Засодимский Павел Владимирович
Перед печкой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Святочный рассказ.

   

ПЕРЕДЪ ПЕЧКОЙ.

СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ.

(Посвящается М. В. Бородиной).

...Въ томъ мірѣ нѣтъ луговъ.
Ни цвѣтовъ, ни травъ душистыхъ
Ни веселыхъ мотыльковъ.

I.

   Комнатка была маленькая, въ одно окно, да и то почти упиралось въ стѣну сосѣдняго дома. Въ окошко ничего не было видно, кромѣ сѣрой, грязной стѣны, съ пятнами и подтеками... Въ глубинѣ комнаты, у стѣны, стоялъ простой, деревянный, низенькій столъ. Рядомъ съ нимъ, въ углу, помѣщался красный сундукъ, обитый крестъ-на-крестъ желѣзными пластинками; замокъ у сундука былъ оторванъ. На сундукѣ лежалъ дрянной мочальный матрасъ -- до того тонкій, что походилъ на скатавшійся блинъ. На матрасѣ валялось одѣяло, все въ дырьяхъ и клочьяхъ. Въ другомъ углу торчалъ поломанный стулъ. И болѣе никакой мебели... Въ переднемъ углу, неподалеку отъ окна, висѣлъ маленькій образокъ въ мѣдной ризѣ, до того почернѣвшей и позеленѣвшей, что даже трудно было разсмотрѣть: что такое представляла она собой. Оштукатуренныя стѣны, вѣроятно, когда то очень давно вымазанныя желтою краской, были голы. Только на одной изъ стѣнъ висѣли маленькіе счеты. Налѣво отъ входной двери, какъ-то угломъ, неуклюже, какъ будто насильно была вдвинута въ комнату большая желѣзная печь. Такъ же давно когда-то эта печь была выбѣлена, но краска потрескалась, обвалилась, и теперь остались отъ нея только бѣлыя пятна. Пространство надъ устьемъ закоптилось и было уже совсѣмъ черно. Заслонка едва держалась на своихъ ржавыхъ петляхъ... Все въ этомъ жильѣ -- отъ пола до потолка -- казалось грязно, неприглядно. Потолокъ былъ сильно закопченъ, полъ весь изщелялся. Въ комнаткѣ -- убійственно холодно и сыро. Пахнетъ гнильемъ, затхлью. Темными, зловѣщими пятнами на стѣнахъ проступаетъ сырость. Въ углахъ особенно мокро. У окна на полу стояла цѣлая лужа. Рама и подоконникъ покрылись зеленоватымъ налетомъ. Съ окна, со стеколъ текла вода, -- и грязныя, тусклыя стекла, словно, плакали. Сквозь мутныя слезы ихъ въ комнатку пробивался мутный свѣтъ...
   На дворѣ былъ еще день, а въ комнатѣ уже смеркалось. Такъ, вотъ, и всегда... На улицѣ -- яркій, солнечный полдень, свѣтъ и блескъ, а въ этой комнаткѣ сѣрыя тѣни и сумракъ. Съ утра весь день въ ней брезжилъ разсвѣтъ, но полнаго разсвѣта никогда не наступало, дня не было въ ней -- и кончалось тѣмъ, что сѣрыя сумерки переходили въ черную ночь.
   Это была страшная комната. Золотой, солнечный лучъ никогда не пробивался сюда; отсюда не видно было неба, не видно зелени; никакіе звуки не долетали сюда изъ живаго міра. Эта комнатка походила не на обыкновенное человѣческое жилье, а на арестантскій казематъ, или на какой-то большой каменный гробъ. Здѣсь жили бѣдняки...
   Въ комнаткѣ въ тѣ минуты, когда читатель заглядываетъ въ нее со страницъ моего разсказа, находятся только два живыя существа: мальчикъ и котъ.
   Мальчугану на видъ лѣтъ шесть -- семь. Полулежа, сидитъ онъ на матрасѣ, прислонившись плечомъ къ стѣнѣ; часто кашляетъ. Мальчикъ малъ ростомъ и худощавъ до того, что въ немъ, казалось, оставались только кости, да кожа. Онъ выглядитъ больнымъ... Порой онъ вздрагиваетъ отъ холода, ежится и плотнѣе запахиваетъ свое пальто. Коричневое, затасканное суконное пальтишко, очевидно, не для него сшитое, оказывается гораздо шире его худенькаго тѣла и сидитъ на немъ мѣшковато. Пальтишко все въ заплатахъ и въ дырахъ, локти продрались, а на спинѣ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ у каторжниковъ ставится знакъ, наложена большая, желтая заплата. Длинные и широкіе рукава засучены для того, чтобы дать возможность дѣйствовать руками. На мальчикѣ еще были коротенькія табачнаго цвѣта штаны, спускавшіяся немного выше колѣнъ и висѣвшія клочьями, въ видѣ бахромы. Ноги оставались голы и босы... Сухіе и бѣлокурые волосы, видно, давно были нечесаны,-- и одна свѣтлая прядь ихъ, свѣсившись мальчугану на лобъ, бросила тѣнь на его худенькое, блѣдное личико. Его большіе, голубые глаза смотрѣли грустно, такъ грустно, что, право, иной изъ моихъ читателей самъ, пожалуй, всплакнулъ бы, если бы увидалъ теперь передъ собой эти глаза...
   Большой, толстый котъ, растянувшись, лежалъ у мальчика на груди, положивъ свои лапки къ нему на плеча. Сейчасъ видно, что это большіе друзья...
   А славный былъ этотъ Васька! Такой мягкій, съ пушистымъ хвостомъ, съ великолѣпными темно-сѣрыми пятнами на головѣ и на спинѣ. Онъ былъ очень серье зенъ и важенъ въ обращеніи; взглядъ его карихъ глазъ задумчивъ, иногда даже нѣсколько меланхоличенъ... Впрочемъ, теперь онъ, повидимому, былъ совершенно доволенъ своей судьбой и изволилъ нѣжиться, какъ только умѣютъ нѣжиться коты. Зажмурившись и уткнувъ мальчику почти въ самый подбородокъ свою толстую, усатую мордочку, онъ слегка перебиралъ лапками и тихо мурлыкалъ. У него вѣчно одна и та же пѣсенка: "мры -- мры", но мальчикъ любитъ эту простую, однообразную, сонную пѣсенку. Иногда прислушиваясь къ ея напѣву, мальчикъ сладко мечтаетъ и воображаетъ себѣ Богъ вѣсть что... То ему чудится въ этомъ мурлыканьи пріятное шипѣнье самовара, то слышится завыванье осенняго вѣтра за окномъ, то шелестъ деревьевъ, то какъ будто отдаленный колокольный звонъ. Чего только, бывало, не представится ему! Цѣлыя картинки, сцены сказочныя, фантастическія, были и небылицы яркою, пестрою гирляндой проносились передъ нимъ подъ это тихое, ровное мурлыканье... Порою Васька принимался усиленнѣе, громче напѣвать. И тогда, какъ бы ласкаясь, онъ крѣпко терся мордочкой о щеку своего печальнаго друга.
   Въ комнаткѣ тихо. Только и слышится "мры -- мры"... А мальчикъ запахивается въ свое пальтишко и продолжаетъ задумчиво и грустно смотрѣть на дверь. Маленькая, низенькая дверь у скобки была захватана грязными, жирными пальцами, и темныя полосы, расползавшіяся отъ скобки вверхъ и внизъ по притвору, сливались въ одно густое, черное пятно, рѣзко выдѣлявшееся на бѣловатомъ фонѣ двери. Мальчуганъ ждетъ... Его сестра, его Таничка, должна войти въ эту дверь. Она уже давно ушла изъ дома, утромъ. Теперь ей надо бы скоро возвратиться. И мальчуганъ все смотритъ на дверь, а котъ поетъ...
   Не долга исторія этого оборвыша и его сестры. Его звали Федоромъ, ее -- Татьяной. Отца они не помнили; мать умерла два года тому назадъ. Танѣ тогда исполнилось пятнадцать лѣтъ. Она была грамотна, довольно хорошо писала, считала -- вообще, поучилась кое-чему. Дѣвушка нашла себѣ мѣсто въ одной торговой конторѣ, и на свое маленькое жалованье жила сама и содержала брата. Вечеромъ, въ свободныя минуты, она уже начинала учить Федю читать и писать. Дѣло пошло на ладъ... Жили такъ себѣ, довольно сносно: у нихъ была теплая, свѣтлая комната; они обѣдали каждый день, по два раза въ день пили чай, ходили гулять... Вдругъ -- на бѣду -- торговая контора закрылась, и Таня очутилась безъ работы и безъ денегъ. Вотъ уже съ октября она повѣсила на гвоздикѣ свои маленькіе счеты и все бѣгаетъ -- ищетъ работы, но напрасно -- работы нѣтъ, работа не дается ей въ руки. Тяжело имъ пришлось въ эти дни...
   Пять лѣтъ тому назадъ они пріѣхали съ матерью въ "большой городъ" изъ маленькаго уѣзднаго городка, "гдѣ солнца каждому довольно". Таня помнитъ, что въ томъ городкѣ дома были небольшіе, деревянные, иные даже крытые соломой, вокругъ нихъ было много зелени, на березахъ скворешницы торчали, въ огородахъ, засѣянныхъ макомъ и желтыми подсолнечниками, стояли, растопырившись, страшныя чучела; за городомъ протекала рѣчка -- синяя, чистая и блестящая, какъ стеклышко, за рѣчкой темнѣли лѣса, лѣса направо и налѣво, во всѣ стороны -- и тонули въ синеватой, туманной дали. Федя ничего этого не помнитъ, не помнитъ ни соломенныхъ крышъ, ни лѣсовъ, ни луговъ. Онъ знаетъ только одни жалкіе городскіе сады и садики съ чугунными рѣшетками, съ запыленными деревьями, съ подстриженной травой, а цвѣты онъ видитъ ни улицахъ только въ рукахъ продавцевъ...
   Въ "большомъ городѣ" у нихъ нѣтъ ни родныхъ, ни знакомыхъ. Таня знаетъ, что есть у нихъ на свѣтѣ какой-то двоюродный дядя -- солдатъ, да и тотъ издавна безвыѣздно живетъ на Кавказѣ. Да и живъ ли онъ теперь, или умеръ -- ничего неизвѣстно. Объ этомъ дядѣ дѣвушка только слыхала отъ матери, но сама не видала его ни разу. Покойная мама въ минуты трудныя часто говаривала ей, утирая слезы: "Ужо дядя денегъ пришлетъ", или: "Вотъ дядя пріѣдетъ съ Кавказа -- всего вамъ накупитъ". Но проходили мѣсяцы, годы, а "дядя съ Кавказа" не пріѣзжалъ и денегъ имъ не присылалъ. Послѣ смерти матери, дѣвушка въ свою очередь принималась разсказывать не однажды брату знаменитую, утѣшительную сагу о "кавказскомъ дядѣ". Теперь уже и Федя очень хорошо зналъ, что "вотъ ужо дядя пріѣдетъ, тогда мы и заживемъ"... Булочки, пирожки, вкусныя кушанья, всякія сласти, книжки съ картинками, съ изображеніемъ лошадокъ и звѣрей, заманчивой, блестящей вереницей проносились тогда въ воображеніи мальчика. Если же ему приходилось сильно зябнуть, зябнуть до слезъ, ходя куда нибудь съ сестрой или сидя дома въ нетопленной комнатѣ, какъ, напримѣръ, въ описываемый рождественскій вечеръ, тогда картина измѣнялась... "Вотъ ужо пріѣдетъ дядя", начиналъ мечтать мальчуганъ -- и вдругъ передъ нимъ всплывали цѣлыя охапки прекрасныхъ сухихъ дровъ -- сосновыхъ, еловыхъ, березовыхъ -- плыли къ нимъ въ комнату и прямо -- въ печь... Дрова сами собой загораются, трещатъ, и въ печи пылаетъ веселый огонекъ. Пахнетъ въ комнатѣ жженой берестой. Отъ печи такъ и жарить тепломъ... Какой же это добрый дядя "съ Кавказа! Онъ и накормитъ, и напоитъ, и одѣнетъ и такъ славно согрѣетъ... Но дядя все не пріѣзжалъ и денегъ не присылалъ. Братъ съ сестрой жили совершенно одинокими въ мірѣ и міру оставались чужими.
   Послѣдніе три мѣсяца они страшно бѣдствовали. Имъ пришлось оставить свою уютную, теплую комнатку, пришлось искать комнату подешевле. И вотъ они очутились въ этомъ мрачномъ и сыромъ склепѣ. Да и за этотъ жалкій уголокъ они не могли заплатить хозяевамъ всѣхъ денегъ. Хозяева сначала косились на нихъ молча, потомъ браниться стали и, наконецъ, отказались давать имъ дрова. Федѣ съ сестрой приходилось зябнуть и голодать. Все, что можно было продать, продали -- и теперь сундукъ ихъ уже стоялъ пустой. Оставался одинъ образъ, да такой старенькій, почернѣлый образъ въ мѣдномъ окладѣ: никто и даромъ не возьметъ...
   Всѣ для нихъ -- чужіе. Всѣ посматриваютъ какъ-то сердито, подозрительно на ихъ жалкія, отрепанныя фигурки, на ихъ блѣдныя, истомленныя лица. Сытые и тепло одѣтые люди при встрѣчѣ съ ними придерживаютъ свое портмонэ и заботливо охраняютъ карманы, думая почти вслухъ: "Вотъ шляются, шелопаи!" Иные не пріязненно, съ кислой гримасой, поглядывали на нихъ, какъ на попрошаекъ. Но, какъ тяжело имъ ни приходилось, они еще ни разу не просили милостыни у этихъ добрыхъ господъ. Таня въ голодныя минуты, жалѣя маленькаго братишку пуще себя, не разъ съ отчаянія порывалась обратиться къ кому нибудь за милостыней "Христа ради". Напрасно она подыскивала на улицѣ такого господина или такую барыню, которые показались бы ей на видъ ласковѣе и добрѣе прочихъ. Напрасно она откашливалась и собиралась съ духомъ. Напрасно она вытягивала первое слово -- проклятое слово точно застрявало въ горлѣ. Сердце билось и томительно замирало въ тоскѣ и тревогѣ. "А ну какъ -- выбранятъ, отгонятъ, какъ собаченку, крикнутъ: убирайся прочь!" Лице горѣло, во рту становилось сухо. Дышалось тяжело, съ трудомъ... А вѣдь ѣсть-то хочется, братишка сидитъ дома голодный, ждетъ ее не дождется, можетъ быть, плачетъ... "Господи! Какое же это мученье!" съ болью, сквозь зубы шептала она... Федя былъ рѣшительнѣе: онъ уже давно успѣлъ бы протянуть руку всякому встрѣчному и поперечному. Онъ смѣло, открыто, со спокойной совѣстью попросилъ бы себѣ "копѣечку на хлѣбъ"; но сестра ни за что не позволяла ему протягивать руку.
   -- Сестричка, милая! Отчего же не попросить? убѣдительно говорилъ онъ Танѣ. У нихъ есть, у меня нѣтъ... Какъ же быть?...
   -- Жить милостыней не хорошо! объясняла сестричка. Надо работать... Жить безъ работы, на чужія деньги, стыдно и грѣшно...
   -- Безъ ѣды, Таничка, тоже жить худо, коли работы-то нѣтъ... разсуждалъ Федя, но все таки слушался сестры и ни разу не рѣшился попросить милостыни.
   Федя очень любилъ сестру. Если сестра была весела -- и онъ веселъ. Если онъ замѣчалъ, что сестра утирала слезы -- и онъ принимался плакать... Или же пускался забавлять ее. Тогда онъ называлъ сестру всякими ласкательными именами, какія только могъ выдумать, вспрыгивалъ къ ней на колѣна, гладилъ ее рученкой по волосамъ, по щекѣ -- и цѣловалъ... Для Тани онъ такъ же былъ всего дороже на свѣтѣ... Прежде они вмѣстѣ выходили со двора искать работы. Но съ декабря, когда начались морозы, Федѣ пришлось поневолѣ оста ваться дома и сидѣть одному, потому что его сапожки продали старьевщику, и на тѣ деньги купили хлѣба. Почти каждый день Таня ходила туда и сюда искать работы. Уходила она съ утра и возвращалась иногда довольно поздно вечеромъ -- возвращалась усталая, измученная и съ пустыми руками.
   Сегодня 24 декабря. Завтра Рождество, -- веселый праздникъ. "Принесетъ лц Таничка что нибудь?" съ надеждой и грустью раздумываетъ мальчуганъ, сидя одинъ въ комнаткѣ, уже утопавшей въ вечернихъ сумеркахъ, и продолжая гладить по спинѣ Ваську.
   -- Мры-мры! поетъ котъ.
   

II.

   Вдругъ мальчикъ приподнялся, поставилъ передъ собой кота на заднія лапы и такъ низко наклонился къ нему, что они носами касались другъ друга. Котъ замолчалъ и, нехотя открывъ свои добрые, сонные глаза, вопросительно, но какъ-то вяло посмотрѣлъ на своего собесѣдника: "Что, молъ, дальше будетъ?
   -- Васька! знаешь что... охрипшимъ голосомъ началъ мальчуганъ, и тутъ же, схватившись за грудь, сильно закашлялся.
   Долго его тяжелый, удушливый кашель раздавался въ пустой комнатѣ съ голыми стѣнами. Въ груди, казалось, какъ будто что-то лопалось, рвалось... Даже теперь еще я слышу этотъ страшный кашель съ сухимъ, металлическимъ трескомъ...
   Прокашлявшись, мальчуганъ тихо простоналъ. Видно было, что грудь его надрывалась отъ боли... Котъ той порой опустился къ нему на колѣна и, отвернувшись, смотрѣлъ куда-то въ сторону. На дворѣ смеркалось; въ комнатѣ уже становилось темно. И въ темнотѣ зеленоватымъ свѣтомъ переливались два блестящіе глаза.
   -- Холодно, Васинька! промолвилъ мальчикъ, переведя духъ и снова обращаясь къ коту. Смотри-ка: какъ холодно...
   -- Ха! дохнулъ мальчуганъ.
   И, дѣйствительно, бѣловатый, легкій паръ явственно обозначился въ воздухѣ.
   -- Мы съ тобой, Васинька, вотъ что сдѣлаемъ... слабымъ, надтреснутымъ голосомъ продолжалъ мальчуганъ.-- Мы съ тобой печь затопимъ. Такой огонь запалимъ, что, просто, ай-люди! Завтра -- праздникъ, Васинька! Большой праздникъ... И мы праздничать станемъ!
   Здѣсь должно кстати замѣтить, что Федя, по переѣздѣ въ эту каморку, очень скоро познакомился съ этимъ толстымъ, хозяйскимъ котомъ и крѣпко подружился съ нимъ. Оставаясь одинъ дома, онъ всегда зазывалъ къ себѣ Ваську. Васька приходилъ, и Федя возился съ нимъ всячески. То онъ укладывалъ кота спать съ собой и слушалъ его пѣсенки, то носилъ его по комнатѣ на рукахъ, укачивая, какъ ребенка. А Васька покорно лежалъ вверхъ брюшкомъ и, прищурившись, посматривалъ по сторонамъ. Впрочемъ, Федя не могъ носить подолгу кота, потому что тотъ былъ тяжелъ... То Федя принимался играть съ нимъ. На ниточку привязывалась бумажка,-- бумажка начинала кататься по полу и шуршать, а Васька, помахивая хвостомъ, преуморительно прыгалъ за бумажкой и теребилъ ее, когда удавалось ее сцапать...
   Теперь мальчикъ спустилъ кота на матрасъ, и тотъ видимо старался поудобнѣе улечься на этихъ лохмотьяхъ, которыя братецъ съ сестрицей такъ важно называли одѣяломъ.
   Федя спрыгнулъ съ сундука и, вздрагивая отъ пронизывавшаго его насквозь холода и кутаясь въ свое рваное пальтишко, прямо направился къ единственному стулу, украшавшему комнату. Этотъ стулъ такъ же, какъ столъ и красный сундукъ, составлялъ остатки имущества, доставшагося имъ отъ матери Мальчуганъ взялъ стулъ, вынесъ его на середину комнаты, и при мутномъ свѣтѣ угасавшихъ сумерекъ сталъ внимательно разсматривать его. Это былъ самый обыкновенный, дешевый стулъ,-- черный, съ плетенымъ соломеннымъ сидѣньемъ. Одна ножка его выпадала, остальныя то же разхлябались "Вѣдь, сама она не разъ говорила, что только въ печку годится"... вслухъ подумалъ Федя, припомнивъ слова сестры на счетъ этого стараго, полуразвалившагося стула. Въ самомъ дѣлѣ, для чего эта гниль? Сидѣть на немъ нельзя, починка стоитъ денегъ... Федя рѣшился Съ нѣкоторымъ усиліемъ поднялъ онъ стулъ и со всего размаха Хватилъ имъ объ полъ.
   -- Трахъ, трахъ! затрещало по комнатѣ.
   При первомъ же ударѣ котъ разомъ оборвалъ свою пѣсенку и, широко вытаращивъ глаза, тревожно приподнялся, какъ бы норовя улизнуть, но, вѣроятно, скоро сообразилъ, что особенной опасности не предвидится и успокоился, снова улегшись на одѣяло. Но теперь онъ пересталъ пѣть и, молча, внимательно слѣдилъ за движеніями мальчика. А тотъ продолжалъ работать изо всей мочи. Одна ножка отлетѣла, за нею послѣдовала другая, третья... Звуками сухаго, непріятнаго кашля, трескомъ и громомъ наполнилась комната, до той поры безмолвная и погруженная въ тьму... Вдругъ распахнулась дверь, и хозяйка съ шумомъ, словно вихрь, ворвалась въ комнату. Это была высокая, толстая женщина, съ льняными волосами и съ большимъ, круглымъ лицомъ, какъ рѣшето.
   -- Что тутъ еще дѣлаешь, сорванецъ проклятый? Чего ломать вздумалъ? Разбойникъ!... испуганно заголосила она, вглядываясь въ темноту.
   -- А вамъ что! Свой стулъ ломаю, не вашъ... сердито началъ Федя, но опять схватился за грудь и закашлялся.
   -- Не вашъ! ворча, повторила хозяйка.-- Послѣдній стулъ, видно, на дрова... О-ой, квартиранты, прости Господи, навязались... Хоть съѣзжали бы скорѣе до грѣха... А то, вишь, какъ заливается... Кхе, кхе! передразнивала она Федю, а тотъ, дѣйствительно, "заливался", закашлявшись чуть не до слезъ, и -- какъ на бѣду -- не могъ остановиться.
   -- Вамъ чужаго стула жаль, что-ли! огрызнулся мальчуганъ, когда приступъ кашля миновалъ и далъ ему возможность перевести духъ.
   -- Да мнѣ-то не жаль нисколько! Ломай себѣ ни здоровье! проворчала хозяйка.-- Только тепла-то немного будетъ отъ этой дряни... Вотъ что!
   Дверь хлопнула, хозяйка скрылась. Немного погодя опять отворилась дверь, опять показалась въ ней хозяйка. На этотъ разъ она несла два сосновыя полѣна.
   -- Все таки тепла-то будетъ больше, чѣмъ отъ гнилаго стула! сквозь зубы процѣдила она, опуская дрова на полъ, и затѣмъ удалилась, искоса взглянувъ на Федю.
   Тонъ ея грубаго, сердитаго голоса на этотъ разъ звучалъ мягче. Не закралось ли въ ея душу сожалѣніе? Не сдѣлался ли звѣрь человѣкомъ въ тѣ минуты?...
   Но вотъ стулъ, наконецъ, разломанъ. Сильному, здоровому мальчику не стоило бы большаго труда живо разбить въ дребезги этотъ надломанный стулъ. Федя же -- хворый и слабый -- такъ усердно бился надъ нимъ, что даже задохся. Онъ подошелъ къ столу и ощупью принялся искать стоявшій на немъ черепокъ, замѣнявшій лампу. Въ черепкѣ лежали кусочки вонючаго сала, а между кусочками торчалъ кончикъ веревки, замѣнявшей свѣтильню. Немудреное освѣщеніе... Ощупью Федя нашелъ въ ящикѣ стола нѣсколько сѣрныхъ спичекъ и, забравъ ихъ, съ черепкомъ отправился къ печкѣ. Черкнулъ онъ спичкой, спичка не загорѣлась, только на печкѣ обозначилась свѣтящаяся синеватая полоска. Черкнулъ онъ другой разъ -- тоже самое. Видно, спички отсырѣли. Третья спичка, наконецъ, таки зажглась... За то отсырѣвшая свѣтильня положительно отказывалась горѣть. Она трещала, шипѣла, брызгала искрами во всѣ стороны -- и только! Федѣ пришлось истратить нѣсколько спичекъ прежде, чѣмъ удалось кое-какъ затеплить свой немудрый ночникъ. Потомъ, приподнявшись нацыпочки, онъ открылъ трубу, сложилъ въ печь обломки стула, на нихъ взвалилъ два полѣна, и все это сталъ зажигать съ великимъ удовольствіемъ.
   -- Ну, Васька! Теперь только держись! съ восторгомъ говорилъ онъ, приникнувъ къ самому устью печи и раздувая огонь, -- Вотъ какъ запалимъ -- ухъ! Страсть!
   Сухіе, крашенные обломки стула скоро загорѣлись. Скоро веселые огоньки забѣгали въ печкѣ. Запахло сосновой корой... Комнатка слабо освѣтилась. На ея темномъ фонѣ только рѣзко выдѣлялось озаренное красноватымъ свѣтомъ блѣдное, изнуренное лицо мальчика, сидѣвшаго на корточкахъ передъ печкой. Его личико, позавѣшенное бѣлокурыми волосами, да плеча только и выступали изъ тьмы, въ которую была погружена вся комнатка. Окно едва брезжило какимъ-то сѣрымъ, мутнымъ пятномъ. Съ сундука порой поблескивала пара маленькихъ зеленоватыхъ глазъ... То Васька слѣдилъ за подвигами своего маленькаго друга.
   -- Ну вотъ и ладно! Растопилъ такъ! промолвилъ весело мальчуганъ, какъ будто позабывъ въ хлопотахъ свою кручину.
   Дрова разгорѣлись. Красноватымъ, трепетнымъ свѣтомъ теперь озарилась вся эта мерзкая комнатка. Золотистыя точки блеснули на стеклѣ. На стеклѣ ясно обозначились серебристо-матовые узоры, нарисованные морозомъ -- не то цвѣты, не то кусты, или какія-то вѣтвистыя деревья -- и все это въ самыхъ прихотливыхъ, фантастическихъ очертаніяхъ... На подоконникѣ блеснула вода. Свѣтлыя, передвигающіяся полосы протянулись по стѣнамъ.
   Федя разостлалъ передъ печкой одѣяло и положилъ на него Ваську. Шагъ его босыхъ могъ былъ вовсе неслышенъ. Какъ призракъ, ходилъ онъ тихо. Такъ же точно тихо, неслышно двигалась за нимъ туда и сюда, скользя по стѣнамъ, его безобразная, чудовищная тѣнь. То она удлиннялась до потолка, то сокращалась до самаго пола.
   -- Вотъ какъ мы съ тобой отлично устроимся! хриплымъ голосомъ говоритъ онъ коту, укладываясь съ нимъ передъ печкой.
   Улеглись... Кора вспыхиваетъ и потрескиваетъ. Дрова ярко горятъ. Пріятная, живительная теплота обдаетъ мальчугана.
   -- Ахъ, Васинька! Какъ славно... говорилъ онъ, наслаждаясь свѣтомъ и тепломъ.-- Теперь пускай морозкэ потрескиваетъ... Ничего! Намъ съ тобой тепло... Только вотъ сестричка!.. Гдѣ-то она теперь, бѣдненькая?.. И она придетъ -- погрѣется...
   Васька также важно и съ пріятностью развалился передъ печкой и, зажмурившись, замурлыкалъ тихохонько свое вѣчное и неизмѣнное "мры-мры"... Федя долго смотритъ на огонь, даже глаза устаютъ. И вотъ, вмѣсто горящихъ полѣньевъ, вмѣсто груды красныхъ, искрящихся угольевъ, ему начинаютъ казаться въ печи цѣлыя огненныя горы, огненныя, красныя башни, цѣлые города То вдругъ все это великолѣпіе рухнетъ, развалится, на мѣстѣ городовъ и башенъ являются зіяющія пропасти съ ущельями и утесами, набросанными какъ попало; дымъ клубами поднимается въ трубу. То снова выростаютъ башни, снова гора надъ горой поднимается -- для того, чтобы снова рухнуть и исчезнуть, разсыпавшись тучей блестящихъ искръ.
   "Теперь хорошо бы поѣсть!" думаетъ про себя мальчуганъ. Во весь день онъ съѣлъ только небольшой кусокъ чернаго хлѣба съ солью. Но вотъ усталые глаза начинаютъ слипаться... Въ теплѣ, передъ огнемъ, его клонитъ ко сну. Онъ дремлетъ... А въ головѣ все ворочается: "Вотъ ужо придетъ сестричка"...
   

III.

Спала ночь съ померкшей вышины,
Въ небѣ сумракъ, надъ землею тѣни...

   На улицахъ "большаго города" очень людно, какъ всегда бываетъ наканунѣ великихъ праздниковъ. Все новыя и новыя толпы народа идутъ по улицамъ, разсыпаются по площадямъ, двигаются туда и сюда, во всѣ стороны. Иной бѣжитъ доканчивать свое дѣло, затѣмъ, чтобы на праздникахъ о немъ уже никакой и думушки въ головѣ не было. Иной спѣшитъ за покупками. А иной просто вышелъ погулять, поглазѣть на передпраздничную толкотню... Но всѣ эти люди -- каждый по своему -- мечтаютъ о томъ, какъ они встрѣтятъ праздникъ въ своей семьѣ или со знакомыми, какъ они весело проведутъ его, какъ славно отдохнутъ отъ будничныхъ, повседневныхъ заботъ и трудовъ.
   Есть на что поглазѣть въ этотъ рождественскій вечеръ. Магазины и лавки горятъ огнями. Въ окнахъ сегодня выставлено на показъ, кажется, все, чего только можетъ душа пожелать. Только развѣ нѣтъ птичьяго молока и тому подобныхъ невозможныхъ предметовъ, да и тѣ, пожалуй, какой нибудь бойкій, расходившійся лавочникъ пообѣщаетъ приготовить къ завтрашнему дню. За зеркальными окнами можно видѣть роскошныя платья, блестящіе наряды, воздушные уборы -- легче перышка, легче пуха. Десятки, сотни тысячъ остроумныхъ, красивыхъ бездѣлушекъ нагромождено въ витринахъ. Эти миленькія вещицы, собственно, ни къ чему не нужны, по изобрѣтеніемъ и выдѣлкой ихъ заняты тысячи людей, другія тысячи людей ихъ раскупаютъ до единой, и отъ продажи ихъ наживаются громадныя деньги, люди богатѣютъ... Въ булочныхъ на окнахъ выставлены всевозможныя разукрашенныя печенья, пряники, конфекты, бонбоньерки. На улицахъ стоятъ зеленыя елки и елочки, то украшенныя всячески, то въ своемъ простомъ хвойномъ нарядѣ. Онѣ стоятъ то въ одиночку, то темнѣютъ группами. Тутъ-же, на улицъ, цѣлые вороха всякой живности -- телятъ, поросятъ, куръ, индюшекъ, гусей и разной дичи... Кричатъ торговцы, кричатъ покупатели. Извощикъ отчаяннымъ голосомъ взываетъ: "Берегись! Задавлю!" А лошаденка у самого чуть ноги волочитъ. Шумъ, гамъ, бѣготня...
   Поздній вечеръ. Давно уже зажглась надъ городомъ первая звѣздочка. До появленія этой звѣздочки благочестивые люди въ сочельникъ ни крошки въ ротъ не берутъ.. Шибко морозитъ. Деревья, убранныя инеемъ, стоятъ, какъ бѣлыя привидѣнія, отчетливо рисуясь на темномъ, ночномъ небѣ. Легкая, бѣлесоватая мгла заволакиваетъ даль...
   Въ то время, какъ Федя дремалъ передъ печкой подъ тихое мурлыканье кота, сестра его, усталая и продрогшая на морозѣ, въ своемъ легкомъ, драповомъ нальто, невесело бродила по ярко-освѣщенной улицѣ, среди шумной, говорливой толпы. Работы она не нашла тамъ, гдѣ надѣялась найти, гдѣ обѣщали ей. Приказали ей зайти "въ пятницу"... Господи! Сколько ужь было этихъ пятницъ! Таня имъ счетъ потеряла. Понуривъ голову, бродила она въ смутной надеждѣ добыть на праздникъ денегъ. Може, тѣ быть, ей вдругъ кто нибудь дастъ деньженокъ... Или вдругъ она найдетъ на мостовой кошелекъ! Конечно, его придется возвратить -- непремѣнно возвратить, но владѣлецъ кошелька, конечно, подѣлится съ нею... Безъ денегъ, безъ хлѣба ей не хотѣлось возвращаться къ братишкѣ -- къ голодному и холодному. Еслибы деньги, она купила-бы ему маленькую елочку. Но денегъ -- нѣтъ, не о елочкѣ теперь рѣчь... Тяжелыя, черныя думы, какъ грозовыя тучи, проходили у нея въ головѣ, освѣщаясь порой не кроткимъ, ласковымъ свѣтомъ, но зловѣщимъ сіяніемъ, подобно молніи въ ночи. "Вонъ магазины, лавки, булочныя, склады, кофейни, гостинницы"... урывками раздумывала она, глядя на обступавшіе ее со всѣхъ сторонъ роскошь и блескъ. "Вонъ фабрики, заводы цѣлые дни дымятъ, шумятъ, -- кажется, ужь небо совсѣмъ закоптили, земля черва стала.. Пароходы плывутъ -- товары везутъ изъ-за моря, везутъ хлѣбъ... Чугунка грохочетъ и денно и нощно... И все это не для насъ, горемычныхъ!" Танѣ чудится, что для нея съ братомъ нѣтъ угла во всемъ этомъ обширномъ, божьемъ мірѣ, нѣтъ доли ихъ богатства посреди этихъ богатствъ, нѣтъ для нихъ счастья и радости посреди счастливыхъ и радостныхъ...
   
   И поля цвѣтутъ,
   И лѣса шумятъ,
   И лежатъ въ землѣ
   Груды золота...
   
   Груды золота лежатъ и въ землѣ и на землѣ, но ни тутъ, ни тамъ ничего не выпадаетъ на ихъ долю. Танѣ стало горько, стало страшно... Но развѣ въ такой праздникъ возможно оставаться безъ денегъ, безъ хлѣба? Дѣвушка отваживается на послѣднее средство. Она рѣшается попросить у людей "ради Христа", ради того, чье рожденіе въ міръ они собираются такъ весело, такъ торжественно праздновать. Надо только выбрать лицо подобрѣе, найти такую добрую душу, которая не оттолкнетъ, поможетъ. Свѣтъ не безъ добрыхъ людей... Таня съ лихорадочной торопливостью всматривается въ лица встрѣчающихся ей людей. Отъ игры-ли свѣта-тѣни, отъ не ровнаго-ли и дрожащаго освѣщенія фонарей, или просто вслѣдствіе разстроеннаго воображенія -- всѣ лица ей кажутся какими-то озабоченными, сердитыми и холодными, словно на лбу каждаго написано: "Мнѣ до тебя дѣла нѣтъ!" Танѣ становится все страшнѣе и страшнѣе... Впрочемъ, надо спѣшить. Улицы уже пустѣютъ. Народъ расходится по домамъ...
   Вотъ идетъ молодой человѣкъ -- въ шубѣ, хорошо одѣтъ, и лицо, кажется, у него доброе, нисколько нестрашное. Онъ несетъ въ рукахъ какія-то покупки, перевязанныя розовою ленточкой, и, весело напѣвая въ-полголоса, видимо, куда-то торопится. "Этотъ навѣрно дастъ... Веселъ и молодъ!" думаетъ дѣвушка, и собирается съ силами, словно готовясь броситься внизъ головой въ пропасть, даже слегка зажмуриваетъ глаза...
   -- Господинъ! Помогите! съ болью, съ трудомъ проговариваетъ она.-- Безъ работы... Братъ маленькій...
   Господинъ роется въ карманѣ...
   -- Мелкихъ нѣтъ! бормочетъ онъ и преспокойно идетъ мимо.
   Вонъ тащится старушка... Видно, добрая! Она только что передъ часовней Богу молилась, такъ долго, усердно молилась, такъ низко кланялась. Таня подходитъ къ ней.
   -- Безъ работы... Подайте, Христа ради! начинаетъ дѣвушка.
   -- Богъ подастъ! скороговоркой роняетъ старушка на ходу, и плетется далѣе.
   Идетъ студентъ съ книжками. Пальто у него отрепано, шляпа -- дырявая, сапоги ѣсть просятъ -- все, какъ слѣдуетъ... По всему видно, что бѣднякъ,-- и спрашивать нечего. Идетъ такъ-же, какъ и Таня, понурившись, невесело. "И у бѣдняка иногда деньги бываютъ!" раздумываетъ дѣвушка. "Отчего-жь не попросить? Бѣднякъ-то иной разъ добрѣе и щедрѣе богатыхъ"...
   -- Помогите, пожалуста! Ѣсть нечего... проситъ Таня.
   -- У самого ничего нѣтъ! угрюмо говоритъ студентъ, и, какъ будто, сердится.
   Такъ искренно сказано это: "у самого ничего нѣтъ", что дѣвушка вѣритъ ему на слово. Но не на нее-же, конечно, сердится студентъ. Въ такомъ случаѣ, на кого-же и за что онъ сердится?..
   Дѣвушка все-таки не теряетъ надежды... Вотъ идетъ молодая, нарядная барыня.
   -- Сударыня! Помогите... тихо говоритъ Таня.-- Третій мѣсяцъ безъ работы...
   Барыня, какъ будто, не слышитъ и, не оборачиваясь, идетъ впередъ. Таня -- за нею...
   -- Христа ради, помогите!.. Братъ маленькій... больной... Будьте такъ добры... продолжаетъ дѣвушка, съ великимъ трудомъ вытягивая слово за словомъ, какъ будто каждое изъ нихъ упиралось и не хотѣло сходить съ языка.
   -- Я полицейскаго позову, если вы наконецъ не отстанете отъ меня!.. рѣзко и гнѣвно говоритъ барыня, даже не оборачивая къ Танѣ своей хорошенькой головки.
   Свѣтъ не безъ добрыхъ людей, конечно... но какъ-же найти-то ихъ!
   -- Ну, довольно на сегодня! Совершенно довольно! Будетъ съ меня... захлебываясь слезами, промолвила дѣвушка.-- Нищенка! Попрошайка! Полицейскому тебя отдадутъ...
   Таня какъ-то странно усмѣхается и крѣпко стискиваетъ зубы. Она собирается идти домой, направляется въ темныя улицы и переулочки и скоро пропадетъ изъ нашихъ глазъ въ ночной бѣлесоватой мглѣ...
   Авось, еще дорогой, быть можетъ, ей улыбнется счастье!..
   

IV.

   А Федя все подремывалъ передъ топившейся печкой подъ мурлыканье кота и все подумывалъ: "Вотъ сестра придетъ"...
   Сестра пришла. Она вошла въ комнату такъ тихо, что мальчикъ даже не слыхалъ... Комната ярко освѣтилась. Не жалкій вонючій ночникъ, но настоящая пальмовая свѣча горитъ на столѣ. Сестра такая веселенькая, какою бывала въ прежнее, счастливое время. Цѣлую груду разныхъ разностей съѣдобныхъ принесла она. Весь столъ заставленъ закуской. Посрединѣ стола лежитъ большой кусокъ копченой колбасы. Ахъ! Это его любимая колбаса... Вокругъ колбасы -- кусочекъ масла, сыръ, бѣлый хлѣбъ, сахарныя булки, какое-то невиданное печенье,-- но, должно быть, очень вкусное. Чего хочешь -- того просишь! Въ довершеніе всѣхъ благъ Федя тутъ-же усматриваетъ осьмушку чая въ красной бумажкѣ и цѣлую горку наколотаго сахара... Хозяйка дала имъ свой большой самоваръ. Не бѣда, что самоваръ не чищенъ, теменъ и грязенъ. Онъ шипитъ и пыхтитъ на-славу. Облака бѣлаго, теплаго пара клубятся надъ нимъ, и сквозь паръ, какъ сквозь легкій туманъ, виднѣется чайникъ, стоящій на самоварѣ. Внизу самовара, сквозь рѣшетку краснѣютъ горячіе уголья. Тепло идетъ отъ самовара... Федѣ пріятно. Онъ нѣжится... Сестра налила двѣ чашки,-- и вотъ они усѣлись на сундукъ передъ столомъ. Васька сидитъ между ними, положивъ одну лапу на столъ, и выжидательно посматриваетъ то на брата, то на сестру. И не напрасно онъ посматриваетъ на нихъ. Ему удѣляютъ кусочки колбасы и хлѣба съ масломъ, и онъ, мотая головой, тутъ-же начинаетъ управляться съ этими вкусными предметами. Федя блаженствуетъ. Онъ ѣстъ колбасу съ бѣлымъ хлѣбомъ, прихлебываетъ горячій чай и, болтая подъ столомъ ногами, съ живѣйшимъ восторгомъ говоритъ коту:
   -- Ну, Васька! Держись!..
   Таничка, подувая на свое блюдце, смотритъ на него и смѣется... О! Таничка любитъ его, и Федя любитъ ее крѣпко-крѣпко. Онъ всегда будетъ съ ней жить дружно, душа въ душу!
   -- Теперь у насъ всегда будетъ и чай и сахаръ, каждый день будемъ обѣдать! говоритъ ему сестра.
   -- Ты мѣсто нашла? Да? Тебѣ денегъ дали? живо спрашиваетъ онъ.
   -- Да! Отличное мѣсто... отвѣчаетъ Таничка.
   -- А сколько тебѣ денегъ дали? Много? выспрашиваетъ Федя.
   -- Много. Сто рублей! восклицаетъ сестра.-- Смотри-ка!
   И она начинаетъ выгружать изъ кармана деньги. Денегъ -- груда... Тутъ и мѣдь, и серебро, и ассигнаціи -- зеленыя, желтыя, красныя. У Феди въ глазахъ зарябило. Столько денегъ за-разъ онъ еще отроду не видывалъ. "Теплая шубка, сапоги -- все теперь будетъ", мелькаетъ у Феди въ головѣ. "Я пойду на улицу... побѣгу гулять -- далеко, далеко... Господи! Да что-же это такое!.."
   Вотъ они ѣдятъ, пьютъ и весело болтаютъ. Васька трется между ними, выгибая спину, и тычетъ то одного, то другаго изъ нихъ подъ локоть... Плутъ Васька!
   Въ комнаткѣ стало тепло, даже уютно. Мальчуганъ до того развеселился, что вдругъ затянулъ пѣсенку, какъ, бывало, прежде -- въ лучшіе, сытые дни. Онъ схватилъ кота за переднія лапки и поставилъ его передъ собой въ качествѣ слушателя. А Васька, сытый и довольный, спокойно смотрѣлъ на него своими добрыми, сонными глазами. Котъ, повидимому, совершенно безропотно покорился своей участи и предоставилъ себя въ полное распоряженіе Федѣ... А какъ хороша была сестричка въ этотъ вечеръ! Она стала такая же розовенькая, румяная, какою была прежде, до закрытія конторы. Ея черные волосы были заплетены въ одну косу и лежали на спинѣ. Глаза ея блестѣли... Платьице на ней, какъ будто, новое... Но когда же она успѣла купить его? Федя только что хотѣлъ объ этомъ спросить у нея, какъ вдругъ раздался страшный трескъ... Что такое... Это, просто, скрипнула дверь на своихъ несмазанныхъ, заржавленныхъ петляхъ. Но скрипъ ея въ ночномъ безмолвіи показался Федѣ по истинѣ ужаснымъ. Онъ широко раскрываетъ глаза и оглядывается... Что-бы это значило? Куда же дѣвалась свѣча?..
   Въ комнатѣ -- темно, хоть глазъ выколи! Въ темнотѣ -- слышно -- кто-то пробирается ощупью.
   -- Кто тутъ? спрашиваетъ Федя, совершенно растерявшись и ничего не понимая, что творится вокругъ него.
   -- Это -- я! А ты гдѣ-же? отвѣчаетъ ему знакомый голосъ.
   -- Я здѣсь, сестричка! бормочетъ Федя, съ недоумѣніемъ продолжая всматриваться въ темноту и самъ не зная, гдѣ онъ находится -- за столомъ-ли передъ самоваромъ, или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ...
   Отвѣтъ скоро получается на этотъ вопросъ. Сестра зажигаетъ ночникъ; слабымъ, невѣрнымъ свѣтомъ чуть-чуть озаряется комнатка... Федя сидитъ на одѣялѣ, разостланномъ на полу передъ печкой. Головни и уголья уже подергивались золой. Котъ, спалъ, свернувшись въ клубокъ и поднявъ кверху свой розовый носикъ...
   -- А самоваръ-то гдѣ-же? А булки... невнятно бормочетъ Федя, протирая глаза.
   -- Какія булки, Федя? съ недоумѣніемъ спрашиваетъ сестра.
   -- Да какъ же! Цѣлая груда булокъ... Хлѣбъ, колбаса...
   -- Что ты, Христосъ съ тобой! Тебѣ, милый, видно, что нибудь приснилось... говоритъ ему Таня.
   Федя ничего не отвѣчаетъ и только тупо, безсмысленно озирается по сторонамъ...
   Нѣтъ на столѣ ни пальмовой свѣчки, ни самовара, ни колбасы, ни сладкихъ булокъ, ни печенья -- словомъ, ничего... Столъ пустой стоитъ; только въ ночникѣ жалко мигаетъ маленькій огонекъ. Съ окна каплетъ. Сѣрыя, грязныя капли расползаются по стѣнѣ... Сестра, торопливо переступаетъ съ ноги на ногу и всячески кривляется, желая какъ нибудь согрѣться. Она, какъ будто, пляшетъ, но лицо у ней такое невеселое... То она подноситъ руки ко рту и согрѣваетъ ихъ своимъ дыханіемъ, то усиленно третъ рукавомъ побѣлѣвшія на морозѣ щеки и свой хорошенькій носикъ... "Такъ вотъ это что! Это былъ только сонъ!" печально думаетъ Федя, и сердце у него разомъ какъ-то болѣзненно сжалось, словно его защемили въ желѣзныхъ тискахъ. Хорошій сонъ!.. Нѣтъ, нехорошій, злой, безжалостный сонъ! Послѣ такихъ сновъ хуже, мучительнѣе живется бѣднякамъ. И зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, все это пригрезилось -- эти булки, эта вкусная колбаса, такая груда денегъ -- мѣдныхъ и серебряныхъ, такой ворохъ разноцвѣтныхъ ассигнацій. Кто на Федю наслалъ, навѣялъ этотъ сонъ?...
   -- А у насъ тепло... Кто же это печку истопилъ? спрашиваетъ Таня, подходя къ Федѣ, пока тотъ спросонокъ еще оглядывался по комнатѣ, какъ будто все еще не былъ увѣренъ въ этой горькой истинѣ, что онъ такъ славно поужиналъ -- во снѣ, а не наяву.
   Бываютъ такіе живые сны..
   -- Я истопилъ! промолвилъ съ усиліемъ Федя.-- Стулъ сжегъ, да хозяйка два полѣна принесла...
   -- Вотъ какъ! съ удивленіемъ прошептала дѣвушка,-- Что это съ ней сдѣлалось... А ты, видно, вздремнулъ передъ печкой-то?
   -- Вздремнулъ! тихо и грустно отвѣтилъ мальчуганъ, опуская голову.
   Онъ ничего болѣе не сказалъ. Ему не хотѣлось разсказывать свой сонъ. Зачѣмъ?...
   -- Давай спать ложиться! говоритъ ему сестра.
   -- Таничка! Мнѣ очень охота... бормочетъ Федя, лѣниво поднимаясь съ пола.
   -- Сегодня, голубчикъ, уже поздно... Всѣ лавки заперты! Завтра булку тебѣ куплю... Большую булку съ изюмомъ... Знаешь? утѣшаетъ его сестра
   Федя молчитъ и вздыхаетъ. Стелютъ на сундукѣ матрасъ, и Федя, не раздѣваясь, ложится на него, подложивъ подъ голову свое пальтишко. Котъ остается передъ печкой... Таня нѣсколько минутъ еще ходитъ по комнатѣ, понурившись. "Что же дѣлать намъ?" въ сотый разъ спрашиваетъ она себя. Отвѣта нѣтъ.
   -- Охъ, какъ мнѣ ѣсть хочется! жалобно промолвилъ Федя.-- Таничка! Милая! Нѣтъ ли у насъ гдѣ нибудь кусочка... Хоть маленькаго, самаго маленькаго кусочка? Поищи!
   -- Искала! Нѣту ничего... Потерпи, голубчикъ, до утра! Будь умницей... бормочетъ сестра и наклоняется поцѣловать его.
   По его щекамъ тихо текутъ слезы. Сестра крѣпко цѣлуетъ его и нѣжно, съ любовію гладитъ его по волосамъ.
   -- Усни! Завтра будетъ у насъ все...
   Ея голосъ также дрожитъ, обрывается...
   -- Мнѣ больно, Таничка! Вотъ тутъ больно... говоритъ Федя, указывая рукой немного ниже груди, гдѣ оканчиваются ребра.
   -- Завтра покушаешь, все и пройдетъ, -- все, какъ рукой, сниметъ... повторяетъ сестра.
   -- Завтра... завтра... все завтра... лепечетъ мальчуганъ.
   Дѣвушка закрываетъ трубу, не заглянувши въ печь, гаситъ ночникъ и ложится рядомъ съ братомъ. Вдругъ слышится жалобное мяуканье...
   -- Мяу! Мяу! тянетъ котъ и лапой царапаетъ дверь.
   Сестра встаетъ, выпускаетъ Ваську въ корридоръ и снова ложится.
   Федя одною рученкой беретъ ее за руку; другую руку Таня кладетъ ему на плечо, какъ бы желая защитить его отъ какого-то врага. Тьма кромѣшная въ комнаткѣ. Они дремлютъ...
   

V.

   Дремлютъ...
   Мальчикъ скоро засыпаетъ. Таня, засыпая, чувствуетъ, что голова у нея страшно болитъ, кружится, что ей тошно, но подняться, встать-нѣтъ силъ, руки и ноги, словно, отнялись. Она только едва можетъ пошевелиться... То ей чудится, что въ комнатѣ пахнетъ ладономъ, такъ точно, какъ пахло на похоронахъ ихъ матери. И вотъ ей мерещится гробъ съ серебрянымъ позументомъ, въ гробу покойница... горятъ свѣчи. А дымъ отъ ладона носится волнами. Дымъ все гуще, гуще и, наконецъ, совсѣмъ заволакиваетъ, какъ туманомъ, и гробъ и свѣчи... То ей кажется, что ее бьетъ по носу какой-то непріятный, страшный запахъ -- горькій, ѣдкій, удушливый. Федя спитъ и во снѣ тяжело стонетъ и ворочается... Сквозь сонъ Танѣ живо, явственно представляется, что на нее съ братомъ идетъ какое-то темное чудовище, съ черною, косматой головой, съ длинными-длинными ручищами, черными, какъ сажа; вмѣсто глазъ у него угольки, и горятъ они непріятнымъ зеленоватымъ свѣтомъ, то померкая, то ярко вспыхивая... Вотъ чудовище уже близко. Его отвратительное, смрадное дыханіе вѣетъ на Таню. Она задыхается... Чудовище протягиваетъ къ ней свои длинныя, черныя лапы, давитъ, душитъ ее за горло, крутитъ, сжимаетъ ей голову и такъ жестоко бьетъ ее по головѣ, что изъ глазъ искры сыплются...
   Въ самомъ дѣлѣ, страшное чудовище шло на спящихъ... чудовище полупрозрачное, все сотканное изъ синеватаго дыма. Его смрадное, удушающее дыханіе несетъ смерть... Это отвратительное, гибельное чудовище идетъ на нихъ изъ печки. Оно вырывается между неплотно притворенной заслонкой и устьемъ, проползаетъ въ каждую скважинку въ печи, ползетъ въ каждую щель, въ каждую щелочку...
   Это -- Угаръ. Синеватыми слоями расходится онъ по всей комнаткѣ, полосами тянется къ окну, къ двери, тянется къ сундуку -- и обдаетъ спящихъ своимъ ѣдкимъ, удушающимъ запахомъ. Вся комната наполняется синеватой мглой... Все конечно. Угаръ сдѣлалъ свое дѣло...
   На утро, когда разсвѣло, хозяйка сильно встревожилась, услыхавъ въ корридорѣ горькій, ѣдкій запахъ. Она заглянула въ комнату жильцовъ, подошла къ сундуку. Братъ съ сестрой, казалось, крѣпко-крѣпко спали... Темные волосы Тани разметались по матрасу, и нѣсколько темныхъ прядей ихъ смѣшалось и перепуталось съ бѣлокурыми волосами Феди. Мальчикъ крѣпко держалъ сестру за руку, а та другую руку держала у него на плечѣ. Котъ сидѣлъ уже у нихъ въ ногахъ и глубокомысленно, серьезно посматривалъ на брата и сестру. Напрасно Васька сидитъ и ждетъ...
   Они уже не встанутъ. Они умерли...

П. Засодимскій.

"Дѣтское Чтеніе", No 1, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru