Вырубов Григорий Николаевич
Революционные воспоминания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Герцен, Бакунин, Лавров).

   

РЕВОЛЮЦІОННЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ.

(Герценъ, Бакунинъ, Лавровъ).

   Герценъ, Бакунинъ, Лавровъ -- какое далекое прошлое напоминаютъ мнѣ эти имена. Съ Герценомъ познакомился я въ 1865-мъ, съ Бакунинымъ въ 1866-мъ, съ Лавровымъ весною 1870 г.
   Быть можетъ, покажется страннымъ, что я ставлю какъ бы въ одну линію людей столь различныхъ по таланту, по темпераменту, по роду дѣятельности. Но всѣ они, не смотря на ихъ индивидуальныя особенности, въ той или въ другой формѣ, въ той или иной степени олицетворяли чисто революціонную идею: они стремились всѣми силами разрушить весь современный строй, мало заботясь о томъ, чѣмъ его замѣнить. Правда, еще въ сороковыхъ годахъ Бакунинъ писалъ, что "духъ разрушенія -- вмѣстѣ съ тѣмъ и духъ созиданія"; но эта фраза, надѣлавшая въ свое время много шума, не болѣе какъ одно изъ тѣхъ красивыхъ общихъ мѣстъ, не соотвѣтствующихъ никакой конкретной дѣйствительности. Правдой тоже, что всѣ трое были соціалистами; но соціализмъ, по крайней мѣрѣ такъ, какъ его понимали, вовсе не программа, а только смутное, туманное представленіе о какомъ-то будущемъ золотомъ вѣкѣ человѣчества. Ясно, отчетливо видѣли они только то, съ чѣмъ неустанно боролись, каждый по своему, во имя совершенно отвлеченныхъ идей справедливости, равенства, свободы. Это были, слѣдовательно, настоящіе революціонеры -- преемника, исправленные и лучше вооруженные, людей XVIII-го вѣка. Конечно, разница между ними, помимо степени дарованія, огромная: это три совершенно различные типа, вѣрнѣе -- три различные темперамента. Герценъ -- революціонеръ художникъ, Бакунинъ -- революціонный дѣятель, Лавровъ -- теоретикъ революціи.
   Между ними было еще другое и весьма характерное сходство. Они были въ одинаковой. мѣрѣ насквозь пропитаны, не скажу -- Гегелевой философіей, потому что у Гегеля, въ сущности, не было никакой философіи,-- а гегеліанизмомъ, т. е. той своеобразной фразеологіей, той чисто формальной логикой, тѣми діалектическими пріемами, прилагавшимися безразлично къ самымъ разнообразнымъ предметамъ, которые были въ такой модѣ среди германскихъ и русскихъ мыслителей въ первой половинѣ прошлаго вѣка. Эту особенность не надо упускать изъ виду при оцѣнкѣ дѣятельности этихъ трехъ вождей русскаго революціоннаго движенія того времени: она объясняетъ въ значительной мѣрѣ ихъ достоинства и ихъ недостатки.
   Не смотря на наши радикальныя разногласія по философскимъ и политическимъ вопросамъ, не смотря на мое глубокое, почти физіологическое отвращеніе ко всякой метафизикѣ и въ особенности къ туманнымъ измышленіямъ нѣмецкихъ "философовъ", я сохранилъ и съ Герценомъ, и съ Бакунинымъ, и съ Лавровымъ самыя дружескія отношенія. Не разъ тѣ, которые послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго увлеченія разошлись съ ними изъ-за разныхъ теоретическихъ разногласій, а ихъ было не мало,-- удивлялись постоянству моихъ симпатій. Оно объяснялось очень просто: я всячески избѣгалъ споровъ по вопросамъ философіи или политики, ибо ясно сознавалъ, что такіе споры могли привести только къ совершенно безцѣльной потерѣ времени. Я интересовался не ихъ міровоззрѣніемъ, абсолютно несовмѣстимымъ съ міровоззрѣніемъ позитивизма, которому я никогда не измѣнялъ, а ихъ личностью, ихъ жизненнымъ опытомъ, тѣмъ, что они видѣли и съ чѣмъ сталкивались въ продолженіе ихъ долгой и бурной жизни. Я слушалъ съ величайшимъ интересомъ и удовольствіемъ ихъ разсказы о прошломъ, ихъ воспоминанія о столкновеніяхъ съ самыми разнообразными европейскими и русскими дѣятелями; все это было для меня въ высшей степени поучительно. При такихъ условіяхъ, очевидно, не могло возникнуть никакихъ ссоръ. Одинъ только разъ вступилъ я въ полемику съ Герценомъ, о чемъ скажу ниже -- и тотчасъ же ее прекратилъ, потому что ясно понялъ, что она совершенно безполезна и ни къ чему доброму привести не можетъ.
   

I.

   Осень 1865-го года проводилъ я въ Женевѣ, куда Герценъ, нѣсколько мѣсяцевъ передъ этимъ, перевезъ типографію "Колокола". Самъ онъ жилъ нѣсколько за городомъ, въ роскошной виллѣ, извѣстной подъ именемъ Château Boissiere, которую занимала передъ этимъ какая-то русская великая княгиня. Вилла походила дѣйствительно на дворецъ: большія высокія комнаты, богатая мебель, кругомъ огромный тѣнистый садъ. Герценъ любилъ жить широко, принимать, давать обѣды, а вмѣстѣ съ тѣмъ -- странная особенность -- онъ во все время своего почти 25-лѣтняго пребыванія за границей жилъ въ гостинницахъ или въ меблированныхъ домахъ, что было и неудобно, и дорого.
   Воспитанный въ барской обстановкѣ отцовскаго дома, располагая значительными средствами, онъ могъ, казалось бы стремиться обзавестись своимъ собственнымъ хозяйствомъ, соотвѣтствующимъ его требованіямъ и вкусамъ. Но, видно, онъ былъ рожденъ кочевникомъ: онъ переѣзжалъ изъ города въ городъ, перевозя всѣ свои пожитки въ небольшомъ кожаномъ чемоданѣ; иногда, кромѣ чемодана, былъ еще ящикъ съ книгами. Книгъ у него было довольно мало; уѣзжая, онъ большею частью оставлялъ ихъ на мѣстѣ, съ намѣреніемъ потомъ перевезти, и покупалъ, когда было нужно, ту же книгу нѣсколько разъ. Даже чернильница, изъ которой вышло столько блестящихъ произведеній и съ которой онѣ никогда не разставался, была одна изъ тѣхъ маленькихъ "походныхъ" чернильницъ, очень удобныхъ въ прежнія времена, когда не во всѣхъ гостинницахъ можно было найти приличныя письменныя принадлежности. Чернильницу эту, подаренную мнѣ сыномъ его въ день похоронъ, бережно хранилъ я, какъ драгоцѣнную реликвію, и только въ прошломъ году передалъ въ собственность Герценовскому Обществу въ Петербургѣ.
   Въ самой первой молодости я былъ восторженнымъ почитателемъ Герцена. Еще будучи въ лицеѣ зачитывался я "Колоколомъ", который тогда легко было получать черезъ книгопродавцевъ. Мать моя, ѣздившая каждое лѣто на воды, привозила мнѣ цѣлыя кипы "запрещенныхъ книгъ", и главнымъ образомъ, конечно, сочиненія "Искандера". Его либеральныя идеи, облеченныя въ изящную форму, его безпощадное бичеваніе всякой несправедливости не могли не увлекать молодое поколѣніе того времени,-- времени освободительнаго движенія конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ. Кто изъ насъ, тогдашней либеральной молодежи, не мечталъ заявить ему такъ или иначе свое глубокое сочувствіе, съѣздить къ нему на поклоненіе! И вотъ, случай привелъ меня въ его непосредственное сосѣдство. Десять минутъ ходьбы отдѣляли меня отъ его жилища; естественно явилось желаніе сдѣлать ему почтительный визитъ. Но, сообразивъ хорошенько, я остановился въ недоумѣніи: какое право имѣю я навязывать свое знакомство человѣку европейски знаменитому? съ какой стати молодой человѣкъ 22 лѣтъ, только что покончившій университетъ и рѣшительно ничѣмъ себя не заявившій, будетъ отнимать его драгоцѣнное время? Я рѣшился спросить совѣта у кого-нибудь изъ эмигрантовъ, которые были съ нимъ лично знакомы.
   Русскихъ эмигрантовъ въ то время въ Женевѣ было много. За весьма рѣдкими исключеніями, это были люди крайне не культурные, умственно и нравственно надломленные. Выброшенные изъ своей среды случайными обстоятельствами, они жили или, лучше сказать, бѣдствовали въ какомъ-то туманѣ горькихъ разочарованій и несбыточныхъ надеждъ. Не имѣя никакой реальной почвы подъ ногами, вѣчно раздраженные, озлобленные на все и на всѣхъ, они ссорились между собой безъ всякой причины и безъ всякой нужды. Своею умственной и нравственной немощью, своими мелкими интригами, своими грубыми манерами они производили на меня самое непріятное впечатлѣніе, и хотя я со всѣми ими познакомился, но держался отъ нихъ по возможности въ сторонѣ. Къ Герцену большинство ихъ относилось критически: они находили, что онъ недостаточно имъ денежно помогаетъ -- а помогалъ онъ имъ много,-- что онъ отсталъ отъ революціонныхъ идей и что "Колоколъ" сталъ чуть ли не консервативнымъ органомъ. Одно, однако, они всѣ признавали: Герценъ былъ человѣкъ общительный, добрый и къ молодежи крайне снисходительный. Это меня ободрило, и я рѣшился сдѣлать ему визитъ.
   У меня было, впрочемъ, къ Герцену въ нѣкоторомъ родѣ рекомендательное письмо -- мое первое литературное, хотя и анонимное произведеніе, которое я ему и снесъ съ подобающей надписью. Зимой 1864--1865 г. проживалъ вмѣстѣ со мной мой дорогой товарищъ по лицею и неизмѣнный другъ Е. В. де-Роберти, и мы съ нимъ затѣяли перевести извѣстную брошюру Литтре, которую онъ, на подобіе знаменитыхъ "Paroles d'un croyant" Ламенэ, озаглавилъ "Paroles de philosophie positive". Къ переводу, сдѣланному сообща, написалъ я предисловіе, въ которомъ говорилъ о современной Россіи, о ея умственномъ движеніи и, разумѣется, о Герценѣ. Вотъ съ этой-то брошюрой, озаглавленной: "Нѣсколько словъ о положительной философіи" и отпечатанной анонимно въ Берлинѣ, отправился я, не безъ нѣкотораго душевнаго волненія, въ Château Boissiere. Герцена я не засталъ -- онъ куда-то уѣхалъ на короткое время,-- но черезъ нѣсколько дней получилъ слѣдующую записку:
   "Я только что пріѣхалъ, опоздавъ тремя днями, и слышалъ, что вы были у меня. Сдѣлайте одолженіе -- приходите къ намъ обѣдать завтра, въ понедѣльникъ, въ половинѣ седьмого.
   Книжку вашу я прочелъ -- и хотя мнѣ не приходится говорить о предисловіи, такъ какъ вы меня похвалили,-- ноя скажу вамъ два три замѣчанія или вопроса -- напр., одно право на будущее Россіи -- ненужность христіанства вы намѣтили, а соціальный бытъ пропустили; за что же, говоря о Добролюбовѣ очень хорошо и справедливо, вы забыли Чернышевскаго.
   Но объ этомъ при свиданьи. Въ Совр. Ант. какая-то попытка васъ отдѣлать. {Слово "васъ" относится здѣсь не ко мнѣ лично, а къ позитивной школѣ, которую писавшій въ "Современникѣ" Антоновичъ, какъ истый метафизикъ, отъ души ненавидѣлъ.}
   Если вы не можете обѣдать завтра -- напишите, мы перемѣнимъ день".
   12 ноября. Воскресенье. Boissière.

До свиданья.
А. Герценъ.

-----

   Таково было мое первое знакомство съ Александромъ Ивановичемъ, перешедшее скоро, несмотря на разницу лѣтъ, въ самыя близкія отношенія до самаго конца его, увы, слишкомъ короткой жизни. Тутъ же познакомился я съ его ближайшимъ, неразлучнымъ пріятелемъ H. П. Огаревымъ. Эта дружба, начатая со школьной скамьи и прошедшая неизмѣнной черезъ самыя разнообразныя житейскія треволненія, представлялась мнѣ всегда въ видѣ странной психологической загадки, которая объясняется развѣ только тѣмъ, что "крайности сходятся". Невозможно, дѣйствительно, представить себѣ болѣе радикально противоположныхъ типовъ. Одинъ -- живой, отзывчивый, вѣчно дѣятельный; другой -- неповоротливый, угрюмый, сосредоточенный.
   Странное дѣло: не смотря на то, что Огаревъ былъ и по образованію, и по уму неизмѣримо ниже Герцена, онъ имѣлъ на него значительное, и далеко не всегда благотворное вліяніе. Для меня, знавшаго хорошо ихъ взаимныя отношенія, не подлежитъ никакому сомнѣнію, что многія изъ крупныхъ ошибокъ Герцена лежатъ на совѣсти несомнѣнно благонамѣреннаго, но не менѣе несомнѣнно неуравновѣшеннаго и упрямаго Николая Платоновича, который въ шестидесятыхъ годахъ находился всецѣло подъ ферулой Бакунина и разношерстной толпы окружавшихъ его молодыхъ революціонеровъ.
   Въ этотъ же памятный для меня вечеръ увидалъ я и третьяго "знатнаго" русскаго эмигранта въ Женевѣ -- кн. П. Вл. Долгорукова. Онъ представлялъ собой уродливую смѣсь сумасброднаго барства и напускнаго либерализма, ханжества и свободомыслія; въ спальнѣ у него былъ кіотъ съ массой образовъ въ богатыхъ ризахъ, передъ которымъ горѣли лампады, а въ его кабинетѣ красовались бюсты Вольтера и Дидро. Это былъ человѣкъ безспорно умный и по своему начитанный, но очень злой, злопамятный и весьма сомнительной нравственности, какъ показалъ его процессъ съ Воронцовымъ, въ которомъ онъ хотя и былъ оправданъ формально, благодаря усиліямъ его адвоката, знаменитаго Мари, но въ сущности оставленъ въ нѣкоторомъ подозрѣніи. По совѣту самого же Герцена, который цѣнилъ его по достоинству и сильно недолюбливалъ, я держался отъ него какъ можно подальше и видѣлъ его всего нѣсколько разъ. Онъ умеръ въ 1868-мъ году и, по разсказамъ Герцена, самымъ прозаическимъ образомъ: онъ былъ убѣжденъ, что всѣ окружавшіе его родственники и пріятели хотятъ его отравить.
   Съ перваго же раза Герценъ произвелъ на меня глубокое впечатлѣніе, которое никогда не изгладилось. Такую богато одаренную натуру я ни прежде, ни -послѣ не встрѣчалъ, несмотря на то, что видѣлъ на своемъ вѣку много замѣчательныхъ людей. Отъ него вѣяло благороднымъ умомъ и безконечной сердечной добротой; въ этомъ было его обаяніе, и тѣмъ, кто не подходилъ къ нему близко, кто знаетъ Герцена только по его печатнымъ трудамъ, не легко понять то вліяніе, какое онъ имѣлъ на всѣхъ къ нему подходившихъ. Разсказчикомъ онъ былъ неподражаемымъ и идеальнымъ собесѣдникомъ. Онъ не ораторствовалъ, не слушая партнера, какъ это дѣлаютъ многіе: онъ, напротивъ того, вызывалъ возраженія, внимательно выслушивалъ и съ необыкновенной быстротой умѣлъ всегда облечь въ изящную форму мѣткій отвѣть. Остроты, неожиданныя сравненія, анекдоты, афоризмы, подчасъ парадоксы, расточалъ онъ въ разговорѣ вовсе не съ цѣлью удивить или ошеломить противника, а для того, чтобы ярче и очевиднѣе представить то положеніе, которое онъ принималъ за истину. Въ его книгахъ и статьяхъ этотъ необыкновенный, ослѣпляющій блескъ сильно блекнулъ, отчасти потому, что печатная рѣчь имѣетъ свои особенныя требованія, которымъ волей-неволей надо подчиняться, а главнымъ образомъ вслѣдствіе особой и весьма характерной причины; Герценъ, какъ мнѣ разъ сказалъ И. С. Тургеневъ, былъ рожденъ стилистомъ, но, къ несчастію, не умѣлъ писать ни на какомъ языкѣ. Его странные обороты, чрезмѣрное употребленіе исковерканныхъ иностранныхъ словъ, полное пренебреженіе элементарными правилами употребленія знаковъ препинанія,-- все это бросалось въ глаза и побуждало внимательнаго читателя относиться критически къ недостаткамъ, которые исчезали въ разговорной рѣчи.
   Послѣ долгаго, почти полувѣковаго полнаго забвенія, въ послѣднее время по поводу его столѣтія стали писать о Герценѣ очень много и очень пространно, хотя не всегда удачно. Его разобрали, что называется, по косточкамъ; его талантъ, его убѣжденія, его дѣятельность подверглись самому тщательному, всестороннему изслѣдованію, и ни одна особенность, не осталась неизвѣданной. Но, какъ всегда бываетъ при черезчуръ подробномъ, микроскопическомъ анализѣ, главныя черты исчезли и общій обликъ потерялъ свои контуры. Еще недавно между тѣми немногими, которые помнили о существованіи издателя "Колокола", было принято считать его очень талантливымъ, но совсѣмъ отъ насъ отсталымъ человѣкомъ, а теперь вдругъ, послѣ "изслѣдованій", причислили его къ сонму "великихъ" людей.
   Меня всегда крайне удивляла щедрость, съ которой въ Россіи расточаютъ этотъ эпитетъ. Чуть человѣкъ нѣсколько выдѣлился изъ дюжины подобныхъ, его величаютъ великимъ: изъ Менделѣева сдѣлали великаго химика, изъ Толстого великаго философа. Ну, а какъ же обозвать настоящихъ великановъ -- Лавуазье или Конта? Очень ужъ будетъ имъ обидно, если примѣнить къ нимъ ту же кличку. Какъ бы то ни было, Герценъ не былъ великимъ человѣкомъ; онъ былъ въ высшей степени талантливъ, необыкновенно симпатиченъ, но ему не доставало характерной черты великаго человѣка: прямого соотвѣтствія между умственными и нравственными способностями и тѣмъ дѣломъ, на которое онѣ направлены.
   Всѣ его промахи, непослѣдовательности, противорѣчія, въ которыхъ его такъ часто обвиняли и которые внесли такъ много горечи въ послѣдніе годы его жизни, потому что онъ самъ ихъ ясно сознавалъ, происходятъ отъ одной и той же причины: онъ дѣлалъ то, что не способенъ былъ дѣлать. Его ранняя тюрьма и ссылка, положеніе outlaw, созданное ему недальновиднымъ русскимъ правительствомъ, наконецъ, пребываніе въ свободной странѣ, позволявшее ему говорить не стѣсняясь -- все это обратило его, съ раннихъ лѣтъ, въ политическаго дѣятеля, а талантъ его и энергія дали ему роль вождя. Между тѣмъ онъ вовсе не обладалъ качествами, необходимыми политическому дѣятелю и былъ совершенно неспособенъ на роль воеводы. Онъ это самъ смутно чувствовалъ и при всякомъ удобномъ случаѣ возвращался къ чисто литературнымъ работамъ, но воля его не могла устоять противъ сложившихся обстоятельствъ, противъ среды, окружавшей его заграницей, противъ толпы русскихъ всякаго калибра, пріѣзжавшихъ къ нему на поклоненіе, наконецъ, противъ постоянныхъ наущеній Огарева. У Герцена не было ни должнаго хладнокровія, чтобы безпристрастно судить о событіяхъ, ни достаточнаго терпѣнія выждать удобную минуту, ни умѣнья распознавать людей, ни, наконецъ, того особаго политическаго чутья, безъ котораго такъ легко сбиться съ дороги среди быстро мѣняющихся общественныхъ явленій.
   Герценъ былъ художникъ въ самомъ широкомъ, лучшемъ смыслѣ этого слова, на рѣдкость образованный и необычайно разносторонній. Онъ жилъ Чувствомъ и воображеніемъ, поддаваясь безпрекословно непосредственнымъ впечатлѣніямъ; эта черта, характерная для художниковъ, была въ немъ особенно поразительна. Онъ, напримѣръ, ненавидѣлъ и презиралъ консерваторовъ 1848-го года гораздо болѣе, чѣмъ авантюристовъ второй имперіи; а между тѣмъ не могъ же онъ не ставить Тьера, Одилона Бэрро, Кавеньяка и умственно, и нравственно неизмѣримо выше такихъ проходимцевъ, какъ Сентъ-Арно, Морни или Персиньи. Но кровавую расправу іюньскихъ дней онъ пережилъ, онъ ее видѣлъ, а о картечныхъ залпахъ на Монмартрскомъ бульварѣ 3 декабря узналъ только издалека, по наслышкѣ.
   Какъ всѣ очень впечатлительные люди, онъ жилъ настоящимъ; изъ прошлаго вспоминалъ онъ только то, къ чему онъ непосредственно прикасался; будущее казалось ему далекимъ, недоступнымъ. Въ своей статьѣ подъ заглавіемъ "Общій фондъ" онъ передаетъ разговоръ съ "молодымъ послѣдователемъ Конта", который увѣрялъ его, что клерикализмъ быстро теряетъ свою силу въ современной Франціи и скоро исчезнетъ изъ сферы политическихъ соображеній.
   -- Но мы съ вами этого не увидимъ,-- возразилъ Герценъ.
   Этотъ нашъ разговоръ я дѣйствительно вспоминаю: онъ. происходилъ на поводу произвольнаго закрытія каѳедры Ренана. Такое торжество теократіи поразило Герцена какъ оскорбленіе всякой свободы мысли, какъ несомнѣнное доказательство безграничнаго вліянія религіозныхъ идей. А между тѣмъ поклонникъ Конта былъ правъ, и мы видимъ теперь, какъ легко и безобидно произошло во Франціи отдѣленіе религіи отъ политики, церкви отъ государства. Со времени нашего разговора прошло, правда, 45 лѣтъ; по что такое полвѣка въ исторіи развитія общественной мысли?
   Такихъ примѣровъ сентиментальности въ вопросахъ, въ которыхъ настоящій политическій дѣятель прилагаетъ исключительно разсудкомъ, можно привести сколько угодно. Они ясно показываютъ, что Герценъ съ самаго начала сбился съ пути, и что не правы были тѣ, которые требовали отъ него программы практическихъ дѣйствій, совѣтовъ, точныхъ наставленій. Не въ его натурѣ было составлять политическія программы и направлять молодое поколѣніе; онъ, какъ истый художникъ, былъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ выдѣлялся изъ толпы тогдашнихъ дѣятелей, чтобы имѣть на нихъ непосредственное вліяніе. Правда, онъ всѣми силами своего таланта защищалъ необходимость освободить "крестьянъ отъ помѣщиковъ, печатное слово отъ цензуры, личность отъ побоевъ", но на эти положенія, съ которыми соглашались даже самые умѣренные, смотрѣлъ онъ съ чисто нравственной, а не политической точки зрѣнія; да и самыя положенія эти касались вопросовъ несомнѣнно важныхъ, но спеціальныхъ, не имѣвшихъ прямого отношенія къ политическому строю. Въ шестидесятыхъ годахъ крестьяне были освобождены, цензурные законы измѣнены, тѣлесныя наказанія отмѣнены, а государственный механизмъ оставался съ прежними изъянами, и Герценъ остановился въ недоумѣніи, не зная, какъ его лѣчить.
   Вѣрно оцѣнилъ Герцена старикъ Малярдье, бывшій членъ Учредительнаго Собранія 1848 г.; въ день похоронъ Герцена онъ бросилъ на гробъ его букетъ иммортелей и громко сказалъ: au Voltaire du XIX-me siècle!-- Вѣрнѣе было бы сказать: русскому Вольтеру. Такъ назвалъ я Герцена въ предисловіи къ редактированному мною въ 1875-1877 гг. первому собранію его сочиненій. "Сравненія,-- писалъ я тогда,-- ничего не доказываютъ, но они часто многое объясняютъ, представляя для литературной оцѣнки новыя, дополнительныя мѣрила. Здѣсь сравненіе невольно напрашивается: Герцена съ полнымъ правомъ можно назвать русскимъ Вольтеромъ. Двѣ черты характеризуютъ въ особенности великаго французскаго писателя: изумительная всеобщность таланта, способнаго быстро переходить отъ одного предмета къ другому, и совершенно своеобразная, безпощадная иронія. Эти черты принадлежатъ Герцену въ высокой степени. Безъ сомнѣнія, въ его произведеніяхъ нѣтъ того разнообразія, той универсальности, которыя встрѣчаются въ твореніяхъ Вольтера; онъ, быть можетъ, серьезнѣе глядѣлъ на общественную жизнь, но это зависѣло отъ того, что ему приходилось знакомиться исключительно съ русскими, сравнительно несложными и малочисленными вопросами, и рѣшать ихъ сообразно требованіямъ не XVIII, а XIX вѣка. Помимо этого различія въ объемѣ, если можно такъ выразиться, все схоже во французскомъ и русскомъ писателяхъ, и сходство распространяется не только на индивидуальныя свойства, по и на характеръ вліянія на окружающую среду. Въ самомъ дѣлѣ, нигдѣ, ни въ какой странѣ послѣ Вольтера не было человѣка, который, ставъ въ разрѣзъ со всѣмъ установленнымъ и принятымъ, однимъ своимъ перомъ имѣлъ бы такое необычайное вліяніе, какимъ было вліяніе Герцена на русскую публику... Сила Вольтера -- это часто повторяли на всѣ лады -- состояла въ томъ, что онъ заключилъ союзъ съ королями противъ боговъ. Въ этомъ опредѣленіи, какъ во всѣхъ опредѣленіяхъ, имѣющихъ претензію резюмировать въ нѣсколькихъ словахъ цѣлую жизнь и цѣлый общественный строй, много неточности и много преувеличенія, по въ немъ есть значительная доля правды. Вольтеръ ставилъ вопросы философскіе и нравственные выше вопросовъ политическихъ, выше вопросовъ о государственной формѣ; онъ имѣлъ, слѣдовательно, на своей сторонѣ всѣ слои общества въ странѣ, въ которой скептицизмъ распространился,-- и въ дворянствѣ, и въ духовенствѣ.... Совершенно подобную роль игралъ Герценъ въ Россіи. Онъ тоже, по крайней мѣрѣ въ блестящую эпоху своей дѣятельности, стоялъ-на почвѣ общихъ интересовъ, онъ тоже не брезгалъ мнѣніемъ людей оффиціальныхъ, потому что зналъ, что при русскомъ государственномъ строѣ безъ ихъ вмѣшательства нельзя ничего сдѣлать; онъ тоже писалъ Царю и давалъ ему совѣты; онъ тоже не дотрагивался до формы правленія, которую никто не думалъ мѣнять, и довольствовался требованіемъ нравственныхъ улучшеній, которыхъ всѣ хотѣли".
   Почти 40 лѣтъ прошло съ того времени, какъ я писалъ эти строки: съ тѣхъ поръ я не разъ перечитывалъ творенія Герцена и вспоминалъ подробности Моихъ сношеній съ нимъ -- и все-таки остался при своемъ мнѣніи. Прибавить можно развѣ то, что Вольтеръ съ начала до конца своей долгой жизни остался въ области, къ которой приспособлялись всѣ его способности, а Герценъ съ раннихъ лѣтъ вступилъ въ сферу, для которой воясе не былъ созданъ.
   Тутъ невольно приходятъ на память два яркихъ примѣра такого несоотвѣтствія между умственнымъ устоемъ замѣчательнаго человѣка и избранной имъ дѣятельностью: Ламартинъ и В.-- Гюго. Но они выступили на арену политической борьбы, когда ихъ литературная карьера была покончена, когда они могли посвятить политической борьбѣ только свои послѣднія, слабѣющія силы. Тѣ, которые восторгаются ихъ стихотвореніями или ихъ блестящей прозой, не читаютъ ихъ парламентскія рѣчи, хотя между ними есть удивительные образцы ораторскаго искусства.
   Въ 1866-мъ году Герцена я видѣлъ мало. Зимой и весной я былъ въ Парижѣ, лѣто провелъ въ Неаполѣ, и только въ концѣ августа, проѣздомъ въ Россію, куда я собирался на короткое время, встрѣтилъ я его на берегу женевскаго озера, гдѣ онъ жилъ сначала въ Лозаннѣ, а потомъ въ самой Женевѣ. Засталъ я его, обыкновенно столь живого и веселаго, грустнымъ, удрученнымъ. Онъ грустилъ о быстромъ уменьшеніи тиража "Колокола", жаловался на неблагодарность, не понималъ причинъ рѣзкой перемѣны общественнаго мнѣнія, забывая, что въ Россіи все всегда шло и идетъ скачками и зигзагами. Послѣ Герцена Добролюбовъ и Чернышевскій, послѣ нихъ Владиміръ Соловьевъ, послѣ него Левъ Толстой, наконецъ, нивѣсть откуда взявшійся и русскому духу совсѣмъ не свойственный клерикализмъ. Оптимистическій взглядъ Герцена на Россію исходилъ изъ совершенно субъективныхъ условій. Онъ пришелъ въ прикосновеніе съ западной средой уже взрослымъ человѣкомъ, съ установившимся характеромъ и не могъ никакъ съ ней сродниться. Пока онъ былъ въ Россіи, издалека, теоретически, Западъ казался ему исполненнымъ блестящими надеждами; вездѣ видно было броженіе умовъ, стремленіе къ свободѣ, желаніе равенства и братства. И вдругъ... какое разочарованіе: въ Венеціи развѣвается австрійскій флагъ, папа вступаетъ тріумфально въ Римъ, франкфуртскій сеймъ разогнанъ штыками, Баденское возстаніе подавлено, разсвирѣпѣвшіе буржуа разстрѣливаютъ соціалистовъ, Наполеонъ сидитъ на развалинахъ республики. Значитъ, Западъ великъ только, въ прошломъ; теперь онъ въ полномъ разложеніи и для него нѣтъ будущаго. Но такъ какъ развитіе человѣчества не можетъ остановиться и источникъ прогресса изсякнуть, остается признать, что Россія, къ которой Герценъ потомъ прибавилъ Сѣверо-Американскіе Штаты, станетъ во главѣ движенія впередъ. Правда, современное положеніе Россіи неудовлетворительно, уродливо, но въ ея нѣдрахъ кроются могучія силы, способныя создать новый соціальный строй, основанный на общинѣ и артели, и перенести его въ Западную Европу. Этотъ узкій націонализмъ, выросшій на почвѣ Гегелевскихъ антиномій, сильно походилъ, по крайней мѣрѣ въ своихъ заключеніяхъ, на блаженной памяти славянофильство, противъ котораго Герценъ ратовалъ такъ яростно и такъ успѣшно въ Москвѣ сороковыхъ годовъ.
   Когда я посѣтилъ Герцена въ Лозаннѣ, мнѣ показалось, что его своеобразный патріотизмъ, поразившій меня при первомъ знакомствѣ въ прошломъ году, дошелъ до апогея; въ этомъ направленіи дальше нельзя было идти. Онъ хотѣлъ теперь -- какъ выразился онъ въ русскомъ прибавленіи къ первому номеру французскаго "Колокола" -- говорить не съ Россіей, а о Россіи; онъ хотѣлъ учить Западъ, указывать ему путь, по которому онъ долженъ былъ слѣдовать. Онъ глубоко обижался тѣмъ, что западные дѣятели не восторгаются русской культурой, русскимъ первобытнымъ коммунизмомъ, что они смотрятъ на нихъ хотя и снисходительно, но все же свысока.
   Я, разумѣется, не пытался спорить съ нимъ; доказывать всю ошибочность и несостоятельность подобныхъ политическихъ соображеній: наши точки зрѣнія были слишкомъ различны и слишкомъ несходны наши методы мышленія. Но я попробовалъ перевести его на болѣе нейтральную почву. Я звалъ -- онъ мнѣ объ этомъ самъ говорилъ,-- что у него есть въ запасѣ чисто литературныя произведенія, отчасти совсѣмъ законченныя, отчасти только начатыя. Я его убѣдительно просилъ напечатать ихъ какъ можно скорѣе. Въ этой сферѣ онъ былъ полный хозяинъ, безупречный мастеръ, и недоброжелателей онъ не встрѣтилъ бы ни между старыми, ни между молодыми. Моя ли просьба подѣйствовала, или онъ самъ хотѣлъ отдохнуть отъ послѣднихъ неудачъ своей политической пропаганды, но въ самомъ началѣ слѣдующаго года появились два прелестныхъ очерка подъ заглавіемъ; "Сазоновъ" и "Энгельсоны"; первый помѣченъ 1863 г., второй -- 1858 и 1865 гг. Онъ обращалъ мое вниманіе на эти очерки въ письмѣ отъ 26 декабря 1866 г., которое читатель найдетъ въ приложеніи къ моимъ воспоминаніямъ. Я надѣялся, что несомнѣнный успѣхъ этихъ очерковъ побудитъ его продолжать въ томъ же направленіи, но хотя у него было нѣсколько превосходныхъ этюдовъ, напечатанныхъ потомъ въ его посмертныхъ сочиненіяхъ, онъ держалъ ихъ подъ спудомъ и упорно продолжалъ никого болѣе не интересовавшій "Колоколъ", который съ начала 1868 г. онъ попробовалъ издавать на французскомъ языкѣ и который прекратился только за годъ до его смерти.
   Его нетерпимость ко всему, что касалось Запада, и національная обидчивость особенно ярко выразились въ 1867-мъ году по поводу двухъ событій: парижской выставки, которою интересовался тогда весь цивилизованный міръ и конгресса мира и свободы, собравшагося въ Женевѣ. "Богъ съ ней, съ выставкой" -- писалъ онъ мнѣ; однако любопытство взяло верхъ, и онъ, сколько помнится, въ августѣ пріѣхалъ на короткое время въ Парижъ. Тутъ мы съ нимъ видѣлись каждый день и часто вмѣстѣ обѣдали то у меня, то въ Cafe Foy или у Вефура, тогда знаменитыхъ ресторанахъ, въ которыхъ можно было хорошо обѣдать, а теперь -- заурядныхъ трактирахъ, гдѣ можно болѣе или менѣе удовлетворительно ѣсть. Герценъ не былъ гастрономомъ: онъ слишкомъ любилъ англійскіе пикули и соусы, дающіе всему тотъ же самый вкусъ уксуса и перца, но хорошую кухню онъ умѣлъ цѣнить.
   По выставкѣ мы ходили много, но она Герцену сильно не понравилась. Онъ давно привыкъ жить уединенно въ окрестностяхъ большихъ городовъ, среди избраннаго круга; шумъ и гамъ разношерстной толпы его крайне утомляли; да и надо признаться, на этомъ международномъ базарѣ трудно было различить вещи, дѣйствительно интересныя среди массы всякой мишурной дряни. Быть можетъ, тоже ему непріятно было видѣть, какое ничтожное мѣсто занималъ русскій отдѣлъ, и какъ мало было въ немъ достойнаго похвалы. Великій непосѣдъ, онъ скоро уѣхалъ въ Ниццу, а оттуда во Флоренцію, гдѣ жилъ его сынъ, ассистентъ извѣстнаго физіолога Шифа.
   Къ женевскому конгрессу онъ отнесся еще отрицательнѣе. Хотя онъ одобрялъ мысль этого сборища радикаловъ всѣхъ европейскихъ странъ и записался въ число сочувствующихъ, но, несмотря на всѣ мои просьбы и увѣщанія, въ Женеву не пріѣхалъ. Свое намѣренное отсутствіе онъ объяснилъ въ письмѣ къ предсѣдателю учредительной комиссіи Варни, и пространнѣе въ заглавной статьѣ перваго номера французскаго "Колокола". Эти объясненія прямо истекали изъ его крайняго, чрезмѣрнаго патріотизма. Онъ находилъ, что западная демократія, хотя и относилась весьма дружелюбно къ нѣкоторымъ русскимъ, слишкомъ низко цѣнитъ Россію, слишкомъ презрительно смотритъ на ея политическій строй и слишкомъ забываетъ собственные изъяны; онъ требовалъ не терпимости, не снисхожденія, а признанія полнаго равенства Россіи съ другими европейскими странами. Эти соображенія истребованія были тутъ совсѣмъ не у мѣста и къ вопросамъ о мирѣ и свободѣ вовсе не относились; его мнѣнія никто изъ эмигрантовъ не раздѣлялъ, и даже его неразлучный alter ego -- Огаревъ -- присутствовалъ на конгрессѣ съ начала до конца. Въ этомъ я не виню Герцена -- онъ слѣдовалъ, тутъ своему темпераменту; но это только лишній разъ доказываетъ, что онъ былъ человѣкъ сентиментальнаго увлеченія, а не обдуманной политики.
   Здѣсь умѣстно будетъ вспомнить объ этихъ швейцарскихъ конгрессахъ, столь напугавшихъ тогда консервативныя партіи во всей Европѣ и на которыхъ въ первый разъ, послѣ долгаго вынужденнаго молчанія, республиканская идея выразилась въ совершенно опредѣленной формѣ; тѣмъ болѣе умѣстно, что моя полемика съ Герценомъ завязалась, какъ сейчасъ увидимъ, по поводу одного изъ этихъ конгрессовъ.
   Женевскій конгрессъ не удался или, вѣрнѣе сказать, не осуществилъ тѣхъ надеждъ, которыя на него возлагали его организаторы. Слишкомъ обширна, отвлеченна, практически невыполнима была его задача, слишкомъ разнохарактерны были люди, собравшіеся ее разрѣшать. Да и вообще къ чему могутъ привести всѣ эти съѣзды -- научные, философскіе, политическіе, столь распространенные теперь во всѣхъ цивилизованныхъ краяхъ? Я въ своей молодости усердно посѣщалъ всякіе конгрессы до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что изъ нихъ не вышло ни одного открытія и что на нихъ не зародилось ни одной новой идеи. Однимъ они дѣйствительно очень полезны: они сближаютъ людей болѣе или менѣе сродныхъ и облегчаютъ обмѣнъ мыслей и знаній. Но неуспѣхъ женевскаго конгресса, едва не окончившагося скандаломъ, имѣлъ еще свои спеціальныя причины. Съѣхавшись изъ самыхъ разнообразныхъ странъ свѣта, мы не подозрѣвали, что попали въ самый разгаръ избирательной борьбы въ женевскомъ кантонѣ. Двѣ партіи отчаянно стремились захватить власть: умѣренная протестантская буржуазія и радикалы, во главѣ которыхъ стоялъ умный и ловкій Фази, бывшій женевскій диктаторъ. Радикалы были слишкомъ малочисленны, чтобы имѣть какіе-либо шансы на успѣхъ, и потому соединились съ католическими жителями окрестностей Женевы, которые готовы были вступить въ союзъ съ кѣмъ бы то ни было, лишь бы провалить протестантовъ. Какъ хитрый, но неразборчивый въ средствахъ политиканъ, Фази ввелъ въ огромную залу Palais électoral, гдѣ мы засѣдали, нѣсколько сотенъ этихъ фанатиковъ, вооруженныхъ дубинами, съ ихъ главными вожаками, и далъ имъ на съѣденіе нашъ "миролюбивый" конгрессъ. Особенно ненавистенъ имъ былъ Гарибальди, засѣдавшій въ качествѣ почетнаго президента; освистать его они однако не рѣшались -- до того былъ великъ престижъ этого по истинѣ необыкновеннаго человѣка. За то свистали они отчаянно и кричали во все горло всякій разъ, какъ кто-нибудь изъ ораторовъ касался религіознаго вопроса и говорилъ о необходимости разрушить главный притонъ всякаго обскурантизма -- папскій престолъ. Послѣднее засѣданіе было до -того бурно и до того близко къ всеобщему избіенію, что пришлось закрыть его, не дожидаясь конца.
   На этомъ засѣданіи я, впрочемъ, не присутствовалъ. Наканунѣ я отказался отъ званія члена "Лиги мира и свободы" и послалъ президенту письмо съ объясненіемъ мотивовъ моего отказа. "Я считаю вопросъ о мирѣ -- писалъ я ему -- синтезомъ трехъ спеціальныхъ вопросовъ: вопроса религіознаго, вопроса политическаго и вопроса соціальнаго. Всѣ три должны, по моему, быть рѣшены прежде чѣмъ разсуждать о способахъ достиженія свободы и мира. Я не пріѣхалъ въ свободную Швейцарію, въ среду лучшихъ людей европейской демократіи, для того, чтобы съ высоты трибуны провозглашать пользу мира -- это я могъ бы высказать вездѣ, и самая неограниченная монархія не воспретила бы это мнѣ. Я пріѣхалъ, чтобы обсудить спокойно условія, позволяющія въ современномъ состояніи общества установленіе мира; между этими условіями я ставлю на первомъ планѣ религіозный вопросъ. Конгрессъ принужденъ былъ его отстранить, и я не могу продолжать свое сотрудничество въ дѣлѣ но моему не вѣрно поставленномъ" {Annales du Congrès de Genève, 1867, стр. 335.}.
   До сихъ поръ я считаю, что былъ правъ; но въ одномъ отношеніи могъ я впослѣдствіи сожалѣть о посылкѣ своего письма, которое пришло къ президенту вмѣстѣ съ письмомъ П. В. Долгорукова. Почтенный князь, по совершенно противоположной причинѣ находя, что слишкомъ много и неблагопріятно говорилось о религіи, и, вѣроятно, помолившись передъ своими многочисленными образами, заявлялъ, что онъ съ идеями конгресса болѣе не согласенъ. По тексту моего письма можно было подумать, что и я будирую съ клерикальной точки зрѣнія. По счастію, меня тогда уже знали, какъ послѣдователя Конта и сотрудника Литтре.
   Несмотря на неудачный финалъ, женевскій съѣздъ былъ въ сущности очень интересенъ, а для меня, еще молодого и неопытнаго, крайне поучителенъ. Помимо того, что я познакомился съ самыми яркими представителями передовыхъ партій самыхъ разнообразныхъ странъ Европы, я имѣлъ счастливый случай близко видѣть Гарибальди, слава котораго гремѣла на весь свѣтъ. Его костюмъ, вся его повадка, его безъискусственныя рѣчи, его необыкновенное безкорыстіе -- все въ немъ было не отъ міра сего; это была античная фигура, какимъ-то чудомъ перенесенная въ несвойственную ей современную среду. Всматриваясь въ него, мнѣ стали понятны типы древнихъ основателей религій, представлявшихъ странную смѣсь желѣзной воли съ необыкновенной кротостью, дѣтской наивности съ извѣстной театральностью и извѣстнымъ "себѣ на умѣ", несомнѣннаго невѣжества съ тонкой проницательностью. Всѣ эти противоположныя свойства бросались въ глаза при первомъ знакомствѣ съ легендарнымъ героемъ освобожденія Италіи.
   Я былъ въ числѣ членовъ международной комиссіи, избранной для встрѣчи Гарибальди, который пріѣхалъ наканунѣ черезъ Симилонъ. Мы отправились съ особымъ поѣздомъ на тотъ конецъ озера -- въ Вильневъ. Когда онъ вышелъ на крыльцо Hôtel Byron, гдѣ остановился, мы всѣ закричали "да здравствуетъ Гарибальди", а такъ какъ ни для кого не было тайной, что онъ подготовляетъ новую экспедицію въ папскія владѣнія, мы прибавили: "да здравствуетъ свободный-Римъ!" Этотъ воинственный возгласъ былъ очевидно нѣсколько рискованъ въ нейтральной странѣ, но Гарибальди тотчасъ нашелся и, принимая вѣроятно большинство изъ насъ за швейцарцевъ, махая своей съ рой пуховой шляпой, громко сказалъ: "Да здравствуетъ Женева -- этотъ Римъ разума!": Оно, положимъ, было не совсѣмъ вѣрно, за то значительно смягчало наше восклицаніе и къ тому же льстило женевскому самолюбію. Несмотря на его кажущуюся простоту, у Гарибальди нерѣдко встрѣчались такія удачныя выходки.
   Наше возвратное путешествіе въ Женеву было тріумфально. На каждой станціи -- а станцій вдоль берега озера много -- надо было останавливаться. Вездѣ встрѣчали народные оркестры, игравшіе болѣе или менѣе фальшиво гарибальдійскій маршъ; вездѣ произносились привѣтственныя рѣчи. Въ особенности знаменательно было присутствіе женщинъ, которыя проталкивались сквозь толпу и подносили своихъ малыхъ, иногда грудныхъ дѣтей къ окну вагона, гдѣ стоялъ Гарибальди. Онъ улыбался свойственной ему доброй, кроткой улыбкой и прикасался къ дѣтямъ съ тѣмъ умилительнымъ жестомъ, съ какимъ, вѣроятно, во время оно святые всѣхъ странъ и всѣхъ религій совершали свои чудеса. Это было, въ самомъ дѣлѣ, трогательное зрѣлище.
   Въѣздъ его въ Женеву былъ необыкновенно торжественъ; за исключеніемъ властей, которыя, вѣроятно, не хотѣли себя компрометировать, его встрѣчало все населеніе. Всѣ улицы, черезъ которыя проѣзжала, шагомъ и съ трудомъ подвигаясь, его коляска, были запружены толпой; люди были видны во всѣхъ окнахъ, на всѣхъ балконахъ, на всѣхъ крышахъ. Весь этотъ народъ разныхъ національностей махалъ шляпами и платками и неистово кричалъ на всевозможныхъ языкахъ: "да здравствуетъ Гарибальди!" Полиція совершенно отсутствовала, а между тѣмъ порядокъ былъ образцовый и не произошло ни одного несчастнаго случая. Я на своемъ вѣку присутствовалъ на многихъ встрѣчахъ всякихъ коронованныхъ особъ въ самыхъ разнообразныхъ европейскихъ городахъ, но такого искренняго, народнаго энтузіазма я больше не видалъ.
   У меня было къ Гарибальди очень любезное рекомендательное письмо отъ Герцена, но видя, какая масса праздношатающихся туристовъ осаждаетъ его квартиру и утомляетъ больного старика, я рѣшилъ имъ не воспользоваться. Это благое намѣреніе, однако, не осуществилось. Встрѣтилъ какъ-то на улицѣ знакомаго мнѣ д-ра Риболи -- близкаго пріятеля Гарибальди, и онъ тотчасъ же потащилъ меня къ нему; любопытство, признаюсь, взяло верхъ, и я не особенно сопротивлялся. Несмотря на простоту обращенія и чрезвычайную любезность, Гарибальди не принималъ посѣтителей какъ простой смертный, а "давалъ аудіенціи", какъ особа высшаго разряда. Ясно было, что онъ сознавалъ свое исключительное положеніе и давно привыкъ ко всякимъ почестямъ и знакамъ уваженія. Изъ нашего разговора, вѣроятно, весьма банальнаго, у меня ничего не осталось въ памяти; но одну фразу я помню, потому что она меня поразила своей мѣткостью. Я обратился къ нему, разумѣется, со словомъ "генералъ"; онъ меня тотчасъ же перебилъ: "я не генералъ, а простой солдатъ революціи". Такое самоопредѣленіе совершенно вѣрно. Если подъ именемъ генерала подразумѣвать человѣка, способнаго дѣйствовать самостоятельно и независимо, Гарибальди не былъ генераломъ; онъ былъ всегда орудіемъ въ рукахъ другихъ: сначала республиканца Маццини, впослѣдствіи монархиста Кавура. Онъ былъ всегда превосходнымъ исполнителемъ чужой идеи.
   Въ томъ же 1867-мъ году въ моей литературной карьерѣ произошло важное для меня событіе: Литтре и я стали издавать философскій журналъ, имѣвшій цѣлью не только распространять въ широкихъ кругахъ тогда еще мало извѣстныя идеи Конта, но и развивать ихъ и прилагать къ современнымъ научнымъ и соціальнымъ вопросамъ. Программу нашу я, конечно, тотчасъ же послалъ Герцену, который ее напечаталъ въ "Колоколѣ" съ очень сочувственнымъ отзывомъ. "Во имя науки, освобожденной, не только отъ религіи, но и отъ метафизики, можно идти на проповѣдь",-- писалъ онъ мнѣ 17 мая, прибавляя, что наше дѣло "прекрасно". Но это были не болѣе какъ любезныя фразы, потому что нашему предпріятію онъ не могъ сочувствовать. О положительной философіи Герценъ имѣлъ весьма смутныя понятія; въ одной изъ своихъ статей, вспоминая петрашевцевъ, онъ писалъ, что они "слѣдовали Фурье и Конту", т. е. одновременно ничѣмъ необузданной фантазіи и строго научному мышленію. Такое невѣдѣніе одного изъ глубочайшихъ мыслителей всѣхъ временъ вовсе не удивительно: положительная философія не соотвѣтствовала умственному темпераменту Герцена и не находила въ его научныхъ познаніяхъ достаточной основы. Его пышная фантазія не уживалась въ предѣлахъ относительнаго, она стремилась, вмѣстѣ съ нѣмецкой метафизикой, на которой онъ воспитался и которой остался вѣренъ до конца, къ не существующей абсолютной истинѣ. Онъ любилъ полную волю во всемъ, и инстинктивно отстранялся отъ всего, что походило на школу, на систему, на традицію. Никакихъ авторитетовъ онъ не признавалъ -- въ этомъ онъ отличался отъ большинства своихъ соотечественниковъ,-- и если восторженно хвалилъ Гегеля, Шеллинга, даже Бема, то только въ тѣхъ ихъ положеніяхъ, которыя соотвѣтствовали его собственнымъ убѣжденіямъ.
   Въ этомъ отношеніи мы стояли на совершенно противоположныхъ точкахъ зрѣнія, и на этой почвѣ возникла у насъ случайная полемика, которую не могу не припомнитъ здѣсь, потому что она очень рельефно характеризуетъ наши дружескія отношенія и наши глубокія разногласія.
   Осенью 1868-го года собрался въ Бернѣ второй конгрессъ "Мира и свободы", на этотъ разъ очень немноголюдный -- насъ было человѣкъ сто,-- но за то прошедшій мирно, безъ всякихъ непріятныхъ инцидентовъ. Какъ и въ Женевѣ, на очередь были поставлены три вопроса: политическій, религіозный и соціальный -- и по каждому изъ нихъ были предложены и вотированы опредѣленныя заключенія. Во всякомъ собраніи, хотя бы самомъ либеральномъ, бываютъ всегда правые и лѣвые,-- такъ было и въ Бернѣ: съ. одной стороны, большинство умѣренныхъ, съ буржуазной окраской; съ другой -- меньшинство, впрочемъ довольно значительное, къ которому я принадлежалъ, радикальныхъ, съ соціалистическими тенденціями. По каждому вопросу и тѣ, и другіе предлагали свою формулу и избирали своего докладчика; на мою долю выпалъ религіозный вопросъ. Моя рѣчь, очень короткая -- я всегда терпѣть не могъ длинныхъ словоизверженій, наводящихъ неизбѣжно скуку, каковъ бы ни былъ талантъ оратора, -- надѣлала тогда много шума. Европейская пресса, слѣдившая съ большимъ интересомъ за этими собраніями международной демократіи, смотря по своему колориту, то преувеличенно хвалила меня, то жестоко критиковала. Въ сущности рѣчь моя была самая безобидная: я доказывалъ необходимость отдѣленія церкви отъ государства, изъятія школы изъ-подъ вліянія клерикализма, пользу замѣны религіозныхъ вѣрованій научнымъ знаніемъ, т. е. такіе принципы, которые давно уже на Западѣ перешли изъ сферы умозрѣній въ область практическихъ примѣненій.
   Герцену рѣчь моя очень понравилась; онъ напечаталъ ее въ 13-мъ, предпослѣднемъ номерѣ своего французскаго "Колокола", прибавивъ къ ней предисловіе, которое привожу здѣсь въ переводѣ:
   "Я не принималъ дѣятельнаго участія въ бернскомъ конгрессѣ. Не приводя личныхъ соображеній и не повторяя того, что я сказалъ по поводу конгресса 1867-го года, я, признаюсь откровенно, несмотря на мое сердечное сочувствіе желаніямъ конгресса, никогда не могъ понять практической его цѣли, въ виду армій, стоящихъ на сторожѣ, громко требующихъ права на работу и готовыхъ кинуться въ бой со всей жестокостью кровожаднаго патріотизма, который эксплоатируется правительствомъ и котораго никакой конгрессъ не въ силахъ остановить.
   "Внимательное чтеніе Соединенныхъ Штатовъ Европы не разсѣяло моихъ сомнѣній. Разсужденія этого журнала, спѣшу сказать, почти всегда безукоризненны и уже нѣсколько вѣковъ признаны таковыми. Вопросъ о мирѣ и войнѣ давно исчерпанъ въ немъ не осталось никакихъ сомнѣній и нѣтъ мѣста для новыхъ открытій; дѣло идетъ теперь о приложеніи и осуществленіи этихъ теорій. У бернскаго конгресса, какъ и у конгресса женевскаго, нѣтъ никакихъ средствъ сдѣлать принятыя заключенія обязательными, остановить вооруженія, распустить арміи, предотвратить войну, такъ же какъ ихъ не было у квакеровъ, ѣздившихъ передъ Крымской войной излагать догматы своей миролюбивой религіи Николаю. Политично ли выказывать свое безсиліе передъ безсовѣстнымъ врагомъ? Я не думаю.
   "Наши друзья и соотечественники Бакунинъ и Вырубовъ иначе посмотрѣли на конгрессъ. Понимая, что его единственное значеніе -- служить европейской трибуной, они оставили въ сторонѣ всякія оплакиванія несчастій войны и проклятія военнымъ издержкамъ въ мирное время. Они указали на раны гораздо болѣе тяжкія и отнесли прямо всѣ рѣзни къ другимъ причинамъ. --
   "Ихъ убѣжденія вполнѣ согласны съ моими -- это убѣжденія Молодой Россіи. Это нашъ неумолимый, послѣдовательный нигилизмъ явился на собраніе демократіи Запада, который его создалъ, но не узнаетъ его теперь и отворачивается.
   "Бакунинъ и Вырубовъ съ группою друзей, вышедшихъ вмѣстѣ съ ними изъ конгресса, явились людьми новаго міра между учеными представителями умѣренности и якобинства, съ наилучшими намѣреніями поддерживающими одной рукой старое зданіе, которое стараются разрушить другой. Русскіе могли, какъ я, воздержаться, но, принимая участіе въ конгрессѣ, они могли явиться только держа высоко наше знамя "Нигилизма": Уничтоженіе стараго и зарожденіе новаго!"
   Какъ ни любезенъ былъ отзывъ, я имъ никакъ не могъ удовлетвориться. Во-первыхъ онъ, выражаясь языкомъ оффиціальныхъ опроверженій, не соотвѣтствовалъ дѣйствительности, нигилистомъ я не былъ ни въ какой мѣрѣ и всецѣло принадлежалъ не отрицательной, а органической доктринѣ. Во-вторыхъ, тогдашняя "Молодая Россія", ходившая въ мундирѣ Базарова, съ ея грубымъ отрицаніемъ всякаго искусства, съ ея крайне скудными и поверхностными знаніями, съ ея манерой рубить все съ плеча и, подъ предлогомъ непризнаванія авторитетовъ, ругать самыхъ почтенныхъ дѣятелей,-- была мнѣ глубоко антипатична. Я готовъ былъ признать ея полное право на существованіе, какъ представительницы неизбѣжнаго, переходнаго фазиса общественнаго развитія, черезъ который Западъ прошелъ въ свое время; но идти съ этой нигилистической Россіей я никакъ не могъ.
   Я долго колебался. Вступать въ объясненія, помѣщать свою прозу въ "Колоколѣ" значило навлекать на себя неминуемо гоненія правительства, въ то время очень реакціоннаго,-- а всѣ мои матеріальные интересы были тогда еще въ Россіи. Съ другой стороны, признать себя нигилистомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ защищать въ своемъ журналѣ совершенно противоположные взгляды, казалось мнѣ несовмѣстимымъ съ требованіями самой элементарной логики. Наконецъ, теоретическій интересъ побѣдилъ всѣ практическія соображенія, и я послалъ слѣдующее письмо, напечатанное по-французски въ 14-мъ -- послѣднемъ -- номерѣ Колокола:
   

Любезный Александръ Ивановичъ!

   "Позвольте мнѣ прежде всего искренно поблагодарить васъ за честь, которую вы мнѣ сдѣлали, напечатавъ въ "Колоколѣ" стенографіей весьма обиженную рѣчь, произнесенную мною въ Бернѣ. Въ виду нападокъ на меня французской и иностранной прессы по поводу моей дѣятельности на второмъ конгрессѣ мира, это воспроизведеніе моей рѣчи представляетъ для меня особый интересъ. Надо будетъ имѣть особенное желаніе сдѣлать изъ меня защитника инквизиціи, чтобы не видѣть, что я отъявленный врагъ всякаго деспотизма и хочу вести пропаганду исключительно распространеніемъ знанія.
   "Но, выражая вамъ благодарность за напечатаніе полнаго текста моей рѣчи, которую судили только по отдѣльнымъ искусно передѣланнымъ фразамъ, я не могу не протестовать -- разумѣется очень дружественно -- противъ тѣхъ строкъ, которыя вы мнѣ посвятили въ "Колоколѣ". Соединяя мое имя съ именемъ Бакунина, вы назвали насъ людьми новаго. міра, высоко несущаго знамя нигилизма. Я не знаю, каково будетъ мнѣніе Бакунина, но что касается до меня, та я не согласенъ принять ни этотъ эпитетъ, ни эту роль. Говорю это не для того, чтобы снять съ себя личную отвѣтственность, а для того, чтобы выгородить доктрину, которой считаю себя послѣдователемъ, и журналъ, который здѣсь редактирую. Когда дѣло идетъ о моей личной отвѣтственности, я никогда не обижаюсь названіями матеріалиста, нигилиста, атеиста (которыя мнѣ часто даютъ), хотя я не принадлежу ни къ одной изъ этихъ категорій,-- потому что считаю необходимымъ пріучить публику по ставить въ позоръ какую бы то ни было философію, будь это христіанство или матеріализмъ.
   "Но тутъ являются совсѣмъ особыя обстоятельства; тутъ уже не общій терминъ, а совершенно опредѣленная квалификація, и выражаетъ ее по противникъ, а пріятель. Странная вещь! Вы здѣсь сошлись -- и вѣроятно первый разъ въ жизни -- съ человѣкомъ, которому вы, конечно, не сочувствуете, съ г. Молинари; это совпаденіе одна изъ причинъ, побудившихъ меня написать вамъ это письмо. Вы, конечно, читали его нелѣпую статью въ Journal des Débats и видѣли тоже въ послѣднемъ номерѣ нашего журнала мой отвѣтъ, въ которомъ, впрочемъ, я его по цитирую (этимъ господамъ не слѣдуетъ дѣлать рекламы). Когда я писалъ свою статью, я никакъ не предвидѣлъ, что буду вынужденъ отвѣчать въ томъ же смыслѣ пріятелю -- человѣку, котораго глубоко уважаю. А между тѣмъ, въ общемъ я долженъ сказать вамъ то же, что сказалъ авторамъ статей въ Débats и другихъ газетахъ, утверждавшихъ, что меньшинство Бернскаго конгресса было "русской сектой". Нѣтъ, я не нигилистъ; по то, чтобы я былъ абсолютнымъ противникомъ нигилизма -- я его одобряю какъ направленіе, я его не признаю какъ догммъ. Вы сами вѣрно опредѣлили его, говоря, что онъ представляетъ отрицаніе стараго порядка вещей. Я же полагаю, что время отрицанія прошло, что французская революція, этотъ послѣдній актъ вѣка Вольтера и энциклопедистовъ, положила ему конецъ, что настало время утвержденія. Безъ сомнѣнія, есть еще страны -- и я согласенъ, что Россія принадлежитъ къ ихъ числу,-- гдѣ старое зданіе едва поколеблено и гдѣ, слѣдовательно, возможна одна отрицательная философія. Но обращать, ее въ универсальную философію и прилагать ее всегда и вездѣ -- въ высшей степени нераціонально. Нигилизмъ -- ничто иное какъ философія прошлаго вѣка, вооруженная научнымъ аппаратомъ, который тогда не существовалъ; по своей аргументаціи, по своимъ стремленіямъ она не представляетъ и по можетъ представить рѣшительно ничего оригинальнаго; передъ ней такой образецъ, до котораго трудно достигнуть и который невозможно превзойти. Я не нигилистъ, потому что нигилизмъ на всемъ Западѣ чистый анахронизмъ; я работаю по мѣрѣ силъ въ пользу философіи вашего вѣка, которая относится къ нигилизму такъ же, какъ сакъ нигилизмъ относится къ теологіи, изъ которой онъ вышелъ. Вы видите, такимъ образомъ, что я не человѣкъ новаго міра (а подъ нимъ, я знаю, вы разумѣете Россію и Америку), именно потому, что этотъ міръ находится еще въ фазисѣ отрицанія, а отрицаніе меня не удовлетворяетъ. Я вовсе не пренебрегаю этимъ міромъ, которому, быть можетъ, будетъ принадлежать будущее, но я предпочитаю остаться человѣкомъ міра стараго, которому принадлежало прошедшее и принадлежитъ еще настоящее.
   "Извините меня за это, быть можетъ слишкомъ длинное письмо -- мнѣ по хотѣлось бы злоупотреблять гостепріимствомъ, которое вы ему окажете, я въ этомъ увѣренъ, на столбцахъ "Колокола".

Сердечно вашъ
Г. Вырубовъ.

   Парижъ, 16 ноября.
   
   На это письмо Герценъ помѣстилъ въ "Прибавленіи", вышедшемъ 15 февраля 1669 г., довольно длинный отвѣтъ, который привожу здѣсь цѣликомъ въ переводѣ, чтобы предоставить ему послѣднее слово.
   

Любезный Вырубовъ!

   "Согласно вашему желанію, я помѣстилъ ваше письмо въ послѣднемъ номерѣ "Колокола". Что касается меня, то я по раздѣляю вашихъ сомнѣній. Слово нигилизмъ принадлежитъ къ условному языку, оно было изобрѣтено противниками радикальнаго, реалистическаго движенія въ Россіи и осталось въ употребленіи. Не ищите же его опредѣленія въ этимологіи; разрушеніе, проповѣдуемое нашими реалистами, стремится всѣми своими побужденіями къ созиданію. Я увѣренъ, что вы но потребуете отъ меня повторенія того, что я всегда называлъ нигилизмомъ въ Россіи -- это было бы съ вашей стороны жестокимъ признаніемъ, что вы не читали ни одной изъ десятка моихъ статей, въ которыхъ я старался разъяснить этотъ вопросъ.
   "Что касается термина новый человѣкъ, то онъ обижаетъ васъ только потому, что вы мнѣ приписываете совершенно мнѣ чуждое его опредѣленіе. Мнѣ никогда не приходило въ голову прилагать дѣленіе четырерукихъ (simiae antiquae contin eut is n simiae novae continentis) къ нашимъ современникамъ. Дѣло тутъ не въ географіи, а въ полной независимости отъ христіанскихъ, монархическихъ, идеалистическихъ, юридическихъ и экономическихъ традицій стараго міра, въ образованіи государства безъ бога и церкви, какъ вы сами говорите. Я употребилъ терминъ новый человѣкъ какъ равнозначащій понятію христіанъ о новомъ Адамѣ. Имѣлъ ли я право употребить этотъ терминъ, говоря о васъ и о Бакунинѣ?
   "Припомнимъ факты. На Бернскомъ конгрессѣ все шло тихо въ опредѣленной колеѣ, позволявшей избѣгать утесовъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ высказывать благородныя симпатіи благородному дѣлу. Вдругъ являются два человѣка, которые, пренебрегая всѣми вопросами о разоруженіи, всѣми надеждами на вѣчный миръ, выходятъ изъ программы и приводятъ на судъ конгресса одинъ -- Бога съ его церковью, другой -- собственность съ государствомъ, служащимъ ей опорой.
   "Такая рѣзкая постановка вопросовъ, безъ предосторожностей, безъ уваженія къ принятому, была всегда, отличительной чертой нашихъ нигилистовъ, нашихъ новыхъ людей, безъ традицій и знамени, "изношеннаго побѣдой", но съ крѣпкими убѣжденіями, огромной отвагой логики; отдѣлившись отъ традиціи, они не записались ни въ какую опредѣленную школу.
   "Поэтому-то всѣ либералы, доктринеры, чистые республиканцы, деисты стараго міра не ошиблись, вотируя противъ нихъ. Случилось такъ -- и я не могу признать это за случайность, что эти два "новыхъ" человѣка -- русскіе. Если бы я былъ въ Бернѣ, я, какъ Діонисій въ балладѣ Шиллера, потребовалъ бы чести быть третьимъ. Я конечно не думаю, что уничтоженіе церкви уничтожитъ войну.. Плотоядныя животныя, хотя они въ Бога и не вѣрятъ, имѣютъ свой милитаризмъ и ведутъ ожесточенную войну, совершенно какъ религіозные люди и "храбрые народы". Я не думаю тоже, чтобы можно было перейти отъ личной собственности къ собственности коллективной посредствомъ декрета, какъ это хотѣлъ сдѣлать Т. Мюнстеръ. Но логика и разумъ этого требуютъ; ложь и нелѣпость, разъ обнаруженныя, оскорбляютъ, подавляютъ, унижаютъ.
   "Спрашиваю васъ, любезный Вырубовъ, имѣлъ ли я право помѣстить въ обширную категорію нигилизма двухъ смѣлыхъ защитниковъ атеизма и соціализма и считать ихъ за людей "новыхъ", потерянныхъ среди представителей "стараго міра",-- міра, въ которомъ Церковь нужна для оправданія карающаго Государства.
   "Потому-то Бакунинъ и не протестовалъ. Соединяя ваше имя съ именемъ Бакунина, я, правда, забылъ одно: вы приняли -- простите мнѣ это выраженіе -- схиму извѣстной доктрины, вы носите ея цвѣта, съ тѣмъ рвеніемъ раскольника, которое даетъ силу проповѣди и вмѣстѣ съ тѣмъ умаляетъ личную независимость. Вы опасаетесь всякаго подозрѣнія въ невѣрности и принимаете мои слова за покушеніе на цѣлость вашего философскаго брачнаго контракта. Это единственная почва, на которой вы въ правѣ отвергать такъ симпатично данное мною вамъ прозвище; въ простотѣ моей души я думалъ, что нѣтъ никакого противорѣчія между позитивизмомъ и революціоннымъ реализмомъ Молодой Россіи.
   "Новый человѣкъ", какъ требовалъ Апостолъ, долженъ былъ принадлежать не Апеллесу, не Павлу, а новому міру. Если я такъ думалъ о васъ, въ этомъ конечно нѣтъ для васъ ничего обиднаго,-- тѣмъ болѣе, что я, признаюсь, совершенно неспособенъ придерживаться какого бы то ни было катехизиса, къ которому надо безпрестанно прибѣгать, чтобы подыскивать подходящій текстъ. Мнѣ кажется, что въ наукѣ нѣтъ откровенія, нѣтъ постоянныхъ догматовъ; все въ ней, напротивъ того, движется и совершенствуется. Наука вызываетъ и созидаетъ своихъ вождей, подчиняется ихъ вліянію и проходитъ мимо, не давая имъ патента на изобрѣтеніе, не создавая имъ маіоратовъ изъ своихъ всѣмъ открытыхъ областей. Смѣю думать, что таково было мнѣніе самого Конта въ блестящую эпоху его генія, но, не будучи въ состояніи убѣдить васъ цитатой, полагаюсь на васъ.
   "Если бы вы не подчинялись традиціи, какъ могли бы вы сказать, что, при современныхъ условіяхъ, время отрицанія прошло для Франціи. Какъ будто религія, государство, юридическіе и военные предразсудки не заправляютъ во Франціи всѣми умами, за исключеніемъ нѣсколькихъ эксцентриковъ? Пропасть, отдѣляющая науку отъ народа, неизмѣрима. Отвлеченіе просто и можетъ быть вѣрно sub specie aeternitatis, но его прямая линія нисколько не соотвѣтствуетъ причудливой кривой исторіи, въ которой есть и узлы, и возвраты назадъ. Для того, чтобы прилагать на практикѣ какую-нибудь формулу, надо овладѣть всѣми элементами, всѣми имѣющимися условіями. Несомнѣнно, что наука теперь переходитъ изъ метафизики въ позитивизмъ, но можно ли утверждать, что толпа идетъ за ней? Есть еще, къ несчастью, не мало горъ, которыя надо прорубать какъ Монъ Сени. Не отрекайтесь же отъ тѣхъ, которые копаютъ и разрушаютъ для того, чтобы вашъ гордый локомотивъ могъ перейти, не на картѣ, а въ дѣйствительности, отъ фетишизма въ область науки.
   "Большое счастіе было бы для Франціи, которую Жирардень удивляетъ, оглушаетъ своими дерзкими фразами, еслибъ пронесся по ней духъ отрицанія, если не въ школахъ, то на улицѣ, въ общественныхъ учрежденіяхъ. Лишь бы почва была еще способна производить; она очень стара, истощена и видимо изъ плодотворныхъ пажитей обращается въ окрестности Рима и Понтійскія болота.
   "Извините за откровенность, весьма дружественную, моего письма; на эту откровенность обязывало меня мое уваженіе къ вамъ. Нашъ "Колоколъ", вы знаете, пересталъ звонить; если вы будете мнѣ отвѣчать, дайте мнѣ мѣстечко въ вашемъ журналѣ для возраженія. Дружескій привѣтъ".

Ал. Герценъ.

   "P. S. Видѣли ли вы, что Голосъ продолжаетъ "обвинять" васъ въ редакторствѣ Народнаго дѣла? Какъ они хорошо освѣдомлены!"
   
   Этимъ наша полемика и кончилась. Я бы могъ, конечно, возразить ему, что разъ онъ причисляетъ меня къ рѣзко опредѣленной школѣ, онъ не можетъ ставить меня въ ряды нигилистовъ, которые, по его же собственнымъ словамъ, не принадлежатъ ни къ какой школѣ. Я могъ бы обратить вниманіе на странное смѣшеніе позитивизма съ нигилизмомъ, этихъ двухъ діаметрально противоположныхъ полюсовъ философской мысли. Я бы могъ тоже сказать, что если Бакунинъ дѣйствительно не протестовалъ печатно, за то осуждалъ гораздо строже меня герценовскій "новый міръ".
   "Обращаясь къ вашему письму въ "Колоколѣ",-- писалъ мнѣ Бакунинъ 15 февраля 1869 г.,-- "я разнюсь съ вами не въ порицаніи герценовскаго славяно-русскаго мессіанизма. Старый, на старости лѣтъ съ ума спятилъ, и очень удивился бы Герценъ молодой, какого я зналъ до 48-го года, еслибъ ему кто сказалъ, что онъ на старости лѣтъ будетъ городить такой вздоръ. Предоставляю положительной физіологіи и соціологіи объяснить причины такой грустной перемѣны".
   Еслибъ мы продолжали нашъ теоретическій споръ съ нашими весьма боевыми темпераментами, мы очень скоро дописались бы до колкостей, а я, во что бы то ни стало, хотѣлъ сохранить добрыя отношенія съ человѣкомъ, въ которомъ я искренно любилъ благородный характеръ и глубоко уважалъ блестящій талантъ. Сохранить равновѣсіе добрыхъ отношеній было не такъ-то легко; моя искренняя симпатія встрѣчала мало взаимности. Герценъ меня очень уважалъ -- онъ это не разъ мнѣ доказалъ, посвящая въ свои семейныя дѣла и спрашивая совѣта во многихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ,-- но сочувствовать онъ мнѣ не могъ. Его пылкій, порывистый характеръ, его необыкновенная впечатлительность, заставлявшая его быстро переходить отъ одного предмета къ другому и быть всегда подъ вліяніемъ измѣнчивыхъ внѣшнихъ условій, трудно уживались съ моей разсудочной натурой и моей привычкой къ научному мышленію. Онъ, правда, относился съ большимъ почтеніемъ къ точной наукѣ -- онъ вѣдь былъ кандидатомъ физико-математическаго факультета,-- но почтеніе его было, такъ сказать, платоническое. Онъ признавалъ научные методы постольку, поскольку они не стѣсняли свободы его умозрѣнія; мысль его не признавала никакихъ рамокъ, при первомъ затрудненіи она неудержимо стремилась перешагнуть границы строго научнаго знанія. Отсюда наши частыя столкновенія, которыя его крайне раздражали и о которыхъ онъ не разъ упоминалъ въ своихъ письмахъ Огареву. Насколько было возможно, я избѣгалъ споровъ на философскія и политическія темы, въ которыхъ особенно ярко выступала разница нашихъ воззрѣній, и мы, благодаря взаимнымъ уступкамъ и взаимному уваженію, жили въ мирѣ и согласіи, все болѣе сближались и все чаще видѣлись, въ особенности въ послѣдніе мѣсяцы его жизни, когда, утомленный наконецъ вѣчнымъ скитаніемъ, онъ рѣшился устроиться окончательно въ Парижѣ.
   Я ожидалъ, что мое выступленіе въ "Колоколѣ", мое дѣятельное участіе въ международныхъ конгрессахъ "мира и свободы" навлекутъ на меня гоненія русскаго правительства, въ особенности въ то время, когда оно, проскакавъ быстро впередъ, вдругъ повернуло оглобли и пошло шибко назадъ. Но, къ моему вящшему удивленію, ничего такого не случилось. Я ѣздилъ безпрепятственно почти каждый годъ въ Россію на нѣсколько недѣль, то повидать товарищей, то поохотиться въ деревнѣ, не подвергаясь никакимъ непріятнымъ замѣчаніямъ со стороны властей.
   Гоненіямъ подвергся я, совершенно для меня неожиданно и вопреки всякимъ вѣроятіямъ, гораздо позже, двадцать лѣтъ спустя, когда я уже давно перешелъ изъ русскаго подданства во французское гражданство, и притомъ съ согласія русскаго правительства.
   Но объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ.

Г. Н. Вырубовъ.

   Парижъ.
   

II.

   Лѣтомъ 1866-го года жилъ и въ Неаполѣ, и жилъ не одинъ, а въ маленькой колоніи, представлявшей всѣ царства природы: Александръ Онуфріевичъ Ковалевскій, впослѣдствіи извѣстный профессоръ и академикъ, занимался зоологіей, Алексѣй Николаевичъ Петунниковъ, мой товарищъ и другъ, о которомъ я говорилъ въ своихъ школьныхъ воспоминаніяхъ, будущій знатокъ московской флоры, занимался изслѣдованіемъ водораслей, а я интересовался преимущественно областью минеральныхъ соединеній. Размѣстились мы въ разныхъ этажахъ того же дома на Santa Lucia, самой живописной и характерной части Неаполя. Изъ оконъ былъ виденъ безподобный пейзажъ залива, съ Везувіемъ, тогда еще въ періодѣ изверженія, съ одной стороны, и островомъ Капри -- съ другой. На набережной масса телѣжекъ съ сочными фруктами, вокругъ которыхъ, крича и жестикулируя, торгуется бѣдный людъ въ красивыхъ, хотя и до возможности сокращенныхъ костюмахъ; вдоль парапета цѣлый рядъ открытыхъ лавочекъ, въ которыхъ очень изящно и аппетитно разложены самые разнообразные съѣдобные слизняки, извѣстные подъ именемъ frutti di mare. Съ ранняго утра и до поздней ночи шумъ, гамъ, пѣсни, музыка.
   Все это теперь исчезло. Когда тридцать лѣтъ спустя, въ 1895 г., попалъ я опять въ Неаполь, я съ трудомъ могъ найти домъ, въ которомъ мы такъ весело жили,-- до того онъ былъ передѣланъ на новый ладъ. Какое-то акціонерное общество засыпало цѣлую полосу моря съ цѣлью построить доходные дома, но обанкротилось прежде чѣмъ начать эти постройки, такъ что осталась только безобразная немощеная насыпь. Нѣтъ больше фруктовъ -- ни настоящихъ, ни "морскихъ"; остепенилась, кажется и публика, среди которой расхаживаютъ полицейскіе, останавливающіе всякое излишнее выраженіе южнаго энтузіазма. Жалко мнѣ стало прежней, столь живой и звучной Santa Lucia!
   Къ нашему тріо иногда присоединялись заѣзжіе соотечественники, которые направлялись большею частью въ качествѣ корреспондентовъ къ Гарибальди или въ главный штабъ итальянской арміи, только что выступившей въ походъ противъ австрійцевъ и съ самаго начала кампаніи столь жестоко разбитой при Кустоццѣ. Я помню, между прочимъ, В. О. Ковалевскаго (брата А. О.), занимавшагося палеонтологіей, и Е. Утина, очень милаго и общительнаго.
   Послѣ трудового дня собирались мы, часто затѣвая безконечные споры о разныхъ научныхъ и не научныхъ предметахъ, которые обыкновенно не приводили ни къ какимъ результатамъ,-- до того разнородны были наши философскія убѣжденія.
   Особеннымъ упрямствомъ и полнѣйшей нетерпимостью отличался А. О. Ковалевскій. Это былъ человѣкъ во многихъ отношеніяхъ замѣчательный, и, говоря о своемъ пребываніи въ Неаполѣ, я не могу не вспомнить о немъ. Его усидчивость, работоспособность и преданность своей наукѣ были по истинѣ феноменальны; онъ могъ цѣлыя сутки не ѣсть и не спать, если нужно было слѣдить за развитіемъ какого-нибудь его интересовавшаго животнаго, и не разъ продавалъ онъ или закладывалъ часть своего незатѣйливаго гардероба, чтобы купить какой-нибудь рѣдкій экземпляръ, когда скудные его доходы не приходили изъ Россіи. Хотя я былъ и не особенно компетентенъ въ этой отрасли знанія, но ясно было видно, что работаетъ онъ умно и, вообще, мастеръ своего дѣла: его изслѣдованія о развитіи сальпъ и амфіоксуса остались до сихъ поръ классическими. За то онъ страдалъ крупнымъ недостаткомъ, который тогда часто встрѣчался у русскихъ ученыхъ -- онъ былъ узкимъ спеціалистомъ и доводилъ эту спеціализацію, до послѣдней крайности. Разъ какъ-то, выведенный изъ терпѣнія его до наивности слабыми аргументами, я ему сказалъ:
   -- Послушайте, Ковалевскій, съ вами спорить нельзя. Вы знаете двѣ вещи: исторію развитія нѣкоторыхъ животныхъ и исторію французской революціи Луи Блана. Между этими двумя предѣлами у васъ пустое пространство.
   Несмотря на парадоксальность этой оцѣнки, она была близка къ истинѣ. Ковалевскій не только игнорировалъ другія отрасли знанія, но относился скептически ко всему тому, что выходило изъ области его спеціальности. Физіологія чtловѣка и изслѣдованія Клода Бернара, патологическая анатомія, съ блестящими открытіями Вирхова, даже зоологія позвоночныхъ -- все это казалось ему недостойнымъ изученія, во всемъ этомъ онъ видѣлъ одну метафизику; точной и положительной была въ его глазахъ только наука о слизнякахъ, да и то только морскихъ. Приходилось отъ души сожалѣть объ этомъ; пройди онъ не русскій университетъ, въ то время пропитанный теоріей "спеціализаціи", а настоящую высшую школу, изъ него выработался бы, несомнѣнно, первоклассный ученый.
   Направился я въ Неаполь по разнымъ причинамъ. Во-первыхъ я чрезвычайно любилъ этотъ живописный и живой городъ, который посѣщалъ не разъ съ самой первой молодости; во-вторыхъ, меня очень интересовали тѣ разнообразныя и иногда причудливыя минеральныя соединенія, которыя остаются послѣ всякаго изверженія Везувія. Но больше всего привлекали меня два человѣка: Арканджело Скаки и Михаилъ Александровичъ Бакунинъ. Первый -- одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ и оригинальныхъ изслѣдователей неорганической природы, имѣвшій на мое научное образованіе значительное вліяніе; благодарную память о немъ я до сихъ поръ бережно храню. Второй, почти легендарный герой, предводитель дрезденскаго возстанія сидѣвшій болѣе 10 лѣтъ, иногда на цѣпи, въ разныхъ русскихъ, и австрійскихъ казематахъ и равелинахъ, сосланный въ Сибирь и бѣжавшій оттуда въ Европу черезъ Японію, Тихій океанъ и Панамскій перешеекъ, -- интересовалъ меня въ высшей степени.
   У было къ Бакунину рекомендательное письмо отъ Герцена и отъ Огарева, съ которымъ онъ былъ особенно друженъ; но оказалось, что я могъ бы легко обойтись безъ нихъ. Онъ принималъ съ распростертыми объятіями людей молодыхъ, среднихъ лѣтъ и старыхъ, умныхъ и глупыхъ, ученыхъ и не вѣждъ, гражданъ всѣхъ странъ, всякихъ, профессій и убѣжденій, лишь бы они соглашались слушать его революціонную проповѣдь, которую онъ умѣлъ вести весьма искусно на различныхъ языкахъ.
   Жилъ онъ на концѣ города, въ возвышенной мѣстности. Изъ оконъ его просторной квартиры видъ былъ очаровательный: виденъ былъ весь Неаполь, подъ разными названіями непрерывной узкой лентой окаймлявшій заливъ, въ глубинѣ котораго выдѣлялся своей конусообразной формой величавый Везувій. Но, несмотря на то, что онъ рѣдко выходилъ изъ дому, онъ въ окна не смотрѣлъ; ему не были доступны прелести природы, да и времени у него на то не хватало -- онъ цѣлый день поучалъ кого-нибудь или писалъ длинныя письма во всѣ страны міра. За то, сидя съ утра до ночи на своемъ балконѣ, любовалась и восторгалась пейзажемъ его жена, на четверть вѣка его моложе, тихая, мечтательная Антонина. Это была странная брачная, или лучше сказать, псевдо-брачная ассоціація. Зачѣмъ понадобилось жениться этому вѣчному бродягѣ, этому типичному бездомнику -- онъ, вѣроятно, и самъ не зналъ.
   -- Какъ это, съ вашими вкусами и привычками, пришло вамъ въ голову жениться?-- спросилъ я его, когда мы ближе познакомились.
   -- Да такъ, какъ-то случилось.
   Онъ, впрочемъ, по своему очень любилъ свою жену, былъ съ нею ласковъ и, насколько позволяли другія, его болѣе интересовавшія заботы, занимался ея благосостояніемъ; но она была въ его бурной жизни совершенно второстепеннымъ элементомъ.
   -- Посмотрите на мою Тосю,-- сказалъ онъ мнѣ какъ-то, показывая на свою жену, сидѣвшую въ сосѣдней комнатѣ.-- Она у меня глупенькая и совсѣмъ не раздѣляетъ моихъ убѣжденій, но она очень мила, чрезвычайно добра и отлично переписываетъ мнѣ важныя рукописи, когда мнѣ нужно, чтобы не узнавали мой почеркъ.
   Личность Бакунина и въ физическомъ, и въ нравственномъ отношеніи поражала своими размѣрами. Фигура его, огромная по всѣмъ тремъ измѣреніямъ, съ курчавой головой, напоминала изображеніе Бога-Саваоѳа въ куполахъ церквей; ѣлъ онъ безъ разбора, что попало -- невѣроятное количество; чай, холодный и горячій, пилъ онъ цѣлый день; папиросъ выкуривалъ несчетное число. При такомъ режимѣ, въ особенности послѣ долгаго сидѣнія въ тюрьмахъ, простой смертный извелъ бы себя въ нѣсколько лѣтъ, а онъ ничего себѣ, прожилъ безъ особенныхъ затрудненій до 62 лѣтъ. Съ другой стороны, его несокрушимая, желѣзная воля, его до наивности доходившая доброта, его политическія программы и боевыя предпріятія, его достоинства и недостатки -- все это было необычно и чрезмѣрно. Съ такими качествами онъ, казалось бы, былъ созданъ для плодотворной дѣятельности, а между тѣмъ, онъ всю жизнь провелъ въ роли Сизифа, постоянно приготовляя политическія и соціальныя революціи, которыя не менѣе постоянно не удавались и всякій разъ падали на его плечи. Какъ въ дѣтскихъ сказкахъ, благодѣтельныя волшебницы, щедро одаривъ его самыми разнообразными достоинствами, забыли дать ему чувство дѣйствительности. Онъ жилъ въ какомъ-то чаду, въ какой-то искусственной, имъ самимъ созданной атмосферѣ, въ которой обыкновеннымъ людямъ нельзя было дышать.
   Пожалуй, и Герценъ, по крайней мѣрѣ съ тѣхъ поръ какъ осуществленіе освобожденія крестьянъ отнимало у него единственную реальную почву, блуждалъ въ фантастической области неопредѣленныхъ соціальныхъ теорій; но онъ разсуждалъ, облекая свои разсужденія въ блестящую художественную форму. Бакунинъ дѣйствовалъ, направляя людей, какъ онъ говорилъ, на путь истинный, основывалъ тайныя общества, организовалъ заговоры, вырабатывалъ планы революцій. Правда, и онъ писалъ, иногда очень пространно, о разныхъ предметахъ -- послѣ его смерти издано 4 тома его "сочиненій"; но это была только кажущаяся литература. Можно открыть любой томъ на любой страницѣ -- вездѣ найдешь тѣ же фразы, только разнымъ манеромъ сопоставленныя. Эти фразы, какъ я не разъ видѣлъ, были чрезвычайно эффектны и производили сильное впечатлѣніе, когда онъ говорилъ ихъ съ трибуны; но хладнокровному читателю онѣ представлялись либо труизмами, либо лишенными всякаго опредѣленнаго значенія. Въ этомъ коренная разница между этими двумя, въ высшей степени даровитыми русскими революціонерами. Герценъ останется какъ художникъ свободной мысли, и слава его не померкнетъ съ годами; Бакунинъ теперь уже забытъ, какъ забыты всѣ практическіе дѣятели, много работавшіе, но ничего прочнаго не сотворившіе,-- всѣ въ свое время знаменитые актеры и виртуозы. Для людей новыхъ поколѣній, которымъ мало извѣстны подробности біографіи Бакунина, отъ этого неутомимаго борца осталось только имя, ни съ чѣмъ опредѣленнымъ не связанное, какъ остались намъ лишь туманные облики отъ какой-нибудь Рашели или какого-нибудь Паганини. Sic transit gloria!
   Къ Бакунину ходилъ я иногда посидѣть вечеромъ, и съ первыхъ же визитовъ бережно отклонилъ всякія, для меня совершенно безцѣльныя политическія разсужденія; за то заслушивался я живыхъ разсказовъ о его разнообразныхъ похожденіяхъ. Хотя многія изъ этихъ похожденій казались невозможными, простота рѣчи, искренность тона несомнѣнно доказывали, что это было не вымышлено, что все это было пережито и выстрадано. Особенно удивляло меня и нравилось мнѣ его необыкновенное добродушіе, отсутствіе всякаго злопамятства; о перенесенныхъ страшныхъ невзгодахъ онъ говорилъ безстрастно, какъ будто дѣло шло не о немъ самомъ, а о человѣкѣ ему вовсе незнакомомъ. Такая объективность возможна только въ исключительно стойкихъ натурахъ.
   Нѣкоторые изъ его разсказовъ были особенно характерны и остались у меня въ памяти. Во время своей ссылки онъ пользовался большимъ благорасположеніемъ его близкаго родственника, тогда всесильнаго генералъ-губернатора Муравьева (Амурскаго), который, вдали отъ центральной власти, безопасно разыгрывалъ роль либерала. Бакунинъ часто у него бывалъ, произносилъ за генералъ-губернаторскими оффиціальными обѣдами чуть не республиканскіе тосты и вообще былъ своимъ человѣкомъ. Когда Муравьевъ былъ замѣщенъ Корсаковымъ, престижъ Бакунина не умалился; родство съ вліятельнымъ сановникомъ открывало ему доступъ въ высшій чиновничій міръ. Разъ пришелъ онъ къ вице-губернатору -- къ несчастію я позабылъ его имя -- и попросилъ у него взаймы 1000 руб. Тотъ отказалъ, отговариваясь неимѣніемъ денегъ и прибавилъ: -- Зачѣмъ вамъ здѣсь такая сумма?
   -- Да мнѣ не здѣсь ее тратить -- я собираюсь бѣжать!
   -- Въ такомъ случаѣ отказать вамъ не могу,-- вотъ вамъ деньги.
   Какая прелестная иллюстрація къ нравамъ администраторовъ, поставленныхъ для точнаго и безпрекословнаго исполненія приказаній высшаго начальства! Какое убѣдительное доказательство что между велѣніемъ, исходящимъ изъ Петербурга, и его осуществленіемъ въ разныхъ концахъ огромной россійской имперіи могутъ встрѣтиться самыя разнообразныя случайности!
   Заручившись необходимой суммой и окончательно убѣдившись, что его изъ Сибири никогда не выпустятъ, Бакунинъ бѣжалъ. Это было, какъ выразился Герценъ, "самое длинное бѣгство въ географическомъ смыслѣ", черезъ полъ-Сибири, Тихій океанъ, Америку и Атлантику -- чуть не черезъ половину земного шара. Впослѣдствіи упрекали Бакунина въ томъ, что, испросивъ себѣ разрѣшеніе проѣхаться по Амуру, онъ формально обѣщалъ Корсакову не бѣжать. Но, во первыхъ, Бакунинъ это всегда отрицалъ, а Бакунину можно было вѣрить: онъ никогда не скрывалъ своихъ поступковъ, даже тогда, когда они, по его же собственному мнѣнію, принимали форму проступковъ. Ложь какъ то не уживалась съ его черезъ чуръ откровенной и безпечной натурой. А, во-вторыхъ, если это и было такъ, что за бѣда. Развѣ человѣкъ обязанъ подчиняться безсрочно всякому произволу и всякому своеволію, развѣ онъ не имѣетъ права искать, весьма безвредной уловкой, выхода изъ своего, повидимому безвыходнаго положенія? Бакунина никто не судилъ, и если съ точки зрѣнія правительства и были за нимъ грѣхи, такъ они совершалась внѣ предѣловъ Россіи, и онъ за нихъ во всякомъ случаѣ щедро расплатился десятью годами тюремнаго заключенія.
   Первая частъ его, какъ онъ называлъ, "освободительнаго" путешествія совершилась безъ всякаго препятствія. Племянника Муравьева вездѣ принимали чрезвычайно радушно. Пріѣхавъ въ Николаевскъ, онъ остановился у командира порта, которому объяснилъ, что ѣдетъ, съ разрѣшенія генералъ-губернатора, посмотрѣть на Японію. Здѣсь могли начаться затрудненія; командиръ, однако, не только не спросилъ у Бакунина паспортъ, но тотчасъ же распорядился устроить ему удобное помѣщеніе на отходившемъ небольшомъ американскомъ торговомъ суднѣ. Въ Хакодате дѣло опять чуть чуть было не разстроилось. Американскій капитанъ оказался большимъ пріятелемъ русскаго консула и пригласилъ его обѣдать. Консулъ, который очень хорошо зналъ поднадзорное положеніе Бакунина, крайне удивился, но успокоился, узнавъ, что онъ ѣдетъ съ разрѣшенія начальства, хотя тоже не полюбопытствовалъ посмотрѣть это разрѣшеніе. Все казалось улаженнымъ; но консулъ сталъ приглашать Бакунина на другой день къ себѣ обѣдать и въ видѣ приманки прибавилъ, что адмиралъ, командовавшій русской эскадрой, которая въ это время находилась въ Хокодате, обѣщалъ непремѣнно быть. На этотъ разъ дѣло, повидимому, совсѣмъ испортилось: несчастный бѣглецъ увидѣлъ, что его освободительное путешествіе не удалось. Совсѣмъ неожиданный случай и тутъ ему помогъ: американскій капитанъ, не найдя товара, на другой день утромъ снялся съ якоря и поплылъ дальше. А впрочемъ, кто знаетъ! Адмиралъ, какъ и иркутскій вице-губернаторъ, можетъ быть помогъ бы ему, такъ или иначе, продолжать свое странствованіе. Проѣзжая мимо русской эскадры,-- разсказывалъ Бакунинъ,-- я въ послѣдній разъ въ жизни во все горло закричалъ: "Ура"!--
   Въ первое время нашего знакомства Бакунинъ, какъ истый конспираторъ, относился ко мнѣ недовѣрчиво. Въ 9--10 часовъ вечера являлись къ нему иногда какія-то странныя, таинственныя личности; онъ объяснялъ мнѣ, что у него важное совѣщаніе, и просилъ посидѣть съ Тосей, которая обыкновенно была на балконѣ и любовалась звѣздами, ярко блестѣвшими на совершенно черномъ южномъ небѣ. Она тотчасъ же закидывала меня цѣлымъ рядомъ вопросовъ: сколько вообще звѣздъ? есть ли на нихъ люди и какіе они? гдѣ конецъ міра и какъ создался этотъ міръ?-- и тому подобными неразрѣшимыми загадками, очень интересующими людей, ничѣмъ путнымъ не занимающихся и не имѣющими никакого серьезнаго дѣла. Бѣдная, молодая, не особенно развитая женщина очевидно скучала и не знала, какъ убивать время.
   Скоро, однако, манія вербовать сотрудниковъ революціи преодолѣла недовѣрчивость, и Бакунинъ вручилъ мнѣ, съ строгимъ наказомъ никому не показывать, довольно объемистую рукопись, о которой я долженъ былъ высказать свое мнѣніе. Рукопись эта, на французскомъ языкѣ, заключала статуты обширнаго тайнаго общества, учреждавшаго свои филіалы во всѣхъ странахъ міра. Оно представлялось въ видѣ федеративной лабораторіи всемірной соціальной революціи. Тутъ были и теоретическія соображенія, въ формѣ разнообразныхъ варіацій на старую тему: "свобода, равенство, братство, справедливость",-- и, въ мельчайшихъ подробностяхъ, практическая организація центральной власти и отдѣльныхъ кружковъ, члены которыхъ должны были, между прочимъ, приносить присягу на кинжалахъ; былъ даже особый шифръ для переписки, чрезвычайно сложный, такъ какъ приходилось переписываться на разныхъ языкахъ. На другой же день, возвращая Бакунину этотъ странный документъ, я ему объяснилъ, что терпѣть не могу политическихъ конспирацій. Хотя я и держусь самаго радикальнаго образа мыслей и готовъ его защищать всѣми силами, но только съ поднятымъ забраломъ, а не подпольными путями. Но Бакунинъ не такъ-то легко выпускалъ изъ рукъ разъ намѣченную жертву.
   -- Вы видѣли, у насъ есть члены соревнователи, вовсе не обязанные вступать въ какіе либо заговоры, а только помогающіе словомъ или перомъ распространенію нашихъ идей; вамъ надо непремѣнно записаться въ ихъ число.
   -- Пожалуй, только вотъ эти клятвы на кинжалахъ очень ужъ мнѣ не нравятся.
   -- И не нужно ихъ! Это мы для. итальянцевъ придумали; мы довольствуемся вашимъ словомъ. Согласны?
   -- При такихъ условіяхъ согласенъ.
   Онъ всталъ, торжественно провозгласилъ, что принимаетъ меня въ члены всемірнаго братства, крѣпко обнялъ и прибавилъ:
   -- Теперь, какъ новый "братъ", вы должны заплатить 20 франковъ.
   При этомъ практическомъ финалѣ я не могъ удержаться отъ смѣха, да и онъ улыбнулся своей доброй, пріятной улыбкой.
   Когда, мѣсяца три спустя, я привезъ, по порученію Бакунина его рукопись Герцену на разсмотрѣніе, тотъ только рукой махнулъ и замѣтилъ, что это чуть ли не десятая попытка Бакунина завербовать его въ конспиративныя предпріятія. Герценъ, какъ и я, не любилъ политическихъ тайниковъ; съ юныхъ лѣтъ онъ имѣлъ случай убѣдиться въ ихъ полной несостоятельности.
   Въ серединѣ іюля 1866 г. Бакунинъ переселился въ Казамичіола, на островѣ Искія, гдѣ я его скоро посѣтилъ. Мы втроемъ наняли просторный парусный катеръ съ двумя матросами и предприняли большую зоолого-ботанико-минералогическую экскурсію по берегамъ залива и его островамъ. Помню, съ какими затрудненіями сопряжена была тогда эта экскурсія. Въ Италіи въ то время не было ни золота, ни серебра, а были ассигнаціи, большею частью довольно крупныя, въ видѣ разноцвѣтныхъ, крайне грязныхъ тряпокъ, которыя внѣ черты города никто не хотѣлъ мѣнять, а если и мѣняли, такъ съ 20--25% скидки. Для мелкихъ издержекъ пришлось тащить съ собой большой мѣшокъ мѣдныхъ денегъ, что было, какъ легко себѣ представить, до крайности неудобно. Послѣ разнаго рода перипетій попали мы, наконецъ, въ Искію, маленькій городокъ на островѣ того же имени, а на другой день я поѣхалъ верхомъ, по чрезвычайно живописной дорогѣ, въ Казамичіола.
   Тамъ жила съ своимъ семействомъ княгиня Оболенская, рожденная Сумарокова, жена московскаго гражданскаго губернатора, въ канцеляріи котораго я прослужилъ два года, какъ разсказалъ въ своихъ воспоминаніяхъ о московскомъ университетѣ. Княгиня представляла собой странную и только въ Россіи возможную смѣсь барскаго самодурства и ультра-крайняго радикализма. Впослѣдствіи у нея отняли дѣтей, совершенно произвольно лишили ее крупнаго наслѣдства; она вышла замужъ за фотографа, поляка Мрочковскаго, поселилась въ Ментонѣ, прижила новое семейство и умерла нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
   Въ Казамичіола она занимала цѣлую половину довольно большой гостинницы, и жила совершенно "по княжески", съ своимъ многочисленнымъ штатомъ; тутъ были разноплеменные гувернеры и. гувернантки, горничныя и лакеи, былъ даже привезенный изъ Россіи домашній докторъ. Въ этой средѣ Бакунинъ благодушествовалъ, устраивалъ прогулки и пикники, всѣхъ поучалъ, всѣмъ распоряжался, всѣми командовалъ, что не мѣшало ему писать многочисленныя и длинныя наставительныя письма на разныхъ языкахъ въ разные отдѣлы "Всемірнаго братства". Всѣ слушали его безпрекословно и благоговѣли передъ нимъ; онъ былъ дѣйствительно десятью головами выше окружавшей его среды, да и темпераментъ его, несмотря на все благодушіе, былъ начальническій.
   Въ концѣ августа я покинулъ Неаполь и встрѣтился съ Бакунинымъ снова только черезъ годъ, на женевскомъ конгрессѣ. Тутъ, среди собравшейся международной демократіи, онъ очутился въ своемъ настоящемъ элементѣ: онъ устраивалъ совѣщанія, ораторствовалъ, писалъ проекты, программы, прокламаціи. Хорошо помню его чрезвычайно эффектное выступленіе на первомъ засѣданіи конгресса. Когда онъ поднимался своимъ тяжелымъ, неуклюжимъ шагомъ по лѣсенкѣ, ведущей на платформу, гдѣ засѣдало бюро, какъ всегда неряшливо одѣтый въ какой то сѣрый балахонъ, изъ-подъ котораго виднѣлась не рубашка, а фланелевая фуфайка, раздались крики: "Бакунинъ!" Гарибальди, занимавшій предсѣдательское кресло, всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и бросился въ его объятія. Эта торжественная встрѣча двухъ старыхъ, испытанныхъ бойцовъ революціи произвела необыкновенное впечатлѣніе. Не смотря на то, что въ огромномъ залѣ было не мало противниковъ, всѣ встали, и восторженнымъ рукоплесканіямъ не было конца. На другой день Бакунинъ произнесъ блестящую рѣчь, которая, какъ всегда, имѣла шумный успѣхъ. Если ораторомъ считать того, кто удовлетворяетъ требованіямъ литературно образованной публики, изящно владѣетъ языкомъ и въ рѣчахъ котораго можно всегда найти начало, середину и конецъ, какъ поучалъ Аристотель,-- Бакунинъ не былъ ораторомъ; но онъ былъ великолѣпнымъ народнымъ трибуномъ, умѣнье говорить массамъ постигъ въ совершенствѣ и, что всего замѣчательнѣе, говорилъ имъ одинаково убѣдительно на разныхъ языкахъ. Его величавая фигура, энергическіе жесты, искренній, убѣжденный тонъ, короткія, какъ бы топоромъ вырубленныя фразы -- все это производило сильное впечатлѣніе.
   Послѣ конгресса онъ остался въ Швейцаріи, вступилъ въ комитетъ, избранный для подготовленія слѣдующаго собранія въ Бернѣ, и проявилъ въ немъ кипучую дѣятельность, стараясь забрать его въ руки и направить на путь, не совсѣмъ впрочемъ ясный, какого-то анархическаго коллективизма. Изготовленное въ Неаполѣ "всемірное братство" отошло на задній планъ и скоро совсѣмъ прекратило свое фиктивное существованіе; международные "братья" разсорились изъ-за какихъ-то личныхъ дѣлъ. Бакунину было все равно -- братство или комитетъ, лишь бы были люди, готовые слушать его проповѣдь и идти за нимъ. Ловить людей, большихъ и малыхъ, на свою удочку онъ былъ мастеръ, только крючекъ на ней былъ съ изъяномъ: крупная рыба и мелкая рыбешка постоянно съ него срывались. Когда онъ умеръ, кругомъ него оказались только самые послѣдніе рекруты; старыхъ друзей совсѣмъ не было, кромѣ Фогта и Рейхеля, которые знали его еще въ 1848-мъ году и вовсе не были его политическими приверженцами.
   Попытка Бакунина направить собравшуюся въ Бернѣ на конгрессъ "мира и свободы" демократію, очень либеральную, но все же буржуазную, въ сторону революціоннаго соціализма, не удалась: представленный меньшинствомъ текстъ былъ забаллотированъ огромнымъ большинствомъ. Въ этой рѣзкой неудачѣ виноватъ билъ главнымъ образомъ самъ Бакунинъ. Текстъ былъ, въ сущности, очень безобидный: онъ предлагалъ только "искать практическія средства для экономическаго уравненія классовъ и людей" и, можетъ быть, былъ бы принятъ, но Бакунинъ при, бавилъ къ нему съ трибуны такіе комментаріи, которые перепугали самыхъ радикальныхъ, перенося совершенно конкретный вопросъ въ какой-то призрачный міръ несбыточныхъ надеждъ. Какъ бы то ни было, недовольное меньшинство, подъ предводительствомъ Бакунина, оставило конгрессъ съ шумомъ и трескомъ. Я, однако, остался; какъ позитивистъ, я счелъ нужнымъ показать, что, раздѣляя общую мысль, выраженную въ предложенномъ нами текстѣ, я ни въ какой мѣрѣ не одобряю туманную метафизику бакунинскихъ объясненій.
   Безъ революціонной дѣятельности, безъ конспирацій и боевыхъ организацій Бакунинъ не могъ жить; это была его духовная пища, которую онъ, какъ и пищу матеріальную, потреблялъ въ огромномъ количествѣ, работая всегда съ лихорадочной поспѣшностью, какъ будто вотъ вотъ сейчасъ вся Европа превратится въ революціонный лагерь. Тотчасъ послѣ конгресса, пока всѣ члены окружавшаго его меньшинства были еще на лицо, онъ, не теряя времени, приступилъ къ основанію новаго общества, на этотъ разъ не тайнаго, но все же нѣсколько таинственнаго, подъ громкимъ незваніемъ: "Международнаго союза соціалистической демократіи". Первымъ дѣломъ онъ выработалъ для него обширную программу, въ которой атеизмъ и федерализмъ, анархія и коллективизмъ занимали почетныя мѣста. Этимъ, впрочемъ, все и кончилось. Бакунинъ попробовалъ было присоединить свое новое дѣтище къ тогда уже сильному "Интернаціоналу", но попытка не удалась, его предложеніе было отклонено, и онъ вскорѣ бросилъ свой "международный союзъ", какъ бросилъ прежде свое "всемірное братство". Въ самомъ началѣ 1869-го года онъ перенесъ свою неутомимую революціонную дѣятельность въ женевскій отдѣлъ Интернаціонала.
   Съ этого времени и до начала семидесятыхъ годовъ онъ предается усиленной литературной работѣ. Онъ пишетъ статьи, брошюры, даже цѣлыя книги; говорю пишетъ, а не издаетъ, потому что только малая часть всего имъ написаннаго появилась при его жизни -- остальное было найдено въ его бумагахъ, въ видѣ рукописей и даже корректуръ. Происходило это отъ странной манеры Бакунина писать, которая въ свою очередь зависѣла отъ его крайней безпорядочности. Сколько разъ старался я убѣдить его, что такъ сочинять нельзя. Онъ добродушно соглашался, но натуры своей перемѣнить не могъ. Обыкновенно начиналъ онъ съ письма къ кому-нибудь изъ неофитовъ; письмо мало по малу разросталось въ журнальную статью, которая незамѣтно принимала размѣры брошюры. Иногда и въ эти рамки разгулявшаяся мысль не укладывалась и получался болѣе или менѣе объемистый томъ; первые листки давно уже были въ исправленной корректурѣ, но когда рукопись окончивалась, оказывалось, что не хватало на изданіе денегъ, и корректуры складывались на полку, въ ожиданіи благопріятныхъ обстоятельствъ. Въ другой разъ, возникалъ во время писанія какой нибудь побочный вопросъ; онъ бросалъ начатое и принимался его развивать. Правда, не все недописанное и недопечатанное пропадало даромъ; Бакунинъ широко пользовался своимъ архивомъ и употреблялъ старый матеріалъ для своихъ невыхъ литературныхъ предпріятій. Это, впрочемъ, облегчалось тѣмъ, что всѣ его соображенія, о чемъ бы онъ ни писалъ, сводились къ одному и тому же -- къ необходимости начать всеобщую революцію и водворитъ повсемѣстно анархическій коллективизмъ. Да и фразеологія его, прямо навѣянная Гегелемъ, приспособлялась безъ затрудненія къ самымъ разнообразнымъ сюжетамъ.
   Случались у него и другого рода препятствія. Въ одномъ изъ сохранившихся у меня его писемъ, которыя помѣщаю здѣсь въ видѣ документальнаго приложенія къ моимъ воспоминаніямъ, онъ сообщаетъ мнѣ, что готовитъ брошюру и въ ней намѣревается со мной полемизировать, но для изданія не хватаетъ ему 300 фр., которые проситъ меня ему одолжить. Такая неожиданная манера занимать у противника средства, чтобы его побивать, мнѣ показалась до того оригинальна, что я послалъ ему деньги. Но брошюра такъ и не появилась: деньги, видно, понадобились на какія-нибудь другія "нужды" пропаганды.
   За послѣдніе годы, увлеченный политическими и экономическими вопросами Запада, Бакунинъ только изрѣдка и случайно занимался русскими дѣлами; но въ 1869-мъ году наплывъ въ Швейцарію массы юныхъ русскихъ агитаторовъ побудилъ его снова къ нимъ обратиться. Агитаторы эти, въ огромномъ большинствѣ, были люди совершенно пустые; между ними нашлись, однако, ловкіе шарлатаны чрезвычайно низменной нравственности, какъ напр. Нечаевъ. Они разсказывали про условія русской жизни всякія небылицы, которымъ Бакунинъ, не, разборчивый въ людяхъ и всегда готовый принять свои намѣренія за осуществленную дѣйствительность, безусловно вѣрилъ.
   Какъ-то разъ, по дорогѣ въ Италію, я заѣхалъ къ Бакунину -- онъ жилъ тогда, сколько помнится, въ Локарно,-- и засталъ у него старика Маццини, которому онъ подробно объяснялъ всѣ шансы скораго начала революціи въ Россіи. "На Волгѣ,-- говоритъ онъ,-- бунты происходятъ черезъ каждые сто лѣтъ: съ 1667 г. Разинъ, въ 1773 г. Пугачевъ, и теперь, какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, революціонный вопросъ стоитъ тамъ на очереди. Раскольники волнуются, къ нимъ присоединяются рабочія массы, калмыки и киргизы тоже выражаютъ свое неудовольствіе -- словомъ, приготовляется всеобщее возстаніе". Я было попытался убѣдить его, что свѣдѣнія его почерпнуты изъ мутныхъ источниковъ, что, вернувшись недавно изъ своего саратовскаго имѣнія, я могу его увѣрить, что на Волгѣ все тихо и мирно и никто тамъ ни о какой революціи не помышляетъ. Убѣдить его, однако, я не могъ; разыгравшуюся его фантазію укротить было не легко. За то хладнокровный и опытный Маццини, хорошо знавшій пылкій темпераментъ Бакунина, иронически улыбался. Бакунинъ въ это время совсѣмъ влюбился въ Нечаева, подпалъ подъ его вліяніе, считая его замѣчательнымъ субъектомъ до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что это былъ пустой и безчестный человѣкъ, который эксплоатировалъ революцію для своихъ личныхъ цѣлей. Разочарованіе было горькое. "Нечего сказать,-- писалъ онъ Огареву,-- славную мы сыграли роль идіотовъ. Если бы Герценъ былъ тутъ, какъ бы онъ надъ нами смѣялся, и какъ бы онъ былъ правъ!"
   Это было мое послѣднее свиданіе съ Михаиломъ Александровичемъ. Съ тѣхъ поръ я имѣлъ о немъ рѣдкія и косвенныя извѣстія отъ общихъ знакомыхъ, проѣзжавшихъ черезъ Швейцарію. Наступила франко-прусская война, за нею провозглашеніе республики и рабочее движеніе въ Ліонѣ, въ которое онъ бросился, какъ всегда, очертя голову: писалъ прокламаціи, давалъ военные совѣты, пытался устраивать баррикады. Движеніе не удалось, и онъ чуть-чуть не былъ захваченъ; при тогдашней разсвирѣпѣвшей реакціи его навѣрное бы разстрѣляли. Объ его ліонскихъ похожденіяхъ мнѣ потомъ разсказывалъ Андріе, тогда совсѣмъ молодой прокуроръ, теперь 72-хъ-лѣтній старецъ. Этой оригинальной личности, съ которой во время оно я былъ близко знакомъ, нельзя не отвести мѣстечко въ моихъ воспоминаніяхъ.
   Блестящій адвокатъ, добрый малый, остроумный, нѣсколько скептическій, весьма любимый въ республиканской партіи, Андріе всѣми силами боролся противъ имперіи и нѣсколько разъ сидѣлъ въ тюрьмѣ за свое свободомысліе и свои радикальныя, соціалистическія идеи. Провозглашеніе республики сейчасъ же его выдвинуло; его послали въ его родной городъ Ліонъ, гдѣ среди очень затруднительныхъ обстоятельство онъ выказалъ большую ловкость и личную храбрость. Это ему вскружило голову, и онъ бросился въ активную политику. Депутатъ, потомъ парижскій префектъ полиціи, очень неудачный, затѣмъ посолъ въ Мадридѣ, гдѣ надѣлалъ цѣлый рядъ промаховъ, онъ попалъ, наконецъ, вмѣстѣ съ Рошфоромъ и другимъ моимъ пріятелемъ, Накэ, въ свиту балаганнаго генерала Буланже, едва не сдѣлавшагося диктаторомъ Франціи. Послѣ этой несчастной авантюры республиканская партія изгнала Андріе изъ своей среды; новое забывается, особенно здѣсь, во Франціи, и послѣ многихъ тщетныхъ попытокъ, онъ на послѣднихъ выборахъ попалъ опять въ депутаты, не то умѣренные, не то совсѣмъ консервативные.
   Въ Ліонѣ, въ 1870-мъ году, Андріе еще былъ въ пылу своего радикализма; какъ офиціальный блюститель порядка, онъ преслѣдовалъ Бакунина и велѣлъ его арестовать, но какъ недавній еще конспираторъ и соціалистъ, онъ имъ любовался и смотрѣлъ сквозь пальцы на его бѣгство. Безъ этой прокурорской помощи Бакунину, съ его огромнымъ ростомъ и своеобразной фигурой, никакъ не удалось бы ускользнуть отъ зоркости полиціи. Изъ Ліона онъ направился въ Марсель, гдѣ тоже вспыхнуло, легко, впрочемъ, подавленное возстаніе, и, наконецъ, разочарованный, потерявъ вѣру въ силу рабочаго класса во Франціи, онъ вернулся въ Швейцарію и снова погрузился въ Интернаціоналъ. Онъ устроилъ изъ русскихъ студентовъ и студентокъ особый отдѣлъ, просуществовавшій нѣсколько мѣсяцевъ и то только на бумагѣ, вступилъ въ борьбу съ Марксомъ и марксистами, а нѣсколько позже -- и съ безобиднымъ Лавровымъ, котораго хотѣлъ прибрать въ руки.
   Но уже силы ему измѣняли, исчезъ прежній пылъ, угомонилась кипучая дѣятельность; ожиреніе сердца, которымъ Бакунинъ давно страдалъ и противъ котораго, вопреки совѣтамъ врачей и по своей обычной безпечности, не принималъ никакихъ мѣръ, все сильнѣе подтачивало его богатырскій организмъ. Въ 1873 г. онъ окончательно отказался отъ всякаго вмѣшательства въ политическія дѣла; совсѣмъ больной; потерявъ всякую надежду видѣть торжество революціи, которой посвятилъ всю свою многострадальную жизнь, онъ провлачилъ недолго свое матеріально и нравственно печальное существованіе и умеръ въ 1876-мъ году.
   Бѣдный Бакунинъ! Искренно и глубоко пожалѣлъ я о немъ, когда дошла до меня вѣсть о его смерти. Богато одаренный, съ неистощимымъ запасомъ энергіи, онъ могъ бы совершить многое -- и ничего не совершилъ. Какъ бѣлка, съ большими усиліями вращающая свое проволочное колесо, воображая, что бѣжитъ, онъ въ продолженіе сорока лѣтъ неустанно работалъ не надъ реальными явленіями, а надъ продуктами своей собственной фантазіи. Онъ извелъ свои необычайныя способности и истратилъ свои колоссальныя силы на постройку зданія, у котораго не могло быть фундамента, потому что не существовало почвы, чтобъ его установить; онъ упорно замыкался въ призрачный міръ отвлеченныхъ идей -- отъ того онъ и не оставилъ никакого осязательнаго, конкретнаго дѣла.--
   Виною такого несоотвѣтствія между талантомъ и его приложеніемъ -- не Бакунинъ, а слѣпая судьба. Онъ родился слишкомъ полвѣка позднѣе и не тамъ, гдѣ слѣдуетъ: ему мѣсто было во Франціи 1792 года,-- онъ былъ бы тамъ Дантономъ, Маратомъ, Бабёфомъ; онъ умеръ бы на эшафотѣ или на баррикадахъ, но, по крайней мѣрѣ, способствовалъ бы созданію тѣхъ плодоносныхъ зачатковъ, изъ которыхъ выросъ мало по малу современный умственный и политическій строй.
   Но не то выпало ему на долю... А какой это былъ, помимо своей революціонной маніи, добрый и симпатичный человѣкъ!
   

III.

   Въ концѣ марта 1870 г. явился ко мнѣ высокій, толстый, очень неуклюжій человѣкъ, до невѣроятія близорукій, съ длинными желтыми нечесанными волосами и большой желтой бородой: то былъ бывшій профессоръ высшей математики, отставной артиллеріи полковникъ Петръ Лавровичъ Лавровъ. Въ 1866 г. за какія-то четыре стихотворенія, въ которыхъ мудрые администраторы нашли "неуваженіе къ вяастямъ", онъ былъ сосланъ въ Вологодскую губернію. Пробывъ тамъ до начала 1870 г., онъ нашелъ, совершенно основательно, что трехъ лѣтъ ссылки за плохіе стихи совершенно достаточно, бѣжалъ безъ особыхъ затрудненій и, пробывъ нѣсколько дней въ Петербургѣ, поѣхалъ прямо въ Парижъ.
   По сравненію съ Герценомъ и Бакунинымъ, Лавровъ представлялъ собой звѣзду гораздо меньшей величины; онъ не обладалъ ни литературнымъ талантомъ перваго, ни воинственнымъ темпераментомъ второго. Это былъ типъ усидчиваго эрудита, какихъ десятками родитъ добродушная Германія. Ссылка съ послѣдующимъ переселеніемъ въ чужія края оказала ему, какъ въ былыя времена Герцену, плохую услугу, бросивъ его въ непримиримую оппозицію, въ активную политику, для которой онъ вовсе не былъ созданъ. Отличительной чертой Лаврова -- и въ этомъ онъ походилъ на Бакунина -- была его необыкновенная трудоспособность. Перечиталъ онъ цѣлыя библіотеки и пріобрѣлъ обширныя знанія, если не всегда точныя, то несомнѣнно весьма разнообразныя; еслибъ собрать все, что онъ напечаталъ, составился бы не одинъ десятокъ толстыхъ томовъ, но во всемъ этомъ не, было ни тѣни оригинальности,-- все это парафразы, компиляціи вульгаризаціи, давнымъ-давно извѣстныхъ вещей; наговорилъ онъ несмѣтное количество рѣчей, большею частью очень длинныхъ, и прочиталъ немало лекцій по самымъ разнороднымъ предметамъ -- но, увы, у него не было ни ораторскаго таланта, ни педагогическихъ способностей.
   Лавровъ попалъ въ Парижъ въ самое тяжелое время: черезъ три мѣсяца послѣ его пріѣзда началась франко-прусская война и скоро осада, а за ней Коммуна. Безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій, безъ средствъ и возможности заработка, онъ бы совсѣмъ бѣдствовалъ, если бы не нашлись друзья, и, между прочимъ, его бывшій ученикъ по артиллерійской академіи, В. Ф. Лугининъ, впослѣдствіи извѣстный химикъ и профессоръ московскаго университета. Чтобы въ это военное время онъ могъ всего полезнѣе употребить свой досугъ, я посовѣтовалъ ему записаться добровольнымъ санитаромъ въ походный лазаретъ. Онъ такъ и сдѣлалъ; но его близорукость и врожденная неловкость вскорѣ убѣдили его, что для этого дѣла онъ вовсе не пригоденъ.
   Весьма занятый своей двойной службой въ Красномъ Крестѣ и національной гвардіи, я рѣдко имѣлъ случай встрѣчаться съ Лавровымъ., За это время онъ познакомился со многими членами Интернаціонала, записался въ одно изъ его отдѣленій, суетился и ораторствовалъ на разныхъ митингахъ и собраніяхъ. Я предупреждалъ его, что въ этой, ему совсѣмъ незнакомой, средѣ, немало сомнительныхъ и даже несомнѣнно дрянныхъ личностей, которыя могли причинить ему немало непріятностей въ такое время, когда и правительство, и публика смотрѣли на иностранцевъ весьма недоброжелательно. Но убѣдить его было нельзя,-- очень ужъ ему понравилась эта, совсѣмъ для него новая, политическая агитація.
   Впрочемъ это вмѣшательство во французскія дѣла было для него эпизодической случайностью. Его привычки и умственный складъ не согласовались съ западнымъ обиходомъ, съ которымъ онъ никогда не могъ сжиться, несмотря на то, что на Западѣ прожилъ почти 30 лѣтъ. На него смотрѣли съ снисхожденіемъ, съ сочувствіемъ, какъ на "младшаго брата", а онъ хотѣлъ первенствовать и быть вождемъ. При первомъ удобномъ случаѣ онъ перешелъ къ русскимъ дѣламъ и занимался исключительно ими до самой смерти.
   Случай представился скоро. Въ Россіи была собрана сумма, достаточная для изданія журнала крайняго направленія, и редакція его была предложена Лаврову. Онъ съ большимъ жаромъ принялся за это дѣло и вскорѣ появился извѣстный "Впередъ!", который просуществовалъ сначала въ не періодической формѣ, потомъ двухнедѣльной, потомъ опять не періодической, до 1876 г. Лавровъ былъ въ немъ главнымъ хозяиномъ. Все было быстро устроено: у Николая Утина купленъ шрифтъ, служившій ему для давно прекратившагося "Народнаго дѣла" (въ редактированіи котораго неизвѣстно почему заподозрѣвалъ меня "Голосъ"), сотрудники подобраны. Редакція, для большей безопасности, помѣщена въ Цюрихѣ. Но тутъ вдругъ встрѣтилось совершенно неожиданное и весьма забавное затрудненіе. Извѣстно, что въ каждомъ типографскомъ шрифтѣ существуетъ опредѣленная, практикой давно установленная, пропорція между различными буквами; но тутъ, вслѣдствіе, чрезмѣрнаго употребленія, чуть не на каждой страницѣ, словъ: "революція", "соціализмъ", "интернаціоналъ", пришлось заказывать въ Лейпцигѣ недостающую букву "ц" въ большомъ количествѣ. Я не могъ не расхохотаться, когда Лавровъ разсказывалъ мнѣ этотъ инцидентъ при рожденіи новаго органа.
   Не одинъ "Впередъ!" привлекалъ Лаврова въ Цюрихъ. Тамъ собралось въ то время многочисленное русское студенчество -- говорятъ, было до 200 лицъ обоего пола,-- и онъ собирался, какъ писалъ мнѣ, поучать всю эту молодую "интеллигенцію". Какъ не люблю я это корявое, не русское и не иностранное слово! Что оно обозначаетъ: умъ, знаніе, культурность? Но между цюрихскими студентами было немало не умныхъ, еще болѣе--ничего но знающихъ, и ни одного культурнаго человѣка. Какъ всѣ неудачно измышленныя слова, которымъ нѣтъ и не можетъ быть точнаго опредѣленія, слово это употребляютъ вкривь и вкось, а иногда имъ странно злоупотребляютъ. Я вотъ читаю иногда въ газетахъ такого рода объявленія: "Интеллигентная барышня предлагаетъ массажъ общій и частный", или еще: "Натурщица, интеллигентная, позируетъ художникамъ, любителямъ и фотографамъ". Что это такое, и при чемъ тутъ "интеллигенство"?
   Но -- въ сторону лингвистику; назовемъ русскую "интеллигенцію" въ Цюрихѣ просто учащеюся молодежью -- это будетъ ближе къ истинѣ, хотя и но совсѣмъ близко, такъ какъ эти юнцы занимались гораздо болѣе политикой, чѣмъ науками. Они устроились очень комфортабельно; благодаря тому, что между ними было нѣсколько богатыхъ, они купили на выгодныхъ условіяхъ, съ разсрочкой платежа, окруженный садомъ, довольно просторный домъ, въ которомъ помѣстились читальня, столовая и прочія общежительныя учрежденія. Этотъ филанстеръ, находившійся подъ духовнымъ присмотромъ Лаврова и о которомъ я не разъ слыхалъ отъ пріѣзжавшихъ изъ Цюриха туристовъ, меня очень интересовалъ. Мнѣ захотѣлось посмотрѣть поближе, какъ это русская колонія, да еще соціалистическая, уживается въ швейцарской средѣ, какъ не нее тамъ смотрятъ и какъ она сама смотритъ на все окружающее, и, списавшись съ Петромъ Лавровичемъ, рѣшился побывать тамъ лѣтомъ 1873 г. Объ этомъ намѣреніи сообщилъ я какъ-то И. С. Тургеневу, который тому очень обрадовался и захотѣлъ ѣхать вмѣстѣ со мной. Онъ обдумывалъ тогда свою "Новь" и надѣялся, какъ онъ выражался, набрать красокъ въ этомъ сборищѣ разношерстной революціонной молодежи. Но желаніе свое онъ но исполнилъ: онъ побоялся, что молодое поколѣніе, тогда не особенно его долюбливавшее, сдѣлаетъ ему какую-нибудь непріятность. Несмотря на свою скромность, Тургеневъ былъ чрезвычайно чувствителенъ къ выраженію всякаго недоброжелательства. Какъ я ни убѣждалъ его и сколько ни писалъ ему Лавровъ, что ничего подобнаго не будетъ и что примутъ его сочувственно, онъ не рѣшился, и я поѣхалъ одинъ.
   Въ поѣздкѣ моей мнѣ не пришлось раскаиваться: я познакомился съ новымъ молодымъ поколѣніемъ, которое нашелъ также плохо подготовленнымъ въ научномъ отношеніи, какъ и въ мое время, но окрашеннымъ не столько матеріалистическими, сколько соціалистическими теоріями. День моего пріѣзда оказался журфиксомъ Лаврова, и я, разумѣется, вечеромъ не преминулъ къ нему отправиться. Довольно просторная его квартира была биткомъ набита, табачный дымъ стоялъ клубами, несмотря на то, что окна были открыты; говорили всѣ разомъ, и трудно было разобрать, о чемъ идетъ рѣчь. Лавровъ тутъ былъ въ своей стихіи; все это были его приверженцы, "лавровцы", какъ онѣ тогда назывались, въ отличіе отъ "бакунинцевъ", съ которыми вели ожосточонную борьбу; первые защищали пропаганду "словомъ", вторые проповѣдывали пропаганду "дѣломъ". Въ сущности вопросъ сводился не къ теоретическимъ соображеніямъ, какъ думали тѣ и другіе, а къ разницѣ темпераментовъ, или, какъ я разъ сказалъ Лаврову, къ различію шишекъ.
   -- Какъ шишекъ?
   -- Да такъ. Галль и Спурцгеймъ показали, что на человѣческомъ черепѣ существуютъ шишки, соотвѣтствующія выпуклостямъ мозга, которыя, въ свою очередь, зависятъ отъ развитія опредѣленныхъ способностей. У васъ и у вашихъ развита шишка словоохотливости, у бакунинцевъ шишка драчливости: тутъ никакими аргументами ничего не подѣлаешь.
   Особенно поразила меня чрезвычайная самоувѣренность всѣхъ этихъ подростковъ. Помню, что я разговорился съ какимъ-то "будущимъ" зоологомъ; онъ еще только намѣревался заниматься зоологіей, а уже докторально разсуждалъ о Дарвинѣ, вѣроятно,-- по какой-нибудь популярной книгѣ. Вдругъ подлетаетъ къ намъ совсѣмъ молоденькая барышня и, подбоченясь, говоритъ мнѣ сердитымъ голосомъ:
   -- Такъ вы и въ Дарвина не вѣрите?
   Другой юнецъ, у котораго верхняя губа еще не опушилась, упрекалъ меня, нѣсколько минуть позже, наставительнымъ тономъ въ томъ, что я не вѣрю въ Маркса. У меня дѣйствительно шишка вѣрованія весьма слаба развита.
   На другой день пошелъ я завтракать въ студенческую столовую, устроенную на соціалистическихъ началахъ. Дежурные студенты и студентки разносили блюда, другіе завѣдывали кассой и наблюдали за общимъ порядкомъ. Цѣны были дѣйствительно до нельзя дешевыя, но за то и кухня была очень плоха, хотя Лавровъ находилъ ее очень удовлетворительной, полагая, вѣроятно, что революціонерамъ-соціалистамъ не слѣдуетъ баловаться гастрономически мы соображеніями. Онъ вообще обращалъ большое вниманіе на внѣшнюю сторону жизни и не допускалъ никакихъ излишествъ. Но по въ одной только дурной стряпнѣ заключался изъянъ: вся организація была въ высшей степени но практической. Напитки, напримѣръ, но подавались: надо было ихъ покупать особо, въ сосѣдней комнатѣ и притомъ не бутылками, а почему то стаканами, за которыми надо было всякій разъ ходить; за каждое блюдо платилось особо, да еще, кромѣ того, надо было расписываться въ этой уплатѣ бъ какихъ-то особыхъ шнурованныхъ книгахъ. Словомъ этотъ соціалистическій фаланстеръ, въ которомъ, казалось бы, должно царствовать полное братство, былъ основанъ на всеобщей недовѣрчивости и постоянномъ взаимномъ подозрѣніи.
   Вечеромъ отправился я слушать Лаврова, который читалъ по то лекцію, по то "рефератъ" (вотъ тоже странное и совсѣмъ по нужное слово). Эти двѣ формы рѣчи у него были одинаково длинны, размазисты, неясны и, надо признаться, довольно таки утомительны для слушателей. О чемъ шла босѣда, я но помню, да оно и по интересно; каковъ бы ни былъ избранный сюжетъ, все въ концѣ концовъ сводилось обыкновенно къ предсказанію неизбѣжности революціи и несомнѣннаго торжества соціализма, и притомъ но какого-нибудь, а особаго, имъ самимъ изобрѣтеннаго, который не походилъ ни на соціализмъ Маркса, ни на соціализмъ Бакунина, еще меньше на сентиментальный соціализмъ Герцена.
   Словесная и писанная проза Лаврова отличалась необыкновенной растянутостью, массой побочныхъ, придаточныхъ соображеній; оригинальныя замѣчанія, если они и были, терялись въ этомъ разжиженномъ растворѣ. Коночно, но онъ одинъ, страдалъ этимъ недостаткомъ многословія, надъ которымъ такъ ѣдко смѣялся Щедринъ; и въ современныхъ русскихъ газетахъ не трудно найти цѣлый рядъ статей, гдѣ на нѣсколькихъ столбцахъ излагается то, что легко было бы уложить въ сорокъ строчекъ,-- но Лавровъ доводилъ этотъ недостатокъ до послѣдней крайности. Происходило это, какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, отъ того, что онъ не сортировалъ, не обработывалъ свои знанія и мысли, а сопоставлялъ ихъ безпорядочной мозаикой такъ, какъ они возникали въ головѣ. Онъ очевидно никогда не вдумывался въ это мѣткое заключеніе старухи Совинье, которая въ одномъ изъ своихъ писемъ къ дочери говоритъ: извини меня за это длинное письмо, но у меня но было времени сдѣлать его покороче".
   Цюрихскій фалансторъ просуществовалъ, увы, не долго. Русское правительство пригрозило студентамъ, не пускать ихъ въ университетъ, если они но возвратятся немедленно, и многіе изъ нихъ уѣхали. За неуплатой въ срокъ должныхъ суммъ, домъ былъ возвращенъ прежнему его владѣльцу. Лавровъ, видя этотъ развалъ своего дѣтища, уѣхалъ въ Лондонъ, и вскорѣ двое изъ его адъютантовъ повезли туда же типографскій матеріалъ. При этомъ переселеніи произошелъ неожиданно пренепріятный казусъ. Въ началѣ 1874-го года получаю я отъ Лаврова сначала депешу, а на другой день письмо съ извѣщеніемъ, что его два "лавровца" арестованы въ Діеппѣ, перевезены въ Парижъ и сидятъ въ тюрьмѣ; къ этому извѣщенію прибавлялась просьба помочь бѣднымъ узникамъ.
   Помочь было не легко. Это было самое темное время свирѣпой реакціи, столь мизерно кончившейся "макъ-магоновщины"; республиканцы были изгнаны изъ всѣхъ администрацій, вездѣ засѣдали поборники старыхъ, мнѣ совсѣмъ неизвѣстныхъ партій. Но вѣдь попытка не пытка, и я отправился за справками въ префектуру полиціи. Оказалось, что начальникомъ политической полиціи былъ нѣкій Буалиль, котораго я немного зналъ, потому что во время осады служилъ съ нимъ въ одномъ батальонѣ и видался на ученьяхъ. Несмотря на то, что Буалиль былъ отъявленнымъ реакціонеромъ и зналъ меня за не менѣе отъявленнаго, радикала, онъ принялъ меня очень любезно.
   -- Я какъ разъ собирался писать вамъ,-- сказалъ онъ мнѣ,-- прося придти разъяснить мнѣ это непонятное дѣло.-- И онъ сообщилъ мнѣ дѣйствительно невѣроятныя по своей наивности подробности.
   Вотъ что случилось. Въ то время ожидали проѣзда въ Англію какого-то великаго князя, и во всѣхъ сѣверныхъ портахъ было установлено наблюденіе за русскими революціонерами.. Оба юнца ѣхали, невѣсть зачѣмъ, подъ чужими именами. Стоявшему у парохода комисару полиціи не трудно было по ихъ повадкѣ и костюму узнать, что они русскіе; онъ спросилъ ихъ фамиліи. Скажи они ихъ просто, все этимъ бы и кончилось -- а они стали переговариваться, какое имя сказать, настоящее или фальшивое? Комисаръ видитъ, что тутъ что-то неладно, и требуетъ паспорты. Паспорты оказались въ сундукѣ, а сундукъ въ трюмѣ; открыли сундукъ и нашли паспорты, но, увы, они были не на тѣ фамиліи, которыя тѣ объявили. Дѣло ихъ совсѣмъ не портилось; комисаръ въ недоумѣніи телеграфировалъ въ министерство, откуда пришелъ приказъ отправить ихъ въ Парижъ. Тутъ положеніе ихъ еще ухудшилось. На вопросъ, зачѣмъ они ѣдутъ въ Лондонъ, они отвѣчали, что приглашены въ какое-то библейское общество, а между тѣмъ въ ихъ багажѣ нашли нѣсколько женскихъ костюмовъ, типографскій шрифтъ и корректуры печатавшагося номера "Впередъ", ничего общаго ни съ какой библіей не имѣющаго. Словомъ, они нагородили такую чепуху, что рѣшительно не было возможности опредѣлить, что они такое: эксцентрическіе ли туристы, простые жулики или опасные конспираторы?
   Я поспѣшилъ удостовѣрить ихъ личность и, ручаясь при томъ Буалилю, что они но представляютъ ни для кого никакой опасности, совѣтывалъ выпроводить ихъ на "казенный счетъ" изъ Франціи, благо въ ней жить они вовсе не намѣревались. Буалиль со мной согласился, далъ мнѣ пропускъ, съ которымъ я отправился въ такъ называемое "Депо", гдѣ они содержались, и сообщилъ имъ пріятную для нихъ вѣсть. Но на другой день получаю отъ нихъ отчаянное письмо: они узнали, что ихъ везутъ не въ Діеппъ, а назадъ въ Швейцарію. Меня это, признаюсь, взбѣсило. Что это за полицейскія шалости? что это за глумленіе надъ самымъ элементарнымъ здравымъ смысломъ? что это за охота заставлять людей тратить попусту время и деньги? Я побѣжалъ въ префектуру, гдѣ мнѣ сказали, что офиціальная бумага отсылала ихъ дѣйствительно на швейцарскую границу, но тотчасъ же прибавили, что это не имѣетъ никакого значенія, такъ какъ законъ предоставляетъ изгоняемымъ право требовать, чтобъ ихъ отвезли на ту или другую границу. Я снова отправился въ Депо, успокоилъ бѣдныхъ узниковъ и породилъ имъ текстъ закона. Они очень благодарили меня, да и я былъ очень радъ, что могъ, сверхъ всякаго чаянія, помочь ихъ дѣлу.
   Каково же было мое удивленіе, когда нѣсколько времени спустя я узналъ, что ихъ отвезли въ Женеву! Когда къ нимъ явился комисаръ полиціи и сталъ читать бумагу, они до того растерялись, что но посмѣли протестовать и заявить свои требованія. Хороши же были революціонеры, собиравшіеся перебудоражить всю Европу и дрожавшіе при видѣ безобиднаго частнаго пристава! Но къ этому своеобразному инциденту есть еще характерное post-scriptum. Скоро стали доходить до меня слухи, что "лавровцы" подозрѣваютъ меня въ сношеніяхъ съ русскимъ правительствомъ: иначе какъ бы я могъ имѣть вліяніе въ префектурѣ, принадлежавшей тогда всецѣло реакціи? Но я но злопамятенъ, и эта оригинальная аттестація моей дѣятельности не помѣшала мнѣ еще не разъ вытаскивать русскихъ революціонеровъ изъ лапъ французской полиціи.
   Когда, два года спустя, "Впередъ!" прекратилъ окончательно свое существованіе, отчасти вслѣдствіе отсутствія подходящей публики, отчасти потому, что редакторы перессорились между собой, Лавровъ переселился въ Парижъ и нанялъ небольшую квартиру на улицѣ Сенъ-Жакъ No 328, гдѣ и прожилъ до самой смерти. Въ Парижѣ, гдѣ послѣ моего возвращенія съ турецкой войны я довольно часто его видѣлъ, онъ принялся, какъ и вездѣ, писать о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, читать лекціи, говорить рѣчи на студенческихъ сходкахъ и соціалистическихъ банкетахъ, и все это съ такимъ рвеніемъ, какъ будто дѣло шло о вещахъ первостатейной важности. Парижъ -- не Цюрихъ, и въ немъ случаи для активной политической дѣятельности, которую Лавровъ очень любилъ, быть можетъ потому, что но имѣлъ для нея никакихъ задатковъ, встрѣчаются легко. И такой случай представился скоро. Русское правительство потребовало выдачи Гартмана, который хотѣлъ взорвать поѣздъ, везшій государя въ Москву. Въ какую бы юридическую метафизику его ни одѣвать, изъ этого чисто политическаго преступленія нельзя сдѣлать преступленія чисто уголовнаго. Однако въ парижскихъ газетахъ стали появляться извѣстія, что министерство очень колеблется, и Гартманъ, можетъ статься, будетъ выданъ. Лавровъ засуетился, бѣгалъ по радикальнымъ и соціалистическимъ редакціямъ, забѣжалъ и ко мнѣ. Я сталъ его убѣждать, что въ такомъ важномъ дѣлѣ, которое конечно будетъ обсуждаться въ совѣтѣ министровъ, личныя вмѣшательства и газетныя статьи не могутъ имѣть никакого вліянія, и что, едва ли, требованіе русскаго правительства будетъ удовлетворено; однако, для собственнаго успокоенія, я пошелъ наводить точныя справки.
   Министромъ юстиціи былъ тогда близко мнѣ знакомый, недавно умершій 92-хъ-лѣтнимъ пожизненнымъ сенаторомъ Казо (Cazot). Взявъ съ меня обѣщаніе хранить тайну, онъ объявилъ мнѣ, что правительство рѣшило Гартмана но выдавать и ищетъ только приличный предлогъ своему отказу. Найденный предлогъ былъ самый неприличный: объявили, что "присланная фотографія не позволяетъ удостовѣрить личность". Фотографію эту показывалъ мнѣ начальникъ муниципальной полиціи, мой старый пріятель Кобэ: она была дѣйствительно очень плоха, но сходство было несомнѣнное.
   Русская молодежь не унималась. Дня черезъ два явилось ко мнѣ нѣсколько человѣкъ и сообщили, что на довольно многолюдной сходкѣ было рѣшено отправить депутацію къ Гамбеттѣ, что депутація избрана и меня просятъ стать въ ея главѣ. Я отказался наотрѣзъ, во первыхъ потому, что находилъ по меньшей мѣрѣ страннымъ вести депутацію, при избраній которой я но присутствовалъ и которая была мнѣ совершенно неизвѣстна; во вторыхъ, потому, что я, какъ человѣкъ вполнѣ легальный, не могъ представлять людей нелегальныхъ; въ третьихъ, наконецъ, потому, что считалъ эту попытку безцѣльной, такъ какъ предсѣдатель законодательной палаты Гамбетта не могъ вмѣшиваться въ министерскія распоряженія. Они тогда предложили предводительство Лаврову, который съ удовольствіемъ согласился и просилъ только у меня письмо къ Гамбеттѣ, ему лично незнакомому. У меня но было никакой причины ему въ этомъ отказать, и я написалъ нѣсколько словъ, рекомендуя "гражданина" Лаврова, какъ человѣка въ высшей степени почтеннаго, политическія убѣжденія котораго я, однако, далеко не вполнѣ раздѣляю.
   Депутація была принята очень любезно, но съ первыхъ же словъ, какъ я это и предвидѣлъ, Гамбетта объявилъ, что, въ качествѣ представителя законодательной власти, онъ не имѣлъ никакого права заниматься дѣлами власти исполнительной. На этомъ надо было бы кончить и ретироваться;, но у Лаврова была въ запасѣ тщательно изготовленная и выученная рѣчь, которую онъ никакъ не хотѣлъ упустить. Къ несчастію, въ этомъ потокѣ краснорѣчія встрѣтилась такая фраза: "Выдача Гартмана будетъ позоромъ для Франціи". Гамбетта, до тѣхъ поръ терпѣливо слушавшій, быстро всталъ и, сказавъ: "будьте увѣрены, господа, что честь Франціи находится въ твердыхъ рукахъ", протянулъ руку Лаврову, давая ему такимъ образомъ непрошенный абшидъ.
   Ноудачу требованія русскаго правительства тогдашній посолъ Орловъ принялъ за личную обиду; узнавъ о моемъ рекомендательномъ письмѣ Лаврову, онъ вообразилъ себѣ, что отказъ послѣдовалъ вслѣдствіе моихъ хлопотъ, и взъѣлся на меня жесточайшимъ манеромъ. Хоть отъ мнѣнія почтеннаго князя мнѣ было ни тепло, ни холодно, но я но могъ не найти, что такая чрезмѣрная нервность и такая полная неосвѣдомленность для дипломата очень непригодные недостатки.
   Я сказалъ выше, что, съ самаго своего пріѣзда изъ Лондона, Лавровъ жилъ въ Парижѣ безвыѣздно; въ этотъ двадцатилѣтній періодъ былъ, однако, маленькій перерывъ, о которомъ я не могу здѣсь но припомнить. Въ 1881 г. Лавровъ подписалъ вмѣстѣ съ Вѣрой Засуличъ воззваніе къ публикѣ нѣкоего общества, носившаго престранное названіе "Краснаго Креста народной воли". Манифестъ этотъ, но имѣвшій никакого значенія и совершенно безпродный, почему-то испугалъ русское правительство, которое потребовало высылки Лаврова изъ предѣловъ Франціи. Французскоо министерство, вѣроятно -- чтобы загладить недавнее дѣло Гартмана, имѣло слабость уступить; декретъ былъ подписанъ, и Лавровъ уѣхалъ въ Лондонъ.
   Черезъ нѣсколько недѣль получаю я отъ него письмо, въ которомъ онъ проситъ меня навести справки, нельзя ли будетъ ему возвратиться въ болѣе или менѣе скоромъ времени,-- ему нужно это было знать, чтобы ликвидировать свою квартиру и устроить судьбу своей, довольно объемистой, библіотеки. Министромъ внутреннихъ дѣлъ былъ тогда Гоблэ (Goblet); Лично я его совсѣмъ не зналъ. Онъ не принадлежалъ къ парижскому персоналу республиканской партіи и былъ продуктомъ провинціальной жизни; маленькій, юркій человѣчекъ, несомнѣнно даровитый ораторъ и безусловно честный, онъ скоро занялъ въ палатѣ выдающееся положеніе и недавно попалъ въ министры. За то я хорошо зналъ его перваго секретаря и тотчасъ къ нему отправился. Изложивъ ему свое дѣло, я просилъ его переговорить о немъ съ Гоблэ и написать мнѣ словечко. На другой день получилъ я отъ него извѣщеніе, что Гоблэ желаетъ лично переговорить со мной объ этомъ дѣлѣ и проситъ придти въ такой-то часъ. Зачѣмъ это "личное" свиданіе, когда стоило только отвѣтить да или нѣтъ на поставленный мною вопросъ? Министерская "аудіенція" разрѣшила мнѣ эту загадку.
   -- Декретъ еще слишкомъ недавно подписанъ, чтобы можно было помышлять о возвращеніи г-на Лаврова,-- сказалъ мнѣ Гоблэ,-- но передайте ему, что когда онъ сочтетъ возможнымъ возвратиться, пусть возвращается, не предупреждая правительство: это будетъ во всѣхъ отношеніяхъ удобнѣе.
   Онъ но запрещалъ и не позволялъ, и какъ Пилатъ омывалъ себѣ руки. Ясно было, что правительство не правило, а плыло по теченію, подобно утлой ладьѣ безъ руля и безъ вѣтрилъ. Подобный отвѣтъ дѣйствительно неловко было излагать письменно.
   Помню, что, выходя изъ министерства, я зашелъ въ первое попавшееся по дорогѣ телеграфное бюро и послалъ Лаврову такую депешу: "Проживите еще недѣли три въ Лондонѣ и возвращайтесь преспокойно на вашу улицу Сенъ-Жакъ". Онъ такъ и сдѣлалъ. Изгнавшій его декретъ, правда, не былъ отмѣненъ и висѣлъ Дамокловымъ мечемъ надъ его головой, но онъ былъ основательно забытъ всѣми смѣнившимися съ того времени многочисленными министрами, между которыми были и радикальные, и умѣренные, и даже съ оттѣнкомъ буржуазнаго консерватизма. Мечу не было, впрочемъ, никакой причины срываться съ своей привязи: Лавровъ жилъ весьма смирно, по возможности избѣгая внѣшнихъ манифестацій. Хотя онъ и продолжалъ свою пропаганду, однако все болѣе и болѣе предавался разнымъ литературнымъ и философскимъ замысламъ, къ несчастію до того обширнымъ, что онъ не могъ ни одного изъ нихъ не только довести до конца, но и поставить настоящимъ манеромъ на ноги. Въ одномъ его можно было справедливо упрекнуть: оставаясь самъ внѣ всякой опасности, онъ разжигалъ и безъ того уже разгоряченныя страсти молодежи. Сколько "лавровцевъ" погибло въ русскихъ тюрьмахъ и сибирскихъ тундрахъ?
   Да и тутъ для него есть очень смягчающее обстоятельство. Все это, какъ истый теоретикъ, онъ дѣлалъ совершенно наивно, вовсе не сознавая опасности, которой онъ подвергалъ своихъ учениковъ. Онъ съ несомнѣнной искренностью воображалъ себѣ, что совершаетъ полезное дѣло и работаетъ для торжества революціи и соціализма, которые, по его мнѣнію, должны были водворить золотой вѣкъ. Всѣ тѣ, которые имѣли случай съ нимъ сблизиться и могли судить его безпристрастно, хорошо знаютъ, что онъ только на словахъ былъ суровымъ бунтовщикомъ, не останавливающимся ни передъ какими способами борьбы; въ сущности это былъ добрѣйшій человѣкъ, совсѣмъ безхарактерный, даже сентиментальный, готовый идти на помощь хотя бы противникамъ.
   Умеръ Лавровъ на 75-мъ году, отъ удара. Къ крайнему моему сожалѣнію, нездоровье но позволило мнѣ присутствовать на его похоронахъ, на которыхъ собралось очень много народа и сказано было на разныхъ языкахъ несчетное количество рѣчей. Ихъ было, быть можетъ, слишкомъ много на обыкновенный вкусъ, но добрый Петръ Лавровичъ на это не пожаловался бы -- онъ самъ такъ любилъ ихъ говорить! {Воспоминанія неизбѣжно имѣютъ субъективный характеръ; все сказанное Г.Н. Вырубовымъ мы печатаемъ, поэтому, безъ измѣненій, хотя не во всемъ раздѣляемъ взгляды автора на событія и людей. Ред.}
   
   Парижъ.
   Ноябрь 1912 г.

"Вѣстникъ Европы", NoNo 1--2, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru