Зайцев Борис Константинович
Лавка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
   Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
   М., "Русская книга", 1999.
   

"ВЕСЕЛЫЕ ДНИ"
1921 г.

ЛАВКА

   Огромная наша витрина на Большой Никитской имела приятный вид: мы постоянно наблюдали, чтобы книжки были хорошо разложены. Их набралось порядочно. Блоковско-меланхолические девицы, спецы или просто ушастые шапки останавливались перед выставкой, разглядывали наши сокровища, а то и самих нас.
   "Книжная Лавка Писателей". Осоргин, Бердяев, Грифцов, Александр Яковлев, Дживелегов и я -- не первые ли мы по времени нэпманы? Похоже на то: хорошие мы были купцы или плохие, другой вопрос, но в Лавке нашей покупатели чувствовали себя неплохо. С Осоргиным можно было побеседовать о старинных книгах, с Бердяевым о кризисах и имманентностях, с Грифцовым о Бальзаке, мы с Дживелеговым ("Карпыч") по части ренессансо-итальянской. Елена Александровна, напоминая Палладу, стояла за кассой, куда шли сначала сотни, потом тысячи, потом миллионы.
   Осоргин вечно что-то клеил, мастерил. Собирал (и собрал) замечательную коллекцию: за отменою книгопечатания (для нас, по крайней мере), мы писали от руки небольшие "творения", сами устраивали обложки, иногда даже с рисунками, и продавали. За свою "Италию" я получил 15 тысяч (фунт масла). Продавались у нас так изготовленные книжечки чуть не всех московских писателей. Но по одному экземпляру покупала непременно сама Лавка, отсюда и коллекция Осоргина. Помещалась она у нас же, под стеклом. А потом поступила, как ценнейший документ "средневековья", в Румянцевский музей.
   Итак, Осоргин хозяйничал, Бердяев спорил об имманентностях, горячился из-за пайков, был добросовестен, элегантен и картинен. Грифцов "углубленно" вычислял наши бенефиции. Нервически поводил голубыми, прохладными глазами, ни с кем ни в чем не соглашался: где-то подкожно заседал у него Бальзак, им он презрительно громил противников. Я... В зимние дни, когда холодновато в Лавке, сидел на ступеньках передвижной лестницы, где было теплее. До конца дней своего купечества так и не усвоил, где что стоит (книги у нас, правда, постоянно менялись). Если покупатель был приятный, то еще он мог рассчитывать, что я двинусь. Если же появлялась, например, барышня и спрашивала:
   -- Есть у вас биографии вождей? -- я прикидывался вовсе не понимающим:
   -- Каких вождей?
   -- Ну, пролетариата...
   -- Нет, не держим.
   И вообще для несимпатичных редко слезал с насеста.
   Такой книги нет.
   А если есть, то обычный вопрос (вполголоса).
   -- Елена Александровна, где у нас это?
   И Паллада, отсчитывая миллионы, молча указывала пальцем полку.
   Мы, "купцы", жили между собою дружно. Зимой топили печурку, являлись в валенках. Летом Николай Александрович надевал нарядный чечунчовый костюм с галстуком-бантом. Над зеркальным окном спускали маркизу, и легонькие барышни смотрели подолгу, задумчиво, на нашу витрину. С улицы иногда влетала пыль.
   

РАЗВЛЕЧЕНИЕ

   В глубине лавки была у нас дверка и узкая лестница наверх, на хоры с комнаткой, куда мы иногда прятались от скучных посетителей, где устраивали лавочные собрания,-- вообще это были "кулисы" торгового дома. В комнатке стоял огромный стол, заваленный книгами, и вокруг на полках тоже много книг. Но уж что здесь находится, не знал не только я, а, пожалуй, и сам Грифцов.
   Место это носило несколько таинственный и романтический характер. С хор можно было, незамеченным, наблюдать жизнь лавки. Полутьма, витая лесенка, пыль,-- все давало ощущение спрятанности, укрытия.
   В этом-то уголке и собрал нас однажды Осоргин -- стоял знойный, сухой август, в лавку набивалась пыль, и горячий ветер трепал волосы, как только выйдешь. Осоргин многозначительно сообщил, что в городе организован Комитет Помощи Голодающим, состоять он будет из "порядочных" людей, но под контролем власти. Голод (на Волге, в Крыму) в то лето, правда, был ужасный. В Самарской губернии так выжгло зелень еще с весны, что поля имели вид черно-бархатной, с отливом, скатерти. Урожая "не оказалось", а так как у крестьян своевременно обобрали прежние запасы, то голод наступил мгновенно. Власть растерялась. И под минутой паники согласилась на "Общественный Комитет". Нам, представителям литературы, предложили тоже войти -- об этом мы и совещались наверху. Предложение шло от Прокоповича, Кусковой и Кишкина. От "власти" председателем назначили Каменева.
   Идти или не идти? Вот о чем мы рассуждали. И так как Лавка заключала в себе президиум Союза писателей, то нас это близко касалось. Решили идти. Выбрали Осоргина и меня.
   У русского человека есть такие выражения: "за компанию", "с хорошим человеком и выпить можно". "За компанию"... отчего же не попробовать? Пожалуй, не будь это в Лавке, с Осоргиным, пришел бы меня приглашать какой-нибудь честный бородач в калошах или старая дама, я бы и не согласился. Но тут -- была не была!
   На другой день уже весь город знал о Комитете. Тогда еще считали, что "они" вот-вот падут. Поэтому Комитет мгновенно разрисовали. Было целое течение, считавшее, что это -- в замаскированном виде -- будущее правительство! Другие ругали нас, среди них С. П. Мелыунов, за "соглашательство": ведь мы должны были работать под покровительством Льва Борисовича. Помню какого-то желчного интеллигента, который купил у меня на грош, а расстроил на тысячу рублей: выходило, что мы чуть ли не пособники и т. п. На следующий день в газетах нас превозносили (очевидно, уже считали "своими"), а нашими именами уязвили непошедших.
   Газеты эти были расклеены. Выйдя из лавки, завернув в Леонтьевский, я наткнулся на такую "стенгазету". Вокруг нее куча читателей. Безрадостно увидал я свое имя рядом с Максимом Горьким. Мрачный тип сзади, прочитав, фукнул и сказал:
   -- Персональный список идиотов.
   

"ДЕЛО"

