Засодимский Павел Владимирович
А. Н. Плещеев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Павел Засодимский

А. Н. Плещеев.

Из воспоминаний.

I.

   Некоторые ставят А. Н. Плещеева рядом с Некрасовым и Салтыковым. В таком сравнении, конечно, не представляется ничего особенно странного, тем более, если принять в расчет искренность и благородство мотивов, диктующих подобную параллель: по миросозерцанию, по убеждениям и направлению литературной деятельности Плещеева, разумеется, можно смело включить в литературную группу с Некрасовым и Щедриным. Стихотворения его отмечены необыкновенной задушевностью, теплотой, любовью к человеку, состраданием, самым нежным участием к детям, и вообще ко всему тому, что "голодно и бедно, что ходит, голову склоня". Благодаря такому содержанию, и часто очень изящной форме, произведения его, думается мне, долго будут с удовольствием читаться русским обществом, и Плещеев за некоторые свои стихотворения (как, напр., его горячее юношеское "Вперед!") еще надолго, без сомнения, останется любимцем нашей молодежи.
   Все это правда, но тут -- не вся правда.
   Если повнимательнее всмотреться в литературную деятельность Плещеева, то окажется, что приравнивание его к Некрасову и Салтыкову (без всяких оговорок) не выдерживает строгой критики. Начать уж с того, что Салтыков и Некрасов были, так сказать, писателями воинствующими, могучими "властителями дум" современных им поколений, между тем, как Плещеев -- нежный, "печальный и кроткий", как воспетый им цветок, стоявший на окне темницы, -- пел очень милые, задушевные, меланхолические песни, и обращался "к нищим и богачам"... с проповедью любви и мира... Читатель, может быть, помнит (а может быть и "нет") упомянутый мною "Цветок" -- одно из лучших симпатичнейших стихотворений Плещеева. Здесь кстати я должен напомнить о нем... Фабула стихотворения очень простая.
   Цветы, жившие на воле, однажды увидели, что "в окне за решеткой тихо качается бледный цветок... Цветикам жаль его, бедного, стало", и стали они к себе его звать. Но цветок ответил им отказом. "Нет, -- сказал он, -- хоть в поле и весело, и наряжает вас ярко весна,
  
   Но не завидую вашей я доле
   И не покину сырого окна.
   Пышно цветите! Своей красотою
   Радуйте, братья, счастливых людей;
   Я буду цвесть для того, кто судьбою
   Солнца лишен и полей.
   Я буду цвесть для того, кто страдает.
   Узника я утешаю один.
   Пусть он, взглянув на меня, вспоминает
   Зелень родимых долин"...
  
   Я привел здесь это прекрасное стихотворение потому, что в нем, по моему мнению, вылились самые характерные черты и личности Плещеева и плещеевской музы.
   Затем, чтобы быть справедливым, все-таки должно сознаться, что произведения Плещеева никогда не достигали той яркости, той силы и энергии, того потрясающего драматизма, каким дышат поэмы и стихотворения Некрасова, несмотря на их иногда "неуклюжий стих" (как признавался сам поэт). Муза Плещеева, несмотря на всю ее задушевность, на ее тихую грусть и симпатичность мотивов, далеко не имела и не имеет для нас такого глубокого значения, как "скорбная" некрасовская муза. Отдавая должное Плещееву, я, тем не менее, вполне убежден, что будущий историк русской литературы, свободный от всяких влияний и увлечений, не сравняет Плещеева с Некрасовым и Салтыковым ни по силе таланта, ни по богатству и разнообразию их творчеств, ни по тому влиянию, какое они оказали на развитие нашей общественной мысли.
   Хотя я пишу воспоминания -- не критическую статью, но я все-таки нашел нужным сказать сначала несколько слов и о литературной деятельности Плещеева.
   Плещеев, насколько я знал его, был человек очень доброжелательный, мягкий и нежный, всегда отзывчивый на всякое честное, доброе дело. Силы же характера, энергии, настойчивости напрасно было бы искать в Плещееве, и его милый почтенный образ, образ кроткого и добродушного седовласого патриарха -- так же, как и его поэтические создания, -- не блистал ни яркостью, ни силой, той силой, какая, напр., сказывается в некрасивом, нахмуренном, строгом лице нашего сатирика.
   Было бы очень хорошо, если бы люди, знавшие Плещеева во дни его юности, т.-е. в 1840-49 и последующих годах его житья в Уральске, поделились с публикой своими воспоминаниями о нем; может быть, там, в прошлом, и нашлось бы немало интересного. В моих же воспоминаниях о Плещееве читатель, предупреждаю, ярких черт не найдет. В этих воспоминаниях он отразился таким, каким я знал его: очень гуманным, мягким, снисходительным человеком.
   С Плещеевым я познакомился весною 1874 г. в редакции журнала "Отечественные Записки", где он в ту пору сотрудничал и был секретарем. Он любил впоследствии вспоминать о том прошлом, и в шутку называл себя "экс-секретарем журнала Annales Patriotiques"...
   Хорошие воспоминания остались у меня об этом человеке. Каким я увидал его в первый раз в редакции "Отечественных Записок", таким он и остался для меня до последнего дня. Всегда я знал его добрым, мягким, милым человеком, с нежным любящим сердцем, и в его поэтических произведениях отразилась вся его добрая любящая душа.
   Мне пришлось видеть Плещеева в различные моменты его жизни; видал я его в радости и в горе, на отдыхе и в роли редактора.
   Однажды я видел его особенно жизнерадостным. В тот вечер его бледное старческое лицо было прекрасно: оно, казалось, сияло каким-то внутренним светом, душевным довольством и миром. Друзья, товарищи и почитатели Плещеева в тот день праздновали 40-летний юбилей его почтенной литературной деятельности. Молодежь некоторых высших учебных заведений, зная, что я буду на этом юбилее, просила меня явиться ее представителем на литературном торжестве и приветствовать от ее имени юбиляра, как одного из ее любимцев, -- сказать ему, как глубоко уважает его молодежь. Я, разумеется, с полной готовностью взялся исполнить это поручение, и передал Плещееву все бывшие у меня адресы и письма, сказав по поводу их несколько слов. Большое общество на тот раз собралось вокруг Плещеева, и, видимо, в те хорошие минуты его душе было тепло и отрадно... Редко встречаются в жизни писателя такие минуты, еще реже случается, чтобы повторились они...
   Помню и другой вечер, проведенный с Плещеевым, -- совершенно в ином роде.
   26 марта (1888 г.), в день похорон В. М. Гаршина, я зашел вечером к Плещееву и застал его одного в кабинете. Мы оба были под одними и теми же тяжелыми впечатлениями и, естественно, вспоминали о покойном собрате, об его жизни и об его роковой преждевременной кончине. Плещеев, как теперь вижу, полулежа, сидел на диване. Порой он тяжело вздыхал; глаза его смотрели грустно и поминутно затуманивались.
   -- Как жаль мне его!.. -- после небольшой паузы начал он и не договорил, склонился над подушкой и горько заплакал, как плачут люди, когда сердце их действительно надрывается от горя.
   Я молчал и вообще оказался плохим утешителем, потому что мне и самому было не по себе: я любил Гаршина.
   Потом мы опять стали перебирать некоторые подробности из жизни покойного и остановились на одном событии, которое в свое время особенно сильно потрясло Гаршина. Я говорю о посещении Гаршиным графа М. Т. Лорис-Меликова, бывшего в ту пору председателем Верховной комиссии, и о причинах, заставивших Гаршина пойти к этому сановнику...
   Затем речь зашла о похоронах, о стихотворениях и речах, произнесенных над могилой. Я, помню, сказал, что мне показались особенно сильны и удачны некоторые строки в стихотворении Минского...
   -- И я тоже написал... -- немного погодя, поуспокоившись, сказал со вздохом Плещеев.
   -- На смерть Гаршина? -- переспросил я.
   -- Да!.. Я озаглавил: "На похоронах Всеволода Гаршина"... -- ответил он. -- Да лучше бы, впрочем, без заглавия... Ну, да -- как хотят!
   Я попросил его прочитать мне стихотворение. Старик подошел к своему письменному столу, порылся в бумагах и, достав рукопись, все еще слегка дрожащим взволнованным голосом с чувством прочитал следующие строки:
  
   "Чиста, как снег на горных высотах,
   И кротости исполнена безмерной
   Была душа твоя, почивший брат.
   Незлобив был, как голубь, ты. Вражды
   И зависти твое не знало сердце,
   Любви и всепрощения родник
   Неиссякаемый в груди твоей таился.
   Любовью все твои созданья дышат,
   Глубокою любовью к человеку...
   Не отвергал с презреньем падших ты,
   Но пробуждал к ним в ближних состраданье, --
   Вот почему все честные сердца
   Ты влек к себе с неотразимой силой!
   Немного тех, кто чистоту души
   Умел сберечь средь мутных волн житейских,
   Как ты сберег, -- и в ком не в силах были
   Они любви светильник потушить...
   Спи мирно, брат наш милый... Долго будет
   В сердцах людских жить светлый образ твой.
   О! если бы могли хотя на миг
   Твои открыться вежды... в наших взорах
   Прочел бы ты: какою беспредельной,
   Великой скорбью душу наполняет
   Нам мысль, что ты навек от нас ушел!"
  
   Мне хотелось прочитать моим знакомым это стихотворение, и я попросил Плещеева подарить мне тот список, который в то время был у него в руках.
   -- Возьмите, возьмите, пожалуйста! -- сказал он. -- Только я вот сейчас сделаю маленькую приписку -- на память о сегодняшнем вечере...
   Стихотворение было переписано набело, кажется, одною из его дочерей.
   И он над заголовком стихотворения надписал: такому-то "в память 26 марта 1888 -- от А. Плещеева". Я храню этот листочек.
   Стихотворение впоследствии было напечатано.
  

II.

   Когда собратья по литературе обращались к Плещееву за советом и указаниями, он никогда не отказывал в помощи (мне, по крайней мере, неизвестны случаи отказа или равнодушия с его стороны), и всегда он делал, что мог.
   Был, напр., такой случай: в 1886 году угораздило меня написать пьесу из народного быта (до тех пор пьес я не писал), мне приходилось не раз советоваться с Плещеевым, и он, по свойственному ему добродушию и любви к литературе, живо интересовался моей работой. Между нами было условлено: как только я допишу пьесу, так немедленно же прочитаю ему.
   Сказано -- сделано.
   Лето 1886 г. я жил в Вартемяках; Плещеев нанимал дачу близ станции Ушаки (по Николаевской жел. д.). В начале июля, числа 3 или 4, с рукописью в кармане я отправился к Плещееву. Он с женой и дочерьми занимал не особенно большой, но довольно удобный дом в 15 минутах ходьбы от станции; перед домом расстилался веселый цветущий луг, залитый на ту пору яркими горячими лучами летнего солнца. Далее за лугом начинался парк. Уголок мне показался уютным, я так и сказал Плещееву.
   -- Да, ничего... только немного сыровато! -- шутливым тоном отозвался он. -- У этой дачи есть, по крайней мере, одно важное достоинство... от Петербурга близко! Мне ведь почти каждую неделю приходится ездить в Петербург.
   Время до обеда у нас прошло в чтении пьесы. К некоторым сценам, казавшимся сомнительными, Плещеев возвращался и перечитывал их. Он знал сцену, и сделал мне немало ценных указаний и, между прочим, настойчиво предлагал мне выбросить некоторые места; иные из них я выбросил, согласно его указаниям, а иные мне было жаль уничтожать, и я оставил их во всей их неприкосновенности, -- и вот за то, что я не послушался тогда Плещеева, пьеса моя, проходя, как говорится, "через огонь и воду и медные трубы" и тому подобные ужасы, три года не могла добиться санкции нашей драматической цензуры.
   -- Сходите к Потехину 1) [Ал. А. Потехин в то время заведовал репертуарной частью Александринского театра], поговорите с ним!- сказал мне в заключение Плещеев. -- Он сделает, что может... Только трудно вам будет, дорогой мой, провести вашу пьесу на сцену. Не любят у нас таких-то пьес из народного быта. Не любят!..
   И сбылось его предсказание.
   Тогда же Плещеев дал мне и рекомендацию к покойному Кейзеру фон-Нильгейм, бывшему в то время цензором драматических сочинений.
   После обеда мы отправились гулять в парк. Парк местами оказался довольно запущен и походил на лес. Плещеев, помню, показал мне какую-то беседку, где прежде для увеселенья дачников играла по вечерам музыка. Пошли далее и затем сели отдохнуть на лавочку под деревьями. Он рассказывал мне о своих занятиях, о текущей редакционной работе.
   Впрочем, о литературных делах мы мало говорили в тот вечер.
   -- Как ни хорошо у вас в Ушаках, а в деревне все-таки лучше! -- сказал я Плещееву.
   -- Так-то так... в деревне, конечно, другое дело, да ведь и деревня-то нам нужна с удобствами... -- с добродушной усмешкой заметил он. -- В избе не усидим...
   Рассказывая Плещееву о Вартемяках и о своем тамошнем житье-бытье, я, между прочим, упомянул о том, что эта получухонская местность мне не особенно нравится, что живу я тут поневоле, что тянет меня на родину -- в вологодские леса.
   -- Вот и мне тоже давно хочется побывать на Волге! -- вдруг оживившись, заговорил Плещеев. -- Ужо как-нибудь соберусь, надо прокатиться... Да все дела!.. И денежки требуются... все эти денежки!..
   Я спросил его: неужели у него не найдется денег на поездку.
   -- Эх, батенька! -- вполголоса сказал Плещеев, взяв меня за плечо.- Ведь все в долг... в редакции аванс забираю... Сколько одних процентов приходится платить в год... Деньги идут -- и не видишь как... А работать-то много не могу, -- устаю...
   И старик, наклонившись вперед, стал задумчиво выводить тростью по песку какие-то фантастические узоры. Тихо было вокруг нас, только какие-то птички порой принимались щебетать в соседних кустах, но скоро смолкли...
   Мы возвратились домой уже довольно поздно, и я вскоре же должен был распрощаться с Плещеевым, чтобы поспеть на последний поезд.
   Живо помню еще один момент...
   Это было весной 1888 г. Тогда моя повесть должна была печататься в "Сев. Вестнике", где на ту пору редактором беллетристического отдела состоял Плещеев.
   Жил я в то время на Пушкинской ул., No 10, в пятом этаже. Однажды Плещеев, сильно уставший, пришел ко мне. Его мучила одышка, и он насилу отдышался. Пройти более сотни ступеней старику, конечно, было нелегко. Мне стало очень жаль и досадно, что он поднимался ко мне в пятый этаж, вместо того, чтобы пригласить меня к себе.
   -- Это ничего... ничего! Вот только минутку отдохну... -- усаживаясь на диван, успокаивал он меня, когда я стал ему выговаривать за предпринятое им "восхождение" ко мне, между тем, как мне было бы гораздо легче прийти к нему.
   -- Нет, нет... да вы не беспокойтесь! Это ничего! Сейчас пройдет... -- повторял он. -- Погода такая отличная сегодня... был в редакции -- и зашел... А правда, высоконько живете... настоящий монтаньяр!
   И старик рассмеялся.
   Ему нужно было поговорить со мной о моей повести. Для читателей наш разговор, вероятно, не представил бы особенного интереса, поэтому я его и не передаю. Да дело и не в разговоре... Я упоминаю об этом посещении Плещеева для того, чтобы показать, как Плещеев-редактор относился к сотрудникам. Нынешние редакторы (не в укор им будь сказано!) даже на письма сотрудников это отвечают, и уж должно считать за большую редкость, если кто-нибудь из них ходит к своим сотрудникам, живущим на такой головокружительной высоте, на какой я жил в ту пору.
   За последние годы, т.-е. с того времени, как Плещеев получил наследство, я не видался с ним: он в это время по большей части проживал за границей, а я не оставлял пределов России, и года полтора "не по своей воле" жил в провинции. Но и в ту пору, пока мы оба были еще в Петербурге, я никак не мог собраться пойти к нему.
   Я слышал, что с тех пор, как Плещеев разбогател, многие его знакомые, старые и новые, да и вовсе незнакомые ему люди -- осаждали его просьбами о деньгах (для устройства личных делишек; от этой массы просьб "личного свойства", конечно, должно отличать предложения, делавшиеся Плещееву по поводу устройства литературных и иных общественных предприятий). Я опасался, что, когда я приду к нему, он может подумать: не пожаловал ли и я за тем же, за чем являлись к нему многие другие. Вероятнее всего, что такое предположение с моей стороны было неосновательно. Плещеев едва ли подумал бы то, что ему навязывала моя мнительность. Может быть, с моей стороны было дурно, что я так думал о Плещееве; предположение мое, может быть, было несправедливо, недостойно Плещеева... ну, что бы там ни было, я не мог заставить себя пойти к Плещееву, хотя мне и очень хотелось повидаться с ним. Впрочем, вследствие сказанных обстоятельств, и в это время ни малейшей тени не легло на мое многолетнее знакомство с Плещеевым и на мои воспоминания о нем. Я был очень рад за него и с удовольствием слышал, что он, хотя "на склоне лет", получил возможность помогать ближним материально, делясь с ними доставшимся ему богатством... Мои добрые отношения с Плещеевым остались такими же, какими и были.
   В зиму 1892 г. мы по одному поводу обменялись письмами. Я получил от него очень хорошее, задушевное письмо из Ниццы от 2 (14) декабря и вскоре же, разумеется, ответил ему. По некоторым причинам я не могу сообщить здесь этого письма.
   В заключение, обращаясь к памяти А. Н. Плещеева, я могу лишь повторить в применении к нему его же собственные слова (из стихотворения "На похоронах В. Гаршина"):
   "Долго будет в сердцах людских жить светлый образ твой! "
  

-----------------------------------------------------------

   Источник текста: П. Засодимский. Из воспоминаний. -- Москва: Типография Т-ва И. Д. Сытина, 1908.
   Исходник здесь: www.booksite.ru
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru