Lib.ru/Классика: Вяземский Петр Андреевич. Допотопная или допожарная Москва

П. А. Вяземскій

Допотопная или допожарная Москва.

1866.

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.

Спб., 1882.

Случайно напалъ я (говорю случайно, потому что очень трудно, если и несовершенно невозможно, слѣдить внѣ Россіи за общею Русскою журнальною дѣятельностію), случайно напалъ я на статью въ журналѣ, въ которой, между прочимъ, сказано, что "Москва 805 года была совершенною провинціею въ сравненіи съ Петербургомъ; что она, полная богатымъ барствомъ, жила на распашку, хлѣбосольничала и сплетничала; политическіе интересы занимали ее мало. Въ то время, когда въ Петербургѣ только и толковъ было, что о предстоящей войнѣ съ Наполеономъ, Москва гораздо болѣе замыкалась тяжкою болѣзнію одного богатаго барина и вопросомъ, кому онъ оставитъ громадное свое состояніе". (Замѣтимъ мимоходомъ, что тогда въ Москвѣ не могли толковать о громадномъ состояніи, потому что на Карамзинскомъ языкѣ, тогда господствовавшемъ въ Москвѣ, слово "громадное" не примѣнялось, какъ нынѣ, ко всѣмъ понятіямъ и выраженіямъ).

Какъ старый и допотопный Москвичъ почитаю обязанностію своею прямо и добросовѣстно подать голосъ свой противъ такого легкомысленнаго и несправедливаго мнѣнія о Москвѣ. Новое поколѣніе знаетъ старую Москву по комедіи Грибоѣдова; въ ней почерпаеть оно всѣ свои свѣдѣнія и заключенія. Грибоѣдовъ -- ихъ преподобный Несторъ, и по его разсказу возсоздаютъ они мало знакомую имъ старину. Но по несчастію драматическій Несторъ въ своей Московской лѣтописи часто мудрствовалъ лукаво. Въ нѣкоторыхъ захолустьяхъ Москвы, можетъ быть, и господствовали нравы, исключительно выставленные имъ на сценѣ. Но при этой темной Москвѣ была и другая еще свѣтлая Москва. Что сказано о ней 1805 года журналистомъ, коего слова приведены выше, можетъ быть сказано не только о Москвѣ такого то года, но о всякомъ большомъ городѣ и во всякое время, какъ о Парижѣ, такъ и о Лондонѣ, Нью-Іоркѣ, и пр. и пр. Тяжкая болѣзнь богатаго барства и вопросъ, кому достанется громадное его состояніе, могутъ служить и безъ сомнѣнія служатъ, въ числѣ другихъ предметовъ, темою общежитейскихъ разговоровъ, и не выпускаются изъ вида свѣтскою хроникою. Не одни же общечеловѣческія задачи и государственные вопросы занимаютъ вниманіе общества. Впрочемъ вездѣ и во всѣхъ столицахъ, городахъ и во всякихъ другихъ сборищахъ встрѣчаются пошлые и смѣшные люди. Безъ этого баласта нигдѣ не обойдешься. Безъ сомнѣнія, и въ изящной, пластической древней Греціи, въ сей странѣ образцовой красоты, бывали и горбатые, кривобокіе и колченогіе. Но не ихъ избирали Фидіасы, Праксители для возсозданія своихъ произведеній. Впрочемъ, когда охота есть, почему не изображать и горбатыхъ и колченогихъ, благо, что и они существуютъ въ природѣ: а все человѣческое -- не чуждо человѣку, какъ сказалъ Римскій поэтъ. Но не выставляйте этихъ несчастныхъ выродковъ прототипами общаго народонаселенія. Не подражайте тому путешественнику, который, проѣзжая чрезъ какой то городъ и подсмотрѣвъ, что рыжая баба бьетъ ребенка, тутъ же внесъ въ свой дорожный дневникъ: Здѣсь вообще женщины рыжія и злыя.

Что Москва не была исключительно тѣмъ, чѣмъ ее нѣкоторые нравоописатели представляютъ, можно сослаться на слова другаго Москвича, еще старѣйшаго меня, котораго свидѣтельство принадлежитъ исторіи. Вотъ что Карамзинъ говорилъ о Москвѣ въ статьѣ своей "О публичномъ преподаваніи наукъ въ Московскомъ университетѣ". Знаю, что въ наше время мало читаютъ Карамзина, а потому считаю нелишнимъ привести здѣсь собственныя слова его. Говоря о лекціяхъ, Авторъ замѣчаетъ: "Любитель просвѣщенія съ душевнымъ удовольствіемъ увидитъ тамъ (т.-е. на лекціяхъ) знатныхъ Московскихъ дамъ, благородныхъ молодыхъ людей, духовныхъ, купцовъ, студентовъ Заиконоспасской академіи и людей всякаго званія". Эта статья появилась въ 803 году, слѣдовательно не задолго до 805 года, такъ жестоко заклейменнаго журналистомъ. Слѣдовательно, публичныя лекціи, о которыхъ толкуютъ нынѣ, привлекали уже за 60 лѣтъ тому назадъ любознательное вниманіе Московской публики; онѣ были оцѣнены Карамзинымъ гораздо ранѣе, чѣмъ была вообще признана польза популярнаго преподаванія науки. "Знанія,-- говорилъ онъ -- бывшія удѣломъ особеннаго класса людей, собственно называемаго ученымъ, нынѣ болѣе и болѣе распространяются, вышедши изъ тѣсныхъ предѣловъ, въ которыхъ они долго заключались; къ числу сихъ способовъ (т.-е. способовъ дѣйствовать на умъ народа) принадлежать и публичныя лекціи Московскаго университета. Цѣль ихъ есть та, чтобы самимъ тѣмъ людямъ, которые не думаютъ и не могутъ исключительно посвятить себя ученому состоянію, сообщать свѣдѣнія и понятія о наукахъ любопытнѣйшихъ нововводителей". Польза общенародной науки была признана и приведена въ дѣйствіе въ Москвѣ еще въ началѣ текущаго столѣтія. Эти понятія, воззрѣнія и сужденія могли бы написаны быть вчера. Въ нихъ не отзывается отсталость устарѣвшей мысли. Мысль эта свѣжа и нынѣ, но выражена языкомъ, который по несчастію устарѣлъ, т.-е. сдѣлался преданіемъ давно минувшихъ лѣтъ. Тогда чистота, правильность и звучность Русскаго языка была на высшей степени своего развитія.

Есть еще другое свидѣтельство, и болѣе важное, объ умственномъ, гражданскомъ и политическомъ состояніи старой Москвы. Вотъ что говорилъ Карамзинъ въ путеводительной запискѣ своей, составленной для Императрицы, предъ отъѣздомъ Ея Величества въ Москву: "Со временъ Екатерины Москва прослыла Республикою. Тамъ безъ сомнѣнія болѣе свободы, но не въ мысляхъ, а въ жизни; болѣе разговоровъ, толковъ о дѣлахъ общественныхъ, нежели здѣсь въ Петербургѣ, гдѣ умы развлекаются Дворомъ, обязанностями службы, исканіемъ, личностями".

Изъ приведенныхъ словъ явствуетъ, что вопреки Грибоѣдову и послѣдователямъ, слѣпо довѣрившимъ на слово сатирическимъ выходкамъ его, оцѣнка Петербурга и Москвы должна бытъ признана именно въ обратномъ смыслѣ, т.-е. что въ Москвѣ было болѣе разговоровъ и толковъ о дѣлахъ общественныхъ, нежели въ Петербургѣ, гдѣ умы и побужденія развлекаются и поглощаются дворомъ, обязанностями службы, исканіемъ и личностями. Оно такъ и быть должно: въ Петербургѣ -- сцена, въ Москвѣ зрители; въ немъ дѣйствуютъ, въ ней судятъ. И кто же находится въ числѣ зрителей? Многіе люди, коихъ имена болѣе или менѣе принадлежатъ административной и государственной исторіи Россіи. Пожалуй, нѣкоторые изъ нихъ оказываются зрителями и судьями пристрастными, недовольными тѣмъ, что есть, потому что настоящее уже не имъ принадлежитъ и что они должны были уступить мѣсто новымъ дѣйствующимъ лицамъ. Бывшіе актеры сдѣлались нынѣ зрителями актеровъ новыхъ, но за то въ этомъ оппозиціонномъ партерѣ, какъ и во всякой оппозиціи, были живость пренія и даже страсти, но ни въ какомъ случаѣ не могло быть застоя. И кто же засѣдалъ въ этомъ партерѣ или, по крайней мѣрѣ, занималъ въ немъ первые ряды -- Графы Орловы, Остерманы, князья Голицыны, Долгорукіе и многія другія второстепенныя знаменитости, которыя въ свое время были дѣйствующими лицами на государственной сценѣ. Всѣ эти лица были живая лѣтопись прежнихъ царствованій. Они сами участвовали въ дѣлахъ и болѣе или менѣе знали закулисныя тайны придворной и государственной сцены. Позднѣе къ этимъ обломкамъ славнаго царствованія Екатерины измѣнчивая судьба закидывала жертвы новѣйшихъ крушеній и загоняла въ пристань и затишье тихихъ пловцовъ, жаждущихъ отдыха и спокойствія. Въ то время не одни опальные или недовольные покидали службу; были люди, которые, достигнувъ нѣкотораго чина и нѣкоторыхъ лѣтъ, оставляли добровольно служебное поприще, жили для семейства, для управленія хозяйствомъ своимъ, для тихихъ и просвѣщенныхъ радостей образованнаго общества. Къ прежнимъ именамъ прибавимъ имена княгини Дашковой и графа Ростопчина, который, удаленный отъ дѣлъ въ продолженіе царствованія Павла I, жилъ въ Москвѣ на покоѣ до назначенія своего начальникомъ Москвы предъ бурею 1812 г. Одна княгиня Дашкова, своею историческою знаменитостію, своенравными обычаями, могла придать особенный характеръ тогдашнимъ Московскимъ салонамъ. Это соединеніе людей, болѣе или менѣе историческихъ, имѣло вліяніе не только на Москву, но дѣйствовало и на Замосковныя губерніи. Москва подавала лозунгъ Россіи. Изъ Петербурга истекали мѣры правительственныя; но способъ понимать, оцѣнивать ихъ, судить о нихъ, но нравственная ихъ сила имѣли средоточіемъ Москву. Фамусовъ говорить у Грибоѣдова: "Что за тузы въ Москвѣ живутъ и умираютъ!" и партеръ встрѣчаетъ смѣхомъ и рукоплесканіями этотъ стихъ, въ самомъ дѣлѣ забавный. Но если разобрать хладнокровнѣе, то что за бѣда, что въ колодѣ общества встрѣчаются тузы! Ужели было бы лучше, если бъ колода составлена была изъ однѣхъ двоекъ? Многіе изъ этихъ баръ жили хлѣбосольно и открытыми домами, доступными москвичамъ, иногороднымъ дворянамъ, пріѣзжавшимъ на зиму въ Москву, деревенскимъ помѣщикамъ и молодымъ офицерамъ, празднующимъ въ Москвѣ время своего отпуска. Дворянскій клубъ или Московское благородное собраніе было сборнымъ мѣстомъ Русскаго дворянства. Пространная и великолѣпная зала въ красивомъ зданіи, которая въ то время служила однимъ изъ украшеній Москвы и не имѣла, себѣ подобной въ Россіи, созывала на балы по вторникамъ многолюдное собраніе, тысячъ до 3, до 5 и болѣе. Это былъ настоящій съѣздъ Россіи, начиная отъ вельможи до мелкопомѣстнаго дворянина изъ какого нибудь уѣзда Уфимской губерніи, отъ статсъ-дамы до скромной уѣздной невѣсты, которую родители привозили въ это собраніе съ тѣмъ, чтобы на людей посмотрѣть, а особенно себя показать и, вслѣдствіе того, выйдти замужъ. Эти вторники служили для многихъ исходными днями браковъ, семейнаго счастія и блестящихъ судебъ. Мы всѣ, молодые люди тогдашняго поколѣнія, торжествовали въ этомъ домѣ вступленіе свое въ возрастъ свѣтлаго совершеннолѣтія. Тутъ учились мы любезничать съ дамами, влюбляться, пользоваться правами и, вмѣстѣ съ тѣмъ, покоряться обязанностямъ общежитія. Тутъ учились мы и чинопочитанію и почитанію старости. Для многихъ изъ насъ эти вторники долго теплились свѣтлыми днями въ лѣтописяхъ сердечной памяти. Надобно признаться, хотя это признаніе состоится нынѣ исповѣдью въ тяжкомъ грѣхѣ, мы, старые и молодые, были тогда свѣтскими людьми и не только не стыдились быть ими, но придавали этому званію смыслъ умственной образованности и вѣжливости, а потому и дорожили честью принадлежать къ высшему обществу и наслаждаться его удобствами и принадлежностями. Нѣкоторые изъ Московскихъ баръ имѣли картинныя галлереи, собранія художественныхъ и научныхъ предметовъ, напр., графъ Алексѣй Кирилловичъ Разумовскій, кромѣ роскошнаго дома и при немъ обширнаго и со вкусомъ расположеннаго сада въ самомъ городѣ, имѣлъ подъ Москвою въ Горенкахъ разнообразный и отличный ботаническій садъ, разсадникъ рѣдкихъ растеній изъ отдаленныхъ краевъ всего міра. Графъ Бутурлинъ имѣлъ обширную, съ любовью и званіемъ дѣла собранную библіотеку, одну изъ полнѣйшихъ у частныхъ лицъ библіотекъ, извѣстныхъ въ Европѣ. Иные вельможи, на собственномъ своемъ иждивеніи, устраивали для меньшихъ братьевъ больницы и страннопріимные дома, а другіе -- почему и въ этомъ не признаться -- содержали хоры крѣпостныхъ пѣвчихъ, крѣпостные оркестры и крѣпостныхъ актеровъ. Если по существующимъ тогда узаконеніямъ помѣщики могли имѣть для фабрикъ и заводовъ своихъ крѣпостныхъ фабрикантовъ и мастеровыхъ, то почему же оскорбятельнѣе было для человѣчества образовать художниковъ изъ подвѣдомственныхъ имъ людей. Эти явленія приводятъ нынѣ въ ретроспективный ужасъ жеманную филантропію и пошлый либерализмъ, но тогда эти полубарскія затѣи, какъ иногда онѣ мы были неудачны и смѣшны, съ другой стороны развивали въ крѣпостномъ состояніи хотя и невольныя и темныя, но не менѣе того нѣкоторыя понятія и чувства изящныя. Это все-таки была кое-какая образованность и распространяла грамотность въ грубыхъ слояхъ общества, обреченнаго невѣжеству и безграмотности. Имена Сумарокова, Княжнина, фонъ-Визина, Бортнянскаго, Мольера, Коцебу и творенія ихъ становились имъ доступными. Многіе актеры изъ домашнихъ и крѣпостныхъ труппъ, напримѣръ въ числѣ другихъ Столыпина, сдѣлались впослѣдствіи украшеніемъ Московскаго театра. Если крѣпостное владѣніе въ Россіи не имѣло бы другихъ упрековъ и грѣховъ на совѣсти своей, а только эти полубарскія затѣи, то можно бы еще примириться съ нимъ и даже отчасти сказать ему спасибо. Нынѣ много толкуютъ въ Европѣ объ обязательномъ и даровомъ обученіи народномъ; вотъ вамъ въ вашихъ Москвичахъ живой примѣръ ужъ подлинно обязательнаго и дароваго обученія.

Мы видѣли изъ словъ Карамзина, какое вліяніе имѣлъ тогда университетъ на Московское общество; онъ сохранилъ и передалъ на уваженіе потомства имена нѣкоторыхъ изъ его дѣятелей: Политковскаго, Страхова, Гейма, которому Русскій языкъ не былъ природнымъ, но которымъ говорилъ онъ чисто и правильно, молодаго Шлецера, также не Русскаго, но вполнѣ земляка нашего по историческимъ трудамъ знаменитаго отца своего. Еще другія имена могутъ быть внесены признательностью въ послужной списокъ Московскаго университета, какъ, напр., Буле, Рейнгардта и нѣкоторыхъ другихъ изъ Русскихъ и чужеземныхъ профессоровъ. Этотъ періодъ былъ едва ли не самымъ цвѣтущимъ въ исторіи университета, въ чемъ убѣдиться легко, справившись съ исторіей Московскаго университета и біографическимъ словаремъ профессоровъ его, изданными покойнымъ Шевыревымъ. Тогда не заботились и не толковали о самородной наукѣ; тогда общая, человѣческая наука и заграничные представители ея не пугали и не оскорбляли нашего раздражительнаго патріотизма. Скорѣе, послѣ 1812 года былъ на нѣкоторое время застой дѣятельности и жизни сего старѣйшаго и высшаго учебнаго заведенія въ Россіи. Помню, какъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, который любилъ дружески трунить надъ ректоромъ его и пріятелемъ своимъ, всѣмъ намъ памятнымъ A. A. Антонскимъ

("Тремя помноженный Антонъ,

"А на закуску Прокоповичъ", какъ сказано было о немъ во время оно), говорилъ ему: признайтесь, что вашъ университетъ нынѣ дремлетъ; только и замѣчаешь въ немъ движеніе, когда ѣдешь по Моховой и видишь, какъ профессора у оконъ перевертываютъ на солнцѣ бутылки съ наливками". Изящная текущая словесность также почти исключительно имѣла въ Москвѣ своихъ выборныхъ и верховныхъ дѣятелей. Россія училась говорить, читать и писать по русски по книгамъ и журналамъ, издаваемымъ въ Москвѣ. Петербургъ воспѣлъ въ старомъ слогѣ; Москва развивала и преподавала новый. Карамзинъ и Дмитріевъ были его основателями и образцами. Около нихъ и подъ ихъ сѣнью разцвѣтали молодыя дарованія: напр., Макаровъ (Петръ) -- по части прозы и журналистики, Жуковскій -- на вершинахъ поэзіи. Около того времени появился и Русскій Вѣстникъ, издаваемый Сергѣемъ Глинкою. Въ литтературномъ отношеніи сей журналъ былъ, можетъ быть, мало замѣчателенъ, но въ нравственномъ и политическомъ онъ имѣлъ всю важность событія, какъ противодѣйствіе владычеству Налолеоновской Франціи и какъ воззваніе къ единомыслію и единодушію, предчуемой уже въ воздухѣ грозы 1812 года. Сей журналъ имѣлъ свое неоспоримое и весьма сильное значеніе. Зоркіе и подозрительные глаза Наполеона ничего не упускали изъ вида; Французскій посолъ въ Петербургѣ жаловался нашему правительству на содержаніе нѣкоторыхъ изъ его статей. Глинка раздѣлялъ съ г-жею Сталь славу угрожать перомъ своимъ всепобѣждающему и всесокрушающему мечу Наполеона и тревожить самоувѣренность честолюбиваго владыки. Пишу на память и не имѣю подъ рукою справочныхъ матеріаловъ: иное и иныхъ могу пропустить забвеніемъ и отступать отъ хронологическаго порядка, но главныя черты и краски мнѣ приснопамятны, и картина, мною слегка набросанная, можетъ быть лишена полноты, но не истины. Грѣшно было бы, при этомъ литтературномъ очеркѣ, пройти молчаніемъ Хераскова. Онъ, конечно, нынѣ устарѣлъ и болѣе нежели нѣкоторые изъ его сверстниковъ и предшественниковъ. Въ немъ ничего не было или было слишкомъ мало оригинальности или самобытности, какъ въ хорошихъ свойствахъ, такъ и погрѣшностяхъ, а одна самобытность долговѣчна и переживаетъ свое время. Державинъ и въ паденіяхъ своихъ поэтъ иногда увлекательный и почти всегда поучительный. Новѣйшія поколѣнія довольно глумились надъ бѣднымъ Херасковымъ. Я первый тягчилъ свою совѣсть нѣсколькими эпиграммами и насмѣшками, не пощадившій его почтенной и честной памяти;

"Но жизни перешелъ волнуемое поле,

"Сталъ менѣ пылокъ я и жалостливъ сталъ болѣ",

а особенно сталъ болѣе справедливъ и почтителенъ. Приношу повинную голову мою и раскаяніе предъ тѣнью пѣвца Россіады. Онъ въ свое время занималъ видное и почетное мѣсто въ высшихъ рядахъ Русской словесности. Онъ долго былъ патріархомъ ея и особенно патріархомъ Московскимъ. Постоянно, и добросовѣстно во все продолженіе долгой жизни, былъ онъ вѣренъ служенію прекраснаго, нравственнаго и добраго. Писатель, написавшій такъ много прозой и стихами и все же не лишенный нѣкотораго дарованія, не могъ не имѣть вліянія на языкъ и не оставить по себѣ какихъ-нибудъ слѣдовъ, достойныхъ вниманія и даже изученія. Смѣшно и жалко хотѣть переспорить минувшее. Если Херасковъ въ свое время имѣлъ читателей и толпы поклонниковъ, то и онъ принадлежитъ исторіи. Какъ патріархъ, онъ и нынѣ, по ветхозавѣтнымъ заслугамъ своимь, имѣетъ полное право на уваженіе наше. Зачитываться его не будемъ, а читать его и справляться съ нимъ, какъ съ литтературнымъ знаменіемъ современной ему эпохи, не мѣшаетъ. По времени и по мѣстности, недалеко отъ могилы Хераскова встрѣчаемъ колыбель Пушкина: Un grand destin s'achève, an grand destin commence. И въ этихъ двухъ участяхъ все противоположно, кромѣ общей любви къ искусству и благородному служенію его. Пушкинъ былъ также родовой Москвичъ. Нѣтъ сомнѣнія, что первымъ зародышемъ дарованія своего, кромѣ благодати свыше, обязанъ онъ былъ окружающей его атмосферѣ, благопріятно проникнутой тогдашней Московской жизнію. Отецъ его Сергѣй Львовичъ былъ въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ Карамзинымъ и Дмитріевымъ, и самъ, по тогдашнему обычаю, получилъ если не ученое, то, по крайней мѣрѣ, литтературное образованіе. Дядя Александра, Василій Львовичъ, самъ былъ поэтъ или, пожалуй, любезный стихотворецъ, и по тогдашнимъ немудрымъ, но не менѣе того признаннымъ требованіямъ былъ стихотворцемъ на счету. Вся эта обстановка должна была благотворно дѣйствовать на отрока. Зоркіе глаза могли предвидѣть.

"Въ отважномъ мальчикѣ грядущаго поэта". (Дмитріевъ).

Старая Москва нисколько не могла быть признана за провинціальный и заштатный городъ, особенно до 1812 года. Скорѣе же послѣ, освѣщенная пламенемъ и славою, обратилась она въ провинцію: многое изъ того, что придавало ей особенный характеръ и особенную физіономію, все что, однимъ словомъ, составляло душу ея безвозвратно исчезло въ пожарѣ, начиная съ того, что Москва матеріально обѣднѣла и истощилась. Спустя нѣсколько лѣтъ послѣ, она, конечно, возродилась снова, но уже въ другихъ условіяхъ, въ новой обстановкѣ и значеніи, но все же была она ни что иное какъ первый изъ провинціальныхъ Русскихъ городовъ. Нѣкоторые изъ первостепенныхъ представителей ея сошли въ могилу, другіе по изгнаніи Французовъ изъ Москвы переселились въ свои деревни, третьи -- за границу и въ Петербургъ, напр., между послѣдними Ю. А. Нелединскій. Онъ имѣлъ въ Москвѣ прекрасный домъ, около Мясницкой, который впрочемъ уцѣлѣлъ отъ пожара. Онъ давалъ иногда великолѣпные праздники и созывалъ на обѣды молодыхъ литгераторовъ -- Жуковскаго, Д. Давыдова и другихъ. Какъ хозяинъ и собесѣдникъ, онъ былъ равно гостепріименъ и любезенъ. Онъ любилъ Москву и такъ устроился въ ней, что думалъ дожить въ ней вѣкъ свой. Но выѣхавъ изъ нея 2 сентября, за нѣсколько часовъ до вступленія Французовъ, онъ въ Москву болѣе не возвращался. Онъ говорилъ, что ему было бы слишкомъ больно возвратиться въ нее и въ свой домъ, опозоренные присутствіемъ непріятеля. Это были у него не одни слова, во глубокое чувство. Кстати замѣчу въ этомъ домѣ была обширная зала съ зеркалами во всю стѣну. Въ Вологдѣ, куда мы съ нимъ пріютились, говорилъ онъ мнѣ однажды, сокрушаясь объ участи Москвы: "Вижу отсюда, какъ Французы стрѣляютъ въ мое зеркало", и прибавилъ смѣясь: "впрочемъ, признаться должно, я и самъ на ихъ мѣстѣ далъ бы себѣ эту потѣху". По окончаніи войны перемѣщенъ былъ онъ изъ Московскаго департамента въ Петербургскій сенатъ и прожилъ тутъ до отставки своей.

Тогдашняя допожарная Москва имѣла нѣсколько подобныхъ средоточій общежитія. Въ 805 году былъ я слишкомъ молодъ, чтобы посѣщать и знать ихъ коротко. Но домъ отца моего могъ дать мнѣ понятіе о свѣтской жизни той эпохи. Я ммѣлъ несчастіе лишиться отца моего, князя Андрея Ивановича, въ лѣтахъ, едва выходящихъ изъ отрочества. Но первыя впечатлѣнія мои подтвердились позднѣе отзывами о немъ людей образованныхъ и бывшихъ въ нимъ въ постоянныхъ и дружескихъ сношеніяхъ. A потому и могу искренно говорить о немъ, не подвергаясь опасенію быть подозрѣваемымъ въ излишнемъ сыновнемъ пристрастіи. Мой родитель былъ одинъ изъ образованнѣйшихъ, почтеннѣйшихъ и любезнѣйшихъ людей своего времени. Онъ владѣлъ даромъ слова, любилъ разговоръ, обмѣнъ мыслей и мнѣній, даже любилъ споры, но не по упрямству убѣжденій своихъ, не по тщеславію ума, довольнаго самимъ собою, но по любви къ искусству и въ оживленію бесѣды. Онъ любилъ споръ для спора, какъ умственную гимнастику, какъ безобидную стрѣльбу въ цѣль, какъ фехтованье, удовлетворяющее личному самолюбію, но не оставляющее по себѣ раны на побѣжденномъ. Онъ зналъ нѣсколько иностранныхъ языковъ, особенно хорошо зналъ Французскій; Русскій зналъ онъ болѣе на практикѣ, нежели литтературно и грамматически, какъ и большая часть Русскаго общества въ то время, которое писало умно и дѣльно, но съ ошибками противъ правилъ правописанія. Жуковскій сказывалъ мнѣ, что онъ часто въ разговорѣ съ нимъ дивился ловкости и мѣткости, съ которыми бѣгло переводилъ онъ на Русскій языкъ мысли и выраженія, явно сложившіяся въ умѣ его на языкѣ Французскомъ. Когда замѣчалъ онъ кокетничанье молодыхъ дамъ, онъ говорилъ, что она пересѣмениваетъ, и этотъ вольный переводъ Французскаго слова пошелъ въ ходъ и употреблялся въ обществѣ. Помню, что князь И. И. Долгорукій, долго послѣ смерти отца моего, шутя жаловался мнѣ на него за подобные переводы. Князь Андрей Ивановичъ былъ въ послѣдній годъ царствованія Екатерины Нижегородскимъ и Пензенскимъ генералъ-губернаторомъ, а князь Долгорукій подъ начальствомъ его -- вице-губернаторомъ въ Пензѣ. Вмѣсто того, чтобы, слѣдуя Русскому обычаю, называть его по имени и отчеству, онъ, въ разговорѣ обращаясь въ нему, говорилъ: г. вице-губернаторъ, какъ говорится во Франціи: Monsieur le président; Monsieur le conseiller и т. д. Мой отецъ довольно блистательно прошелъ свое служебное поприще. 20 лѣтъ съ небольшимъ былъ онъ уже полковникомъ и командовалъ полкомъ. Не знаю, чеху приписать такое скорое повышеніе, но вѣрно уже -- не искательству, чему служитъ доказательствомъ, что, находясь подъ начальствомъ князя Потемкина въ Турецкую войну, былъ онъ съ нимъ въ неблагопріятныхъ сношеніяхъ: слыхалъ я, что князь находилъ молодаго человѣка черезъ чуръ независимымъ и гордымь. Впрочемъ съ самихъ раннихъ лѣтъ мой отецъ имѣлъ доступъ въ великомy князю Павлу Петровичу и былъ однимъ изъ ближнихъ ему товарищей. По кончинѣ Императрицы и по уничтоженіи намѣстничествъ былъ онъ назначенъ сенаторомъ въ Москву. Въ семъ званіи получилъ онъ чинъ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника и орденъ св. Александра Невскаго. Вскорѣ потомъ въ то же царствованіе императора Павла былъ онъ вовсе уволенъ отъ службы; ему было тогда около 50 лѣтъ. Послѣдніе годы жизни своей, совершенно свободные отъ служебныхъ и даже свѣтскихъ обязанностей (потому что онъ мало выѣзжалъ изъ дому, и то единственно по утрамъ для прогулки и навѣщанія родственниковъ и ближайшихъ друзей), провелъ онъ въ Москвѣ въ собственномъ домѣ, у Колымажнаго двора. По тогдашнимъ понятіямъ и размѣрамъ, домъ былъ довольно большой, съ очень большимъ дворомъ и садомъ. Онъ жилъ открыто, но не по тогдашнему обычаю, т.-е. не давалъ ни праздниковъ, ни большихъ обѣдовъ, а принималъ гостей ежедневно, по вечерамъ, за исключеніемъ трехъ или четырехъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, которые проводилъ въ своей подмосковной, селѣ Остафьевѣ. Большую часть дня просиживалъ онъ за книгою у камина въ большихъ, обитыхъ зеленымъ сафьяномъ креслахъ, которыя мнѣ еще памятны и знакомы были почти всей Москвѣ. Въ домѣ была значительная библіотека, ежегодно обогащаемая новыми произведеніями Французской литтературы. Онъ былъ д123;ятельнымъ потребителемъ тогдашнихъ книжныхъ лавокъ, Рица и Курделя (кажется такъ). Любимое чтеніе его были историческія и философическія книги; урывками и тайкомъ обращали они на себя мое ребяческое внименіе. Помню между прочими книгу знаменитаго Французскаго врача и физіологиста Cabanis: Rapports du physique et du moral de l'homme. За этимъ чтеніемъ и въ упомянутыхъ выше креслахъ заставали это пріѣзжающіе гости, начиная съ 9 часовъ вечера. Иногда съѣзжалось пять-шесть человѣкъ, иногда двадцать, иногда пятьдесятъ и болѣе, и все незванные. Пріемное помѣщеніе заключалось въ двухъ небольшихъ комнатахъ, изъ которыхъ одна называлась зеленою, другая диванною, и то и другое названіе было знакомо Москвичамъ. Послѣ разговора, продолжавшагося около часу за чаемъ, ставились карточные столы для охотниковъ, къ которымъ и самъ хозяинъ принадлежалъ. Этихъ столовъ было иногда такъ много, что князь Як. Ив. Лобановъ-Ростовскій шутя предлагалъ хозяину устроить висячіе столы и стулья для удобнѣйшаго размѣщенія гостей. Когда нечаянный ихъ наплывъ принималъ слишкомъ большіе размѣры, то молодежь отправлялась въ другіе нежилые покои, болѣе обширныя гостиныя, назначенныя для экстренныхъ случаевъ; тутъ предавалась она или играмъ, или пляскѣ, при наскоро устроенномъ, но впрочемъ очень умѣренномъ освѣщеніи, и подъ музыку домашняго оркестра, состоявшаго изъ скрипки и флейты. Тотъ же князь Лобановъ говаривалъ: "кажется, люди живутъ въ одномъ домѣ, а н123;тъ между ими никакого согласія*. Скрипачъ былъ нашъ буфетчикъ, а флейтистъ -- дядька мой Никита Егоровъ. Вношу имя его въ мою лѣтопись, во первыхъ, изъ благодарности къ памяти его, а во вторыхъ, потому, что впослѣдствіи времени онъ очень забавлялъ насъ съ Жуковскимъ, когда случалось ему быть въ пьяномъ видѣ, что, сказать правду, случалось ему едва-ли не каждый вечеръ. Онъ тогда читалъ намъ безграмотныя и безтолковыя произведенія пера своего. Какъ сказали мы выше, родительскій домъ не отличался ни внѣшнею пышностію, ни лакомыми пиршествами. Опять тотъ же князь Лобановъ говорилъ мнѣ долго по кончинѣ отца моего: "ужъ, конечно, не роскошью зазывалъ онъ всю Москву, должно признаться, что кормилъ онъ насъ за ужинами довольно плохо, а когда хотѣлъ похвастаться искусствомъ повара своего, то бывало еще хуже".

Первыя мои дѣтскія и отроческія впечатлѣнія сливаются въ памяти моей съ воспоминаніями о замѣчательныхъ лицахъ, которыхъ видалъ я у отца моего. Тутъ рано свыкся я съ внѣшнею жизнію и обстановкою образованія. Эти явленія были для меня болѣе галлереею отдѣльныхъ портретовъ, нежели полною картиною дѣйствительности. Знакомства и сближенія съ лицами быть не могло. Но все же чуткое свойство отрочества не лишено было нѣкоторой воспріимчивости. Съ учителями своими, признаться должно, учился я плохо; но мнѣ сдается и нынѣ, что эта живая атмосфера, въ которой я жилъ, хотя и не сознательно, была для меня не совсѣмъ безполезною школою. Постараюсь оттиснуть хотя бѣгло и слегка кое какія фотографія изъ моей памяти. Лицо моего отца сдѣлается явственнѣе при начертанія среды его окружавшей. Нѣкоторыя изъ этихъ лицъ были Москвичами и постоянными посѣтителями нашего дома; другія заѣзжіе въ Москву. Въ числѣ послѣднихъ начнемъ съ канцлера графа Александра Романовича Воронцова. Онъ долго управлялъ иностранными дѣлами государства. Князь Андрей Ивановичъ былъ съ нимъ особенно друженъ и велъ съ нимъ постоянную переписку на Французскомъ языкѣ. У обоихъ почеркъ былъ почти недоступенъ глазамъ простыхъ смертныхъ. Мой отецъ обыкновенно диктовалъ свои письма сестрѣ моей, бывшей послѣ замужемъ за княземъ Алексѣемъ Григорьевичемъ Щербатовымъ. Но графъ писалъ собственноручно. Письма его были нерѣдко предметомъ напряженныхъ изученій и усилій, на которыя сзывались всѣ домашніе, отъ мала до велика, а иногда и посторонніе.

Братья Зубовы, князь Платонъ и князь Валеріанъ.

Еще помню красивое лицо и деревяшку послѣдняго, сильно поразившаго мое вниманіе. Изъ двухъ братьевъ, кажется, съ нимъ особенно друженъ былъ мой родитель. Помню, какъ, въ царствованіе Императора Павла, онъ въ дорожномъ платьѣ прямо въѣхалъ къ намъ въ домъ, проѣздомъ изъ ссылки своей въ Петербургъ. Кажется, что князь Андрей Ивановичъ по связямъ своимъ отчасти даже содѣйствовалъ возвращенію его изъ ссылки, о чемъ послѣ, вѣроятно, и сожалѣлъ и упрекалъ себя, хотя лично и любилъ его.

Свѣтлѣйшій князь Петръ Васильевичъ Лопухинъ. Письма его къ моему отцу, хотя писаны и не очень грамотно и на Французскомъ, и на Русскомъ языкѣ, отличаются нѣкоторою живостью и литтературностію. Въ нихъ встрѣчаются цитаты изъ Diderot, что даетъ легкое, но довольно вѣрное понятіе о діапазонѣ тогдашняго настроенія умовъ и вѣрованій. Многіе полагаютъ, что въ жизни и привычкахъ отцовъ нашихъ литтературная стихія или вовсе не существовала, или была едва замѣтна. Это совершенно противорѣчитъ истинѣ: дѣды и отцы были гораздо литтературнѣе внуковъ и сыновей. Можно рѣшительно сказать, что нигдѣ и никогда не было двора столь литтературнаго, какъ дворъ Екатерины II-й. И Людовикъ XVI, покровительствомъ, оказаннымъ Расину и Мольеру, и самъ Фридрихъ Великій, сей ученикъ Вольтера на Прусскомъ престолѣ, не могутъ затѣнить въ этомъ отношеніи блескъ Петербургскаго двора. У Екатерины Великой былъ, такъ сказать, собственный литтературный секретаріатъ: Храповицкій, Козицкій и другія лица, между прочими государственными дѣлами, занимались при ней и литтературными. Великій князь Павелъ Петровичъ и великая княгиня Марія Ѳеодоровна имѣли въ Парижѣ литтературнаго корреспондента, въ лицѣ нынѣ только-что извѣстнаго, а въ свое время знаменитаго писателя Лагарпа. Письма эти, впослѣдствіи изданныя, представляютъ любопытную картину тогдашней современной литтературы. Въ отсутствіи всякой принужденности и оффиціальной чопорности, они приносятъ честь и писавшему ихъ и тѣмъ, къ которымъ они были писаны. Подобные примѣры, истекающіе изъ царскаго двора, не могли не имѣть увлекательнаго и значительнаго вліянія на людей приближенныхъ къ двору, на высшее общество, а потомъ и на средніе слои его. Вельможи и государственные люди, какъ Шуваловы, Бецкіе, Румянцевы и другіе, вступали также въ переписку съ иностранными писателями, особенно Французскими, и каждый хотѣлъ имѣть въ своемъ портфелѣ хотя одно письмо Вольтера или Д'Аламбера. Не касаясь настоящаго времени, чтобы съ нимъ не ссориться можно искренно и положительно сказать о прошедшемъ, что нѣкоторая часть высшаго нашего общества была гораздо выше нашей тогдашней литтературы. Любознательность, вкусъ, потребность въ умственныхъ наслажденіяхъ были пробуждены и тонко изощрены. Не скажу, чтобы уровень просвѣщенія былъ тогда возведенъ на значительную степень. Ученіе, положительныя знанія были довольно поверхностны. Но все же не было не только невѣжества, но не было и равнодушія къ уму и его проявленіямъ. Пожалуй можно витіевато и сердито возставать на тогдашнюю французоманію. Но справедливы ли будутъ эти нареканія? Здѣсь кстати припомнить Русскую пословицу: нужда научитъ ѣсть калачи. Любовь, алчность къ чтенію сильно давали себя чувствовать въ высшемъ обществѣ, а домашняго хлѣба не было. По прочтеніи нѣсколькихъ Русскихъ поэтовъ, и пожалуй двухъ трехъ Русскихъ книгъ, образованные и мучимые голодомъ читатели по неволѣ должны были кидаться на Французскія книги. Въ переводахъ съ иностранныхъ языковъ, особенно съ Французскаго, они не нуждались, потому что могли читать подлинникъ. Переводами они пренебрегали, а въ туземныхъ произведеніяхъ родной почвы былъ недостатокъ. Что же оставалось имъ дѣлать? Неужели безграмотность или совершенная безчитательность, изъ упрямой любви къ родному и благоразумнаго презрѣнія къ иностранному, были бы благоразумнѣе и лучше? Знаю, что нынѣ нѣкоторые патріоты-публицисты, изъ ненависти ко всему привозному, негодовали бы на разрѣшеніе привоза хлѣба изъ заграницы, въ случаѣ общаго неурожая въ Россіи. Но патріотизмъ прежнихъ поколѣній не доходилъ до этого геройскаго самопожертвованія.

Князь Лопухинъ имѣлъ, какъ сказываютъ, много природнаго ума и Русскаго шутливаго остроумія. Помню, какъ однажды, въ проѣздъ его черезъ Москву, представлялись мы ему съ Карамзинымъ и почти всею Москвою, что было въ обыкновеніи при всѣхъ проѣздахъ сановниковъ и высшихъ государственныхъ людей. Тогда только что получено было извѣстіе о назначеніи Мертваго генералъ-провіантмейстеромъ, "увидимъ, сказалъ князь, что будетъ отъ Мертваго, а отъ живыхъ по этой части доселѣ проку было мало". При Екатеринѣ князь былъ въ С.-Петербургѣ полиціймейстеромъ, и цензура книгъ была ему подвѣдомственна; позднѣе, когда онъ былъ предсѣдателемъ государственнаго совѣта, а Дмитріевъ -- министромъ юстиціи, и дѣла цензуры стали многосложнѣе и щекотливѣе,-- "а помните ли, говорилъ онъ Дмитріеву, какъ въ наше время все это проходило тихо и просто? Въ залу, куда собиралось множество народа и всякаго званія, кто съ прошеніемъ, кто съ схваченнымъ на улицѣ за шумъ, пьянство или буйство, ты бывало приносилъ мнѣ свою рукопись,-- я наскоро прочитывалъ ее, подписывался на ней, и дѣло съ концомъ". Дмитріевъ поступилъ на мѣсто его въ званіи министра юстиціи и въ домъ, по этому званію имъ занимаемый. Спустя нѣсколько дней князь, встрѣтясь съ нимъ, спросилъ его: "Какъ устроились вы въ министерскомъ домѣ и приняли ли вы въ цѣлости всю казенную мебель"? Дмитріевъ былъ очень щекотливъ и раздражителенъ; такой вопросъ показался ему страннымъ и неумѣстнымъ, и отвѣчалъ онъ довольно сухо. "Вы видно меня не понимаете, сказалъ ему князь: я говорю о --" и тутъ назвалъ онъ одного изъ сенаторовъ, который былъ неизмѣнною принадлежностью каждаго министра юстиціи и его то причислялъ онъ въ мебели казеннаго дома.

Николай Семеновичъ Мордвиновъ, одинъ изъ старѣйшихъ и ближайшихъ друзей отца моего, у коего въ домѣ онъ со всѣмъ семействомъ однажды останавливался и прожилъ нѣсколько времени, проѣздомъ въ Петербургъ. Онъ и тогда уже имѣлъ эти распущенныя сѣдины, которыя до глубокой старости придавали особенную прелесть и красивость его свѣжему и юно-старческому лицу. Ханыковъ, воинъ, поэтъ и дипломатъ. Онъ болѣе и удачнѣе писалъ по французски, но въ Аонидахъ Карамзина встрѣчаются и Русскіе стихи его, помнится -- на смерть брата, не чуждые дарованія и согрѣтые сердечною теплотою. Онъ очень былъ остеръ и любезенъ, но и очень некрасивъ, а между тѣмъ очень занять собою. Бѣда, говорили о немъ, когда въ разговорѣ глаза его попадутъ на зеркало: тутъ прости всѣ любезности и умъ его! Онъ начнетъ охорашиваться и чтобы опять привести его въ себя, нужно собесѣднику его лавировать его отъ зеркала.

Князь Бѣлосельскій. Человѣкъ умный, до высшей степени любезный, ума образованнаго, но одержимый недугомъ метроманіи; онъ прославился своими эксцентрическими Французскими стихами. На Русскомъ языкѣ много шума надѣлала опера его "Олинька". Въ царствованіе Императора Павла была разыграна она на домашнемъ и дворовомъ театрѣ Столыпина. Поэтическія и другія вольности были доведены въ ней до самыхъ крайнихъ предѣловъ, такъ что вся присутствующая публика пришла въ соблазнъ и негодованіе. Это былъ настоящій драматическій гвалтъ: дамы съ ужасомъ выбѣгали изъ залы, и скоро весь городъ наполнился молвою объ этомъ представленіи. Слухи объ этомъ соблазнительномъ происшествіи дошли до Петербурга, и отъ правительства потребована была рукопись этой оперы. Испуганный князь Бѣлосельскій прибѣжалъ въ пріятелю своему Карамзину и просилъ его кое-какъ и на скорую руку очистить текстъ отъ слишкомъ скоромныхъ выраженій и замѣнить ихъ другими болѣе приличными. Въ такомъ экспургаціонномъ видѣ рукопись немедленно отправлена въ Петербургъ. И концы въ воду: тѣмъ дѣло и кончилось. Авторъ и содержатель театра Столыпинъ спасены отъ дальнѣйшихъ взысканій. Очищенная опера была послѣ напечатана и должна составлять нынѣ литтературную рѣдкость. Князь Бѣлосельскій былъ нравственною физіологическою загадкою. И до него, и при немъ, и послѣ него видали умныхъ людей и вм123;стѣ съ тѣмъ плохихъ стихотворцевъ; но у него, по извѣстному выраженію П. В. Мятлева, первые три пальца правой руки одержимы были горячкою, когда онъ брался за перо. Мнѣ сказывали, что въ раннемъ дѣтствѣ моемъ я былъ съ нимъ въ перепискѣ, и что онъ называлъ меня своимъ поэтомъ. Это для меня преданіе доисторическое. Но помню, что онъ всегда былъ ко мнѣ очень ласковъ.

Ѳедоръ Ивановичъ Киселевъ (родной дядя графа Павла Дмитріевича). Еще вижу предъ собою львиную голову его, о которой могутъ дать нѣкоторое понятіе портреты Мирабо, тѣмъ болѣе, что и его лицо было изрыто оспою. Помню Владимірскую звѣзду 2-й степени на его фракѣ, знакъ отличія, который въ то время былъ еще довольно рѣдокъ. Онъ человѣкъ былъ пылкій и страстный, между прочимъ, къ карточной игрѣ, которая раззорила состояніе и здоровье его. Онъ цѣлыя ночи просиживалъ за картами. Тогда вели въ Москвѣ крупную, азартную игру. У насъ въ дом123; по вечерамъ также играли много, но единственно въ коммерческія игры и преимущественно въ бостонъ, бывшій въ общемъ употребленіи. Кто-то сказалъ, что въ этой игрѣ имѣешь дѣло съ двумя врагаки и однимъ предателемъ, т.-е. съ тѣмъ, который вамъ вистуетъ. Киселевъ былъ остеръ и рѣзокъ на языкъ: въ словахъ и шуткахъ его отзывалась острота и шутка, совершенно Русскаго свойства, что тогда встрѣчалось часто. Французская шутка обыкновенно отвлеченна и улетучена: она ударить въ голову, пощекочетъ мозгъ и тугъ же выдыхается, какъ шампанское вино; Русская шутка полновѣснѣе: ее почти всегда можно представить въ лицахъ; въ ней, если она удачна, должно быть всегда что то живописное и драматическое. Оттого она и болѣе живуча. Русская шутка не беретъ сразу; ей нужно нѣсколько устарѣть и частыми повтореніями войти въ свои права. Это доброкачественное вино, которое и на первый годъ вкусно: но чѣмъ дальше, тѣхъ лучше и разъемистѣе. Мнѣ часто хотѣлось составить новую Россіяду изъ шутокъ, поговорокъ, острыхъ словъ, запечатлѣнныхъ особымъ руссицизмомъ. Есть нѣкоторый складъ ума, нѣкоторое балагурство, краснобайство, которое такъ и пахнетъ Русью, и этотъ запахъ чуется не только въ томъ, что называется у насъ народомъ,-- нѣтъ, не во гнѣвъ будь сказано оплакивающимъ разъединеніе высшаго общественнаго класса съ низшимъ, какъ будто не всегда и не вездѣ развивалось и должно въ нѣкоторой степени развиваться такое историческое разъединеніе -- нѣтъ, этотъ складъ, этотъ норовъ Русскаго ума встрѣчается не только въ избѣ, на площади, на крестьянскихъ сходкахъ, но и въ блестящихъ салонахъ, обставленныхъ и проникнутыхъ принадлежностями, воздухомъ и наитіемъ Запада.

Мы упомянули выше, что Киселевъ, многими любимый и уважаемый, былъ нрава нѣсколько крутаго и желчнаго, слѣдовательно имѣлъ и недоброжелателей. "Отчего это, Ѳедоръ Ивановичъ, многіе васъ не любятъ?" кто-то спросилъ его.-- A почему же всѣмъ любить мейя? отвѣчалъ онъ: развѣ я червонецъ?-- Однажды предлагали ему войти въ масонскую ложу. Мнѣ извѣстно, отвѣчалъ онъ, что масоны раздѣляются на двѣ степени -- на биратусы и на донатусы: въ числѣ первыхъ быть не хочу, въ числѣ послѣднихъ -- и подавнѣе.

Вскорѣ по возвращеніи изъ арміи, послѣ заключенія Тильзитскаго мира, кн. Дм. Ив. Лобановъ-Ростовскій говорилъ однажды при немъ, на вечерѣ у отца моего: "странная судьба моя! Живу себѣ преспокойно на своемъ винномъ заводѣ и занимаюсь хозяйствомъ. Вдругъ получаю Высочайшее повелѣніе явиться въ армію и тутъ-же подписываю прелиминаріи Тильзитскаго мира".-- Да, въ самомъ дѣлѣ, очень странно, возразилъ Киселевъ, прикладывая правую руку къ щекѣ своей -- что бывало обыкновеннымъ движеніемъ его, когда онъ готовился выпалить краснымъ или острымъ словцомъ: "если послѣ подписанія этихъ прелиминарій сослали бы васъ на заводъ, то оно было бы понятнѣе".-- Кстати о Лобановѣ. Я слышалъ отъ него, что за обѣдомъ у Наполеона разговорились о Екатеринѣ Великой. Наполеонъ много его разспрашивалъ о ней. Князь Лобановъ уже въ ея царствованіе былъ дѣйствующимъ лицомъ,-- онъ, какъ всѣ современники и сослуживцы его, признательно и горячо преданъ былъ ея памяти. У него при разсказѣ навернулись слезы на глазахъ. Наполеонъ это замѣтилъ и сказалъ: "Видишь, Бертье, какъ Русскіе любятъ и помнятъ своихъ царей". Въ подписаніи упомянутыхъ прелиминарій кн. Лобановъ оказалъ удѣльную находчивость: Французскій уполномоченный подписалъ: Berthier, prince de Neufchâtele. Лобановъ, чтобы не отстать отъ него, подписалъ: Lobanoff prince de Rostoff.

Послѣ Киселева упомянемъ о Павлѣ Никитичѣ Каверинѣ. Вотъ тоже былъ коренной Русскій умъ, краснобай, искусный и живописующій разсказчикъ. Онъ долго былъ оберъ-полиціймейстеромъ: знавалъ многихъ и многое, чего другимъ не удавалось знать. Все это изощрило умъ его, тонкій и проницательный отъ природы. Онъ былъ въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ Карамзинымъ и Дмитріевымъ и близкій человѣкъ въ домѣ нашемъ. Карамзинъ всегда съ уваженіемъ упоминалъ объ одномъ случаѣ, который хорошо характеризуетъ и его нравственныя качества. Незадолго до вступленія непріятеля въ Москву, графъ Ростопчинъ говорилъ ему и Карамзину о возможности предать городъ огню и такою встрѣчею угостить побѣдителя. Каверинъ совершенно раздѣлялъ мнѣніе его и ободрялъ съ приведенію въ дѣйствіе. А между тѣмъ у небогатаго Каверина все достояніе заключалось въ домахъ, кажется въ Охотномъ ряду, которые отдавались въ наемъ подъ лавки Московскимъ торговцамъ. Послѣ дѣтскаго знакомства моего съ нимъ, я имѣлъ случай сблизиться съ нимъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ моихъ; я часто уговаривалъ его составить на досугѣ записки свои. Не знаю, исполнилъ-ли онъ мое желаніе.

Сюда просится еще одно лицо, также отпечатокъ Русскій и въ старину извѣстный остротами, балагурствомъ и проказами своими Копьевъ. Онъ также былъ изъ близкихъ людей въ домѣ нашемъ и даже когда-то въ немъ жилъ. Въ это время и вслѣдствіе нѣкоторыхъ обстоятельствъ онъ крѣпко озаботилъ и напугалъ отца моего. Копьевъ помолвленъ былъ на богатой невѣстѣ: однажды на вечерѣ заснулъ онъ, сидя возлѣ нея; пробужденіе было несчастное. Обиженная невѣста отказала ему. Онъ былъ въ отчаяніи и говорилъ о самоубійствѣ. Нѣсколько дней родитель мой и приставленные къ нему люди день и ночь караулили его, Все обошлось благополучно. Помню одну сцену, которой въ дѣтствѣ я былъ свидѣтелемъ: за ужиномъ у насъ, гдѣ постороннимъ былъ одинъ Копьевъ, онъ вѣроятно о чемъ-то и о комъ-то похвастался: подробностей не помню. Отецъ мой сказалъ ему что-то въ этомъ родѣ: "ну, полно Копьевъ! какъ же это могло быть такъ? Ты тогда былъ еще молодымъ и неизвѣстнымъ человѣкомъ, едва вступившимъ въ свѣтъ и въ службу. A тотъ -- чуть-ли не шла рѣчь о Петрѣ Васильевичѣ Мятлевѣ,-- былъ уже и въ чинахъ и занималъ почетное мѣсто въ обществѣ". Оскорбленный Копьевъ вскочилъ изъ-за стола и сказалъ: "видно, князь, вы судите о людяхъ по чинамъ: если такъ, то не иначе возвращусь къ вамъ до домъ, какъ въ генеральскомъ чинѣ",-- и выбѣжалъ изъ комнаты. Этотъ упрекъ, который вовсе не могъ мѣтить въ отца моего, не смутилъ его, и онъ очень смѣялся выходкѣ Копьева. Дѣло въ томъ, что какъ и было: спустя нѣсколько лѣтъ, Копьевъ явился генераломъ въ Москву и въ домъ отца моего, который, разумѣется, принялъ его, какъ ни въ чемъ не бывало. Послѣ и гораздо позднѣе вторично встрѣтился я съ Копьевымъ. Въ немъ были еще кое-какія замашки осгроумія, но уже не было прежняго пыла и блеска. Дѣло въ томъ, что если Русская шутка не старѣетъ, то Русскіе шутники, какъ и всѣ другіе люди, могутъ легко состарѣться. Копьевъ имѣлъ довольно значительное лицо: онъ былъ очень смуглъ, съ черными выразительными глазами, которыми поминутно моргалъ; говоря, онъ нѣсколько картавилъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отчеканивалъ слова свои какимъ-то особеннымъ удареніемъ. Копьевъ написалъ комедію: "Лебедянская ярмарка". Вѣроятно, въ свое время имѣла она нѣкоторый успѣхъ, по крайней мѣрѣ въ дѣтствѣ моемъ слыхалъ я нѣкоторыя повторяемыя изъ нея шутки.

Графъ Левъ Кирилловичъ Разумовскій. Вотъ вѣрный типъ истиннаго и благороднаго барства. Одна уже наружность его носила отпечатокъ аристократіи: высокаго роста и пріятнаго лица; поступью, стройными движеніями, вѣжливостью отличался въ образованной и вѣжливой средѣ своей. Онъ смотрѣлъ, мыслилъ, чувствовалъ, дѣйствовалъ бариномъ. Умъ, образованный ученіемъ, чтеніемъ и любовью во всему прекрасному, нравъ мягкій и доброхотный,-- въ то время, по Французскимъ поговоркамъ, говорили: "poli comme un grand seigneur" и "insolent comme un valet". Подобная оцѣнка можетъ служить вывѣской стараго общества и едва-ли не за нимъ исключительно осталась. Помню, какъ въ дѣтствѣ радовался я ловкости, съ которою, пріѣзжая онъ къ намъ зимою, кидалъ онъ въ первой комнатѣ на стулъ большую бѣлую муфту свою. Въ молодости своей былъ онъ сердечннкомъ и счастливымъ обожателемъ прекраснаго пола. Дмитріевъ разсказывалъ мнѣ, что когда они по Семеновскому полку дежурили вмѣстѣ на гауптвахтѣ, онъ поминутно получалъ и писалъ цидулочки на тонкой душистой бумагѣ. Впослѣдствіи, въ домѣ своемъ на Тверской, нынѣ знимаемомъ Англійскимъ клубомъ, и въ своей подмосковной, извѣстномъ Петровскомъ-Разумовскомъ, онъ жилъ открыто, давалъ балы, концерты, спектакли и радушно угощалъ Москву. Въ домѣ его былъ зимній садъ, богатая библіотека и красивыя произведенія художествъ -- картины, статуи. Онъ въ дѣтствѣ моемъ особенно ласкалъ меня, всегда вступалъ со мною въ разговоръ, повторялъ другимъ мои такъ-называемыя острыя дѣтскія слова, что, разумѣется, льстило моему раннему самолюбію и привлекало меня къ его личности. Однажды очень смѣялся онъ отвѣту моему на вопросъ: какъ доволенъ я Нѣмецкимъ своимъ дядькой, который -- будь сказано между нами -- немного попивалъ: Il est bon, mais il cultive trop la vigne du seigneur. Позднѣе опять встрѣтились мы съ нимъ въ жизни, я по преданіямъ, и по сочувствію былъ съ нимъ, не смотря на разность лѣтъ, въ пріятельскихъ сношеніяхъ. Впрочемъ, могу сказать, что я имѣлъ счастье возсоздавать эти наслѣдственныя связи и съ нѣкоторыми другими пріятелями родителя моего. Въ молодости моей я не чуждался бесѣды съ стариками; въ зрѣлыхъ лѣтахъ и въ старости равно сближался я съ молодежью. Это, такъ сказать, расширяло кругъ жизни моей и обогатило меня многими впечатлѣніями и воспоминаніями.

Графъ Бутурлинъ. Я уже упоминалъ о немъ, какъ о знаменитомъ библіофилѣ. Еще были у него два особенныя свойства, а именно: лингвистическое и топографическое. Не только зналъ онъ твердо многіе европейскіе языки, но и различныя ихъ областныя нарѣчія. Онъ былъ въ свое время маленькій Меццофанти. Никогда еще не выѣзжавши изъ Россіи, онъ хранилъ въ памяти планы первѣйшихъ столицъ и городовъ въ Европѣ, со всѣми зданіями, площадями, улицами и закоулками. Это служило часто поводомъ къ забавнымъ мистификаціямъ надъ иностранными путешественниками, посѣщавшими Москву. Онъ закидывалъ ихъ своими свѣдѣніями и выдавалъ себя за человѣка, объѣхавшаго Европу и обратившаго долгое и рачительное вниманіе на пріобрѣтеніе этихъ разнообразныхъ и мелочныхъ свѣдѣній. Каково же было изумленіе слушателей, когда узнавали они, что этотъ полиглотъ, что этотъ наблюдательный странствователь никогда не переступалъ Русской границы.

Князь Андрей Ивановичъ, находившійся въ дружбѣ съ замѣчательными современниками своими и со старшими, былъ очень привѣтливъ и къ молодежи, которая ему сочувствовала и уважала его. Изъ числа молодыхъ людей назову князя Петра Петровича Долгорукова. Онъ былъ генералъ-адъютантъ Императора Александра Павловича и любимецъ по восшествіи его на престолъ. Но не долго пользовался онъ своимъ счастьемъ и умеръ въ молодыхъ лѣтахъ. По бабкѣ моей, женѣ князя Ив. Андреевича, урожденной Долгоруковой, мы находились въ родствѣ съ этою фамиліею. Нынѣ семейныя узы значительно укоротились. Не смотря на свою молодость, Долгоруковъ былъ, такъ-сказать, представителемъ или предтечею того, что послѣ начали называть ультра-русскою партіею; ненавидя властолюбіе Французовъ и особенно Наполеона, онъ быль -- сказываютъ -- однимъ изъ сильнѣйшихъ побудителей войны, которая несчастно запечатлѣна была Аустерлицкимъ сраженіемъ. Наполеонъ (не помню въ точности, гдѣ и когда) не пощадилъ князя Долгорукова, упрекая Императора Александра, что онъ поддается побужденіямъ и совѣтамъ молодыхъ, неопытныхъ людей, его окружающихъ. Готовясь къ войнѣ 1812 года, Государь писалъ Чарторижскому: esprit publique est excellent, en différant essentiellement de celai dont vous avez été témoin: il n'y a plus de cette jactance, qui faisait me briser ennemi. Въ этихъ словахъ можетъ быть есть обратный намекъ на Долгорукова. Вижу словно теперь, какъ князь Долгоруковъ въ самый день коронаціи пріѣхалъ къ намъ вечеромъ, вѣроятно, прямо изъ дворца, въ полномъ мундирномъ облаченіи. Долго длился разговоръ его съ отцомъ съ глазу на глазъ. Родитель мой, хотя никогда не пользовался отмѣнною милостію Императора Павла, на которую такъ былъ онъ щедръ съ нѣкоторыми лицами, и хотя никогда не принадлежалъ къ такъ-называемой Гатчинской партіи, былъ однакожъ, какъ говорится, на хорошемъ счету у Императора. Самъ же онъ преданъ былъ ему глубоко и горячо. Мы уже сказали, что въ молодыхъ или отроческихъ лѣтахъ былъ онъ приближеннымъ къ обществу молодаго цесаревича. Знавшіе коротко внутреннія качества Императора, напримѣръ, Нелединскій, мой родитель и другіе, достойные уваженія и довѣренности люди, отзывались всегда о немъ съ живымъ и особеннымъ сочувствіемъ. Они могли жалѣть о нѣкоторыхъ дѣйствіяхъ и явленіяхъ его правленія, но всегда отдавали справедливость природнымъ, прекраснымъ его чувствамъ и правиламъ. Помню, какъ родитель мой пораженъ былъ извѣстіемъ объ его кончинѣ и отъ скорби занемогъ, какъ Нелединскій, не иначе, какъ со слезами на глазахъ, воспоминалъ и говорилъ о. немъ. Вѣроятно, разговоръ Долгорукова съ родителемъ моимъ имѣлъ предметомъ послѣднія событія и виды и надежды на тѣ событія, которыхъ можно было ожидать при новомъ царствованіи.

Графъ Никита-Петровичъ Панинъ. Довольно живо помню его холодное и нѣсколько строгое лицо. Во время учрежденія первой милиціи былъ онъ избранъ Смоленскимъ дворянствомъ въ областные начальники. Императоръ Александръ не утвердилъ этого выбора; вслѣдствіе того возникла переписка. Письма графа Панина отличались рѣзкостью выраженій. Ихъ читали у насъ въ домѣ, и мой отецъ резюмировалъ ихъ выраженіемъ также не совсѣмъ парламентарнымъ, котораго я тогда не понялъ, а теперь не могу повѣрить. Графъ Панинъ рѣдко являлся въ Москву. Послѣ отставки, не имѣя позволенія жить въ Петербургѣ, онъ жилъ почти безъвыѣздно въ своей деревнѣ (Смоленской губ.). Онъ былъ страстный охотникъ, и охота его была устроена на иностранную богатую руку. Вѣроятно послѣ его должно было остаться много любопытныхъ и важныхъ бумагъ, какъ собственно имъ собранныхъ, такъ и документовъ историческихъ прежняго времени и писемъ къ отцу его графу Петру Ивановичу, одному изъ замѣчательнѣйшихъ лицъ царствованія Екатерины Великой. Въ книгѣ моей о Фонъ-Визинѣ мелькомъ упоминаю о немъ и о сокровищахъ, которыя могли сохраниться въ его семейномъ архивѣ. Помню о перепискѣ графа Никиты Петровича съ графомъ Ростопчинымъ, напечатаяной, кажется, во Французскомъ Монитерѣ. Дѣло идетъ о какомъ-то письмѣ, вѣроятно найденномъ Французами въ Москвѣ и напечатанномъ въ Парижѣ по приказанію Наполеона. Въ этомъ письмѣ, будто писанномъ гр. Ростопчинымъ Россійскому послу въ Лондонѣ, графу Воронцову, неблагопріятно упоминается о графѣ Никитѣ Петровичѣ. Сей послѣдній письменно требовалъ отъ графа Ростопчина объясненія и вмѣстѣ съ тѣмъ опроверженія упомянутыхъ нареканій. Князь Сергій Долгорукій, прозванный Le prince Calembour, потому что онъ отличался въ этой гимнастикѣ словъ и мыслей. При сестрѣ моей была старая Французская гувернантка M-lle Perlot. Долгорукій говорилъ, что нѣтъ ей опасенія умереть отъ водяной (perd l'eau). Въ то время на досугѣ не стыдились читать Mercure de France и ломать себѣ голову надъ разгадываніемъ шарадъ и логогрифовъ, въ немъ печатаемыхъ. Что-жъ дѣлать! Приверженецъ и поклонникъ старины, винюсь и каюсь въ этомъ грѣхѣ нашихъ отцовъ. Въ семейныхъ бумагахъ нашелъ я слѣды игры секретарь и разныхъ буриме. Однажды вечеромъ какая-то загадка въ журналѣ утомила головоломныя упражненія собравшихся Эдиповъ. Но все было безуспѣшно: сфинксъ не давался въ руки. Такъ я разошлись. Поздно ночью, уже къ утру, будятъ отца моего и приносятъ ему письмо отъ Долгорукого. Онъ встревожился я ожидалъ какой-нибудь бѣды: можетъ быть Долгорукій внезапно сильно занемогъ; можетъ быть, вызвалъ онъ на поединокъ и приглашаетъ онъ друга своего въ секунданты. Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Долгорукій, возвратившись домой, не успокоился и не заснулъ, покуда, наконецъ, не напалъ на сфинкса. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не предупредилъ его, спѣшилъ онъ заявить отцу моему свою находку. Впрочемъ, какъ Долгорукій, какъ и многіе его сверстники, хотя и соревновалъ съ Французами въ каламбурахъ и шарадахъ, но не менѣе того храбро дрался противъ ихъ, когда задавали они другія задачи на рѣшеніе. Подъ ядрами и пулями ихъ и самъ направляя въ нихъ таковыя же, стрѣлялъ онъ въ нихъ въ отечественную войну Французскими каламбурами. Извѣстна шутка его, сказанная послѣ Тарутинскаго сраженія. Онъ приписывалъ Наполеону слѣдующее обращеніе къ Кутузову: Vieux rentier sa routine m'a dérouté. Когда разнесся слухъ, что взятъ въ плѣнъ генералъ Le Pelletier, онъ предсказалъ, что Французы замерзнутъ въ Россія, потому что они потеряли le pelletier général de l'armée franèaise (генеральнаго мѣховщика Французскихъ войскъ).

Въ эту фотографическую перечень просится и князь Александръ Николаевичъ Голицынъ. Въ царствованіе Императора Павла былъ онъ сосланъ въ Москву въ одно время съ Гурьевымъ (впослѣдствіи министромъ финансовъ). Разумѣется въ ссылкѣ своей были они рады дому отца моего. Князь Андрей Ивановичъ прозвалъ его le petit commandeur. Родитель мой любилъ раздавать подобныя забавныя и невинныя прозвища въ пріятельскомъ кругу своемъ. Впрочемъ, это народная и простонародная черта. Въ деревняхъ рѣдко встрѣчаешь крестьянина, не имѣющаго какого-нибудь особаго прозвища. Такимъ образомъ прозвалъ онъ Неаполитанскимъ королемъ Михаила Михайловича Бороздина, который нѣкогда занималъ Неаполь Русскими войсками, находившимися подъ начальствомъ его. A одного изъ временщиковъ царствованія Императрицы Екатерины Ивана Николаевича Римскаго-Корсакова называлъ онъ Польскимъ королемъ, потому что онъ постоянно носилъ по камзолу ленту Бѣлаго Орла, которая въ то время была еще рѣдкостью въ Россіи. Князь Голицынъ былъ необыкновенно любезный человѣкъ и мастеръ разсказывать на Русскомъ и Французскомъ языкѣ. Онъ также былъ живыя записки о трехъ царствованіяхъ. Жаль, что эти записки выдохлись въ однихъ разговорахъ. Замѣчательно, что онъ оставилъ Петербургъ и государственную службу еще заживо. Въ Крымскомъ уединеніи своемъ Гаспра, на южномъ берегу, посвятилъ онъ себя исключительно духовной и созерцательной жизни: впрочемъ, и созерцательной почти въ одномъ духовномъ отношеніи, потому что не могъ онъ любоваться прекрасной горной природою, лишившись въ послѣднее время жизни своей зр123;нія. Но и тутъ, по свидѣтельству знавшихъ его, не терялъ онъ живости ума и прелести разговора. Это уединеніе и отшельничество его напоминаютъ примѣры нѣкоторыхъ Французскихъ вельможъ и свѣтскихъ людей старой Франціи, которые также послѣ боевой и страстной жизни, оканчивали дни свои въ Port-Royal, или въ какой-нибудь другой духовной общинѣ.

Разшевелившаяся память моя выдвигаетъ впередъ еще одно лицо, нѣкоторымъ образомъ посторонне и случайно принадлежащее къ картинѣ, которую уставляю. Но оно относится къ той же эпохѣ и было у насъ домашнее. Одна черта изъ жизни его, мнѣ памятная, такъ оригинальна, что стоить привести ее. Рѣчь идетъ о музыкантѣ M-er George, кажется, Англичанинѣ. По назначеніи князя Андрея Ивановича генералъ-губернаторомъ, семейство наше, т.-е. матушка съ дѣтьми и другими домашними лицами, ѣхали мы въ Нижній-Новгородъ въ большой линейкѣ. Тогда взыскательности комфорта мало были извѣстны. Ночью кто-то просыпается и видитъ, что соскочилъ кожаный фартукъ съ линейки, а мѣсто, занимаеное матерью моей, пусто. Общій испугъ: всѣ спрашиваютъ: да гдѣ же княгиня? Ужъ нѣсколько минуть, что она упала -- отвѣчаетъ Жоржъ съ невозмутимымъ британскимъ флегмомъ. По счастію обошлось благополучно: матушка не ушиблась. Паденіе ея и слова Жоржа возбудили общій смѣхъ, который всегда повторялся въ домѣ нашемъ при разсказѣ объ этомъ происшествіи.

Еще одно послѣднее сказаніе, тоже вставка, но въ которомъ я разыгрываю если не дѣйствующую роль, то страдательную. Въ первыхъ годахъ моего дѣтства (мнѣ было тогда года 4 или 5) былъ при мнѣ въ должности дядьки Французъ La Pierre. Не знаю, какія были умственныя и нравственныя качества его, по крайней мѣрѣ мнѣ памятно, что онъ не грѣшилъ потворствомъ и баловствомъ въ отношеніи къ барскому и генералъ-губернаторскому сынку. Видно, привиллегіи аристократіи, противъ которыхъ такъ вопіютъ въ наше время, не заражали тогда дѣтей своимъ тлетворнымъ вліяніемъ. Дѣло въ томъ, что господинъ Лапьеръ, не помню именно за что и про что, сѣкалъ меня бритвеннымъ ремнемъ. Лѣтъ 30 спустя, бывши въ Нижнемъ-Новгородѣ, заходилъ я въ домъ, тогда нами занимаемый. Въ немъ отыскалъ я впрочемъ не памятью сердца, а развѣ памятью чего-нибудь другаго, или чуялось мнѣ, что, отыскалъ я комнату, въ которой подвергался я этимъ экзекуціямъ. Но я не злопамятенъ. Признаюсь, не раздѣляю благороднаго негодованія, которымъ воспламеняются либералы и педагоги-недотроги, при одной мысли объ исправительныхъ розгахъ, употребляемыхъ въ дѣтствѣ. Во-первыхъ, судя по себѣ и по многимъ изъ нашего сѣченаго поколѣнія, я вовсе не полагаю, чтобы тѣлесныя наказанія унижали характеръ и достоинство человѣка. Всѣ эти филантропическія умствованія по большей части ни что иное, какъ суемыліе и суесловіе. Дѣло не въ наказаніяхъ, а дѣло въ томъ, чтобы дѣти и взрослые люди, подвергающіеся наказанію, были убѣждены въ справедливости наказателя, а не могли приписывать наказаніе произволу и необдуманной вспыльчивости. Не признаю сѣченія радикальнымъ пособіемъ для воспитанія малолѣтнихъ: но и отсутствіе розогъ не признаю также радикальнымъ способомъ для нравственнаго образованія и посѣянія въ дѣтяхъ благородныхъ чувствъ. Эти благородныя чувства могугъ быть равно посѣяны и съ розгами, и безъ розогъ. Но при нашемъ, отчасти при матеріальномъ сложеніи, страхъ физической боли особенно въ дѣтствѣ имѣетъ, безъ сомнѣнія, значеніе свое. Къ тому же развѣ однѣ розги принадлежатъ къ тѣлесному наказанію? Развѣ посадить ребенка или взрослаго человѣка на хлѣбъ и на воду не есть также тѣлесное наказаніе? A запереть провинившагося въ школьный карцеръ или въ городскую тюрьму не то же тѣлесное наказаніе? A заставить лѣниваго и небрежнаго ученика написать въ рекреаціонные часы нѣсколько страницъ склоненій или спряженій -- неужели и это духовное, а не прямо тѣлесное и физическое наказаніе? При нашей немощи, при погрѣшностяхъ и порокахъ, которымъ зародышъ находится и въ дѣтствѣ, при страстныхъ и преступныхъ увлеченіяхъ, которымъ подвержена человѣческая природа, намъ нуженъ тѣмъ или другимъ способомъ дѣйствительный, воздерживающій насъ страхъ. Этотъ необходимый внутренній нравственный балластъ нынѣ многіе хотятъ бросить за бортъ. Они хотѣли бы изгнать всякій страхъ изъ дѣтства, изъ взрослыхъ людей, изъ политическаго и гражданскаго общества. Они хотѣли бы уничтожить страхъ на землѣ, и внѣ и выше земли. Извѣстная аксіома: дайте волѣ идти (laisser faire, laisser passer), которую экономисты прикладываютъ къ матеріальнымъ силамъ и движеніямъ промышленности и торговли, можетъ быть, еще имѣетъ свой смыслъ и свою пользу въ этомъ отношеніи; но неблагоразумно, нелѣпо хотѣть приспособить ее къ нравственнымъ и духовнымъ силамъ человѣка. Нѣтъ спора, что безъ страха, безъ этой, такъ-сказать, внутренней оглядки, съ этой дикою и необузданною безнаказанностью, безъ этого полновѣснаго балласта, который служитъ уравновѣшиваніемъ и охраною, можно идти легче и уйдти далеко. Но какъ и куда? вотъ вопросы, о которыхъ стоить поразмыслить.

Не умѣю сказать, какимъ образомъ не задолго до кончины отца моего попалъ на житье въ намъ въ домъ старый итальянецъ Ротондъ Батонди. Онъ былъ большой чудакъ и вѣроятно нѣсколько тронутый. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, которые провелъ у насъ, мы не могли дознаться происхожденія его и обстоятельствъ его жизни. Онъ или умышленно скрывалъ, или вслѣдствіе какой-нибудь болѣзни, или крутаго переворота въ жизни, утратилъ сознаніе о себѣ. Однимъ словомъ, отшибло память ему. Мы всегда подозрѣвали, что онъ игралъ нѣкоторую роль во Французской революціи. По крайней мѣрѣ, ее единственно зналъ онъ, хотя ошибочно и скудно, и въ разговорѣ своемъ усвоилъ себѣ ея фразеологію. Впрочемъ, чтобы ни было прежде въ жизни его, въ настоящей былъ онъ очень добръ, кротокъ и всему нашему семейству преданъ. Даже былъ онъ любимъ домашнею прислугою нашею и Остафьевскими крестьянами, хотя Русское простонародье не очень жалуетъ и любитъ чужеземныхъ приживаловъ обоего пола на хлѣбахъ у барина. Былъ онъ большой охотникъ читать газеты и занимался политикой по своему, или, лучше сказать, по обычаю многихъ, которые слѣпо вѣрять своей газетѣ и вкривь и вкось судятъ о событіяхъ и слухахъ. Обыкновенное заключеніе политическихъ свѣдѣній его было il у а quelque chose sur le tapie. Мы уже сказали, что исключая эпохи 93-го года, которую вѣроятно зналъ онъ на дѣлѣ и по опыту, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія ни о природѣ, ни о мірѣ его окружающемъ. Карамзинъ удивлялся и часто смѣялся его всеобщему невѣдѣнію; онъ не зналъ имени ни единаго дерева, ни единаго растенія: точно родился онъ вчерашняго дня. Между тѣмъ онъ вовсе былъ не глупъ и даже имѣлъ нѣкоторую проницательность и оригинальность въ понятіяхъ и въ способѣ ихъ выраженія, Онъ былъ роста высокаго, очень толстъ, съ чертами въ лицѣ довольно правильными и выразительными. Разумѣется, онъ не зналъ и лѣтъ своихъ; но по видимому былъ онъ лѣтъ 60. Бывало передъ самымъ ужиномъ выходилъ онъ изъ своей комнаты и являлся въ столовую съ красной скуфейкой на головѣ -- вѣроятно, воспоминаніемъ о прическѣ своей во время оно -- и съ зажженною копеечной свѣчкою въ рукѣ. Явившись, снималъ онъ скуфейку, гасилъ свѣчку, и обыкновенно предъ собравшимися гостями начиналъ читать собственныя философическія, а иногда о современной политикѣ разсужденія, набросанныя на лоскуткѣ бумаги. Что была за философія, что за изложеніе, что за слогъ, о томъ и говорить нечего. Но все было оригинально, часто нелѣпо и всегда забавно. Карамзинъ вообще не былъ хохотливъ, но не рѣдко и онъ заливался веселымъ и добродушнымъ смѣхомъ, при выходкахъ его изустнаго и письменнаго витійства. За ужиномъ Батонди былъ разумѣется мишенью всякихъ шутокъ и мистификацій. Князь Лобановъ, Нелединскій и другіе болѣе или менѣе принимали въ нихъ дѣятельное участіе. Одному Киселеву это не нравилось: "только и былъ домъ -- говаривалъ онъ -- домъ князя Вяземскаго, въ которомъ можно было предаваться удовольствіямъ разумнаго и занимательнаго разговора; а теперь и тутъ завелись домашнимъ медвѣдемъ и всѣ только и занимаются что травлею его".

И признаться должно, травля иногда была безпощадная. Но медвѣдь не унывалъ и не сдавался. У Батонди выдавались нерѣдко выходки довольно удачныя. Однажды сказалъ онъ князю Платону Александровичу Зубову: "послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всѣми благами фортуны и власти. Совѣтую вамъ теперь сойти со сцены окончательно, удалиться въ деревню, завестись хорошею библіотекой и сыскать себѣ, если можете, вѣрнаго друга, который согласился бы раздѣлять съ вами ваше уединеніе".

Одна милая дана казалось неравнодушна была ко вниманію къ ней молодаго гвардейскаго офицера, пріѣхавшаго изъ Петербурга. "Какъ странно играетъ нами судьба -- сказалъ онъ ей при многолюдномъ обществѣ -- нѣкогда имѣли вы въ рукавѣ своемъ (французское выраженіе dans la manche) нѣсколько министровъ, а теперь вы сами попали въ рукавъ молодаго поручика.

Я нѣсколько распространился о Батонди, потому что онъ былъ характеристическая личность въ домѣ нашемъ и въ самомъ Московскомъ обществѣ, прилегавшемъ къ нашему дому. Предъ вступленіемъ непріятеля въ Москву, спустя уже нѣсколько лѣтъ по кончинѣ отца моего, отправилъ я его въ нашу подмосковную, село Остафьево. Онъ пробылъ тамъ все время пребыванія Французовъ въ Москвѣ. Вскорѣ затѣмъ онъ тамъ и умеръ, угорѣвъ ночью въ своей комнатѣ. -- Карамзинъ въ письмѣ своемъ изъ Нижняго ко мнѣ оплакивалъ его кончину. Его присутствію, а также и бывшей Швейцарской гувернантки при дочеряхъ Карамзина, равно пріютившейся въ Остафьевѣ, вѣроятно обязавъ я тѣмъ, что мой донъ не былъ преданъ разоренію и грабительству. Французы не стыдились Русскихъ варваровъ и варварски поступали съ ними, но можетъ быть посовѣстились предъ Европейскими свидѣтелями. Одними слѣдами ихъ наѣздовъ и набѣговъ осталось нѣсколько пустыхъ мѣстъ на полкахъ библіотеки и двѣ-три Польскія пули, вбитыя во внутреннія стѣны дона и ругательная на Русскихъ надпись, сдѣланная на Польскомъ языкѣ. Извѣстный партизанъ Фигнеръ заходилъ въ то время нѣсколько разъ въ Остафьево и былъ въ хорошихъ ладахъ съ Батонди и Швейцаркою. Чтобы покончить съ этимъ вводнымъ этюдомъ о Батонди, замѣтимъ, что послѣ смерти князя Андрея Ивановича, который кажется не любилъ графа Ростопчина, графъ, по родству и связямъ своимъ къ Карамзинымъ, сдѣлался ежедневнымъ посѣтителемъ нашего дома; авторъ "Мыслей въ слухъ на Красномъ крыльцѣ", авторъ комедіи "Вѣсти или убитый живой", а впослѣдствіи знаменитыхъ московскихъ афишекъ, нерѣдко входилъ къ письменное и полемическое состязаніе съ Батонди. Не нужно прибавлять, что участіе его въ этихъ шуткахъ придавало имъ особую занимательность.

Въ числѣ фотографій, отразившихся по большей части въ профиль и при сумеркахъ временъ давно минувшихъ, приведу мелькомъ еще нѣсколько лицъ, которыхъ видалъ я на вечерахъ у отца моего.

Разумѣется, въ это общество, составленное изъ постоянно осѣдлыхъ Москвичей и изъ наплыва гостей, по временамъ наѣзжавшихъ изъ Петербурга и изъ провинцій, являлись и чужеземные путешественники, которые всегда любили гостепріимную и своеобразную Москву. Матушка моя была Ирландка, изъ фамиліи О'рейли и потому Англичане преимущественно находили у насъ особенное и почти родное привѣтствіе. Скончалась она за нѣсколько лѣтъ до отца моего, когда мнѣ было лѣтъ 10 и потому личныя мои воспоминанія о ней очень темны и неполны. Но по слухамъ знаю я, что и она была любезная хозяйка и помогала отцу моему дѣлать домъ нашъ пріятнымъ и гостепріимнымъ. нѣкоторые изъ путешественниковъ въ изданныхъ ими книгахъ упоминали объ отцѣ моемъ, о любезности его, о ласковомъ пріемѣ, о библіотекѣ его, собраніи медалей и физическомъ кабинетѣ. Эти иноплеменныя лица менѣе врѣзались въ памяти моей, нежели родные земляки. Были тутъ и просто путешественники, извѣстные нынѣ подъ именемъ туристовъ, были художники и промышленники. Одинъ Англичанинъ выглядываетъ изъ этихъ истертыхъ и скудныхъ воспоминаній. Кажется называли его Монтексъ. Онъ пріѣзжалъ изъ Лапландіи: угадывая и предупреждая нынѣшнюю фотографическую картоманію, развозилъ онъ вмѣсто обыкновенныхъ визитныхъ карточекъ свое гравированное изображеніе, въ шубѣ, мѣховой шапкѣ, въ саняхъ, запряженныхъ оленями.

Мелькомъ представляется еще одинъ Ліонскій фабрикантъ. Отецъ мой былъ большой приверженецъ и поклонникъ консула Бонапарте. Помню, какъ однажды за обѣдомъ разсказалъ онъ старой своей теткѣ княгинѣ Оболенской, малознакомой съ современною политическою исторіею, въ сжатомъ и бѣгломъ очеркѣ главныя событія изъ жизни Бонапарте и объяснилъ ей изумительную судьбу этого баловня и покорителя обстоятельствъ. По возвращеніи своемъ въ Францію, Ліонецъ, признательный отцу моему за любовь его къ Бонапарте, прислалъ ему большой портретъ его, вытканный изъ шелка. Сей портретъ до самой кончины его висѣлъ у него на стѣнѣ въ спальнѣ. Не знаю, какими судьбами тотъ же самый портретъ пропалъ въ Московскомъ разгромѣ, какъ будто въ знаменіе, что и самый подлинникъ скоро пропадетъ. Въ пребываніе фабриканта въ Москвѣ уже готовились къ первой Французской войнѣ и говорили о выступленіи гвардіи изъ Петербурга. Кто-то за ужиномъ довольно нескромно и необдуманно подшутилъ: при этомъ Французѣ сказалъ онъ, что пріятель его, какой-то гвардейскій офицеръ, обѣщалъ прислать ему пирогъ изъ Парижа. -- "А сказалъ ли онъ вамъ -- спросилъ на отрѣзъ запальчивый Французъ -- не пришлетъ ли онъ вамъ этотъ пирогъ въ качествѣ плѣнника". Сердиться было не за что, потому что въ 1805 году никто еще не могъ и видѣть во снѣ, что въ 1814 г. будемъ мы въ Парижѣ.

Помню еще и Гарнереня, извѣстнаго воздухоплавателя. Онъ первый познакомилъ Москву съ аэростатомъ и въ первое свое плаваніе спустился у насъ въ Остафьевѣ. Но къ сожалѣнію, мы не были свидѣтелями этого зрѣлища. Въ самый этотъ день мы переѣзжали изъ подмосковной въ городъ: дорогою любовались полетомъ воздушнаго странника, не подозрѣвая, что онъ къ намъ собирается въ гости. Памятникомъ этого перваго воздухоплаванія хранится у насъ и донынѣ въ подмосковной лодка, въ которой сидѣли Гарнерень и Московскій Французскій торговецъ Оберъ.

Въ то время толки и споры о сословіяхъ, о сословномъ духѣ, о разобщеніи сословій, не были на череди, но, не менѣе того, нравы смягчались. Правила и обычаи, внушенные просвѣщенною философіею и христіанскимъ братствомъ, входили болѣе и болѣе глубже и благотворнѣе въ умы и сердца. Признаюсь, я за себя радъ, что въ нашу молодость мы не были оглушены трескотнею словъ, которая нынѣ раздается въ журналахъ и въ ораторскихъ рѣчахъ. Во первыхъ радъ я и потому что самое выраженіе сословія по этимологическому составу своему совершенно безсмысленно и что оно и не по русски, и не по-каковски. А во-вторыхъ, потому, что въ силу какого-то роковаго логическаго послѣдствія и самыя пренія, изъ него истекающія, заимствуютъ часто безсмысліе и неправильность своего родоваго происхожденія. Разряды, различные слои общественные, встрѣчаются вездѣ и должны встрѣчаться въ благоустроенномъ обществѣ. Одни дикари наслаждаются полнымъ равенствомъ невѣжества и почти животной грубости. Въ этомъ дикомъ положеніи одна физическая сила даетъ сословную или пожалуй сокулачную привилегію. Въ монархическомъ обществѣ, строгое и точное распредѣленіе общественныхъ разрядовъ необходимо какъ для пользы высшихъ, такъ и для пользы низшихъ. Въ республикахъ эти разряды или особенности составляются сами собою, или силою вещей. Нужно только, чтобы условія, выгоды однаго разряда, выгоды однихъ лицъ не были въ ущербъ другимъ, чтобы общество не было рѣзво раздѣлено на молоты и на наковальни, но чтобы всѣ общественныя стихіи, силы и пружины содѣйствовали другъ другу въ достиженіи общественнаго устройства. Въ числѣ лживыхъ выраженій, пущенныхъ въ ходъ въ новѣйшее время, замѣчательно и слѣдующее: эксплоатація человѣка человѣкомъ (l'exploitation de l'homme par l'homme). При этомъ выраженіи пена выступаетъ у рта, волосъ становится дыбомъ и кипятъ чернила у либераловъ и прогрессистовъ; здѣсь забывается одно: все гражданское общество, вся образованность, все просвѣщеніе основаны на этой эксплоатаціи, на этой разработкѣ ближняго ближнимъ, чтобы помогать другъ другу. Скажу опять: одни дикари не умѣютъ эксплуатировать другъ друга иначе, какъ на пустой желудокъ, когда съ голоду одному прійдется съѣсть другаго. Эксплоатація есть круговая порука, взаимное обученіе, взаимное содѣйствіе. Одинъ даетъ свою мысль, свой капиталъ, нажитый этою мыслью; другой свои руки, свои силы, чтобы привесть эту мысль въ исполненіе и самому получить отъ нея возмездіе и выгоду.

Въ тогдашней Москвѣ не было словопреній о подобныхъ вопросахъ. Это такъ! Но то, что въ этихъ вопросахъ заключается существеннаго и добросовѣстнаго, сказывалось молча само собою. Въ различныхъ слояхъ общества не было ни высокомѣрнаго презрѣнія съ одной стороны, ни тревожной зависти съ другой. Безспорно, и тогда были свои больныя мѣста, но какая-то терпимость, эта житейская мудрость, не давала забывать, что есть однакоже нѣкоторое необходимое равенство, а именно: равенство предъ закономъ, т.-е., чтобы никто не былъ ни выше, ни ниже, ни внѣ закона. Другое поголовное равенство противно и природнымъ, и общественнымъ узаконеніямъ. Нынѣ встрѣчаются часто большіе мастера возбуждать и разжигать вопросы. Жуковскій говорилъ объ одномъ нашемъ пріятелѣ, который выдавалъ и признавалъ себя болѣе влюбленнымъ, нежели былъ на самомъ дѣлѣ: "да, онъ работалъ, работалъ и наконецъ расковырнулся весь сердечной болячкой и страстью!" Такъ и теперь расковыриваютъ нѣкоторые вопросы до болячки.

Въ то время были еще Европѣ памятны свѣжія преданія о событіяхъ, возмутившихъ и обагрившихъ кровью почву Франціи въ борьбѣ съ старыми порядками и въ напряженныхъ восторженныхъ усиліяхъ установить порядки новые. Въ самой Франціи умы успокоились и остыли. Эта реакція вызвала потребность и жажду мирныхъ и общежитейскихъ удовольствій. Эта реакція, хотя до насъ собственно и не касавшаяся, потому что у насъ не было перелома, неминуемо, однако же должна была отозваться и въ Россіи. Праздная Москва обратилась къ этимъ удовольствіямъ, и общественная жизнь сдѣлалась потребностью и цѣлью ея исканій и усилій. Было въ этомъ много поверхностнаго, много, можетъ быть, легкомысленнаго -- не спорю; но по крайней мѣрѣ внѣшняя и блестящая сторона умственной жизни, именно допожарной Москвы, была во всей силѣ своей и процвѣтаніи. И въ этомъ отношеніи могла носить она почетное званіе первопрестольной столицы, не смотря на отсутствіе двора и высшихъ государственныхъ учрежденій.

Недоуміе ли, упрямство ли, или сознательное заблужденіе, но нѣкоторые изъ нашихъ мыслителей и писателей признаютъ за Русскій народъ то, что на дѣлѣ и по исторіи есть простонародье. Въ семъ послѣднемъ, по мнѣнію ихъ, вся сила, вся жизнь, всѣ доблести, однимъ словомъ вся русская суть. Въ подобномъ воззрѣніи есть много матеріальнаго и количественнаго. Большинство имѣетъ конечно свое значеніе и свою силу. Но въ государственномъ устройствѣ и меньшинство, особенно когда оно отличается образованіемъ и просвѣщеніемъ, должно быть принято въ счетъ и уважено. Смотрѣть на него, какъ на вставочныя числа, которыя можно вычеркнуть изъ итога, есть не только несправедливость и слѣдовательно проступокъ, но и безуміе. При имени Минина, представителя большинства, есть рядомъ имя и князя Пожарскаго, представителя меньшинства, которое дало ходъ дѣлу и окончательно его порѣшило. Такъ было, такъ и есть и нынѣ въ нашей исторіи; такъ будетъ, надѣемся, и впредь, и долго-долго, если не всегда, потому что, какъ сказалъ Карамзинъ, на землѣ нѣтъ ничего безсмертнаго, кромѣ души человѣческой.

Эти сѣтованія о русскомъ разладѣ со времени Петра I -- у многихъ, вѣрю, искреннія и слѣдовательно почтенныя: какъ всякое крайнее мнѣніе или парадоксъ, имѣютъ и они свою долю истины, но во всякомъ случаѣ эти сѣтованія безполезны: соль этой истины обезсилилась, и по выраженію Евангелія, ее осолить уже нечѣмъ. Перевороты и событія перешли въ исторію: исторія перешла въ жизнь; а исторіи перестраивать нельзя. Попытки на это возсозданіе, если бы и можно было серьезно за него приняться, только загромоздили бы насъ и дорогу нашу новыми обломками, а не создали бы ничего новаго. Не признавать въ Петрѣ I русской личности, русскаго духа, не смотря на всѣ его чужеземныя нововведенія, выказываетъ -- воля ваша -- непониманіе русскаго начала и русской природы. Своими геніальными свойствами и духовными доблестями, своими недостатками и пожалуй погрѣшностями, принадлежащими впрочемъ еще болѣе эпохѣ его, нежели ему самому, своею государственною опрометчивостію, Петръ былъ въ высшемъ размѣрѣ, въ высшей степени первообразъ русскаго человѣка. Въ свое время онъ былъ въ тѣсномъ сочувствіи и въ живыхъ сношеніяхъ съ народомъ и простонародьемъ. Дубина его и нынѣ памятна народу: и если современникамъ она была подъ часъ тяжела, она нынѣ благословляется безпристрастнымъ преданіемъ. Анекдоты о немъ, легенды, пѣсни, народныя и солдатскія, ходятъ и нынѣ по городамъ и деревнямъ. Слава имени и дѣлъ его -- достояніе народное. Иногда безсознательно, безъ изслѣдованія, безъ критической повѣрки, но чувствомъ, но темною благодарностію они присвоены народной памяти. Въ числѣ немногихъ историческихъ воспоминаній онѣ уцѣлѣли въ умѣ и простаго народа. Подобная популярность (скажемъ мы за неимѣніемъ русскаго кореннаго слова) выше всякихъ историческихъ кабинетныхъ умствованій. Образы Петра Великаго и Екатерины Великой живы въ воспоминаніяхъ народныхъ. A объ этомъ до Петровскомъ періодѣ, о лицахъ, которыя этотъ періодъ знаменуютъ, объ этомъ золотомъ народномъ вѣкѣ, про который ему поютъ и о которомъ онъ будто тяжко вздыхаетъ и скорбитъ, народъ, т.-е. простонародье, никакого понятія не имѣетъ. Простонародью некогда изучать, классически изучать свою древнюю исторію; довольно съ него знать на дѣлѣ кое-что изъ настоящей, и темно и смутно готовиться къ будущей. И должно сознаться, что по образу и складу выраженій, которыя употребляютъ нѣкоторые изъ этихъ пророковъ минувшаго, народъ и послѣ ихъ іереміадъ никакого понятія имѣть не можетъ. Нѣкоторые изъ нашихъ писателей, скорбя о народномъ разладѣ въ Россіи, пишутъ именно такимъ языкомъ, который въ разладѣ съ народнымъ понятіемъ и котораго любимое ими большинство въ толкъ взять не можетъ. Ратуютъ они за большинство, а пишутъ для немногихъ. Надобно опрокинуться въ бездну нѣмецкой философіи, рыться въ иноязычныхъ словаряхъ, и то новѣйшихъ изданій, чтобы попасть на слѣдъ того, что сказать хотѣла ихъ интеллигенція и субъективность. Прочтите что-нибудь изъ сочиненій этихъ народолюбцевъ на деревенской сходкѣ, и вы убѣдитесь, поймутъ ли васъ грамотные гласные волостные, не говоря ужъ о сельскомъ мірѣ. Въ наше старое время смѣялись надъ галлицизмами и прочиии измами нѣкоторыхъ писателей изъ Карамзинской школы; но въ виду пестроты нынѣшняго языка можно было бы и самаго князя Шаликова причислить къ Шишковскимъ старовѣрамъ.

Оставить комментарий Вяземский Петр Андреевич (bmn@lib.ru) Год: 1866 Обновлено: 27/12/2010. 85k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:

Вяземский Петр Андреевич Допотопная или допожарная Москва

Вяземский Петр Андреевич
Допотопная или допожарная Москва