Зазулин Иван Петрович
Шутите - не любите!

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БЕЗЪ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ

??!!

ОКОЛО ЖЕНЩИНЪ

РАЗСКАЗЫ ИЗЪ ЖИЗНИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13
1891

   

Шутите -- не любите!

(Разсказъ).

I.

   По извилистой проселочной дорогѣ мчались три тройки, запряженныя въ большія телѣги, на которыхъ обыкновенно перевозится полковой скарбъ.
   На облучкѣ каждой телѣги сидѣлъ солдатикъ и. помахивая кнутомъ, выкрикивалъ -- "маршъ, маршъ!.."
   Кромѣ солдатика-кучера, въ каждой телѣгѣ, прижавшись другъ къ другу, чтобы не свалиться, сидѣло по четыре офицера.
   Не смотря на промоины и кочки, заставлявшія ѣхавшихъ по временамъ высоко подпрыгивать надъ сидѣніемъ, молодые люди не переставали болтать между собой и перекликаться съ сосѣдними тройками.
   -- Однако, это чортъ знаетъ, что такое! ты насъ, Караевъ, на тотъ свѣтъ, кажется, везешь!-- сердито крикнулъ одинъ изъ офицеровъ на передней тройкѣ.
   -- Успокойся, скоро будемъ на мѣстѣ! Учись переносить маленькія непріятности и помни, что послѣ непріятностей слѣдуетъ большое удовольствіе,-- отвѣтилъ Караевъ.
   -- За одно люблю Караева: нѣтъ такого мѣстечка, гдѣ бы онъ не отыскалъ оригинальной новинки... вѣдь вотъ безъ него пришлось бы закиснуть тутъ, онъ -- глядь -- отыскалъ цыганъ! Молодецъ, люблю!
   Телѣга подпрыгнула, а на ней и всѣ сидящіе.
   -- Тише ты, дьяволовъ сынъ, поѣзжай полемъ, что-ли! Вѣдь здѣсь всѣ внутренности вытрясешь.
   -- Ничего, ваше благородіе, дальше -- глаже будетъ,-- отвѣтилъ солдатикъ съ козелъ и, опять прикрикнувъ: "маршъ, маршъ", взмахнулъ кнутомъ.
   -- Ты, женихъ, что скучаешь? Тебѣ бы надо веселиться больше всѣхъ,-- обратился словоохотливый офицеръ къ пріятелю, который дѣйствительно въ общемъ разговорѣ не принималъ почти никакого участія и отвѣчалъ больше улыбкой, нежели словами.
   -- Трубушкинъ правду говоритъ, что ты, Ладожскій, скучаешь и дѣлаешь видъ, что тебя везутъ не къ цыганамъ, а на висѣлицу! Можетъ, ты въ своемъ положеніи находишь неловкимъ разъѣзжать по цыганамъ?.. Такъ это, братецъ, вздоръ, это для тебя на вродѣ мальчишника, а мальчишникъ предъ свадьбой необходимъ.
   -- Нѣтъ, не то! я самъ не знаю! щемитъ что-то сердце, это со мной часто бываетъ... вотъ пріѣдемъ, выпью, и тогда навѣрное какъ рукой сниметъ.
   -- Да! да! непремѣнно, надо чтобы твоя меланхолія прошла, а то это вообще скучно, а въ женихѣ даже непріятно... Нѣтъ, кто бы могъ ожидать, чтобы Ладожскій женился и подцѣпилъ такую, какъ Алисова: вѣдь прелесть, что за барышня!
   -- Ты, Трубушкинъ, мелешь вздоръ; я всегда ожидалъ отъ Ладожскаго путнаго, такъ оно и вышло, да и чѣмъ онъ ей не партія: молодъ, красивъ, скроменъ, по службѣ молодецъ...
   -- Караевъ, перестань ты меня хоть въ глаза-то хвалить, улыбаясь, проговорилъ Ладожскій.
   -- Нѣтъ, братецъ, я всегда прямо и въ глаза, и за глаза скажу: ты ей партія, а мы всѣ не то, нѣтъ! Вотъ хоть бы Трубушкина взять,-- ему такая жена не годится: онъ ее черезъ три дня на бильярдѣ проиграетъ.
   -- Ну, ты не ври! обидѣлся Трубушкинъ.
   -- А то не проиграешь? Проиграешь! Вѣрно, проиграешь!
   -- Скоро ли мы, наконецъ, доѣдемъ?-- крикнулъ кто-то съ сосѣдней тройки.
   -- Скоро, очень скоро,-- да вонъ и шатры видны; сворачивай налѣво.
   Первая, а за ней и остальныя тройки свернули въ бокъ съ дороги и поскакали къ опушкѣ лѣса, откуда виднѣлись шатры, телѣги и гдѣ свѣтились огоньки.
   Подлѣ шатровъ послышался собачій лай, слившійся голосами.
   По мѣрѣ приближенія троекъ къ табору, изъ шатровъ выбѣгали цыгане и цыганки.
   Тройки подкатили къ самымъ шатрамъ.
   -- Эй, зажигайте костры! разстилайте ковры!-- командовалъ Караевъ.
   Цыгане -- мужчины -- засуетились, выполняя приказанія; старыя цыганки отвѣшивали низкіе поклоны, а молодыя цыганки съ плутовскою улыбкой изъ подлобья поглядывали на примчавшуюся ватагу молодыхъ гостей.
   Караевъ велъ себя въ таборѣ, какъ дома: онъ то трепалъ по плечу старую цыганку, то дергалъ за вихры увивавшихся подлѣ гостей цыганятъ.
   Вскорѣ ковры были постланы, костры запылали и освѣтили весь таборъ. Кучера офицеровъ въ это время перетаскивали изъ телѣги корзины съ закусками и напитками.
   -- Ну, братцы, за трапезу! Садись всѣ, гдѣ стоите!-- Компанія опустилась на ковры около большого костра. Цыгане постарше присосѣдились къ нимъ.
   Задребезжала посуда, защелкали пробки, и пошло веселье. Шумъ посуды, общій говоръ, ржаніе лошадей, лай собакъ -- все это сливалось вмѣстѣ въ какой-то весельемъ дышащій хаосъ.
   

II.

   -- Вниманіе! вниманіе! Груша плясать будетъ!-- командовалъ Караевъ, послѣ того какъ цыгане пропѣли уже нѣсколько своихъ пѣсенъ.
   Цыгане составили полукругъ, въ который вошла Груша, до тѣхъ поръ не появлявшаяся передъ гостями; своимъ появленіемъ она приковала вниманіе всѣхъ гостей.
   Ей на видъ было не больше шестнадцати лѣтъ. Стройную фигурку красиво облегалъ національный нарядъ; съ непокрытой головы на плечи и на грудь густыми прядями въ красивомъ безпорядкѣ ниспадали роскошные черные волосы.
   На смугломъ личикѣ пылалъ широкій румянецъ; глазки свѣтились, словно искрились. Съ темнорозовыхъ губокъ красиваго ребенка ни на минуту не сходила привѣтливая улыбка.
   -- Какъ дивно хороша! проговорилъ Ладожскій, какъ бы про себя.
   Груша, вѣроятно услышавъ фразу, повернулась въ сторону Ладожскаго и посмотрѣла на него какимъ-то пронизывающимъ взглядомъ.
   Цыгане запѣли свою національную пѣсню. Груша пошла по площадкѣ, вокругъ. Пѣсня лилась тихой дробью, и подъ эту дробь Груша начала сладострастно вздрагивать... дробь становилась все рѣже и рѣже, вздрагиванія все чаще и чаще... она тихо двигалась на каблукахъ, но при этомъ казалось, что каждый нервъ юной красавицы дрожалъ подъ тактъ пѣсни.
   Всѣ сосредоточенно смотрѣли на этотъ танецъ, Ладожскій же боялся моргнуть глазомъ, чтобы не потерять ни одного движенія, и напряженно слѣдилъ за двигающейся фигуркой плясуньи.
   Она взглянула на Ладожскаго, какъ-то скося глаза, подмигнула и при этомъ проговорила "шутите -- не любите!" и улыбнулась новой улыбкой: не то насмѣшка, не то грусть сказалась въ этой улыбкѣ.
   Танецъ кончился. Офицеры восторженно аплодировали. Одинъ Ладожскій стоялъ и, молча, продолжалъ любоваться Грушей.
   -- Тащите шампанское! Послѣ такой пляски другого ничего пить нельзя! кричалъ Караевъ.
   Деньщики проворно подали бутылки и стаканы. Вновь защелкали пробки, зазвенѣли стаканы; вскорѣ Груша была забыта, но не всѣми; Ладожскій давно отдѣлился отъ компаніи и слѣдилъ за отошедшей отъ толпы дивной плясуньей.
   Она скрылась за большими шатрами. Ладожскій, никѣмъ незамѣченный, пошелъ за ней. Онъ самъ не понималъ, какая сила влекла его къ ней, но сознавалъ, что эта сила не подчинялась его разуму.
   Груша, закинувъ руки за спину, ходила отъ шатра къ шатру и, казалось, что она любовалась своею тѣнью, скользившей по лужайкѣ. Когда подошелъ Ладожскій, она оглянулась, но не выразила ни малѣйшаго удивленія, словно ждала его, словно была увѣрена, что онъ непремѣнно придетъ.
   -- Какъ вы, Груша, хорошо пляшете, проговорилъ Ладожскій.
   -- Спасибо! отвѣтила просто Груша.
   -- И какая вы... я правду, говорю отъ сердца... какая вы красавица.
   -- Вы и сами красавецъ, вамъ завидовать нечего!
   -- Груша, что я спросить хотѣлъ...
   -- Спрашивайте...
   -- Правда, что, если кто жениться захочетъ на цыганкѣ, то сначала долженъ ее изъ табора выкупить?
   -- Какая ужъ это женитьба! Какая уже жена, коли ее покупать надо... уклончиво отвѣтила Груша.
   -- Знаешь что, Груша, только ты не обидься, впрочемъ, нѣтъ, не то...
   -- Да что такое? говорите!
   -- Ты не подумай, что у меня дурное въ головѣ, нѣтъ, а знаешь, хорошо мнѣ съ тобой... Приходи завтра днемъ въ городской садъ... Посидимъ, поболтаемъ... А если нѣтъ, такъ извини, что я сказалъ и, ради Бога, не обидься, дурного тучъ нѣтъ.
   Груша взглянула на Ладожскаго и улыбнулась опять той улыбкой, что не разберешь -- насмѣшка въ ней или слезы. Ладожскому показалось, что она опять проговорила "шутите -- не любите!"
   Но Груша ничего не говорила; улыбка пропала, и Груша серьезнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза Ладожскому и словно что-то соображала, обдумывала.
   -- Хорошо, я приду! проговорила она и, круто повернувшись, скрылась за слѣдующимъ шатромъ.
   

III.

   Далеко за полночь молодежь вернулась въ городъ и разбрелась по своимъ квартирамъ.
   Всѣ послѣ "знатной выпивки" превосходно заснули. Не спалъ одинъ только Ладожскій.
   Чудный образъ дѣвочки-цыганки не оставлялъ его ни на минуту.
   Ея роскошныя пряди волосъ, ея смуглое личико и алыя губки съ той загадочной улыбкой, которой не разъ она улыбалась Ладожскому во время пляски -- не выходили у него изъ головы.
   -- Однако, что-жъ это? конечно, не любовь, а увлеченіе, но какое страшное увлеченіе! Надо отъ него отдѣлаться! Такъ нельзя! Вѣдь я женихъ! разсуждалъ Ладожскій вслухъ.-- Женихъ! И смѣшно, и страшно! Люблю ли я Зину? Она милая, умная дѣвушка и, какъ принято говорить, представляетъ собой блестящую партію... а Груша?.. Нѣтъ, такъ нельзя! это глупо, пошло и подло! И зачѣмъ я просилъ ее прійти въ садъ? Развѣ мнѣ не ходить! Нѣтъ, этого тоже нельзя: за что же оскорблять ребенка, да и что скрывать отъ самого себя, вѣдь хочется быть съ ней вмѣстѣ, хочется поболтать съ ней, хочется еще разъ вглядѣться въ эти чудные, блестящіе глазки... ну, и отлично, пускай это будетъ, а больше не надо... нехорошо!
   Ладожскій старался насильно оборвать мысль о юной цыганкѣ; но мысль объ ней какъ бы разматывалась съ какого-то клубка и проникала въ голову и въ душу молодого человѣка.
   Уже давно разсвѣло, а Ладожскій все еще не могъ заснуть.
   -- Ну, ладно, засну хорошенько на слѣдующую ночь, думалъ онъ.
   На слѣдующую ночь онъ очень долго не могъ даже вздремнуть: всѣ мелочи недавняго свиданія въ саду съ Грушей не покидали его ни на минуту.
   Она какъ бы все еще продолжала сидѣть подлѣ него блѣдная, точно сконфуженная.
   -- "Нехорошо это! Зачѣмъ это?" звучали тоскливо въ ушахъ Ладожскаго слова Груши, которыя она повторила нѣсколько разъ на свиданіи.
   -- Да, крошка ты моя милая, и самъ-то я думаю, что хорошаго въ этомъ мало, и самъ не знаю, зачѣмъ я все это дѣлаю! разсуждалъ теперь про себя Ладожскій, но еще недавно на свиданіи онъ, обнимая дрожавшій станъ Груши, говорилъ другое.
   -- Люблю тебя, самъ не знаю за что и почему, но люблю,-- шепталъ онъ ей на ухо.-- Видитъ Богъ, что въ эту минуту ничего и никого для меня дороже нѣтъ.
   И онъ не лгалъ: дѣйствительно, въ ту минуту образъ невѣсты совершенно исчезъ изъ памяти молодого человѣка, и всѣмъ его существомъ безраздѣльно владѣлъ этотъ дикій ребенокъ.
   При словахъ любви Груша вдругъ какъ бы скинула съ себя, не то робость, не то просто конфузливость, и открыто взглянула ему въ лицо.
   -- Точно ли любите?-- вырвалось у нея, словно изъ глубины сердца.
   Вмѣсто отвѣта, Ладожскій крѣпче сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и потянулся, чтобы поцѣловать ее.
   Груша быстро откинула свою головку назадъ.-- Ладожскій привсталъ; быстрѣе молніи Груша повернула голову, склонилась всѣмъ корпусомъ со скамейки и повернулась личикомъ къ нему; онъ наклонился, чтобы поцѣловать ее и -- не могъ. Ея губки опять складывались въ ту улыбку, что такъ глубоко засѣла въ сердце Ладожскаго, ему опять послышалось -- "шутите -- не любите" -- хотя Груша не проговорила ни одного слова.
   Эта роковая улыбка, какъ бы уничижала Ладожскаго: она какъ бы раскрывала передъ нимъ его собственную, имъ самимъ незамѣчаемую ложь, она, точно острымъ ножемъ, касалась его сердца.
   -- Зачѣмъ ты смѣешься надо мной? надъ моимъ чувствомъ?
   Груша ничего не отвѣтила, быстро встала и торопливо поправила платокъ на головѣ.
   -- Ты уже уходишь?
   -- Да, пора.
   -- Когда же я тебя увижу?
   -- Когда хочешь.
   -- Приходи черезъ два дня, вечеромъ, сюда же!
   -- Нѣтъ, ты приходи ко мнѣ, въ лѣсъ! У меня лучше! съ большой дороги за таборомъ, въ двухъ верстахъ, три ивы надъ болотомъ стоятъ, отъ нихъ дорожка въ лѣсъ идетъ, по ней и ступай; какъ только мѣсяцъ взойдетъ, я тебя ждать буду... пройдемъ къ озеру, у меня тамъ скамейка сдѣлана... посидимъ... а теперь прощай...-- проговоривъ это, Груша быстро повернулась и бѣгомъ пустилась отъ Ладожскаго.
   Весь подъ впечатлѣніемъ свиданія Ладожскій пришелъ домой и тотчасъ же улегся, думая уснуть послѣ безсонной ночи наканунѣ; но мысли, смѣняя одна другую, отгоняли сонъ.
   -- Что я дѣлаю?-- разсуждалъ Ладожскій.-- Зачѣмъ я, какъ дьяволъ, соблазняю этого ребенка? Вѣдь принадлежать ей я не могу -- это я сознаю, такъ зачѣмъ же все это?.. и какъ она?.. къ чему это она съ перваго же свиданія, едва только я поманилъ ее -- пошла за мной? судьба тутъ, что ли? Что же мнѣ дѣлать? бѣжать отъ нея? Нѣтъ, я не могу! Будь, что будетъ!..
   Къ утру Ладожскій заснулъ, но спалъ недолго. Спустя часа два съ тѣхъ поръ, какъ онъ уже пересталъ сознавать бродившія въ его головѣ мысли, онъ вдругъ вскочцлъ на постели и громко крикнулъ:
   -- Тутъ шутки нѣтъ, тысячу разъ -- нѣтъ. Я люблю тебя!
   Его разбудила роковая улыбка и мнимый шепотъ Груши: "шутите, не любите!"
   

IV.

   Два дня прошли для Ладожскаго вяло и безсодержательно; онъ оба вечера былъ у невѣсты, гдѣ провелъ время въ сумрачномъ настроеніи.
   Это, впрочемъ, никого не удивляло: Ладожскій не отличался вообще порывами веселья и держалъ себя постоянно тихо, сдержанно, какъ бы конфузливо.
   Въ послѣдній вечеръ назначенъ былъ день его свадьбы. Къ этому назначенію въ душѣ онъ отнесся вполнѣ безучастно.
   Ладожскій понималъ всю фальшь своего положенія, но, не находя изъ него тихаго и естественнаго выхода, рѣшилъ подчиниться случайностямъ и ждать, что изъ всего этого выйдетъ. На третій день Ладожскій съ утра былъ ажитированъ.
   -- Чѣмъ кончится это свиданіе? задавалъ онъ себѣ вопросъ.-- Ахъ, еслибы оно кончилось ничѣмъ, никогда бы и больше не повторялось: я бы остался съ чистымъ сердцемъ, съ незапятнанной совѣстью... думалось ему, но въ то же время онъ сознавалъ клокотавшую въ немъ страсть къ Грушѣ, онъ сознавалъ, что готовъ былъ поступиться своею честью, чтобы только обладать ею...
   Наступилъ вечеръ. Ладожскій приказалъ осѣдлать коня. Спустя нѣсколько минутъ, онъ уже мчался за городомъ, по знакомой дорогѣ.
   По темносинему небу плыла красная, огненная луна. Звѣздочки еще едва загорались. Что-то страшное было въ этомъ кровавомъ цвѣтѣ луны, и Ладожскій инстинктивно отворачивался, стараясь не смотрѣть на нее.
   Въ воздухѣ была томительная тишина, и Ладожскаго обдавало зловѣщимъ удушьемъ: чуялась гроза...
   Впереди, изъ-за лѣса, показался обрывокъ свинцовой тучи, и откуда-то издали доносился слабый рокотъ грома.
   Ладожскій пришпорилъ лошадь, пустившуюся вскачь, и только стукъ копытъ нарушалъ эту гнетущую тишину.
   Ладожскій въѣхалъ въ лѣсъ.
   Кровавая луна скрылась за деревьями.
   Лошадь съ галопа перешла въ неувѣренную рысь, повременамъ спотыкаясь о бугры и рытвины, которыми была покрыта дорога.
   Недавно еще маленькій обрывокъ тучи разползся по всему небу: наступила непроглядная темень; сверкнула молнія, ударилъ громъ. Лошадь подъ Ладожскимъ вздрогнула и прибавила рыси.
   -- Какъ бы въ темнотѣ не проѣхать болота и трехъ ивъ,-- подумалъ Ладожскій, осматриваясь вокругъ и не видя ничего, кромѣ мрачныхъ, черныхъ деревьевъ.
   Они подъ силой налетавшаго вѣтра качались изъ стороны въ сторону, и въ шумѣ вѣтвей Ладожскому чудился точно говоръ какой-то...
   Не страшно ему было, а какъ-то жутко становилось въ этой тьмѣ, изрѣдка разрѣзываемой блескомъ молніи, среди этихъ деревьевъ, которыя, словно живыя, что-то бормотали про себя.
   -- Вѣроятно, она не выйдетъ въ такую грозу. И хорошо бы сдѣлала, еслибы не вышла; но не доѣхать до мѣста -- нельзя, подумалъ Ладожскій и рѣшилъ доѣхать до трехъ ивъ.
   Почти одновременно стрѣлой сверкнула молнія и раздался страшный ударъ грома, съ трескомъ пронесшійся по лѣсу.
   При свѣтѣ молніи Ладожскій замѣтилъ неподалеку впереди стоявшую на дорогѣ Грушу.
   Онъ пришпорилъ лошадь и въ полминуты очутился подлѣ нея.
   -- Какая гроза начинается!-- проговорила Груша.
   -- А ты боишься, милая?-- обнимая ее, спросилъ Ладожскій и быстро соскочилъ съ лошади.
   -- Да, боюсь, чтобы не убило, мнѣ бы теперь умирать не хотѣлось,-- прошептала она, приложивъ свою пылающую щеку къ щекѣ Ладожскаго.
   -- Ну, однако, пойдемъ ко мнѣ, ты не бойся: у меня и дождь не замочитъ, у меня изъ хворосту шалашикъ сдѣланъ, внутри сѣномъ обложенъ: у меня хорошо.
   -- Пойдемъ! пойдемъ!-- обнявъ одной рукой Грушу, а другой ведя лошадь, зашагалъ Ладожскій среди кустовъ и деревьевъ.
   Поминутный блескъ молніи освѣщалъ дорогу.
   Минуты три спустя, Груша проговорила.
   -- Ну, вотъ мое мѣсто! Ты лошадь привяжи къ дереву -- или нѣтъ, постой, давай я сама привяжу,-- съ этими словами Груша проворно взяла поводъ изъ рукъ Ладожскаго и привязала лошадь къ длинной и надежной вѣткѣ орѣшника.
   -- Вотъ такъ, милый, постой здѣсь, тебя подъ кустомъ меньше мочить будетъ,-- ласково потрепавъ лошадь, проговорила Груша.
   Слегка началъ накрапывать дождь.
   -- Ай! ай! ай! бѣги скорѣе, пойдемъ въ мою избушку. Груша схватила за руку Ладожскаго и потащила проворно къ шалашику.
   Надо было опуститься на колѣни, чтобы пролѣзть въ этотъ шалашикъ.
   Груша проскользнула впередъ, за ней вслѣдъ и Ладожскій.
   Въ шалашикѣ надо было тѣсно прижаться другъ къ другу, чтобы помѣститься обоимъ.
   Ладожскій обнялъ Грушу и крѣпко прижалъ ее къ себѣ. Груша склонила свою головку къ его щекѣ, обдавая эту щеку своимъ горячимъ дыханіемъ.
   Что-то неизвѣданно-хорошее чувствовалъ Ладожскій теперь подлѣ Груши.
   Онъ, молча, безъ всякой мысли смотрѣлъ впередъ; при всякомъ блескѣ молніи, когда передъ нимъ освѣщался лѣсъ, небольшое озеро, въ которомъ отражалось свинцовое, разрѣзываемое молніей небо -- ему какъ бы становилось не по себѣ, словно молнія, освѣщая все вокругъ, освѣщала и его душу и словно обнаруживала его ложь.
   -- А я думала, ты не пріѣдешь!-- прервала молчаніе Груша.
   -- Что ты! да развѣ можно было не пріѣхать?-- отвѣтилъ Ладожскій и еще крѣпче стиснулъ ее въ своихъ объятіяхъ.
   -- Удивительно, какъ я тебя полюбила, никого я еще не любила, а тебя вдругъ полюбила,-- бормотала Груша какъ бы въ забытьи:-- меня бы убили наши, еслибы узнали... да! они этого не любятъ... Они хотятъ, чтобы мы любили только своихъ... а я вотъ... тебя полюбила, бѣдная я... зачѣмъ я тебя полюбила? Не можешь ты быть моимъ... Уйдешь, а я какъ буду... и сама не знаю... если совладаю съ собой -- хорошо, а не совладаю... бѣда!
   Ладожскій приподнялъ головку Груши и, молча, прильнулъ своими губами къ ея губамъ.
   -- Одного я у тебя прошу -- не загуби меня совсѣмъ!-- прошептала Груша, освободившись отъ поцѣлуя, и въ этомъ лепетѣ явно послышались слезы.
   И эти слезы сильнѣе зашевелили совѣсть Ладожскаго, а между тѣмъ горячее дыханіе дѣвушки -- ребенка и нервно дрожавшее тѣльце все больше и больше разжигало его страсть -- страсть безграничную, безумную, не поддававшуюся обсужденію. Онъ быстро, съ силою опрокинулъ всю ея фигурку на свою руку и, держа ее въ объятіяхъ, какъ бы на воздухѣ, осыпалъ поцѣлуями ея голову, лицо, шею, обнажившуюся грудь... Она тоже скользила своими маленькими пылающими губками по его лицу, отвѣчая на поцѣлуи; онъ выпустилъ ее изъ объятій и приникъ къ ней головой, закрывая ея губки, силившіяся что-то пролепетать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Имъ обоимъ чудился рай, слышалось журчаніе ручейка, доносилось откуда-то звонкое пѣніе птичекъ; въ воздухѣ разстилался одуряющій запахъ розъ и фіалокъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А, между тѣмъ, буря не унималась, только блескъ молніи становился слабѣе, удары грома глуше и отдаленнѣе, а шумъ деревьевъ -- тише, но мрачнѣе, сердитѣе.
   Ладожскій уже спокойно, молча, сидѣлъ надъ недвижимо лежавшей передъ нимъ Грушей и смотрѣлъ на нее, хотя въ темнотѣ не видѣлъ ничего и только прислушивался къ неровному учащенному дыханію дѣвушки.
   Сверкнула молнія и освѣтила лицо Груши, лежавшей въ забытьи; Ладожскій вздохнулъ и отвернулся.
   На ея раскраснѣвшемся личикѣ сквозила зловѣщая улыбка, полная муки и насмѣшки надъ самой-собой,-- та самая улыбка, съ которой Груша и такъ кокетливо, и такъ загадочно-грустно приговаривала во время пляски "шутите -- не любите!"
   

V.

   Прошло двѣ недѣли.
   Къ большой церкви города N. поминутно подъѣзжали экипажи, изъ которыхъ выпархивали молодыя и старыя особы, пышно разряженныя. Подъѣзжало къ церкви не мало и извозчиковъ, подвозившихъ, большею частью, офицерскую братію.
   Церковь была почти полна, какъ лицъ приглашенныхъ къ свадьбѣ, такъ еще больше просто любопытныхъ, пытливо оглядывавшихъ жениха и невѣсту.
   -- Хороша! очень хороша! и приданое, говорятъ, хорошее! шамкала какая-то старушка.
   -- Да вѣдь и женихъ хоть куда! Картежникъ только, вотъ бѣда!-- отвѣчала ей другая.
   -- Странное дѣло! какой видъ у Ладожскаго грустный,-- шептались въ офицерской группѣ:-- точно онъ не женится, а хоронитъ себя.
   -- Какія у васъ, господа, претензіи странныя -- не плясать же ему въ церкви отъ радости.
   -- Конечно, такъ... но все-таки.
   Дѣйствительно, Ладожскій, въ сравненіи съ своей невѣстой, отъ которой вѣяло радостью и счастьемъ представлялъ разительный контрастъ.
   Онъ не то чтобы былъ грустенъ, а казался ужъ очень равнодушнымъ ко всему окружающему.
   Лицо его не выражало никакой мысли, а, между тѣмъ, онѣ одна за другой проносились въ его головѣ; то ему некстати и не къ мѣсту вспомнился кутежъ у цыганъ, первое появленіе Груши, то припомнилось первое сухое объясненіе съ невѣстой, то затѣмъ, какъ на яву, чудился шалашикъ, и она въ немъ, беззавѣтно любящая, безгранично страстная; то представлялось Ладожскому будущее его житье съ женой: тихое, спокойное, безсодержательное.
   Всѣ эти мысли скользили въ его головѣ, не оставляя никакихъ слѣдовъ на лицѣ.
   Обрядъ вѣнчанія кончился.
   Молодыхъ подвели къ иконостасу, и здѣсь священникъ предложилъ имъ, согласно обряду, поцѣловаться. Они поцѣловались. Послѣ этого къ молодой начали подходить ея родственницы и подруги съ поздравленіями, а къ Ладожскому толпой двинулись товарищи съ поцѣлуями и рукопожатіями, поздравляя его съ совершившимся обрядомъ брака. Принимая поздравленія, Ладожскій стоялъ лицомъ къ выходнымъ дверямъ.
   Вдругъ онъ быстро измѣнился въ лицѣ и едва удержался, чтобы не вскрикнуть: онъ увидалъ ее) тамъ, у выходной двери, за колонной.
   И это не былъ призракъ, это была она, она, живая Груша; вокругъ нея всѣ улыбались, радуясь чужому счастью, улыбалась и она, улыбалась своей обычной улыбкой; кругомъ нея шептали молитву, шептала и она что-то...
   Ладожскій, увидавши ее съ ея улыбкой, одинъ только, да и то сердцемъ своимъ, слышалъ, что она шептала хорошо ему знакомое: "шутите -- не любите!"
   Никогда еще передъ этимъ роковая улыбка Груши такъ не уничижала Ладожскаго, какъ теперь, здѣсь, въ церкви; никогда онъ еще такъ ясно не сознавалъ господства въ себѣ пошлыхъ страстей надъ разсудкомъ и порядочностью, никогда еще онъ не былъ такъ гадокъ самому себѣ, какъ въ эти минуты.
   Наступило время выходить изъ церкви; Ладожскій, приниженный и уничтоженный въ собственныхъ глазахъ, шелъ подъ руку съ молодой женой и боязливо сторонился отъ того угла, въ которомъ видѣлъ ее, боясь встрѣтиться съ нею взглядомъ.
   Напрасная боязнь: ея уже не было въ церкви, она исчезла какъ призракъ, оставивъ Ладожскому свою роковую улыбку, свой роковой шепотъ.
   

VI.

   На другой день въ числѣ поздравлявшихъ молодую чету былъ и нѣсколько извѣстный намъ Караевъ. Ладожскій оставилъ его обѣдать и въ то время, когда молодая жена хлопотала о первомъ своемъ обѣдѣ, Ладожскій, обрадовавшійся окончанію наскучившихъ визитовъ и поздравленій, забрался съ Караевымъ къ себѣ въ кабинетъ.
   -- Ну, что новаго? спросилъ Ладожскій, когда оба они, закуривъ по сигарѣ, уютно усѣлись на диванѣ,-- я со своими хлопотами отъ всего отсталъ.
   -- Новостей особенныхъ нѣтъ... Сегодня вотъ случай вышелъ очень грустный... Помнишь, мы были какъ-то у цыганъ?
   -- Ну! ну! торопилъ Ладожскій, сознавая, что между случаемъ и имъ самимъ непремѣнно должна быть какая нибудь связь.
   -- Ну, вотъ, тамъ была дѣвочка -- цыганка, Груша, прехорошенькая такая, плясунья.
   -- Ну, и что же? спросилъ Ладожскій, боясь поблѣднѣть.
   -- Утопилась вчера ночью, въ лѣсу, въ озерѣ... Хватились ее, да поздно; пришли къ озеру, а тамъ ея ленты плаваютъ; ну, догадались, искать начали и отыскали. Откачивать принялись, да поздно, ничего не вышло. Понять не могутъ, съ чего это она вдругъ.
   -- Ты-то откуда это знаешь? съ трудомъ скрывая волненіе, проговорилъ Ладожскій.
   -- У меня сегодня оттуда, изъ табора, были; денегъ на похороны просили, я завтра и самъ поѣду... Ты знаешь что я тебѣ скажу откровенно,-- вдругъ измѣнившимся, грустнымъ голосомъ заговорилъ Караевъ,-- она мнѣ нравилась, ей-Богу, нравилась, я избѣгалъ ее -- это правда, но видитъ Богъ, что я бы не постоялъ жениться на ней; у нея, должно быть, сердце доброе; правда, что кругомъ бы заговорили: дескать, офицеръ на цыганкѣ женился, ну, и пускай бы говорили, а я бы все-таки женился; и глупо я сдѣлалъ, что держалъ себя за версту отъ нея; будь я ближе къ ней, я бы уже и женился, и она жива бы была... Ну, да что дѣлать?-- Караевъ вынулъ платокъ, чтобы высморкаться и въ то же время незамѣтно утеръ набѣжавшую слезу. Только благодаря собственному волненію, Караевъ не замѣчалъ, что дѣлалось съ Ладожскимъ: онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, губы судорожно передергивались, сердце билось съ такой силой; будто оно рвалось изъ груди.
   -- Надо ѣхать! скорѣе ѣхать! къ ней! къ ней скорѣе! шепталъ въ немъ какой-то голосъ.
   -- Обѣдъ подали! доложилъ деньщикъ.
   -- Осѣдлай мнѣ скорѣе лошадь!-- приказалъ Ладожскій.
   -- Куда же ты? въ одинъ голосъ спросили Караевъ и жена, стоявшая на порогѣ кабинета.
   -- Необходимо ѣхать къ полковнику, я совсѣмъ забылъ, у меня важное дѣло!-- обѣдайте безъ меня, я скоро буду.
   -- Вотъ это недурно: первый обѣдъ и безъ тебя.
   -- Что же дѣлать, я говорю, что мнѣ необходимо!.. Караевъ, ты меня дождешься, я очень скоро вернусь.
   Ладожскій поспѣшно переодѣвался, не замѣчая недоумѣнія Караева и горя молодой жены, глотавшей слезы.
   Деньщикъ доложилъ, что лошадь готова, и Ладожскій, наскоро простившись съ женой и съ Караевымъ, вышелъ во дворъ, быстро вскочилъ на лошадь и съ мѣста пустилъ ее крупной рысью.
   Вскорѣ онъ былъ за городомъ.
   

VII.

   Вотъ она знакомая дорога; еще такъ недавно онъ ѣхалъ къ ней, живой, а теперь...?! и вспомнилась ему гроза. Та гроза не страшна была; теперь поднявшаясь буря въ душѣ заставляла его самого опасаться за свой разсудокъ.
   Мысли одна другой чернѣе пробѣгали въ головѣ Ладожскаго, пока онъ скакалъ до табора, когда показались вдали палатки и возы, Ладожскій инстинктивно остановилъ лошадь: ему жутко становилось при мысли, что вотъ онъ сейчасъ увидитъ ее, еще такъ недавно живую, бойкую, любящую -- недвижимой, посинѣлой, страшной.
   Ему хотѣлось думать, что встрѣча съ Караевымъ, его слова -- были только сномъ, послѣ котораго онъ все сдѣлаетъ для Груши, чтобы только этотъ сонъ не повторился.
   А что онъ могъ сдѣлать?-- Онъ этого обсудить не могъ, да и до обсужденій ли ему было?!
   Въ таборѣ замѣтили подъѣзжающаго Ладожскаго, и нѣкоторые изъ цыганъ вышли изъ своихъ палатокъ.
   Ладожскій подъѣхалъ къ телѣгамъ и соскочилъ съ лошади, которую, молча, не спѣша, взялъ подъ уздцы цыганенокъ.
   Встрѣтившіе Ладожскаго цыгане и цыганки были не столько непривѣтливы, сколько грустны.
   Вообще на всемъ таборѣ лежала какая-то печать грусти и унынія.
   Подлѣ одной изъ телѣгъ, облокотясь на нее и склонивъ нѣсколько голову, стоялъ молодой цыганъ. Онъ безцѣльно смотрѣлъ въ пространство своими воспаленными глазами, и въ этомъ взглядѣ, въ этой поникшей головѣ сказывалась вся тяжесть утраты. Глядя на него, не трудно было догадаться, что онъ любилъ ее, и не такъ только, какъ другіе, а больше, гораздо больше.
   -- Я узналъ, что у васъ несчастье -- выговорилъ наконецъ Ладожскій.
   -- Да, да, Груши нѣтъ ужъ больше,-- глухимъ, подавленнымъ голосомъ проговорилъ сѣдой цыганъ.
   -- Утопилась! съ чего утопилась, не знаемъ!-- добавила цыганка.
   -- А бѣды сколько, страсть: рѣзать ее хотѣли! хорошо, что "самъ" къ начальству ѣздилъ, упросилъ.
   -- Вы, можетъ, ее посмотрѣть хотите? спросилъ сѣдой цыганъ.
   Ладожскій утвердительно кивнулъ головою.
   -- Пойдемте, она тамъ въ большой палаткѣ,-- указывая рукой на одну изъ палатокъ, сказалъ старый цыганъ. Ладожскій послѣдовалъ за нимъ.
   Къ горю и боли у него прибавился еще и стыдъ: ему совѣстно было смотрѣть въ глаза окружающимъ, которыхъ онъ осиротилъ; въ грусти каждаго изъ нихъ онъ видѣлъ и страшный упрекъ себѣ.-- "Боже,-- думалось ему,-- какъ бы они возненавидѣли меня, какъ бы они проклинали меня, еслибы знали истину".
   -- Войдите!-- проговорилъ цыганъ, приподнявъ пологъ палатки. Ладожскій почувствовалъ, какъ у него вдругъ замерло сердце, но, боясь выдать себя, онъ не остановился, а неровною поступью вошелъ къ палатку.
   Почти посреди палатки, на широкомъ столѣ, обитомъ бѣлымъ коленкоромъ, одѣтая во все бѣлое, лежала Груша; лицо ея, нѣсколько распухшее, однако было по прежнему бѣло; эта бѣлизна еще больше оттѣнялась отъ красной калины, изъ которой былъ сдѣланъ вѣнокъ, положенный вокругъ головы покойницы. Въ головахъ стояла большая зажженная желтая восковая свѣча, распространяя въ палаткѣ духоту и копоть.
   -- Вотъ!-- тихо прошепталъ старикъ и поспѣшилъ стереть набѣжавшую слезу.
   Ладожскій взглянулъ на покойницу, взглянулъ на прослезившагося старика, и у него что-то заклокотало въ груди, рыданія подступили къ горлу. Скользнула мысль: броситься передъ старикомъ, передъ всѣми въ таборѣ на колѣни, покаяться и, ползая у ногъ ихъ, просить прощенія...
   Старика кто-то тихо вызвалъ изъ палатки.
   Ладожскій остался одинъ передъ трупомъ.
   Пламя отъ свѣчи, колеблемое проникавшимъ въ дверь воздухомъ, бросало свѣтъ на лицо. Груши, которое, казалось, отъ этого колебанія свѣта словно вздрагивало.
   Ладожскій ничего этого не замѣчалъ: онъ неподвижно смотрѣлъ въ одну точку.
   "За что? За что я тебя, мой милый ребенокъ, погубилъ? болѣзненно шепталъ онъ.-- За что? за одинъ мигъ наслажденія! За этотъ мигъ я разбилъ жизнь, которая была лучше, честнѣе, святѣе моей... Дорогая моя крошка, позволь же мнѣ здѣсь теперь,-- здѣсь, передъ твоимъ трупомъ поклясться своей собственной жизнью, что я свято люблю тебя, и этой любви я не дамъ тебѣ унести съ собой въ могилу".
   Ладожскій невольно шагнулъ впередъ, желая припасть къ трупу и дать волю подступившимъ рыданіямъ, но, взглянувъ въ лицо покойницы, онъ быстро отшатнулся назадъ.
   Ея лицо улыбалось, губы шевелились и, показалось Ему, шептали.
   Это было мгновеніе, но Ладожскій видѣлъ эту страшную улыбку.
   Онъ слышалъ этотъ шепотъ: "шутите -- не любите!"
   Ладожскій быстро вышелъ изъ палатки. Онъ, молча, какъ бы безсознательно, вскочилъ на лошадь.
   Кто-то что-то говорилъ вокругъ,-- онъ ничего не слышалъ. Пришпоривъ лошадь, онъ помчался въ городъ.
   Луна всплыла изъ-за лѣса, та же самая кровавая луна, отъ которой онъ такъ недавно отворачивался.
   Онъ старался и теперь не смотрѣть на нее... А между тѣмъ, ему чудилось, что сзади бѣжитъ за нимъ и зоветъ его она, Груша, и при этомъ улыбается своей угнетающей улыбкой... вотъ-вотъ она настигнетъ его, обовьетъ своими гибкими рученками, и раздастся надъ ухомъ его, казалось ему, роковой шепотъ: "шутите -- не любите".
   Ладожскій пріѣхалъ домой въ горячечномъ состояніи и былъ встрѣченъ измучившеюся отъ ожиданія женой и изумленнымъ другомъ.
   Его уложили въ постель, съ которой онъ затѣмъ не вставалъ нѣсколько мѣсяцевъ.
   Къ счастію, во время болѣзни онъ не выдалъ своей тайны: иначе ему пришлось бы погубить еще жертву,-- свою неповинную, любящую жену.
   Она ревниво, съ болью въ сердцѣ, прислушивалась къ его бреду во время болѣзни, къ однимъ и тѣмъ же словамъ, которыя онъ повторялъ безконечно; но эти слова ничего не могли ей объяснить.
   Что же это были за слова?
   Это было: "шутите -- не любите!!!"
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru