Забытый О.
Прощеный день

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

О. Забытый

(Григорий Иванович Недетовский)

Прощеный день

   Вечереет. На дворе довольно снисходительный мороз. Из облаков как будто нехотя летят редкие пушистые снежинки.
   Обыватели села В., почуя приближение великого поста, с каким-то азартом спешат насладиться всеми удовольствиями оканчивающейся масленицы. Улица сильно оживлена. Вдоль села туда и сюда беспрестанно снуют разных видов и сортов сани, битком набитые парнями, девками и ребятишками. Слышатся отрывки разных песен. На одних санях горланят:
  
   Верея ль моя,
   Ты вереюшка,
   Ты сдержи меня,
   Бабу пьяную,--
   Бабу пьяную,
   Шельму хмельную.
  
   На других выкрикивают:
  
   Сера утица -- ества моя,
   Красна девица -- невеста моя...
  
   -- Эй, крылышки поднебесные!-- с отъявленный удальством восклицает бойкий парень, вытянув руки по направлению к встречным саням.
   -- Лети, лети дальше, гладыш этакой, -- отзывается особа, к которой относился комплимент парня.
   Деревенские клячи, изукрашенные разно- цветными лоскутами, как бы сочувствуя настроению катающейся публики, с не свойственною им бодростью и живостью покачивают головами, по временам отмахиваясь от непривычного для них звука всевозможных звонкое и побрякушек.
   Шум, звон, песни, визг переполняют воздух.
   Люди пожилые и солидные тоже не отстают от молодого поколения по части развлечений и увеселений. Двери кабака то и дело отворяются, выпуская густые клубы пара. Там слышится рассыпчатый топот родного трепака, и из дверей но временам вырываются приговорки, вроде:
  
   Ходи изба, ходи печь,
   Хозяину негде лечь.
  
   Или:
  
   Ах, теща моя,
   Доморощенная,
   На те шубочка нова,
   Невороченная,-- их, ну!..
  
   Вот из питейного, едва сохраняя равновесие, выходят полушубок и поддевка.
   -- Ты теперь куда? -- спрашивает полушубок.
   -- А я почем знаю,-- отвечает поддевка.-- А ты?
   -- А я с тобой вместе... Ты выкинь из головы" что ты в Москве живешь... Я, бывает, почище тебя и поумней,-- да!.. Ты вот человек московский, а мне, деревенскому, ответа не дашь. Что подле чаю стоит? Ну-ка скажи?
   -- Подле какого чаю?
   -- Подле чаю.
   -- Гм! Что поставишь, то и будет стоять: пол- штоф поставишь -- полштоф будет стоять; другое что поставишь -- другое стоять будет.
   -- И вышел ты пшик, и цена тебе грош. Подле чаю стоит, дурень ты этакой, воскресенье. "Чаю воскресения мертвых"... А ты пшик.
   -- Молчи, лохмоть деревенский!
   -- Я лохмоть?
   -- Ты лохмоть!
   -- Я лохмоть?!
   -- Ты!
   Раздается звонкая оплеуха, и поддевка вскрикивает:
   -- Как ты смеешь меня бить? Я московский портной. Я тебя -- к мировому, да не к здешнему, а к московскому! Он тебя сгноит в остроге! Вся улица присвидетельствует -- не отвертишься. Я тебе покажу...
   Полушубок струсил и переменил тон:
   -- Антоша, ну полно, не гневись: ведь я безо всякого сердца. Антоша, друг, ну прости, для нынешнего дня прости: ведь нынче всякие недруги примиряются.
   -- Недруги примиряются, а приятеля -- в ухо!
   -- Ну сейчас умереть, это я не в обиду! Полно серчать-то, пойдем, поднесу на мировую.
   -- Разве поднесешь?-- спросил потерпевший, немного помолчав.
   -- А то нет? Ведь вот они.
   Виновный при этом хлопнул себя по карману.
   -- Ну идем, так и быть, бог с тобой. Но верь совести, если бы не прощеный день, сидеть бы тебе в остроге.
   -- Вот так друг -- истинно, что друг. Что нам с тобой делить? Твоя Москва, а моя деревня -- всяк по-своему. Пойдем-ка, согрешим еще маленько, а завтра -- господи прости.
   И примирившееся снова двинулись к питейному.
   Смерклось. Звезды замигали на небе; в домах показались огни. Церковный сторож, желая засвидетельствовать о своей трезвости и ревности к охра не храма божьего, сделал несколько редких ударов в колокол... А на улице все еще слышатся шумные крики. Молодежь, натешившись катаньем и песнями, совершает оригинальный обряд погребения. Несколько девок тащат за веревку корыто с огромною куклою, олицетворяющею покойницу масленицу. Во главе процессии идет высокая, здоровая тридцатилетняя девка Донька-рябая (Донька-курноска -- то ж), представляет собою лицо священника. На плечах у ней рогожа вместо ризы, в одной руке лучина вместо свечи, в другой -- полотенце с узлом на конце вместо кадила. Кур- носка помахивает своим кадилом и, боясь отпевать подлинными священными словами куклу, выкри- кивает дикую бессмыслицу: "Дралилуя, дралилуя! Со слепыми упокой! Овечья память! Во веки веков -- овин!" и т. д. Процессия замыкается рядом плакальщиц. Они трут себе рукавами глаза и причитают: "Свет наша масленица, перепелиные твои косточки! На кого ты нас покидаешь? Как без тебя нам время провожать -- все скучать да тосковать..." и т. п.
   Все это перемешивается с неистовым хохотом и криком.
   Степенные старички и старушки, сидевшие до- селе дома, теперь, с ковригами хлеба, со связками баранок и со свертками неизвестного содержания, бредут к батюшке-кормильцу "прощаться".
   -- Машка, будет тебе кружиться-то, вспомни, что завтра-то, -- ограничивает одна старуха внучку, проходя мимо процессии.
   -- Она не кружится, она идет прямо,-- острит кто-то из толпы, и взрыв хохота сопровождает остроту.
   -- Ах вы, сорванцы, сорванцы,-- говорит старуха,-- языки бы вам всем на пяло вытянуть, беспутные... Тьфу, господе Иисусе, согрешила я, грешная...
  
  
   У отца дьякона в зале на столе большой самовар. Наряду с чашками стоит до половины покрытая золою махотка с топленым молоком и тарелка с печеньями домашнего приготовления.
   -- Принимать, что ли, самовар-то?-- спрашивает дьяконица.
   -- Погоди,-- отвечает отец дьякон,-- зайдет кто-нибудь проститься. Поставь-ка еще что-нибудь закусить; принеси водочки, блинков, рыбки, чтобы все было честь честью. Все равно ведь останется -- хинью пойдет: завтрашнего не едят.
   Давши супруге такую инструкцию, отец дьякон заложил руки назад и зашагал по комнате. Проникаясь мало-помалу завтрашним настроением, он затянул было великопостное, но неистовый крик, донесшийся до его слуха с улицы, помешал ему.
   -- Вишь, беснуются, вишь, ведь беснуются, безумные,-- проговорил он, оставив песнопение.
   Отец дьякон подошел к окну и начал пальцами протирать вспотевшее стекло, как бы желая рас- смотреть, кто и как именно беснуется.
   -- Воспретить бы все это следовало, окончательно воспретить,-- ворчал он, смотря сквозь стекло на темную улицу.-- Этакие дни наступают, а у нас козлогласование и пьянство... Кто-то приехал,-- спросил сам себя отец дьякон, усмотрев остановившиеся возле своего крыльца сани, и направился в переднюю встречать гостя.
   Гостем оказался кум отца дьякона, богатейший мужик Трофим Иванов.
   -- Милому моему восприемнику наше почтение!-- не совсем твердым языком возгласил гость, лобзая хозяина.-- С широкою масленицею! Кума, честь имеем -- с широкою...
   -- Какая уж теперь широкая?-- возразил отец дьякон.-- Уже сузилась -- завтра пост.
   -- А нам что? У нас еще широка.
   -- Ну, ладно, садись-ка.
   -- Не хочу.
   -- Да ну садись: вот хозяйка нам чайку нальет -- закусим.
   -- Коли я не хочу, так что ж ты со мной сделаешь?
   -- Не хочешь -- как хочешь... Куда это ты ездил?
   -- Тоже к куму своему, к старшине,-- прощаться. Враг он мне, а я к нему ездил. Это как по-твоему?
   -- Дело доброе, христианское, хвалю. Что же, ты как следует с ним простился?
   -- То есть вот как... как на свадьбе! Уж мы с ним, уж мы с ним... просто -- а! Маленько выпили-таки здорово.
   -- Что ж, это еще ничего, а главное -- простился по-христиански -- вот что хорошо. Ты теперь совсем забудь, что он тебя высек, тем паче что ты был кругом виноват.
   -- Что-о? -- неожиданно грозно протянул Трофим Иванов.-- А хочешь, я тебя за это в хорошее место пошлю? Кума только мешает. Гм! Забудь... Нет, никогда не забудешь, как эта рыжая анафема всыпала тебе двести. О, собака мордастая! -- злобно воскликнул Трофим Иванов и хватил шапку об пол.
   -- Рано же я тебя похвалил,-- проговорил отец дьякон.-- Испортил ты свое доброе дело и греха прибавил. Если уж ты...
   -- А ты постой,-- перебил Трофим Иванов,-- ты не забегай вперед. Ты, выходит, Степке-старшинишке подражаешь, а не мне. Ты разбери прежде дело и будь кум, а не как... бог знает что. Ты говоришь, я виноват; а в чем моя вина? Вины вовсе никакой не было. Прежняя барыня моя, по своим делам, стала ко мне на фатеру и целый месяц не платила мне за харчи и хлопоты. Я говорю: давай деньги или убирайся вон -- ваше время прошло. Она сейчас -- фить!-- и к старшине. Степка требует меня, значит, к себе. Я приезжаю: "Здорово, кум!" -- "Здорово!" У него, значит, этот чай на столе. "Садись, кум". Я сел. Берусь за чашку, а он мне: "Ты,-- говорит,-- кум, бесчинствуешь -- барыню обижаешь".-- "А ты,-- я говорю,-- бабе подражать не должен". А он говорит: "Я не бабе, а закону подражать должен, а по закону,-- говорит,-- тебе за это дранцы". -- "Ты,-- я говорю,-- кум, шутишь, забываешь, что я тебе кум?" -- "Нет,-- говорит,-- не шучу: кум кумом, а закон законом. Ты,-- говорит,-- у меня пей, ешь, а к дерке готовься". На другой день гляжу -- и вправду выдрали. Благородно это аль нет? Кум он после этого аль нет? Человек он после этого аль нет?
   -- Он поступил по правде,-- невозмутимо заметил отец дьякон, кусая концы своих волос.
   -- С этой правдой-то вас...
   Тут Трофим Иванов, несмотря на стесняющее его присутствие дьяконицы, выпустил крепкое словцо и проговорил:
   -- Кума, ты не слыхала: у тебя ушки золотцем завешаны.
   Отец дьякон покачал головой и проговорил:
   -- В бездне греховной ты валяешься, посмотрю я, оттого ты так и делаешь, так и говоришь. Отчего бы тебе не подождать на своей барыне деньги? Конечно, она заплатила бы тебе, а глядишь, и землицы бы дала за услуги. Она из-за земли и приезжала-то сюда.
   -- Отчего... Спрашивать-то я сам горазд,-- отозвался Трофим Иванов.-- Если масленица придется на святой, что тут делать: кататься аль качаться? Ha-ко вот, расколупай это титло-то. Тебе и своего не решить, а в наше тебе метаться нечего; мы сами свое решать будем. Ты только вот что возьми: я бабе сказал слово, а меня за это драть, да кто же при этом? Родной кум! Вот ты мне кум, а я бы тебя, примерно, взял да выдрал; простил бы ты меня аль нет?
   -- Простил бы,-- нерешительно проговорил отец дьякон.
   -- Врешь, душа вон, врешь,-- горячился Трофим Иванов,-- сроду не простил бы. А Степку простить за этакое дело! Да я его... Кума, ты не слыхала.
   -- Полно тебе сквернословить-то,-- решился наконец ограничить оратора отец дьякон,-- сам грешишь и других на грех наводишь. Вспомни, ведь завтра святая четыредесятница; всех нас завтра господь к покаянию позовет. Так ли готовятся к покаянию? Дьявол вселился в сердце твое, очистись. Ведь со злобой и к причащению не допустят. Воздохни ко господу, прости всех обидящих, и помянет тебя господь бог во царствии своем.
   -- Ну что ж,-- заговорил Трофим Иванов, понизив тон,-- ну, боже, очисти меня грешного... избави нас от лукавого... Покаяния отверзи... А Стенку пущай бог сам накажет.
   -- Так-то вот лучше: предоставь все господу и смирись,-- внушал отец дьякон.-- Давай-ка простимся по-любезному, и поезжай с миром к жене, да как будешь ложиться спать, помолись поусердней.
   -- Милый мой восприемник, прости ты окаянного кума,-- воскликнул Трофим Иванов и повалился в ноги отцу дьякону.-- Пес я,-- продолжая он, поднимаясь с полу,-- и для бога не годен. Прости, давай поцелуемся.
   Свершился поцелуй.
   -- Бог простит,-- проговори л отец дьякон, потирая руки и потупив голову, как будто чем-то сконфуженный.-- Прости и ты меня.
   -- Я... Обо мне нечего,-- сказал Трофим Иванов и обратился к дьяконице:-- Кумушка ты моя, прости и ты меня, свинью!
   И он опять упал к ней в ноги.
   -- Что ты, что ты, Трофим Иваныч,-- проговорила дьяконица, отступив несколько назад,-- разве это можно? Я и так прощу.
   -- Не смей, не смей,-- бормотал кающийся, валяясь на полу и ловя дьяконицу за ноги,-- облегчиться, хочу, и больше ничего.
   Облегчившись, Трофим Иванов отыскал свою шапку и начал прощаться.
   -- К попу заезжал?-- спроси л его отец дьякон уже в передней.
   -- Заезжал. Он мне кое-что напомнил... Он мне однажды сказал: "Ты у меня, Трошка, в Сибирь пойдешь". А я ему в сердцах-то: "А ты,-- говорю,-- за мной рубашки понесешь". Вот это самое он мне напомнил.
   -- Что ж, простил?
   -- Не сразу, но как следует: благословил и прочее. Дай бог всем... и Степке. Степка, Степка!.. Эх!.. Господи, прости мое согрешение.
   Трофим Иванов обеими руками нахлобучил на себя шапку и, толкнув коленом в дверь, качнулся в темные сени.
   -- Теперь хоть и прибирай самовар,-- обратился отец дьякон к супруге, выпроводив много- шумящего гостя,-- уж поздно; кроме дьячков, едва ли кто зайдет. Закуску оставь, а все прочее долой.
   -- Да что это дьячки-то так долго?
   -- У попа, должно быть, засиделись.
   -- А ты простился с попом-то?
   -- Я еще давеча в церкви... чего там... Вот ведь и Анюты нашей нет. Должно быть, вместе с дьячками придет.
   В сенях послышался стук, и через минуту в залу вошли дьячки, а с ними и Анюта. Положивши шапки на окно, дьячки уселись рядом и сделали мрачные физиономии.
   -- Что вы такие скучные? -- начала дьяконица.-- Или масленицы жаль?
   -- Провались она,-- проговорил дьячок,-- ни пути ей, ни дороги. Беспутней этого времени во всем году нет: начинишься блинами с раннего утра и ходишь день-деньской как шальной; нет тебе ни обеда, ни ужина настоящего. Я уж рад, что пост наступает.
   -- О, нет,-- вмешалась Анюта, -- я так не люблю поста, особенно первого понедельника. Утром проснешься, ску-ука! Как будто кто тебе в ухо шепчет: по-ост -- и ткнешься с горя в подушку. Встанешь, пойдешь на кухню -- нет уже блинов; заглянешь в печку -- одни картошки варятся.
   -- Оно правда, что голодно,-- заметил дьячок,-- но зато легко бывает.
   -- Ну а пока у нас не голодно, закусите-ка что-нибудь, водочки выпейте,-- предложил отец дьякон.
   -- Нет, благодарствуем,-- отозвались в один голое дьячки,-- мы не за тем ведь пришли, чтобы стомах набивать, а чтобы проститься по обычаю, как долг повелевает.
   Дьячок умолк, а пономарь продолжая:
   -- По правде сказать, мы против вас, отец дьякон, ни в чем, кажется, в этот год не погрешили, а все-таки уж должны, по-заведенному...
   -- Если уж пошло на правду, так кое в чем согрешили, дело прошлое,-- тихо и с расстановкой проговорил отец дьякон.
   Дьячок по-прежнему молчал, а пономарь оживленно заговорил:
   -- Нет, отец дьякон, как перед богом говорю: ничего такого я за собой не знаю.
   -- Припомни-ка хорошенько,-- еще тише проговорил отец дьякон.
   -- Ничего не помню,-- решительно произнес пономарь и развел руками.
   -- Вот хоть бы насчет петуха -- ты ничего? -- намекнул дьякон, пытливо посматривая на пономаря.
   -- Какого петуха?-- с удивлением спросил пономарь, широко раскрывши глаза.
   -- Моего. Скажешь, не ты летом отрезал у него шпоры, когда он у твоего индюка, завязшего в изгороди, исклевал все сережки?
   -- Господи помилуй!-- воскликнул пономарь, беспокойно завозившись на месте.-- Вот поразили так поразили. Сроду и на уме этого не было. Гм! Царица небесная... Да если я это сделал, то не то что индюка -- жены бы мне своей вовек не видать!.. нежели вы меня так обижаете.
   -- Что ты, что ты,-- господь с тобой,-- зачем же так говорить-то?-- с беспокойством произнес отец дьякон, испугавшись последствий своего подозрения.-- Все мы не без греха, можем и простить друг друга, если что... На то и прощеный день. Не, прости меня, и тебя господь да простит.
   Дьякон и пономарь, кланяясь друг другу, в замешательстве столкнулись лбами и три раза звонко поцеловались, придерживая один другого за плечи.
   Разделавшись таким образом с пономарем, отец дьякон принялся за дьячка, который во все время предыдущей сцены высказывая сильное нетерпение: то и дело сморкая, кашляя и почесывал в голове.
   -- Ради нынешнего дня я припомню кое-что и тебе,-- заговорил отец дьякон, обращаясь к дьячку,-- не за тем, чтобы тебя бранить или укорять, а чтобы... простить почище...
   Дьячок кашлянул и поморщился.
   -- Помнишь, весною,-- продолжая отец дьякон,-- я собирался ехать по своему делу в губернию и уже отпросился у попа. Захотелось, помнишь, и тебе поехать в это же время. А поелику двоим отлучиться от церкви было нельзя, то ты побежал тогда к попу, наговорил ему, якобы я еду на него прошение архиерею подавать, и упросил его меня оставить, а тебя отпустить. Поп же, поверивший твоей клевете,-- бог ему прости,-- так и сделал: меня удержал, а тебя отпустил, невзирая на то что я уже отпросился у него. Такой поступок твой весьма предосудителен и зловреден для ближнего. Ежели -- чего боже сохрани -- и впредь у нас такая смута будет, то как нам жить и у одного алтаря служить? Бежать придется куда глаза глядят. Коли хочешь человеком быть, всегда помни слова писания: "Се что добро или что красно? еже жити братии вкупе". Вкупе, друг,-- вот в чем вся сила и жизнь христианская, а ты разделился на ся...
   -- Отец дьякон, ей-богу...--начал дьячок, запинаясь,-- ей-богу, я без всякого умысла сболтнул тогда, ибо находился в большом расстройстве и душевном и телесном возмущении. Получивши я в то время прискорбное известие, что сын мой в семинарской больнице при смерти,-- вдруг батюшка говорит: "Тебе ехать нельзя, ибо отец дьякон едет". Тут-то я, будучи в великом терзании,-- сам уж не знаю как,-- и сболтнул, якобы вы на него архиерею... вовсе не имевши в намерении вашего вреда, а собственно из любви к детищу, которое, того гляди, скончается. Вот и все. А я, как прежде, так и теперь, к вам всегда с чистосердечием. Ей-ей, не лгу... ради нынешнего дня простите.
   -- Я простил, я давно простил,-- отозвался отец дьякон, протирая губы ситцевым платком,-- я говорил это только для впредбудущего. Господь да простит и помилует всех нас,-- с чувством продекламировал отец дьякон, в антрактах между тремя энергичными примирительными поцелуями.
   -- Господи боже,-- расчувствовавшись, заговорил пономарь,-- что за день нынче! Все прощаются, все-то прощаются, уж видно, что христиане. У бусурман, я думаю, этого нет.
   -- Ищи там... У них и бога-то нет, не то что другого чего,-- серьезно заметил отец дьякон.
   -- Хм! живут же ведь люди,-- проговорил пономарь и покачал головой.
   -- С чего это взялось -- прощаться?-- спросил дьячок, несколько оживившись.
   -- Исстари так -- где христиане, там и прощенье,-- изъяснил отец дьякон.
   -- А вот когда я жил в монастыре послушником,-- начал пономарь,-- так там в нынешний день пели стих: "Седе Адам прямо рая". Архимандрит, помню, объясняя нам: как только, говорит, Адама изженили из рая, с тех нор, говорит, мы и стали нынче прощаться. И в монастыре, бывало, как только прощеный день, так уж непременно: "Седе Адам..."
   -- Вишь ведь как мудро объяснил, философ настоящий,-- проговорил отец дьякон, поглаживая волосы.
   -- Что у меня в памяти было, то я и объяснил,-- смиренно отозвался пономарь.-- Конечно, но науке -- где уж мне... Не посла меня господь крестити, а посла благовестити.
   Несколько минут длилось молчание.
   -- Ну что ж,-- заговорил наконец пономарь,-- пора, кажется, и расходиться. По долгу христианскому сделали свое -- и слава богу.
   И он поднялся было с места, а вслед за ним и дьячок.
   -- Погодите, погодите,-- остановил их отец дьякон,-- сядьте-ка еще. Ведь завтра утрени не будет; поп говорит: во вторник прямо к часам... Я вот хочу вам сказать насчет одного дела -- хорошего дела.
   Дьячки снова уселись.
   -- Положим,-- продолжая отец дьякон,-- мы поговорили по душе, как следует, прилично нынешнему дню. Все это хорошо. Но все это ведь слова, а слова -- вода. Во дни же покаяния потребны дела, а не слова. Мне вот что нынче в голову пришло: давайте каждый прощеный день хоть по одной страсти отсекать у себя... Вот у всех нас есть гнусная страстишка -- табак нюхать. Ведь уже нужно сознаться, что это гадко и с нашим положением несообразно. Представь те себе: стоим мы в храме на важном месте, всяк нас видит, и вдруг у тебя по губам табачная вишневка течет. Тьфу!... Давайте-ка с нынешнего дня бросим это.
   Дьячки молча улыбнулись.
   -- Чего вы смеетесь? Это дело вовсе не смешное, а весьма важное и полезное не только для тела, но и для души.
   -- Трудно отстать: привычка,-- проговорил пономарь.
   -- Знаю, что трудно, а ты побори себя,-- внушал отец дьякон, более и более воодушевляясь и ходя взад и вперед возле дьячков.-- Всякие страсти искореняются с трудом, а ведь нужно же их когда-нибудь искоренить. Вот ты и начни с того, что полегче, а потом справишься и с сильною страстью.
   -- Бросить, пожалуй, можно,-- проговорил дьячок,-- ведь было же время, когда мы не нюхали, и впредь можно не нюхать.
   -- Именно, именно,-- подхватил дьякон.
   -- И бросишь, да не вытерпишь,-- вставил пономарь,-- как только взглянешь на табакерку, так и захочется понюхать.
   -- Табакерку забросить,-- чуть не вскричал дьякон,-- непременно забросить. Сейчас же пойдем забросим: я свою, а вы свои.
   -- Что ты это?-- вмешалась дьяконица.-- Такую табакерочку-то? Новую-то? Лучше отдай мне: ведь она денег стоит.
   -- Молчи, не мешай,-- серьезно сказал дьякон, нетерпеливо махнув рукой.
   -- Ведь и моя тоже новенькая,-- заметил пономарь и полез было в пазуху за наглядным доказательством.
   -- Э, там... новая!-- с досадой проговорил дьякон, дернув пономаря за рукав.-- Бери шапку, идем, идемте скорей!
   Через минуту дьякон и дьячки действительно ушли отрекаться от табакерок, оставив в недоумении дьяконицу. Она несколько времени молча простояла у двери, как бы прислушиваясь к чему-то; наконец громко произнесла: "Шуты!" -- и отправилась убирать нетронутую закуску.
   -- Что ж, попадья в том же засаленном платье была?-- спросила между тем дьяконица дочку, гремя тарелками.
   -- Все в том же.
   -- О, чучело этакое! Хоть бы для людей надела почище. Много было у них народу-то?
   -- Много-таки. Сколько нанесли попу всякой всячины ради прощанья! Попадья, знай, только подхватывает да убирает.
   -- Ну что ж, пусть ее: ей много надо... Обо мне она не спрашивала?
   -- Спрашивала: что ж, говорит, твоя маменька проститься ко мне не пришла?
   -- А ты бы сказала: а сама, мол, ты что к маменьке не пришла? Разве, мол, маменька-то тебе слуга какая?
   -- Ну ее... Я все с Верочкой занималась...
   Между тем искоренители страстей в темноте направились к церкви; дьякон быстро шагал вперед и постоянно торопил своих спутников. Вот они миновали церковь и остановились на горе. Дьякон снял шапку, перекрестился и, торопливо проговорив: "Господи, помоги",-- энергично пустил свою табакерку в воздух.
   -- Ну, пускайте скорее -- раз!-- скомандовал он затем сподвижникам.
   -- Дайте уж в последний раз понюхать,-- взмолился пономарь, ударив ладонью но крышке своей табакерки.
   -- Ни-ни-ни!-- с неумолимою настойчивостью произнес дьякон, отрицательно качая головой.
   Пономарь как-то отчаянно крякнул, подпрыг- нул и -- через секунду предмет его страсти исчез в темном пространстве.
   Дьячок, не дожидаясь понуканий, молча и вяло махнул рукой, и табакерка его рухнула в снег где-то поблизости.
   Похоронив свои шнупф-страсти, герои наши минуты две простояли на месте своего подвига, молча смотря в пространство. Наконец отец дьякон протяжно и свободно вздохнул, как будто бремя тяжкое свалилось с плеч его, и спокойно, с самодовольством проговорил:
   -- Ну вот, вот и ладно. Слава богу. Дай бог нам...
   -- Правда, хоть и жаль немножко табакерку,-- рассуждал пономарь на возвратном пути,-- на душе отчего-то хорошо стало, даром, что пустое дело.
   -- Непременно, непременно так,-- подхватил дьякон,-- это хоть и в мале, а ведь тоже добродетель; оттого и хорошо. От малого до великого... все одно...
   Взявши друг с друга слово не изменять своей решимости, клирики снова облобызались на улице и разошлись по домам.
  
  
   -- Ну что, как?-- осведомлялся отец дьякон у пономаря через день после "события".
   -- Мука, отец дьякон, истинная мука,-- проговорил пономарь, сморщившись.-- Вот это место, под самыми стропилами-то, ровно бы кто клещами стиснул.
   При этом пономарь двумя пальцами ухватил себя за нос, возле самых глаз.
   -- Терпи, терпи,-- ободрял отец дьякон,-- пустое, пройдет, с течением времени возрадуешься...
   Неделю спустя пономарь является к отцу дьякону и таинственно сообщает:
   -- Ведь дело-то, отец дьякон, не совсем ладно.
   -- А что?
   -- Один из нас предал нас. Ведь опять нюхает...
   -- Неужели?! -- с неподдельным удивлением воскликнул отец дьякон.-- Почем ты знаешь?
   -- Давеча своими глазами заметил: приходит с колокольни, а на усах этак... ровно бы усыпано.
   -- Ах он, халдей этакой,-- проговорил отец дьякон, качая головой.
   -- Теперь я догадываюсь,-- продолжая пономарь,-- зачем его мальчишка вечером мимо моего дома бегает, это он, значит, к слепому за табаком...
   -- А ты вот покарауль мальчишку-то, расспроси да и уличи потом,-- присоветовал отец дьякон.
   -- А ведь и то... всенепременно уличу его,-- решил доносчик...
  
  
   В один прескверный вечер пономарь мерзнул на своем крыльце, карауля дьячкова мальчишку. Вот мальчишка промелькнул мимо неподозреваемого стража по направлению к табачному фабриканту. Пономарь кашлянул и, перевесившись через крыльцо, с замиранием сердца, тихо про- говорил: "Погоди, вот погоди у меня..." Едва только мальчишка на возвратном пути поравнялся с крыльцом пономаря, как тот окликнул его -- ласково-ласково:
   -- Тимоша, а Тимоша!
   -- Чего?-- отозвался Тимоша, остановившись.
   -- Куда это ты ходил?
   -- К слепому.
   -- Зачем?
   -- Так.
   -- Ты бы, касатик, уж сразу взял полфунта, чем бегать почти каждый день...
   -- Тятенька говорит -- он сохнет, ежели много купить.
   -- Разве вот что сохнет-то...-- едва слышно проговорил пономарь и отпустил мальчишку.
   Для пономаря не оставалось уже ни малейшего сомнения в том, кто это он, который сохнет. Давши мальчишке отойти шагов тридцать, пономарь пошел за ним следом, чтобы застать подозреваемого на месте преступления... Тихо войдя в сени предателя, пономарь с затаенным дыханием стал прислушиваться у двери.
   -- Свежий?-- слышится ему из избы вопрос дьячка.
   -- Свежий,-- звенит в ответ голосок Тимоши.
   Пономарь помедлил еще с минуту и торжественно растворил дверь. Момент был выбран самый удачный. Дьячок стоял среди избы с бумажным сверточком в руке и, прижмурившись, медленно втягивал одной ноздрей щепоть влажного, душистого табаку.
   -- А-а-а,-- язвительно произнес пономарь,-- ты вот как!
   Дьячок отвел руку от носа и тупо посмотрел на нежданного гостя.
   -- Не грех это тебе, иуде?-- укорял пономарь.
   -- Нашел грех в табаке!-- с сердцем проговорил дьячок и, завернувши, сунул сверточек в карман жилета.
   -- Мы-то с отцом дьяконом терпим, мы-то терпим, а он вон как! -- продолжал пономарь. -- Погоди, дай сказать...
   -- Ну, сказать... Что мутить из пустяков? -- мягко заговорил дьячок, подходя ближе к обличителю.-- Из-за чего ты-то терзаешься, посмотрю я... Через табак царствие, что ли, получишь? Ведь это смешное дело! Добро бы -- что путное... А ты, брат, вот что: плюнь, да на-ка вот понюхай... Ты да я будем знать...
   И дьячок соблазнительно развернул бумажку со свежим табаком.
   Пономарь несколько минут молча глядел на табак, ухмылялся и тряс головой. Наконец, осмотревшись зачем-то по сторонам, он вытянул два пальца по направлению к бумажке так, как будто собирался поймать муху, и -- падение совершилось...
   Устоял в добродетели только один отец дьякон и долго-долго не мог изобличить падших.
  

Примечания
"Прощеный день"

   Впервые: Вестник Европы.-- 1875.-- No 5.-- С. 240--254.
   Посылая "Прощеный день" М. М. Стасюлевичу, Г. И. Недетовский писал 31 декабря 1874 г.: "Основою содержания этого очерка служат действительные факты, которые я поставил только в особую комбинацию и раскрасил подробностями".-- ИРЛИ, ф. 293, оп. 1, ед. хр. 966, л. 9. В том же письме Г. И. Недетовский защищает свою творческую программу, выразившуюся в выборе героев из среды духовенства, и, в частности, пишет: "Русский вестник" видит признаки упадка или огрубления нашей изящной литературы в том, что она начала изображать, между прочим, "озлобленных причетников". Но Ваш журнал уже заявил свою несолидарность с таковым взглядом на литературу. Кроме того, мои причетники -- народ не озлобленный, а смирный и благодушный, и не могут, кажется, возмутить о но го классического аристократа".
   В ответ на беспокойство Г. И. Недетовского за судьбу рассказа М. М. Стасюлевич сообщая ему об остановке цензурой январской и февральской книжек "Вестника Европы" (1875) из-за публикации антиклерикального романа Э. Золя "Проступок аббата Мурэ" и предостерегая автора из Воронежа: "Теперь Вы понимаете, отчего трудно нашим писателям останавливаться специально на духовенстве, как Островский, например, останавливается на купечестве! Дело весьма ясное!" -- ГАВО, ф. 189, on. 1, ед. хр. 3, л. 24.
  
   Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести.-- Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru