Lib.ru/Классика: Желтов Федор Алексеевич. Трясина

Желтов Ф.А. Перед людьми: избранное. -- Богородск [Нижегор. обл.]: [Печатный дом "Вариант"], 2014.

1893.

ТРЯСИНА

(Отрывок из путевых заметок)

Посвящается моим детям

* * *

Нет, нет, я жить хочу, на что мне муки!..

Я слышу вечной жизни звуки --

Её чарующий призыв;

Я слышу песню серафима

Из голосов божественного мира

О вечных радостях души.

Как нежны тоны его лиры,

И как полны небесной силы

Слова свободы и любви!

Зовут они не в мир страданий,

Не к злобе ложных упований,

Не к славе гордой и пустой --

Зовут они в тот мир блаженный,

Где свет, любовью отраженный,

На жизнь бросает отблеск свой!..

Ф. Ж.

Не ускоряйте смерти заблуждениями
вашей жизни и не привлекайте их к себе
погибели делами рук ваших. --
Соломон (Премудр. I; 12)

... Ночь была тёмная, непроглядная, одна из тех осенних ночей, в которую, как говорится, хоть глаза выколи -- ничего не видно. Мы уселись с товарищем в маленький ямской тарантас и, благословясь, двинулись в путь. Нам нужно было ехать почти сплошным лесом одной из лесных и болотистых местностей Вологодской губернии.

-- Ну куда вас несёт в эдакую темь, -- отговаривал нас хозяин квартиры, где мы остановились, -- дорога теперь самая бедовая, да тут и трясины местами... Ночевали бы, а поутру и в путь.

Куда нам было слушаться таких наставлений; нам и так надоела езда в душных и тесных вагонах, а теперь русская тройка, ширь, простор -- всё это было для нас ново; нам не терпелось, и мы рвались вперёд и вперёд, чтобы полюбоваться самой природой, а особенно нас влекли леса, эти девственные хвойные леса севера, которыми изобилует Вологодская губерния. Понятно, что мы желали поскорее двинуться в путь, и потому всякие предостережения нам были излишни; мы решили ехать, и дело кончено. Мы распростились и уехали. Ямщик гикнул на лошадей, привычные лошади дружно взяли наш тарантас, и мы потряслись по городской мостовой, еле-еле освещенной тускло горевшими кое-где фонарями. Вот мы уже и за городом. Непроглядная тьма сразу охватила нас со всех сторон. Дорога пошла вязкая, лошади местами еле тащили тарантас. Стал накрапывать дождь; ветер начал крепчать. Я укутался в свой дорожный халат; мне как-то стало жутко среди непроглядной тьмы, и я уж начал раскаиваться и сожалел об уютной квартирке.

-- Экая тьма-то, зги не видать, -- словно угадывая мои мысли, проговорил товарищ.

-- И надо же было ехать, -- продолжал он, -- лучше бы было обождать до утра.

Я молчал. Лошади мерно шлёпали по разбившейся и вязкой дороге. Ямщик то и дело подбодрял их кнутом, покрикивая иногда для утешения. Мы медленно двигались по выбитым колеям, рискуя ежеминутно опрокинуться. Дождь немилосердно хлестал в лицо. Ветер сильнее тянул свою монотонную песнь, то и дело приходилось заворачивать полу халата, которым я укутался. Вот вдали что-то зачернело, несмотря на окружающий мрак; слышен какой-то особенный гул и вой ветра. Мы въехали в лес. Ещё более непроглядная тьма охватила нас со всех сторон; еле-еле различишь что-либо, даже ямщик на козлах виднеется нам какой-то смутной, неопределённой тенью. Ещё более жутко стало на душе. Я прислушиваюсь к этому гулу и рёву ветра, раскачивающего вершины дерев, всматриваюсь в окружающую нас тьму; кругом обрисовываются стоящие гиганты -- сосны, как чудовища, протягивающие лапы, цепляясь но временам своими ветвями и обдавая нас брызгами дождевых капель. Как мрачна эта ночная картина в лесу!.. В голове невольно рисуется что-то фантастическое, мне кажется, что я еду в каком-то мрачном царстве теней, что меня влечёт куда-то какая-то неотразимая, волшебная сила, которая всё глубже и глубже завлекает в это царство тьмы. То кажется, что я плыву среди бушующего океана; этот глухой рёв ветра, эта непроницаемая, непроглядная тьма ещё более настраивает воображение... Вон там, среди этого мрака, рисуется что-то фантастически-неопределённое, разжигающее ещё больше воображение: то вдруг блеснёт что-то во тьме, то среди дикого воя ветра раздастся страшный гул и треск упавшего от бури дерева.

Я весь превратился в слух и зрение; напряженные мозги работали и работали, фантазия разыгрывалась. Мне как-то чувствовалось и жутко и вместе с тем хорошо; я вспоминал все путешествия и приключения, о которых мне привелось и читать, и слышать. Как-то безотчётно хотелось перенести себя в положение героев этих приключений. Я воображал себя едущим по непроходимым лесам Америки. Вот-вот, думалось мне, из этой чащи дерев наскочит на нас вдруг какая-нибудь шайка полудиких разбойников... А что, в самом деле!.. Я слыхал, что и здесь бывают нападения; главное, не нужно терять присутствия духа; я слыхал также, что смельчаки-храбрецы прогоняли целую толпу бандитов одной бесшабашной смелостью; да что, попробуй, напади, -- сумеем за себя постоять! -- и я начал раздумывать, как буду разделываться с воображаемым врагом.

Как будто в возмездие за мою воображаемую храбрость и в ответ на мои мысли вдруг мне с размаху хряснуло в лицо здоровенной корявой орясиной.

От неожиданности и от страха я как-то сразу съёжился и захрипел, неистово толкая одной рукой в бок заснувшего товарища, а другой -- в спину ямщика.

-- Пошёл, пошёл!.. -- кричал я придавленным голосом. --Гони!.. -- позабыл я и свою недавнюю храбрость и недавние мечты о ней.

-- Что ты, во сне, что ли!.. -- проснулся от толчков мой товарищ.

-- Го-о-нни!.. -- тузил я неистово ямскую спину. -- Меня кто-то в лицо... дубиной!..

-- Чаво ж гнать-то? -- оборотился наконец ямщик. -- Это сучком вас пришибло; ишь они на самую дорогу лезут...

Товарищ мой рассмеялся и стал опять прилаживаться спать, а мне в утешение осталось нащупывать порядочную шишку, вскочившую от ушиба на лбу.

-- Ты, братец, гляди на дорогу-то: куда прёшь?!.. -- сердился я на ямщика.

-- Дорога-то, сударь, одна... место лесное, да и не видко: темь!..

-- Далеко ли до станции-то?

-- Да почитай к свету только угадаешь туда, ишь какая несуразина... нно, ишь вы, миляги!.. -- подбадривал он лошадей.

И я начал проклинать в душе несуразную дорогу и сожалеть, что пустился в ночной путь, ощупывая изредка вскочившую на лбу шишку. Тарантас наш качало из стороны в сторону, по временам натыкались на корни и пни; эта однообразная качка и этот однообразный лесной гул, смешанный с треньканьем бубенчиков, как-то начинал заволакивать и туманить мысли. И опять вереница мыслей как-то самопроизвольно и спутанно потянулась в голове.

"И что это за ямщики? -- думал я. -- Тянется как черепаха! А в самом деле дорога несуразная, ишь как трясёт, а слякоть-то, слякоть... Эх, если бы теперь мы спали в квартире... и в самом деле поутру ладнее ехать, а то вишь ты как раздувает, -- думал я, кутаясь плотнее, -- да и дождь не унимается.

А что, если на нас наскочит какой-нибудь обитатель северных лесов, вроде Мишеньки-Топтыгина? Говорят, что их здесь много водится. Вон, вон среди чащи виднеется какой-то зловещий блеск глаз...

Э-э, как гудит, как гудит, вот она где буря-то, -- а темь-то, темь!., фу, ты, какая дорога неровная! А славно бы соснуть... а ямщик, что ямщик? и что это светится? А, это он закуривает... трень, трень, трень... И на что это ямщики бубенчики подвязывают? -- трень, трень, трень, трень. Хозяин говорит -- трясина; да что может быть? трясина, трясина... какая трясина? Помилуй Бог, если что... а говорят, эти трясины совсем человека засасывают, я читал где-то... да, ужасно.

И что это так холодно, так и леденит; так и леденит; ишь как воет, а вода-то, вода, бррр!.. Ну и дождь же разошёлся, а ветер-то, ветер; спасибо хоть в лесу не так берёт; ну уж и гудит... И дёрнуло же нас ехать ночью; ну, что мы увидим? Что это?.. чу! -- что-то завыло, да так страшно, так страшно... вот затихло... вот опять... как-то жалобно, жалобно и страшно..."

-- Стой, стой, тпру!.. -- раздался вдруг неистовый крик ямщика.

И вдруг за этим криком -- тарантас наш набок: раз, раз, трах!..

"Что это?.. Куда мы свалились?.. тина, мокро... да ведь это трясина! -- с ужасом промелькнуло у меня в голове, -- и странное дело: несмотря на этот ужас, у меня отчётливо промелькнуло в голове про полученную шишку на лбу, и потом мысли вдруг перескочили на хозяина, провожавшего нас и предупредившего о трясинах... -- Накаркала ворона", -- подумал я... Ужас, невыразимый ужас охватил меня; я стал ощупываться, всматриваюсь в темноту -- ничего не видно.

-- Куда ты нас, чёрт, завёз?!.. -- слышу вдруг в темноте неподалёку от меня голос товарища.

-- Кто е знает, как это нас угораздило: должно леший обошёл, -- отвечал откуда-то ямщик.

-- Сам ты леший, дерево корявое!.. чуть-чуть, дубина, не убил; -- ишь в какую грязищу влопался... Да где ты, животное, иди сюда, что ли!.. Тут завязнешь и не выберешься...

Я стал выбираться на голос товарища, усиленно работая и ногами и руками, двигаясь туловищем по липкой грязи.

Ямщик и товарищ пыхтели в грязи, окликая меня. Ужас моего положения усиливала ещё эта жуткая тьма, из которой, как из бездны, раздавались по временам голоса товарища и ямщика.

Я приблизился немного к полуопрокинутому и до половины ушедшему в тину тарантасу, с другой стороны товарищ, так же как и я отброшенный при падении в сторону, уже влезал на него, вытягивая ноги из тины. Ямщик возился около завязших лошадей.

-- Ишь тебя, дьявол, угораздило! -- кричал не унимавшийся товарищ на ямщика, сидя верхом на тарантасе и вытаскивая меня за руку.

-- Да тут пропадёшь! -- проговорил я, еле переводя дух от усталости и влезая на тарантас.

-- И надо же было ехать, -- рассуждал в темноте ямщик,-- правду хозяин-то говорил, так нет... вот и втюрились. Ночная-то поездка она тово... вот и сиди теперь...

-- Да ты что там рассуждаешь! -- закричал опять товарищ.-- Дёргай лошадей-то, что ли, выбирайся на дорогу опять!..

-- Выберешься, как же; выбраться бы недолго, да только... тпру, стой!..-- возился что-то ямщик у лошадей.-- Ишь ведь как зажало... затянет здесь, гляди, и не вылезешь.

-- Да ты что же там торчишь?! Понукай лошадей-то, что ли!.. Не сидеть же нам здесь?!..

-- Зачем сидеть... я и сам бы рад, да не выберешься никак -- ишь как затянуло: и ног не выдерешь...

-- Нно! Но! Но-о! -- кричал ямщик, дёргая лошадей.

Мы слышали только, как под нами тарантас накренивался то на тот, то на другой бок, да какую-то подозрительную под ногами зыбь.

Лошади ржали, ямщик понукал и чмокал, а тарантас всё так же неподвижно лежал середи плавучей грязи и медленно, медленно, но неотразимо всё глубже и глубже погружался в эту предательскую тину; я чувствовал это и чувствовал, как сердце, охваченное страхом, сильнее и сильнее билось в груди.

-- Ямщик,-- проговорил я дрожащим голосом,-- брось лошадей-то, иди лучше сюда,-- надо к берегу прежде выбраться...

И я стал осматриваться, едва различая в темноте предметы; товарищ щупал ногами, ища твёрдую почву.

"И как это мы попали,-- думал я, всматриваясь в темноту,-- как это мы попали?.."

Кругом чернело что-то -- очевидно лес; недалеко поднималась какая-то круча, с которой, наверно, нас и отбросило; мы были в какой-то котловине.

Крутом всё тина: где ни ступишь, везде нога свободно уходит в эту вязкую тину, не встречая сопротивления.

"Скверное дело! -- подумал я,-- одно спасение: надо назад попробовать выбраться".

Я сказал товарищу. Он двинулся было к видневшейся круче; едва он ступил, как ноги буквально увязли по колена. Он еле выбрался обратно.

Вдруг лошади как-то усиленно забились и особенно жалобно заржали. Тарантас наш накренился ещё больше и ещё больше осел в тину. Послышалось какое-то бульканье, смешанное с жалобным ржанием и храпением лошадей. Продолжалось это недолго и потом всё смолкло, слышно было только, как выбирался из тины ямщик, возившийся всё время около лошадей.

-- Батюшки, ги-и-бну! -- вдруг закричал он отчаянно жалобным воплем, заставившим ещё больше похолодеть нас, и без того охваченных ужасом.

-- Что ты? -- вскричали мы вне себя оба.

-- Поги-ба-а-ю... О, Господи, помоги-и-те!..-- ещё жалобнее за душу хватающим голосом протянул ямщик.

-- Да ты вылезай!..

-- Не могу, о, батюшки, так и тянет не... не вылезешь... должно ноги под лошадь... ай... тону... помогите... помоги-и-те! -- ещё отчаяннее разрывающим душу голосом просил наш ямщик.

Я забыл всё, забыл страх, не вдумавшись в то, принесу ли я какую пользу, хотел было броситься на помощь.

-- Стой! -- удержал меня товарищ,-- эдак ничего не сделаешь. Я сам остановился; чувство страха взяло верх; у меня защемило сердце, закружилась голова...

Товарищ шарил что-то в тарантасе, который уже начал наполняться грязью. Ему случайно попалась верёвка.

-- Держись! -- бросил он ямщику один конец. Тот ухватился и прикрепил себя.

Мы начали его тащить; он старательно карабкался в засосавшей его грязи, но ни на волос не подвигался. Покуда мы хлопотали, мы и не заметили, что наш тарантас весь ушёл в тину и что мы сами стояли по колена в грязи. Я чувствовал, что наш тарантас неотразимо опускался всё глубже и глубже, как будто его туда тянула какая-то непреодолимая сила.

"Ну, брат, пропали!.." -- с отчаянием подумал я.

Чуть-чуть стало светать, я стал приглядываться. От нашей тройки лошадей не было и помину -- они совсем скрылись в глубь трясины, и от них виднелась только верхушка дуги коренника; неподалёку барахтался завязший по самые плечи ямщик; с искажённым от ужаса лицом он поминутно дёргал руками с закоченевшими пальцами, держащими поданную нами верёвку. С каждой минутой, с каждым мгновением он погружался, всё глубже и глубже, он перестал уже кричать, а как-то неистово хрипел, точно борясь с сильным врагом и напрягая последние силы, чтобы от него отбиться. С несказанным ужасом, забывая то, что мы сами так же неотразимо погружаемся вглубь, я смотрел на эти последние минуты отчаянной борьбы ямщика... вот ещё минута... две... три... и ямщик с страшно искажённым лицом, с выкатившимися от ужаса глазами в последний раз задёргал руками и отчаянно затряс головой, испуская какой-то отчаянно-безумный вой, заставивший нас похолодеть, и скрылся в увлекающую глубь трясины, точно его туда тянуло какое чудовище.

У меня похолодело сердце, и волосы стали дыбом. Никогда не забуду я ни этой картины, ни этого отчаянного предсмертного крика!

Раза два над тиной показались руки с судорожно скорченными пальцами, и затем всё стихло; над местом, где утонул ямщик, стали только сплываться комочки грязи да вскакивать пузырьки. Я с ужасом смотрел на это место, точно не веря в свершившееся и ожидая чего-то, и вдруг охвативший меня несказанный ужас точно подбросил на месте, и я, не разбирая ничего, безумно бросился в сторону к недалеко видневшейся круче и ещё больше увяз в липкую и вязкую тину, так что не имел уже сил двинуться с места.

"Батюшки, Господи, мы погибнем, погибнем!",-- вдруг отдался я весь чувству страха и с усилием начал барахтаться в грязи; я чувствовал, что с каждой минутой мои силы слабели и слабели, и что меня всё более и более тянуло вниз, как будто на ногах висела огромная тяжесть.

Я выбился из сил и тупо отдался произволу судьбы; какая-то истома во всех членах чувствовалась во мне. Я как будто оцепенел, не имея возможности сделать какое-либо движение; я безучастно относился к товарищу, который тоже не менее меня испытывал тщетно все средства к спасению; в эту минуту я весь погрузился в себя; мне казалось, весь мир сосредоточился во мне, и мысли, давно уже забытые, и события, давно уже прошедшие, вдруг с ясной точностию воскресали в воображении, и мне вдруг захотелось безумно, с каким-то отчаянным порывом, жить, жить, жить... Мне не хотелось умирать и не верилось в то, чтобы я погиб ужасной смертью в нескольких шагах от спасения: стоило только выбраться на этот виднеющийся невдалеке твёрдый берег, где раскинулись деревья, и я буду опять жить. Мне казалось, что этот, едва виднеющийся в сумраке спасительный берег -- есть та самая грань живого и наслаждающегося счастливою жизнью мира, куда я так нестерпимо стремлюсь со всеми своими побуждениями, чувствами и силами души, куда мне необходимо достигнуть, чтобы опять жить, выбравшись из когтей смерти. Мне казалось, что там, где мы стоим и боремся, ежеминутно погрязая в тину, есть заколдованный круг смерти, отрешённый от всего живого, а жизнь, жизнь сладкая, радостная, светлая -- она там вдали за этим кругом, там за этой гранью, куда стремится моя душа, куда меня влечёт чувство сохранения жизни. И в эти минуты мне представилась жизнь со всеми своими радостями до того прекрасной, до того счастливой, что желание жизни разгорелось во мне в какую-то безумную страсть. Целый рой мыслей воскресал и проносился в голове; я едва успевал их только схватывать на лету, безучастно относясь к окружающему и не обращая ни на что внимания. Я впал в какое-то тупое полузабытье, я чувствовал опасность и вместе с тем не мог допустить мысли, что я погибну, и рядом с этим ужасный страх сковывал меня, и я безумно желал, чтобы я сейчас же, сию минуту, освободился из этих проклятых тисков. Сознание путалось, и страх смерти, сплетаясь с надеждой спасения, представлял мне, что вот какая-то сверхъестественная сила вдруг поднимет и перенесёт меня на твёрдую почву, и мне казалось, что стоит только скинуть с ног что-то тяжёлое, и я сразу освобожусь и взлечу кверху. Мысли мои разжигались, а неотразимая глубь делала своё дело и постепенно поглощала в себя свою беззащитную жертву. Вдруг чувство сильного страха опять охватило всё моё существо; я как будто бы только в эту минуту со всем ужасом понял свою неизбежную гибель; мысль, что я неотразимо погибну в этой трясине, подняла у меня волосы на голове и заставила похолодеть кровь в жилах. Я отчаянно рванулся и начал звать на помощь; голос мой сливался с голосом товарища, но нам откликался только собственный же голос, отдававшийся в лесу. Ветер затих, и только мрачное молчание леса да царившая мёртвая тишь точно сторожили наши последние минуты борьбы и страдания. Мы буквально были скованы, не имея сил ни двинуться, ни пошевелить ногами; вдали виднелся лес, и там просыпалась жизнь, а мы гибли, гибли безвозвратно, бесцельно, гибли вблизи этой грани живого мира, и мне казалось, что там, за этой гранью, люди продолжают жить, веселиться, радоваться, что там жизнь, здесь же, по эту сторону грани, мы обречены на безвозвратную гибель и ждём только минуты, когда над нами сомкнётся ночная тьма. Мне стало невыносимо тяжело и ужасно; я не молил уже о том, чтобы остаться жить, а если суждено умереть, то умереть хоть не здесь, не среди этого молчаливого леса, а там, возле тех, с кем я жил, с кем провёл свою жизнь; и я как блага желал смерти, если она так неотразима, но только смерти в родной семье, где согрелись бы мои страдания последним лучом любви себе близких и где не пришлось ы отдать жизнь, как здесь, с тоскливым сознанием одиночества и гибели вдали от своего родного крова, где провёл я свои юные, светлые годы.

И вот в эту минуту, в минуту предсмертной агонии, в минуту страдания, которых я во всю жизнь не забуду, во мне вдруг что-то стало совершаться необычайно новое: моя личность как будто бы отошла, скрылась и перестала заявлять свои требования, а сознание моё точно в первый раз выступало передо мной во всей своей силе и росло спокойно, без задержки и без границ; и, несмотря на то, как минута за минутой приближался ко мне роковой конец, я всё-таки был захвачен этой раскрывающейся передо мной внутренней силой, которая заставила меня забыть даже весь ужас и страх неминуемой смерти. И я почувствовал, как осветилась душа моя, и при этом свете мне вдруг стали ясны неразрешимые и незримые вопросы жизни, которые прежде стояли передо мной, и как всё это родилось и явилось в моей голове в минуту величайшего мучения и страха -- я никак не могу объяснить, потому что то, что вставало передо мной, до невозможности быстро сменяясь одно другим, прошло в моих мыслях, подобно блеску молнии, мгновенно озаряющей тьму.

Передо мной раскрылась вся прожитая жизнь, раскрылась без прикрас, во всей своей наготе, без той блестящей мишуры, которая обманывала и закрывала собой зло. И я понял, что та жизнь, которую мы привыкли считать за жизнь по наружному блеску и красоте, есть в сущности величайший обман, дающий людям только одни глупые побрякушки славы, честолюбия, роскоши и богатства для того, чтобы отвлекать их этим от истинных благ жизни, какими должны пользоваться люди. И они, запутанные этой сетью, поневоле принимают за счастье и радость то, что составляет позолоту их же собственного страдания и горя. Обманутые в своих надеждах, они шалеют и бросаются от одного призрака счастья к другому и гоняются за ними, не находя никогда покоя и довольства, так как намеченная ими цель всегда ускользает вперёд, и они, подобно белке в клетке, стремятся вперёд и вперёд, бессмысленно вертясь в колесе. И разум их, и смысл самой жизни меркнет перед ними; людям, замкнутым в этот круг, некогда обдуматься: они как слепые падают и давят друг друга, мучаясь и отбиваясь от своей же собственной, созданной самими, гнетущей их тяготы.

Я понял всё это, понял потому, что у меня свалилось с глаз что-то, как завеса, заставившая меня прозреть. От меня что-то отошло, что прежде закрывало этот свет и не давало свободно видеть.

И я понял жизнь, и я понял истину, я узнал то, что нужно человеку для того, чтоб иметь истинное благо, истинное счастье на земле; я сознавал и чувствовал, что начало его не во многом и что находится оно не вне человека, а в нём самом. Что оно было в своём полном мировом величии, я не знал, но я знал что его начало и что оно есть. Я сознавал, что это немногое и есть самое главное, самое великое на земле.

Я понял, что всё то, что есть благо, есть спокойствие и свобода человеческого духа, и это-то особенное состояние духа и есть начало того, что может быть счастьем и радостью жизни на земле.

Я понял, что это та истина, к которой должно стремиться человечество и что для того, чтобы достигнуть этого, нужно жить только тем, что есть у человека в его разуме и душе, и только это, одно только это и есть самое важное и самое великое на земле.

Я сознавал, что это спокойствие и свобода духа только и могут спасти человека от тяжести соблазнов и приманок жизни и что оно одно есть то счастье, которое может дать и истинную радость, и истинное благо для жизни на земле. Это есть то высшее благо, которое не может быть знакомо людям, живущим фальшивыми радостями обмана и соблазна, радостями потех своей личности, и оно будет всегда стоять неизмеримо выше всего, что бы люди ни считали за свою радость и счастье на земле -- только оно одно отвечает человеку высшей мировой любовью и даёт ему истинную радостную жизнь и полное довольство и покой, и одно это есть и истинный смысл, и истинная цель всей человеческой жизни.

И вдруг как огненными буквами нарисовались мне слова Спасителя: "Я есмь путь и истина и жизнь... Я свет пришёл в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме". И я понял, что та жизнь, которой живёт человечество, есть тьма, а только то, что живёт в человечестве -- есть свет, и при нём одном открывается человеку и истинная жизнь. Я понял, что только жизнь в воле Бога есть истинная жизнь и что эта жизнь и есть самая счастливая, самая блаженная для людей. И мне представилась вся ложь, вся бесцельная суетность, вся пустота, в которой я проводил дни своей жизни, и мне жалко стало того, что моя жизнь прошла бессмысленно и глупо, и мне жалко стало того, что я убил дни своей жизни не на то, чтобы понять истинную жизнь, а на что-то бесцельное, ненужное, пустое... И я удивился тому перевороту, какой произошёл в моей душе, удивился тому, как это всё открылось мне само собою; и мне стало жаль, невыносимо жаль, что я узнал всё это на самом конце своей жизни.

Я не могу описать, как быстро неслись в голове мои мысли, не могу понять, как ряд быстро менявшихся мыслей выдвигал передо мной ещё что-то величественное другое и, проносясь вихрем в голове, оставлял жгучий след в моём сознании. В первый ещё раз в жизни я испытывал такую ясность и определённость мыслей, как будто бы на всё то, что открывалось мне в них, положена была целая жизнь с многими годами мышления.

И всё это разрасталось передо мной и, несмотря на свою необъятность, умещалось в моём сознании. И я вдруг сознал и понял, как я был ничтожен и, несмотря на то, что я увидал своё прошлое ничтожество, я понимал, что в этом ничтожестве была жизнь, частица того величия, которое открывалось мне; а жизнь, это было всё, к чему я в эту минуту стремился; в это время всё, весь мир, вся вселенная была как бы во мне самом, и это великое, необъятное, сливаясь в одно с моим сознанием, не оставляло ничего вне себя, а всё обнимая и обхватывая, вмещало в себя всё мировое пространство и погружалось в вечность...

Я затрепетал от охватившего меня страшного и грозного величия и в ужасе повергся перед ним, и с каким-то покорным, умиротворяющим чувством ждал того, как последние остатки моего сознания перейдут в эту необъятную вечность и сольются в одно...

В эту минуту как будто бы в последний раз дано мне было испытать власть своего тела; я очнулся точно от полузабытья и опять почувствовал прежний страх; мысль о погибели мгновенно охватила всё моё существо, и вдруг во мне опять сделался прилив какого-то бешенства, и я стал отчаянно рваться из коварных объятий предательской трясины.

"Боже мой, неужели я погибну, неужели я погибну?!" -- мысленно повторял я.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я, обессилев в первую минуту от напряжения, впал в какое-то полусознательное состояние: может быть, минута, а может быть, час. Но то, что мне представлялось в это время при смутном сознании смерти, до того было полно, до того велико, что я думал, что то, что я сознал за это время, есть целый период моей жизни.

И я снова стал рваться из объятий охватившей меня трясины, стал безумно желать жизни, меня всё ещё не покидала надежда на спасение, хотя к этому чувству примешивалось ещё и другое, говорившее мне, что я погиб, погиб безвозвратно, и что я не найду выхода из объятий смерти, и это последнее чувство заставляло холодать кровь в моих жилах, обдавая всё моё существо смертельным страхом, после нескольких попыток к освобождению, я увидал, что мне нет надежды на спасение: я настолько погрузился в трясину, что не мог даже свободно действовать руками, а между тем я чувствовал, как я медленно, но всё-таки неотразимо опускался глубже и глубже, и я сознавал, что вот-вот надо мной сомкнётся эта трясина, и я погибну, погибну безвозвратно, я погибну в нескольких шагах от спасения, и я чувствовал, как учащённо билось во мне сердце, чувствовал в себе борьбу жизни и смерти...

"Неужели я погибну? -- в сотый раз задавал я себе этот скорбный вопрос.-- Да ведь вот сейчас только стоит двинуться немного, и я спасусь на этот видимый невдалеке спасительный берег; что же это меня держит?.."

"О, Господи, тяжесть какая-то на ногах, словно гири, гири; и грудь давит... Вырваться, вырваться!" -- как бы говорило всё моё существо, и я пробовал вырваться, но не мог, не мог даже пошевелиться.

Я чувствовал, что мысли мои начали путаться. "Неужели я схожу с ума? -- задал я себе вопрос.-- О, всё равно!.. Боже мой! Вот минута, две... ужасно! Хоть бы сразу, что ли..."

Я чувствовал, как приливала кровь к голове, как стучало в висках... Неужели смерть!?.. И вдруг в глазах моих прошло детство, и мне стало больно, горько... неужели и жить только для того, чтоб так мучительно, вдали от родного крова, вдали от родной семьи умереть в полном расцвете сил и молодости?.. Образ ужасной смерти блеснул в моей голове... И вместе с тем сильнее отразилось желание и любовь к жизни, меня душила какая-то злоба, злоба на то, что я погибаю... Мысли толпились, роились, сменялись, голова кружилась, в висках стучало, сердце усиленно билось, в горле спирало дыхание, мне хотелось заплакать, и вместе с тем я не мог, в груди что-то клокотало... то были последние минуты жизни, то была отчаянная борьба молодых сил с ужасной смертью... я находился в каком-то исступлении...

Погружаюсь всё глубже и глубже... вот-вот надо мной навеки сомкнётся трясина... мне уже нельзя поворотить головы, на ногах гири, тяжесть, свинец; вот-вот вся эта тяжесть оборвётся, и я взнесусь кверху. А если?.. и сердце облилось кровью, в глазах потемнело... минута, две, три... Боже!.. грудь сдавило, дыхание спирало... где?.. что я?.. вот сейчас освобожусь... что это?.. смерть!.. умирать?!.. в глазах круги, круги -- красные, голубые, белые -- мелькают, мелькают... что это? Я умираю... гибну... кричать?!.. сил нет кричать... душно, ох, душно -- воздуху, воздуху!.. темно, как темно!.. Боже, дорогие, где вы, семья... не увижу вас... нет -- вижу, вижу,-- вот вы... вот... прощайте... простите... простите... я зарыдал, заплакал и... проснулся.

-- Что это?..-- я поднял голову: передо мной была широкая спина сидящего на козлах ямщика; на мне, навалившись всей тяжестью, преспокойно спал товарищ; я съехал с сиденья и лежал, неестественно согнувшись, поперёк тарантаса; во всех членах чувствовалось онемение; в воздухе стало свежо, на небе прояснилось.

Мы подъезжали к станции; я стал подниматься, всё ещё хорошенько не собравшись с мыслями.

Товарищ проснулся; я протирал глаза, тёр лоб и всё ещё не мог прийти в себя; в теле чувствовалась слабость, утренняя дрёма клонила ко сну; мы подъехали к станции, взошли в просторную избу. Я разделся; товарищ взглянул на меня и ахнул.

-- Что это с тобой, что ты? Я не понял

-- Да ты взгляни на себя, вот зеркало, ты на себя не похож. Я взглянул в зеркало и... опять проснулся.

-- Фу, ты, что это такое, неужели я опять уснул! -- проговорил я, поднимаясь в тарантасе.

Мы действительно подъехали к станции, и ямщик отпрягал уже лошадей, товарищ будил меня, толкая в бок.

"Сон это или действительность?" -- мысленно повторил я; мне не верилось, что это был сон: до того живо всё пере, чувствовал я в эту ночь.

Я вдумался в сон и в то, что я перечувствовал, и в то, что мне открылось, и я понял сон, наконец.

То, что я понял -- поразило меня.

Я понял, что трясина -- это ложная человеческая жизнь...

Оставить комментарий Желтов Федор Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 18/09/2024. 32k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Отрывок из путевых заметок).

Желтов Федор Алексеевич Трясина

ТРЯСИНА

Желтов Федор Алексеевич
Трясина