   Были мы идиотами, или нет, каждый решает по-своему. Несомненно лишь то, что наша жизнь приобрела некий острый, романтически-заговорщицкий оттенок. Мы ходили в переулочек у Арбата к Кусковой. В ее квартире шла непрерывная суматоха. Являлись, совещались, заседали. Смесь барства, интеллигентства с крепкой настойкой Москвы... Вблизи двухэтажного ее дома церковка, окно кабинета Прокоповича выходит во двор, где играют детишки, с деревьев листья летят, самый дом -- не то особняк, не то помещичья усадьба, угол старой Москвы. Еще Герцены, Хомяковы, Аксаковы жили в этих краях. Небольшие сады при небольших особняках -- разве не деревня?
   И Сергей Николаевич и Екатерина Дмитриевна были очень серьезны. Их положение не из легких. Все это они затеяли, предстояло найти линию и достойную, и осуществимую.
   Мы составили литературную группу. Осоргин редактировал газету Комитета -- "Помощь". Ее внешний вид вполне повторял "Русские ведомости". Как только появился первый номер, по Москве прошел вздох.-- "Теперь уж падут! "Русские ведомости" вышли, стало быть, уж капут!"
   Подготовительная часть у Кусковой окончилась, открылись собрания уже с "ними" в особняке на Собачьей Площадке. "Наших" было числом гораздо больше: профессора, статистики, агрономы, общественные деятели, литераторы,-- вроде парламента. Вот какие люди: Прокопович, Кускова, Кишкин, Кутлер, Ф. А. Головин, профессор Тарасевич (ныне покойный), Вера Фигнер и много других. С "их" стороны: Каменев, Рыков, Луначарский. Большинство было у "нас", права "наши" считались большие, и настроение (в наивности нашей) такое:
   -- А п-па-звольте спросить, милостис-дарь, а н-на каком основании вы изволили обобрать Нижегородскую губернию? А н-не угодно ли вам будет срочно отправить пятьсот вагонов в Самар-р-рскую?
   Волны наших государственных вожделений приходилось принимать Каменеву -- он председательствовал. Приезжал и Рыков. Но, сколько помню, всегда пьяный. В тужурке, с длинным мальчишеским галстуком, сальными волосами. Понять, что говорит, трудно, очень плохо двигал языком. Каменев же был взят как наилучший мост к нам.
   Вспоминая эту свою "деятельность", я не могу припомнить, что именно путного сделал. Кажется, больше слушал, да рассматривал. Садился в первый ряд, с независимым видом. Однажды сказал Каменеву:
   -- Прошу слова.
   Он любезно кивнул и записал меня, но тут встал Прокопович, и очень толково именно то и сказал ("А п-пазвольте, милостис-дарь, на каком основании?"), что я хотел спросить. Мне не повезло. Я от слова отказался, просто только с победоносным видом оглянулся на стулья "наших", за которыми светлые окна -- в них вечерняя Москва, невысокие домики Собачьей Площадки, урна, зеркальное небо и раннепадающие листы.
   Из этих шумных заседаний я вынес такое наблюдение: "они" и "мы" -- это название комедии Островского "Волки и овцы". У них зуб, наглость, жестокость. Все они шершавые, урчат, огрызаются. (Особенно это ясно стало, когда за Каменевым начали появляться какие-то безымянные типы в куртках... Позже мы все это хорошо поняли.) И нет добрых глаз, доброго взгляда. Вот это страшная черта советских людей, я ее часто замечал: недобрые глаза и отсутствие улыбки. А "наши"...-- ну, мы себя хорошо знаем.
   "Мы" настаивали, чтобы была послана в Европу делегация от Комитета, чтобы можно было собрать там денег, раздобыть хлеба и двинуть в голодные места. "Им" это не так-то нравилось. Началась торговля. То ли мы им должны уступить, то ли они нам.
   Я жил тогда в Москве один, в Кривоарбатском -- семья была в деревне. Ходил обедать на Арбат, в столовую, очень нарядную, только что открывшуюся. Бывал и в Лавке, но реже.
   Как-то жарко, ветрено было в Москве, нервно и занято. Так осталась у меня в памяти пустынность московских вечерних переулков, горячая сушь августа, ощущение легкости и полета.
   Раз вечером мы выходили с Осоргиным с заседания. Луна хорошо светила. На этом заседании я просил Каменева за "сидевшего" в Одессе писателя Соболя.
   Он небрежно спросил:
   -- Какого Соболя? Который написал роман "Пыль"?
   -- Да.
   -- Плохой роман. Пусть посидит.
   Я заметил, что он сидит уже. семь месяцев, неизвестно за что.
   -- Ну, это много. Постараемся выпустить.
   И вот у выхода Каменев, подходя к своей машине, столкнулся с нами.
   -- Пожалуйста,-- сказал любезно,-- вам далеко? Я подвезу.
   Не сговариваясь, мы с Осоргиным толкнули слегка друг друга и отказались. Мы шли лунным, пахучим вечером, радостно-грустным в красоте ночи московской. Шли некоторое время вместе, а потом разошлись: я на Арбат, он в Чернышевский. Памятен был этот вечер, сладок и пронзителен. Но и он ушел, и много с тех пор изменилось. Тогда Соболь сидел, а Каменев уезжал на шикарной машине -- "генерал-губернатор" Москвы. Затем Соболь -- этот глубоко несчастный человек -- вышел из тюрьмы, ушел к "ним", окончательно запутался и револьверным выстрелом разрешил свою незадачливую жизнь. Соболя я просто жалею, над Каменевым злорадствовать не хочу. А в тот вечер мягко нес ого автомобиль к Кремлю.
   

COUP D'ETAT1

1 Государственный переворот (фр.).

   Мы собрались в свой особняк часам к пяти, на заседание, как было назначено. Сегодня решалось все дальнейшее. Комитет поставил ультиматум: или нашу делегацию выпускают в Европу для сбора денег, или мы закрываемся, ибо местными силами помочь нельзя. Настроение нервное, напряженное. "Наши" сидят на подоконниках залы, толпятся в смежной комнате, разговаривают около стенных карт и диаграмм.
   Время идет. Вечереет. Под окнами какие-то куртки, а Каменева все нет. Нервность и удивление. Вынимают часы, смотрят.
   Я находился в комнате рядом с залой. Помню,-- в прихожей раздался шум, неизвестно, что за шум, почему, но сразу стало ясно: идет беда. В следующее мгновение с десяток кожаных курток с револьверами, в высоких сапогах, бурей вылетели из полусумрака передней, и один из них гаркнул:
   -- Постановлением Всероссийской Чрезвычайной Комиссии все присутствующие арестованы!
   

ПУТЕШЕСТВИЕ

   Паники не произошло. Все были довольно покойны. Помню гневное, побледневшее лицо Веры Фигнер и багрово-вспыхнувшую Екатерину Дмитриевну. Еще помню, что через несколько минут по водворении пришельцев, через ту же прихожую пробирался к нам, несколько неуклюже и как бы конфузливо, П. П. Муратов.
   -- Ты зачем тут? Эх-х, ты...
   П. П. был тоже членом Комитета. Он опоздал. Подойдя к особняку, увидел чекистов, увидел арест...
   -- Ну и чего же ты не повернул?
   -- Да уж так, вместе заседали, вместе и отвечать... Теперь он уже за чертой чекистов. Не утечешь!
   Был бледно-сиреневый вечер, когда мы вышли. У подъезда стояли автомобили. Осоргин, я и Муратов, как прожили полжизни вместе, так вместе и сели. Теплый воздух засвистел в ушах, казалось почему-то, что машина мчится головокружительно. Неслись знакомые переулки, Арбат, мелькнула площадь, Воздвиженка, и странно пустынной казалась Москва. Очень хотелось встретить хоть кого-нибудь знакомого... Моховая, Университет. У книжной лавки Мельгунова мелькнуло, наконец, чье-то знакомое лицо -- но машина наддала, через две-три минуты, после удивительнейшего полета (я другого все-таки такого в жизни не запомню!) мы остановились у "приветливых" дверей дома "России", на Лубянской площади, и сошли с автомобиля: два года назад в эти же двери вошел и не вышел живым мальчик -- Алеша Смирнов, многострадальный мой пасынок.
   

НОЧЬ

   ...Всем нам пришлось перебывать у окошечка, похожего на кассу банка или на бюро спальных вагонов: там о каждом записывали, что требуется, и вновь собрались мы в нашей "случайной" комнате -- ждали дальнейшей участи.
   Я думаю, самым невозмутимым из нас оказался Ф. А. Головин. Всегда у меня была слабость к этой безукоризненно-лысой, изящной и умной голове, к тонкому, древнему профилю (он потомок Комненов), бесцветно-спокойным глазам. На воле, в барское довоенное время, и в голодные дни революции мы немало играли с ним в шахматы. Он с одинаковым безразличием и выигрывал, и проигрывал. Через полчаса по прибытии, когда другие еще горячились, расходовали подожженную нервную энергию, Федор Александрович уже сел играть с черно-мрачным и так же равнодушным Кутлером. Откуда они добыли шахматы, я не помню: кажется, тут же и смастерили из картона. Впрочем, игра продолжалась недолго: нас повели в еще новое помещение. Ф. А. равнодушно забрал фигурки, записал положение, и в своем элегантном костюме, белых брюках, с шахматами под мышкой зашагал по застеночным коридорам.
   Мы вошли в довольно большую комнату с двумя цельного стекла окнами. Надпись на стекле, глядевшую в переулок, можно было прочесть и отсюда:
   -- Контора Аванесова.
   Теперь в конторе нары. Их ненадолго занимали случайные постояльцы. Здесь перст Судьбы сортировал: жизнь -- смерть, смерть -- жизнь. Кускову, Прокоповича и Кишкина очень скоро увели от нас во внутреннюю тюрьму. Мы попрощались сдержанно, но с волнением. Никто не знал, на что их ведут.
   Мы с П. П. Муратовым легли рядом на голые нары, около окна. Осоргин находился в другом углу с гр. Бенкендорфом. Хотелось есть. Электрическая лампочка заливала все сверху мертвым светом. Мы лежали, и сначала говорили, а потом стали умолкать. Заснуть в эту, первую свою ночь в тюрьме, я не мог. К счастью, ужаса не испытывал. Но нервное возбуждение заставляло бодрствовать. Мне даже казалось, что я очень оживлен, почти весел. Странным образом, мало думалось о безумии окружающего. Знал, что в этом же доме, может быть, в эти глухие часы кого-то ведут в подвал... но (самозащита, что ли?) мысль на таком не останавливалась. Часа в три, например, ясно помню шум мотора, заведенного на дворе,-- мы отлично знали, что это значит,-- все же впечатление было меньше, чем можно было бы думать. Очень уязвляла мысль о семье: жена и дочь были в деревне, все хотелось, чтобы до них пока не дошла весть о моем аресте.
   А затем... затем я наблюдал. По моему мнению, спали многие. Среди них, недалеко от меня,-- Ф. А. Головин. Он лежал на спине. На его правильном, лысом черепе блестел, как на слоновой кости, луч электричества. Руки аккуратно сложены накрест, белые брюки в складке, желтые ботинки, воротнички даже не расстегнуты. (Он и позже спал всегда в полном параде. Объяснял так, что если ночью позовут на допрос или расстрел, то нельзя выходить на такое дело не в порядке.) Сейчас клоп медленно взбирался по теневой стороне его черепа, ища удобного места. Доползши до освещенно-блестящей части, испуганно повернул назад.
   В это время в камеру ввели высокого человека, неуверенно шагавшего к нам. Я толкнул П. П.-- тот подняло заспанное, затекшее от неудобного изголовья лицо и ухмыльнулся: это был его приятель -- Борис Виппер, молодой профессор.
   -- Ну, вот...-- пробормотал П. П.,-- и вы тут. Нашего полку прибыло.
   Виппера взяли ночью и прямо доставили сюда.
   

"ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ МНЕ ГОТОВИТ"

   1) Яркое солнце. Было воскресенье, этот августовский свет весело блистал по Москве. В Петербурге сквозь влажно-голубоватую невскую дымку освещал тела безвинно убиенных по Таганцевскому заговору.
   2) И очень приятное, что он нам дал, были посылки. Да, за стенами, там, на воле, оказалась Москва, добрая Москва! Чрез тысячи пор, щелей просочилась она в тюрьму, обходя правила адских кругов. Жены, сестры, невесты, дружественные, знакомые и полузнакомые руки упаковывали нам свертки -- и в солнечный воскресный день вдруг въехала груда пакетов -- "передач". К этому времени Осоргин был уже избран нашим старостой. Ловкий и легкий, в счастливом нервном возбуждении ответственности, он хорошо провел роль, "был в форме". Вот и сейчас элегантно распоряжался раздачей передач, весело выкликая адресатов.
   Так как все "мои" находились в деревне, я ничего не ждал. Вдруг улыбающееся лицо Осоргина обернулось, он назвал мое имя. Только тут я понял, как приятно получить в тюрьме знак благожелания и памяти. Этим обязан был я Р. Г. Осоргиной -- вместе с пакетом мужу уложила, притащила на себе она и мне подмогу. Никогда, даже в детстве, не радовал меня так подарок, за него храню Рахили Григорьевне всегдашнюю благодарность. Там было одеяло, подушка, белый хлеб, сахар, какао -- вообще столько прелестей!
   Неполучившие (не-москвичи) сразу заметны были по грустным глазам. Разумеется, тотчас же началась дележка, "первобытно-братственное" равенство осуществилось с некоторым даже напором со стороны получивших. Вся наша "преступная банда" оживилась. Особенно старался один инженер -- Метт. Он получил огромную посылку, с нервной расточительностью раздавал свои сокровища.
   Вид камеры изменился: стали устраиваться, на нарах появились пледы, одеяла, подушки, началось бритье и умыванье, вообще жизнь вроде вагонной -- дальнего следования.
   Мы с П. П. Муратовым и Виппером устроили свой уголок у окна аванесовской конторы и залегли крепко, по-медвежьи. После бессонной ночи дремалось неплохо. Время шло быстро. Черно-лохматый Кутлер играл, как полагалось, в шахматы с Головиным, и по их виду нельзя было понять, кто побеждает. Осоргин хлопотал с Бенкендорфом в другом углу. Под вечер он прибежал ко мне, несколько женственно припал, обнял и гаркнул:
   -- Вот она, жизнь-то какая! Веселая жизнь. Ругаешь меня, что я тебя сюда затащил?
   Историко-литературный угол оживленно загоготал.
   А Осоргин уже вспорхнул, подобно Нижинскому, помчался для переговоров о кипятке.
   

ЗВЕЗДЫ

   По вечерам мы их видели, но минутно, пересекая тесный двор, когда ходили умываться, за кипятком, и т. п. Никогда звезды не казались столь прекрасными. К сожалению, в том узком куске бархата, что восставал над головой, я не мог найти Веги. Но другие звезды видел. И они видели меня -- в грязи, убожестве, кровавой слякоти отверженного места. Звезды и Вега вызывают в памяти рассказ, слышанный тоже в дни революции.
   Г-жа Н. была замужем за немолодым человеком. Полюбила другого. После разных колебаний муж согласился, чтобы она устроила себе новую жизнь с этим другом. Они встретились все трое у Н., и решение было принято окончательно. На другой день г-жа Н. должна была уехать.
   Ночью, однако, и она, и муж, и все родные были арестованы по обвинению в контрреволюции. Новая жизнь для г-жи Н. оказалась камерою смертников в Бутырках.
   Еще на воле, когда шел их роман, г-жа Н. и г. X.-- оба мистики -- полюбили звезду Бегу. Однажды, идя по Кузнецкому, г. X. увидел на витрине книгу: "Голубая звезда". В повести этой было то же мистическое поклонение Веге, как символу женственного. Книга пришлась по душе влюбленным. Они вместе читали ее.
   Г-ну X. удалось доставить книгу в тюрьму. Подчеркнув буквы слов, он дал понять, что каждый вечер, когда Вега появляется, он думает о г-же Н.-- пусть и она поступит так же.
   Г-жа Н., женщина изящная и тонкая, очень страдала в заточении. Жизнь отнимали у нее на грани долгожданного счастья! Она исполнила завет любимого человека. И по вечерам, при появлении звезды, глядя на нее, они мечтали друг о друге, тем поддерживали себя. Г-жа Н. при этом часто читала книгуОбвинение было ложным. Но погибла вся семья, не пощадили родных и знакомых, по древнему "до седьмого колена". За г-жой Н. смерть пришла, когда она читала о голубой звезде.
   Встав, перекрестившись, она с книгою в спокойствии пошла навстречу Вечности.
   Этот рассказ слышал я от той, кто последняя, сестрински поцеловала ее в лоб -- и кому чудом удалось спастись.

* * *

   Звезды в застенке! Вас вспоминаю с любовью, взволнованно и благодарно...
   

СИДИМ

   К нам попали газеты. О, теперь о нас писали иначе, чем в дни "персонального списка идиотов". Клонили к тому, чтобы весь наш Комитет рассматривать как "заговор" и соответственно расправиться. С Таганцевым уж так и обошлись. Наших начали водить на допросы. Кутлер, Федор Александрович, кроме шахмат, получили и еще обязанности, Прокопович, Кишкин и Кускова в эти дни были на черте смерти. Их гибель была решена, спасло вмешательство Нансена. Насколько знаю, он поставил условием своей помощи сохранение их жизней.
   Понемногу начали мы сживаться с конторою Аванесова. Нам подбавляли кое-кого, кой-кто из наших уходил во внутреннюю тюрьму. По-прежнему из города шли передачи. Настроение держалось бодрое. Чтобы его не ослаблять, решили развлекаться -- читать лекции.
   Кутлер читал о финансах. Этот умный, сумрачный человек был глубоким скептиком. Я думаю, он убежденно считал, что вообще все погибло: Россия, финансы, он сам, Комитет... Я спросил его раз:
   -- Николай Николаевич, а вот вы верили в это дело, когда шли?
   Он улыбнулся, как бы отвечая младенцу:
   -- Разумеется, ни минуты.
   -- Зачем же вы шли?
   Из его слов, сказанных с оттенком горечи, выходило, что и этот многоопытный муж, бывший министр, вроде нас, грешных, тоже пошел "за компанию"... Его лекция доказывала, что с советскими финансами плохо. Вспоминая его, я, однако, все более убеждаюсь в бессилии скептицизма. Люди этого склада мало могут сделать. Верно ли даже они угадывают жизнь? Не нужна ли даже для этого живая сила веры? Ведь вот и не рухнули советские финансы, и сам Николай Николаевич, выйдя из тюрьмы, как раз занялся укреплением червонца -- за него верили другие, он, должно быть, действовал и там по инерции, "так уж случилось"...-- И с удивлением, вероятно, видел плоды рук своих. На этом червонце он и умер -- грустный человек, всегда готовый к смерти и равнодушный к ней. Мне кажется, и умер он в горестном недоумении.
   Борис Виппер читал, кажется, о живописи. П. П. Муратов о древней иконописи. С моим чтением произошел маленький веселый случай.
   Было утро, солнечный день. Я говорил о русской литературе, как вдруг в камеру довольно бурно и начальственно вошло двое чекистов. В руке у одного была бумажка. По ней он так же громко и бесцеремонно, прерывая меня, прочел, что я и Муратов свободны, можем уходить.
   Правда, я не хотел играть под Архимеда. Вообще ни о чем не думал.
   Но, вероятно, подсознанию не понравилось вторжение "постороннего тела", да еще грубоватого, прерывающего меня, я ответил почти недовольно:
   -- Ну да, да, вот кончу сперва лекцию...
   Все захохотали, и я смутился. Улыбнулся даже чекист:
   -- Успеете на свободе кончить.
   

МОСКВА

   Я пожимал десятки рук. Со всех сторон наперебой давали поручения. И через несколько минут сухой и звонкий ветер, пыль, дребезг московских улиц... Как светло, просторно! Извозчик медленно вез меня с моим тюремным скарбом на Арбат.
   Весь этот день слился у меня в какое-то пестро-огненное движение. Я не мог усидеть на месте. Пустынная, большая наша комната в Кривоарбатском показалась скучной. Но Москва -- родной. Меня приветствовали в арбатской столовой. На улице останавливали незнакомые и поздравляли. А я все не мог остановиться. Все мне хотелось идти, без конца говорить, волноваться -- я и ходил по гостям до двух часов ночи -- передавал и рассказывал женам, сестрам, родным об оставшихся. Был на Козихе у Головиных, был в Чернышевском у Р. Г. Осоргиной.

* * *

   Что можно прибавить о нас? Кускова, Прокопович, Кишкин, Осоргин и еще некоторые просидели долго. Потом были сосланы. Потом попали за границу. Пользы голодающим, конечно, мы не принесли. Предсказания наших жен при начале Комитета ("через месяц будете все в чеке") с точностью осуществились. Но, вспоминая наше сидение, я вспоминаю не плохое дело, а хорошее. Мы ошиблись в расчете. Но мне не стыдно, что я сидел. И Кусковой не стыдно.
   Ну а вот Каменеву...
   В этом только и смысл. Мы в тюрьме были бодры, потому что правда была за нами. Мало? Нет, очень много!
   

КОММЕНТАРИИ

   Возрождение. 1928. 29 янв., 12 февр. No 971, 985.
   С. 127. ...с Грифцовым о Бальзаке...-- Б. А. Грифцов переводил и комментировал Бальзака, а также издал книгу своих статей "Как работал Бальзак" (1937).
   С. 129. ...в городе организован Комитет Помощи Голодающим...-- Комиссия помощи голодающим при ВЦИК (Помгол), созданная под председательством М. И. Калинина, работала с июля 1921 до сентября 1922 г.
   С. 137. Правда, я не хотел играть под Архимеда...-- Великий математик древности Архимед (287--121 до н. э.) во время вражеской осады Сиракуз не пожелал отвлечься от своих занятий геометрией и был римлянами убит.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru