Lib.ru/Классика: Штрайх С. Я.. Провокатор Завалишин

С. Я. Штрайх

Провокатор Завалишин

М., 1928

1. Волнение в Оренбурге.

Сто лет назад, в ясное сентябрьское утро 1827 года, в городе Оренбурге было сильное волнение. Жители побросали квартиры, купцы позапирали свои лавки, торговцы на рынке закрыли рундуки и лари. Все стали сбегаться к тюремной площади. Приехавшие на базар для продажи дров, муки и других предметов своего несложного хозяйства крестьяне, пригородных деревень спешно запрягали лошадей и вскачь понеслись из города. На вопросы, зачем они торопятся домой, не распродав товара, крестьяне отвечали, что односельчане дали им наказ: разузнать, когда будут отправлять в Сибирь государственных преступников, чтобы успеть прибыть в город на проводы.

И, действительно, событие было такое, что должно было взволновать жителей окраины. Так недавно еще были восстание гвардии в Петербурге и бунт Черниговского полка на юге России, всего год прошел, после жестокой казни главарей заговора декабристов, еще не успели разослать в разные места Сибири и на Кавказ тысячи солдат и сотни офицеров, принимавших участие в этих восстаниях против царя, а тут в заброшенном Оренбурге возникло свое дело о злоумышленниках против царского самодержавия, о людях, хотевших ввести народное правление на место чиновничьего самовластья.

Дело заключалось в следующем... Но, чтобы лучше понять оренбургское дело, надо вернуться несколько назад -- к заговору декабристов, с которым все здесь рассказываемое тесно связано.

2. Заговор декабристов.

К началу 19-го столетия устои самодержавно-крепостного порядка в России стали постепенно подтачиваться развитием промышленного и земледельческого капитализма. Огромный рост вывоза хлеба из России в Англию вызывал потребность в усилении производительности помещичьего хозяйства. Но последнее держалось на крепостном труде, который по природе своей не мог быть достаточно производительным и выгодным для землевладельца. В помещичьей среде стала бродить мысль о необходимости отмены крепостного права, об освобождении крестьян и об использовании их труда на договорных началах, когда, вынужденные экономической необходимостью, они должны были бы стараться сделать свой труд более производительным. Об освобождении крестьян заговорили в средине царствования Александра I и самые отсталые помещичьи круги, самые реакционные государственные деятели и самые передовые молодые дворяне, самые свободомыслящие слои русского общества.

Конечно, такие же в общем соображения о большей производительности вольнонаемного труда вызывали стремление тогдашних русских фабрикантов заменить труд оброчных крестьян трудом свободного пролетария, оторвавшегося от земли и вынужденного продавать свою мускульную силувладельцам фабрик и заводов. Фабричная промышленности также сильно развивалась в то время в России, как запоздалое, но неизбежное следствие великого промышленного переворота в конце 18-го века на Западе.

Но соображения экономического свойства, которыми исключительно руководились в своем намерении освободить крестьян помещики из правящих кругов, в умах молодого поколения дворян сталкивались с идеями свободы и равенства, зародившимися в России еще при Екатерине Второй и широко распространившимися после Отечественной войны.

Стихийное стремление крестьянских масс избавиться от экономической эксплуатации и личного рабства находило идеологическое обоснование в передовых кругах служилого дворянства, преимущественно офицерства. Эпоха наполеоновских войн и пребывание русской армии за границей особенно содействовали развитию всех этих настроений и стремлений, углублявшихся в среде гвардейского и армейского офицерства и расширявшихся через солдатские массы в крестьянстве.

В среде преимущественно гвардейского офицерства возникли тогда тайные общества, от которых, собственно, и пошло освободительное движение в русском обществе. Будущие декабристы начали свою деятельность задолго до восстания 14-го декабря 1825 года, от которого они получили свое название. Самым же крупным проявлением роста освободительных идей в России до событий 1825 года было восстание Семеновского гвардейского полка в октябре 1820 года. Не только по времени, но также идейно и, что особенно важно, по составу действующих лиц -- восстание в 1820 году является, так сказать, предисловием к декабрьскому восстанию 1825 года. Разгромив Семеновский полк, правительство разослало всех его офицерови солдат в разные провинциальные полки, где они сеяли дух недовольства существующим порядком и распространяли в войсках свободолюбивые идеи. Дальше мы встретим бывших семеновских солдат и в оренбургском деле.

3. Спаситель человечества.

В числе других привлеченных к делу о заговоре 1825 года офицеров был даровитый 20-летний лейтенант флота Дмитрий Завалишин, в 16 лет уже состоявший преподавателем морского корпуса, а через 2 года совершивший с знаменитым впоследствии адмиралом Лазаревым кругосветное путешествие. Была странная черта в характере Дмитрия Завалишина: какое-то болезненное честолюбие и ложное самолюбие диктовали ему поступки, вызывавшие негодование всех, кому приходилось сталкиваться с ним за всю его продолжительную жизнь. И в своих воспоминаниях, и в журнальных статьях, и в многочисленных письмах в разные правительственные места Дмитрий Завалишин выставлял себя самым умным, самым проницательным, самым нравственным человеком, а всех окружающих изображал в виде глупцов, себялюбцев, беззастенчивых карьеристов, любителей нажиться в том или ином виде. При этом частые, обыкновенно секретные, письма Дмитрия Завалишина к начальству всегда содержали известную долю доноса на товарищей.Таковы были, например, его покаянные письма во время следствия по делу декабристов.

Для характеристики поведения Дмитрия Завалишина в то время очень интересен небольшой отрывок из одного его показания в следственной комиссии. Заверяя последнюю, что большая часть его поступков и слов были, по крайней мере вначале, ни что иное, как благонамеренная хитрость, что он еще в малолетстве, читая Священное Писание, имел таинственные откровения, назначавшиеся для восстановления истины, и что он тогда же вздумал учредить Орден Восстановления, Дмитрий Завалишин заявлял:

"Сперва я полагал целью одно торжество истин веры; после, быв в Англии и Калифорнии, присоединил к сему и виды политические: хотел произвести в Испании контрреволюцию без войны; хотел также, будто бы для основания республиканских правительств вне Европы, стараться вывести из сей части света тех людей беспокойного ума, которые желают перемен и смятений. Написанные мною статуты ордена, наподобие мальтийских, я представлял императору Александру, он похвалил мое усердие, но не принял плана, что крайне меня огорчило. Вскоре затем, имев несчастие войти в связи с сим коварным злодеем Рылеевым, я узнал, что есть тайное общество, враждебное правительству, и решился было донести о том; но государь был в Варшаве, а я, по глупой гордости, хотел все открыть ему без посредников. Между тем старался изведать более о тайном обществе чрез других и для сего позволял себе несогласные с моими чувствами и видами слова, обратившиеся ныне к моей гибели. Я говорил, что Орден Восстановления существует, показывал статуты, но те, которые представлял покойному государю, а другие и в другом духе, мною же нарочно для того сочиненные. Но обманывая других, сам [ксерокс неразборчив, сверить с оригиналом нет возможности. -- М. Ю.] собственный образ мыслей, начал меняться; сердце тускнело, а я не замечал в нем пятен, наконец, стал уверять себя и поверил, что намерения Рылеева могли быть чистые, что во всяком случае позорно быть доносителем".

И пошел Завалишин доносить на кого только мог. Такой же характер доносов имели его статьи о деятельности высших правительственных чиновников в Сибири, печатавшиеся после севастопольской войны в тогдашних русских газетах и журналах. Письма Дмитрия Завалишина и отзывы о нем товарищей по заключению в Сибири дают представление о нем, как о человеке, который для удовлетворения своего болезненного честолюбия готов пожертвовать интересами и покоем всех окружающих, а также, как о больном, страдающем манией величия и считающем себя призванным спасти человечество, погрязшее в грехах и злоупотреблениях.

4. Славная семейка.

Был у Завалишина младший брат -- Ипполит. Он, как и Дмитрий, дожил до глубокой старости, также был очень плодовитым писателем-обличителем с уклоном в доносительство. Книги его преимущественно исторические, печатались в 60-х годах, в годы наибольшей свободы русской печати при царизме, но тон их -- угоднический, лакейский, исполнены они неумеренной похвалы великому милосердию царя и его жандармских генералов. Однако, не этими книгами началась писательская и общественная деятельность Ипполита Завалишина.

Еще за два года до восстания декабристов, 16-летним юнкером петербургского артиллерийского училища, Ипполит Завалишин совершил, по словам своего родного брата, такой гадкий проступок относительно одного из своих товарищей, что его чуть было не выгнали из училища с позором. Поступок этот был связан с какой-то грязной денежной историей, которую Дмитрию Завалишину удалось замять только внесением крупной суммы в возмещение убытков потерпевшего. Юноша, как видно, был многообещающий. Дальнейшая деятельность молодого юнкера развертывалась в том же направлении.

Арестованный по делу о заговоре декабристов, Дмитрий Завалишин был вскоре отпущен домой за отсутствием важных улик, и в это самое время воспаленное честолюбие Ипполита подсказало ему мысль сделать быструю карьеру. Но тогда как Дмитрий Завалишин в своем непомерном честолюбии морочил юных товарищей мировым значением якобы основанного им Вселенского Ордена Восстановления единого свободного человечества, а министров Александра I он изводил своими бессмысленными проектами захвата Золотоносных земель в Америке -- Ипполит Завалишин избрал другой путь.

Пробравшись 22 июня 1826 года наЕлагин остров, где жил тогда Николай I, Ипполит Завалишин лично подал ему донос на своего родного брата Дмитрия. Стараясь доказать, что последний является одним из самых гнусных злоумышленников против государства, Ипполит Завалишин пишет в своем "всеподданнейшем донесении": Движимый усердием к особе и престолу вашего императорского величества и ныне имея случай открыть уже тайну, долго скрытую под скопищем различных непредвиденных обстоятельств, спешу очистить сердце, горящее любовью к отечеству и царю справедливому, от ига, его доселе угнетавшего". И обвиняет брата своего Дмитрия в государственной измене, в шпионаже, в предательстве на сторону иностранных держав. Попутно он обвинял в неблагонадежности еще четырех друзейбрата и родственников и просил царя "позволить ему съездить на время в Казань и в Симбирск, дабы по связям родства, между ними существующими, узнать их намерения и тем доказать его величеству преданность и усердие".

Николай принял донос, передал его своим генералам для расследования, а юнкера велел содержать под самым строгим и секретным караулом. Через несколько дней Завалишин подал на имя царя второй донос, подтверждая прежние обвинения против брата и называя ряд других злоумышленников против государя, в том числе несколько своих родственников, многих офицеров гвардии, одного казанского профессора и двух испанских граждан, проживавших в Петербурге. За свои доносы, доказывающие его преданность и любовь к отечеству, Ипполит Завалишинпросил приблизить его к императору и дать ему флигель-адъютантское звание, обещая еще послужить престолу в том же направлении.

Дмитрий Завалишин был снова арестован и, конечно, отрицал свою вину, когда же он приведен был на очную ставку с братом-доносчиком, то Ипполит подтвердил все свои обвинения, добавив, что видел у брата мешки с английскими золотыми и немецкими серебряными монетами, на сумму около 10 тысяч рублей, очевидно, полученными Дмитрием за шпионство в пользу иностранных держав.

Дмитрий Завалишин снова опровергал обвинения брата, доказав, что большую часть крамольных разговоров Ипполит приписывает ему либо в тех местах, где он в то время вовсе не был, либо с теми лицами, коих он от роду не видывал. О деньгах же, упоминаемых братом, объяснил, что в числе их не было вовсе английских монет, а находилось около 150 червонцев, 50 или 60 испанских пиастров и несколько голландских ефимков, коими все на фрегате получали жалованье, в том числе и он, до 7-ми тыс, из которых и осталась у него означенная сумма".

Очная ставка братьям Завалишиным была дана 29 июля, когда дело о заговоре декабристов было уже закончено и Дмитрий был осужден на вечную каторгу.

Производившие следствие по доносам Ипполита Завалишина генералы признали изветы его несостоятельными. Царь велел разжаловать доносчика в рядовые, и в сентябре 1826 года он был отправлен на службу в Оренбург.

Любопытную характеристику сосланного доносчика дал генерал Козен, под специальным наблюдением которого он находился во время следствия.

"Артиллерийского училища юнкер Ипполит Завалишин,-- говорил старый генерал, принадлежавший к особенно чтущей нравственность религиозной секте гернгутеров,-- нравственности дурной; имеет горячую голову, склонную ко всему дурному. Он ветрен, самонадеян, вольнодумец, думает всякого разговорами своими обмануть. Bо время нахождения его под арестом, замечено в разговорах его, что, когда он подавал государю императору бумагу, то он, говоря о том, сказал: "Если бы государь император, читая мои бумаги, мог читать, что у меня в сердце, то он послал бы меня к черту". Он читал более, нежели по летам его ожидать можно, имея память хорошую, он много стихов знает наизусть. Он показывал радость, что брат его отсылается в каторжную работу и он через то наследует часть его имения. Он поведения дурного, ибо будучи уже под арестом он мне признался, что ему до вступления в училище все трактиры и кабаки в Петербурге бы известны. Он считает, что донесением своим сделал как государю, таки отечеству большую услугу, за что и ожидает быть флигель-адъютантом".

5. Свободомыслящие оренбуржцы

Еще со времён великой французской революции действовало в Москве просветительно-философское общество, основанное известным Н. И. Новиковым. Вот что рассказывает декабрист В. И. Штейнгель о влиянии этого общества на развитие свободомыслия в Оренбурге в то время, к которому относится наша повесть. "Новиковское общество основано было отчасти по правилам масонства. Братство, равенство, искренность, взаимное вспомоществование друг другу, благотворение, распространение чтения полезных книг и вообще свободомыслие того времени составляли цель его. Оно имело многие отрасли в России. Одно отделение его существовало даже в самой отдаленной Сибири, именно в Иркутске. Мудрено ли, что подобное отделение образовалось и в Оренбурге, на грани обширных степей, где буран и киргиз соперничают в наслаждениях дикою разгульною свободою. Когда и ком оно основано, не знаем, известно только, что бывший оренбургской таможнидиректор Величко поддерживал его до самой кончины, случившейся в последние годы царствования Александра. Со смертью его общество не рушилось. При вступлении на престол Николая I, оставался в Оренбурге некто Кудряшов, принадлежавший к тайному обществу Велички. Он был чиновник незначительный -- аудитор; но человек честный, довольно образованный, любитель литературы, поэт про себя и мечтатель о свободе... Он завербовал нескольких молодых людей, служащих в тамошнем гарнизоне и питал порывы их молодости подобными мечтами, не открывая ничего, кроме существования какого-то тайного общества, с целью просвещаться и стремиться к свободе. Происшествие 14-го декабря 1825 года, с его последствиями, естественно напугало старших и осторожных членов этого общества, но огорчило и ожесточило пылких юношей". Не только молодых оренбургских офицеров огорчила и ожесточила расправа Николая I с участниками декабрьских восстаний. Ропот и недовольство были в самых широких слоях населения Приуралья, где помнили Пугачевщину. Кроме этого, да еще обычной враждебности народных масс к царизму и возглавляемому им правящему помещичьему классу, на развитие политического вольномыслия в среде трудового населения оренбургского края много влияли разосланные по всей России солдаты бунтовавшего в 1820 году Семеновского гвардейского полка. Были они и в Оренбурге, где широко распространяли рассказы о самоотверженной преданности молодых офицеров -- участников тайных обществ идее народного освобождения. По человеческому обращению с солдатами, по разговорам на товарищеских собраниях семеновцы узнавали в членах тайного кружка Велички и Кудряшова своих былых начальников-заговорщиков и, конечно, всегда старались оказывать им содействие. Этим же семеновским солдатам, в значительной степени, принадлежит почин по устройству торжественных проводов сосланным офицерам-оренбуржцам, проводов, едва не превратившихся даже в открытый бунт против начальства. Но об этом дальше.

6. На ловца и зверь бежит.

Ипполит Завалишин был отправлен в Оренбург под наблюдением жандармов с непременной явкой в попутных губернских городах к местному начальству. Во время этого путешествия молодой человек сумел проявить свои таланты. В Москве втерся в доверие к начальнику внутренней стражи, полковнику Штемпелю, и тот, под своей личной ответственностью, разрешил ему свободно разъезжать по городу. По выезде из Москвы, Завалишин поспешил послать донос на Штемпеля, рассказав о небрежном отношении полковника к своим обязанностям и о плохом надзоре за порученными ему государственными преступниками.

Выехав из Москвы, Завалишин умудрился отделаться и от своих провожатых, и от своих бумаг ссыльного. Во Владимир он прибыл под именем комиссионера Иванова и сумел понравиться губернатору, которого уверил в пропаже своих документов. Губернатор, граф Апраксин, выдал ему открытый лист на свободный проезд по делам службы и отпустил из казенных средств 130 рублей прогонных. Завалишин отблагодарил губернатора по-своему. Уже в Оренбурге он заявил начальству, что граф Апраксин -- один из тех членов тайных обществ, которые сумели уцелеть при разгроме декабристов, и что граф является руководителем Владимирского тайного общества, продолжающего деятельность заговорщиков 1825 года.

Много еще других подвигов подобного рода совершил Ипполит Завалишин по пути в Оренбург, обирая простодушных представителей власти в провинции, пользуясь для переездов обывательскими подводами и не платя прогонов.

Прибыв в Оренбург в середине декабря и явившись по начальству под своим именем, Завалишин, конечно, не мог изменить своему характеру и врал напропалую. Начальству он объявил, что пострадал за любовь "к истине, которой не перестанет руководствоваться до конца дней своих, что он старался быть полезным престолу, но, видя высокие чувства преданности и любви к отечеству отверженными, жертву доселе неслыханную (здесь Ипполит разумел свои доносы на брата) за ничто поставленную, в жару негодования и различных чувств, потребовал от государя императора добровольной ссылки".

Оренбургское начальство назначило Завалишина в артиллерийскую часть, а так как из Петербурга было предписано сообщать в столицу каждую неделю о поведении сосланного, то за ним было установлено специальное наблюдение. При своем характере Завалишин, конечно, очень скоро попался в нарушении порядка службы и дисциплины и был посажен под арест. Сидя на гауптвахте, Завалишин стал заводить с солдатами и молодыми офицерами разговоры на тему о тягости службы, о несправедливости начальства, о необходимости положить этому предел, о способах, какими можно достигнуть улучшения своего положения. При этом Завалишин заявлял солдатам:

-- Я из Петербурга доставлен по известному бунту. За сие разослано подобных мне довольное количество. Но это для нас ничего не значит, ибо, может быть, разослана сотая часть, а девяносто после нас осталось. Что нами засеяно, то и вырастет, хотя бы и дождя не было.

А молодым офицерам он говорил, что является представителем Владимирского тайного общества и имеет поручение вербовать членов в Оренбурге, что скоро будет дан сигнал к новому выступлению против царя, и тогда все пострадавшие по делу о восстаниях 1825 года будут награждены.

"Весьма естественно, -- говорит об этой деятельности Завалишина декабрист В. И. Штейнгель, -- что провинциальные молодые либералы им заинтересовались и начали с ним нескромно либеральничать. Прапорщик Колесников, один из этих молодых людей, тотчас рассказал обо всем Кудряшеву, который, подумав, советовал быть крайне осторожным в откровенности с ним; но, чтобы выведать у него, что это такое, он разрешил Колесникову, с двумя или тремя товарищами, войти с ним в тайное сношение, примолвив: " А там увидим". Так и сделали. Колесников уговорил прапорщика Таптикова, и оба они дали себя принять в мнимое общество, которого Завалишин выдал себя агентом. Потом Колесников принял еще товарища и друга своего прапорщика Дружинина, а за ним прапорщика Старкова, юнкера Шестакова и служившего в ратуше, коллежского регистратора Дынькова. Таптиков же со своей стороны принял казачьего сотника Ветошникова". Все это происходило в марте и в начале апреля 1827 года.

7. Замысел провокатора.

Видя неожиданный успех своей пропаганды, Ипполит Завалишин решил, что время его славы наступило, что теперь-то уж царь даст ему флигель-адъютантские аксельбанты. Самое важное -- это добиться вызова в Петербург и предстать перед лицом императора. А как добиться? Да перед такими вопросами воображение Завалишина никогда не останавливалось! Молодежь оренбургская наивна, ее стремление послужить народу, ее вольномыслие можно хорошо использовать, если повести дело умеючи. И у 19-летнего разжалованного юнкера возник дьявольский план, благодаря которому он заслужил звание первого русского политического провокатора.

Молодой человек был решительный, действовал он смело и быстро. Хотя свободного времени у Завалишина в Оренбурге было мало, но успел он там сделать много. Прибыв в Оренбург в середине декабря 1826 года, он уже в апреле 1827 года мог представить начальству три доноса, несмотря на то, что за это время он свыше двух месяцев просидел под арестом. Правда, он и время ареста использовал для своих провокационных трудов.

Рассказывая молодым офицерам о данном ему Владимирским тайным обществом поручении, Завалишин говорил, что таких обществ есть в России двенадцать, что вся армия подготовлена к восстанию, что крестьяне охотно примкнут к нему, что, конечно, члены тайных обществ рискуют жизнью или свободой, но зато в случае удачи они могут занять видные места при новом правительстве. Образовав ядро Оренбургского тайного общества из упомянутых выше молодых офицеров, Завалишин ознакомил их с уставом общества, который определенностью своих требований и широтою задач превосходил даже уставы декабристских обществ. Вот текст этого устава:

"Именем Всемогущего Бога. Оренбургское тайное общество составлено с целью политическою. Цель его есть изменение монархического правления в России и применение лучшего рода правления к выгодам и свойствам народа, для составления истинного его благополучия. Общества должно состоять под главным ведением своего председателя. Он управляет совершенно и независимо обществом, делает нужные распоряжения, имеет у себя кассу, печать и устав общества. Помощник председателя есть секретарь общества. Обязанность его состоит в составлении всех тайных бумаг, сообразных с целью общества; общество разделяется на три разряда: 1) на принимаемых; 2) на испытанных; 3) на подозреваемых. Принимаемые суть те, которые дают клятву обществу. Испытанные суть те, которые, не дав еще клятвы, обещают быть членами общества. Подозреваемые суть те, которые по образу мыслей и по характеру своему почитаются основательно за будущих членов общества. При вступлении в общество дается клятва, которая хранится у председателя общества или у особы им избранной. Всякий из членов общества должен иметь слепое повиновение к председателю или особе им избранной и решаться на все, ему поручаемое, хотя бы то стоило и самой жизни. Печать общества есть: два на кресте лежащие кинжала, с изображением года основания общества, с вензелем оного и Оком Провидения, изливающим свыше свет свой; касса же состоит из добровольных пожертвований общества. Председатель и секретарь общества сменяются ежегодно и избираются по большинству голосов членов. Устав сей хранится у председателя Оренбургского тайного общества".

Кроме устава, Завалишин предложил своим новым сочленам инструкцию, которою они должны руководствоваться в своей деятельности:

"Именем Всемогущего Бога. Временный председатель Оренбургского тайного общества, совокупно с членами оного, согласились и постановили, что Оренбургское тайное общество составлено для произведения политического переворота в крае сем, а для совершения сего предприятия предполагаются следующие средства: 1) через членов Оренбургского тайного общества внушать рядовым тамошнего гарнизонного полка, казакам войска оренбургского, равно и простому народу, те мысли о свободе и равенстве, которые неизбежно влекут засобою волнение умов и приготовление их к перемене правления; 2) выдавать из кассы общества деньги тем нижним чинам, для привязания их к пользе оного, которые почтутся имеющими больше влияния на своих товарищей; 3) стараться ласковым и кротким обращением с низшими снискать их привязанность для употребления ее современем в свою пользу; 4) внушать им чувства ненависти к правлению и царствующему поколению, говорить о том и другом с презрением и давать изредка чувствовать, что перемена и улучшение их состояния недалеки; в случае же произведения политического переворота принять следующие меры: лишить свободы, военного губернатора и чиновников, ему преданных, равно и тех людей, которые могут иметь влияние, противное для пользы общества, на народ, или войска. Поднять знамя бунта в городе. Объявить в изданной прокламации: 1) Россию свободною; 2) уменьшение годов службы нижним чинам и удвоение их жалованья; 3) освобождение крестьян помещичьих; 4) прощение налогов и недоимок государственных и 5) избавление нижних чинов от телесного наказания.-- Затем тронуться с войсками, уже набранными, к Казанской губернии и поднимать все лежащие на пути селения. Избрать из среды себя достойного и храброго предводителя войска". При начале ж возмущения отправить на оренбургскую пограничную линию достойных поверенных, равно и в Уральское казачье войско для присоединения их к обществу.

После этого Завалишин решил запастись неопровержимыми доказательствами участия намеченных им жертв в заговоре против царя. Этого нелегко было добиться, но изворотливость Завалишина и настойчивость его все превозмогли. Когда у кого-то из новых заговорщиков возникло сомнение в том, может ли общество достичь успеха, не имея печати, Завалишин представил им печать, которую он сам спешно вырезал на дереве. Когда он узнавал, что какая-то группа намеченных в члены колеблется вступить в общество, то появлялся где нужно, и умел внушать робким бодрость.

Особенно торопил Завалишин своих товарищей по заговору подписанием клятвенных обязательств перед тайным обществом, а также подписанием устава и инструкции. Чтобы заставить их скорее сделать это, он заявлял, что должен немедленно выехать в Черноречье для встречи видного агента Владимирского общества, который везет для оренбуржцев бумаги, деньги и оружие (кинжалы, ружья), но всего этого но даст, пока не убедится, что в Оренбурге оформлено отделение тайного общества. Действуя обещаниями и угрозами, обманом и убеждением, Завалишин так обошел нескольких оренбургских Дилеров, что, несмотря на внушенную им Кудряшевым осторожность, они выдали Завалишину расписки в принадлежности к новому заговору. Вот текст этих расписок, продиктованных Завалишиным:

"Именем Всемогущего Бога, принимая звание члена Оренбургского тайного общества, клянусь не открывать никому существование оного, повиноваться власти, свыше надо мною поставленной, быть готовым на все, обществом и властью мне повелеваемое, хотя бы то клонилось к разрушению собственного моего счастия; если жене исполню хотя одного из условий, мне предлагаемых, то да лишусь спокойствия, счастия всех милых сердцу, и да разразится гром небесный над головою клятвопреступника".

Получив эти клятвенные расписки, на которых не были проставлены числа, Завалишин ухитрился еще получить расписку за подписями председателя общества Таптикова и секретаря Колесникова о том, что у них хранятся устав, печать и касса общества. Имея в руках такие документы, Завалишин мог уже приступить к осуществлению своего замысла. Правда, подписок удалось набрать немного, из-за чего дело могло казаться начальству нестоящим особенно крупной награды. Но это была мелочь, не смутившая Завалишина. Обладая несколькими подлинными расписками членов новогообщества, он сфабриковал остальные от имени других намеченных им жертв и перешел к заключительному акту своей провокации.

8. Маска сброшена.

В середине апреля 1827 года Завалишин, сидя под арестом, заявил начальству, что имеет объявить высшему местному представителю правительственной власти важный государственный секрет. Генерал Эссен велел доставить заявителя к нему, и Завалишин подал ему донос, в котором между прочим писал: "Сообразно с волею его императорского величества о дальнейшем разыскании тайных обществ, будучи на гауптвахте, я открыл, по разговорам офицеров, приходивших туда для отправления должности, умыслы, клонящиеся к разрушению порядка и общественного счастия. Желая по мере сил быть полезным отечеству и царствующему дому, скрывал я приверженность свою к престолу, старался под личиною ненависти и честолюбия выведать их намерения. Многих из них уверял, что принадлежу к сильному тайному обществу, коего будто бы являюсь агентом, и, вкрадываясь мало-по-малу в их доверенность, узнал, что недовольные намереваются составить общество или присоединиться к оному, и хотя многие по должностям, ими занимаемым, кажутся неопасными, но обстоятельства, примененные к духу времени, могут сделать их в Оренбурге гораздо опаснее людей, составляющих сперва тайные общества".

Запугивая начальство возможным возмущением оренбургского гарнизона и вовлечением в бунт других воинских частей, особенно уральского казачества, а также восстанием крестьян, "утесняемых некоторыми помещиками", рисуя картину похода бунтовщиков в сердце России-- на Москву,-- Завалишин обосновывает возможность этого "духом времени, особливо духом народным", разумея под последним постоянную готовность крестьян свергнуть помещичье иго. "Какому бы безначалию повергли Россию!-- в ужасе восклицает провокатор -- ибо в оной народное возмущение в людях, исполненных варварства, фанатизма и закоренелости, было бы ознаменовано лютостями, превышающими все видимое в революциях, доселе потрясавших мир сей".

К доносу своему Завалишин приложил якобы списанные им копии устава и инструкции Оренбургского тайного общества, которые в подлинниках имеют будто бы подписи председателя Таптикова и секретаря Колесникова. При этом провокатор пометил оба документа 15 сентября 1826 года, т. е. временем, когда он еще не был в Оренбурге. Кроме этих двух документов, Завалишин представил генералу Эссену клятвенные расписки членов общества, также проставив в них разные числа: от 6-го мая 1826 года до 29-го апреля 1827 года. В числе расписок ловкий малый не забыл представить и свою собственную, которую он якобы подписал после "некоторого умышленного сопротивления".

После первого последовали еще два доноса, поданные Завалишиным лично генералу Эссену, которому он при этом сделал и такое "предложение":

"Почитая счастьем до последней минуты жизни своей служить его императорскому величеству и отечеству, предлагаю удобные средства, для узнания совершенно тех людей беспокойного ума п предполагаемой цеди. Чтобы иметь мне полную свободу, силы и средства, снабдите меня на счет казны деньгами для разыскания посредством оных того, что сделается убеждением или разговорами; наблюдайте вместе со мною ход происшествий и уполномочьте некоторых чиновников так, чтобы они могли, видев, не видеть и, слышав, не слышать и после служить как бы свидетелями при дальнейших делаемых мною розысках. Сими средствами надеюсь в три недели открыть, узнать и соединить всех их, довести до желаемого при свидетелях, невидимо предполагаемых. Заключил Завалишин свое "предложение" просьбой, чтобы со всеми этими его доносами и вообще со всеми бумагами по делу генерал Эссен послал в Петербург именно его, Завалишина, для личного объяснения всего дела государю.

Генерал Эссен нарядил военный суд, которому были преданы прапорщики Колесников, Дружинин,Таптиков, Старков, унтер-офицер Шестаков, хорунжий Ветошников и Ипполит Завалишин -- по обвинению в составлении тайного злоумышленного общества. Хотя на суде в полном объеме обнаружилась провокация Завалишина, но эссеновские полковники приговорили всех названных подсудимых к смертной казни. Сам Эссен, в порядке конфирмации, осудил Завалишина на вечную каторгу, а остальных в каторгу на разные сроки и к разжалованию в рядовые.

Были еще Завалишиным названы 25 офицеров и солдат, как враги царского строя, причем, например, относительно капитана Алексеева он подкрепил свой извет "образом мыслей" этого офицера и его "кротким обращением с рядовыми". Но суд освободил их от наказания, а Эссен нескольких из них для острастки посадил на краткие сроки под арест. Высшая военно-судная инстанция подтвердила в общем приговор Эссена, а Николай I сбавил всем срок каторги наполовину, кроме Завалишина.

Таким образом, все судебные места государства вплоть до самого царя признали оренбургскую историю делом провокации Завалишина и тем не менее жертвы этой провокации были подвергнуты жестокому наказанию.

9. Торжественные проводы.

Но так отнеслось к делу оренбургской молодежи все местное население, от самых привилегированных слоев его до широких трудовых масс. Всем жертвам провокации оказывалось трогательное внимание, причем подчеркивалось, что оно вызвано страданиями осужденных молодых людей за их стремление к свободе. Виновнику же их страданий явно высказывалось презрение. Один из осужденных, 20-летний прапорщик В. П. Колесников, оставил интересные записки о путешествии в Сибирь по этапу, на положении уголовных каторжан, всех жертв провокации Завалишина. Эти записки очень ценны, как материал для характеристики провинциального быта сто лет тому назад. Для нашего же изложения эти записки важны своим изображением того, как относилось к Завалишину и к жертвам его провокации население Оренбурга и тех мест, через которые проходил этап с изгнанниками. "Уже более четырех месяцев томился яна гауптвахте, как важный арестант, -- пишет Колесников. -- У меня была мать, были друзья, какие бывают в двадцать лет; я не оставался без утешения, без тайных извещений. Наконец, мне дали знать, что об нас получено решение.

Поутру, 12-го сентября, я перебрал все мои записки -- эти свидетельства нежности матушки, участия друзей, -- с крайним принуждением и горестью изорвал большую часть из них. Наконец, заключенных повели к начальству для выслушания приговора. В сенях гауптвахты были готовы уже унтер-офицер и четверо рядовых. Меня поставили между двух рядов и, скомандовав на руку, повели в ордонанс-гауз. Вышед на парадную площадь, я приметил, что около ордонанс-гауза толпится множество разного рода людей. Дорогою, кто ни встречался, каждый глядел на меня с любопытством или с участием.

Двор ордонанс-гауза был уже наполнен народом. Заметно было множество солдат в числе зрителей. Царствовало глубокое молчание. У некоторых видны были слезы на глазах.

Меня ввели в комнату, где я нашел всех моих товарищей; между ними был и несчастный предатель наш, -- несчастный подлинно, потому что был презрителен.

Утешительно было для меня видеть, что все мои товарищи сохранили полное присутствие духа. При физическом изнурении их строгим содержанием под стражею, не менее и нравственною пыткою во время суда, они сохранили бодрость и самую природную многим веселость. Но мы все были удивлены бесчувственностью нашего предателя. Он не выказывал пи смущения, ни угрызения совести; стоял, как одеревенелый и только грыз ногти.

Попрочтении сентенции, в которой четверо из насосуждены в каторжную работу, а трое -- в солдаты, мы обратились к полковнику и принесли ому благодарность за хорошее с нами обращение. Удовольствие изобразилось на лице его; он прослезился и сказал с чувством: "Господа, мне очень жаль вас: я потерял в вас хороших офицеров". Потом, обратись к Завалишину и грозя ему пальцем, сказал: "Не забудь, что ты их погубил".

Меня привели в кузницу. Как выразить то чувство, которое овладело мною, когда я увидел, что заковывая друга моего Дружинина, кузнецы обливались слезами. Правда, они по полку все нас знали и любили нас за наше ласковое с ними обращение. "Руки не служат!" -- говорили они, и подлинно Дружинина четыре раза перековывали.

Я отправился к наковальне. Добрые вулкановы дети заковали одну мою ногу так свободно, что едва опустил я ее на пол, как железа спали. "Полноте, братцы, -- сказал я им, -- за это снисхождение вам достанется: закуйте хорошенько, как следует". Как бы нехотя, они принялись перековывать снова.

Всех заковали, обрив осужденным на каторгу полголовы и повели в острог.

Нас ожидала незабвенная, торжественная минута, -- одна из тех, которыми многое окупается в несчастии. Как описать ее?! При выходе нашем на крыльцо ордонанс-гауза весь двор наполнен был тесно людьми всякого состояния, иола и возраста. Мы тотчас сняли шапки и поклонились; вдруг все множество ахнуло, и глухое эхо протяжно повторилось в, пустом, здании; невнятный глухой шёпот пробежал между народом, и вдруг все затихло. Некоторые крестились, иные утирали слезы, слышалось всхлипывание женщин. Так поразило всех наше появление в этом безобразии и оковах".

Затем с осужденных списали приметы.

После всех этих церемоний начальство объявило высылаемым, что их оставят на неделю в Оренбурге для прощания с родными и улажения своих дел. Велели даже расковать их. Но на другой же день выяснилось, что это была хитрость -- думали обмануть народ и вывезти ссылаемых из города тайно, чтобы предотвратить демонстрацию сочувствия. Уловка не помогла.

"Мы тотчас поспешили уведомить родных о немедленном нашем отправлении, -- рассказывает Колесников. -- Когда пришел плац-майор, мы с упреком жаловались ему на такой жестокий обман. Он уверял нас, что до этой поры сам ничего не знал, как вдруг получил предписание немедленно отправить нас к инвалидному командиру для отсылки в Сибирь. Я начал представлять ему о наших недостатках, о совершенной неготовности нашей к такому трудному и дальнему походу и убеждал доложить генералу, чтобы он, по собственному его обещанию, оставил нас еще на неделю, -- но все тщетно. Я хотел было продолжать мои убеждения, но Таптиков удержал меня и, обратись к плац-майору, сказал: "Поблагодарите генерала, что, оставляя нас в одних рубашках, доставляет нам верный случай замерзнуть на дороге". Нечего было делать. Напившись кое-как чаю, начали собираться.

Мы нарядились в свои серые шинели и в 8 часов, в сопровождении четырех рядовых и одного унтер-офицера, отправились в полицию. Тут имели случай видеть привязанность солдат, с которыми служили. Как стоявшие в карауле, так и находившиеся в казармах, можно смело сказать, все без исключения, выбегали к нам проститься, окружали нас и наперерыв желали нам благополучной дороги, здоровья и счастия. Многие очень неосторожно поносили начальство и правительство, так что мы принуждены были остерегать их.

Из полиции квартальный офицер повел нас во двор к инвалидному командиру. Мы в это время были отменно веселы, много шутили и смеялись. Между тем, нас окружала толпа народа, которая час-от-часу увеличивалась.

Не успели еще войти на базарную площадь, как уже на ней все взволновались: все побежали к нам. Купцы спешили запирать лавки, мелочные торгаши прибирали свой хлам, торговки пряниками, булками, рыбою торопились убирать свой товар в будки и лари; приехавшие из подгородных деревень для продажи муки, соли, дров торопились запрягать лошадей и тотчас уезжали, чтобы дать знать своим о нашем отправлении, -- так отвечали они, когда мы их спросили, куда они спешат. Таким образом в несколько минут все лавки были заперты, площадь очищена, и весь народ ринулся за нами. Каждый из сограждан наперерыв старался показать нам свое участие. О, как это утешало нас!

Мы двигались медленно: окружающая нас толпа мешала нам идти. Полиция на этот раз была очень скромна. Она осторожно и как бы неохотно действует тогда, как народ, этот ягненок, в одну минуту может почувствовать львиную свою силу.

Но вот явился пьяный полицейский офицер, разогнал толпу и, пропустив кортеж арестантов во двор инвалидного дома, запер ворота.

Едва успели мы сказать несколько слов, как услышали на улице шум и крик: "Отвори! Отворяй, говорят, не то высадим ворота!" Начальник инвалидной команды приказал усилить караул и припереть ворота контрафорсом. Но как шум час-от-часу увеличивался, то он выслал конных башкирцев, приготовленных для конвоя, отогнать всех отворот. Народ принял их в каменья и с криком "ура!" ворвался на двор. Начальник выбежал на крыльцо, разругал солдат своих, как извозчик, и закричал, чтобы гнали парод со двора прикладами. На это несколько голосов закричали: "Тронь только, весь двор по бревну разнесем!"

В толпе были переодетые солдаты из частей, к которым принадлежали осужденные. Начальство струсило. Народ уже не гнали. Унтер-офицер принес с собою железный прут с наручником, весом фунтов в 30, и, пристегнув нас к нему попарно, повел в кузницу под прикрытием нескольких инвалидов и конных башкирцев. До кузницы было с версту расстояния. Народ и туда проводил нас. Когда мы пришли в кузницу, нас отстегнули от прута и начали приготовлять железа для заковки попарно".

Когда пришла пора отправляться, начальник инвалидной команды не хотел дать подводы для вещей изгнанников и они уже подумывали оставить их в Оренбурге, а с собою взять только то, что можно нести на руках. Но в это время явились дна полковника из местного офицерства и успокоили ссылаемых, пообещав доставить их вещи на ближайший от Оренбурга этап на своих лошадях:

"Мы попросим у этого негодяя лошадей для вас, -- сказал один из них, -- а если откажет, то мы доставим вамвещи в целости до первого ночлега на своих лошадях. Там унтер-офицер вытребует лошадей не только под вещи, но и под вас самих. Успокойтесь, пожалуйста".

Пожелав нам счастливого пути, они удалились.

Наконец, надели всем наручники, прикованные к пруту, и так повели, при чем начальник конвоя -- солдат вполголоса ободрял пострадавших, обещая сделать им послабления, как только выйдут из города.

"По выходе со двора нас окружили конные башкиры, составя другую цепь. Шествие открывал инвалидный офицер, а сзади замыкал квартальный офицер. В таком торжественном виде провели пас через весь город. Народ, смотревший на все это с непритворным участием, во все время не отставал и теснился около нас. Башкирцы начали было отгонять, а квартальный ласково упрашивал отойти подалее, но ни просьбы, ни угрозы не могли этих добрых людей оттеснить прочь. Они как бы тайным непреоборимым сочувствием влеклись за нами.

Мы вышли за город. Шлагбаум за нами опустился. Добрые жители все еще следовали за нами. Когда мы отошли более полуверсты, унтер-офицер велел остановиться и, обратись к народу, начал уговаривать, чтобы возвратились домой. Мы оглянулись назад, и какое восхитительное зрелище представилось глазам нашим! Весь крепостной вал усыпан был пестреющим народом. Ив ворот выезжало множество экипажей, которые потом тихо тянулись по обеим сторонам аллеи. Теснимая ими толпа, как будто волна мятущегося потока, клубилась в воротах и разливалась но нолю. С крепостных стен махали платками, шляпами. Мы также, сняв шапки, начали махать и кричать: "Прощайте, добрые граждане, прощайте!" -- и тысяча голосов отозвались: "Прощайте". Звуки взаимного сочувствия слились в воздухе и связали этот узел, который нерасторгаем ни расстоянием, ни временем. Минута незабвенная в моей жизни.

Наш унтер-офицер не знал, что делать. Он, как угорелый, подошел к нам и просил нас идти. Мы тронулись, и последнее прости из уст народа постепенно замирало вдалеке".

10. Встречи на этапах.

"Когда мы пришли к р. Сакмаре, -- рассказывает Колесников, -- то увидели, что на той стороне дожидаются уженас крестьяне из села Каргалы. Подали паром, мы поместились и поплыли".

В пути начальник конвоя освободил всех ссылаемых от прута, дал подводу для вещей. Молодые люди шли с шутками и весело распевали гимн их тайного Новиковского общества, сочиненный Кудряшевым задолго до приезда в Оренбург Завалишина. Уже отошли очень далеко от Оренбурга, вошли в небольшой городок Сакмарск и расположились там на ночлег, как услышали звон бубенцов. "Несколько троек примчались к нашим воротам. Мы терялись еще в догадках, как вдруг человек пятнадцать солдат нашего полка вбежали на двор. В числе их заметил я унтер-офицера и ефрейтора моего капральства. Они все бросилисьобнимать нас. -- Какими судьбами, ребята, с чьего позволения приехали вы сюда? -- спросили мы торопливо.

-- Что тут спрашивать, Василий Павлович, -- отвечал унтер офицер Федоров: -- видите от всего полка приехалив последний раз взглянуть на вас и пожелать вам благополучной дороги.

-- И, Федоров, не стыдно ли? У тебя слезы на глазах! -- сказал я. -- Видишь, мы не плачем. Раскаиваться нам не в чем: бесчестного ничего не сделали; тебе все известно.

-- Знаем, и тем-то более жаль.

Тут пошли разговоры политического характера. Солдаты отзывались очень резко о царском правительстве.

-- Смотрите, ребята, как бы не подслушал вас Завалишин, -- сказал им Дружинин вполголоса.

-- Этого мерзавца мы по клочкам разорвем, -- вскричало несколько голосов, -- он и нас хотел припутать, -- промолвили семеновские солдаты.

Мы стали представлять им, что с них могут строго взыскать, если узнают об их настоящем поступке, который, впрочем, с нашей стороны, мы во всю жизнь не забудем.

-- Что вы говорите?! -- отвечали они: нам теперь дана такая льгота, что мы кроме караула никуда не ходим и этим вам благодарны.

Однако ж, мы настояли, чтобы они поспешили воротиться. Расставаясь с нами, они еще более доказали, как искренно и бескорыстно любили нас. Они все плакали и уверяли, что вечно не забудут.

После их отъезда вскоре приехало к нам из города несколько знакомых с братом Ветошникова. В числе приезжих был один казачий офицер, который от имени оренбургских граждан спрашивал нас: получили ли мы пять тысяч рублей, будто бы собранные для нас купечеством и чиновниками. Мы отвечали, что и не слышали об этом".

Нa всех почти этапах Ссылаемых встречали очень радушно, угощали, выражали сочувствие, старались ободрить и облегчить их положение. На многих переходах снимали с осужденных цепи и колодки. Любопытен у Колесникова рассказ о встречах изгнанников на пути в каторгу с представителями того помещичьего класса, против интересов которого была, главным образом, направлена деятельность декабристов и их последователей.

"Помещик Борисов, у которого в проезд мой в Уфу я несколько раз бывал и которого сын служил у нас в полку и был со мною коротко знаком, вышел к воротам своего дома с разряженным семейством и не удостоил даже подойти к нам, хотя нас разделяло только 20 шагов пространства, когда мы проходили мимо.

На последнем уже ночлеге к Уфе, помещик Куроедов приезжал в деревню, где остановился этап. Сперва походил по ней с своим маленьким сыном, а потом, увидев, что мы вышли на улицу и сели па завалинку, он подошел к нам и, сказав несколько слов о погоде, уехал. Он приехал посмотреть на нас с тем чувством, с каким глядят на заморских зверей. Вот другой помещик встречается нам, и поступки одинаковы."

Но это были единичные случаи.

"Не доходя до Уфы верст семь, -- рассказывает Колесников, -- мы увидели человека, который, сидя при дорого, держал в поводу лошадь. При нашем приближении, когда он мог нас распознать, он поспешно сел верхом и поскакал в город. После мы узнали, что это был посланный от уфимских граждан, который два дня уже нас караулил".

Перед Уфой изгнанников принял новый конвойныйофицер, который сказал им, что в городе очень интересуются, ссыльными заговорщиками.

"Когда мы стали приближаться к другому берегу, народ со всех сторон спешил к пристани. Неуспели мы сойти на берег, как все почтительно сняли шляпы и поклонились нам. Мы со своей стороны сделали то же, и как нас повели по грязным каким-то улицам, наперед к этапному командиру, то весь народ следовал за нами с приметным любопытством и в глубоком молчании". В Уфе к изгнанникам приходили многие посетители.

"Упомяну только о тех, которые оказали особенное участие. Из числа их останется для нас незабвенным уфимский помещик Федор Иванович Либин. Познакомившись с нами поутру, он ввечеру привез к нам свою матушку, препочтенную старушку лет 60-ти. Она вошла в сопровождении нескольких дам, из которых отличалась нарядом княжна Урусова. Старушка, увидя нас, расплакалась, и мы, как умели, старались ее успокоить. Она непременно требовала, чтобы мы сказали ей свои нужды, и как мы отозвались, что на этот раз не имеем никаких, она начала предлагать нам и то, и другое из вещей; но мы и то отклонили, изъявляя благодарность за участие. Тогда она настояла, чтобы, по крайней мере, во все пребывание наше в Уфе, мы получали от нее все, что нужно для нашего стола. Мы должны были уступить и сделали ей приметное удовольствие.

Расставаясь с нами, почтенная старушка опять прослезилась. Надобно отдать ей всю справедливость: обещание свое она не только исполнила, но преисполнила, если можнотак выразиться. Каждый день присылала не только вкусныйзавтрак, обед и ужин, но и десерт -- яблоки и разные сухие фрукты. Она и сын ее ежедневно по несколько раз нас навещали; словом, эти добрые люди, как родные, пеклись о нас".

Известно, какое большое значение для самих сосланных декабристов и для пропаганды их дела имело прибытие их жен в Сибирь. Выросшие в обстановке барской роскоши, привыкшие к удобствам обеспеченной жизни, большинство из жен осужденных декабристов пренебрегли милостиво предоставленным им Николаем Первым правом бросить своих мужей и выйти снова замуж. Они выполнили свой долг беззаветно, самоотверженно, деля с мужьями лишения каторги, поддерживая в них бодрость и надежду на лучшие условия, говорили им о благодарной памяти потомства. К двум из декабристов -- к Анненкову и Ивашеву -- приехали две простые девушки-француженки, любившие их до ссылки и не имевшие тогда надежды выйти замуж за богатых аристократов.

К именам всех этих самоотверженных женщин, поддерживавших нравственно русских борцов с царизмом, надо прибавить еще одно -- имя Александры Ивановны Поповой, хотевшей последовать в Сибирь за Колесниковым, чтобы облегчить жизнь юноши, пострадавшего за мечты о свободе. Рассказ Колесникова о ней может дать тему для романа или поэмы, подобных тем, которые посвящены Волконской, Трубецкой, Анненковой и другим женам декабристов.

"В Оренбурге я был коротко знаком в доме таможенного чиновника Попова. К доброму, любезному его семейству принадлежали почтенная старушка, мать его и две сестры, девицы. Они все меня любили и принимали совершенно, как родного. Редкий день я не бывал у них. Старшая сестра, Александра Ивановна, которой тогда исполнилось19 лет, оказывала мне особую внимательность и ласку. Не трудно было заметить, что она ко мне неравнодушна, и что тут скрывается нечто, похожее на разгорающийся пламень первой любви. Собою она не красавица, но имела необыкновенно приятные черты лица, притом брюнетка, с черными, исполненными огня, глазами. Словом, могла легко увлечь всякого юношу. Я однако же, чувствовал, что не в состоянии отвечать ей. В обращении с нею я старался сохранять осторожность, был вежлив, внимателен и более ничего; одним словом, она совершенно знала, что я не пленился ею. Пред отправлением нас из Оренбурга она простилась со мною, не показав никакого излишнего огорчения. Теперь эта девица вдруг встречается мне на улице в Уфе, в повозке со своею матерью. Едва успел я опомниться, как она висела уже у меня на шее. Каково было мое удивление, когда она сказала мне, что приехала нарочно, чтобы со мною не разлучаться, и стала убедительно просить меня позволить ей следовать за собой в Сибирь, где она хотела разделить мою участь, как бы ни были страшны все те ужасы, о каких она наслышалась. Я старался показать ей, как безрассудно пускаться в такую ужасную неизвестность, что я, может быть, не перенесу трудностей дороги, умру, и тогда положение ее будет в десять-раз ужаснее; убеждал ее подумать лучше о преклонных летах матери, приискать себе выгоднейшую партию и быть ей на старость утешением; говорил, что я замучусь совестью, если, согласясь на ее желание, буду причиною ее несчастия, в котором она сама после укорять меня станет. Все тщетно, она ничего не хотела слушать: заливалась слезами, и решительно объявила, что все обдумала и на все решилась, готова идти на край света, готова переносить всевозможные бедствия в мире, только бы со мною. Между тем, мы приближались к замку. Она бросилась опять ко мне на шею, расцеловала меня и быстро побежала к своей матери, которая оставалась в повозке и издали шагом следовала за нами. Жертва, которую она мне хотела принести так неожиданно, была слишком велика, слишком разительна, чтобы ее не чувствовать вполне. Я допрашивал себя в совести: не дал ли ей повода заключать, что взаимно люблю ее, и решительно не припомнил ни одного подобного случая; тем более настоящий поступок возвышал ее в моих глазах. Я почти колебался, но одна мысль о будущем привела меня в трепет. Я увидел, что согласиться -- значит погубить эту добрую невинную девушку, заплатить ей самой червою неблагодарностью, и притом из самолюбия, из своекорыстия... На этом остановись, я решительно сказал сам себе: "Нет!" -- и, как гора свалилась с плеч моих; я оправился, оживился... Ее привязанность ко мне, ее любовь столь были непритворны, столь сильны, что, уже спустя два года, в Чите, я получил от нее письмо, в котором она, убеждала меня дозволить ей ко мне приехать".

Очень часто встречали изгнанники на всем длинном тернистом пути своем сочувствие со стороны разосланных в 1820 году по всем гарнизонам бывших семеновских солдат. Они сознательно относились к идеям, одушевлявшим заговорщиков 1825 г. и всех их последователей. "Приходили также к нам, -- рассказывает Колесников, -- бывшие семеновские солдаты, сосланные на службу, и показывали самое живое и непритворное участие".

11. Провокатор на пути в Сибирь.

Завалишин всегда и всюду оставался самим собой. Еще когда в Оренбурге с осужденных снимали приметы, то Завалишин, между прочим, объявил, что у него на груди родимое пятно в виде короны, а на плечах -- в виде скипетра. Это возбудило общий смех. Чиновник с презрительною усмешкою заметил ему, что не советует впредь обнаруживать таких важных примет.

Все время тяжелого путешествия, когда преданные им товарищи шли погруженные в свои печальные думы, Завалишин не выказывал никаких признаков раскаяния. "Один бесчувственный предатель наш, -- рассказывает Колесников, -- насвистывал марш, довольно несносно для слуха, и этим медленно тиранил нас".

Выше упоминалось уже про отношение оренбургских солдат к Завалишину, которого они грозились "разорвать по клочкам" за его мерзкое поведение. Так же плохо, с нескрываемым презрением, относилось к Завалишину и все попутное население, лишь только становилась известной его роль в деле оренбуржцев. Вот, например, описание встречи провокатора на одном этапе, где старик -- начальник и его семья особенно обласкали оренбургских заговорщиков, устроили для них хороший обед.

"Во все это время, надобно заметить, добрые Тюменевы не обращали никакого внимания на нашего предателя. Хотя он, по бесстыдству своему, несколько раз принимался заговаривать, однако же, не только девицы, но и сам почтенный старец отворачивался от него. Ему дали очень ясно почувствовать, что он сидит между ними только из уважения к несчастию, соединяющего его с нами; и так он оставался вовсе чуждым нашей беседе".

Несмотря на строгое приказание начальства вести изгнанников закованными попарно, на иных переходах начальники заковывали Завалишина отдельно, так как никто из преданных им не хотел идти с ним рядом.

Когда изгнанники прибыли в Уфу и были приведены в губернское правление, там произошла очень любопытная для того времени сцена, торжественная и публичная сцена шельмования провокатора.

"Только что мы вошли в дверь этого правительственного места, -- говорит Колесников, -- все писцы, мгновенно перестав скрипеть перьями, обратились к нам о приметным любопытством. Один заложил себе перо за ухо, другой взял в зубы, иной держал в руке; но все тотчас встали с своих мест и обступили нас. Первый вопрос их, в несколько голосов произнесенный, был:

-- Кто из вас Завалишин?

Таптиков, указав на него с видом негодования, сказал отрывисто:

-- Вот он!

Тогда все они, обратись к нему, повторили вопрос:

-- Так ты Завалишин?

С какою-то театральною важностью, выступив вперед и язвительно усмехаясь, он ответил им:

-- Что вам угодно? Я к вашим услугам!

Подъячие оглядели его с ног до головы и тотчас отступили; один из них сказал:

-- Ничего, нам хотелось только узнать, что ты за зверь!

И здесь надобно отдать справедливость присутствию духа в нашем предателе, если это не просто отсутствие всякого стыда и совести: он нимало не смешался от такого приема, не покраснел, не побледнел, но равнодушно, и с какою-то сардоническою -- более, дьявольскою -- улыбкой озирался вокруг. Он как бы не замечал этого омерзения к себе самых необразованных людей, или точно успел убедить себя, что он выше всего этого".

А когда через несколько дней изгнанников посетили в тюрьме местные дамы, в числе которых была княжна Урусова, то Завалишин подошел к ней и стал говорить с нею по-французски. Княжна догадалась, что это и есть тот столичный провокатор, который предал своих оренбургских товарищей, и спросила его фамилию. Услышав ее, Урусова презрительно взглянула на Завалишина и сказала ему что-то такое, после чего он покраснел и отошел прочь.

Однажды, после одной из очередных выходок Завалишина на этапе, даже священник, убеждавший ссылаемых чтить царя и законы его, не вытерпел и гневно сказал провокатору.

-- Ты подобен Иуде Искариотскому -- завлек и предал товарищей, видишь их страдание и даже нет в тебе раскаяния; будь же ты отныне проклят. Анафема!

Придя после этого в камеру, Таптиков и Дружинин резко упрекали Завалишина за его поведение.

Но, как передает Колесников, "предатель преважно расхаживал между нарами, с раздувшимися ноздрями и как бы не слушал, что ему говорили. Раздосадованный этимобстоятельством, я тотчас пристал к товарищам, тогда он не вытерпел: остановясь посредине и глядя на нас с какою-то комическою надменностью, он громко произнес:

-- Вы не понимаете меня; вы не в состоянии постигнуть моего назначения!

Таптиков и Дружинин, смеючись, сказали:

-- Уж не думаешь ли ты быть Наполеоном?

-- Почему не так,-- сказал он злобно, -- знайте, если мне удастся, то от самого Нерчинска до дворца я умощу себе дорогу трупами людей, и первою ступенью к трону будет брат мой!

Мы смеялись над сумасбродством; он начал говорить дерзости".

Даже жандармский полковник Маслов, который в это время ехал в Сибирь для обследования положения сосланных декабристов, не удержался, чтобы не выказать презрения к Завалишину. Посетив ссылаемых оренбуржцев, Маслов обратился к провокатору с такими словами:

-- Это все, голубчик, твоей работы. Ты погубил этих молодых людей и погубил навеки.

Предатель и тут не поморщился.

На одном из этапов, в Екатеринбурге, Завалишин снова проявил свою авантюристскую натуру. Прибыли туда ссылаемые 13-го ноября 1827 года.

"Нас, разумеется, поместили в острог, -- рассказывает Колесников, -- вместе уже с прочими. На другой день около обеда Завалишин подошел ко мне на дворе, отвел меня в сторону и сказал:

-- Ну, любезный Колесников, теперь все кончено, и мы свободны!

Удивись этому и вместе подозревая, не новый ли это фарс, я спросил:

-- Как? Что это значит?

-- Он отвечал, что успел подговорить всю партию и напоить всех караульных; что в эту же ночь разобьем острог, отымем у солдат ружья и займем весь город, что даже и некоторые солдаты согласны на это и обещали принести пороху и пуль.

-- Во время суматохи, -- продолжал он, -- наверно, пристанет к нам много людей; ведь здесь, на фабриках, народ все ссыльный и недовольный; золота здесь не занимать стать: есть чем разохотить к возмущению. Я тотчас издам манифест... Что ты смеешься? Кажется, ты довольно меня постиг.

И наговорил тьму подобных глупостей. Сперва я, подлинно, принял это за фарс сумасбродства; но, подумав, счел за лучшее приглядеть, нет ли тут чего и в самом деле. Прежде всего я пошел в караульню и, к удивлению своему, нашел, точно, весь караул пьяным. Я стал расспрашивать некоторых солдат, намекая осторожно, что мне все известно, и один мне шепнул: -- Не беспокойтесь, сударь, все будем исправны". Конечно, в тогдашних условиях, эта сумасбродная затея могла кончиться очень печально и для оренбуржцев, и для спровоцированных Завалишиным уголовных арестантов, и для конвойных солдат. С трудом удалось предотвратить новое несчастие.

Наконец, к немалому удовольствию всех оренбуржцев, недалеко от Тобольска, они освободились от соседства Завалишина, так как его пришлось в виду болезни оставить в одном маленьком городке.

Весною 1828 года Завалишин прибыл в Тобольск и в марте послал новый донос Николаю I -- на генерала Эссена. В этом доносе провокатор возвращался к истории оренбургского своего подвига и обвинял в неудаче затеянного им дела генерал-губернатора. Рассказав, как Эссен посадил его в апреле 1827 года вторично под арест, Завалишин пишет: "При первом свидании, показавшем мне всю ошибку мою, увидел я лишь одни пышные обещания наград, скрытное желание исторгнуть у меня всю истину, еще в первом донесении моем не совсем обнаруженную, и тайный страх и негодование, при прочтении семи пунктов неустройств и злоупотреблений (в округе Эссена). Оренбургский военный губернатор, вопреки совета, мной тогда ему данного, о дальнейших розысках по делу ему предстоящего, не внял оному. Снедаемый жалким честолюбием, он мнил лишь видеть награду, ему за сие даруемую, честь и славу за открытие нового тайного общества, не постигая числа жертв, могущих произойти от поспешности в деле, требующем осторожности, бескорыстия и внимания. С сими-то мыслями, проницающими в самые разговоры его, решился он тайно поспешить забранием и невинных, и виновных, и желающих славы и спокойствия России, и злоумышленников, дерзающих нарушить ее благоденствие, и вследствие мер, им принятых в ночь с 25-го на 26-е апреля 1827 года, забрано под стражу 33 человека военных и гражданских чиновников и рассажено по гауптвахтам, воротам и в тюремном замке крепости.

Указывая далее, что козни злоумышленного тайного общества Кудряшева не были раскрыты именно потому, что учрежденная Эссеном комиссия действовала лицеприятно и старалась замести следы преступления, Завалишин так рисует главное преступление этой комиссии: "Наконец и самое важнейшее: семь пунктов (о непорядках в управлении оренбургским краем), в первом донесении моем оренбургскому военному губернатору от 14-го апреля 1827 года выставленные, но в комиссии, как руководствующейся личностью, бесстыдством и низостью, не показанные поставленные в пояснении своем до того времени, когда государю императору угодно будет или раскрыть сию истину произведением следствия на месте, или передать оную вечному забвению".

Заканчивается этот новый донос в духе семейных завалишинских уверений.

"Всевышнему угодно было избрать меня для раскрытия истины. Повергаюсь с благоговением перед святым его промыслом в надежде на правосудие и величие души ныне благословенно царствующего государя императора; ожидаю я, чтобы несчастный, пострадавший от несправедливости и злобы судей своих, воззван был из мрака темницы получить мзду земную во ожидании мзды небесной. Ипполит Завалишин каторжный".

Оставив в силе наказание для жертв провокатора, хотя для него и была ясна роль последнего во всей оренбургской истории, Николай I оставил без внимания и донос Завалишина на генерала Эссена. Наоборот, в беспощадности, с какой Эссен искоренил зародыш вольномыслия в Оренбурге, Николай видел лучшие качества администратора и скоро перевел Эссена генерал-губернатором в Петербург, наградив его титулом графа.

12. Ипполит Завалишин в Сибири.

Колесников с товарищами были доставлены в Читу и присоединены к декабристам, которые охотно приняли их в свою среду. Так оренбуржцы и вошли в историю русского революционного движения, как последователи декабристов.

Что касается Ипполита Завалишина, то он до конца дней своих оставался все тем же отщепенцем, отверженным от общества. Старший брат его, Дмитрий Завалишин, который также не мог ужиться с товарищами по ссылке, все же внешне разделял их судьбу и участь, хотя декабристы сторонились его и старались держаться подальше от этого спасителя человечества.

Однако, в первое время после катастрофы 1826 года, читинские узники по просьбе Дмитрия Завалишина приняли его младшего брата в свою среду в надежде, что здесь его испорченная натура исправится. Но не таков был Ипполит Завалишин. Декабрист Фролов рассказывает про него:

"Он вел себя посреди нас так же, как, в описанном походе (в этапном путешествии из Оренбурга в Сибирь). Пел и посвистывал, проходя мимо нас, не выказывая ничем ни малейшего раскаяния; ни стыда, ни хоть сожаления о молодых людях, которых он погубил. Я шесть лет пробыл с ним в одной ограде и при встрече с ним проходил, не обращая на пего внимания; так же и все поступали... Находясь на поселении в Кургане, он опять отдан был под суд и посажен в острог за ложный донос... Неисправимая наклонность к доносам..."

К тому же, постоянное клянченье пособий то от товарищей по заключению, то от правительства. В бумагах декабриста Лунина есть письмо к нему Ипполита Завалишина от 20-го декабря 1840 года из Петровского, где декабристы содержались в каторжной тюрьме после Читы. Лунин был отсюда переведен в с. Урик близ Иркутска еще в 1836 г., а Завалишин оставался в Петровском до 1842 года. Жалуясь на тяжелое материальное положение, напоминая о прежних денежных вспомоществованиях, неоднократно оказанных ему Луниным, ссылаясь на то, что у него нет друзей и знакомых, заявляя, что родные ничего не высылают ему, указывая, что для Лунина несколько сот рублей-- безделица, Завалишин просит выслать ему денег.

Вскоре после этого Завалишин был переведен из Петровского, но нигде не мог жить мирно. Многие декабристы причиняли неприятности сибирскому начальству своим вмешательством в их административный произвол, своим заступничеством за гонимых и обиженных. Но только у братьев Завалишиных это вмешательство почему-то превращалось в доносительство, ябедничестно, кляузничество. А у Ипполита Завалишина эта деятельность всегда носила такой характер, что он, как и в Оренбурге, подвергался тюремному заключению. Один раз он даже был наказан розгами, чего сибирские власти и думать не смели применить к кому бы то ни было из декабристов. Вот любопытная справка о нем из доклада жандармского ведомства Александру Второму уже после амнистии всем политическим преступникам николаевского царствования.

"Генерал-губернатор Западной Сибири доставил решение тобольского губернского суда о находящемся в Кургане поселенце из государственных преступников Ипполите Завалишине, который за ябедничество и дерзкие поступки подвергнут суду и содержится в курганском остроге. Завалишин с 1848 года, т. е. с самого перевода его из Восточной Сибири в Курган, занимался сочинением от себя и от других лиц жалоб и доносов. Он обратил это занятие как бы в ремесло, находя в том пищу для своего корыстолюбия: При сочинении жалоб он часто, без ведома просителей, включал ложные изветы, проникнутые духом ябедничества иклеветы. В 1848 году, в Верхнеудинске, он был приговорен судом к наказанию розгами и, хотя по получении я Петербурге донесения об этом, послано было высочайшее повеление заменить телесное наказание заключением виновного в тюрьму на две недели, но приговор над Завалишиным уже был исполнен.

В апреле 1855 года Завалишин был предан суду и заключен в тюрьму. Из доставленного решения тобольского окружного суда видно, что Завалишин признан виновным в ябедничестве, в подстрекательстве других к несправедливым жалобам, в дерзостях против начальства, в буйстве и пьянстве, а также навлек на себя подозрение в похищении у одного курганского купца 50 руб. серебром. По законам следовало бы его за все это подвергнуть заключению в тюрьме и даже телесному наказанию, но, как преступления совершены им до манифестов 27 марта 1855 года и 26 августа 1856 года, то суд определил: объявив ему даруемое манифестами прощение, внушить ему, чтобы восчувствовал таковое монаршее милосердие. С тем вместе суд, принимая во внимание вредное влияние Завалишина на жителей Кургана, признал невозможным оставлять его на жительстве в этом городе.

Оставить комментарий Штрайх С. Я. (bmn@lib.ru) Год: 1928 Обновлено: 03/02/2025. 71k. Статистика. Статья: Публицистика Об авторе	Скачать FB2 Ваша оценка:

Штрайх С. Я. Провокатор Завалишин