Lib.ru/Классика: Воронов Михаил Алексеевич. Пламенная любовь

М. А. Воронов

Пламенная любовь

М. А. Воронов. Повести. Рассказы

М., ГИХЛ, 1961

-- Кар-раул! режут! Ба-атюшки, спасите! Смерть моя пришла -- ой-ой-ой!-- такими неистовыми воплями в один из самых пленительных майских вечеров внезапно огласился дом, в котором жил я весною нынешнего года. Вопли, разумеется, произвели желаемое действие, ибо во дворе тотчас же поднялась самая невообразимая суматоха: тотчас же забегали по лестнице разные жильцы, затем засновали те же жильцы по двору, одни звали на помощь полицию, другие просто кричали неизвестно что, лишь бы только кричать хоть что-нибудь, третьи в смущении толклись на одном месте, разводили руками и бросали глазами по окнам -- словом, все население дома пришло в великое движение, обрадовалось удобному для того случаю. Я высунулся в окошко. По всем признакам, драма разыгралась в маленькой квартирке, открытые окна которой были как раз насупротив: опрокинутый горшок герани, свесивши свои ветви во двор, еще слабо трепетал своими зелеными лапчатыми листьями, показывая, что именно отсюда-то и был пущен зловещий крик; в самой же квартирке то и дело мелькали головы и слышался шумный говор нескольких голосов.

-- Она ево, слышь, маханула,-- докладывала на дворе одна баба.

-- Врешь, он ее,-- перебила другая.

-- А с чего же он-то голосил?

-- А с того... озорник.

-- Ну, с тобой-то, видно, говорить нужно поемши.

-- Скажи, фря какая!

-- Ох ты, горе-генеральша, волдарь-дворянка! Смотри-ка, как распетушилась, ровно и всамделишной человек.

Бабы еще по разику обнесли друг друга ругательствами, плюнули одна по направлению другой и побежали по лестнице, ведущей к месту скандала.

-- Эх, ты, братец, какой же ты неповоротливый! -- ворчал все на том же дворе на дворника хозяин дома, толстый-растолстый, как сороковая бочка,-- ужли ж у тебя и веревки на этот раз не случилось?

Дворник побежал в свою конуру и через минуту явился с обрывком веревки.

-- Что такое случилось? -- раскланиваясь с домовладельцем, спросил подоспевший на зов надзиратель.

-- Покушение на убийство-с. Резчика-с любовница ножом пырнула.

-- С поранением?

-- Нет, поранения, кабысь, нет. Да вот пожалуйте сами.

Хозяин, надзиратель в сопровождении городового и дворник с обрывком веревки поднялись на лестницу и вошли в квартиру резчика. Гвалт тотчас усилился: вопила какая-то женщина -- вероятно, сама преступница,-- стонал и молил о помощи потерпевший от покушения на преступление, горячился домохозяин, ратовал дворник, галдели зрители, и, унимая других, больше всех кричал надзиратель. Но вот стали мало-помалу стихать, один только голос начальства по-прежнему переливался в высоких тонах. Еще минута -- смолк и начальственный баритон: началась какая-то возня, среди которой то слышался визгливый женский голос, напряженно вопиявший: "Юфимушка! Юфимушка!" -- то вырывались отрывочные фразы, вылетавшие из мужских глоток, вроде: "Крути под лопатку!", "Захлестывай по локтям!", "Не кусайся, не кусайся!" -- и проч. Возня продолжалась недолго и кончилась отчаянным "кар-раул, убили!", после которого что-то загремело по лестнице, и затем на дворе показались городовой и дворник, волоком таща в квартал связанную по рукам и по ногам, растерзанную пьяную женщину, оглашавшую воздух самыми изысканными ругательствами. Толпа любопытных теснилась вокруг преступницы, а впереди, вертясь колесами и прыгая от радости на одной ножке, бежали дети. Процессия проследовала в ворота, и на дворе все смолкло. Я взглянул в окно резчиковой квартиры -- там тоже полнейшая тишина; на столе горит огонь, и надзиратель что-то пишет: должно быть, составляет акт о происшествии. Акт этот составлялся довольно долго, несколько раз надзиратель то выпрямлялся и, повертывая голову направо и налево, делал вопросы присутствующим, то сгибался в дугу и упорно водил пером по бумаге. Наконец дело, по-видимому, пришло к концу. Надзиратель взял со стола лист бумаги, повертел его перед глазами, поговорил о чем-то с присутствующими и затем высунулся в окно. Взор его упал прямо на меня.

-- Милостивый государь! -- обратился ко мне страж благоустройства и благочиния.

-- Что вам угодно? -- спросил я.

-- Вы грамотный?

-- Немножко,-- отвечал я.

-- Позвольте вас попросить сюда на минутку.

Я надел фуражку и отправился через двор.

Маленькая квартирка, в которую я вошел, была насквозь пропитана запахом водки. Квартирка состояла из крохотной передней, кухни и комнаты, в которой находился надзиратель, домохозяин, потерпевший от покушения на преступление и еще две какие-то бабы. На полу валялся разбитый вдребезги полуштоф, полено, куски сокрушенной тарелки и несколько огурцов, растоптанных в какое-то тесто. Потерпевший сидел на диване в розовой ситцевой рубахе и тупо вращал большими черными глазами, совершенно вылезшими из орбит. Черные густые волосы на голове его находились в полнейшем беспорядке, руки, когда он держал их без опоры, тряслись, как в самой злейшей лихорадке; сухие, потрескавшиеся губы беспрестанно искривлялись и чмокали, свидетельствуя о том страшном внутреннем жаре, который горел во всем организме этого несчастного алкоголиста.

-- Вы извините меня,-- обратился ко мне надзиратель.

-- Ничего-с.

-- Вы, вероятно, немножко знакомы с происшедшим здесь?

-- Очень мало.

-- В таком случае садитесь и потрудитесь прислушать.

Я сел и стал "прислушивать" пространный рассказ о том, как такого-то года, месяца и числа, такой-то части и квартала, в доме под номером таким-то услышан был крик, призывавший на помощь, и как местный надзиратель такой-то, в сопровождении городового такого-то, подкрепляемые домохозяином таким-то и дворником таким-то, стремительно поспешили на крик, исходивший из квартиры резных по дереву дел мастера Ефима Семенова Локтева, вызванный покушением на жизнь его, Локтева, со стороны проживающей в той же квартире в качестве жилицы мещанки Матрены Ивановой Миролюбивой. Как затем тот же надзиратель производил дознание и как из сего дознания оказалось, что Локтев веры православной, на исповеди и у святого причастия бывает и ни в чем предосудительном замечен не был, а занимается резьбой по дереву; Миролюбова же хоть тоже веры православной и на исповеди и у святого причастия бывает, но, по словам Локтева, уже неоднократно грозила сему последнему, если таковой будет продолжать изменять ей в своей любви. Что полуштоф с водкой разбился, а равно и огурцы рассыпались по полу во время борьбы его, Локтева, с нею, Миролюбовой; полено же было употреблено им, Локтевым, токмо для самозащиты, несмотря на каковую Миролюбова схватила со стола граверский инструмент, величиною в два с четвертью вершка, и намеревалась нанести ему, Локтеву, удар в правый бок, между восьмым и девятым ребром с прободением сердца.

Орудие преступления, то есть граверский инструмент, лежал на столе. Я взял его в руки и невольно улыбнулся, глядя на кусок железа с едва заостренным концом. Резчик, вероятно, не заметил моей улыбки.

-- Двенадцатый нумер -- этим шутя потрохи выпустишь,-- заметил он.-- Вот первый нумер, тот другое дело -- у того нос-то тупой, а этот... он ведь что твое шило.

-- Ну, "самозащита", по-моему, будет попрочнее,-- сказал я, указывая глазами на полено.

-- От полена-то одна шишка вскочит -- ничего больше, а это нутреннее,-- продолжал свое потерпевший.

Надзиратель перебил нас и продолжал чтение акта, излагавшего различные и многообразные подробности и закончившегося постановлением о вытрезвлении Миролюбовой, приобщении орудия преступления к делу и, наконец, о передаче самого дела в ведение судебной власти.

-- Вот все это я вас попрошу подписать в качестве постороннего свидетеля,-- обратился ко мне составитель акта.

-- Но меня никуда не потянут?

-- Никуда-с. Это одна форма.

Я подписал. Надзиратель и домохозяин раскланялись со мной и вышли из комнаты. Я тоже встал со стула.

-- Господин! -- вдруг возопил ко мне резчик,-- позвольте вас просить посидеть минутку. Останьтесь.

Я повиновался и снова занял свое место.

-- Ну, что вы стоите? Вон! -- обратился резчик к бабам, все еще остававшимся в комнате.

-- Горчающий ты, прегорчающий! -- с глубоким вздохом произнесла одна баба и повернулась к другой,-- пойдем! Что на него смотреть, на непутевого.

-- Сказано: вон! Машир нах гауз! {Машир нах гауз! -- Марш домой! (искаж. нем. marschiert nach Hause).}

Бабы молча поплелись из комнаты.

-- Господин! -- снова возопил резчик, возводя на меня остолбеневшие от сивухи очи,-- не в обиду будь сказано, позвольте от вас узнать, будет мне что-нибудь за все это?

-- Вам-то за что же?

-- Нет, вы позвольте... Думал было у начальства спросить, у правительства, вот которое тут было, но и так тоже в голове имел: ну, да как правительство-то за такие мои за речи да в клоповник меня ввергнет, а либо со щеки на щеку начнет? Ведь тоже этакое умыванье-то, ай-ай, обидно!

-- Нет, вам ничего не будет.

-- А ей?

-- Ну, уж этого вам не могу сказать. Уж тут как суд взглянет.

-- Эх, да кабы он, батюшка, взглянул потверже! По-моему, так тут надо благородно взглянуть, что ее, аспида, на кобыле да плетищами,-- вот как надо взглянуть! Потому -- двенадцатый нумер; будь инструмент первого нумера, так у того нос-то тупой, а ведь этот -- шило.

Резчик помолчал немного.

-- Ведь из-за чего дело-то вышло, скажу я вам,-- скоро заговорил он снова. -- Известно, не муж я ей, стало быть какие такие у ней права надо мной? Да и то сказать, и надлежащий-то муж, так и то нужно быть последним человеком, чтобы под бабьи права пойти. Так нет,-- не смей я с посторонней женщиной слова сказать! А тут как нарочно вон по вашему порядку, на той, значит, стороне двора, милашки живут. Ну, соблазн, человек не скотина какая,-- вот я к одной и подбился. А Матрешка-то так носом за мной везде и водит. Пронюхала. Третьего дня грызла, вчера грызла, нынче опять та же материя. Взял я, извините за выражение, полено, стал учить. Я хмельной, она хмельная, известно, может быть, как и зашиб невмоготу,-- так зачем же инструментом-то норовить? Нет, погоди! За это вашего брата тоже не балуют.

Рассказчик сплюнул в сторону.

-- А ведь по христианству так и жаль бабу. Если бы вам, господин, да рассказать, сколько мы мытарств с этой Матрешкой приняли, сколько она в меня денег посадила -- и-и-и!

Резчик даже рукой махнул.

-- Вы только послушайте, как первое наше знакомство вышло, так можно со смеху помереть,-- ей-богу, право!

-- Я слушаю.

-- Извольте. Было это годов пяток либо шесть тому назад. Жил я в те поры при своем мастерстве далеко отсюда, в городе Саратове. Ну, теперь я человек не старый, а тогда, известно, и помоложе и покраситее был. Как так произошло, теперь уж и не вспомнишь, а только втюрься в меня лихим делом эта самая Матрешка. А была она вдова -- от солдата-мужа вдовела. Ну, знамое дело, клюет рыба, подсекай, да и тащи ее, как говорят рыбаки. Надо же вам сказать, что Матрешка-то годов на восемь старше меня, стало, приятно ей этакого молодчика-то зацепить. Вот-с пошли у нас пиры да веселья: бывало, полштофа три, а то так и целую четвертную водки ухватим, да и жарим, с ней куда-нибудь на Волгу, на остров или в лес -- ну, и кантуем там. Было же дело летом, так в петровки. Только опосля всего этого нашего веселья и надумала Матрена такую штуку: "Обрящила я, говорит, милый мой, тебя на большую радость себе; хочу, говорит, теперь тобою перед родными расхвастаться. Поедем в Пензу!" А ее родная тетка в Пензе живет. Надо же вам сказать, что как раз это время в Пензе ярманка бывает. Ну, известно, деньги Матрешкины, стало быть мне что за дело; говорю: "Поедем". Одначе, чтобы приехать нам в Пензу не кое-как, решили мы торговцами на ярманку объявиться. Вот накупили мы в Саратове соленых лещей,-- а лещи там ничего не стоят,-- наняли возчика, наворотили воз эвона какой и положили так: она, то есть Матрешка, отправится в Пензу передом, предупредит обо мне свою тетку, а я с товаром прибуду опосля; они же с теткой встретят нас у заставы и проводят куда следует. Сказано -- сделано. Поехала Матрешка вперед поутру, а мы с возчиком выехали попозже, в обед этак. Вот выехали мы с возчиком за заставу, видим, кабаков по обе стороны что твоего песку морского насыпано,-- давай прикладываться направо и налево. Дня три мы, никак, до Пензы-то ехали, и уж как ехали, сколь мы усердно вокруг этих кабачищей ходили, так и сказать не могу. Скажу только одно, что подъехали мы к Пензе зеленее зеленого вина, кошлатые, да оборвались-то все, да в грязище-то извалялись -- страсть! Матрешка с теткой встречают нас у заставы, с диву дивуются, на нас глядючи. А надо вам объяснить, что Матрешка этим временем уж все спроворила как следует: и билет мне выправила на право торговли, и место на ярманке для воза откупила,-- одним словом, в надлежащую точку вогнала дело. Вот-с, образили они с теткой маленечко нас и повели городом на площадь, на торг. Идем этта мы городом, вижу и направо и налево все капернаумы стоят, такое то ли вино из полуштофов на вывесках бьет,-- любо-два! Стал я забегать то туда, то туда: там крючок ковырнешь, там парочку. Матрешка-то с теткой меня останавливают. "Ну вас, говорю. Хорош бы, говорю, был я торговец, кабы в новой губернии да не попробовал вина!" И покуда на площадь-то шел, так, верите ли, до того этого зелья я в себя внедрил, так ветром меня и качает. Сколько у заставы дурости-то из головы повылетело, столько теперь опять насыпал. Наконец приехали на ярманку: спьяну, что ли, мне, только народу показалось видимо-невидимо. А было дело поутру, так опосля ранних обеден. Ну, разумеется, приехали торговать, первым делом что тут следует? -- выпить. Как Матрешка с теткой ни удерживали, вырвался я от них да прямо в питейный и возчика с собой увел -- торгуйте, мол, как знаете сами. Рассадили мы тут с возчиком полштофа, вышел я опять на площадь к своему товару, а грязно таково на площади, да еще сверху дождь идет, и стал я недолго думая лещей с воза хватать да в народ ими помахивать.

Жалко, что ли, Матрене товару стало, ал и так просто дурь нашла, и вцепись она в меня с теткой, не плоше нынешнего. Тут я и пошел чесать. Тетку сейчас вверх ногами поставил; а Матрешку, верите или нет, в грязь по самые уши вбил -- так одна голова только и торчит из грязи-то. Народ тут подступил, вступились за баб-то; возчик же, известно, за меня,-- и почали мы этими лещами народ охаживать: иного как тряснешь, так он сажен пять кубарем вертится, потому лещи у нас были подобраны матерые, крупные, в другом вон фунтов пятнадцать, двадцать весу, так сообразите-ка, ежели этакой махиной да в рождество кому угодить. Ну, знамое дело, сколько ни воюй, а вдвоем не много развоюешься; подоспела полиция, скрутили нам лопатки и повели в часть. Дальше уж я ничего не помню. Пришел вечер. Слышу-послышу от солдат, что моя Матрешка уж не однова забегала в часть и с приставом поладила, можно сказать, в наилучшем разе. "Ладно",-- думаю. Завернулся и проспал до утра. Поутру вызывают к приставу. "Помните, что вы вчера наделали?" -- пристав-то меня спрашивает. Ну, я вижу, что дело подмазано за первый сорт, винюсь перед ним. "Вы, говорит, не только у меня всех бутарей перебили, а и торговцев, гляди-ка, сколько с праздником сделали". А я ему на это: "Виноват, говорю, ваше высокоблагородие, насчет ваших бутарей; но что ежели насчет торговцев, так и мое дело такое же, как и их, торговое: грех да беда на кого не живут". Отпустил тут пристав нас с возчиком. "Ну,-- подумал я,-- Матрена, должно, ловко засыпала, что этак-то дело обошлось". Стали мы тут с возчиком я -- товар, а он -- подводу свою отыскивать. Говорят нам, что и то и другое у Матрениной тетки на квартире, указали где. Идем. И надо же, господин, греху такому быть: как раз против теткиной квартиры стоит кабак; у нас же, известно, после вчерашнего горит вся нутренность -- сейчас мы в этот самый кабак -- цоп! Вырезали по стаканищу, вырезали по другому, сидим у окошечка да насупротив, на тетину-то квартиру поглядываем, апекиту дожидаемся, потому целую четверть заворотили. И усмотри нас тут из окна Матрешка, прибегла в кабак, зовет, сама плачет-разливается: ты, говорит, со мной и то и другое сделал, ты, говорит, во мне все нутренности отбил; может, говорит, я жизни своей решусь через тебя. Вижу, в самом деле, зеленая-раззеленая передо мною стоит, что твоя лягушка,-- сжалился. "Давай, говорю, две красненьких, тогда пойду!" Торговались, торговались мы с ней, наконец порешили мы с ней на пятнадцать серебра. Взял я деньги, говорю: "Ступай, сейчас придем!" А сам между тем держу на уме совсем другое. Как только Матрешка за двери, мы сейчас четвертную высадили с возчиком да задним ходом марш на ярмарку, а оттуда за город, на гулянье. Уж как мы тут чертили, на гулянье, так я вам и сказать не могу: и на качелях-то я качался, и с милашками прогуливался, и медведя водил,-- просто угостил свою душу за первый сорт! К вечеру вернулся к Матрениной тетке. А надо вам сказать, что жила эта тетка с чиновником -- пузатый такой, распузатый, словно пушка какая. Раз постучались-- не отпирают, другой постучались -- опять та же материя; стал я дверь с петлей сворачивать. И выходит этот самый чиновник и, надо думать, грубое что сказал мне, а я, не будь дурак, развернулся да ногой его в брюхо как ахну,-- так мой чиновник навзничь и покатился. Одначе скоро поправился, ухватил дубину да за мной. А светло еще на дворе-то. Выбегу я за ворота, а ему и совестно за мной с дубинкой-то гнаться, а войдет он в дом, я опять дверь ломать. Так прохороводились мы с ним, мотри, час, ежели не больше. Матрешка же с теткой, надо быть, схоронились куда -- ни гугу! Воевал, воевал я с пузатым, наконец бросил -- вспомнил, что на гулянье меня один торговец звал ехать в ночь на другую ярмарку, в уезд, в Ломов. Оставил я тут возчика добиваться расчета, а сам пошел к торговцу. Переночевали мы с ним ночь, а наутро с зарей выехали в путь. Отъехали, может быть, каких-нибудь версты две-три, стала меня совесть мучить, думаю: "Много еще у Матрешки денег осталось". Опять же и то думаю: "В грязь ее по уши вбивал, в кабаке хворую видел -- не умерла бы на грех". Думал, думал, нет -- соскочил с телеги, говорю: "Пойду оборотом". Взял тут у торговца поминанье такое розовенькое,-- он всякой мелочью торговал,-- да и держу в уме: "Ежели, мол, сдохла, так хоть в поминанье впишу, попу подавать за упокой буду",-- да с этими мыслями и вернулся опять к тетке. Как пришел, так сейчас и говорю всем им: "Простите, говорю, добрые люди, мне мою дурость, но только я супротив вас никакой злобы не имею". Сейчас Матрешку -- чмок, тетку чмок, с пузатым за ручку поцапался. И, верите или нет, так я им этим моим обращением угодил, что тетка даже в слезы ударилась, а пузатого своего кубаря, так даже поедом съела: "От чужих, говорит, людей только удовольствие и получаю, а от тебя хоть бы ласку какую когда". Сейчас умереть, если вру! Ну, тут мы на радостях расколупали четвертную, расплатились с извозчиком -- лещей бабы-то еще накануне продали -- вымазали Матрену скипидаром, чтобы здоровее была, да и марш в Саратов. А ежели бы вы знали, как не пускали нас, да как звали в другой раз погостить,-- просто страсти! Вот они какие у нас дела с Матрешкой-то бывали! -- закончил резчик.

Я поднялся со стула.

-- Вы уходите?

-- Да уж пора.

-- Пойду-ка и я Матрешку вызволять,-- вставая с места, проговорил резчик.

-- Ну, это вам едва ли удастся.

-- Мне хоть бы глазком одним на нее взглянуть: оченно уж соскучился.

Мы вышли из квартиры вместе, а затем разошлись в разные стороны.

Прошло полтора-два месяца. Я уже совершенно забыл о резчике, как вдруг встретил его на улице под руку с какой-то миниатюрной тщедушной женщиной.

-- Наш атлас нейдет от нас! -- приветствовал меня резчик, указывая на свою спутницу. -- Ездила ведь, шельма, домой, да вернулась-таки. Недаром же в песне-то говорится:

И за что тебя, каналью,

Так жестоко полюбил? --

подмигнул мне резчик и фертом прошел мимо, увлекая за собой свой "атлас".

ПРИМЕЧАНИЯ

Пламенная любовь. -- Впервые опубликовано в газете "Русские ведомости", No 177 за 1872 год, по тексту которой и печатается в настоящем издании. Рассказ заключает собою цикл "Калейдоскоп".

Стр. 260. Кошлатые -- растрепанные, лохматые. ...образили они... нас... -- то есть придали должный вид.

Оставить комментарий Воронов Михаил Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1872 Обновлено: 21/11/2014. 21k. Статистика. Рассказ: Проза Калейдоскоп	Скачать FB2 Ваша оценка:

Воронов Михаил Алексеевич Пламенная любовь

Воронов Михаил Алексеевич
Пламенная любовь