Замятин Евгений Иванович
Колумб
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Замятин Евгений Иванович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1918
Обновлено: 02/08/2013. 48k.
Статистика.
Глава
:
Проза
Повести
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Повесть
Е. И. Замятин
Колумб
Повесть
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. Уездное
М., "Русская книга", 2003.
1
У Колумбов землишка была в Рязанской губернии, десятин там сто-полтораста -- жили не горазд богато. А учителя сынишке своему -- англичанина выискивали, да и не просто чтоб был англичанин, не из Англии, а из самых из Северо-Американских Соединенных Штатов. А иначе никак и нельзя: фамилия ихняя такая особенная. Хоть и не Христофор, а Иван Иванович сын-то их, ну, а все-таки, знаете, нельзя...
-- В Рязанской губернии у нас -- чистая беда, ничего-ничегошеньки нету, -- жаловался Колумбов отец. -- Ивану своему учителя ищу. Американца надо. Другой год уже бьюсь, никак не найти...
А пока что препоручили Иван Иваныча обучать дьячку Евдокиму. Временно, конечно.
Дьячок Евдоким пчел до страсти любил водить. И пока о пчелах Ивану Иванычу рассказывал, о премудром житье их, слушал малый его. А как чуть Евдоким насчет чистописания или диктанта -- так сейчас Иван Иваныч лататы. Евдоким -- за ним. Догнать-то, конечно, куда уж... А вот засядет Евдоким в бурьян или где-нибудь там за дверью -- да оттуда скок. И сцапает Ивана и представит к отцу: так и так, мол, шалберничает малый, приструнить бы надо. А Иван Иваныч пред отцом стоит, ижицей ноги растопырил, упористо этак: сдвинь-ка, мол. И лоб нагнул, а на лбу, слева и справа, колечки жестких волос, как у бычка молодого. Пощупать тихонько бы: нет ли под теми колечками, не выбиваются ли маленькие твердые рожки. Отец мимо куда-то в окно гладит, равнодушен:
-- Ну, что там... Это ведь так себе, временно. А вот когда мы тебе англичанина достанем из Соединенных Штатов, тогда уж... Ты, брат, одно себе запомни, какая твоя фамилия особенная. Сообразно живи...
Прошло года три -- и сковырнулся старый Колумб: пробовал собственного изобретения молотилку, разнесло молотилку вдрызг -- самого и убило. Так и помер -- сыну американца не отыскал.
Открылись долги, землишку Колумбы продали, мать уехала к тетке в именье жить. А Ивану Иванычу куда же деваться? Ивану Иванычу только и осталось в юнкерское идти.
В юнкерском Иван Иваныч раскорячился, стал в коридоре подле бака с водой кипяченой, да так два дня и простоял: воду все голошил и глядел все кругом, прехмурый, -- так все было далеко от лесов-полей.
А кругом как в котле кипучем кипит. Юнкера -- по коридору гуляют, обнявшись; юнкера -- за дверью в углу грабят пирожки у новичка; а самые какие похитрей -- гладят полковницкую Мимишку:
-- Мимишка, Мимишка, ах ты какая... Какая белая-то, а? -- и погладывают умильно на полковника, а Колумб из-за угла, из глуби -- на них.
"Эх, пинком бы эту самую Мимишку и всех... и задать бы лататы..." Но лес далеко.
После обеда Мимишка с ума сошла: фыркала, визжала, кружилась вокруг себя, как овца в вертячке злой.
-- Мимишка... Мимишка сбесилась. Держи, а, держи...
Поймали, поглядели: ан она... голубая, Мимишка-то, а не белая...
Полковник прибежал. Нос у полковника приставной, на очках держался -- нос у полковника запрыгал:
-- Как? Сейчас же... Кто?.. -- а голосу и нет уж. Юнкера прятались за спины. Из-за спин вышел Колумб на середку, уставился попрочней:
-- Это я, господин полковник. Это я тушью голубой намазал.
-- Как-как смел? В карцер... на-на сутки! Нет, ты зачем это сделал?
-- Я стоял... -- начал было Колумб; ("Да нет, не поймет безносый".) -- Так надо было, господин полковник.
-- На-надо было? На-на-на трое суток!
Колумб -- налево кругом и в карцер. Но за "голубую" Мимищку -- освободили Колумба от "приемных испытаний". Всех других новичков-пистолетов "поцукали" здорово: какие ночью в спальне в сапогах на босу ногу прыгали через веревочку; какие пили двенадцатую кружку воды; какие кончали получасовой бег на месте...
Колумб держался дичком, всегда хмурый. И было видать: что-то шевелилось за крепким его лбом, а что -- неизвестно. Со всеми Колумб разве только водки хлебнет иной раз. Да и то, выпивши, все так же крепко стоял он на ногах, как вчера, и все так же молчал.
Как-то раз на занятиях по тактике загудела в классе синяя муха-громотуха. Звонко так, важно. Прислушались юнкера -- и услыхали: а ведь весна, ей-Богу. Почесались:
-- Эх, да кабы не экзамены...
И загудела по классам, как рой пчелиный, зубрежка: зубрили науки вслух, и всяк свое бормотал. А за окном, как назло, зеленая лезла травка, воробьи верещали вовсю.
Позанимался Колумб, приустал, учебу отложил. "Нет, а гулять идти не резон: потом за книгу не сесть. Лучше уж так что-нибудь почитать".
Какая-то про химию книжка. Страничка, другая, десятая...
"Из воздуха, ну, просто вот из воздуха -- и вдруг селитра. А из селитры, известно, порох..." -- так прошибло это Колумба, ну, просто... Химия -- вот это, мол, наука так наука, а не то что...
Наутро на толкучку побежал Колумб, накупил там старых химических книг, снадобий, пузырьков -- и засел. В парте у себя развел лабораторию целую. Крышку парты поднимет, голову -- под крышку и ворожит с утра до ночи.
-- Колумб, да будет тебе играть-то! Обедать пойдем.
-- Я не играю,-- голос такой сумрачный, должно быть, и впрямь -- не играет.
На тактике Колумб устойчиво ноги расставил и долго молчал. И к ужасу экзаменаторов -- вдруг:
-- Я собственно химией занимался...
-- Хи-ми-ей!?
И тут Колумб, загоревшись, высыпал вдруг все: про воздух, про селитру, про алхимию, про абсолютный нуль... Полковник подергал очками (и вместе с очками -- носом) и сказал:
-- Мм... по химии -- отлично. Но по тактике -- абсолютный нуль. Вот именно -- абсолютный нуль. Так и запишем.
Так шло и дальше. С книгой Колумб сидел постоянно, но смотрел мимо страниц. Над одним каким-нибудь словом засидится -- и час, и два над ним сидит: обязательно ему надо добраться до самого корня, до дна, до "настоящего". С такой сноровкой просидел Колумб в юнкерском два лишних года, да и то еле-еле, через пень-колоду; добрался до конца.
2
Город был тихий. Жители всего боялись: исправника, соборного протопопа, собак, коров, даже комолых. Некуда было пойти: в винт Колумб не играл и учиться играть не хотел. Колумб обложился книгами и читал до "корня", чтоб дочитаться.
-- Все, брат, читаешь? -- любопытно заглядывал в книги Володя, поручик, сожитель квартирный.
-- Да вот... читаю.
-- Гм. Ну, и про что же, например, так -- если в двух словах?
-- Это-то вот? Это -- про "вещи в себе", то есть... Я это только еще издал я... а уж чувствую: это-то она и есть, понимаешь, уж до корня, до дна... Не то что вот сукно -- зеленое снаружи, а какое оно -- настоящее... На-сто-ящее!
-- Смотри, брат Колумб, в кошелке поедешь. Помнишь, про дьячка-то я тебе: Библию всю прочитал -- да в кошелке и поехал.
Помолчит, посмакует папиросу Володя -- и заключит:
-- Настоящее-то, брат, в жизни одно... -- и такую пулю отольет, что у Колумба уши завянут.
Ругается Колумб про себя: "И чего я с ним? И чего я ему вздумал?.." В сочельник вечером, часов в шесть, вышел Колумб за ворота. Мороз был крепкий, остро мерцали звезды, и тишь была темная, недвижная, но живая, особая, во чреве своем таящая праздник, свет.
"Что-то будет завтра? Хотя бы что-нибудь новое, особенное. Немножко бы хоть..." -- затомился Колумб.
В подгородной слободке, тут и там, тихие, теплые, далекие запылали костры: обогревали Христа. И вместе с Ним грелся Колумб.
-- Глупое же это, ненастоящее, ненужное, а вот же -- хорошо, значит... А, ч-черт, -- дрогнул Колумб.
Володя захохотал -- всю тишину, весь сочельник взбулгачил.
-- Испугался, брат? То-то. А ты знаешь, дела-то какие творятся? Новый командир ведь приехал...
-- Да ну?
-- ...и, брат, с дочкой, дочку видел мимоходом.
-- Ну и что?
-- H-не тово что-то, не показалась, -- покрутил Володя.
Наутро -- обедня, свечи, золото риз, синий ладанный дым. И будто от запаха этого дыма -- жалость о чем-то детском и досадная злость.
"Что я в самом деле? Развеяло..." -- и упористо, ижицей ноги расставил Колумб и стоял спокойный уже до конца.
В два часа Колумб был с визитом у командира. Не было больше никого. Колумб стоял в пустой зале перед командиром, упрямо нагнув голову.
-- ...Главное, здесь клымат здоровый... Главное, здоровье... -- размеренно читал командир.
"Здоровый... здорово... здоровье... -- слушал Колумб, глядел на дощатый живот командира, на жилистые длинные ноги. -- Наверное, он немец. Пфуль, Пфуль", -- вспомнил Колумб. И юркнул в первую же паузу командирской речи. Скорее домой, к книгам.
На второй день было солнце: морозное, звонкое, в упряжи из радужных, радостных дуг. Колумб сидел у окна по-любимому: упористо, крепко голову уперев на правую руку. Мимо катила сани тройка, черкнул затем больно Колумба клич колокольчиков. На ухабе раскатились сани -- к самому окну -- и за стеклом совсем близко увидел Колумб: деревянная голова командира. "Пфуль, Пфуль!" -- и рядом с ним -- закинутое назад девичье лицо, меховая черная колокол-шляпа и у самого края -- на черном -- серебряной парчи цветок -- и слеза алая -- тлеет в сердцевине цветка... Лица ее Колумб так и не видел.
"Какое могло оно быть? -- Серебряным цветком с алым маком в глуби, -- засело это в Колумбе, отвязаться никак не мог. -- Закинутое назад... Все это отлично, к серебряной парче подойдет, но причем же алая... Просто безвкусица".
-- Колумб, ливерная -- великолепная, поди, ливерной поешь, -- басил в столовой Володя.
-- Ливерной... -- рассеянно поморщился Колумб. -- "Ливер... Собственно,
л'ивер
-- летнее, красное. Но причем же оно?" -- Да не хочу же, отстань, -- крикнул он Володе. -- "Надо дождаться, надо".
Васинский дом, где жили Колумб, и Володя, и Васин с женой -- на самом почти краю стоял; дальше был снежный, белый обрыв -- Тяпкин лог, и где-то вдали золотели за логом кресты -- девичий монастырь.
От Тяпкина лога тройка круто повернула назад и пошла потише в спорую рысь. Снова раскатились сани со скрипом -- и снова мигнуло Колумбу знакомое черно-серебряно-алое. Но теперь и командир, и она сидели к нему лицом -- и Колумб жадно в самомалейшую секундочку какую-то схватил ее черты. Нос был никчемушне короткий, а губы -- и верхняя, и нижняя -- большие, губы -- половина лица. Ну, вообще...
Колумб пошел есть ливерную колбасу. Все думал о чем-то и не примечал, что уписывал уж вторые полфунта.
"Неужли ж закон природы таков, что в лицо глядеть не надо? В самое лицо-то? Ну, не-ет..."
Вечером в новом деревянном Собрании на краю того же Тяпкина лога окна все полыхали. Отпирал Колумб форточку -- и с паром морозным влетало: трум-ппа, трум-ппа. Труба -- совсем оглашенная какая-то.
На бал отправились Володя с Шурочкой, Васина женой. Шурочке было уже сорок с гаком, но иного звания, как "Шурочка", она и знать не хотела и шла на балы с превеликим удовольствием.
Капитан Васин и Колумб домоседствовать остались. Колумб, может быть, и пошел бы, да боялся, не хотел еще раз увидеть то лицо. А с Васиным Колумб был не прочь посидеть и поговорить. Оно, положим, не совсем "поговорить", потому что Васин всегда куда больше говорил, чем слушал, но говорил как-то так, что думать Колумбу не мешал.
Сидели они с Васиным за самоваром в столовой. Васин дул десятый стакан с куличом: выпьет и еще десять. Колумб глядел на громадный лысый, от чая упревший Васина лоб.
"Ну, что же он, Васин, умен, как поп Семен, или глуп, как пробка?"
А Васин, с первого стакана начиная, все жарил на память "Руслана и Людмилу". На всех особенных словах, вроде <пропуск в авторской машинописи. -- Сост.> Васин толстым пальцем ковырял сюртук Колумба и губастым смешливым своим ртом расплывался, сиял...
За "Русланом и Людмилой" следовал иной раз псалом, иной раз Жуковский, иной раз Барков. Видимо, Васину самое это чтение вслух, рифмы, ударения -- хитрая вся эта механика -- неизъяснимое давала наслаждение. Скоро начинал он жмуриться, облизываться, потом тачал уже стихи с закрытыми глазами, с мокрыми смачно губами. Забавно на него было глядеть, и только никто вот уразуметь не мог, ума ли палата Васин или только...
-- Послушайте, Васин... Да бу-удет вам со стихами... Вот... единство материи там и прочее. Ну, а как же вообще-то приводится все к
единой
истине, или?.. И если нет, то как же?
-- Ис-ти-на, хватил. "Тьмы низких истин..." Истина, брат, просто, по-моему, блядь, проститутка, -- пояснил Васин и, довольный, смачно засмеялся.
-- Глупо, -- нахмурился Колумб.
-- Нет, брат, вы, зеленые, глупы. Она, брат, бежит впереди, юбчонку подымает... А вы-то, зеленые, глазами туды -- у-ух. А того же не понимаете, что она... она...
-- Что?
-- То-то: ште? -- передразнил Васин -- и вдруг серьезным стал его рот. -- Ну, и довольно, -- отодвинул он стакан и ушел.
3
День ото дня командир деревенел и строжился все пуще, чистый Пфуль. Налетел на распёк и Колумб.
У Колумба в роте был такой солдат Куродоев Иван Степаныч. Солдат как солдат, а только был Куродоев до службы -- у себя на селе -- сперва на клиросе певчим, а потом у пономаря-старика подпономарем. Наловчился, дело пономарское справлял за милую душу: со свечой тай ходить, апостола читать, в гласах не запутаться -- все умел. Ну, вот и осталась у Куродоева повадка такая пономарская, благолепность, степенность, важность -- во всем. И величал его Колумб "Иван Степаныч" всегда. Роте, конечно, полное удовольствие, потеха, а уж Куродоеву...
Каким-то манером прознал командир про "Иван Степаныча" этого самого -- и-и на Колумба насел: подпоручик Колумб развращает нижних чинов... подпоручик Колумб не знает устава о службе...
Колумб стоял, голову нагнув, упористо ноги расставив, упрямо молчал. И только нотой -- такой ходил зеленый -- не подступайся. А тут еще в канцелярии приспела работа: канцелярии Колумб не терпел.
Полковая канцелярия была в полуподвальном этаже. Рядом с Колумбом сидел за столиком Васин, читал, зажмурясь, стихи. Из-под самого потолка сквозь окно дразнило февральское солнце. Сзади, французя в нос, дразнил полковой адъютант:
-- Отчего вы пьете молоко? Молоко атрофирует все железы кроме грудных. Этак вы Америку свою не откроете и порох свой не изобретете... -- Колумб упрямо молчал, глотал молоко льдяное. Наверху, в его окне, медленно мигая, шли ноги. Колумб. уже привык -- Колумб знал: это ее ноги.
"Короткий этот нос, широкие губы... И правильно, и правильно, что имя -- тоже безобразное... Прасковья, хм, как это они из Прасковьи получили Панни?"
Панни шла опять мимо, но не одна уж; рядом с ней шагали офицерские чьи-то ноги. Остановились, потоптались против окна. Дальше... "Гуляете? Гуляйте, гуляйте..."
И опять -- как нарочно -- против самого окна..
Вдруг медленно, спокойно, как сумасшедший, Колумб полез на свой стол со стаканом молока в руке.
-- Васин, Васин, да держите ж его, -- шипел адъютант.
А Колумб открыл фортку, выставил голову и стакан молока и сказал таким приветливым тоном:
-- Барышня, не хотите ли молока? От-лич-ное...
И так же спокойно, без улыбки, слез со стола и слушал весь пеной вскипевший переполох.
-- Послушайте, Колумб, -- сконфуженно потер Васин лысый лоб, -- но ведь... это же нелепо.
-- Нелепо? Ну и ладно. А вы думаете, я не знаю, что я нелепый человек? Не менее нелепый, чем Мимишка...
-- Мимишка?.. -- раскрыл рот Васин.
Гауптвахта была тут же рядом с канцелярией, за толстой стеной. Колумб лежал на узкой и жесткой постели, но было ему покойно теперь, хорошо. Может, оттого, что завесил окно туман, уютный и теплый. И Пфуль деревянный и Панни-Прасковья заглушились туманом, звучали где-то очень далеко. Колумбу было покойно.
На стене мелькало багровой улыбкой весело гибнущее в тумане солнце. Как метельные вихри кружили Колумба странные, туманные умозаключения.
"...и сразу -- сумерки в поддень. А может мы, северные люди, только в сумерках-то и живем? Предметы -- мигают, исчезают, плывут... -- и, может быть, существа...
...И все-таки теперь они --
настоящее,
чем безобразно-ясные днем... И вот что, может, в полдень-то мы, сумеречные люди, -- слепые, бестолково тычемся головою в стенки и не видим двери. И только в сумерках... как большеголовые ночные..."
Осторожный стук в окно -- порвал непрочную цепь. Колумб вскочил:
"Что за черт? -- послушал. -- Нет, верно, стучат".
Неизвестно отчего волнуясь, вскочил на стул, раскрыл фортку. Это была она. Ее слишком короткий нос и широкие...
-- Послушайте, вас зовут Колумб, это... Но вы на меня, пожалуйста, не сердитесь, Колумб, что я сказала отцу, и вас... Потому что на улице засмеялись. А теперь я подумала: очень хорошо, вы не побоялись отца, мне нравится.
Колумб молчал -- и глядел -- в ее глаза. Глаз Колумб раньше не видел -- а теперь исчезло все лицо -- одни громадные глаза, как у большеголовой ночной...
-- ...Хотите я вам принесу обед, я сама? Тут ведь только через двор перебежать... -- Панни просунулась
в
фортку еще больше, любопытно метнула глазами куда-то в угол.
-- Ах, какой обед! -- досадливо махнул рукой Колумб. "Зачем же она увела глаза?"
Панни фыркнула сердито:
-- Не хотите? Как угодно. А только помните, я... -- и нырнула в туман, и нет...
Недоуменный стоял Колумб на стуле, дико скакало сердце. Зажмурился -- и явственно, ну, совсем как живые -- раскрылись опять ее глаза.
"Как же я не видел глаз? Глаз-то, глаз-то и не видел? Черт! и Бог знает что... Ее -- такую, такую..."
Притулился в углу на кровати Колумб -- и думал, и думал, стучало, мучило, жгло...
"...Но глаза, глаза... Как? как что? как бы это?.."
И вдруг -- из ничего -- встрепенулась в Колумбе одна странная детская ночь...
Колумба разбудил набат. Вскочил -- окно полыхает красным, вздымается, гаснет. "Это у нас?.."
Вошел отец. У отца -- как раз тогда был запой -- глаза с кровью, небритый, страшный.
-- ...Да, у нас, на пруде летний домик... Но ты сейчас чтобы спал... Слы-ш-шишь?
А набат все звал, все звал. Не стерпел Колумб, в одной белой рубахе -- за окно, босиком по темным, живым от набата аллеям -- к пруду.
...Колышется кровь или огонь -- в пруде, на красном черные, как черти в аду, мелькают, машут. А отец...
На парадном ходе, на приступках -- именно на приступках, как сейчас это ясно Колумбу, -- отец нещадно его сек последний и первый раз в жизни. Колумб упрямо молчал, не пикнул. А сердце -- зашлось от муки, и будто вот неминуемо еще -- и конец, и смертно-сладкой болью заныли ноги...
Уж как -- неизвестно, но утром ускользнул Колумб и опять туда -- к пруду.
Не было никого уж. Теплые точки головней алели в воде. Темная, тихая, невероятно глубокая манила вода смертным покоем.
"И как же жить после приступок?" Набрал Колумб воздуху, нагнулся, ахнул вниз... "...Вот... да... Вот глаза -- такие же... Так же тянет вниз...
Тогда вытащил кучер -- а теперь... И не надо, и не надо..."
В открытую фортку наползал туман -- желтоватый, древний -- дремал и видел во сне: вот дремлет на черствой кровати Колумб...
"Нет, это я тебя вижу во сне, а не ты -- меня", -- заспорил Колумб.
4
Утром в субботу Колумб вышел с гауптвахты. Шел по улице, щурился лт света настоящего отвык, задыхался -- от... от... Он уверен был непоколебимо уверен, что сейчас... ну, если не сейчас, так где-нибудь, на краю Тяпкина лога, у Собрания, всгретит её. И тогда...
И до Собрания дошел. И на краю постоял Колумб, поглядел тоскливо на кресты далекого монастырька. Но не было Панни. Совсем с панталыку сбитый, с тропинки сбиваясь на цельный снег, потащился Колумб обратно.
"Ну, вот сейчас и Васину стихи, и Володя... Ах; как все это..." -- нехотя топтался Колумб у своих дверей.
А из-за угла, чуть слышно тренькая колсжольцем, выступала медленно тройка. Та же самая. Командир -- и рядом она, ее чёрная колокол-шляпа, серебряно-холодный цветок и
алый, как тлеющая головня, рядом... Но глаза -- но теперь же видны Колумбу её глаза -- и всё ясно и...
"Господи, если бы она только..."
Колумб взял руку к фуражке. Такое это обычное, но Колумб весь вздрогнул, отдавая честь, -- как от поцелуя. Деревянно-сердито вскинул рукой командир. А серебряный цветок на шляпе не дрогнул: голова была всё так же неприступно закинута назад. "Как будто не видела".
Колумб, как слепой, толкнулся в дверь не руками, а головой, изо всей мочи -- головой... Колумб был весел до черта, молол чепуху, как пьяный, Колумб даже шутил. Володя в знак изумления надул пузырем румяные, спелые щеки:
-- Пфуф, ты Господи. Вот гауптвахта как человека обернула... Чисто куро-орт. Поди и не гадал Пфуль, что такое тебе удовольствие доставит... А Панни-то, Панни-то, скажу я тебе...
Колумб стал просить глазами Володю о чем-то. Но Володя не слышал глаз. Володя улыбался предовольно. Володя стал совсем уж лубочный Еруслан Лазарич, только что кудрей не хватало.
-- Я, брат, приволокнулся за ней, уж если начистоту... До чего, знаешь, зла, до чего пылит, ну просто... Да только со мной, брат, не больно, я ее живо... А хороша, хороша -- огонь.
Колумб сломал папиросу, бросил, закурил новую;
-- Хм, хороша уж. Действительно -- вкус удебэ. Носяка-то, как у Павла Первого... А ротяка -- не дай Господи.
-- Дура. А глаза, видал? Глазищи-то?
Колумб набрал в себя воздуху до самой глуби, до дна.
-- Глаза? Ну, уж это известно: коли страхуля, так всегда глаза да волосы хвалят...
Володя осерчал всерьез, Володя больше и разговаривать с Колумбом не хотел.
"Не видал, а туда-а же..."
Володя вытащил из-под кровати скрипку и начал изображать: играть он давно уж бросил -- и только "изображал".
Сперва -- мычала корова; потом, сани скрипели по снегу; потом -- скрипучим голосом Пфуль разносил Колумба. Это было и впрямь похоже. Чудно стало. Первым смеялся Володя, сам смеялся по-ребячьи, нутром и весь трясся. А за Володей -- Васин, гармоникой собрал огромный свой лоб; за Васиным -- Колумб, и не смеялись у Колумба только глаза.
Под
конец изобразил Володя, как кровать скрипит, и совсем уж неудобосказуёмое нечто, и крякнул, довольный;
-- Вот скрыпку возьму да распотешу девулек на вечеринке у Водоемких.
-- Возьми меня, Володя, к Водоемким. Хочу с Лизанькой познакомиться, -- придумал Колумб, помолчав.
-- Да что ж это с тобой за чудеса? -- подивился Володя еще раз. Но с собою Колумба взял: такой уж был дом у Водоемких, странноприимный, веди кого хочешь, всякому рады.
Лизанька была самой младшей. Четыре сестры были курбастые, толстые, "тумбочки" по прозванью, все в старика Водоемкого. Одна Лизанька в мать пошла: фарфоровая была, точеная вся, ручки-ножки малюсенькие; ручкам-ножкам под стать и умишко. Всегда притчилось Лизаньке: смеются мужчины над ней (да оно, и правда, случалось). И на всякое слово мужчинское был у ней один ответ:
-- Да-а, вы еще тоже вы-ыдумаете... Знаю я...
Колумбу стало жалко ее, фарфоровую, -- и нюхом каким-то нашел он нужный с ней разговор: шуток никаких не шутил, а просто, серьезно рассказывать стал про старую свою бабушку.
-- ...А звала меня бабушка "Ванюшенька". Очень меня любила. Пышки мне ржаные на яраге пекла, старинные -- и вкусные же только...
Лизанька перестала глядеть недоверчиво:
-- Ржаные пышки? Да, это, правда, вку-усно, -- Лизанька облизнулась.
-- ...А платье одно у бабушки было со шлейфом, с отделкой аграмантовой, тяже-елое. И в сундуке лежало -- был у бабушки сундук такой, с диковинами всякими. Ордена, там, дедушкины, шпага, письма. Письма меня вслух читать заставляла: бумага желтая, слова старинные, милые, а бабушка слушает и плачет, разливается сладко...
-- Не надо больше про бабушку, -- сказала Лизанька.
Глянул Колумб в кукольные ее глаза, увидел крохотную в них слезинку, замолк -- вспомнил алый какой-то блеск -- замолк, погас.
Перед ужином залучил Володя Колумба в уголок:
-- Ну-у, брат, ты и мастер!
-- На что?
-- Что? Сейчас мне Лизанька призналась: "Подпоручик Колумб вот это, -- говорит, -- не то, что ваши все, в подметки не годятся... Он сурьезный, он понравился мне, я такого не видала".
Упрямо нагнул голову Колумб:
-- И Лизанька мне очень понравилась. Красавица какая. Тонкая и прямая. Не чета, там, Панни твоей...
-- Хорошо-о, хорошо-о, я, брат, завтра Панни-то скажу. Про все скажу-у, и про Лизаньку, и про все.
Мигнул Колумб чуть заметной улыбкой.
-- Ты на самом деле, не вздумай. Не говори уж, пожалуйста, -- принахмурился он.
-- Аб-бязательно скажу... Аб-бязательно...
Володя последние дни у командира стал первый гость. И на завтра, на воскресенье к обеду был зван.
Колумб сидел у окна, ждал Володю домой. "Пора уже, пять часов".
На прозрачном еще небе шевелилась весенне-печальная ветка. Звезды выходили омытые, бледные, взволнованные.
Когда перестал уже ждать Колумб, из-за угла показался Володя -- и рядом с ним Панни...
Колумб, весь дрожа, прижался к стеклу и смотрел...
...Простились. Володя сделал лубочный жест рукой, Панни повернула к себе.
...И вдруг, когда Володя захлопнул за собой дверь, она огляделась -- и быстро, почти бегом завернула за угол, за Собрание -- на берег Тяпкина лога.
Мигом накинул Колумб шинель -- и пока Володя, напевая, стучал в передней калошами -- он нырнул через черный ход. Бегом, глотая, как рыба, морозный воздух, -- добежал Колумб до угла.
Спиной к нему, по берегу лога медленно шла Панни. Черная вся, резко выделялась она на гаснущем розовом небе. Повернула. Колумб отшатнулся в тень, в подъезд -- и ждал. Приметил -- сам за собой, -- что левый бок прикрыл локтем, рукавом: должно быть, чтоб не слышно было, как бьется... Улыбнулся в темноте.
Нетерпеливая, хмурая прошла Панни мимо. Завернула. Дошла до васинского дома, постояла -- и обратно, и снова шагала по берегу темного лога.
Когда она сделала то же и в другой раз, и в третий, и в четвертый -- Колумбу показалось, что он понял
.
Голова закружилась у него так, что еле на ногах устоял,
Вышел испуганный бледный месяц.
Панни опять подходила к темному подъезду. Колумб шагнул раз, два -- стал в сугробе поодаль от ее тропинки. От дыхания месяца -- бледный, почти зеленый, с недвижным лицом, снял фуражку Колумб и отдал низкий поклон.
Как урытая стала Панни. Сверкнула, губы закусила:
-- Вы были здесь, вы были здесь все время, пока я?..
-- Да, вот тут, в подъезде, -- весело показал Колумб.
Так нахмурила брови, так его сверкнула громадными ночными глазами -- и повернулась...
5
Командир ходил взад-вперед, деревянно стучал: видимое дело, не знал как начать.
-- Послушайте, подпоручик Колумб... Я уже... уже этого не понимаю. Вы знаете, о чем?..
-- Нет, ваше превосходительство, не знаю, -- чистосердечно сказал Колумб.
-- И -- еще отпираться? Уди-ви-тельно! Не знаете -- я вам скажу. Вы преградили дорогу, вы не пускали пройти молодую девушку. И вдобавок эта девушка была...
Колумб недоуменно молчал. "Преградил дорогу -- не позволял пройти?.."
- Моя дочь, моя дочь, дочь вашего ко-ман-дира! -- крикнул Пфуль.
Колумб широко распялил глаза. И помалу, помалу просветлел, улыбнулся: он опять --
понял.
И сказал:
-- Я прошу извинения у вашего превосходительства. Я сознаюсь. Это действительно так. Я готов обещать...
Дерево отмякло -- отошел командир. По означенному случаю вместо гауптвахты объявляю вам выговор.
-- Покорно благодарю, ваше превосходительство, -- весело, по-солдатски, крикнул Колумб и -- левое плечо вперед.
Колумб шагал радостно, крепко, по твердой
земле. "Да, да. Пусть "преградил дорогу -- я согласен"....
Дома его встретил Володя. Нынче был он наособицу лубочный: лихие черные усики торчали торчмя, щурились вишенки-глаза, в охотницкий присвист слагались пунцовые губы...
Стал было Володя Колумба пытать, как да что командир -- и вдруг не стерпел, перебил, подмигнул:
-- А я, брат, втюхался по сих пор... В Панни, в нее.
Колумб молчал. Володя нагнулся к уху:
-- Да и она -- в меня тоже. Это я тебе по секрету. Я, брат, думаю: какого ч-черта, уж не жениться ли мне на ней. Ей-Богу, а?
Вдруг Колумб как будто уразумел: крепко этак, как другу, потряс руку Володе:
-- Ну, конечно, чудачина, женись, чего там. Раз ты ее, а она тебя... Я за тебя, Володя, очень рад, от... от... от души...
А уж дальше он был сам собой. Все сумерки без огня просидел в своей комнате. И как только вздрогнули на небе весенние звезды, Колумб вышел из дома и, упрямо не глядя туда, где синел старым снегом Тяпкин лог и где, наверное... он знал, ну, знал вот всем нутром...
Нарочно медленно шел Колумб на Третью Поперечную к Водоемким, к Лизаньке. Насвистывал что-то. "Вечер такой распрекрасный, тьма тьмущая звезд..."
Лизанька так протянула Колумбу точеную ручку, так зацвела, что Колумбу стало даже стыдно малость. А чего -- он и сам не сказал бы.
За самоваром сидел старик Водоемкий. Когда он дома бывал, всегда уж сам ведал чаем. Особливые секреты имел, как заваривать надо какой чай, как наливать: как он -- так никто не сумеет.
Беловолосая, белая вся, полковница протянула мужу свою чашку:
-- А ну-ка, еще одну, старик?
-- Это я-то старик? -- Водоемкий стукнул каблуками, да эх... сапоги-то уж стариковские козловые без шпор... -- Я вот на Масляной со шпорами надену, отхватывать мазурку пойду...
-- А вы знаете, как он танцовать стал? -- повернулась полковница к Колумбу и обсыпала его, как снегом, смехом белым и тихим. -- Он меня приглашает... (я еще девчонкой, как вот Лизанька, была...) Танцовал, танцовал, сели -- разговором стал занимать: "Да-с, -- говорит, сударыня, вы не думайте, я не как прочие, я для пользы танцую, мне это доктор для моциону прописал, от запору-с..."
Попунцовел, засмеялся старик. Зазвенела Лизанька тонким фарфором, глядя Колумбу в глаза. "Они хорошие, и Лизанька -- хорошая".
-- Лизанька, где мы будем на Масленицу танцевать? -- ласково, как ребенка, спросил он.
И так же, как отец, Лизанька пунцом покрылась.
-- Вы-ы думаете еще... А бал у командира будет большой?
-- Ну вот, хоть бы так, -- еще ласковей, бледнея, сказал Колумб.
Дома застал Колумб Васина и Володю за поздним чаем. Шурочки Васиной -- по вечной ее повадке -- не было дома.
Володя, видимо, сердился, страшно таращил глаза. А Васин заливался, помирал, зажмурясь, потирал в громадную гармонику собранный лоб.
-- Да я же говорю, что женюсь я, женюсь, ну? -- наседал Володя.
-- А ты лучше, чем жениться... ох-хо-хо... купи себе дорожную жену. Вот же, вот, в Мюр и Мерилиз каталоге на странице сто восемьдесят пятой... Вот че-мо-да-ны, вот не-се-се-ры, а вот до-рож-ная жена -- последняя новость, ну?
А когда Володя рвался заглянуть в Мюр и Мерилиз каталог, Васин захлопывал книгу, Володе поглядеть не давал.
-- Врешь, наверно! Какая такая дорожная жена? Такой и не бывает, наверно, врешь... -- но, видимо, верил Володя со страхом: тогда, правда, чего же и жениться, если у Мюра и Мерилиза есть?
-- Я ему говорю: выписывай наложенным платежом... -- закатывался Васин, тыкая толстым пальцем Володю в живот...
Руки в карманы, петушась -- ни дать ни взять Еруслан Лазаревич перед сражением -- Володя встал, отошел...
-- Да бишь, -- вспомнил Володя, -- я от Панни приглашение получил. На бал. Какой-то и тебе пакет, да он у меня вот тут вот.
-- Дай, -- потянул Колумб руку.
-- А ты попроси хорошенько, как надо. А то: "да-ай"...
Упористо расставил Колумб ноги, голову нагнул -- с жесткими колечками волос по обеим сторонам лба. Сейчас вот брухнет -- и прощай, Володя...
-- Я тебе говорю... -- очень тихо сказал Колумб, глядя вниз.
-- Да ты... -- начал петушисто Володя, но, увидев, увял. Достал из кармана конверт, со злостью швырнул его Колумбу куда-то в живот.
"Да, это она, Панни... Всем -- одинаково, должно быть, на одинаковой бумаге: "Очень прошу
Вас
не отказаться..."
Было "Вас" отмечено чуть заметной чертой... И от этой чуточной черточки все ходуном заходило в Колумбе.
Задул лампу. Лег. И тотчас перед ним, где-то в самом сердце тьмы, затлел алый блеск -- алый, как мак, как головня в темной воде пруда.
"Раз, два, три... -- отсчитывал Колумб не то дни, не то боль, ударявшую в сердце. -- Через три дня... Это будет, будет же, -- я, я, говорю..."
Нагибался Колумб над глубью тихого, темного смертной тьмою пруда, нагибался все ниже... Горел -- не мог заснуть. Встал -- фортку открыл.