Зайцев Борис Константинович
Дни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М.: Русская книга, 2000.
   

ДНИ

   Гимназист второго класса живет в Калуге, с сестрой и кузиной, на Никольской, недалеко от гимназии, огромного кораблевидного здания, одним боком выходящего на Никитинскую, другим на Никольскую (улицы сходятся под углом).
   Каждый день, кроме воскресенья, таскается туда одиннадцатилетний гражданин в шинели чуть не до пят (ранец за спиной), разные премудрости классические вроде ante, apud, ad, adversus -- древние предлоги -- с покорной ненавистью зубрит, как стихи. И что ждало впереди, в этой скучной полутюрьме треугольной. Учитель русского языка вечно говорил вместо почва -- почва, его так и звали почва. Безобидный старик с бородкой узкой -- Козел, безобидно долдонил: "Владимир Святой, вот это как, крестил киевлян в Днепре, вот это как...".
   Про латиниста лучше не вспоминать. Сухой, злой старик с холодными глазами. Особую радость доставляло ему: на два часа после уроков останешься в гимназии, без обеда.
   И оставались, сидели, скучали. Дома ждали уроки на завтра, все скучное и ненужное, но неизбежное. Ante, apud, ad, adversus... Айв убогой жизни есть согревающее: милая сестра, милая кузина -- все прошлое, все ушедшее, но действительно бывшее, сейчас в душе живущее: любовь все переживает.
   И еще одно, казалось бы, странное: полурастрепанная, но довольно толстая книжка "Сочинения Ф. М. Достоевского". Вот это тайный приют, о нем даже сестрам не говорится. Фантастическое убежище от курьеров арифметики, друг другу навстречу едущих, и непременно к завтрашнему дню надо установить, где же именно они встретятся.
   Но возраст еще невелик, сил немало, курьеры встретятся, неправильные глаголы будут побеждены и вот все-таки Достоевский останется. Конечно, не Достоевский "Идиота", "Бесов", "Братьев Карамазовых", а попроще, молодой, сентиментальный, восторженный -- "Бедные люди", "Униженные и оскорбленные" и другое, им современное. Детскому сердцу понятное, близкое. Тот Достоевский, что без особых сложностей детскую душу ухватывал, завладевал ею, потрясал, как впоследствии будет потрясать шедеврами непревзойденными. Но тогда, в раннем, было другое: он как будто со своей силой чувства и некой прямолинейностью защитник их, от каменной, неизбежной жизни. Вот он растворяет двери-- куда? Ребенок этого знать не может, но в какой-то высший мир, которого в этой Калуге со знаменитым калужским тестом и латинской грамматикой нет и быть не может. Высший мир открывает не калужский даже архиерей, приезжающий иногда в гимназию и сам пишущий стихи (их раздают даром гимназистам. О неурожае, например. Но никто их не читает.)
   
   Грустно стало земледельцам
   И богатым всем владельцам
   Общая печаль была.
   
   Архиерей этот очень тихий и смирный человек. Кажется, кроме убогих стишков ничем себя не ознаменовал. (Никто, конечно, к нему с Достоевским не приставал. Но и стишков не читали).

* * *

   Козел медленно, лениво (как все делал) расхаживает вблизи кафедры. Надоело ему ставить тройки и четверки. Хочется размять ноги, да и поговорить с учениками.
   Оглядывает их медленным взором. Одни что-то читают (вероятно, зубрят латынь), другие шепчутся, в глубине некто пускает мыльные пузыри, радужные, многоцветные. Таинственно, бесплотно они летят в сторону Козла.
   На самой дальней парте, у стены, хромой, серьезный ученик Каверин, подперев голову руками, читает -- нечто, к Козлу никакого отношения не имеющее.
   Козел обращает на него внимание.
   -- Каверин!
   Услышав имя, тот вскакивает, будто со сна, обводит класс близорукими глазами. -- Ну, вот это как... скажи, кто был этот... ну, Наполеон?
   Подсудимый недоволен. Оторвали от интересного чтения "Дети капитана Гранта" Жюль Верна.
   Обычно в таких случаях, если ученик Зайчик вблизи, шепчут: "Зайчик, подсказывай!" -- и дело устраивается. Но сегодня он именно далеко.
   Каверин неглупый малый, и что ему интересно, то знает. Но тут он в тумане весь. Еще в океане около Австралии, с лордом Гленарваном. Поправляет рукой волосы, глухо выпаливает:
   -- Наполеон? Царь израильский.
   Хохот. Даже Козел улыбается.
   -- Ну уж это ты того... это как. Слишком. Император был, французский. Москву взял. Да недолго в ней усидел. И со всей своей храбростью, вот это как, быстро оказался на острове Святыя Елены, пленником. Да, вот и оказался. Пленником. На острове Святыя Елены. Там, на юге, около Африки. Вот куда попал.
   Все проходит. И гимназия, и Козлы, и царь израильский. Давно брошено вес это. Достоевского не выбросишь. Не таков он, чтоб его выбрасывать. Только передвинулся хронологически. Не ранне-романтически сентиментальный, а великий поздний.
   Пришло время, гимназию сменил университет, а Калугу Москва. Гимназическую куртку -- студенческая тужурка. И несчастных курьеров, все собирающихся встретиться, -- лекции московских Златоустов.
   И знакомые другие, и сам другим начинаешь заниматься литературой. Рядом с красавцем молодым Леонидом Андреевым появляется худощавый, изящный Бунин. По иронии судьбы, он заведует в 1903 -- 1904 гг. литературным отделом "Правды". Печатал и я там кое-что свое, подрабатывал и корректурой. С Буниным вместе бывали в "Праге" (ресторане интеллигентском), Литературном Кружке (клуб очень тогда известный).
   И вот раз, в скромных "номерах" на Пречистенке, где жил тогда Иван Алексеич, зашел у нас разговор о Достоевском (я знал уже тогда и Раскольникова, и "Идиота").
   Собираясь в Литературный Кружок, Иван Алексеич приглаживал щеткой на голове своей волосы -- пробор носил боковой, элегантный, как и вообще изящен был.
   -- Да, дорогой мой, Ставрогин этот фигура огромная. Ни на кого в нашей литературе не похож. Огромная. И демоническая.
   Я тогда читал Мережковского "Толстой и Достоевский", книгу замечательную. Достоевский входил теперь глубже, чем во времена "Униженных и оскорбленных". Мнению Бунина, застегивавшего на себе сюртук от Доссе, я не удивлялся. Так и надо было, считал. Конечно, Ставрогин есть Ставрогин. Что же тут спорить.
   Конечно, и тогда Толстой ближе был Бунину, чем Достоевский, но когда оба мы прожили не краткие жизни, Иван Алексеевич Достоевского возненавидел. Правду сказать, все философии Достоевского и его сложные, путаные, иногда развратно-уголовные, иногда богоборческие, иногда почти святые люди так же далеки Бунину, как бунинский мир, явно не безумный, природно-здравомысленный, был бы далек Достоевскому. Не помню точно, как Бунин Достоевского именовал, но с яростью, силой и меткостью слова русского, от простонародья крестьянского к нему идущего (там есть и "стерва", и другие драгоценности).
   Дело кончилось тем, что ничего не изменилось. Бунин остался выдающимся русским писателем, Достоевский писателем мировым и непревзойденным.

* * *

   Толстой написал "Войну и Мир" и "Анну Каренину" в средние свои, зрелые, но не старческие годы. И на этом как бы остановился.
   Жить ему оставалось еще долго и написал он некоторые замечательные вещи, но ничего равного (даже приблизительно) прежнему. Гигантом по-прежнему остался, и прожить ему предстояло много лет, занимаясь довольно нехитрой, домашнего производства философией, за которой темперамент и мощь чувствовались, конечно, но...
   Достоевского судьба иная. Толстой прожил 82 года, Достоевский 60. В 50 лет Толстой почти все художническое свое и сказал. Достоевский, вот такой кипучий, бурный, только с 40 лет, собственно, начал ("Преступление и Наказание"). Чрез "Бесов", "Идиота" к "Карамазовым".
   Удивительно, как неторопливо, наперекор эпохе и всем Шелгуновым, Писаревым и другим подобным, двигался этот колосс по пути художества, будто по лестнице всходил от "Преступления" до "Карамазовых" -- дальше идти некуда уж было, да и незачем. "Братья Карамазовы" замечательно увенчали жизнь Достоевского. Лишь Иван несколько недовоплощен, но он тонет в удачах соседних (Смердяков один чего стоит!).
   Едва успевает Достоевский после речи знаменитой, на открытии памятника Пушкину, дописать великую свою вещь, как из нашего мира его уводят. "Довольно! Теперь нечего тебе тут делать". Это называется "на посту".
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Русская мысль. 1972. 6 янв. No 2876 (последняя прижизненная публикация Б. К. Зайцева).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru