Зайцев Борис Константинович
Гость

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Зайцев

Гость

I

   Надвигалась осень -- седыми туманами. Вечером у пруда было сыро, краснели осиннички и старые вязы по аллее забагровели. На зорях к пруду прилетал огромный коршун и садился на березе: засыпал, и дремал в прозрачных сумерках, вырезаясь грудастым профилем.
   Николаю Гаврилычу нравилось читать по вечерам у пруда; как всегда, и нынче он полулежал под яблоней, у спуска, с французской книгой: о философе Филоне.
   Это было хорошо; в голове глубоко, ясно, и хрустальные мысли, как предвечное божество гностиков. Когда глядел он в воду, -- плавное зеркало, -- там рождалось то же спокойствие и звучность, -- казалось, пруд холоден как кристалл, и даже в красном закатном небе и стоне дальней выпи виделось то высшее и мудрое безмерно, в чем плыл его мозг.
   И он, отложив книгу, встал.
   -- Жизнь или смерть, -- думал он, -- это все равно. Не это важно.
   Что же важно, он не отвечал; может быть, не знал слов, а быть может, и нельзя было словами сказать; но одно он чувствовал наверное: радость и холод наджизненного, светло-ключевого. Нетленного бытия, процветающего на высотах.
   В это время из дома аллеей бежал к нему босоногий Климушка, мальчишка с кухни. Николай Гаврилыч заметил его только в последний момент, когда он подбежал, с белым своим коком, слегка запыхавшись, и крикнул:
   -- Ужинать пожалуйте! А еще -- приехали!
   Николай Гаврилыч поднял книгу.
   -- Кто?
   -- Господин становой!

II

   Николай Гаврилыч подымался в горку к дому по темной аллее; в ногах листья шуршали, в просвете стволов блестел пруд. А на балконе ждал молодой человек в полицейской тужурке; переминался с ноги на ногу и видимо стеснялся.
   -- Извините, пожалуйста, -- говорил он, -- я вас побеспокоил. Может быть, можно у вас где-нибудь переночевать. Изволите ли видеть, я был тут в волости по делу, а до дому верст тридцать, лошадь устала.
   -- Что же, пожалуйста.
   Внутренне Николай Гаврилыч усмехнулся: будет ужинать со становым! Этого еще недоставало.
   Становому показали где умыться, он покорно умылся и опять вышел на балкон. Николаю Гаврилычу бросилось в глаза, что он не на тройке с бубенцами, не крякает по-становойски и не крутит усов. И стало опять как-то внутреннее грустно-смешно; вспомнилось, как в детстве он боялся попов, и когда они приходили с молебнами, то прятался.
   -- Трудная-с наша служба, -- говорил становой. -- Поверите ли, сколько дней по деревням трясусь, даже домой захотелось. И лошадку угонял.
   Закат гас. Он разлился последним, обольщающим пурпуром и бросал красноватый отсвет на все. Скоро должны были посыпаться звезды. Становой скромно сидел на стуле, потирая руки; по временам говорил кой-что, и Николай Гаврилыч старался быть вежливым; между прочим узнал, что становым он полгода, а раньше был писцом, в канцелярии губернатора.
   -- Вам нравится вечер нынешний? -- спросил Николай Гаврилыч. -- Правда, хорошо?
   -- Да-с, замечательная природа, и такой легкий воздух... -- Он смутился, замолчал. Николай же Гаврилыч пыхал папироской, дымил, глядел на закат, на осенний вечер; его мысли шли далеко. Красная тьма сгущалась, в доме зажгли огонь, и они со становым медленно тонули в ночи и так же чувствовали себя странно и неловко друг к другу.
   Между тем был уже готов ужин; снова Климушка подтвердил это, и они перешли в столовую.
   -- Водки вам угодно?
   Становой поблагодарил. Николай Гаврилыч налил себе и ему и выпил. Становой глотал остро, как усталый человек, и перекатывал молодым кадыком. Выпили еще. Николаю Гаврилычу вдруг показалось, что можно пить много и долго, чтобы все стало другим, ни на что не похожим и жутким; но становой размяк быстро и отогрелся. "Пьян, -- подумал Николай Гаврилыч с неодобрением, -- верно, пьет по праздникам". И он хмурился; темное нечто вставало и подливало к сердцу; малые глазенки станового указывали на жену-становиху, становят сопливых, кур, гусей, которых жертвуют им, бедную смрадную жизнь в грязи и гадости. Правитель канцелярии брал взятки; подыгрывая и либеральничая слегка, рассказывал становой, как платят губернаторскому чиновнику все становые, все урядники, исправники, все пустые сошки -- и там за его рассказами вставало беспощадное. В туманном мозгу Николая Гаврилыча вдруг глянул Филон, с тоской и щемлением; глянул и уплыл, а становой нё уходил: рассказывал теперь про "земского", продававшего свою рожь в управу по двойной цене; про то, как сам он голодал, бывши писцом, и что и теперь сам выгребает навоз из конюшни, где лошадь стоит, -- "по честности, потому стражников своих не имею права употреблять на свои надобности; а они курят цигарки-с и посмеиваются, как я работаю".
   -- Много вы людей секли за это время? -- спросил вдруг Николай Гаврилыч. И сразу побледнел.
   -- Нет, никого.
   Что-то задергалось в лице у него, он сказал:
   -- Вы думаете, все полицейские звери?
   Николай Гаврилыч посмотрел с тяжелой улыбкой; оскорбительная улыбка заливала его лицо; нужно бы было противиться -- он не мог.
   -- А вы вот скажите, если бы волнения аграрные были, вы бы ведь секли?
   Становой опустил глаза и покраснел густо. Он это чувствовал, и на молодом его лице, не привыкшем еще к гнусности, было отчаянье. Глухо он сказал:
   -- Наша служба трудна, еще тем, что многие нас не уважают. Особенно образованные.
   Николай Гаврилыч захохотал.
   -- Будете еще драть!

III

   После ужина становой с Николаем Гаврилычем вышли в сад -- дорогой к флигелю. И сразу же хлынула на них ночь: черная, с золотыми сонмами -- звезды. Они пылали, пылали, сквозь холод осени, и сразу соскочила хмурь и гадость с Николая Гаврилыча. Стало ясно внутри и скорбно-покойно. "О, судья!" -- думал он на себя и улыбался -- улыбкой тоски и самопонимания.
   Становой плелся сзади; он шел враскоряку, как кавалерист; и их шаги одиноко звучали во тьме, да краснел вдали костер сторожа яблочного; иногда он палил из своей пищали "навыпуг", тогда огненная ракета рвалась среди яблонь и гулко гудело в воздухе, будто кто-то раскусил антоновское яблоко.
   -- Не сердитесь на меня за мои слова, -- сказал Николай Гаврилыч, -- это я нездоров и говорю злые вещи. Ваше положение трудное, но все же не думайте, что я дурного мнения лично о вас.
   -- Покорно благодарим... Много обязаны.
   -- Бросьте, право, не сердитесь!
   Становой вздохнул; подошли к флигелю. Николай Гаврилыч зажег спичку, лампу в своей комнате и сел; напротив -- становой -- побледневший чуть и усталый; звенящая пустота была во всем -- в пустынном флигеле, комнате с металлической сеткой от мух в окнах, в усадьбе и междузвездных степях; одинокий вид имели в этот час стены; книги на полках как бы подернулись печалью -- или тонкой пылью? -- и смотрели на вошедших, как казалось, строго.
   -- Можно у вас взять что-нибудь почитать?
   -- Можно.
   Становой поглядел, перебрал несколько, потом отложил и сел: не нашел себе что надо.
   -- Так что вы все науки знаете?
   Николаю Гаврилычу вдруг стало стыдно. Слегка даже он покраснел.
   -- Нет, что там, какие науки... Читаю от нечего делать...
   Становой посвистел. Вид у него был такой, что, мол, не верю.
   -- Господа студенты всегда книжки читают, а потом нам в глаза тычут нашим необразованием и народ с толку сбивают. А между прочим, если бы сами столько работали...
   "Работали, работали"... -- повторял про себя Николай Гаврилыч. Теперь ему было все равно: и становой, и обиды, и сам он, и все. Что-то тяжелое и хмурое надвигалось на него и задергивало флером лампу, комнату, книги.
   -- А вместо работы подбивают на убийства. Вот и мне грозятся убить.
   Николай Гаврилыч вздрогнул.
   -- Убить? Вас убьют?
   -- Не знаю, -- становой сказал холодно, -- быть может. И немного погодя прибавил:
   -- Мне жену преимущественно жаль. Детей тоже. А самому мне весело не бывает. Живешь и думаешь: к чему? Вот разве вы, человек ученый (он усмехнулся) -- скажете. К чему?
   Николай Гаврилыч встрепенулся, снова.
   -- Да, скажу. -- К смерти. Вот к чему.
   И сказав, сам он побледнел, и побледнел становой.
   -- Я пойду спать, извините меня.
   Становой ушел. Он ежил плечи, и видно было, что ему холодно. А Николай Гаврилыч сел, потушил лампу. Оцепенение взяло его. Из ночи, через стенку лился холод, пустынное безмолвие было там, и из-за крыши дома слабо поднялся месяц: желтый, ущербный. Он был тускл и скорбен. Он осветил мертвым светом огромный клен перед флигелем, стоявший в глубоком убранстве огненных листьев, в бездонном трауре осени.
   И тогда, в те минуты, ощутил Николай Гаврилович ее. Теперь слышал он ясно, внутренним слухом ее ход неземной по пространствам, и ее божеский лик чувствовал, ее голос звучащий-звучащий, звучащий в нем и раньше, все той же трубной нотой -- и скорбный. Глубокое знание несла она ему. И он сидел, быв очарован ею, смотря в глаза своей погибели, не имея сил подняться. Сладким ядом он наполнялся.

IV

   По небу текла луна, как предводительница звездных караванов. И звезды шли за ней, восходя с горизонта, описывая данные им дуги и удаляясь за края земли. В холодном хоре исполняли все на небе свои назначенья.
   Вниз же шел свет -- плавный и осенний. Поля и дороги земли были одеты этим лунным холодом, сталью блестели колеи с водой, и воздух был почти ломкий; удар -- и он расколется.
   В очень поздний час Николай Гаврилыч медленно шел по полям, обратив к луне лицо. Был он довольно бледен, а в сердце -- звучность, простор. В безбрежной дали неба зоны звенели хрустально, Филон проплывал в горних, и загадочная, и печальная улыбка миру шла оттуда: миру тесноты и тьмы. Николай же Гаврилыч был ровен: точно перешел грань смерти и жизни и смотрел далекими глазами на деревни и лесочки, и поля, огороды, которым так же, как ему, надлежит погибнуть. "Смерть есть дочь Бога; она ведет нас к престолу, -- так он думал. -- Мы теперь за порогом, и мы равны". И ему виделось, как спит сейчас становой, и какой он маленький и трепаный; не было злобы, а в великой драме мира вставали перед сердцем дальние края, той ужасной земли, где идет эта жизнь становойская, тех пустынь и скорбей, что лежат вдали, за селами и хуторами. "Все будет попалено, сгорит жизнь и ее мерзость".
   В вышине шли холодные токи. Луна леденела, и некто строгий и кристальный говорил: "Все у вас погибнет". Но это не было страшно.
   На туманном рассвете вернулся домой Николай Гаврилыч. На дорожном кресте спали лицом друг к другу два ворона; они были как бы отлиты из чугуна и чернели могильными памятниками. Из усадьбы выезжал верхом становой, отряхивая капельки росы, крапнувшей его с усадебных берез.
   -- Прощайте, -- сказал Николай Гаврилыч кротко и подал ем руку.
   Становой взглянул с удивлением, но тоже протянул свою.
   -- Не сердитесь на меня, и не дай вам Бог дурного.
   Становой поблагодарил и поехал в свои необъятные владенья.
   
   <1908>

Комментарии

   Альманах под ред. Г. И. Чулкова "Факелы". СПб., 1908. Кн. 3. Печ. по изд.: Зайцев Б. Полковник Розов. Рассказы. 2-е изд. М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1918.
   
   ...о философе Филоне. - Филон Александрийский (ок. 25 г. до и. э. - ок. 50 г. н. э.) - иудейско-эллинистический религиозный философ: первым применил метод аллегорий в истолковании Библии и этим оказал огромное воздействие на христианских мыслителей и культуру средневековья.
   ..как предвечное божество гностиков. - Гностики (от греч. gnostikus - знающий) - последователи религиозного учения поздней античности (I-V вв.); отрицали существование единого и истинного Богочеловека, но признавали предвечного Бога, "показавшегося человеком, и человека, казавшегося Богом".
   ...эоны звенели хрустально... - Зоны (у гностиков) - высшие божественные силы, властвующие над миром.

------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 1. Тихие зори. Рассказы. Повести. Роман. -- М: Русская книга, 1999. 603 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru