Вовчок Марко
Саша

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из сборника "Pассказы из русского народного быта".

Марко Вовчок

Саша

"Pассказы из русского народного быта"

  

I

   Я ее давно-давно знаю: мы из одной деревни; вместе в куклы игрывали. Уж какая она была искренняя, какая сердечная девочка, скажу вам! Как подружится с кем, полюбит -- рада душу отдать; в глаза смотрит; пожелай чего-нибудь я -- угадает, угодит. Мы с ней слюбились крепко. Бывало, она мне все свое отдает; и не прошу -- сама отдает: и куклы, и сережки свои,-- все, все, да только улыбается, на меня глядя.
   Девочки другие и начнут дразнить ее, подсмеиваться:
   -- Раздарила, теперь у самой ничего нету! А постарше, те ее бездомовницею называют.
   -- Вот,-- говорят,-- будет из тебя хозяйка путная! Соберешь домок!
   И мать ей часто за это выговаривала и грозила, а она все только усмехается.
   -- Ну, не жалко тебе раздавать-то все?
   -- Чего жалко? Я ее люблю,-- что ж тут жалеть? Не жалко...
  

II

   Нам пошел пятнадцатый год -- однолетки мы с нею,-- как вышла наша барышня замуж. А она была, наша барышня, уж не в первом цвету. Много книжек читала, и нравом была строптива: на соседей косилась, на людей гневалась. Жениха не находилось ей, дружбы ни с кем не водила. Худела да желтела над книжками.
   Лет уж ей за тридцать было, когда приехал ее братец в гости из губернии, а с ним высокий барин, этакой круглолицый да видный из себя, спокойный, довольный; все поглаживает себя рукою по подбородку да расхаживает с трубкою мерным шагом.
   Первые-то дни барышня хоть и понарядней приоделась, да в разговоры с приезжим гостем не пускалась; а он поклонится утром, спросит о здоровье и ею тож не занимается.
   Барин только часто на них поглядывал (этакие у него глазки были пронзительные, узенькие, черные; лукавый очень вид имел и хитрый), поглядывал, да вечерком раз, обнявши сестрицу, долго с нею по комнатам ходил и все о чем-то толковал-толковал, словно советовал, образумливал.
   Барышня задумчиво пришла в свою комнату, и долго думала она, думала и вздыхала.
   С той поры она ласковей с приезжим стала, и все вместе они с ним и гуляют, и за обедом рядышком сидят. А как собрался он выезжать, барышня наша в слезы ударилась. Братец насупился. Приезжий все это видит; самому ему жалко стало, не то -- скучно; махнул он рукой да и посватался.
   Свадьбу сыграли, не откладывая, и поехали молодые на житье в губернию.
  

III

   Молодой барыне захотелось из своей деревни служанку себе взять. "На что мне чужую, когда свои есть? Чужой надо плату, да еще какая слуга попадется,-- нанятую не научишь".
   Выбрала она Сашу: смышленее, проворнее всех она ей показалась. Взяли Сашу и увезли с собою. Отец, мать, сестры -- все остались, одна Саша поехала на чужую сторону.
   Очень я плакала, провожаючи. А она прижимает меня к себе: "Не забуду, не забуду тебя!"
   Уехала она, и мало к нам вестей доходило. Так год прошел. Вдруг недобрые слухи о Саше стали носиться. Мать хоть плачет, хоть тужит, а все верить ей не хочется. Отец черней тучи и слова о Саше своей любимой не промолвит. Сестры услышат про нее -- краснеют. Судят-рядят люди, а все еще никто наверно сказать ничего не может. Вот тогда-то меня потребовали к молодой барыне. Шлют меня к ней в губернию.
   Пришла я прощаться к Сашину отцу и спрашиваю:
   -- Что прикажете Саше?
   -- Да не знаю и сам, что ей приказать,-- отвечает,-- благословить ли мне ее или проклясть свою дочку!
   Стоит, руки скрестил и в окошко глядит.
   А мать со мной вышла, слезами заливается, провожает за ворота.
   -- Благословляю я! Скажи ты Саше, что мать благословляет... Скажи, чтобы богу молилась...
   Сестры повыбегали себе за мною:
   -- Кланяйся сестре! Кланяйся Саше нашей!
  

IV

   Тяжело ведь отбиться од роду, от своей стороны,-- кто этого не знает! Еду я к барыне, да все про Сашу думаю, и тем только утешаюсь: увижу я свою подругу верную, поговорю с нею, потужу -- легче мне будет... А Саша меня как встретит? И что с нею сталось? Правда ли, что люди говорят? И каково житье ей? Всю дорогу целую раздумываю про Сашу.
   Вез меня наш деревенский старичок Прохор, сморщенный, тщедушный старичок и страх завистливый,-- что б ни увидел в чужих руках, хоть там палку березовую, сейчас вздохнет: "Эх, кабы мне такую!" И все, бывало, он твердит: "Эх-ма! Кабы денег тьма!" По пути мы с ним села барские богатые проезжали, леса темные дубовые, поля широкие,-- все он вздыхал: "Эх-ма!" Такой чудной был старичок.
  

V

   Мы приехали вечером. Наша барыня жила среди города, на широкой улице. Все дома каменные, высокие, крыши железные, окна большие, и свет из окон на улицу вырывается; перед крыльцами фонари горят; по мостовой стучат дрожки, коляски и наша тележка тряская. Вечер темный был, время осеннее, тучи ходили -- месяц хоронили, только звезды яркие сверкали. Холодноватый и свежий ветерок веял.
   Подъехали мы к белому каменному дому, в ворота постучались. Нам отворил бородач, тучный из себя и приземистый,-- видно, кучер; гордо кивнул нам и что-то проворчал про себя.
  

VI

   Мы за ним в избу вошли -- почернелая, неубранная, лавки прожженные, столы шатаются, везде вода по полу разлита, зола рассыпана.
   Повар тут сидел в белой куртке, сгорбленный, веселый старичок, плешивый, и два парня круглолицых, румяных, один в армяке, а другой в куртке, с пуговицами блестящими. Сейчас все они к нам бросились: давай осматривать, моргать, усмехаться. Повар нам кивнул головою: садитесь, отдохните.
   Саши нету; спросить про нее боюсь. Прохор поглядывает да все вздыхает. Все сидим, молчим; а в разбитое окно ветер свечу задувает.
   -- Ну,-- говорит кучер,-- как же вы там, в деревне-то у себя, роскошничаете? Несеянную муку пожираете?
   Так все и залились хохотом. И пошли тогда шутки да прибаутки, и тешились они, и пересмеивали нас, сколько их душе было угодно. Парни выходят из избы да и говорят нам:
   -- Ну, спасибо, что приехали! Хоть маленько мы вами тоску свою размыкали!
   И вправду: скука их одолела всех, так рады были они хоть чем попало себя повеселить. Такие у них лица были недовольные, да заспанные, да скучные.
  

VII

   Я с духом собралась и спрашиваю у повара про Сашу. Кучер услыхал и перебил.
   -- Ты мне поклонись да у меня спроси! Вот гляди-ка. (Дверь отворил). Видишь, коморочка против? Там твоя Саша сидит, а вот у меня ключик от замочка. (Показал мне ключ из кармана).
   Говорит он, а я смотрю,-- какой тяжелый замок висит на двери! Саша ты моя, бедняжечка!
   -- Что ж,-- говорю,-- никогда она и не выходит оттуда?
   -- Как можно! Ей все пути скатертью, только вот за ворота со двора -- не прогневайся!
   -- На что ж ее заперли?
   -- Есть таковая причина!
   -- Пустите меня к ней,-- прошу его.
   -- С нашей радостью,-- иди!
   Отомкнул, я вошла -- темно, хоть глаза выколи, там.
   -- Саша! Саша! -- кличу.
   Тихо.
   Не ушла ли она куда, думаю, как-нибудь вырвалась...
   Постояла я там и опять в избу вошла.
   -- Видела? -- спрашивает кучер.
   -- Видела,-- говорю.
   -- Радости-то, я думаю, не оберетесь, а?
  

VIII

   Тут вошла быстрая крошечная старушонка; личико у ней остренькое, ехидное, ухватки воровские; все заходит с разных сторон, словно выискивает, где побольней щипнуть. Покружила, покружила она, да и говорит мне:
   -- Сегодня уж к барыне тебя не поведут; ложись, спи.
   И ушла.
   Сели мы ужинать. Сашу кликали -- не пришла.
   После ужина все спать полегли в кухне, а я сижу в людской -- не спится. Я сижу одна, да думаю, да жду: "Что ж это Саша не бежит ко мне? И где она? Ушла ли, или мне откликнуться не хотела?"
   Шелохнулось что-то. Подниму я голову -- стоит передо мною высокий мальчик, мне показалось. Гляну еще -- это Саша! А волосы у ней в кружок острижены: высокая такая стала и худенькая; живые, ясные глаза впали, и румянец сбежал с лица.
   Встала я, и она стоит.
   -- Саша,-- говорю,-- Саша!
   Так-то мне ее жалко тогда стало!
   Она ближе ко мне.
   -- Обними,-- говорит,-- обними же меня да поцелуй!
   Обнялись мы и поцеловались крепко. И плакать стали пуще.
   -- Мать благословение тебе прислала, сестры кланяются,-- говорю ей.
   Она вспыхнула, а расспрашивать ничего не расспрашивает; да и мне-то не говорилось. Сидим обнявшись, да изредка словом перекинемся, житье старинное, детское вспомянем.
  

IX

   На другой день к барыне меня зовут.
   Полная она стала такая и величавая. Осмотрела меня с головы до ног, как зовут спросила и говорит мне:
   -- Смотри ты, не избалуйся! Избалуешься -- косу отрежут, вот как Сашке, и накажут строго!
   Рассказала мне, что делать, приказала, пригрозила и выслала.
   И стали мы вместе с Сашей жить да поживать. Не красно было мое житье, а Сашино-то горькое какое! Всяк ее упрекает, всяк корит и смеется.
   Пуще всех донимала ее ключница: так, бывало, и язвит, словно жалом.
   Старик повар... да и тот не без того, чтоб чем не попрекнуть ее: он сердит бывал трезвый, ко всем, бывало, придирается, и бог знает за что. То покажется ему, что ты на него взглянула не так, то насмехаешься,-- за что-нибудь да придерется. А когда хмелен, то уж и быть нельзя ласковей. Всех тогда хвалит; а его бранят -- уговаривает, что нехорошо это. "Люди, в мире живите! -- говорит.-- Не скучайте, не ссорьтесь, делитесь всем друг с дружкою; кто хочет выпить -- я позволяю; сам бы ему купил, да все уж пропил -- потерпи; а самое главное -- дружно живите!" Больше всех он Сашу любил и ласкал, когда пьян бывал.
   Один только повар пьяный и не обижал ее. А то, бывало, кто чужой придет,-- торговка ли знакомая, или соседская девушка, гости ли к кому из людей, либо к ключнице -- все-то поглядывают, шепотом спрашивают, головою покачивают, руками разводят... А она, словно обвыклася с тем, не жалуется, не горюет.
  

X

   Я ей ни слова. Не надо ее тревожить, думаю, да раз вхожу в людскую (праздник был, господ дома не было, и люди разошлись), вхожу -- печь топится, и Саша сидит на лавке, сама в огонь глядит, а слезы текут-текут.
   Села я подле и рукой ее обняла. А она, на меня не глядя, рассказывать стала.
   -- Привезли меня сюда молодою, небывалою, и много я переплакала тогда. Все, бывало, вечерами плачу. Все мне чужое, все незнакомое, неласковое. Грусть-тоска была великая! Вот стою я раз на крыльце под вечер, да смотрю, да тужу; а уж весна шла: снег осел, почернел, под забором травка тонкая выбивалась; морозец еще держался,-- ручейки, лужицы замерзали тонким ледочком. Солнышко красно и багряно заходит. Стою -- так вспомнилась мне сторона моя милая! "Господи! -- думаю.-- Хоть бы глянула!" "Саша, чего заскучала? Не скучай, милая!" -- слышу. Я сдивовалась-испугалась: гляжу -- это баринов племянник молодой. Подошел, взял мою руку, пожал, еще на меня глянул и отошел. Испугалась я, и досадно стало: что он, пожалел, что ли? Пошутил надо мною, посмеялся? Ведь все они без жалости, без милости. Разве этот жалостливей? Глаза у него точно очень ласковые мне показались.
   Задумалась я и долго все думала; тоска развеялась даже, только тревожна душа моя. Вспомнился мне тогда наш приезд, как он стоял перед барыней робко, как мешался, путался в разговоре за обедом. Вспомнилось, что он часто на меня из-за двери глядит, бывало. Что работаю я около окошка -- он ходит мимо и смотрит. В эту ночь я и во сне его видела. Встала на заре и опять о нем вспомнила. И день целый он у меня из головы не выходил. А вечером я опять на крылечко выбежала: увижу ли его сегодня? Скажет ли слово мне? Выбежала, а он уж тут стоит, словно ждет меня.
   "Здравствуй, Саша!" А я молчу. Стоим -- он на меня глядит... вот, чую -- глядит, а сама глаз не подниму, слова не скажу. Тут стукнул кто-то, мы испугались и разошлись поскорей.
  

XI

   С той поры каждый день я его там видела, каждый день. Сколько раз ведь зарекалась: не пойду я, не хочу, да и сама не знаю, как выйду. А он мне так рад бывал, в глаза мне, бывало, смотрит и все спрашивает: "Любишь ли, Саша?" А я, скажу тебе, я очень его полюбила, очень. Как стали люди замечать да посмеиваться, сначала мне стыдно и горько было, а там -- я думаю: что ж, люди смеются,-- пускай себе! Я люблю его, я его! Что ж мне о себе думать-то? Думай он. Хорошо ему, весело, что смеются -- смейтесь; а обидно ему покажется -- сам он знает, что сделать. А я послушаюсь его слова, его приказу. Вот живу я себе и не тужу. Дома мы почти не видались: следили за нами; и вот, бывало, куда пошлют меня -- я ему шепну, и сойдемся где-нибудь в глухом переулке, под чужими воротами сядем.
  

XII

   Только раз приходит он встревоженный такой.
   -- Саша! -- шепчет мне.-- Дядя и тетка узнали все!
   У меня сердце заныло.
   -- Разлучить хотят? -- спрашиваю.
   -- Не бойся, не печалься! -- уговаривает. А на самом лица нету.
   Сели мы рядышком и наплакались вволю тогда.
   -- Как же нам быть-то, Саша? -- спрашивает.
   -- Тебе знать,-- говорю,-- тебе и решать.
   -- Эх Саша, Саша! Что я решу! Меня тоска, меня сомненье пугливое берет! Что делать -- не знаю! Скажи ты...
   -- Да что? -- говорю.-- Уж как ты не надумаешь, уж как ты не знаешь...
   -- Ты, Саша, на меня не смотри и меня не осуди: сам я себе не рад, ей-богу! Все я боюсь...
   -- Чего ж боишься?
   -- Да уж с детства так. Отец-то у меня суровый был и строг. Забил он меня и запугал. Вот и теперь еще все мне его голос слышится: "Не храбрись ты ни в чем: беду наживешь! Иди по дорожке хитро да тихо -- хорошо будет!" -- Я ведь и тебя-то обмануть сбирался, Саша; обмануть хотел и потом бросить,-- ты прости меня! Не бросил: сил не было, потому что полюбил крепко... Скажи, Саша, скажи, что делать? Мучусь я, и голова кругом идет... Ох, Саша, если б можно мне было жениться на тебе!
   -- Женись,-- говорю.
   -- А люди-то что скажут? Подумай-ка, Саша, как люди-то напустятся,-- дядя, жена его злая еще пуще,-- все! Все родные! Заклюют они нас, Саша! Умер бы я теперь с радостью!
   И заплакал сам.
   -- Ну, умрем, коли хочешь,-- говорю.
   Он все плачет. И долго плакал. Встал потом и уверенно так говорит:
   -- Нет, Саша, грех умереть от своей руки! Будь что будет -- женюсь я на тебе! Женюсь... Бог с ними со всеми! Что они мне? Чего бояться их? Женюсь, да и заживем с тобой!
   Поцеловал меня и весел пошел себе.
  

XIII

   Воротилась я домой -- кличет меня ключница к барыне, сама злобно посмеивается: это она все барыне рассказала. Я пошла. Много тогда я наслушалась слов всяких, но до сердца те слова мне не дошли,-- не оттого ли, что уж я знала их, ожидала... Я стояла перед барыней, слушала крик, и грозьбу, и брань, вот словно то далекий колокол гудел. Он у меня перед глазами носился, и все мне прояснялось кругом.
   Целую ночь ту я глаз не свела,-- думала, думала... Чего-то не передумала я тогда!
   Утром господа чай пили,-- вошел он. Я не ждала, что так рано он придет к ним. Я испугалась. Вижу, что и он не спал: бледный такой и усталый. Поглядел на меня, и тогда глаза у него блеснули, и отважный такой показался мне.
   Господа удивились. Барыня неласково, сурово спросила:
   -- Что это значит? Откуда? Зачем?
   Барин встал и по комнате стал ходить, потом опять сел.
   А он все отважно им отвечает:
   -- Я пришел к вам с просьбою... Саша...
   А барин его перебил:
   -- Да ну, ну, бог простит! Только смотри, чтоб вперед ты не глупил!
   -- Я не знаю, где совесть-то у твоего племянничка! -- вскрикнула барыня.-- Еще и разговоры об этом заводит!
   -- Да ведь от покорности, душенька; хочет прощенье получить от тебя,-- говорит барин.
   И заспорили меж собою. Спорят, а ему сказать слова не дадут.
   Я-то все слышу и вижу из-за двери. Вижу, что он уж теряется, подбегает к ним, схватил их за руки и на колени сам упал.
   -- Отдайте мне Сашу, отдайте!
   -- Как? Что? Что?
   И не поймут никак, что он говорит; вскочили, покраснели...
   -- Сашу отдайте! Я жениться на ней хочу!
   -- Жениться! -- кричит барыня.-- Ты с ума сходишь? Да ты помешался! Да ты пропадешь! Ты погибнешь! Да тебя всякий добрый человек на порог не пустит!. Как ты уживешься с простой девкой, с грубою, с глупою?
   А барин курит, курит,-- едва голова видна в дыму, и все покрикивает:
   -- Вот сумасшедший! Ах, наказал господь!
   А он:
   -- Отдайте мне Сашу! -- сам краешек барынина платья целует и за руки ее ловит.-- Что ж, разве у простой девушки сердце не любит? Все мы равны перед богом, тетенька! Отдайте мне Сашу! Я умру без нее! Без нее я на свете жить не хочу!
   Слушаю я, и жалко мне его стало!
   -- Пустите! -- вырывается барыня.-- Отстаньте! Как вы смеете со мною так говорить! Я не отдам девку! Что хотите делайте -- не отдам! Подите прочь! Прочь!
   Так он и упал рыдаючи. А барин ходит, да курит, да охает.
   -- Сашка! -- крикнула вдруг барыня.
   Я вошла. Она схватила со стола ножницы и кивнула мне, чтоб я подошла к ней,-- я подошла. Она рванула мои косы -- и стричь меня. Одну косу отрезала, на другой ножницы сломала. У самой у ней руки дрожат -- рассержена.
   Барин смотрит, остановился с трубкой. И он смотрит на нее, на меня, да только плачет слезно... А мне чего-то словно холодно стало,-- вот будто какой-то ветер холодный обвеял меня и все от меня разнес далеко. Велит барыня мне рассыпанные, раскиданные волосы собрать и высылает меня.
   Собрала я косы и вышла. Что ж? Я его добро; волен он был дать им меня. Только зачем же он отдал-то?
  

XIV

   Барыня меня с того времени не велела спускать с глаз. Ключнице-то хлопот было! Недосыпала -- все за мною следила. Только я шаг ступлю -- за мной крик: "Куда? Куда?" И долго я его не видала. Не видала, и рада тому была. Вот, словно б я его совсем разлюбила. Не то что сердита я была, не то что обижена, а словно разлюбила,-- не надо мне его.
   Барыня долго меня донимала, долго гнала; потом он ходить перестал -- забывать стала и бросила за него нападки. А барин и рад тому. Он тяжелый на подъем человек: обидеть ли, приласкать ли -- трудно ему. Как уж рассердится, то после сколько дней сокрушается: "Зачем беспокоить меня? Делайте себе, что хотите,-- меня не тревожьте, пожалуйста! Это все одно, что помешать обедать человеку!" Барыня не такая удалась; она вспыльчива и скорая на все: "Не хочу, не хочу твоего племянника на глаза пускать!" Барин сейчас согласен: "Не вели пускать, душенька: хоть оно и жалко немножко, да свой-то покой всякому дороже".
  

XV

   Родился у меня мальчик,-- такой крикунчик был, беспокойный! Хлопот мне было с ним много; ведь я невыклая была, молодая, а тут того нету, другого нету, то попроси у людей, то посоветуйся с людьми. Столько мыслей, столько-то заботы мне было! Кругом все на меня глядят с усмешкой. Кто б ни зашел к нам, кто б ни заглянул,-- даже и обидным-то словом не хотят укорить -- брезгают. Вот разве ключница не стерпит -- крикнет. Только повар ласкал нас, когда пьян бывал. Да, да, и забот было, и хлопот! А на душе тогда тихо как-то стало, тихо...
  

XVI

   Одним вечером,-- я жила тогда одна вот в этой самой горенке, где меня замыкают теперь, чтоб дитя криком не докучало людям,-- вечером сижу я, слышу -- крадется кто-то, двери осторожно отворяет... крадется он: Глянула я и не обрадовалась, и не опечалилась, только мне будто скучнее стало. Исхудал он и измучился. Много говорил тогда, много плакал и ласкал, дитей радовался... "Я,-- говорит,-- сегодня ведь целый день у вас в сарае прятался, мучился, так видеть тебя желалось..." Я все слышу, все знаю, жаль мне его, только он мне лишний человек совсем.
   А он с того вечера опять ходит. Как дитя он любил! Часто я, бывало, гляжу на них обоих, часто. Мальчик очень схож с ним уродился: такие же глаза ласковые и облик весь в его.
   Все мне жалче да жалче его, сердцем всем жалко стало. Бывало, я думаю-думаю,-- ум за разум заходит. И что это сталось меж нами? Он ли виною, я ли причиною? Станет он, бывало, о своем отце покойнике рассказывать, станет горевать да жаловаться,-- и мне отец покойный примстится [примерещится]: суров и тяжел, глаза у него ледяные, а грудь каменная, а голос повелительный. Сед он как лунь и страшен; и гнет он, и клонит детскую головку бессильную все ниже да ниже. А его я все себе дитею представляла, словно он дитя мое, и что рубят тому детищу руку правую. Такая тоска меня брала всегда, а все слушать я любила про его отца покойного: покойник все предо мною застелет тенью своей, и мне жалче станет он, милее...
  

XVII

   Захворал мой мальчик и помер... Что это за жизнь-то наша, господи! Уж и годится ли тосковать так по умершим, как я тосковала? Какая жизнь человеческая? Все-то неладно так, все-то неясно так!.
   Он с горя, с печали сам заболел. Пошла я к нему. Рад был он мне, как уж рад! "Пропал бы один,-- говорит,-- не знал, как мне быть, что мне делать!"
   А как в дверь застучали, он задрожал весь: "Кто это? Откуда? Что делать!"
   А то за мною пришли: барыня прислала. Пришли и берут меня от него, ведут, а он провожает да плачет.
  

XVIII

   Привели меня, и в другой раз косу отрезали. Теперь за мной велено всем присматривать; а если не время, то меня замыкать приказано. И вот уж три недели я со двора не выходила. Его с той поры не видала я. Повар встречался с ним сколько раз,-- кланяется мне, говорит, и очень печален. Через него он мне обновки, деньги присылает.
   Томится душа моя, и нигде душа успокою, нигде душа себе приюту не сыщет. Приехала ты -- без слов мое сердце облегчила, без ласк поуспокоила. Спасибо, желанная ты моя!
   И так схватила Саша, так меня в своих руках крепко сжала! И вдруг обессилела и, словно разбитая, упала около меня. Грусть и мою-то душу сдавила. Обнимаю я ее:
   -- Усни,-- говорю,-- усни у меня на коленях!
   -- Ах, как же уснуть-то мне! -- промолвила.-- У меня из сердца будто горький ключ бьет, и кипит, и всю душу мою топит!
  

XIX

   Думаю, я, думаю, чем пособить ей и как помочь, да и говорю раз:
   -- Саша! А схожу-ка я к нему да все разузнаю: веселей нам будет!
   -- Что ж знать-то? Сходи, коли хочешь,-- ответила,-- а веселей, видно, не будет!
   -- Не круши себя, Саша! -- упрашиваю.-- Ведь он тебя любит, сама говоришь, и ты его любишь,-- не горюй. Расскажи только мне, куда идти и как мне узнать его?
   -- Да ты выйди вечерком на угол. Верно, он там стоит, меня ждет. А узнавай ты его по красе, по виду честному. Белокурый и кудрявый, шинелька черная на нем; а походка у него тихая.
   Выждала я времячко -- побежала на угол, а прямо навстречу мне он; я сейчас узнала.
   -- Саша кланяется,-- ему шепнула.
   Он вздрогнул и ахнул:
   -- Чья ты? Откуда?
   -- Я деревенская,-- отвечаю.
   -- Ах, так это ты приехала недавно? Я знаю, все знаю, что там у вас делается, хоть сам и не бываю. Что мне Саша велела?
   -- Ничего, только кланяется.
   -- Или уже не любит она меня, что и словечка не нашлось у ней посердечней! Хоть от меня скажи ты ей, что нет мне ни сна ни покоя, что меня разлука сокрушает!
   -- Да что ж ей делать-то? -- говорю ему.-- Не ее воля!
   -- Ах, что ж мне делать! -- вскрикнул.-- Я б рад украсть ее, да как?
   -- Как же украсть? Трудно,-- говорю,-- трудно уж теперь горю пособить.
   Если б прежде-то вы порешили чем...
   -- Да, если б я знал-ведал все муки да все горе, я порешил бы. А то ведь опомниться не успел! Накричали на меня, нашумели, и грозят, и упрекают; с толку сбили меня, отуманили! Что ж Саша говорит?
   -- Ничего об этом не говорила.
   -- Ничего!. Сердечная девушка -- слава ей! Верно, живется весело и без меня,-- тоска не обуяла?
   -- Эх,-- говорю,-- не вам бы на нее обижаться! За кого она теперь в четырех стенах-то замкнута?
   -- Как же быть? -- вскрикнул.-- Ну, я пойду к дяде, побегу! Я в ноги им кинусь, молить-просить их буду!.
   -- Вряд ли послушают.
   -- Да я Сашу видеть хочу! Пусть они мне голову снимут, а я Сашу увижу! Пойду!
  

XX

   Я испугалась: что тут будет? Чтоб еще хуже не натворилось!
   Он торопливо так к дому барскому идет, а я себе за ним бегу. Он к господам, я к Саше бросилась. Мечусь во все стороны, ей рассказываю да своим умом раскидываю, что будет; а она недвижно сидит.
   -- Саша! Что ж ты? -- говорю ей.-- У меня вчуже сердце замирает, а ты себе не шелохнешься, не шевельнешься!
   -- Ах, милая! -- ответила, усмехаючись.-- Сядь да утишься: не из тучи гром! Ты меня спроси, я лучше знаю -- расскажу.
   -- Да ведь он к господам пошел!
   -- Знаю, что к господам пошел. И храбр он, пока идет; а лицом к лицу станет, руки у него опустятся -- оробеет. Я знаю его; поверь моему слову!
   Я все-таки успокоиться не могу, все жду -- вот крик, шум, беготня поднимется. Но все тихо; часы идут. Не вытерпела я, прокралась к господской комнате; а там уж темно -- спят.
   Смущенная, я воротилась к Саше: что ж это такое?
   А Саша только глянула на меня да усмехнулась.
  

XXI

   На другой день Сашу шлют и за хлебом к чаю, Сашу шлют и к портнихе. Ключница рвет и мечет в гневе; кучер Саше ворота настежь растворяет, шутит с ней; повар (он в тот день тверез был) кричит на всех, швыряет дровами по избе. Парни хохочут. Я уж не знаю, что и думать.
   -- Саша! -- говорю.-- Что ты мыслишь? Как же это? Его послушались, что ли? Как же пускают тебя?
   -- Да, верно, ублажил их,-- говорит.-- Ты не тревожься по-пустому. Люди не враги себе: они подумали и все уладили себе не в обиду.
   -- Лучше ты, Саша, заплачь,-- говорю.
   -- Видно, тебе слез-то девать некуда! У меня ж не обильно,-- ответила.
  

XXII

   Свиделась Саша с ним, но веселья у ней не прибыло.
   -- Что ж, Саша, рад-то, думаю, как был?
   -- Рад,-- ответила.
   -- А сладил-то все это как?
   -- Поклялся им, побожился, что жениться на мне не женится. Присягнул им -- теперь они спокойны: пусть его утешается!
   -- Хоть и обидно,-- говорю,-- да все тревоги такой не будет. А, может, после...
   -- Попусту и не надейся,--перебила меня,--он пуглив больно. Не всякую ведь любовь в люди показать хочется, милая! Как не цветно наряжена, не красно убрана, то дома, в уголке под лавку хоронят: "Сиди, любовь, утешай меня, а в люди не выходи,-- осудят люди и хозяина пристыдят".
   -- Ах, Саша,-- говорю,-- он любит тебя!
   -- Ах, себя-то самого еще больше любит, скажу тебе.
   -- Нет, не греши, Саша. Это его просто обошли, отуманили; потерялся он, а любить любит. Как убивался по тебе!
   -- А вот как. Мальчишка из чужого сада себе яблоко добудет, и бьют его за то,-- ведь он плачет, а яблоко отдать не хочется. А спроси-ка ты -- признаться-то стыдится.
   -- Все ты, Саша, горе себе выискиваешь, словно им только и живется тебе.
   -- Какое горе! Ей-богу, не горе! Так, мысли мои.
  

XXIII

   Все она в тех мыслях, да думах, да в раздумье, мало говорила, мало и глядела на что.
   А он тревожится, спрашивает ее, потом подозревать стал: "Другого любишь!" И как он плакался, жаловался! Как ее и молил горячо, и обижал горько!
   -- Саша, Саша! -- говорю ей.-- Подумай ты да уладь свои дела! Ведь измучитесь вы без толку. Как он тебе покорен, как любит! Ну, что тебе не по нраву, ты прямо скажи, просто научи его.
   -- На целый век не научишь, голубушка! Эта грамотка не дается ученьем. Нет, уж полно мне вчерашнего дня все искать.
   -- А зажили бы вы хорошо, этак в любви, в согласии тогда!
   -- При нашей бедности такие нежности! -- смеется, а сама все о чем-то мыслит.-- Знаешь,-- говорит опять,-- попросила б я смерти себе, да могила темна!
   -- Бог с тобою, Саша!
   -- Погоди, погоди! -- перебила.-- А он думает, что я другого полюбила, да кого же? Некого мне полюбить! Не хочу, не могу... Что тратиться по-пустому? Кто скуп, тот не глуп...
   И, бывало, как начнет, то уж чего-чего она тебе не доведет.
  

XXIV

   Господи! Какой содом у нас был тогда в целом доме! Барыня с барином ссорится, что на коляске прокупился; барин морщится да стонет; наш ревнует; ключница воюет с людьми... На нее, на ключницу, бывало, как найдет -- по целым неделям так и жалит. Повар, слава богу, тогда пил все, так весел ходил и увещевал только, чтоб жили мы дружно.
  

XXV

   Саша еще задумчивей стала и от него бегала. Никуда ее не вызовешь ни погулять, ни пройтись. Только в монастырь по воскресеньям ходила. Потом и к ней монахиня стала наведываться,-- худая такая, хилая; ходила, на палочку опираючись, а лицо этакое спокойное,-- оттого, верно, что все она молитвы читала. Прибрела раз эта монахиня, и Саша ее к барыне повела. Сидела монахиня долго там, и Сашу призывали, и барыня монахиню чаем угощала, и велела отвезти в коляске в монастырь. Спрашивала я у Саши:
   -- Что такое это?
   -- Погоди,-- говорит,-- все узнаешь.
  

XXVI

   Вечером вижу -- Саша узелок связывает. Удивилась я, на что она это делает... Вижу -- и рубашки туда уложила, и деньжонки свои.
   -- Саша, да скажи, что это такое будет? Куда ты сбираешься?
   -- Прощай, голубушка! -- ответила.-- Живи -- не тужи, понемножку плачь, понемножку радуйся, за чужим не гоняйся, а своего... боже сохрани,-- своего не трать! Помни, что глупому сыну не в помощь богатство.
   Мне страшно стало: что с нею?
   -- Не бойся, не пугайся: я в памяти. А иду я в монастырь. Барыня позволила. Она боится отвечать за мою душу богу и позволила. Я завтра чем свет иду. Ты ему скажи сама об этом и поуспокой.
   -- Такая молодая! -- говорю.
   -- Не старая, да бывалая. Да скажи ты ему еще,-- попроси от меня: пусть не тревожится. Мне уж отдохнуть хочется. Я там отдохну.
  

XXVII

   Господи, что с ним творилось, как узнал! Жалко было со стороны глядеть.
   Я хоть изредка, а все ходила к Саше. Она там при монастыре служила. Там славно у них! Стоит монастырь тот за городом, на горе, в лесу. Через ограду в монастырский двор деревья зеленые свесились, и сама ограда зазеленелась, замшилась. Кельи темные, маленькие, а в окошечко глянь -- сколько цветов цветет! Какая мурава мягкая! Под горой, слышно, река журчит; а прислушайся еще -- в городе колеса по мостовой стучат.
   -- Хорошо тебе тут, Саша?-- спрашиваю.
   -- Хорошо,-- отвечает.
   -- Покойно?
   -- Покойно.
   Еще неречистее она стала. Разве о нем спросит иногда, как живет, да что делает. Я ей раз говорю:
   -- Саша, ты до сих пор о нем все вспоминаешь... не грех разве?
   Она улыбнулась.
   -- Да,-- говорит,-- куда ж его, хоть и грех, девать? Промолчу,-- разве простится?
   -- А не жалко тебе его? Скажи по правде!
   -- Нет, мне ничего не жалко.
   Спрашивала я ее, что как это тебе на сердце пришло в монастырь пойти?
   -- Я часто сюда ходила,-- ты знаешь,-- и полюбилось мне. Тихо так тут, безмятежно. Я свою работу отработаю да и сяду где-нибудь. Сижу -- листья шумят, река журчит; птицы поют и порхают, голосу людского не слышно мне.
  

XXVIII

   Я сама сколько примечала, ей хорошо жилось. Так ее хвалили все в монастыре. И старая монахиня, что за нее у барыни просила, очень полюбила ее: идет, бывало, мимо -- всегда ее благословит. Я уж рада, что она пристроилась, успокоилась. "Пусть ее живет в монастыре! Хорошо ей там",-- думаю. А она нежданно, негаданно и умри. И в монастыре-то никто не знал: никого не покликала, а может, не могла покликать. Умерла она в своей келейке тесной да темной...
   Я была, как ее хоронили. На дворе было ярко, ясно. Свечи кругом гроба пылали; пламя дрожало, а солнышко играло на ее лице. А такое у ней задумчивое лицо было, такое мученическое!
   Он и до сей поры ходит на ее могилу и все молится там. Жениться не захотел. Я его сколько раз на могилке встречала. Такой печальный!
   "Никто уж не повеселит меня так, как моя Саша покойница! Бог судья дяде и тетеньке!"
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru