Невилл, стараясь убедить толстого араба, что не одни они -- друзья мисс Рей, -- леди Мак-Грегор очень желает видеть мисс Рей. Чтобы избавить ее от беспокойства, мы предлагаем награду в тысячу франков за достоверные сведения. Но эти сведения нам нужны сегодня, во всяком случае, не позже завтрашнего дня.

Пока Невилль говорил, молодые люди не сводили глаз с лица толстяка. Он выказывал вежливый интерес, но нисколько не казался возбужденным, хотя сумма в тысячу франков должна была вызвать в нем жажду наживы.

Он пожал плечами, когда Невилль кончил.

-- Я сейчас же могу сказать вам, monsieur, все, что знаю о мадемуазель, все, что известно в гостинице всем служащим. Никто не навещал ее кроме вас. Она вчера все утро не была дома и вернулась только после завтрака. Затем она до вечера оставалась в своей комнате, после чего прислала ко мне старшего лакея с поручением, о котором я уже упоминал, и с просьбой подать ей счет. В котором часу вышла молодая барышня, я не знаю. Это может вам, вероятно, сказать швейцар.

-- А ее багаж, -- быстро заговорил Стивен. -- Куда его отправили? Это вы, по крайней мере, можете нам сказать?

-- Багаж мадемуазель оставался еще здесь в гостинице. Она просила позволения оставить здесь все, кроме дорожного мешка, который, кажется, увезла с собой.

-- На извозчике?

-- Этого я не знаю. Вы можете опять-таки спросить об этом швейцара. Но если бы я был на вашем месте, я бы не беспокоился о молодой барышне. Она наверно нашла себе знакомых, достойных доверия, так как она показалась мне очень разумной.

-- Мы будем очень вам благодарны, если вы позволите нам переговорить с вашей прислугой, -- сказал Невилль, -- например, с горничной, которая прислуживала мисс Рей, с лакеем, подававшим ей, и с швейцаром.

-- Конечно, monsieur. Я велю позвать их сюда, -- согласился хозяин. -- Я помогу вам расспросить их.

-- Благодарю вас, мы обойдемся без вашей помощи, -- сухо сказал Стивен.

Толстяк изменился в лице, но нажал кнопку на стене. На звонок явился мальчик, которого послали за Анжелой и Ахмедом, приказав позвать и швейцара, даже если он не кончил своего завтрака. Отдав эти приказания, monsieur Констан взглянул на англичан, как будто хотел сказать: "Вот видите, я весь к вашим услугам со всем своим персоналом. Чего же вы еще хотите?"

Анжела была алжирская француженка смешанной народности, как все служащие в гостинице де ла-Казба, которые не были арабами. Это была женщина средних лет, с усталым, грустным выражением лица. Если бы молодые люди видели мадам Констан, они не удивились бы этому выражению.

В жилах Ахмеда текла негрская кровь, и он всячески старался пригладить свои черные, курчавые волосы, густо напомаженные под феской и отзывающие дешевым бергамотом.

Эта пара вместе с швейцаром, появившимся вслед за ними, смахивая крошки со своей куртки, стала перед конторкой, ожидая узнать, почему их оторвали от занятий. -- Эти господа хотят вас о чем-то расспросить. Они не желают, чтобы я вмешивался, -- заявил хозяин своим служащим, делая жест в сторону Невилля и Стивена. Затем, он принялся за свое остывшее кофе.

Невилль занялся допросом; Стивен изредка ему поддакивал, но они не узнали ничего существенного. Анжела заявила, что ее не было дома, когда американская барышня вышла, а что багаж ее был еще в ее комнате. Ахмед от имени мадемуазель ходил к хозяину за счетом и принес ей сдачу, уплатив по счету. Швейцар вынес большой дорожный мешок, но не помнит когда, хотя это было незадолго до наступления темноты. Он спросил, желает ли мадемуазель, чтобы он позвал экипаж, но она ответила, что нет. Она хотела выйти пешком, чтобы вскоре вернуться в карете. Это она исполнила. Швейцару показалось, что она подъехала на простом извозчике, хотя он не был в этом уверен, так как занят был мешком. Во всяком случае, он знал, что мадемуазель была одна. Она не принимала никого в гостинице и ни с кем не говорила, хотя много выходила из дому. Почему он не сказал накануне вечером, что мадемуазель уехала, захватив с собой мешок? Потому что мадемуазель сама запретила ему говорить об этом. По той же причине ему пришлось обмануть monsieur, сказав, что он стучал у дверей. Делая это заявление, швейцар казался гораздо нахальнее, чем накануне, хотя он любезно улыбался.

Трудно было разобрать, что тут правда и что ложь. Не надеясь больше ничего узнать от хозяина и прислуги, молодые люди покинули отель.

Невилль признался, что озадачен. -- Показания их сходятся, -- сказал он, -- но помни, что если они желают сказать что-либо (я не утверждаю, что это так) они непременно приготовят заранее свою басню, чтобы их нельзя было ни на чем поймать. Мы заходили вчера, и этот Констан прекрасно знал, что мы опять зайдем, услышим ли мы о мисс Рей или нет, в особенности в последнем случае. Ему ничего не стоило собрать свою прислугу и научить их, как отвечать на вопросы.

-- Если они что-нибудь знают, что им запретила говорить эта старая, толстая свинья, мы можем узнать это путем подкупа, -- злобно сказал Стивен. -- Эти арабы наверно любят деньги.

-- Да, но выше денег они ставят верность друг другу. Если это дело касается арабов, мы можем предложить им все свое состояние и только добиться новой лжи. Для этих смуглолицых это является вопросом чести. Свои для них выше румий [христиане, европейцы], и будь я проклят, если я не уважаю их за это со всем их враньем.

-- Но зачем они лгут? -- воскликнул Стивен. -- Какая им от этого польза?

-- Должно быть, никакой, -- сказал Невилль, стараясь успокоить друга. -- Вероятнее всего, что они нам сказали откровенно все, что знают, и что им так же мало известно о мисс Рей, как и нам, с той разницей, что мы знаем, почему она приехала в Алжир. Конечно, исчезновение ее очень таинственно, но я думаю, она сама держала его в секрете от всех. Ты говоришь, что она признается в своем письме, что узнала нечто, о чем не говорила, когда была у меня в гостях; итак, она напала на след своей сестры или вообразила себе, что напала между часом приезда в отель де-ла-Казба и нашим завтраком.

-- Это прямо возмутительно! -- воскликнул Стивен. -- Остается только обратиться к полиции. Она должна узнать, откуда явился извозчик, привезший мисс Рей и куда он ее доставил. Это самое главное.

-- Да, найти этого извозчика -- самое главное, -- сказал Невилль, но без убеждения. -- Но пока мы не узнаем обратного, мы должны предполагать, что она в безопасности. Что же касается полиции, то ради мисс Рей она должна быть последним средством.

-- Пойдем сразу расспросить кого-нибудь. Остается еще одна надежда. Может быть, она самостоятельно отправилась в Тлемсен, чтобы переговорить с кабильской горничной мадемуазель Субиз, о которой я ей рассказал. Может быть, она поэтому не очень-то уговаривала нас ехать туда на автомобиле. Она чертовски самостоятельна.

Лидо Невилля просияло. -- Когда мы сделаем все, что можем, здесь, в Алжире, мы съездим туда тоже, как я уже предлагал, -- сказал он с жаром. -- Если поездка окажется неудачной, мы ничего не теряем, так как она написала тебе не ожидать известий раньше двух недель; стало быть, незачем ждать здесь письма или телеграммы. Мы можем съездить в Тлемсен и вернуться обратно в пять дней. Что ты на это скажешь?

Стивен мог сказать что, просто послав телеграмму мадемуазель Субиз, легко было узнать, там ли мисс Рей. Но блеск глаз Невилля и надежда в его голосе заставили его воздержаться от столь прозаичного совета.

-- Разумеется, надо съездить в Тлемсен, -- ответил он.

-- Завтра мы можем туда отправиться, предварительно узнав все, что возможно здесь об извозчике и собрав сведенья на вокзалах железных дорог. Кроме того, мы можем обратиться в полицию, чтобы узнать что-нибудь, по крайней мере, о Бен-Халиме. Если мы узнаем, что он жив и где он живет, это будет все равно, что узнать, куда поехала мисс Рей.

Глава XV.

На вокзалах железных дорог и пристанях кораблей ничего не было известно о Виктории. Стивен согласился с Невиллем, что будет не совсем честно поручить дело полиции, так как это могло разрушить таинственный "план" молодой девушки. Но он не мог отделаться от мысли, что в таинственном исчезновении Виктории был замешан араб, прибывший с ними на пароходе "Charles Quex." Стивен не мог успокоиться, пока не узнал его имени и не справился, что с ним сталось по приезде в Алжир. Имя было легко узнать без посторонней помощи, так как оно было на списке пассажиров. Араб был некто Сиди Майеддин-бен-эль-Хаджи- Мессауд; когда молодые люди обратились за сведениями к Жанне Субиз, то узнали, что он из хорошей семьи, сын аги или шейха, которого "дуар" или владение находилось далеко на юге по соседству к Эль-Агуату. Его уважали французские власти, и алжирский губернатор благоволил к нему. Он был очень честолюбив и стремился быть в хороших отношениях с французской администрацией; среди молодых, развратных арабов высшего круга он считался главным заправилой и блестящим светилом. Единственное, что в нем не нравилось его соотечественникам, это то, что он слишком льнул к французам и разделял их политические взгляды. Зато его французские друзья не находили в нем никаких недостатков.

Казалось совершенно недопустимым, чтобы человек с таким высоким положением рискнул бы своей блестящей будущностью, чтобы увезти европейскую девушку, и Жанна Субиз посоветовала Стивену дать своим подозрениям другое направление. Все же, он не хотел успокоиться, пока не нанял частного сыщика, который славился своим умом и лишь недавно покинул Париж и поселился в Алжире. Благодаря ему Стивен надеялся узнать, что делал Сиди-Майеддин-бен-эль-Хаджи- Мессауд после того, как сошел с парохода "Charles Queх"; но он только узнал, что араб, посетив губернатора, немедленно покинул Алжир с своим слугой и направился в Эль-Агуат. По крайней мере, он сел в поезд, идущий в Богари, так как спешил к своему отцу, богатому аге, чтобы уладить с ним какое то дело по поручению французских властей. Тайные расспросы в отеле де-ла-Казба всегда вызывали те же ответы. Сиди-Майеддин-бен-эль-Хаджи Мессауд не был клиентом этого отеля и никогда там не появлялся. Никто соответствующий его описанию ни разу не заходил туда.

Разумеется, цена этих показании была ничтожна, так как арабы всегда стоят друг за друга, несмотря ни на какой подкуп. Помимо того. Сиди-Майеддин был сам достаточно богат, чтобы подкупить кого угодно. Совокупность показаний, однако, указывала, что араб не последовал за Викторией по прибытии в Алжир, и Стивен, на время отказавшись от этого предположения, приказал сыщику, Адольфу Ролену все усилия направить к отысканию извозчика, довезшего Викторию до вокзала. Ролен не был посвящен в частную жизнь мисс Рей, но ему была подробно описана ее наружность и дан совет начать свои исследования отысканием косого возницы, который привез молодую девушку к завтраку в Дженан-эль-Джуад.

Только в том, что касалось Касима-Бен-Халима, Стивен и Невилль решили действовать открыто, причем последний пустил в ход все свое влияние во дворце губернатора. Они оба надеялись узнать что-нибудь новое, что могли из сострадания де сказать Виктории; но их постигло то же разочарование, как и ее. Если арабу пришлось покинуть армию и Алжир из-за скандала, власти не были намерены разузнавать подробности этой истории, чтобы удовлетворить любопытство двух англичан.

Капитан Касим-Бен-Халим-эль-шейк-эль-Араб покинул службу вследствие расстроенного здоровья более чем девять лет тому назад и, продав свой дом в Алжире, уехал-за границу. Он никогда не возвращался, и имелись указания, что он сгорел заживо в большом пожаре в Константинополе два года спустя. Немногие его родственники, живущие в Алжире, считали его умершим; а дом, принадлежавший Бен-Халиму недалеко от Бу-Сада, перешел в руки его дяди, владельца поселка среди пустыни. Что же касается брака Бен-Халима с американкой, то никто об нем никогда не слыхал. Теперешний губернатор прибыл сюда со своими чиновниками уже после предполагаемой смерти Бен-Халима; и если Невиллю показалось, что на некоторые его вопросы отвечают неохотно, то возможно, что он ошибался. Кассим-Бен-Халим и его дела мало могли интересовать в данное время французскую администрацию.

Ролен нашел косого араба менее, чем через час, но последний доказал, что в тот вечер, когда мисс Рей покинула отел, он благодаря внезапной болезни сына бросил работу, чтобы ухаживать за ним. Его показание было подтверждено доктором, так что тут опять ничего нельзя было узнать.

Невилль выбрал этот момент, чтобы вновь робко предложить визит в Тлемсен. Он допускал, что, послав телеграмму Жозетте, можно было узнать очень быстро, там ли Виктория Рей, но если ее там не было, она могла приехать туда позже, чтобы повидать Муни. А если бы она и не приехала, оставалась возможность узнать от Муни, как добраться до Сэди. Узнав дорогу к сестре Виктории, можно было найти и Викторию. Этот последний довод склонил Стивена дать свое согласие на поездку в Тлемсен.

Рано утром на второй день после получения письма Виктории, оба друга тронулись в путь на желтом автомобиле Невилля. Быстроглазый шофер был в восторге при мысли о настоящем путешествии. Он заметил Стивену, что устал "de tons ces petits voyages dune demiheure, comme les tristes promenades des enfant s, sans une seule a venture" (от всех этих маленьких получасовых путешествий... грустных, как прогулки детей, лишенные малейшего приключения).

Они накануне вечером попрощались с леди Мак Грегор и всеми зверями, и не было еще восьми часов, когда они покинули Дженан-эль-Джуад, так как дневной путь должен был быть продолжителен. Холмы Сахеля были освещены золотистым сказочным светом; а вдали раскинулась огромная поляна Метиджа, эта золотая чаша, наполненная до края лучшими фруктами Алжирии.

Автомобиль несся по душистому лесу цветов, мимо городков, всячески старавшихся перенести Францию в страну, покоренную ею; мимо Буфарика, с его высоким памятником французскому солдату, храбро положившему жизнь в неравном бою; мимо Блида, укрепленного лагеря, наполненного апельсинными деревьями; мимо Орлеанвилля, современного французского города, выстроенного на древних развалинах и славящегося своим жарким климатом, мимо Релизана, Перрего и наконец, Орана, до которого они добрались уже при лунном свете.

Везде были поля в рамке розовых, голубых и золотистых цветов. Везде были белые дороги, по которым неслись автомобили, а чаще телеги, запряженные мулами или лошадьми в хомутах, какие употребляются в Испании и в Провансе.

Молодые люди могли бы из Орана продолжать путь и добраться до цели путешествия через несколько часов, но Невилль объяснил, что это бесполезно, так как все равно мадемуазель Жозетту можно только видеть после девяти часов. Поэтому было решено переночевать в Оране и, выехав на заре, любоваться одной из самых живописных местностей, какие существуют.

Стивену не приходилось возражать, хотя он был в таком настроении, что охотно бы двигался вперед без остановки, хотя бы и не было причины спешить. Он стыдился этого состояния, так как приехал в Алжир отдыхать. Когда он сошел на берег, -- вплоть до получения письма Виктории -- он очень интересовался восточными видами. Он замечал все оригинальные подробности, но теперь, хотя он стряхнул лондонскую хандру, на смену ей явилось лихорадочное беспокойство, не позволявшее ему смотреть на жизнь объективно, как на картину.

Лежа с открытыми глазами в гостинице Орана, он старался выяснить причину этого явления и должен был признаться, что краски потускнели, потому что в картине недоставало центральной фигуры -- Виктории. Она все время была на первом плане, когда он впервые увидал панораму востока, служившую ей рамкой. Прелесть ее сияющей молодости, романическая цель, приведшая ее к дверям востока, когда он тоже прибыл туда, озаряли весь пейзаж каким-то особым блеском. Теперь же она исчезла и, может быть, как гласило ее письмо -- безвозвратно. Центр интереса был перенесен туда, где она находилась, и Стивен начал понимать, что его стремление двигаться вперед было вызвано не только желанием ее найти, а просто желанием ее видеть.

Он был недоволен собой, когда сообразил это, и почти что зол на Викторию. Если бы ему не пришлось беспокоиться о ней, Африка дала бы ему тот отдых, за которым он приехал. Он спокойно наслаждался бы поездкой по красивой местности, а не стремился бы добраться до конечной цели путешествия. Так как он не мог принести Виктории никакой пользы, а тем более она ему, он почти-что стал жалеть, что они не прибыли из Марселя в Алжир на разных пароходах. Ему нужен был отдых, а не новый лихорадочный интерес в жизни. Да, положительно было бы лучше, если бы он никогда не встретил Виктории Рей.

Но это желание вскоре улетучилось. Он представил себе ее лицо, ее глаза. Ему казалось, что он слышит ее голос, обещающий ему "половину своей звезды", и тоска по ней охватила его сердце.

-- Боже Всемилостивый! надеюсь, что я не собираюсь полюбить эту девушку! -- громко воскликнул Стивен в ночной темноте. Жизнь могла быть сносной с Марго только при условии, чтоб в его сердце не закралась любовь к другой женщине.

Он собирался развлекаться охотой и всяким спортом, чтобы заполнить пустоту предстоящей ему жизни. Но если... нет он не мог допустить этого "если". Ему надо думать о Виктории Рей, как о прелестном ребенке, которому он желает помочь. Всякая другая мысль грозила ему катастрофой.

Друзей разбудили до зари, и они пустились в путь, когда солнце показалось над горизонтом.

Вскоре они уже неслись по западной части страны, приближаясь к границам Марокко. Местность, сначала однообразная, вскоре стала холмиста. Наконец, показались темные горы, с которых каскадами сбегала вода и у подножия коих сверкали озера.

Окрестности Тлемсена, называвшиеся "Ключом Запада", были страной сказок и легенд, страной изящных мечетей. В недрах гор были скрыты богатые залежи ониксов; среди широких долин заметны были развалины огромных крепостей, по которым бродили привидения давно умерших арабов, похоронивших там груды денег и не успевших насладиться этими сокровищами. Княжеские и царские могилы, памятники "марабутам", то есть арабским святым, сверкали белизной и старинной позолотой в серебристой тени оливковых деревьев среди равнин, покрытых маком, красным, как кровь. Изящные минареты, сверкавшие разноцветными камнями, как павлиньи хвосты вздымались над вершинами каштановых деревьев в полном цвету. На низких деревцах и кустах, охраняющих могилы святых развевались пестрые тряпки, оставленные здесь богомольцами в память произнесенной здесь молитвы о здоровье или счастье; каждая пядь земли имела свою историю, воспоминанье той отдаленной эпохи, когда история сливается с легендой.

Невилль был возбужден и разговорчив, когда они въехали в старинный город, некогда слывший красой западной Алжирии. Они проникли туда через Оранские ворота и понеслись по улицам, старавшимся быть французскими, но сохранившими арабский колорит. Невилль рассказывал о тех днях, когда Тлемсен был столицей Западного края и чеканил свою монету; о святых, в честь которых были названы самые знаменитые мечети: о Сидиэль-Галуе, святом кондитере из Севильи, проповедовавшем детям, для которых он изготовлял сласти; о святом -- адвокате Сиди -- Абул-Хассане из Аравии и других. Но он не говорил ни слова о Жозетте Субиз, пока вдруг не дернул Стивена за рукав, когда они проезжали мимо высокой стены сада.

-- Вот школа, где она учит детей, -- сказал он; называть имя было излишним.

Стивен быстро взглянул на друга. Невилль казался поразительно молодым. Глаза его уже не смотрели куда-то вдаль. Все его интересы были здесь под рукой.

-- Разве ты не остановишься здесь? -- спросил Стивен, удивляясь, что автомобиль мчится дальше.

-- Нет; уроки уже начались. Нам придется ждать полуденного перерыва, и то нас не допустят в стены школы, так как там много девочек старше двенадцати лет, то есть достигших возраста, когда им покрывают фатой лица, так что никто не должен видеть их, кроме близких родственников. Многие из этих девочек -- уже невесты. Кажется, там есть одна, которая развелась два раза, хотя ей еще нет четырнадцати лет, и она еще интересуется куклами. Странно, неправда ли? Жозетта выйдет в сад поговорить с нами. А пока мы успеем нанять комнаты в гостинице, почиститься от пыли, закусить, если ты голоден.

Но Стивену так же мало хотелось есть, как Невиллю, волнение которого передалось и ему.

Гостиница была расположена на обширной площади, настолько густо засаженной акациями и каштановыми деревьями, что походила скорее на плохо со держанный парк. Арабский слуга провел их в две смежные комнаты, простые, но чистые, а девушка смешанной крови принесла кувшины с горячей водой и вазы с жасмином. Что ясе касается роз, то она заявила, что никто не интересуется ими в Тлемсене, так как их слишком много. О! это была богатая серана! Девушка была уверена, что господам здесь понравится, и они останутся в Тлемсене надолго. Тут можно было достать хорошее мясо и вино почти даром, а нищим стоит лишь попросить, и им подавали, хороший белый хлеб, какой пекут мавры по ту сторону границы.

Пока они мылись и одевались тщательнее, чем в это утро перед поездкой, с площади внизу доносились странные звуки. Она кишела народом, который смеялся, ссорился, играл в различные игры, торговал и пел веселые песни. Арабские чистильщики сапог толпились у дверей отеля, предлагая услуги и злобно вытесняя друг друга. Мальчишки в вышитых красных и зеленых куртках сидели на твердой желтой земле, играя в какую-то сложную игру и споря так неистово, что взрослым приходилось вмешиваться и мирить их. В толпе мелькали: то еврей с серьезным лицом, весь одетый в красное (еврейский траур в провинции Оран); то старуха-кабилка в короткой ярко оранжевой юбке, оставлявшей обнаженными худые ноги, выкрашенные хенной на подобие чулка, мавры с орлиными носами, одетые в полосатые плащи, собирались группами, перешептываясь и жестикулируя; на них подозрительно смотрели более тихие арабы, приписывающие все преступления этим дикарям соседней страны. Черные великаны из негрского квартала держались вместе, весело смеясь. Тонкие, кофейного цвета юноши погоняли миниатюрных коров из Марокко или крошечных черных ослов, навьюченных поклажей и покрытых болячками; они сталкивались с изыскано одетыми турками, казавшимися купцами и прогуливающимися с таким видом, как будто не могли забыть, что Тлемсен когда-то принадлежал им, до французского нашествия. Скучающие, но красивые офицеры проезжали по скверу на конях грациозных, как серны, и даже не смотрели на проходящих мимо женщин, завешанных фатами.

На солнце все казалось веселым и оживленным; но в ту минуту, как наши друзья были готовы выйти, небо покрылось налетевшими лиловыми тучами. Следовало ожидать бури, но молодые люди все-таки покинули гостиницу, не обращая внимания на назойливые слова местного проводника, предлагавшего показать им мечети "за весьма дешевую плату". Он последовал за ними по пятам, но они так быстро протолкались сквозь стадо розовых овец, наводнивших тротуар, что наверно избегли бы дождя, если бы им не преградила путь похоронная процессия.

Это было самое странное зрелище из всех виданных доселе Стивеном, и он почти не замечал, как при ярком еще солнце начали падать крупные капли дождя сквозь густую листву деревьев.

Фигуры в коричневых бурнусах быстро зашагали, шурша мягкими туфлями, а золотистые капли дождя падали на белые чалмы мужчин, несших покойника.

Они пели на ходу дикие песни, похожие на громкие звуки бубнов. Пятьдесят голосов переходили от торжественных варварских мотивов до самых жалобных стонов. Затем, сразу процессия остановилась и несущие тело люди сменялись другими, так как у арабов существует поверие, что нести покойника предвещает счастливую судьбу.

Прямо перед молодыми англичанами тело было положено на минуту на землю; оно казалось жалким и тощим в своем соломенном чехле с обвязанными полотном головой и ногами. Так, без гроба его собирались положить в его неглубокую могилу на арабском кладбище по дороге к Сиди- Бу-Медину.

Остановка продолжалась всего несколько секунд; тело было подхвачено за длинные прикрепленные к нему шесты свежими носильщиками, и процессия тронулась вновь, оглашая воздух раздирающими воинственными криками. По жилам Стивена пробежал холод, и он вспомнил предрассудок своей няни-ирландки. "Если перед тобой остановится покойник, -- говаривала она, -- то счастье твое пройдет мимо тебя".

-- Они поют песню, восхваляющую деяния покойного, и поют о будущих его радостях в раю, -- объяснил Невилль. -- Здесь только женщины плачут и царапают себе лицо, когда умирают любимые ими люди; мужчины только радуются, или, по крайней мере, стараются радоваться. Они говорят, что скоро покойник будет находиться в роскошных садах Аллаха, где сидят красавицы гурии в платьях, сотканных из алмазов, сапфиров и рубинов; каждый из этих камней имеет свой глаз, который сверкает сквозь дымку курящейся серой амбры, а вокруг фонтаны орошают своими жемчужными каплями тенистую зелень душистых кедровых деревьев.

-- Неудивительно, что магометане нищего класса не боятся смерти, раз они собираются заменить свои хижины такой роскошной обстановкой, -- заметил Стивен. -- Как жаль, что я не знаю арабского языка.

-- Это очень трудный язык, и я его плохо знаю, -- ответил Невилль. -- Но Жанна и Жозетта Субиз говорят на нем, как туземцы; а на днях, когда мисс Рей завтракала у нас, я нашел ее знание арабского языка прямо изумительным, если припомнить, что она выучилась ему по книгам.

Стивен ничего не ответил. Ему было досадно, что Невилль упомянул о Виктории как раз в тот момент, когда он вспомнил глупый предрассудок своей няни. Виктория смеялась над предрассудками, но Стивен не в силах был над ними смеяться в этой стране, где все казалось возможным.

Глава XVI.

Невилль не предупредил Жозетту Субиз, что собирается ее навестить. Он хотел проследить действие на нее неожиданного визита, хотя настоял, чтоб Стивен присутствовал при нем. У ворот высокой, белой стены он сказал старухе-придвернице доложить, что пришло двое господ.

-- Боюсь, как бы она не догадалась, -- шепнул он Стивену, пока они ждали, -- даже если ее сестра не написала ей о нашем намерении. Но если она не одобряет нашего визита, она не может, по крайней мере, выдумать так быстро предлог, чтобы нас не принять.

Через три, четыре минуты старуха вернулась, волоча ноги по выложенной изразцами дорожке, ведущей от ворот до дверей низкого белого дома. Она передала, что мадемуазель просит господ пройти в сад, куда она не замедлит сойти.

Они повиновались, при чем Невилль внезапно онемел от близости своего счастья. Стивену хотелось расспросить его о школе, но он воздержался, зная, что Невилль ответит невпопад.

Вот это была настоящая любовь! Стивен завидовал другому, хотя у того было мало надежды жениться на упрямой девушке. Гораздо лучше было любить женщину, не имея надежды на ней жениться, чем жениться на женщине, которую никогда не можешь полюбить.

Он представлял себе, как он будет ждать возвращения из Канады красавицы Марго. Ему придется, разумеется, отправиться в Ливерпуль. Марго будет еще красивее обыкновенного, и он мысленно представлял себе их встречу через семь, восемь недель. Стивен прекрасно знал, что на его лице не будет того выражения, какое он видел в эту минуту на лице Невилля.

-- Она идет! -- сказал вполголоса Невилль.

Дверь школы отворилась, и Невилль пошел навстречу высокой, очаровательной, молодой девушке.

Она была стройна, с тонкой тальей и красивым бюстом; линии всей ее фигуры были изящны, как это бывает у женщин латинских рас; глаза ее были похожи на глаза ее старшей сестры, но больше и живее. Они были так велики и прекрасны, что лицо ее казалось маленьким. У молодой девушки было много черных вьющихся волос, красиво растущих мысом на лбу. На подбородке и щеках были ямочки, о которых говорил Невилль. Они появились, когда она увидала гостей, озаряя ее лицо как солнечный луч.

-- Mon bon ami [Мой добрый друг], -- воскликнула она, протягивая обе руки и напирая на последнее слово.

-- Она решила, что не даст забыть бедняге, что они только друзья, -- подумал Стивен, жалея, что Кэрд настоял, чтоб он присутствовал при этой встрече. Но в эту минуту его уже знакомили с мадмуазель Жозетт Субиз.

-- Вы удивились моему приезду? -- спросил Невилль, не сводя с нее глаз, хотя говорил спокойным голосом.

-- Я вижу, что вы желаете, чтобы я сказал "да", -- рассмеялась она. -- Мне хотелось бы солгать, чтобы сделать вам удовольствие. Но нет, я не удивлена, так как сестра писала мне, что вы собираетесь приехать и почему. Как жаль, что вы напрасно проехали такое большое расстояние. Моя кабильская горничная, Муни, только-что отправилась к себе домой в маленькую деревушку в Великой Кабилии. Она собирается там повенчаться со своим двоюродным братом, которого давно любит, но раньше существовали препятствия к этому браку.

-- Препятствия можно всегда преодолеть, -- вырвалось у Невилля.

Жозетта не хотела видеть в этих словах скрытого смысла. -- Мне очень досадно, что так вышло с Муни, -- продолжала она. -- Только четыре дня, как она уехала. Я заплатила ей дорогу в виде свадебного подарка. Она хорошая девушка, и мне трудно будет отвыкнуть от нее. Вы можете написать ей н поставить ей несколько вопросов. Она немного читает по-французски.

-- Может быть, мы сами съездим к ней, -- ответил Невилль, глядя на грустное лицо Стивена. -- Ведь мисс Рей, очевидно, не здесь, иначе вы бы уж нам об этом сказали.

-- Нет, ее здесь нет, -- удивленно сказала Жозетта. -- Жанна писала мне о молодой американке, которая ищет свою сестру, но она не писала, что она собирается в Тлемсен.

-- - Мы надеялись, что она направится сюда, вот в чем дело, -- объяснил Невилль. -- Она внезапно покинула гостиницу, где жила в Алжире, не сказав, куда едет, и хотя она написала, что не подвергается опасности и что нам не надо беспокоиться, мы, разумеется, все-таки беспокоимся.

-- Конечно. Я это понимаю.

Ямочки исчезли и блеск глаз Жозетты потускнел. Она жалобно взглянула на Невилля, и Стивен сразу сообразил, в чем дело. Она, несомненно, заинтересовалась судьбой Виктории Рей, но в ее потускневших глазах мелькнуло другое чувство.

-- Прекрасно! Она ревнует, -- подумал Стивен, -- она думает, что сердце Невилля уже не принадлежит ей.

Сам же Невилль ничего не замечал.

-- Мисс Рей может еще приехать, -- сказал он. -- Не лучше ли будет нам остаться здесь сегодня, как ты думаешь, Стивен? А там, если в Алжире не будет о ней никаких известий, мы съездим переговорить с Муни в Великую Кабилию?

У Стивена не хватило духу оспаривать это решение, хотя он чувствовал, что раз Виктории нет в Тлемсене, она уж никогда туда не приедет.

-- Итак вы думаете, что мы понапрасну совершили далекое путешествие, мадемуазель Жозетта? -- сказал Невилль.

-- Конечно, так выходит.

-- Значит, увидеть старого друга не считается?

-- О, это пустяк в сравнении с тем, для чего вы приехали. Все же, вы можете показать Monsieur Найту достопримечательности города. Он, пожалуй, не догадывается о всех прелестях Тлемсена. Сказали ли вы ему, что здесь есть предметы столь же прекрасные, как и в Альгамбре, предметы, сделанные маврами, посетившими Гренаду?

-- Я рассказал ему о том, что мне всего дороже в Тлемсене, -- ответил Невилль с юношеским жаром. -- Но я не опытный чичероне. Если вы хотите, чтобы Найт оценил этот город, вам придется взять на себя роль проводника. У нас в автомобиле есть место для нескольких дам. Не отказывайтесь. Я чувствую, что не мог бы перенести отказа.

Голос его звучал так отчаянно, что Жозетта весело засмеялась. -- В таком случае, я полагаю, что мне нельзя отказываться. И, собственно говоря, мне бы очень хотелось прокатиться после окончания уроков. Мадам де-Во, жена французского офицера, наверно согласится ехать с нами -- тем более, что она еще не имела случая осмотреть окрестности. Она занята была устройством своего нового помещения, в чем я ей помогла. Мы с ней большие друзья.

-- Когда вы можете ехать? -- спросил Невилль в восторге от возможности украсть у судьбы несколько счастливых часов.

-- Не ранее пяти.

Лицо его омрачилось. -- Ведь это жестоко!

-- Было бы жестоко покинуть моих детей раньше. Не забывайте, что я прежде всего "малема". Мы и так успеем все осмотреть. Мы начнем с Сиди-Бу-Медина, а потом осмотрим развалины Мансура при заходе солнца. А пока покажите вашему другу без меня ближайшие места: старый город с его Еврейским, Арабским и Негрским кварталами. Ему понравятся кожевники, булочники и ткачи. Вам не нужно моей помощи, чтобы осмотреть Большую Мечеть или Мечеть Абуль-Хасана, где Monsieur Найт увидит самый красивый "мираб" [род алтаря в мечетях, обращенного в сторону Мекки] во всем мире. Когда он увидит его, то не пожалеет, что приехал в Тлемсен; а если у него на сердце печаль, то Сиди-Бу-Медин ее уничтожит.

-- Разве Сиди-Бу-Медин обладает способностью избавлять людей от горя? -- спросил Стивен, улыбаясь.

-- Конечно, да. Сам Сиди-Бу-Медин был великим марабутом (святым). Вам только стоит взять щепотку земли с его могилы и пожелать чего-нибудь. Желание должно быть только одно, но оно наверно исполнится, каково бы оно ни было, если только сохранить эту землю и носить на своем сердце.

-- Какой стыд, что вы мне этого раньше не сказали. Сколько я потерял даром времени! -- воскликнул Невилль. -- Но я теперь наверстаю потерянное. Слава Богу, я очень суеверен!

Они забыли Стивена и, смеясь, глядели друг другу в глаза, наслаждаясь своим счастьем. Стивен радовался за них, хотя в душе упрекал за то, что они забыли девушку, из-за которой была предпринята поездка в Тлемсен. Они зря тратили целые часы на осмотр города, когда можно было в то же время съездить в Алжир узнать, нет ли известий, и затем предпринять путешествие в Великую Кабилию. Какие эгоисты все влюбленные! Как ни была прелестна Жозетта Субиз, Стивен не понимал, чтоб мужчина мог считать ее совершенством, увидав хоть раз Викторию Рей.

Невилль умолял Жозетту позавтракать с ними и с мадам де-Во, а Жозетта упорно отказывалась. Наконец, он стал просить позволения дать денег для учениц "малемы", и на это она согласилась. -- Мои девочки такие хорошенькие, -- сказала она. -- Приятно на них смотреть, когда они сидят за пяльцами или вышивают ковры своими ловкими пальцами, следя большими глазами за цветными рисунками, которые не изменились со времени их бабушек сто лет тому назад, когда это ремесло еще не пришло в упадок. Я нежно люблю их, и они любят меня, хотя я "Румия" и неверная. Я должна искать счастья в их привязанности и помочь им достигнуть успеха в их труде. А теперь мне надо бежать к своему стаду, иначе мои овечки натворят чудес. До свиданья -- в пять часов. Я буду ждать вас с мадам-де-Во.

За завтраком в простой неприглядной столовой гостиницы Невилль сидел, как во сне. Он улыбался не замечая, что ест, и не слыша веселых шуток офицеров за соседним столом. Но в самом конце обеда он встрепенулся. -- Мне трудно не выражать своего счастья, -- сказал он. -- Я вижу ее так редко. Я все время ломаю себе голову, какой довод мне придумать в свою пользу, когда я ей буду сегодня делать предложение, так как я непременно буду опять просить ее руки, если ты и молодая француженка позволят мне это. Я знаю, что она мне откажет, но я всегда пользуюсь случаем сделать предложение, веря поговорке, что постоянная капля долбит камень.

-- Не лучше ли на этот раз воздержаться? -- сказал Стивен.

Невилль взволнованно взглянул на него: -- Неужели ты думаешь, что мое дело -- безнадежно?

-- Наоборот. Но... я почему-то чувствую, что было бы полезнее, если бы ты сделал вид, что бесконечно интересуешься судьбой мисс Рей.

-- Но я действительно интересуюсь ее судьбой, -- с раскаянием произнес Невилль. -- Я не хочу, чтобы ты думал, что я забываю ее интересы. Уверяю тебя.

Стивен сдержанно засмеялся.

-- Не извиняйся, милый друг. Мисс Рей так же мало имеет со мной общего, как и с тобой, с той разницей, что я познакомился с ней несколькими днями раньше.

-- Я знаю, -- согласился Невилль кротко. Затем, сделав несколько шариков из хлеба, он сказал: -- Разница та, что я по уши влюблен в другую женщину, тогда как ты свободно можешь думать о ней и о всякой другой девушке в течение всего дня.

Стивен покраснел.

-- Ты знаешь, что я не свободен, -- тихо произнес он.

-- Извиняюсь. Я надеялся, что это не так. Я продолжаю находить, что тебе следует быть свободным. -- Невилль говорил быстро и, не дав Стивену возможности возразить, продолжал. -- Мисс Рей может еще сюда приехать. Или, может быть, она узнала о Муни другим путем и поехала в Великую Кабилию -- как знать?

-- Если она собиралась ехать туда, чтобы узнать что-нибудь о сестре, зачем же было скрывать свое намерение?

-- Во всяком случае, что бы она не предприняла, она, очевидно, не желала нашей помощи, находя, что наше внимание, может быть, слишком преувеличено.

-- Мадемуазель Субиз, по-видимому, тоже находит это, -- заметил Стивен.

-- Что? Ты думаешь, этот ангел ревнует? Это было бы слишком хорошо! Но я успокою ее на этот счет.

-- Если ты хочешь послушаться еще одного моего совета, не делай этого.

-- А почему, жестокосердый нечестивец?

-- Может быть, я не знаток такого рода дел. Но все дозволено, когда дело идет о любви. А иногда простой зритель со стороны видит яснее всю игру, чем сами игроки.

-- Это -- правда, во всяком случае, -- согласился Невилль, -- будем оба это помнить, а? -- и он встал со стола, не дождавшись ответа Стивена.

У них была масса времени до пяти часов, и они решили последовать совету Жозетты и отправились осматривать город.

Несмотря на свои заботы, Стивен не мог оставаться равнодушным к окружающей обстановке, так как Тлемсен пестрит сокровищами арабской архитектуры, способной сравниться только с Гренадой. Хотя он еще мало понимал в восточном искусстве, тем не менее он не мог оторвать взгляда от ниши под сводами в мечети святого Абдул-Хассана, обращенной к Мекке. Украшения ее напоминали серебряное колесо, спицы коего покрыты драгоценными камнями. Молодые люди не оставили неисследованной ни одной мечети, ни в городе, ни за чертой его, чтобы, как говорил Невилль, Жозетта Субиз не могла их сконфузить своими расспросами. Последний час они посвятили осмотру древней части города. Здесь, пока они останавливались перед лавками ткачей и булочников или рассматривали изображения рук Фатьмы-Зоры на дверях евреев и правоверных, толпа оборванных мальчишек и девчонок следовала за ними, весело прося милостыни, как будто это была игра. Только эта толпа детей да покрытые драгоценностями девушки из Марокко и Испании с открытыми лицами и глазами, как светила, смотрели на англичан, пока Стивен и Невилль проходили мимо синих и зеленых домов, перед которыми сидели женщины, купаясь в ярких лучах солнца. Арабы и евреи гордо проходили мимо, как будто не замечая присутствия иностранцев.

Когда, наконец, настало время вернуться в гостиницу и оттуда заехать на автомобиле в "Ecole Indigène", Жозетта была наготове, нарядившись в простое черное платье. Она. познакомила молодых людей с мадам де-Во, веселой блондинкой, которая постоянно смеялась, как арабские дети. Найт понравился ей гораздо больше Кэрда, так как она любила брюнетов высокого роста, имея толстого краснощекого мужа. Она охотно бы оставалась все время со Стивеном, не мешая другой паре, если бы Жозетта постоянно не прерывала их разговора, обращая их внимание то на то, то на другое.

Страна, куда они попали, выехав за ворота города, напоминала летний пейзаж в Англии с той разницей, что здесь прогуливались степенные арабы в светло-голубых куртках, красных фесках и пестрых поясах.

Везде мелькали развалины коричневых стен, могучих ворот. Это были следы огромных фортов, когда-то тройным кольцом окружавших Тлемсен, все это теперь было покрыто каскадами великолепных роз. У прозрачного ручейка, бегущего вдоль дороги, группа полуразрушенных арок обозначала место, где похоронен "летучий святой" Сиди-Абу-Ишад-эль-Таиер, древний Райт или Блерио, обладавший способностью летать по воздуху; хотя было известно, что он похоронен с ящиком, полным золота, никто, даже беззаконные мавры, еще не решился выкопать сокровище. Рядом на дне ручья какой-то мавр нашел крупный слиток серебра, лежавший Бог весть сколько лет на этом месте и похожий на серый камень; и все- таки могила великого святого оставалась неприкосновенной, так как Сиди Абу-Ишада-эль-Таиера уважали еще более марабута, посылавшего дождь, когда ему приносили в жертву птицу, и святого, исцелявшего больные глаза в ответ на молитву. Только Сиди-Бу-Медин был важнее всех; вскоре наши путешественники добрались до тропинки, по которой надо было дойти пешком до мечети великого святого, друга знаменитого Сиди-Абдель-Кадера.

Уже они могли рассмотреть минарет мечети, вздымавшийся на подобие огненного языка над скромной деревушкой, расположившейся у подножия храма. Они прошли по узкой улице, где с крытых балконов мавританских кофеен на них смотрели арабы глазами, похожими на затуманенные звезды. Гордостью деревушки была могила и великолепная мечеть святого, имя коего ласкает слух, как звук летней грозы: Сиди-Бу-Ме- дин.

Девушки с выкрашенными "хенной" волосами и крошечные мальчики в красном, желтом и голубом наряде бежали по улице за "Руми", но остановились у дверей мечети. Тут в воздухе носился шум, похожий на жужжание пчел, это были мальчики из школы, расположенной в самой мечети; они сидели, скрестив ноги, слушая старого талеба, который учил их Корану, и повторяя за ним монотонным голосом священные слова; некоторые из них спали, опершись на ониксовые колонны.

В тени мечети было свежо, хотя верхушка минарета, раз-крашенная бесценными изразцами, вывезенными из Феса, горела, как раскаленное золото в лучах солнца. Сюда в тень вошли наши туристы, невольно понижая голос в портике, откуда огромные старинные двери из зеленой бронзы вели на открытый двор, где била серебристая струя фонтана над мраморным бассейном. Два или три степенных араба умывали ноги, готовясь к дневной молитве; усталые путешественники, прибывшие издалека, спали на соломенных матах, разложенных на великолепном изразцовом полу, или дремали в маленьких нишах, устроенных для учащихся, являвшихся сюда в древние времена.

Последователи ислама, хотя и полные почтения, чувствовали себя счастливыми на пороге обители Аллаха, и глядя на них. Стивен стал понимать огромное влияние магометанской религии, которое давно уже поняли Невилль и Жозетта Субиз. Только мадам де-Во оставалась легкомысленной, едучи на автомобиле, она смеялась над женщинами с покрытыми лицами, говоря, что раз мужчины в Тлемсене так ревниво оберегают от постороннего взгляда женские лица, она удивляется, что они не покрывают фатами коров и куриц. В тенистой мечети она хихикала, глядя на желтые туфли, из которых выскакивали ее сапожки с высокими каблуками.

Но на Стивена величественная красота магометанского храма произвела сильное впечатление. Он любовался изящными колоннами, стройными, как молодые тополи, пестрыми коврами, напоминавшими клумбы с цветами. Его поражало, что здесь богомольцы глядят прямо на небо вместо того, чтобы смотреть через цветные стекла на Божий свет; что вместо звуков органа, для них музыкой служит плеск воды, а запах ладана уносится ветром в голубую высь. Ему казалось, что такой храм с белыми простыми стенами, почти лишенными украшений, располагает, пожалуй, больше к молитве, чем итальянские и испанские соборы с их распятыми Христами, Богоматерями и святыми, Но тут ему вспомнились готические храмы с их крепкими, но изящными колоннами, со всей их мистической чистотой, и он должен был признаться, что монахи-архитекторы средних веков лучше понимали религиозные стремления человеческой души.

Когда Жозетта и Невилль вышли из мечети, Стивен был как раз в подходящем настроении, чтобы посетить могилу великого магометанского святого Сиди-Бу-Медина. Он почти готов был верить в чудодейственную силу земли, покрывавшей его останки. Его раздражало, что мадам-де-Во сочла нужным смеяться над низкой дверью, которая вела к могиле, над висевшими с потолка страусовыми яйцами, старинными люстрами и фонарями и над украшавшими стены старинными знаменами.

Серьезного вида араб, заметив почтительные лица Стивена и Невилля, подал каждому из них щепотку земли с могилы святого, завернутую в бумагу, и подтвердил слова Жозетты, что их желание должно исполниться. Он добавил, что надо хорошенько подумать, чтобы выбрать то желание, которое ставить выше всякого другого. Но Невилль не колебался ни секунды.

Он задумал желание тут же и спрятал в карман, ближайший к сердцу, бумажный пакет с священной землей.

-- А вы, Monsieur? -- спросила мадам-де-Во, улыбаясь глядя на Стивена. -- Вам, по-видимому, трудно решиться. А, вы наконец придумали! Вы не скажете мне, что вы пожелали?

-- Мне кажется, что лучше не говорить. Святые покровительствуют тем, кто умеет хранить тайны, -- ответил Стивен шутливым тоном. И все-таки он серьезно выбрал свое желание, хорошенько его обдумав. Умнее всего было бы пожелать себе счастья помимо всех препятствий, что доказало бы силу марабута; но Стивен почему-то думал в эти минуту больше о Виктории, чем о себе.

-- Я желаю найти ее счастливой и в полной безопасности, -- прошептал он над щепоткой земли перед тем, как спрятать ее в карман, который Жозетта называла "poche du coeur".

-- Что же касается меня, -- заметила мадам-де-Во, -- то я не буду беспокоить великих мусульманских святых. У меня достаточно своих, которые могли бы обидеться. Здесь ужасно душно. Я уверена, что эта могила полна микробов. Пойдем осмотреть развалины дворца Черного Султана, который, как говорит Жозетта, основал здесь все, что достойно внимания. Название "Черный Султан" отзывает сказкой, а я люблю сказки столько же, сколько конфеты и новые шляпы.

Итак, они направились к третьему сокровищу горной деревушки, а оттуда к полуразвалившимся стенам древнего города Мансура и к высокой башне, составляющей самый замечательный памятник мавританского искусства во всей Алжирии.

Цветы вишневых деревьев падали им на головы, когда они неслись обратно в Тлемсен, чтобы опять выехать из города через мавританского стиля "Porte de Fеz" мимо большого резервуара, выстроенного каким-то королем для арабской красавицы, которая каталась там на лодке. Приближался час солнечного заката, и небо покрылось красным светом, озарявшим город Мансура тысячью огней.

Дорога шла мимо полей, усеянных голубыми цветами могильницы; вдоль по дороге шли дети в розовых платьях с обернутыми ярко-красными платками головами. Они гнали овец и останавливались у могил святых, чтобы помолиться вместе с стоявшими на коленях богомольцами в длинных белых плащах и чалмах.

Атмосфера переливала всевозможными красками, как это бывает в опалах хорошей воды.

Город Мансура, по-видимому, отличался когда-то своей красотой. Он был назван в честь своего основателя, султана эль-Мансура Победоносного, который выстроил его форты, мечети и исчезнувшие дворцы, его караван-сараи и бани в те семь лет, пока он осаждал Тлемсен. И до сих пор, после пяти веков разрушения и грабежа, его развалины еще прекрасны. Жозетта Субиз любила приходить сюда по окончании занятий и потому была счастлива, что может привести сюда Невилля, а кстати... и других.

Толстая коричневая стена, продырявленная, как осиное гнездо, полуразрушенные сторожевые башни и высокий минарет с изящной резьбой, мраморными ажурными колонками н эмалевыми разноцветными изразцами, все это горело в лучах заходящего солнца, как сказочный пейзаж. Среди вечерней сырости носился запах ароматных трав, употребляемых арабами против лихорадки, а птицы перекликались из скрытых в развалинах гнезд.

-- Мусульмане верят, что души умерших прилетают в образе птиц навещать свои могилы или излюбленные места, -- сказала Жозетта, любуясь минаретом. Она стояла среди целого леса маргариток, которые ярким рисунком пестрели на фоне ее черного платья. -- Я почти верю, что эти птицы -- души умерших священников, которые некогда читали Коран в стенах мечети и не могут решиться ее покинуть.

Пока она говорила, на розовом фоне неба пронеслась стая птиц. -- Вот! -- воскликнула Жозетта. -- Арабы назвали бы это предзнаменованием! Для них имеют особое значение птицы, которых видишь на закате. Если человек сильно чего-нибудь желает, он добьется исполнения этого желания, отправившись по тому же направлению, как эти птицы.

-- А куда они летят? -- спросил Стивен.

Все четверо стали наблюдать за полетом птиц.

-- Они летят на юго-восток, -- объявил Невилл.

Глава XVII.

Если бы Виктория Рей приняла приглашение Невилля Кэрда гостить у леди Мак-Грегор в Дженан-Эль-Джуаде, все произошло бы иначе. Но она пожелала быть самостоятельной и остановиться в гостинице де-ла Казба.

Когда в день своего приезда она сошла к обеду несколько позже семи часов, в столовой было занято только два стола, так как сезон приходил к концу, и туристы покидали Алжир.

Никого из пассажиров с " Charles Quex " здесь не было, и Виктория заметила, что во всей комнате не было ни одной дамы, кроме нее. За одним столом сидела веселая компания немцев, одетых, по всей вероятности, с ног до головы в костюмы д-ра Егера, за другим -- два пожилых человека, похожих на коммивояжеров. Немного позже вошел еще старый еврей, и уже подавали рагу из баранины, когда дверь вновь отворилась. Красавец-араб, прибывший с Викторией из Марселя, почтительно поклонился, проходя мимо ее стола, и, опустив глаза, сел за стол в дальнем углу комнаты. Лакей, провожавший его, казался настолько польщенным его появлением в ресторане, что Виктория сразу поняла, что араб занимает видное положение в Алжире.

Он был великолепно одет, как и на пароходе, так что немцы глазели на него с удивлением; но араб, казалось, не замечал их. Ему подавали особые блюда, так что, по-видимому, о его приезде было заранее известно в гостинице.

Так как в отеле был только один лакей, то подавать знатному арабу явился сам хозяин, который в почтительной позе отвечал на его расспросы, пока тот ел.

Немцы, которые кончали свой обед, когда вошла Виктория, встали и, ковыряя зубочистками в зубах, вышли, глядя удивленными детскими глазами на живописный костюм араба. За ними последовали коммивояжёры и еврей. Виктория тоже собиралась уходить, когда к ней подошел хозяин гостиницы и с низким поклоном сказал по-французски:

-- Мадемуазель, я послан к вам с поручением от знатного араба. Сиди-Майеддин-бен-эль-Хаджи-Мессаудъ -- сын аги и потому он княжеского рода и никогда не решился бы на неделикатный поступок. Он просил передать свое почтение мадемуазель, с которой прибыл на том же пароходе из Франции, куда был послан с конфиденциальным поручением. Видя, что мадемуазель путешествует одна и, вероятно, предполагает продолжать в том же духе по примеру своих умных и отважных соотечественниц, Сиди-Майеддин просит передать, что, имея большое влияние в своей стране, он был бы счастлив оказать услугу мадемуазель, если она сделает ему честь принять его предложение, как предложение джентльмена высокопочитаемой даме. Сиди-Майеддин не помышляет заговорить с ней иначе, как с ее разрешения.

Пока хозяин говорил, Виктория поглядывала на араба, и хотя глаза его смотрели в тарелку, он как будто почувствовал на себе взгляд молодой девушки, так как поднял глаза, в которых Виктория прочла искреннее, откровенное выражение.

-- Скажите Сиди-Майеддину-бен-эль-Хаджи-Мессауду, что я его благодарю, -- ответила Виктория, радуясь, что постоянно упражнялась во французском языке, на котором говорила с парижским акцентом, приобретенным в детстве. -- Возможно, что он способен оказать мне услугу, и я желала бы переговорить с ним.

-- В таком случае, Си-Майеддин предлагает мадемуазель повидать ее после обеда в гостиной моей жены, мадам Констан, которая сочтет это за честь, -- быстро ответил толстяк. -- Для мадемуазель, было бы рискованно говорить с Сиди-Майеддином при посторонних, так как это могло бы повредить некоторым дипломатическим комбинациям. Официально известно, что Сиди-Майеддин сегодня покинул Алжир. Я упоминаю об этом мадемуазель с специального его разрешения.

-- Я поступлю согласно вашему совету, -- сказала Виктория, настолько обрадованная неожиданной помощью араба, что забыла о светских приличиях. Она была слишком молода и неопытна, чтобы заметить в поведении араба некоторую дерзость.

-- Удобно ли для мадемуазель послеобеденное время, чтобы принять Си-Майеддина?

Виктория ответила, что готова переговорить с арабом, когда ему угодно, и Monsieur Констан побежал предупредить свою жену. Пока он отсутствовал, араб ни разу не взглянул на Викторию, которая приписала это его деликатности. Сердце ее тревожно забилось при мысли, что может быть, она наконец, найдет путь к сестре. Она приписала это предчувствию, которое, по ее мнению, редко ее обманывало!

Она также подумала о Стивене Найте, которому сообщит на следующий день за завтраком радостную весть. Она уже успела побывать в антикварном магазине Жанны Субиз, где купила нитку янтарных бус; получила от Американского Кон- пула рекомендательное письмо к Губернатору, который назначил ей прием на следующее утро; и все-таки во всем этом было мало интересного, чтобы рассказать мистеру Найту; теперь же она рассчитывала узнать много нового. Может быть, через несколько часов она уже получит ключ к тому золотому безмолвию, где ее ждет Сэди.

Через две, три минуты хозяин вернулся и предложил Виктории провести ее в гостиную своей жены. На этот раз проходя мимо араба молодая девушка слегка поклонилась ему и подарила его благодарной улыбкой. Он поднялся и продолжал стоять, пока не вернулся хозяин й не доложил, что мадемуазель готова его принять.

-- Помните, -- сказал по-арабски Си-Майеддин, обращаясь к толстяку, -- все должны молчать и теперь и позже, а я уже позабочусь, чтобы все были за это щедро вознаграждены.

-- Ты думаешь о всех, даже о самых скромных, -- ответил хозяин, употребляя слово "ты", как все арабы. -- Твое присутствие в моем доме -- великая честь, и все мое имущество принадлежит тебе.

Си-Майеддин, никогда не бывавший раньше в гостинице де-ла-Козба и посетивший ее теперь исключительно с известной целью, последовал за толстяком до дверей комнаты мадам Констан. Хозяин покинул его на пороге, и молодой человек нисколько не удивился, что в комнате не было хозяйки.

Виктория одна ожидала его, но приняла его без малейшего смущения. Она не находила нужным относиться к нему недоверчиво только потому, что он араб.

Как она радовалась теперь, что выучилась по-арабски! Она начала говорить нерешительно, так как за все девять лет упорного изучения арабского языка, ей только раз пришлось говорить с одним арабом, давшим ей несколько уроков в Нью-Йорке. Но взгляд удивленной радости на смуглом лице Си-Майеддина доказал ей, что он ее понимает.

-- Поразительно! -- воскликнул он. -- Я только смел надеяться, что ты говоришь по-французски, так как по-английски я говорю с трудом.

-- У меня сестра замужем за одним из твоих соотечественников, -- поспешила объяснить Виктория. -- Я не знаю, где она живет, и мне нужна помощь, чтобы ее найти. Уже на пароходе я хотела спросить тебя, знаешь ли ты ее мужа, но тогда заговорить с тобой казалось невозможным, счастливый случай привел тебя в эту гостиницу, так как мне кажется, что ты сделаешь для меня все, что можешь.

Тут она рассказала ему, что сестра ее замужем за капитаном Кассимом-Бен-Халимом, когда-то жившим в Алжире.

Пока Виктория говорила, Си-Майеддин сидел с опущенными глазами, слушая с таким вниманием, что Виктория продолжала свой рассказ.

-- Слышал ли ты когда-нибудь имя Кассима-Бен-Халима? -- спросила она наконец.

-- Да, слышал, -- ответил араб. -- У меня есть друзья, знакомые с ним, и я сам видел Кассима-Бен-Халима.

-- Ты его видел! -- воскликнула Виктория, сжимая руки. Ей хотелось прижать их к сердцу, которое билось, как пойманная птица.

-- Да, но это было давно, так как я гораздо моложе его.

-- Да, я это вижу, -- ответила Виктория. -- Но ты знал его. А слышал ли ты когда-нибудь о моей сестре?

-- Мы, мусульмане, никогда не говорим о женах друзей даже в отсутствие этих друзей. Все же у меня есть в Алжире пожилая родственница, которая, может быть, что-нибудь знает. Я зайду к ней сегодня, и она откроет мне свою душу. Когда бываю я в Алжире, то всегда навещаю ее. Но за те услуги, которые я с удовольствием окажу тебе, я попрошу одного одолжения. Все думают, что я уехал на юг с дипломатическим поручением, и по разным причинам, связанным с французским правительством, мне пришлось сделать вид, что я сегодня выехал с моим слугой. Есть еще обстоятельство, имеющее отношение к Си-Кассиму, ради которого очень важно, чтобы твои европейские друзья ничего обо мне не знали. Из-за него я требую твоего молчания; если он еще жив, то все, что повредит ему, может повредить и твоей сестре. Можешь ли ты мне дать слово, о Белоснежная Чужеземная Роза, что ты будешь молчать?

-- Я даю тебе свое слово и с ним вместе свое доверие, -- ответила молодая девушка.

-- В таком случае, я клянусь, что буду тебе верен. Пока я не переговорил со своей кузиной, я не могу сказать ничего положительного, но мне кажется, что я для тебя могу сделать больше, чем всякий другой. Обещаешь ли ты мне, что не будешь видеться с своими европейскими друзьями, пока я не принесу известий?

-- Я обещала завтра завтракать с людьми, которые были добры ко мне, но скорее, чем слишком поздно получить известия от тебя, я готова написать им, что не могу приехать.

-- Ты рассуждаешь правильно и доказываешь свое ко мне доверие. Но лучше, пожалуй, не посылать отказа. Твои друзья могли бы найти это странным и заподозрить, что ты что-нибудь скрываешь. Лучше не давать повода к расспросам. Отправляйся к ним, но не говори ни слова о встрече со мной и о явившейся в твоем сердце надежде. Но пусть эта надежда будет для тебя, как зарождающаяся луна для усталого путешественника, когда она указывает ему струю воды в оазисе с финиковыми пальмами. А теперь я попрощаюсь с тобой, желая тебе видеть чудные сны об исполнении твоего желания. Я иду к своей кузине по твоему делу.

-- Покойной ночи, Сиди. Отныне вся моя надежда на тебя.

Виктория протянула руку, и Си-Майеддин пожал ее, почтительно наклонившись. Он стоял теперь ближе к ней, и она заметила запах духов, которыми была пропитана вся его одежда. Это был сильный, приятный запах, говорящий о востоке, о гаремах и прекрасных женщинах; и все-таки несмотря на это, Си-Майеддин не казался изнеженным.

-- Видишь, -- говорил он поэтичным языком, который шел к нему так же, как и его вышитая одежда и запах духов, -- видишь, твоя рука лежит в моей, как жемчужина, упавшая на осенний лист. Но слава Аллаху, осень еще далека от меня. Для меня еще лето, так же как для тебя только начало весны. Клянусь, что ты никогда не пожалеешь, что доверила свою руку моей руке, свою судьбу моей чести.

Сказав это, он выпустил ее руку, повернулся и ушел, ни разу не взглянув на молодую девушку.

Когда он ушел, Виктория остановилась среди комнаты и несколько минут глядела вслед Си Майеддину, бесшумно закрывшему за собой дверь.

Если бы она все эти годы со времени прекращения писем Сэди не жила в ожидании такой минуты, она чувствовала бы, что попала в сказочный мир, когда слушала восточного человека, говорившего цветистым языком востока. Но она читала слишком много арабских рассказов и поэм, чтобы удивляться его речи. Пока она была в школе, она изучала арабский язык по учебникам, но впоследствии в Нью-Йорке и Лондоне, когда она могла свободнее выбирать книги, она прочитала множество арабских сочинений. Людям, которым она говорила о браке сестры и о своем намерении ее найти, посылали ей редкие книги и, меледу прочим, ценный экземпляр Корана.

Теперь ей казалось вполне естественным говорить с Си- Майеддином, как она вчера говорила. Это нисколько не было страннее, чем вся ее жизнь. Она скорее чувствовала, что, наконец, стала лицом к лицу с действительностью.

-- Он знает что-то о Кассиме, -- сказала она про себя и решила, что может ему доверять. Он не играл ею, и ей казалось, что она заметила искренность в его глазах.

Когда на следующее утро Виктория приехала к губернатору и услыхала, что существует предположение, что капитан Кассим-Бен-Халим умер в Константинополе несколько лет тому. назад, она этому не поверила. -- Я знаю, что Си-Майеддин не думает, что он умер, -- сказала она про себя.

Вернувшись в гостиницу, Виктория нашла записку, и хотя она была адресована по-французски, но вся написана по-арабски.

Си-Майеддин уведомлял Викторию, что его надежды оправдались и что разговор с кузиной подтвердил его предположения. Он желал предложить мадмуазель Рей план, но так как он требовал обсуждения, то нельзя было предложить его до ее визита к своим европейским друзьям. По ее возвращении, однако, он просил молодую девушку повидать его в гостиной мадам Констан, при чем безусловная тайна еще более необходима, чем раньше, по причинам, которые он подробно изложил при свидании.

Понятно было, что, имея в виду этот разговор, Виктория простилась раньше, чем следовало с леди Мак-Грегор и покинула Дженан-эль-Джуад, не осмотрев его. Молодая девушка была очень взволнована и с трудом сохранила спокойствие, или, по крайней мере, думала, что сохранила его, пока говорила со Стивеном в саду. Она была счастлива, что наконец вступила на путь, который доведет ее через золотое безмолвие до сестры, но в ее счастье была темная туча; ей приходилось скрывать свою радость от человека, которого она уже привыкла считать верным другом. Она чувствовала себя виновной перед Стивеном Найтом, когда слушала как ни в чем не бывало его сочувственные слова, но ей приходилось оставаться верной своему слову, и Си-Майеддин был в праве этого требовать, хотя он мог сделать исключение для мистера Найта, если бы знал, насколько последний верный человек. Но Си-Майеддин этого не знал, а она не могла ему этого растолковать. Ее утешала мысль, что в скором времени ей можно будет рассказать Стивену, а пока она жалела, что не он, а Си-Майеддин способен прийти к ней на помощь.

Глава XVIII.

Верный своему слову Си-Майеддин ожидал Викторию в уродливой гостиной мадам Констан, когда она вернулась из Дженан-эль-Джуада.

Он был одет па этот раз в белый бурнус, и вся его белая одежда была вышита серебром.

-- Написано есть, -- начал он по-арабски, идя навстречу молодой девушке, -- что гонец, приносящий хорошую весть, должен быть в белом. Итак, приготовься услышать счастливое известие. Ты тоже выбрала белый цвет; но и в черном твое присутствие несет с собой счастье, о Роза Запада.

Виктория покраснела, а Си-Майеддин смотрел на ее тающими глазами. Пожав ей руку, он поцеловал свою в том месте, где она коснулась ее руки. -- Не пугайся и не думай, что я позволяю себе что-нибудь лишнее, -- объяснил он. -- Это -- обычай у нас арабов, когда мы хотим выразить почтение мужчине или женщине. Ты не забыла своего обещания молчать?

-- Нет я никому не сказала ни слова о тебе и о той - надежде, которую ты мне дал вчера, -- ответила Виктория.

-- Это хорошо, -- сказал он. -- В таком случае, я ничего не буду скрывать от тебя.

Они сели: Виктория на безвкусный диван красного плюша, он на такое же безвкусное кресло.

-- В жизни твоего зятя случилось великое несчастие, -- сказал он. -- Оно случилось в то время, когда ты и твоя сестра знали его в Париже. Не спрашивай меня о подробностях этого случая, так мне было бы больно отказать тебе в чем-либо. Если ты когда-нибудь узнаешь, в чем было дело, то это будет не из моих уст. Но это я всегда скажу -- хотя я верен Франции и считаю ее великой страной -- что Франция была жестока к Бен-Халиму. Если бы Аллах не покровительствовал нам всем, жизнь Бен-Халима была бы разбита, но суждено было, чтоб после долгого унижения для него явилась возможность завоевать себе почести и такое высокое положение, о каком он никогда не мечтал. Чтобы воспользоваться для блага своего и других этим положением, Кассим-Вен-Халим, потомок воинственных Сахарских вождей, любимый женщинами и уважаемый мужчинами, должен был умереть для мира.

-- Значит он жив! -- воскликнула Виктория.

Лицо Си-Майеддина внезапно изменилось. Молодая девушка заметила знакомое ей выражение многих арабских лиц, как будто над их душой захлопнулась внезапно дверь.

-- Твой зять был жив, когда я последний раз слышал о нем, -- медленно произнес Си Майеддин.

-- А моя сестра?

-- Моя кузина сказала мне вчера, что Лелла Санда была здорова, когда она последний раз слышала о ней несколько месяцев тому назад.

-- Ее зовут Санда! -- грустно проговорила молодая девушка. Ей казалось, что такое искажение имени Сэди доказывало перемену в ее характере; но она знала, что "Лелла" по-арабски значит "госпожа".

-- Моя кузина называла ее так в разговоре. Что же касается меня, то я не могу знать о ней решительно ничего. Ты желаешь больше всего на свете увидать свою сестру?

-- Больше всего на свете. Более чем девять лет я мечтаю об этом.

-- Для этого тебе придется предпринять очень далекое путешествие.

-- Не все ли равно ехать ли для этой цели хоть на край света?

-- Тебе было бы так же трудно добраться без посторонней помощи до твоей сестры, как и за пределы земного шара.

Виктория взглянула арабу прямо в глаза: -- Я всегда была уверена, что рано или поздно Бог приведет меня к сестре.

-- Твой Бог -- мой Бог, и Магомет его Пророк так же, как Христос тоже один из его Пророков. Ты говоришь верно! Аллах желает, чтобы ты предприняла это путешествие, иначе он не послал бы меня к тебе, когда я был тебе нужен. Я могу привести тебя в дом твоей сестры, если ты доверишься мне. Конечно, я тебя не прошу, чтобы ты ехала со мной одна. Моя кузина будет о тебе заботиться. У нее свои причины ехать в такую даль, так как для нее это -- вопрос жизни или смерти. Она принадлежит к моему знатному роду и должна была бы быть Туггуртской принцессой, так как ее дед был султаном раньше, чем французы покорили воинственное племя, жившее к югу от Туггурта.

Лелла Мак-Барка-Бент-Джеллаб слышит голос Ангела Азраиля, но духом она бодра и верит, что в книгах написано, что она доберется до цели путешествия. Мы придумали с ней следующий план: ты должна покинуть сегодня к вечеру гостиницу и приехать в карете, которую за тобой пошлет моя кузина, к ней в дом, где ты переночуешь. Завтра рано утром она будет готова к отъезду с тобой. Я буду оберегать тебя и у нас будет охрана, о которой я позабочусь. Согласна ли ты? Если эта мысль тебе улыбается, надо быстро сделать все распоряжения. Что касается твоего исчезновения из гостиницы, то я все это улажу. Я очень известен в Алжире и, как ты могла заметить, хозяин гостиницы относится ко мне с большим подобострастием. Поэтому, тебе нечего бояться, что твой поступок могут осудить здесь в отеле.

Си-Майеддин прибавил последние доводы, видя, что Виктория колеблется.

-- Ты благороден, и я тебя не боюсь, -- сказала она наконец, делая ударение на последнем слове. -- Но раз ты взял с меня слово, что я буду молчать, отчего же тебе не сказать мне, где находится цель нашего путешествия?

-- Этого я сказать тебе не могу, -- решительно заявил Си-Майеддин. -- Это происходит не потому, чтобы я тебе не доверял, о, Роза, а по причине, которую я не имею права тебе открыть. Я могу только поклясться своей честью и честью принцессы, что доведу тебя до дома мужа твоей сестры. Если ты соберешься ехать, тебе нужно одеться в платье арабской женщины с густой вуалью, тогда ты будешь в сохранности под покровительством моей кузины.

-- Благодарю тебя и ее -- я поеду, -- сказала Виктория после минутной паузы.

Она была уверена, что если бы Стивен-Найт и его друг узнали, что она уезжает в обществе арабов, то они помешали бы ей покинуть Алжир. Но ей казалось, что они напрасно относятся с предубеждением к арабам. Ее зять был арабом, поэтому ей не приходилось разделять мнения Стивена и Невилля; к тому же ей нельзя было упустить такого случая, какой ей предлагал Си-Майеддин.

Затруднения, встреченные ею при расспросах о Бен-Халиме, убедили ее, что только через людей одной с ним крови она могла добраться до него. Она была согласна с Си-Майеддином, когда он говорил, что его Бог и ее Бог прислал его как раз тогда, когда он был ей нужен.

Другие могли думать, что она не осторожна и сама идет на встречу опасности, но она не боялась. Она верила в свою звезду, которая привела ее в Алжир, и она продолжала ей верить. Здравый смысл, которого было у нее немного, говорил ей, что этот араб, быть может, обманывает ее и ничего не знает о Бен-Халиме, но она чувствовала, что он говорит правду, а чувства всегда имели для нее больше значения, чем здравый смысл. Она твердо решила отправиться в дом кузины Си-Майеддина, а если бы там явился повод сомневаться в его искренности, она все-таки верила, что Бог не допустит, чтобы ее кто-нибудь обидел.

Си-Майеддин объявил, что Лелла Мак-Барка пошлет свою карету к семи часам; а так как к этому времени наступят сумерки, то никто не увидит, как Виктория покинет гостиницу. Шторы кареты будут спущены согласно арабскому обычаю, а в карете будет ждать молодую девушку негритянка, прислуга Леллы Мак-Барки. Эта женщина переоденет ее в арабскую одежду и, выходя из кареты, Виктория будет иметь вид алжирской дамы. Таким образом, простынет и след ее, так как все арабские экипажи походят друг на друга.

Тем временем, Виктория успеет уложить свои вещи и написать письмо, которое она твердо решила отправить до отъезда. Чтобы убедить Си-Майеддина, что она не расскажет о встрече с ним, Виктория предложила ему перевести все письмо на французский или арабский язык, но он гордо отверг это предложение" Она доверяла ему, и он хотел платить ей тем же. Но Си-Майеддин сам взялся доставить письмо тогда, когда она уже уедет из Алжира.

Решено было, что она возьмет с собой только дорожный мешок, так как переезд с большими сундуками мог обратить на себя внимание. Багаж свой она могла пока оставить в гостинице, тем более что Лелла Мак-Барка собиралась подарить ей все, что необходимо для туалета молодой дамы арабской знати.

И вот каким образом Виктория написала Стивену Найту и приготовилась к второму эпизоду самого главного приключения своей жизни.

Глава XIX.

Виктория не стала ждать в своей комнате, пока ей доложат, что карета подана. Си Майеддин объяснил ей, что лучше, чтобы о способе ее отъезда было осведомлено как можно меньше народа. Когда не было еще семи часов, молодая девушка вошла в переднюю, которая еще не была освещена; ее появление было указанием швейцару сбегать наверх за ее ручным багажом.

Несколько мгновений Виктория стояла у дверей, заинтересовавшись как будто висевшей тут картой Алжирии. Когда часы пробили семь, к подъезду подъехала карета, запряженная двумя красивыми гнедыми мулами в блестящей украшенной медью упряжи. На козлах сидел сутуловатый негр в белой чалме и синем кафтане.

Швейцар быстро открыл дверцы кареты и, как только Виктория вошла, подал ей два чемодана и быстро захлопнул дверцы.

Так как окна были закрыты деревянными ставнями, то в карете было темно, и Виктория с трудом разглядела туманную белую фигуру. Вместе с тем она почувствовала запах душистых амулетов, согретых человеческим телом.

-- Прости госпожа, я -- Хсина, служанка Леллы Мак Барки Бент Джеллаб и послана, чтобы ходить за тобой, -- проговорил по-арабски мягкий гортанный голос. -- Да благословит тебя Аллах!

-- И тебя также, -- ответила Виктория согласно арабскому обычаю, заученному еще тогда, когда океаны и материки отделяли ее от родины ислама, -- меня предупредили, что тебя пришлют.

-- Эхма! -- воскликнула женщина. -- У розовой розочки замечательная способность к языкам.

Когда Виктория привыкла к полутьме кареты, она разобрала черное лицо с улыбающимся ртом и белыми зубами. Черные глаза светились удовольствием, что румия ответила по-арабски, хотя это и не было родным языком негритянки. Она болтала без умолку, пока переодевала Викторию в простую белую "гандуру" [местное арабское платье]. Когда она одела на голову Виктории "ханк" [длинное покрывало, спадающее с головы складкам], то с интересом стала рассматривать снятую с нее белую шляпу и булавки. При каждом движении негритянки аромат амулетов усиливался, заглушая затхлый запах душной кареты.

-- Я никогда не держала в руках таких предметов! -- хохотала Хсина, -- Но часто, когда я проезжала по улице со своей хозяйкой, мне хотелось прикоснуться к нарядам иностранок, прогуливающихся по французским базарам.

Виктория вежливо слушала, отвечая, когда нужно, но была более заинтересована тем, что могла разглядеть в скважины оконных ставней. Она слишком мало знала Алжир, чтобы узнать местность, но после пятнадцати минут езды по освещенным улицам, она мельком увидала море. Почти сейчас же после этого мулы остановились, и негритянка, скрывая в складках своего "ханка" шляпу Виктории, открыла дверцы кареты.

Виктория выглянула и с наслаждением вдохнула свежий морской воздух после духоты кареты. Быстрый взгляд молодой девушки уловил улицу близ моря и почти на одном с ним уровне. Везде высились стены некогда богатых арабских домов и кое-где мелькали старинные постройки, превращенные французами в казармы и казенные учреждения. Насколько Виктория могла себе отдать отчет в столь краткое мгновение, она находилась в мрачном квартале, славившемся своим богатством, быть может, в те времена, когда на море властвовали еще пираты.

Она только успела бросить беглый взгляд направо и налево, как перед ней открылась дверь, вделанная в белую отштукатуренную стену арабского дома. Не было видно никакого света, но внезапно открывшаяся дверь доказывала, что Викторию ждут.

-- Выходи, госпожа, а я последую за тобой с багажом, -- сказала Хсина.

Виктория послушалась, хотя ею овладело жуткое чувство, когда из голубых сумерек улицы она вступила в темноту и неизвестность.

Она не успела выйти из кареты, как дверь окончательно распахнулась и два сильных негра в широких белых бурнусах вышли из дому и стали по обе стороны кареты. Подняв высоко руки, они распростерли складки своей одежды, так что Виктория прошла как бы между двумя белыми занавесками. Хсина следовала за ней по пятам, и, как только они вошли, негры опустили руки, прошли за женщинами и захлопнули парадную дверь. Затем, несмотря на окружавший их полумрак, они отвернулись, как будто желая выразить, что глаза их недостойны смотреть на гостью их госпожи. Что же касается Хсины, то она тоже была покрыта фатой, хотя ее уродство вполне позволяло ей показывать свое лицо, не оскорбляя мусульманских приличий. С ее стороны было просто вопросом самолюбия сохранять таинственность, столь же дорогую сердцу мусульманских женщин, сколь ревниво оберегаемую мужчинами одной с ними веры.

Слабый блеск стен доказывал Виктории, что коридор, куда она вступила, выложен изразцами; кроме того, она разобрала в полутьме низкие сиденья по обеим сторонам в виде углублений в стене. Коридор оказался коротким, после чего женщины повернули в еще более короткий, в конце которого висела темная занавесь. Хсина подняла ее и дала Виктории пройти в залу, освещенную арабской лампой с разноцветными стеклами, вделанными в медные рамки изящной работы. Лампа эта покачивалась на цепи, укрепленной в потолке кедрового дерева, придавая разнообразные оттенки старинным изразцам, мраморному полу и белым колоннам, расположенным вдоль стен. Выход из этой залы был тоже завешан занавесью, сотканной из шерсти руками кочевников, живущих в палатках среди пустыни; когда Хсина подняла эту занавесь, Виктория увидала маленький квадратный двор с фонтаном посредине,

Здесь не было той роскоши, которой отличался дворец Невилля Кэрда; но фонтан был все же не без изящества, так как был украшен выпуклыми лепными гранатами, составляющими любимый рисунок мавров из Гренады; а белые колонны, подпирающие балкон, обросли красными розами и жимолостью.

В каждой из четырех стен квадратного помещения виднелись маленькие окна и большие стеклянные двери, завешанные изнутри тонкими занавесями, пропускающими золотисто-розовый свет.

-- О, госпожа моя, Лелла Мак Барка, я привела твою гостью! -- воскликнула певучим голосом Хсина.

Одна из стеклянных дверей отворилась, и на пороге появилась служанка-бедуинка в полосатой юбке. Это была старая женщина с седыми волосами, повязанными красным платком; между глаз у нее была татуировка в виде синего креста.

-- Именем Леллы Мак Барки приветствую тебя, -- сказала она. -- Моя госпожа страдала сегодня весь день и боится встать, чтобы не лишиться возможности завтра предпринять далекое путешествие, иначе она сама вышла бы к тебе на встречу, о, Западный цветочек! Теперь же она приглашает тебя к себе. Но позволь мне раньше снять твой ханк, чтобы глаза Леллы Мак Барки могли насладиться твоей красотой.

Она уже собиралась развязать длинное покрывало, но Хсина, поставив на пол багаж Виктории, оттолкнула смуглые татуированные руки и сама сняла вуаль с молодой девушки.

-- Нет, это моя госпожа и мое дело, Фафанн, -- сказала она с упреком.

-- Однако мое дело принять ее, -- ревниво заявила бедуинка. -- Это желание Леллы Мак Барки. Пойди же и приготовь комнату для нашей гостьи.

Хсина злобно удалилась, а Фафанн открыла дверь и подняла занавесь. Виктория повиновалась ее приглашению и вошла в соседнюю комнату. Это было длинное узкое помещение с потолком резного дерева, выкрашенным красками, бывшими некогда резкими, но теперь потускневшими от времени. Стены были отчасти покрыты такой же тканью, как ткань занавесей на стеклянных дверях; но на одной из стен, между красными с золотом драпировками мелькали окна, а над ними отверстия с рисунком на подобие кружев, изображавшим павлинов с покрытыми разноцветными стеклами хвостами. На противоположной стене виднелись открытые дверцы темного дерева с перламутровыми украшениями. Это были дверцы стенных шкапов, на полках коих стояли золоченые графины и грудами лежали богатые материи, золотые нити коих сверкали в розовом свете арабской лампы.

Мебели было мало; всего несколько круглых, низких столов, покрытых почти сплошь перламутром; два. три таких же табурета и наконец, в углу комнаты низкий диван, на котором утопало что-то желтовато-оранжевое, лиловое и вместе с тем белое.

Хотя света было мало, Виктория, подойдя поближе, разглядела худенькое, желтое лицо с огромными темными впалыми глазами. Худощавая, женщина пожилых лет с черными с проседью волосами зашевелилась на диване и протянула исхудалую руку, покрытую кольцами. Голова этой женщины была повязана шелковым темно-лиловым платком; ее одежда состояла из широких, белых шелковых шаровар, оранжевого цвета куртки, шитой золотом, и лиловой блузы из тонкого затканного блестками газа. На костлявой руке висело много браслетов в виде змей и нанизанных на золотую нить жемчужин. В больших подведенных глазах заметно было страдание, а под высокими скулами видны были впадины. Если она когда-либо и была красивой, то вся красота была уничтожена страданием. Тем не менее в этой женщине был неуловимый отпечаток знатного происхождения, подобающий принцессе пустыни.

Горячие пальцы пожали руку Виктории, и Дела Мак Барка взглянула на молодую девушку такими жадными глазами, какими Дух Смерти может смотреть на Дух Жизни.

-- Ты свежа и красива, о дочь моя, как бутон лилии распускающийся среди брызг фонтана, и так же сияешь, как луч восходящего солнца, отражающийся в озере пустыни, -- сказала она уставшим и несколько хриплым голосом. -- Мой двоюродный брат сказал правду. Ты достойна награды в конце того трудного пути, который мы предпримем втроем: ты, он и я. Я никогда не видела твоей сестры, которую ты ищешь, но у меня есть друзья, когда-то знавшие ее. Ради нее и тебя самой поцелуй меня в обе щеки, так как в нашей семье это служит залогом дружбы.

Виктория наклонилась и слегка коснулась губами поблекших щек под горящими глазами. Она почувствовала горячее дыхание больной и вместе с тем запах "амбры", столь любимый на востоке.

-- В силах ли ты предпринять путешествие, Лелла Мак Барка? -- спросила молодая девушка.

-- Своих сил у меня нет, но Аллах укрепит меня, -- ответила с жаром больная. -- С тех пор, как я поняла, что должна навсегда оставить надежду добраться до Мекки и приложиться там к священному черному камню, я горю желанием посетить некоего великого марабута на юге. Милость Аллаха к его больной дочери позволит, чтобы благословение этого марабута, унаследовавшего дар "Барака", оказало на мою душу и тело то же действие, что и посещение Мекки. Я верю, что получу исцеление, п дала обет, что устрою великолепный пир по своем возвращении в Алжир в ознаменование совершившегося чуда. Если бы не желание моего двоюродного брата, чтобы я ехала с тобой, я еще не решилась бы предпринять это путешествие на юг. Но просьба Си Майеддина, последнего, не считая его отца, представителя своего древнего рода, зажгла в моих жилах огонь, который, как мне доселе казалось, погас навсегда. Не беспокойся, дочь моя, завтра на заре я буду наготове, чтобы ехать с тобой.

-- А разве великий марабут живет около того места, куда я должна ехать, чтобы найти мою сестру? -- спросила робко Виктория, так как не знала, насколько ей дозволено расспрашивать кузину Си Майеддина.

Лелла Мак Барка взглянула на нее странным взглядом. Лицо ее окаменело, как лицо сфинкса.

-- Я буду сопровождать тебя до конца твоего путешествия, -- сказала она унылым, упавшим голосом. -- Не хочешь ли ты осмотреть свою комнату или предпочитаешь остаться со мной, пока Фафанн и Хсина не принесут твоего ужина? Я надеюсь, что ты будешь кушать здесь, но если тебе неприятно принимать пищу в присутствии больной, которая не может ни есть, ни говорить, то тебе подадут в другом месте.

Виктория поспешила уверить свою хозяйку, что предпочитает ужинать в ее обществе, что, по-видимому, понравилось Лелле Мак Барке. Последняя стала расспрашивать Викторию о ее жизни и похвалила ее за знание арабского языка. Виктория отвечала, хотя мысли ее были заняты другим. Она не раскаивалась, что доверилась Си Майеддину, и чувствовала себя в безопасности у его кузины; но после того, как она совершенно оградила себя от влияния своих европейских друзей, она не понимала, почему надо было сохранять тайну относительно Бен-Халима и предстоящего путешествия. Она читала достаточно книг об арабских нравах и суевериях, чтобы знать, что существует очень мало святых, которым приписывается способность Барака, то есть дар Аллаха исцелять недуги тела. Только самым великим марабутам принадлежит этот дар, который они получают от Аллаха или по наследству от ка-кого-нибудь святого -- отца или более отдаленного родственника, передающего им свое марабутство. Вот почему при некотором старании Виктория могла узнать местопребывание всех таких знаменитых святых, расспросив об этом первого попавшегося набожного мусульманина, если бы Си Майеддин вздумал еще скрывать цель их путешествия. Но вместе с тем ей казалось нечестным домогаться сведений, которые он хотел скрыть от нее. Надо было доверять ему и со временем он скажет ей все, что нужно.

Лелла Мак Барка предложила своей гостье сесть на подушки около дивана, на котором она лежала. Глаза ее с таким лихорадочным интересом рассматривали Викторию, что последней становилось неловко.

-- У тебя удивительные волосы -- сказала хозяйка, -- когда они распущены, то они наверно похожи на водопад живого золота. Разве в твоей стране растет особая ,,хенна", которая придает им этот чудный цвет?

Виктория объяснила, что цвет ее волос природный.

-- Ты еще не помолвлена, и это хорошо, -- пробормотала больная. -- Нашим молодым девушкам при помолвке красят волосы "хенной" [растение, из которого выделывают краску -- она же "хна"] чтобы они казались красивыми своим мужьям. Но ты и так хороша; твоя кожа бела и прозрачна, как жемчуг, хотя на ней нет краски, а твои губы похожи на лепестки розы. Все же немного "мессуака", чтобы придать им цвет коралла и несколько штрихов "кола", чтобы усилить блеск глаз, еще более выделили бы твою красоту. Еще скажу тебе, что рука женщины, выкрашенная красной хенной, подобна костру, разжигающему страсть влюбленного. Когда ты увидишь свою сестру, то, по всей вероятности, узнаешь, что она ознакомилась вполне с восточным искусством украшать себя.

-- Неужели ты ничего не можешь сказать мне о ней, Лелла Мак Барка?

-- Ничего, кроме мнения одной моей подруги, которая считает ее красавицей. Еще я могу сказать тебе, что я не так" давно слышала, что она здорова.

-- А счастлива ли она? -- решила спросить Виктория.

-- Ей следовало бы быть счастливой. На ее долю выпало большое преимущество. Я очень желала бы сообщить тебе больше, но я веду жизнь замкнутую, как крот, и мало что знаю. Я не сомневаюсь, что ты скоро увидишь ее своими глазами. А вот несут пищу, которую мои женщины приготовили для тебя. В моем доме вся прислуга состоит из жителей пустыни, и мы соблюдаем все обычаи пустыни с тех пор, как умер мой муж, к которому я приехала невестой из Сахары в Алжир. Я желаю тебе, чтобы ты много раз ужинала, как сегодня, в стране солнца.

Фафанн, тихо покинувшая комнату при появлении Виктории, теперь вернулась, гремя браслетами и огромными серьгами, свешивающимися так низко, что они касались обвивавших шею бус. Она улыбалась, радуясь присутствию гостьи, внесшей приятное разнообразие в скучную обстановку больной. Когда она поставила столик перед Викторией, то подняла занавес, и пропустила Хсину с медным подносом. Та поставила его на столик и сняла крышку с фарфоровой чашки в серебряной оправе. В ней оказался горячий суп, называемый "чеурба", куда Хсина насыпала так много фель-феля, то есть красного любимого арабами перцу, что Виктория обожгла себе губы. Но суп был вкусный, и, хотя на глазах молодой девушки выступили слезы, она выпила все, чтобы сделать удовольствие Лелле Мак Барке и ее служанкам, внимательно наблюдавшим за пей.

После супа появился "кус-кус" из цыпленка с мукой, который Виктория ела большой черепаховой ложкой с ручкой из слоновой кости с кораллами. Молодая девушка надеялась, что этим ужин и кончится, когда явилось блюдо под названием "таджик", состоящее из баранины с артишоками и горошком. За ним принесли заготовку из дыни и несколько сладких пирогов, покрытых белым и розовым сахаром и посыпанных золотыми блестками, которые приходилось снимать перед тем, как есть пирог. Наконец подали густой кофе в маленькой чашечке, похожей на яичную скорлупу, вделанную в филигранною золотую оправу, так как мусульмане не должны губами касаться металла. Когда Виктория допила кофе, Фафанн налила ей на руки розовой воды и затем вытерла их тонкой салфеткой.

-- Теперь, когда ты насытилась, ты должна позволить моим служанкам одеть тебя в платье арабской девушки знатного происхождения. Я уже приготовила его для тебя, -- сказала Лелла Мак Барка, оживившись, как ребенок собирающийся одеть красивую новую куклу. -- Фафанн принесет все сюда, и тебе покажут, как надо все одевать. Мне хочется самой посмотреть, чтобы все было в порядке, так как завтра тебе придется встать за светло, чтобы тронуться в путь на заре.

Фафанн и Хсина забыли всякую зависть, наслаждаясь новой забавой. Они ходили по комнате, смеясь и болтая, и никто не сердился на них за производимый ими шум. С полок 'стенных шкапов они взяли необыкновенно красивые ящики из черепахи и перламутра, а также небольшие узлы золотой парчи, обвязанные зелеными шнурками. Все это было положено на кайруанский ковер около дивана и служанки сели на пол, чтобы открыть ящики и узлы, пока их хозяйка следила за ними, опираясь на костлявый локоть среди груды подушек п мехов шакалов.

Из одного ящика появились широкие шаровары белого шелка, точь-в-точь такие, как у Леллы Мак Барки; из другого -- жилеты бледного атласа н бархата, шитого золотом и серебром. В одном из узлов были чулки самых нежных оттенков и всевозможных размеров туфли с высокими каблуками. В другом находились шелковые и газовые блузы и шапочки, вышитые блестками по дорогому бархату; кроме того, тут были кушаки, гандуры и хапки, сотканные из самой мягкой тонкой шерсти.

Лишь только все было приготовлено, бедуинка и негритянка вскочили на ноги с ловкостью леопардов и, к изумлению Виктории, начали ее раздевать.

-- Пожалуйста, дайте мне самой раздеться! -- закричала она, но они или не поняли или не обратили внимания и продолжали свое дело, напоминая своей болтовней двух пожилых, но подвижных обезьян. Хохоча над пуговицами и крючками, они вертели Викторию своими черными и крашенными пальцами, пока она тоже не начала смеяться. Поощренные ее смехом и возгласами Леллы Мак Барки, прерываемыми припадками кашля, служанки энергично принялись за дело, вытаскивая шпильки и черепаховые гребенки, придерживавшие густые пряди золотисто рыжих волос румии. Наконец, вьющиеся волосы раскинулись по плечам, как тогда, когда Стивен Найт любовался ими в танце Тени.

Больная заставила Викторию стать перед ней па колени, чтобы иметь удовольствие провести длинными, покрытыми кольцами пальцами по мягким пушистым волосам. Когда достаточно налюбовались золотым покрывалом, как назвала Лелла Мак Барка волосы Виктории, их заплели в две косы, оставив концы свободными. Затем можно было приступить к одеванию куклы, но раньше надо было осмотреть батистовую белую юбку с голубыми лентами и красивый корсет. Ни хозяйка, ни ее слуги никогда не видали ничего подобного, если не считать случайно замеченных в окнах французских магазинов предметов, так как Делла Мак Барка, происходящая от Тугуртских князей, была тем, что молодые арабы называют "vieux turban" (старая чалма). Она была известна своими отсталыми взглядами, не допускала в своем доме европейской мебели и впервые решилась познакомиться с румией. Она воображала, что делает невероятное одолжение двоюродному брату, соглашаясь на его просьбу принять девушку христианку с непокрытым лицом, но, когда она увидала лицо Виктории, она забыла свое предубеждение. Она была слишком стара и одинока, чтобы завидовать красоте Виктории, а так как Си Майеддин, ее любимый брат, любовался этой американкой, то Лелла Мак Барка гордилась каждой ее чертой.

Когда молодая девушка была одета точь-в-точь, как знатная арабская барышня, Фафанн принесла ей зеркало в перламутровой оправе и Виктория не могла удержаться от некоторого восхищения своей наружностью. Она невольно пожалела, что ее не видит Стивен Найт. С двумя густыми косами по обеим сторонам лица и с шапочкой из синего бархата на голове она была очаровательна. Но ей сейчас же стало стыдно своего чувства.

Ей объявили, что Хсина придет ее одевать на следующее утро, но что ей все же лучше выучиться все делать самой, так как во время путешествия их будет сопровождать только одна Фафанн, которая будет слишком занята Леллой Мак Баркой, чтобы всегда прислуживать Виктории.

Возбужденное состояние больной при одевании красивой куклы утомило ее. Круги под глазами потемнели, и вид у нее был настолько усталый, что она не протестовала, когда Виктория пожелала ей покойной ночи и ушла, сопровождаемая негритянкой.

Комната Виктории находилась на противоположной стороне квадратного зала, но Хсина уверила молодую девушку, что тут нечего бояться. Никто не смел заходит в эту залу, а она с Фафанн спала рядом. Чтобы их позвать, стоило только раз хлопнуть в ладоши, а к утру Хсина обещала ее разбудить.

В углублении узкой продолговатой спальни Виктории стояла кровать с колоннами спереди и желтыми шелковыми занавесками. В противоположном конце комнаты стоял большой шкап вроде буфета с перламутровыми инкрустациями, а вдоль всей стены шли полки с пестрыми одеялами, называемыми "ферраниями". Над полками виднелись тексты из Корана, разукрашенные золотыми, синими и красными орнаментами. На стенах висело несколько портретов пророка и его коня-ангела, Борака. Пол был покрыт темными коврами; и на квадратном куске полотна стоял большой медный таз, полный воды, со сложенными рядом полотенцами.

Кровать была удобна, но Виктория не могла заснуть. Ей, по правде сказать, и не хотелось спать. Она не могла свыкнуться с мыслью, что на следующий день едет к Сэди.

Глава XX.

Еще до рассвета Си Майеддин появился в доме своей кузины. Хсина еще не будила Виктории, но Лелла Мак Барка была уже одета и ожидала Майеддина в той же комнате, в которой накануне принимала румию. Так как Си Майеддин был близким родственником, он мог видеть Леллу Мак Барку без вуали; даже при розовом и золотистом свете ее лицо было страшно, несмотря на румяна. Молодой человек был поражен ее страдальческим выражением я жалел ее; но сильнее жалости в нем заговорило опасение, что силы ей изменят до конца путешествия. Ей придется перенести сильное утомление, и он мог ее избавить от этого, но он не желал щадить ее, хотя был к ней привязан. Пощадить ее -- значило для него потерять то, чего он жаждал.

Когда каждый призвал благословение Аллаха на голову другого, Лелла Мак Барка предложила Си Майеддину выпить кофе. Он поблагодарил ее, но заявил, что уже пил кофе. А она? Ей следовало поддержать свои силы, так как все теперь зависело от ее здоровья.

-- Мое здоровье! -- воскликнула она со вздохом, безнадежно махнув рукой. -- О, мой брат, если бы ты знала, как я страдаю, как я боюсь предстоящего мне пути, ты еще теперь изменил бы твои планы! Ты прошел бы кратчайшим путем к цели. Подумай, какая это для меня разница. Неделя или три недели с лишним, если я заболею, и придется остановиться в пути.

Глаза Майеддина заблистали решимостью, хотя он ответил довольно мягко.

-- Ты знаешь, добрая кузина, что я готов пролить свою кровь, чтобы избавить тебя от страдания, но ты спрашиваешь еще большего. Ты просишь моего сердца, так как я все свое сердце вложил в это предприятие, как докладывал тебе вчера. Мы уже обо всем с тобой переговорили. Ты тоже когда-то любила, и я старался дать тебе понятие о той любви, которую я чувствую к этой девушке, красота коей может только сравниться с красотой райских гурий. Я никогда никого не встречал подобного ей, и, быть может, моя любовь еще сильней из-за препятствий, которые стеной стоят между ею и мною. Ради человека, который женился на ее сестре, я должен относиться к ней с уважением. Я не могу увезти ее, рассчитывая впоследствии составить ее счастье. Мне надо сначала очаровать ее, как это принято у румий, а это задача -- не легкая. Она уже чувствует недоверие к арабам, потому что один из моих соотечественников скрыл ее сестру. В одну неделю я не успею заслужить ее любви, а когда мы доберемся до цели путешествия, то будет уже поздно. Тогда, в лучшем случае, мне мало придется с ней встречаться, даже если ей сохранят европейскую свободу. Вся моя надежда на долгое, долгое путешествие вместе. Я приложу все старания, чтобы даже на самых безлюдных и тяжелых дорогах она была окружена роскошью и удобством. Она будет чувствовать, что обязана всем моей заботливости. Через три недели я могу разрушить отделяющую нас стену. Она привыкнет рассчитывать на меня и стремиться ко мне, как стремится газель к свежему ручью.

-- Ты стал поэтом и мечтателем, Си Майеддин, -- сказала Лелла Мак Барка с усталой улыбкой.

-- Я стал влюбленным. Я всю душу положу, чтобы овладеть этой девушкой, а ты вчера обещала мне свою помощь. В ответ я дал тебе подарок, который равняется дару новой жизни для всякой женщины. Я подарил тебе амулет, который мой покойный дядя потер о Священный Черный камень в Мекке. Я уверил тебя, что в конце путешествия уговорю великого марабута вложить в этот амулет ту же силу, какой обладает Черный Камень. Тогда, приложив амулет ко лбу, ты будешь в состоянии прочитать судьбу всех и каждого, написанную у них между глаз, как волшебник пустыни читает судьбу людей в песке. Ты тогда сама будешь марабутой и после смерти -наверно попадешь в рай. Это благословление даст тебе марабут не ради тебя, а только по моей просьбе, так как я сделаю для него то, о чем он меня давно просит и на что я доселе не давал своего согласия. Тебе будет выгодно помочь мне. Веря твоему слову и твоему мужеству, я сделал все приготовления к отъезду. Я не закрыл глаз за всю ночь. Я не мог терять ни минуты, так как мне пришлось отправить письма и телеграммы моим друзьям, чтобы по пути были приготовлены свежие мулы и лошади. Надо было запастись провизией и разработать всякие подробности, на что другому понадобилась бы неделя, а я все сделал в двенадцать часов. Мне кажется, я ничего не забыл. Но неужели в последнюю минуту ты мне изменишь?

-- Нет, я поддержу тебя, пока во мне есть жизнь, -- ответила Лелла Мак Барка. -- Я только надеялась, что ты изменишь свое решение из жалости, но я вижу, что мне не следовало просить об этом. Я буду молиться, чтобы амулет и надежда на благословение Аллаха поддержали меня до конца.

-- Я тоже буду молиться, дорогая кузина. Будь мужественна и помни, что мы будем путешествовать с отдыхом. Все удобства я приготовил столько же для тебя, сколько для белой розочки, укравшей мое сердце.

-- Это правда. Ты добр, иначе я не любила бы тебя, как сына, которого у Деня никогда не было, -- сказала покорно несчастная женщина. -- А знает ли она, что путешествие продлится три недели?

-- Нет. Я смутно намекнул ей, что она не может рассчитывать на свидание с сестрой раньше двух недель. Я боялся, что мысль в большом удалении от привычной ей обстановки заставит ее колебаться. Но видя, что ты слаба и нездорова, она помирится с мыслью о более продолжительных остановках в пути. Ее сердце готово подумать о всех.

-- Как сердце всех женщин, от которых это требуется, -- вздохнула Лелла Мак Барка. -- Но она действительно оправдала все твои рассказы о ее красоте и кротости. Когда она будет твоей женой и сделается правоверной, она будет совершенством.

У дверей появилась Хсина.

-- Твоя гостья, о Лелла Мак Барка, пьет кофе и закусывает хлебом, -- объявила она. -- Она кончит через несколько минут. Позвать ли ее, пока благородный господин делает честь этому дому своим посещением, или...

-- Моя гостья -- румия, и ей дозволено показывать свое лицо мужчинам, -- ответила Лелла Мак Барка. -- Она будет путешествовать под вуалью, так как по причинам, тебя не касающимся, это более благоразумно. Но она может свободно показываться благородному Майеддину. Приведи ее, но помни: если хоть одна душа вне стен этого дома узнает о пребывании здесь румии или о нашем путешествии, то самое меньшее наказание, которое может тебя постигнуть -- это лишение языка.

-- Ты это уже вчера сказала мне и всем другим, -- ответила негритянка голосом капризного ребенка. -- Так как мы тебе верны, то не надо было нам повторять твое приказание.

Не дожидаясь выговора, которого она заслуживала за свою смелость, Хсина вышла и через пять минут вернулась с Викторией.

Глаза Майеддина засветились радостью, когда он увидал молодую девушку в арабском платье. Она ему показалась горазд красивее, так как, подобно всем арабам, он ненавидел европейское платье.

Чуть начало светать, они вышли из дому и увидели у подъезда ту же карету, в которой накануне приехала Виктория. И она, и Лелла Мак Барка были под густой фатой, хотя некому было на них смотреть. Хсина и Фафанн вынесли несколько узлов, завернутых в темно-красные шерстяные хапки, а негры поставили два странных сундука, выкрашенных в ярко зеленый цвет с цветами и позолотой. Крышки у них были сделаны из блестящей меди. В этих сундуках находился багаж Леллы Мак-Барки; Майеддин уже послал свой на вокзал. На нем был надет простой темно-синий бурнус с поднятым капюшоном; подбородок и рот были покрыты нижним краем вуали, спадающей с чалмы, как будто он ехал против ветра среди пустыни. Даже близкому человеку трудно было узнать обеих женщин, которые походили на всех знатных арабских женщин в Алжире. Хсина плакала, а Фафанн, рассчитывающая ехать со своей госпожой, страшно важничала. Виктории все это казалось сказкой, и ей было весело и смешно носить фату. Она была счастлива и с надеждой ожидала цели путешествия.

На вокзале было мало народу, и Виктория не заметила ни одного европейца. Майеддин уже запасся билетами, но он не сказал ей, до какой станции они едут. Ей хотелось спросить, но так как пи Си Майеддин, ни Лелла Мак Барка не любили вопросов, она утешилась мыслью, что может легко прочесть названия станций.

Виктории не хотелось спать, хотя она от волнения не сомкнула глаз всю ночь; но Лелла Мак Барка попросила ее отдохнуть, так как предстоял утомительный день. Никто не разговаривал, и вскоре Фафанн начала храпеть. Глаза молодой девушки встретились с глазами Си Майеддина, п они улыбнулись друг другу.

Через некоторое время она задремала и была крайне удивлена, когда проснувшись узнала, что уже девять часов. Вскоре они должны были приехать "туда". Когда поезд стал замедлять ход, Виктория прочла, что они подъезжают к Буире.

На эту станцию прибыло довольно много арабов, но как только они вышли из вагона, то как будто испарились. На вокзале ждала только одна карета для Си Майеддина и его дам.

Эта карета несколько не походила на экипаж Леллы Мак Барки в Алжире; она скорее была сделана для деревни и напоминала Виктории старинные коляски, в которых семьи фермеров иногда приезжали в церковь в Поттерстоне. Сбоку и сзади спускались занавески, и кучер-араб держал под уздцы двух сильных черных мулов.

-- Этот экипаж принадлежит одному из моих друзей, Каиду, -- объяснил Виктории Майеддин. -- Он одолжил мне его со своими мулами и кучером на какой угодно срок. Но нам часто придется менять мулов, пока мы не начнем путешествовать иным способом.

-- Как скоро ты все устроил! -- воскликнула молодая девушка.

Эта похвала обрадовала Майеддина.

-- Я послал Каиду телеграмму -- сказал он. -- Но послал еще много телеграмм в другие места по пути. Это одно из "хороших новшеств, привезенных французами. Телеграф проведен в самые отдаленные уголки Сахары. Вскоре ты увидишь телеграфные столбы среди песков пустыни.

-- Ты говоришь: "вскоре". Ты хочешь сказать сегодня? -- спросила Виктория.

-- Нет, пройдет еще много дней, пока ты очутишься среди песков пустыни. Но ты увидишь их и полюбишь их. как я. А пока ты увидишь много интересного. Хотя путь будет и далекий, я не допущу, чтобы он тебе надоел.

Он помог дамам сесть в карету, а затем сам вошел за ними. Фафанн, укутанная в густую вуаль, села рядом с кучером.

"Теперь мистер Найт уже получил мое письмо и прочел его, -- думала молодая девушка. -- О, как я надеюсь, что он не сочтет меня неблагодарной девчонкой. Как я буду рада, когда наступит возможность все ему объяснить."

По странной случайности Майеддин в эту минуту тоже думал о письме и о том, что его прочли. Он знал, кому оно адресовано, так как через приятеля получил список пассажиров, приехавших на "Charles Quex" из Марселя. Он также узнал, у кого остановился Стивен Найт.

Майеддин с удовольствием и без всякого угрызения совести не опустил бы письма в ящик, но он рассчитал, что лучше было Найту узнать, что мисс Рей предпринимает путешествие и что нет надежды получить от нее известия раньше двух недель. Виктория готова была показать ему письмо. Поэтому он знал, что она не написала ничего недозволенного, и Найту придется предоставить ей распоряжаться своей судьбой. Разумеется, Майеддин не сомневался, что Найт отправится за расспросами в гостиницу де-ла-Казба, но он был уверен, что ни одному европейцу не узнать там что бы то ни было. Ему было известно, что мужчины западных стран могут интересоваться молодой девушкой, не будучи влюбленными в нее, и хотя ему не верилось, чтобы можно было увидать Викторию, не полюбив ее, он надеялся, что Найт как-нибудь не заметил ее красоты или был влюблен в кого-нибудь другого. В сущности, когда они появились на пароходе, то еще не были знакомы или встретились только раз, так что англичанин не мог принимать мер к розыску Виктории. Поразмыслив хорошенько, Майеддин решил, что может довольствоваться настоящим и с надеждой взирать на будущее.

Глава XXI.

Стивен и Невилль Кэрд вернулись из Тлемсена в Алжир, рассчитывая найти известия о Виктории, но их ожидало разочарование и через два дня они отправились в Великую Кабилию.

Птицы в Мансура летели на юг-восток, но, когда Стивен и Невилль отправились искать Муни, горничную Жозетты, они взяли направление прямо на восток. Правда, они не рассчитывали найти ни Викторию, ни ее сестру, а только хотели получить какое-нибудь указание для будущих действий. Тем не менее Невилль очень был суеверен относительно птиц и, когда автомобиль унес их в открытое поле за Алжир, он сказал Стивену:

-- Разве не странно, как за нами летят птицы? Я никогда не видал такого количества. Они все время с нами, как будто сговорились. Может быть, Жозетта сказала им смотреть за нами?

Стивен улыбнулся, так как странности Невилля ему нравились и заставляли Стивена привязываться к нему все более и более после девятилетнего забвения. Неудивительно, что все слуги боготворили Невилля, не исключая шофера. Неудивительно, что Леди Мак-Грегор обожала племянника, хотя обращалась с ним, как с маленьким мальчиком!

Одной из странностей Невилля было, обдумав все по известному плану, вдруг в последнюю минуту предпринять нечто совершенно противоположное. В предыдущий вечер перед отъездом в Великую Кабилию он просил Стивена быть готовым к восьми часам утра. К этому часу был заказан и автомобиль. Однако, увлекшись письмами до трех часов ночи и затем посетив новоприобретенную газель, Невилль в девять часов оказался еще в ванне. Наконец он появился радостный и сияющий с заспанным хамелеоном в кармане и стал быстро распоряжаться, когда вдруг решил, что надо страшно спешить, и выбранил шофера, что они не уехали час тому назад. Но лишь только автомобиль тронулся, на Невилля напало серьезное настроение, и он стал рассказывать Стивену все то, что он передумал за ночь и что могло помочь им найти Викторию. Он решил, что если они ничего не узнают от Муни, то им необходимо будет поехать на бал губернатора, отложенный по случаю болезни кого-то из его родственников. Он должен был состояться через две недели, а так как там собирались все Аги и Каики с далекого юга, то можно легко было узнать что-нибудь о Бен-Халиме, следовательно и о Сэди. И вот, среди описаний бала и знатных лиц там бывающих, Невилль вдруг заговорил о своем суеверии относительно птиц.

Действительно, они со всех сторон были окружены птицами! Между деревьев мелькали маленькие зеленые птички; ниже летали большие серовато-коричневые; вокруг мчащегося на восток к горам Джурджура автомобиля вились сказочные голубые и желтые птички; жаворонки заливались своей искрящейся песнью, паря в голубой выси, а на макушке деревьев или высоких шестах сидели степенные аисты и равнодушно глядели свысока на автомобиль.

Итак, по дороге, окаймленной целым морем полевых цветов и красных маков, они добрались до голых, неприветливых гор Джурджуры и наконец очутились в укрепленном городе Тизи-Узу. Тут был как раз рыночный день, и / улицы были настолько переполнены кабилами, одетыми в какие-то мешки, солдатами в мундирах, быстроглазыми, полуголыми детьми и крашенными козами и баранами, что автомобилю приходилось пробираться шаг за шагом. Невилль накупил много кабильских драгоценностей, ожерелий п серег, а также ящиков, покрытых ярко-зеленой, красной, голубой и желтой эмалью. У него и так было слишком много таких вещей, но он не мог устоять против красивых девушек без вуалей, или бедных старух, или назойливых детей, предлагавших свою работу или семейную драгоценность. Иногда ему казалось, что глаза какой-нибудь девушки похожи на глаза Жозетты, но, впрочем, она не выходила у него из головы и все напоминало ему о ней. Однако он все-таки последовал совету Стивена и на этот раз не делал ей предложения в Тлемсене. Он все еще не мог прийти в себя от своей силы воли и не совсем еще был уверен, что поступил разумно.

После Тизи-Узу горы становились менее бесплодны. Дорогая шла в гору, извиваясь, как змейка, между рядами уродливых кактусов; а дальше за покрытыми лесом вершинами виднелись плодородные зеленые долины, по которым текла широкая река.

Везде носился запах мяты, и местность, по мнению Стивена, нисколько не походила на Африку. Склоны гор были покрыты фиговыми пальмами и миндальными деревьями, даже на такой высоте, где автомобиль прокладывал себе дорогу среди облаков. Эта крутая дорога вела к Национальному форту, этому "бельму на главу" для кабилов, которые со времени его существования могут страдать, но не могут организовать восстания. Казалось, что автомобиль перенес наших друзей в совершенно новый мир. Люди, которые случайно появлялись из белой мглы облаков, нисколько не походили на кротких кабилов, населяющих долины и идущих толпами в Алжир искать заработка.

Это были люди смелого вида и гордой осанки, достойные своих отцов, которые восставали против французского владычества, пока не был выстроен колющий им глаза Национальный Форт. Многие из них были белокуры или даже рыжие. Это удивило бы Стивена, если бы Невилль Кэрд не рассказал ему, что христианские пленники когда-то убегали из Алжира в Кабилию, где с ними обращались, как со свободными гражданами.

Стивену казалось, что без постройки Национального Форта никогда не удалось бы смирить этих странных берберов; глядя с горных высот, можно было рассмотреть целый лабиринт долин, при чем па каждой горной вершине приютилась кабильская деревушка, производящая впечатление кусочков красной эмали, вделанных в скалу. Этот эффект получался от низких крыш, так как в отличие от арабов, на которых с презрением смотрят потомки берберских князей, кабилы строят свои дома из камня с красными черепичными крышами.

Это была дикая страна с остроконечными горными вершинами, как будто разрезающими небо, так как между ними плыли густые облака, отделяющие деревушку как бы огромными расстояниями. До самых отдаленных гор Джурджура виднелись долины и скалы, скалы и долины, и каждая вершина была застроена красной деревушкой. Стивен никогда не видал такого странного пейзажа, разве только на японском веере.

-- Что за страна для военных действий! Что за страна для обороны! -- думал он, пока желтый автомобиль Невилля бежал по узкой гористой дороге, с обрывами по обеим сторонам, или попадал в облака, чтобы вновь очутиться на солнце.

В три часа они достигли Мишелэ, нигде не позавтракав, так как спешили найти Муни, деревня которой была недалеко от этого города. Проехав Национальный Форт, они уже попали в самую глубь Кабилии, так что Мишелэ был еще более характерным кабильским городом, чем вся доселе виданная ими страна.

Здесь не жило ни одного араба. Не было заметно ни одного минарета - кабильский храм почти ничем не отличается от обыкновенного кабильского жилья. Мужчины были одеты в полосатую коричневую одежду из верблюжьей шерсти; красивые женщины без вуали были укутаны в красные, желтые или синие платья; в ушах у них висели тяжелые серьги. Татуировка на лбу и смуглых щеках заставляла их огромные подведенные глаза казаться еще больше; при виде Стивена и Невилля они смело, но с большим достоинством улыбались им, показывая белые зубы.

Надо было подняться несколько ступеней, чтобы добраться до гостиницы, к которой подъехал автомобиль. Оба друга остановились на ступеньках, чтобы взглянуть на горы Джурджура, высившиеся по ту сторону пропасти, отделявшей их от узкой горной плоскости, где был расположен город Мишелэ. Вид, открывшийся перед Стивеном, напомнил ему вид па Юнгфрау из Мюррфна, где он останавливался в одну из своих поездок по Швейцарии.

Час завтрака давно прошел, но голод принудил обоих мужчин поесть раньше, чем отправиться на поиски той деревни, где жила Муни со своей семьей. Это была такая крошечная деревушка, что Невилль Кэрд, хорошо знакомый с Кабилией, никогда не слыхал о ней и попросил Жозетта Субик записать ее название на карточке. Хозяин гостиницы в Мишелэ объяснил подробно, как туда добраться, определил расстояние в две мили, но присовокупил, что господам придется пройти туда пешком, так как туда другой дороги, кроме горной тропы, нет.

Они тронулись в путь сейчас лее после завтрака, запасшись подарком для невесты в виде золотых часов с крошечными бриллиантами, которые они купили по совету Жозетты Субиз, чтобы сразу завоевать доверие Муни. "Это будет для нее сказочным счастьем иметь собственные часы, -- сказала Жозетта. -- Друзья ее будут помирать от зависти, а она будет наслаждаться этим. О, она скажет вам решительно все, что знает, если вы ей надарите часы!"

Некоторое время друзья шли по кривой дороге среди дикой местности, ведущей вниз от Мишелэ к морю; но вскоре они увидали тропинку, описанную хозяином гостиницы. Она вела прямо вверх по скалистому склону горы до горной плоскости. Когда они добрались до самой вершины, то увидали группу красных крыш, как будто висевших вдоль противоположного склона над пропастью.

Там и сям лежали кучи снега, как упавшие лепестки лилий на темной земле. Весь склон казался покрытым скалистыми волнами, на каждой из коих виднелось несколько кабильских крыш; а на бледном небе плыли лиловые беспорядочные облака, какие обыкновенно рисуются на японских ширмах.

Невилль и Стивен не встретили ни души по дороге, но вскоре до их слуха стали доноситься ружейные выстрелы и музыка африканских кларнетов и том-том (местный барабан).

-- Теперь я понимаю, почему мы никого не встретили, -- сказал Невилль. -- Свадебные празднества еще не кончились, и все местные жители присутствуют на них. Ведь когда женится араб или кабил, то свадьба продолжается целую неделю, и каждый день бывает новое увеселение: музыка, танцы, обеды, а главное, если есть деньги," то стрельба из ружей. Родители Муни, по-видимому, хорошо празднуют ее свадьбу. Какое счастье, что мы запаслись часами! Даже по рекомендации Жозетты нас, пожалуй, не допустили бы до невесты, если бы у нас не было с собой приличного подарка.

В горной деревушке Якуа между домами было ровно столько места, чтоб дать пройти человеку с мулом или с ослом. Лучшие дома стояли парами и были отделены замкнутыми дворами. Пока Стивен и Невилль искали, у кого спросить указаний относительно жилища Муни, из-за одной из стен появился клуб дыма и раздался выстрел, затем второй, третий. Опять послышалась музыка кларнета, и друзьям больше нечего было спрашивать.

-- Вот где собралась вся деревня; в этом дворе, -- сказал Невилль, начиная волноваться. -- Меня интересует, как они нас примут.

-- Разве мы не можем сразу объявить, что приехали из Алжира с подарком для невесты? -- спросил Стивен.

-- Конечно, можем, если они понимают по-арабски, -- ответил Невилль. -- Но кабильский язык совсем в другом роде. Мне надо было взять с собой Мохаммеда в качестве переводчика.

Двор шел по склону горы, и наши два европейца, взобравшись на горную тропинку, могли через стену следить за происходившим. Как ни были бедны глиняные хижины и двор, их соединяющий, картина получалась яркая и прекрасная своей дикостью. На земле рядами сидели женщины без вуалей со сплетенными вокруг колен руками, покрытыми браслетами. Полуденное солнце золотило их красные, синие и зеленые наряды, сверкало на их ожерельях, огромных серьгах и цепях, украшающих их головной убор, и отражалось в больших брошках и в их глазах, похожих на топазы. Двадцать, тридцать мужчин, укутанных в свои лучшие бурнусы, с тонкими белыми кисейными чалмами, сидели у противоположной стены, следя за стрельбой двух высоких красивых пар- укй, которые держали в руках старинные длинные ружья, украшенные серебром и кораллами, представлявшие некоторую ценность даже для антиквария.

Вдруг ребенок, взглянув на стену, заметил двух румий. Ребенок толкнул свою соседку-девочку, и весть вскоре распространилась среди присутствующих, и все стали ворчать, что явились незнакомцы без приглашения.

Настало время непрошенным гостям объяснить, что их привело сюда не пустое любопытство. Невилль выступил вперед, держа в руках визитную карточку Жозетты и красный бархатный футляр с часами, купленными Стивеном в Алжире.

Глава XXII.

Из группы мужчин поднялся пожилой человек с рыжеватой бородой и пробормотал что-то одному из парней, которые занимались стрельбой. Последний, переговорив со стариком, передал ему свое ружье, гордой поступью прошел к калитке и открыл ее наполовину, глядя угрюмо на приближающихся румий.

-- "Cebah-el-Kh eir-ia si di", (здравствуйте, сударь) -- сказал Невилль любезно по-арабски, -- "Т а' rafi el-a' riya?" (говорите ли вы по-арабски?)

Молодой человек недоверчиво поклонился.

-- "Ach men sebbajit Ihena ia sidi?" (зачем вы сюда пришли, сударь?) -- спросил он гортанным голосом.

Обрадованный возможностью разговаривать, Невилль принялся объяснять, в чем дело, указывая на карточку Жозетты. Они явились из Тлемсена по рекомендации "малемы". Они привезли свои наилучшие пожелания и подарок молодой невесте, добродетельной и прекрасной Муни, от которой желали узнать сведения, касающиеся одной европейской дамы. Не ошибались ли они, считая, что дом этот принадлежит ее отцу, и дозволено ли будет им передать невесте эти часы из Алжира?

Тут Невилль открыл бархатный футляр, и глаза молодого кабила загорелись восхищением, хотя лицо осталось неподвижным. Он объяснил, что это действительно дом отца Муни, а что он сам -- ее брат. Наступил уже последний день свадебных празднеств, и через час молодой жене предстояло отправиться в дом своего мужа. Требовалось согласия последнего, а также и отца молодой, чтобы незнакомцы могли переговорить с ней. Тем не менее румии могли войти во двор и следить за праздником, если им этого хотелось, пока он пойдет совещаться, с кем следует.

Юноша посторонился, приглашая незнакомцев войти, и наши англичане воспользовались его любезностью, хотя остановились во дворе у самой калитки, ожидая, пока к ним подойдет рыжебородый хозяин. Последний долго совещался со своим сыном, и наконец к ним присоединился молодой брюнет в белом бурнусе. Это был красивый мужчина с умным надменным выражением лица. Он казался образованнее других.

-- Вот муж моей сестры. Он тоже говорит по-арабски, а мой отец плохо объясняется на этом языке. -- Мальчик представил своего шурина. -- Мессауд-бен-Арзон, сын нашего Каида, -- гордо сказал он. -- Скажите ему и моему отцу, почему вы хотите повидать Муни.

Невилль вновь стал объяснять и, по-видимому, его объяснения были признаны удовлетворительными, так как музыка и стрельба прекратились, и румии были допущены в дом.

Этот дом был несколько больше других домов т й же деревни; однако кроме конюшни, через которую прошли наши друзья, здесь была только одна узкая длинная комната, освещенная двумя маленькими окнами. Самый темный угол служил спальней, и здесь на каменном полу были распростерты ковры. Рядом было возвышение из сухой глины, отделенное от остального помещения красными и синими занавесками, прикрепленными на шнурках из сушенной травы. На другом конце комнаты в полу было углубление, служащее плитой для всей семьи, а за ним опять возвышение из сухой глины, на котором стояли горшки в форме римских амфор самых древних времен. На деревянных крючках, вбитых в стену, висели "гандуры" и два, три покрывала. Что же касается мебели в европейском смысле, то ее не было вовсе.

В конце комнаты, служащей спальней, собралось несколько женщин, окружавших молодую. Начались переговоры, при чем резкие голоса женщин смешивались с гортанными возгласами мужчин. Наконец от группы женщин отделилась стройная фигура молодой жены. Она вышла к румиям с выражением робкого любопытства. Она была увешана драгоценностями и одета в яркие цвета; но была почти так же белокура, как отец, с красивыми серыми глазами и вьющимися волосами, выбивавшими из-под оранжевого платка.

Гордясь своим знанием французского языка, она начала говорить на нем, приветствуя гостей и выражая радость при виде друзей ее дорогой мадемуазель Субиз. Она присовокупила, однако, что скоро должна отправиться в дом своего мужа. Уже молодой брюнет начал терять терпение, и друзья поняли, что должны спешить, если хотят узнать что-нибудь о жене Бен- Халима.

В виде предисловия Невилль поздравил молодую и положил ей в руку бархатный футляр, который Муни открыла с выражением живейшего восторга. Она с удовольствием припомнила бы все обстоятельства своей жизни, если бы могла этим доставить удовольствие молодым людям, привезшим такой чудный подарок.

-- Совершенно верно -- ответила она на первые вопросы Невилля, -- красавица-дама, у которой я служила, была женой Сиди-Кассима-Бен-Халима. Сначала я жила у нее в Алжире, но вскоре мы его покинули и уехали далеко, далеко на юг. Дом, в котором мы поселились, был похож на большую ферму и мне он казался очень красивым и величественным, так как я тогда еще была ребенком. И все-таки моя госпожа была недовольна своим местопребыванием. Она находила обстановку грубой и непохожей на ту, к которой она привыкла. Бедная моя красавица -- госпожа! Она чувствовала себя несчастной. Она постоянно плакала и с каждым днем становилась бледнее и бледнее.

Муни говорила по-французски, изредка вставляя два, три арабских слова, так что Стивен понимал ее. Он не дал Невиллю дальше расспрашивать и сам обратился к Муни.

-- Где находится эта ферма? -- спросил он. -- Не можете ли сказать нам, как до нее добраться?

Муни стала раздумывать.

-- Мне в то время не было еще тринадцати лет -- сказала она -- Прошло десять лет с тех пор, что я покинула это место; уехала я оттуда в закрытой карете вместе с моей кузиной, которая была гораздо старше меня и уже служила в доме красавицы-госпожи раньше, чем я туда поступила. Она и рекомендовала меня туда, так как у меня был очень белый цвет лица, почти такой же белый, как у моей госпожи. Моей обязанностью- было прислуживать госпоже и помогать моей двоюродной сестре, которая была ее горничной. Ямина -- так звали мою кузину -- могла бы рассказать вам обо всем гораздо подробнее, так как она в то время была уже взрослой женщиной, но, к сожалению, она умерла, несколько месяцев после нашего отъезда от нашей красавицы -- госпожи. Мы уехали оттуда, потому что наш хозяин заподозрил, что моя кузина передала своей госпоже неподходящее, по его мнению, письмо, и он приказал, чтобы мы дольше не оставались под его кровом.

-- Но не может же быть, что вы не помните, как и куда вы ехали, покинув ферму? -- настаивал Стивен.

-- О да, мы вернулись в Алжир. Но это был долгий путь, длившийся несколько дней, так как у нас было мало денег, и Ямина не хотела покупать билета в дилижансе на все расстояние. Мы шли пешком много миль и только изредка в дилижансе, когда я принималась плакать от усталости, отказываясь идти дальше. -Ночью, я помню, мы частью ехали, а частью отдыхали в палатках кочевников, которые были к нам очень добры. Пока я была у моей красивой госпожи, я никогда не выходила дальше большого двора. Поэтому неудивительно, что по прошествии стольких лет я не могу более точно определить, где находится этот дом. Но это был большой белый дом на горе, окруженный высокой стеной, на которой высились башни. С этих башен можно было обозревать всю окрестность, а из окон, проделанных в их стенах, можно было даже стрелять, если понадобилось бы.

-- Вы никогда не слыхали названия какого-нибудь близко лежащего города? -- продолжал Стивен.

-- Мне кажется, там не было города по соседству; но недалеко в южном направлении -- была деревня. Я видела ее с вершины холма, когда приехала с моей кузиной, и опять, когда уезжала с ней. Мы не проезжали этой деревней, так как приехали с севера и вернулись тем же путем, и я даже не знаю ее названия. Но на окраинах этой деревни было кладбище, где похоронены предки нашего бывшего хозяина. Я слышала, как однажды говорила об этом моя госпожа, горько рыдая при мысли, что может умереть и быть похороненной там, никогда не увидав больше своей родины и своих близких родственников. О, да, я припоминаю, что слышала однажды, как Ямина говорила о каком-то оазисе под названием Бу- Сада. Этот оазис не был по соседству, но, по всей вероятности, до него можно было добраться, проехав в дилижансе один день.

-- Прекрасно! -- воскликнул Невилль. -- Наконец, у нас есть одно ценное указание! Я хорошо знаю Бу-Сада. Когда ко мне приезжают гости, желающие, не теряя времени, взглянуть на пустыню, я вижу их в Бу-Сада. На автомобиле можно добраться туда из Алжира в семь, восемь часов, сначала в гору, а потом по краю пустыни; но если идти пешком и ехать в дилижансе, то, конечно, можно пропутешествовать несколько дней. Описание дома на горе с видом на деревню и кладбище будет нам очень полезно. А имя Бен-Халима, если он когда-либо жил там, должно быть хорошо известно по окрестностям.

-- Он, может быть, уж много лет не живет там, -- сказал Стивен. -- И если в Алжире сговорились молчать, то почему же не везде?

-- Все же у нас есть след, по которому мы можем направиться. Клянусь Зевесом! у меня явился интерес к жизни! -- И Невилль потер руки, как делал всегда, когда бывал чем-нибудь очень доволен. -- Опишите нам наружность вашей красивой госпожи, -- обратился он к Муни.

-- Ее цвет лица напоминал снег на наших горных вершинах, когда на них падает первый розовый луч восходящего солнца, -- ответила Муни. -- Ее волосы были краснее цвета "Хенны", а когда они бывали распущены, то свешивались ниже талии. Глаза ее были темны, как безлунная ночь, а зубы походили на маленький жемчуг. И все же, несмотря на всю свою красоту, она была несчастна. Грустно протекала ее молодость, хотя муж ее был знатен и прекрасен, как солнце. Но мне кажется, она не чувствовала любви к нему, может быть, потому что он был слишком серьезен и редко улыбался, а, может быть, потому что она была румией и не могла свыкнуться с обычаями правоверных.

-- А она не изменила своей вере? -- спросил Стивен.

-- Этого я не знаю. Я была слишком молода, чтобы понимать такие вопросы. Она никогда пе говорила со мной о религии, но я знаю, что наших обычаев она не придерживалась. В те три месяца, что я находилась при ней, она ни разу не вышла из дому, даже по пятницам никогда не бывала на кладбище, что конечно, разрешил бы ей муж, если бы она его об этом попросила.

-- Вы не помните, говорила ли она о своей сестре?

-- У нее была фотография маленькой девочки, похожей на нее. Однажды она сказала мне, что это -- ее сестра, нона следующий день фотография исчезла, и я больше никогда ее не видала. Ямина предполагала, что наш хозяин ревновал свою жену, так как она слишком часто смотрела на портрет.

-- Была ли в доме еще какая-нибудь дама, или же ваша госпожа была единственной женой вашего хозяина? -- спросил Невилль.

-- В то время, никакой другой дамы в доме не было, -- быстро ответила Муни.

-- Пока все прекрасно, -- сказали, Невилль. -- Что же, Длинноногий, не остается сомнения, что теперь мы напали на верный след. Красивая госпожа Муни несомненно -- сестра мисс Рей, Сэди. Остается направиться к дому на горе!

-- Нужно ли нам вернуться в Алжир, или мы можем прямо отсюда поехать в Бу-Сада? -- спросил Стивен.

Невилль расхохотался.

-- Однако ты уж очень спешишь! О, мы можем прямо ехать отсюда. Может быть, ты желаешь ехать немедленно?

Стивен покраснел.

-- А почему же нет, раз мы узнали все, что возможно, от этой девушки, -- сказал он с напускным равнодушием.

Невилль опять засмеялся.

-- Хорошо, значит остается только попрощаться с хорошенькой Муни и ее родственниками.

Он рассчитывал вернуться в Алжир к ночи, проехав засветло кабильские ущелья. Но теперь планы изменились. Стивену предстояло увидеть пустыню раньше, чем опять очутиться в Алжире. Выехав немедленно, они могли доехать до Бу-Сада поздно вечером, и Невилль любезно согласился на изменение маршрута. Когда Стивен стал извиняться за свою поспешность, Невилль заявил, что ему безразлично, ехать ли в Бу-Сада -- тем более, что он может придраться к случаю, чтобы написать, по крайней мере, два письма Жозетте Субиз. Ей небезынтересно будет узнать подробности о свадьбе Муни и получить описание ее жилья. Помимо этого ее, конечно, заинтересует белый дом на горе и все то, что они там узнают о судьбе несчастной красавицы. Да, положительно ему придется написать два письма: одно из Бу-Сада, а второе после расспросов в белом доме на горе. Невилль считал себя счастливым, так как ему редко разрешалось писать Жозетте.

За Митолэ дорога идет в гору по узкой плоскости между двумя обрывами до самого Коль-де-Тируда, похожего на нож, вонзенный в сердце горы. Снизу поднимаются облака, подобно клубам дыма после большого пожара, "красная земля, мелькающая из-за них", придает белой пелене вид розового газа. Красные и лиловые камни сверкают на подобие драгоценных самородков. Желтые каскады дикого терна спадают на усеянные белыми цветочками розовые скалы, а над ними высятся деревья, покрытые красными цветами.

Затем внезапно, как в сказке, исчезает весь кабильский горный мир с его пропастями и скалами, с его фиговыми пальмами, серебристыми оливковыми деревьями и вьющимися розами. Все это заменяется грубой травой, цветы убиты резким ветром, который постоянно дует с грозного Коль-де-Тируда.

Только несколько уродливых деревьев изредка мелькают вдоль дороги, вьющейся все выше и выше, как рубец, оставшийся после удара кнута на смуглой спине раба. II вот, наконец дорога переваливает через Коль-де-Тируда и по мановению волшебного жезла темнота и холод зимы сменяются летним теплом и светом.

Когда Стивен выглянул из автомобиля на окружающую местность, все было залито полуденным солнцем; раскинувшиеся внизу луга и широкие реки казались такими зелеными, как будто он видит их сквозь изумруд, как некогда Нерон смотрел на свои сады в Риме.

Автомобиль помчался вниз-по склону, делая повороты то направо, то налево, так что задолго до захода солнца наши друзья уже достигли теплой равнины и мчались по направлению к Бордибу--Арререди и Мейле. За Мсилой им предстояло ехать по пустыне до оазиса Бу--Сада.

Если бы Стивен путешествовал, как турист, с путеводителем в руках, он наслаждался бы всем путем между Бордибу-Арререди и Мсилой; но теперь будущее, а не прошлое занимало его мысли, и он бросал рассеянные взгляды на развалины мечетей и дворцов. Только когда уж давно наступила ночь, далеко за городом Мсилой и за широкой равниной Ходной, пустыня, которую он видел в первый раз, заставила его встрепенуться.

Даже при свете звезд на безлунном небе бесконечное пространство волнистого песка отливало золотом, как море фосфорическим блеском. И среди сияющих волн этого безлюдного мира -- автомобиль прокладывал путь, покачиваясь по неровной дороге, как корабль на волнах океана.

Нигде не слышно было ни одного звука, кроме стука мотора и сказочного скрипа невидимых сверчков, от которого тишина становилась еще более заметной под звездным куполом, распростертым над этим золотым морем.

-- Я теперь там, куда желала попасть она: я среди золотого безмолвия, -- подумал Стивен. И он стал прислушиваться, как будто ожидая призыва Виктории, который она обещала послать ему, если ей будет нужна его помощь.

Глава XXIII.

На вершине золотистого полупесчаного, полускалистого холма возвышается белая стена с низкими квадратными башнями, глядящими на север, юг, восток и запад.

Стена и башни похожи на корону из слоновой кости, надетую на макушку холма, и впечатление получается какого-то варварского величия, так как вся окружающая местность дика и безлюдна. К югу до самого горизонта простирается пустыня золотыми волнами, переходящими в розовый и лиловатый оттенок, чтобы наконец совсем слиться с небом; а ближе видны маленькие горы, скрывающие оазис Бу-Сада, как будто желал скрыть сокровище от вражеских глаз; и тут даже песок принимает фантастические формы, напоминающие стадо диких зверей, наклонившихся над ручьем, чтобы напиться. К северу лежит равнина, чуть зеленеющая, как будто травяные семена были случайно рассыпаны по морю и неожиданно кое-где взошли. И здесь, среди выгоревшей почвы мелькают изумрудно зелёные пятна, яркие и резкие, как глаза змеи.

Далеко на восток в виде миража заметно озеро, тихое, как венецианская голубая лагуна. На западе, где небо сливается с пустыней, видны высокие плоскогорья и горы с тупыми вершинами и изрезанными склонами.

По неровной дороге у подножия холма, где камни проглядывают из-под песчаной почвы, верблюды проходят с юга на север и с севера на юг, идя ритмической поступью, точно под звуки музыки, поглядывая направо и налево с невыразимым презрением или направляя жалобный взгляд в сторону отдаленного оазиса, похожего на крошечный ковер, распростертый для молитвы среди песка. Они идут по два и по три, ведомые жителями пустыни, в белой одежде, а иногда их идет двенадцать и двадцать, и ноги их мерно стучат о твердую дорогу.

Маленькие окна в широких башнях походят на глаза-шпионов, скрытых тайных шпионов, которым давно надоело смотреть на однообразные караваны верблюдов. В древние времена жизнь была интереснее, когда кругом воевали и было против кого закрывать тяжелые ворота.

Когда после трехдневного путешествия Виктория очутилась на этой дороге и, выглянув из окна кареты, увидела белое строение на вершине золотистого холма, сердце ее забилось и мысль о золотом безмолвии пришла ей на ум. Это не было то резко оранжевое золото, которое она видала во сне -- наоборот, это было поблекшее золото, наводящее уныние, но все-таки оно могло сойти за золото, п над всей местностью царило глубокое безмолвие. Она не ставила никаких вопросов Си Майеддину, приняв это за правило; но, когда карета свернула с неровной дороги, и лошади стали подыматься в гору, направляясь к белым башням, у нее захватило дыхание. Ей всегда стоило только закрыть глаза, чтобы увидать Сэди, стоящую на высоком белом строении, с взглядом, устремленным на запад сквозь золотую дымку. Что, если это и было -- высокое белое строение? Что, если Си Майеддин уже ведет ее к Сэди?

Правда, они ехали только три дня, а ей сказали, что путешествие будет очень, очень далекое. Но арабы хитры, и, быть может, Си Майеддин только хотел испытать ее мужество.

В самом начале местность была достаточно красива, чтобы приковать ее внимание; отдаленные горы самых странных очертаний и покрытые снегом, как прокаженный покрыт струпьями, затем холмы, которые Си Майеддин не счел нужным назвать, и наконец целые ковры синих ирисов на широких равнинах. Но вскоре равнины стали однообразны; горячий ветер колебал занавески кареты, а Лелла Мак Барка вздыхала и охала от усталости. Вокруг не было ничего, кроме безграничных равнин, и Виктория была рада, когда наступила ночь после первого дня. Они останавливались на окраине большого полу-французского, полу-арабского города в доме "каида", приятеля Си Майеддина. Это был дом, очень скромно обставленный и по понятиям молодой девушки даже примитивный, но она еще не была знакома с отсутствием комфорта арабских деревенских домов. Но, когда после второго дня пути они отдыхали под крышей чиновника ступенью ниже каида, то первый дом показался молодой девушке роскошным в сравнении с вторым. В течение всего третьего дня Виктория была возбуждена и взволнована видом пустыни, до которой они наконец добрались. Она чувствовала, что, попав в пустыню, она мыслями совсем близка к Сэди, но она не ожидала так скоро увидать ее воочию, так что радость, овладевшая ею, душила ее.

Чем ближе они подъезжали к дому, тем менее он казался величественным. В действительности это не была арабская крепость, какой дом казался издали, а просто укрепленный столетний деревенский дом. Взбираясь на холм, Виктория к тому же заметила, что желтый цвет происходил от целой стаи саранчи оранжевого оттенка и величиной с молодую канарейку, которая, как снег, облепила всю землю. 'Она отдыхала после далекого полета, и тут было ее несколько миллионов. Из них немногие еще летали, но когда карета остановилась перед закрытыми воротами, жирные желтые тела стали ударяться о занавески кареты и наглазники мулов.

Си Майеддин вышел из кареты и закричал особенным образом. Ответного возгласа не последовало, но через две, три минуты тяжелые ворота из серого пальмового дерева открылись изнутри с громким скрипом. На минуту из полуоткрытых ворот выглянуло смуглое морщинистое, как у обезьяны, лицо старика, затем ворота распахнулись до последних пределов и с гортанным возгласом старик бросился к руке Майеддина. Он поцеловал в плечо своего Сиди, почти преклонив колени и болтая по-арабски так быстро, что Виктория могла разобрать только два, три слова. Пока он болтал, выбежали еще слуги, большей частью негры, и все старались поцеловать, куда попало, приехавшего гостя.

Вежливо, хотя и неохотно он делал вид, что целует свою руку и пальцы в том месте, где к ним прикоснулись губы встречавших, но в действительности он целовал воздух. Наконец он движением руки прекратил приветствия и справился о Каиде, которому послал письмо с дилижансом.

Тут началась бесконечная болтовня, чтобы выразить сожаления: Каид уехал несколько дней тому назад для борьбы с саранчой на своей другой ферме к западу от Омаля, где надо было спасать хлеб. Но письмо было получено и немедленно отправлено к нему с верховым. Он, по всей вероятности приедет вечером, чтобы приветствовать дорогого гостя. Виктория слышала, что говорят о "госте," а не о "гостях" и поняла что ни она, ни Лелла-Мак-Барка не увидят хозяина дома. Так было и при двух других остановках и так, по всей вероятности, должно было быть во всех домах по дороге, если только они не доехали до цели путешествия.

Когда открылись ворота, Виктория увидела большой пустой двор. Дом составлял четыре стены этого двора. Снаружи не было видно никаких окон кроме окон в башнях и нескольких крошечных скважин для вентиляции, но на двор выглядывало несколько круглых стеклянных отверстий, завешанных занавесками.

Когда карета въехала во двор, ее окружила стая лающих желтых собак, но люди стали отгонять их до близ стоящего навеса, повернув спину Си Майеддину, а он помогал дамам выйти из кареты. За одним из завешанных отверстий зашевелилась штора и почти тотчас выбежала негритянка. Она была без вуали, как вся прислуга Леллы Мак Барки в Алжире. Вместе с Фафанн они подхватили больную и почти внесли ее в открытую дверь. Виктория пошла за пей в сильном волнении. Что ее ожидало за этой дверью? Неужели ей суждено сейчас увидать Сэди после долголетней разлуки?

-- Мне кажется, что я умираю, -- застонала Лелла Мак Барка. -- Они никогда не увезут меня живой из этого дома. Белая Роза, где ты? Мне нужна твоя рука, чтобы поддержать меня.

Глава XXIV.

Была полночь, когда автомобиль Невилля въехал в величественный город-оазис, огражденный самыми странными горами всей Алжирской пустыни. Стивену они казались похожими на огромный полусгоревший мавританский город, застроенный мечетями и дворцами, где столетиями свирепствовали ураганы, оставляя только кое-где следы развалившейся башни, крыши или изящного фриза.

Оя не мог разглядеть очертаний пальм, а только смутно видел оазис среди песчаных волн; по рано на следующее утро оба приятеля были уже на крыше маленькой французской гостиницы, любуясь первыми лучами восходящего солнца. Стивен не знал, что песок может быть розовым, что река, текущая по белым камням, может походить на растопленный рубин и что несколько смеющихся арабских девушек могут сиять при утреннем свете, как райские гурии. Но теперь он видел все это перед собой и был уверен, что никогда не забудет первой представившейся его глазам картины пустыни.

Долго друзья стояли на крыше среди многочисленных куполов, глядя на раскинувшийся перед ними городок, простирающийся до самого оазиса Бу-Сада. Еще не настало время отправиться за расспросами к Каиду, с которым Невилль был знаком.

Он посоветовал Стивену не пить кофе в гостинице перед отъездом.

-- Нам придется проглотить, по крайней мере, по три чашки кофе в доме Каида, а, может быть, еще и чашку чая с мятой, если мы не хотим обидеть хозяина, -- сказал Невилль.

Итак, они вышли натощак, стараясь утолить умственный голод обозрением достопримечательностей Бу-Сада, озаренных утренним ярким светом. Уже вся старая часть города оживилась, так как арабы любят ранние часы.

Наши англичане вошли в темную мечеть, где было свежо и пахло мускусом и бензином. Купол здесь покоился на колоннах, кипарисового дерева вместо мраморных колонн, встречающихся в величественных мечетях больших городов. Когда они вышли, утренняя заря сменилась дневным светом. После сумерек мечети город казался залитым золотым искрящимся вином, потоком самого невероятного золота, среди которого плыли красные, лиловые и зеленые фигуры, как рыбы, озаренные радугой.

Каид жил недалеко от старого города в доме с садом, переполненном розами и цветущими гранатами под сенью апельсиновых деревьев и пальм. Тут были проведены по всем направлениям песчаные золотистые дорожки, сходящиеся в центре сада; по бокам их текли крошечные ручейки. Солнечные лучи проникали сквозь листву пальм, ложась кружевным узором на дорожки, и журчание воды приятно ласкало слух.

Предсказание Невилля сбылось, и Каид подал в своем саду три чашки кофе каждому из гостей, после чего появилась чашка чаю с мятой. Когда гости стали любоваться ручной газелью, которая ела медовые пироги из рук, Каид заставил своего друга, monsieur Кэрда принять ее в подарок.

За кофе они говорили о капитане Кассиме-Бен-Халиме, но хозяин дома или не мог, или не хотел сказать им ничего, кроме известного им уже факта, что Бен-Халим короткое время жил в окрестностях Бу-Сада. Он наследовал от отца деревенский дом в пятидесяти километрах расстояния от города, но никогда не жил там до того, как вышел из полка и покинул Алжир. Затем он пробыл в деревне несколько месяцев. Каид встречал его когда-то в Алжире, но с тех пор ни разу не видал его. Бен-Халим в деревне заболел и вел замкнутую жизнь, никого не принимая. Вскоре после болезни он окончательно покинул Алжирию и по слухам умер заграницей. Этого последнего факта Каид не мог подтвердить наверно, но ему было, несомненно, известно, что дом на горе принадлежит Каиду Сиди-Эланду-Бен-Слиману, отдаленному и единственному родственнику Бен-Халима.

Затем Каид стал описывать белый дом на горе с видом на кладбище и деревню. Его описание совершенно сходилось с описанием Муни и не оставалось сомнения, что дом, в котором она жила с красавицей-госпожой, тот именно, о коем упомянул Каид. Но о самой красавице не удалось узнать ничего. Каид не мог дать сведений о семье Бен-Халима.

Он старался удержать их у себя, чтобы показать им всю красоту оазиса. Он предлагал познакомить их с марабутом, живущим в Эль-Хамеле, а вечером дать им возможность посмотреть специальный танец Улед-Наплей [Местные танцовщицы]. Но Стивен и Невилль извинились и объяснив, что спешат, распрощались с Каидом. Что же касается ручной газели, то Невилль назвал ее Жозеттой и нанял араба, которому поручил довезти ее до Алжира в дилижансе, дав ему точные указания относительно ее пищи и молока.

Саранча тучами летела им в лицо и падала в автомо* биль, когда они быстро неслись к белому дому на горе. Они выехали из Бу-Сада в десять часов и, несмотря на плохую дорогу, не было еще полдня, когда Стивен воскликнул: -- Вот он! Вот белый дом с башнями на вершине холма!

-- Да, и вот кладбище, -- ответил Невилль. -- Мы видим его с левой стороны. Надеюсь, что это не предвещает несчастья.

-- Вздор! -- быстро возразил Стивен. И все-таки несмотря на свое презрение к суевериям Невилля, он не очень был уверен в успехе. Он не надеялся, что посещение прежнего жилища Бен-Халима принесет много пользы, и ужасно было то, что здесь была последняя для них надежда узнать что-нибудь о Сэди Рей, если не о ее сестре.

Шум мотора заставил смуглое лицо выглянуть из-за высоких ворот.

-- Ja Sidi el Caid? -- спросил Невилль. -- Дома ли хозяин?

Человек сделал вид, что не понимает, и, тщательно осмотрев незнакомцев и их автомобиль, быстро исчез.

-- Что же будет дальше? -- спросил Стивен.

Невилль был озадачен. -- Это существо не отличается вежливостью. По всей вероятности, оно боится румий и никогда раньше не говорило с ними. Но я очень надеюсь, что скоро явится сам хозяин или другое более вежливое и разумное существо.

Прошло несколько минут, и желтый автомобиль давал знать о своем присутствии у ворот Каида, усиленно пыхтя. Смуглое лицо более не показывалось и внутри двора не было слышно ни звука, кроме зловещего лая кабильских собак.

-- Давай колотить в ворота, чтобы доказать им, что мы намерены войти, -- сказал Стивен, злобно сверкая глазами.

Но Невилль советовал ждать.

-- Никогда не следует спешить, когда имеешь дело с арабами. Терпением всегда добьешься гораздо большего.

-- А вот сюда едут двое верховых, -- сказал Стивен, глядя на дорогу, которая шла к отдаленной группе глиняных хижин, залитых ярким солнцем. -- Они как будто всматриваются в автомобиль. Уж не сюда ли они едут?

-- Может быть, это Каид, который едет домой с приятелем или слугой, -- сказал Невилль. -- Если это так, то я готов побиться об заклад, что кроме наших глаз есть еще другие глаза, которые следят за хозяином из какого-нибудь потайного окна в этих башнях.

Невилль угадал. Это был Каид, и с ним Майеддин. Лелла Мак Барка была вынуждена по нездоровью отдыхать три дня в белом доме, а гость Каида поехал с ним, "чтобы осмотреть любимого белого мегари" или скакового верблюда, принадлежащего Сиди Эланду-бен-Слиману, а ныне находящегося на пользовании у знахаря в деревне. Теперь "мегари" уже околел и, так как Майеддин спешил вернуться, они выехали домой, несмотря на полуденный зной.

Майеддин против воли уехал в это утро. Не то, чтобы оп часто мог видеть Викторию, которая ухаживала за Леллой Мак-Баркой и глядела так жалобно, что Майеддину было ясно, что она рассчитывала за стеной белого дома найти свою сестру.

Хотя он мог мало наслаждаться обществом молодой девушки, и нечего было опасаться, что она убежит в его отсутствие, ему было крайне неприятно уехать, покинув ее в белом доме. Если бы Каид не настоял, Майеддин с удовольствием остался бы дома. Теперь же, когда он увидал желтый автомобиль у ворот, он объяснил свое нежелание ехать темным предчувствием, которым не следовало пренебрегать.

Майеддин с Каидом были еще очень далеко, когда он увидал желтый автомобиль и услыхал его стук, ясно передаваемый чистым воздухом пустыни. Он не мог с уверенностью определить издали, чей это автомобиль, но он гордился своим зрением и слухом, а там, где они не помогали, являлся на выручку инстинкт.

Он был в душе уверен, что это тот же автомобиль, ожидавший Стивена Найта на пристани и принадлежащий Невиллю Кэрду, о котором он наводил справки до отъезда из Алжира. Майеддин, разумеется, знал, что Виктория посетила Дженан-Эль-Джуад, и он подозрительно относился к Стивену Найту и ревновал к нему из-за письма, написанного ему Викторией. До него также дошли слухи, что англичане расспрашивали людей в гостинице де-Ла-Казба; он ничуть не удивился, увидав желтый автомобиль перед воротами Каида. Ему даже казалось теперь, будто он всегда знал, что автомобиль отправится за ним вдогонку.

Если бы он был дома, то все было бы в порядке. Он сумел бы помешать Найту и Кэрду встретиться с Викторией, и они никогда не могли бы заподозрить, что она там. Но весь ужас был в том, что он находился вне дома, куда не мог вернуться на глазах англичан. Найт, разумеется, немедленно, узнал бы его и обо всем догадался бы.

Майеддин быстро обдумал положение. Он не смел ехать дальние, опасаясь, что у англичан есть полевой бинокль. Оставалось только дать Бен-Слиману вернуться одному, поступив так, чтобы издали казалось, что Каид расстается с приятелем, живущим в соседней деревне. Майеддину придется доверить все дело Эланду, на преданность коего он вполне мог рассчитывать. Все же положение было отчаянное. Надо было иметь много такту, чтобы сказать, что следует, и не выдать себя ни одним взглядом. Кроме того, беда могла случиться еще до возвращения Бен-Слимана; при этой мысли кровь застыла в жилах Майеддина. Он никогда не испытывал такого болезненного ощущения, ужасно было чувствовать себя беспомощным и знать, что своим присутствием можно только испортить дело. Тем не менее он решил, что если Виктория выйдет к этим людям, то он направится к дому. Может быть, он убьет обоих англичан, а также шофера. Все было лучше, чем теперь потерять Викторию. При одной мысли, что она может попасть в руки Стивена Найта, его любовь к ней усиливалась в десять раз. Он всей душой желал, чтобы Аллах послал смерть двум мужчинам, сидящим в желтом автомобиле, но, несмотря на свою горячую веру, он не рассчитывал на такое чудо.

-- Это те люди из Алжира, о которых я тебе говорил, -- обратился он к Каиду. -- Я должен остаться у подножия холма. Они не должны узнать меня, иначе брюнет, приехавший со мной на пароходе, обо всем догадается. Возможно, что он уже и так подозревает, что я замешан в этом деле.

-- Но кто мог послать их ко мне? -- удивился Бен-Слиман.

Оба остановились, сделав вид, что собираются проститься.

-- Я надеюсь... я почти уверен, что они ничего не знают о ней и обо мне. Но всей вероятности, узнав, что Бен-Халим когда-то жил в этом доме, они приехали сюда, рассчитывая узнать что-нибудь об ее сестре и таким образом напасть на ее след. Если твои слуги верны, то беду еще можно предотвратить.

-- На моих слуг можно положиться, не беспокойся -- уверенно сказал Каид. Он хотел прибавить, что сама молодая девушка, услыхав шум автомобиля, может поступить опрометчиво. Но он ничего не сказал, хотя молодая девушка и была румией с отвратительными новыми понятиями, он не мог говорить о ней с Майеддином. А если она показывала свое лицо мужчинам, то это уж ее дело!

-- Я далек от мысли относиться с недоверием к при слуге моего друга, -- сказал Майеддин, -- но, если твои люди при своем желании угодить нечаянно возбудят своим молчанием подозрение, что за стенами дома что-то скрывается, это будет так же скверно, как излишняя болтливость.

-- Я поеду и сейчас же рассею всякие подозрения, если они возникли, -- сказал Бен-Слиман в утешение Майеддину. -- Ты можешь мне доверять. Я буду также любезен с этими румиями, как если бы они были мусульманами.

-- Передаю тебе свою судьбу, -- сказал Майеддин. -- Пока они у ворот или в доме, я должен терпеливо ждать. Я не могу оставаться здесь, на открытом месте, а между тем я хочу видеть все, что происходит. Мне кажется, лучше всего будет, если я проеду к одной из черных палаток и попрошу воды для своего коня. Если воды не окажется, это не беда.

-- Твоя мысль удачна, -- сказал Бен-Слиман и уехал рысью на своей белой арабской лошади.

Налево от группы глиняных домов и в одинаковом с ними расстоянии от главной дороги расположились палатки кочевников, как черные крылья огромных летучих мышей, распростертые на золотом песке. Дальше были палатки другого кочевого племени, коричневые с желтыми и черными полосами. Они казались большими отдыхающими бабочками. Но Си Майеддин не думал о таких сравнениях. Он был дитя Сахары, и привык к палаткам и к их обитателям. Его собственный отец, Ага, полгода сам жил в большой палатке, и Майеддин родился под крышей из верблюжьей шерсти.

Его семья и эти кочевники не состояли в родстве, и жизнь их не имела ничего общего с его жизнью, но один кочевник всегда понимает другого, если даже один сын шейха, а другой-так же беден и несчастен, как голодный верблюд. Майеддин гордился своей кровью кочевника, потому что все жители Сахары, будь они князья или погонщики верблюдов, с презрением смотрят на оседлых жителей большой равнины Телль и отъевшихся финиками горожан.

Все восемь или десять палаток были разбиты около одной более высокой, принадлежащей Кебиру или старшине, но и эта была довольно скромна. Таких поместилось бы, по крайней мере, двенадцать в палатке Аги, стоящей среди его хутора на юг от Эль-Агуата.

Когда подъехал Майеддин, около палаток поднялся взволнованный шопот, кто-то сбегал к Кебиру с известием, что приближается важный Сиди. Старшина вышел из палатки, где размышлял или дремал после полуденной молитвы.

Это был худощавый, пожилой человек с орлиным взглядом, одетый в старый пожелтевший от времени бурнус из овечьей шерсти. И все-таки от него приятно пахло, и вообще здесь нигде не было дурного запаха, какой всегда бывает в жилищах бедных европейцев.

Арабы никогда не издают неприятного запаха даже тогда, когда все омовения, предписываемые их религией, производятся песком вместо воды. Но у них есть поговорка, что пустыня все очищает.

Кебир был вежлив, но не раболепен с Си Майеддином и, пока кропили водой морду коня, женщины в палатке приготовляли кофе для гостя. Они были без вуали, как принято у кочевников, кроме высшей знати.

Майеддину не хотелось пять кофе, но отказаться было бы оскорблением, и он усердно разговаривал с Кебиром, не спуская глаз с желтого автомобиля. Он почти не заметил норных палаток, откуда на него выглядывали блестящие глаза, как цыплята из-под крыла матери. Все палатки были одинаковы кроме палатки Кебира, которая была сшита из полос шерстяной черной материи, натянутой на жердях, воткнутых в песок. Палатка разделялась на две части тяжелой занавеской. В одном отделении была приготовлена постель для Кебира в виде нескольких грубых ковров и одеял, положенных друг на друга. Тут был и тюк верблюжьей шерсти, на котором свернувшись спал маленький мальчик. С жердей палатки свешивалась для просушки кожа какого-то зверя, а рядом висела койка с младенцем, размером не больше куклы. Так как это была девочка, то глаза ее были подведены и брови аккуратно нарисованы, что делалось с несчастного дня ее рождения, когда ее отец ворчал, что родился не ребенок, а несчастная самка.

Мать младенца, молодая красавица, звенящая арабскими серебряными побрякушками, перестала ткать ковер и занялась приготовлением кофе, пока ее старуха -- свекровь подбросила немного хворосту в огонь из верблюжьего навоза. Женщины скромно и молча работали, хотя болтали бы без умолку, если бы здесь не было великого Сиди; но два, три ребенка в красных и оранжевых тряпках играли, хохоча и крича, на кучах мусора около палаток.

Звук детского смеха действовал на нервы Майеддину, и он с удовольствием заставил бы детей замолчать, ударив их ногой.

Большинство арабов боготворят детей, даже девочек и всегда добры к ним, но в эту минуту Майеддину был ненавистен всякий шум.

Вот Каид добрался до ворот и говорит с мужчинами, сидящими в автомобиле. Удастся ли ему отделаться от них? Нет; слуга уже отворяет ворота. Значит, Бен-Слиман пригласил румий взойти. Может быть, это очень умно, но как опасно, как невероятно опасно! Виктория могла все видеть из крошечных окон женской половины дома! Они пе могли ее видеть, но она могла увидать их. А, что, если она устала ухаживать за капризной больной и изменила свое намерение соблюдать тайну относительно своего путешествия?

Горький опыт научил Си-Майеддина, что женщины забывают свои обещания мужчине, лишь только он повернет спину. Виктория не походила на мусульманских женщин и на тех, которых он встречал в Париже. Однако она тоже была женщиной, а не существовало более верной поговорки, чем та, которая гласит, что легче предсказать направление ветра, чем поступок женщины. От кофе, поданного ему Кебиром, Майеддину стало дурно, как от солнечного удара. Что происходило теперь там на холме за полуоткрытыми воротами? И как поступит она -- его Западная Роза?

Глава XXV.

Стивен и Невилль облегченно вздохнули, когда увидали подымающегося в гору всадника. Приятно было думать, что им не придется более считаться с причудами арабских слуг по ту сторону стены.

Как только Невилль мог разглядеть черты всадника, он вспомнил, что видел его на двух, трех балах у губернатора, где появляются все арабские сановники и даже более скромные люди, как Каиды. Но они не были знакомы. Этот человек не был одним из южных шейхов, которых Невилль принимал у себя.

Стивену показалось, что он никогда не видал более представительного человека, когда Каид подъехал к автомобилю и вежливо, хотя и холодно, поклонился.

Его лицо скорее загорело, чем было смугло от природы, но оно казалось темным в сравнении с его светло-карими глазами. Его черты были внушительны, если не вполне красивы, и он прекрасно держался на лошади. В общем нельзя было не обратить на него внимания, и он был интересен в своей белой чалме, перевитой серовато-коричневым шнурком, в своем сером шитом золотом бурнусе, надетом на более легкий белый сподник, в высоких черных сапогах и замечательной кайруанской соломенной шляпе, вышитой цветной кожей и серебром и своей величиной напоминающей колесо телеги.

Невилль и он вежливо пожелали друг другу, чтобы Аллах и его Пророк Магомет ниспослали на них свое благословение, а затем Невилль объяснил цель их приезда к Каиду.

На тяжелом, хотя и умном лице Каида нельзя было уловить никакой перемены, хотя Стивен внимательно следил за ним.

-- Я с удовольствием скажу тебе все, что мне известно о моем покойном родственнике, Бен-Халиме, -- сказал он. -- Но я знаю о нем только то, что знают все.

-- Значит, Бен-Халим действительно умер? -- спросил Невилль. -- Мы надеялись, что это ложный слух.

-- Он умер на обратном пути после паломничества в Мекку, -- серьезно ответил Каид.

-- А? -- быстро поймал его на слове Невилль, -- мы слышали, что он умер в Константинополе.

Выражение лица Бен-Слимана стало несколько натянутым. Он взглянул на детское лицо Невилля, затем на умное лицо Стивена и ему показалось, что в обоих он прочел подозрение. Если он раньше собирался дать англичанам уехать, не показав им внутренней стороны своих стен, то в эту минуту он изменил свое первоначальное решение.

-- Если ты и твой друг хотят сделать мне честь посетить мое скромное жилище и выпить у меня кофе, -- сказал он, -- мы можем отправиться на кладбище, где похоронен мой двоюродный брат. Его надгробный памятник доказывает, что он побывал в Мекке. Когда он был в Константинополе, то только что вернулся оттуда.

Возможно, что пригласив незнакомцев, в доказательство, что ему нечего скрывать, Бен-Слиман надеялся, что приглашение не будет принято; но его ожидало разочарование. Раньше еще, чем подъехал Каид, Невилль приказал шоферу остановить мотор, так что шум давно затих, но, когда Бен-Слиман сомнительно взглянул на автомобиль, как будто беспокоясь о том, как он въедет, не испортив его стены, Невилль заявил, что автомобиль может оставаться на месте, так как визит их будет непродолжителен.

-- Чем дольше вы у меня останетесь, тем для меня приятнее, -- заявил Каид. -- Когда у меня гости, мне грустно видеть, как они уезжают. -- Он закричал что-то по-арабски, и ворота немедленно распахнулись. Смуглые люди внутри двора, по-видимому, только ожидали сигнала. -- Я сожалею, что не могу пригласить гостей в самый дом, так как у меня там больные, -- объявил Бен-Слиман; -- но здесь в башнях у нас имеются комнаты для гостей. Они не так хороши, как я этого желал бы для таких дорогих гостей, но ты, сиди, и твой друг, вы оба видите, что это простой деревенский дом. Мы не претендуем на городскую роскошь, но делаем все, что в наших силах.

Пока он говорил, смуглые слуги засуетились: один стал отворять дверь башни, которая не поддавалась, как будто ее давно не отворяли; другой побежал в дом, казавшийся темным и пустым, а третий исчез куда-то в мрачную дверь.

Каид быстро провел своих гостей в башню, но недостаточно скоро, так как молодая девушка, стоящая у завешанного окна, успела увидать их и узнать обоих. Слуга, вошедший первым в башню, открыл деревянные ставни высокого окна в стенах башни, которая показалась нашим друзьям душной и сырой. Когда в окно стал проникать свет, из всех скважин пола и стен стали вылезать огромные черные тараканы, показавшиеся Стивену величиной с голубиное яйцо. Они расползлись по комнате, переваливаясь и падая друг на друга. Это было настолько противное зрелище, что нисколько не усилило желания гостей остаться дольше у Бен-Слимана, который, вероятно, на это и рассчитывал. Зато слуги всячески старались угодить румиям. Двое успели уже вернуться. Они еле шли под тяжестью тюка с коврами и мешка с подушками. Они открыли тюк и, не обращая внимания на тараканов, быстро стали стлать на пол несколько прекрасных ковров ярких оттенков. Затем, положив таким образом штук пять один поверх другого, они поместили на них подушки, как бы на кровать.

Не успели они докончить свои приготовления, как вернулся первый слуга со складным столом и блюдами в руках. Единственной мебелью в башне были две длинных скамейки без спинок. И вот слуга, явившийся из дому, поставил складной стол, а тот, кто отворял окна, придвинул к столу скамейки по одной с каждой стороны. В то же время через открытую дверь молено было заметить человека, бегущего с живым ягненком па плече.

-- Боже Всемилостивейший, что же он намерен делать с этим ягненком? -- спросил Стивен, под гнетом темного предчувствия.

-- Боюсь, что его собираются убить для нас, -- быстро ответил по-английски Невилль. Он сильно побледнел и по-арабски попросил Каида приказать пощадить ягненка, так как они дали обет не прикасаться к мясу. Это был первый предлог, пришедший ему в голову; когда же, к его радости, послали предупреждение не убивать невинного ягненка, Невилль прибавил, что, к сожалению, у них были дела, не требующие отлагательства, и это заставит их покинуть слишком скоро гостеприимный дом Каида.

На лице Каида не было заметно особенного сожаления, но все же он уверил гостей, что надеется удержать их до утра. К вечеру, когда станет прохладнее, им можно будет осмотреть кладбище, а затем, поужинав, лечь спать. И он движением руки указал на ковры и подушки, под которыми были погребены тараканы, как горные жители под обвалом.

Невилль, все еще бледный, поблагодарил искренно хозяина, похвалил ковры и уверил Каида, что хотя им, конечно, будет очень удобно провести у него ночь, они все-таки не могут пренебрегать своими обязанностями по отношению к другим.

-- Во всяком случае, мы теперь будем есть и пить вместе, -- сказал Бен-Слиман, указывая на стол и на только что прибывшего с подносом слугу. Блюда уже были поставлены на стол. На одном были обычные миндальные пироги, на другом какая-то заготовка, плавающая в меде, где уже находилось много мух. Слуга, поставивший стол, спокойно стал вытаскивать мух за крылья и убивать их о край стола.

Невилль, еще бледнее прежнего, поблагодарил Каида и, бросив на Стивена отчаянный взгляд, как будто хотел сказать: "Noblesse oblige", сунул пальцы в мед и вытащил оттуда конфету. Стивен последовал его примеру. Все трое ели и пили черный кофе. Раз только Каид поглядел светлыми глазами на что-то за дверью, и во взгляде его мелькнуло беспокойство. Пока они ели и пили, Невилль ставил вопросы, а Каид любезно отвечал. Он не спросил у англичан, почему им нужны сведения о Бен-Халиме, быть может, потому что хотел научить их не ставить нескромных вопросов; но, когда разговор стал совсем дружелюбным, Невилль решился на рискованный шаг и спросил, что сталось с американской женой Бен-Халима?

Тут, впервые, Каид нахмурился. Он, очевидно, находил, что англичане позволили себе большую дерзость, за которую он, как хозяин, не может на них сердиться.

-- Я ничего не знаю о семье моего покойного родственника, -- сказал он. -- Несомненно, что члены ее сопровождали его, если не до Мекки, то во всяком случае до половины пути, а если после его смерти кто-нибудь из членов его семьи пожелал вернуться в Европу, то этому никто препятствовать не мог. Мой двоюродный брат всегда желал оставить мне этот дом, и я поселился в нем, найдя его пустым и в полном порядке. Если вы кого-нибудь ищете, то советую вам искать во Франции или в Америке. К сожалению, там я вам помочь не могу. А вечером мы с вами отправимся на кладбище. Пойдемте туда после молитвы "Moghreb",

Но Невилль колебался. Когда Стивену объяснили предложение Каида, он тоже решил, что если ехать на кладбище, то только сейчас, пока еще жарко. Эта странная фантазия нисколько не поразила Каида, хотя он не очень-то охотно оставался на солнце в самое знойное время дня.

Он принял предложение англичан спуститься с холма на автомобиле, но заявил, что предпочитает вернуться пешком.

Опять раздался стук мотора перед большими воротами, и Виктория вторично подбежала к окну и прижалась лицом к зеленым бисерным занавескам, препятствующим видеть снаружи, что происходит внутри комнат.

-- Успокойся, о Роза, -- раздался слабый голос Леллы Мак Барки. -- Ты сказала, что эти люди не имеют ничего общего с тобой.

-- Один из них -- мой друг, -- с мольбой в голосе сказала молодая девушка, глядя на высокую ковровую постель, на которой лежала Мак Барка.

-- Молодая девушка не может дружить с мужчиной. Он может быть любовником или мужем, но не другом. Ты это сама знаешь, о Роза, и ты клялась мне, что никогда никого не любила.

Виктории не хотелось спорить.

-- Я уверена, что он явился сюда меня искать. Он беспокоится, и это тем более мило с его стороны, что между нами нет любви. Как же я могу дать ему уехать, не подав голоса? Это слишком жестоко. Если бы Си Майеддин был здесь, он согласился бы со мной. Он позволил бы мне повидать мистера Найта и сказать ему, что я в безопасности и на пути к моей сестре, которая когда-то жила в этом доме, но...

-- Майеддин вовсе не желал бы, чтобы ты говорила все это молодому человеку или показалась ему, -- заявила Мак Барка, взволнованно подымаясь на постели. -- Разве ты не понимаешь, какой опасности он подвергается, ведя тебя к жене человека, который считается умершим? Неужели ты хочешь гибели того, кто рискует из-за тебя всей своей будущностью?

-- Нет, я, разумеется, ничего не сделаю, что может повредить Си Майеддину, -- сказала Виктория упавшим голосом. -- Я верна данному ему слову. Я никому ни о чем не сказала, решительно никому. Но мистеру Найту и мистеру Кэрду можно доверять. Мне слишком больно видеть их на дворе и дать им уехать!

-- Зачем тебе думать обо мне, которую ты знаешь только несколько дней, когда ты могла бы спешить к твоей сестре Саиде. Однако, если бы ты сделала знак этим людям, я могла бы умереть. Алое сердце перестало бы биться. Оно и сейчас бьется очень слабо.

Виктория со вздохом отошла от окна и села около Мак-Барки.

-- Я очень озабочена твоим здоровьем -- сказала она. -- Если бы не ты и Си Майеддин, я не могла бы совсем добраться до Сэди; так что мне де надо обращать внимания на несколько дней запоздания. Для тебя это хуже, чем для меня, так как ты страдаешь.

-- Когда правоверный болеет дольше трех дней, ему прощаются все его грехи, -- сказала Мак-Барка, стараясь утешиться этой мыслью. Она положила горячую руку на голову Виктории. -- Ты -- доброе дитя. Ты отказалась от своего желания, чтобы исполнить то, что подсказывал тебе твой долг.

-- Я совсем не уверена, что поступила правильно, -- пробормотала Виктория. -- Но я не могу быть причиной твоих страданий, а потому мне надо дать уехать мистеру Найту. По всей вероятности, я никогда больше не увижу его и ничего о нем не услышу. Он будет искать меня, потом это ему надоест, и он, может быть, уедет в Англию раньше, чем я успею уведомить его, что я благополучно добралась до Сэди. -- Голос ее дрогнул; она опустила голову, и слезы брызнули у нее из глаз.

Она услыхала скрип закрывающихся ворот. Автомобиль пыхтя отъехал. Несколько мгновений Виктории казалось, что сердце ее разорвется. Она только мельком увидала лицо Стивена, и оно еще больше показалось ей похожим на лицо рыцаря, готового отдать жизнь за правое дело. Она только сейчас поняла, насколько у Стивена благородное лицо и как трудно будет дать ему исчезнуть из ее жизни. Он возненавидел бы ее, если бы узнал, что она сидела у окна, зная, что он приехал в такую даль из-за нее (она чувствовала, что из-за нее) и не подала ему знака. Но он ничего не узнает, и Мак Барка была права, говоря, что между ними нет ничего общего. Сэди была для нее все, и она ехала к ней. Ей следует думать только о Сэди и о скором свидании с ней.

* * *

Стивен никогда не видал арабского кладбища, и ему показалось, что это мусульманское место погребения, расположенное на двух низких холмах, прекрасно и трогательно. Полуденное солнце освещало могилы марабутов и надгробные плиты менее важных покойников; но эти плиты были такой молочной белизны, что, казалось, превращали золотистые лучи солнца в сияние луны по белому снегу.

На могилах не было имен, даже на самых роскошных. Кое-где на женской могиле мелькала рука Фатьмы или пара туфель Пророка; на некоторых же мужских могилах высеченная из мрамора чалма доказывала, что покойник побывал в Мекке. Все были похоронены лицом к священному городу, куда поворачиваются все мусульмане при молитве, будь это в мечети или среди пустыни; а белые плиты, узкие или широкие, длинные или короткие, простые или с украшениями, лежали очень близко друг от друга. На одном конце кладбища могилы были отмечены только кусочками черепицы, но каждый кусочек имел для того, кто его положил, то же значение, какое имеют эпитафии на европейских кладбищах. На белоснежных памятниках и плитах оставались следы розового воска свечей, похожие на кровавые слезы, пролитые осиротевшими родственниками, а на одной могиле лежала полу увядшая ветвь апельсинового цвета, принесенная нежной рукой из далекого оазиса.

-- Вот здесь лежит мой двоюродный брат Кассим-Бен-Халим, -- сказал Каид указывая на сравнительно свежую могилу с высеченной из мрамора чалмой на надгробной плите. Совсем близко от этой могилы находилась другая, женская, украшенная туфлями пророка.

-- Возможно ли, что его жена погребена рядом с ним? -- подсказал Стивен вопрос Невиллю.

-- Это -- женщина, принадлежащая к его дому; вот все, что я могу сказать. Когда сюда перевезли его тело, то привезли и ее гроб, что дозволено магометанкам, с просьбой похоронить ее рядом с ним. Это было исполнено, и больше я ничего не знаю.

Араб посмотрел англичанину прямо в глаза; и Стивен почувствовал, что в этом покойном, мирном месте, столь близком к природе, трудно было бы одному человеку лгать другому даже, если один -- сын Ислама, а другой "христианин, собачий сын".

Впервые он поверил в смерть Кассима Бен-Халима и подумал, что, может быть, и сестра Виктории Рей тоже умерла. Ее продолжительное молчание могло быть объяснено только ее смертью. Опровержением вещественных доказательств в виде туфель пророка могло служить только убеждение Виктории, что, если бы Сэди умерла, "она бы это почувствовала".

Приятели постояли несколько минут около белых могил, на которых отражалось солнце, как луна на снегу; затем они поблагодарили Каида и собрались уезжать. Каид вновь вежливо отказался от их предложения довезти его домой и попрощался с ними, когда они уже сели в автомобиль. Он стоял, смотря им вслед, пока они подскакивали па неровной дороге, размытой недавним наводнением.

Довольно было автомобилей на этот день! Каид был рад, когда стук мотора замер вдали. Автомобиль на его родине был так же неуместен, как эти европейцы, носящиеся в нем и вмешивающиеся в чужие дела.

-- El-hamdou-lillah! (Слава Богу!) -- прошептал он, когда исчез желтый автомобиль и Майеддин появился из-за черных палаток на желтом песке.

Глава XXVI.

На следующий день Делла Мак Барка чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы продолжать путь. Она тронулись все в той же закрытой карете, в тот же темный час перед зарей, когда по земле еще стелется белый туман. Вскоре надвинулся с горизонта день, удлиняя тени экипажа и лошадей до уродливых размеров. Это было время, когда, по мнению Мак Барки, дьявол Читан и злой дух Джепун особенно могущественны и могут свести с ума людей. Когда Виктория заявила, что не верит в существование Джепуна, она не хотела ее слушать.

К вечеру они добрались до Гау-Сада и остановились в доме Каида, с которым Стивен и Невилль говорили о Бен-Халиме. Лелла Мак Барка состояла в родстве с его женой и так была рада увидать родственницу после стольких лет разлуки, что лихорадка не мучила ее и она могла на следующее же утро вновь пуститься в путь.

Два дня они ехали до Джельфы, сначала по местности, достаточно странной, чтобы быть населенной джинами [сказочные существа -- духи]; местности с мрачными горами, высохшими руслами рек и небольшими постоялыми дворами, где приходилось поить мулов из кожаных мешков, перевязанных соломой. Наконец после ночи, довольно неприятно проведенной в плохом постоялом дворе, наши путешественники попали в такую дикую местность, что в сказке ее несомненно назвали бы краем света. Дорога превратилась в еле заметный след по мрачной пустыне, казавшейся еще более мрачной благодаря сухим пучкам травы, растущим между камней. Тут не было никакой жизни, если не считать зеленой ящерицы, мелькнувшей на дороге, или длинноногой птицы, отскочившей от экипажа, и наконец нескольких белых и черных овец без пастуха. Ничто не двигалось среди дневного зноя, но с наступлением вечера шакалы мягко ступали, переходя от одной скалы к другой. Карета ехала по огромной равнине, окаймленной далекими горами, красными, как порфир, но принимавшими лиловатую окраску на горизонте. У Виктории было такое чувство, будто она никогда не доберется до края этой равнины, и не раз в порыве нетерпения она сожалела, что не сидит в автомобиле Невилля Кэрда. Они могли бы добраться в три раза скорее к ее сестре! Она старалась убедить себя, что такие мысли нечестны по отношению к Майеддину, который так много для нее делает. Поэтому она старалась не ворчать, когда они остановились, чтобы поесть или чтобы дать отдохнуть Делле Мак Барке. Майеддин старался объяснить молодой девушке, насколько необходимо ехать более далеким путем, так как здесь у него везде друзья, которые рады будут дать им убежище на ночь и предложить свежих мулов и лошадей. Самым же главным преимуществом была невозможность встретить по пути европейцев. Он утешал ее, говоря, что вскоре ей предстоит путешествовать на спине верблюда, сидя в "бассуре", сплетенном из раскаленных и согнутых ветвей на подобие клетки, обитом мягкими тканями красивых оттенков и обложенном подушками. Им уже предстояло скоро добраться до "дуара" его отца, Аги, расположенного за Эль-Агуатом! Там ее ожидало большое удовольствие; и по словам Майеддина можно было заключить, что все остальное путешествие будет сплошной волшебной сказкой. О, он мог обещать Виктории, что она пожалеет, когда настанет конец путешествия. Что же касается Леллы Мак-Барки, то за нее можно было не бояться, так как "бассур" удобен, как люлька, для жителей пустыни, а Мак Барка, как принцесса Туггуртская, родилась и воспитывалась в пустыне.

Окрестности уродливого сахарского города, Джельфы, оживлялись небольшими площадками, засеянными хлебом и крошечными фруктовыми садами. Самый город непривлекательного французского военного вида служит местожительством Улед-Наплей. На улицах, занесенных песком, видно было, однако, мало французов, если не считать военных. Высокие арабы с томными главами и обутые в мягкие кожаные туфли, приспособленные для ходьбы по пустыне, с поразительной быстротой нагружали и выгружали телеги. Майеддин объяснил, что между Джельфой и провинцией Мак-Заб, куда они скоро доберутся, проехав "дуар" его отца, ведется оживленная торговля.

Майеддин беспокоился, пока они не оставили Джельфу за собой. Хотя здесь проезжало мало европейцев, и дорога была неудобна для автомобиля, все же могло случиться, что известный желтый автомобиль проехал туда и где-нибудь поджидал их. Дом Каида, в котором они ночевали, находился за городом и за его закрытыми дверями и маленькими окошечками можно было не бояться непрошенных гостей. Приятно было найти убежище под дружеским кровом; и пока, если не считать инцидента у Бен-Слимана, все шло довольно гладко. Одно только: Майеддин находил обращение с ним Виктории не вполне удовлетворительным. Она была любезна и благодарна ему за его заботы, но, по-видимому, нисколько не интересовалась пм, как мужчиной. Он чувствовал, что она стремится вперед и считает дни не потому, чтобы находила удовольствие в его обществе, а только, чтобы они скорее проходили. Все же с характерным терпением арабов он продолжал надеяться.

Его отец, великий Ага, царствовал в пустыне, как маленький король. Майеддин думал, что "дуар" и роскошная обстановка Аги должны произвести на Викторию сильное впечатление; а все путешествие по выезде из "дуара" обещало быть очень интересным и во всем отличаться от скучной езды в карете с вздыхающей Мак Баркой, опирающейся на плечо молодой девушки. Путешествие на открытом воздухе, при чем Виктория будет ехать в "бассуре" на спине верблюда, а он рядом на одной из лошадей отца, -- могло только доставить удовольствие.

Майеддин уже придумал всевозможные развлечения, которые должны были смягчить по отношению к нему сердце Виктории. Она должна была оценить все, что он для нее делает.

За Джельфой каждый холмик, нарушающий однообразие безмолвной равнины, увенчан маленькими сторожевыми башнями -- памятниками римского владычества. Иногда наши путешественники встречали всадника, одетого в длинный плащ поверх бурнуса; это был чиновник ,,Bureau Arabe" (Арабского Бюро) или туземный полицейский, делающий свой объезд и состоящий в гражданском ведомстве, более могущественном в Сахаре, чем военная власть. Эти всадники кланялись Си Maйеддину почти подобострастно, и Лелла Мак Барка с гордостью объяснила Виктории, что ее двоюродный брат пользуется большим уважением французского правительства. Он много сделал для Франции, благодаря влиянию своей семьи на юге, где были улажены недоразумения между кочевниками и их правителями.

-- Он более снисходителен, чем я, к тому народу, который Аллах избрал своим орудием, чтобы наказать нас за грехи, -- сказала Мак Барка, уроженка Сахары. -- Я воспитывалась в более старой школе; и хотя я могу полюбить румию, как полюбила тебя, о, Белая Роза, я не могу любить весь христианский народ. Майеддин умнее меня, но я все-таки не променяла бы своих взглядов на его; разве что, как мне часто кажется, он... -- она вдруг запнулась, нахмурив брови. -- Эта безлюдная равнина не наша пустыня, -- объяснила она молодой девушке, поглядывая на песчаную темную почву, с пучками сухой травы, похожими на редкие волосы на голове старика. -- В Сахаре есть четыре разных пустыни, так как Аллах поручил ее четырем ангелам, дав каждому свою часть. Ангел Чебка был холоден от природы, злой и завидовал другим; потому пустыня Чебка покрыта острыми скалами, вырвавшимися из-под земли до появления на свет человека, а темные обрывы полны злыми духами до настоящего времени. Ангел Гамеда был легкомыслен и забыл молиться о свежих долинах и хорошей воде, вследствие чего пустыня Гамеда превратилась в скалистое плоскогорье. Ангел Гачи был любим гурией, которая явилась к нему и танцевала на твердом песке его пустыни. Исчезая, она рассыпала много драгоценностей и фруктов из небесных садов, и они превратились при падении в великолепные цветные каменья, которые лежат там по сие время. Но лучше всех был Ангел Эрг, Ангел нашей песчаной пустыни с ее вечно движущимися волнами золотистого песку, вечно изменчивой для чужих, но доброй к своим сынам. Первые три ангела были мужчинами, но лучший четвертый была женщина, усеявшая звездами небесный свод, чтобы осветить пустыню и всю вселенную даже там, где живут неверные.

Мак Барка много говорила об Эль-Агуате, называя его жемчужиной пустыни, ни с чем не сравнимой, кроме дикой родины Мак Барки, Туггурта. Майеддин смеясь сравнивал этот город-оазис с Парижем.

-- Это Париж нашей Сахары, -- говорил он, -- и все жители пустыни, начиная каидами и кончая погонщиками верблюдов, ездят туда веселиться.

Майеддин задумал показать молодой девушке Эль-Агуат впервые при солнечном закате. Это было одним из приготовленных им для нее удовольствий. Он от природы любил драматические эффекты, а появление и закат солнца -- две главные драмы пустыни. Он желал быть героем драмы для Виктории, имея декорацией Эль-Агуат, так как здесь он отворял ей ворота своей родины.

Когда они проехали странную скалу, известную под названием "Жандармская Каска" и цепь гор, похожую на Китайскую Стену, Майеддин перестал опасаться. Он приказал поднять занавески кареты, и Виктория увидала место удивительной красоты, напоминавшее сад восточного царя.

Казалось, что они внезапно очутились на краю чаши, до половины наполненной золотой пылью и окруженной кольцом розового пламени. Может быть, у владельца сада был дракон, обязанностью которого было постоянно поддерживать огонь, чтобы препятствовать разбойникам воровать золотую пыль; этот огонь так ярко пылал веками, что все небо до самого зенита воспламенилось, и ослепительно горело пурпуровым цветом.

На дне золотой чаши надо было перейти по дощатому мосту через русло реки, по между камней протекала только крошечная струйка воды, блестящая, как пролитая ртуть. Майеддин выбрал момент, когда минареты Эль-Агуата показались над морем пальм, чтобы показать Виктории бледные холмы, увенчанные старинными могилами марабутов и военным госпиталем. Он рассказал ей о восстании арабов, вспыхнувшем пятьдесят лет тому назад; и хотя он хвалил доблесть французов, но по выражению его глаз и звуку голоса Виктория заметила, что он восхищается собственно своими одноплеменниками. Это заставило ее призадуматься: хотя и было естественно любоваться мужественным отпором арабов, побежденных после отчаянного сопротивления, но ведь до сего времени Майеддин, казалось, придерживался новейших, французских воззрений. В голове ее быстро пронеслось: "А что, если он только теперь открывает мне свою настоящую душу, потому что я с пим одна в пустыне, и он рассчитывает, что я больше никогда не вернусь в среду европейцев?"

Она вздрогнула при этой мысли, но сейчас же опомнилась и перестала подозревать Майеддина. Он ни разу не дал ей повода бояться его, и она решила доверять ему, как доверяла с первой минуты.

Все же ее точно обдало холодом, который как будто старался пристыдить жаркие лучи солнца, дав ей заглянуть в душу пустыни, которая была и душой Майеддина. Виктория поспешила скорее выразить восхищение Эль-Агуатом.

В тот же вечер в доме каида, дяди Майеддина по матери, Виктория опять упрекнула себя за свою подозрительность.

Лежа вечером па твердой постели в комнате, предназначенной ей и Лелле Мак Барка, она опять подумала, что недостаточно благодарна Си Майеддину. Ведь десять лет она старалась добраться до Сэди и до встречи с Майеддином была так же далека от исполнения заветного желания, как тогда, когда жила ребенком в школьном чулане. Теперь же Майеддин устроил путешествие к Сэди настолько удобно и обставил его так красиво, что она порой забывала спешить к золотому безмолвию.

Глава XXVII.

-- Вот "дуар" моего отца, -- сказал Майеддин, и Виктория направила взор по указанному направлению.

Среди пустой каменистой равнины виднелась волна песку и на краю ее молодая девушка увидала поселок, состоящий из черных и коричневых палаток, ютящихся друг около друга, как рыбачьи лодки на воде. Вокруг одной огромной палатки расположилось несколько маленьких, низких. Большая палатка напоминала великана, отдыхающего среди пигмеев, и цвет ее выигрывал от ярких лучей полуденного солнца. Когда наши Путешественники подъехали ближе, Виктория разглядела темно-красные и коричневые полосы, разделенные тонкими белыми полосками. Сзади палатки виднелась группа деревьев, так как на юге от Эль-Агуата однообразие голой равнины оживляется небольшими углублениями, где среди изумрудной травы и цветов текут ручейки.

Вдруг, пока Виктория смотрела вперед, около палаток засуетились люди и дюжина всадников в белых одеждах выехала к ним на встречу. На щеках Майеддина выступил румянец, и глаза его загорелись.

-- Они ожидали нас, -- сказал он, -- а теперь отец посылает нам людей, чтобы нас приветствовать.

-- Может быть, он едет сам, -- сказала Виктория, заметив среди всадников одного, показавшегося более важным чем другие.

-- Нет. Не подобает, чтобы сам Ага выезжал встречать сына, -- объяснил Майеддин. -- Помимо этого, он был бы одет в красный бурнус, шитый золотом. Он и так оказывает мне большую честь, высылая мне навстречу лучшие экземпляры своего "гума".

Виктория уже научилась разным употребляемым в пустыне выражениям и знала, что лучшими экземплярами "гума" называются отборные кони конюшен Аги и лучшие всадники, то есть такие, которых он представил бы французскому правительству, если бы понадобились арабы и войска.

Вся дюжина всадников мчалась по пустыне, подымая песок; приблизившись к карете, они окружили ее полукругом, при чем тот, которого Виктория приняла за Агу, выехал вперед, чтобы обратиться с речью к Майеддину.

-- Это мой двоюродный брат, Абдерраман бен-Дуади, -- воскликнул Си Майеддин.

Мак Барка закрылась фатой, и Виктория последовала ее примеру, чтобы не нарушать арабских приличий.

Майеддин велел вознице остановиться и выскочил из кареты. Он обменялся любезностями с двоюродным братом, высоким статным брюнетом с короткой бородкой и орлиным носом, при чем Си Абдерраман даже не взглянул на полуопущенные занавески кареты, а затем Майеддин опять сел в карету и окруженный всадниками экипаж помчался к палаткам.

Арабские всадники, сопровождавшие карету, оглашали воздух криками, имевшими, по-видимому, значение сигнала, так- как из палаток, озаренных красными лучами заката, послышались вдруг странные звуки женских голосов, резкие и вместе с тем приятные, походившие не то на пение, не то на нежный свист, и из-за беспорядочных изгородей из хвороста и сучьев, окружавших каждую палатку, высыпала целая орава детей, из коих некоторые походили на бабочек в своих роскошных нарядах, другие же были покрыты ярким тряпьем. Из палаток появились женщины без вуалей, с поднятыми густыми косами и усыпанные серебряными драгоценностями. Озаренные лучами заходящего солнца они были прекрасны. Сверкая глазами и белыми зубами, они не переставая кричали: -- ю-ю! ю-ю!

Для всего "дуара" появление единственного сына и наследника в обществе родственницы и молодой румии было настоящим праздником. Всех ожидало удовольствие и веселие, начиная от самых важных и кончая самыми скромными членами семьи и всего племени, а в довершение всего по дуару распространился интересный слух относительно иностранки и сына Аги, Си Майеддина.

Вся поэзия в характере Виктории заговорила при оказанном ей приеме; крики женщин и детей и величественные всадники в белых бурнусах действовали ей на воображение. Майеддин заметил ее волнение, и оно сообщилось и ему. Он торжествовал. Теперь наконец они вдвоем в огненной пустыне, отрезанные от всех друзей его Белой Розы, которых он ненавидел ревнивой ненавистью!

Он помог Мак Барке выйти из кареты и, пока сам Ага встречал ее у палатки, Майеддин забыл свою сдержанность и, обхватив дрожащими руками стан молодой девушки, поднял ее и поставил на землю, чувствуя впервые, что она наконец в его власти.

Испуганный своей смелостью, которая могла удивить Викторию, он с беспокойством заглянул ей в лицо. Но его опасения были напрасны. Она не только не рассердилась, но совершенно не думала о нем; это равнодушие оскорбило бы его, если бы оно не заставило его облегченно вздохнуть, так как гнев ее был бы еще хуже. Она пристально смотрела на отца Майеддина, который казался ей олицетворением библейского патриарха. До сих пор она не видала более почтенной фигуры, чем фигура Аги, и ей сразу пришел в голову Авраам у палатки. Наверно Авраам был таким же на старости лет, и она легко могла себе представить его, готовым принести в жертву сына, чтобы исполнить волю Аллаха; в эту минуту Майеддин казался ей интереснее, благодаря родству с этим властелином Сахары.

Поздоровавшись со своей племянницей, Леллой Мак Баркой, и пропустив ее в палатку, где ее ждали женщины, Ага обратился к Майеддину и Виктории.

-- Да благословит тебя Аллах, о мой сын, и тебя, маленькая дочь, -- сказал он. -- Посланный от моего сына известил меня о твоем приезде, п ты так же желанна, как серебристый дождь после долгой засухи в пустыне. Пока ты у меня в палатке, будь членом моей семьи.

Когда она протянула ему руку, покрывало ее упало, и Ага увидал ее красоту с спокойным одобрением старика, коего кровь давно остыла. Он держался так прямо и был так худ, что Виктория мысленно сравнивала его с пальмой среди пустыни. Молодая девушка не была строгим критиком, так что длинная белоснежная борода, большие почтительные глаза п добрая улыбка Аги казались ей признаками благородного характера. Она почувствовала нежность к величавому старику, и он заметил произведенное па нее впечатление. Когда он проводил ее в палатки, где его жена, сестра и дочь хлопотали около Мак Варки, он нагнулся к Майеддину и тихо проговорил:

-- Все в порядке, сын мой. Будучи мужчиной, ты но мог устоять против нее. Когда наступит благоприятное время, она сделается дочерью Ислама, чтобы из-за любви к тебе исполнить твое заветное желание.

-- Она еще не знает, что любит меня, -- ответил Майеддин. -- Но когда ты дашь мне своего белого коня, Эль Биода, и я буду ехать рядом с молодой девушкой целыми днями, я научу ее любить меня, как румии учат своих женщин.

-- А если тебе не удастся ее научить?

-- В этом -- вся моя жизнь, и я научу ее, -- сказал Майеддин. -- Но если Читан [Дьявол] станет между нами и меня постигнет неудача, чего, конечно, не будет... то даже тогда -- все кончится согласно моему желанию, так как...

-- Ты хочешь сказать...

-- Полезно думать об одном и говорить... о финиковых косточках. Однако родному отцу можно открыть свою душу. Тот, к кому я еду, нуждается в моих услугах и то, что он целый год просил меня сделать и в чем я ему отказывал, я исполню ради молодой девушки -- румии, если я иначе не могу получить ее.

-- Берегись! Ты вступаешь на опасный путь, -- сказал старик.

-- Я часто думал вступать на этот путь раньше, чем увидал лицо этой девушки.

-- Ты можешь заслужить великую награду па этом и на том свете. Но помни, что раз ты сделаешь первый шаг -- возврата нет. Во всяком случае ничего не обещай с моей стороны тому, к кому ты едешь. Он горит усердием, но он, как огонь, может поглотить все, что попадет к нему.

-- Я никогда не позволю себе вмешивать твое имя в это дело без твоего разрешения, о отец мой!

-- А что касается тебя, то советую подумать дважды раньше, чем убить овец. Помни нашу поговорку в пустыне: "Кто убьет овцу -- убивает пчелу. Кто убьет пчелу -- убивает пальму, а кто убивает пальму, убивает семьдесят пророков".

-- Я охотно дал бы свой меч пророкам, чтобы помочь им убить тех, кто не-пророки.

-- Ты верен заветам предков, но пусть роса разума озарит твою голову и сердце раньше, чем ты отдашь свой меч тому, кто ждет твоего ответа.

-- Твой совет так же сладок, как финик, даже высшего сорта doglet nour, который могут есть только богачи.

Старик положил свою еще крепкую руку на плечо сына, и они оба взошли в палатку на женскую половину, так как все женщины были в близком с ними родстве, кроме румии, которую приняли, как дочь.

* * *

Когда наступил вечер, начался пир в честь гостей, приехавших в "tente Sultane" (главная палатка). Ага приказал зарезать двух баранов. Один был для его дома: для родственников и слуг, большинство коих жили под одним кровом большой палатки. Его дочь с мужем, который во многом помогал Аге и был его секретарем, жили в отдельной палатке рядом, но были в этот вечер приглашены к ужину в главную палатку. А так как присутствовала европейская девушка, то женщины против обыкновения ели с мужчинами.

Второй баран был для более скромных обитателей поселка, которые жарили его целым на открытом воздухе, устроив костер из мелких сухих сучьев и пальмовых ветвей привезенных па спине ослов из-за двадцати верст, где находился ближайший город -оазис во владениях Аги. У него там был дом и сад; но он предпочитал жить в своей палатке среди пустыни. Это также способствовало его популярности среди племени, которого он был главой. А по причинам, о которых он никогда не говорил, он очень ценил эту популярность, хотя тоже уважал французов, обеспечивающих ему положение и доходы.

Кочевники стали кольцом у костра, подальше от зеленой группы деревьев, чтобы к ним не долетали искры.

Они сидели на земле, женщины отдельно от мужчин.

Кругом бегали освещенные пламенем дети н подбрасывали сухие, пальмовые ветви в огонь. Луны не было, но искры снопом вырывались к небу; и хотя была уже ночь, небо горело синим стальным блеском. Черные слуги, родом из Судана, приготовили "кус-кус" из крупы и баранины, наложив туда много красного перцу. Толпа ела это блюдо из больших деревянных чашек; а более богатые готовили себе кофе, угощая им соседей.

Когда все поужинали, началась вокруг костра стрельба из ружей, п при каждом выстреле раздавался возглас одобрения женщин: -- Ю-ю! Ю ю! -- Но все это происходило снаружи. В палатке же Лги семья веселилась более спокойно.

За ужином было много блюд помимо неизбежных "чеурбы" или арабского супа, "кус-кус" п "мечуи" или барана зажаренного над огнем. Виктории почти что сделалось дурно от невероятного количества сладостей, пирожных и консервов в сахаре, приготовленных женой Аги, Алондой, которая Виктории напоминала Сару, как Ага -- Авраама. Тем не менее все было очень вкусно; а после ужина, когда подали кофе, Викторию стали угощать "лагми", т. е. сладким вином, выделываемым в пустыне из сока пальм. Все пили его понемножку, так как, по словам Леллы Алонды, хотя Пророк и запретил крепкие напитки, но он любил пальмы, да и, кроме того, вино в горле добродетельных людей превращается в молоко.

Когда наконец кончили есть, суданская женщина налила пм на руки розовой воды из медного кувшина и затем вытерла их полотняным полотенцем, вышитым Анчушой, хорошенькой, кокетливой замужней сестрой Майеддина. Розовая вода была приготовлена Леллой Фатьмой, овдовевшей сестрой Алонды, пользовавшейся гостеприимством Аги, где бы он ни находился. Все расспрашивали Викторию и занимались ею, даже и сам Ага: спрашивали ее мнение об Африке, говорили о ее путешествии по морю, но никто не упоминал о ее прошлом и будущем и не заикался о цели ее путешествия, ни о Бен-Халиме и ее сестре, которую она искала.

Пока они еще сидели за ужином, черные слуги бесшумно исчезли, чуть-чуть приподняв тяжелую красную занавеску, отделявшую столовую от соседней комнаты.

Затем раздались странные звуки музыки, которые заставили сильнее биться сердце Виктории. Она впервые слышала африканскую музыку, если не считать отдаленных звуков местного барабана, доносившихся до ее слуха, когда ей приходилось ночевать в доме друзей Майеддина; или нежной флейты пастуха, монотонной, как журчание ручья.

Но эта музыка казалась ей биением собственного сердца так она была ей близка. И это не были серебристые нежные переливы, а крик страсти, такой же жгучей, как раскаленный песок пустыни. Пока она прислушивалась, ей казалось, что она видит цвет этой музыки: красный, переходящий в багровый при ударе том-томов и наконец доходящий до темно-лилового, порочного, как цветы белладонны. Жалобные звуки "раиты" [местный инструмент], смешиваясь с ударами том-тома, будили в сердце молодой девушки смутное предчувствие, стремление к чему-то неведомому, чего она не понимала. И вместе с тем ей казалось, что она где-то уже слыхала эту музыку в какой-то прежней жизни. И это было понятно, так как эта музыка была так же стара, как рисунок звезд па небосклоне. Хриплая "дербука" и сладострастная "гесба" смешивались с диким "тоболем" и резкой "раитой"; и ко всем этим инструментам примешивался глухой звук "бендира", действующий возбуждающе на нервы.

У Виктории закружилась голова. Она не могла себе отдать отчет, действует ли на нее только музыка или также вино, выпитое за ужином. Ей было трудно усидеть на месте. Ей хотелось вскочить и танцевать в такт диких инструментов, на которых играли за занавеской негры. Она чувствовала, что должна протанцевать новый танец, который рисовался ей в воображении. Это становилось каким-то наваждением. Она видела перед собой этот танец, как на картине. И все-таки только нервы и кровь толкали ее танцевать. Разум говорил ей, что надо сидеть спокойно. Стараясь овладеть собой, она закрыла глаза, но, к сожалению, не могла заткнуть уши. В голове проносились картины выступивших из берегов рек, бурлящих в подземных пещерах волн, и ей казалось, что она слышит любовную песню птицы среди пустыни.

Наконец, она не вытерпела и вскочила с места; ее глаза засверкали, щеки покрылись румянцем. -- Могу ли я протанцевать для вас под эту музыку, Лелла Алонда? -- сказала она жене Аги. -- Кажется, я сумела бы, и мне хочется попробовать.

Лелла Алонда была стара н привыкла только к танцам местных танцовщиц и считала их позорными. Вот почему она была возмущена желанием молодой девушки танцевать при мужчинах. Она молчала, не желая оскорбить гостью, и вместе с тем, не знала, что отвечать.

Зато Ага был в восторге. Он в молодости побывал не раз в Париже и Алжире. Он знал, что европейские женщины танцуют с мужчинами, и ему хотелось узнать, как будет танцевать этот очаровательный ребенок. Он взглянул на Майеддина и сказал жене:

-- Скажи маленькой Белой Розе, что нам доставит большое удовольствие видеть ее танец.

-- Протанцуй по-своему, о дочь моя, -- сказала Лелла Алонда, не смея ослушаться мужа.

Виктория улыбнулась всем: Лелле Мак Барке, и Анчуше, и мужу Анчуши, Абдерраману; Алонде, и Аге и Майеддину, как улыбалась она Сэди, когда девочкой танцевала перед ней.

Она говорила Стивену, что знает восточный танец, но это было что-то совсем новое, навеянное дикой музыкой пустыни. В начале она не совсем понимала, что ей надо выразить движениями и позами. Дух пустыни пел ей любовную песню, старую, как роман Евы; и хотя тайна этой песни была еще отчасти скрыта от нее, ей нужно было ее уяснить себе и высказать в танце.

Раньше, когда Виктория танцевала, она всегда старалась представить себе лицо сестры, чтобы искать в нем вдохновения. Но теперь, склоняясь и кружась, чтобы уловить голос пустыни, она увидела перед собой лицо Стивена Найта. Ей казалось, что он стоит в палатке и глядит на нее жалобным, томным взглядом через головы арабов, сидящих на своих низких диванах и коврах.

Она вся зарделась от этого взгляда и дух пустыни заставил ее закрыть лицо газовым шарфом, накинутым ею на плечи. Она несколько тактов протанцевала под блестящей вуалью; затем внезапным движением отбросила ее и протянула руки, улыбаясь глазам Стивена нежной, непонятной для зрителей улыбкой. В это мгновение она сознательно призывала Стивена, как обещала ему, если он ей будет нужен. А он, несомненно, был ей нужен в эту минуту, но не для того, чтобы найти Сэди, -- так как Майеддин делал в этом направлении все, что мог, -- а для нее самой. Тайну музыки она поняла по его глазам, и это делало ее еще красивее и женственнее. Во время танца ее густые косы распустились, и крошечные завитки окружили красным пламенем ее белое лицо; руки ее поднимались и опускались по воздуху, как белые крылья голубя; блеском своим она походила на факел, озаряющий слабоосвещенную палатку.

Мак Барка подарила ей ожерелье из черных бус, которые негритянки делают из бензоина, розовых листьев и всевозможных пахучих веществ. Разгоряченные теплой колеей, бусы издавали пряный запах, от которого у Виктории кружилась голова. Чем дольше танцевала она, тем сильнее становился запах, и для молодой девушки музыка сливалась с ароматом, и аромат -- с музыкой.

Майеддин уставился па нее, как человек, который видит сон наяву. Если бы он был один, он часами наслаждался бы ее танцем; но здесь были другие мужчины, и им овладело безумное желание схватить молодую девушку в свои объятия и, спрятав ее под белый бурнус, унести с собой в пустыню.

Ее танец удивил его. Он не знал, чем объяснить ее талант, так как она ничего ему не рассказала о себе, кроме того, что касалось цели ее путешествия в Африку. Хотя он был в Париже одновременно с ней, он был слишком занят важными делами, чтобы слышать имя танцовщицы, Виктории Рей, или прочесть объявления о ней.

Он знал так же, как и его отец, что танцующие европейские женщины нисколько не похожи на мусульманских танцовщиц, Улед Наплей. Но араб способен понимать умом то, что отказывается усвоить его сердце; и Майеддин всем сердцем жаждал ослепить Абдеррамана за то, что он любовался опьяняющей красотой Виктории. Он был охвачен бешеной злобой, но не сердился на молодую девушку. Быть может, он злился на самого себя за то, что не может скрыть ее от других и устроить ее жизнь по-своему. Но со всем этим он испытывал непонятное сладкое ощущение при мысли, что он в ее власти, как ни один араб не бывает во власти арабской женщины.

Вид танцующей Виктории внес новый яркий элемент в его жизнь. Он менее понимал ее, но ценил гораздо более, тысячу раз более. С первой же встречи с ней па палубе парохода, он любовался молодой американкой. Ее белизна, красное золото ее волос и голубой блеск глаз казались ему совершенством. Он желал обладать ею, потому что она была самым красивым существом, которое он когда-либо видел, и к тому христианка, которой трудно овладеть; помимо этого, контраст ее юности и самостоятельности очаровывал его. Но он мало задумывался о ее характере. Он просто считал ее красивой девушкой, которую нельзя купить, а надо расположить к себе. Теперь ясе она стала непонятной и очаровательной гурией. Ничто не могло вознаградить его за потерю ее. Он был готов на все, чтобы овладеть ею или, по крайней мере, оградить ее от других.

Если бы понадобилось, он даже готов был нарушить слово, данное Аге.

Пока Виктория танцевала внутри палатки, снаружи на открытом месте сидели на корточках жильцы маленьких палаток, следя за пляской двух молодых негров из Судана.

Негры сбросили чалмы со своих бритых голов и скинули бурнусы. Обнаженные до пояса, в коротких широких шароварах, с потной кожей, лоснящейся, как черное дерево, они кружились как вихрь, при чем другие мужчины дергали их за кушаки, заставляя кружиться все быстрее и быстрее.

Старик с "том-томом" и смуглый великан с металлическими кастаньетами играли что есть мочи, сами выводя на песке странные па.

Суданцы приходили в неистовство, бегая на четвереньках, как тарантулы, или кружась колесом чрез костер и разбрасывая искры. Иногда они гнались за малышами и, схватив их за чубы, заставляли принять участие в пляске.

Гнусные кабильские собаки, на стороже у опустевших палаток, злобно выли, выражая свою ненависть к музыке, а вдали перекликались где-то шакалы. Звездное небо изредка застилалось тонким облаком песку, который подымался и опускался под порывами ветра, как подымался и опускался газовый блестящий шарф Виктории, придававший в глазах Майеддина еще более прелести и таинственности ее красоте.

ЧАСТЬ II-ая.

Глава I.

"Боже милосердый и всемилостивый! К Тебе, Владыко Дня, прибегаем, спаси нас от греховности существ, созданных Тобой; от всякого зла и от тьмы ночной, дабы все эти бедствия не постигли нас неожиданно!"

Виктория услыхала эти слова утренней молитвы, когда она на заре одевалась, чтобы продолжать путь. Молитву выкрикивали старики, живущие в поселке.

В главной палатке все уже были па ногах, а вокруг ее для подчиненных Аги уже начался новый день. Виктория не могла дождаться кофе, который должна была принести Фафанн: так ей хотелось поскорее увидать караван, приготовленный Си-Майеддином. Как только она оделась, она вышла из палатки. Заря в пустыне более таинственна, чем восход и заход луны. Воздух был прозрачен и свеж и напоен запахом тимьяна, любимой травы кочевых женщин, носящих ее на груди. Верблюдов еще не было, так как жители "дуара" не кончили своей молитвы. На открытом месте, где накануне они любовались пляской негров, все сыны Измаила молились, припав к земле. Странное впечатление производили эти неподвижные белые фигуры на песке.

Виктория стала дожидаться, стоя у входа в палатку, но это продолжалось недолго. Вскоре молитва кончилась, и весь поселок зашумел точно так же, как накануне при появлении гостей.

Суданские негры, плясавшие накануне, появились, ведя в руках двух белых "мегари" или беговых верблюдов, которые считаются самыми породистыми экземплярами верблюжьего племени. На спине каждого возвышался "бассур" в виде клетки, с занавесками из полосатой лиловой с розовым материи. Верблюды грациозно ступали своими длинными, тонкими ногами покачивая шеями, как лебеди, плывущие по течению. Виктории они казались огромными четвероногими страусами, а презрительное выражение их морд забавляло ее; они похожи были на самодовольных старых дам, осуждающих всю окружающую обстановку и гордящихся своим высоким рождением. "Верблюд не видит собственного горба, по зато замечает его у других", не раз говаривала Мак Барка.

Пока Виктория стояла в одиночестве, смеясь над белыми "мегари" и следя, как навьючивают палатками п матрацами рабочего верблюда и мула, из-за угла большой палатки появился Майеддин, весь в белом и верхом на белом жеребце. Заметив молодую девушку, он пожелал испытать ее мужество и, подскочив к ней, внезапно натянул поводья Эль Биода, так что последний взвился на дыбы. Но хотя Виктория не привыкла к таким выходкам, она не вскрикнула и не отшатнулась. Она не стесняясь любовалась лошадью и всадником, но Майеддин не догадался, что восхищение ее было вызвано скорее белым Эль Биодом, так называемым "воздушным конем", да красным бархатным седлом, шитым золотом, и уздечкой, разукрашенной серебром, а не самим всадником.

-- Вот копь, о котором я тебе говорил, -- сказал Майеддин, заставляя Эль Биода вновь опуститься на все четыре ноги. -- Когда он был жеребенком и впервые потянул молоко матки, то его благословили словами "Bissem Allah". Ты же одаришь его новыми качествами, если коснешься рукой его лба. Согласна ли ты сделать это ради него и ради меня?

Виктория погладила звезду на белой морде жеребца, не подозревая, что, если девушка касается лба лошади, принадлежащей арабу, это значит, что она готова ехать с ним на край света. Но Майеддину это было известно, и мысль эта заставила кровь прилить к его сердцу. Он был суеверен, как все арабы, и ему хотелось заручиться каким-нибудь счастливым предзнаменованием. Виктория невольно исполнила его скрытое желание. Майеддин чуть не поцеловал маленьких пальчиков, когда они коснулись лба Эль Биода, но он удержался, подумав про себя: "Терпение! скоро я буду целовать ее губы".

-- Эль Биод -- моя крепость, -- улыбаясь проговорил он. -- Знаешь, по-арабски одно и то же слово означает: конь и крепость, и вот почему: храбрый конь -- крепость для воина, выстроенная по ветру, стена между ним и врагом. Мы верим, что ангелы наградили коня таким же сердцем, как сердце человека, чтобы оп мог быть ему и другом, и слугой и везти его на своей спине в рай. Правда ли это -- я не знаю, но сегодня мы с Эль Биодом уже у входа в рай, так как служим тебе проводниками по пустыне, которую любим.

Говоря эти слова, Майеддин с волнением следил за выражением лица молодой девушки, боясь, как бы она не рассердилась, по Виктория только улыбнулась своей открытой улыбкой, зная, что арабские обороты речи всегда пестрят комплиментами. Но Майеддин не понял и счел это за поощрение. Может быть, оп был с ней слишком осторожен; ведь у него не было оснований думать, что она интересуется кем-либо, а он привык иметь успех у женщин; почему же он действовал так нерешительно с этой неопытной девушкой? Теперь же он дал себе слово, что каждый день будет все смелее п смелее.

Когда для Виктории и Мак Барки настало время отъезда, Майеддин не позволил суданцам касаться белых верблюдов. Он сам заставил животных стать па колени, дернув их за кольцо, продетое в левую ноздрю; они повиновались, не издавая отвратительного звука, присущего простым вьючным верблюдам при нагрузке и разгрузке! Эти животные, по имени Гуэльби и Мансур, были куплены у мавров на границе Орана и Марокко, где с самых ранних лет контрабандисты учили их безмолвию.

-- Если человеку нужен безгласный верблюд, -- сказал Си Майеддин, -- он должен приобрести его у контрабандистов. По весьма попятным причинам они приучают своих животных никогда не производить шума.

Мак Барка должна была ехать вместе с Фафанн в своем "бассуре", а Виктории ее клетка предоставлялась в полную собственность. Майеддин объяснил ей. как ей следует наклониться вперед, а затем откинуться назад, когда верблюд будет вставать; точно следуя его указаниям она, смеялась, как ребенок, когда высокий "мегари", сначала приподнявшись на коленях передних ног, выпрямил задние и только тогда вскочил па все четыре ноги. Как высоко она сидела, когда Гуэльби был готов двинуться! Она и не воображала, что он такой высокий.

-- Вот так небоскрёб! -- выкликнула она. Но Майеддин не понял, и ей пришлось объяснить ему смысл этих слов, так как он не имел никакого понятия об Америке.

Когда все простились, пожелав нашим путешественникам всяких благ и благословения Аллаха, Майеддин поехал рядом с Викторией, и маленький караван тронулся. Когда Виктория выглядывала из-за занавесок (по-арабски "хаули"), защищавших ее от ветра и солнца, красивый араб на своем белом 'коне казался ей где-то внизу, как Ромео должен был казаться Джульетте с ее балкона. А для Майеддина прелестное личико, обрамленное ярко-золотистыми волосами, служило путеводной звездой.

-- Ты можешь отдыхать в своем "бассуре"? -- упросил оп. -- Не беспокоит ли тебя движение твоего верблюда?

-- Нет. Я чувствую себя как в люльке, -- ответила она. -- Я где-то читала, что ездить па верблюде -- -прямо несчастие, но движение этого "мегари" напоминает ветку дерева, колеблемую ветром.

-- Сидеть в "бассуре" гораздо приятнее, чем ездить на седле пли даже просто на тюфяке, как приходится ездить бедным бедуинкам и танцовщицам, переезжающим из города в город: Я никогда не предложил бы тебе ехать со мной, если бы не был уверен, что могу окружить тебя роскошью, доступной только жене султана. Я должен был сделать для тебя все, что в моих силах, так как для меня ты -- царица.

-- Во всяком случае ты устроил мне великолепный движущийся трон, -- рассмеялась Виктория, -- а так как ты ведешь меня к сестре, то я сегодня счастлива, как царица.

-- Если ты счастлива, то и я счастлив, -- сказал он. -- Когда араб счастлив, то ему хочется петь о том, что у него на душе. Будешь ли ты довольна или сердита, если я спою тебе любовную песнь, которую поют в пустыне?

-- Я не буду сердиться, так как любовная песнь не может относиться ко мне, -- ответила Виктория с той привычной ей простотой, которая так часто озадачивала Майеддина. -- А так как в пустыне приятно слушать местную песнь, то мне она доставит удовольствие.

Этот ответ не вполне удовлетворил Майеддина, но он утешился мыслью, что ему оставалось недолго ждать.

-- Проводники верблюдов поют, -- сказал он, -- чтобы облегчить им ношу. Но на твоем мегари нет ноши. Ты легка, как перышко на крыле голубя. Моя песнь будет для моего сердца и, если хочешь, -- для твоего, а не для Гуэльби, хотя его имя значит -- "сердце мое".

И Майеддин, бросив поводья, запел старинную арабскую песню -- дикую и грустную, как вообще арабская музыка даже тогда, когда она выражает радость:

"И если смерть близка, то это ничего,

"Лишь быть бы мне с тобой, любовь души моей,

"Для кого так страстно, так сильно сердце бьется

* * *

"Да, умереть я должен, но смерти не страшусь

"И умереть легко мне потому,

"Что лобызал я очи дорогие и нежные уста я целовал.

* * *

-- Какая грустная песня! -- сказала Виктория, когда Майеддин кончил.

-- Ты не говорила бы этого, если бы когда-нибудь любила. Для влюбленного нет ничего грустного, кроме потери своей возлюбленной или отсутствия взаимности.

-- Но арабская девушка не имеет возможности полюбить, -- заявила Виктория. -- Ее отец отдает ее замуж, когда она еще ребенок и никогда даже не говорила с тем человеком, который делается ее мужем.

-- Мы, принадлежащие к молодому поколению, не сочувствуем этим детским свадьбам, -- быстро проговорил Майеддин, -- Во всяком случае араб сумеет заставить себя полюбить, если только он не походит на бесполезного одноглазого мула. Мы не похожи на европейцев, связанных тысячью предрассудков. Помимо этого, мы нередко влюбляемся в женщин другой с нами национальности. Этих мы учим любить нас до свадьбы.

Виктория опять расхохоталась, так как чудное утро способствовало веселому настроению.

-- Разве арабы всегда оказываются хорошими учителями?

-- То, что написано, должно совершиться, -- медленно ответил он. -- А написано, что человек сильный сам определяет свою судьбу. А ты бы хотела звать, что тебя ожидает в будущем?

-- Что ты хочешь сказать?

-- Хочу сказать, что моя двоюродная сестра, Лелла Мак Барка, умеет предсказывать будущую судьбу по песку Сахары, среди которого она родилась, и где тысячелетиями жили ее предки. Эго особый дар. Хочешь, чтобы она погадала тебе сегодня вечером, когда мы сделаем привал?

-- В этой частя пустыни почти нет настоящего песку, -- сказала Виктория, ища предлога, чтобы не слышать предсказаний Мак Барки, и вместе с тем не желая обидеть ни ее, ни Майеддина. -- Песок далеко, там, где холмы кажутся золотыми, как спелые колосья. А до этих холмов мы не можем добраться к вечеру.

-- Моя кузина всегда возит с собой песок для гаданья. Каждый вечер она читает в песке то, что должно случиться с ней на следующий день точно так же, как европейские женщины гадают по картам. Этот песок привезен из окрестностей Туггурта; к нему примешано небольшое количество песку, привезенного Мак Барке одним святым человеком, "марабутом". Ей доставило бы удовольствие предсказать тебе твою судьбу.

-- В таком случае, я буду просить ее об этом, -- сказала Виктория.

С наступлением дня яркий утренний свет затуманился. С юга поднялся ветер, покрывший небо странной, лиловой дымкой, похожей на тонкий шелковый газ, из-за которого солнце "сияло, как большое серебряное блюдо; вся пустыня точно поблекла, как будто при лунном свете. Хотя почва под ногами верблюдов была тверда, ветер нес издалека крупинки песку, что заставило Викторию опустить занавески ("хаули") своего "бассура", а Си Майеддина и обоих негров закрыть лицо покрывалами, прикрепленными к их чалмам.

-- Сегодня будет дождь, -- заявила Мак Барка из-за своих занавесок.

-- Нет, -- возразил Майеддин. -- За этот месяц уже шел дождь, а ты знаешь лучше меня, что в местности за Эль-Агуатом дождь бывает только раз в пять лет. Если бы это не было так, то жители страны Мак Заб не выбивались бы из сил, чтобы рыть глубокие колодцы. Дождя не будет. Нам нужно только опасаться песочного вихря.

-- А все-таки я у корня волос и около глаз чувствую приближение дождя.

Майеддин пожал плечами, так как арабы никогда дважды не противоречат женщине за исключением своей жены. И все-таки лиловая дымка превратилась в траурный покров, так что пришлось спешить с полуденным обедом. Майеддин отложил до более благоприятной погоды некоторые приготовленные для Виктории удовольствия. Они не успели вновь тронуться в путь, как начал капать дождь, покрыв всю пустыню тонкими серебряными нитями, которые все рвались, чтобы вновь сливаться, но вскоре превратились в широкие серебристые ленты. Прошло только несколько минут, и везде образовались глубокие озера с торчащими из них молодыми фисташковыми деревьями. С неба текли потоки дождя, и везде вокруг раздавался шум воды, доходящий до слуха Виктории, сидевшей под защитой своих занавесок. Они не пропускали дождя, так как "бассур" был устроен в форме палатки, что позволяло воде стекать по бокам его. Виктория изредка выглядывала из-за занавесок, наслаждаясь удобством своего "бассура", но вместе с тем жалея Майеддина и негров; но последние покрыли свои бурнусы необыкновенно плотными белыми плащами, сотканными из овечьей шерсти и, казалось, нисколько не страдали от непогоды.

Вскоре они добрались до "уэда", представляющего в обыкновенное время высохшее каменистое русло без всякого признака воды; но дождь, длившийся какие-нибудь полчаса, превратил его точно по какому-то волшебству в бурную речку; Виктория могла судить о силе ее течения по тем усилиям, которые делал Гуэльби, переправляясь через нее.

-- Еще немного и мы не были бы в состоянии перейти реку -- сказал Майеддин, когда они благополучно выбрались на противоположный берег "уэда".

-- А ты не слишком промок и чувствуешь себя не очень несчастным? -- спросила сочувственно Виктория.

-- Я -- несчастным? -- переспросил он. -- Я, которому на долю выпало счастье питаться "деглет науром" среди моей пустыни?

Виктория не поняла его метафоры. "Деглет наур" -- название самых лучших фиников, сладких как мед, прозрачных как янтарь, и настолько дорогих, что они доступны только богачам и марабутам.

-- Деглет наур? -- спросила в недоумении молодая девушка.

-- Разве ты не знаешь поговорки, что улыбка "красивой девушки" подобна райскому "деглет науру" и питает душу человека, так что он может перенести всевозможные неприятности, не замечая, что страдает?

-- Я не знала, что арабы ставят женщин так высоко, -- сказала Виктория удивленно.

Дождь уже перестал так же внезапно, как начался, и она опять могла выглянуть из-за занавесок, которые быстро сохли на жарком солнце.

-- Тебе надо еще многому научиться относительно арабов, -- ответил Майеддин, -- и завидна участь твоего учителя. Не стоит говорить, что мы готовы пожертвовать жизнью для любимой женщины, потому что мы жизнь не ставим так высоко, как румии, которые судорожно хватаются за нее. Мы, арабы, готовы сделать гораздо больше ради нашей возлюбленной, а именно отдать свою голову, что для последователя Ислама самая большая жертва.

-- А разве это не тоже, что отдать жизнь?

-- Это в тысячу раз больше. Лишаясь головы, мы лишаемся вечного счастья. Ведь мы верим, что, если голову человека отделить от тела, она одна достигает рая. Душа человека искалечена. А голове без тела нельзя вкусить небесных наслаждений.

-- Какой ужас! -- воскликнула молодая девушка. -- Неужели ты веришь в это?

Он испугался, опасаясь, что сделал промах и что она будет теперь считать его еретиком и язычником, к которому не может относиться с симпатией.

-- Если мои понятия более современны, чем понятия праотцов, -- сказал он с большим тактом, -- то мне не следует признаваться в этом румии, неправда ли, о Роза Запада? Это было бы нечестно по отношению к Исламу. Но если бы даже я верил, я все-таки отдал свою голову из любви к одной женщине, к моей путеводной звезде, нежный взгляд которой напоминает светлые брызги фонтана, невинные глаза коей полны лучистого света.

-- Я не знала до сегодняшнего дня, Си-Майеддин, что ты поэт, -- сказала Виктория.

-- Все настоящие арабы -- поэты. Наш язык -- разумеется, литературный, а не народный, -- язык поэтов, как ты могла заметить по прочтенным тобою книгам. Но у меня теперь такое вдохновение, какое никогда не выпадало на долю ни одному человеку. Ты еще узнаешь многое обо мне во время нашего совместного путешествия по пустыне.

Говоря это, он взглянул на нее таким взглядом, что при всей своей простоте она не могла не попять его значения; но в это мгновение ей опять пригрезилась Сэди, и мысли ее получили другое направление.

-- А сколько дней еще продолжится паше путешествие? -- спросила она вдруг.

Лицо его омрачилось.

-- Неужели ты уже устала от нового способа передвижения, что ты ставишь мне вопрос, с которым ни разу не обращалась ко мне с самого отъезда.

-- О нет, пет, -- успокоила она его, -- я в восторге от путешествия и нисколько не устала. Но... раньше я ничего у тебя не спрашивала, так как ты не хотел открыть мне свои планы, пока у меня сохранялись сношения с европейцами. Ты не объяснил мне этого на словах, так как не желал, чтобы я подумала, будто ты не вполне доверяешь мне. Но с твоей стороны было вполне естественно не доверять мне. Ты ведь так мало знал меня, и я не имела повода жаловаться. Но теперь все изменилось. Если бы я даже желала, я не могла бы говорить ни с кем из моих знакомых или даже отправить письма. И вот почему я ставлю тебе вопросы.

-- Неужели ты с таким нетерпением ожидаешь конца путешествия? -- ревниво спросил Майеддин.

-- С нетерпением -- нет, так как я чувствую себя счастливой. Все же мне хотелось бы считать дни, и каждый вечер говорить про себя: "Столько-то раз солнце должно еще встать и закатиться до моего свидания с сестрой".

-- Оно еще должно много раз встать и зайти, -- упрямо заявил Майеддин.

-- Но тогда, когда ты впервые заговорил о путешествии, ты сказал мне: "Надеюсь, что через две недели ты будешь иметь возможность известить о себе своих друзей".

-- Если бы я тогда сказал тебе, что путешествие продолжится дольше, разве ты согласилась бы ехать со мной? Мне кажется -- нет. Ты сама говоришь, что я не вполне доверял тебе. Тем более ты могла не доверять мне.

-- Я верила тебе вполне, иначе я не вручила бы тебе своей судьбы.

-- Тебе это, может быть, кажется теперь, когда ты хорошо узнала меня и Леллу Марк Барку и ночевала в палатке моего отца и под кровом моих друзей. Но я видел тогда сомнение в твоих глазах, хотя ты не дала ему воли, так как знала, что только я один могу указать тебе дорогу к сестре. Я хотел привести тебя к ней ради тебя и ради нее, хотя я никогда не видел ее лица и никогда не увижу...

-- Почему ты так говоришь? -- неожиданно прервала его молодая девушка.

Кровь прилила ему в голову, он сделал вторую ошибку, и она это заметила.

-- Это простой оборот речи, -- поправился он.

-- Не может быть, что она заперта и что ни один мужчина не может ее видеть?

-- Я ничего не знаю. Ты сама все должна разузнать. Ты хотела к ней ехать, несмотря пи па по какие препятствия, но я боялся тебя разочаровать, пока я был тебе незнаком и не мог оправдаться в твоих глазах. Теперь ты простишь мне мой обман, если я откровенно скажу тебе, что как бы мы ни торопились, мы не можем добраться до цели путешествия раньше многих дней.

-- Я должна простить тебе, -- сказала со вздохом Виктория. -- Но тем не менее я не люблю обманов. Они недостойны.

-- Извиняюсь, -- сказал Майеддин так скромно, что подкупил ее, -- для меня было бы ужасно оскорбить тебя.

-- Тут не может быть речи об оскорблении, -- сказала она в утешение. -- Я очень, очень тебе благодарна за все, что ты для меня сделал. Я часто по ночам не сплю и думаю, чем бы я могла тебе отплатить за это.

-- Когда кончится наше путешествие, я скажу тебе, что ты можешь сделать для моего счастья, -- сказал Майеддин тихим голосом, как будто для себя-

-- А теперь скажи мне, куда мы едем? Мне хотелось бы, чтобы ты описал мне это место.

Он помолчал некоторое время и наконец медленно проговорил: -- Мне грустно отказывать тебе в чем бы то ни было, о Роза, но тайна эта -- не моя и даже тебе я не могу ее открыть.

-- Тайна! -- воскликнула она. -- Ты раньше никогда не упоминал о тайне.

-- Если я не употребил этого слова, разве я не дал тебе ясно понять, что существует тайна?

-- Ты намекал на тайну о Кассиме, муже моей сестры.

-- Кассим Бен-Халим перестал существовать.

Виктория вскрикнула.

-- Он умер! Но ты дал мне понять, что, несмотря на слухи, он еще жив.

-- Я не могу тебе объяснить, -- мрачно ответил Майеддин, как будто ему было тяжело не исполнять ее просьбы. -- В конце концов ты узнаешь все и то, почему мне приходилось молчать.

-- А моя сестра? -- продолжала Виктория. -- Относительно ее нет тайн? Ты не скрыл от меня ничего, что ее касается?

-- Я дал тебе слово, что доведу тебя до того места, где она находится. Ты подарила меня своим доверием. Дай мне его вновь.

-- Я никогда не отнимала его. Я верю тебе, -- сказала Виктория.

Глава II.

Эту ночь пришлось провести в караван-сарае, так как после проливного дождя почва была слишком сыра, чтобы сделать привал на открытом воздухе, везя с собой больную.

Когда они добрались до ночлега после заката солнца, низкое квадратное строение казалось глыбой мрамора в рамке поблекшего золота пустыни, белым изваянием па фоне синего вечернего неба. Как и прежний дом Бен-Халима, это строение было тоже крепостью с многими бойницами в стенах, так как оно было выстроено в менее мирное время, чем настоящее. За крепкими воротами с одной стороны расположены комнаты для гостей, каждая с отдельной дверью и окном, выходящими на огромный двор. С другой стороны были кухни и столовая, а также жилые комнаты хозяина-араба и его скрытой от человеческих глаз семьи. Напротив главного строения находился навес для верблюдов и других животных, пол коего был посыпал песком и покрыт остатками корма. Из небольшого колодца через край переливалась вода, образуя лужу среди двора, где крякая купались гуси и утки; по углам дрались индюки, на которых беспомощно лаяли кабильские щенки. Высокие, худые псы, предназначенные для охоты па газелей, бродили около кухни в надежде получить кости, а верблюды уныло кричали, когда усталые погонщики заставляли их стать па колени или предлагали им охапки финиковых косточек. Тут были еще бараны и козы и даже одинокая корова, "постоянная кормилица", ценимая и почитаемая арабами.

Мак Барка отказалась гадать "на песке" в этот вечер, когда Майеддин попросил ее об этом. Она заявила, что песок не выдаст своих тайн иначе, как при звездном небе, и что следует ждать ночи, которую они проведут в палатке.

Всю ночь под открытыми решетчатыми окнами Виктории слышалось движение животных в темноте, дыхание овец и верблюдов, а изредка крик осла или лай собаки.

Следующий день выдался жаркий; так что в полдень, когда наши путешественники сделали привал, чтобы поесть, круглая темная тень под единственным попавшимся им па пути деревцом показалась им драгоценной, как крупная черная жемчужина. Вскоре появились и мухи. Виктория не понимала, как можно жить в пустыне за сотни верст от всякого жилья и от палаток кочевников и притом в такой местности, где не существовало никакой растительности, если не считать изредка попадающихся жалкого деревца или особого рода растущей в пустыне тыквы, которой арабы лечат укусы скорпионов. Но она не видала груд костей, иногда напоминающих старую слоновую кость, иногда страшного красного цвета, свидетельствующих о трагедиях пустыни. Каждый раз, что вдали показывался скелет, Майеддин находил предлог, чтобы заставить молодую девушку смотреть в другую сторону, так как он желал, чтобы она полюбила пустыню, а не относилась к ней с отвращением.

Теперь, когда они находились вдали от всякий цивилизации, за Майеддином надо было наконец признать настоящий талант организатора. Когда они путешествовали в карете и ночевали в домах богатых каидов, было сравнительно легко доставать провизию; но когда среди безлюдной местности за завтраком появились цыпленок в галантине, сливочный сыр, миндальные пироги, апельсины и какая-то французская минеральная вода, сохранившая свою свежесть, так как ее держали в мокрой простыне, Виктория заявила, что Майеддин наверно сделал своим рабом ручного "джина" [волшебник в арабских сказках].

-- Подожди до вечера, -- сказал он. -- Тогда ты, может быть, увидишь нечто такое, что тебе понравится, -- Он был в восторге от ее комплиментов и заставил ее пить из одного стакана с ним, чтобы она удостоверилась в действительности его клятв. -- Те, которые пьют из того же стакана, заключили союз навеки, -- сказал он. -- Я не смел бы быть тебе неверным, если бы даже желал этого, и я думаю, что и ты будешь мне верна.

-- О, конечно, буду, -- ответила Виктория с тем милым американским произношением, которое так понравилось Стивену Найту, когда он впервые услыхал его. -- Ты один из моих лучших друзей.

Майеддин стал улыбаясь смотреть на дно стакана, как будто он видел что-то, чего не видят другие.

Ночь опустилась на землю -- бархатная и темная, как крылья птицы, прикрывающие птенцов; но еще до наступления темноте палатки были уже разбиты под звездным небом. Их было только две: одна большая для женщин, и другая очень маленькая для Майеддина. Неграм предстояло спать рядом с животным, закутавшись в своп бурнусы. Но пока еще рано было ложиться, и суданцы занялись приготовлением ужина.

Один из них был хорошим поваром, и это было причиной, почему Майеддин просил отца дать его с собой. Они сделал местный хлеб замесив муку с соленой водой; затем он положил тонкий слой этого теста на плоский жестяной лист, стоявший на камнях над костром из сухих прутьев. Когда булка зарумянилась сверху, он снял лист с огня и. накрыл булку салфеткой, так как ее надо было есть горячей.

В ожидании ужина Виктория отошла на некоторое расстояние от палаток и отдыхающих верблюдом, обещав Майеддину избегать пучков травы, где часто скрываются змеи. Ему хотелось идти с ней, но врожденный такт подсказывал ему, что она хочет оставаться одна со своими мыслями, и он только мог надеяться, что эти мысли будут о нем.

Они уже попали в эту часть пустыни, где нет очаровательных зеленых оазисов и групп деревьев.

Сахара во всех своих видах начинала оказывать свое чарующее действие па Викторию. Она не чувствовала, однако, что пустыня даст забвение, как ока думала раньше. Арабы всегда рассказывают европейцам, что люди забывают свое прошлое в пустыне, но Виктория сомневалась в этом, так как ей казалось, что именно здесь среди огромной равнины остается много времени для всевозможных дум. Она сама стала чувствовать, что безграничный небесный свод, где вспыхивают восходы и закаты солнц, которых никто не видит, может открыть ей тайны, о коих она только догадывалась, схватывая и теряя их, как во сне. Необъятное пространство пустыни заставляло душу ее стремиться в столь же необъятный загробный мир; и были мгновения неуловимые, как отблеск солнечного луча на крыле птицы, когда ей казалось, что она понимает, что такое -- вечность. Она знала, что на пороге этого нового мира она оставила свое детство. Но она не жалела об этом, не считала это потерей. Что бы ни случилось, она чувствовала, что никогда не пожалеет, что предприняла это путешествие, цель которого Майеддин все еще прикрывал завесой таинственности.

Она сказала ему правду, когда уверила его, что не чувствует нетерпения, хотя хотела бы считать дни, как бусы па четках. Она предвкушала каждый предстоявший ей день, зная, что он научит ее чему-нибудь новому, так как, несмотря на окружавшее ее огромное пространство, здесь не было пустоты. Как корабли, большие и малые идут по морю, так шли по пустыне караваны кочевников, направляющиеся на север, юг, восток и запад под палящим солнцем и мерцающими звездами, как написано в книге Аллаха: мужчины в белых одеждах, со своими женами, детьми и стадами, поющие на ходу и отдыхающие вечером в своих черных палатках при звуках "том-тома" и "раиты".

Виктория старалась вглядеться в синие, глубокие, прозрачные тени, окутывающие пустыню к вечеру. Она чувствовала, что где-то среди этого бесконечного пространства живут люди, с которыми ей никогда не суждено встретиться. Они и она были, как обломки, плавающие среди огромного океана, и океан становился интереснее благодаря присутствию этих обломков, уносимых каждый в свою сторону, согласно своей судьбе.

Виктория жадно вдохнула живительный воздух пустыни.

Запах тимьяна, связанный для нее навсегда с Сахарой, был особенно силен и сладок. Она знала, что он дорог кочевым женщинам; и в воображении ее стали проноситься картины пышных черноглазых красавиц, странствующих на спине верблюдов из города в город в своих красных "бассурах". Ей казалось, что она окружена призраками этих красавиц пустыни, принесших с собой запах тимьяна, любимого при жизни. Виктории почудилось, что с ветром, дующим из темных расселин страшной Чебка, несутся вздохи и боевые песни древних жителей пустыни, некогда дравшихся и убитых на поле брани.

Виктория радовалась, что Майеддин позволил ей в одиночестве отдаться своим мыслям; но прикосновение призраков, несущих с собой запах тимьяна, было холодно, как лед, и приятно было наконец вернуться к палаткам и увидать костры, горящие красным светом среди вечерней мглы.

-- Ты была счастлива в твоем одиночестве? -- ревниво спросил Майеддин.

-- Я была не одна.

-- Я это знал. Ты слышала голоса пустыни; они говорили тебе о ее тайнах, известных только им; эти голоса доходят только до тех, кто внимательно прислушивается.

-- Это было именно моей мыслью. Как странно, что ты выразил ее в словах.

-- Ты находишь это странным? Но я ведь уроженец, пустыни. Я оставил тебя одну, зная, что ты услышишь голоса и что они научат тебя понимать меня и мой народ. Я знал также, что призраки будут, добры и не скажут тебе ничего страшного. Помимо того, ты пошла к ним не одна, как как по правую твою руку шел как всегда твой белый ангел.

-- Ты говоришь поэтичные речи, Си Майеддин.

-- Тут нет никакой поэзии. Мы верим, что у каждого из нас есть белый ангел, записывающий его добрые поступки. Но у обыкновенных смертных есть и черные ангелы, идущие по левую их руку и записывающие их злые мысли и поступки. Разве ты не видела людей, плюющих влево, чтобы показать презрение к своим черным ангелам? Но так как твоя душа никогда не омрачается преступными мыслями, тебе не нужно черного ангела и, когда ты еще была ребенком, Аллах отрешил его от своих обязанностей.

-- А ты, Си Майеддин, неужели веришь, что по левую сторону около тебя идет постоянно черный ангел?

-- Боюсь, что это так. -- Майеддин взглянул налево, как будто ему показалось, что рядом с ним темная фигура пишет что-то на доске. На этой доске были, по всей вероятности, записаны факты, относящиеся к Виктории, планы Майеддина, которых не одобрили бы ни его, ни ее белый ангел. Но он утешал себя мыслью, что она будет сама виновата, если заставит его прибегнуть к крайности. -- Пока ты со мной, -- сказал он, -- мой черный ангел остается далеко позади меня, и если бы ты оставалась со мной навеки, я...

-- Так как это невозможно, тебе придется найти другой способ удалить его, -- весело прервала Виктория. Комплименты Си Майеддина начинали ей надоедать. Ей хотелось, чтобы арабы менее злоупотребляли ими... в начале он был совсем другим. Почувствовав внезапно какую-то неловкость, Виктория поспешила к Мак Барке.

Больная лежала на покрывале из золотистых шкур шакалов, опираясь тонким локтем на подушки. Виктория сидела рядом с ней, Майеддин напротив, а Фафанн подавала им блюда.

После ужина, пока бедуинка приготовляла ночлег для своей госпожи и румии, Мак Барка достала свой драгоценный песок, собранный в окрестностях Мекки и ее родного Туггурта. она держала его в мешке из зеленого шелка, какой употребляется для чалм людей, побывавших в Мекке. Этот шелк был подбит парчой, красной с золотом, как покрывала на могилах марабутов.

Мак Барка осторожно открыла мешок. Она с минуту глядела па песок, передвигая губами. При свете потухающего костра она казалась истощенной, как фигура из поблекшей слоновой кости, и в впадинах ее огромных глаз как будто скрывались вековые тайны.

-- Возьми горсть песку, -- обратилась она к Виктории. -- Прижми ее к сердцу; затем пожелай чего-нибудь всей душой.

Виктория пожелала найти Сэди в безопасности и помочь ей, если это было бы нужно.

-- Положи песок обратно, рассыпав его по всей кучке.

Молодая девушка, хотя и не суеверная, была заинтересована помимо воли; ей как будто даже чудилось, что песок светится волшебным блеском.

Глаза Мак Барки как будто стали вдруг смотреть внутрь, точно она прислушивалась к какому-то голосу или видела виденье. Она была так же мало похожа на современную женщину, как какая-нибудь Кассандра. Вдруг она встрепенулась и стала водить тонкими смуглыми пальцами по песку, придавливая его в некоторых местах, пока не получились три волнистые черты, из коих последняя походила на телеграфные знаки.

-- Положи указательный палец левой руки на какую-нибудь точку этих черт, -- приказала она. -- Еще раз положи палец на другую точку и еще в третий раз. Вот все, что от тебя требуется. Остальное -- мое дело.

Она вынула из-за пазухи старую записную книжку в темном кожаном переплете, лоснящемся от постоянного употребления. От нее несся запах сандалового дерева. Переворачивая пожелтевшие листы, покрытые мелким арабским письмом, она стала читать тихим неясным голосом, казавшимся Виктории похожим на голоса пустыни, о которых упоминал Майеддин. Мак Барка также мерила расстояние между точками, которых коснулась Виктория, и что-то стала считать.

-- Твое желание еще очень далеко, -- сказала она наконец, -- очень далеко! Никогда до конца света -- ты не могла бы достигнуть его сама по себе. Я вижу тебя -- беспомощную и одинокую. Ты молишься. Аллах посылает тебе сильного человека, который посвящает тебе свой ум и сердце. Аллах велик!

-- Скажи ей, кузина, какова наружность этого человека, -- с жаром проговорил Майеддин.

-- Он -- брюнет и молод. Он принадлежит к другой нации, чем ты, о, Роза Запада, но верь ему, надейся па него, а то -- ты погибла. В твоем будущем как раз, когда ты перестанешь их опасаться, я вижу неприятности, разочарования и даже опасность. В это время в особенности ты должна подчиняться тому человеку, которого тебе на помощь послал Аллах. У него много находчивости и мужества. Его любовь к тебе велика. Она все растет и растет. Он говорит тебе о ней, но ты видишь между ним и собой преграду, страшную и высокую, как стена с гвоздями. Для тебя эта преграда неразрушима. Твое сердце преисполнено грусти; твои слова наполнят его сердце отчаянием. Но ты подумай. Будь верна себе и своей звезде. Скажи еще слово и разрушь высокую стену, как разрушена была Иерихонская стена. Ты можешь это сделать. Все будет зависеть от мгновенного решения -- все: твоя судьба, судьба этого человека и судьба одной женщины, лицо которой я не могу разобрать.

Мак Барка разгладила черты на песке.

-- Что? Разве это все? -- спросил Майеддин.

-- Перед моими глазами все темно. Свет исчез с песка. Я еще могу сказать ей несколько мелочей, то есть, какой ей лучше носить цвет для счастья, какие дни выбирать для путешествий. Но она не похожа на других девушек и, пожалуй, пе захочет слушать такие советы.

-- Все цвета приносят Счастье. Все дни -- хороши, -- сказала Виктория. -- Благодарю тебя за то, что ты сказала мне, Делла Мак Барка.

Ей не хотелось слушать еще что-либо. Ей достаточно было того, что она слышала. Не то, чтобы она верила, что Мак Барка ясновидящая; по ей неприятно было упоминание о "брюнете". Всякая гадалка могла говорить о молодом брюнете, разбирая будущую судьбу молодой девушки; но здесь намеки были так ясны, что беспокойство Виктории перешло в отчаяние. Она старалась утешиться мыслью о почтительном поведении Майеддина со времени их знакомства. Даже за последнее время он переменился незначительно. Он говорил слишком много комплиментов, и то это могло быть последствием более близкого с ней знакомства. Вероятно, Делла Мак Барка, как многие сентиментальные старухи новейшей цивилизации, была слишком романтична и надо было во что бы то ни стало помешать ей внушать глупые мысли Майеддину. Такие мысли могли бы только испортить им обоим все остальное путешествие.

-- Помни все, что я сказала тебе, когда настанет время, -- проговорила Мак Барка.

-- Да, да, я буду помнить.

-- А теперь моя очередь. Погадай мне на песке, -- сказал Майеддин.

Мак Барка, сделала движение, как будто собиралась завязать мешок.

-- Я могу лучше предсказать тебе будущее в другой раз. Теперь это было бы неразумно. Кроме того, я устала.

-- В таком случае, скажи мне только то, что видишь в ближайшем будущем. Я чувствую, что мне принесет счастье дотронуться к песку там, где его коснулась рука "Уриеды".

Майеддин теперь иначе не называл Викторию, как "Роза" по-арабски "Уриеда", но так как Мак Барка называла ее точно так же, молодая девушка не могла оскорбиться этим.

-- Говорю тебе, что это скорее принесет тебе несчастие.

-- Счастье или несчастье, я желаю сейчас же узнать свою судьбу, -- настаивал Майеддин.

-- Пеняй на себя, а не на меня. Возьми горсть песку и задумай свое желание.

Майеддин взял песку с того места, где его брала Виктория, и пожелал, чтобы их судьба слилась так же, как смешивались крупинка этого песка.

Мак Барка провела свои три ряда знаков и стала читать, бормоча свою записную книжку. Но вдруг она уронила ее на колени, закрывая обеими тонкими руками черты на песке.

-- Что с тобой? -- спросил Майеддин, хмуря брови.

-- Я видела, что ты стоишь неподвижно и упускаешь благоприятный случай.

-- Я этого не сделаю.

-- Песок говорит это. Прикажешь продолжать?

-- Продолжай.

-- Я вижу опять для тебя случай достижения твоего желания. Ыа этот раз ты протягиваешь руку. Возможность дана тебе и тогда...

-- Что тогда?

-- Тогда -- я не могу тебе сказать, что тогда. Не спрашивай. Мои глаза совсем сонны. Пойдем, Уриеда, уже поздно Пора идти в нашу палатку.

-- Нет, -- сказал Майеддин. -- Уриеда может идти, но не ты.

Виктория быстро поднялась с шакальих шкур и туарегских подушек, приготовленных для нее Майеддином. Она пожелала ему покойной ночи и он со своим прежним спокойствием поцеловал свою руку после того, как Виктория ее пожала. Ио в его глазах блеснула злоба пли нетерпение.

Фафанн была в палатке, ожидая свою госпожу и румию. Матрацы, привезенные на спине гнедого мула, превратились в роскошные постели, покрытые пестрыми арабскими одеялами и великолепно вышитыми полотняными простынями. Па каждой постели было несколько подушек в тонких полотняных наволочках. Складные рамы, обтянутые сетками против москитов, были прилажены, чтобы защитить спящих от укусов; па складном столе стояла пара подсвечников французского золота и стеклянная лоханка и кувшин, украшенные рисунком золотых цветов; это были точь-в-точь такие же лоханка и кувшин, какие Виктория видела в лавке мадемуазель Субиз. Рядом были приготовлены полотенца из тончайшего полотна.

-- Какая роскошь окружает нас! -- воскликнула молодая девушка. -- Не понимаю, каким образом мы перевозим все эти вещи. Это вроде сказки из "Тысячи Одной Ночи", где стоит только коснуться лампы, и могущественный джин приносит все, что вам нужно.

-- Лорд Майеддин -- этот "джин", который привез с собой все, что ты только можешь пожелать, не давая себе даже труда об этом спрашивать, -- сказала Фафанн, оскаливая белые зубы и глядя исподлобья на румию. -- Но это еще не все. Эти вещи ты уже видала, но есть тут другие. -- она живо подняла с пола, покрытого коврами, большую зеленую глиняную лоханку. -- Она полна розовой воды, чтобы мыть твое лицо, так как вода в пустыне твердая и портит кожу вследствие присутствия в ней селитры, -- сказала Фафанн. -- "Сиди" запасся достаточным количеством розовой воды, чтобы ее хватило тебе до Гардайи в стране Мак-Зоб. А там он достанет новый запас.

-- Но эта вода для нас обеих, и скорее для Леллы Мак Барки, чем для меня. -- возразила Виктория.

Фафанн засмеялась. .

-- Моя госпожа больше не думает о своем цвете лица. Она только молится, и Сиди подарил ей амулет, которым дотронулись до Священного Черного Камня в Мекке. Этот амулет ей дороже всего; н ради него стоило, по ее мнению, предпринять это далекое путешествие, столь мучительное для нее. Розовая вода, тунисские духи и крем для лица, изготовляемый у матери нашего Сиди, все предназначены для тебя.

-- Нет, нет, -- настаивала молодая девушка. -- Я уверена, что они гораздо более предназначаются для Леллы Мак Барки, чем для меня. Она -- его двоюродная сестра.

-- Разве ты никогда не замечала, следя за встречными караванами, что молодые, красивые женщины всегда покойно сидят в "бассурах", тогда как старухи следуют пешком за верблюдами?

-- Я это заметила и нахожу это очень жестоким.

-- Почему, о румия? У них было свое золотое время. А когда у мужчины только один верблюд, он кладет ему на спину свое сокровище, счастье своего сердца. Мужчина должен быть мужчиной; это говорят сами женщины. А Сиди настоящий мужчина и к тому же очень знатный вельможа. Все хвалят его, как прекрасного охотника и меткого стрелка. Он не отделяется от лошади, когда сидит верхом, что ты, впрочем, сама могла заметить, и так же, как он скачет по пустыне, он охотно поскакал бы в сражение, так как он храбр, как лев, и силен, как сказочный герой. И тем не менее нет той мелочи, о коей оп с радостью не подумал бы, раз это касается тебя и твоего благосостояния. Тебе следовало бы гордиться всем, что оп делает, а не отрицать, что все эго -- для тебя. Моя госпожа сказала бы тебе то же, что я, а многие женщины умерли бы от зависти, например, дочери знатных Ага. Но может быть, у тебя, как у румии, другие чувства.

-- Может быть, -- скромно ответила Виктория, так как пылкое красноречие Фафанн произвело на нее удручающее впечатление. она почувствовала тяжесть на сердце, но тут же решила не поддаваться грустным предчувствиям.

"Что же может случиться со мной? -- думала она про себя. -- Ведь не напрасно завлекла меня так далеко судьба. Си Майеддин -- араб и не похож на мужчин, которых я знала доселе, вот и все. Муж моей сестры был ему другом, и он любил его. То, что он делает, делается для Кассима, а не для меня".

Щеки ее горели от целого дня, проведенного под палящим солнцем, и от ее мыслей; и все-таки ей не хотелось мыться розовой водой Си Майеддина, которую Фафанн налила в стеклянную умывальную чашку.

Тем временем Майеддин все еще сидел у костра с Леллой Мак Баркой.

-- Скажи мне теперь, -- проговорил он. -- Что ты видела?

-- Все было смутно. В другой раз, дорогой брат. Дай моим мозгам отдохнуть. Я чувствую себя, как выжатый апельсин.

-- И все-таки я хочу знать, иначе я не засну. Ты скрываешь что-то.

-- Все было туманно -- неясно. Я видела все, как сквозь облако. Тут был известный тебе большой дом. Ты был там гостем. Ты был счастлив, желание твое осуществилось и вдруг... клянусь Аллахом, Майеддин, мне не видно было, что случилось; голос песка звенел, как вихрь, у меня в ушах, и я поняла, что тебе не следует мешкать с исполнением твоего желания, того желания, которое ты задумал, прижав к сердцу песок.

-- Ты пе могла догадаться о моем желании, так как ты -- только женщина.

-- Я все видела, именно, потому что я -- женщина и обладаю этим даром. Ты сам знаешь это. Не откладывай исполнения твоего желания, иначе тебе придется ждать вечно.

-- Что же прикажешь делать?

-- Не мне давать тебе советы. Как ты только что сказал, я -- женщина. Действуй! Вот что сказал песок. А теперь, если ты не хочешь везти в "бассуре" мое бездыханное тело, отведи меня в палатку.

Майеддин проводил ее и не задавал больше никаких вопросов; по всю ночь он думал о словах Мак Барки и о ее совете. Хотя совет этот был опасен, он пришелся ему по сердцу.

Глава III.

Утром Майеддин все думал о том же и, проезжая по мрачной местности, ведущей в Гардаю и города провинции Мак-Заб, он часто и подолгу молчал. Иногда у него чуть-чуть не вырывались громко слова, которые без копца звучали у него в голове. "Если я буду откладывать, я буду ждать вечно. По в таком случае клянусь Аллахом, ждать я не намерен". Но все же он пе давал воли языку, хотя голова его горела, как будто на ней не было чалмы, защищавшей его от знойного солнца. "Я оставлю все по-старому пока мы в этой мрачной геенне", решил он. То, что предназначено, должно совершиться. Однако над всей этой страной тяготеет проклятие, пока не минуешь Мак-Заба.

Проехав Бу-Сада, он забыл свои опасения. Он был счастлив сознанием своего могущества среди родной пустыни, где европейцы были бы беспомощными пришельцами. Но теперь слова Мак Барки вновь пробудили в нем страх. Он придумал гаданье "па песке" в виде забавы, и сначала оно понравилось ему. Виденье Мак Барки, где играл роль брюнет иной национальности, пришлось ему как нельзя более по вкусу; а так как оп знал, что его двоюродная сестра верит песку, то на него ее слова и советы произвели впечатление. В конце оп заставил ее продолжать, когда она этого не хотела, и все-таки он сердился па нее за то, что она вызвала в нем сомнения относительно избранного им для достижения успеха образа действий. С девушкой одной с ним нации или даже со всякой девушкой, если бы он не любил так сильно, у него не было бы сомнений. Но он не знал, как надо обращаться с Викторией. Его любовь к ней была настолько велика, что она вселяла в нем страх, и, стараясь понять молодую девушку, он десять раз в день изменял свои намерения. Он яс привык к такой нерешительности, п ему была ненавистна собственная слабость. Отвернется ли она от него, если он нарушит дружеский союз, на основании которого она решилась ему довериться? Арабская девушка наградила бы его презрением, если бы оп продолжал держаться в рамках дружбы. "Может быть, в душе все женщины одинаковы", думал он. "Если теперь, получив предупреждение, я еще буду колебаться, я -- не мужчина". Наконец в уме его остался неразрешенным только один вопрос: "Когда?"

Два дня они путешествовали по опустошенной местности, где все казалось выжженным и лишенным всякой окраски, кроме грустного лиловатого неба, вспыхивающего по вечерам огненными закатами, страшными и величественными, как костры, сжигающие человеческие останки. Яркое зарево воспламеняло черные скалы, торчащие кверху, как зубы дракона, и придавало им отблеск меди; тогда как известковые пласты дикой "Чебки" казались тусклым серебром. Вдали все время виднелись синеватые холмы, за которыми, казалось, можно было ожидать вновь красоту и счастье, по путешествуя днем и ночью, маленький караван как будто нисколько не приближался к ним. Темная сила мрачной пустыни, на которую, по словам Майеддина, Мак-Забиты ниспослали свое проклятие, заставляла всегда живописные холмы отступать, оставляя только бурые волны твердой земли, на которые было трудно взбираться, а спускаться с пих бесконечно уныло.

Наконец, среди этой мерзости запустения, они увидали оазис, подобный драгоценному камню, упавшему в свиной хлев. Это был Берриан первый город мак-забитов, народа более древнего, чем арабы, и ненавидимого ими хуже евреев.

Майеддин не хотел проезжать по городу, раз можно было его избегнуть, так как в его глазах мак-забиты были не лучше псов, а он для них, хотя и наследник аги, не лучше падали.

Потомки финикиан, тирскпх и карфагенских купцов, мак-забиты никогда не были воинственны. Они воевали хитростью и при помощи наемников. Они бежали перед арабскими войсками, изгоняемые с места на место своими храбрыми врагами; теперь, чувствуя себя в безопасности за стенами своих семи священных городов, защищенные от врага большой мрачной пустыней, они мстили победителям лукавством и находчивостью, сделавшись богачами и великими ростовщиками. Хотя они и перешли в мусульманство, но отступничество было для Майеддина хуже религии христиан, которые, по крайней мере, были искренни. Он даже не хотел показать Виктории странный минарет Беррианской мечети, выделявшейся, как коричневый обелиск, на прозрачном небе, так как существование его он считал позором.

-- Не говори о нем, не смотри на пего, -- сказал он Виктории, когда она вскрикнула от удивления при виде этой большой иглы Клеопатры. И не разделяя его предубеждения она продолжала смотреть, а он не смел просить ее спустить занавески своего "бассуара", как сделал бы с девушкой одной с ним крови.

Странный город с его битком набитыми причудливыми домами, горящими золотом па ярком солнце, казался Виктории прекрасным, в особенности после унылых дней, проведенных в мрачной пустыне. Другие шесть городов, называемых Мак-Забами священными, были еще очень далеко. Она знала это, потому что Майеддин сказал ей, что они спустятся только на следующий день в долину Мак-Заба. Берриан и Гуэррара были на верхнем плоскогорий; Виктории было очень жаль проехать мимо, так как Берриан казался ей самым восточным городом, который она когда-либо видела. Она невольно задавала себе вопрос, согласился ли бы Майеддин переночевать здесь, если бы она попросила его об этом? Но она не хотела больше ни о чем просить его, так как он перестал быть тем верным другом, каким она считала его доселе. Как-то ночью, вскоре после гаданья, ей приснился страшный сон о Майеддине. Около своей палатки она услыхала мягкую бархатную поступь и выглянув увидала великолепного рыжего тигра, который смотрел на нее топазовыми блестящими глазами так пристально, что она не могла отвернуться. Она знала, что этот хищник -- Майеддин; что каждую ночь он превращается в тигра и что в виде тигра он гораздо более походит на себя, чем тогда, когда принимает образ человека.

Они гуськом проехали мимо Берриана: сначала мегари, затем белый жеребец, наконец вьючные верблюд и мул. Ехали они медленно по неровной дороге на окраине зеленого оазиса. Из-за пальм с презрением п любопытством следили за ними мужчины, женщины и маленькие дети, похожие на роскошных тропических птиц в своих красных, оранжевых и зеленых платьях. Виктория с тоской обернулась на Берриан, так как знала, что ей вновь предстоит тяжелый путь под палящими лучами солнца. Они поднимались и опускались с холма на холм, гнетуще действующих на воображение своим однообразием. Ио к вечеру, когда усталые животные взобрались па вершину холма, похожего на мутную волну, перед их глазами предстал белый обелиск, застывший и бледный, как палец мертвеца, а когда начался крутой спуск, перед нашими путешественниками засверкали пять городов, скрытых среди пустыни, как волшебное царство. Вся страна, известная под именем Вади Мак-Заб открылась глазам наших путешественников, как будто они смотрели через край огромной чаши. Здесь в довольстве жили потомки тирцев и карфагенян, нашедшие убежище в роскошной долине среди окружающей дикой местности.

Виктории казалось, что она видит одно из самых интересных зрелищ в мире; эти пять городов, местами сверкающие белизной, местами отливающие бронзой, были тесно выстроены па пяти конусообразных холмах, точно выростающпх со два золотистой чаши; назывались они: Гардайя, Бэни-Исгуэн, Бу-Нура, Мелика и Эль-Атфуф. Вершина каждого холма как бы продолжалась таким ясе изящным минаретом, каким Виктория уже любовалась в Берриане. Оазис, служащий источником богатства Мак-Забитов, окружал зеленым кольцом все города. Когда караван спускался но великолепной дороге, проведенной Мак-Забитами по склону их волшебной чаши, до слуха путешественников доносился скрип сотни колодезных цепей. Негры, освобожденные рабы богатых Мак-Забитов, бежавшие взад и вперед, чтобы черпать воду, -- казались черными муравьями.

Добравшись до самого дна чаши, надо было проехать по длинной и единственной современной улице столицы Мак-Заба, Гардайи. Поднялся ветер, кружа золотистый песок и отгоняя его па запад, где яркое пламя заката придало ему красный, кровавый оттенок.

-- Когда песок пустыни превращается в кровь, следует ожидать несчастья, -- шепотом сказала своей госпоже Фафанн, приводя бедуинскую поговорку.

Мак-Забиты неохотно дают ночлег иностранцам, а тем более арабам; а в Бэни-Исгуэне, самом священном, таинственном городе, совсем запрещено оставлять на ночь неизвестных. Но у Майеддина, уважаемого французскими властями так же, как и своими единоплеменниками, были друзья на каждом военном посту и в каждом арабском присутственном месте. Французский офицер, служивший в Гардайе, был женат на арабской девушке знатной семьи, несколько сродни отцу Майеддина. Офицер этот был в командировке в Алжире, а жена гостила в палатке у своего отца, так что он предложил Майеддину свой дом, расположенный в нескольких милях от города. Эго было продолговатое низкое строение, выстроенное из приготовленного известным образом песка, но выбеленное снаружи и названное "Жемчужиной".

Здесь они ночевали в прохладной тени оазиса и рано утром тронулись дальше.

Как только они выехали из таинственной долины, где нашла себе приют целая народность, Виктория почувствовала -- скорее, чем заметила -- перемену в Майеддине. Она не могла отдать себе точный отчет, в чем это выражалось, но мысленно она определяла эту перемену тем, что он стал еще более арабом. Его любезности менее отзывались французским лоском, а скорее почти царским гостеприимством молодого бея, провожающего иностранную принцессу по своим владениям. Всегда "trè s mâle" [очень мужественный], как восторженно говорили о нем француженки, и Майеддин выражал свою мужественность более дико. Он был беспокоен и не всегда удовлетворялся тихой ездой на Эль-Биоде рядом с высоким белым "мегари"; часто скакал он вперед, а затем обратно к маленькому каравану, несясь прямо навстречу животным; иногда казалось, что он сейчас с ними столкнется, но в то мгновение, когда сердце Виктории переставало биться, он вдруг осаживал своего коня, так что передние ноги Эль-Биода, кованные по-арабски, били по воздуху, а конь сам почти садился на землю, напрягая мускулы под тонкой атласной кожей.

Иногда Майеддин соскакивал с лошади, давая полную свободу Эль-Биоду, и шел рядом с Гуэльби той упругой походкой, которую сохранили древние расы, не стесненные городской цивилизацией.

Глаза араба стали более блестящи, и он часто и пристально смотрел на Викторию вопреки привычке сынов Ислама опускать глаза перед европейскими женщинами, которых они уважают.

И так день за днем они продолжали путь по безграничной пустыне, и Виктория больше не спрашивала у Майеддина названия того места, куда они направлялись. Мак Барка оживлялась вое более и более, точно она ожидала чего-то очень приятного, к чему с каждым днем приближалась; если бы даже у Виктории явилось дурное предчувствие, поведение Мак Барки придало бы ей мужества. Они ехали куда-то, Мак Барка знала -- куда и радовалась. Молодая девушка теперь была убеждена, что едут они обе в одно и то же место, хотя раньше она в этом сомневалась. Новому впечатлению способствовали некоторые намеки Мак Барки.

"Привычка к югу" (habitude du sud), как говорил Майеддин, начинала овладевать молодой девушкой. Иногда она боролась против этого чувства, опасаясь, что оно совершенно засосало Сэди; иной раз оно было ей приятно; но ей всегда было одинаково трудно с ним бороться.

-- Пустыня овладела тобой, -- сказал однажды Майеддин, долго молча наблюдавший за ней и заметивший восторженное выражение ее глаз. -- Я знал, что рано или поздно это случится.

-- Нет, -- ответила Виктория. -- Я не принадлежу пустыне.

-- Если не сегодня, то это будет завтра, -- договорил он, точно не слыхал ее возражения.

Они направлялись в Уарглу. Это он соблаговолил сказать ей, хотя быстро прибавил, что они там не остановятся. Он все еще ждал, хотя они уже миновали черную пустыню. Он больше ничего не боялся здесь, где европейцы появляются по одному в год, да и арабы редко бывают, кроме спаги, везущих почту из одного арабского поста на другой, или солдат, перемещаемых с одного места на другое. Прекрасная страна золотистых дюн с горизонтом, похожим на бурное море, была в его мыслях предназначена для объяснения в любви.

Еще до Гардаи, Виктория уже не с таким лихорадочным нетерпением ждала встречи с Сэди; правда, она все-таки желала считать дни до свидания с ней, но теперь она настолько сжилась с безмолвием и яркими красками пустыни, что помимо воли вступила в новый фазис. Что значило несколько лишних дней после стольких лет ожидания? Она удивлялась, как она могла раньше желать проехать пустыню в большом автомобиле Невилля Кэрда; тем не менее она ни минуту не забывала Стивена Найта. Мысли о нем и о пустыне были как-то непонятно связаны для нее, в особенности с того дня, когда танцуя в палатке Аги она увидала перед собой лицо Стивена, явившееся точно в ответ на ее призыв. Она теперь постоянно призывала его. Лишь только она замечала какой-нибудь красивый эффект света или тени, она мысленно твердила: "Как я бы желала, чтобы он был здесь и видел это!" Она никогда мысленно не называла его. Для нее "он" было самым подходящим именем. И все-таки ей в голову не приходило, что она "влюблена" в Найта. У нее никогда не было времени думать о любви. В ее жизни всегда была Сэди, затем танцы; а стремление к деньгам, чтобы отправиться в поиски за сестрой, всегда заменяло мысль о любви и замужестве, которой занято большинство молодых девушек. Вот почему она не умела определить свое чувство к Стивену. Но если у нее возникало сомнение, она объясняла себе свою симпатию тем, что он совсем не был похож на других мужчин и что, хотя она знала его всего несколько дней, он с первой минуты знакомства казался ей более другом, чем Си Майеддин или кто-либо другой из гораздо более знакомых ей людей.

В дороге у нее являлись чудные мысли о пустыне, но она не делилась ими, так как Мак Барка не поняла бы их, а Майеддину она не хотела говорит о них.

Любимым ее прилагательным было "горящий", так как она представляла себе, что пустыня упала прямо с солнца. Цвет песка и неба был раскаленный, светящийся. Вся Сахара трепетала огнем созидательной скрытой космической силы, в которой нуждались люди первобытных рас, еще не усвоившие более тонкой цивилизации.

Когда Виктория выглядывала из "бассура", она чувствовала, как солнечный зной давит ей голову, подобно золотой крышке золотого ящика. Она точно чувствовала ее тяжесть, а за ней скрытую мощь, которая способна была раздавить ее, как львиная лапа может смять цветок.

Эта мощь была сама Африка, дикая, жестокая, как огонь, вечно тлеющая, иногда вспыхивающая восстанием Ислама против других религий; но сердцем всего пожара была пустыня. Только изредка зелень свежего оазиса охлаждала ее, как детские. пальчики, касающиеся лба безумца.

Иногда проходили караваны по волнистому необъятному пространству между страной Мак-Заб и Уарглой, столицей Соломона, куда царица Савская приезжала на своем "мегари": караваны ярко-желтые и красные, которые двигались по пустыне, как огненные языки, направляясь па восток, навстречу восходящему солнцу, или на запад, где солнечный закат охватывает небо, как огромный пурпуровый веер или хвост небесного павлина.

То, что она раньше думала о безлюдности пустыни и то, что она видела теперь, так же мало было похоже, как осенний лист, видимый простым глазом или -- кишащий жизнью под стеклом микроскопа.

Молодой девушке никогда не надоедало следить за уходящими в даль трактами, по которым идут караваны. Они напоминали ей след, оставляемый на море кораблем. Она иногда смотрела на опустевший горизонт, как вдруг из-за песочных волн появлялись навьюченные верблюды, подобно ладьям на пустынном море.

Они были очень эффектны, эти безгласные степенные животные, но Виктория жалела их, потому что их заставляли работать до изнеможения и бросали по пути, когда они больше не могли служить своим жестоким хозяевам.

"Милые мои, это только первый фазис вашей жизни", мысленно обращалась она к ним, с интересом наблюдая сердцевидные следы их мягко ступающих ног. "Ждите следующего своего появления на земле. Оно, наверно, вознаградит вас за все переносимые теперь страдания.

Майеддин, однако, заявил Виктории, что верблюдов жалеть нечего, так как их страдания вполне заслужены. Он рассказал ей, что однажды существовало племя людей, гордых и надменных, мнивших себя лучше всех на свете. Они отступили от настоящей веры, и Аллах, чтобы прекратить распространение их ереси, превратил их в верблюдов. Он заставил их нести бремя их грехов в виде горба на спине, а также перевозить добро Правоверных, коих религию они втоптали в грязь. Сохранив дух непокорности, они, однако, должны склонять колена, чтобы принять поклажу и вставать по приказанию вожака.

Помня свое прошлое, они каждый раз громко протестуют против насилия, и выражение оскорбленного достоинства никогда не покидает их лица. Но у них, как и у аистов, свое утешение. По искуплении грехов, им предстоит вновь родиться людьми, а какое-нибудь новое непокорное племя превратится в верблюдов.

Пропутешествовав еще пять суток от Гардаи, Виктория со своими спутниками очутилась в пустыне, полной движения и интереса. Навстречу шло много караванов, направляющихся к северу. Молодые девушки улыбались, сидя в своих красных бассурах, окруженные кастрюлями, всякой домашней утварью и узлами с нарядами; маленькие дети на вьючных верблюдах, утопая в ярко-красных тряпках, держали в руках кричащих куриц и петухов, привязанных за лапу; красавцы-негры с крепкими обнаженными шеями, похожими на черный мрамор, пели находу странные заунывные песни; арабы в белых одеждах и с зелеными чалмами, свидетельствующими о посещении Мекки, шли около своих молодых жен, сидящих на верблюдах. Древние старухи в желтых поношенных платьях замыкали шествие, погоняя ослов, навьюченных бурдюками, наполненными маслом. Маленькие верблюды с мохнатыми горбами следовали за своими матерями. Изящные серые охотничьи псы ссорились с кабильскими собаками среди стад черных и белых коз; а ночью на небе виднелось отражение костров, зажженных отдыхающими караванами, розовый свет которых напоминал северное сияние.

Подъезжая к самому городу Уаргла, Виктория увидала свой первый мираж. Это было соленое озеро, в лазоревых волнах которого гуэльби и другие животные как будто утопали до колен; а огромный оазис казался столь близким, что молодой девушке хотелось протянуть руку, чтобы коснуться стволов пальмовых деревьев.

Мак Барка устала, так что они два дня отдыхали в странном городе Гуара (что значит, "город Роз"), выстроенном, согласно преданию, в одну ночь ангелами для царя Иерусалимского, Соломона. Они, как всегда, остановились в доме каида и его дочери -- близнецы рассказали Виктории много странного об обычаях местного населения; насколько счастливее и свободнее были они, чем арабские девушки, насколько нравственнее и вместе с тем веселее была жизнь в Уаргле, царице оазисов, чем в других менее просвещенных городах; как изумителен был "monlet-el-rass" или танец, вылечивающий от головной боли и мозговых страданий; как замечательны были здесь гадалки; и как приятно и весело было наблюдать свадебные шествия на улицах в тот единственный день в году, когда в Уаргле можно венчаться.

Самая хорошенькая сестра называлась Зора; у нее были черные локоны, спадающие из-под красной повязки прямо па блестящие глаза.

-- Ты любишь Си Майеддина? -- спросила она у румии с невинной смелостью.

-- Я его люблю, как друга, который был ко мне очень добр, -- ответила Виктория.

-- А не как любовника, о румия? -- спросила Зора, гордящаяся своим знанием арабского языка.

-- Нет. Не как любовника.

-- Разве есть в таком случае человек одной с тобой народности, которого ты любишь, как любовника, о Роза Запада?

-- У меня нет такого человека, о, серебристый месяц!

-- Си Майеддин будет твоим возлюбленным, желаешь ли ты этого или нет.

-- Ты ошибаешься, о, Зора.

-- Я не ошибаюсь. Если тебе еще неизвестно, что я говорю правду, ты это узнаешь через несколько дней. Когда ты поймешь, как бьется для тебя его сердце, вспомни наш сегодняшний разговор под сенью апельсинных деревьев.

-- Я скажу тебе, что ты ошиблась на этом же месте под сенью апельсинных деревьев, когда буду возвращаться этим путем без Си Майеддина.

Гуарская девушка покачала головой, встряхивая кудрями.

-- Какой-то внутренний голос подсказывает мне, что ты никогда, больше не возвратиться этой дорогой, о румия; и мы никогда больше не будем говорить здесь под сенью апельсинных деревьев.

Глава IV.

Если бы здесь не было Зоры и ее сестры Кадиджи, Майеддин решил бы, что в Уаргле настал его час. Но хотя он не видел и тени женщины в доме каида, до его ушей доносился смех молодых девушек, смешивавшийся со смехом Виктории; и он хорошо знал солидарность между собой женщин, носящих фату, и был уверен, что хотя Виктория -- румия, ей с радостью помогли бы дочери каида, если бы она попросила защищать ее от нелюбимого человека.

Итак, он опять отложил объяснение и, когда они выехали из Уарглы, они казались все еще в прежних отношениях. Наконец они очутились в полосе низких дюн, очертаниями похожих на занесенные песком палатки кочевников; в стране драгоценных разноцветных камней и озер, напоминающих грустные остановившиеся глаза мертвого лица.

Чем ближе подходили они к большому городу -- оазису Туггурту, тем крупнее становились дюны, вздымающиеся до горизонта золотыми волнами. Мак Барка знала, что она приближается к своему родному гнезду, так как, несмотря на долгое отсутствие, она прекрасно помнила всю местность. Ей хотелось указать Виктории места, представляющие исторический интерес, но Майеддин запретил ей говорить что бы то ни было. Раньше, чем объявить Виктории, что они приближаются к новому городу, он хотел сообщить ей нечто более для него важное. По этой причине Мак Барка скрывала свои мысли, не болтая даже с Фафанн; хотя она любила Викторию, она любила еще больше Майеддина. Она простила ему, что он заставил ее путешествовать обходным путем ради своего желания быть дольше в обществе Виктории, и простила потому, что путешествие приходило к концу и она чувствовала себя лучше, а не хуже. Помимо этого, она была убеждена, что Майеддин делает все для пользы румии.

Хотя им оставалось всего несколько миль до Туггурта, и они могли добраться до него до наступления темноты, Майеддин, тем не менее приказал сделать привал. Негры разбили палатки среди дюн там, где еще не видно было высокого шпица мечети города Темасина, и Си Майеддин отвел свой караван в сторону от большого тракта, где пустыня во всей своей красе казалась наименее населенной.

Лишь только начались сумерки, лагерь был готов, и суданцы принялись готовить обед. Никогда еще с самого начала их путешествия не было такого великолепного солнечного заката, и Майеддин счел это счастливым предзнаменованием.

-- Если ты пройдешься со мной, Уриеда, -- сказал оп, -- я тебе покажу то, что ты еще никогда не видела. Когда отдохнет моя двоюродная сестра и ужин будет готов, я приведу тебя обратно.

Они вместе стали подыматься и опускаться по дюнам, пока не скрылись из виду лагерь и костер, дым которого подымался, как черный газовый шарф, прямо к небу, отливающемуся зеленым лиловым, красным и золотым цветом. Виктория и раньше часто гуляла с Майеддином на закате, так что не могла отказать ему, но на этот раз она охотно осталась бы с Мак Баркой.

Песок странно хрустел у них под ногами, как будто они ступила по сухим гренкам. Вскоре они остановились па вершине дюны, и Майеддин вынул из капюшона своего бурнуса полевой бинокль самого современного типа.

-- Взгляни вокруг, -- сказал он. -- Я все время имел при себе этот бинокль, но я приберег его на сегодняшний день, чтобы сделать тебе неожиданное удовольствие.

Виктория подняла к глазам бинокль, который оказался очень сильным, и вскрикнула от удивления и ужаса. Дюны внезапно стали великанами. Волны песку, вздымающиеся до небес, угнетали возвышаясь над головой, как будто она была мухой среди бурного океана. Чудовищные желтые образы грозили ее поглотить. Она чувствовала себя бабочкой в клетке со злыми львами.

-- Какой ужас! -- воскликнула она, опуская бинокль.

Действие, произведенное биноклем на молодую девушку, было как раз такое, какого ожидал Майеддин. Раз в жизни Виктория оправдала его ожидания. "Она в конце концов такая же женщина, как другие", подумал он.

-- Если бы ты была одна среди этого моря золота, покинутая всеми и без другого проводника, кроме звезд небесных, то ты могла бы говорить: "какой ужас", -- ответил он. -- Эти волны отделяют тебя от севера, откуда ты явилась, и вздымаются еще выше между тобой и желанной целью твоего путешествия. А дальше там, где ты должна найти сестру, даже нет таких трактов, по которым мы ехали до сих пор. В этом сыпучем песке не только погибли и затерялись люди и верблюды, но целые караваны и армии. Надгробными памятниками им служат дюны, и никто не будет знать, где они до того дня, когда весь мир будет в виде свитка лежать в руках Аллаха.

Виктория побледнела.

-- Ты раньше всегда старался заставить меня полюбить пустыню, -- медленно проговорила она. -- Если и было что-нибудь неприятное, что я могла увидеть, ты всегда просил меня отвернуться, а если я случайно и замечала что-нибудь, ты сейчас начинал петь веселую песнь, чтобы заставить меня забыться. Почему -- ясе ты теперь хочешь меня напугать?

-- Я совсем не хочу причинять тебе неприятности, Уриеда. -- Голос Майеддина изменился и стал нежным и молящим. -- Я только хочу, чтобы ты знала, какой беспомощной ты могла бы быть среди дюн, где днями нельзя встретить ни одного человека. А если бы ты и встретила кого-нибудь, то это был бы Туарег с синей маской, длинным ножом за поясом и сердцем холоднее стали.

-- Я хорошо знаю, что в одиночестве я была бы бессильна, -- сказала Виктория; -- Но зачем же тебе понадобилось говорить мне об этом?

-- Может быть, это и не нужно, -- сказал Майеддин. -- Но есть другая вещь, которую мне необходимо высказать. Я больше не могу ждать. От того, что я так долго молчал, душа моя горит, о Роза! Люблю тебя. Умираю из-за тебя и должен сделать тебя своею!

Он схватил ее руки и прижал их к своим губам. Затем, одурманенный прикосновением ее нежной кожи, он обнял ее и покрыл ее своим бурнусом, как будто хотел скрыть ее даже от взоров угасающего солнца. Но она откинулась назад, отталкивая его ладонями рук, прижатых к его груди. Она чувствовала под руками биение его сердца, похожее на стук большого молота.

-- Ты -- не настоящий араб! -- крикнула она ему.

Слова эти кольнули его по самому и, может быть, единственному больному месту.

Он рассчитывал, что она будет кричать, протестовать, бороться, наконец будет просить ее отпустить, но ее слова были совершенно неожиданным для него ударом. Выше всего он ценил свое сознание, что он настоящий араб. Невольно он освободил ее стан, а она, воспользовавшись этим, вырвалась из его объятий и остановилась перед ним с расширенными зрачками и прерывающимся дыханьем. Но в то мгновение, как она отделилась от него, он схватил ее за кисть. Он не нажимал ее слишком сильно, но его тонкие, смуглые пальцы давали ей ощущение железного браслета. Она знала, что не может вырвать руки, благодаря перевесу его силы; знала также, что не может улучить момент, чтобы освободиться, как сделала это в первый раз; застигнутый однажды врасплох он будет уже на стороже, и она даже не старалась бороться, но не сводя глаз, смотрела на Майеддина. Сердце ее стучало тоже, как молоток, при мысли, что она здесь одна среди поглотивших ее дюн. Если бы здесь был Стивен Найт -- но он был далеко: а Майеддин, которому она доверилась, служил другому Богу, чем она. Его отношение к женщинам было совсем другое, чем отношение Стивена.

-- Подумай о твоем белом ангеле, -- сказала она. -- Он стоит между тобой и мной.

-- Нет, он даст тебя мне, -- ответил Майеддин. -- Я тебе не желаю зла, а только добра, пока мы с тобой будем живы. Мой белый ангел желает, чтобы ты была моей женой. Ты не должна говорить, что я ненастоящий араб. Я верен себе и Аллаху, когда я говорю тебе, что дольше ждать я не могу.

-- Но ты неверен мне, если ты хочешь заставить меня против воли сделаться твоей женой. Мы пили из той же чаши. Ты должен быть со мной честным.

-- А разве бесчестно любить?

-- Твоя любовь не настоящая, иначе ты прежде всего думал бы обо мне, а не о себе.

-- Ты -- моя первая забота на свете. Ты для меня -- весь мир. Я хотел ждать, пока ты будешь в объятиях своей сестры. Но с того вечера, когда ты танцевала предо мной, моя любовь разрослась, как огонь, питаемый смолой. Если я оскорбил тебя, ты сама виновата. Ты была слишком хороша в тот вечер. Я с тех пор стал безумным. Теперь ты должна дать мне слово, что выйдешь за меня замуж согласно закону Ислама. Потом, когда мы найдем священника твоей веры, он может обвенчать нас.

-- Пусти мою руку, Си Майеддин, если ты хочешь, чтобы я продолжала говорить с тобой, -- сказала Виктория.

Он улыбнулся и исполнил ее желание, так как знал, что все равно она не может убежать от него. Через несколько мгновений он опять намерен был обнять ее.

Его улыбка не обнадежила молодой девушки. Она вспомнила Зору и апельсинные деревья под сенью которых говорила с ней.

-- Что ты сделаешь, если я скажу, что не хочу быть твоей женой? -- спросила она спокойно, но несколько сдавленным голосом.

Глаза его сверкнули. Луна уже стала всходить, а солнце только что зашло, и оба света, розовый и серебристый, придавали лицу Майеддина сверхъестественный оттенок, "как будто он был оживившейся бронзовой статуей" подумала Виктория, вспомнив свой танец статуи, как та тоже внезапно оживлялась.

Он никогда еще не был так красив, но его красота пугала ее, так как он казался человеком, к состраданию которого напрасно будешь взывать.

Он несколько мгновений не отвечал на ее вопрос, но смотрел ей прямо в глаза.

-- Если ты ставишь мне так откровенно этот вопрос, -- наконец произнес он, -- то знай, что я постараюсь, чтобы твой "отказ" превратился в "согласие". Но не заставляй меня быть с тобой резким, сокровище моего сердца, душа моей души! Говорю тебе, судьба твоя решена. Песок изрек истину -- песок, собранный здесь, среди этих дюн. Я отчасти ради этого завлек тебя сюда.

-- Гаданье на песке! -- воскликнула Виктория. -- Лелла-Мак-Барка сказала тебе...

-- Она сказала мне, -- не терять времени. Ее совет вполне соответствует голосу моего сердца. Смотри, о Роза, на луну, озаряющую песок, -- песок, сочетавший твою жизнь с моей. Смотри, песчинки приобретают очертания рук Фатьмы; эти руки указывают тебе на меня, а мне на тебя. Пустыня сочетала нас. Пустыня отдает нас друг другу. Пустыня не допустит никогда нашей разлуки.

Виктория глазами следила за движением руки Майеддина. Песчинки сверкали в лучах заходящего солнца и восходящей луны, как миллиарды светляков, прикованных к земле. Они, казалось, подмигивали ей своими холодными глазками, ожидая ее решения. А она совсем не знала, -- что ей делать.

Глава V.

-- Разве ты хочешь, чтобы я тебя возненавидела, Си Майеддин? -- спросила она.

-- Я не боюсь твоей ненависти. Когда ты будешь моею, я сумею превратить ее в любовь.

-- Может быть, это удалось бы тебе с девушкой одной с тобой крови; но я вижу теперь, насколько далеки друг от друга наши души. Если ты будешь упорствовать в твоем коварстве, они никогда не сойдутся.

-- Коран учит нас, что душа женщины не может сравниться с нашей.

-- Я это читала. И если бы даже не было еще более веских причин, то этого было бы совершенно достаточно, чтобы между мной и тобой выросла высокая стена.

Майеддин впервые рассердился на молодую девушку; но это нисколько не умалило ни его любви, ни желания обладать ею.

-- Твоя сестра не испытывала такого чувства, -- сказал он злобно.

-- Тем более испытываю его я. Не совсем то умно приводить мою сестру в подтверждение твоего мнения.

-- Мне не нужно никакого подтверждения, -- ответил он угрюмо. -- Я сказал тебе то, что думаю. Дай мне свою любовь, и ты будешь вить из меня веревки. Откажи мне в любви, и я сломлю тебя. Нет! не пытайся убежать от меня. В одну секунду я могу заключить тебя в свои объятия. Если бы даже тебе удалось добраться до Мак-Барки, то какая польза от того, что ты будешь хватать ее за платье и взывать о помощи? Она не поможет тебе. Для нее моя воля -- закон, она станет законом и для тебя, если ты не захочешь держать меня на шелковом шнурке, на пряди твоих шелковистых волос. Никто не откликнется на твои вопли, ни Фафанн, ни суданские слуги. Мы совершенно одни, вдвоем с тобой среди пустыни. Понимаешь ли ты это?

-- Ты объяснил мне все слишком ясно, и я поняла. Я не буду пытаться убежать. Ты, конечно, можешь взять меня, раз ты забыл всякую честь и ты сильнее меня. Но все-таки я не соглашусь быть твоей женой, пока я жива. Разве тебе приятно будет держать в объятиях мертвую девушку, Си Майеддин?

-- Мертвая или живая -- ты будешь моею. Даже если ты несколько мгновений будешь жить в моих объятиях, то это стоит целой жизни, быть может, даже целой вечности.

-- А если я люблю другого, -- ты тоже согласен взять меня?

Он схватил ее за плечи руками твердыми, как сталь.

-- Разве ты смеешь говорить мне в лицо, что ты любишь другого человека?

-- Да, смею, -- ответила она. -- Убей меня, если хочешь. Так как я беззащитна, убей мое тело, и пусть Бог унесет мою душу туда, куда ты не можешь добраться. Я люблю другого.

-- Назови мне его, чтобы я мог его найти.

-- Я не назову его. Ты ничем не заставишь меня произнести его имя.

-- Это тот человек, который был с тобой на пароходе.

-- Я уже заявила, что не скажу тебе.

Майеддин стал трясти ее так, что волосы ее рассыпались по плечам, как в тот день, когда она танцевала. Она походила на бледного ребенка, и вдруг необыкновенная нежность проснулась в душе араба. Он сам удивился этому чувству, так как раньше никогда не испытывал его; он любил всегда страстно, но нежности не было в его любви.

-- Белая звездочка, -- сказал он, -- ты пока еще ребенок, и я никогда не поверю, чтобы к твоим губам прикоснулся мужчина. Ведь я не ошибаюсь?

-- Ты не ошибаешься, но только потому, что он не любит меня. Я только люблю его, -- ответила она наивно. -- Я догадалась о своем чувстве только сейчас, когда ты сказал, что заставишь меня полюбить тебя, а я поняла, что тебе это никогда, никогда не удастся. И я буду любить того человека всю мою жизнь, если даже никогда больше не увижу его.

-- Ты никогда не увидишь его. Было мгновение, что я ненавидел тебя, о Роза, и смотрел на тебя сквозь кровавый туман. Но ты так молода, так бела, так хороша! Ты прошла со мной такой далекий путь и была так мила и кротка. В моей душе проснулась такая к тебе жалость, которой я никогда ни к кому не чувствовал. По всей вероятности, в твоих глазах есть таинственная сила. Мне кажется, что вся душа твоя глядит из твоих глубоких зрачков, и я готов пасть на колени перед тобой в немом обожании, да простит меня Аллах! Я знал, что ни один мужчина не целовал тебя. Тот человек, которого -ты яко бы любишь, существует для тебя только, как мечта, сон, виденье. Этот час принадлежит мне. Мак Барка сказала мне ловить свое счастье. Но если ты мне дашь только одно обещание, я клянусь головой своего отца, что не прикоснусь к тебе.

-- Какое обещанье?

-- Клянись, что, если твоя сестра, Саида, соединит наши руки, ты будешь моей женой.

Лицо молодой девушки прояснилось, и золотые дюны, отливающие серебром в лунных лучах, уже не казались чудовищами, готовыми ее поглотить. Она была уверена в Сэди, как в самой себе.

-- Это я могу тебе обещать, -- сказала она.

Он глубокомысленно взглянул на нее. -- Ты вполне доверяешь своей сестре?

-- Вполне.

-- А я... -- но он не докончил фразы. -- Я рад, что высказался вовремя, -- сказал он. -- Ты знаешь теперь, что я люблю тебя, что рядом с тобой -- мужчина, а не статуя. И я не упустил своего счастья, раз добился твоего обещания.

-- Если только Сэди соединит наши руки.

-- Это одно и то же.

-- Ты не знаешь моей сестры.

-- Но я знаю... -- Он опять оборвал. Лучше было не говорить некоторых вещей, даже при таком лице, которому не представится более случая раскрыть тайну. -- Теперь я могу считать, что мы заключили перемирие? -- спросил он.

-- Да.

-- Забудь в таком случае, что я тебя напугал.

-- Ты меня не напугал. Я не знала, что мне делать, и думала, что мне придется умереть, не повидав Сэди. Но все же я не боялась... я думаю... я надеюсь, что я не испугалась.

-- Тебе не придется умереть, не повидав сестры. Теперь более, чем когда-либо, я поспешу доставить тебя к ней. Но ты умрешь, не увидав больше никогда лица того человека, которого ты отказалась назвать. Ты никогда не увидишь его на этом свете, а если мы с ним встретимся, я убью его.

Виктория закрыла глаза и прижала к ним руки. Она чувствовала себя очень одинокой среди дюн в обществе Майеддина. Она не решалась теперь мысленно призывать Стивена из опасения, что он услышит и явится. И все-таки она была не вполне несчастна, так как чудно было ей узнать, что такое любовь: она любила Стивена Найта.

-- Ты пустишь меня теперь к Делле Мак Барке? -- сказала она Майеддину.

-- Я сам провожу тебя к ней, -- ответил он, -- так как ты дала мне свое обещание.

Глава VI.

На плоской, белой крыше, местами украшенной куполами, стояла женщина, глядя на бесконечные волны желтого песку, огромное пространство золотого безмолвия, не имеющего границ ни на восток, ни на запад, ни на север, пи на юг.

Ее лицо не было покрыто фатой, но темно-синяя роскошная материя спадала приятными складками с головы и почти до пят прикрывала платье оранжевого цвета с низким вырезом вокруг шеи и рукавами ниже локтя. Взгляд женщины был устремлен па запад, и она заслоняла глаза рукой: солнце, близкое к закату, озаряло ее лицо и волосы, отчетливо обрисовывая правильные черты, придавая ее каштановым волосам золотисто-рыжий оттенок и зажигая в ее карих глазах желтоватые огоньки, похожие на блеск топазов или янтарных бус, спускавшихся цепью до ее колен.

С белой крыши можно было увидать многое, кроме огромных монотонных дюн, по краям коих точно вспыхивали постоянно огненные языки.

Тут виднелась крыша мечети "Зауя" с низкими белыми куполами, окружающими минарет, как в школе ученики окружают "талеба" или учителя. На крыше мечети кипела работа; здесь делали рамы для "бассуров", которые в законченном виде должны были поступить в собственность великого марабута, величайшего их всех находящихся в живых марабутов, владельца Зауи и всей пустыни с ее народонаселением, простирающейся до горизонта.

Были и другие крыши, вздымающие свои купоны среди лабиринта открытых дворов и тунелеобразных крытых и некрытых коридоров, составляющих огромную безалаберную "Заую" или священную школу города Уэд Тольги. На этих крышах шли занятия, способные заинтересовать иностранца, так как тут пряли шерсть, шили мужские бурнусы и женские платья и даже вышивали седла; но женщина, устремившая взгляд на запад и заслоняющая от солнца глаза, устала от жизни на раскаленных крышах и тенистых дворах.

Вдали, на расстоянии восемнадцати миль, виднелись двадцать тысяч куполов Уэд Тольги, пустынного города, заменившего более старинную "Заую", и "уэд" или река, отделяющая священное строение на золотистом холме от уродливой деревни, выстроенной во избежание наводнений на фундаменте из пальмовых стволов.

В отдалении куполы пустынного города отливали белым огнем при странном свете, озаряющем Сахару перед заходом солнца. За этими отдаленными, ослепительными куполами неестественно белого оттенка там и сям пестрели темно-зелеными пятнами оазисы южной пустыни, Эль Суф. Ближе, налево от холма Зауи, раскинулся такой оазис, и женщина на белой крыше могла через узкую полосу песка заглянуть в его зеленую глубь. Она могла наблюдать, как слуги марабута чинят отлогие песчаные стены пальмовыми стволами, чтоб желтый песок не засыпал драгоценные финиковые пальмы. Это был собственный частный оазис марабута, приносивший ему большой годовой доход. Но здесь все принадлежало марабуту. Женщине на крыше претили его богатства, его почести и его высокое положение, так как она была женщиной марабута; а любила она его так же мало, как подаренный им апельсинный сад и все то, что принадлежало ей только потому, что она была его собственностью.

В Зауе было очень тихо. Единственным звуком был монотонный голос учеников, доносящийся из-за решетчатых окон и подчеркивающий безмолвие, как жужжанье пчелиного роя еще усиливает безмолвие сада в жаркий летний день.

Не было слышно ни малейшего шума ни на женской половине, ни в комнатах, занятых гостями марабута, ни в более отдаленной части Зауи, где проживали школьники и где из сострадания помещались и кормились бедняки. По всей вероятности, в деревне по ту сторону реки кипела жизнь, но отзвуки ее не долетали до сонной тишины великой Зауи. А пение людей, чинящих стены в оазисе или черпающих воду из колодцев, было так же однообразно, как повторение текстов Корана. Женщина на крыше слышала эти звуки так часто, что она давно перестала их замечать.

Она поглядывала на запад через реку на уродливую деревню с крышами из сушеных пальмовых листьев, на оазисы и холмистые дюны, вздымающиеся на фоне огненного неба; она смотрела на восток, где расположились два озера, одно с голубой водой, другое -- наполненное селитрой, казавшейся еще голубее воды. Над водяным озером вдруг появилась в воздухе белая полоса, подымавшаяся все выше и выше и принявшая вскоре розовый оттенок. Это были фламинго, перелетающие через озеро, -- единственное происшествие среди пустыни, которое еще нравилось женщине на крыше. Но она любила розовую полосу на голубом фоне не только из-за ее красоты: для нее розовая полоса означала наступление того, чего она ждала каждый вечер со страстным замиранием сердца под оранжевым платьем с янтарной цепью. Это значило, что настал час заката и получения ею послания. Но голуби на зеленом минарете еще не начинали кружиться. Они не нарушали своего покоя, пока муэдзин не появлялся на ступеньках, чтобы возвестить час вечерней молитвы, а до той минуты, пока голуби не полетят на фоне заката, послание не могло придти.

Ей надо еще подождать. Делать было ей нечего, пока не наступит время послания. Ей никогда не хотелось чем-либо заняться от зари до зари, если послание, ожидаемое вечером, не давало ей толчка к деятельности.

На реке женщины и молодые девушки еще не кончили стирать, так как это было для них скорее развлечением, чем трудом, доставляя им возможность повидаться и посплетничать. На дне реки лежали цветные камни, и на них стояли на коленях женщины, колотя пальмовыми ветвями узлы мокрого белья. Женщина на крыше хотя не могла услышать их, но знала, что они болтают и смеются, и она с горечью подумала, что сама больше никогда не будет смеяться, хотя она была еще молода, ей было всего двадцать восемь лет. Но это считалось уже старостью для восточной женщины. Эти девушки, вошедшие по колени в воду, чтобы наполнить свои бурдюки и кувшины водой, сочли бы ее старой. Но они почти не знали о ее существовании. Она вышла замуж за великого марабута, а потому сама сделалась марабутой или святой и была слишком высоко стоящим существом, чтобы они могли считать ее обыкновенной женщиной. Не все ли равно, старо или молодо такое непомерно счастливое существо? И она улыбнулась, представив себе, как эти бедные женщины судят об ее счастье. Она иногда проходила мимо них, направляясь к мавританским купальням, но лицо ее бывало в таких случаях покрыто синим покрывалом, и ее охраняли негритянки и евнухи. Девушки почтительно смотрели в ее сторону, хотя никогда не видали ее лица и несомненно слышали романтичный эпизод о новой жене, красивой Улэд Нанли (танцовщица), к которой снизошел марабут, благодаря ее знаменитой, всем известной и прославившейся красоте, делающей ее достойной подругой святого.

В этот вечер река казалась зеркалом, отражавшим багряный и золотой закат, и только что народившийся серп луны, поминутно заволакиваемый черными тучами. Старинные стволы пальм, на которых была выстроена деревня, отражались в неподвижной воде и, казалось, опускались все ниже и ниже, как будто корнями могли достать до противоположного края мира.

На полуразрушенных дверях убогих домов были прибиты, на счастье, черепа и кости животных. Красные лучи заходящего солнца придавали им кровяной оттенок, что казалось еще противнее обыкновенного одинокой зрительнице на белой крыше. Они были для нее символами всех варварских восточных суеверий, которые она ненавидела, как начинала ненавидеть все восточное, не исключая людей.

Розовая полоса летящих фламинго исчезла с вечернего неба. Птицы точно потонули в лучах заката и не успели они исчезнуть, как хрустальный голос муэдзина стал призывать правоверных к молитве. Дневная работа кончилась. Мужчины и юноши Зауи взобрались по ступенькам на крышу мечети и в своих белых чалмах и бурнусах пали ниц перед Аллахом, как один человек. Голуби минарета стали кружиться и жалобно ворковать. Наконец настал момент, когда можно было ожидать послания.

Белая крыша была обнесена стеной, в некоторых местах очень низкой, а в других настолько высокой, что вполне заслоняла стоящих за ней. Она была устроена, чтобы скрыть находящихся на крыше от взоров людей, стоящих на крыше мечети; но в стене были сделаны отверстия в виде окон, завешанные бисерными занавесями, которые делают мавры, привезшие это искусство в Африку. Эта крыша была не единственной в своем роде. Была еще другая, откуда можно было смотреть во двор с фонтаном и на крышу мечети. Из-за завешанных окон в стене выглядывали глаза, какие только бывают у Улэд-Наплей; но женщина на крыше думала с ненавистью об этих глазах и их темных ресницах. Их присутствие в этом доме было оскорбительно для нее, и она старалась их игнорировать, хотя невольно слышала, как шепчутся о них ее негритянки.

Пока правоверные молились, несколько голубей прилетело с крыши мечети на крышу, где женщина ожидала послания. У ее ног стояла небольшая крытая корзинка, из которой она достала зерно и стала сыпать его перед голубями. Последние забыли свою святость, стараясь наперерыв добыть корм, который сыпала им белая рука. Пока они ели, издалека прилетел другой голубь, совершенно белый, с лапками, похожими на коралловые ветки, тогда как голуби с мечети были серые и сизые.

Женщина была бледна, но, когда белая птичка прилетела и села прямо на край открытой корзины, краска бросилась ей в лицо. Ни один голубь с мечети не был настолько ручным, чтобы сидеть на корзинке, но белый гость позволила гладить себя по спине, пока он кокетливо клевал золотистые зерна.

Женщина очень осторожно отвязала шелковый шнурок, привязанный за крыло птицы, которая немедленно с облегчением протянула крылья, при чем маленькая сложенная бумажка упала в корзинку. Женщина немедленно накрыла ее рукой. Затем она быстро взглянула, не поворачивая головы, на квадратное отверстие в одном из углов крыши, куда вела лестница. Но там не было никого. Никто не мог видеть ее с крыши мечети, а стена ее крыши была выше всех других, кроме стены собственных апартаментов марабута. Но марабут был в отсутствии, и никто не смел показываться на его крыше, когда его не было дома.

Женщина развернула сложенную бумажку, которая была величиной не больше двух квадратных дюймов. Одна ее сторона была исписана микроскопическим почерком и, хотя другая была оставлена совершенно чистой, читавшая ни минуты не сомневалась, что записка предназначена ей. Пока она читала, почтовый голубь продолжал клевать из корзинки, а голуби с мечети смотрели на него с завистью.

Письмо было на французском языке и ни в начале его, ни в конце не было имени.

"Будьте храбры, моя красавица, и решайтесь действовать, как подсказывает вам ваше сердце. Помните, что я боготворю вас. С того дня, когда ветром отнесло в сторону вашу фату у дверей в мавританские купальни, весь мир изменился для меня. Я с радостью пожертвовал бы тысячу раз своей жизнью, если бы мог освободить вас из вашей тюрьмы. И все-таки я не хочу смерти. Я хочу жить, чтобы увезти вас далеко, далеко и дать вам такое счастье, которое заставило бы вас забыть все горе прошлого. Новая жизнь начнется для нас обоих, если вы согласитесь довериться мне и отбросить все предрассудки, о коих вы пишете и которые, поверьте, неосновательны. Так как он женился на вас при живой жене и с тех пор обзавелся новой, вы не можете "читать, что вы связаны с ним. Позвольте мне спасти вас от дракона, как во время оно спасали сказочных принцесс. Если бы я мог говорить с вами и привести все доводы, которые приходят мне на ум, я уверен, что вы не могли бы отказать мне. Я придумал несколько способов, но боюсь писать о них, опасаясь, что какое-нибудь несчастье может приключиться с нашим маленьким почтальоном. Вскоре я усовершенствую шифр, и тогда нам не будет больше грозить такая опасность. Может быть, завтра вечером мне удастся послать его вам. Но пока ради любви моей к вам дайте мне хоть какую-нибудь надежду. Если вы согласны постараться устроить свиданье, подробности коего будут решены, когда будет готов шифр, то обвяжите шнурок под крылом голубя тремя золотистыми нитями ваших дивных волос, когда пошлете обратно почтальона".

Вся краска сбежала с ее лица, когда она дочитала записку до конца. Она сложила бумажку в еще меньший квадратик и положила ее в один из четырех серебряных ящиков, висевших на ее янтарной цепи и предназначенных для помещения в них текстов из Корана. Ее глаза были широко раскрыты, но она ничего не видела перед собой и только была занята мыслью, которая точно запечатлелась в ее мозгу.

На крыше мечети сотня жителей пустыни молилась, стоя на коленях и повернувшись лицом к Мекке. Внизу во дворе ручной лев, принадлежащий марабуту, проснулся и зевал потягиваясь, пока звонко раздавался голос муэдзина. поющего вечернюю молитву: "Allah Akbar, Allah il Allah, Mohammed r'Sonl Allah".

Женщина не замечала молитвы, так как прислушивалась мысленно к другому голосу, который слышала только раз в жизни, но который ей хотелось еще услышать. Для нее это был голос рыцаря спасителя; лицо, оставшееся у нее в памяти, было мужественно и горело любовью. Одна мысль об этом лице и голосе воскрешала ее в жизни после стольких лет, проведенных точно в могиле.

Да, она была жива теперь, так как он разбудил ее от сна, граничащего со смертью; но она еще находилась в той же могиле, и трудно было даже рыцарю-спасителю освободить ее.

Если она согласится на его предложение, на что имела полное право, их только накроют и убьют.

Она не была храбра. Утомление жизнью, похожее на вынужденную покорность судьбе, убивает мужество, как вода гасит огонь. Хотя она всей душой ненавидела свою жизнь, если ее можно было назвать таковой, не находила в ней никакого удовлетворения и почти перестала на что-либо надеяться, все же она боялась насильственной смерти.

Недавно одна женщина из соседней деревни попыталась убежать от мужа с любимым человеком. Муж узнал об этом, и застрелив любовника на глазах жены, нанес ей несколько ножевых ран, по одной за каждый преступный поцелуй, согласно обычаю пустыни; ни одна рана не была достаточно глубока, чтобы быть смертельной; но через некоторое время женщина умерла от нервного потрясения и потери крови. Никто не винил мужа. Он поступил вполне справедливо. Женщина, стоявшая на крыше, часто слышала подобные рассказы от своих негритянок или от служащих при Мавританских купальнях.

Ее возлюбленного, конечно, не убьют, как никому неинтересного бедуина; но что-нибудь несомненно могло случиться. Он мог заболеть таинственным недугом, от которого наступала смерть в страшных мучениях; в лучшем случае его карьера была бы разбита, так как величайший из всех марабутов пользовался огромным влиянием. Вследствие религиозного обета всегда носить маску, как туарег, никто из власть имеющих никогда не видал лица марабута, и все-таки он был известен своим могуществом по всему Марокко, по всему караванному тракту до Тимбукту, в столице туарегов, в Алжире и даже в самом Париже.

Она вспомнила все это, и сердце ее похолодело на одно мгновение; но в следующую же секунду оно загорелось жарким пламенем; выдернув три золотистых волоса со своей головы, она замотала их поверх шнурка, принесенного почтовым голубем. Раньше, чем завязать его под крылом маленького почтальона, она рассыпала еще охапку зерен для голубей с мечети, так как она не желала, чтобы они улетели раньше, чем она будет готова пустить белого голубя. Таким образом было менее вероятно, чтобы почтовый голубь был кем-нибудь замечен.

Только негритянка Нура знала о нем. Нура доставила его в Заую и сама обучила его, угощая любимой пищей, хотя его голубятня была в городе Уэд Тольги.

Птички с мечети ожидали своей второй порции корма, так как уже несколько раз повторялась та же программа, и они привыкли рассчитывать на вторую охапку зерен.

Когда голуби подобрали все до последнего зерна, они улетели обратно к минарету следом за своим вожатым. Но почтовый голубь полетел в даль, прямо к солнечному закату и потонул в его лучах. Он летел на запад по направлению к белым куполам Уэд Тольги.

Глава VII.

Но женщина продолжала смотреть вслед улетевшей птице; солнце уже погасло, и ей больше не приходилось заслоняться от него рукой.

Теперь уже не на что было надеяться до завтрашнего часа заката. Если же не будет нового послания, то предстояло однообразие и скука до того дня, когда Мавританские купальни предоставлялись высокопоставленным женщинам из дома марабута. Таких было только две, но они никогда не ходили купаться вместе, и никогда даже не встречались и не разговаривали. Их провожали в купальню личные их служанки в разные часы дня; а позже этим же служанкам разрешалось идти купаться, так как в этот день никто кроме обитательниц священного дома не смел воспользоваться купальнями.

Женщина, стоя на белой крыше среди золотого безмолвия, продолжала машинально смотреть на запад, не ожидая увидеть ничего интересного; но ее глаза невольно остановились на небольшом караване, двигавшемся по желтому песку, как вереница черных насекомых. Она так давно привыкла изучать глазами окрестности в те дни, когда она еще надеялась, что за ней приедут друзья, готовые ее спасти, что ей было легко определять очертания предметов на большом расстоянии.

Почти не интересуясь караваном, она, однако, разобрала, что он состоит из двух верблюдов с "бассурами" на спине, одной лошади с всадником-арабом, одного вьючного верблюда и мула с поклажей, погоняемого двумя пешими людьми.

Они, очевидно, пришли из Уэд Тольги или во всяком случае из ее окрестностей, так что, вероятно, направлялись в Заую, иначе они остались бы ночевать в городе по случаю позднего часа. Разумеется, было возможно, что они отправляются в деревню, но там жили одни бедняки, в большинстве случаев освобожденные негры, работающие в оазисе и питающиеся финиками. Оттуда никогда не выходило караванов, так как у самых богатых жителей деревни было не более одного верблюда Или осла; никто также не останавливался там, если не считать какого-нибудь местного уроженца, сколотившего кое-какие гроши и явившегося навестить родственников. Но, с другой стороны, множество караванов появлялось в Зауе и сотни паломников принимались, как гости марабута.

Отрешившись на время от мысли о почтовом голубе, несущем ее весточку, она стала смутно интересоваться караваном, так как "бассуры" доказывали присутствие женщин. А в Заую заезжало сравнительно мало женщин, кроме калек, доползающих пешком до марабута, надеясь получить от него исцеление благодаря данной ему силе "Барака".

Женщина, следящая за караваном, уже знала по опыту, что европейцев ожидать сюда нечего. Она восемь лет провела в Зауе и за это время видела со своей крыши только двух, трех французов-чиновников и очень мало французских офицеров. Никогда еще сюда не приезжало ни одной европейской женщины. Туристы обыкновенно удовлетворялись Туггуртом, который был значительно ближе к цивилизации. Женщинам не очень-то улыбалось путешествие по самым огромным дюнам пустыни, где приходилось все подниматься и опускаться день за днем, где верблюды иногда ломали ноги в глубоком песке и где лошадям часто приходилось садиться на задние ноги и скользить вместе с седоком по песчаному склону.

Она сама испытала когда-то все трудности этого пути, но это было так давно, что она уже забыла, до какой степени страдала в дороге. Но она не винила других женщин за то, что они не приезжали в Уэд Тольгу.

Изредка какой-нибудь южный "каид" или "ага" привозил под благословение к марабуту свою больную или бездетную жену; в прежние времена их знакомили с марабутой, но теперь уже прошло много лет с тех пор, как ей позволяли принимать гостей.

Она подумала, без особого интереса, глядя на все увеличивавшиеся "бассуры", что какой-нибудь шейх едет со своими женщинами и будет очень разочарован, узнав, что марабута нет дома. Странно было, что путешественников не предупредили об этом в городе, так как всякий знал, что великий человек на две недели уехал в провинцию Оран. Но ей было все равно, что гостям придется ждать. Для них было в доме достаточно места и существовали специальные слуги, обязанностью которых было заботиться о приезжих.

Тем не менее, так как не было другого занятия, женщина продолжала следить за караваном.

Вскоре он исчез из виду, скрывшись за возвышением, на котором была выстроена деревня. Женщина, следившая за караваном, почти забыла о нем, как вдруг он вновь появился налево от деревни, там, где среди реки были сложены пальмовые стволы, служившие мостом. Теперь не оставалось сомнения, что путешественники направляются в Заую.

Огонь заката погас, хотя облака синие, -- как анютины глазки, еще носились на западе. Золото дюн побледнело до серебристого оттенка, и вся пустыня стала печальной, как будто оплакивала отошедший в вечность день.

Вдали, по соседству с Уэд Тольгой, где в тени встречались белые куполы города с зелеными пальмами оазиса, внезапно зажглись костры кочевников.

Женщина на крыше вздрогнула. Свежесть наступившей ночи успокоила ее взвинченные нервы. Она боялась будущего, и печаль пустыни холодной рукой легла на ее сердце. Караван уже подошел совсем близко к воротам Зауи, но она устала следить за ним. Она повернула и по узкой лестнице спустилась в свои комнаты, а оттуда в маленький сад, где аромат апельсинных цветов казался слишком сладким.

Глава VIII.

Караван остановился перед воротами Зауи. В стене, немногим темнее золотого песка, была сделана тяжелая железная дверь; так как солнце уже зашло, она была заперта.

Один из негров закричал что-то громким гортанным голосом.

Почти сейчас же ворота отворились, и за ними показалась туманная фигура. Доложили какое-то имя, немедленно переданное невидимым слугам, и в сумерках началась громкая болтовня. Выбежали какие-то люди и почтительно поцеловали руку у всадника, сидевшего на белом коне. Они объявили, что хозяин отсутствует, но приезжий остановил их многоречивые объяснения, сказав, что слыхал об этом еще в городе. С ним приехали дамы; одна из них была его родственницей, а другая была в родстве с самим великим марабутом, так что их следует принять так, как пожелал бы сам хозяин, если бы не отсутствовал.

Ворота отворились настежь, и маленький караван въехал на огромный открытый двор. С одной стороны было устроено обширное помещение для животных, как в караван-сарае, узкая крыша коего защищала от непогоды до сорока стойл. Здесь заставили склониться двух белых "мегари", чтобы женщины могли выйти из своих "бассуров". Их было три, и все были в фатах, хотя у одной были голые очень смуглые руки. Она с трудом переставляла ноги, как будто долго сидела в неудобном положении; тем не менее, она помогла сойти другой женщине, с которой путешествовала в одном "бассуре". Оба суданских негра остались на дворе с животными, с которых им помогли снять поклажу слуги Зауи; но хозяин каравана со своими двумя дамами и с Фафанн пошел пешком по двору; его сопровождала многочисленная челядь, служившая им вожатыми, и почтительно указывала путь, стараясь не подымать глаз на женщин.

Они прошли через второй двор, немногим меньше первого. Здесь не было места животным. Зато были выстроены комнаты для беднейших паломников; при них находились маленькие некрытые кухни, где они могли готовить себе пищу. Дальше был еще третий двор с квартирами для более знатных людей; наконец, путешественники попали в целый лабиринт коридоров, из коих некоторые были крыты пальмовыми ветвями, а другие вовсе некрытые. По бокам находились полуразвалившиеся тесовые скамейки, на которых лежали старики, завернувшись в свои бурнусы; тут и там мелькала полуоткрытая дверь из гнилого пальмового дерева, из-за которой виднелись маленькие дворики, освещенные тусклым пламенем топившейся на открытом воздухе плиты. Оттуда неслись звуки пения и распространялся запах специй, горелого дерева и кипящего перца. Казалось, что путешествуешь в каком-то подземном царстве; маленькие темнокожие дети, сидящие в дверях или бегущие перед гостями, казались сказочными карликами.

Чем дальше путешественники проникали в лабиринт Зауи, тем коридоры и дворы становились менее разрушенными на вид. Стены были выбелены, двери из пальмового дерева покрыты резьбой и выкрашены в яркие цвета, заметные при свете ламп, высоко висевших в маленьких нишах. Каждый коридор заканчивался резной аркой, и наконец они взошли в узкую галерею, в конце которой были великолепные двери из кованного железа.

Сквозь тонкую железную резьбу можно было разглядеть двор, где все сверкало белизной при лунном освещении. Это был двор мечети, сообщавшийся отдельным ходом с собственным домом марабута, великого Сиди-Эль-Хаджи Мохаммеда-бен- Абдель-Кадера...

-- Делла Саида, о свет юного месяца, позволь доложить тебе, что к тебе издалека приехали двое гостей, -- доложила старуха негритянка, обращаясь к женщине, смотревшей так долго на золотое безмолвие пустыни.

Прошел уж час с тех пор, как она сошла с крыши; поев немного хлеба и супа, она легла на диван и стала что-то записывать в маленькой книге. Высокие медные лампы с резными медными абажурами, разукрашенными цветным стеклом, озаряли комнату красивым мягким светом. Стены этой комнаты были необыкновенно белы, и только наверху виднелся фриз, составленный из арабского письма -- золотого, красного и черного цвета. Все двери, окна и шкафы были из кедрового дерева, столь богато разукрашенного перламутровыми инкрустациями, что темное дерево только кое-где проглядывало среди белого узора листьев и цветов.

Женщина сбросила с головы синее покрывало, и русые ее волосы сверкали золотом при свете лампы, у которой она писала. Она с недовольным видом подняла голову.

-- Ты знаешь, Нура, что я уж много лет не принимаю гостей, -- сказала она на суданском жаргоне, которому выучиваются владельцы негрских слуг. -- Я не могу видеть никого. Если бы я даже этого желала, то хозяин не позволил бы, но я не хочу никого принимать.

-- Прости, красавица-госпожа, но тут совсем другое дело.

Друг нашего господина привел к тебе этих гостей. Одна -- ему родственница. Она приехала искать исцеления от недуга. Но другая -- румия.

Жена великого марабута закрыла книгу, в которой только что писала, и мысли ее полетели к пославшему почтового голубя. Европейская женщина! Первая появившаяся здесь в течение восьми лет. Она наверно принесла ей весточку от возлюбленного. Он каким-то образом устроил этот визит. Она не решалась больше ставить вопросов.

-- Я приму этих дам, -- сказала она. -- Проведи их сюда ко мне.

-- Старшая уже отдыхает в помещении для гостей, -- ответила негритянка. -- У нее своя служанка, и она просит позволения видеть тебя не раньше завтрашнего дня, когда она отдохнет и будет способна засвидетельствовать свое почтение. По молодая румия хочет видеть тебя сейчас.

Жена марабута еще более убедилась, что женщина подослана ее возлюбленным. Она рада была случаю поговорить с ней наедине.

-- Иди за ней, -- приказала она. -- Когда ты доведешь ее до дверей, то ты больше не будешь мне нужна.

Сердце ее учащенно билось. Она боялась какого-нибудь решения, а между тем знала, что будет очень разочарована, если европейская женщина окажется не тем, что она ожидает. Она захлопнула свой дневник, в котором писала каждый вечер, и положила его на полку в шкап, где находилось еще много таких же книжек. В них была описана вся ее жизнь за последние девять лет, так как одиночество сделало ее вполне несчастной и вызвало необходимость иметь поверенного. Она закрыла дверцы шкапа и заперла их ключом, висящим на ленте, спрятанной внутри корсажа.

Такая предосторожность была излишня, так как она писала по-английски и упоминала о событиях последних дней осторожно и иносказательно. Никто во всем доме марабута не умел читать по-английски, кроме самого марабута, редко удостаивающего ее своего визита. Тем не менее запирать книги вошло в привычку и доставляло ей удовольствие.

Она только успела спрятать ленточку ключа и сесть на диван, когда дверь была вновь отворена Нурой.

-- О, Делла Саида, я привела румию, -- объявила негритянка.

Стройная фигура в арабском костюме вошла в комнату, стараясь развязать вуаль дрожащими от нетерпения пальцами. Дверь бесшумно закрылась. Нура исполнила приказание.

Глава IX.

Целых десять лет Виктория мечтала об этом мгновении, представляя себе его во сне и наяву.

И наконец оно настало. Сэди стояла перед ней. Сэди, здоровая и такая ясе красивая, как прежде. Ее черты нисколько не изменились, а все-таки... в выражении лица было что-то странное, что-то такое, что заглушило радостный трепет молодой девушки. Ею овладело чувство, как будто она умерла и, попав в рай, увидала, что это совсем не рай, а царство ужаса.

Она укоряла себя за это чувство. Наверно Сэди ее не узнала или ее поразила неожиданность ее появления, вот и все. Она раскаялась, что не сказала негритянке предупредить сестру. Хотя это было бы менее эффектно, зато она бы не видела на лице Сэди этого разочарованного выражения, от которого она похолодела как мраморная статуя. Но теперь было поздно. Надо было сгладить плохое впечатление.

-- О, дорогая! -- воскликнула Виктория. -- Неужели я испугала тебя? Бесценная моя, красавица моя, это твоя маленькая сестра. В течение всех этих лет я искала способа добраться до тебя. Ты ведь знала, что я когда-нибудь приеду, неправда ли?

Слезы полились из ее глаз. Ей хотелось верить, что это слезы радости, которых она всегда ожидала, когда увидит Сэди. Она заранее была уверена, что ей будет трудно удержаться от них. Они должны были быть освежительны, как весенний дождь, и что же? -- Они жгли ей глаза и щеки. Сэди молчала. Молодая девушка протянула руки и быстро сделала шага два вперед, но руки ее тяжело опустились, точно от какой-то тяжести. Сэди оставалась неподвижна, на ее лице было написано смущение и даже страх.

-- Ты не узнаешь меня! -- сказала Виктория задыхаясь. -- Я выросла и, должно быть, переменилась, но я право все та же. Я всегда тебя так пламенно любила. Ты скоро привыкнешь к перемене в моей наружности. Ты... ты' ведь не думаешь, что я обманщица, выдающая себя за Викторию? Я могу напомнить тебе все то, что мы когда-то говорили и делали. Я ничего не забыла. О, Сэди, дорогая, я совершила такое далекое путешествие, чтобы добраться до тебя. -- Скажи, что ты рада моему приезду -- умоляю тебя!

Голос ее оборвался. Она с мольбой протянула руки -- те детские руки, которые показались такими красивыми Стивену Найту.

В глазах Сэди мелькнуло сосредоточенное выражение. Она точно обдумывала, что ей делать. Но вдруг лицо ее стало ласково. Она заставила себя улыбнуться и, наклонившись к Виктории, молча прижала к себе стройную, белую фигуру. Но из-за плеча молодой девушки глаза ее как будто все еще искали ответа на какой-то вопрос.

Когда Сэди вполне овладела своим голосом и выражением, она заговорила, взяв обеими руками молодое личико и пристально разглядывая его. Затем она поцеловала сестру в губы и в щеки.

-- Виктория! -- бормотала 'она. -- Виктория. Не сон ли это?

-- Нет, нет, прелестная моя, -- ответила молодая девушка, обнадеженная словами сестры. -- Неудивительно, что ты остолбенела. Найти тебя было целью моей жизни с того самого дня, как прекратились твои письма, и я стала опасаться, что потеряла тебя. Вот почему мне непонятно, что ты онемела от удивления. Мне всегда казалось, что ты ждешь меня. Неужели я ошиблась? Неужели ты не чувствовала, что я явлюсь при первой возможности?

Сэди покачала головой, глядя со странным лихорадочным интересом на младшую сестру, осваиваясь с каждой чертой и особенностью ее лица, любуясь очаровательным овалом и печатью молодости, утерянной ею.

-- Нет, -- медленно произнесла она. -- Я думала, что я умерла для всего мира. Я не думала, что кто-либо может меня найти, даже ты.

-- Но теперь... ты... рада, что я здесь? -- сказала Виктория прерывающимся голосом.

-- Конечно, -- ответила без запинки Сэди. -- Я рада я в восторге... для себя лично. Если я как будто испугалась, если я тебе показалась дикой, это потому, что я так поражена, потому, -- поверишь ли? -- что я первый раз за десять лет говорю по-английски с живым человеком. Я чуть не забыла своего языка, мне кажется, как будто прошел целый век с тех пор, что я видела соотечественников. Чтобы не забыть родного языка, я говорю сама с собой, а каждый вечер записываю все, что случилось, или скорее все, что за день передумала, так как здесь никогда ничего не происходит. Я с трудом произношу слова. Они странно поражают мой слух. Но есть еще другая причина, почему я боюсь. Она касается тебя лично. Лучше мне высказаться откровенно. Было бы нечестно не сказать тебе всей правды. Я... как ты собираешься вырваться отсюда?

Она почти шепотом произнесла последние слова, как будто стыдилась их, но все время она внимательно следила за выражением лица молодой девушки.

Виктория обвила рукой ее стан.

-- Мы вместе уедем отсюда, дорогая, -- сказала она, -- конечно, только в том случае, если ты не чувствуешь себя счастливой и довольной. Но, Сэди, бесценная моя, мне кажется, ты недовольна своей судьбой.

Сэди слегка вспыхнула.

-- Ты хочешь сказать, что я... постарела... отцвела?

-- Нет -- нет! -- воскликнула молодая девушка. -- Не в этом дело. Ты почти что не изменилась, за исключением... О, я не знаю, как сказать это. Переменилось твое выражение. У тебя грустный вид, как будто тебе все кругом надоело.

-- Мне надоела вся окружающая меня обстановка, -- сказала Сэди. -- Я часто чувствовала себя мертвым телом, зарытым в могилу, откуда нельзя воскреснуть. Есть стихи Христины Россетти, которые я повторяла, пока еще стоило возмущаться. Я хорошо не припомню их, но смысл тот, что кто-то годами был похоронен, но продолжал мыслить и чувствовать, и жаловаться "на свою судьбу, заставившую его лежать вод мраморной плитой в одиночестве и забвении". Какое отчаяние в этих словах, неправда ли? Но они подходили к моему настроению. Теперь же... теперь...

-- Ты стала счастливее? Тебе стало легче? -- спросила Виктория, страстно обнимая сестру.

-- Нет. Я перестала принимать все близко к сердцу. Если ты явилась сюда, малютка, чтобы меня увезти, то это ни к чему. Лучше сейчас же объяснить тебе все. Здесь -- тюрьма. Тебе следует самой снастить бегством раньше, чем вернулся тюремщик, иначе ты тоже будешь заточена на всю жизнь.

Сердце Виктории радостно "забилось", когда сестра назвала ее "Малюткой", прежним ласкательным именем, которое настолько ясно напомнило ей прошлое, что глаза фя наполнились слезами.

-- Ты не останешься в тюрьме! -- воскликнула она. -- Это возмутительно, ужасно! Я боялась, что это так. Вот почему мне пришлось ждать, чтобы заработать достаточно денег. Дорогая моя, я -- богата. Все мое состояние принадлежит тебе. Ты научила меня танцевать, и я танцами заработала так много -- почти целое состояние. Так что ты понимаешь, что оно -- твое.

У меня денег достаточно, чтобы подкупить Кассима, если он только любит деньги, и заставить его отпустить тебя, раз он только с тобой обращается. Если он плохо к тебе относится, это значит, что он не любит тебя и не дорожит тобой.

Сэди засмеялась горьким смехом.

-- Он действительно любит деньги, а меня совсем больше не любит, -- В таком случае, -- радостно сказала Виктория, -- он возьмет десять тысяч долларов, которые я привезла с собой, и отпустит тебя со иной.

-- Десять тысяч долларов! -- расхохоталась Сэди. -- Знаешь ли ты, кто такой Кассим -- как ты его называешь?

Молодая девушка казалась озадаченной.

-- Кто он такой? -- повторила она.

-- Я вижу, что ты не знаешь. Очевидно, его друг, привезший тебя сюда, хорошо сумел хранить тайну. Ты мне расскажешь, как ты добралась сюда; но раньше я отвечу на твой вопрос. Кассим Бен Халим, которого ты знала, умер восемь лет тому назад.

-- Мне сказали об этом в Алжире. Но... неужели... ты вторично вышла замуж?

-- Я сказала, что Кассим-Бен-Халим, которого ты знала, умер. Кассим, которого я знала и знаю теперь, -- жив и один из самых влиятельных людей в Африке, хотя мы живем здесь, как будто заживо погребенные в дюнах пустыни и за границами твоего мира.

-- Мой мир там, где находишься ты, -- сказала Виктория.

-- Дорогая моя малютка! Мой мир -- ужасен. Ты должна бежать как можно скорее, иначе это тебе никогда не удастся.

-- Я уеду только с тобой.

-- Не говори этого. Я должна отправить тебя. Я должна, если даже мне тяжело, расстаться с тобой, -- настаивала Сэди. -- Ты не понимаешь того, что говоришь. Да и как тебе понять? Но ты, вероятно, что-нибудь да слышала? Ты не могла не догадаться, что существует тайна?

-- Да, Си Майеддин сообщил мне это. Он говорил, когда я упомянула о своей сестре и о том, что стараюсь ее найти, что он когда-то знал Кассима. Мне пришлось согласиться не ставить ему вопросов, а он никогда не хотел прямо сказать мне, жив ли Кассим или умер, но он свято обещал мне привести меня туда, где живет моя сестра. Его кузина, Лелла Мак-Барка-Бент-Джеллаб была с нами; она больная и слабая, но очень храбрая. Мы выехали из Алжира, а Си Маиед- дин скрывал даже, по какому пути мы ехали, хотя я запомнила некоторые названия мест, где мы проезжали: Эль-Агуат и Гар- даия...

Глаза Сэди расширились и сверкнули. -- Что? вы приехали сюда через Эль-Агуат и Гардаию?

-- Да. Разве это не самый удобный путь?

-- Если считать удобным самый долгий путь. Я мало знаю географию Северной Африки. Об этом уж постарались! Но я... я недавно узнала от... -- от одного лица, совершившего это путешествие, что из Алжира можно добраться сюда через неделю или восемь дней. Семнадцать часов поездом до Бискры: два дня в дилижансе на лошадях от Бискры до Туггурта; от Туггурта до Уэд-Тольги три, четыре дня по дюнам на верблюде, лошади или муле. Ты наверно путешествовала неделями.

-- Да. Я...

-- Как странно! Какую цель имел в виду Си Майеддин? Богатые арабы рады всякому случаю проехаться по железной дороге. Мужчины, издалека приезжающие к марабуту, всегда -- насколько это возможно -- путешествуют в вагоне. Мне всегда рассказывают про знатных паломников. Так почему же Си Майеддин провез тебя через Эль-Агуат и Гардаию -- тем более, что он ехал с больной кузиной? Не может быть, что он сделал это для того, чтобы тебя не узнали, так как в арабском платье тебя никто не мог принять за европейскую девушку.

-- Его отец живет около Эль Агуата, -- напомнила сестре Виктория. Майеддин, допуская, что они могли ехать более кратким путем, привел именно этот довод. Но в душе молодая девушка догадалась, почему он избрал более долгий путь. Ей не хотелось ничего скрывать от Сэди, это касалось ее лично, но любовь к ней Майеддина была его тайной, и потому она не намеревалась говорить о ней и страшно негодовала на себя за то, что покраснела. Румянец все больше покрывал ее щеки, и Сэди поняла.

-- Я все вижу! Он влюблен в тебя. Вот почему он привез тебя сюда. Как это умно с его стороны! Как это похоже на араба!

Сэди на мгновение замолкла, усиленно что-то соображая. Невозможно, думала Виктория, чтоб эта мысль нравилась сестре. А все-таки бледное лицо Сэди вдруг оживилось, беспокойство как будто покинуло ее.

Она притянула Викторию поближе.

-- Скажи мне об этом, -- проговорила она, -- как ты встретила его и вообще все.

Молодая девушка знала, что ей придется обо всем рассказать, раз ее сестра догадалась, но ей казалось, что есть вещи гораздо важнее, о которых надо сначала поговорить. Ей хотелось узнать все подробности о жизни Сэди с тех пор, что прекратились письма; почему они прекратились; было ли их прекращение в связи с тайной, относящейся к Кассиму. А Сэди, по-видимому, не спешила узнать подробности о жизни Виктории, раз она хотела начать с того, что случилось с ней только несколько недель тому назад, когда она познакомилась с Майеддином. Но молодая девушка не хотела усматривать в этом равнодушие к себе. Надо же с чего-нибудь начать. Отчего же Сэди не начать с конца? Молчание Сэди было для Виктории тайной, мучившей ее годами, тогда как в ее прошлом не было ничего таинственного и интересного.

-- Хорошо, -- согласилась она, -- но ты обещала сказать мне о себе -- и...

-- Я знаю. Ты, конечно, все услышишь. Тебе повесть о моей жизни покажется сказкой, так как тебе не пришлось переживать ее день за днем, год за годом. Для меня это гнусная действительность и до чего гнусная, о том знаю только я. Но известие о Майеддине все меняет. Я должна скорее узнать, как все было, так как мне надо придумать план. Это очень важно -- ужасно важно. Я все объясняю, когда ты выскажешься. Но есть еще время заказать тебе еду и напитки, если ты голодна и хочешь пить. Ты наверно голодна, бедное, красивое дитя! Ты очень красива, очаровательна. Неудивительно, что Майеддин... но что же об этом говорить. Какое из наших отвратительных восточных блюд тебе наименее противно?

-- Мне ни одно из них не противно. Но, прошу тебя, не заставляй меня пить и есть теперь. Может быть, позже я проголодаюсь. Мы завтракали в городе. Мне кажется, что я больше никогда не буду голодна: я так... -- Виктория запнулась; она не могла сказать: "я так счастлива", хотя это было странно. -- Я так взволнована, -- договорила она.

Сэди стала нежно гладить руку молодой девушке. На ее руке не было колец, не было даже обручального кольца, хотя Кассим надел ей по европейскому обычаю, когда она венчалась. Виктория отлично помнила его среди множества других колец, подаренных им, когда Сэди была невестой. Теперь же все исчезли. Но на третьем пальце левой руки оставался несомненный след кольца, ношенного в течение долгих лет. В голове Виктории пронеслась мысль, что, по всей вероятности, Сэди очень недавно сняла обручальное кольцо.

-- Я не хочу быть жестокой или пугать тебя, моя бедная малютка, -- сказала она, -- но ты попалась в западню, приехав сюда, а мне надо попытаться тебя спасти. Слава Богу, что мой муаи в отсутствии, но времени терять нельзя. Расскажи скорее о Майеддине. Я в прежнее время много слышала о нем от Кассима; но теперь объясни мне все то, что касается его и тебя. Не пропускай ничего, иначе я не могу судить.

Сэди говорила с лихорадочным возбуждением, но не смотрела в глаза Виктории. Она внимательно следила за движениями своей руки, поглаживающей руку сестры от кончиков пальцев до кисти и обратно.

Виктория рассказала, как заметила Майеддина на пароходе по дороге в Алжир; как он потом явился в гостиницу и предложил ей свои услуги, намекая скорее, чем утверждая, что когда-то был другом Кассима и знает, где найти его жену. Затем, она описала свое путешествие по пустыне, отзываясь с похвалой о Си Майеддине; она запнулась только тогда, когда заговорила о памятном вечере, признаниях и угрозах араба. Но Сэди ставила ей вопросы, и ей пришлось отвечать.

-- В конце концов все, как видишь, имело самый благополучный исход, -- договорила она наконец. -- Да я и не ожидала другого, хотя несколько минут боялась, пока была в его власти. Но Бог был сильнее его, и он это чувствовал. Все должно всегда хорошо кончаться, если только верить этому.

Сэди слегка вздрогнула, хотя руки ее горели.

-- Как бы я хотела разделять твои воззрения, -- пробормотала она. -- Если бы это было возможно, то я...

-- Что дорогая?

-- Я была бы храбрее, вот и все. Я потеряла всякое мужество, потеряла веру, как потеряла все остальное. Я когда-то была хорошей девушкой; по чего же ожидать после десятилетнего заточения в мусульманском гареме? В мою пользу еще говорит то, что им не удалось "обратить" меня в свою веру, что они почти всегда делают с европейскими женщинами, которых им удается запереть. Они добиваются своей цели постоянной назойливостью. Но я стала только угрюмой и глупой. Я теперь ни во что не верю. Ты говоришь о силе Бога. Он никогда мне не помог. Мне кажется, что все "имело благополучный исход" только потому, что Майеддин знал, что убежать ты от него не можешь и потому, что он не хотел оскорбить марабута, а Бог тут ни при чем. Помимо этого никакого благополучного исхода нет. Если бы не Майеддин, я могла бы как-нибудь устроить твой побег до возвращения марабута. Теперь же Майеддин будет следить за нами, как рысь или как араб, что одно и то же, раз дело касается женщины.

-- Какое дело марабуту до меня? -- спросила Виктория. -- Ведь он не имеет никакого отношения к нам, неправда ли? разве только, что Кассим занимает высокое положение в его Зауе.

-- Высокое положение! Я и забыла, что ты ничего не знаешь, раз Майеддин все скрыл от тебя. Араб никогда не доверяет женщине, даже когда безумно влюблен в нее. Он, очевидно, боялся, что ты выдашь тайну кому-нибудь по дороге. Но раз ты здесь, то ему совершенно безразлично, что ты знаешь, так как он вполне убежден, что ты никогда не можешь отсюда вырваться.

Виктория вздрогнула и прямо взглянула на сестру широко раскрытыми блестящими глазами.

-- Я могу вырваться и вырвусь! -- воскликнула она. -- Но только с тобой. Без тебя -- ни за что. Я только с этой целью приехала, как уже говорила тебе. Если ты несчастна, то все марабуты ислама не могут удержать тебя, дорогая, потому что у них нет над тобой власти. Мы живем в двадцатом столетии, а не в мраке средних веков.

-- Здесь будут через сто лет все те же мрачные века. А этот марабут уверен, что имеет какие-то права на меня.

-- Но раз ты знаешь, что их нет?

-- Я начинаю только это понимать и чувствовать, что я нравственно и по закону свободна. Но ни закон, ни нравственные убеждения не могут разрушить стен.

-- Я думаю, что они могут. И если Кассим...

-- Бедняжка моя, когда Кассим Бен-Халим умер, -- в очень удобный для него момент -- Сиди-Эль-Хаджи-Мохаммед- бен Абдель-Кадер явился заявить свои права на это марабутство, оставшееся свободным после смерти третьего марабута по той же линии, очень старого человека, скончавшегося несколько недель до Кассима. Настоящий марабут был его ближайшим родственником, или, по крайней мере, все так думают. Вот каким образом у магометан святость переходит по наследству -- совсем так, как имущество и титулы в других странах. Надеюсь, что ты теперь начинаешь понимать, в чем состоит тайна?

-- Не совсем.

-- Ты слышала в Алжире, что Кассим умер в Константинополе?

-- Да. Губернатор сам сказал мне это.

-- Губернатор думает это. Все это думают, кроме несчастного горбуна в Марокко, который продал свое наследство, чтобы избавиться от хлопот и не покидать своего дома, а главным образом потому, что он не стремился стать марабутом. Может быть, он уже умер так или иначе. Меня бы это не удивило. Если его нет в живых, то единственные люди, которые знают всю правду -- Майеддин, его отец и несколько влиятельных друзей Кассима и, разумеется, сам великий Сиди-Эль-Хаджи-Мохаммед.

-- О, Сэди, сам Кассим -- марабут!

-- Тссс!.. Теперь ты знаешь тайну, благодаря которой я остаюсь узницей в этом доме, хотя я уже давным-давно надоела ему. И он избавился бы от меня, если бы смел и если бы не боялся в своей жестокой ревности, что я еще могу быть счастлива у себя на родине. А хуже всего то, что эта тайна сделает из тебя тоже узницу, если ты не решишься выбрать единственный для тебя исход.

<...>

(Продолжение следует)

---------------------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, NoNo 1--6.

Оставить комментарий Вильямсон Чарльз, Вильямсон Алиса (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1910 Обновлено: 13/12/2025. 577k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Сочинения Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: The Golden Silence. Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, NoNo 1--6. Часть первая (полностью) Часть вторая. Главы I--IX.

Вильямсон Чарльз, Вильямсон Алиса Золотое безмолвие

К. и А. Вильямсон. Золотое безмолвие

ЧАСТЬ I.

Глава I.

Глава II.

Ш.

Глава IV.

Глава V.

Глава VI.

Глава VII.

Глава VIII.

Глава IX.

Глава X.

Глава XI.

Глава XII.

Глава XIII.

Глава XIV.

Глава XV.

Глава XVI.

Глава XVII.

Глава XVIII.

Глава XIX.

Глава XX.

Глава XXI.

Глава XXII.

Глава XXIII.

Глава XXIV.

Глава XXV.

Глава XXVI.

Глава XXVII.

ЧАСТЬ II-ая.

Глава I.

Глава II.

Глава III.

Глава IV.

Глава V.

Глава VI.

Глава VII.

Глава VIII.

Глава IX.

Вильямсон Чарльз, Вильямсон Алиса
Золотое безмолвие

К. и А. Вильямсон.
Золотое безмолвие