Засодимский Павел Владимирович
Волчиха

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВОЛЧИХА.

И слышится начало пѣсни, но напрасно...
Никто конца ея не допоетъ.
М. Л.

ГЛАВА I.
Ночь наканунѣ Покрова дня.

   Темная осенняя ночь спустилась надъ Верейкинымъ,
   Черныя тучи тяжело ползли по поднебесью, то разрываясь клочьями, то сливаясь въ одну дымчатую массу. Порывистый, юго-западный вѣтеръ нагонялъ тучи -- и мракъ, окутывавшій небеса и землю, все болѣе и болѣе сгущался. Дождь то моросилъ, то принимался хлестать ручьями, то снова стихалъ не надолго. Съ глухимъ шумомъ проносился по деревнѣ вѣтеръ, постукивая на своемъ пути стрехами, ставеньками, досками караульными и стаскивая съ кровель гнилую солому, со свистомъ несся за околицу, огибалъ риги и сараи, неистово срывалъ въ рощѣ послѣдній, трепещущій листъ съ осины, дорывалъ орѣшникъ, подымалъ съ земли давно опавшіе красно-желтые листья рябилъ и черемухъ и, покрутивъ ихъ въ воздухѣ, какъ бѣшеный, разметывалъ по сторонамъ, бушевалъ на просторѣ по полямъ и оврагамъ и воемъ-ревомъ отдавался въ глубинѣ сосѣднихъ лѣсовъ. Гнулись старыя вербы, жалобно поскрипывая, наклонялись надъ тинистымъ, зацвѣтшимъ прудомъ своими обнаженными вѣтвями...
   Огни въ избахъ погашены, только въ оконцахъ постоялаго двора свѣтъ свѣтитъ и изъ растворяющихся по временамъ дверей вырываются крики, громкій говоръ, покрываемый пѣснью, и бренчанье балалайки.
   Тамъ, въ просторной, высокой и грязной избѣ собралась большая компанія. Оплывшая сальная свѣча, воткнутая въ низенькій покривившійся подсвѣчникъ изъ красной мѣди, стоитъ въ переднемъ углу на столѣ, у божницы, и тускло свѣтитъ въ душной и спертой атмосферѣ, пропитанной запахомъ махорки, лука и смазныхъ сапоговъ. Вокругъ этого инвалида-подсвѣчника валяются въ разброску хлѣбныя корки, ножи, два стаканчика и разбитый полуштофъ.
   По одну сторону, около двери, ведущей на другую половину, сидитъ сама хозяйка, содержательница Верейкинскаго постоялаго двора -- женщина лѣтъ подъ тридцать, красивая, стройпая, съ смуглымъ, выразительнымъ лицомъ, одѣтая довольно щеголевато -- въ сѣрый сарафанъ и въ бѣлую съ красной прошивкой рубаху. Сидитъ она, откинувшись небрежно къ стѣнѣ и наклонивъ немного на бокъ свою хорошенькую, голову; волосы, какъ смоль черные, свѣсились на лобъ и нѣсколько змѣистыхъ прядей разсыпалось но разгорѣвшейся щекѣ; томно проглядывали глаза изъ-подъ густыхъ, полуопущенныхъ рѣсницъ. Сладострастнымъ обаяньемъ вѣяло отъ этой женщины, полной красоты, здоровья и силъ.
   Въ тѣни у окна виднѣлся мужикъ -- широкоплечій, коренастый, съ огромной, всклокоченной головой, въ синей пестрядинной рубахѣ и въ коричневомъ, сильно-обдерганномъ кафтанѣ. Мужикъ этотъ сидѣлъ, прижавшись къ почернѣлой стѣнѣ, и, облокотясь на подоконникъ, смотрѣлъ черезъ стекло на улицу, только изрѣдка въ полъ-оборота взглядывая на веселую компанію. За нимъ на лавкѣ растянулся какой-то верзила въ сѣрмягѣ и оралъ что-то невообразимо дикое. Три парня сидѣли на лавкѣ -- и одинъ изъ нихъ лихо наигрывалъ на трехструнной балалаечкѣ; ему подтягивали. Порой одинъ изъ молодцовъ пускался и въ присядку, если ужь больно за живое задѣвало. Въ дальнемъ уголку, куда смутно достигалъ свѣтъ сальнаго огарка, пріютился старикъ -- церковный сборщикъ; его худощавое, желтое, морщинистое лицо съ длинною, серебристою бородой по временамъ выступало изъ мрака и вновь, какъ призракъ, пропадало.
   -- День-то какой заутра! А они... Охо-хо, прости Господи! шепталъ неслышимо сборщикъ, позѣвывалъ и, отворотившись отъ гулякъ, творилъ крестное знаменіе и изъ-подлобья оглядывалъ избу.
   Непогода загнала его въ такой вертепъ. Непріятно сборщику, неловко и боязно -- да, вѣдь, не подъ дождь же идти, не проводить ночь на такомъ вѣтрѣ: онъ старъ и хилъ, не прежняя молодая пора; усталое тѣло проситъ тепла и покоя. Хоть притонъ и не пригожъ, да все-таки притонъ: ни вѣтеръ, ни дождь не беретъ,-- а по утру, когда станетъ уходить -- утро же недалеко -- онъ и прахъ отрясетъ отъ ногъ своихъ, переступая порогъ этого нечистаго мѣста. Его присутствіе нимало не смущало веселившихся: струны балалайки чуть не порывались -- такъ старался паренекъ... На полатяхъ расположились извозчики, остановившіеся на ночлегъ и, свѣсивъ головы, смотрѣли на происходившее внизу.
   Гвалтъ въ избѣ стоялъ немалый.
   -- Коли же они дрыхнуть-то будутъ? Али до свѣту продурятъ этакъ? разсуждали извозчики, не безъ досады, не безъ интереса взирая на разгулье съ высоты палатей. Они не прочь бы и соснуть: день-то умаялись тоже по такой дорожкѣ, идучи съ обозомъ -- да въ избѣ-то больно забавно и угомониться не можно.
   Щелеватый полъ трещалъ, вздрагивалъ дубовый столъ и прыгало все, что лежало и стояло на немъ; дрожали оконницы, заглушался шумъ вѣтра на улицѣ, когда лихой, разудалый молодецъ пускался въ плясъ съ громомъ, стукомъ, съ присвистомъ.
   -- Распотѣшь-ка, Авдотья Васильевна! Плясни.... началъ одинъ изъ молодцовъ, взглядывая на хозяйку своими маслянистыми глазками.
   -- Еще что выдумаешь! насмѣшливо возразила хозяйка и сбросила со стола таракана, упавшаго съ закоптѣлаго потолка.-- Этакъ ноги отпляшешь совсѣмъ.... добавила она, немного погодя.
   -- Послѣдній разочекъ! Вотъ, ей богу! Больше и просить нестанемъ! умолялъ парень, облизывая свои толстыя губы. Ты то попомни -- завтра базаръ большой...
   -- Хоть бы и того больше! упорствовала хозяйка.
   -- Мы, значитъ, Васильевна, съ тобой и того... по лавочкамъ-то... Парень вмѣсто окончанія фразы подмигнулъ и остался, очевидно, въ полнѣйшей увѣренности, что выполнилъ свой маневръ чрезвычайно выразительно.
   Хозяйка поднялась. Горделиво посмотрѣла она на окружающихъ, словно чувствуя, что красота ея надо всѣмъ верхъ беретъ, что она въ этой закоптѣлой избѣ, какъ звѣзда въ небѣ ясная... Откинувъ назадъ свои черные волосы, она пошла плясать и запѣла сильнымъ, звучнымъ контральто -- и пѣснь ея звучала страстью, горячимъ, трепетнымъ желаньемъ.
   Мужики на полатяхъ, тиская другъ друга въ бока, толковали:
   -- Ишь ты, что дѣлаетъ!... Нашимъ бабамъ и во вѣки вѣковъ этакихъ колѣнцевъ не выкинуть... Глядит-ка! Э-эхъ, да ну!
   Парень, игравшій на балалайкѣ, пришелъ въ такой азартъ, что разомъ оборвалъ двѣ струны; струны дрогнули, звуки замерли... Старикъ-сборщикъ незамѣтно сотворилъ крестное знаменіе, а парень съ безмолвствующей балалайкой въ рукахъ пустился отплясывать вмѣстѣ съ хозяйкой. Задребезжали стекла и посуда, ходенемъ заходила чашка хлѣбная на поставцѣ.
   -- Ну, робята! Шабашъ да и полно! Комедь!... рѣшилъ голосъ съ полатей.
   Но вотъ наконецъ плясунья остановилась передъ косматымъ человѣкомъ, сидѣвшимъ у окна.
   -- Ты чего, Митюха, навалился-то тутъ, на самой оконницѣ? крикнула она, запыхавшись и переводя духъ.-- Проломи стекло-то... добавила она и отвернулась.
   Митюха лѣниво обернулъ голову. Его сѣрые, ястребиные глаза хмуро-холодно глянули на честную компанію изъ-подъ густыхъ, почти сросшихся бровей, какъ бы мимоходомъ скользнули по хозяйкѣ и затѣмъ опять устремились на улицу, въ ночную мглу.
   Хозяйка, отуманенная пляской и виномъ, повалилась на лавку.
   Вдругъ постучались въ окно; къ окну обратились глаза всѣхъ. Тамъ, съ улицы въ темнотѣ мелькнуло чье-то лицо и при наступившей тишинѣ можно было разслышать слова: "Ночевать можно... съ конями?"... Митюха поднялъ окошко.
   -- Отколева? спросилъ онъ, вглядываясь въ пришельца.
   -- Съ Горбачева... съ работой! Привезъ писаря... отвѣчали съ улицы.
   -- Да это -- Скорбѣевъ Алексаха! Онъ и взаправду! крикнулъ одинъ изъ молодцовъ.-- Погоди! Отворимъ...
   Спустя нѣсколько минутъ, въ избу вступилъ и новопріѣзжій, поставившій лошадокъ къ сѣну и все заправившій, какъ слѣдуетъ.
   -- Съ чего къ намъ-то приворотилъ? обратилась къ новому гостю хозяйка.-- Вѣдь вы съ батькой-то все у Митрошки приставали...
   А гость, между тѣмъ, перекрестившись трижды и мотнувъ головой на образа, пробирался къ печкѣ.
   -- Достучаться не могъ: возилъ, возилъ кнутовищемъ-то... объяснилъ онъ.-- Разоспались ужь больно... А здѣсь огонь завидѣлъ и привалилъ...
   Пареньки запѣли "солнце на закатѣ", опять поднялся крикъ и шумъ.
   Новоприбывшій былъ молодецъ лѣтъ 20, съ добрыми, голубыми глазами, съ свѣтлыми кудрями, съ небольшой русой бородой и усами и вообще наружности открытой и симпатичной. Онъ, видимо, былъ смущенъ всѣмъ тѣмъ, что встрѣтилъ на постояломъ дворѣ въ такой неурочный часъ.
   -- Не хоть ли водки? предложила ему хозяйка, зорко слѣдившая за тѣмъ, какъ онъ разоблачался и вѣшалъ къ печкѣ свой измокшій кафтанъ и отряхалъ шапку.
   -- Спасибо! отвѣчалъ гость.-- Эфтимъ баловствомъ не занимаемся...
   -- А я такъ пью! Да еще вона какъ!... Хозяйка засучила рукавъ и, обнаживъ такимъ образомъ свою бѣлую, полную руку, опрокинула себѣ въ ротъ стаканчикъ зеленоватой влаги.
   Молодой ямщикъ отвернулся и разсматривалъ свое кнутовище, словно бы только что въ первый разъ увидалъ его. Хозяйка взглянула изъ-подъ своихъ темныхъ рѣсницъ на его опущенную голову, взглянула всколзь, но какъ-то очень странно, потомъ злобно и дико повела глазами и глухо повторила: "а я пью!" Степенность и воздержность ямщика точно ее обижали -- и вотъ она, какъ бы изъ желанья досадить ему, повторяетъ: "а я пью!"
   -- Молодчина-ти, Васильевна! прикрикнули ребята.
   -- Чего горло-то дерете? огрызнулась хозяйка и опять искоса посмотрѣла на бѣлокурую, паклоненную голову. Хозяйка одернула у рубахи воротъ и провела рукой по лбу.
   -- Звать-то тебя какъ? спросила она и, пошатываясь, подошла къ ямщику.
   -- Александръ, отвѣчалъ тотъ, подымая голову и смотрѣлъ не на разгорѣвшееся лицо Авдотьи Васильевны, а прямо въ печную заслонку.
   -- А величанье-то?
   -- Андреевъ, процѣдилъ сквозь зубы ямщикъ, и впервые съ безпокойствомъ взглянулъ на стоявшую передъ нимъ женщину. Тревожно встрѣтились на мгновенье, его глаза съ темными глазами хозяйки, горѣвшими страстнымъ блескомъ; ему, словно, было страшно и больно глядѣть въ черные глаза, лихорадочно, настойчиво впивавшіеся въ него. Ямщику казалось, что эти дьявольскіе глаза насквозь прожигаютъ его, въ душу заглядываютъ и видятъ все, что есть на душѣ...
   -- Ну-ка, Александръ, спой намъ что ни на есть! пробормотала хозяйка.
   -- Ничего не пою, отозвался Александръ и тревожно глянулъ въ сторону.
   -- Эхъ ты, святоша! Чего ты дуешься-то? Не укушу... крикнула хозяйка и, наклонившись къ ямщику, хватила его по спинѣ ласково, но довольно крѣпко. Ея трепещущія груди почти касались его плеча... Горячее дыханіе обвѣвало Александра...
   -- Не балуй!... заговорилъ парень несвязно, весь вспыхнулъ и старался отшатнуться отъ хозяйки, какъ отъ огня. Онъ находился въ нерѣшимости: что лучше -- надуться ли ему или улыбнуться?-- Такъ вотъ и хвачу!-- Александръ тряхнулъ арапникомъ и хлестнулъ по полу.
   -- Охъ ты, дурья голова! Баба сама лѣзетъ, а онъ -- ременницей! Охъ, голова!... языкъ Авдотьи Васильевны начиналъ уже запинаться. Вдругъ она громко захохотала, злою улыбкою скривились ея губы -- и она тяжело опустилась на лавку.
   Митюха съ ядовитой усмѣшкой посмотрѣлъ на ея раскраснѣвшееся лицо, точно хотѣлъ промолвить: "что взяла!"
   Но вотъ посреди веселыхъ пѣсенъ и пляски, посреди всего этого гвалта и шума раздался ударъ колокола. Торжественные, густые звуки не успѣли еще замереть въ воздухѣ, какъ прокатился другой ударъ, затѣмъ третій... Отчетливо, мѣрно загудѣлъ колоколъ. Словно чудомъ преобразилась пьяная, разгульная компанія: всѣ сотворили крестное знаменіе, всѣ, точно сговорясь, посмотрѣли въ передній уголъ, откуда темнѣлъ ликъ чудотворца Николая, осѣненный мѣднымъ вѣнчикомъ.
   -- Къ заутренѣ! проговорилъ одинъ изъ молодцовъ, принимаясь опоясываться и разглаживать ладонью свои взбившіеся волосы.
   -- Темень-то какая! проворчалъ Митюха, едва перекрестивши свой морщиноватый лобъ и смотря пристально въ окно.
   На полатяхъ началось движенье. Поднялся сборщикъ изъ угла и сталъ натягивать себѣ на плечи свой кожаный мѣшокъ, обронилъ сучковатую палку и закашлялся. Хозяйка сидѣла неподвижно у стола, положивъ голову на руки и закрывъ лицо. Волосы ея ужъ совсѣмъ распустились -- малиновая ленточка, придерживавшая ихъ, валялась на полу -- волосы разсыпались по ея спинѣ, по плочамъ... Тяжело дышала Авдотья Васильевна, словно ее что душило... Молодой ямщикъ на нее украдкой взглядывалъ, робко, боязливо -- и тѣнь пробѣгала по его лицу; онъ взглядывалъ на ея черные волосы, упавшіе на столъ, на ея бѣлую шею, сквозившую изъ-подъ рубахи.
   Изба опустѣла, а колоколъ гудѣлъ и гудѣлъ надъ Верейкинымъ, съ котораго ночь не сняла еще своихъ мрачныхъ покрововъ -- лишь но горизонту навостокѣ забѣлялась полоса.... Но для Авдотьи Васильевны всходило уже солнце, ясный день занимался въ ея небѣ... Сквозь сіянье первыхъ лучей этого дня ей рисовался свѣтлый образъ милаго юноши съ голубыми глазами... Она поднялась и еще въ чаду похмѣлья, пошатываясь, подошла къ окну, отодвинула раму и высунулась въ окно... Сырой, холодный воздухъ пахнулъ на нее, онъ обвѣвалъ ее, отрезвлялъ, успокоивалъ ея взволнованную кровь... Авдотья Васильевна поглядѣла на улицу: на пригоркѣ бѣлая церковь съ ярко-освѣщенными окнами едва еще выступала изъ темноты при слабо брезжущемъ разсвѣтѣ октябрскаго утра... Вѣтеръ стихъ -- и надъ Верейкинымъ межъ разорвавшихся облаковъ сіяли золотыя звѣзды...
   

ГЛАВА II.
Чаровница.

   Авдотья Васильевна родилась въ Верейкинѣ и, рано оставшись круглой сиротой, не запомнила ни отца, ни матери. Досужимъ праздничнымъ вечеркомъ, когда обитатели Верейкина высыпали на улицу, ее бывало съ усмѣшкой спрашивали добрые люди: кто у нея батька? Дуня не знала, кто у нея батька -- и не давала отвѣта добрымъ людямъ. Но тутъ же какая нибудь старушонка, не то съ презрѣніемъ, не то съ сожалѣніемъ покачивая головой, замѣчала: "Кажиный мужикъ -- тебѣ батька"...
   Сиротку пріютилъ какой-то дальный ея родственникъ по матери, одѣвалъ ее, какъ умѣлъ, кормилъ, чѣмъ могъ, и билъ сколько и когда хотѣлъ. Изрѣдка по праздникамъ бѣгала она изъ своей убогой хатки въ сосѣднюю усадьбу въ гости къ теткѣ, занимавшей въ барскомъ домѣ мѣсто ключницы. Тотъ праздникъ, когда Дунѣ удавалось урваться въ Знаменское, былъ для нея истиннымъ праздникомъ: тетка снабжала ее огрызками сахара, кусочками булокъ или пироговъ и сверхъ того, если барыни не было дома, водила ее по большимъ комнатамъ -- и Дуня съ великимъ изумленіемъ осматривала себя въ зеркалѣ съ ногъ до головы, примѣчала свой образъ на полу и робко оглядывалась на двѣ гигантскія тѣни -- ея и тетки, которыя росли и тихо двигались за ними по бѣлымъ стѣнамъ пустыхъ покоевъ. Иногда она ходила съ теткой по саду -- тутъ тоже много видѣла она никогда прежде невиданнаго: сѣрыя статуи съ разбитыми головами и руками, забытый фонтанъ, бесѣдки необыкновенныя, мостики съ цѣпями... Много Дуня приносила розсказней въ деревню, долго описывала она, съ прикрасами собственной фантазіи, видѣнныя ею диковинки: и доски свѣтлыя, въ которыхъ все видно, и скользкія, какъ ледъ, полы, и столбы каменные въ комнатахъ и чудеса стариннаго сада...
   По четырнадцатому году тетка взяла ее къ себѣ, съ дозволенія старой барыни. Поселившись въ господскомъ домѣ, Дуня могла видѣть ежедневно тѣ чудеса, которыя сводили ее прежде съ ума, и перестала дивиться; изъ дикой она скоро сдѣлалась ручной, но не бойкой: забитая дѣвочка въ семьѣ, сирота взросшая въ-проголодь и никому не нужная, она и въ барскомъ домѣ явилась тихимъ, смиреннымъ существомъ, безропотнымъ и безгласнымъ. Физически развивалась она медленно, такъ что и въ 17 лѣтъ казалась еще дѣвчонкой, но старая барыня, смотря на нее внимательно, съ видомъ знатока изволила разъ замѣтить, что изъ этой pauvre gamine выйдетъ красавица... Дуня, между тѣмъ, и сама уже знала, что она хороша; объ этомъ ей говорили на деревнѣ, въ барскомъ домѣ, но объ этомъ ей всего краснорѣчивѣе докладывали больніія барскія зеркала... Умственное же развитіе Дуни далеко опередило физическое: дѣвушка, будучи съизмала принуждена быть внимательною ко всему окружающему, быть на-сторожѣ, быть готовою дать всегда врагу надлежащій отпоръ, рано развила въ себѣ наблюдательность, смышленость и осторожность, доходившую до скрытности. Жалкая жизнь въ деревенской избѣ, затѣмъ переходъ въ иную сферу и жизнь съ другой обстановкой, съ другими людьми -- послужили ей умственной школой; она много увидала въ Знаменскомъ...
   Въ Знаменскомъ же изъ барскаго рода жили въ то время только два существа: собственно барыня-хозяйка и сестра ея, извѣстная болѣе подъ именемъ "полоумной". Лѣтомъ барскія хоромы оживали: наѣзжали изъ-за границы молодые господа, съ гостями, шумѣли, пѣли, играли, задавали банкеты, а къ осени опять куда-то скрывались въ своихъ щегольскихъ экипажахъ. Въ остальныя времена года въ Знаменскомъ было пусто и тихо, какъ въ могилѣ.
   Дунею въ домѣ больше всѣхъ занималась "барынина сестра", старая дѣва. Она въ околодкѣ, какъ уже сказано, слыла за помѣшанную: никуда не показывалась, часто хворала, носила старомодное, страннаго покроя платье, и все сидѣла у себя въ комнатѣ передъ большимъ портретомъ. А на томъ портретѣ масляными красками былъ нарисованъ темноволосый, темноокій мужчина, безъ сюртука, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки, съ книгой и пистолетомъ въ рукахъ. Мастерски было сдѣлано лицо этого красиваго брюнета: оно точно живое глядѣло съ темнаго фона полотна... У нижняго края рамы бѣлою краской было написано: 1804 годъ, мѣсяца апрѣля 26 день... Старая дѣва подолгу засматривалась на выразительное лицо мужчины, на его задумчивые глаза, которые на нее, быть можетъ, производили такое же сильное впечатлѣніе и теперь, какъ и 26 апрѣля много лѣтъ тому назадъ... Знакомыя черты, живо схваченныя художникомъ, должно быть, много-много будили воспоминаній... Да, это -- одна темная исторія стараго времени.
   Былъ тихій, ясный вечеръ одного изъ тѣхъ іюльскихъ дней, которые томятъ и нѣжатъ, волнуютъ и покой даютъ. Послѣдніе лучи заходящаго солнца красноватымъ отливомъ ложились на портретъ и на блѣдное лицо старой женщины, сидѣвшей по обычаю на своемъ урочномъ мѣстѣ и смотрѣвшей, облокотись о ручку кресла, на озаренный вечернимъ сіяніемъ знакомый, дорогой ей ликъ. Когда Дуня вошла въ комнату, барыня, не оборачивая головы, подозвала ее къ себѣ и, указывая на портретъ, спросила:
   -- Хорошъ-ли, Дуня, былъ этотъ баринъ?
   Дуня, конечно, отвѣчала, что "баринъ были очень хороши". Барыня промолвила тихо "да", опять было погрузилась въ созерцаніе портрета, но, немного погодя, взяла Дуню за руку и сказала:
   -- Живи, Дуня! Не упускай ни одной минутки въ жизни даромъ. Веселись, забавляйся, работай, что хочешь дѣлай, только дѣлай, голубушка, все такъ, какъ тебѣ самой хочется, а не какъ другимъ надо. Понимаешь?
   -- Поимаю-съ! проговорила Дуня, стараясь понять слышанное. Дѣвушка удивлялась: барыня хоть и была добра къ ней всегда, но никогда еще такъ не говаривала: старуха словно преобразилась -- на ея исхудалыхъ, старческихъ щекахъ игралъ румянецъ и потускнѣвшіе глаза точно прояснѣли,
   -- Да! Ты понимаешь меня, милая... Понимаешь... бормотала барыня и, лихорадочно-торопливо схвативъ Дуню за руку, продолжала, видимо позабывъ, что она говоритъ съ простой, необразованной дѣвочкой, взросшей совершенно въ другихъ условіяхъ, при другой обстановкѣ и для которой, значитъ, всѣ вещи кажутся въ другомъ свѣтѣ, чѣмъ ей самой.-- Жизни не воротишь! Что прожито, то прожито навсегда, на вѣки вѣчные. Каждый часъ, который проведешь не такъ, какъ хочешь,-- не твой часъ! Онъ потерянъ... Живи такъ, чтобы не пришлось раскаиваться, пѣнять на себя... Ахъ, скажешь, зачѣмъ я шла туда, куда меня толкали? Не туда бы слѣдовало идти... Вотъ и горько будетъ. Да! Люби, Дуня, кого хочешь, кто полюбится! Люби, какъ можешь, какъ Богъ на душу положитъ! Люби и не думай -- хорошо будетъ... Не слушайся, помни меня. Главное: не слушайся! На весь свѣтъ не угодишь... Барыня остановилась и поникла головой.
   -- Да вы сами-то, сударыня, для чего же такъ скучно живете? Въ гости никуда не ѣздите, и къ вамъ никто, и все такъ... осмѣлилась замѣтить дѣвушка.
   -- Гм. Веселье-то мое вонъ... въ могилѣ оно... проговорила уже, какъ бы нехотя, барыня и посмотрѣла на портретъ... Но тѣни вечернія уже сгущались, заря догорала, въ комнатѣ сумракъ ложился и съ темнаго фона уже тускло выглядывало блѣдно-желтое лицо. Старушка отерла слезу и со вздохомъ подошла къ раскрытому окошку, опустилась на него и принялась смотрѣть въ темнѣвшій садъ... Дуня слышала, какъ старая барыня уныло-тоскливо шептала: "Родной мой! Охъ, ты, радость моя! Зачѣмъ это?... Зачѣмъ ты идешь туда?... Ну, иди, иди!" У Дуни сердце защемило; Дунѣ жутко стало: "Баринъ-то тотъ кабы съ ней не заговорилъ!" промелькнуло у ней въ головѣ. "Такъ, вѣдь, пристально смотритъ!"
   Дѣвушка юркнула изъ комнаты.
   Всѣ, исключая Дуни, побаивались старой дѣвы; умненькая дѣвушка жалѣла ее, догадываясь, что она не столько съумасшедшая, сколько несчастная женщина. И много услыхала Дуня отъ "полоумной барыни" такого чудного, необычнаго. Старушка, когда находили на нее часы откровенія, говорила Дунѣ о какомъ-то равенствѣ, о свѣтломъ царствѣ всеобщаго мира и любви, о правѣ всѣхъ жить не по собачьи, перебиваясь какъ нибудь со дня на день, а жить привольно и счастливо. Говорила она ей и о другихъ земляхъ, о другихъ мірахъ, далеко отъ Верейкина,-- о необыкновенныхъ людяхъ, о людяхъ-полубогахъ, умиравшихъ за любовь къ людямъ: дѣвушкѣ вѣрилось и не вѣрилось.... Дворовые -- слыхала Дуня -- говорили о полоумной такъ: "Сидитъ, сидитъ у себя въ комнатѣ-то, да и выдумаетъ какую нибудь околесную".... Но "полоумная барыня" но всегда сидѣла въ Знаменскомъ; жила она нѣкогда и въ столицѣ, среди блестящей обстановки; въ Знаменскомъ же похоронила себя съ конца декабря 1826 года.
   Запомнился Дунѣ одинъ осенній, сумеречный денекъ. Въ осеннюю непогодъ, когда холодный вѣтеръ шумѣлъ по полямъ, и сѣрыя, дождливыя облака ходили надъ Знаменскимъ, старая барыня хандрила и уединялась еще пуще обыкновеннаго. Въ саду голыя деревья уныло скрипѣли; сѣрый, тусклый свѣтъ лился въ комнату; задернутое тучами небо сыпало частымъ, мелкимъ дождикомъ.
   -- Охъ, Дуня, Дуня! говорила барыня, дико посматривая въ окно.-- Не дружись ты съ нимъ: все это -- волки ненасытные, голодные.... Помни мое слово! Всякій другому яму роетъ, въ яму валится и другого тащитъ за собой.... Такъ ужъ у нихъ заведено. Всякій завидуетъ чужому счастью и хочетъ отнять его для себя, всякій думаетъ и гадаетъ только о себѣ. Не вѣрь, Дуня! Особенно, не вѣрь друзьямъ своимъ да близкимъ.... Другъ первый отъ тебя отступится, какъ въ бѣду попадешь. А близкій.... близкій самъ тебѣ готовъ шею сломать. Когда тебя кто нибудь станетъ увѣрять, что онъ о другихъ заботится, что онъ вѣкъ любитъ -- не слушай лучше! Не вѣрь, говорю тебѣ -- лжетъ! Если онъ о всѣхъ заботится, всѣхъ любитъ -- значитъ, насчетъ всѣхъ ихъ поживиться хочетъ.... Все лицемѣры! Заѣдальщики чужой минутной радости.... Супостаты другъ другу.... Торгаши, шпіоны.... Старушка смолкла и начала прислушиваться къ шуму дождя на улицѣ; зубы стиснулись, брови нахмурились....
   Дуня ничего не спрашивала на этотъ разъ. "Сердита сегодня!" рѣшила она про себя.... Но всѣ эти и подобныя имъ проповѣди не проходили мимо ушей Дуни; западали онѣ глубоко ей въ душу и запечатлѣвались въ ея молодой памяти. Потомъ, по прошествіи многихъ, долгихъ лѣтъ, не разъ припоминалась ей старая барыня, ея безумныя рѣчи о любви, о людяхъ, о злобѣ ихъ непримиримой, о войнѣ, что ведется ежечасно, ежеминутно на всей землѣ, о жизни на свободѣ, о страсти, о наслажденіи жизнью.... Припоминались ей ея гнѣвныя рѣчи противъ какого-то человѣка, особенно для нея ненавистнаго, имени котораго она никогда не упоминала; старуха страшно проклинала его и, проклиная, вздрагивала и озиралась испуганно по сторонамъ.... Пошла ли Дунѣ въ прокъ барская мораль -- читатель увидитъ впереди.
   Сынъ приказчика въ Знаменскомъ думалъ на ту пору жениться, и всѣ порѣшили, что хорошенькая Дуня, какъ племянница ключницы, непремѣнно угодитъ въ приказчицы. Но вышло не такъ, какъ думали всѣ. Не нравился Дунѣ рыжій приказчикъ, а тотъ-то, дѣйствительно, былъ не прочь отъ такой невѣсты. Дунѣ воли надо было, а выйдя замужъ за крѣпостного, сама себя свяжешь; но страстная ея натура, распаленная безумными проповѣдями "старой дѣвы", не давала ей покоя.... На 20-мъ году слюбилась она съ однимъ молодцомъ изъ казенныхъ крестьянъ, разсорилась съ теткой, принуждена была удалиться изъ барскаго дома и "только что до грѣха" -- какъ говорили въ деревнѣ -- успѣла выйти замужъ за своего любовника.
   Черезъ годъ уже Дуни нельзя было узнать. Робкая, часто краснѣвшая дѣвушка-смиренница исчезла; на мѣсто ея явилась смѣлая, страстная женщина.
   -- Сорвалась баба! Смотрѣть ажно срамно! говорилъ деревенскій людъ.
   Авдотья Васильевна, что называется, развернулась. До сихъ поръ она ходила сгорбившись, съежившись; также точно ежились и всѣ ея стремленья и желанія. Теперь она выпрямилась и гордо и прямо посмотрѣла на міръ; страсти и желанья, такъ долго придавленныя,-- выпрямились, поднялись, заговорили.... Сила отпора пропорціональна силѣ давленія.... Авдотья Васильевна загуляла. Мужъ ея, построившій постоялый дворикъ и сбиравшійся пожить ладкомъ съ молодой женой, увидалъ, что дѣло плохо: жена на всѣ его ласковыя и грозныя рѣчи и ухомъ не ведетъ, бьется и мечется, какъ степная лошадь. "Удержу ей нѣту! Словно бѣсъ вселился въ нее".... оправдывался онъ передъ своими родными, осаждавшими его многоразличными совѣтами и упрекавшими его въ слабости. Мужъ не могъ изгнать бѣса изъ жены своей и скоро умеръ, а съ нимъ и послѣдняя тѣнь зависимости изчезла для Авдотьи Васильевны.
   Въ околодкѣ ее величали "вѣдьмой кіевской" и "Волчихой" (мужъ ея звался Волкомъ, а прозвище мужа перешло и къ ней послѣ его смерти). "Точно что ужъ Волчиха!" говаривали верейкинцы. Помѣщики ее звали "Синею Бородой": ловко она головы кружила обитателямъ мирныхъ весей. Да и Волчиха была хороша удивительно. Что она была хороша, зналъ это, напримѣръ, пономарь верейкинскаго прихода, тоже знала и чувствовала жена его. Пономарь этотъ только лишь женился, только-что опредѣлился на мѣсто -- и первая свадьба на Верейкинѣ, при которой ему случилось присутствовать, была свадьба Авдотьи Васильевны.... Не стало житья молодой понамарихѣ: и щи-то варитъ она не ладно, и хлѣба-то испечь не смыслитъ, и работать неумѣетъ и шлюха-то.... бѣда! А тутъ еще толки -- догадки сосѣдей-прихожанъ о томъ, что мужъ, будто, за то не возлюбилъ ее, что она не въ порядкѣ замужъ пошла за него.... Пономариха крѣпилась-крѣпилась да и сама наконецъ стала было побраниваться -- пономарь драться принялся; пономариха пустилась въ слезы -- пономарю домъ опостылѣлъ. Причетникъ то и дѣло катитъ себѣ на постоялый дворъ, гдѣ что вечеръ -- то пирушка; попивать сталъ, о службѣ не зарадѣлъ, хозяйство запустилъ. Несчетное число разъ жаловалась пономариха и священнику; священникъ уговаривалъ его опомниться и не блажить, напоминалъ кстати и о гееннѣ огненной, но все напрасно: единственнымъ результатомъ таковыхъ выговоровъ и напоминаній было то, что все тѣло доносчицы-пономарихи покрывалось кровавыми рубцами, а пономарь отъ постоялаго двора не отставалъ.... Эта адская семейная жизнь закончилась тѣмъ, что пономаря послали на покаянье въ какой-то дальній монастырь, гдѣ разъ послѣ заутрени послушникъ и нашелъ его повѣсившимся въ своей кельѣ.... Жена его и до сихъ поръ гдѣ-то умираетъ съ голода, да все еще умереть не можетъ.... Здоровье и жизнь ея разбиты.
   Мужичокъ одинъ -- Степаномъ звали -- тоже зналъ, что Волчиха красива; съ горя по ней онъ спустилъ пріятелю-цаловальнику все свое имѣньице, какое было скоплено имъ и отцами его; по міру пустилъ свою семью -- жену съ дѣтками, самъ обнищалъ, оборвался и жилъ, какъ птица, гдѣ Богъ пошлетъ. Зимой онъ отморозилъ руки хмѣльной; жена его съ дѣвочками упокоилась навѣкъ -- лежатъ онѣ рядкомъ за церковною оградой, а онъ, какъ жалкая тѣнь, скитается по деревнямъ, Христовымъ именемъ пропитывается. На постояломъ дворѣ осталось его счастіе, его покой, вся радость жизни и благоденствіе его семьи....
   Алешка, длинновязый парень, тоже увѣрился въ томъ, что дворничиха "больно пригожа." Когда только можно урваться, онъ тотчасъ бѣжитъ къ Авдотьѣ Васильевнѣ и сидитъ себѣ у ней. Дома отецъ ругаетъ, мать плачетъ и тоже ругаетъ, а ему до нихъ словно и дѣла нѣтъ. Отецъ старикъ жаловался было и міру, чтобы уняли Алешку; но міръ благоразумно устранилъ себя отъ вмѣшательства въ семейныя дѣла.... Отецъ послѣ того самъ было хотѣлъ управиться, наставить сына уму-разуму, но сынъ чуть не убилъ его. Тѣмъ дѣло пока и кончилось....
   Всѣ несчастные поклонники ругали Волчиху на чемъ свѣтъ стоитъ, а все-таки бѣжали и льнули къ ней, какъ льнетъ банный листъ къ голому тѣлу, или -- если выразиться поэтичнѣе -- какъ летаетъ мотылекъ вокругъ свѣчи, пока не обожжетъ своихъ крылышекъ....
   Много народа знало о красотѣ Авдотьи Васильевны, но всѣхъ лучше зналъ это Митюха Бурунинъ, по прозвищу Косматый....
   -- Ворожитъ она, бабоньки! Вотъ тѣ истинно ворожитъ! шепчутъ про Волчиху бабы межь собой.-- Глядикось! Сына противу отца возставляетъ, по міру пущаетъ крещеныхъ.... И смотритъ-то, такъ ужасть беретъ! Какъ взглянетъ этто своими черными-то глазищами -- ровно, вотъ, огнемъ опалитъ....
   И пошелъ въ народѣ такой слухъ, что если кто свяжется съ Волчихой -- не бывать добру, не видать тому ни на этомъ свѣтѣ радости, ни на томъ прощенья....
   

ГЛАВА III.
Косматый.

   Митюха былъ субъектъ замѣчательный. Впрочемъ такія личности выдаются въ нашемъ народѣ нерѣдко, но только проходятъ онѣ незамѣтно, какъ и многое изъ міра тѣхъ голодныхъ, злыхъ людей, которые, на нашемъ образованномъ языкѣ, называются простымъ, сермяжнымъ людомъ.
   Двѣнадцати лѣтъ остался Митюха послѣ смерти отца (мать умерла еще ранѣе), выростилъ младшаго брата, поддержалъ хозяйство, женилъ брата наконецъ и жилъ съ нимъ нераздѣльно, или, вѣрнѣе сказать, состоялъ при домѣ въ качествѣ безсмѣннаго, неутомимаго батрака, самъ не думая обзаводиться женой, хоть ему и перевалило уже за тридцать; онъ, казалось, весь предался дѣламъ братнинымъ и мірскимъ.
   Деревня о немъ толковала, что онъ человѣкъ "непокладный, несговорный ", т. е. по нашему сказать -- безпокойный: на сходкахъ онъ шелъ почасту противъ міра, противъ мірскихъ приговоровъ, шумѣлъ и оралъ страшно. Если бы можно было подслушать, съ какимъ пренебреженіемъ, съ какою злостью разсуждали о немъ мужики по своимъ хатамъ, странно было бы видѣть послѣ того, какъ они притихали и съ какимъ вниманіемъ выслушивали его толковыя, понятныя имъ рѣчи, приправленныя бранью, остротами, пересыпанныя притчами, пословицами и поговорками. И откуда только брались у него эти рѣчи! Митюха былъ человѣкъ совсѣмъ необразованный, даже неграмотный, но общественная жизнь, сходки, споры, разсужденья были школой для него. Не даромъ съ самыхъ юныхъ лѣтъ не пропускалъ Митюха ни одной сходки безъ того, чтобы не потолковать, не погрызться съ кѣмъ нибудь... Въ первый разъ явился онъ на сходъ, когда ему еще не было 16-ти лѣтъ, и старики хотѣли было прогнать его, но онъ, къ общему ихъ удивленію, распуталъ и порѣшилъ чрезвычайно запутанный вопросъ о магазинной повинности, надъ которымъ старики не одну ужь сходку напрасно ломали головы; Митюха настоялъ на своемъ, и съ тѣхъ поръ сдѣлался самымъ толковымъ и энергическимъ членомъ сходки и своего "общества"... Изъ-за подводъ, мостовъ и вѣчной поправки дорогъ Митюха не разъ вступалъ въ диспуты съ становымъ и даже съ самимъ исправникомъ и былъ неоднажды жестоко наказанъ за свою строптивость, за дерзость и грубіянство, но не унимался, а, точно подгоняемый какимъ-то демономъ противорѣчія, наживалъ себѣ враговъ все болѣе да болѣе между сельскимъ и городскимъ начальствомъ.
   Но еще больше было у него недруговъ "своихъ", однодеревенцевъ, недруговъ тайныхъ, подколодныхъ. Открытой войны ему не объявлялось: физическая сила его была извѣстна, а передъ этою самою силой и поклонялся Верейкинскій людъ. Когда старшина въ угоду сытому большинству обижалъ какого нибудь убогонькаго бѣдняка, взваливая на него мірскую тяготу, Митюха возставалъ на притѣснителей, боролся съ азартомъ, съ пѣной у рта вырывалъ побѣду у врага. Искоса смотрѣли на него зажиточные, а бѣдняки хотя въ душѣ и любили, и уважали Косматаго, но выражать свои чувства ему не смѣли и нерѣдко шли противъ него же съ большинствомъ, въ ущербъ собственнымъ интересамъ. За это Митюха ругалъ ихъ въ лицо собаками и дубьемъ, а при случаѣ все-таки стоялъ за нихъ горой и помогалъ, чѣмъ могъ. Озорникомъ его звали за его безпокойный, придирчивый нравъ, за его рѣчи ярыя, но когда нужно было потолковать съ властями о дѣлѣ -- міръ съ общаго согласія выдвигалъ впередъ Митюху и молчаніемъ подтверждалъ каждое слово рѣчистаго мужика. И тутъ Митюха позабывалъ уже о своихъ недругахъ-землякахъ и бросался и кидался, какъ дикій звѣрь, на большихъ своихъ враговъ, на главныхъ, на мірскихъ враговъ... Но не смотря на всѣ подобныя услуги, все-таки Митюху считали подколодной змѣей... Даже и благодарность-то къ Митюхѣ какъ-то позабывалась. Случился, напримѣръ, однажды по сосѣдству пожаръ. Загорѣлась сначала одна изба, вѣтеръ перебросилъ огонь на другую избу и пошелъ пылать весь порядокъ. Митха прибѣжалъ на пожаръ въ числѣ первыхъ и тотчасъ же, по обыкновенію, энергично принялся за дѣло... А въ толпѣ охаетъ и мечется старичокъ въ лохмотьяхъ, сѣденькой, искалѣченный, ползаетъ по землѣ въ пыли, вопитъ и молитъ добрыхъ людей достать ему съ божницы Святцы: въ нихъ у него положены 5 рублей -- послѣдніе его рублики. Оталѣлый отъ испуга и горя, народъ бѣгаетъ, кричитъ, не слышитъ старика, а кто и слышитъ -- не внемлетъ мольбамъ его слезнымъ... Митюха влѣзъ въ окно (изъ входной двери полымя вырывалось) и скоро выпрыгнулъ опять съ книжкой въ старомъ, кожаномъ переплетѣ и бросилъ ее старику... Въ тѣ минуты старикъ призывалъ на его голову всѣ благословенія неба...
   Но скоро исторія эта позабылась.
   Въ другой разъ пожарь былъ сильнѣе еще первого, случай выпалъ поопаснѣе. У одной молодой бабенки въ избѣ младенецъ остался, спалъ сердечный въ колыбели, дѣло-то случилось ночною порой. Изба уже давно горѣла и можно было ожидать каждое мгновенье, что вотъ-вотъ крыша обрушится и завалитъ колыбель съ спящимъ въ ней младенцемъ. Мать въ отчаяніи бросалась то къ одному, то къ другому и въ безпамятствѣ готова была сама кинуться въ огонь спасать отъ лютой смерти свое первое, единственное дѣтище. Всѣ окружающіе сочувствовали ея тяжкому горю, но жизнь, какъ оказывалось, была для всѣхъ мила и дорога. Митюха ужъ нѣсколько разъ сильно чесалъ себѣ затылокъ и зло посматривалъ на мужиковъ, какъ тѣ покачивали головами и песмотрѣли въ глаза молившей ихъ слабой женщины, наконецъ скинулъ шапку и проворчалъ сквозь зубы бабѣ:
   -- Погоди, не вой! Схожу...
   Стропила трещали, лопались стекла, подламывались балки, огонь вырывался изъ-подъ крьши, облака дыма стлались и разносились по темному, ночному небу, искры сыпались и разлетались... Митюха взбѣжалъ на взъѣздъ и пропалъ въ горѣвшей избѣ. Всѣ -- кто видѣли -- перекрестились и рѣшили, что за Митюху Косматаго можно панихидку отслужить, потому -- на добромъ дѣлѣ живота лишился, за чистую душу младенца свою душу грѣшную положилъ. Но вотъ на верху взъѣзда среди дыма и огня промелькнуло что-то черное, мелькнуло ниже... ближе... Митюха опаленный, закоптѣлый несъ ребенка, закрывъ его отъ пламени своими огромными, окровавленными ручищами... Посреди чада, огня и разрушенья онъ твердо шелъ съ своею ношей; словно не человѣческая фигура, а какая-то черная тѣнь двигалась на этомъ огненномъ фонѣ... Мать со слезами валялась въ ногахъ Митюхи...
   Сдѣлай то другой кто нибудь, онъ много и долго бы разсказывалъ объ этомъ всюду, заставилъ бы и другихъ говорить о себѣ; но Митюха былъ не таковскаго десятка... Онъ не зналъ, что такое значитъ подвигъ и къ чему пригодны восхваленія людскія.
   Такимъ образомъ всѣ подобные факты изъ жизни Митюхи какъ-то забывались, не забывалась только дурная слава о немъ... Онъ буянъ, задирало, неряха, Косматый онъ... И мужики и бабы много удивлялись, когда на деревнѣ сдѣлалась извѣстна связь Митюхи съ Волчихой.
   -- Этакій неражій, неказистый, одно слово мразь... толковали люди.-- Я она-то королевна, ровно... тфу ты! Съ чего это она такого чумазаго поддѣла... Диво!
   Впрочемъ, потомъ имъ стали приписывать совершеніе одного темнаго дѣла, которое, будто бы, и скрѣпило ихъ союзъ... Слухи здѣсь не передаются: мало ли-что можетъ выдумать людское недоброжелательство!..
   Сватались къ Волчихѣ, подъѣзжали молодцы -- и пригожіе, и богатые: одни предлагали ей сердце, другіе и руку -- да Авдотья Васильевна отказывалась отъ ихъ обязательныхъ предложеній: новаго она въ нихъ ничего не видала, да и въ будущемъ не ждала; "цѣловаться-то всѣ умѣютъ"! думала она...
   Прежде всего въ Митюхѣ видѣла она личность рѣзко выдающуюся изъ всего того, что вращалось передъ нею. Ее манила къ Митюхѣ дурная о немъ слава, нелюбовь къ нему всеобщая, его неустрашимость, замкнутость, дикость его. Много въ ней находилось струнокъ общихъ съ Митюхою; особенно же оба сходились они въ необузданности. Митюха, какъ загадка, внушалъ ей къ себѣ влеченіе сильное, сочувствіе, противостоять которому Авдотья Васильевна не смогла да и не захотѣла. Предпочтеніе было ясно оказано Косматому. Косматый, давно уже видѣвшій въ дворничихѣ, женщину умную, не чета деревенскому бабью, сблизился съ красавицей. Она его тоже интересовала, какъ нѣкое существо совсѣмъ изъ другого міра, да и самолюбію его очень польстило вниманіе гордой дворничихи, отвергавшей заискиванья многихъ молодцовъ, чистенькихъ, пригоженькихъ. Это же была первая женщина, которая приласкала его, первая, на грудь которой онъ склонилъ свою косматую, буйную головушку...
   Когда Авдотья Васильевна сходилась съ Митюхой -- она сходилась съ неизвѣстною для нея силою, съ неизвѣстнымъ міромъ скрытыхъ помысловъ, желаній и страстей. И много въ этомъ мірѣ нашлось для Волчихи милаго... Самая неуклюжесть, грубость Митюхи плѣняла франтиху-дворничиху; въ его неловкости она видѣла удаль; смѣялась надъ нимъ, не насмѣхаясь, смѣялась весело, самымъ довольнымъ, любовнымъ смѣхомъ. Сначала ей самой странною казалась любовь такого звѣря, но потомъ она уже невольно, незамѣтно поддалась обаянію той любви, той силы дикой, которою каждая жилка дрожала въ Митюхиномъ организмѣ. Но подчиненіе шло не отъ одной ея стороны, и Косматый, въ свою очередь, неожиданно очутился подъ чуждымъ вліяніемъ, межъ тѣмъ какъ до сихъ поръ еще онъ ни подъ чье вліяніе не подпадалъ. Но зависимость отъ Волчихи для него до того казалась легкою, что онъ не желалъ бы и освобождаться отъ нея... Что Митюха былъ очень ревнивъ это понятно: такой l'homme de la nature, какимъ былъ Косматый, не могъ стоять выше животныхъ инстинктовъ... Впрочемъ Митюха недопускалъ и возможности измѣны съ ея стороны. Кѣмъ она его замѣнитъ? Чьи рѣчи будетъ охотнѣе слушать? Чьи думы болѣе понравятся ей? Хотя подчасъ она и шалитъ, балуетъ съ парнями, а все-таки она -- его, онъ весь -- ея, весь и тѣломъ и душой...
   И, дѣйствительно, Митюха не такъ уже заботливо, какъ прежде относится къ братнинымъ дѣламъ; не такъ горячо борется съ своими недругами: неукротимый духъ его, казалось, вовсе заснулъ въ объятіяхъ Волчихи.... Чѣмъ тѣснѣе онъ сближался съ этой загадочной женщиной, тѣмъ далѣе отступали мірскіе, общественные интересы и тѣмъ болѣе теряло для него силу и значеніе все то, что до тѣхъ поръ было ему всего милѣе и дороже....
   

ГЛАВА IV.
Первыя тѣни.

   Года черезъ три послѣ того дня, какъ Волчиха дала Косматому первый поцѣлуй, ей стало казаться, что въ первое время знакомства, Митюха былъ лучше, что теперь онъ сдѣлался хуже, но что именно въ немъ стало вдругъ хуже -- она опредѣлить не могла. Чѣмъ далѣе удалялся Косматый съ поля битвы, чѣмъ болѣе привязывался онъ къ Волчихѣ, чѣмъ чаще и охотнѣе засиживался онъ у нея на постояломъ дворѣ, тѣмъ болѣе она старалась отъ него отшатнуться. Къ той осени, съ которой пошла исторія, настроеніе Волчихи особенно сдѣлалось лихорадочно-тревожнымъ. Въ глубинѣ души Волчиха чувствовала, что боится Косматаго, что ей неизбавиться изъ подъ вліянія того страха, который стала она ощущать еще сильнѣе съ тѣхъ поръ, какъ въ ней зародилось смутное желаніе избавиться отъ Митюхи. Она боялась, но не хотѣла признаться въ томъ... Самое же главное, что ухудшило значительно противъ прежняго Митюху въ глазахъ Авдотьи Васильевны -- былъ тотъ бѣлокурый юноша-ямщикъ, приставшій на постоялый дворъ пообогрѣться и обсушиться въ ненастную ночь наканунѣ Покрова дня.
   Въ неукротимой, живучей натурѣ Волчихи зажглась страсть загорѣлось страшное, неопреодолимое желаніе любить и быть лю,бимой не такимъ косматымъ звѣремъ, какимъ былъ Митюха,-- а молодымъ и робкимъ молодцомъ. Такимъ представлялся ей молодой ямщикъ, краснѣвшій и смущавшійся подъ ея огненными взглядами. Митюха же, видя молчаливость Авдотьи Васильевны и не догадываясь о причинѣ, приписывалъ ее просто женской блажи.... Ямщикъ же не показывался, такъ что Волчиха начинала уже отчаиваться въ осуществленіи своихъ мечтаній...
   Второй разъ увидѣла она Александра уже о Филипповкахъ.
   Морозная, декабрская ночь заузорила оконца постоялаго двора, сквозь которыя на почернѣлый полъ блѣдными полосами ложилось лунное сіянье. Въ избѣ тихо было, только морозъ на дворѣ гдѣ-то потрескивалъ да пощелкивалъ. Авдотья Васильевна одна одинешенька валялась на печи и не то дремала, не то бодрствовала.
   "Страшна я кажусь ему! мелькало въ ея головѣ. Поди-ка, наслушался ужь онъ про меня -- и такая то... Охо-хо, горе! О дѣлахъ-то моихъ судятъ, а что отъ тѣхъ-то дѣдовъ мнѣ приходится -- не видятъ и казнятъ!... А какъ бы знали, сколь это мнѣ легко..." и Авдотьѣ Васильевнѣ показалось, что люди, дѣйствительно, очень несправедливы. Особенно теперь они показались ей злы и жестоки, теперь, когда отгоняли, отпугивали отъ нея молодого ямщика, вырывали у ней счастье изъ рукъ. По ихъ разсказамъ, вѣроятно, она представляется ему такою грязною, развратною, такою тварью мерзкою, на которую порядочный парень и взглянуть не захочетъ... Никогда еще до сихъ поръ люди не казались ей такъ холодны, мелочны: никогда еще она не ощущала сильнѣйшаго желанья растоптать, раздавить этихъ чистыхъ тварей, гордящихся своею праведностію; никогда еще не испытывала она такой дикой ненависти къ ихъ ханжеству и фарисейству... "И онъ-то, вѣдь, тоже изъ нихъ...." задумала было она и -- вздрогнула: подъ окномъ кто-то несмѣло стукнулъ разъ, другой. Волчиха торопливо накинула себѣ на плеча шугай и пошла впускать гостя.
   То былъ Александръ съ конями...
   Дворничиха, какъ въ первый разъ, приняла его насмѣшливо, потомъ заговорила было съ нимъ и серьезно, но тотъ отдакивался, отнѣкивался, а въ разговоръ не вступалъ. Сказалъ онъ: кого привезъ и куда, замѣтилъ о стужѣ, о томъ, что "оченно сегодня сѣверко" и т. п. Подъ конецъ вечера дворничиха стала любезнѣе, тороватѣе, но все напрасно: Александръ не разогрѣвался -- онъ, словно, все боялся чего-то.
   -- Чудной ты! промолвила наконецъ Волчиха, впиваясь своими черными очами въ его голубые глаза.
   Александръ вздохнулъ, хотѣлъ было тоже попристальнѣе всмотрѣться въ хозяйку, сбирался и сказать ей что-то; но голова, видно, не поднялась и языкъ не пошевелился.
   Послѣ тяжелой, мучительной ночи, по утру, при прощаньи, дворничиха зазывала Александра и "напредки" къ себѣ, но тотъ вмѣсто всякой благодарности какимъ-то болѣзненнымъ, передразнивающимъ тономъ проговорилъ "ладно" и, презрительно глянувъ на хозяйку, вышелъ изъ избы, пристукнувъ сильно дверью, точно досадуя, гнѣваясь на что-то...
   Передъ святками Алексаха не надолго опять заворотилъ на постоялый -- опять лаконичный разговоръ, смущенье, досада, а подъ конецъ презрительный взглядъ...
   По долгу не смыкая глазъ, лежитъ Волчиха на теплой печи по длиннымъ зимнимъ ночамъ -- не спится ей: взволнованная кровь клокочетъ, не даетъ покоя. И проклинаетъ Авдотья Васильевна свою прошлую, бѣшеную жизнь, загородившую ей дорогу къ счастью, жизнь, опозорившую ее, обезславившую до того, что любимый человѣкъ ею гнушается, смотритъ на нее, какъ на гадину. Проклинаетъ она и Косматаго, который злымъ демономъ стоялъ возлѣ нее и денно и ночно, всюду слѣдуя за нею темною, неотступною тѣнью. Она его почти прогнала вчера... Онъ вчера все хмурился, жаловался, что ему худо живется въ братниной семьѣ, что горько ему и не весело; раздѣлиться съ братомъ, раззорить его -- семейнаго человѣка -- не хочется, а и такъ жить -- тошно... Въ иное время Волчиха съумѣла бы утѣшить Косматаго, но теперь у нея -- свое горе, и чуждо стало ей горе Косматаго. Прежде онъ возбуждалъ въ ней сочувствіе, а теперь лишь надоѣдаетъ.. Благодѣтельный источникъ, изъ котораго Митюха пилъ и запивалъ горечь жизни дѣйствительной,-- изсякъ для него... Волчиха перестала понимать Косматаго.
   Дикая злоба поднялась въ ней противъ себя, противъ Александра, противъ Митюхи. "Онъ, ровно, дьяволъ въ когтяхъ меня держитъ!" думала она въ отчаяніи, чуть не плача со злости. "А тотъ -- чистенькій, куколка -- смотрѣть не хочетъ... мразь, дескать!... Анафемы они всѣ!" Но скоро Волчиха прояснялась -- и въ ея настроенномъ воображеніи рисовался ей тотъ же свѣтлый, ясный образъ молодого, неопытнаго существа, который такъ часто ей грезился и на яву и во снѣ; онъ то затемнялся другимъ образомъ, страшнымъ, сильнымъ, грѣшнымъ, то снова просвѣтлялся и носился передъ нею въ какихъ-то волнистыхъ, сѣрыхъ туманахъ...
   И снилось ей разъ -- сидитъ она съ милымъ въ полѣ подъ рябиной, сидитъ -- воркуетъ, къ груди его припадаетъ; все поле, все голубое небо, что раскинулось надъ ними, все, все щебечетъ, говоритъ, поетъ о любви и нѣгѣ... Но вотъ изъ-за овина выходитъ Митюха, хохочетъ, кривитъ свою рожу... Хохотъ его нехорошій расходится дальними отголосками.... Замираетъ сердце Волчихи дыханіе порывается; она чуетъ, какъ перестаетъ кровь биться, какъ холодомъ обдаетъ ее, точно изъ могилы... Авдотья Васильевна просыпается и, устрашенная сновидѣньемъ, творитъ дрожащею рукою крестное знаменіе.
   Примѣчаетъ кое-что Косматый, а додуматься не можетъ: "кой лѣшій обошелъ ее..."
   -- Дурить у меня Дуняха! рѣшаетъ онъ неувѣренно.
   

ГЛАВА V.
Невѣстины слезы.

   Въ Благовѣщеньевъ день -- день, когда птица, по народному повѣрью, гнѣзда не вьетъ -- солнышко надъ Верейкинымъ взошло ясно. Спокойнѣе, яснѣе духомъ встала на этотъ разъ и Волчиха, а встрѣтившій ее послѣ обѣдни сюрпризъ и вовсе ужь скрасилъ для нея праздничный день: пріѣхалъ Александръ. Пріѣздъ Александра, хотя и сумрачнаго, молчаливаго и безъ того бывалъ для Волчихи праздникомъ не малымъ, но въ Благовѣщеньевъ день Алексаха явился веселѣе и развязнѣе обыкновеннаго -- онъ даже съ праздникомъ поздравилъ хозяйку, весело такъ помолился образамъ и даже сшутилъ что-то...
   Косматаго на ту пору въ избѣ не случилось.
   Волчиха, подавая Александру перекусить что Богъ послалъ, сказала ему тихо, но какъ-то особенно добродушно и любовно:
   -- Покушай-ка на здоровье! Щи-то сегодня -- удача, да и рогулечки-то хороши, вальяжныя такія...
   Въ словахъ Авдотьи Васильевпы много было дружескаго, много ласки звучало; такъ бы мать сказала сыну: "не бѣги же, сердечный! Побудь у меня." Александръ, видно, замѣтилъ тонъ, какимъ были сказаны эти простыя слова и немного закраснѣлся. При прощаньи презрительнаго взгляда не было брошено, а на вопросъ Волчихи: скоро ли паренекъ будешь опять въ ихъ сторону,-- послѣдовалъ отвѣтъ такого рода:
   -- Надо быть по скорости завернуть придется!
   Волчиха ничего не проронила изъ того, что въ этотъ разъ говорилъ молодой ямщикъ, все замѣтила и запомнила: женскій тактъ подсказалъ ей, что желѣзо смягчалось, а Волчиха была не таковская женщина, чтобы дала безполезно застыть металлу, трудно плавимому...
   Послѣ того уже Алексаха сталъ бывать все чаще и чаще на постояломъ дворѣ и засиживаться у Волчихи все долѣ и долѣ... Александръ былъ родомъ съ Горбачева -- изъ сосѣдней деревни -- изъ хорошей, работящей семьи. На Горбачевѣ была ужь у него и невѣста на примѣтѣ: Дарья -- дѣвка здоровая, румяная, изъ себя красивая, нравомъ тихая -- никакимъ баловствомъ не занималась и обѣщала сдѣлаться для семьи все выносящей, многотерпѣливой труженицей. Вся деревня говорила, что Алексаха да Дарьюшка -- загляденье, а не пара! Оба -- смирные, пригожіе, оба -- изъ зажиточныхъ домовъ... По лѣтнимъ вечерамъ балагуритъ Сашка съ красными дѣвушками, а cъ Дарьюшкой пуще всѣхъ; зимой, на посидѣлкахъ, съ дѣвками играетъ, шутитъ, а съ Дарьюшкой пуще всѣхъ... Передъ Дарьюшкой виднѣлась уже дорога въ церковь, стоянье тамъ передъ алтаремъ съ сіяющимъ вѣнцомъ на головѣ, а затѣмъ на многіе, долгіе годы жизнь трудовая, жизнь безпечальная съ любимымъ, добрымъ мужемъ... Но вотъ къ концу зимы Алексаша сталъ какъ-то норовистѣе, точно въ него какой духъ вселился; Дарья рѣдко стала видать его -- покажется да и скроется надолго. То ужь онъ больно веселъ, то ужь слова отъ него не добьешься -- ходитъ словно въ воду опущенный. Дарьюшка разъ и говоритъ ему:
   -- Чтой-то, Саша, ты, ровно, объѣлся чего! Какъ я погляжу на тебя--ты, точно какъ не прежній... Подѣялось что ли что?.. Ну-кась!...
   Но Саша Дарьюшку цѣлуетъ и, смѣясь, увѣряетъ ее, что онъ все тотъ же, что и былъ... Шутками отдѣлывался Алексаха. Но плохія вышли шутки, когда на деревнѣ стали поговаривать, что Алексаха Скорбсевъ съ чего-то началъ приставать къ этой ягѣ-бабѣ, къ Волчихѣ, на постоялый дворъ, когда пріѣзжалъ на Beрейкино; что онъ просиживаетъ подолгу у нея; что онъ сбился, значитъ, съ пути истиннаго и пошелъ на совѣтъ нечестивыхъ; что въ ногибель Алексаха наровитъ попасть... Такіе зловѣщіе слухи о погибели христіанской души дошли и до невѣсты и тяжелымъ камнемъ запали въ ея довѣрчивую, дѣвическую грудь; они съ ея щекъ румянецъ посогнали, слезы горькія изъ глазъ выжали, глаза свѣтлые потускнѣли. Вздыхала Дарья, доя коровку свою буренушку; вздыхала тяжело она и за ткацкимъ станкомъ, вздыхала, пристукивая подножкой и перебрасывая челнокъ -- и кропили ея слезы нитки сѣрыя -- и сквозь слезы, какъ сквозь туманъ, видѣла она свой станокъ старый, частыя берда, натянутыя нити, темный уголъ, окно, и за окномъ блѣдную зелень ранневесеннюю и свѣтлое небо... Вздыхала Дарьюшка да отирала украдкой непрошеныя слезы: женихъ ея, Саша милый, разлюбилъ, промѣнялъ ее на ту страшную ягу-бабу, что сидитъ на Верейкинѣ да добрыхъ людей на злое совращаетъ. Околдовала его совсѣмъ Волчиха -- чтобъ ей ни дна, ни покрышки! Разрушила она, ехидна, Дарьюшкино молодое счастье, затемнила своими дьяволькими чарами будущее ея... распутная Волчиха украла у нея Сашу, украла покой ея и радость...
   Узнавъ о подвигахъ сына, и отецъ тоже пришелъ въ ужасъ и гнѣвъ.
   -- Ты съ чего это выдумалъ, ась? оралъ онъ на Алексаху.-- Я разѣ приставалъ коли къ вѣдьмѣ этой, къ кіевской!... Разѣ я тебѣ не заказывалъ! Дворовъ-то на Верейкинѣ не стало, штоли! Али только и свѣта ужь для тебя, безстыжій, что Дуняшкино оконце!? Плоха проклятая!.. Не пущу я тебя на Верейкино -- провались оно, не пущу...
   Мать совѣтовала женить поскорѣе сына и тѣмъ спасти его отъ дальнѣйшихъ несчастій: она, какъ женщина простая, была вполнѣ увѣрена въ томъ, что если человѣкъ женится -- непремѣнно перемѣнится, остепенится, одумается и поведетъ свою жизнь, какъ быть да слѣдуетъ; а не знала она, что, поступая такимъ-то образомъ, можно было вмѣсто одной бѣды, накликать десять бѣдъ. Впрочемъ Алексаха не поддавался ни на ея увѣщанья-причитанья, ни на отцовскія угрозы и, несмотря на всевозможные уговоры, на отрѣзъ отказался отъ женитьбы, отъ невѣсты, даже радъ былъ отказаться отъ отца съ матерью, только бы отъ Волчихи не отказаться.
   На первыхъ порахъ онъ, однако, смирился, убоявшись отца. Хоть и тошно ему стало подъ роднымъ кровомъ, тошно ему было встрѣчаться съ Дарьей, встрѣчать ея тоскливый взглядъ, ноющій, укоряющій, хотя опротивѣло ему Горбачево, хотя мыслью я мечтой онъ постоянно леталъ около Верейкина, но вырваться и разомъ освободиться отъ всего того, что его держало вдали отъ Волчихи -- онъ не могъ: силъ не хватило. Но напрасно грозился отецъ, напрасно мать хныкала. Пришла нужда -- отецъ самъ послалъ сына на Верейкино, только, разумѣется, съ строгимъ наказомъ, чтобы, "окромя Парашки никуда не приворачивалъ сучій сынъ".
   Подъѣзжая къ Верейкину, только еще издали завидѣвъ его соломенныя крыши, почернѣлыя, высокія трубы, его прудъ, еще издали заслышавъ глухой шумъ старыхъ сухихъ ветелъ, Александръ чувствовалъ уже, что онъ не въ Горбачевѣ, что онъ подъ другимъ пебомъ, въ иномъ мірѣ, что онъ близехонько къ ней... Гналъ онъ своихъ лошадокъ нещадно, вздымая за собой облако пыли -- и лихая тройка, звеня и бренча, подкатывала къ постоялому двору и, какъ вкопанная, со всего маха останавливалась у его тесовыхъ воротъ. Мало-по-малу Александръ дѣлался съ Волчихой смѣлѣе, все откровеннѣе, разговорчивѣе и любезнѣе. Онъ весьма услужливо передавалъ ей деревенскія новости, разсказывалъ ей, по ея же просьбѣ, что и какъ о ней думаютъ и говорятъ у нихъ на селѣ; разсказывалъ ей о невеселомъ житьѣ-бытьѣ своемъ, о приневоливаньи жениться на Дашкѣ, распространялся кстати о своей семьѣ, о ссорахъ съ отцомъ,-- но о нѣжныхъ чувствахъ помину еще не было...
   Въ томъ слоѣ народа, въ которомъ разыгрывается описываемая исторія, любовныхъ объясненій не существуетъ и люди сходятся другъ съ другомъ безъ всякихъ предисловій. Тамъ нѣтъ пошлыхъ, оффиціальныхъ заявленій по казенной формѣ, въ родѣ "я васъ люблю"; тамъ нѣтъ ненужныхъ, приторныхъ изліяній въ вѣчной привязанности, несокрушимой даже и за гробомъ -- за предѣломъ всяческихъ нелѣпостей, которыя расточаютъ въ высшемъ обществѣ направо и налѣво со всею щедростью идіота, разбрасывающаго куда ни попало вещи, которыхъ значенія онъ не разумѣетъ... Нѣтъ тамъ клятвъ и увѣреній, нѣтъ постоянныхъ обниманій и лобызаній, ежечастныхъ, сладостныхъ, глядя на которыя даже чувствуешь тошноту, какъ точно чего сладкаго объѣлся... Тамъ, въ средѣ простыхъ людей всѣ акты жизненные совершаются просто, безъ эффектовъ, безъ прологовъ и увертюръ. Тамъ мало словъ... Лаконичная, часто неконченная фраза, взглядъ, жестъ -- вотъ и все!...
   Волчиха, бывало, слушаетъ, слушаетъ Алексаху, но и тотъ, въ свою очередь, спрашивалъ кое-что у нея. Волчиха отдѣлывалась темными отвѣтами и не любила много говорить о своей особѣ. Но какъ ей ни было хорошо и привольно сидѣть съ Алексашей, а все-таки ей, словно, чего-то недоставало...
   Не думаетъ ли она, быть можетъ, что вотъ, дескать, тамъ за лѣсомъ, что видѣнъ изъ ея окна -- на Горбачевѣ дѣвка ноетъ, сохнетъ по Сашѣ, а Саша съ нею сидитъ да и отходить не хочетъ... Она его отбила отъ той дѣвки! Но вѣдь дѣвка та, въ свою очередь, при случаѣ подставитъ ей ногу... Развѣ всѣ они не враги ея?! Нѣтъ, не это смущаетъ Волчиху, не слезы невѣстины тревожатъ ее! Не думаетъ ли, наконецъ, она о семьѣ скорбящей за сына, за брата? Ой, нѣтъ. Не о томъ она думаетъ, не о томъ ея тревога и волненье... Другія думы, другія заботы щемятъ ея сердце, заползаютъ въ ея гордую душу и поднимаютъ въ этой душѣ бурю...
   

ГЛАВА VI.
Ласточки прилетѣли.

   По утру ранымъ рано сидѣла Авдотья Васильевна за работой подъ окномъ и не столько работала, сколько на улицу глядѣла. Поднялась она сегодня до солнышка; обрядилась, управилась, выдалось времечко и кошелекъ пошить для Алексаши. Свѣжій весенній воздухъ вливался въ окно и, какъ одуряющій напитокъ, хмельно дѣйствовалъ на Волчиху. Солнце, невысоко поднявшееся надъ крышами, не успѣло еще осушить росы; роса блистала по травѣ и отъ нея запыленный листъ подорожника казался зеленѣе, свѣжѣе раскидывался и разросшійся у плетня лопушникъ, изумрудомъ отливала полевая даль. Небеса свѣтлѣли -- ни одно облако не темнило ихъ; съ высоты неслась переливчатая, замирающая пѣснь жавороика... Стали подыматься на деревнѣ -- заскрипѣли на ржавыхъ петляхъ ворота, забродили бабы съ ведрами и ребятишки, показались мужики съ боронами и сохами, задымились высокія, корзиночныя трубы, замычали коровы, овцы заблеяли, отправляясь на выгонъ -- и день деревенскій начался.
   -- Вишь ты! И угомонъ-то ее не беретъ! замѣтила одна баба другой, видя открытое Волчихино окно, а подъ окномъ красавицу хозяйку.
   Во истину не стало Волчихѣ угомону съ тѣхъ поръ, какъ разбушевалась ея дикая, порывистая страсть. Подступившая весна еще пуще будитъ ея чувства, и жжетъ и волнуетъ... Весна товарная, своею прелестью, всѣмъ обаяньемъ воскресающихъ жизненныхъ силъ, вливаетъ и въ нее свой тонкій ядъ капля по каплѣ...
   Вдали послышался колокольчикъ. Звучно, отчетливо отдается онъ, разливается въ тихомъ, утреннемъ воздухѣ. Вотъ слышится стукъ колесъ, быстро летящихъ по гладко-укатанной дорогѣ, слышны лихія покрикиванья... Колокольчикъ ужь звенитъ въ деревнѣ и звонъ его стозвучными отголосками отдается межъ строеньемъ, пыль клубами стелется, а въ облакахъ сѣрой ныли -- видно -- несется тройка вороныхъ... Волчихѣ знакомы эти вороные и, высунувшись всею полною грудью изъ окна, она глядитъ на нихъ, прикрывъ отъ солнца рукою свои черные, огневые глаза...
   Мимо пролетѣли вороные.
   Скоро послѣ того, усталая тройка подъѣхала къ постоялому двору и Алексаха -- не прошло пяти минутъ -- сидѣлъ ужь у Волчихи и въ ожиданіи чая и закуски бесѣдовалъ съ хозяйкой объ обычныхъ заботахъ дня.
   -- Теплынь же Богъ далъ! Яровые-то важно пойдутъ у насъ... замѣтилъ ямщикъ, смотря въ окно и отирая рукавомъ рубахи потъ съ лица.-- У тебя, Васильевна, подъ стрехой-то тутъ видно много ласточьихъ гнѣздъ? Этакъ онѣ все взлетываютъ?.. спросилъ, немного погодя, Александръ, когда первое его замѣчанье осталось безъ отвѣта.
   -- Да, много ихъ у меня. Весь день пискотня стоитъ... отвѣчала хозяйка.
   -- Куда же это онѣ по осени-то отсюдова улетаютъ? Опослѣ Успѣнья ихъ, кажись, ужь рѣдко видать... полюбопытствовалъ гость.
   -- Куда! Въ теплую сторону отлетаютъ: стужи-то нашей онѣ не выносятъ, не въ моготу имъ холодъ-то... А вотъ какъ потеплитъ -- онѣ опять сюда, по гнѣздамъ! объяснила Волчиха. Ласточка, между тѣмъ, то и дѣло отлетала изъ-подъ навѣса соломенной крыши и снова возвращалась съ сухою травкой въ клювѣ, съ соломенкой или съ кусочкомъ глины. Починкой своего гнѣздишка занималась пичужка: зимніе вѣтры его поиспортили.
   Волчиха пригорюнившись сидѣла тоже у окна и грустно серьезно смотрѣла на доканчиваемый кошелекъ, лежавшій у нея на колѣняхъ.
   -- Экой мѣшечекъ нарядный! Мастерица ты, Васильевна! говорилъ Александръ, любуясь на гарусныя привѣски.-- Красиво больно! Ловка, ловка... Для кого это сбираеть-то?
   -- А угадай! предложила хозяйка -- и при этомъ мимолетная улыбка скользнула по ея губамъ и изчезла, какъ внезапно изчезаетъ быстро бѣгущая по полю въ вѣтряный день тѣнь отъ облака.
   -- Я тѣ не угадчикъ! отозвался ямщикъ -- и довольнымъ, яснымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Волчиху.
   -- Тебѣ это -- на разбогатѣнье!-- Хозяйка ласково посмотрѣла на гостя, вздохнула и взялась за кошелекъ.-- Обо мнѣ попомнишь, какъ меня не будетъ, молвила она тихо-тихо.
   Молодецъ чуялъ, что въ немъ что-то неладное происходитъ: жаль кого-то, чего-то, жутко, не распознать, не опредѣлить заразъ... Смѣшался Александръ: ни тпру, ни ну, какъ говорятъ. Ему давно ужь хотѣлось сказать Волчихѣ всю правду да языкъ-то вотъ врагъ нашъ не поворачивался. Алексаха наклонился къ столу.
   -- Не житье мнѣ безъ тебя, Васильевна!
   Сказалъ и вздохнулъ.
   Волчиха вспыхнула, схватила его за руку и, стараясь заглянуть ему въ глаза, прошептала:
   -- И не уходи! Не гоню я тебя...
   Черезъ минуту молодой ямщикъ ужь задыхался въ объятіяхъ Волчихи...
   Какъ шальной, возвращался въ то утро Алексаха на Горбачево; безъ угара его одурманило, безъ вина опьянило. Закрывъ глаза, подремывая, лежалъ онъ въ телѣгѣ, жадно вдыхалъ свѣжій воздухъ, прислушивался къ перезваниванью колокольчика, къ шуршанью бубеньчиковъ,-- а въ ушахъ его все еще отдавались слова любовныя, поцѣлуи губы жгли, черные, какъ угли, глаза смотрѣли на него нѣжно, ласково, объятія крѣпкія, безумно страстныя сжимали его и уносили съ земли на небо... Скоро изчезло для него Верейкино и Горбачено и лѣсъ зеленый на краю дороги и сама пыльная дорога -- все изчезло: одна Волчиха виднѣлась ему, словно на бѣломъ свѣтѣ только и были -- она да Алексаха...
   Съ этого утра дальнѣйшая участь Александра была уже рѣшена: безъ Волчихи не житье ему, сказалъ онъ -- и этимъ онъ высказался весь, это былъ приговоръ, который онъ самъ прочелъ надъ собою. Пусто ему стало казаться въ Горбачевѣ, прежнее веселье не веселило: душно ему въ родной избѣ, гдѣ прежде такъ вольно дышалось; не вкусны щи, горекъ хлѣбъ для него сдѣлался дома, молоко, которое они хлебали за столомъ съ такимъ апетитомъ, ему теперь въ ротъ не шло, скукой нестерпимой, самымъ глухимъ одиночествомъ, сиротствомъ круглымъ вѣяло на него среди многолюдной семьи. За то какъ же бодро и весело запрягалъ онъ коней, когда надо было ѣхать на Верейкино, съ шутками пристегивалъ онъ пристяжныхъ и поправлялъ ихъ густыя чолки, вытаскивая изъ нихъ репейникъ и траву сухую, поглаживалъ ихъ гривы, а, выѣзжая изъ села, погаркивалъ и, обзывая лошадокъ соколиками и голубчиками, гналъ ихъ во всю прыть по знакомой дорогѣ черезъ лѣсъ; тамъ за лѣсомъ, у окна на постояломъ дворѣ сидятъ и ждутъ его... И ужь нисколько не мила ему его прежняя милая. Не разъ онъ сравнивалъ съ нею Волчиху и все приходилъ къ одному и тому же результату. "Дарья, раздумывалъ онъ, дѣвка, говорятъ, чистая, неповинная, ну и все... И меня любитъ, міромъ почитаема за свою тихость -- да что мнѣ въ ея тихости, когда сердце мое не къ ней лежитъ! Волчиха, говорятъ, съ полюбовниками живетъ, ехидная да шальная она, вишь! Да что... Теперь меня она лаской даритъ. А ни чуточку она не шальная, не ехидная... Дарья, ровно, истуканъ -- слова путнаго иной разъ отъ нея недобьешься, а эта -- какъ заговоритъ -- заслушаешься... Да и нашито деревенскіе, поди, много лишняго врутъ про нее со злости да съ зависти; она имъ почтенье-то не больно воздаетъ..." А о красотѣ и сравненія Александръ не допускалъ. Даже и враги Волчихи въ тайнѣ признавали за ней превосходство красоты тѣлесной; за то очень сильно нападали они на ея духовное безобразіе, на ея поведеніе распутное... Александръ прежде боялся Волчихи, благодаря розсказнямъ, ходившимъ въ околодкѣ; по этимъ розсказнямъ она представлялась ему, дѣйствительно, какимъ-то страшнымъ существомъ, заманивавшимъ своими прелестями людей на погибель. Теперь же онъ видѣлъ, что въ знакомствѣ съ Волчихой, кромѣ пріятности, ничего худого нѣтъ! все цвѣточки и цвѣточки безъ шиповъ и терній. Волчиха на него словно туманъ напустила: Алексаша смотрѣлъ на ея грѣхи и не видалъ грѣховъ...
   Съ того утра Александръ не унимался: при первой возможности, въ очередь -- не въ очередь, безъ дѣла -- за дѣломъ, онъ летѣлъ, сломя голову, на Верейкняо и съ замираніемъ сердца останавливалъ взмыленныхъ лошадокъ у знакомыхъ воротъ, радушно передъ нимъ растворявшихся ту же минуту и принимавшихъ его, какъ гостя всегда желаннаго, давно ожиданнаго...
   Утромъ ли раннимъ, идя за сохою и поколачивая сошникъ или отбивая косу; днемъ ли, отдыхая на сѣновалѣ и глядя въ щели, черезъ которыя пробивался голубой свѣтъ; вечеромъ ли, возвращаясь съ работы, когда звѣзды дрожали въ далекомъ небѣ и туманы стлались по полямъ; ночью ли, въ часъ, когда неспится, когда со всѣхъ сторонъ несутся полные звуки, скрипъ однообразный коростеля, трескъ сверчковъ неугомонныхъ, стопы иволги -- Александръ вспоминалъ и подумывалъ объ укромной перегородочкѣ на постояломъ дворѣ и о той, что сидитъ, быть можетъ, теперь тамъ, ищетъ, гадаетъ: не послышится ли звонъ колокольчика, не покажется ли тамъ, въ синеватой дали знакомая вороная тройка...
   На деревнѣ давно порѣшили, что Сашка Скорбеевъ избаловался, что пропащій онъ человѣкъ и сулили всякія бѣды и напасти Алексахѣ и всему его дому.
   

ГЛАВА VII.
Между подводными камнями.

   Хоть для Волчихи и было непріятно присутствіе Косматаго, но оттолкнуть его совсѣмъ она не могла. Во-первыхъ, тяготившая ее связь представлялась ей крѣпкою и рвать ее казалось дѣломъ опаснымъ. Затѣмъ, какъ бы то ни было, въ глубинѣ души она уважала Косматаго, уважала въ немъ просто человѣка и человѣка любящаго и сильно и искренно. Онъ былъ грѣшонъ, но силенъ; а тотъ другой, болѣе милый ея сердцу, былъ слабъ, шатокъ, гнулся, какъ гнется тростникъ прибрежный подъ дуновеніемъ вѣтровъ. И такъ Волчиха стала разыгрывать опасную игру, желая удержать при себѣ Косматаго, какъ вѣрную собаку, удержать такъ, чтобы не дать ни малѣйшаго повода къ подозрѣніямъ,-- и не разставаться съ Сашей, который становился для нея все милѣе и дороже: мила была его неопытность, дорога была его прямота и откровенность...
   Разъ вечеркомъ, вмѣсто того, чтобы прокатить мимо постоялаго двора, Александръ оставилъ коней на концѣ деревни, а самъ пѣшкомъ направился по задворкамъ къ Волчихѣ въ той мысли, чтобы нагрянуть на нее нечаянно, напугать и обрадовать. "Ждетъ, поди голубка!" думаетъ онъ, а самъ осторожно потрогиваетъ въ карманѣ леденцы, которые купилъ въ подарокъ для Дуняши. Онъ перелѣзъ черезъ невысокій плетень и, коноплянникомъ дойдя вплоть до избы, подкрался къ окну и остановился подъ нимъ: послушаю, дескать -- нѣтъ ли кого?
   Тихо. Волчиха недовольнымъ тономъ говоритъ:
   -- Полно тебѣ блажить-то, Митюха! Вѣдь ужь затянетъ какъ одну пѣсню, такъ и тянетъ ее, тянетъ -- инда одурь возьметъ, слушать тошно...
   -- А ты не балуй не въ свою-то голову. Вотъ что! Этакъ поздоровѣе будетъ... слышитъ Алексаха -- отвѣчаетъ ей Косматый своимъ грубымъ, размѣреннымъ тономъ. И послѣ недолгой паузы слышится поцѣлуй, другой -- затѣмъ легкій шорохъ...
   -- Ну, пусти! говоритъ Волчиха, переводя духъ.
   Александръ мнетъ и ломаетъ въ карманѣ леденцы: кипитъ у него въ груди -- онъ дрожитъ и не знаетъ, что ему дѣлать: войти или нѣтъ? Что сказать? Съ чего начать? "А-а? Вотъ она -- Волчиха-то!' Чортъ въ ней, говорятъ, сидитъ... не узнаешь ее. А-а! Ну хорошо! Ладно!" Съ горькой усмѣшкой сжимаетъ губы Александръ; самъ трясется -- сердце щемитъ, холодно и жарко ему, тяжело -- хоть плачь! не до смѣха бѣднягѣ! Воспоминаніе о первой, роковой встрѣчѣ съ Волчихой, о первой порѣ ихъ знакомства, ропотъ и жалоба на то, что поддался искушеніямъ хитрой, распутной бабы, сожалѣніе о потерѣ покоя и довольства собой -- все это быстрѣе молніи мелькнуло въ его головѣ. Отошелъ онъ машинально отъ окна и, перелѣзши плетень, принялъ твердое намѣреніе не приближаться болѣе къ постоялому двору.
   -- Чортъ съ ней! Дьяволъ съ ней! Провались я... Ахъ,она окаянная, окаянная! шепталъ онъ, придя къ лошадямъ и подтягивая черезсѣдельникъ. Онъ сказалъ самъ себѣ, что нога его не будетъ на постояломъ... Гналъ Александръ свою тройку, какъ бѣшеный,-- чуть не загналъ и хмурымъ на этотъ разъ воротился домой, съ глубокой ненавистью вспоминая тѣ минуты, когда онъ такъ чистосердечно ласкался ко лживой Волчихѣ, со стыдомъ припоминая о томъ, какъ довѣрчиво онъ слушалъ ея льстивыя, обворожительныя рѣчи, въ которыхъ все была одна ложь съ начала до конца. Но сильнѣе стыда грызло его сердце отчаяніе, тупое, глухое отчаяніе, что онъ считалъ бѣлымъ -- оказалось чернымъ... Горькое сознаніе, что Волчиха уже не его, давила Александра: вѣдь онъ обѣщалъ ее не видать, не слыхать ея вкрадчиваго голоса: она -- ехидная. "Зачѣмъ она такая? Зачѣмъ ехидная? Эхъ, если бы она была путная, если бы да понимала она любовь Александрову!" -- Охо-хо! мысленно восклицалъ парень.
   Прошелъ день, прошелъ другой. Алексаха не проклиналъ ужь болѣе Волчиху, а только сѣтовалъ и жаловался; онъ не рвался, не метался, не швырялъ полѣньями въ собакъ, не раздергивалъ до крови трензелемъ морды лошадямъ, а ходилъ, опустя голову и руки, весь опустившись... "А то, можетъ быть, ему послышалось? Можетъ, и поцѣлуевъ-то никакихъ не было? Гм. Ну, нѣтъ! Уши-то у него, слава Богу, не закладываетъ... не оглохъ еще онъ! А можетъ быть... Любопытно бы знать, что скажетъ она въ свое оправданіе! Заплачетъ, поди... каяться будетъ, прощенья молить станетъ! А то отговариваться, пожалуй, начнетъ? Ничего, скажетъ, знать не знаю, вѣдать не вѣдаю! Что ты, скажетъ, сердечный, промѣняю ли я тебя на кого другого! Гм!" Такія, вотъ, думы сталъ нашептывать ему, пріятно для него звучавшій, голосъ. Этотъ голосъ шелъ даже и далѣе предположеній: "Съѣзди! Узнаешь все порядкомъ, увидишь -- что дѣлать надо, такъ и сдѣлаешь". Другой же голосъ пѣлъ иное: "Полно, не ѣзди, сдержи свое рѣшенье! Не вѣрна она тебѣ... Обманываютъ тебя, какъ дурачка, за носъ водятъ. Будь разуменъ -- не поддавайся бабѣ! Чего ты позабылъ на Верейкинѣ?! Плюнь да и пошли все къ чорту!..." Къ этому голосу Александръ сначала прислушивался охотно, радуясь въ душѣ тому, что слышитъ...
   Впослѣдствіи Александръ все болѣе и болѣе сталъ прислушиваться къ первому голосу. А тотъ говорилъ; "Ну, если не правда все это худое, что ты думаешь о Волчихѣ? А ну, какъ она тебя любитъ, а ты попусту куражишься -- золотое времячко тратишь, серчаешь, дуешься, счастье изъ рукъ упускаешь? Не досадно ли будетъ потомъ? Не покаешься ли, что ужъ очень придирчивъ да окоръ былъ? Опомнись же покуда не поздно; пользуйся счастьемъ, доколѣ оно еще у тебя!" Но эти хорошія рѣчи перебивались ядовитою ироніей: "Что же, ступай, дитятко! Посмѣются надъ тобой тамъ досыта. Помажутъ тебя по губамъ, какъ несмысля-дурачка... А уѣдешь -- послѣ тебя опять тамъ поднимется милованье да цѣлованье -- а ты думай: вотъ, молъ, она какая добрая, хорошая!" Злобно смѣялся непріятный голосъ и смѣхъ его раздражалъ Александра. А первый -- только знай нашептывалъ: "Ой, паренекъ, каяться будешь! Близокъ будетъ локоть да не укусишь! Что въ руки дается, то и держи..."
   Результатомъ такихъ колебаній было то, что черезъ три дня -- рѣшенія: не ѣздить на Всрейкино -- какъ не бывало, а на четвертый день ввечеру Алексаша подъѣзжалъ ужь къ постоялому на всѣхъ рысяхъ.
   Сухо обошелся онъ съ Волчихой, не шутилъ съ ней и на ея вопросъ: "что новаго" -- отвѣчалъ: "ничего".
   Онъ явился сюда не влюбленнымъ ягненкомъ, а грознымъ судьей... Волчиха же неизмѣнно развязная, прельстительная, какъ и всегда, показывала видъ, что недоумѣваетъ: "За что такая немилость? Али, просто попритчилось!" Алексаха началъ свой допросъ неудачно.
   -- Сладко же ты цѣловалась... онамеднись! замѣтилъ онъ, бросая злобный взглядъ на Волчиху.
   -- Когда это? съ изумленіемъ спросила Авдотья Васильевна.
   -- Во вторникъ надо быть! прищурившись, объяснялъ гость, повидимому, такъ спокойно, какъ будто бы дѣло шло о чемъ-то совершенно постороннемъ, а не о томъ, что ему три дня покоя не давало, лихорадочно его терзало, мучило, на чемъ онъ едва не помѣшался. Онъ надѣялся совсѣмъ поразить Волчиху такимъ прямымъ приступомъ -- и ему ужь казалось, что Волчиха, вотъ, сейчасъ такъ и расплачется на то, что онъ клевещетъ, что онъ обижаетъ ее безвинно. "Побойся ты Бога-то, Саша!" скажетъ она и почнетъ умасливать...
   -- Во вторникъ! отозвалась хозяйка, какъ эхо, удивляясь все болѣе и болѣе. Она, конечно, давно уже догадалась, что Алексаха что-то провѣдалъ и знала, какъ надо дѣйствовать.
   -- Да. Съ Митюхой! продолжалъ тотъ добивать Волчиху.-- Съ Косматымъ, дружкомъ своимъ... добавилъ онъ, задыхаясь, словно бы только что скинулъ огромную ношу съ плечъ своихъ: ноздри пораздувались, глаза горѣли, кулаки судорожно сжимались...
   Волчиха поднялась съ мѣста, на которомъ сидѣла сложа руки и смотря пристально на Александра, и холодно-гнѣвно промолвила:
   -- Ахъ ты, сволочь, сволочь! Низкій ты человѣкъ! Тфу ты! И говорить-то съ тобой послѣ того нечего... Авдотья Васильевна плюнула и ушла за перегородку.
   Алексаху совсѣмъ ошеломилъ такой оборотъ дѣла... Вотъ тебѣ отнѣкиванья и извиненья; вотъ тебѣ слезы и упрашиванья! На минуту, подъ вліяніемъ непотухшаго еще гнѣва, скривилъ было онъ губы въ жалкую, презрительную улыбку, да и та мгновенно сбѣжала съ лица, на которомъ кромѣ какого-то отупѣнія, сомнѣнія, нерѣшительности, не выражалось ровно ничего. Нахмурился Алексаха... "А что если въ самомъ дѣлѣ послышалось! За чтоже я опорочилъ ее? Да... но, вѣдь, я слышалъ!.. Притворяется, поди, надуваетъ! Напускаетъ она на себя... Да изъ-за чего ей такія штуки-то выкидывать? Вольна она... Полюбился ей Митюха -- и кончено! Что я за сокровище для нея такое! Вѣдь, ужь если говоритъ, что любитъ -- такъ за коимъ же чортомъ ей врать-то? Право, сласти-то во мнѣ мало..."
   Пошелъ Александръ за перегородку не грознымъ уже судьей, а нищимъ, милостыню просящимъ.
   -- Поѣсть-то дашь? попросилъ онъ мягко.
   -- Вонъ, на поставцѣ кринка стоитъ.... Али чаю хочешь? Брови Волчихи нахмурены, но, видно, что лежачаго она не хочетъ бить.
   -- Пожалуй и чаю!....
   И долго-долго пришлось Александру самому умасливать Волчиху, долго-долго клялся онъ и клялся-божился въ душѣ, что не станетъ больше подозрѣвать ни въ чемъ подобномъ Авдотью Васильевну, не станетъ мучить себя.
   -- Ахъ ты, глупый мой! Ахъ ты, Сашка, Сашка! поздно вечеромъ говорила Волчиха, лаская Александра, разбирая его русыя кудри, утѣшая его, разгоняя его темныя думы.
   -- Ну теперь ладно. По прежнему!.... говорилъ ямщикъ, съѣзжая съ постоялаго двора....
   А Волчиха думала между тѣмъ: "Осторожнѣе надо: горячъ Саша-то.... Ну да Митюха-то еще ничего не гадаетъ"....
   

ГЛАВА VIII.
Косматый просыпается.

   Хотя Волчиха для своего успокоенья и сильно желала подружить Александра съ Митюхой, но такой маневръ неудался ей. На успѣхъ она разсчитывала, имѣя въ виду мягкость и ласковость Алексаши, но тутъ-то съ ея стороны и вышла большая ошибка, очевидно, произшедшая отъ незнанія.
   Сбирался разъ Александръ ѣхать домой, на Горбачево, невеселый, хмурый, съ видомъ человѣка, обманувшагося въ своихъ ожиданіяхъ Митюха сидѣлъ на ту пору у Волчихи и починивалъ своей невѣсткѣ пестерь дырявый, въ которомъ та носила кормъ скотинѣ.
   Волчиха -- замѣтилъ Митюха -- была тоже не совсѣмъ въ духѣ. Косматый же, не смотря на то, что, повидимому, очень старательно занимался своимъ дѣломъ, подмѣчалъ все, что вокругъ него происходило; беретъ онъ бересту, а самъ однимъ глазомъ взглядываетъ на Волчиху; распутываетъ веревку руками и зубами, наклоняется, а все таки-присматриваетъ за Александромъ -- и такъ-то ловко производитъ этотъ маневръ, что ни Александръ, ни хозяйка не замѣчаютъ его аргусовыхъ взглядовъ. Александръ продолжаетъ хмуриться: онъ то смотритъ сердито на Волчиху, словно съ укоромъ, то вдругъ переводитъ глаза на Косматаго -- а глаза между тѣмъ точно вымолвить хотятъ: "Ну чтоже? Гони же его! Экій дьяволъ... Сидитъ себѣ и ухомъ не ведетъ, оборотень"... Волчиха тоже перебрасывается съ нимъ недовольнымъ взглядомъ, ясно говорящимъ: "Чтоже съ нимъ подѣлаешь? Сидитъ"... Волчиха, мысленно, казалось, пожимала плечами и строила гримасы, но такъ какъ она была сдержаннѣе Алексахи, то ея физіономія и не выражала всего того, что крылось въ глубинѣ ея души. За то Александръ -- нараспашку душа -- не умѣлъ скрывать своего неудовольствія: однѣ его надутыя губы говорили краснорѣчивѣе всякихъ словъ... Косматый чуялъ, что было не ладно, но Волчиху онъ еще не разгадалъ да и не разгадать бы ему, еслибы не помогъ самъ Алексаха. Серьезно хмурилъ Митюха брови, разглаживая дранки, и весь, повидимому, погружался въ занятіе... "Какъ бы подвести такъ, чтобы закрыть это прорванное мѣстечко!" казалось, выражала его думающая, склоненная надъ пестеремъ фигура.
   -- Ну, запрягать, видно, идти! съ едва слышнымъ полувздохомъ проговорилъ ямщикъ, подымаясь съ лавки и потягиваясь.
   Волчихѣ хотѣлось сказать ямщику что нибудь такое, что удержало бы его на постояломъ, но она смолчала, точно чувствуя, что Косматый слѣдитъ за нею.
   Ямщикъ порывисто сталъ одѣваться, сердито опоясался своимъ краснымъ кушакомъ и со словомъ "прощенья просимъ" -- пошелъ изъ избы.
   Волчиха тронулась.
   -- Подожди! Чего торопишься-то?... сказала она поспѣшно.
   -- Да чего... ничего... объяснялъ Алексаха, нахлобучивая шапку.-- Чего ждать-то!...
   -- Погоди!... Только и сказала Волчиха, только всего и было.-- Александръ немедленно уѣхалъ, но для Косматаго было и того довольно: тонъ, какимъ говорила Волчиха при прощаньи съ Александромъ, встревожилъ его не на шутку.
   Вечеромъ происходилъ у него крупный разговоръ съ хозяйкой.
   -- Для коего лѣшаго ты на него лѣзешь-то? Али еще не уходилась. Каждому дурню на шею о сю пору вѣшаешься... ворчалъ Косматый.
   -- Да ужь отстань ты, привередникъ! брюзжала Волчиха.-- Что ты мнѣ за указъ!... Развѣ ты не видишь, что парнюха-то сохнетъ...
   -- Ты-то, мотри, не засохни! проговорилъ Митюха, передразнивающимъ тономъ и проницательно заглянувъ въ глаза Авдодьѣ Васильевнѣ.-- Не сдобровать намъ съ тобой!
   -- Ну, затянулъ опять! Охъ ты, прости Господи! Слыхали отъ тебя эту пѣсню-то, не напугаешь... Вотъ Богъ далъ дитятко непокладное... Волчиха усмѣхнулась и прихлопнула своего друга по плечу съ тою обычною фамильярностію, которая установилась между ними задолго до описываемыхъ на этихъ страницахъ происшествій.
   -- Слыхать-то слыхали, да, видно, мало! проурчалъ уже едва слышно угрюмый собесѣдникъ. Брови его не расходились и морщины не разглаживались: успокоительныя средства не достигали своей цѣли -- мрачное подозрѣніе, заползшее ему въ душу, взволновало всѣ дикіе инстинкты его грубой, сильной натуры.-- Такъ чего же онъ кобенится-то, ты мнѣ-то скажи? Чего онъ рыло-то отъ меня воротитъ? говорилъ немного погодя Косматый.
   -- Чудной онъ такой ужь и есть! Чортъ знаетъ, что у него за повадки такія... объяснила уклончиво хозяйка.-- Блажной онъ -- вотъ что!
   -- И глядитъ-то на меня, ровно, съѣсть хочетъ, продолжалъ Митюха.-- Да, нѣтъ! Шалить! Не таковскіе... Коли на то пошло -- постоимъ! Кусаться хошь -- такъ и у самихъ зубы не вывалились... погрыземся.-- Глаза Митюхи сверкнули недобрымъ блескомъ...
   Волчиха содрогнулась: ей стало ясно теперь, что Косматый догадался о многомъ, а въ томъ числѣ и о томъ, что Александръ смотритъ на него, какъ за докучнаго соперника, на него, на Митюху, который до того времени и вообразить не могъ соперника себѣ въ любви къ Волчихѣ...
   Косматый отрекся отъ общественныхъ дѣлъ, много уже сходокъ пропустилъ онъ и именно потому, что во желалъ напоминать о себѣ міру: міръ сильно злобился на него и шли ужь толки о томъ, что попу слѣдовало бы заставить Косматаго жениться на дворничихѣ, а не допускать распутства... Но ни Волчиха, ни Митюха на бракъ не соглашались...
   По скорости же опять выпалъ нехорошій случай, который еще болѣе раскрылъ глаза Косматому.
   Они -- Александръ и Митюха -- сидѣли опять у Волчихи. Долгое время не перепадало дождя, цѣлыя недѣли небо оставалось безоблачно, долго стояла томительная засуха, земля потрескалась... теперь сбиралась гроза. Черныя тучи тяжелыми клубами неслись съ запада, заволакивая небеса...
   Волчиха, легко одѣтая, съ распущенными по плечамъ волосами, усталая, сидѣла у окна и, тяжело дыша отъ духоты и жара, лѣниво отмахивалась отъ налетавшихъ мошекъ... Митюха возился съ старымъ хомутомъ, а Александръ время отъ времени перебрасывался незначительными фразами съ хозяйкой.
   Тучи понадвинулись, прогремѣлъ громъ -- и небо, изъ края въ край, стало все чаще и чаще загораться фосфорическимъ свѣтомъ молній; молнія иногда огневымъ зигзагомъ прорѣзывала густыя облака и мгновенно тухла; то вдругъ все небо, съ тучами и облаками, словно, загоралось, зажигалось трепетнымъ сіяньемъ и дрожало. Громъ далекими перекатами расходился въ небесныхъ пространствахъ и отдаленнымъ, глухимъ гуломъ замиралъ въ необъятной вышинѣ, гдѣ одна надъ другой громоздились, ползли тучи... Приближалась ночь.
   Но вотъ страшныя, грозныя видомъ тучи обратились въ сѣрыя, одноцвѣтныя облака -- пошелъ дождь... Въ избѣ сдѣлалось темно. Митюха кончилъ, между тѣмъ, свою работу, пришилъ послѣдній ремешокъ, собралъ дратву, шило, всякіе обрѣзки, вмѣстѣ съ хомутомъ положилъ ихъ на лавку и, словно, не замѣчая, какіе нетерпѣливые, недоброжелательные взгляды бросалъ на него молодой ямщикъ -- улегся преспокойно на лавку и, подложивъ подъ голову руки, расположился соснуть, очевидно, нисколько не думая убираться ни къ чорту, куда его отъ всей души посылалъ Александръ, ни домой, куда желала бы его спровадить хозяйка. Александръ все настойчивѣе и настойчивѣе требовалъ глазами, чтобы Волчиха прогнала безцеремоннаго Митюху, но та мотала головой и оставалась въ нерѣшимости. Наконецъ терпѣніе Александра лопнуло -- произошла сцена подобная прежней, съ небольшими варіаціями.-- Поѣду-ка я! сказалъ ямщикъ вритворно-развязнымъ тономъ.
   -- Здорово поживаешь? отозвалась хозяйка тоже притворно-шутливымъ тономъ, съ шаловливо-серьезнымъ взглядомъ.-- На дождь то-глядя? Али до костей-то больно ужь захотѣлось промокнуть?..
   -- Да ужь что же подѣлаешь? прежнимъ кислосладкимъ тономъ проговорилъ Александръ. Въ голосѣ его звучалъ упрекъ, жалоба звучала, ревность: "Ему или мнѣ надо уйти? Ты его не гонишь? Ну и оставайся. Оставайтесь... Гуляйте!.. Я, вѣдь, не такой нахальный -- не разлягусь въ чужой избѣ, вонъ какъ этотъ чурбанъ... Ну да, хороша же и ты, срамница! А онъ чортъ... Точно дома у себя! Дьяволъ... Такъ бы и свиснулъ по головѣ-то чѣмъ попало... Ну да, ладно -- гуляйте!.. Можетъ быть, Мютиха-то здѣсь не одинъ хозяинъ -- еще, можетъ, есть... Нѣтъ! правды-то, видно, и во вѣки вѣковъ не дождаться отъ этой... Ни на грошъ у нея совѣсти-то нѣтъ... Смотритъ, вѣдь, такъ, что просто подумаешь: ей, и въ самомъ дѣлѣ, дѣлать нечего... А сказала бы: "убирайся, молъ, къ лѣшему!" Вотъ бы и весь сказъ! А-то какъ же! Нельзя никакъ: Митюша огорчится... Черти! Окаянные!" Въ продолженіе этого продуманнаго монолога, Александръ сталъ одѣваться.
   -- Да ты одурѣлъ, что ли? спросила хозяйка, позабывъ на ту минуту всю осторожность и, помня только, что Александръ опять заартачился и опять хлопотъ будетъ много,
   -- Ну, и одурѣлъ! отозвался ямщикъ съ такимъ видомъ, будто сказать хотѣлъ: "О насъ нечего безпокоиться? Мы такіе уже и есть -- въ пренебреженіи находимся...."
   Александръ вышелъ. Вышла за нимъ Волчиха.
   -- Чего ты манишь-то, полоумный! Дурака-то изъ себя для чего строишь? говорила она внушительно, остановившись въ сѣняхъ и плотно прихлопнувъ въ избу двери, въ то время, какъ Александръ взнуздывалъ лошадей и ругалъ коренника "бревномъ", а пристяжныхъ величалъ "вислоухими" и "одрами"...
   -- Счастливо оставаться! крикнулъ онъ, взбираясь на телѣгу и, точно, не слыша, что ему говорятъ съ крылечка шопотомъ, но очень, очень выразительно.
   -- Полно ты... послушай-ка... вѣдь я... постой!.. начала было Волчиха, смахивая слезу, но, видя, что тройка все-таки рванулась съ мѣста, пошла бъ избу, гдѣ Митюха сидѣлъ уже на лавкѣ, свѣсивъ ноги и свирѣпо смотря, то въ окно, то на дверь.
   "Что это она? разсуждалъ Косматый самъ съ собою. Побѣсить меня, что ли хочетъ?.. Нѣтъ -- не то... раздавлю я ихъ..." Митюхѣ казалось невѣроятнымъ, чтобъ Волчиха промѣняла его на какого нибудь пащенка, въ родѣ Алексахи; ему невѣроятнымъ казалось, чтобы Волчиха могла -- хотя бы даже и захотѣла -- полюбить другого; будь тотъ другой хоть семи пядей во лбу... Но, между тѣмъ, факты противорѣчили его убѣжденіямъ, его вѣрѣ. Зачѣмъ это уговариванье, откуда эта боязнь за Алексаху? Что они тамъ говорятъ въ сѣняхъ?
   Послышавъ за дверями шорохъ, онъ опять повалился на лавку и принялъ прежнее положеніе, а Волчиха, придя въ избу, не пошла къ Митюхѣ, а скрылась за перегородку. Косматому чудилось, что она стоитъ тамъ у окна и смотритъ на отъѣзжающаго Алексаху -- и какъ смотритъ! Косматому представился тотъ взглядъ, грустно-ласковый, жалѣющій, тоскливый, который посылала она на прощанье въ слѣдъ удалявшейся телѣгѣ -- и этотъ воображаемый взглядъ привелъ Митюху въ ярость. Онъ скрипнулъ зубами я судорожно потянулся на лавкѣ и спихнулъ ногами хомутъ на полъ... Ему почудилось послѣ того, что Волчиха за перегородкой тихо вздохнула -- по крайней мѣрѣ, онъ ожидалъ услышать вздохъ... Наконецъ Митюха всталъ, пододвинулся къ столу и, опершись на него, положилъ на руки свою косматую голову... Явилась Волчиха.
   Тутъ Митюха неудерживался долѣе и излилъ всю свою ярость, выказалъ всѣ подозрѣнія грубо, безъ обиняковъ; ругалъ, клялъ все и вся, божился, что душу вытрясетъ у "этой сволочи", которая повадилась столь часто посѣщать постоялый дворъ, грозилъ и Волчихѣ... Авдотья Васильевна, по обыкновенію, обзывала его бѣшенымъ, весьма краснорѣчиво доказывая всю ошибочность, всю несправедливость его подозрѣній; съ жаромъ, который придается страхомъ близкой и великой опасности, показывала она смѣшную сторону его мнительности, выражая ту мысль, что онъ, Митюха, принимаетъ за человѣка простое чучело... Она просила не тревожиться и не тревожить ее пустыми страхами, не смѣшить ее глупыми выходками, предлагала ему вмѣстѣ съ нею лучше потѣшиться надъ молодчикомъ и увѣряла, что игра съ "этимъ парнемъ", ей стала уже наскучать и что скоро настанетъ тотъ день, когда она его прогонитъ.
   Косматый слушалъ; многаго не слыхалъ, не понималъ, къ чему все это говорилось, но, узнавъ о намѣреніи Волчихи развязаться съ Александромъ, онъ немного поукротился и заставилъ замолчать расходившееся было чувство... Да и Волчиха блистательно выдержала свою трудную, тяжелую роль. Она переломила себя на этотъ разъ: ей плакать хотѣлось съ досады, что планы ея все растраиваются, что вражда между соперниками не умаляется, а напротивъ разгарается все сильнѣе, все жарче, такъ что въ печальной перспективѣ ей представлялся горькій исходъ, крушеніе всѣхъ ея надеждъ и желаній... Но теперь, переломивъ свое горе и видя, что ей удалось уломать Митюху, она повеселѣла и ей было уже не трудно пѣть и шутить со старымъ любовникомъ...
   Волчиха ласками своими къ утру слѣдующаго дня заставила Митюху совсѣмъ почти забыть непріятности дня прошедшаго...
   

ГЛАВА IX.
Пристань недалеко.

   Въ Горбачевѣ парень опять мучится и проклинаетъ. Проклинаетъ онъ Волчиху, "тварь двуличную, подлую обманщицу"; проклинаетъ Митюху, отжиливающаго у него красавицу-дворничиху; проклинаетъ себя за то, что не можетъ удержаться на своемъ рѣшеніи: порвать всякую связь съ Волчихою...
   "Поди-кось они вечоръ посмѣялись всласть надо мной, окаянные! Но переждалъ таки -- уѣхалъ"... Такъ самъ себѣ Александръ бередилъ больную рану, и съ дикимъ наслажденіемъ ощущалъ эту боль. "Потѣшились они! Нѣтъ теперь ужь полно -- не загляну на Верейкино!... Провались оно совсѣмъ!"...
   Напрасныя пѣни, напрасныя рѣшенья, жесткія рѣчи и проклятья! Ничѣмъ ему не отбиться отъ Верейкинскаго постоялаго двора. Солонъ, горекъ достался Александру этотъ дворъ, а все-таки онъ плетется къ нему на своей тройкѣ. Думалъ ли онъ, подъѣзжая къ нему въ первый разъ въ ненастную ноченьку наканунѣ Покрова дня, что когда-то этотъ дворъ будетъ играть такую важную роль въ его дотолѣ простой, однообразной жизни безъ и я бурь, будетъ любимымъ предметомъ его думъ, его мечтаній? Думалъ ли онъ въ ту непогодную ночь, что онъ похоронитъ здѣсь свой покой, счастіе своей невѣсты, благосостояніе и добрую славу свою и своей семьи? Думалъ ли онъ, что съ той ночи начнется для него лихорадочное, тревоасное житье, станутъ выпадать на его долю минутныя радости, сладкія, безумныя и, въ безуміи своемъ, упоительныя, что горе и разочарованіе будутъ грызть его молодое сердце, что онъ будетъ горѣть огнемъ несгараемымъ, мучиться, какъ въ аду? Если бы его предупредили, что ждетъ его въ будущемъ, если бы какой нибудь пророкъ приподнялъ таинственную завѣсу съ дней грядущихъ и показалъ бы, что за ней таится -- отказался ли бы онъ переступить роковой порогъ и просить пристанища въ томъ вертепѣ, въ которомъ въ эту ночь шла такая шумная, неистовая оргія? Нѣтъ, не отказался бы Александръ перенести дни мученій за минуты блаженства...
   И вотъ онъ опять у Волчихи.
   Волчиха первая начала разговоръ, попрекнула его тѣмъ, что онъ опять за старое принялся, что какъ ему не совѣстно обижать ее, бѣдную, что и такъ ужь она отъ всѣхъ въ загонѣ, что онъ пожалѣлъ бы ее лучше, чѣмъ за одно съ людьми въ слезы вводить...
   -- Такъ чего же ты не прогнала-то его? спросилъ унылымъ тономъ ямщикъ.-- Ровно, ты боишься его; ровно онъ у тебя здѣсь хозяинъ... Развалился и знать ничего не хочетъ... разобиженнымъ тономъ продолжалъ Александръ, надувая губы. Тонъ его рѣчи напоминалъ капризнаго ребенка, который плакалъ, плакалъ до надсады, до боли, а потомъ, утомившись, тихо всхлипывая, обратился къ нянькѣ съ брезгливымъ вопросомъ...
   -- Ахъ, вотъ оно что! протянула Волчиха и невольно улыбнулась, видя, какъ надулся ея милый возлюбленный Алексаша, этотъ бѣдовый ребенокъ.-- Эхъ, ты! Ну, такъ слушай же? У меня видишь, съ Митюхой дѣла -- денежныя дѣла. Дворъ-то, вѣдь, не нашъ... Ты какъ думалъ, ась? Его окупать еще надо, а ночлежниковъ-то, самъ знаешь, сколь много! Покойникъ мужъ-то на купеческія денежки дворъ-то построилъ...-- Платить надо, значитъ... Вотъ Косматый-то по старой дружбѣ къ покойнику и даетъ мнѣ въ долгъ понемногу -- и на томъ спасибо ему! Безъ него бы мнѣ что?! Послѣднее дѣло -- какъ есть послѣднее! Такъ пойми; человѣкъ онъ нужный; съ нимъ нельзя обращаться по собачьи-то, какъ попало... Онъ захочетъ, такъ я со двора-то меня стуритъ, знаешь ты?... А ты еще говоришь, чтобы я прогнала его! Дурень! Много тебѣ пользы-то, что я нищенькой буду? А? Весело тебѣ станетъ, какъ меня въ острогъ-то засадятъ за желѣзную рѣшетку?... Не хотѣлось мнѣ говорить-то тебѣ этого, смущать тебя не хотѣлось -- никому я этого не говорю... ну да ужь!... У тебя не сыщется ли 15 рублевъ -- мнѣ бы теперь больно надо?... Нѣтъ поди!... Что говорила Волчиха насчетъ долга-то вѣрно, но невѣрно то, что будто бы платилъ Косматый.
   -- Гдѣ тутъ 15 рублевъ.... откуда мнѣ ихъ взять? уныло отвѣтствовалъ Алексаха. Конечно, для того, чтобы освободить Волчиху изъ-подъ зависимости Митюхи, изъ-подъ зависимости нужды, онъ, не колеблясь, отдалъ бы все, что у него есть и будетъ. Но такъ какъ у него ничего пока не имѣется, то и приходится смириться и смотрѣть на Косматаго, какъ на благодѣтельнаго генія, хранящаго для него Волчиху. Хотя этотъ геній и былъ сильно Александру не по вкусу, да что же дѣлать! Чтобы сталось съ нимъ, съ горемычнымъ, если бы да исполнились слова Волчихи, если бы посадили ее за желѣзную рѣшетку! Нѣтъ, пусть ужь остается Косматый благодѣтелемъ....
   -- А онъ, кажется, къ тебѣ того.... льнетъ то есть.... потому.... съ запинкой спросилъ Александръ.
   -- Мало ли что онъ льнетъ! отвѣчала Авдотья Васильевна.-- Да я-то къ нему не такъ, чтобы.... Да онъ, вишь, получше тебя будетъ, не мучитъ меня. Не тычетъ онъ мнѣ подъ носъ, что, молъ, у тебя полюбовники, что такая ты сякая, негодящая.... Знай себѣ -- молчитъ! Не приступаетъ ко мнѣ съ допросами.... И съ тобой онъ -- ничего.... А ты! И-ихъ ты, неблагодарный! Ты то сообрази: онъ твою любовницу содержитъ... при этомъ Волчиха нѣжно поласкала Алексашу, поласкала такъ, какъ умѣла ласкать, когда хотѣла.... Отъ ласки этой растаялъ молодецъ совсѣмъ.
   -- Да, вѣдь, все же, Дуняха, могъ онъ уйти въ тотъ разъ? говорилъ онъ поразвеселившись.
   -- Саша! дождь, вѣдь, шелъ.... Вспомни-ка, непогодь какая поднялась на ту пору. Добрый хозяинъ собаки на дворъ бы не выгналъ.... Какой же ты немилостивый! внушительно замѣтила Авдотья Васильевна.-- Да къ тому же у него и дома-то что-то неладится: онъ на брата да на семью его все работаетъ, рукъ не покладаетъ, самъ, поди замѣтилъ -- все за дѣломъ корпитъ -- а невѣстка, слышь, щей ему безъ воркотни не нальетъ... Маета! Но весело ему дома-то... Вотъ онъ и ходитъ сюда... Вонъ и образъ свой ко мнѣ на божницу принесъ: пусть, говоритъ, у тебя, Васильевна, стоитъ... Хорошій, вѣдь, онъ человѣкъ, ей Богу... Только съ виду-то суровъ ужь оченно... Ты все, Саша, дуешься на него, а онъ -- вотъ тѣ Христосъ -- къ тебѣ ничего... Никогда не хаетъ... А ужь роденька у. него -- животныя неблагодарныя, просто -- гады!...
   Смягчившемуся Александру стало даже жаль Митюху, такъ красно описала Волчиха его горе-горькое житье въ домѣ брата, несправедливыя нападки на него деревенскаго міра, которымъ онъ подвергался, какъ-бы въ благодарность за свои услуги и старанье. Александръ досталъ съ божницы старый, почернѣлый образокъ, на которомъ былъ представленъ Димитрій Солуньскій, скачущій на бѣломъ конѣ.
   -- Гм! Я думалъ, ворчалъ Алексаха себѣ подъ носъ, разсматривая образокъ,-- я думалъ, что онъ... а онъ вотъ... гм! Ну, пусть его...
   Волчиха угомонила своего юнаго любовника...
   Но дѣйствительность доказываетъ, что людскіе планы часто -- утопія, что желанія часто -- иллюзія...
   

ГЛАВА X.
Прекрасный вечерокъ.

   -- Кони-то у тебя сегодня, кажется, не больно упарились... Прокати-ка, Саша! говорила Александру Волчиха подъ вечеръ одного яснаго іюльскаго дня, сидя съ нимъ въ избѣ подъ раскрытымъ окномъ и глядя на заманчиво-извивавшуюся и пропадавшую въ дали дорогу и на голубыя, безоблачныя небеса, прозрачныя, тихія, привольно раскинувшіяся надъ мирными вѣсами...
   Митюха въ тотъ день ушелъ въ городъ и ранѣе завтрашняго дня быть не обѣщалъ; Авдотья Васильевна, давно уже искавшая удобнаго случая покататься на вороненькихъ, не могла теперь отказать себѣ въ удовольствіи.
   -- Куда же мы съ тобой покатимъ? съ видимымъ удовольствіемъ спросилъ молодой ямщикъ.
   -- Все равно... хоть туда, по дорогѣ къ Осинскому лѣсу...
   -- Ладно!
   По уговору Александръ уѣзжаетъ впередъ, за нимъ, уже немного погодя, выбирается Волчиха, запираетъ свой дворъ большимъ замкомъ; и спокойная и довольная идетъ по деревнѣ. Не поѣхать же съ Алексашей отъ самаго двора, а выйти пѣшкомъ изъ деревни и уже за поворотомъ дороги сѣсть въ поджидавшую ее телѣгу -- было благоразумною мѣрою предосторожности, если взять въ расчетъ длинные, преболтливые бабьи языки. Когда встрѣтившаяся съ ней при выходѣ изъ деревни старушонка спросила ее: куда она, лебедушка, путь держитъ? Волчиха запросто объявила, что телушка у ней пропала, вотъ, ужь четвертую ночь съ выгона не приходитъ, не ночуетъ дома, такъ она, Волчиха, пошла, значитъ, поискать ее по сосѣднимъ деревнямъ.... Старуха, выслушавъ такое объясненіе, Протянула "тэ-экъ", и пошла своей дорогой, намѣреваясь разсказать на деревнѣ о пропажѣ, случившейся у Волчихи. Авдотья Васильевна пошла своей дорогой.
   Волчиха была счастлива, сбылось все то, о чемъ она мечтала. Она не желала лишаться ни Александра, ни Митюхи -- и не лишилась ихъ, погналась за двумя зайцами и обоихъ поймала... Вотъ отчего такъ бодро, легко шла она по окраинѣ пыльной дороги. Вотъ отчего такъ весело, довольно, немного прищурившись, оглядывалась она по сторонамъ на желтѣвшіе овсы, на суслоны ржаные, растрепанными шапками торчавшіе тамъ и сямъ по колючей жнивѣ! Вотъ отчего съ такимъ наслажденіемъ впиваетъ она въ себя полною, здоровою грудью благоуханный іюльскій воздухъ!..
   Быстро мчалъ ямщикъ Волчиху на своей лихой тройкѣ проселкомъ къ Осинскому лѣсу. Въѣхали они въ лѣсъ -- дорога сдѣлалась неровна; выбившіеся изъ-подъ земли корни старыхъ деревъ, тряскія кочки, поваленные пни, разросшійся кустарникъ съуживали и безъ того не широкую дорожку.
   -- Знаешь ли, Дуня, говорилъ медленно, какъ бы раздумывая и припоминая что-то, Александръ, оборачиваясь къ Волчихѣ съ краятелѣги.-- Знаешь что! Иногда этакъ поразмыслишь, раздумаешься по малости -- тошно даже станетъ... Подумаешь такъ: возьметъ кто ни на есть да и разлучитъ насъ съ тобой... Никто про тебя и вѣсточки не подастъ... Страхъ да и полно!
   -- Выдумщикъ ты, Сашка! посмѣялась Авдотья Васильевна.-- Пустое все...
   -- Такъ-то и я думаю,-- да, вѣдь, что подѣлаешь. Иной часъ и не то еще въ башку-те лѣзетъ... Ну да, эхъ вы, соколики! прикрикнулъ ямщикъ -- и лошади рванули и понесли телѣгу изъ лѣса и запрыгала телѣга по кочкамъ и пнямъ.
   -- Не задѣнь, смотри! Вонъ какой все бочажникъ... предостерегала его Волчиха.
   У самой опушки лѣса Александръ остановилъ коней.
   -- Пускай передохнутъ.! сказалъ онъ, слѣзая съ телѣги и намѣреваясь поправить обившуюся на коренникѣ шлею и пообтереть пѣну съ боковъ тяжело дышавшихъ лошадокъ.
   Волчиха тоже сошла и ласково трепала пристяжную по шеѣ, гладила по мордѣ, разбирала ея волнистую гриву. Умно смотрѣлъ Воронко на Волчиху своими большими карими глазами и помахивалъ головой, словно благодаря ее за ласку.
   -- Вечерокъ-то сегодня какой прекрасный! начала Авдотья Васильевна, засматриваясь на развернувшуюся передъ нею великолѣпную картаву тихаго, благодатнаго, лѣтняго вечера... Картина была написана живыми, самыми свѣжими, яркими красками...
   Но западъ тухнетъ, блѣднѣетъ, звѣзды ярче блестятъ и дрожатъ въ потемнѣвшемъ небѣ, лѣтняя луна во всемъ своемъ блескѣ выплываетъ изъ-за лѣса, весь ландшафтъ подергивается серебристымъ сіяньемъ...
   Пока лошади щипали сочную траву, Волчиха съ Александромъ сидѣли подъ навѣсомъ стараго дуба. Мало они говорили...
   -- Ну, Дуня! говорилъ ямщикъ, опьянѣвъ отъ наслажденій.-- Для того, чтобы мнѣ теперича разгуляться -- нужно широкое мѣсто, больно широкое... Земли мало -- во какъ мы раскинемся!
   Александръ привсталъ и оглядывался по сторонамъ.
   -- Иди! куда ты? Посидимъ еще... предложила Волчиха, полулежа и теребя мохъ.
   Александръ тотчасъ же очутился подлѣ нея. Крѣпко прильнулъ онъ въ ея труди и всѣ муки, всѣ пытки забылъ въ тѣ мгновенья... Теплый ночной вѣтерокъ проносился надъ землею и взбивалъ бѣлокурые волосы юноши, смѣшивая ихъ съ черными смоляными волосами Волчихи...
   -- Обними, обними же меня! лихорадочно, страстно стонетъ-молитъ Александра Волчиха, и обвиваетъ вокругъ его шеи свои горячія руки.
   Вѣтерокъ разноситъ цвѣточные ароматы и обвѣваетъ ихъ лица... На нихъ надаетъ мѣсячный, трепетный свѣтъ...
   -- Ну вы, родимые! Эхъ вы, голубчики! Несите, выносите, покрикиваетъ ямщикъ на лошадей и телѣга летитъ въ полупрозрачномъ сумракѣ по полямъ и лугамъ, по которымъ кое-гдѣ въ ложбинкахъ стелется и ползетъ передутренній туманъ.
   Крики ямщика будятъ спящую окрестность, будятъ не добудятъ крѣпко спятъ люди, вкушающіе, по заповѣди Божіей, хлѣбъ свой въ потѣ лица.... Воздухъ посвѣжѣлъ; на востокѣ позолотилось.... Сѣроватая пыль, поднимаемая телѣгой, не вьется, не поднимается уже клубами, но ползетъ низко въ сторону и скоро опускается на мураву и жниву, окропляемыя росою....
   Недоѣзжая версты до Верейкина, Волчиха простилась съ Алексашей, тихо вступила въ спящую деревню и подошла къ своему двору.
   Подошла и чуть не вскрикнула отъ изумленія и страха...
   

ГЛАВА XI
Послѣдній разговоръ.

   Сломаный замокъ валялся на землѣ, одна половинка воротъ стояла настежъ.... "Воры!" подумала было Волчиха, но потомъ цѣлый рой подозрѣній, догадокъ, одна другой мрачнѣе, закопошился въ ея головѣ.
   Остановившись у крылечка, при помощи слабаго свѣта, пробивавшагося мѣстами сквозь соломенную крышу двора, она замѣтила какую-то тѣнь, тихо двигавшуюся въ дальнемъ углу, тамъ, гдѣ по лѣту стоятъ безъ всякаго употребленія старые сани, дровни, лежатъ лопаты, вилы, негодящаяся сбруя, гдѣ, обыкновенно, куры основываютъ на теплую пору свое мѣстопребываніе.
   -- Кто тутъ? окликнула Волчиха, берясь за скобку двери.
   Тѣнь отшатнулась въ сторону и начала затаптывать ногами тлѣвшуюся на землѣ тряпицу... Заблистали искры и забѣгали.... Екнуло сердце у Волчихи; она признала Митюху.
   -- Митюха, ты что ли? Тебѣ чего тутъ? крикнула опять Авдотья Васильевна, машинально выпуская изъ рукъ дверную скобу.
   Тѣнь, молча, приближалась къ ней... То былъ, дѣйствительно, Митюха, но Митюха болѣе блѣдный, съ болѣе всклокоченной головой, чѣмъ обыкновенно: походка его была по прежнему ровна, тверда, спокойна -- и отъ этого спокойствія вѣяло холодомъ...
   -- Что же ты, неслухъ, не откликаешься-то, спросила хозяйка.
   -- Пусти! проурчалъ Косматый, отстраняя ее рукой, и вошелъ въ избу.
   -- Да чего тебѣ?... Что ты?... Волчиха чувствовала, что смущалась и никогда еще не ощущала она такого непреодолимаго страха къ Митюхѣ, какъ теперь.... Его ледяное спокойствіе лишало ее силъ...
   -- Я за образомъ пришелъ! проговорилъ Митюха, полѣзъ къ божницѣ и снялъ свой образъ. Обтирая пыль съ почернѣвшаго лика Дмитрія Солуньскаго, Косматый долгимъ, долгимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Волчиху.... Волчиха продолжала безсознательно дѣлать вопросы; Митюха не отвѣчалъ, а все смотрѣлъ и смотрѣлъ на нее.. Наконецъ губы его зашевелились...
   -- Скоро вы ѣздите, Авдотья Васильевна! Хорошо катаетесь!... прошипѣлъ онъ. Зубы опять стиснулись, словно каждое произносимое имъ слово причиняло ему страшную боль...
   -- Я бы придушилъ тебя.... продолжалъ Митюха тѣмъ же ровнымъ, спокойнымъ тономъ, какъ и прежде.
   Волчиха трепетала: ее било какъ въ лихорадкѣ... Оправдываться передъ Митюхой ей и въ умъ не приходило; ни къ чему бы не повело...
   -- Хотѣлъ было я дворъ запалить.... ну да.... началъ немного погодя Косматый.
   Люди, подобные Волчихѣ, послѣ мгновеннаго смущеніи входятъ въ страшное бѣшенство, когда видитъ, что то, до чего они ухе достигали, вырвано у нихъ и унесено изъ вида вонъ, когда видятъ, что всѣ ихъ старанія остались напрасны, всѣ усиліи прахомъ пошли... Волчиха разсвирѣпѣла: къ неі возвратились ея силы, ея сознаніе и смѣлость....
   -- Ахъ ты, анафема! яростно возопила она и заблистала своими огневыми глазани на полюбовника.-- Чего ты грозишься-то, гадина? Ребятъ стращай!.... Убирайся ты отъ меня въ лѣшему, да и глазъ ко мнѣ больше не показывай! Чтобы и духомъ твоимъ не пахло здѣсь!.... Убирайся!...
   -- Уйду! прошипѣлъ Косматый и взялъ образъ, который былъ поставленъ имъ на божницу къ Волчихѣ въ то хорошее время, когда постоялый дворъ считалъ онъ своимъ роднымъ угломъ, а Волчиху своею вѣрною, доброю женою, когда онъ на постояломъ дворѣ за перегородкой въ тихой бесѣдѣ съ любимой женщиной позабывалъ свои непріятности семейныя и тяжкое мірское горе...
   Взялъ Митюха образъ и, не глядя ни на что, вышелъ изъ избы.
   

ГЛАВА XII.
AU CLAIRE LE LA LUNE.

   Мѣсяцъ прошелъ послѣ изгнанія Митюхя....
   Съ утра еще ушла изъ дома Авдотьи Васильевна за своей холстинкой, которая отдана была въ краску въ деревню, верстахъ въ десяти отъ Верейкина.
   Свечерѣло.
   Въ воздухѣ вѣяло осенью; пахло поблеклымъ листомъ, завядшими цвѣтами, гарью, дымомъ отъ овиновъ. Въ синевато-туманней дали вспыхивала зарница; полный мѣсяцъ выплывалъ изъ-за Осинскаго лѣса, наступила теплая, тихая ночь.
   Авдотья Васильевна, не торопясь, шла по тропинкамъ. Она расчитывала: сколько аршинъ крашенины останется отъ сарафана.... Она раздумывала о томъ: отчего такъ долго не видать Алексаши -- вотъ ужь скоро недѣля, какъ онъ въ послѣдній разъ былъ въ Верейкинѣ: "Проѣзжающихъ, видно, не случается.... Работы мало!"
   Вдругъ послышался по дорогѣ топотъ на встрѣчу къ Волчихѣ, и черезъ нѣсколько минутъ въ облакахъ пыли остановился передъ нею сотскій на взмыленной, измученной лошади.
   -- Васильевна! Это ты? Иди... На слѣдствіе... тамъ вонъ... Допросы отбираютъ... крикнулъ сотскій, махая рукой и осаживая разгоряченнаго коня.-- У Заполевскаго. овражка тѣло нашли... Становой!... Скорѣе!... и, поворотивъ гнѣдка, онъ полетѣлъ стремглавъ обратно по указанному направленію.
   "Что за притча!" подумала Волчиха, перешла Заполевскій оврагъ и увидала у лѣсной опушки, на подсѣкѣ, толпу людей, безмолвно стоявшихъ вокругъ чего-то и слушавшихъ одинъ громкій, повелительный голосъ.
   -- Онъ у ней, значитъ, приставалъ, что-ли? Скажете ли вы толкомъ-то? громко спрашивалъ говорившій.
   -- Это точно, точно! У ней, у самой... поспѣшно отвѣтствовали изъ толпы.-- Да вонъ и она... Васильевна сама идетъ...
   У Волчихи сердце захолонуло.
   Толпа между тѣмъ взволновалась, затерла ее незамѣтно въ середину, скоро выдвинула ее впередъ... Оглянулась Волчиха и увидала погорѣлые, выкорченные пни, вызженную землю, головни, груды сушняка и тутъ же между головнями увидала она окровавленный трупъ... Лучъ мѣсяца скользнулъ по бѣлокурымъ волосамъ, взъерошеннымъ, прилипшимъ къ вискамъ, упалъ на посинѣвшее, искаженное лицо, запятнанное грязью и кровью, палъ на разодранную, сѣрую поддевку и на пеструю ситцевую рубаху... Упалъ блѣдный мѣсячный лучъ и на полуоткрытые потухшіе глаза -- и глаза мертвеца при этомъ мгновенномъ, бѣгломъ освѣщеніи, словно моргнули... Дохнулъ вѣтерокъ -- заколыхалась высокая, сочная осока и бросила тѣнь на страшные глаза, тѣнь качнулась и побѣжала по блѣдному лицу...
   Нѣсколько секундъ Волчиха стояла недвижима, какъ статуя. Точно прикованная какими-то чарами, но могла она оторвать своихъ глазъ отъ трупа. Волчиха на мгновенье застыла, замерла... Передъ ней, у ногъ ея лежалъ Александръ бездыханенъ, съ перерѣзаннымъ горломъ...
   Волчиха очнулась, повела глазами и уставилась на Косматаго, который стоялъ насупротивъ ея у трупа.
   -- А-а, дьяволъ! Это ты его... ты!.. съ сосредоточенною ненавистью вскрикнула Волчиха, задыхаясь отъ злобы и отчаянія.-- Это ты!..
   Въ этотъ моментъ Волчиха забыла, что своими словами она прокладывала Митюхѣ путь дальній, отдавала его въ руки нещадныхъ враговъ, давно уже точившихъ на него зубы, посылала его въ каторгу, лишала верейкинскій міръ заступника и борца... Но вдругъ все это мелькнуло передъ ней...
   Отъ ужаса при этой мысли, въ отчаяніи при видѣ убитаго, она застонала и безъ чувствъ повалилась на обозженную землю.
   Близко гдѣ-то въ кусту малинника проснулась птичка и чирикнула, за лѣсомъ кто-то гаркалъ свою буренушку, въ лѣсу кто-то аукнулся...
   Становой приказывалъ вязать и везти Волчиху и Косматаго, а самъ шелъ къ своему тарантасу...
   Толпа молча разступалась...

П. Засодимскій.

"Дѣло", No 12, 1868

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru