Жадовский Павел Валерианович
Моряк-черноморец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Истинное происшествие.

   

МОРЯКЪ-ЧЕРНОМОРЕЦЪ.

ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВІЕ.

(Разсказъ офицера.)

І.

   Грозная армада Англо-Французскаго флота приближалась къ Севастополю. Опять пожаловали къ вамъ незваные гости! Гордясь своею силою, они думали, что придутъ и возьмутъ, увидятъ и побѣдятъ; но Провидѣніе рѣшило иначе: хвастливость Англичанъ обратилась въ посрамленіе имъ же, и вѣчный стыдъ упалъ на головы нашихъ враговъ -- Севастополь не взятъ!
   Это было 3-го Октября, 1854 года. Въ домикѣ близъ бухты, на сѣверной сторонѣ Севастополя, жило семейство матроса Черноморскаго флота Василія Тихонова. Было уже за полночь, а въ окошкахъ домика свѣтился еще огонь. Въ небольшой комнаткѣ сидѣли двѣ женщины. Одной изъ нихъ было лѣтъ подъ сорокъ; другая была въ той счастливой порѣ жизни, которая поэтически называется переходомъ изъ дѣтства въ юность. Одѣты онѣ были просто и бѣдно. То были мать и дочь. Окинувъ глазами комнату, вы замѣтили бы всѣ признаки бѣдности, комната освѣщалась ночникомъ.
   Пробило два часа.
   -- Нѣтъ, матушка, сказала дѣвушка, положивъ шитье на столъ, сегодня, кажись, батюшка не придетъ къ намъ, и мы понапрасну ждемъ его.
   -- Да ты, Машенька, легла бы, да отдохнула, отвѣчала мать, продолжая вязать чулокъ, а я посижу; мнѣ что-то не хочется спать, а ты себя не изнуряй, ты еще молода.
   -- Ну, а какъ придетъ батюшка? вѣдь онъ любитъ, чтобъ я ему подносила рюмку водки передъ ужиномъ.
   -- Какой теперь ужинъ, дитя мое! скоро къ заутренѣ заблаговѣстятъ; добрые люди встаютъ уже. Да ты ложись, говорятъ тебѣ, ложись, слушай мать, -- нечего...
   Маша встала, положила шитье въ ящикъ. На миломъ лицѣ дѣвушки замѣтны были слѣды усталости и грусти; но въ голубыхъ глазахъ горѣла надежда на Промыслъ.
   Раздался тихій ударъ въ дверь, и грубый голосъ проговорилъ: "Отворяй!" Хозяйка отворила дверь, и матросъ Тихоновь вошелъ въ комнату.
   Тихонову было лѣтъ пятьдесятъ. На грубомъ лицѣ стараго матроса можно было прочесть всю повѣсть его служебной жизни: энергія, рѣзкость, покорность судьбѣ и сознаніе своего достоинства, все это соединялось въ одинъ замѣчательный типъ, отличающій Русскаго матроса среди всѣхъ другихъ классовъ людей.
   -- Здорово, жена! здорово, Маша! проговорилъ Тихоновъ, садясь на деревянный стулъ, дайте-ко мнѣ поужинать, а то время дорого, надо опять итти.
   -- Охъ, Василій Степановичъ! да ты бы хоть отдохнулъ немного, говорила хозяйка, приготовляя ужинъ.
   -- Что ты вздоръ городишь, баба, развѣ теперь время отдыхать Русскому матросу, развѣ не знаешь, что врагъ идетъ? Отдохнемъ послѣ, какъ побьемъ его.
   Вошла Маша и поднесла отцу рюмку водки. Тихоновъ выпилъ и сталъ ужинать. Ужинъ былъ коротокъ; матросъ живо поѣлъ, всталъ и началъ надѣвать пузырный плащъ, потомъ вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то, обратился къ жспѣ и сказалъ:
   -- Матрена Власьевна! я, можетъ быть, уже не приду, мнѣ тамъ нужно быть, такъ вы меня и не ждите, а если придетъ Михайло, скажи ему, что Маша его, и я благословляю ихъ; но за труса дочь не отдамъ, пусть зарубятъ это себѣ на носу. Тихоновъ всегда держалъ свое слово. Ну, теперь прощайте, Богъ съ вами! И матросъ тихонько вышелъ, притворивъ дверь.
   

II.

   Было утро 4-го Октября. Двое молодыхъ матросовъ вышли изъ лодки на берегъ сѣверной гавани, и направились къ Константиновской Баттареѣ. Одному было лѣтъ двадцать, другому подъ тридцать. Младшій былъ красивъ, высокаго роста, строенъ, силенъ; старшій средняго роста, полный, плечистый.
   -- А какъ ты думаешь, откуда вѣтеръ, Михайло? сказалъ Плечистый молодому матросу, поднявъ руки къ верху.
   -- Съ сѣвера, отвѣчалъ тотъ.
   -- Молодецъ! вотъ, истинный морякъ, -- сказалъ, усмѣхнувшись, старшій матросъ,-- я десять лѣтъ былъ рулевымъ и ни какъ не могъ узнать точнаго направленія вѣтра, а ты узнаешь въ одну минуту. Михайло также улыбнулся и сказалъ, что онъ отвѣчалъ наудачу, потому что въ воздухѣ штиль.
   -- Да, да, правда! Но все таки ты угадалъ; теперь вѣтеръ все будетъ съ сѣвера, потому что| сѣверъ сильнѣе юга, и запада, и востока; и если спросятъ тебя, откуда вѣтеръ? говори, съ сѣвера! потому! что Русскій богатырь дуетъ на вражьи корабли.
   -- Эхъ, Гаврило Сидорычъ,-- мало этого вѣтра; посмотри какая буря приближается съ запада, вѣдь| это шквалъ, противъ него устоять трудно.
   -- Что? трудно устоять? врешь! А Русскій кулакъ на что? Эти заморскія птицы не могутъ зимовать у! насъ, да и Черпоо-то не слишкомъ гостепріимно для; незваныхъ гостей.
   -- Здорово, братцы! о чемъ толкуете?-- сказалъ матросъ Василій Тихоновъ, остановившись передъ двумя сослуживцами, которые очень удивились его неожиданному появленію.
   -- Здравствуйте Василій Степановичъ! каково поживаете? отвѣчали матросы, кланяясь Тихонову.
   -- Ладно, ладно, я здоровъ, Богъ милуетъ, да дѣло не въ томъ: скажите-ко о чемъ вы толковали? Что жъ ты молчишь, Михайло, али совѣсть не чиста?
   -- Нѣтъ, Василій Степановичъ, отвѣчалъ молодой матросъ, покраснѣвъ: совѣсть моя чиста, и я еще ничего не сдѣлалъ противнаго присягѣ, а вотъ теперь все какъ-то думается о томъ, что будетъ съ нами.
   -- Какъ, что будетъ съ нами? спросилъ, удивясь, Тихоновъ: я право не понимаю. Разумѣется, будетъ, что Богу угодно, какъ и всегда въ жизни.
   -- Да вѣдь теперь время тяжелое -- Англійскій флотъ идетъ, говорятъ, кораблей видимо-не-видимо!
   -- Ну, что жъ изъ этого!
   -- Страшно!
   --. То есть, попросту, ты трусишь! Да развѣ ты не Русскій? Эхъ, Михайло, Михайло! Я думалъ, что ты храбрый матросъ, апъ видно нѣтъ; да знаешь ли ты, глупая голова, что такое Русскій морякъ? Мертвый якорь, котораго не выдернетъ ни какой шквалъ, не сорветъ ни какая волна. Ты посмотри, вотъ я старикъ, прослужилъ въ моръ двадцать лѣтъ, сдѣлалъ осьмнадцать кампаній; мнѣ пора ужъ и на покой, да есть и семейка небольшая, а я и не думаю бояться, хочется подраться съ Англичанами, Виншь хорохорятся, такъ вотъ кровь и закипаетъ, а ты что? баба, не матросъ!
   -- Молодо, зелено, побываетъ въ огнѣ, выправится, проговорилъ матросъ Гаврило, потрепавъ Михайла по плечу.
   Дай Богъ, -- продолжалъ Тихоновъ, -- а то худо будетъ, пропадешь, какъ собака, а за труса я дочь не отдамъ, ищи себѣ другую.
   И молодой матросъ поблѣднѣлъ, на глазахъ его по казались слезы, и онъ грустно сказалъ:
   -- Пойду, прощусь съ Машей, да и за дѣло. И онъ пошелъ отъ нихъ.
   -- Куда? вскричалъ Тихоновъ, схвативъ его за руку, топиться, что ли?
   -- Нѣтъ, Василій Степановичъ, хочу проститься съ Машей.
   -- А тамъ что? камень на шею да въ воду? Стыдно, брать! Ты къ Машѣ иди, простись, повидайся, да Ей на баттарею ко мнѣ, а тамъ я тебя научу что дѣ лать. Теперь ступай!..
   Матросы разошлись.
   

III.

   Въ небольшой квартирѣ Тихонова все было въ большомъ безпорядкѣ: Маша увязывала и укладывала въ простой деревянный сундукъ разныя разности, принадлежащія къ хозяйству, а мать ея варила щи, и также прибирала кое-что къ мѣсту. Видно было, что семейство моряка готовилось въ дорогу.
   -- Все ли ты уложила, Маша? спрашивала свою дочь Матрена Власьевна. Вотъ, пообѣдаемъ, да и остальное уложимъ, а завтра надо будетъ перебраться, куда велитъ отецъ.
   -- Куда же мы поѣдемъ, матушка? спросила Маша.
   -- А Богъ знаетъ. Вѣдь у насъ родныхъ нѣтъ ни кого, ни кола, ни двора, такъ намъ квартиры и не искать: вездѣ для насъ квартира и въ полѣ, и въ лѣсу, гдѣ Богъ приведетъ.
   Маша замолчала. На блѣдномъ лицѣ дѣвушки выразилось внутреннее горе. Она рано привыкла къ бѣдности, ни лишенія не страшили ея; но она любила и была любима. Какъ разстаться съ тѣмъ, кого любимъ и разстаться навсегда, быть можетъ? Не сонъ ли все это? думала она сонъ пройдетъ, и она будетъ счастлива. Но это былъ сонъ: грозный голосъ отца напоминалъ ей дѣйствительность. Старый матросъ, двадцать лѣтъ повиновавшійся безпрекословно своему начальству, привыкъ, чтобъ въ семействѣ слушались его такъ же безпрекословно. Тихоновъ былъ честенъ, упрямъ до чрезвычайности, и долгъ свой считалъ выше всего на свѣтѣ. Когда въ Севастополѣ всѣ ожидали появленія Англо-Французскаго флота, всѣ готовились отражать врага, многіе моряки поотправили свои семейства въ Симферополь, въ Бакчисарай и въ другія мѣста, для того, чтобъ присутствіе женщинъ не развлекало ихъ отъ военныхъ занятій.
   -- Бабы, говорили они, такъ же опасны для мужчинъ въ войнѣ, какъ стаканъ водки часовому: заснешь съ ними, глядь, и голова долой. Богъ съ ними, лучше подальше отправить ихъ, такъ и горя меньше, некогда думать о семействахъ, когда общее наше семейство -- Русь Православная въ опасности, а умремъ -- Царь и отчизна дадутъ дѣтямъ нашимъ кусокъ хлѣба, и не попустятъ итти но міру.
   Дверь отворилась, вошелъ Михайло.
   -- Прощай, Маша! сказалъ онъ, подойдя къ дѣвушкѣ: я иду на баттарею, и кто знаетъ, увидимся ли?
   Маша молчала: видно было, что слезы душили ее.
   -- Ты не горюй, мой другъ, я долженъ, какъ Русскій матросъ, защищать свое море и свой уголъ. Батька твой правду сказалъ, что за труса дочь свою не отдастъ, да я и не хочу быть труебмъ. Прощайте, матушка! продолжалъ онъ, обращаясь къ хозяйкѣ: время дорого, надо итти. Вотъ сумка, въ которой все мое богатство. Убьютъ меня, она пусть останется Машѣ, съ собою на тотъ свѣтъ ничего не возьмешь; пусть добрые люди помянутъ добромъ. Ну, теперь все...
   Михайло перекрестился, поклонился Машѣ и матери, и поспѣшно вышелъ.
   Маша зарыдала и начала молиться; ей стало легче. Смеркалось; тихо было въ бѣдной комнаткѣ; мать и дочь сидѣли молча и работали; передъ иконой горѣла лампада.
   Тихо и пусто было на улицахъ Севастополя. Лавки были заперты; все какъ будто вымерло; порой, нѣсколько матросовъ проходили къ гавани, для какихъ нибудь служебныхъ работъ или но своимъ дѣламъ. Это общее безмолвіе, въ оживленномъ дотоль приморскомъ городѣ, дѣйствовало какъ-то особенно тяжело на душу, и предсказывало что-то грозное.
   За то на баттареяхъ, въ казематахъ, все было въ движеніи, матросы стояли и лежали около огромныхъ осьмидесяти-шести-фунтовыхъ орудій, другіе чистили принадлежности. Офицеры назначали каждому мѣста; къ калильной печи носили ядра; словомъ, все было въ движеніи и готовности встрѣтить грознаго врага. Смотря на лица нашихъ Черноморцевъ, можно* было подумать, что они готовятся къ празднику, и зарядили орудія для салютацій -- такъ спокопны и веселы были эти суровыя лица. А между тѣмъ для многихъ наступала послѣдняя ночь; много храбрыхъ, геройскихъ душъ должны были заснуть сномъ вѣчнымъ. Пробила полночь; матросы, за исключеніемъ часовыхъ, помолившись Богу, легли спать у орудій въ казематахъ.
   Наступило 5-е Октября, 1854 года, день незабвенный для Севастополя, и вѣчно памятный для военной исторіи. Разсвѣтало. На дальнемъ горизонтѣ моря начали обрисовываться сначала темныя, неясныя фигуры, подобно цѣпи острововъ; наконецъ туманъ разлетался, фигуры обрисовывались рѣзче, и вскорѣ ясно можно было видѣть огромную массу кораблей, пароходовъ и фрегатовъ Лигло-Французскаго флота, который облегалъ Севастополь съ моря.
   У одной изъ амбразуръ Константиновской Баттареи стояли нѣсколько матросовъ, и смотрѣли на приближеніе перваго флота въ мірѣ.
   -- Смотри-ко, Чайка, говорилъ, указывая банникомъ въ амбразуру, стоявшій у жерла пушки матросъ молодому, низенькаго роста парню: ишь ихъ плыветъ, видимо-не-видимо, точно стадо птицъ большихъ!
   -- И впрямь, отвѣчалъ Чайка, эка махина-то, махина, чего тамъ нѣтъ: и пароходы, и фрегаты, и винты, и баркасы, и чортова пропасть всякихъ судовъ, и все это къ намъ въ гости, Трофимычъ!
   -- Конечно, въ гости, отвѣчалъ первый, сколько они гостинцевъ везутъ намъ! Да не што, есть и у насъ пирожки съ начинкой; безъ хлѣба-соли не отпустимъ.
   -- Экъ молодцы-то паши какъ развеселились, такъ, ажно руки и потираютъ, и такъ ихъ дергаетъ, чтобъ приложить фитиль.
   -- Это еще что! погоди, какъ поближе подойдутъ, да какъ начнемъ мы ихъ подчивать -- лихо! Лейтенантъ идетъ! Но мѣстамъ, ребята болтать некогда, каждый перекрестись, да и за дѣло.
   -- Слушать моей команды, ребята, безъ команды не суетиться! закричалъ лейтенантъ, смотря, правильно ли наведено орудіе.
   -- Слушаемъ, ваше благородіе! отвѣчали моряки.
   Между тѣмъ корабли выстраивались въ линію на дальній пушечный выстрѣлъ.
   -- Начинайте стрѣлять, сказалъ командиръ баттареи, подходя къ лейтенанту.
   -- Мнѣ кажется рано, отвѣчалъ лейтенантъ капитану, впрочемъ, какъ прикажете. Къ орудіямъ!
   Всѣ встали по мѣстамъ.-- Пали! и орудія загрохотали. Непріятельскіе корабли начали канонаду залпами съ бортовъ, и все слилось въ одинъ ужасный, адскій грохотъ.
   Невозможно вполнѣ изобразить словами страшное бомбардированіе Севастополя. Потрясенный воздухъ, казалось, потерялъ свое равновѣсіе, и образовалось нѣсколько вихрей, которые крутились, ревѣли и въ разныхъ направленіяхъ пересѣкали атмосферу. Полетъ разнородныхъ огромныхъ, артиллерійскихъ снарядовъ составилъ надъ Севастополемъ чугунный огненный градъ; свистъ, шипѣнье, трескъ, грохотъ, все сливалось въ ужасное клокотанье, въ концертъ страшныхъ звуковъ, превосходящихъ всякое воображеніе. Казалось, земля, потрясенная въ основаніи, готова была разступиться и поглотить все, на ней находящееся. Свѣту солнца не было видно, былъ какой-то полумракъ, въ которомъ вились огненно-сѣрые клубы дыма и освѣщали все окружающее невыразимымъ, зловѣщимъ свѣтомъ. Голосъ человѣка не былъ слышенъ на самомъ близкомъ разстояніи, кричали другъ другу на ухо, и едва понимали произносимое слово. И весь этотъ эти горы чугуна и огня повержены были на Севастополь! Тысяча орудій залпомъ извергала страшную огненную волну, которая летѣла на баттареи: казалось все разрушится, не останется камня на камнѣ, и мѣсто, гдѣ стоить Севастополь, должно было бы обратиться въ груду развалинъ; казалось, камни должны были распасться и горячимъ пепломъ своимъ засыпать весь Севастополь. Смерть являлась во всѣхъ своихъ видахъ, и всякій былъ къ ней готовъ; наши моряки стояли на баттареяхъ, и неустрашимо стрѣляли изъ орудій.
   -- Глядите, братцы, сейчасъ пущу чортовъ пирогъ въ этотъ вертлявый пароходъ, говорилъ морякъ, наводя орудіе.
   -- Эй, Тихоновъ! не высовывайся въ амбразуру, закричали матросы хладнокровному своему товарищу.
   -- А что? не бось зашибетъ, закричалъ онъ, засмѣявшись: какъ бы не такъ! И Тихоновъ приложилъ фитиль. Орудіе застонало, выбросивъ огромную бомбу; въ это время страшный ударъ потрясъ своды каземата, вслѣдъ затѣмъ раздался оглушительный свистъ, и человѣкъ пять матросовъ покатились по полу; остальные отскочили въ ужасѣ.
   -- Куда? вотъ я васъ! кричалъ Тихоновъ, махая банникомъ, ахъ вы, сволочь, чего испугались? Кому суждено -- убитъ, а живые всѣ исполняй свою службу. Присягу дали передъ Богомъ служить батюшкѣ-Царю: стой же честно, не то всѣхъ чортъ возьметъ!
   Черезъ минуту матросы снова работали у орудій, и старались мгновенный страхъ загладить неутомимимою дѣятельностью.
   Пальба снова закипѣла.
   

V.

   -- Послушай, Михайло, говорилъ матросъ Тихоновъ будущему своему зятю, отойдя въ одинъ изъ угловъ баттареи: теперь вижу, что ты молодецъ, въ тебѣ Русская душа, потому и хочу сказать тебѣ что я намѣренъ сдѣлать; слушай! Ты знаешь, что я плаваю, какъ рыба, и правлю лодкой, какъ никто не правитъ. Вотъ крѣпко хочется мнѣ подобраться хоть къ одному изъ этихъ огромныхъ кораблей вражьихъ и спровадить на морское дно. Для этого мнѣ нужна легкая лодка, да нѣсколько зажигательныхъ припасовъ, лодку достанешь ты, а прочее мною все заготовлено; теперь ты иди, достань лодку и снаряди ее, а я буду дожидаться тебя здѣсь.
   Михайло скрылся за угломъ баттареи.
   -- Приведетъ, ли Богъ мнѣ исполнить задуманное, говорилъ Тихоновъ, перекрестившись: хочется сослужить Царю службу, и доказать Англійскимъ акуламъ, что и нашъ братъ не дуракъ.
   Страшный гулъ заставилъ Тихонова обернуться, въ пяти шагахъ отъ него упала трехпудовая бомба; матросы, бывшіе около орудій, съ ужасомъ отскочили; другіе прилегли, чтобъ при разрывѣ бомбы осколки пролетѣли мимо.
   -- Что испугались чортова пирога! закричалъ Тихоновъ оробѣвшимъ матросамъ, али въ первый разъ залетѣла эта гостья? а вотъ мы съ ней познакомимся.
   Сказавши это, Тихоновъ проворно охватилъ бомбу руками и выбросилъ въ амбразуру; бомба лопнула на лету и два осколка влетѣли обратно въ амбразуру. Общее браво привѣтствовало Тихонова.
   -- Ай да Василій Степанычъ! показалъ свою удаль, нечего сказать, говорили Черноморцы, поднося снаряды: ишь откинулъ штуку, да теперь мы и не боимся этихъ чортовыхъ пироговъ...
   Тихоновъ махнулъ рукой и сталъ наводить пушку. Работа кипѣла. Время шло къ вечеру, а бомбардировка все продолжалась съ равнымъ ожесточеніемъ; по какая-то невидимая, могущественная сила хранила наши баттареи: сотни ядеръ и бомбъ то перелетали черезъ нашихъ, то ударялись въ земляную одежду съ наружной стороны баттареи; страшный гуль отъ разрывовъ потрясалъ казематы, кусокъ камня кой-гдѣ отваливался, и осыпаль пылью нашихъ героевъ, но все было благополучно; было довольно и раненыхъ, ихъ сейчасъ отправляли на перевязочный пунктъ; оставшіеся ни сколько не теряли присутствія духа, замѣняли мѣста убитыхъ и раненыхъ, и дѣйствовали неутомимо.
   -- Все готово! сказалъ кто-то сзади Тихонова. Онъ обернулся, за нимъ стоялъ Михайло.
   -- Гдѣ же лодка? спросилъ Тихоновъ.
   -- У васъ на дворѣ.
   -- Вотъ, это худо, надо итти туда, а тамъ бабы завоютъ, куда какъ худо возиться съ ними въ такое время!
   -- Да тамъ одна Матрена Власьевна, Маши нѣтъ.
   -- Гдѣ же Маша? бѣжала? вскричалъ Тихоновъ, и лице стараго матроса стало грозно и сердито. Нѣтъ, продолжалъ онъ, помолчавъ, дочь моряка не струситъ; моя кровь солдатская, она кипитъ и не стынетъ. Ты стань за меня здѣсь, Миша, а я забѣгу домой взять лодку; спросятъ гдѣ я, скажи, что раненъ, надо сослужить службу поважнѣе, чѣмъ здѣсь, стоять на баттареѣ. На всякій случай, прощай! не вернусь, кончится дѣло -- возьми Машу, и живи съ ней счастливо. Богъ васъ благословитъ.
   Тихоновъ миновалъ площадь, и взошелъ на старую гавань; наконецъ вотъ и домикъ, гдѣ живетъ жена его и дочь, по Маша неизвѣстно куда дѣвалась. Грустно стало старику, и онъ, повѣся голову, вошелъ въ воротами постучалъ въ дверь. Матроса встрѣтила жена его. Морякъ перекрестился, и тихо спросилъ, гдѣ лодка, которую снаряжалъ Михайло.
   -- На дворѣ, отвѣчала хозяйка.
   -- А дочь, бѣжала или убита? грустно спросилъ Тихоновъ.
   -- Нѣтъ, она ушла повидаться съ Михаиломъ на баттарею, выпросилась у меня на минутку, да и не вернулась, сердечная... и старуха горько заплакала.
   -- Жена, не ревѣть! теперь ни о дѣтяхъ, ни о родныхъ думать нельзя! Житейское въ сторону: грѣшно и помышлять о немъ, когда общая мать наша -- Русь православная въ горѣ, и зоветъ насъ на подвигъ и защиту. Ты бы помолилась лучше, чтобъ Ногъ помогъ намъ поколотить недруговъ, а тамъ ужъ будетъ время разбирать, кто что потерялъ. Я знаю только то, что, дочь Черноморца себя ничѣмъ дурнымъ не осрамитъ. Подай-ка, жена, сундучокъ, что стоить за перегородкой, да приготовь морской веревки аршинъ двадцать.
   Матрена принесла все, что приказалъ мужъ, и стала потихоньку отъ него утирать катившіяся невольно слезы. Бѣдная женщина страдала, молилась и плакала -- у нее пропала любимая дочь...
   Тихоновъ вынулъ мѣшокъ, въ которомъ уложены были приговленныя имъ заранѣе горючія вещества, потомъ пошелъ осмотрѣть маленькую лодочку, чрезвычайно легкую о двухъ веслахъ и. воротившись въ комнату, спросилъ поѣсть. Закусивши, помолился Богу, надѣлъ пузырный плащъ, уложилъ все нужное въ лодку, и велѣлъ женѣ помочь ему дотащить все это до берега. Чтобъ не быть никѣмъ замѣченнымъ, Тихоновъ шелъ по берегу бухты между корабельными лѣсами и строеніями старой гавани, и потомъ обогнувъ уголъ Николаевской Баттареи, спустился къ морю. Простившись съ женой, онъ послалъ ее домой, а самъ сталъ пристально вглядываться, чтобъ взять вѣрное направленіе на одинъ изъ Англійскихъ кораблей. Дымъ, густой тучей носившійся надъ моремъ, затруднялъ наблюденія, и только когда корабль дѣлалъ залпъ бортомъ, опытному глазу моряка можно было разглядѣть кое-что. Долго стоялъ Тихоновъ, наконецъ снялъ шапку и перекрестился: на суровомъ лицѣ моряка выразилось какое-то высокое чувство: что было въ душѣ его, зналъ только Богъ. Наконецъ уладилъ онъ все въ лодкѣ, столкнулъ ее въ воду, и самъ вскочилъ въ лодку. Два весла махнули, какъ крылья легкой птицы; лодочка качнулась, и подброшенная волной, запрыгала по поверхности спокойнаго моря; густой дымъ скрылъ отважнаго моряка отъ любопытныхъ глазъ; но на берегу стоялъ Михайло, и долго смотрѣлъ въ море; три раза махнулъ онъ шапкой, думая, что его увидитъ Тихоновъ; потомъ вдругъ стремглавъ побѣжаль на баттарею.
   

VI.

   Кончился достопамятный день 5-го Октября 1854 года. Флоты соединенныхъ державъ, истощивъ всѣ усилія, выбросивъ все свое пламя на Севастополь, отплыли не безъ урона: Русскія ядра и бомбы порядочно попортили ихъ суда, и нѣкоторыя надобно было отбуксировать для исправленія важныхъ въ нихъ поврежденій. Съ бѣшенствомъ узнали и увидѣли наши непріятели, что это страшное бомбардированіе не только не испепелило Севастополя и не обратило его въ груду камня, но даже мало ему повредило. Что-то непостижимое сохранило городъ среди адскаго разрушительнаго огня, извергавшагося цѣлый день изъ нѣсколькихъ тысячъ орудій самаго огромнаго калибра.
   Въ домъ Севастопольскаго благороднаго собранія, гдѣ перевязывали раненыхъ, была печальная картина. На кроватяхъ и на полу лежали раненые матросы: у одного оторвана была рука ядромъ, другому вырвало плечо осколкомъ бомбы, третьему отбиты объ ноги. Лекаря съ засученными рукавами, въ фартукахъ, покрытые кровью, съ ланцетами въ рукахъ, хлопотали около раненыхъ и дѣлали операціи, успокоивая страдающихъ. Между лекарями суетились и помогали дѣлать перевязки женщины -- это были, большею частью, жены Черноморцевъ.
   -- Еще принесли раненаго, ваше благородіе, говорилъ фельдшеръ медику, куда прикажете положить его: онъ безъ чувствъ, раненъ въ голову.
   Сейчасъ осмотрю его, сказалъ медикъ, оканчивая перевязку, положи его здѣсь, близь меня.
   Лекарь подошелъ къ новому раненому и сталъ осматривать его. Рана была въ затылокъ осколкомъ разрывнаго снаряда. Надобно было смыть густо запекшуюся кровь, и прикладывать холодные компресы; операціи ни какой не нужно было дѣлать.
   -- Подойдите сюда, сказалъ медикъ молодой дѣвушкѣ, проходившей съ корпіей въ рукѣ: вотъ, тяжело раненый, потрудитесь обмыть ему рану, и приложить корпію.
   Молодая дѣвушка подошла; лекарь спѣшилъ къ другимъ. Она заглянула въ лице раненому, и поблѣднѣла; рука ея прижалась къ сердцу сильно бившемуся; но это было на мгновеніе: она быстро начала обмывать рану. Когда рана была обмыта и привязаны компресы, молодой матросъ пришелъ въ чувство; только два слова въ одно время слетѣли съ усть моряка и дѣвушки. "Маша!" "Михайло!"
   Есть бальзамъ въ душѣ человѣка, который излекиваетъ ужаснѣйшія страданія.
   Чрезъ полчаса времени, съ перевязочнаго пункта вышли молодой раненый матросъ и дѣвушка, которая его поддерживала; оба они шли тихо, какъ бы желая насладиться другъ другомъ, какъ бы послѣ долгой разлуки.
   -- Мнѣ такъ хорошо, легко стало, Маша, тихо произнесъ молодой Черноморецъ, смотря на дѣвушку.
   -- И мнѣ не худо, отвѣчала Маша, покраснѣвши.
   -- Знаешь, что я хотѣлъ сказать тебѣ. Маша?
   -- Что ты меня любишь, это я знаю; лучше не болтай пустяковъ.
   -- Нѣтъ, мой другъ, сказалъ Михайло, я хотѣлъ разсказать тебѣ что сдѣлалъ отецъ твой, о которомъ я уже ничего не слыхалъ.
   И онъ разсказалъ Машѣ отважный подвигъ Тихонова на баттареѣ и другой, еще опаснѣйшій, какъ онъ пустился въ море, съ намѣреніемъ сжечь одинъ изъ непріятельскихъ кораблей. Дѣвушка слушала все со вниманіемъ, и когда Михайло кончилъ, заплакала, и потомъ вдругъ сказала:
   -- Знаешь что, женихъ мой, вѣдь ты не трусъ, стало быть, я могу тебя звать моимъ женихомъ, покажи мнѣ то мѣсто, откуда поплылъ отецъ мой на лодкѣ.
   -- Ахъ, Маша, теперь уже поздно, вечеръ на дворѣ; впрочемъ если ты этого хочешь, идемъ.
   Женихъ и невѣста пошли по направленію къ морю, и сrоро скрылись изъ виду.
   Стейнъ о. По улицамъ Севастополя все еще носились облака пороховаго дыма. Храбрые моряки Черноморцы, герои, защитники Севастополя, отдыхали и приготовлялись къ новымъ подвигамъ. Многихъ изъ своихъ товарищей они не досчитывались, но ни сколько не унывали; живые завидовали участи мертвыхъ; всѣ хотѣли пасть за отечество и доказать ЦарюОтцу, что они также его вѣрные сыны, и что Россія имъ мать, а не мачиха, и Царь достойно отблагодарилъ вѣрныхъ, любезныхъ дѣтей Своихъ, сказавъ имъ сердечное спасибо и назвавъ Себя ихъ старымъ знакомымъ.
   Наступила ночь послѣ кроваваго дня. Море немножко волновалось, вѣтеръ крѣпчалъ.
   На самомъ берегу моря, насупротивъ Николаевской Баттареи, стояли на колѣняхъ два человѣка; они молились. То была Маша и женихъ ея Михайло.
   -- Отсюда отправился въ невозвратный путь безстрашный отецъ твой, Маша, сказалъ матросъ, вставая; здѣсь я проводилъ его, молясь Богу о его спасеніи, и, вотъ, онъ до сихъ поръ не возвращался Воля Божія; горемъ не пособишь; помолились, пора я домой.
   -- Какъ-то перенесетъ эту потерю матушка? грустно сказала Маша.
   Въ это время вѣтеръ пахнулъ сильнѣе, а набѣжавшій валъ выбросилъ къ ихъ ногамъ трупъ утопшаго.
   Морякъ и дѣвушка вскрикнули отъ ужаса, и отскочили отъ мертвеца.
   -- Маша! сказалъ вдругъ опомнившись Михайло чей это трупъ? Сердце мое чуетъ что-то. Я сейчасъ вырублю огня.
   Матросъ высѣкъ огня, вынулъ изъ кармана небольшой фитиль и зажегъ его. Синеватое пламя освѣтило вокругъ нихъ небольшое пространство. Оба разомъ, инстинктивно наклонились къ трупу, и оба вскрикнувъ: "батюшка!" упали на мертвеца.
   Первый всталъ Михайло, поднялъ Машу, отвелъ ее въ сторону и воротился къ трупу.
   -- Прощай, братъ, Тихоновъ! сказалъ онъ грустно, прощай! тамъ тебя произведутъ въ адмиралы, а здѣсь останется память о тебѣ, да добрая слава; ты умеръ за отчизну, но ты былъ Черноморецъ, пусть же знакомая вода и будетъ твоей могилой!
   И онъ бросилъ въ кипѣвшія волны трупъ Тихонова, и волна вновь взяла свою добычу, чтобъ не отдавать ея никогда болѣе.

П. Жадовскій.

   Симферополь, 1854 года.

"Сѣверная Пчела", No 51, 54, 1855

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru