Засодимский Павел Владимирович
Старый дом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СТАРЫЙ ДОМЪ.

(Повѣсть).

I.
Хозяева.

   Домъ, о которомъ я пишу, былъ очень почтенный, старый, деревянный домъ. Стоялъ онъ въ одномъ изъ глухихъ закоулковъ большого губернскаго города Мутноводска. Его, когда-то крашеная кровля полиняла; обшитыя тесомъ стѣны его посѣрѣли. Крылечко расшаталось. Одна половинка воротъ, давно уже сорвавшись съ петель, лежала на землѣ, и въ грязную пору служила, какъ-бы мостикомъ для перехода съ крыльца на тротуаръ; другая-же половинка воротъ при вѣтрѣ въ ненастные, осенніе вечера скрипѣла до того жалобно, что Волчекъ -- старый, дворовый песъ -- въ тѣ вечера вылъ безотраднѣе обыкновеннаго. Кругомъ дома разросся большой, совсѣмъ заглохшій садъ. Заборъ, отдѣлявшій его отъ дороги, сгнилъ, мѣстами полегъ въ садъ, мѣстами низко поклонился улицѣ, да такъ и остался въ этой печальной, покорной позѣ. Густою, сочною травою заросшій садъ, представлялъ раздольное приволье для лягушекъ. Ихъ кваканье по лѣтнимъ вечерамъ особенно громко раздавалось въ дальнемъ углу сада, по берегамъ зацвѣтшаго пруда. Вѣтви старыхъ, бѣлостволыхъ березъ были покрыты темными грачевьими гнѣздами, сизоголовые обитатели которыхъ весь день, съ утра до ночи, своимъ неугомоннымъ, безтолковымъ карканьемъ оглашали садовыя аллеи... Этотъ старый домъ и садъ съ зацвѣтшимъ прудомъ и съ налегшими заборами уже втеченіи двадцати лѣтъ нанимала подъ постой у городского головы вдова коллежскаго регистратора, Матрена Васильевна Коробова.
   Матрена Васильевна была женщина далеко не богатая. Прежде, говорятъ, у нея водились большія деньги; но, пожелавъ разбогатѣть разомъ, въ одно прекрасное утро она ухлопала все до ниточки. Матрена Васильевна, было, покачнулась, но устояла: шквалъ пронесся благополучно. Благодаря своей энергіи, работящей натурѣ, она съумѣла обратить себѣ на пользу самыя, повидимому, неблагопріятныя обстоятельства и кое-какъ опять крѣпко стала на ноги. Людей слабыхъ, поддающихся горю, покорно клонящихъ голову передъ бѣдой, Матрена Васильевна обзывала "мямлями". Про нее можно было сказать: "вотъ человѣкъ отъ міра сего"!.. Она, какъ женщина практичная, прекрасно умѣла на обухѣ рожь молотить и не могла понять тѣхъ, кто оказывался слишкомъ разборчивымъ въ средствахъ для достиженія цѣли. Женщина далеко не злая, она, тѣмъ не менѣе, въ крайнемъ случаѣ, необинуясь, столкнула-бы съ своей дороги каждаго, кто вздумалъ-бы загораживать ей путь. Спихнувъ ближняго, отъ пожалѣла-бы его болѣе или менѣе искренно, даже всплакнула-бы, а затѣмъ все объяснила-бы необходимостью.
   Дочь простого деревенскаго священника, едва смыслившая писать цифры и вовсе неумѣвшая ни читать, ни писать, словомъ, почти неполучившая никакого образованія, Матрена Васильевна поражала ясностью, послѣдовательностью и прямотой своихъ сужденій. Если бы она родилась мужчиной и нѣсколько при иныхъ условіяхъ, если-бы наука, давъ ей необходимыя знанія, разширила ея умственный кругозоръ, изъ нея, вѣроятно, вышелъ-бы недюжинный общественный дѣятель.
   .На иждивеніи-же Матрены Васильевны жила и ея младшая сестра...
   Анна Васильевна Кремнева овдовѣла лѣтъ десять тому назадъ. Ея покойный мужъ, чиновникъ губернскаго правленія, не оставилъ ей ни гроша. При жизни его домъ являлся полною чашей: всего было вдоволь. Гостьба, вечеринки -- то и дѣло. Анна Васильевна, вырвавшись замужъ, захотѣла пожуировать, побарствовать. Затхлое пансіонское воспитаніе и затхлая родная среда намѣтили ей въ жизни лишь одинъ идеалъ "пожить барыней". Такъ и жила она съ мужемъ хорошо и весело. Умеръ мужъ, Анна Васильевна поплакала и съ дѣтьми и со всѣмъ своимъ скарбомъ переѣхала на сестрины хлѣбы, подъ сестринъ кровъ. Про Анну Васильевну люди говорили, что она жила для дѣтей. Какъ женщина не старая, она еще могла-бы выйдти замужъ за такого человѣка, который-бы "обезпечилъ ее", наконецъ, просто, могла-бы пріискать себѣ друга; но она не дѣлала ни того, ни другого. Все это она сама и добрые люди приписывали ея самоотверженной любви къ дѣтямъ. Злые-же языки болтали иное. Одни, напримѣръ, утверждали, что замужъ ей выходить -- лѣнь, какъ лѣнь лишній разъ палецъ о палецъ ударить; другіе-же говорили, что она представляла собою не очень лакомый кусокъ: всегда какая-то полусонная, забитая...
   Сынъ ея, Василій, во все время гимназическаго ученья жилъ въ семействѣ ея крестнаго отца, на счетъ котораго и Анна Васильевна попала когда-то жъ пансіонъ. Дочка-же Соня оставалась съ матерью у тетки и также посѣщала гимназію.
   Живой контрастъ представляла Матрена Васильевна со своею младшей сестрой. Одна тѣлосложенія атлетическаго, сильная, здоровая, съ рѣзкими, рѣшительными манерами, всегда бодрая, дѣятельная, съ голосомъ громкимъ, повелительнымъ -- выглядѣла совершенно матроной. Другая-же слабая, болѣзненная и, вѣроятно, вслѣдствіе того, лѣнивая, съ нерѣшительной поступью, хилая, тщедушная -- напоминала собой тѣ жалкія, чужеядныя растенія, которыя никогда не могутъ жить самостоятельно. Одна была способна къ кипучей, широкой и упорной дѣятельности въ видахъ достиженія одной извѣстной цѣли. Другая-же безъ руководителей во всю жизнь неступила шагу. Впрочемъ, иногда и съ Анной Васильевной происходило нѣчто странное: повидимому, безъ всякой причины, она вдругъ начинала соваться изъ угла въ уголъ съ такимъ тревожнымъ, озабоченнымъ видомъ, какъ будто-бы дѣлая великія дѣла, при чемъ отъ дѣла не бѣгала, но и дѣла не дѣлала. Въ мірѣ для нея, словно, подручной работы не находилось. Къ искреннему своему сожалѣнію, Анна Васильевна не умѣла обдѣлывать свои дѣлишки. За то она была способна ждать и терпѣть, какъ никто. Она могла негодовать въ высшей степени благородно; она могла говорить хорошія и до крайности жалкія слова, могла сокрушаться, плакать, много плакать. Дать-же отпоръ гнетущей дѣйствительности, оказать какое-бы то ни было активное сопротивленіе было внѣ ея силы. Разъ или два, быть можетъ, въ жизни видали Матрену Васильевну пріунывшею, сидящею сложа руки. Для Анны-же Васильевны сидѣть пригорюнившись стало обычною позой. И въ этой унылой, скорбной позѣ, отзывавшейся полнѣйшею безпомощностью, отражался весь ея жалкій, дряблый характеръ, отражался весь человѣкъ.
   Вслѣдствіе такого радикальнаго несходства въ характерахъ между сестрами неминуемо должны были происходить частыя размолвки. И размолвки, дѣйствительно, происходили при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ. При этомъ должно замѣтить, что когда Анна Васильевна перебиралась на житье къ сестрѣ, та отнюдь не воображала, что Аннушка поселяется у нея навсегда. Старуха, судя по себѣ, думала, что сестра, какъ женщина молодая, неопытная, сбитая съ ногъ неожиданною смертью мужа, хочетъ осмотрѣться, поодуматься, а затѣмъ уже предприметъ что-нибудь, встанетъ на ноги, станетъ жить сама по себѣ. Помочь же человѣку, дать ему вздохъ перевести, ободрить, словомъ, сдѣлать доброе дѣло Матрена Васильевна была никогда не прочь, лишь-бы то доброе дѣло не вышло на пагубу ей самой. Между тѣмъ, Анна Васильевна предпринимать ничего не думала: жить у "добрѣйшей сестрицы" подъ крылышкомъ, какъ за каменной стѣной, казалось ей, по сердечной наивности, самымъ подходящимъ дѣломъ. Старуха, видя, что Аннушка что-то долго не приходитъ въ себя, старалась сначала темными намеками дать ей понять, что "пора-бы Аннушкѣ приняться за что-нибудь", что "у Аннушки кромѣ рта и брюха еще руки есть". Аннушка все слушаетъ, да и ухомъ не ведетъ, словно, не про нее и рѣчь заводится. Отъ добра добра не ищутъ, а Аннушкѣ было и такъ спокойно. Наконецъ, Матрена Васильевна смекнула, что Аннушкинъ ротъ прямо разсчитываетъ на ея крѣпкія руки. "Не къ добру она, голубушка, помалчиваетъ; не даромъ этакъ притихла", подумала старуха. Послѣ такого открытія объясненія послѣдовали уже не обиняками, а напрямикъ.
   -- Удивляюсь! Удивляюсь я тебѣ, сестра, говоритъ Матрена Васильевна, не то съ соболѣзнованіемъ, по то съ досадой, взглядывая на Аннушку.-- Такая ты еще молодая, а ничего о себѣ не подумаешь... Ты, точно, не видишь, что я бьюсь этакъ -- сидишь себѣ! Да я-бы въ твои годы... гм! Да пошла-ли-бы я на твоемъ мѣстѣ къ роднымъ жить? Стала-ли-бы я сидѣть сложа ручки? Да не приведи меня, Господи!... Вонъ, у меня дѣти взрослыя, слава Богу -- зовутъ, зовутъ меня. А я развѣ къ нимъ пойду на хлѣбы, когда сама еще работать могу? Къ нимъ-ли идти, въ богадѣльню-ли -- все едино... Да наплевать! Съ чего это я пойду туда? Лучше каменье идти разбивать. Хоть и говорятъ: хлѣбъ-соль ѣшь, а правду-рѣжь... да все это -- чепуха! Нѣтъ! Чей хлѣбъ ѣшь, тому и въ глаза смотри! А этого-то, вотъ, я и не хочу... въ глаза-то никому и не хочу смотрѣть... Вѣдь, люди даромъ кормить не станутъ, сейчасъ надъ тобой и власть возьмутъ... Такая ужъ у нихъ повадка. А я власти-то надъ собой и не хочу. Знаю я: какова она. Помню я, какъ батюшка-то покойный помыкалъ всѣмъ домомъ. Муженекъ, царство ему небесное, тоже не мало покомандовалъ... Нѣтъ! Лучше плохой кусокъ, да свой...
   -- Да я развѣ у васъ, сестрица, безъ дѣла сижу? замѣчаетъ, бывало, Аннушка, намекая на то, что, вѣдь, и она такъ-же изъ угла въ уголъ суется.
   -- Ахъ, полно, полно! Какое тутъ дѣло, прости Господи! перебиваетъ ее старуха.-- Прежде управлялась-же я одна, управлюсь и теперь... А тебѣ нужно дѣло настоящее, заправское... А то, вѣдь, право, мнѣ тошно смотрѣть на тебя... Охи, да вздохи, да цыгарки -- только и есть!
   Анна Васильевна хнычетъ, принаряжаетъ свою смазливенькую Соню и, уныло пригорюнившись, принимается за папиросу. Дѣло-же попрежнему изъ рукъ у нея валится. Старуха ворчитъ, а Анна Васильевна то плачетъ, то суется изъ угла въ уголъ, то лежитъ на постели, вспоминая свое прежнее хорошее житье и мечтая о томъ, какъ пойдетъ она по улицѣ и вдругъ найдетъ бумажникъ, туго набитый сотенными ассигнаціями. Живо представлялся ей этотъ бумажникъ... такой большой, изъ англійской зеленой кожи, вотъ точно такой, какъ былъ у мужнинова братца! Мечты вели ее на хорошую квартиру, съ прекрасною, мягкою мебелью, вели въ пріятное общество, вели еще дальше, въ какія-то неясныя, туманныя дали...
   -- Ахъ, Аннушка! Какъ не наскучитъ тебѣ день-деньской на постели валяться? ворчитъ, между тѣмъ, старуха.
   Ее раздражали и унылыя позы, и поминутныя папироски, и ни къ чему путному неведущія слезы, и все это безшабашное бездѣлье. Столкновенія происходили чуть не ежедневно. Но Анна Васильевна въ ту пору была еще молода: ворчанье сестры, ея соболѣзнованіе и досада, перешедшія въ явное презрѣніе, больно язвили ея сердце. Принялась она, наконецъ, по совѣту добрыхъ людей искать себѣ работы. Ничто ne выгорало. Тутъ-то, при столкновеніи съ дѣйствительностью, и оказалось, что институтское образованіе не дало ей ничего дѣльнаго, а дало только бездну ни къ чему непригоднаго хлама. Содержать себя какимъ-либо рукодѣльемъ она и подумать не могла. И вотъ, заручившись лишь кое-какими отрывочными званьями изъ французскаго языка, пустилась Анна Васильевна искать уроковъ. Выпало, было, мѣсто гувернантки въ отъѣздъ, такъ жаль было Соню одну оставить; другое мѣстечко нашлось -- жалованья оказалось недостаточно. Помѣталась Анна Васильевна изъ стороны въ сторону, да такъ ни съ чѣмъ и осталась... Невѣроятныхъ усилій стоило ей сломить свою неподвижность, нарушить свой лѣнивый, полудремотный покой и начать, по совѣту тѣхъ-же добрыхъ людей, слушать лекціи въ повивальной школѣ, которая, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, была устроена въ ихъ городѣ. "Авось, мнѣ, какъ повитухѣ, дѣло найдется"! разсуждала Анна Васильевна.
   -- Ну, слава тебѣ, Господи! Надумала-таки, наконецъ, говорила со вздохомъ Матрена Васильевна, видя Аннушку за книгой.
   Аннушка кое-какъ прослушала курсъ, получила дипломъ -- и все-таки ни съ мѣста. И акушерская практика не давалась ей. То она практику пропуститъ, прогуляетъ, то по болѣзни на пойдетъ на зовъ, то обманутъ ее паціенты, пообѣщаютъ дать ей за трудъ "ужо, послѣ", и не дадутъ, а то выложатъ ей нѣсколько копѣекъ. Напрасно надѣялась Матрена Васильевна, что теперь, по крайней мѣрѣ, Анпушкинъ ротъ перестанетъ претендовать на подачку изъ ея рукъ. Напрасно ждала она два года, смиряла себя, старалась быть съ сестрой помягче, поласковѣе. Когда-жъ ея надежда снова рушилась, она стала злиться пуще прежняго...
   -- Что ты, Аннушка, за человѣкъ такой! Право... говоривала она сестрѣ.-- Меня, вотъ, ничему не научили, а живу-же я сама по себѣ, да и наступать на себя не даю. Безъ мужа двадцать лѣтъ маячу... И не боюсь, не пропаду, хоть и еще проживу столько-же. А тебя въ пансіонѣ и французскому-то и всякимъ мудростямъ учили... Въ школѣ опять была... Да я-бы, кажется, съ твоимъ ученьемъ что подѣлала -- страсть!
   При этомъ Матрена Висильевна хлопала по столу рукой. И можно было въ тѣ минуты повѣрить ей. Анпушкѣ-же, послѣ двухлѣтняго затишья, вдвое непріятнѣе показались нападки сестры.
   -- На мужа столько лѣтъ работала, рукъ не покладая, разсуждала старуха въ минуты досады.-- Мало-ли покойникъ денежекъ моихъ, трудовыхъ, кровныхъ -- прокучивалъ! Царство ему небесное, свѣтлый покой... На дѣтей тоже поработала -- ой, ой какъ! А теперь, вотъ -- Господь подъ старость привелъ -- изволь еще работать на сестрицу, да на племянненку! Весь вѣкъ на другихъ работай! Знай себѣ только руки мозоль, знай грудь надсажай! Для меня, не бойсь, никто еще на маково зернышко не поработалъ. Ни единой росинки я еще не видала ни отъ кого въ жизнь свою. За что-же это мнѣ-то маяться для другихъ -- до могилы маяться этакъ?...
   Обидно было старухѣ. А Аннушкѣ казалось, что все такъ и быть должно, что сестрицы руки должны для нея работать, а сестра можетъ за то, отъ поры до времени, ее поругивать всласть. Съ теченіемъ-же времени Аннушкѣ стало думаться, что она имѣетъ полнѣйшее право полагаться на сестрины крѣпкія руки, а что сестра ругаться -- вовсе не въ правѣ. "И какое-же у нея жесткое сердце! раздумывала она не однажды о своей сестрѣ, лежа у себя на кровати.-- Вотъ что значитъ грубое воспитаніе! Вѣдь страшно послушать, какъ она ругается... И что я ей сдѣлала? Чѣмъ я передъ ней провинилась? Развѣ я виновата, что у меня ничего своего нѣтъ? Что-же мнѣ дѣлать, если я ужь такая несчастная: все мнѣ не удается, что ни задумаю! Мнѣ развѣ пріятно самой такъ жить? Кто-жь добру не радъ? Ахъ, не знаетъ она, что каждое ея слово грубое меня, какъ ножемъ,. по сердцу рѣжетъ... Да что-же мнѣ дѣлать-то? Воровать, въ самомъ дѣлѣ, что-ли идти?.. Охъ горекъ, горекъ ея хлѣбъ..." И такъ, бывало, бѣдная размучитъ себя, что даже заплачетъ... Мало по малу она стала считать себя мученицей. Убѣдившись-же въ своей невинности, но не выходя изъ-подъ зависимости, она уже стала смѣлѣе перебраниваться съ сестрой. Матрена Васильевна уже не разъ гнала ее, ссылаясь на то, что ей становится не подъ силу содержать сестру. Анна Васильевна все сбиралась куда-то уѣхать и переѣзжала только со стула на кровать и обратно. Теперь одна надежда свѣтилась ей въ жизни. Ужо подростутъ дѣтки!.. Соня училась въ гимназіи изрядно, т. е. уроки твердила обстоятельно. Изъ дѣвочки въ близкомъ будущемъ обѣщала выйдти очень недурненькая дѣвушка, съ прекрасными темными глазками, съ роскошно развитою грудью. Хорошая будетъ невѣста... Сынъ учится въ гимназіи, получаетъ похвальные листы. По всѣмъ соображеніямъ, изъ него можетъ выйдти человѣкъ, т. е. порядочный чиновникъ...
   Анна Васильевна очень любила дѣтей -- это всѣ знали. "Вотъ кончитъ Вася въ гимназіи, поступитъ на службу -- тогда ужь я отдохну", раздумывала она иногда послѣ ссоръ съ сестрицей. Соня, не смотря на свои пятнадцать лѣтъ, была такъ-же себѣ на умѣ. "Кончалъ-бы Вася скорѣе... развязались-бы мы тогда съ теткой, зажили-бы припѣваючи", разсуждала дѣвочка. Добрые знакомые такъ-же повторяли хоромъ:
   -- Погодите, Анна Васильевна! Вотъ, дастъ Богъ, сынокъ кончитъ, не оставитъ васъ... успокоитъ. Господь пошлетъ вамъ за ваше терпѣнье...
   Только одна тетка молчала, не высказывалась... А время все голо да шло. И такъ протекло много лѣтъ въ ожиданьяхъ, въ мечтахъ и перебранкахъ... Василій Кремневъ сдалъ выпускной экзаменъ и, получивъ желанный дипломъ, отправился на мѣсяцъ къ товарищу въ деревню. Около этого времени мечты съ удвоенною силой закружились въ головѣ Анны Васильевны. Мать обращала уже взоры по направленію къ гражданской палатѣ, на что она имѣла достаточныя причины. Соня въ сношеніяхъ съ теткой стала къ тому времени рѣзче, неуступчивѣе, на что и она такъ-же имѣла достаточныя основанія. Хотя тетка, обыкновенно, обращалась съ нею по-людски, разумѣется, настолько, насколько въ состояніи обращаться по-людски человѣкъ, изо дня въ день непосильно трудящійся, бьющійся какъ рыба объ ледъ, вслѣдствіе, чего вѣчно раздраженный. Но дѣвочка, слыша постоянные упреки, обращенные къ ея матери, видѣла въ теткѣ врага, котораго, впрочемъ, до поры до времени нужно было держаться. Перспектива близкаго освобожденія, ожиданіе братниной помощи -- ободрили Соню.
   А Василій Кремневъ, между-тѣмъ, не чая не гадая, что ближніе уже расчитываютъ на его особу, ходилъ въ раздумьи по берегу житейскаго моря, пріискивая мѣстечко, откуда ему было-бы поудобнѣе броситься въ это опасное море и плыть. Мы это море называемъ опаснымъ; Кремневу оно не казалось такимъ. Оно представлялось ему такимъ спокойнымъ, такимъ тихимъ. А тамъ далеко -- на горизонтѣ заря занималась, золотыя облачки проносились по небу и все -- земля и небо -- сулило для юноши прекрасные дни. Правда, Кремневъ иногда напѣвалъ:
   
   "Нелюдимо наше море;
   День и ночь шумитъ оно.
   Въ роковомъ его просторѣ
   Много бѣдъ погребено"...
   
   Но юноша пѣлъ, какъ птичка, не придавая глубокаго значенія зловѣщимъ словамъ поэта...
   

II.
Жильцы.

   Матрена Васильевна жила тѣмъ, что держала жильцовъ "со столомъ". Характеристика жильцовъ необходима, такъ-какъ старый домъ составлялъ какъ-бы особенный, отдѣльный міръ. У стараго дома были свои радости, свое горе, свои -- ему лишь одному близкіе -- интересы. Каждый изъ жильцовъ жилъ своею жизнію, а всѣ жизни подъ крышею стараго дома составляли какъ-бы нѣчто цѣлое и нераздѣльное... Жидкія березы, которыя росли передъ окнами стараго дома, гораздо болѣе отдѣляли его отъ остального міра, чѣмъ-то могло показаться на первый взглядъ. Домъ былъ довольно обширный; длинный, полуосвѣщенный корридоръ дѣлилъ это на двѣ части. Изъ корридора вели двери въ комнатки жильцовъ.
   Въ ближайшей отъ входа комнатѣ жилъ старикъ, отставной надворный совѣтникъ и кавалеръ, Степанъ Андреевичъ Трынкинъ. Совѣтникъ отличался необычайною дисциплиною въ жизни. Во всѣ времена года безъ различія онъ, напримѣръ, поднимался съ постели въ одно время; въ положенный часъ выходилъ онъ изъ дома и дѣлалъ визиты знакомымъ; въ извѣстный-же часъ возвращался онъ домой и на весь корридоръ глухимъ басомъ хрипѣлъ:
   -- Мавра! Мавра! Обѣдать, обѣдать!..
   Если-же къ положенному времени, т. е. къ тремъ часамъ, обѣдъ не поспѣвалъ, то Степанъ Андреевичъ выходилъ уже изъ себя и самымъ основательнымъ образомъ оралъ:
   -- Кушать! Баринъ кушать хочетъ!..
   Его крики всегда очень раздражали хозяйку, а жильцы говорили про себя:
   -- Ужо три часа... Степанъ Андреичъ кричитъ...
   Совѣтникъ выходилъ по вечерамъ гулять такъ-же постоянно въ одно время и возвращался ровно въ девять часовъ. Онъ имѣлъ еще обыкновеніе каждый вечеръ производить гимнастическія упражненія. Для того разстилалъ онъ на полу коверъ, снималъ съ себя лишнія одежды и начиналъ весьма добросовѣстно прыгать, скакать и кувыркаться. Кувырканье продолжалось до тѣхъ поръ, пока обильный потъ не орашалъ худощаваго лица кавалера. Жильцы долго не знали за своимъ степеннымъ совѣтникомъ такихъ проказъ: онъ всегда такъ старательно замыкалъ свою дверь. Они, пожалуй, и вовсе-бы не узнали этого, еслибы Мавра, однажды, не подсмотрѣла въ дверную щель гимнастическихъ упражненій Степана Андреевича. Увидавъ его длинную, тощую фигуру, всю въ бѣломъ, прыгающую на подобіе теленка, Мавра, сначала, почему-то испугалась, потомъ-же фыркнула, пошла и разсказала жильцамъ о всемъ видѣнномъ... Когда совѣтникъ, бывалъ раздраженъ или-же ощущалъ большее противъ обыкновеннаго довольство, онъ выходилъ въ корридоръ въ халатѣ и большими шагами, мѣрно, прямо, словно аршинъ проглотивъ, прогуливался взадъ и впередъ. Лѣтомъ, по причинѣ жаровъ, онъ позволялъ себѣ показываться въ корридоръ въ легкомъ, бѣломъ одѣяніи, при чемъ все дамское населеніе стараго дома, за исключеніемъ Мавры, обыкновенно, куда-то скрывалось.
   -- Степанъ Андреичъ гулять вышли! сообщали въ такихъ случаяхъ другъ другу дамы.
   По вечерамъ иногда къ Степану Андреевичу являлась какая-то таинственная особа, всегда плотно закутанная въ сѣрый клѣтчатый платокъ. Побывъ у кавалера узаконенное время, особа удалялась, а Степанъ Андреевичъ, какъ-бы, повеселѣвъ послѣ ея визита самымъ невиннымъ образомъ напѣвалъ сквозь зубы пѣсню.
   Такими, болѣе или менѣе, отрывочными фактами ограничивались всѣ свѣденія жильцовъ о надворномъ совѣтникѣ и кавалерѣ. Хозяйка знала его за исправнаго плательщика, за коимъ гроша мѣднаго не пропадало; Мавра знала его за квартиранта нрава немного горячаго. Его сношенія съ живущими ограничивались только тѣмъ, что, идя, бывало, по неосвѣщенному корридору и заслышавъ впереди себя шаги, Степанъ Андреевичъ внушительно вѣщалъ: "держи правѣй!" Болѣе-же тѣсныхъ сношеній съ жильцами онъ не завязывалъ.
   Vis-à-vis съ комнаткою кавалера, въ такъ-называемой залѣ, жили два братца Свистулькины, Касьянъ и Васьянъ -- большіе шутники и "востроумцы", юноши, до того похожіе другъ на друга, что отличать ихъ можно было только потому, что Касьянъ для важности выпячивалъ грудь впередъ, а Васьянъ былъ нѣсколько сутуловатъ. Свистулькины, какъ народъ въ высшей степени общежительный и веселый, были знакомы со всѣми жильцами. Жильцы также въ свою очередь знали Свистулькиныхъ и принимали въ нихъ болѣе или менѣе живое участіе. Старшему изъ нихъ, Васьяну, считали 17, а младшему, Касьяну -- 16 лѣтъ. Служили они въ мѣстномъ банкѣ, носили сорочки съ вышитою грудью и много напоминали собой маріонетокъ. Внѣ службы, дома, они пѣли, играли на всевозможныхъ инструментахъ, выкрикивали пѣтухомъ, лаяли по собачьи, мяукали, свистали. Дверь въ ихъ комнату оставалась всегда растворенною настежь. Гости ежеминутно приходили и уходили. Знакомые звали братьевъ Орестомъ и Пиладомъ.
   Рядомъ съ кавалеромъ Трынкинымъ обитало совсѣмъ таинственное существо. Это существо называлось "молчаливымъ жильцомъ". Было извѣстно только одно, что жилецъ служитъ въ одной купеческой конторѣ. Рано уходилъ онъ изъ дома, поздно возвращался. Долго за полночь иногда слышно было, какъ "молчаливый жилецъ", замкнувшись въ своей комнаткѣ, стучалъ въ тактъ косточками щетовъ. О немъ знали еще менѣе, чѣмъ о совѣтникѣ. Съ виду жилецъ былъ сумраченъ и угрюмъ. Анна Васильевна, впрочемъ, почему-то думала, что онъ "высокаго ума человѣкъ" и притомъ "философъ". Хозяка-же на распросы жильцовъ о немъ лаконически отвѣчала:
   -- Платится хорошо. На счетъ этого грѣхъ пожаловаться... А больше не знаю, ничего не знаю...
   Vis-à-vis съ "человѣкомъ высокаго ума" пріютилась "птичка божья", такъ называли жильцы Зинаиду Александровну, хорошенькую, молодую дѣвушку (безъ фамиліи). Сравненіе жилицы съ птичкой божіей, впрочемъ, было не совсѣмъ вѣрно. Правда, Зиночка любила пѣть и пѣла съ утра до ночи, на что, пожалуй, не всякая птичка способна. Разница-же заключалась въ томъ, что птичка, хотя ни сѣетъ, ни жнетъ, ни въ житницы не собираетъ, но за то сама гнѣздо себѣ вьетъ, кормъ сама себѣ ищетъ -- иногда даже съ опасностью жизни. А Зиночка живетъ безъ заботъ, безъ труда, а сыта бываетъ и даже новыя мантильки заводитъ, по милости щедротъ одного богатаго барина, состоящаго при ней въ качествѣ благодѣтеля... Исторія Зинаиды Александровны въ томъ видѣ, какъ она разсказывалась ею самою, являлась полною всякихъ фантастическихъ страховъ и несообразностей, чѣмъ-то въ родѣ: "не любо не слушай,-- врать не мѣшай". Тутъ были и гонители-мучители, и желѣзные запоры, и жинихъ, и бѣгство, и муромскіе разбойники... Въ дѣйствительности-же дѣло оказывалось проще...
   Итакъ, Зиночка пѣла. Ея громкое пѣніе, хохотъ и смѣхъ оглашали старый домъ во всѣ часы дня и ночи, отъ чего, впрочемъ, старый домъ не развеселялся, а по прежнему продолжалъ, какъ будто, задумчиво прислушиваться къ совершавшейся въ немъ жизни. "Приходи ко мнѣ, милая крошка!" пѣла Зиночка, но къ ней приходила не крошка, а вваливался ея тучный благотворитель. Тогда птичка замолкала и въ клѣткѣ ея становилось тихо. Молодая, красивая Зиночка разыгрывала въ старомъ домѣ роль Сирены. Ея живые, бойкіе глазки дарили рублемъ старца и юношу; отъ слишкомъ-же любопытнаго взора закрывали ихъ темныя, бархатистыя рѣсницы. Но у одного смертнаго, проходившаго мимо дверей ея свѣтелки, томно билось и замирало сердце...
   Рядомъ съ "молчаливымъ жильцомъ", такъ-сказать, господствовалъ "главный жилецъ", Семенъ Ивановичъ Налимовъ. Это былъ человѣкъ небольшого роста, съ старообразной, полинявшей физіономіей. Семенъ Ивановичъ находился въ старомъ домѣ на особенномъ положеніи, не въ примѣръ прочилъ. Хозяйка въ минуту жизни трудную прибѣгала къ нему за деньгами; жильцы обращались къ нему за совѣтомъ и со всевозможными просьбами. Денегъ онъ давалъ иногда, совѣты -- всегда. Онъ занималъ въ старомъ домѣ мѣсто законодателя, присяжнаго повѣреннаго, судьи, банкира, знахаря, оракула и даже снотолкователя. Прибѣгаетъ, бывало, къ нему жилецъ въ страшныхъ попыхахъ и спрашиваетъ:
   -- Семенъ Иванычъ! Батюшка! Сегодня во снѣ лошадей видѣлъ... къ чему это?
   -- Пѣгихъ? освѣдомляется Семенъ Ивановичъ.
   -- Никакъ нѣтъ... вороныхъ, отвѣчаетъ жилецъ -- самъ трепещетъ.
   -- Большія непріятности будутъ, изрѣкаетъ оракулъ.-- А вы ѣздили на нихъ?
   -- Н-н-нѣ... да! Кажется, какъ будто-бы ѣздилъ... запамятовалъ, впрочемъ...
   -- Гм!.. А то, можетъ, и денежный интересъ... и это бываетъ, задумчиво и какъ-бы про себя произноситъ Семенъ Ивановичъ,
   -- Семенъ Иванычъ! Какъ вы скажете... что мнѣ дѣлать? по обыкновенію, вяло говоритъ Анна Васильевна, входя въ комнату.
   -- Семенъ Иванычъ! Одолжите сургучика, съ шумомъ врываясь, пищитъ "птичка божія".
   -- Семенъ Иванычъ! Нѣтъ ли у васъ до завтра полтинничка? любопытствуетъ хозяйка, показывая изъ-за двери свою почесанную голову.
   Семенъ Ивановичъ даетъ совѣтъ Аннѣ Васильевнѣ, "что ей дѣлать;" одолжаетъ сургучика "птичкѣ божіей"; ссужаетъ хозяйкѣ "полтинничикъ до завтра". Онъ принимаетъ всѣхъ равно съ достоинствомъ, въ потертомъ сѣренькомъ халатикѣ, сидя въ своемъ низенькомъ креслѣ, какъ древне-греческая Пифія на ея классическомъ треножникѣ. Дворникъ считалъ его почти "хозяиномъ" и питалъ даже какое-то благоговѣніе къ его косматой шубѣ и потертой шапочкѣ. Мавра чувствовала къ нему какой-то суевѣрный страхъ. Въ комнатѣ "главнаго жильца" поднимались и рѣшались всевозможные вопросы касательно настоящей и будущей жизни. Здѣсь обсуждались дѣла стараго дома -- его разношерстныхъ жильцовъ и хозяевъ. Здѣсь-же иногда между сестрами происходили генеральныя баталіи и разрѣшались всѣ споры и раздоры. Одинъ бѣжитъ къ Семену Ивановичу подѣлиться радостью, другой горемъ, третій спѣшитъ открыть ему тайну. И въ тѣсной комнаткѣ для всѣхъ, какимъ-то чудомъ, находится мѣсто... Кромѣ Мавры, прислуживавшей всѣмъ жильцамъ, за Семеномъ Ивановичемъ спеціально еще ухаживала Анна Васильевна, да отчасти и Соня. Анна Васильевна сблизилась съ Налимовымъ по двумъ причинамъ: во первыхъ, какъ съ хорошимъ человѣкомъ, во вторыхъ, чтобы имѣть у него нѣкоторое пристанище. По уходѣ "главнаго жильца" на службу, она убирала его комнату: мела, сметала пыль, топила печь. Она уже завѣдывала его бѣльемъ и платьемъ, существенную часть котораго составляли разнообразнѣйшихъ цвѣтовъ и покроевъ халаты. Въ замѣнъ этихъ услугъ Анна Васильевна пользовалась въ комнатѣ уголкомъ, а для Сопи находилось мѣстечко учить уроки. Мать съ дочерью пили у Налимова чай и кофе и почти жили у него безвыходно. "Главный жилецъ" входилъ въ ихъ стѣсненное положеніе, заступался за нихъ передъ теткой, не разъ даже вносилъ за Соню плату въ гимназію, вслѣдствіе чего и сталъ считать себя благодѣтелемъ, и чѣмъ долѣе онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ выше и благочестивѣе казался онъ самому себѣ. Въ качествѣ "благодѣтеля" онъ покрикивалъ и пошумливалъ тамъ, гдѣ и шопотомъ-то, въ сущности, говорить было неочемъ. Въ иную минуту, когда все бѣгало и суетилось за Семеномъ Ивановичемъ, когда все плясало передъ нимъ на заднихъ лапкахъ,-- можно было подумать, что и старый-то домъ не разваливался собственно лишь изъ уваженія къ "главному жильцу".
   Здѣсь должно упомянуть, что корридоръ всѣми жильцами почитался нейтральною почвой. Тутъ сходились тогда жильцы и завязывались между ними, смотря по обстоятельствамъ, болѣе или менѣе оживленные разговоры, въ родѣ того:
   -- Ну что? Вы какъ?
   -- А что? Ничего... А вы?
   -- А я тоже ничего...
   Или:
   -- Заходите-же.
   -- Ладно, забреду... А вы?..
   -- Какъ-же, какъ-же! Припремъ...
   Подобные разговоры разнообразились до безконечности и доставляли, повидимому, жильцамъ не малое утѣшеніе при ихъ однообразной жизни. Хозяйка, изъ экономіи, тускло освѣщала корридоръ сальнымъ ночникомъ лишь по большимъ праздникамъ. Поэтому въ длинные зимніе вечера по буднямъ корридоръ имѣлъ въ себѣ много поэтическаго и открывалъ Оресту и Пиладу полнѣйшій просторъ для совершенія различныхъ экскурсій. Тутъ происходили таинственныя странствованія, мелькала иногда высокая, бѣлая тѣнь надворнаго совѣтника, слышался веселый, задушаемый смѣхъ. Тутъ происходили рукопожатія и поцѣлуи и тому подобныя невинныя шалости.
   Далѣе, между комнатой "главнаго жильца" и хозяйскою половиной стояла пустою маленькая и грязненькая комнатка, въ которой иногда поднимали возню безчисленныя крысы...
   Далѣе простиралась большая, неуклюжая, нѣсколько мрачная пятиугольная комната съ однимъ большимъ итальянскимъ окномъ, выходившимъ на помойную яму. Эта комната занавѣсками и перегородками раздѣлялась на нѣсколько угловъ. Одинъ уголъ служилъ спальней для хозяйки, другой -- ея уборной, третій -- столовой, четвертый -- комнатой для Анны Васильевны съ дочкой. Послѣдній покой былъ тѣсенъ и теменъ, какъ могила, сказалъ-бы я, еслибы только въ могилѣ могло быть столько-же всякаго сора и хлама, какъ въ этомъ покоѣ. Во всѣмъ послѣднемъ отдѣленіи стараго дома милльоны блохъ и другихъ насѣкомыхъ прыгали по всѣмъ направленіямъ, какъ рѣзвые кузнечики въ полѣ лѣтнею порой. Еще далѣе -- вся грязная, съ грудами дровъ и съ кучами угольевъ, помѣщалась кухня. Тутъ стояли безногіе столы, прорванные стулья, на одномъ изъ которыхъ около тридцати минутъ въ сутки сиживала чумазая Мавра, все остальное время бѣгавшая, высуня языкъ. Съ кухней погруженной въ грязь и зловоніе, Мавра представляла удивительную гармонію.
   Затѣмъ, если еще упомянуть о Соничкиномъ любимцѣ-сѣромъ котѣ, о дворникѣ Данилѣ и объ его косматомъ Волчкѣ,-- то всѣ жильцы стараго дома будутъ передъ читателемъ на лице.
   

III.
Новый человѣкъ въ старомъ домѣ.

   Былъ удушливый лѣтній вечеръ. Темныя облака низко ходили по небу. Бѣлостволыя березы въ саду стояли тихо, неподвижно, какъ въ заколдованномъ снѣ.
   Въ этотъ вечеръ Василій Кремневъ, съ палкой въ рукѣ и съ узелкомъ подъ мышкой, направлялъ свои стопы къ старому дому. Сѣрый домъ хмуро поглядѣлъ на юношу длиннымъ рядомъ своихъ грязныхъ, разувѣченныхъ оконъ. Подслѣповатый Волчекъ, помахивая хвостомъ, шелъ на встрѣчу къ Кремневу. Юноша погладилъ его и сталъ всходить на крыльцо по шаткимъ, скрипучимъ ступенямъ. "Иди, иди'" трещали подъ его ногами половицы. "Иди, другъ! Иди!" скрипѣла дверь на своихъ ржавыхъ петляхъ. А когда юноша съ силою дернулъ звонокъ,-- колокольчикъ явственно забренчалъ на весь домъ: "Пришелъ! Пришелъ!" Мать обнимаетъ и цѣлуетъ сына и, пользуясь удобнымъ случаемъ, льетъ слезы въ свой носовой платокъ. Бѣжитъ тетушка и еще издали кричитъ: "А вотъ онъ! Вишь, какой молодецъ выросъ..." И Соня со своимъ вздернутымъ носикомъ оттопыриваетъ губки и лѣзетъ цѣловаться съ братомъ.
   -- Пріѣхалъ... гм! многозначительно бормочетъ "главный жилецъ", пріотворяя дверь и заглядывая въ корридоръ. Гм! еще многозначительнѣе хнычетъ Семенъ Ивановичъ и углубляется въ свои владѣнія.
   Василію Кремневу въ ту пору, т. е. когда онъ вступалъ въ старый домъ исполнилось восемнадцать лѣтъ. Онъ только-что кончилъ гимназическій курсъ и готовился начать другой курсъ, болѣе головоломный,-- курсъ жизни. Игра его только-что начиналась; она не была еще испорчена ни однимъ дурнымъ ходомъ. Правда, Кремневъ былъ не богатъ ни деньгами, ни опытностью, ни надлежащими практическими знаніями; много у него было за то надеждъ, да сырой, непочатой силы. Мать нарадоваться не могла на него... Кремневъ былъ недуренъ собой: высокій, стройный, съ большими голубыми глазами, съ юношескимъ румянцемъ на щекахъ, словомъ, онъ былъ таковъ, что мы, старики, могли-бы легко на него залюбоваться и вспомнить свое далекое прошлое. Понятно, что мать ухаживала за Васей, какъ за дѣвушкой-невѣстой, пылинки сдувала съ него... Теткѣ онъ такъ-же понравился-и она уже обѣщала подарить ему золотые часы, когда выкупитъ ихъ у закладчика...
   Конечно, тотчасъ-же по прибытіи Кремнева всѣ жильцы уже обсуждали совершившееся событіе.
   -- Слышали? Василій Николаичъ къ намъ совсѣмъ перебрался, говоритъ одинъ жилецъ другому.
   -- Да, да! Ну, вотъ Анна Васильевна дождалась! отзывался жилецъ.-- А вещей-то у него, кажется, не много... съ узелкомъ пришелъ...
   -- Только-то? Гм!.. А видный молодой человѣкъ... высокій и все... Хорошо, говорятъ, кончилъ... Гдѣ-то, вотъ, теперь онъ жить будетъ?
   -- Да тамъ, вѣроятно, гдѣ-нибудь за перегородкой.
   -- Та-а-акъ-съ... соображаетъ жилецъ.
   Хохотъ и грохотъ въ комнатѣ Свистулькиныхъ приняли въ тотъ вечеръ грандіозные размѣры. Зиночка пламеннѣе, чѣмъ когда либо, стонала:
   
   "И вдоль стѣнъ освѣщенныхъ луною
   Я тебя до воротъ провожу".
   
   -- Такъ вы думаете, Семенъ Иванычъ, насчетъ мѣстечка задержки не будетъ? говорила Анна Васильевна въ тотъ-же вечеръ "главному жильцу".
   -- Да, разумѣется... я ужь сказалъ, изрѣкаетъ тотъ.-- Вы только смотрите, Анна Васильевна, онъ у васъ не передовой-ли, не изъ новыхъ-ли какой-нибудь?..
   Глазки Семена Ивановича весело и лукаво смѣются.
   -- Нѣтъ... да... вотъ ужо, отзывается робко Анна Васильевна.
   Она еще сама въ точности не знаетъ: изъ передовыхъ ея сынъ или нѣтъ? Озабоченно смотритъ она въ окно... Анна Васильевна уже знаетъ, что значитъ слово "передовой" на языкѣ ихъ домашняго оракула. Смыслъ очень обширный и многообразный придавался этому слову "главнымъ жильцомъ": подъ нимъ разумѣлся и шелопай, и мазурикъ, и дуралей и вообще всякій, не въ ладъ мыслящій съ нимъ, съ Семеномъ Ивановичемъ. Значитъ, было о чемъ призадуматься любящей матери, ждущей отъ сына всякихъ благъ. Она рѣдко видала Васю за послѣднее время и поэтому не могла слѣдить за тѣмъ направленіемъ, по какому слѣдовало его развитіе. О сынѣ она знала лишь одни общія мѣста, въ родѣ того, напримѣръ, что онъ "уменъ, прилеженъ, добръ, не воръ, но разбойникъ" и т. п.
   Вася, между-тѣмъ, отдыхалъ съ дороги. Ему отвели на первое время для помѣщенія стоявшій въ столовой диванъ, много напоминавшій своею мрачною фигурой древнія египетскія гробницы. Границей владѣній новоприбывшаго должна была служить простая геометрическая линія, мысленно проведенная отъ одного до другого угла безчисленныхъ перегородокъ. Неудобно было отдыхать Кремневу. Онъ видѣлъ, какъ мимо него проскользнула въ кухню молодая особа съ розовыми щечками, съ бойкими глазками, пощебетала тамъ съ Маврой и, бросивъ украдкою косой взглядъ на юношу, удалилась тѣмъ-же путемъ. Послѣ того тетка принялась изъ-за чего-то "считаться" съ Маврой.
   -- Чортъ ты этакой! Такъ, вотъ, тебѣ голову-то и проломила-бы насквозь, кричала Матрена Васильевна.-- Вѣдь десять лѣтъ я такъ съ тобой мучаюсь! Боже ты милостивый! Что это за напасть такая!.. Да убирайся ты къ чертямъ отъ меня! Провались ты!..
   -- Чего орешь-то, какъ полоумная? внушительно говоритъ Мавра, посматривая на хозяйку.-- Жильцовъ-то всѣхъ перепутаешь...
   Оглушительный трескъ слышится изъ комнаты Свистулькиныхъ...
   Вася отдыхаетъ -- не отдыхаетъ...
   Смутно чувствуетъ онъ, что начинаетъ погружаться въ какой-то ему невѣдомый, чуждый міръ. Онъ чувствуетъ, что ему теперь приходится жить общею жизнью со всѣмъ старымъ домомъ, но онъ еще не разпозналъ, чего хочетъ, на что указываетъ ему старый домъ... Въ головѣ Васи еще тѣснятся воспоминанія событій, только-что пережитыхъ имъ: онъ только-что разстался съ тѣснымъ, дружескимъ кружкомъ. Ему видятся знакомыя лица учителей и товарищей, ему слышатся прощальныя рѣчи и пожеланья. Вспоминается ему, какъ въ послѣднее время много говорилось у нихъ въ пріятельскомъ кружкѣ объ университетѣ, о томъ, что каждый мечталъ творить, прослушавъ университетскій курсъ. Съ какимъ почтеніемъ, съ какою тайною тревогой заглядывалъ не разъ Кремневъ, проходя мимо зданія университета, на рядъ его большихъ и свѣтлыхъ оконъ, на его сѣрый, съ колоннами подъѣздъ! Заманчивъ казался для юноши университетъ съ его студенчествомъ, съ профессорами, съ обширными аудиторіями, съ его лекціями. Тамъ, вѣроятно, разрѣшаются тѣ вопросы, которые смутно волнуютъ молодую голову. Тамъ, вѣроятно, укажутъ, что надо дѣлать, покажутъ, куда идти. А головоломные вопросы, иногда очень сильно осаждали Кремнева, какъ и всякаго изъ насъ, господа, въ свое время...
   Надоѣло, наконецъ, Кремневу лежать, пустился онъ бродить по старому дому, по саду, а остатокъ вечера просидѣлъ у "главнаго жильца". Здѣсь міровыхъ вопросовъ не поднимали. Хозяйка играла съ Семеномъ Ивановичемъ въ "акульку" (карточная игра, бывшая въ то время въ большомъ ходу въ старомъ домѣ). Хозяйка проигрывала; жилецъ подтрунивалъ надъ нею. Игроки были сильно заинтересованы и глубокое молчаніе только изрѣдка прерывалось азартными возгласами.
   -- Ну, гдѣ-же вамъ играть со мной? съ мнимымъ презрѣніемъ говоритъ жилецъ.
   -- Да какъ-же, какъ-же! съ непритворною яростью шепчетъ хозяйка.
   Кремневу странно кажется, изъ-за чего люди бьются и злятся.
   -- Вы, Семенъ Иванычъ, противъ меня, должно быть, какое зло имѣете? проговорила, наконецъ, старуха, выходя изъ себя и съ негодованіемъ отодвигаясь на стулѣ.
   -- А то какъ-же? А то развѣ нѣтъ? смущаетъ ее жилецъ. Вѣдь я ужь говорилъ, что въ картахъ я врагъ вашъ! О, о! Да я въ картахъ отца родного не пожалѣю...
   -- Это и видно! со злостью шипитъ хозяйка, мѣча свирѣпые взгляды на Семена Ивановича.
   -- Сыграемте еще, что-ли? предлагаетъ тотъ.
   -- Убирайтесь вы отъ меня со своей "акулькой"!..
   Дверь со стукомъ захлопывается за Матреной Васильевной. Жилецъ усмѣхается и самодовольно поглаживаетъ брюшко. Много разъ уже хозяйка закаивалась не играть съ Семеномъ Ивановичемъ въ "акульку", много портили себѣ крови оба игрока -- и все-таки, почти каждый вечеръ, брались за карты съ приговоркой: "А что, не перекинуть-ли намъ?" Кремневу показалось на первый разъ, что взрослые въ старомъ домѣ уподобляются малымъ дѣткамъ, а серьезные люди походятъ на дурачковъ.
   Странный сонъ привидѣлся Кремневу въ первую ночь, проведенную имъ подъ кровомъ стараго дома... Шелъ онъ, будто-бы, по какому-то топкому болоту, вязъ на каждомъ шагу, запинался за кочки, за сучья, проваливался... Вдругъ, не водалеко отъ него, показался цвѣтущій, зеленый холмъ. На холмѣ стоитъ женщина въ ослѣпительно бѣлой одеждѣ. Онъ уже различаетъ черты ея блѣднаго лица. Лице такое умное, прекрасное, немного строгое. Женщина держитъ въ одной рукѣ горящій факелъ, въ другой -- свѣжую миртовую вѣтвь. Она стоитъ у груды сѣрыхъ камней... Камни грубо навалены одинъ на другой, какъ въ друидскихъ жертвенникахъ. У ногъ женщины валяются желтыя человѣческія кости. Она попираетъ ихъ... Кремневъ чувствуетъ, что онъ утопаетъ въ грязи и тинѣ. Болото тянетъ его внизъ, а онъ все рвется къ зеленому холму. "Куда ты идешь?" спрашиваетъ его женщина. "Къ тебѣ!" отвѣчаетъ юноша. "Немногіе сюда доходятъ!" говоритъ она. "Видишь, какъ ихъ немного здѣсь"... Она отталкиваетъ ногой одинъ желтый черепъ и смѣется такъ тихо и такъ грустно, грустно... "Кто это?" спрашиваетъ юноша. "Это лучшіе... это герои!" отвѣчаетъ женщина. Всѣ они черезъ это болото добились до меня. Всѣ они были женихами; ни одинъ изъ нихъ не сталъ моимъ мужемъ, любовникомъ... Каждый изъ нихъ поочередно палъ мертвымъ въ то самое мгновенье, какъ уже хотѣлъ обнять меня"... "Гдѣ-жь остальные?" спрашиваетъ юноша. "Тамъ! Въ болотѣ, гдѣ и ты будешь"... говоритъ женщина и грустная улыбка играетъ на ея блѣдныхъ устахъ. "Не хочу... захлебываясь въ грязи, шепчетъ юноша.-- Я хочу къ тебѣ... Ты такая прекрасная... Лучше смерть"...-- "Сыграемъ-ка, братъ, лучше въ акульку!" вдругъ раздается надъ нимъ знакомый голосъ. Семенъ Ивановичъ съ колодой засаленныхъ картъ въ рукѣ тянется къ нему въ своемъ сѣромъ халатикѣ, весь мокрый, въ тинѣ и травѣ... "Пусти! Пустите меня къ ней!..." съ отчаяніемъ кричитъ Кремневъ и... просыпается. Сердце его учащенно билось и замирало болѣзненно. Кремневу было тяжело.
   Съ той ночи еще однимъ жильцомъ болѣе сталъ насчитывать въ себѣ старый домъ.
   Сталъ Кремневъ жить-поживать да присматриваться. И много страннаго показалось ему въ томъ, что увидѣлъ онъ въ старомъ домѣ. Какъ жалко, странно и смѣшно живутъ эти люди! Они думаютъ и говорятъ только о себѣ, о своихъ родныхъ и близкихъ знакомыхъ. Право, можно подумать, что кромѣ нихъ, никого болѣе и на свѣтѣ нѣтъ. Ихъ взоръ и мысль по идутъ далѣе стѣнъ ихъ стараго дома и не прошибешь ихъ, этихъ самодовольныхъ людей, ничѣмъ. Для чего всѣ эти люди сошлись сюда -- подъ одинъ кровъ? Зачѣмъ живутъ они? Они обдѣлываютъ свои дѣлишки для того, чтобы жить. Это понятно. А живутъ-то для чего они? Вѣроятно, вообще для того опять, чтобы обдѣлывать дѣлишки. Это какой-то заколдованный кругъ. Въ частности -- цѣль ихъ жизни разнообразится до безконечности, смотря по темпераменту, по полу, по возрасту отдѣльныхъ личностей. Зиночка, напримѣръ, живетъ, вѣроятно, для того, чтобы порхать и пѣть: она поетъ съ утра до ночи и все спрашиваетъ: "нѣтъ-ли новенькаго романса?" Надворный совѣтникъ и кавалеръ живетъ, очевидно, для того, чтобы каждое первое число мѣсяца получать пенсію и проживать ее. "Молчаливый жилецъ" кажется, живетъ для того, чтобы работать, какъ волъ. Весь день онъ за дѣломъ, да и ночью еще щетами постукиваетъ, а ходитъ въ обдерганномъ пальто. Орестъ и Пиладъ существуютъ повидимому, лишь для того, чтобы примѣривать новыя платья, бѣгать, между прочимъ, на службу, а возвратившись со службы, свистѣть и гудѣть. Семенъ Ивановичъ живетъ, какъ будто, для своего сѣраго халатика: въ немъ ходитъ онъ весь день, имъ-же покрывается ночью. Его чувства и мысли постоянно были въ халатикѣ. Представить халатъ безъ Семена Ивановича и Семена Ивановича безъ халата было болѣе, нежели трудно. Впрочемъ, на "главномъ жильцѣ", какъ на самомъ любимомъ, лелѣемомъ жильцѣ стараго дома, приходится остановиться. Въ немъ, какъ въ фокусѣ, сосредоточивается вяло, медленно бьющійся пульсъ жизни всего дома.
   Возвратившись изъ гражданской палаты и облачившись въ халатикъ, Семенъ Ивановичъ усаживается на свое низкое кресло съ видомъ благополучнаго человѣка "все дольнее долу отдавшаго". Пообѣдавъ, напитавшись бульономъ и котлетками, онъ начинаетъ изрѣкать всякіе глаголы. Тутъ онъ узнаетъ новости дня, принимаетъ доклады отъ Анны Васильевны о всемъ случившемся въ его отсутствіе, произноситъ похвалу похвалы достойному и порицаетъ все непохвальное, даетъ совѣты, толкуетъ сны, читаетъ правоученія и со всею строгостью поражаетъ всякія еретическія мнѣнія, возникающія отъ поры до времени въ старомъ домѣ... Чудесными свойствами обладала комната Семена Ивановича. Входящій въ эту комнату сразу-же чувствовалъ, что его мысли получаютъ вдругъ, неожиданно какое-то, новое, несвойственное имъ до тѣхъ поръ теченіе; что онѣ дѣлаются, какъ-будто, благочестивѣе, если не благочестивѣе, то благонамѣреннѣе и во всякомъ случаѣ благоглупѣе. Входящій чувствовалъ, что языкъ его вмѣсто одного слова бормоталъ другое, а голова тяжелѣла, словно-бы что-то вдругъ поналегло на мозгъ. Чѣмъ чаще и долѣе кто сиживалъ въ покоѣ Семена Ивановича, тѣмъ живѣе чувствовалъ онъ на себѣ атмосферическія вліянія этого чудеснаго покоя. Со стѣны, изъ темныхъ рамокъ насмѣшливо, угрюмо смотрѣло какое-то большое, желтое лицо. Братья Свистулькины въ комнатѣ "главнаго жильца" не позволяли себѣ производить ни собачьяго лая, ни мяуканья. Соня -- въ другихъ комнатахъ, живая, умная дѣвочка, здѣсь начинала говорить вовсе неумно, дубовато, по ученому. Она морщила лобъ, хмурила брови и вообще бывала не въ нормальномъ состояніи духа. Вліяніе на себѣ этой комнаты замѣтилъ и Кремневъ. Каждый разъ, какъ онъ сбирался разгадать загадку, для чего собственно живетъ Семенъ Ивановичъ? большое, желтое лицо начинало, какъ-будто, строже посматривать на него. Кремневъ сознавалъ, какъ подъ этимъ страннымъ взглядомъ легкомысленные вопросы мигомъ испарялись изъ его головы и замѣнялись вопросами глубокомысленны мы и при томъ благонамѣренными. И Кремневъ наряду съ прочими, начиналъ внимательно прислушиваться къ рѣчамъ оракула. А рѣчи его бывали иногда мудрены и поучительны.
   -- Дважды два будетъ всегда четыре! Нѣтъ ужь это, сдѣлайте ваше одолженіе! Масло -- масляно. Согласитесь, что масляно! Не такъ-ли? съ настойчивостью приступалъ жилецъ.
   Слушатели соглашались безпрекословно.
   -- Черное -- все черно, продолжалъ онъ. Ну, а бѣлое? вдругъ вопросительно обращался онъ къ слушателю.
   -- Бѣло! невольно срывалось у того съ устъ.
   Торжествующимъ взоромъ оглядываетъ Семенъ Ивановичъ почтенную компанію; а компаніи кажется, что положенія его въ высшей степени новы, доказательства-же ясны, какъ ясный божій день. Глубоко несчастливъ и достоинъ всякаго сожалѣнія бывалъ тотъ смертный, кто отваживался вступать съ Семеномъ Ивановичемъ въ споръ. Онъ тотчасъ же чувствовалъ, что заходитъ въ какой-то безъ просвѣта, совсѣмъ дремучій лѣсъ. А желтое лицо со стѣны смотрѣло такъ насмѣшливо. Жутко становилось смѣльчаку и онъ спѣшилъ удариться вспять, выбраться на вольный свѣтъ. Таковъ былъ "главный жилецъ".
   Съ недѣлю уже прожилъ Кремневъ въ старомъ домѣ и чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ сживался онъ съ нимъ все ближе и ближе... Онъ познакомился съ сиреной стараго дома, сошелся съ братьями Свистулькиными. Онъ сталъ уже привыкать къ возгласамъ кавалера: "Мавра! Кушать! Баринъ кушать хочетъ"! Онъ уже свыкался съ пощелкиваніемъ щетовъ въ комнатѣ "молчаливаго жильца", и съ разнообразнѣйшими звуками, исходившими изъ залы, и съ вѣчнымъ содомомъ въ кухнѣ, даже съ неудержимо меланхолическимъ пѣньемъ "птички божьей". Привыкалъ уже онъ къ изрѣченіямъ Семена Ивановича и къ страннымъ взглядамъ его мрачнаго портрета. Онъ приглядывался уже къ игрѣ въ акульку и къ тому, что всѣ лишь спятъ и и видятъ, какъ-бы получше обдѣлать свои милыя дѣлишки. Кремнева, какъ новичка и какъ юношу, склоннаго къ философскимъ умозрѣніямъ, сначала сильно занимала вся эта разнообразная, но въ кажущемся разнообразіи смертельно однообразная, жизнь стараго дома. Однообразія онъ сперва не примѣтилъ. То ему порой казалось, что пищи для умозрѣній въ старомъ домѣ тьма, край непочатый; то ему чудилось, что то вовсе не пища, а какая-то, мышами изъѣденная, никуда негодная труха. Всматриваясь-же ближе въ людей стараго дома, онъ распознавалъ то новыя черты, то ему казалось, что черты, имъ подмѣченныя въ новыхъ знакомыхъ не новы, а стары, какъ старъ нашъ міръ. Только не могъ онъ дать себѣ отчета, гдѣ онъ встрѣчалъ этихъ людей? Въ жизни-ли или въ книгахъ, у какихъ-нибудь старыхъ романистовъ? Или-же и тутъ и тамъ?... Было въ нихъ что-то такое знакомое, очень знакомое. Но, помимо критики и анализа, новоприбывшій, незамѣтно для самого себя, сталъ втягиваться въ жизнь стараго дома, сталъ раздѣлять его грошовыя тревоги и волненія.
   

IV.
Союзъ трехъ.

   Іюньское солнце высоко уже поднялось въ небѣ и свѣтло смотрѣло съ яснаго неба на старый домъ. Окна въ комнатѣ "главнаго жильца" были отворены; садовою прохладой вѣяло въ нихъ. Семенъ Ивановичъ, только-что продравши глазки, сидѣлъ въ своемъ затрапезномъ сѣромъ халатикѣ, въ своемъ завѣтномъ креслицѣ и покачивалъ ножкой. Въ то прекрасное іюньское утро онъ хранилъ глубокое молчаніе и многозначительно посматривалъ на самоваръ. Можно было подумать, что въ комнатѣ на ту пору происходитъ нѣчто необычайное. Въ дѣйствительности-же, между тѣмъ, шелъ лишь весьма обыкновенный нѣсколько отрывочный разговоръ между Анной Васильевной и сыномъ.
   -- Ну такъ, какъ-же, Вася? Куда-же ты теперь думаешь? спрашивала она сына, сидя за самоваромъ.
   -- Да куда-жь! Въ университетъ поступлю, отвѣтилъ юноша, задумчиво мѣшая ложечкой въ стаканѣ.
   Семенъ Ивановичъ при этомъ многозначительно посмотрѣлъ изъ-за самовара на Анну Васильевну; та потупилась.
   -- Ну да! начала она снова и, какъ-бы, съ усиліемъ. Такъ, вѣдь, надо уроки найти, или какой-нибудь тамъ работы, ты ужь поищи!...
   -- Поищу! отвѣтилъ сынъ.
   Послѣдовала пауза.
   -- Тетка-то и то ужь мнѣ всѣ глаза вытыкала, продолжала Анна Висильевна.-- На моей, говоритъ, шеѣ сидите.
   -- Да давно-лиже я кончилъ-то! Господи! Да дайте хоть вздохъ-то перевести! Семь лѣтъ протрубилъ, не шутка! Я думаю! немного съ досадой замѣтилъ Кремневъ, и темное облако на минуту омрачило его молодое лицо.
   -- Ахъ, Вася! губы Анны Васильевны слегка задрожали.-- Ты знаешь... знаешь... вѣдь, я тебя... Она недоговорила и заплакала.
   -- Да и что это такое, въ университетъ! Вѣдь, не всѣмъ-же въ университетъ идти, заговорила Соничка, появляясь въ комнатѣ.-- Ты, Вася, точно маленькій. Право! Ты точно, не видишь, какъ мы живемъ. На чужихъ хлѣбахъ живемъ! Надо-бы тебѣ подумать и о насъ. Я въ гимназію хожу голодная до трехъ часовъ и сижу тамъ. Мамаша каждый день разстроена. А ты поживалъ тамъ, не зналъ и не видалъ ничего. А мы здѣсь...
   Рѣзкая, повелительная, непріятная нотка звучала въ голосѣ дѣвочки.
   -- Ну такъ, чего-же тебѣ? возражалъ ей братъ. Вотъ кончу въ университетѣ, тогда...
   -- Четыре-то года, а то, можетъ, и всѣ пять лѣтъ ждать? Ха! Благодарю!.. Вѣдь, я не та бѣлка, перебила его сестра, иронически усмѣхаясь.
   -- Да какъ-же иначе? спросилъ юноша.
   -- А такъ-же! передразнила его Соничка. Поступай на службу, да вотъ тебѣ и все. И безъ университетовъ люди на свѣтѣ живутъ, да еще и здоровѣе бываютъ. Соня начала прибирать что-то на столѣ и зашвыряла вещь за вещью, раздражительно двинула стуломъ и вышла изъ комнаты, сильно прихлопнувъ дверью.
   Анна Васильевна вздохнула, утерла слезы и принялась за папиросу. Семенъ Ивановичъ самодовольнѣе втягивалъ носомъ свѣжій утренній воздухъ и живѣе покачивалъ ножкой. Взглядъ его сѣрыхъ глазъ не безъ удовольствія останавливался на бойкой дѣвочкѣ и не безъ насмѣшки перебѣгалъ на молодого человѣка.
   -- Гм! Служить, какъ-то загадочно произнесъ, помолчавъ, Кремневъ и не прибавилъ ничего.
   Семенъ Ивановичъ многозначительнѣе прежняго посмотрѣлъ изъ-за самовара на Анну Васильевну, словно-бы желая сказать ей: "Ну что взяли? Не моя-ли правда"?
   -- Да отчего-же и не служить, какъ-бы à propos замѣтилъ "главный жилецъ".-- Образованіе вы получили, какъ и всѣ, не хуже... Дипломъ хорошій...
   -- Какое у насъ образованіе, только одна слава, пренебрежительно возразилъ Кремневъ. Да не въ томъ дѣло. Я бы желалъ приносить пользу. На этихъ словахъ юноша немного замялся; ему, словно, было не по себѣ.-- Я бы желалъ послужить обществу.
   -- А на службѣ развѣ пользы не приносятъ-съ? спросилъ Семенъ Ивановичъ, лукаво подмигивая Аннѣ Васильевнѣ.
   -- Да я не то, смѣшался Кремневъ. Можетъ-быть и на службѣ можно приносить пользу. Я не знаю. Только я хотѣлъ-бы дѣлать такое дѣло, что-бы его результаты распространялись на многихъ, чтобы я зналъ эти результаты, видѣлъ ихъ. Я хотѣлъ-бы знать то, что стану дѣлать, и для чего? и почему?
   Юношѣ, повидимому, стало ужь вовсе неловко и онъ замолчалъ. Онъ инстинктивно почувствовалъ, что такъ, какъ онъ, въ старомъ домѣ не говорятъ; что старый домъ не выноситъ такихъ словъ, что въ старомъ домѣ они звучатъ дико и глупо. Здѣсь говорятъ о "дѣлишкахъ", о "знакомыхъ", объ "акулькѣ" а онъ вдругъ заговорилъ о "дѣлѣ", о "пользѣ для многихъ". Вышло странно и смѣшно. Юноша увлекся и смекнулъ уже поздно свой промахъ.
   -- Охо-хо! вздохнулъ Семенъ Ивановичъ, поднимаясь со своего креслица и сталъ сбираться въ присутствіе, на пять часовъ распрощался съ халатикомъ и скоро ушелъ.
   Жильцы, обыкновенно, по утрамъ вплоть до обѣда расходились. Свистулькины, Семенъ Ивановичъ и "молчаливый жилецъ" удалялись на службу, кавалеръ отправлялся съ визитами, Зиночка шла гулять. Безъ нихъ, на всемъ просторѣ Матрена Васильевна неистовствовала съ Маврой. Анна Васильевна въ то утро была очень взволнована всѣмъ происшедшимъ. Ни жильцамъ, ни сыну, ни сестрѣ, ни даже самой себѣ еще до сихъ поръ она не признавалась въ томъ, что хотѣла закабалить себѣ сына. Она, напротивъ, всѣмъ и каждому говорила.
   -- Я дѣтей не стѣсняю. Ну, вотъ, хоть Вася. Куда хочетъ, туда и пусть идетъ! Мнѣ что! Я отъ нихъ себѣ ничего не жду. Богъ съ ними! Я для нихъ жила да и живу, а отъ нихъ мнѣ ничего не надо. Мое дѣло только указать:что худо, что хорошо. А тамъ пускай сами, какъ знаютъ, такъ и управляются.
   -- Какая чудесная мать! говорили жильцы про Анну Васильевну.
   -- Хорошая женщина! вѣщалъ и самъ Семенъ Ивановичъ.
   Старательно хранила въ глубинѣ души "чудесная мать" свои завѣтные замыслы. Соня сегодня выдала ихъ, высказала вслухъ. Правда, она высказала ихъ отъ своего лица, Анна Васильевна даже не поддакивала ей, но, вѣдь, на ворѣ, говорятъ, и шапка горитъ, Аннѣ Васильевнѣ уже чудилось, что всѣ признали въ словахъ Сони ея собственныя мысли, что въ ея потупленной позѣ всѣ прочли ея давнишнее, затаенное желанье. Въ то утро Анна Васильевна совалась изъ угла въ уголъ сильнѣе обыкновеннаго. Ее такъ и подмывало подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своей душевной тревогой, попросить у кого-нибудь совѣта и указаній; совѣтовъ и указаній Семена Ивановича ей казалось еще недостаточно. Ей надо было единомышленниковъ, у нея ихъ только двое -- Семенъ Ивановичъ и Соня. Въ то время, какъ Вася бродилъ по заглохшимъ аллеямъ сада и спугивалъ грачей, Анна Васильевна, попивая кофе, бесѣдовала съ сестрицей.
   -- Я, вотъ, все о Васѣ-то думаю. Какъ съ нимъ-то быть теперь? Семенъ Иванычъ говоритъ, что къ нимъ въ палату можно, онъ ужь устроитъ, ему обѣщали тамъ. Право! Думаешь, думаешь голова даже кругомъ пойдетъ, говоритъ Анна Васильевна.
   -- Да что тебѣ думать-то о немъ такъ ужь очень? Красная дѣвушка, невѣста онъ, что-ли у тебя? Не маленькій, самъ разумѣетъ, что ему надо. И съ чего это о палатѣ тутъ. Вѣдь, онъ въ университетъ хотѣлъ, никакъ? возразила сестрица.
   -- Въ университетъ, съ кислой гримасой протянула Анна Васильевна. Да какъ тутъ быть? Вотъ объ этомъ-то и надо подумать. О стипендіи похлопотать нужно, достать уроковъ, мало-мальски обезпечиться.
   -- А то какъ-же? перебила ее сестра. Сами галушки вамъ въ ротъ повалятся, что-ли? Извѣстно, походить, поискать надо. Диво, диво, что это за народъ! Да ты пойми! Вѣдь, я не гоню его. Уголъ ему есть, обѣдъ есть, чай есть. Каково-же еще рожна надо? Любовницу?.. Пусть ужь самъ этого добра промышляетъ, благо рыломъ-то вышелъ. Чего-жь, въ самомъ дѣлѣ, учись себѣ знай, и уроки давать можетъ.
   -- Да какъ-же, сестрица, и лекціи-то, и уроки, этакъ совсѣмъ и времени не хватитъ, затянула Анна Васильевна. Не разорваться-же ему.
   -- Подите вы! Ха! Не разорваться, прикрикнула Матрена Васильевна.-- Не видали вы, видно, какъ учатся-то! Вотъ что! Вамъ только нюни распускать. Гм! Учиться-то въ Петербургъ пѣшкомъ ходятъ. А у насъ ладно хоть университетъ подъ бокомъ. Вонъ, одинъ ушелъ въ Петербургъ, я знаю, пѣшкомъ ушелъ, какъ есть! Больше года тамъ на постояломъ дворѣ гдѣ-то выжилъ, по гривнѣ въ день за постой платилъ. Жрать-то ходилъ въ закусочную. За двѣ копейки съ половиной давали ему тамъ прогорклыхъ щей тарелку, да ломоть хлѣба. Такъ-то! А жилъ и учился, ничего. Потомъ ужь уроки нашелъ. А другой! Такъ тотъ съ того началъ, что въ кузницѣ мѣхи раздувалъ. Около рубля ассигнаціей получалъ въ сутки. То-же учился. Извѣстно, тяжело. Да какъ быть-то? Или лучше милостыню просить идти?.. Э-эхъ!
   Не нашла себѣ поддержки Анна Васильевна въ сестрицѣ.
   А Вася, спугивая грачей, тоже раздумывалъ объ утренней сценѣ. Не разъ уже приходилось ему слышать въ старомъ домѣ слова "служить", "служба". Теперь на досугѣ, старался онъ проникнуть въ смыслъ этихъ нѣсколько еще загадочныхъ для него словъ. "Служить" -- не значитъ-ли это надѣть форменный съ свѣтлыми пуговицами сюртукъ, принести присягу и затѣмъ засѣсть писать "входящія" и "исходящія" подъ No такимъ-то, далѣе -- отношенія, извлеченія, справки; за все сіе получать 180 или 200 рублей съ копейками въ годъ, къ праздникамъ иногда награжденье, чины; а въ перспективѣ, подъ старость дней орденъ, отставка и пенсія? Въ такомъ видѣ представлялась Кремневу служба и не хотѣлось ему служить. Ни входящія, ни исходящія, ни 200 рублей въ годъ, слѣдуемые за нихъ, ни ордена, ни пенсія не представлялись ему слишкомъ заманчивыми, заманчивыми, по крайней мѣрѣ, на столько, чтобы заставить его забыть объ университетѣ, о своихъ лучшихъ, молодыхъ надеждахъ. "Если ужь суждено сгорбиться, такъ хоть сгорбиться надъ дѣломъ!" раздумывалъ юноша.
   -- Василій Николаичъ! Зачѣмъ вы грачей пугаете? вдругъ раздался изъ окна, изъ-за занавѣски, звонкій, насмѣшливый голосъ.
   -- Я, да такъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, смотря на окно.
   Бѣлая, полная ручка граціозно-шаловливо откинула занавѣску и хорошенькая, темнорусая головка свѣсилась въ окно.
   -- Нарвите мнѣ, Василій Николаичъ, букетъ цвѣтовъ и принесите, говорила Зиночка.-- Я васъ поцѣлую за то. Слышите?.. Крѣпко поцѣлую. И темнорусая головка съ звонкимъ хохотомъ скрылась за занавѣской.
   -- Дуритъ! подумалъ юноша, по разсѣянности, почти вслухъ.-- Чего ей отъ меня надо?..
   Впрочемъ, онъ нарвалъ пучекъ травы, старательно обвязалъ его крапивой и, бросивъ въ окно, самъ скрылся въ аллею. Въ комнатѣ раздался оглушительный хохотъ. Кремневъ-же, посмотрѣвъ сквозь вѣтви деревьевъ на солнце и сообразивъ по солнцу и по урчанью въ желудкѣ, что наступало обѣденное время, направился къ дому. Старый домъ при яркомъ солнечномъ освѣщеніи явился ему такимъ-же угрюмымъ и думу думающимъ, какъ и въ тотъ вечеръ, когда онъ подходилъ къ нему въ первый разъ. "Какой-же онъ старый!" подумалъ юноша, глядя на его подернутую мохомъ крышу, по краямъ которой пробивалась зеленая травка. При яркомъ дневномъ свѣтѣ его грязныя, разувѣченныя окна, переливавшіяся всѣми радужными цвѣтами, казались еще непригляднѣе, стѣны еще темнѣе. "Кѣмъ и когда построенъ онъ?" спрашивалъ Кремневъ самъ себя. Но этого навѣрно не зналъ никто изъ живущихъ въ старомъ домѣ, ни даже самъ Семенъ Ивановичъ. "Главный жилецъ" почему-то думалъ, что домъ стоитъ лѣтъ 70, а можетъ быть и 90, и болѣе. "Какъ онъ еще стоитъ до сихъ поръ? Удивительно! Вѣдь одно гнилье, а не валится. Гм! Съ виду все еще такой почтенный, думалъ юноша, входя на крыльцо по шаткимъ ступенямъ. Скоро-же, вѣроятно, раскатятъ его на дрова, да сожгутъ. Что нашъ голова-то думаетъ? Плохая, видно, голова. А что если въ одно прекрасное утро или въ бурную ночь домъ развалится и погребетъ подъ собой всѣхъ жильцовъ! Не боится онъ того? Вѣдь ему какъ хозяину отвѣчать придется. Да, впрочемъ, нѣтъ! Передъ кѣмъ и за что ему отвѣчать. Я, скажетъ, не виноватъ, зачѣмъ-же, скажетъ, они жили, когда видѣли, что домъ плохъ, старъ, что жить опасно въ немъ".
   Когда Кремневъ явился въ столовую, Матрена Васильевна была въ духѣ и накормила племянника отличнымъ бифштексомъ. Матрена Васильевна сіяла, у нея завтра будетъ новый жилецъ "полковникъ". Этотъ "полковникъ" давно уже ходилъ къ Свистулькинымъ и свисталъ вмѣстѣ съ ними. Сегодня-же онъ обратился къ хозяйкѣ съ просьбой, дать ему какой-нибудь хоть маленькій уголокъ. "Очень ужь мнѣ понравился, говоритъ, вашъ домъ", сказывала хозяйка. Ту маленькую, грязную коморку, въ которой хозяйничали крысы, она и уступила "полковнику".
   Около трехъ часовъ, ко обыкновенію, жильцы стали сходиться къ старому дому. Первымъ явился кавалеръ Трынкинъ, за нимъ ворвались съ гиканьемъ и свистомъ Орестъ и Пиладъ, Зиночка уже давно возвратилась съ прогулки, наконецъ, громыхая сапогами, ввалился и самъ Семенъ Ивановичъ. Съ послѣ-обѣда и до поздней ночи всякій велъ себя по своему. Въ залѣ пѣли, скрипѣли, трещали. Кавалеръ сидѣлъ у себя взаперти и что-то мурлыкалъ. Зиночка, смѣясь и дурачась, порхала по корридору. Семенъ Ивановичъ облачался въ халатикъ, распивалъ чаи, игралъ съ Матреной Васильевной въ акульку. Анка Васильевна въ тотъ вечеръ, оставшись съ Семеномъ Ивановичемъ наединѣ, передала ему свой разговоръ съ сестрицей и просила совѣтовъ и указаній.
   -- Я вѣдь говорилъ вамъ: узнайте сначала, не передовой-ли какой-нибудь? Вы все вотъ такъ, не по людски, внушительно говорилъ ей "главный жилецъ". Да вѣдь съ вами не столкуешь! Да чего и ожидать отъ вашего умишка. Ватный умишко! Ну да и сынокъ, нечего сказать -- молодецъ! Юбку-бы вашему Васинькѣ носить, а Сонѣ-то штаны. Это-бы дѣло подходящее. Она васъ здѣсь вернула-бы по такъ... и-ихъ! Небу жарко-бы стало. А умникъ-то вашъ хваленый, день-деньской шляется, какъ тѣнь, грачей пугаетъ.
   -- Кто-жь это вамъ сказалъ? немного вспыхнувъ, живо проговорила Анна Васильевна.
   -- Соня видѣла. Чего ужь тутъ, всѣ видѣли, весь домъ видѣлъ.
   Анна Васильевна какъ-бы съ укоромъ посмотрѣла на дочь.
   -- Да разумѣется! потупившись поддакнула Соничка.-- Сегодня весь день у грачей такой гвалтъ, что просто страхъ!
   Анна Васильевна покраснѣла пуще, а Семенъ Ивановичъ захихикалъ.
   -- Ай да студентъ! приговаривалъ онъ.-- Передовой, матушка! Передовой.
   -- Ну вотъ ужь, Семенъ Иванычъ, и отдохнуть въ самомъ дѣлѣ человѣку не дадите, заступилась Анна Васильевна за сына.
   -- Да нѣтъ! Ужь человѣка сейчасъ отличишь. Видна птица по полету. Вы мнѣ, матушка, дичи-то не порите! Сынокъ-то у васъ порядочная каша!
   -- Дайте-же ему оглядѣться, возражала Анна Васильевна.
   -- Не оглядѣться ему во вѣки вѣковъ! порѣшилъ Семенъ Ивановичъ.
   Почти съ перваго дня "главный жилецъ" сталъ не благоволить къ молодому Кремневу. Причины къ неблаговоленію представлялись уважительныя. Кремневъ, напримѣръ, вопреки обычаямъ стараго дома, не поддакивалъ Семену Ивановичу и дерзалъ даже иногда мычать какъ-то неодобрительно, когда Семенъ Ивановичъ обращался къ нему со своимъ обычнымъ: "Согласитесь! Не такъ-ли я говорю? Не правъ-ли я?" Затѣмъ еще, къ несчастію, оказалось, что Кремневъ смотритъ на чиновничество съ неудовлетворительной точки зрѣнія. Это было уже достаточно для того, чтобы Семенъ Ивановичъ объявилъ войну. И, вотъ, война объявлена. Находить въ молодомъ Кремневѣ слабости, недостатки, по возможности, и пороки стало для "главнаго жильца" однимъ изъ высшихъ наслажденій. Непріятно было и Аннѣ Васильевнѣ обмануться въ своихъ надеждахъ. Впрочемъ, она не совсѣмъ еще отчаялась привести сына въ "чиновничью вѣру" и заставить его бросить пустыя мысли. На этомъ она сходилась съ Семенемъ Ивановичемъ и Соней, на этихъ нотахъ она акомпанировала имъ охотно. Но она досадовала на жильца и на дочь за ихъ насмѣшки надъ Васей, а на Васю досадовала за то, что тотъ даетъ поводъ глумиться надъ собой и тѣмъ даетъ насмѣшникамъ оружіе жалить ежечасно ея материнское самолюбіе.
   Кремневъ, со своей стороны, чувствовалъ, что подъ простыми, добродушными словами Семена Ивановича кроются иногда какія-то каверзы, злоухищренія. Вообще-же Кремневу чуялось, что въ его отношеніяхъ къ матери, сестрѣ и "главному жильцу" закралась фальшивая, нестественно звучавшая нотка. "Главный жилецъ" относился къ нему какъ-то странно, полупрезрительно, полупокровительственно. Мать хмурилась, Соня надувала губки. Туго приходилось Кремневу подъ сѣнью стараго дома. Въ саду, въ ночномъ сумракѣ, когда лишь издали изъ дома доносился свистъ и шумъ, думалось легче, вольнѣе. Кремневъ начиналъ смутно сознавать, что какая-то сила мнетъ его, хочетъ столкнуть съ дороги, завести въ лѣсъ. Его хотятъ сдѣлать батракомъ, хотятъ распорядиться его особой, хотятъ украсть у него будущее, вырвать съ корнемъ и безжалостно, безпощадно оплевать его лучшія надежды и мечты. А мечты у него были завѣтныя, хорошія. Онъ сбирался воевать съ царящимъ въ мірѣ зломъ въ его многоразличныхъ проявленіяхъ. Онъ хотѣлъ грудью стоять за добро, ни пяди земли не уступать врагу. Кто-жь осмѣиваетъ у него эти святыя мечты? Кто вырываетъ съ корнемъ его надежды? Мать, сестра. Инстинктивно чуетъ онъ, что сторону матери и сестры поддерживаетъ и "главный жилецъ". Зла желаютъ Кремневу эти люди? Невозможно. Мать, сестра, онъ увѣренъ, его любятъ. Семенъ Ивановичъ такъ близокъ, такъ хорошъ съ его семьей, что вовсе не вѣроятно, чтобы онъ желалъ насолить Кремневу, не причинившему ему ни капли зла. Для чего-же эти люди встаютъ между имъ и университетомъ? Неужели правда на ихъ сторонѣ, на сторонѣ стараго дома? Или любящее, нѣжное, материнское сердце боится за сына? Что-жь особенно страшиться? Развѣ кто-нибудь застрахованъ отъ опасностей? Повалится на проходящаго бревно съ лѣсовъ у вновь отстраивающагося дома, и -- человѣка нѣтъ! Надо объясниться съ матерью завтра-же. "Не путай моей игры, мать! скажу я, раздумывалъ Кремневъ. Игра затѣвается на всю жизнь. Дай мнѣ идти по той дорогѣ, которую я уже намѣтилъ себѣ. Да! Я ей все, все выскажу, все, что лежитъ у меня на душѣ. Она меня пойметъ, пожалѣетъ и не станетъ противиться мнѣ. Мы вмѣстѣ иногда, быть можетъ, всплакнемъ съ ней и скажемъ, иначе нельзя. Да! Иначе нельзя и да будетъ такъ!" Гладко, ладно думается въ ночной тиши; все идетъ, какъ по маслу. Мысленно говоришь такъ хорошо, такъ просто, ясно, такъ легко убѣждаешь слушателей и ко всеобщему удовольствію, ни себя, ни другихъ не обижая, направляешь теченіе жизни.
   Кремневъ долго смотрѣлъ на ночное небо, на свѣтлыя ночныя звѣзды и съ этого спокойнаго неба и съ этихъ полуночныхъ звѣздъ успокоеніе слетало на его взволнованную душу. Съ бодростью, съ упованіемъ смотрѣлъ онъ теперь впередъ. Теперь онъ уже думалъ: "биться надо, биться не на животъ, а на смерть! Да!"
   
   Смѣло, братья! Туча грянетъ,
   Закипитъ громада водъ;
   Выше валъ сердитый встанетъ,
   Глубже бездна упадетъ...
   
   Страшно, страшно плыть! А за то тамъ свѣтло --
   
   Тамъ, за далью непогоды,
   Есть блаженная страна...
   
   Какая славная, чудесная страна! Въ той странѣ никогда
   
   Не темнѣютъ неба своды...
   Тамъ хорошо, очень хорошо! Но...
   Но туда выносятъ волны
   Только сильнаго душой...
   
   "Гм! Сильнаго душой? Какіе, впрочемъ, это странные стихи", думалось Кремневу. Онъ еще ни разу не вдумывался въ нихъ такъ напряженно, какъ въ тотъ вечеръ. А слова, между тѣмъ, давно знакомыя, старыя слова. Долго въ ту ночь не спалось юношѣ. Кто-то, чудилось ему, все нашептывалъ надъ его изголовьемъ:
   
   Но туда выносятъ волны
   Только сильнаго душой...
   

V.
О людскихъ недоразумѣніяхъ.

   Обвиненія противъ Кремнева воздвигались въ старомъ домѣ съ различныхъ сторонъ и всѣ эти приговоры были опрометчивы.
   Совершенно было естественно, что Кремневъ, просидѣвъ семь лѣтъ въ душныхъ гимназическихъ стѣнахъ и вырвавшись, наконецъ, на свободу, пожелалъ хватить этой свободы, какъ можно болѣе, хватить столько, на сколько достанетъ силъ. Селенъ Ивановичъ, обвинявшій молодого Кремнева въ непростительной склонности къ шелопайству, не понималъ этого. Когда юноша, повидимому, безцѣльно, бродилъ по заглогшинъ аллеямъ, наслаждаясь благодатной тишиной и уединеніемъ, впивая здоровый воздухъ сада, запахъ дикихъ цвѣтовъ и травъ, Семенъ Ивановичъ указывалъ на него изъ окна и съ усмѣшкой говорилъ:
   -- Вонъ онъ, дитятко, шляется.
   Самъ-же Семенъ Ивановичъ не любилъ шляться по саду. Онъ до того уже сгорбился и тѣломъ и духомъ, что тусклый взоръ его уже не поднимался къ ясному небу, а если и поднимался, то лишь съ грошевымъ разсчетомъ: брать съ собой сегодня зонтикъ или нѣтъ? Надѣвать-ли калоши? Прокорпѣвъ нѣсколько часовъ сряду въ затхлой атмосферѣ присутственнаго мѣста и придя домой, онъ ужь ни желалъ ни яснаго неба, ни вольнаго воздуха, ни цвѣтовъ; онъ жаждалъ лишь халатика, одного сѣраго халатика и болѣе ничего на свѣтѣ. Семенъ Ивановичъ уже до того очиновничился и душой и тѣломъ, что все человѣческое, живое, стало ему чуждо.
   Такъ-же было совершенно естественно при существующихъ понятіяхъ, что молодой человѣкъ, только что сбросившій съ себя однообразный, форменный мундиръ, хотѣлъ пощеголять въ новомъ статскомъ платьѣ, не хотѣлъ отстать отъ другихъ, отъ сверстниковъ. Матрена Васильевна такъ-же не вполнѣ то понимала и обвиняла племянника въ неряшливости. Ее особенно возмущало, что Вася дома ходитъ въ новенькомъ сюртукѣ.
   -- Хоть-бы сюртукъ-то снялъ, ворчала она.-- Дома-то можно и въ чемъ Богъ послалъ, не осудятъ, взялъ-бы хоть у сестры кацавейку, благо тепло теперь. Жалость смотрѣть, просто! И по саду бродитъ въ сюртукѣ и на диванѣ въ немъ валяется, въ немъ-же и въ гости пойдетъ.
   Сама-же тетушка, вѣроятно, на томъ основаніи, что "никто не осудитъ", ходила постоянно въ такомъ отчаянно-грязномъ тряпьѣ, словно она его по огородамъ насбирала съ тѣхъ чучелъ, что ставятся у грядъ для устрашенья воробьевъ. Впрочемъ, претензіи тетки имѣли за собой болѣе разумныя причины, нежели претензіи Семена Ивановича. Тетка въ Кремневѣ особенныхъ пороковъ не находила. Кромѣ неряшливости, ей не нравилось еще его бездѣльничанье на первыхъ порахъ.
   -- Хоть-бы книжку мнѣ почиталъ! говаривала она.-- То въ саду запропадетъ, то на диванѣ растянется. Точно онъ сонный какой, Богъ съ нимъ! А сюртукъ все рветъ.
   Главнымъ-же грѣхомъ молодому Кремневу можно было поставить его нерѣшительность, неспособность къ почину. Можно было подумать, что этотъ опасный недостатокъ имъ унаслѣдованъ отъ матери... Впрочемъ, не нерѣшительность виновата въ томъ, что юноша по прибытіи въ старый домъ, не бросился тотчасъ-же искать себѣ работу, а пустился гулять. Кремневъ отдыхалъ въ полномъ, буквальномъ значеніи этого слова.
   На завтра, какъ было рѣшено въ саду, объясненій у Кремнева съ матерью не послѣдовало. Переѣзжалъ новый жилецъ, хозяева прибирали въ комнаткѣ, затыкали дыры въ полу, черезъ кои проникали по ночамъ крысы, мыли, мели, чистили. И жилецъ переѣхалъ. Но онъ оказался не полковникомъ, какъ было заявила хозяйка, а просто поручикомъ. Капитаномъ его звали только Свистулькины. Анна-же Васильевна, по обыкновенію, сразу рѣшила, что новый жилецъ человѣкъ ума болѣе, чѣмъ необыкновеннаго.
   Съ переѣздомъ поручика въ старомъ домѣ стало не веселѣе, но пошумнѣе значительно. Въ залѣ сбиралась по вечерамъ компанія, состоявшая изъ поручика, братьевъ Свистулькиныхъ и нѣсколькихъ канцелярскихъ служителей, все закадычныхъ друзей. На этихъ увеселительныхъ вечерахъ предсѣдательствовалъ, обыкновенно, поручикъ.
   -- А что, господа! возглашаетъ, бывало, онъ: -- флаконъ раздавимъ?
   -- Отчегожь не раздавить? Можно! гулко вторитъ ему честная компанія.
   -- Мавра! Мавра! несется по всему корридору.
   На сцену выступаетъ чумазая Мавра.
   -- Такъ, господа,-- флаконъ? вопрошаетъ предсѣдатель.
   -- Пусть два возьметъ! слышится изъ угла глухой голосъ, какъ изъ бочки.
   -- А закуска? Сыръ? выкрикиваетъ поручикъ.
   -- Колбасы! предлагаетъ Вассьянъ Свистулькинъ.
   -- Сига копченаго! оретъ Кассьянъ.
   -- И безъ закуски можно! гудетъ глухой голосъ изъ угла.
   -- Мавра! Двѣ бутылки крымской, такое-же число селедокъ, хлѣба! Живо! Маршъ! командуетъ поручикъ и отдаетъ Маврѣ деньги.
   Поручикъ выражался лаконично, говорилъ, отчеканивая каждое слово, какимъ-то страннымъ речитативомъ, и, по его собственнымъ словамъ, былъ ужасный человѣкъ.
   -- Я, господа, безъ разсужденій даю въ морду! говаривалъ онъ о себѣ.
   Отношенія-же свои къ женщинамъ онъ характеризовалъ такъ:
   -- Пріѣзжаю я, напримѣръ, къ одной, тянетъ поручикъ и садъ въ то-же время прислушивается къ собственнымъ словахъ, любуется на себя.-- Ну, говорю, такъ и такъ, сударыня, мое сердце и прочее и такъ далѣе и такъ далѣе... Смотрю на часы. Adieu! Мнѣ некогда! Лечу къ другой, цѣлую... Черезъ часъ уже къ третьей... И я съ ними, знаете, безъ церемоніи. Онамедни, напримѣръ, приходитъ ко мнѣ госпожа, стучитъ въ дверь, спрашиваетъ: господинъ Звякинъ дома? А я лежу въ ту пору на диванѣ и отъ нечего дѣлать поплевываю, знаете, въ потолокъ, мечтаю этакъ... Дома! говорю ей. Но, не принимаетъ.
   Такъ и проходитъ вечеръ въ разсматриваніи фотографическихъ карточекъ обнаженныхъ женщинъ, въ передачѣ фривольныхъ анекдотцевъ, въ питіи и пріятной бесѣдѣ; проходитъ мирно. Не всегда, впрочемъ, мирно.
   Однажды Кассьянъ Свистулькинъ, шалости ради, положилъ въ карманъ подвыпившаго поручика нѣсколько кусковъ хлѣбнаго мякиша. Поручикъ было не замѣтилъ сей продѣлки и, распрощавшись, ушелъ во свояси. Немного погодя, отворяется дверь, показывается пьяное лицо и слышится пьяный голосъ:
   -- Кассьянъ Свистулькинъ! мы съ вами больше не знакомы!
   Голосъ трагическій и притомъ обычный речитативъ.
   Кассьянъ выбѣгаетъ.
   -- Вы что, капитанъ? освѣдомляется онъ съ лукавствомъ.
   -- Я повторяю: мы съ вами больше незнакомы! трагичнѣе прежняго произноситъ поручикъ.
   -- Да чего вы, капитанъ? Послушайте.... перебиваетъ Кассьянъ.
   -- Кассьянъ Свистулькинъ? Хлѣбный мякишъ, вы понимаете? недоговариваетъ поручикъ и отставляетъ ногу впередъ.,
   -- Ну, полно, капитанъ! Я пошутилъ. Идемъ!
   "Капитанъ", разумѣется, благополучно былъ втащенъ въ залу и опять пошли возліянія и изліянія. И такъ до полночи, за полночь и дальше.
   Кремневъ, замѣчая, что Семенъ Ивановичъ съ каждымъ днемъ становится къ нему враждебнѣе, слыша постоянно на свой счетъ не темные намеки и насмѣшечки, рѣже сталъ посѣщать "главнаго жильца" и присталъ къ веселой зальной компаніи. Онъ не находилъ особенной пріятности въ "раздавливаніи флаконовъ", какъ не находилъ и особеннаго остроумія въ рѣчахъ собесѣдниковъ, но придерживался залы единственно потому, что, вѣдь, надо-же было, въ самомъ дѣлѣ, куда-нибудь голову приклонить? Кабинетъ, отведенный ему теткой, находился на распутіи, гдѣ всякій, мимо идущій въ кухню или изъ кухни, дѣлалъ обычный привалъ съ обычнымъ вопросомъ: "Ну что? Какъ вы? Что новенькаго?" и проч. Заниматься, поэтому, въ кабинетѣ, отгороженномъ отъ корридора лишь невещественными, геометрическими плоскостями, было не совсѣмъ удобно, да къ тому-же и серьезныхъ занятій еще не находилось. Завязать сношенія съ "молчаливымъ жильцомъ", постукивавшимъ по ночамъ щетами; или съ кавалеромъ, упражнявшимся гимнастикой, Кремневъ, разумѣется, не могъ. На первыхъ порахъ бойкіе глазки Зины заставили было юношу замечтаться. "Какіе у нея славные глаза! размышлялъ онъ. Синіе, точно свѣтъ ночного, яснаго неба отразился въ нихъ. И хорошо она смотритъ ими, такъ мягко, ласково.... Полюбить-бы такую дѣвушку! Если-бы и она тоже. Тогда ея синіе, темные глазки смотрѣли-бы еще мягче, еще ласковласковъе. Полюбить-бы". Кремневъ еще не любилъ; онъ о любви читалъ только въ романахъ, преимущественно у Вальтеръ-Скотта и поэтому понятія о ней имѣлъ самыя смутныя. Правда, тамъ въ дѣтствѣ, давно уже было что-то такое. На одномъ дворѣ съ нимъ, во флигелѣ жила одна дѣвочка съ матерью. Ей было лѣтъ 8, ему 10. Они вмѣстѣ съ Людой учились, вмѣстѣ играли. Тогда, помнитъ онъ, находили порой такія минуты, когда ему страшно хотѣлось сжимать руки Людѣ, жать, ломать ихъ, такъ, чтобы пальцы хрустѣли, чтобъ ей было больно. А когда она плакала и рвалась отъ него, онъ обнималъ ее, самъ чуть не плакалъ, цѣловалъ ее и сцѣловывалъ съ ея щечекъ теплыя слезы. Когда Людя съ матерью уѣхала далеко, въ другой городъ, онъ плавалъ, тосковалъ, дня три ходилъ, какъ въ воду опущенный и писалъ на стеклахъ оконъ букву Л. Въ день ея отъѣзда, Кремневъ помнитъ, какъ онъ, въ порывѣ дѣтской скорби, на бѣломъ листѣ бумагѣ толстымъ французскимъ карандашомъ уродливо намаралъ "мила моя Люля" и бережно запряталъ этотъ листъ на дно своего сундучка. Что это? Развѣ это любовь? Кремневъ давно позабылъ Люлю; лишь при встрѣчѣ съ Зиночкой пришла ему на память подруга дѣтства. Онъ уже готовился окружить образъ Зины надлежащимъ ореоломъ, сбирался, было, придать этому прельстительному образу нѣкоторыя поэтическія черты, но дѣйствительность, говоря языкомъ Востока, скоро постучалась въ дверь его пылкой, юношеской фантазіи. Птичка божія оказалась очень дюжинною дѣвой, нѣсколько лукавой, съ значительнымъ запасомъ ханжества и лицемѣрія.
   -- Сегодня я видѣла на дворянской улицѣ двухъ дѣвченокъ изъ пріюта Амаліи Адамовны, слышалъ однажды Кремневъ какъ говорила Матренѣ Васильевнѣ Зина.-- Одну изъ нихъ я прежде встрѣчала, давно, впрочемъ, когда-то. Вдругъ, смотрю, кланяется. Представьте! Мерзость этакая! Я, конечно, отвернулась, будто не вижу. Такія подлыя твари. Вѣдь, это онѣ, я думаю, нарочно дѣлаютъ, чтобы сконфузить. Такъ, кажется, въ глаза-то ей и наплевала-бы. Безстыжія!
   Кремневу не понравилась въ дѣвушкѣ такая черствость, такая брезгливость въ человѣку, къ себѣ подобному. "За что-же такая немилость? подумалъ онъ. Чѣмъ-же виноваты тѣ несчастныя, что попали не на содержаніе, а въ грязный пріютъ Амаліи Адамовны? Чѣмъ-же ты передъ ними кичишься, чѣмъ разнишься? Только тѣмъ развѣ, что ты можешь деньгу нажить и сдѣлаться другою Амаліей Адамовной, а тѣ по гробъ должны оставаться въ кабалѣ?" такъ думалъ Кремневъ и понятно, что онъ не могъ сойтись съ Зиной. Понятно, что ему представлялась открытою только одна дорога въ шумную залу, гдѣ пили, "давили флаконы", пѣли, галдѣли и гдѣ поручикъ трагическимъ тономъ объявлялъ, что онъ "безъ разсужденій даетъ всѣмъ въ морду". Безобразна была зала съ ея ночными кутежами, съ ея гиканьемъ и ревомъ, но въ ней, по крайней мѣрѣ, сходились люди безъ масокъ, съ такими физіономіями, какія имъ Богъ послалъ. Пока Кремневу зала не наскучила, онъ навѣщалъ ее.
   Такъ прошелъ мѣсяцъ, Кремневъ попривыкъ въ старому дому, онъ уже не удивлялся, глядя на его жильцовъ, на ихъ нравы, обычаи и образъ жизни; онъ зналъ уже ихъ взгляды, понималъ ихъ рѣчи. Ему даже казалось, что въ старомъ домѣ вовсе не такъ много страннаго, какъ ему показалось на первый взглядъ. Онъ уже присмотрѣлся, прислушался, пообтерся... Онъ думалъ, что домъ не такъ старъ, какъ представлялся онъ ему прежде. "Ну, старъ, очень старъ. Допустимъ даже, что ему лѣтъ сто или болѣе, подумывалъ юноша, бродя по саду и искоса взглядывалъ на домъ. Да что-же изъ того? Онъ еще можетъ сто лѣтъ простоять... Крѣпокъ, даромъ, что половицы шибко поскрипываютъ". Кремневъ начиналъ находить, что старый домъ уютенъ, что онъ не лишенъ нѣкоторыхъ поэтическихъ прелестей... Какъ, напримѣръ, мила "темненькая" эта крохотная комнатка, въ которой отдыхаетъ онъ послѣ обѣда!.. И домъ далеко не такъ мраченъ, какъ показался ему въ первый вечеръ. Но Кремневу не переставалъ мерещиться на яву и во снѣ сѣрый, съ колонами подъѣздъ, широкая, широкая лѣстница и аудиторіи... Августъ мѣсяцъ стоялъ уже на дворѣ. Пора!.. Улучивъ удобную минутку, Кремневъ остался съ матерью наединѣ и вступилъ съ нею въ объясненія.
   -- Такъ я, мамаша, отправляюсь въ университетъ, подамъ прошеніе, прямо приступилъ къ дѣлу Кремневъ.-- Метрическое свидѣтельство у меня, а вы дайте ужо мнѣ отцовскій формулярный списокъ! Надо все туда представить при прошеніи...
   -- Ты все-таки, Вася, думаешь? начала съ легкимъ вздохомъ Анна. Васильевна.
   -- Да я, мамаша, съ тѣмъ и въ гимназіи кончалъ, чтобы потомъ поступить въ университетъ, перебилъ ее сынъ.-- Что-же я теперь знаю? Ничего я не знаю... Въ гимназіи только дурману мнѣ въ голову напустили... Я хочу учиться, мамаша!...
   -- Ахъ! Хорошо учиться, когда деньги есть и все... заныла мамаша.-- Ты видишь, какъ мы живемъ. Вѣдь ни угла своего не имѣемъ. У насъ не комната -- а собачья конура... Спасибо еще Семену Иванычу,-- не гонитъ. А съѣзжай-ка онъ съ квартиры, будь на его мѣстѣ другой,-- куда мы дѣваемся?... Тетка насъ съ Соней совсѣмъ ужь изгрызла, а тутъ еще ты будешь жить....
   -- Я уроки найду, буду платить за себя....
   При этомъ Вася хотѣлъ высказать матери "все, все, что лежало у него на душѣ", хотѣлъ сказать: "не мѣшай мнѣ жить! не сбивай меня!", но не сказалъ потому, что это показалось ему слишкомъ мелодраматично. Мало-ли что думается сказать и не сказывается! Высокій слогъ въ наше время смѣшонъ, а смѣшнымъ казаться ни кому не охота, даже передъ матерью, даже передъ самимъ собой. Съ общепринятымъ, филистерски пошленькимъ говоромъ не ловко идти въ разладъ.
   -- Ну, да. Положимъ такъ... Ты уроки найдешь, ныла мать.-- Станешь за себя платить, а мы-то съ Соней какъ-же? Такъ-же опять?...
   -- Да ужь я, право, не знаю... не могу-же я...
   Вася остановился. Онъ хотѣлъ-бы сказать: "не могу-же я заколоться, если ни смѣлости, ни силы для того у меня не хватаетъ", но не сказалъ...
   -- А формулярный списокъ вы мнѣ дайте, добавилъ онъ.
   -- Ужо, поищу, сквозь слезы проговорила бѣдная Анна Васильевна.
   Она тоже хотѣла-бы высказать сыну все, что накипѣло у нея въ душѣ, все, что вынесла, перестрадала она за послѣднія семь лѣтъ. "Я надѣялась на тебя, я ждала тебя! сказала-бы Анна Васильевна сыну.-- Я переносила невзгоды съ мыслью: вотъ придетъ избавитель! И люди тоже говорили: вотъ кончитъ ученье сынокъ, успокоитъ васъ"... Но ничего пока не сказала Анна Васильевна сыну. Она ограничилась только намеками, да слезами, а всю горечь обманутыхъ ожиданій затаила глубоко въ себѣ. Она, какъ говорится, любила сына, жалѣла его. Ей больно былобы потревожить его душевный міръ. Особенно-же ей не хотѣлось показать Васѣ, что она уже давно мѣтила сдѣлать его ломовою лошадью для Сонички и для себя. Все это -- черныя мысли, страшныя, непріятныя побужденія. Боязно и стыдно высказывать ихъ. Конечно, Анна Васильевна имѣла за себя обычай, общественное мнѣніе, право родства. Все это -- доводы-гиганты, на которые опирайся смѣло! Анна Васильевна знала это: знала, что это доводы очень вѣскіе. Мать, качая сына въ колыбели, думаетъ: "выростетъ крошка -- кормильцемъ будетъ"; люди говорятъ: "такъ и должно: должно покоить родителей". Развѣ мало, въ самомъ дѣлѣ, испытала она съ Васей всякихъ мелкихъ непріятностей, лишеній и заботъ? Она ходила за нимъ, за больнымъ, иногда ночи просиживала напролетъ. Когда Вася подросъ, она сама учила его читать, писать. Да мало-ли чего было! Развѣ не въ правѣ она за все это потребовать у сына отплаты? Но противъ этихъ, повидимому, непреложныхъ доводовъ выступало нѣчто болѣе высокое, болѣе гуманное, и объ это нѣчто разбивались въ прахъ доводы-гиганты. Отплата отплатѣ рознь. Если Анна Васильевна потребуетъ отъ сына, чтобы онъ для нея отказался отъ университета, чтобы поступилъ въ гражданскую палату,-- не явится-ли она въ такомъ случаѣ врагомъ ему? Только врагъ можетъ выростить человѣка для мукъ. Всякая-же добрая мать роститъ человѣка, вѣроятно, для того, чтобы онъ, по возможности, былъ счастливъ, доволенъ тѣмъ, что, ему дали жить. Спрашивается: зачѣмъ-же она и на свѣтъ производила сына и ухаживала за нимъ за больнымъ, зачѣмъ, однимъ словомъ, она выростила сына, когда не была намѣрена дать ему свободу, дать возможность устроить жизнь по его вкусу? Имѣетъ-ли она право распоряжаться его жизнью? Ея-ли собственность эта жизнь? Она какъ-бы давала деньги въ долгъ съ тѣмъ, чтобы ей возвратили сторицею. Такой разсчетъ съ ея стороны -- лихоимство, а лихоимство не добродѣтель. Человѣкъ, дѣлающій добро только въ надеждѣ получить за то сторицею, не можетъ претендовать ни на какой рай и годится только въ ростовщики. Все это у Анны Васильевны, какъ у женщины неглупой, часто копошилось въ головѣ. Все это заставляло ее осторожнѣе смотрѣть на свое материнское право, на общественное мнѣніе и на старый обычай. Анна Васильевна колебалась и это колебаніе мѣшало ей прямо высказать свои настоящія, неподкрашенныя мысли. Впрочемъ, Кремневъ изъ послѣднихъ объясненій матери, не смотря на всю ея осторожность, еще болѣе убѣдился въ томъ предположеніи, что на его будущее разсчитывали. Онъ подумалъ, что мать была неправа; непріятно, неловко и стыдно стало ему за мать. Въ его взглядѣ,-- устремленномъ на Анну Васильевну, вѣроятно, очень ясно выражался укоръ, такъ-какъ Анна Васильевна при его взглядѣ заплакала пуще прежняго.
   -- Вѣдь вотъ еще свидѣтельство о бѣдности надо выхлопотать, просить объ освобожденіи отъ платы... стипендію надо, говорила Анна Васильевна.-- А я ужь, значитъ... Мы съ Соней какъ-нибудь опять... Семенъ Иванычъ, дай Богъ ему здоровья...
   Кремневъ хотѣлъ-было утѣшить мать, но изъ этого ничего не выходило. Онъ махнулъ рукой и, скрѣпя сердце, ушелъ въ садъ... По возвращеніи Семена Ивановича изъ должности, Анна Васильевна передала ему сполна свой утренній разговоръ.
   -- Что-жъ! Вѣдь я вамъ говорилъ! повторялъ тотъ.-- Нынче, матушка, всѣ передовые стали... Этакая дребедень! Самъ себя пристроить не можетъ, а тоже въ политику лезетъ... Гм! Мать съ голоду мри, сестра ступай хоть въ горничныя, а ему и дѣла мало: онъ станетъ-себѣ за книжкой сидѣть да за всѣхъ про всѣхъ раздумывать... Это -- передовые!.. Шемелой-бы ихъ!
   -- Въ гимназіи, говоритъ, только дурману въ голову напустили, добавила Анна Васильевна, не предполагая, что она подливала масла въ огонь.
   -- Гм! выразительно хмыкнулъ "главный жилецъ" и обычной усмѣшечкой скривились его сухія губы.-- Дурману! Эхъ, дрянь, прости Господи! Вѣдь мы по университетамъ не бѣгали, а людьми вышли... Иные и въ гимназіи не кончили, а однако... Это все -- ерунда! Двадцать лѣтъ служу, никому еще не кланялся... Самъ выбился -- безъ маменекъ, безъ папенекъ... а нѣшто уродъ?.. Это все ерунда! повторилъ еще разъ Семенъ Ивановичъ и сердито запахнулъ халатикъ.
   Семенъ Ивановичъ находилъ необыкновенное удовольствіе говорить о себѣ, особенно о томъ, что онъ никогда никѣмъ не обязывался: взросъ, такъ сказать, какъ цвѣточекъ въ полѣ, безъ всякаго ухода. Пространно и витіевато, съ чувствомъ и достоинствомъ любилъ онъ разсказывать, что всѣмъ обязанъ только одному себѣ. Такіе, не совсѣмъ резонные панегирики своей собственной особѣ онъ считалъ, повидимому, необходимымъ возобновлять отъ поры до времени въ памяти слушателей, для того, должно полагать, "чтобъ человѣкъ не баловался"...
   -- Какой чудесный человѣкъ! говорили про него жильцы, не исключая даже и зальныхъ свистуновъ.
   Такъ-же часто и много разсуждалъ онъ о своемъ отвращеніи къ низкопоклонничеству и ухаживанью за высшими. Такъ, напримѣръ, при встрѣчѣ съ Иваномъ Петровичемъ, получающимъ семидесятью рублями въ годъ болѣе его, Семенъ Ивановичъ считалъ непремѣннымъ долгомъ вздергивать плечи и откидывать голову назадъ, не смотря на то, что Иванъ Петровичъ даже и не подозрѣвалъ, что относится къ "высшимъ". Семенъ Ивановичъ хорохорился, а его "высшіе" и не замѣчали его скромныхъ демонстрацій. Такъ-же не прочь былъ Семенъ Ивановичъ иногда послѣ сытнаго обѣда или послѣ чая, вечеркомъ, потолковать о томъ: "какого худого, оборваннаго мужика встрѣтилъ онъ сегодня, возвращаясь изъ палаты". Онъ жалѣлъ мужичка, жалѣлъ, что съ нимъ мелкихъ денегъ не было; мечталъ о томъ, что "еслибы вдругъ барыни отказались отъ нарядовъ, то много можно было-бы нищихъ одѣть и накормить", что "еслибы" и т. д., и т. д. Семенъ Ивановичъ говорилъ, что мужикъ бѣденъ, трубъ, невѣжественъ; но при этомъ онъ утверждалъ, что "дѣла міра сего" иначе не могутъ и идти, да никогда и не будутъ идти иначе. Еще странность водилась за Семеномъ Ивановичемъ: любилъ онъ, въ обществѣ Свистулькиныхъ и имъ подобныхъ, подтрунивать надъ духовенствомъ, надъ суевѣріемъ и предразсудками и еще надъ кое-чѣмъ. Наканунѣ-же воскресенья въ его комнаткѣ обыкновенно теплилась передъ образомъ лампадка, въ воздухѣ припахивало деревяннымъ масломъ и Семенъ Ивановичъ по утру и на сонъ грядущій преусердно всегда молился Богу.
   Слабостей и пороковъ въ молодомъ Кремневѣ, между тѣмъ, съ каждымъ днемъ открывалось все болѣе и болѣе. О неряшливости молодого человѣка, о неловкости, объ его, яко-бы барскихъ, замашкахъ, о недогадливости и о прочемъ, Семенъ Ивановичъ не уставалъ читать обширные трактаты, пересыпая ихъ каламбурцами и шуточками. Внѣшнее-же сближеніе Кремнева съ "зальными флаконщиками" послужило для "главнаго жильца" неистощимою темой для насмѣшекъ и умозаключеній, болѣе или менѣе чудовищныхъ, и для безконечныхъ словопреній и разговоровъ съ Анной Васильевной и Соней. Въ концѣ-же концовъ онъ непремѣнно приходилъ къ сравненію Сонички съ братомъ и къ сердечному сокрушенію о томъ, отчего Анна Васильевна родила Соничку не мальчикомъ, а Васю -- не дѣвочкой.
   -- Длинное платьице, кофточку какую-нибудь этакую хорошенькую, шиньонъ и -- прелесть, что вышла-бы за барышня! смѣясь, говаривалъ Семенъ Ивановичъ.
   Только возвеселился-ли-бы онъ, еслибы Соничка вдругъ превратилась въ мальчика?-- это другое дѣло. Для сомнѣній по этому поводу находилось много данныхъ. Когда, бывало, Соничка начинала отвѣчать на его невинныя заигрыванья, глаза его покрывались какимъ-то маслянистымъ блескомъ. Жильцы даже думали, что и деньги-то за Соничку онъ вноситъ въ гимназію, какъ за свою будущую невѣсту. Впрочемъ, такія предположенія вслухъ не высказывались, а выражались только многозначительными взглядами. Мамаша, конечно, была-бы въ восторгѣ, еслибы этотъ бракъ состоялся. "Чего-же лучше? Сененъ Ивановичъ -- человѣкъ почтенный, съ деньгами; ума -- палата; о чемъ ни заговори -- все знаетъ, обо всемъ посовѣтуетъ... Не старъ... Пятидесятилѣтній мужчина -- это еще благоухающій цвѣтокъ! Ну, а красота... да жить-то вѣдь съ человѣкомъ... Что красота? Красота скоро пройдетъ... А Соничка была-бы счастлива и я успокоилась-бы"... Такъ совершенно резонно разсуждала Анна Васильевна. О бракахъ бѣдныхъ она была самаго нелестнаго мнѣнія и относилась къ нимъ не иначе, какъ съ дурнымъ словомъ. Она всегда говорила, что бѣдная дѣвушка должна выходить за богатаго, хотябы и пожилого (читай: стараго); что бѣдный молодой человѣкъ долженъ жениться лишь на богатой, хотя-бы и не первой молодости (читай: старой). Понятно, что она желала привить и дочери свои воззрѣнія. Поэтому Анна Васильевна пространно разглагольствовала передъ дочерью о злополучіяхъ молодыхъ, но бѣдныхъ супруговъ, и яркими красками описывала всю прелесть жизни въ богатствѣ и нѣгѣ; она приводила дочери сотни примѣровъ злополучныхъ и благополучныхъ браковъ... Не всегда, впрочемъ, съ умысломъ толковала она, иногда просто по естественному, непреоборимому влеченію къ разглагольствованію. Семенъ Ивановичъ, разумѣется, всегда поддерживалъ ее...
   Въ обществѣ Семенъ Ивановичъ обращался съ Соничкой то шутливо, то съ отеческой серьезностью; наединѣ-же онъ относился къ дѣвочкѣ подружески, ласково, даже нѣжно, но эту нѣжность онъ старательно скрывалъ отъ постороннихъ глазъ. Семену Ивановичу нравилось, что Соничка думаетъ его мыслями, говоритъ его словами. И, дѣйствительно, благодаря почти постоянному пребыванію въ комнатѣ "главнаго жильца", она давно уже подпала подъ его вліяніе. Въ сужденіяхъ и поступкахъ ея замѣчается уже старческая серьезность; вялость мыслей и манеръ также сильно напоминаетъ Семена Ивановича. "Главный жилецъ" гордился дѣвочкой: эта дѣвочка была его другое собственное "я". Но Семенъ Ивановичъ, какъ человѣкъ очень скрытный, не дѣлалъ Аннѣ Васильевнѣ никакихъ намековъ насчетъ своихъ будущихъ плановъ. "Подождемъ два годика; Соня кончитъ курсъ... тогда посмотримъ!" разсуждалъ Семенъ Ивановичъ. "А до тѣхъ поръ будемъ ее въ свою вѣру приводить"... Куда же, въ самомъ дѣлѣ, торопиться ему? Вѣдь его положеніе въ старомъ домѣ очень почетное и пріятное: мать и дочь пляшутъ передъ нимъ на заднихъ лапкахъ, ухаживаютъ за нимъ, какъ за роднымъ. Онъ потчуетъ ихъ чайкомъ, кофейкомъ,-- словомъ, благодѣтельствуетъ; за то онъ на нихъ покрикиваетъ, постукиваетъ, а будь прежнее, немного болѣе патріархальное времячко, онъ завелъ-бы и плетку. Теперь онъ все-таки на половину хозяинъ стараго дома. Вотъ только горе: затесался любезный братецъ. Эхъ, какіе, бывало, воздушные замки строилъ Семенъ Ивановичъ до появленія Кремнева! Опредѣлилъ-бы онъ его въ гражданскую палату, повелъ-бы его по своимъ стопамъ, угощалъ-бы чайкомъ, кофейкомъ, звалъ-бы Васинькой. Въ мечтахъ онъ уже видѣлъ себя играющимъ съ Васинькой въ "акульку" и проповѣдующимъ ему о выгодахъ служебной карьеры, о пенсіи и о многомъ другомъ; въ мечтахъ онъ поучалъ Васиньку, какъ наилучшимъ, наиспособнѣйшимъ образомъ обдѣлывать свои дѣлишки; въ мечтахъ-же онъ видѣлъ Васиньку покорнымъ, послушнымъ. юношей, неразсуждающимъ ни объ общей пользѣ, ни о политикѣ, ни о какихъ пустякахъ вообще... Мечты разлетѣлись прахомъ. Кремневъ ему день ото дня все болѣе и болѣе не нравился. Юноша не только что не слушалъ съ должнымъ благоговѣніемъ его изрѣченій, но дерзалъ даже спорить съ нимъ.
   Кремневъ между тѣмъ напрасно ломалъ себѣ голову: зачѣмъ "главный жилецъ" порывается читать ему нравоученія? Съ чего онъ вмѣшивается въ его дѣла, встаетъ между нимъ и его будущимъ? О чемъ хлопочутъ мать и сестра -- это онъ уже смекнулъ. Но жилецѣ!.. Жильца онъ не понимаетъ. Невѣжество всегда всему виной. Кремневъ многаго не зналъ, не зналъ, между прочимъ, и того, что Семенъ Ивановичъ сильно не долюбливалъ всѣхъ тѣхъ, которые шли въ разрѣзъ съ общимъ теченіемъ жизни стараго дома, что Семенъ Ивановичъ мечталъ сдѣлать его, Кремнева, своимъ послѣдователемъ, ученикомъ, что онъ хотѣлъ похоронить его въ гражданской палатѣ и пропѣть надъ нимъ, надъ его могилой, свою любимую пѣсенку: "нашего полку прибыло, прибыло"...
   Впрочемъ, напрасно злобился и горевалъ Семенъ Ивановичъ. Его игра не совсѣмъ еще была проиграна. Старый домъ былъ съ нимъ заодно и неустанно подвигалъ свое дѣло впередъ и впередъ...
   

VI.
Въ старомъ домѣ происходитъ небывалое.

   Въ старомъ домѣ до появленія Кремнева было все благонамѣренно и чинно: никакія идеи не смущали ничьего покоя; авторитетъ Семена Ивановича оставался непоколебленъ и всѣ къ домашнему оракулу относились съ почтеніемъ. Съ появленіемъ-же Кремнева поднялось въ умахъ какое-то броженіе, и первобытный покой былъ нарушенъ.
   Перемѣна всего явственнѣе отразилась на "главномъ жильцѣ": онъ то и дѣло толковалъ объ общественномъ спокойствіи, намекалъ на какую-то неблагодарность, на измѣны и предательства, на злые ковы; разъ даже, нахмурившись, онъ проговорился что-то о государственной безопасности, объ интригахъ, о необходимости репрессивныхъ мѣръ... Семенъ Ивановичъ сталъ мнителенъ -- это всѣ замѣтили. Онъ заподозрилъ даже въ передовомъ направленіи зальныхъ безшабашныхъ свистуновъ; съ двусмысленной улыбкой посматривалъ онъ при встрѣчѣ на надворнаго совѣтника и кавалера, мирно совершавшаго по корридору свою обычную прогулку; съ нѣкоторою озабоченностью поглядывалъ онъ на скромно притворенную дверь Зиночкиной комнаты; въ веселомъ пѣніи этой сирены, чудилось ему, уже звучали передовыя нотки; къ пощелкиванію счетами въ комнатѣ "молчаливаго жильца" онъ также относился не совсѣмъ спокойно. Противъ старой хозяйки, даже противъ своихъ вѣрноподданныхъ -- Анны Васильевны и Сонички Семенъ Ивановичъ имѣлъ сильныя подозрѣнія, но высказывалъ ихъ не прямо, а только намеками.
   -- Вы, Анна Васильевна, стали нынче какія-то разсѣянныя... странныя... говаривалъ онъ, многозначительно взглядывая на кончики своихъ дырявыхъ туфель.
   Дворникъ Данило и беззубый Волчокъ также стояли у него на худомъ счету.
   -- Что за негодный песъ! Все передъ окнами ямы по ночамъ роетъ... А тотъ, старый хрычъ, дрыхнетъ, не зароетъ ихъ, ворчалъ онъ.
   Мавра, казалось ему, по тайному соглашенію съ Анной Васильевной и Соничкой, его чашки и стаканы подаетъ въ комнаты другихъ жильцовъ, а ложки его держитъ у себя въ кухнѣ... Противъ Кремнева-же, какъ противъ мнимаго виновника всѣхъ золъ, Семенъ Ивановичъ возставалъ всѣми силами души и елико возможно изощрялъ надъ нимъ стрѣлы своей сатиры. Онъ называлъ его уже не иначе, какъ "чадо, дитятко" и т. п. именами.
   -- Гдѣ онъ, чадо-то ваше? спрашивалъ онъ, бывало, Анну Васильевну.-- Небойсь флаконы давитъ? Ха, ха, ха! Онъ у васъ какой-то антрепренеръ -- право, антрепренеръ! А труппа у нихъ тамъ собралась преотличная... Одинъ другого лучше... До. уголовщины-бы не достукались!.. Гм! О политикѣ, поди, все... У нихъ что-то вчера больно гулко было... Ужь не приводили-ли дѣвочекъ?.. Гм! Передовые...
   Прозвище "антрепренера" понравилось Семену Ивановичу и утвердилось за Кремневымъ на вѣчныя времена. Это слово Семенъ Ивановичъ произносилъ какъ-то по своему, стараясь, разумѣется, придать ему самый смѣхотворный, презрительный тонъ.
   Теперь о недавнемъ времени, т. е. о времени за мѣсяцъ тому назадъ, Семенъ Ивановичъ уже вспоминаетъ какъ объ очень отдаленномъ добромъ старомъ времени. Мирные вечера, пріятное пѣніе Зины и Сонички, игра въ "акульку", еще болѣе патріархальная игра "въ хлопанцы", душеспасительныя рѣчи -- гдѣ вы? Вы прошли, исчезли, какъ сонъ, какъ сладостная мечта!..
   До появленія въ старомъ домѣ поручика жильцы хотя и попивали водку и вино, но умѣренно и прилично. Кавалеръ Трынкинъ, напримѣръ, передъ обѣдомъ пилъ рюмку или двѣ горькой и въ результатѣ для кавалера получался лишь пріятный послѣобѣденный сонъ, а ближнимъ отъ того никакихъ соблазновъ не происходило. И Семенъ Ивановичъ иногда раскошеливался для гостя, открывалъ свой старенькій, кожаный портнонэ и выдавалъ Марьѣ гривенникъ на бутылку пива. Бутылку откупоривали, ставили на столъ при двухъ стаканахъ и собесѣдники, никому не мѣшая, потягивали пивцо и самоуслаждались. Пьянства никакъ опять-таки не выходило. Зиночка по большимъ праздникамъ такъ-же покупала рублевую бутылку "стараго хереса" и подносила по рюмочкѣ всѣмъ приходившимъ въ ней жильцамъ. Получить рюмку хереса вообще пріятно, а изъ маленькихъ, бѣленькихъ ручекъ еще пріятнѣе. Да! То было -- по истинѣ -- патріархальное время!
   -- Мало-ли чего было! говоритъ со вздохомъ Семенъ Ивановичъ.-- Завелись ужь эти антрепренеры... Теперь -- не то! Теперь все о политикѣ...
   Онъ снуетъ носомъ и морщится, какъ-будто и въ атмосферѣ его комнаты уже носится тотъ ненавистный для него духъ, который заразилъ уже весь домъ отъ стараго до малаго... Теперь въ залѣ пьютъ, бьютъ, неистовствуютъ. Флаконы давятся -- и гулъ, подобный гулу отдаленной бури, расходится по дому. "Мое правило, господа, такое, вдругъ надъ всѣмъ этимъ воемъ я ревомъ возвышается речитативъ поручика.-- Хочешь -- давай, не хочешь -- бацъ! Разъ и два! Тр-р-рахъ, тр-р-рахъ!" Бумъ, бумъ, бумъ!" съ дикимъ стономъ и воемъ отзывается хоръ.
   
   "Домового-ли хоронятъ?
   Вѣдьму-ль замужъ выдаютъ"?..
   
   весьма резонно спрашиваетъ Соня.
   Семенъ Ивановичъ только морщится и кусаетъ ногти.
   -- Ну! Такого дебоширства у насъ еще никогда не бывало... говоритъ Анна Васильевна, не предчувствуя, что она своимъ легкомысленнымъ замѣчаніемъ еще пуще бередитъ жильцу больную рану.-- Послушайте, послушайте! Вѣдь страсти, что у нихъ тамъ такое!... Надо унять... Вѣдь, на улицу слышно... Что подумаютъ о насъ добрые люди!...
   Она бѣжитъ, стучитъ въ зальную дверь, вызываетъ Васю.
   -- Ого-го! гогочетъ, трещитъ и ломится зала.
   -- Не можете-ли, господа, потише! говоритъ Анна Васильевна.
   -- Проваливай! Исчезни! поетъ хоръ.
   -- Такъ нельзя жить! разгорячаясь, кричитъ хозяйкина сестра.
   -- Пш-ш-ла! Отчаливай! раздается изъ залы и въ ту-жь минуту изъ валы выскакиваетъ весь красненькій и вертлявый, какъ всегда, Кассьянъ Свистулькинъ.
   -- Что вамъ здѣсь угодно, сударыня? обращается онъ къ Аннѣ Васильевнѣ..
   -- А чтобы вы поутишились, отвѣчаетъ та рѣзко.
   -- Во-первыхъ, вы здѣсь -- не хозяйка! вопитъ Кассьянъ.-- Вы что такое за фря? Гм! Плюнуть да растереть -- только... А во-вторыхъ, сударыня, мы нанимаемъ комнату и знать ничего не хотимъ! Понимаете? Захочемъ -- на головахъ заходимъ, захочемъ -- камня на камнѣ не оставимъ здѣсь... Мы васъ не касаемся... Трахъ-бумъ! Трахъ-бумъ! Эво-эво-э... Тра-та-та-та... "Folichon, folichon..." запѣлъ Кассьянъ и исчезъ.
   Чуть не со слезами возвратилась Анна Васильевна въ комнату "главнаго жильца". А въ залѣ, между тѣмъ, по прежнему стонъ стоялъ, полъ трещалъ и звонъ битой посуды, мѣшаясь съ криками пирующихъ, составлялъ дивную, за душу рвущую гармонію. Въ то время, какъ Анна Васильевна разсказывала о своемъ фіаско, Семенъ Ивановичъ сосредоточенно всматривался въ уродливое отраженіе въ самоварѣ своего угреватаго лица и мычалъ:
   -- Что-то будетъ? Что-то будетъ?...
   Братья Свистулькины уже и ранѣе замѣчали, что "главный жилецъ" сталъ относиться къ нимъ съ нѣкотораго времени холодно. Появленіе-же у дверей Анны Васильевны, находившейся, какъ имъ было извѣстно, въ вѣденіи Семена Ивановича, Свистулькины прямо приписали происканъ "главнаго жильца". Они сразу почуяли, что какая-то невѣдомая сила, стремится ихъ обуздать и взъярились.
   -- По сусаламъ его! кричалъ поручикъ.
   -- Расшибемъ! Разразимъ! вторилъ хоръ.
   Семенъ Ивановичъ негодовалъ на свистуновъ и флаконщиковъ за то, что они какъ-будто преднамѣренно и систематически своимъ неблагоприличнымъ свистомъ и трескотней уязвляли его самого, Семена Ивановича. Свистуны-же и флаконщики негодовали на "главнаго жильца" за то, что онъ вмѣшивается, будто, въ ихъ дѣла, подводитъ мины.
   -- Я ему задамъ звать! гремитъ Вассьянъ Свистулькинъ.
   -- Я ему преподнесу! вставляетъ отъ себя Кассьянъ.
   -- Господа! речитативомъ возглашаетъ поручикъ.-- Прежде всего -- въ морду!...
   "Въ морду!" гудетъ по дому "перекатною волной". Съ того дня, по выраженію Матрены Васильевны, между Семеномъ Ивановичемъ и залой началась "коядра..." А не далеко еще то время, когда свистуны частенько посѣщали "главнаго жильца", не рѣдко и его къ себѣ зазывали. Прежде, бывало, свистунъ, купивъ себѣ галстучекъ, шляпу или какую-нибудь иную обновку, тотчасъ-же бѣжалъ къ "главному жильцу"; свистунъ хвастался, вертѣлся маріонеткой, заглядывалъ на себя въ зеркало спереди и сзади; Семенъ Ивановичъ разсматривалъ обновку, высчитывалъ, соображалъ и изрѣкалъ мнѣніе... Теперь для свистуновъ, словно, и дорога запала къ комнатѣ "главнаго жильца". Дри встрѣчахъ, въ корридорѣ, здороваясь, они уже не обмѣнивались обычными фразами: "Ну, что! Какъ вы?-- Я -- ничего! А вы?" и т. д. Одно время, когда выкало безденежье, Кассьянъ Свистулькинъ норовилъ было снова сблизиться съ Семеномъ Ивановичемъ, но не удачно... Кассьянъ послалъ ему съ Маврой записку такого содержанія: "М. г. Семенъ Ивановичъ! Прошу у васъ до вторника рубля съ полтиной, чѣмъ примного обяжете. К. Свистулькинъ". Письмо осталось безъ отвѣта: Семенъ Ивановичъ "примного не обязалъ" и рубля съ полтиной до вторника не далъ...
   Вскорѣ послѣ, того между имъ и Вассьяномъ Свистулькинымъ произошла пренепріятная сцена въ комнаткѣ Зины. Оба наговорили другъ другу много не надлежащихъ вещей, а Вассьянъ въ довершеніе всего обнесъ Семена Ивановича какимъ-то особенно непохвальнымъ словомъ. Семенъ Ивановичъ, пораженный всѣмъ происшедшимъ, сумраченъ удалялся съ поля битвы въ свои апартаменты и весь тотъ вечеръ грызъ ногти и молчалъ. Я думаю, что Семенъ Ивановичъ ощущалъ тогда нѣчто подобное тому, что волновало Наполеона послѣ ватерлооской битвы... Лишь на другой день послѣ обѣда "главный жилецъ" опомнился, пришелъ въ себя, хотѣлъ идти жаловаться на сорванца банковскому начальству, но вмѣсто того, плотно притворивъ свою дверь, излилъ цѣлую лохань ругательствъ на негодныхъ мальчишекъ.
   -- Ухъ, дрянь какая! шипѣлъ онъ.-- Я и прежде замѣчалъ... Злой, злой мальчишка... Грубіянъ!... Связываться-то не стоитъ, а то-бы я его...
   Въ тотъ-же вечеръ Семенъ Ивановичъ объявилъ хозяйкѣ, что съѣзжаетъ съ квартиры. Матрена Васильевна состроила для вида очень печальную рожу, въ душѣ-же была вполнѣ увѣрена, что жилецъ съ квартиры не съѣдетъ... "Его и помеломъ не выметешь, потому -- привыкъ человѣкъ! разсуждала хозяйка.-- Это онъ только такъ -- стращаетъ, антимоніи разводитъ..." Уже вездѣ и всюду и въ мелочной, и въ мясной лавочкѣ, гдѣ Матренѣ Васильевнѣ отпускали въ долгъ,-- знали, что у Семена Ивановича съ залой вышла "большущая коядра".
   Въ отношеніяхъ "главнаго жильца" къ Зинѣ такъ-же произошли неблагопріятныя перемѣны. Давно уже бойкіе глазки дѣвушки приглянулись ему и разожгли его чувственные инстинкты. Онъ подарилъ ей горшокъ великолѣпнаго гераніума, обѣщалъ подарить китайскій розанъ, словомъ, ухаживалъ. Вся послѣдняя зима прошла для Семена Ивановича въ болѣе или менѣе пріятныхъ волненіяхъ. То ему казалось, что сердце Зиночки уже располагается къ нему, то чудилось ему, что Зиночка его просто дурачитъ. Она нерѣдко забѣгала къ нему вечеркомъ на чашку чая, пѣла ему пѣсни, дурачилась, а онъ таялъ и млѣлъ. Семенъ Ивановичъ уже намекалъ Зиночкѣ, что у него про черный день и денежки есть, что сердце у него еще молодо.
   Но Зиночка послѣ такихъ его разговоровъ признавалась Матренѣ Васильевнѣ:
   -- Милостыню просить пойду... удавлюсь лучше, а съ нимъ не стану жить! Такой онъ всегда сладенькій, противный... не люблю такихъ мужчинъ!
   Зиночка очень хорошо знала, что "главный жилецъ" смотритъ на нее, какъ на увеселительный предметъ, и дурачила его напропалую. Вообще-же, какъ казалось Семену Ивановичу, Зиночка къ нему до сихъ поръ относилась мило и почтительно. Въ послѣднее-же время Семенъ Ивановичъ сталъ подмѣчать на ея розовыхъ устахъ насмѣшливую улыбочку и ту улыбочку относилъ, конечно, на свой счетъ. Было очевидно, что новый духъ и тутъ пакостилъ Семену Ивановичу, совращая съ пути Зиночку. Но причиною того, что Зиночка перестала вовсе обращать на него вниманіе былъ вовсе не новый духъ, а очень красивый, высокій студентъ, который нерѣдко по вечерамъ прохаживался по ихъ пустынной улицѣ вдоль поваленнаго садового забора. и вполголоса очень пріятнымъ теноромъ напѣвалъ:
   
   "Дайте жизни, дайте счастья,
   Дайте мнѣ любить!
   Сердце просятъ нѣги, страсти;
   Сердце хочетъ жить..."
   
   -- Что васъ нынче не видно, Зинаида Александровна? Что ко мнѣ не заходите? рѣшился, наконецъ, Семенъ Ивановичъ освѣдомиться у дѣвушки, повстрѣчавшись съ нею въ корридорѣ.
   -- Скучно у васъ! съ гримаской отвѣтила Зина и, звонко засмѣявшись, убѣжала прочь.
   Семенъ Ивановичъ многозначительно повелъ носомъ...
   За то Зиночкѣ, вѣроятно, было не скучно гулять по не"черамъ въ саду вдоль поваленнаго забора и напѣвать сквозь зуба:
   
   "Что онъ ходитъ за мной,
   Всюду ищетъ меня?..."
   
   Иногда, слышно было, трещалъ заборъ и въ вечернемъ сумракѣ было видно, какъ темная, высокая тѣнь перебиралась въ садъ...
   

VII.
Чѣмъ дальше въ лѣсъ -- тѣмъ больше дровъ.

   Кремневъ, не находя удовольствія ни въ обществѣ свистуновъ, ни въ сладкомъ пѣніи сирены, ни въ словоизверженіяхъ Семена Ивановича, необходимо долженъ былъ искать развлеченій на сторонѣ -- и находилъ ихъ въ городской библіотекѣ, впрочемъ, весьма скудной, да въ домахъ двухъ-трехъ своихъ прежнихъ товарищей. Но, не смотря на то, что Кремневъ отъ поры до времени выходилъ на свѣжій воздухъ, старый домъ съ каждымъ днемъ пріобрѣталъ надъ нимъ все болѣе и болѣе власти. Эта мягкая власть, непримѣтно для невооруженнаго глаза растущая съ часу на часъ, крадущаяся, какъ тать, безъ шума, безъ всякихъ внѣшнихъ атрибутовъ величія и силы, была особенно опасна потому, что Кремневъ не замѣчалъ ее, какъ не замѣчалъ до тѣхъ поръ процессъ своего роста. Когда платье ему начинало не сходиться, когда оно дѣлалось узко и коротко, тогда только Кремневъ заключалъ, что онъ выросъ; но у него не находилось подъ руками подобныхъ-же средствъ для повѣрки тѣхъ невещественныхъ перемѣнъ, которыя неуловимо, быстро изо дня въ день совершались въ немъ подъ неотразимымъ вліяніемъ внѣшнихъ давленій. Тутъ юноша оказывался безсиленъ. Да онъ, впрочемъ, и не боролся, ему не съ кѣмъ было бороться, онъ не видалъ врага. А жизнь стараго дома, между тѣмъ, переставала уже смущать его. Даже на самый домъ онъ начиналъ смотрѣть другими глазами. Онъ находилъ въ немъ удобства, много спокойствія; заглохшій садъ такъ-же полюбился ему...
   Однажды въ сѣрый, осенній денекъ, когда холодноватый вѣтеръ дулъ по саду и желтый листъ, кружась, падалъ съ деревъ, устилая землю мягкимъ ковромъ, Кремневъ хотя и привыкъ къ старому дому, но университетъ все-таки манилъ и манилъ его.
   -- Такъ я, мамаша, понесу прошенье? говорилъ онъ матери.
   -- Что-жь! Неси! со вздохомъ прошептала та, искоса и недоброжелательно посматривая на четко исписанный бѣлый листъ бумаги, который Вася держалъ въ рукахъ.
   -- А деньги-то какъ-же внесешь? У меня вѣдь нѣтъ, замѣтила мать.
   -- Гм! На будущій годъ освободятъ отъ платы, обѣщали и стипендію, если хорошо весной экзаменъ сдамъ... А теперь тетка дастъ... Какъ-нибудь надо достать, вполголоса проговорилъ Кремневъ.-- Неужто пятидесяти рублей не добудемъ...
   -- Да гдѣ ихъ добудешь-то?... Тетка не дастъ: она и то на тебя сердится... Лежебокъ, говоритъ... уроковъ не поищетъ...
   -- Будутъ уроки! Все будетъ! съ досадой и какъ-бы нехотя, промолвилъ юноша.
   Прошеніе отнесено. Кремневъ ходилъ по университетскимъ корридорамъ, по аудиторіямъ, на ту пору еще пустымъ; заглянулъ даже въ актовую залу черезъ стеклянную дверь.. Сердце его радостно, весело билось при-мысли, что, вотъ, черезъ недѣлю, черезъ двѣ онъ будетъ сидѣть на этихъ самыхъ скамьяхъ. Мечта лучезарнымъ свѣтомъ озаряла ему путь, рисовала ему блестящую перспективу. Мечта вела его къ настоящему, хорошему дѣлу, вводила его въ кругъ умныхъ, честныхъ людей, любящихъ правду болѣе жизни... А тамъ, словно изъ розъ и золота сотканная, прозрачная даль сіяетъ, волшебствомъ вызванные воздвигаются воздушные замки, дивныя страны,-- въ нихъ мы всѣ когда-то гуляли не то на яву, не то во снѣ... Кремневъ возвращается домой. Передъ нимъ опять эта старая руина, съ позеленѣлой крышей, съ темными стѣнами; опять старый садъ, бѣлыя березы, зацвѣтшій прудъ, поваленный заборъ. Опять Семенъ Ивановичъ въ своемъ сѣромъ халатикѣ, трескотня Зиночки, брань тетки съ Маврой... Въ старомъ домѣ свѣтлыя мечты не посѣщали Кремнева...
   Тетка сбилась кое-какъ и внесла въ университетъ: Кремневъ ей обѣщалъ уплатить впослѣдствіи. Сталъ онъ ходить въ лекціи. Возвратившись однажды изъ университета, онъ нашелъ весь домъ вверхъ дномъ. По корридору сильно припахивало алкоголемъ и, пошатываясь, бродили флаконщики.
   -- Просто, нужно въ полицію послать! кричала гдѣ-то далеко Анна Васильевна.
   -- Послушайте... вы, началъ вдругъ поручикъ, останавли ваясь у дверей покоя "главнаго жильца".-- За кѣмъ, для чего хотите вы посылать въ полицію? Не думаете-ли, что меня, офицера, взять можно? Гм! Ошибаетесь! Мало каши изволили есть! Вѣдь, я не какой-нибудь приказнюга, не какой-нибудь чиновникъ гражданской палаты... Того можно стащить въ кутузку, а не меня-съ!.. Я...
   Въ комнатѣ "главнаго жильца" слышится трескъ какъ-бы отъ удара кулакомъ по столу -- со всего размаха.
   -- Ахъ, ты негодяй! Гарнизонная крыса ты этакая! гремитъ Семенъ Ивановичъ за дверью,-- Да я тебя, знаешь, куда упеку?... Куда воронъ костей не занашивалъ... Да я сей часъ-же въ военное управленіе... Сейчасъ тебя разстригутъ... тфу! Забрѣютъ... Да какъ ты смѣешь.... Да мы развѣ не одному царю служимъ? Ты что? А?
   Флаконщики, посвистывая, но поджавъ немного хвостъ, удалились въ залу. Семенъ Ивановичъ, заслышавъ, что непріятели удалились, съ трескомъ распахнулъ свою дверь, храбро выскочилъ въ корридоръ и заоралъ во все горло:
   -- Погоди, дружокъ! Я тебя... Я тебѣ... Ты станешь знать, какъ меня звать... Пр-р-ропиш-ш-шу!..
   А поручикъ изъ залы произнесъ речитативомъ свое profession de foi:
   -- Я въ такихъ случаяхъ преравнодушно даю въ морду!
   Заслышавъ изъ залы. шаги, Семенъ Ивановичъ -- внѣ себж отъ ярости -- дерзко захлопнулъ свою дверь и поспѣшно удалился въ глубь своихъ владѣній. Онъ былъ взбѣшенъ. Онъ заискалъ сапоги, хотѣлъ одѣваться и ѣхать къ генералъ-наіору Лейдеру, скинулъ даже съ одной руки халатъ, одѣлъ сапогъ, но подумалъ -- и остался дома.
   -- Горячъ Семенъ Иванычъ да отходчивъ, объясняла Анна Васильевна. Впрочемъ, Семенъ Ивановичъ въ тотъ-же вечеръ пошелъ къ хозяйкѣ и съ подобающею строгостью объявилъ, что съѣзжаетъ съ квартиры. Матрена Васильевна вслѣдъ ему только недовѣрчиво усмѣхнулась, словно-бы хотѣла сказать: "брешишь!.." За то съѣзжалъ поручикъ. На слѣдующее утро, придя прощаться къ хозяйкѣ и не заставъ ее, поручикъ приблизился къ Аннѣ Васильевнѣ и, по-наполеоновски сложивъ руки и смотря въ упоръ ей въ лицо, 4съ разстановкой проговорилъ.
   -- А вы не знаете, что я дѣлаю съ тѣми особами, которыя мнѣ не нравятся почему-либо... ну, напримѣръ, потому, что у нихъ такой-же носъ, какъ у васъ?..
   -- Ничего я не знаю да и знать не желаю! Отвяжитесь отъ меня! молвила Анна Васильевна, отодвигаясь подальше къ стѣнѣ.
   -- Я съ тѣми особами поступаю жестоко, придвигаясь къ Аннѣ Васильевнѣ, прежнимъ спокойнымъ тономъ продолжалъ поручикъ.-- Я обращаюсь съ ними безъ дальнѣйшихъ разсужденій, какъ съ Сидоровыми козами... Какъ съ козами! Понимаете?
   -- Дуракъ! крикнула Анна Васильевна, вскакивая со стула, и скрылась на кухню.
   Поручикъ, весьма, повидимому, довольный собой, повернулся на каблукахъ и, насвистывая комаринскую, удалился восвояси. Прощанье его съ зальными свистунами представляло по истинѣ трогательное зрѣлище...
   -- Другъ! Ты покидаешь насъ! говорилъ Кассьянъ Свистулькинъ. Но, повѣрь чести, я достойнымъ образомъ замѣню тебя здѣсь... На словѣ "здѣсь" Кассьянъ сдѣлалъ замѣтное удареніе.-- Насъ разлучаютъ... Но они покаются, горько покаются, клянусь въ тонъ!.. Клянусь всѣми флаконами на свѣтѣ!...
   Простились и тронулись въ путь.
   Въ валѣ стало, какъ будто, потише. За то у "главнаго жильца" съ Кремневымъ чаще и чаще загорались споры. Семенъ Ивановичъ, по своему обыкновенію, въ спорахъ ссылался главнимъ образомъ на здравый смыслъ, на тотъ смыслъ, по которому добрые люди во дни оны отрицали законъ Галилея, думали, что земля на китахъ стоитъ, по которому и по сіе время людямъ кажется лучше воевать другъ съ другомъ, нежели жить въ мирѣ и всѣмъ заодно работать для всѣхъ. Семенъ Ивановичъ. чаще всего развивалъ передъ юношей ту теорію, что все спасеніе въ гражданской палатѣ, что внѣ ея -- прахъ и тлѣнъ, что въ гражданской палатѣ не хотятъ служить только свистуны и нигилисты. Кремневъ болѣе и болѣе убѣждался, что "главный жилецъ" косвеннымъ образомъ посредствомъ матери стремился упечь его въ свою палату, заключить его въ тѣсную раковинку, въ которой можно было-бы только въ акульку играть, забить грязью отверстіе раковинки, отдѣлить его совсѣмъ отъ міра. Кремневъ злился...
   -- Къ тому-же придешь, дружокъ! язвительно усмѣхаясь, говорилъ Семенъ Ивановичъ.-- Всѣ къ тому придете! Это у васъ теперь только вѣтеръ ходитъ... Укатаютъ бурку крутыя горки, политику-то забудешь... Погоди! Рога-то обобьютъ, перестанешь бодаться... Это только такъ, сначала-то...
   -- Не думаю, возражалъ ему Кремневъ.-- Во всякомъ случаѣ я не желалъ-бы прозябать какимъ-нибудь столоначальникомъ...
   -- До столоначальника-то, братъ, еще надо долго лямку потянуть! перебилъ его Семенъ Ивановичъ.
   -- Вотъ этой-то казенной лямки я и не хочу тянуть, рѣзко возразилъ Іоноша.-- Ужь если тянуть лямку, такъ настоящую, тяжелую... Вонъ, какъ бурлаки-то...
   -- Такъ ты въ бурлаки, что-ли, предпочитаешь идти? съ усмѣшкой переспросилъ его "главный жилецъ".-- И то дѣло... Можетъ это "по передовому?.." Гм!
   -- Совсѣмъ не въ бурлаки... Вы меня не поняли.-- Кремневъ съ досадою откинулся на спинку стула.-- Вы совсѣмъ меня не поняли! повторилъ онъ.-- Я только въ примѣръ взялъ...
   -- Да, гдѣ васъ нынче поймешь: мудрены больно стали!.. Э-эхъ! Ерунда это все,-- и Семенъ Ивановичъ, запахнувъ халатикъ, закачалъ усиленно ножкой.
   Кремневъ чувствовалъ, что онъ говоритъ совсѣмъ не такъ, какъ-бы слѣдовало, и былъ недоволенъ собой. Для выраженія своихъ мыслей онъ употреблялъ вовсе не тѣ слова, какія-би надо; настоящихъ словъ онъ, какъ будто, нарочно избѣгалъ, боялся, сознавая про себя, что они не вяжутся ни съ рѣчами, ни съ понятіями стараго дома. Прежде онъ былъ-бы смѣлѣе, высказывался-бы откровеннѣе и не стыдился-бы своихъ собственныхъ мыслей и чувствъ. Старый домъ уже накладывалъ на него свою печать; а юноша и не замѣчалъ того...
   -- Чѣмъ политикой-то заниматься, лучше-бы о себѣ подумалъ... Подумалъ-бы: какъ лучше устроиться, продолжалъ, не много погодя, Семенъ Ивановичъ.-- Подумалъ-бы о матери... Вѣдь, та бѣдная всѣ глаза съ вами выплакала... Посмотри-ка, на что она похожа стала... А сестра!.. Башмаченковъ нѣтъ... чуть не босая въ гимназію ходитъ... Пораздумалъ-бы то: вѣдь, снѣ тебѣ не чужія приходятся... Хоть-бы пожалѣлъ малость... Вѣдь вы, передовые, вонъ и скотину жалѣете, все о добрѣ говорите...
   -- Да я и жалѣю...
   -- Это и видно! насмѣшливо промолвилъ Семенъ Ивановичъ.
   Мало-по малу натянутыя отношенія между Кремневымъ и "главнымъ жильцомъ" стали, принимать совершенно враждебный характеръ. Всякій шагъ, всякое слово стали подавать поводъ къ преніямъ.
   -- Какая скверная погода! Того и смотри -- дождь пойдетъ, говоритъ Кремневъ.
   -- Тѣмъ лучше! Хоть не такъ пыльно будетъ, отзывается Семенъ Ивановичъ.
   -- Семенъ Ивановичъ! Вы не пойдете-ли сегодня въ садъ гулять? спрашиваетъ въ другое время Кремневъ.
   -- Это еще зачѣмъ? Съ чего я пойду гулять въ садъ? огрызается тотъ такимъ тономъ, какъ будто Кремневъ смазалъ его по рожѣ.
   Наконецъ, Кремневъ послѣ одного уже слишкомъ рѣзкаго, язвительнаго спора вовсе пересталъ ходить къ "главному жильцу". Тетка принимала сторону то Семена Ивановича, то племянника, смотря по обстоятельствамъ. Если нужны были деньги, тетка мелкимъ бѣсомъ разсыпалась передъ "главнымъ жильцомъ" и жучила племянника, если-же въ деньгахъ особеннаго недостатка не предвидѣлось, она ворчала на "главнаго жяльца"" и была обходительна съ племянникомъ.
   -- Что это, право, за напасть такая! говаривала она въ такихъ случаяхъ.-- Угождай, угождай ему, лѣшему, а онъ вскрыло воротитъ, все стращаетъ: съѣду, да съѣду... Да ужь съѣзжалъ-бы! Накладно, признаться, мнѣ стоитъ и держать-то его... больно ужь взыскателенъ сталъ... А я, ровно, каторжная какая... Вотъ тѣ Христосъ, словно, въ аду горю!..
   Матрена Васильевна настаивала, чтобы Вася, во что-бы то ни стало, кончалъ въ университетѣ. Конечно, она при этомъ имѣла въ виду не высшія какія-либо цѣли, а простой практическій разсчетъ: составить получше карьеру. Впрочемъ, ей почему-то всегда казалось, что человѣкъ, побывавъ въ университетѣ, непремѣнно долженъ сдѣлаться лучше. Получше-же карьеру она желала племяннику потому, почему и всякому хорошему человѣку желала выбиться отъ худа къ добру...
   -- Чѣмъ больше хорошихъ людей, тѣмъ жить лучше! говорила она.
   Между тѣмъ, миновала осенняя грязь; первымъ бѣлымъ снѣжкомъ покрылась земля, подернулась крыша стараго дома, опушились голыя вѣтви березъ въ саду. Грачи, нахохлившись, сидѣли на деревьяхъ... Какая-то старушонка въ лохмотьяхъ тащила дрова на салазкахъ... Мутноводскіе бары лихо раскатывали въ саночкахъ на своихъ добрыхъ коняхъ... Всякій по своему встрѣчалъ зиму. Въ старомъ домѣ вставили зимнія рамы, топили печи. Домъ казался еще уединеннѣе, мрачнѣе. Жильцы его по прежнему усердно обдѣлывали свои милыя дѣлишки. Кремневъ къ тому времени нашелъ уже два урока и, сверхъ того, еще какую-то корректурную работу'.
   Однажды утромъ, когда онъ спѣшилъ на урокъ и просилъ у матери поскорѣе себѣ чаю, та возилась надъ чѣмъ-то у Семена Ивановича.
   -- Вѣдь я опоздаю, мамаша! Дайте-же мнѣ чаю! настойчиво кричалъ онъ ей изъ своего угла, повязывая галстукъ передъ осколкомъ зеркальца, висѣвшимъ на стѣнѣ.
   Въ голосѣ Кремнева звучитъ повелительная нотка. Не даромъ-же онъ прожилъ столько мѣсяцевъ въ старомъ домѣ. Онъ слыхалъ уже не разъ, какъ жильцы покрикивали на Мавру и на тетку: "Мы денежки платимъ и знать ничего не хотимъ! По насъ хоть удавись..." Кремневъ платилъ теткѣ 6 рублей за столъ и квартиру (обыкновенная провинціальная цѣна въ ту пору); поэтому, онъ уже считалъ себя въ правѣ за свои денежки "требовать, покрикивать..."
   -- Да поскорѣе-же, пожалуйста! кричитъ онъ Аннѣ Васильевнѣ.
   -- Не разорваться-же мнѣ! откликается та, наскоро ушивая что-то у Семена Ивановича.
   -- Не на угольяхъ... Подождетъ! говоритъ и Семенъ Ивановичъ.
   -- Ухаживаетъ тамъ все утро, чортъ знаетъ... точно онъ единственный жилецъ у насъ, ропщетъ молодой человѣкъ.
   "Главный жилецъ" услыхалъ продерзостныя слова и выскочилъ изъ своей комнаты.
   -- Не смѣть говорить такъ! зарычалъ онъ до того ужасно, что даже старый домъ, словно, привздрогнулъ.-- Мнѣ услуживаютъ, а не милость оказываютъ! За деньги-то кто угодно и что угодно сдѣлаетъ... Вы понимаете, что только для вашей сестры, да для матери я и на квартирѣ живу... Неужели вы думаете: я не нашелъ-бы другой такой-же комнаты? Га!.. Эка невидаль!..
   -- Вы мою мать и сестру за прислугу считаете! краснѣя проговорилъ Кремевъ.
   -- Я... я имѣю право... Семенъ Ивановичъ замялся.
   -- Мать и сестра и то ужь у васъ на побѣгушкахъ, рѣзко добавилъ Кремневъ.
   -- Г-а-а! На побѣгушкахъ! зашипѣлъ Семенъ Ивановичъ.-- Вы слышите, Анна Васильевна?.. Послѣ этого я могу только сказать, что вы...
   Кремневъ вспыхнулъ.
   -- Не кричите такъ въ моей комнатѣ! Къ тому-жь вы оскорбляете мою мать, рѣшительно проговорилъ онъ, поднимаясь со стула.-- Прошу васъ, выйти отсюда!..
   Семенъ Ивановичъ остолбенѣлъ. До сихъ поръ передовой духъ не заходилъ такъ далеко въ своихъ продѣлкахъ надъ его почтенною особой. До сихъ поръ никто еще въ старомъ домѣ такъ не уязвлялъ его чувствительно, какъ Кремневъ. Стиснувъ зубы, взбѣшенный, ушелъ къ себѣ въ комнату Семенъ Ивановичъ. Изъ палаты возвратился онъ темнѣе осенней ночи, сильнѣе стучалъ ладошами и такъ хлопалъ дверьми, что тѣ чуть съ петель но посрывались. Вечеромъ, по обыкновенію, онъ объявилъ хозяйкѣ, что съѣзжаетъ съ квартиры; та усмѣхнулась и подумала! "ладно..." Три дня послѣ того Семенъ Ивановичъ ходилъ, надувши губы, ни съ кѣмъ не говорилъ; возвратившись со службы онъ все лежалъ на кровати, даже немного похудѣлъ и сѣрое лицо его еще пуще посѣрѣло. Придя въ себя, онъ всею тяжестью своего гнѣва обрушился на несчастную, ни въ чемъ не повинную Анну Васильевну. Досталось и Сонѣ на орѣхи...
   -- Хорошъ сынокъ! шипѣлъ Семенъ Ивановичъ.-- Нечего сказать! Передовой... На большихъ-бы дорогахъ ему дѣйствовать, а не съ порядочными людьми... Антрепренеръ!..
   Миръ былъ окончательно нарушенъ въ старомъ домѣ. Послѣ перепалки только кажущееся спокойствіе сошло на домъ; но страсти сильно расходились и клокотали. А время шло. Старый домъ дѣлалъ свое дѣло неутомимо. Матрена Васильевна, какъ женщина раздражительная, всякую малость вымещала на Маврѣ, на сестрицѣ, шлявшейся изъ угла въ уголъ, на Сонѣ...
   -- Чего хвосты-то обиваешь по корридору взадъ да впередъ! кричитъ она на Соничку.-- Какъ пришла изъ гимназіи -- это платьице-то и сняла-бы... Пожалѣла-бы... вѣдь, не маленькая, дылда, прости Господи!.. Пятнадцатый годъ...
   Соничка отгрызается, какъ можетъ.
   -- Вотъ съ котенкомъ опять завозилась... ворчитъ тетка, увидавъ, что Соничка сидитъ на полу въ корридорѣ и повязываетъ своему котенку на шею красный суконный обрывочекъ.-- И все въ томъ платьи. Ахъ Боже ты мой!.. Да чего мать-то смотритъ!.. Розгами-то отвалять-бы тебя хорошенько... безстыдница... упрямая!
   Соничка ругается съ теткой, съ матерью, съ братомъ, даже съ Семеномъ Ивановичемъ и особенно вымещаетъ свое неудовольствіе на стульяхъ и на дверяхъ, вообще на предметахъ неодушевленныхъ. На Сонѣ-же съ Анной Васильевной срывалъ свою досаду и Семенъ Ивановичъ, возвращавшійся иногда, со службы чѣмъ-нибудь разобиженнымъ. Анна Васильевна плакала, причитала и продолжала ничего не дѣлать. Она представляла собой того болвана, на головѣ котораго пробуютъ силу. Василій Кремневъ все это видѣлъ и слышалъ и скверно иногда дѣлалось ему посреди всей этой повальной руготни и грызни, посреди этого немолчнаго шума и гама. Скрѣпя сердце, смотрѣлъ онъ на слезы матери; съ кажущимся хладнокровіемъ выслушивалъ онъ ея поминутные сѣтованья, вздохи и жалобы. Ему самому жилось не совсѣмъ ладно. Онъ ходилъ на уроки, правилъ корректуру и получалъ за это гроши, которые переходили къ теткѣ, къ матери, да въ табачную лавку. Лекціи приходилось посѣщать не акуратно, читать времени вовсе не хватало. Цѣль, какъ будтобы, не достигалась. Не смотря на гроши, перепадавшіе ему съ уроковъ, онъ нерѣдко сидѣлъ безъ табаку, голодный сидѣлъ въ университетѣ и не столько слушалъ профессора, сколько злился и мечталъ объ обѣдѣ. Онъ не могъ завести себѣ зимняго пальто и въ морозы разгуливалъ въ легкомъ пальтишкѣ. Зальные свистуны подсмѣивались надъ его порыжѣвшей фуражкой, надъ его шарфомъ, немного "бѣлѣе сажи", надъ его жалкимъ пальто, "словно, изъѣзжанномъ чертями". Свистуны говорили, что онъ спитъ у тетки подъ кроватью, что ночью, вмѣсто сорочки, онъ надѣваетъ "маменькину кофту".
   Въ то-же время Кремневъ видѣлъ постоянно вокругъ себя, что всѣ стараются лишь о томъ, какъ бы получше"обдѣлать дѣлишки"... И на яву и во снѣ они только обдѣлываютъ дѣлишки.
   -- Ахъ, еслибы обдѣлать это дѣльце! говоритъ Семенъ Ивановичъ, потирая руки, фыркая и жмурясь отъ удовольствія.
   -- Какъ-бы это дѣлишки-то устроить! разсуждаетъ вслухъ Матрена Васильевна.
   Надъ тѣмъ-же ломаютъ голову и зальные свистуны, и Зиночка, и "молчаливый жилецъ". Кавалеръ свои дѣлишки уже давно обдѣлалъ и теперь ежемѣсячно получаетъ изъ казначейства по 30 р. 20 3/4 к. Только Мавра, кажется, не обдѣлываетъ своихъ дѣлишекъ, потому что ея долгъ -- за много лѣтъ неуплаченное жалованье -- пропадаетъ за хозяйкой. Впрочемъ, и Мавра ждетъ подачекъ отъ жильцовъ... Анна Васильевна не умѣетъ обдѣлывать дѣлишекъ и за то страшно досадуетъ на себя... Кремневъ постоянно слышитъ рѣчи о жалованьѣ, о деньгахъ, о хлѣбѣ, о дровахъ... Видитъ онъ, что каждый въ старомъ домѣ заботится лишь о себѣ, интересуется лишь своими знакомыми. О міровыхъ вопросахъ въ старомъ домѣ не смекали. Правда, объ этихъ вопросахъ Кремневу много и убѣдительно говорили книги, но книги -- не жизнь... Кремневъ начиналъ уже интересоваться тѣмъ, что сказала онамедни Зиночка Семену Ивановичу, изъ-за чего перессорились между собой Кассьянъ съ Вассьяномъ и проч. Онъ незамѣтно сталъ усиленнѣе заботиться о себѣ, прилѣплялся къ частностямъ и тяготился общимъ. Ворчанье тетки, слезы матери, брань сестры, насмѣшки свистуновъ, гулянье въ холодномъ пальто при 25-ти-градусномъ морозѣ, сидѣнье безъ табаку,-- все это вмѣстѣ страшно вредно вліяло на Кремнева. Съ каждымъ днемъ старый домъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ имъ, все крѣпче и крѣпче охватывалъ его. Капля, говорятъ, камень протачиваетъ. Кремневъ, наконецъ, сталъ подумывать въ ладъ со всѣмъ старымъ домомъ...
   Юноша, выходя на борьбу, ожидалъ встрѣтить враговъ страшныхъ и ужасныхъ съ виду, а его, между тѣмъ, какъ Гулливера во снѣ, облѣпили маленькіе, смѣшные лиллипуты и едва зримыми булавками преусердно принялись колоть и язвить его. Выходя въ жизнь, Кремневъ ожидалъ бурь. Но громъ не гремѣлъ и небеса надъ нимъ не разверзались, не горѣли молніями и вихрь не бушевалъ кругомъ него. Надъ нимъ сѣрѣло небо, какъ грязная тряпка, да лѣниво подувалъ вѣтерокъ. Ошибся юноша. Онъ упустилъ изъ виду, что кромѣ борьбы съ бурей есть на свѣтѣ другая борьба, съ инымъ врагомъ, болѣе опаснымъ, хотя вовсе не страшнымъ съ виду. То борьба мелочцая, жестокая, упорная. Тотъ врагъ -- сама плохо слаженная жизнь съ ея мелочно-узкими, личными интересами. Изо дня въ день, капля по каплѣ, осаживался на Кремнева въ старомъ домѣ ядъ старой жизни,-- ядъ, незамѣтно разлагавшій его силы, его вѣру. Этого врага Кремневъ не замѣчалъ, книги о немъ говорили какъ-то сухо и темно. Книги говорили все о широкой, великой борьбѣ, въ которой крѣпкіе дубы валятся, а маленькія деревья вырываются съ корнемъ изъ земли, какъ сухая трава.
   Черезъ полгода жизни въ старомъ домѣ, когда приходилось вносить плату въ университетъ за второй семестръ, Кремневъ былъ уже надломленъ злымъ геніемъ стараго дома, его лиллипутиками. Аннѣ Васильевнѣ оставалось лишь однимъ рѣшительнымъ приступомъ нанести послѣдній ударъ. Трагическая сцена разыгралась тогда между матерью и сыномъ.
   Сырое, туманное февральское утро разсвѣтало надъ старымъ домомъ. Въ такое утро здоровый человѣкъ дѣлается раздражительнѣе обыкновеннаго, а меланхоликъ тяжело вздыхаетъ и погружается въ глубокую хандру. Грачи, сильно понахохлявшись, молча сидѣлы на сучьяхъ березъ и какъ-бы съ недовольствомъ взглядывали на окна стараго дома. Въ домѣ также въ то утро было., всѣмъ не по себѣ. Соня, ворча, собиралась въ гимназію. Мавра, негодуя на сырые уголья, раздувала самовары. Жильцы сердито стучали дверями, уходя на службу. Хозяйка, надувшись, какъ мышь на крупу, сидѣла въ своемъ углу за занавѣской.
   -- Что глаза-то выпялила? Чего не видала? закричала она на Мавру, когда та, полюбопытствовавъ, заглянула къ ней за занавѣску.
   -- Ты чего разсѣлась-то тутъ? На рынокъ-то не пойдешь сегодня, что-ли? совершенно спокойнымъ тономъ замѣтила ей Мавра.
   -- Ахъ, чертовка ты этакая! Да это что-же будетъ? Мнѣ ужь и посидѣть нельзя! заголосила Матрена Васильевна.
   -- Ну, не кричи, ладно... уйду! успокоила Мавра и пошла въ кухню.
   Въ то-же утро Кремневъ велъ пренепріятный разговоръ съ матерью.
   -- Съ уроковъ-то, мамаша, денегъ не хватитъ, говорилъ онъ.-- А въ университетѣ вчера мнѣ сказали, что отсрочивать долѣе нельзя... Какъ-же быть?
   -- Да ужь я и не знаю... У тетки нѣтъ, сегодня опять хочетъ подсвѣчники въ закладъ нести... на прошлой недѣлѣ лишь выкупила... У меня -- ни копѣйки! съ грустью отозвалась мать.-- У Семена Ивановича (сынъ при этихъ словахъ замоталъ головой) думала призанять, да послѣ той исторіи и не приступайся лучше: не дастъ... какъ Богъ святъ, не дастъ... Охъ, Вася! Не послушалъ ты меня тогда... Напрасно, право!.. Брось ты... наплюй!...
   -- На университетъ-то? спросилъ сынъ, и тутъ ему опять пришло на умъ старое: высказать матери все, что лежитъ у него на душѣ. "Не лучше-ли-бы было?" спрашивалъ онъ себя. Но что же теперь онъ скажетъ ей новаго, такого, чего она не знала-бы?..-- Университетъ бросить! проговорилъ Кремневъ, чувствуя, что кровь приливала къ его лицу. "Вотъ онъ, врагъ-то! Вотъ гдѣ борьба!" мелькнуло у него въ головѣ, но поздно... "Какая-же тутъ борьба! Полно! Гдѣ-жъ врагъ, что горами качаетъ... Передъ тобой слабая, плачущая женщина! Передъ тобой нѣжнолюбящая тебя мать!" шепталъ ему насмѣшливый голосъ.
   -- Пожалуй, и университета не бросай, тихо говорила Анна. Васильевна.-- И такъ можно: и на службѣ можно лекціями заниматься...
   -- Не выходя изъ университета? переспросилъ сынъ.
   -- Нѣтъ, выйти-то, конечно, придется, еще тише заговорила мать, словно чего-то боясь -- боясь собственныхъ словъ.-- Занятій можешь не оставлять... Приготовишься и выдержишь экзаменъ... Даешь-же теперь уроки, да и корректуру правишь... Вонъ Климинъ: выдержалъ отлично...
   Голосъ Анны Васильевны дѣлался все мягче, все вкрадчивѣе, въ то время, какъ Вася все ниже и ниже клонилъ голову...
   -- Климинъ вѣдь не служилъ, замѣтилъ онъ.-- Климинъ все время на отцовскихъ хлѣбахъ проживалъ... Ему ладно было готовиться не служа...
   -- А ты служить будешь -- экая бѣда! Часовъ пять въ присутствіи посидѣть... Служба немного времени отниметъ...
   Анна Васильевна дѣлалась смѣлѣе въ той мѣрѣ, какъ болѣе уступчивости замѣчалось со стороны Кремнева.
   -- Да чего-же вы хотите отъ меня? вдругъ неожиданно вырвалось у него.
   -- Господи! воскликнула.Анна Васильевна и слезы потекли по ея желтымъ щекамъ.-- Чего мнѣ нужно? Сажень земли да четыре доски, больше ничего... А вотъ сестра... та бѣдная... О тебѣ я, Вася, горюю... Ну какъ въ университетѣ учиться безъ денегъ? Про себя ужь я не говорю... я какъ въ огнѣ... Тебя мнѣ жаль, Вася...
   -- Вы хотите, мамаша, чтобы я пожертвовалъ всѣмъ для сестры и... "для васъ", хотѣлъ сказать Кремневъ, но голосъ оборвался.
   Кремневъ поблѣднѣлъ. А насмѣшливый голосъ ему нашептывалъ: "Ты понялъ, ты видишь теперь, гдѣ врагъ? Что-жъ! Сомни его, размозжи! У тебя крѣпкіе кулаки... Ха! Видно, не по силамъ? Не раздавить твоимъ здоровымъ рукамъ весь старый домъ! Вѣдь ты самъ сознавался недавно, что онъ еще крѣпокъ... Ну-да! Эту истину онъ докажетъ тебѣ на твоей собственной. шкурѣ... А эта плачущая женщина -- твоя мать! Ужь не съ ней же, конечно, сражаться тебѣ... Къ тому-же она тебя любитъ, хотя кое въ чемъ и лжетъ тебѣ!"...
   -- Вася! Дружочекъ... говорила Анна Васильевна сквозь слезы.-- Чья жизнь легка?.. Кому удалась она?.. Подушка... подушка одна знаетъ, какъ легка моя жизнь...
   Дѣйствительно, еще вчера вечеровъ Кремневъ слышалъ, какъ тетка кричала: "Аннушка! Да побойся ты Бога, помоги ты мнѣ хоть сколочко-нибудь... Десятый годокъ на моемъ хлѣбѣ живешь -- и съ дочерью... И обѣ вы ровно мнѣ чужія, не пожалѣете вы вовсе меня!" "И не за что жалѣть тебя, старую хрычовку! Только и знай, что ругаешься!" слышалъ Кремневъ, какъ съ затаенною ненавистью шептала Соничка. Онъ слышалъ, какъ горько всхлипывала мать, сидя въ своей "темненькой". Семенъ Ивановичъ не разъ говорилъ въ своей комнатѣ: "съ такимъ братцемъ Сонѣ одна дорога -- въ горничныя"... Кремневъ и это слышалъ, слышалъ даже хихиканье и смѣхъ... Жутко стало Кремневу. Университетъ его еще манилъ, но старый домъ говорилъ громче и краснорѣчивѣе всѣхъ профессоровъ... "Для матери и сестры приношу въ жертву", мелькало у него въ головѣ. "Лжешь! назойливо нашептывалъ ему насмѣшливый голосъ.-- Не для нихъ однѣхъ"...
   Въ комнатѣ было тихо; только изъ кухни доносился ревъ и гвалтъ. Анна Васильевна плакала... Кремневъ чувствовалъ, что у него самого рыданія приступили къ горлу, душили его... Съ замираніемъ сердца прислушивался онъ къ знакомому для него стуку маятника старыхъ стѣнныхъ часовъ, словнобы съ каждой минутой онъ приближался къ чему-то ужасному, неизбѣжному... Тутъ на мгновенье представилась ему его порыжѣвшая фуражка, и холодное пальто, и шарфъ "немного бѣлѣе сажи", и сидѣнье безъ табаку, безъ гроша денегъ, и насмѣшки свистуновъ, и слезы матери, и вся эта отчаянная, повальная ругань съ утра до ночи... Слезами, словно туманомъ, застлало ему глаза.
   -- Не плачьте! Оставьте меня... Я завтра-же выйду изъ университета, дрожащимъ голосомъ произнесъ Кремневъ, какъ-будто читая себѣ смертный приговоръ.-- Я поступлю на службу...-- Голосъ оборвался.
   Анна Васильевна взрогнула и заплакала еще пуще. О чемъ-же? Развѣ не исполняются ея давнишнія мечты?..
   -- Оставьте теперь.... уйдите отъ меня! просилъ сынъ.
   -- Вася... милый... Я вижу все... да..? сквозь слезы рыдала Анна Васильевна и потянулась обнять сына, приголубить...
   -- Оставьте, оставьте меня... Бога ради, оставьте! настойчиво повторялъ тотъ, отводя руки матери.-- Я выйду изъ университета и буду служить, служить, служить...
   Онъ сѣлъ, облокотился на столъ, закрылъ руками свое поблѣднѣвшее лицо и зарыдалъ.
   Такъ, какъ рыдалъ Кремневъ, не часто рыдаютъ въ жизни...
   

VIII.
Смолкли бои...

   Прошло пять лѣтъ послѣ того сѣраго, туманнаго февральскаго утра, когда Кремневъ рѣшилъ свое "быть или не быть". Старый домъ по-прежнему стоялъ темный и мрачный. Заглохшій садъ кругомъ него шумѣлъ по-прежнему и по-прежнему валился и не могъ свалиться его гнилой заборъ. Изъ прежнихъ жильцовъ въ старомъ домѣ осталось немного. Завелись новые жильцы, новыя жизни совершались, какъ двѣ капли воды, похожія на прежнія...
   Кремневъ съ матерью и сестрой уже давно покинулъ старый домъ. Они жили на маленькой, отдѣльной квартиркѣ, въ домѣ столь-же старомъ, какъ и прежнее ихъ жилище, только обшитомъ снаружи новымъ тесомъ. Кремневъ исправно ходилъ каждое утро на службу, ровно въ половинѣ четвертаго возвращался домой, обѣдалъ, отдыхалъ... Ходилъ онъ, понурившись, смѣялся рѣдко и все больше молчалъ. Начальство имъ было довольно, скоро обѣщали повысить. Дѣлишки обдѣлывались недурно. Иногда по вечерамъ собирались къ нему сослуживцы и разыгрывали пульку; иногда Кремневъ за тѣмъ-же ходилъ къ нимъ. Когда сестра, случалось, запѣвала при немъ: "Смѣло, братья! Туча грянетъ", Кремневъ уходилъ къ себѣ въ комнату и тамъ бродилъ большими шагами изъ угла въ уголъ. Ему было тяжело, было больно слышатьэтотъ бодрый, мощный призывъ къ борьбѣ -- на жизнь и смерть. Анна Васильевна плакала уже меньше. Одного теперь боялась она, чтобы сынъ не вздумалъ жениться. "Женится -- тогда ужь, извѣстное дѣло, не то будетъ, разсуждала она.-- Своя семья будетъ... Намъ-то съ Соней ужь и не того... Пожалуй, прогонитъ! Да если и не прогонитъ, такъ какое-же тутъ житье? Молодая хозяйка всѣмъ станетъ ворочать и заправлять..." Поэтому Анна Васильевна бывала очень недовольна, когда Вася знакомился съ такими семействами, гдѣ были молодыя дѣвушки-невѣсты. Самой-же себѣ она ссылалась на то, что жениться Васѣ еще рано...
   -- Какая-же женитьба въ двадцать три года? Пожить еще человѣкъ не успѣлъ, на свѣтѣ-то порядкомъ не оглядѣлся, не разсудилъ: какъ и что?.. Жениться -- легко, да потомъ каково съ семьей-то маяться! Пойдутъ дѣти... А жалованье не ахти какое! Совсѣмъ бѣда! говаривала Анна Васильевна.-- Жениться-то еще успѣетъ...
   -- Это что и говорить! соглашались вслухъ любезныя кумушки и думали про себя: "Не о сынѣ тебя горе беретъ! О себѣ, голубка, хлопочешь..."
   Кумушки разсуждали о другихъ по себѣ.
   Семенъ Ивановичъ изъ стараго дома перебрался къ какой-то пожилой, но очень бойкой и милой француженкѣ. Онъ было подъѣзжалъ съ предложеніями къ Сонѣ, но та отослала его обратно къ его темноокой mademoiselle Julie. Сама-же Соничка рѣшилась ждать себѣ "героя" -- не романическаго, а настоящаго. Семенъ Ивановичъ, между-тѣмъ, свои "дѣлишки" обдѣлывалъ хорошо и накопилъ деньжонокъ. Француженка ухаживаетъ. Семенъ Ивановичъ знаетъ, зачѣмъ она ухаживаетъ, и украдкой тяжело вздыхаетъ. И грустно и больно бываетъ бѣдному при мысли о томъ, что вотъ служилъ онъ служилъ, а счастья или довольства, по крайней мѣрѣ, не выслужилъ. Онъ выслужилъ пенсію...
   Степанъ Андреевичъ, не смотря на постоянныя гимнастическія упражненія, умеръ. "Молчаливый жилецъ" перемѣнилъ мѣсто своихъ занятій и потому нашелъ необходимымъ перемѣнить квартиру: теперь его эксплуатируетъ другая купеческая контора... Братья Свистулькины переѣхали въ центръ города, на шикарную квартиру... Зиночка бѣжала изъ стараго дома, оставшись должна хозяйкѣ 70 рублей. За два дня до ея побѣга являлся къ Матренѣ Васильевнѣ дворникъ.
   -- У насъ что-то, матушка, не ладно! докладывалъ онъ.
   -- Чего еще тутъ неладно? непривѣтливо отнеслась къ йену хозяйка.
   -- Да изъ окна ночесь у насъ кто-то выскочилъ...
   -- Кой лѣшій скачетъ тамъ? недоумѣвала Матрена Васильевна.
   -- Не знать, матушка!.. Такой длинноногій... Я и догнать не могъ...
   Была ненастная, осенняя ночь, съ дикимъ ревомъ проносился вѣтеръ надъ старымъ домомъ, садъ глухо-сердито шумѣлъ вѣтвями старыхъ березъ, дождь однообразно стучалъ въ окна. Въ эту-то непогожую ночь и скрылась Зина. Ее недавно видѣли въ Москвѣ. Она гуляла на Цвѣточномъ бульварѣ... Старый домъ не оглашается уже ея звонкимъ, беззаботнымъ пѣніемъ и смѣхомъ.
   Изъ прежнихъ жильцовъ дома уцѣлѣли: старуха-хозяйка, Мавра да дворникъ съ его косматымъ Волчкомъ. Матрена Васильевна по ночамъ подолго и сильно кашляетъ и, вѣроятно, недолго покашляетъ. Мавра все ворчитъ; не получить ей будетъ долгу съ хозяйки. Волчокъ воетъ по ночамъ, а Данило его унимаетъ...
   Новые жильцы живутъ тихо и спокойно "обдѣлываютъ свои дѣлишки". Они уже не сходятся другъ съ другомъ, какъ прежніе. Люди, какъ-будто, стали недовѣрчивѣе... Жильцы съѣзжаютъ и вновь новые появляются, но такъ подолго, какъ прежніе, никто не живетъ... Люди стали непостоянны. Лишь проявятся у жильца лишнія деньги, онъ ужь и спѣшитъ покинуть старый домъ, перебирается въ какой-нибудь съ виду новенькій домъ въ центрѣ города, гдѣ на улицахъ по вечерамъ горятъ фонари, гдѣ весь день, стуча и гремя, катятся по мостовой экипажи. Въ старый домъ идетъ лишь тотъ, кому въ городѣ мѣста нѣтъ... Только никто, послѣ Кремнева, не осмѣливался подъ его темными сводами напѣвать: "Смѣло, братья! Туча грянетъ..." А старый домъ, по-прежнему, гостепріимно принимаетъ всѣхъ... "Сюда, сюда!" скрипитъ онъ при вѣтрѣ своею старою дверью. Задумчиво, какъ-бы въ недоумѣніи, смотритъ онъ своими тусклыми, грязными, разноцвѣтными окнами на пустую улицу. А садъ все поетъ -- недопоетъ свою старую пѣсню о старомъ домѣ, объ его старыхъ и новыхъ жильцахъ -- живыхъ и умершихъ...

П. Засодимскій.

"Дѣло", NoNo 4--5, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru