Жеромский Стефан
История греха

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Исторія Грѣха.

Повѣсть Ст. Жеромскаго.

Перев. съ польскаго Евг. Троповскій.

Строителю Храма будущаго -- Яну Виткевичу.
Авторъ.

   Когда Эва возвращалась домой, глаза у нея были опущены. Она всѣми силами старалась не смотрѣть на прохожихъ и избѣгать ихъ взглядовъ. Она вѣдь знала, что всякій проходящій мужчина... Ей хотѣлось видѣть, и изъ-подъ спущенныхъ вѣкъ она видѣла только сѣрый скользкій бетонъ тротуара, шершавую поверхность торцовой мостовой посреди улицы съ выбитыми въ ней ямами, да голыя безцвѣтныя деревца, закованныя въ "рѣшетки" изъ желѣзныхъ прутьевъ. Цвѣта эти были похожи на ея мысли и отвѣчали потребности ея души. Ей хотѣлось, чтобы мысли ея были именно такими, лишенными красоты, какъ будто обезцвѣченными, какъ будто поблекшими и полинявшими. Было что-то особенно высокое, какое-то невѣдомое обаяніе въ этомъ добровольномъ, тщательномъ отреченіи отъ всякаго веселья. Мимо нея двигались не предметы, а какія-то невещественныя впечатлѣнія, блѣдныя ощущенія, замкнутыя въ разнообразныя формы. Невзначай только она замѣчала верхушки, вѣтви и прутья растущихъ въ скверѣ деревьевъ, профили домовъ, посеребренные утреннимъ солнцемъ. Деревья черныя, какъ будто сдѣланныя изъ угля... Взрыхленная почва сквера... Слѣды грабель на ней, похожіе на слѣды, оставшіеся послѣ дѣтскихъ игръ. Въ свѣжей сѣрой землѣ -- подрѣзанные прутья кустовъ. На тротуарѣ -- неожиданно -- тѣни деревьевъ. Длинныя тѣни, движущіяся, живыя! Вилы, стволы, вѣтви! Ноги ступаютъ по живымъ стволамъ. Гдѣ-то незамѣтно шевелится чувство, какъ будто грубо мѣшаешь кому-то или чему-то жить... Въ круглыхъ углубленіяхъ подъ желѣзными рѣшетками, вокругъ закованныхъ въ желѣзныя рѣшетки стволовъ -- еще снѣгъ. Черный снѣгъ, смѣшанный съ навозомъ, окурками, мусоромъ и разными отбросами. Черная тьма могилы... Зеленая травка успѣла, однако, уже пустить тамъ свои ростки. Вѣтеръ качаетъ и пригибаетъ ея крошечные стебельки. Холодный, развѣвающій космы волосъ, вѣтеръ проникаетъ до самыхъ ихъ корней... Всюду множество блеска, яркихъ пятенъ, точекъ, бликовъ свѣта, красокъ, цвѣтовъ...
   Нищій! Лежитъ на панели у мраморныхъ ступеней какого-то большого зданія. Выставилъ костыли и безобразные обрубки членовъ. Развалился, какъ будто у себя, на грязныхъ нарахъ. Сѣрыя, истасканныя отрепья. Крупныя, презрительныя черты лица; глаза полныя ненависти и злобы. Онъ протянулъ руку. Эва увидала рваную засаленную внутренность его шапки. Она бросила въ нее все, что у нея было: серебряный двугривенный. Внезапная мысль, раздумье: если бы такъ каждому нищему... И тотчасъ же глубокая тоска и тупое отчаяніе -- почему этотъ человѣкъ не убиваетъ, а стонетъ, почему онъ не злословитъ, а молитъ?
   Тяжелое громоздкое чувство зашевелилось въ груди и потекло, потекло горячими, обжигающими струями. А за нимъ вслѣдъ сами собой -- слова:
   -- О, городъ, городъ! Если бы у человѣка была сила, чтобы мочь прижать тебя къ груди, городъ! Если бы можно было искупить весь несчастный міръ!.. Искупить міръ изъ рукъ негодяевъ, отъ деспотизма низкихъ и мелкихъ тиранновъ, отъ власти обманщиковъ, богачей-господъ -- отъ опеки самыхъ скверныхъ и самыхъ подлыхъ,-- безучастныхъ зрителей, холодныхъ, равнодушныхъ, спокойно кушающихъ и весело пьющихъ... Какъ жить тутъ, когда ходишь въ красивыхъ платьяхъ, закрывающихъ тѣло до самой земли,-- промежъ всѣхъ этихъ лохмотьевъ бѣдняковъ? Какъ можно давать милостыню, грязь своихъ рукъ, для пищи брату своему -- ближнему?
   Слезы изъ самаго глубокаго родника сердца незамѣтно скользнули между замкнутыхъ вѣкъ. Минута глубокаго раскаянія, страшной, ужасной муки. Сердце распято въ груди и прободено гвоздями въ своемъ безсиліи. Брызжетъ изъ него ключемъ жажда жертвы.
   Въ высотѣ, надъ головой, всюду сущее, раскинулось небо. Великое слово, драгоцѣнное слово, полное мягкой нѣги, несущее успокоеніе! Оно охватываетъ собою муки. Словно новое дуновеніе вѣтерка, пробѣгаетъ опять все та же, прежняя, чудная, безумная мысль -- искушеніе: душевное совершенство, чистота сердца -- это тоже эгоизмъ. Какъ итти въ своей чистотѣ посреди страшныхъ преступленій міра? Христіанинъ долженъ искупить человѣчество.
   Мимолетная мысль пробѣжала, порхнула, съ дивнымъ шопотомъ, словно вѣтеръ зашелестѣлъ лепестками березы. Но за нею движется другая мысль, уносящаяся назадъ, мысль слѣпая, замкнутая сама въ себѣ, смотрящая въ глубину вещей, неумолимая. Словно плодъ причудливаго сознанія, катящійся обратно черезъ всѣ формы, черезъ какія онъ когда-то прошелъ -- завязь, цвѣтокъ, такъ до самаго начала:
   -- Привѣтъ вамъ, падшіе грѣшники, обремененные преступленіями! Господь съ вами, преступники! Пусть успокоятся ваши души. Пусть сонъ снизойдетъ на ваши усталыя вѣки. Отдохните въ покоѣ, убійцы, разбойники, выброшенные изъ рода человѣческаго.
   Эва прошла цѣлый рядъ улицъ почти безсознательно, не давая своему чувству опуститься ниже или стать мельче. Она несла его въ себѣ съ чуткою осторожностью, подобно тому, какъ, вѣроятно, первые христіане должны были носить по подземнымъ галлереямъ, въ глубокую ночь, свои глиняные свѣтильники, съ тускло горящимъ на концѣ фитилемъ, погруженнымъ въ масло. Лишь наполовину сознавая, гдѣ она, Эва вошла въ ворота, привѣтливѣе, чѣмъ всегда, отвѣтила на поклонъ сторожа Амвросія. Обаятельно здоровыми, красивыми шагами, мелодически увѣренными прыжками дикой козы по скаламъ, проэѣжала она асфальтовую панель, прорѣзывавшую поперекъ старую булыжную мостовую двора.
   Изъ-за облупленныхъ дверей, изъ старыхъ, вѣчно открытыхъ и, къ сожалѣнію, вѣчно зловонныхъ, "больныхъ" сѣней повѣялъ вдругъ сильный вѣтеръ. Холоднымъ дыханіемъ обдалъ ноги до самыхъ колѣнъ, проникъ подъ платье... Эва засмѣялась противъ воли, внутренно и губами, увидѣвъ свои красивыя, милыя, блестящія ботинки на высокихъ каблукахъ, и прикрикнула неслышнымъ голосомъ на дерзкій вѣтеръ:-- ахъ ты!..
   Панелька кончалась выдолбленной испоконъ вѣковъ дырой, ямой, знакомой ногѣ такъ же хорошо, какъ внутренность такъ восхитительно удобнаго, изящнаго башмачка, -- бѣдной, старой, знакомой выбоиной. Еще таится въ ней вѣдьма -- лужа, послѣдній слѣдъ ненастныхъ, вѣтреныхъ ночей. Эва заглянула въ окна квартиры, на грязныя, съ осени немытыя стекла, на засохшіе слѣды дождей, метелей, пыли, на облѣзлые, общипанные, оконные косяки, рамы, и со вздохомъ вошла въ сѣни. Тяжело ей было итти по этой лѣстницѣ задняго флигеля. Ступени и вся лѣстница были гадки, какъ вся жизнь въ самомъ флигелѣ: грязныя, липкія отъ нанесенной ногами грязи, со скользкими, лоснящимися отъ множества касавшихся ихъ на бѣгу, въ торопливой сутолокѣ убогой жизни, рукъ перилами.
   Эва шла, мечтая, или мысленно молясь о томъ, какъ бы вытащить отсюда родителей, какъ бы предпринять что-нибудь, чтобы всѣ могли уйти изъ этихъ мѣстъ, куда-нибудь, куда-нибудь, гдѣ лучше...
   Тихіе, незнакомые въ повседневной жизни вздохи вытекали, превращаясь на губахъ въ шопотъ, идущій куда-то кверху. Она знала, что ничего не можетъ сдѣлать, ничего не можетъ измѣнить, но, зная это, невольно поддавалась насильно вырывающемуся, какъ дыханіе, шопоту. Сама не зная, какъ и когда, она очутилась передъ дверью. Противъ воли она прислонилась плечомъ къ косяку и, держа ужъ руку на пуговкѣ звонка, съ минуту какъ будто грезила. Такъ непріятно было возвращаться домой съ воздуха, пропитаннаго уже запахомъ фіалокъ и трепетавшаго весеннимъ шумомъ и говоромъ... Передъ глазами ея еще зеленѣли полоски и островки низкой, блестящей на солнцѣ гравы, ютившіяся незамѣтно у желѣзныхъ рѣшетокъ и заборовъ. Теперь глаза ея неподвижно покоились на закрытой двери, почернѣвшей и замасленной вблизи ручки, на визитныхъ карточкахъ почтенныхъ жильцовъ. Она съ отвращеніемъ перечитывала въ сотый разъ знакомыя буквы: -- Янъ Фаустинъ Циглеръ, -- а подъ этимъ смѣшная, неизвѣстно почему, написанная огромными буквами надпись: "звонить три раза!" Рядомъ тоже топорными крючищами отлитографированная фамилія: -- Станиславъ Чаповскій -- Студ. Мед. Дальше: "звонить два раза". Наверху грубыми поистинѣ мужицкими буквицами: -- Адольфъ Горстъ -- философъ -- "Не звонить ни разу". Въ самомъ низу -- выдѣляющееся мѣсто побѣлѣе, пустое -- и слѣды, оставшіеся отъ недавно сорванной карточки, четыре черныхъ углубленія, оставленныя вынутыми кнопками. Взоръ Эвы остановился на бѣломъ пятнѣ. Лобъ ея нахмурился, лицо приняло страдальческое выраженіе.
   -- Кто найметъ теперь эту комнату? Боже, Боже! столько времени комната пустуетъ!
   Это была, однако, лишь кажущаяся, или, по крайней мѣрѣ, лишь полусознательная заботливость. Эва пыталась заслонить ею, затушевать (ради душевной чистоты) картины и мысли, обступившія ее кругомъ, какъ только она взглянула на подпись:-- "Адольфъ Горстъ -- философъ -- Не звонить ни разу".
   Какъ живая, возстала въ ея памяти вся исповѣдь, которую она принесла часъ тому назадъ, всѣ обстоятельства, чувства, волненія, состоянія, инерціи, даже движенія и невольные взгляды,-- которые сопутствовали ей. Она чувствовала еще оцѣпенѣніе въ ногѣ пониже колѣна отъ долгаго нажиманія кости острымъ карнизомъ ступеньки, когда, неудобно опустившись на колѣни, она оставалась все время исповѣди въ одной позѣ. Она чувствовала еще на своемъ лицѣ взглядъ священника и дыханіе его устъ. Теперь ее охватила какая-то странная лѣнь тѣла и души. Все таинство и мощь исполненнаго акта исповѣди казалось какъ бы бременемъ, снятымѣ съ плечъ. Оно не освободило еще головы, не исчезло изъ мысли. Напротивъ,-- сладость пассивнаго сознанія, что святой долгъ исполненъ, ощущеніе радости, что все уже сдѣлано, которое несло ее, словно сумрачное, но милое облако по улицамъ города и заслоняло отъ глазъ землю -- прошли. Когда она стояла у дверей дома, въ душу возвращалось, вламывалось, обступало всѣ реальныя чувства лѣнивое чувство жизни. Эва нажала звонокъ и вскорѣ услыхала знакомые шаги прислуги. Когда дверь открылась, она тихо вошла и, схвативъ кухарку за рукавъ,начала шептать ей на ухо съ серьезно сжатыми бровями:
   -- Леоська, ты ни за что не сердишься на меня? Ничего я тебѣ плохого не сдѣлала? Ничего?.. Говори же!
   Прислуга безсмысленно вытаращила глаза, захохотала,-- и вдругъ стала съ чувствомъ шептать:
   -- Вы были, барышня, у ксендза Юткевича?
   -- Да, была. Такъ ты мнѣ все прощаешь?
   -- Да, конечно! Чего жъ мнѣ не прощать...
   -- Только, слушай, отъ души!
   -- Ну! А у Св. Причастія тоже были?
   -- Нѣтъ, завтра...
   -- Почему?
   -- Поздно было.
   -- Вишь! Какъ же это цѣлый день и цѣлую ночь безъ грѣха? Уйдемъ отсюда, барышня! Убѣжимъ!
   -- Почему?
   -- Ну, удеремъ -- и вся тутъ!
   -- Говори же прямо!
   -- Не скажу.
   -- Съ тобой всегда такъ! Хочешь, видно, чтобъ я въ такой день разсердилась.
   -- Ну, такъ знайте себѣ, барышня! Не моя вина, ежели вы...
   -- Ну, что же?
   -- Да то, что у Хорста-то опять та дѣвка, та самая, что покрашена на гнѣдую масть...
   При этихъ словахъ обѣ дѣвушки убѣжали изъ корридора въ такомъ смятеніи, какъ будто кто-нибудь выстрѣлилъ въ нихъ изъ за угла изъ пистолета -- одна прямо, въ кухонную дверь, другая -- направо.
   Добѣжавъ до комнаты, которая во всей квартирѣ служила единственнымъ убѣжищемъ семьи, Эва бросилась на кровать за ширмами. Она съежилась тамъ тотчасъ же и немедленно принялась за духовную работу, какъ будто вся, съ головой, покрывшись церковнымъ саваномъ. Она сидѣла, свѣсивъ руки, голову опустивъ на грудь, закрывъ глаза. Сначала она молилась тихо, съ трудомъ и мукой выговаривая слова: "Господи, Боже мой! Какъ же посмѣю я, жалкая, приступить къ Тебѣ, Котораго я столько разъ оскорбила? Господи! недостойна я, чтобы ты вступилъ въ обитель моего сердца! Господи, Іисусе, умножь смиреніе мое..." По мѣрѣ того, какъ она нѣсколько разъ повторяла эти слова, въ душѣ ея распространялся свѣтъ того самаго свѣтильника, съ которымъ въ сердцѣ шла она по улицамъ города. Сталъ открываться въ душѣ желанный просторъ, расчищаться, превращаться ицкъ будто въ незнакомую окрестность, окутанную еще туманомъ на разсвѣтѣ:
   Хорошо было итти въ этомъ мірѣ души, итти куда глаза глядятъ. Хорошо, легко было -- избравъ любое направленіе, пойти съ того распутья, на которомъ она теперь стояла. Надъ головой зашуршали слова -- дуновенія, слова -- шопоты, словно шелестъ старыхъ деревьевъ гдѣ-то въ темной аллеѣ...
   Твердое рѣшеніе исправиться!
   -- Какъ же это сдѣлать?-- задала она себѣ неотступный вопросъ.-- Какъ сдѣлать это въ совершенствѣ, сильно, разъ навсегда? Такъ, чтобъ всегда можно было спать на травѣ, называемой "Чистый Барашекъ"? Чтобъ имѣть божественное право всегда стоять передъ крестомъ душою въ святомъ размышленіи, и въ дѣйствительности, благодаря Святому Причастію?
   Она закрыла глаза, сжала руки, жадно набрала полную грудь воздуху... Она идетъ опять дальше, все дальше впередъ, большими сильными шагами въ страну весны. Она дала себѣ мысленно клятву, она сама себѣ повелѣваетъ, что и какъ будетъ теперь дѣлать. Все что она рѣшаетъ въ эту минуту, оказывается легко исполнимымъ, представляется мудрымъ и столь простымъ, столь естественнымъ и цѣлесообразнымъ, какъ форма дверей, напримѣръ, фасадъ дома, задуманный и сдѣланный планъ шкафа. Отчего человѣкъ не можетъ быть тѣмъ, чѣмъ хочетъ быть? Почему не быть чистой, дѣвственной не только тѣломъ, но и душой? Развѣ лучше быть чѣмъ-то грязнымъ, чѣмъ чистымъ? Развѣ цвѣтокъ можетъ быть грязенъ, облитъ помоями? Развѣ онъ могъ бы жить, облитый помоями? Развѣ это не просто такъ и премудро, что цвѣтокъ -- чиста.? Богъ создалъ его затѣмъ, чтобъ онъ былъ чистъ. Въ душѣ, въ памяти, въ ушахъ звучатъ еще теперь слова священника... Святого Павла слово къ Коринѳянамъ: "Все можно мнѣ, но не все полезно..." А затѣмъ примѣръ, взятый изъ святого Франциска о миндальномъ деревѣ, плоды котораго изъ горькихъ сдѣлаются сладкими, если выпустить изъ ствола дурные соки. Эва спрашиваетъ сама себя, почему бы ей не подняться до такого исправленія и не стать въ святой чистотѣ рядомъ съ возлюбленной изъ Пѣсни Пѣсней, рядомъ съ той, сквозь пальцы которой струится мирра, влага, хранящая отъ соблазна,-- той, на глазахъ у которой золотая повязка, символъ чистоты рѣчи, у которой глаза, какъ у голубицы?.. Ее охватываетъ обаятельная прелесть этого образа, увлекаетъ высота порыва, проникаетъ сильная воля, дивное опьяненіе -- вознестись, подняться до высотъ добра. Вырвать у себя съ корнемъ противную привычку къ кокетству, убить въ душѣ неизъяснимое влеченіе къ шуршанію шелка, къ красотѣ нарядовъ, обвѣвающихъ тѣло розовой свѣжестью утренней зари, или прозрачной лазурью весенняго неба,-- къ переливающемуся блеску лакированныхъ туфелекъ,-- трепетное волненіе, предупреждающее (всегда, всегда!) приходъ студента (и даже этого негодяя Горста!) Никогда больше, никогда (мысленно клянется она!) она не выйдетъ, какъ будто случайно, а на самомъ дѣлѣ съ сознательнымъ намѣреніемъ увидѣть Чаповскаго (она свято клянется себѣ въ этомъ!), когда онъ уходитъ... Никогда больше не зашуршитъ она шелковой юбкой, какъ тогда, когда онъ однажды остановился на лѣстницѣ и окинулъ ее своими большими мечтательными глазами... Дуракъ, каботинъ, оселъ! Что онъ могъ тогда подумать! Во-первыхъ, вонъ туфли. Съ завтрашняго дня башмаки, большіе, тяжелые мокроступы, грубые, топорные сапоги до скончанія свѣта! Во-вторыхъ -- шелковая юбка.-- Вонъ!
   Она заткнула уши, чтобъ не слышать шуршанія шелковой любимой юбки, перешитой изъ подвѣнечнаго платья матери, своего восторга и радости; зажмурила глаза, чтобъ не видѣть желтаго лоска изящныхъ ботинокъ высокихъ, плотно обнимающихъ ногу, съ высокими каблуками. Сколько разъ лобзала она ихъ глазами, ласкала мыслью, когда они стояли еще въ витринѣ за большимъ стекломъ, на зеркальной подставкѣ. Она потратила на нихъ мною, много ночей, переписывая канцелярскія бумага до утра. А теперь -- вонъ, вонъ, вонъ!
   -- Вонъ!-- повторила она еще разъ.
   Послѣ этого повелительнаго окрика мысли ея разсѣялись во всѣ стороны. Въ ушахъ былъ лишь какой-то шумъ, шуршаніе словъ... Выговариваютъ вонъ, а пишутъ Vaughan. Принцесса... Принцесса Vaughan! Чудные голубые глаза, дивныя косы, голова слегка наклонена къ правому плечу. На головѣ шляпа изъ черной матеріи съ шелковистымъ блескомъ, ввидѣ приплюснутаго маленькаго цилиндра съ широкими полями, расширяющагося кверху. Вокругъ шляпы пунсовая вуалька удивительно красиваго цвѣта. Обнаженная шея и голубое пальтишко съ широкими рукавами съ буфами. Ахъ, ты, чудная, прекрасная, препотѣшная! Еслибъ вдругъ теперь выйти въ такомъ пальтишкѣ, въ такой шляпкѣ, съ такой вуалькой! Принцесса Vaughan...
   Она столько разъ видѣла ее въ чудной миніатюрѣ у ростовщицы Барнавской! Всегда она улыбалась ей, какъ подругѣ, какъ сестрѣ. Гдѣ она жила, когда, что дѣлала? Ея нигдѣ нѣтъ на землѣ, нигдѣ нѣтъ. Она умерла сто, быть можетъ, нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ... Она умерла -- умерла эта улыбка, эти глаза, погасъ этотъ солнечный лучъ! Эта, столь близкая сердцу, милая подруга, эта мечта. Ахъ, еслибъ заговорить съ ней, услышать ласкающія слова съ этихъ обворожительныхъ устъ, которыя таинственно молчатъ уже столько лѣтъ, которыя не хотятъ разсказать правду и вѣчно улыбаются, усмѣхаются надъ столькими поколѣніями людей! Еслибъ встрѣтиться съ, нею хоть во снѣ...
   -- Принцесса, мы бы ходили вмѣстѣ въ Аллеи -- я и ты. Вотъ бы люди таращили на насъ глаза, глазѣли на насъ, шептали бы о насъ... Обо мнѣ и о тебѣ... О комъ бы шептали, кто красивѣе? Скажи, скажи правду, принцесса.
   Эва спохватилась, о чемъ она думаетъ... Она опустила глаза на французскую книжку, которая, Богъ знаетъ, когда и какъ, завалялась промежъ домашняго хлама, на Choix de monuments de l'Eglise -- и на главу сочиненій святого Кипріана, которую ее часто заставляла читать мать: De la conduite préscrite aux vièrges,-- "Когда вы появляетесь, роскошно причесанныя и нарядныя, межъ людей, вы привлекаете на себя глаза молодежи и зажигаете въ сердцахъ огонь любви,-- что жъ изъ того, что вы сами не гибнете, коль скоро вы губите другихъ, для которыхъ вы опаснѣе желѣза и яда"...
   -- Э, "желѣза и яда" -- это ужъ преувеличеніе,-- подумала она (пожимая плечами и чуть-чуть высовывая языкъ) прежде, чѣмъ успѣла спохватиться, какой совершаетъ грѣхъ.
   Она наклонилась еще ниже и, вся погрузившись въ размышленія, мечтала по польски, читая строки французской проповѣди: "Если ты останешься чистой и дѣвственной,-- ты равна тогда ангеламъ Божіимъ. Старайся сохранить нерушимо свою дѣвственность и съ твердостью окончить то, что начала съ мужествомъ. Не заботься о нарядахъ тѣла, а о добродѣтели душевной. Предавайся Богу и небесамъ, и вознесши глаза столь высоко горѣ, не опускай ихъ на землю"...
   -- О, Боже мой!...-- вздыхала она съ радостью, съ весельемъ надъ этими чудными строками. Она поняла ихъ благоуханный, какъ будто эфирный, цвѣтущій смыслъ, и возносилась глазами къ небу. И вдругъ, къ крайнему своему неудовольствію, услышала звонокъ.
   Шлепанье ногъ Леоськи. Минуту спустя въ комнату вошелъ отецъ. Онъ былъ одѣтъ по весеннему, въ лѣтнемъ пальтишкѣ, встрѣчавшемъ уже девятую или десятую весну и успѣвшемъ принять зеленовато рыжій оттѣнокъ. Не менѣе весеннимъ цвѣтомъ поражали закрученные кверху усы, утромъ нафабренные начерно -- satans schwarz,-- а теперь принимающіе подъ вліяніемъ солнечныхъ лучей цвѣтъ только что скошеннаго, но немножко уже присохшаго, сѣнца. У стараго господина въ петлицѣ пальто былъ воткнутъ трехкопѣечный букетикъ фіалокъ, а на правой рукѣ перчатка съ нѣсколько разъ зашиваемыми черными нитками пальцами. Въ лѣвой рукѣ у него была его достославная тросточка, именинный подарокъ "кружка" друзей съ посеребренной ручкой въ формѣ согнутой лошадиной ноги, съ соотвѣтствующей монограмой и датой,-- которую онъ держалъ со всей нѣжностью. Господинъ Побратынскій напѣвалъ что-то, вбѣгая въ комнату. Прищуренные глаза его обыскали углы комнаты, ухо пыталось уловить звуки, доносившіеся изъ кухни...
   Когда интеллектъ пришелъ къ сознанію, что "женушки" нѣтъ дома, усталое тѣло съ наслажденіемъ протянулось въ широкомъ креслѣ, стоявшемъ подлѣ шкафа, обвѣшеннаго шедеврами вязальнаго искусства. Господинъ Побратынскій съ минуту былъ погруженъ въ собственныя думы и, не снимая шляпы, сидѣлъ насупротивъ круглаго стола, накрытаго скатертью и обреченнаго на поддерживаніе вѣчно кривой "парадной лампы", украшаемой, въ свою очередь, конечно, абажуромъ изъ стриженой папиросной бумаги. Когда ноги красиваго старика, обутыя въ гамаши съ резинками, коснулись коврика изъ лоскутныхъ обрѣзковъ, голова его наклонилась къ Эвѣ. Блѣдные, полинявшіе, выцвѣтшіе глаза, остановились на ея лицъ. Губы сложились въ ласковошутливую улыбку.
   -- Ну, что жъ тамъ съ отпущеніемъ грѣховъ? Какъ?..
   Эва встала съ своего мѣста и подошла къ отцу. Не подымая глазъ, она поцѣловала его въ старую, потертую перчатку. Старый господинъ погладилъ ее рукой, а потомъ прижалъ къ своему сюртуку. Откинувъ голову, онъ хотѣлъ заглянуть ей въ глаза. Но глаза ея были опущены... Тотчасъ же однако такая же улыбка, какъ у отца, веселая, не то игривая, не то печальная, безпричинная, безотчетная, скользнула и по ея губамъ. Она заглянула въ поблекшіе глаза. Они оба сразу, одинаково, засмѣялись; на минуту припали другъ къ другу: голова къ головѣ, уста къ устамъ, глаза къ глазамъ. У старика подъ вѣками блеснуло что-то вродѣ слезъ и тотчасъ же исчезло. Изъ груди вырвался было какъ будто вздохъ и пропалъ.
   -- Дала бы старику отцу капельку этой благодати, скупая ты дѣвочка!..-- тихо шепталъ онъ, глядя съ безконечною нѣжностью на ея свѣтлые-свѣтлые волосы, качая ее на себѣ, какъ будто она была шестилѣтней дѣвчуркой, которую онъ качаетъ на ногѣ.
   -- А вы, папа, сами пойдите на исповѣдь...-- кокетливо возразила она ему, водя губами по его лбу, промежъ глазъ, по щекамъ...
   -- Я... того... Съ удовольствіемъ, дѣтка, я пойду. На дняхъ я даже, ma foi, собирался...
   -- Эхъ!..
   -- Да, да! Честное слово! Говорю тебѣ...
   -- Да, честное слово,-- только въ кофейню...
   -- Нишкни, яга! Отца хочешь судить -- а? Такъ-то ты рѣшила исправиться?
   -- Да гдѣ я сужу?..
   -- Видишь, Эвочка, я ужъ старый, грѣшный человѣкъ. Въ старомъ человѣкѣ, понимаешь ли, накопится столько грѣховъ, гадостей, сквернаго опыта... Да что, впрочемъ, вообще -- я! Грѣшный человѣкъ... Мнѣ хотѣлось бы только, чтобъ на меня никто не обращалъ вниманія. Я ни отъ кого ничего не требую, такъ пусть съ меня ничего не требуютъ. Я въ сторонѣ... Теперь ужъ гдѣ то, чтобыло прежде -- и!... Другое дѣло ты... ma foi... совсѣмъ другое. Говорю тебѣ,-- честное слово,-- нѣтъ ничего лучше, чѣмъ чистота сердца, и это, знаешь, мое твердое, окончательное убѣжденіе. Такъ-то и такъ-то -- и больше ничего! Когда я былъ въ лицеѣ святой Анны... ого, Боже ты мой!..
   Глаза стараго господина перестали быть веселыми, подернулись дымкой. Онъ наклонился къ дочери и, не глядя на нее, шепталъ ей на ухо:
   -- Будь, дѣтка, всегда невинна, чиста, знаешь, ma foi... Какъ сегодня... Ты за меня, за себя, за маму, за всѣхъ насъ будь чиста. Господь... когда ты за меня помолишься, такъ навѣрно, навѣрно... и мѣсто... и все это, все это...
   -- А еслибы вы, папочка, перестали ходить... "ma foi"... въ эту кофейню, такъ вы были бы еще лучше...-- вздыхала она передъ нимъ.
   -- Что -- что?
   -- Да если бы вы перестали связываться съ этимъ Горстомъ, во всемъ поддаваться ему, еслибъ вы не давали ему вытаскивать себя каждый разъ изъ дому послѣ обѣда. И мѣсто бы скорѣй нашлось, потому что Богъ Всемогущій...
   -- Э,-- ерунду городишь!-- буркнулъ старикъ съ видимымъ неудовольствіемъ.-- Что имѣетъ общаго хожденіе въ кофейню -- съ мѣстомъ! Гдѣ Римъ, а гдѣ Крымъ! Да еще Горстъ! Что мнѣ -- Горстъ? Вотъ тоже... Я,-- пойми,-- я долженъ бывать межъ людей!
   -- Ну и что можетъ быть тамъ за удовольствіе...-- настойчиво шептала она...-- Тамъ грязно, мерзко, накончено. Я вѣдь нарочно ходила туда.
   -- А ты тамъ зачѣмъ?
   -- Эти пирожныя и эти, съ позволенія сказать, конфекты прямо воняютъ. И вѣдь каждый день это. Вѣдь это стоить денегъ! Какъ же мамѣ не жаловаться передъ людьми?..
   -- Такъ и ты жалѣешь мнѣ одной чашки чернаго...-- отвѣтилъ старикъ съ рѣжущимъ упрекомъ, глядя въ пространство.
   -- Одной чашки кофе -- съ пирожкомъ и еще съ чѣмъ-то... Да еще съ чѣмъ-то другимъ... а иногда... А сколько часовъ тратится попусту! Да къ тому же эти чудесные разговоры съ Горстомъ...
   -- Вотъ этого-то ты и не понимаешь такъ же, какъ твоя мать! Вотъ именно этого! Можетъ быть, высиживанье бездѣятельное и безцѣльное, а можетъ быть, такое же сидѣнье -- работа, дѣятельность, движеніе! Да, дитя мое!
   Насмѣшливая улыбка просилась на ея уста, но она удержала ее и сказала еще только:
   -- А все-таки, всѣ люди съ положеніемъ плохо говорятъ объ этомъ. Недавно Рокицкій приходитъ и прямо говоритъ мамѣ:-- А что жъ нашъ многоуважаемый старичекъ, въ самомъ дѣлѣ въ трактирѣ съ Горстикомъ... Мама говорила даже, что ужъ предпочла бы отказать ему совсѣмъ, чтобъ онъ только васъ не таскалъ съ собой. Какъ же мамѣ-то все это выдержать? Нервовъ не хватитъ... Она мучится, жилы изъ себя тянетъ...
   -- Вотъ, вотъ ужъ, и эти "жилы"... Научись еще у мамаши вотъ этому любимому выраженію:-- вбей зубы въ стѣну!-- тогда ужъ будетъ все, какъ слѣдуетъ, полный гарнитуръ. Жилы и зубы! Что, гдѣ что дѣлается? Ничего, одни только преувеличенія, трагедіи, оперы, гиперболы!
   -- А вы, папа, тоже -- скажете: гиперболы, и все. А у насъ ни бѣлья, ни платьевъ. Все идетъ на Барнавскую. Живемъ, чѣмъ попало... Вѣдь, такъ вѣчно не можетъ продолжаться. Вамъ тоже нужно подумать! Вотъ и сегодня... ксендзъ на исповѣди...
   -- Ну, ужъ только мнѣ не разсказывай тамъ изъ исповѣди! Знаешь, кажется, что таинство исповѣди... Тебѣ, слава Богу, ужъ двадцатый годъ безъ малаго...
   -- Я ничего, папа, изъ исповѣди, только что всѣ... Все у насъ хуже, все хуже... Мама какая-то раздраженная, разстроенная, взволнованная... А вы -- какъ ни въ чемъ не бывало, какъ будто все идетъ какъ нельзя лучше... Люди видятъ... Сплетни разносятъ. Да, наконецъ, это, несомнѣнно, Богъ такъ велѣлъ...
   -- Ну, ужъ ты меня только не учи, что мнѣ дѣлать на свѣтѣ! Мать понаучила васъ всякимъ наговорамъ на меня. Сама говоритъ, Анеля говоритъ, а теперь и ты еще... Но въ концѣ концовъ -- что можно матери, того нельзя тебѣ -- понимаешь?
   Старый господинъ мялъ съ драматическимъ жестомъ перчатку и, сдѣлавъ нѣсколько дѣйствительно изысканныхъ движеній, пересѣлъ къ окну, спиной къ дочери.
   У окна стоялъ такъ называемый письменный столъ, ветхая рухлядь, съ облѣзлой политурой, заваленный множествомъ бездѣлушекъ самаго разнообразнаго происхожденія. Когда Эва съ грустью вернулась на краешекъ своей кровати, старый господинъ (съ грозно нахмуреннымъ лбомъ) вынулъ изъ кармана ключикъ, отперъ и выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ и погрузился въ пожелтѣвшія бумаги. Однѣ изъ нихъ онъ вынималъ изъ газетной обложки, другія наскоро просматривалъ, третьи -- внимательно перечитывалъ. Глаза Эвы были опущены на книгу, но мысли ея противъ воли упорно заглядывали изъ-за отцовскихъ плечъ въ эти бумаги. Она вѣдь отлично знала, что подъ предлогомъ просматриванія старыхъ прошеній о должностяхъ, свидѣтельствъ, всегда "лестныхъ", рекомендательныхъ писемъ и карточекъ, даваемыхъ такъ, лишь-бы отцѣпиться,-- отецъ извлекаетъ на свѣтъ Божій и, пользуясь отсутствіемъ жены, перечитываетъ старыя любовныя письма отъ разныхъ дамъ своего сердца; роется въ своихъ сокровищницахъ. Вздыхаетъ.
   Каждый годъ вѣдь онъ это дѣлаетъ около Пасхи. Какъ только начнетъ пригрѣвать солнышко, начнутъ благоухать фіалки на затхлыхъ улицахъ Варшавы, онъ предается украдкой своему любимому занятію -- перечитыванію пожелтѣвшихъ писемъ. Эва съ матерью тоже читали ихъ, проникши въ ящикъ при посредствѣ какого-то ключика; вся семья имѣла для опредѣленія всего этого процесса готовое, выработанное названіе.
   Говорили, что папаша провѣтриваетъ свои любовныя воспоминанія и пересыпаетъ ихъ... нафталиномъ.
   Глаза ея невольно повернулись опять къ отцу. Она смотрѣла на красивый профиль его лица, созерцала чудный абрисъ его тонкаго носа, безукоризненной формы подбородка, очертаній глазъ, линій уха, овала головы. Сердце у нея начало стучать отъ жалости.
   Этотъ прекрасный, бѣлый лобъ, такой легкомысленный, такой "благородный" избороздили уже, посмѣли избороздить столь многолѣтнія мысли о мѣстѣ. Вокругъ чудныхъ мужскихъ глазъ, глазъ, надъ которыми старость, казалось, никогда не въ силахъ будетъ проявить своей власти, образовалась пугливая сѣть морщинокъ. Бѣлыя, выхоленныя руки съ тщательно отшлифованными ногтями, безсильныя и безпомощныя, торопливо мяли и перелистывали старыя бумаги. Эва почувствовала, что, думая объ отцѣ, она впадетъ въ грѣхъ, что уже отдается грѣху, скорбя надъ его судьбой. Ей было горько и больно оттого, что отецъ страдаетъ, глядя на пожелтѣвшія письма, на воспоминанія о минувшихъ дняхъ любви, на закатившееся уже солнце своей жизни... Она вздохнула, видя, противъ воли, неотвязное присутствіе вездѣ грѣха, его непреодолимую власть.
   Она поняла, что не должна теперь оставаться въ одной комнатѣ съ отцомъ. Она встала и вышла на ципочкахъ. Ей было легко,-- грѣшно, но легко, -- при мысли, что она окажетъ ему услугу, когда онъ сможетъ безъ свидѣтелей, безнаказанно читать свои "документы", вздыхать надъ ними безъ контроля и ронять на мертвыя листки бумаги мертвыя слезы.
   Закрывая безъ шума дверь она видѣла съ ангельской улыбкой, что онъ не повернулъ головы. Она вздохнула, не сознавая, что грѣхъ уже совершенъ... Она думала было пойти въ кухню и тамъ, между шкафомъ и водопроводнымъ краномъ, въ углу, предаться дальнѣйшимъ своимъ размышленіямъ, но вспомнила вдругъ о временно стоящей пустою комнатѣ и, несказанно обрадовавшись этому открытію, тотчасъ же направилась туда.
   Комната эта уже нѣсколько недѣль стояла пустою. Какъ и три остальныхъ, она бывала обыкновенно занята разными "одинокими" жильцами и носила на себѣ слѣды холостой жизни. Обои на стѣнахъ были до того ободраны, полны дыръ, изъ которыхъ сыпалась сухая известка, усѣяны настоящими ранами отъ гвоздей и крюковъ,-- какъ будто бы между этими четырьмя стѣнами происходили схватки на дубинкахъ, пикахъ, копьяхъ и палкахъ. Изразцы вокругъ печной дверцы потрескались, закоптѣли, почернѣли отъ дыма и сажи. Жестяная труба, идущая отъ печки къ стѣнѣ, была покрыта пылью и пепломъ, а вокругъ нея все было покрыто сажей. Мебель, т. е. кровать, шкафчикъ, безобразныя картинки, служившія якобы для "украшенія" комнаты -- все, на что падалъ взоръ, носило слѣды неряшества, было какъ будто замучено, какъ чужая, но въ то же время временно принадлежащая тому, кто платитъ за пользованіе ею, вещь. Столикъ, котораго откровенно сосновое прямодушіе обильно и многократно было покрыто политурой домашняго производства, тоже представлялъ на своей поверхности настоящее мѣсто побоища, полное дыръ, изуродованное слѣдами, выжженными самоварными углями, наскоро зажигаемой бензинкой, покрытое безобразными язвами отъ ѣдкихъ жидкостей, іода, скипидара, спиртовъ и "холостыхъ" солей и кислотъ. Полъ былъ не то что истоптанъ,-- прямо изъязвленъ гвоздями каблуковъ. Уголъ, гдѣ уныло торчалъ безобразный жестяной умывальникъ съ висящею на одной петлѣ дверцей, былъ самымъ запущеннымъ и отвратительнымъ мѣстомъ комнаты.
   Когда Эва вошла туда, ее охватило чувство отвращенія. Нѣтъ, она не сможетъ молиться въ этомъ мѣстѣ! Эта комната была чѣмъ-то вульгарнымъ, истасканнымъ, и именно, какъ что-то непринадлежащее кому-то въ отдѣльности, а всѣмъ сообща -- какъ будто оплеваннымъ и изгаженнымъ. Всякая грязь жизни зіяла, казалось, зловоніемъ со стѣнъ, съ пола, изъ угловъ, изъ щелей, отъ мебели... Подъ этимъ впечатлѣніемъ, наталкиваясь на мысль, что теперь дѣлать, стоя безпомощно съ закрытыми глазами, Эва внезапно увидѣла правду: "вѣдь это картина моей жизни передъ исповѣдью!"
   Ею тотчасъ же овладѣло благодатное чувство покаянія и глубокой скорби. Опять, и съ одинаковой силой, какъ въ то время, когда она трепетными губами шептала вслѣдъ за глухими ударами сердца слова исповѣди, душа ея расчувствовалась и стала мягкой и тихой. Опять она превратилась въ грѣшную, трепещущую отъ стыда подъ бременемъ тяжелаго сознанія совершаемаго акта душою. Тѣло, какъ при исповѣди, опустилось на землю. Колѣни коснулись пола, голова безсильно оперлась о гадкую стѣну.
   Съ запекшихся горькихъ губъ падали суровыя, неумолимыя, полныя очевидной истины, слова: "Я, грѣшная, исповѣдуюсь Господу Богу Всемогущему..."
   Ее охватилъ порывъ, глухой внутренній импульсъ и трепетъ проснувшейся совѣсти. Дрожа всѣмъ тѣломъ, простертая въ благочестивомъ страхѣ на землѣ, она искала впотьмахъ въ глубинахъ души -- все-ли, все-ли?.. Ясное, почти ослѣпительно яркое воспоминаніе нарисовало снова ту минуту: утраченный по дорогѣ домой абрисъ лица исповѣдника, шопотъ его голоса, особый смыслъ каждаго его слова и особенный, мужской, тонъ его рѣчи. Она вспоминала все отчетливѣе, яснѣе ту минуту, когда увидала за грубой, топорной рѣшеткой блестящее шитье ризы и какой-то фіолетовый ея полутонъ; нижнюю часть уха, чуть-чуть красную щеку съ синевой недавно сбритыхъ волосъ... Ей вспоминался сухой сначала голосъ, безжизненные, какъ будто казенные вопросы. Она снова пережила ощущеніе охватившаго ее тогда испуга, безпредѣльнаго стыда, чисто женскаго горя, желаніе убѣжать куда-нибудь, скрыться, хотя бы подъ полъ, когда священникъ обернулся къ ней лицомъ, заглянулъ ей прямо и глубоко въ глаза и долго не спускалъ своего взгляда съ ея лица и слушалъ. Ей вспомнилось съ радостью, какъ измѣнился его голосъ, какъ сухой допросъ превратился въ вдохновенное, мучительное таинство добровольныхъ признаній во всемъ, до самаго дна, въ священный, благоговѣйный обрядъ, полный сжимающей сердце силы.
   Когда она исповѣдалась уже въ своихъ грѣхахъ и, безконечно измученная, безсильная, словно подкошенная, она, блѣдная, въ оцѣпенѣніи, судорожно схватилась пальцами за карнизъ исповѣдальницы -- а онъ тогда началъ говорить...
   О, сладостная, тихая рѣчь! Мудрая, кроткая проповѣдь! Эва чувствовала еще на щекѣ горячее дыханіе и безжизненный полный туманной мглы взоръ. Слышала внутри обѣты и мольбы, крикъ души этого юнаго служителя алтаря, чтобъ она осталась невинной и возлюбила цѣломудріе. Онъ говорилъ ей слова святого Кипріана, что дѣвушки, сохранившія цѣломудренную чистоту, это -- благоуханные цвѣты церкви, что это -- перлы творенія, красота и гордость нашей человѣческой природы, ея совершеннѣйшее, нетлѣнное созданіе, образъ Божій, въ которомъ находитъ себѣ подобіе святость нашего Спасителя... Онъ говорилъ ей слова святого Павла изъ письма къ Коринѳянамъ, что тотъ, кто не поялъ жены, тотъ заботится о дѣлахъ Божіихъ и полонъ желанія снискать Божіе благоволеніе, а тотъ, кто возьметъ жену, заботится о дѣлахъ мірскихъ и полонъ желанія понравиться лишь женѣ. "Дѣвушка, которая не вышла замужъ",-- говорилъ онъ,-- "заботится о дѣлахъ Божіихъ, чтобъ быть святою тѣломъ и духомъ". Ей отчетливо вспоминалось, какъ, обращаясь непосредственно къ ней самой, священникъ началъ разбирать ея грѣхи, словно кучу грязнаго хлама, брошеннаго у его ногъ.
   Слова его были, казалось, робки, нерѣшительны, и въ то же время крайне тонки и чутко осторожны. Казалось, будто искусный врачъ прикасается опытными руками къ внутренности гноящейся раны. И при всемъ томъ онъ не забылъ ни объ одномъ грѣхѣ. Онъ помнилъ каждый изъ нихъ со всѣми подробностями. Видно было, что онъ сразу понялъ всю жизнь, всю домашнюю обстановку. Кромѣ того, было ясно, что онъ не только провидѣлъ все, что могло случиться въ данный моментъ, въ данныхъ условіяхъ, но прозрѣлъ также всѣ ея чувства, сомнѣнія, искушенія... Онъ смѣло говорилъ о плотской красотѣ, не какъ человѣкъ и молодой мужчина, а какъ прозорливый мудрецъ, наблюдающій и анализирующій явленіе, взвѣшивающій и испытывающій все, безъ исключенія, даже свое собственное отношеніе къ этой красотѣ.
   -- Ты прекрасна,-- вдохновенно шепталъ онъ,-- какъ цвѣтокъ лиліи, какъ вѣтка сирени, или какъ молодая роза. Милосердый Богъ далъ тебѣ одной то, въ чемъ отказалъ тысячѣ женщинъ: необычайную красоту. Кто проникнетъ, почему Онъ такъ сдѣлалъ? Было бы ужасно, мерзко и позорно, если бы ты окунула въ грязь этотъ небесный даръ, если бы сдѣлала его своей собственностью. Это было бы чудовищное святотатство, подобное ограбленію храма, оскверненію Св. Даровъ. "Тѣло твое -- это храмъ Духа Святаго, который обитаетъ въ насъ, посланный Богомъ, себѣ же мы не принадлежимъ", такъ говорятъ пламенныя строфы посланія къ Коринѳянамъ. Подумай,-- шепталъ онъ,-- вѣдь, ты ничѣмъ не содѣйствовала тому, что лицо твое столь прекрасно. Оно явилось такимъ даже помимо твоего сознанія. Создай же въ себѣ и душу ангела, что уже лежитъ въ твоей власти, и будь столь же прекрасна душою, какъ тѣломъ, такъ чтобы и душой ты была подобна ангеламъ. Не веди никогда легкомысленныхъ разговоровъ, ибо "дурныя бесѣды портятъ добрые нравы", говоритъ святой Павелъ. Закрывай глаза передъ образомъ грѣха...
   -- А что такое грѣхъ?-- спросила она.
   -- Грѣхъ это -- дурное дѣяніе человѣка.
   -- А какія дѣянія дурны, какъ различить?
   -- Такое дѣяніе должно прежде всего истекать изъ собственной воли человѣка. Двумя предѣлами ограничена человѣческая воля: первый, близкій, это -- человѣческій разумъ; второй, болѣе отдаленный, это -- исконній законъ мірозданья или разумъ Божій. Такимъ образомъ грѣхъ является оскорбленіемъ Бога. Совершая грѣхъ, жалкое созданіе подымаетъ руку на Бога. Грѣхъ рождаютъ, значитъ, разумъ и воля. Болѣе глубокою внутреннею причиной является воображеніе и похоть. Святой Ѳома, кромѣ похоти, приводитъ еще невѣдѣніе и злобу. Внѣшнею же причиной, стоящею внѣ человѣка, можетъ быть только другой человѣкъ или діаволъ. Въ священномъ писаніи сказано, что "Богъ ослѣпляетъ грѣшниковъ и изсушаетъ сердца ихъ, какъ камень..." Что это означаетъ? Это означаетъ, что Богъ отказываетъ въ своей благодати грѣшному человѣку. Святой Ѳома Аквинскій въ своемъ сочиненіи "Questiones disputatae", въ главѣ объ источникѣ грѣха, говоритъ: "На вопросъ, можетъ ли Богъ быть источникомъ грѣха, отвѣтъ гласитъ, что да..." Симонъ Молъ, манихейцы, Лютеръ, Кальвинъ, Цзингли, Беза и другіе еретики считали причиной и настоящимъ виновникомъ грѣха Бога. Но Тридентскій Соборъ постановилъ, что если кто скажетъ, что человѣкъ не можетъ дѣлать путей своихъ дурными, а какъ дурными, такъ и добрыми поступками руководитъ Богъ -- тотъ да будетъ проклятъ. Всѣ причины, побуждающія къ грѣху, можно заключить въ одномъ словѣ -- искушеніе. Діаволъ, не будучи въ силахъ непосредственно вліять на человѣческую волю, помрачаетъ его разумъ, дѣйствуетъ на воображеніе, разжигаетъ страсти. И потому всякое искушеніе, всякій соблазнъ -- зло. Никогда не читай книгъ, сочиненныхъ для того, чтобъ распространять зло, не смотри на скверные рисунки и картины, а, главное, никогда не думай о вещахъ, которыя кажутся красивыми извнѣ, но мерзки въ глубинѣ своей сущности. Въ нихъ-то и содержится искушеніе діавола. А теперь -- люди. Неправда ли, когда ты идешь по улицѣ, на тебя обращаются сотни взглядовъ молодыхъ людей?
   -- Да, правда...-- прошептала Эва въ отвѣтъ.
   -- Неправда ли, когда ты проходишь мимо толпы молодыхъ мужчинъ, ты испытываешь чувство необузданнаго веселья, идешь, какъ будто по аллеѣ полной свѣта, розъ и ароматовъ? Не правда ли, взгляды совершенно незнакомыхъ тебѣ людей будятъ въ тебѣ какое-то безпокойное, не находящее себѣ мѣста въ тѣлѣ наслажденіе, которому даже трудно дать названіе? Такъ вотъ, пусть не возбуждаютъ въ тебѣ радости эти взгляды. Съ этого и начни. Съ той минуты, когда ты побѣдишь въ себѣ жалкую гордость оттого, что мужчины на улицѣ окидываютъ тебя дерзкимъ взоромъ, задѣваютъ улыбкой, ты вступишь на путь исправленія, на путь попранія искушеній, -- а по нему дойдешь ты до крупной тропинки совершенства. На этой тропинкѣ достигнешь ты благодати. Настанетъ время, когда ты перестанешь гордиться передъ самой собой не только оттого, что ты красива, но даже оттого, что ты чиста душою. Тогда не придется задавать вопроса: что такое грѣхъ и какъ узнать его, потому что ты приблизишься къ состоянію чистоты и простоты, которая не допускаетъ до себя грязи, и такъ ступая, ты дойдешь до источника благодатнаго смиренія, до того, что апостолъ Павелъ называетъ "любовью и духомъ кротости".
   Тогда она собралась съ духомъ и спросила:
   -- А развѣ такое состояніе -- "любовь и духъ кротости" не эгоизмъ?
   Священникь удивился и спросилъ послѣ минутнаго молчанія:
   -- Какимъ образомъ любовь можетъ быть эгоизмомъ?
   Эва, конечно, не могла объяснить... Заикаясь, сбиваясь въ словахъ, она начала безсвязно говорить что-то о томъ, что кротость собственнаго духа, смиреніе, являются эгоизмомъ рядомъ съ душевными муками и ураганомъ страстей, которыя испытываетъ, напримѣръ, человѣкъ, убившій ближняго, укравшій, спасающійся бѣгствомъ, прячущійся, боящійся человѣческаго взора, являются какъ бы самодовольнымъ наслажденіемъ своимъ богатствомъ, спокойствіемъ богача въ то время, какъ вокругъ -- бездна горя и нищеты людей, у которыхъ нечѣмъ накормить плачущихъ дѣтей.
   Священникъ бросилъ на нее свой глубокій взглядъ. Эва увидѣла улыбку, не сходившую съ его губъ. Наконецъ, онъ заговорилъ, тихо, торжественно:
   -- Научись молиться собственными, дорогими, возлюбленными молитвами, мощными словами и символами, пресѣкающими, словно мечъ, искушенія и соблазны. Вздыхай въ тишинѣ, съ упорствомъ, съ непоколебимой настойчивостью, съ твердымъ мужествомъ. И благодать Божія не будетъ у тебя отнята. Если ты сейчасъ же примешь твердое рѣшеніе исправиться...
   И вотъ передъ глазами ея предстала истинная душевная радость: твердое, непоколебимое рѣшеніе исправиться!
   Но тотчасъ она стала говорить сама себѣ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сестрица! Не рѣшеніе только исправиться, а само исправленіе!
   Она положила свой Panthéon litéraire на искалѣченный столикъ и украдкой побѣжала на кухню. Тамъ, не говоря ни слова Леоськѣ, она развела на тарелкѣ липкій клейстеръ изъ муки и воды, захватила мокрыя тряпки, щетки, бутылку съ чернымъ лакомъ и другую съ бѣлой краской, кусочки замши, мастику для вощенія половъ и т. д. Нагруженная всѣмъ этимъ, она вернулась въ только что покинутую комнату. Заперла двери на ключъ, скинула съ себя кофту и принялась за работу. Проворно подклеила висящіе и торчащіе обрывки обоевъ, мастерски залѣпила дыры въ стѣнахъ, почистила печку, черныя щели, промежъ изразцовъ замазала "бѣлоснѣжной" массой изъ гипса и мѣла. Вытерла безобразную печную трубу, послѣ чего взялась за полъ. Обмыла его мокрой тряпкой, а тамъ, гдѣ краска совсѣмъ стерлась, покрасила свѣжей краской. То же самое она сдѣлала съ подоконникомъ. Тогда пришла очередь и столика. Эва съ усердіемъ и удивительной ловкостью наливала на кусочекъ замши остатки засохшей въ бутылочкѣ политуры и, энергично натирая ими поверхность стола, не только уничтожила слѣды ожоговъ и надрѣзовъ, но даже придала ему "выраженіе" настоящей (относительно, конечно!) новизны. Душа ея преисполнилась радости, когда столъ изъ уродливаго, безобразнаго грѣшника превратился въ чудо изящества и красоты. Онъ весь улыбался ей своею зеркальною черною поверхностью, этотъ столъ съ кривыми ногами, -- совершенно словно лицо человѣка, которому отпущены всѣ его грѣхи.
   Когда она такъ, быстро переводя духъ и размахивая руками, стиснувъ зубы, натирала политурой столикъ, волосы ея распустились и упали широкой волной на обнаженныя плечи. Чудныя, царственной красоты руки перестали работать. Кровь ударила въ голову. Глаза затуманились отъ усталости. Эва опустилась безъ силъ, а потомъ легла навзничь на желѣзные прутья пустой кровати, воображая, будто лежитъ на раскаленной адской рѣшеткѣ. Она окинула взоромъ комнату -- и вся превратилась въ свѣтлую улыбку. Теперь это уже не отвратительная "комната при семействѣ съ самоваромъ и услугой" -- теперь это настоящая келья святой Терезы!
   Недостаетъ только еще неба.
   Она лѣниво поднялась и, толкнувъ, раскрыла настежь окно. И тотчасъ же легла обратно на прутья желѣзнаго ложа, рѣжущіе тѣло, какъ власяница. Однимъ движеніемъ руки она обхватила всѣ свои волосы и подложила ихъ себѣ, какъ подушку, подъ голову...
   Ей пришло на умъ это:-- власяница... Власяница!
   Ахъ, попробовать! Начать! Тайкомъ отъ всѣхъ. Мама замѣтитъ... Ну, маму можно посвятить въ тайну. А больше никого... Папкѣ бы можно, да болтать будетъ... Еще сболтнетъ Горсту... И до чего можно дойти, облекши власяницею тѣло... Источникъ благодатнаго смиренія... Передъ глазами ея -- о, радость!-- возникли и предстали какіе-то образы. Бѣлое лицо, потухшіе глаза, бѣлоснѣжное покрывало... Среди хаоса мыслей, среди безпорядочно столпившихся ощущеній она прошептала сама про себя:-- я пойду за тобою, святая Тереза... Это ты? Святая Катерина, несущая колесо казни и мечъ палача, символъ своего мученичества, -- это ты? Я пойду за тобой... Я сохраню непорочную душу Безсмертному жениху... Я одѣнусь во власяницу и буду бичевать свое тѣло каждодневно, каждый вечеръ.
   Видѣніе исчезло.
   Передъ глазами ея было небо. Она теперь только увидѣла его и изъ глубокихъ безднъ души вырвался у нея крикъ:
   -- О, небо!
   Весеннія, апрѣльскія, расцвѣтшія передъ Пасхой облака плыли и парили въ небесныхъ глубинахъ. Одни были сѣроватыя, съ синеватымъ отливомъ стали или бурой окраской въ глубокихъ бороздахъ своихъ клубовъ, но по краямъ обрамлены золотисто-бѣлой каймой изъ чистыхъ солнечныхъ лучей,-- другія же были фіолетовыя и ласкали глазъ, словно букеты или гирлянды изъ фіалокъ. За облаками таилась густая синева, словно дивное Божество юности, съ натянутымъ сильною рукою лукомъ и быстролетной, перистой стрѣлой на тетивѣ.
   Облака, облака...
   Они казались предвѣстниками грозы, передовыми отрядами громовъ, знаменами и вѣстниками прячущихся пока за скалами молній; они скоплялись и нагромождались бѣлыми массами, словно грозныя вершины Альпъ, но несли съ собой лишь чистый свѣтъ ясной весенней погоды. Кой-гдѣ мелькала среди нихъ темносѣрая пасмурность, словно стальной щитъ, а за нею проглядывало окошко вѣчнаго неба. Откуда-то изъ глубинъ подымались клубами бѣлоснѣжныя царства силы, державы... Уплывали за рамку окна и исчезали. И тамъ же исчезали какія-то троянскія, пуническія войны, какія-то великія переселенія народовъ, крестовые походы, тридцатилѣтнія состязанія соперничающихъ племенъ, какія-то революціи, полныя ужасовъ, крика и крови... Открывались скалистыя побережья, окаймляющія океанъ безъ конца, безъ начала... Облачка эти неслись, развѣянныя по небу, ничего не зная о своей красотѣ, хотя все ихъ существованіе было затѣмъ лишь, чтобъ дать свидѣтельство красоты -- и исчезнуть. Они плыли другъ къ дружкѣ и исчезали одно въ другомъ, какъ одинъ любовный взглядъ утопаетъ и исчезаетъ въ другомъ, отвѣтномъ.
   Тучки эти, быстро летя въ небесахъ, сжимали сердце своимъ видомъ. Онѣ оплетали душу золотистыми нитями, представляющимися глазу то серебристо бѣлыми, то лазурно голубыми. Изъ отдаленнѣйшей глубины выплыло бѣлое облачко, словно утренній снѣгъ,-- расширялось на глазахъ, распростерло бѣлыя крылья. Уста Эвы съ радостью, трепетомъ и благоговѣніемъ прошептали:
   -- Серафимъ...
   Все ея духовное существо потянулось къ нему, тѣло словно помело въ воздухѣ. Чувство слуха и обонянія стало острѣе. Зрѣніе и даръ проникновенія и пониманія возросли безпредѣльно. Она могла бы, казалось, понимать вой и рычаніе животныхъ, слышать исторію ихъ страданій, знать, что ноютъ птицы, угадывать, о чемъ шепчутся между собой листья тростника надъ глубинами водъ. Ея существо могло бы, казалось, постигать внутреннюю жизнь скалъ и трагедію земной глубины, подслушивать, какъ и о чемъ плачутъ раскиданныя косы березъ надъ сѣрой скатертью дороги, стоптанной босыми ногами и копытами понукаемыхъ лошадей... Ясныя облака начали претворяться въ дивные звуки, въ ритмическія строфы, словно стихи, извлеченныя изъ нѣдръ, изъ глубокихъ залежей простой рѣчи, народнаго языка, переплавляться въ мелодіи, красота и совершенство которыхъ должны бы быть вѣчными, какъ вѣченъ алмазъ, рожденный въ нѣдрахъ толстыхъ слоевъ чернаго каменнаго угля. Въ душѣ, превратившейся въ душу ангела, загремѣла пѣснь, тронный гимнъ, хоръ херувимовъ, серафимовъ, ангеловъ и архангеловъ, пѣснь, звучащая въ высотѣ подъ небеснымъ сводомъ, плывущая надъ росистыми облачками, надъ нивами, селами и городами по всему лицу земли,-- гимнъ, написанный въ сердцѣ огненнымъ углемъ:
   -- Какъ счастливъ тотъ, какъ счастливъ, кто грѣхъ побѣдилъ... изъ сердца выбросилъ вонъ! Какъ счастливъ онъ, плывя въ небесахъ, нлывя съ облаками!
   Онъ плыветъ къ своему Богу, спѣша, безъ отдыха, безъ устали, чтобъ скорѣй постучаться въ Его двери. Какъ счастливъ человѣкъ, ступая на колѣняхъ, по ступенямъ небесъ, подобно мужичкамъ, тянущимся вереницею къ чудотворной иконѣ въ Ченстоховѣ! Какъ счастливъ человѣкъ, когда можетъ принять Господа въ свое невинное тѣло и нести Его въ чистомъ сердцѣ.
   Вотъ стала я Твоимъ ангеломъ, Господи, и, одѣтая въ облако, лежу въ небесахъ. Руки мои сплетены на громко ударяющемъ сердцѣ, тѣло же преисполнено чувствомъ бытія. Темна я, невѣдуща. Благодать Твоя, свѣтъ весенняго солнца,-- надъ душою моей. Ароматъ фіалокъ -- мое дѣтство -- опять со мною. Слышу я, какъ счастье стучитъ въ груди моей подъ моими руками. Я сгорю, какъ фиміамъ, и какъ голубой дымъ кадильницы въ рукѣ ангела предстану предъ Твое лицо. Я утопаю глазами въ Твоей безпредѣльной лазури, а устами цѣлуюсь о своими сестрами: тучами -- серафимами, тучами -- ангелами...
   Воззри на меня, грѣшную, Господи, и подыми меня изъ праха земного. Ты окропишь меня иссопомъ, и я стану чиста, омоешь меня -- и я буду бѣлѣе снѣга. Я буду, словно воздушное облачко, что бѣлѣе снѣга, обвивать собою кровавыя раны Твоихъ ногъ. Я стану гладкимъ и благоуханнымъ лепесткомъ румяной розы, опаленнымъ весеннимъ солнцемъ, и незамѣтно упаду на раны Твоихъ рукъ...
   Отъ этихъ грезъ, словно отъ глубокаго сна, ее заставилъ очнуться новый звонокъ колокольчика въ передней. Она очнулась съ трудомъ и неохотой. Она сразу угадала, что звонить чужая рука. Такъ не могъ звонить никто изъ жильцовъ и никто изъ домашнихъ. Она неохотно накинула на себя платье, наскоро связала волосы, собрала разбросанную посуду, инструменты, краски и побѣжала на кухню. Кухня была пуста: Леоська куда-то ушла. Эва заглянула въ комнату. Тамъ сидѣлъ еще все надъ бумагами старикъ отецъ. Онъ ничего не сознавалъ, что происходитъ вокругъ. Въ такія минуты ему нельзя было мѣшать, такъ какъ онъ находился, какъ поэтъ въ состояніи вдохновенія.
   Эва поспѣшно зачесала и привела въ порядокъ волосы, юбку, кофточку, наскоро умыла лицо и руки, и когда звонокъ раздался вторично съ удвоенною настойчивостью, побѣжала открыть дверь. За порогомъ стоялъ господинъ, лѣтъ тридцати, прилично одѣтый. Онъ снялъ шляпу и спросилъ:
   -- Здѣсь сдается комната знаемъ?
   Эва отступила отъ дверей и впустила его въ переднюю, а потомъ въ комнату. За отсутствіемъ прислуги и матери, которыя, пользуясь воскресеньемъ, ушли изъ дому, ей пришлось самой представить достоинства комнаты и сказать цѣну.
   Молодой господинъ съ нѣсколько угрюмымъ недовольствомъ осмотрѣлъ всѣ углы, нѣсколько разъ съ непріятнымъ видомъ изслѣдовалъ печную трубу, поглядывалъ на капризные изгибы прутьевъ и ножекъ желѣзной кровати. Казалось, что ничего изъ этого не выйдетъ, онъ не найметъ комнаты. Эва, переставъ уже слѣдить за выраженіемъ его лица, стояла за порогомъ. Онъ еще разъ задалъ вопросъ о цѣнѣ, о самоварѣ, прислугѣ, посмотрѣлъ туда, сюда, и, наконецъ, заявилъ, что снимаетъ комнату и сейчасъ принесетъ сюда свои вещи. Онъ вынулъ бумажникъ и сразу заплатилъ 15 рублей за мѣсяцъ. Эва съ восторгомъ держала въ рукѣ три бумажки и невольно, безъ словъ, благодарственно молилась. Никогда деньги не были нужны дома больше, чѣмъ въ эту минуту, никогда такая сумма не являлась болѣе во время. Право, самъ Богъ развѣ послалъ этого человѣка... Эва на мгновенье вспомнила, какъ она здѣсь трудилась часъ тому назадъ въ этой комнатѣ,-- физически и духовно,-- и Богъ знаетъ, почему взглянула изъ самой глубины сердца, прозрачными до дна глазами, снизу вверхъ на новаго жильца и улыбнулась. Слова дрожали у нея на губахъ. Если бъ онъ зналъ, какъ люди всегда -- братья и дѣти одного Отца! Если бъ онъ зналъ, кто его послалъ сюда!..
   И, странно, она теперь только увидѣла лицо этого господина. Стоя къ ней бокомъ онъ такъ себѣ, нехотя, смотрѣлъ на нее. Она замѣтила его бѣлый, красивый лобъ и сразу, вмѣстѣ съ поэтомъ, назвала его "упоеннымъ мыслями". Замѣтила его прямой носъ, небольшую, темную бородку, тонко отточенныя губы, и назвала его про себя: "свой какой-то, близкій человѣкъ". Но это было не совсѣмъ вѣрно, такъ какъ она тутъ же увидѣла, что онъ довольно дерзокъ и гордецъ. Онъ ушелъ, пробормотавъ, что велитъ сейчасъ принести съ извозчика вещи сюда. Онъ обращался къ ней, какъ будто къ прислугѣ, когда она стояла въ передней... Когда двери уже были закрыты за нимъ, улыбка все еще не сходила съ устъ Эвы.
   -- Сколько счастливыхъ новостей сразу, когда придетъ мама!-- считала она:-- отпущеніе, комната снята, 15 рублей въ рукахъ -- да, что это еще?.. Еще, кажется что-то... Да, самое главное это то, что нанялъ комнату не студентишка какой-то, не какой-то прощалыга, а вотъ этотъ господинъ. Кто бы это могъ быть? Да... Дастъ бумаги для прописки, конечно, но еслибъ знать...
   Она вернулась въ комнату и сѣла въ свой уголокъ, не говоря отцу ничего о томъ, что было. Отецъ съ обычной флегмой и важнымъ видомъ, черезъ плечо спросилъ:
   -- Кто это былъ, дѣтка?
   Она отвѣтила неопредѣленно, что это тамъ... жилецъ... Между тѣмъ сама она потихоньку прислушивалась, полная волненія, возбужденная. Ей хотѣлось, чтобъ мать поскорѣе пришла и чтобы сама приняла этого ворчуна. Между тѣмъ послышался снова звонокъ. Эва побѣжала открыть. Вошелъ "этотъ господинъ" съ дворникомъ и разсыльнымъ, несшими его вещи. Ихъ было немного, и онѣ не были роскошны: корзина, потертый саквояжъ, какое-то легкое полосатое одѣяло, кожаная подушка. Стыдливо и не такъ уже надменно жилецъ размѣстилъ свои вещи въ комнатѣ и заплатилъ носильщикамъ. Эва сочла своимъ долгомъ заявить ему, что нѣкоторыя мѣста въ комнатѣ только что покрашены, гдѣ бѣлой, гдѣ желтой краской. Она вошла въ открытую дверь и указала на подоконникъ, на полъ... Она чувствовала при этомъ, что вся горитъ. Ей сдѣлалось ужасно неловко и стыдно.
   Съ ней случилось то, что бывало всегда, когда ее представляли кому-нибудь,-- она ничего не видѣла, теряла совершенно способность сознавать окружающее. Она про себя негодовала за это на гостя и на себя самою...
   И въ то же время, словно облачко, пробѣжало воспоминаніе о чудесныхъ грезахъ тутъ, въ этомъ мѣстѣ, гдѣ теперь лежатъ его чужія, мужскія вещи... Мечта и грусть... Грусть, весенняя тѣнь... Словно образъ тоски, или, Богъ знаетъ, почему, призракъ, укоръ совѣсти...
   Новый жилецъ нѣсколько разъ холодно и неизящно поклонился. Среди хаоса безпорядочныхъ впечатлѣній Эва услышала его голосъ:
   -- Благодарю васъ... Впрочемъ... Это мелочь. Я буду помнить. Позвольте мнѣ вамъ представиться: Лука Неполомскій.
   Эва равнодушно приняла это имя и фамилію.
   Голосъ его слышался ей, какъ будто откуда-то изъ отдаленья. Она отвѣтила обрывками словъ -- "очень пріятно" -- и торопливо шла изъ комнаты.
   Она унесла съ собой выраженіе его лица и неподвижный взоръ его глазъ: глубокій, испытующій, изумленный и застывшій.
   Она очутилась опять въ своемъ углу, за перегородкой. Она взяла въ руки свою религіозную книжку, раскрыла ее на прежнемъ мѣстѣ и, уткнувшись глазами въ страницу, застыла, уснула духомъ. Это былъ уже второй сонъ ея души въ этотъ день. Она узнала его по тому чувству счастья, которое онъ расточалъ. Она вдыхала въ себя это счастье подобно тому, какъ усталыя легкія жадно вдыхаютъ бодрящій воздухъ весенняго утра. Передъ нею открылась страна чистаго добра. Она простерлась передъ нею внезапно и неожиданно, еловно благодатная долина среди скалистыхъ горъ.
   Тамъ блуждали дуновенія безкорыстныхъ тревогъ, страхъ и опасенія души за что-то чужое ей, нѣжная заботливость и трепетъ за необычайна хрупкій и слабый вѣнчикъ цвѣтка, выглядывающаго своими пугливыми лепестками изъ-за ограды дивнаго царскаго сада. Одно неосторожное прикосновеніе можетъ убить навѣки драгоцѣнный цвѣтокъ. Чье? Какое? Откуда придетъ оно? Словно бѣлые туманы, стелющіеся весною надъ горными оврагами проносились въ ея душѣ желанія, обращенныя и нездѣшнимъ мірамъ, возникали стремленія, направленныя невѣдомо куда, росли втихомолку, втайнѣ отъ воли и сознанія, превращались въ порывы могучихъ силъ, становились, словно разрывные снаряды давящихъ душу чувствъ, которыя грудь не въ состояніи обнять и вмѣстить въ себѣ.
   Изъ этого вихря всплыло вдругъ чувство всеохватывающей доброты, всеобъемлющей благодати. Оно сдѣлалось кровью и мозгомъ, движеніемъ тѣла и жизнью души, улыбкой устъ, зрѣніемъ и слухомъ.
   Если-бъ это чувство могло длиться вѣчно!
   Если-бъ можно было жить и умереть Въ этомъ сознаніи благодати!
   Но оно не длится. Что-то вдругъ возникло внутри его, въ немъ самомъ; возникло ясно, очевидно для глаза, но невѣдомо откуда, какъ возникаетъ въ пустотѣ музыкальный звукъ.
   Оно разбилось, раскололось, на двѣ половины (какъ звукъ разрѣзаетъ тишину), и онѣ обѣ послушно разошлись одна отъ другой. Въ душѣ родилась и начала трепетать тоска. По чемъ-то совсѣмъ невѣдомомъ и въ то же время столь близкомъ, какъ близка своя же душа, біеніе своего же сердца, свое дыханіе. Что-то впервые родилмь въ глубокихъ нѣдрахъ души и предстало передъ нею. Сердце трепетно бьется предъ Тайной. Глаза ищутъ во тьмѣ. Тѣло охватываетъ трепетъ.
   И пока еще ищутъ глаза, и тѣло охвачено еще трепетомъ, въ душу проникаетъ грусть. Она идетъ -- страшная и глубокая. Она все проникла, все продумала, все прозрѣла.
   Она прошла, прошла, таща за собою свою черную тѣнь.
   Она скрестила свои сухія, костлявыя руки... Довольно съ нея; она увидала грань, предѣлъ...
   Сердце возносится, лицо подымается къ небу. Глаза и уста чего-те жаждутъ. Губы шепчутъ слова, умоляющія вернуться минувшее мгновеніе:
   -- Вернись, о вернись, мигъ счастья, мигъ благодати!

-----

   Лука Неполомскій стоялъ въ амбразурѣ открытаго окна и безучастно смотрѣлъ на узкій дворъ. Оттого ли, что онъ находился въ этой незнакомой комнатѣ, или оттого, что здѣсь была Эва, движенія его стали лѣнивы, воля куда-то исчезла, мысли разсѣялись. Онъ какъ будто отрѣшился отъ своей настоящей жизни и вернулся на время къ полусознательному состоянію дѣтства. Ему чудилось, будто онъ еще слышитъ голосъ дѣвушки съ золотистыми волосами, будто онъ стоитъ еще передъ нею съ поклономъ, и въ то же время, хотя не прошло еще это впечатлѣніе, марево мечты уносило его въ мѣста давно, совершенно забытыя, въ деревню, которую онъ покинулъ навсегда еще въ ранней молодости. Въ душѣ, въ глазахъ, въ головѣ, въ ушахъ у него жило какъ бы двойное сознаніе, двойственная способность воспріятія. Эта живая, красивая дѣвушка произвела на него гипнотизирующее впечатлѣніе, какъ будто (странная ассоціація!) пучина глубокой, черной, бурлящей воды въ родной рѣкѣ. Тамъ! Въ душѣ вдругъ родилась удивительная, единственная въ мірѣ копія, непохожая на оригиналъ, и въ то же время совершенно такая же по своей силѣ и характеру. Эти воды, мчащіяся скользкими завитками, извилинами, клубами, пронизали когда-то лучи утренняго солнца. Надъ ихъ бурлящимъ, стремительнымъ теченіемъ порхали голубыя стрекозы. Можно было видѣть ихъ таинственное дно, недоступное для ногъ, золотистое отъ песку, черно зеленое отъ поросшихъ его волнующихся растеній. Когда-то, давно, было время, когда онъ стоялъ надъ этими водами, этой рѣки счастливый, и любилъ ее безъ границъ, безъ предѣла всею силой молодого существа, не зная за что, и не сознавая, что любитъ.
   Эта минута была и исчезла навѣки въ прошломъ, душа же о ней не знала. Теперь только какая-то невѣдомая сила отыскала ее, словно затерянную жемчужину и, медленно работая, превратила ее въ сильную, осязательную идею. Дѣвушка, которая вышла только что изъ этой комнаты, была похожа на ту рѣку.
   Точь въ точь такая же. Вѣчно живая, стремительная, свѣтлая, прозрачная. Ни одно движеніе ея не было въ состояніи покоя. Все въ ней жило. И, какъ воды рѣки тамъ въ родной деревнѣ, она манила, гипнотизировала своимъ непонятнымъ, таинственнымъ обаяніемъ.
   Ему вспомнилось, или, вѣрнѣе, онъ еще разъ увидѣлъ, какъ солнце на минуту погрузило свои лучи въ волны ея волосъ, словно въ свою родную стихію, словно въ себя же, и тихій вздохъ вырвался у него. Онъ почувствовалъ внутри удивительный подъемъ, какъ будто онъ, рѣка и эта дѣвушка -- были однимъ и тѣмъ же.
   Онъ пытался стряхнуть съ себя эти странныя мысли и отогнать ихъ логическимъ разсужденіемъ.
   Вслѣдствіе напряженнаго развитія чисто умственныхъ понятій -- размышлялъ онъ -- сглаживается способность воскрешать въ памяти событія минувшей жизни съ такою же интенсивностью ощущенія, какая имъ сопутствовала.
   Бываютъ моменты, которые, запечатлѣваясь въ безсознательномъ мышленіи, такъ сказать -- въ подсознаніи, кажутся чѣмъ-то непохожимъ на нашу обычную способность мыслить и чувствовать, кажутся состояніями, существующими какъ будто внѣ насъ. Связь между ними и нами едва уловима, иногда ея даже совсѣмъ нѣтъ. Глядя такъ вдаль, мы часто видимъ, какъ будто человѣкъ состоитъ изъ ряда образовъ, которые нерѣдко другъ съ другомъ не имѣютъ ничего общаго. Благодаря обмѣну веществъ тѣло составляется каждый разъ сызнова все изъ новыхъ элементовъ, правда, состоящихъ изъ того же вещества, но каждый разъ въ новыхъ условіяхъ и формахъ существованія. И въ душу врываются новые элементы. Прежніе изчезаютъ. Человѣкъ похожъ на эту рѣку дѣтства. Какъ въ ней текутъ все но тому же руслу все новыя воды, такъ же точно въ немъ, въ рамкахъ все одного к того же тѣла, пребываютъ, проходятъ, смѣняютъ одно другое все новыя и новыя вѣянія, формы духа. Рѣка остается все тою же рѣкой, но кто жъ найдетъ воды, которыя уже утекли? Гдѣ найти ихъ? И какъ же найти свой точный образъ, свою формулу?
   Да, можно,-- въ пластической формѣ,-- изобразивъ его въ видѣ ряда духовныхъ образовъ съ самыми разнообразными лицами. И чѣмъ выше подымается человѣкъ по ступенямъ развитія, тѣмъ болѣе глубокія различія должны происходить въ немъ.
   Такое представленіе о многоличномъ я порождаетъ совсѣмъ новый міръ понятій объ отвѣтственности... Въ такъ называемомъ преступникѣ,-- кто знаетъ?-- быть можетъ, мы наказываемъ давно уже погребеннаго грѣшника, быть можетъ, мы свергаемъ съ тарпейской скалы святого, у котораго съ тѣмъ -- лишь общее имя и фамилія...
   Неполомскій съ ѣдкостью усмѣхнулся.
   Всю жизнь онъ старался познавать, изслѣдовать, проникать въ глубь, въ сущность вещей. Пробивать, прокалывать, зондировать все иглой испытателя, сопоставлять, выводить заключенія. Въ немъ и внѣ его не должно было быть ничего, чего бы онъ не зналъ, не бралъ въ руки пинцетомъ, не разрѣзалъ скальпелемъ, не дѣлилъ микротомомъ, не опредѣлялъ посредствомъ силлогизма. И вотъ вдругъ вспомнилась минута невѣдѣнія, минута сумерекъ, которая была, однако, міромъ какихъ-то тайнъ, которой нельзя было уловить, разложить на составные элементы.
   Только заключая по отдаленнымъ слѣдствіямъ, можно было сказать о характерѣ этой минуты, что въ ней заключался какой-то клубокъ, узелъ какихъ-то первичныхъ и безсознательныхъ силъ души, который могъ бы на всю жизнь служить источникомъ всевозможныхъ чувствъ или воли.
   Была ли это радость или отчаяніе, добродѣтель или подлость? Ничего неизвѣстно.
   Онъ задумался, забылся и увидалъ передъ собой глаза горной газели и цвѣта воды въ рѣкѣ родной деревни, глаза заколдованные, глаза -- вселенную духа, безпредѣльно глубокіе и безсмертные...
   Онъ сѣлъ на пружины желѣзной кровати и, обводя взоромъ только что нанятую комнату, услышалъ вдругъ за стѣной грубый мужской смѣхъ и хриплое, противное женское хихиканье. Онъ весь вздрогнулъ и проснулся къ дѣйствительности. Минуту спустя, желая узнать, кому это такъ весело, онъ высунулъ голову въ корридоръ. Громкій смѣхъ доносился изъ дверей, на которыхъ красовалась надпись: Адольфъ Горстъ -- философъ.

-----

   Часу въ пятомъ того же дня господинъ Побратынскій дремалъ по обыкновенію на изломанныхъ пружинахъ стараго дивана. Госпожа Побратынская распарывала какія то засаленныя бумазейныя кофточки и юбки.
   Эва была занята починкой домашняго бѣлья.
   На деревянномъ табуретѣ, спиной къ окну, сидѣлъ жилецъ -- Адольфъ Горстъ. Это былъ недурной собой мужчина неопредѣленныхъ лѣтъ (отъ 30 до 50), съ необычайно довольнымъ лицомъ и живыми глазами. Онъ былъ довольно плотнаго сложенія, не настолько, однако, чтобъ его можно было причислить къ толстякамъ.
   Лицо у него было тщательно побрито, оставлены только усики, волосы острижены до самой кожи, что скрывало почти безъ всякаго слѣда контуры порядкомъ уже распространившейся лысины. Одѣтъ онъ былъ вполнѣ прилично и изящно, хотя костюмъ его былъ уже изрядно потертъ и лоснился на локтяхъ. Въ ногахъ у господина Горста лежалъ длинный, съ блестящей шерстью песъ-такса, ни на секунду не спускавшій глазъ съ лица своего господина. Господинъ Побратынскій проснулся уже и позѣвывалъ.
   Кто-то постучался въ двери. Грязная бумазея, смятая однимъ взмахомъ въ громадный комъ, исчезла подъ одѣяло. Комната слегка стала вздрагивать отъ торопливыхъ шаговъ родоначальницы, поспѣшно уносящей на кухню неубранную послѣ обѣда посуду.
   Господинъ Побратынскій принялъ изящно небрежную позу, одинъ изъ шедевровъ своего духа. Эва открыла двери.
   -- Простите, что безпокою...-- извинялся Неполомскій, входя въ комнату -- я хочу отдать для прописки свои бумаги. Дворникъ сказалъ мнѣ, что вашъ отецъ завѣдуетъ въ этомъ домѣ явочною частью...
   -- Да. Войдите, пожалуйста...-- отвѣтила Эва, давая ему пройти. Гость вошелъ въ недостаточно провѣтриваемое cubuculum всей семьи.
   Старый господинъ съ достоинствомъ и оттѣнкомъ признательности принялъ врученные ему документы. Отыскалъ очки, надѣлъ ихъ на носъ, послѣ чего только представилъ гостю жильца Горста. При этомъ онъ указалъ гостю на кресло, глубокое какъ ванна -- sitzbad. Новый жилецъ погрузился въ глубины ветхаго инвалида не безъ чувства отваги. Колѣни его очутились на одной линіи съ галстухомъ, голова и спина изобразили нѣчто вродѣ вопросительнаго знака.
   Господинъ Побратынскій медленно, не спѣша, извлекалъ изъ ящика бумаги, явочные листки, приготовилъ перо и собирался взять пузырекъ съ чернилами.
   -- Вы, значить, къ намъ съ Волчьей улицы?-- обратился онъ къ Неполомскому, наклоняя голову съ улыбкой какъ будто нѣкотораго состраданія.
   -- Да, съ Волчьей.
   -- Здѣсь тише, хотя тутъ и центръ города...-- добавилъ г. Побратынскій съ отеческимъ добродушіемъ.
   -- Кто любитъ тишину...
   -- А вы, милостивый государь, можетъ быть, любите больше шумъ, жизнь. Да, бываютъ разные темпераменты.
   -- Мнѣ то въ сущности безразлично. Я никогда не думалъ о томъ, что я больше люблю: шумъ или тишину.
   -- Это хорошо, о, это хорошо! Это значить, что вы, сударь, вполнѣ здоровы. Въ наше время, въ вѣкъ неврастеніи...-- продолжалъ старый господинъ, поглядывая въ то же время поверхъ очковъ, какое впечатлѣніе производитъ его необычайный слогъ.
   Гость ничего не говорилъ.
   Горстъ между тѣмъ все время не спускалъ съ него глазъ, оглядывая его съ ногъ до головы, какъ будто снимая съ него мѣрку для платья или для гроба.
   -- Не знаю, устроила ли вамъ все прислуга въ комнатѣ какъ слѣдуетъ,-- спросилъ еще хозяинъ дома.
   -- Я самъ устроилъ себѣ ужъ тамъ все, что мнѣ нужно. Отъ прислуги мнѣ нужно только, чтобъ она во время чистила обувь, приносила булки, самоваръ и, главное, чтобъ не входила въ комнату, когда я ее не зову.
   -- И, конечно, чтобы не открывала безъ особаго приглашенія запертыя вещи...-- добродушно добавилъ Горстъ.
   -- Золотой принципъ!-- замѣтилъ господинъ Побратынскій.
   -- Я не знаю, насколько это является принципомъ,-- буркнулъ про себя Неполомскій.
   -- Вы женаты, какъ вижу?-- спросилъ или вѣрнѣе замѣтилъ, глядя въ бумаги управляющій.
   Минута молчанія. Потомъ -- холодный и жесткій, какъ ударъ кулакомъ, отвѣтъ.
   -- Да. Женатъ.
   Горстъ тихонько, съ чуть замѣтнымъ оттѣнкомъ веселья, кашлянулъ. Эва приняла сказанныя Неполомскимъ слова такъ, какъ будто ее, дѣйствительно, кто-нибудь ударилъ кулакомъ по головѣ.
   Грубое, отвратительное чувство охватило ее склизкими лапами,-- чувство разочарованія.
   -- Ваша супруга тоже будетъ жить тутъ?-- допрашивалъ управляющій со сладкой улыбкой.
   -- Нѣтъ.
   Это былъ тотъ же жесткій и сухой голосъ. Лобъ нахмуренъ, глаза словно изъ чугуна...
   -- А то если комната слишкомъ тѣсна, или нужна напримѣръ еще кровать...-- разсуждалъ господинъ Побратынскій, снимая при этомъ очки.
   -- Нѣтъ, господинъ управляющій. Я вѣдь потребовалъ бы, еслибъ было нужно. Моя жена живетъ въ другомъ мѣстѣ. Я пріѣхалъ сюда, въ Варшаву, и живу здѣсь именно по дѣлу о разводѣ съ женой.
   Эва внутренно вздрогнула. Ей стало свѣтло, ее обвѣялъ ароматъ. Это была новая минута радости послѣ столькихъ радостей этого дня. Румянецъ исчезъ, однако, съ лица и превратился въ тихій, кроткій вопросъ:
   -- Чему жъ ты рада, душа моя?
   -- Разводъ, -- задумчиво проговорилъ старый управляющій,-- это нелегкая штука, если его нужно получить отъ нашей католической церкви.
   -- Sapristi!-- добавилъ Горстъ.
   -- Да, это вещь не легкая,-- произнесъ гость и при этомъ улыбнулся какъ-то странно, половиной лица. Его сухія, смуглыя, острыя черты сдѣлались еще острѣе.
   -- Я немного знакомъ съ этими дѣлами,-- продолжалъ господинъ Побратынскій.-- Въ поискахъ за мѣстомъ, приходится сталкиваться со всевозможными дѣлами этой юдоли, а кромѣ того у меня былъ родственникъ въ такомъ же точно положеніи, какъ вы...
   -- Такъ вы ищете мѣста?-- спросилъ Неполомскій, довольно строго, какъ будто подумавъ напередъ, но съ очевидной цѣлью прервать эпопею о разводящемся родственникѣ.
   -- Да, сударь. Въ настоящее время... Не смотря на многочисленныя торжественнѣйшія обѣщанія, не смотря на вліятельныя протекціи... Такъ трудно, такой застой, такое переполненіе людьми!..
   -- Гм... А въ какой области вы ищете занятія?
   Старый господинъ развелъ руками и поднялъ брови.
   -- Все возьму, сударь, все отъ а до я, лишь бы кусокъ хлѣба...
   Затравленная, покорная, испуганная улыбка готова превратиться въ выраженіе покорности или въ гримасу отчаянія и презрѣнія... Горстъ зѣвалъ. Даже зѣвки у него были какіе то веселые и разгульные.
   -- Я такъ спрашиваю... У меня здѣсь нѣтъ связей, потому что я живу и учусь за границей.
   -- Вы еще учитесь?
   -- Мы учимся до самой смерти...-- улыбнулся Неполомскій.-- Я занимаюсь научными изслѣдованіями.
   -- А позволите освѣдомиться, гдѣ именно вы изволите заниматься, милостивый государь?-- вѣжливо спросилъ Горстъ.
   -- Всего легче учиться въ Парижѣ. Тамъ то я и живу обыкновенно. А кромѣ того въ Женевѣ, въ Бельгіи.
   -- Да...-- буркнулъ про себя управляющій.
   -- Такъ вотъ, насчетъ мѣста, сударь... какія же собственно... ваши условія... ну, такъ сказать, требованія, данныя?..
   -- Я работалъ въ конторахъ, по бухгалтеріи, работалъ и по технической спеціальности: былъ въ Шульцевскихъ мастерскихъ завѣдующимъ складомъ, былъ даже экспедиторомъ въ редакціяхъ. Но это... У меня имѣются лестныя аттестаціи. И при всемъ томъ, сударь, -- указываютъ на мой пожилой возрастъ. Молодые насъ опережаютъ -- вотъ въ чемъ суть. Старъ ты, говорятъ, ступай прочь! Молодой предлагаетъ свойи услуги за болѣе дешевую цѣну. А юнецъ, сударь мой, не женатый, можетъ и за рубль съ полтиной,-- лишь бы хватило на ресторанъ, да еще на что-то, вотъ какъ. А ты содержи семью... Такъ ничего и не подѣлаешь!
   -- Ну, а какъ же можетъ быть иначе.
   -- Какъ можетъ быть иначе? Нѣтъ, сударь, если проработалъ въ одной спеціальности круглыхъ восемь лѣтъ... безупречно!.. О, нѣтъ, сударь, никогда! Должно быть иначе.
   -- Видите ли, сударь,-это дѣло житейское, а не этическое. Ничего не подѣлаешь!
   -- Я говорилъ...-- добавилъ Горстъ, завершая эту тему.
   -- Но я вовсе не старъ. Я полонъ силъ. Десятокъ юнцовъ,-- куда! самого чорта чубатаго за поясъ заткну. Я, сударь, за десятерыхъ еще могу послужить, если захочу...
   -- Да, да, когда захотите...-- согласился Горстъ.
   -- Старъ! У меня, сударь, было имѣньице маленькое, фольваркъ, такъ бывало, сударь мой, чуть свѣтъ -- лошадь промежъ ногъ, работа, какъ къ хронометрѣ!
   -- Говоря коротко, не могли ли бы вы мнѣ представить ваши аттестаціи. У меня тутъ есть школьный товарищъ, другъ, молодой Крафтъ.
   -- Генрихъ?-- спросилъ Горсть, взглядывая исподлобья насмѣшливыми и до того пронизывающими глазами, какъ будто онъ собирался сейчасъ вызвать Неноломскаго на дуэль.
   -- Нѣтъ, Викторъ.
   -- А, -- буркнулъ Горстъ, -- племянникъ... Богачъ. Идеалистъ, Витька-соціалистишка. Знаю я этого шута и сомнѣваюсь...
   -- Ахъ сударь...-- тихо, молитвенно шепталъ Побратынскій.
   -- Этотъ Викторъ Крафтъ окончилъ въ Антверпенѣ курсъ, получилъ теперь наслѣдство и теперь хочетъ устроить какое-нибудь крупное, раціональное промышленное предпріятіе. Онъ можетъ много сдѣлать, -- человѣкъ съ головой и безупречной честности. Мы вмѣстѣ учились и даже вмѣстѣ производили нѣкоторыя изслѣдованія. Вчера какъ разъ я встрѣтился съ нимъ послѣ двухъ лѣтъ разлуки. Онъ передо мною нѣкоторымъ образомъ обязанъ. Быть можетъ, удастся выхлопотать.
   -- Ахъ, сударь!
   -- Канальскій это родъ, эти Крафты, да что тамъ... пускай...-- заявилъ Горстъ.
   -- Мы сдѣлаемъ такъ: я напишу Виктору Крафту особое письмо, а вамъ дамъ на руки другое, рекомендательное. У этихъ господъ принято такъ, что только съ двумя письмами...
   -- Ахъ, милостивый государь мой,-- шепталъ старикъ, вставая съ мѣста со сложенными руками. Въ немъ не было ни слѣда врожденнаго аристократизма и искусственно пріобрѣтенной изысканности манеръ. Онъ стоялъ возлѣ гостя, какъ нищій у дверей. Повисшія какъ плети руки, казалось, вотъ-вотъ протянутся съ мольбой, а колѣни стукнутся о полъ.
   Благодѣтель невзначай, случайно, взглянулъ на Эву. Глаза ея были опущены на сплетенныя на колѣняхъ руки, губы сжаты, лицо мертвенно блѣдно.
   Въ эту самую минуту, не предупреждая стукомъ въ дверь, вошла въ комнату дама, нѣсколько необычайнаго вида. Она была такъ объемиста сложеніемъ, что едва помѣстилась въ дверяхъ. На головѣ у нея была плоская истасканная шляпка, напоминавшая собою провинціальный катафалкъ, съ которой свѣшивалась отрепьями старая вуалька. Входя въ комнату, она сняла съ головы эту sui generis шляпку совершенно мужскимъ жестомъ. Ея огромное, длинное лицо, пересѣченное вдоль линіей носа, а поперекъ -- глубокими морщинами на лбу, отличалось доведенной до крайнихъ предѣловъ простотою. Его можно было бы нарисовать нѣсколькими толстыми линіями. Лицо это было обрамлено волосами, подстриженными "въ чупринку", ровно, какъ это обыкновенно дѣлаютъ солидные старые крестьяне въ Люблинской губерніи. Волосы эти, тщательно расчесанные на темени на двѣ стороны, гладко прилегали къ кожѣ, смазанныя (по всей вѣроятности) помадой. Широкая, свободная кофта изъ дешевой матеріи неопредѣленнаго цвѣта и простая юбка облекали крупное тѣло вошедшей.
   -- Тетушка!-- радостно запищалъ Горстъ, не думая однако подняться съ мѣста.-- О, я знаю, зачѣмъ -- ого, знаю... А тутъ какъ разъ будетъ мѣсто -- ага!
   -- Пожалуйста, Горсть,-- крикнула грузная особа, садясь безъ церемоній на диванъ,-- заткни пожалуйста ротъ, прошу тебя.
   -- Позвольте вамъ представить...-- съ галантностью всталъ господинъ Побратынскій:-- господинъ Неполомскій, нашъ новый жилецъ. Госпожа Барнавская.
   Дама довольно небрежно кивнула Неполомскому головой, послѣ чего тотчасъ же обратилась къ Горсту.
   -- Сударь, а сударь! Есть зеленое?
   -- Это что такое!-- отпрянулъ вопрошаемый.-- Слыханное ли дѣло! Съ визитомъ и...
   -- Ну, только пожалуйста безъ тамъ всякихъ! Ты знаешь, Горсть, что я этого не люблю.
   -- Стыдитесь, тетушка! Приближается весна, радость, веселіе, вся природа пробуждается, такъ сказать, солнышко, фіалки, а вы, тетушка, вѣчно со своими процентами. Это некрасиво!
   -- Ты вѣдь, знаешь, Горсть, что со мной шутокъ не шутятъ. Пока я добра, такъ добра...
   -- Вы, тетушка, всегда добры, вы даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ...
   -- Но если меня кто вздумаетъ надувать, такъ я съ мѣста въ карьеръ -- хвостъ кверху и айда...
   -- Прекрасный ландшафтъ!
   -- А особенно съ тобой, котъ ангорскій, церемониться не стану.
   -- Ну, что жъ за "куку" вы хотите мнѣ устроить, тетушка? Можете продать съ аукціона мое имущество. Милости просимъ! Отдаю со всею охотою все, за исключеніемъ таксы и портрета миссъ Дэзи.
   -- Это уже мое дѣло, что я тамъ съ тобой сдѣлаю, когда будетъ нужно. У меня только обыкновеніе предупреждать.
   -- Еслибъ даже я такъ хотѣлъ, какъ не хочу, такъ и то, клянусь самимъ чортомъ,-- нѣтъ ни единой полушки. Хозяинъ свидѣтель!
   -- А на Марцелинъ {Загородный ресторанъ въ Варшавѣ.} въ небольшомъ, но избранномъ обществѣ въ прошлый четвергъ было!
   -- А вы, тетушка, ужъ вышпіонили! Что за организація! Можетъ быть, однако, мы бы объ этомъ изъ вниманія... къ присутствію... панны Эвы...
   -- Вишь ты, какой нравственный... "Изъ вниманія къ присутствію"... Ну, Горсть, я предупреждаю тебя во второй разъ.
   -- Я не слышалъ.
   -- Смотри, чтобъ не жалѣть потомъ.
   -- Гдѣ я тамъ буду о чемъ-нибудь жалѣть! Иллюзіи! Нѣтъ такой вещи въ этой юдоли, о которой я бы жалѣлъ.
   -- Вотъ въ томъ-то и бѣда. За тѣ деньги, что ты промоталъ свѣтѣ, можно бы построить больницу на шестьсотъ кроватей для страдающихъ ракомъ.
   -- Ну, ну,-- такъ ужъ вы, тетушка, будете строить дома для страдающихъ ракомъ, да притомъ изъ собственныхъ сбереженій. А о моихъ сбереженіяхъ и ихъ употребленіи прошу соблюдать молчаніе, повторяю: молчаніе, потому что это не относится къ дѣлу.
   Госпожа Барнавская смотрѣла на Горста бѣлыми, лишенными всякаго выраженія, глазами. Онъ зажегъ сигарету и съ мягкой усмѣшкой обратился къ Неноломскому.
   -- Я долженъ освѣдомить васъ, сударь, почему наши діалоги столь своеобразны и... красочны. Госпожа Барнавская, моя тетушка -- благодѣтельница всего нашего дома, и даже околотка. Пожалуй и вы... Что касается меня, то, какъ только я чувствую, -- Боже сохрани!-- отсутствіе денегъ, я влачу стопы свои къ этой мрачной Каноссѣ. Тетка только съ виду такъ кобенится, а такъ, между прочимъ... Филантропія заложена у нея въ натурѣ прочно, глубоко... Я замѣтилъ также, что если кто-нибудь издыхаетъ съ голоду, изнемогаетъ подъ бременемъ заботъ, лысѣетъ вслѣдствіе подорваннаго кредита, -- тетя всегда спасетъ такого человѣка изъ бѣды. Такое уже сердце. А нужно помнить, что другъ въ нуждѣ a friend in need is a friend indeed. Съ этимъ сердцемъ друга въ нуждѣ тетушка родилась на свѣтъ и съ нимъ же (къ сожалѣнію, вскорѣ) помретъ.
   -- Какъ бы ты, Горстъ, раньше не проѣхался!
   -- О-го-го -- еще чего! Смотрите-ка, господа, экую шутку-то тетка сострила. Нѣтъ, многоуважаемая наша матрона! Уже у Свищаковскаго сушатся досочки, тричетвертовочки. Ужъ это мое дѣло! Это будетъ мой актъ благодарности, чистый гейзеръ нѣжности сердечной. Гробочекъ, какъ игрушечка, настоящая бонбоньерка. Если бы не тетушка, то и господину Побратынскому не одну бы горькую минуту пришлось пережить въ эти времена застоя и отсутствія мѣстъ. А такъ вотъ, придетъ тетушка-благодѣтельница, порадуетъ, поболтаетъ, поиграетъ въ зеленое. Если ужъ никакъ нельзя иначе, такъ противъ воли, по необходимости, рыдая въ глубинѣ души, заговоритъ о жалованьи панны Эвы, уговоритъ, желая добра, взять на домъ изъ канцеляріи три "нормы" и писать цидулы до самого до бѣлаго утречка. Потому -- вѣдь работа облагораживаетъ каждое человѣческое созданіе. Ничто такъ не облагораживаетъ, какъ вышеупомянутая работа.
   -- Господинъ Горстъ, господинъ Горстъ!-- нетерпѣливо останавливалъ его господинъ Побратынскій.-- Въ моемъ домѣ... такія слова...
   -- Я вѣдь ничего дурного не сказалъ. Развѣ тетя обижается? Вотъ, видите, какимъ благожелательнымъ взоромъ она смотритъ на мое задумчивое чело.
   Старая дама улыбалась презрительно и высокомѣрно.
   Минуту спустя она сказала:
   -- Хочется тебѣ быть остроумнымъ, да это не легко дается; а видно не нравится тебѣ, какъ я смотрю на тебя, испугался.
   -- Я? Вы ошиблись, кажется, тетушка. Я никогда еще въ жизни ничего не боялся. Съ чего быэто вдругъ теперь?..
   -- А потому что старъ сталъ, сударь, лысѣешь. Какъ ни стриги волосъ до самой кожи,-- не поможетъ; усы закручивай, выдергивай сѣдые волосы, подкрашивай чуть-чуть бачки, чисти старые пиджаки отъ самыхъ что ни на есть англійскихъ портныхъ -- ничего не помогаетъ. Эва не хочетъ видѣть твоихъ фатовскихъ улыбокъ да томныхъ взглядовъ*.Такъ-то, такъ, ничего не поможетъ, какъ ни выворачивай буркалы...
   Господинъ Горстъ чуть-чуть поблѣднѣлъ.
   -- Ага, видишь, попала я въ твое больное мѣсто. Знаю я хірошенько васъ, шельмецовъ. Вотъ такъ-то оно! Смерть и къ тебѣ подкрадывается.
   -- Ну, понятно, подкрадывается; а все-таки я васъ, тетушка, переживу -- ого, еще насколько переживу. Вы, тетушка, портите себѣ здоровье, бѣгая по судамъ, самолично карабкаясь на высокіе чердаки, гдѣ всего-то охотнѣе гнѣздятся голодные и прожорливые микробы. Вы слишкомъ часто кричите на всякую сволочь, надрываетесь хожденіемъ по адвокатамъ да судебнымъ приставамъ. Жилы сохнутъ... Даже одна улыбочка... Дѣдушка Пиѳагоръ говоритъ, что самое тщательное притворство не въ состояніи сдѣлать красивымъ смѣхъ человѣка, у котораго сердечко дурное. Смѣхъ выдаетъ человѣка. А я? Взгляните-ка, тетушка, на меня: я смѣюсь съ утра до вечера. Я люблю много кушать и притомъ только вещи питательныя, здоровыя, вкусныя, дорогія, пить тоже, хорошо и чисто жить, долго спать, мало, а если только возможно, совсѣмъ не работать. Что жъ тогда за сравненіе? Не отрицаю, когда нибудь и я, какъ говоритъ англичанинъ,-- "перейду на сторону большинства". Будетъ и это. Немыслимо же въ самомъ дѣлѣ всю вѣчность тащить на себѣ бремя долга за квартиру, да еще эти, Боже! проценты, ходить на шахматы -- въ кофейню, встрѣчаться на улицѣ все съ одними и тѣми же захудалыми прощалыгами на улицѣ, да читать статьи все тѣхъ же прощалыгь въ такъ называемыхъ газетахъ города Варшавы. Говорю: въ свое время отдамся на съѣденіе червямъ. Пусть попробуютъ, какъ вкусенъ, послѣ всякой тамъ сволочи, вотъ этакій забулдыга, оптимистъ, транжира прибавочной стоимости, выдубленной изъ сырья простяками. Но сіе произойдетъ лишь тогда, когда придетъ время, когда тутъ, въ этой "юдоли" все будетъ уже совершено настолько, что объ индивидуумѣ, съ честью носящемъ имя: Адольфъ Горстъ -- даже курица не захочетъ закудахтать. Только тогда,-- а пока нечего еще говорить...
   Эва потихоньку, незамѣтно ушла изъ комнаты въ кухню.
   Съ минуту длилось молчаніе. Госпожа Барнавская, какъ будто взвѣсивъ внимательно доводы, произнесла отчетливо съ нескрываемымъ шипѣніемъ наслажденія:
   -- Распутство сожретъ тебя скорѣй, чѣмъ ты думаешь.
   -- Распутство... Что за легкомысленное слово!-- Эта "убогая я тѣсная" страна -- и распутство. Rerum nomen sine re. Я вѣдь старался развивать ваше воображеніе, милая тетушка... Я давалъ вамъ изъ собственной библіотеки брюссельскіе мемуары вѣчно интересной памяти маркиза де-Садъ, сочиненія господина де-Гарканвиля и Histoires secrets des dames romains (помните, тетя?) и исторію двѣнадцати императоровъ въ роскошнѣйшемъ изданіи съ гравюрами. А гравюрки то -- что?
   Что-то похожее на румянецъ стало медленно разливаться по щекамъ госпожи Барнавской.
   -- Я вижу, что то, что я говорю, доставляетъ вамъ непріятность, parlons тогда d'autre chose. Есть вещи, которыя, дѣйствительно, трогать...
   -- Какъ бы я не затронула вещей, которыя для тебя будутъ непріятны.
   -- Мнѣ никогда ни отъ чего не бываетъ непріятно, а посему возвращаюсь къ вопросу о наслѣдствѣ. Послѣ долгой, очень долгой жизни... А то что же будетъ съ капиталомъ, съ недополученными процентами, съ кипами векселей, исполнительныхъ листовъ? Кто будетъ ходить къ адвокатамъ, слѣдить за сроками и аккуратностью аукціоновъ, когда вы, тетушка, увеличите сонмъ дѣвъ? Какъ станетъ вдругъ огромная машина -- excuser le тоt-- вашего ростовщическаго дѣла, когда вы, издавъ скорбный вздохъ, съ блѣднымъ лицомъ, съ вывернутыми глазами, съ разъ навсегда скрещеными пальцами, будете отнесены четырьмя безымянными бродягами (а, можетъ быть, и двумя,-- экономіи ради) -- dahin...
   Неполомскій давно собирался уйти, но его занималъ разговоръ этихъ лицъ. Онъ сидѣлъ, не трогаясь съ мѣста, испытывая чувство настоящаго удовольствія, какъ въ театрѣ, и продолжалъ слушать, какъ Горстъ, не останавливаясь, говорилъ.
   -- А если бы вы, добрая, тетушка поручили остывающею ручкой все мнѣ,-- какъ тонко привелъ бы я въ порядокъ всѣ эти фаянсы. Sapristi.
   -- Первымъ дѣломъ, заплатилъ бы навѣрно въ "Бристолѣ" долги, чтобъ тебя опять стали впускать за желанныя дверцы.
   -- Вотъ ехидство... Вы завѣщаете все племяннику Камиллу, а онъ будетъ транжирить даже не въ "Бристолѣ". Я знаю, гдѣ такой фруктъ можетъ тратить деньги! Что и говорить, культъ веселья не можетъ развиться въ этой странѣ! Какъ же не болѣть моему сердцу, когда я думаю объ этомъ днемъ и ночью...
   -- Успокойся, милый Горстъ, успокойся, ужъ тамъ какъ-нибудь все уладится.
   -- Да, конечно! У насъ всегда -- по-польски: какъ-нибудь да уладится... Но что за радость была бы для вашего безсмертнаго ока, тетушка, смотрѣть (предположимъ, изъ чистилища), какъ я опять возвращаюсь къ Pool'ю, единственному портному на земномъ шарѣ, который одѣваетъ джентльмена, приспособляя къ каждому случаю его жизни соотвѣтственный suit of clothes, между тѣмъ какъ всѣ остальные неучи просто лишь одѣваютъ человѣка изъ рода homo sapiens, облекаютъ отрепьями наготу его членовъ. Вамъ кажется, будто какой-нибудь silkhat отъ Henry Heathe'ѣ, перчатки отъ Denth'ы, духи отъ Ніттеl'я изъ Странда (конечно, духи съ запахомъ клевера, потому что, что касается орхидей, то первое мѣсто занимаетъ,-- вѣрьте мнѣ тетушка,-- неизмѣнно Lenthéric съ Rue de la Paix) -- будто, говорю я, всѣ эти вещи это развратъ, распутство. И развѣ вамъ не было бы пріятно, тетушка, чтобы я, одѣтый въ самый модный dresscoat отъ Pool'я, окропленный духами orchidée отъ Lentheric'а, для того, чтобъ заглушить -- непріятный, во всякомъ случаѣ -- запахъ, какой будетъ издавать вашъ cadaver, милѣйшая тетушка,-- шелъ торжественно и, съ виду, даже грустно за гробомъ? А потомъ опустивъ "зеленый саркофагъ" (съ вами, тетя, внутри) подъ "черный крестъ" и посадивъ на этомъ мѣстѣ раскидистый кустъ калины (или можжевельника), направился бы еще разъ объѣздить свѣтъ. А что же этотъ Камиллъ, провинціалъ, варшавскій прощалыга! Прокутитъ всѣ богатства въ вульгарномъ обществѣ и будетъ плясать на желтой могилѣ столь дорогой тетушки кадриль, а то, пожалуй и какой-нибудь канканъ съ мѣстными балеринами... Я краснѣю прямо со стыда!
   -- Пока что, каждый изъ насъ останется при своемъ. Вы, знаменитый путешественникъ, господинъ Горстъ, при воспоминаніяхъ и мечтахъ о Парижѣ, Лондонѣ, островѣ Капри и островѣ Сициліи, а я -- при своихъ процентахъ и невѣжествѣ.
   -- Да я готовъ просвѣщать васъ, тетя, и даже (покамѣстъ) безвозмездно. Я вамъ разскажу добросовѣстно все о жизни человѣческаго рода, все, что я видѣлъ, что вычиталъ изъ extra-интересныхъ и рѣдко кому доступныхъ книгъ. А то развѣ эта оперета, которую вы, тетя, тянете, развѣ это жизнь? Набивать мошну, жить въ Варшавѣ, въ собственномъ домѣ по Зельной улицѣ? Да не жизнь тоже и одолжаться вѣчно изъ той же мошны и не платить за комнату при семействѣ, во всемъ, впрочемъ, остальномъ вполнѣ заслуживающемъ уваженія...
   Неполомскій простился съ присутствующими.

-----

   Уже вечерѣло, а Эва не могла подняться съ садовой скамейки. Глаза ея съ наслажденіемъ блуждали по газонамъ парка, по вѣтвямъ березокъ, обвѣянныхъ уже дымкой молодой листвы, по развѣсистымъ каштанамъ, со вздутыми на концахъ побѣговъ липкими, смолистыми почками. Она съ непрерывнымъ наслажденіемъ и то и дѣло возвращающимся изумленіемъ глядѣла, какъ обнаженная земля, которую она столько разъ видѣла зимою, и жалкія, истоптанныя, противныя мѣста превращались теперь въ очаги новой, дивной жизни. Бѣленькіе листочки раскрывали глаза изъ-подъ земли и съ неизъяснимымъ выраженіемъ заглядывали въ глаза людямъ. Въ душѣ рождалась тревога и смущеніе, но они увеличивали еще сумму счастья. Блуждая такъ съ мѣста на мѣсто, слѣдуя за лазурной весенней мглой, мало по малу начинавшей простираться между деревъ, взоръ Эвы вдругъ смутился и потускнѣлъ. Она увидѣла въ аллеѣ Луку Неполомскаго. Онъ шелъ медленно, нерѣшительно, трусливо. Глаза его были обращены въ ея сторону.
   Ей стало непріятно, ее охватило чувство испуга, ощущеніе физически непріятнаго смущенія. Она услышала, какъ сердце у нея почему то безумно забилось, но она не могла, ни за что не могла удержать этого біенія. Неполомскій дошелъ до конца алллеи, въ которой сидѣла она, и повернулъ въ другую. "Къ счастью повернулъ и ушелъ" -- подумала Эва, глядя украдкой ему вслѣдъ. Отчего же такъ тоскливо забилось вдругъ и замерло бердце?-- Она опустила глаза на сѣрую землю дорожки и долго ихъ не подымала. На минуту ее охватила извнѣ какая то сотрясающая, морозная дрожь, и снова сердце сильно забилось. Она взглянула и увидала его въ десяти шагахъ отъ себя. Онъ шелъ къ ней. Она сдвинула брови, безсознательно приняла гордую и холодную позу,-- лицо ея стало строго, хотя сердце бѣшено стучало. Она слышала, какъ тихо, боязливо скрипѣли при приближеніи его шаги. Она боялась ужь только одного: какъ бы онъ не услышалъ, какъ стучитъ ея сердце; а оно стучало громко, на весь міръ, словно желѣзный языкъ огромнаго колокола. Неполомскій приблизился къ ней, какимъ то вялымъ, нерѣшительнымъ, неопредѣленнымъ шагомъ.
   Эва чувствовала изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ, что его темнжй силуетъ передвинулся мимо нея. Она вздрогнула облегченно, всей грудью.
   Ушелъ уже! Она сердилась на себя, на сердце, за то, что оно такъ стучало и радовалось побѣдѣ надъ чѣмъ то... Вотъ теперь поднять только глаза, а затѣмъ встать и тотчасъ же пойти домой. Она пришла сюда, чтобы избѣжать этихъ гадкихъ "искушеній", не слышать ссоръ между отцомъ и матерью, пошлыхъ разговоровъ Горста, для того, чтобъ предаться сосредоточеннымъ думамъ передъ завтрашнимъ утромъ и, вотъ, чуть-чуть не поддалась искушенію. Грѣхъ ли это біеніе сердца? Почему оно стучитъ? Дѣйствуетъ ли тутъ человѣческая воля или нѣтъ? Является ли тутъ источникомъ зла лукавый или тотъ, другой, "внѣшній" человѣкъ? Какъ побѣдить шумъ и тревогу сердца? Она начала горячо молиться, глядя въ землю:
   -- Господи, умножь мое смиреніе!..
   Въ ту же минуту сердце утихло, и слова молитвы словно окутали душу покровомъ успокоенія. Слова какъ будто превратились въ тяжелыя хрустальныя плиты, скрывающія подъ собою безцѣнныя сокровища, которыхъ не видало подъ ними еще ни одно человѣческое око. Это ужъ были не слова, а какъ будто стеклянныя чечевицы, сквозь которыя можно видѣть огромный, невѣдомый, благодатный міръ. Эва задумалась надъ этими словами, таинственными и святыми, какъ весна, какъ проростаніе цвѣтка или былинки, какъ предвечерній туманъ ранней весны. Она задумчиво подняла свои голубые глаза и съ неизъяснимымъ испугомъ увидѣла передъ собой этого человѣка. Онъ стоялъ въ десяти шагахъ отъ нея, опершись о перила мостика -- блѣдный, безъ силъ, съ такой страдальческой улыбкой на губахъ, какъ будто вотъ,-- вотъ его кто то столкнетъ съ этого мѣста, и онъ упадетъ на землю. Эва ожидала всего: навязчивости, фатовства, донжуанства,-- но не этого. Ее всю охватилъ, всю потрясъ какой то роковой трепетъ отъ его взгляда. Она не могла оторвать, отъ него глазъ, потому что не сознавала, что смотритъ. И, сама не зная, когда, какимъ образомъ, по какому праву или закону, подъ чьимъ давленіемъ, она послала ему изъ глубины души обаятельную улыбку, полную нѣжнаго состраданія. И лишь когда онъ шелъ уже къ ней, она замѣтила, что сдѣлала.
   Она опять опустила глаза, охваченная внутренней борьбой и паническимъ хаосомъ душевныхъ силъ. Было уже поздно. Она услышала его голосъ.
   -- Вы не разсердитесь на меня за то, что я прерываю ваше раздумье...
   Опять та же улыбка преодолѣла ея волю.-- Она чувствовала улыбку на своемъ лицѣ, несмотря на желаніе придать ему выраженіе строгой серьезности. Неполомскій спросилъ во второй разъ.
   -- Вамъ это не доставитъ непріятности?
   Она встала со своего мѣста, какъ ученица, отвѣчая:
   -- Нѣтъ.
   -- Благодарю васъ.
   Она услышала въ этомъ словѣ благодарности какой то глубокій, сокровенный звукъ, который, странное дѣло, былъ такъ же, какъ и душевный подъемъ во время молитвы, словно таинственной хрустальной призмой, открывающей невиданныя, далекія глубины. Никто въ жизни не говорилъ съ ней тамъ нѣжно-красиво. Она чувствовала, какъ будто ей кто-то подарилъ что то дорогое, поднязъ ее высоко, принесъ дань глубокой почести. Въ глубинѣ этого чувства скрывалось смущеніе и благодарность. Прежній разладъ потухалъ.
   -- Я вышелъ изъ дому,-- заговорилъ Неполомскій, какъ то дружественно и свободно, какъ будто они давно уже были связаны узами знакомства, хотя грудь его ловила воздухъ.-- Я видѣлъ, что вы пошли въ садъ, что вы сѣли тутъ.-- Я боялся подойти...
   -- Почему?
   -- Я такъ мало знаю васъ. Я думалъ: обидится за навязчивость... Она ничего не отвѣтила на это. Опять только безсознательная, невольная улыбка, между тѣмъ какъ глаза не могутъ оторваться отъ земли.
   Она была занята вопросомъ, который всецѣло овладѣлъ ею. Ей хотѣлось задать его, но она не рѣшалась. Вотъ,-- вотъ она рѣшала уже вымолвить его и закрывала открывающіяся уста. И вдругъ, противъ воли, душа ея вымолвила за нее.
   -- Почему вы разводитесь съ женой?
   Онъ сидѣлъ съ минуту въ оцѣпѣненіи, сильно придавленный этимъ вопросомъ. Немного спустя онъ отвѣтилъ:
   -- Потому что я сталъ ее ненавидѣть.
   -- Свою жену?
   -- Да.
   -- Почему?
   -- Она подлая, глупая, развратна и испорчена до самой глубины.
   -- Почему же вы женились на ней?
   -- Не знаю, почему. Я ошибся.
   -- Развѣ можно такъ глубоко ошибиться?
   -- Можно. Еще какъ.
   -- Но прежде вы ее любили?
   -- Теперь я уже этого не помню, если даже такъ было. Послѣдующая жизнь съ нею убила во мнѣ воспоминанія обо всемъ. Мнѣ кажется иногда, будто эта гадкая женщина всегда была прикована къ моей рукѣ.
   -- Развѣ можно такъ ненавидѣть другого человѣка?
   -- А что же дѣлать съ нимъ, если онъ таковъ, какъ эта милая женщина? Неужели мнѣ ее любить? Какъ? Еслибъ вы знали все... Но вы не можете и не должны знать всего этого.
   -- Почему жъ этого я не должна?-- наивно спросила она.
   -- Потому что... нѣтъ. Вы не должны ничего знать объ этомъ.
   -- А... если вы смотрите съ предвзятой точки зрѣнія, если вами руководитъ ненависть и только ненависть.
   -- Нисколько не отрицаю, много вещей я, навѣрно, оцѣниваю съ преувеличеніемъ и вообще скверно... Но что слѣдуетъ изъ этого? Я не мертвый кусокъ дерева. Я ненавижу -- и это доставляетъ мнѣ облегченіе. А то я могъ бы дойти до сумасшествія или до самоубійства Я разскажу вамъ лишь нѣсколько подробностей, которыя дадутъ представленіе о цѣломъ. Во избѣжаніе возни съ причастіемъ передъ свадьбой мы вѣнчались въ лютеранской церкви. Теперь, когда я захотѣлъ получить разводъ, я узналъ, что жена моя перешла въ католическую вѣру, чтобы уничтожить легкость развода. Теперь разводъ зависитъ отъ католической консисторіи, такъ какъ мы оба теперь католики. Я разорился въ конецъ. Отъ отца, провинціальнаго архитектора, у меня остался маленькій капиталъ. Теперь у меня нѣтъ ни гроша, а дѣло не подвинулось ни на шагъ. Я отдался было научнымъ трудамъ, занимался за границей систематическими изысканіями, я былъ на пути къ славѣ. Теперь я -- несчастный недоучка, нуль...
   -- Ну... а если бы такъ...
   -- Если бы что?
   -- Если бы забыть! Перестать вести этотъ процессъ...
   -- Ну, тогда она въ одинъ прекрасный день пріѣдетъ ко мнѣ на квартиру!
   -- Ну, что же дѣлать. Простить, все простить отъ души!
   Она взглянула на собесѣдника и вздрогнула. Лицо его было озарено дикой усмѣшкой:
   -- Нѣтъ, я предпочитаю тогда смерть.
   -- Какой вы теперь другой!
   -- Какъ другой?
   -- Совсѣмъ другой.
   -- Не будемте говорить объ этомъ больше, прошу васъ. Съ меня довольно этого семейнаго счастья по цѣлымъ днямъ...
   Онъ на минуту остановился и прикусилъ губу. Лицо его стало мягче. Онъ тихо произнесъ:
   -- Вы часто приходите сюда гулять?
   Эва ничего не отвѣтила. Она сидѣла съ поникшей головой и выраженіемъ глубокаго разочарованія на помертвѣвшемъ лицѣ.
   -- Нѣтъ,-- вымолвила она,-- я здѣсь никогда не бываю.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Такъ и завтра... васъ не будетъ?
   -- Нѣтъ. Я пришла сегодня,-- отвѣчала она тихо, сухимъ, гордымъ и разочарованнымъ голосомъ,-- потому что хотѣла побыть нѣсколько минутъ одна. Я сегодня была у исповѣди, а завтра должна была итти къ Святому Причастію. Дома мнѣ негдѣ быть одной...
   Неполомскій смотрѣлъ на нее изъ-подъ хмурыхъ бровей такъ испытующе, что она не могла не взглянуть на него. Онъ погрузилъ свой взоръ въ ея глаза словно зондъ или крюкъ, которымъ хотѣлъ достать со дна всю правду. Повидимому это удалось ему, такъ какъ онъ сталъ терять увѣренность и въ концѣ концовъ смутился и растерялся.
   -- Мнѣ слѣдуетъ уйти...-- тихо произнесъ онъ.
   Она покорно молчала.
   -- Но если бъ вы знали, какъ мнѣ не хочется уходить... право... право... Такъ значитъ, вы сегодня были... у исповѣди. Вотъ неожиданность!..
   -- Почему неожиданность? простодушно спросила она.
   -- Признаюсь, я, грѣшный, давно ужъ не видѣлъ вотъ этими, полными злобы глазами, человѣка, который только что былъ у исповѣди. Скажу даже больше, что я не сразу повѣрилъ бы, если бъ мнѣ сказали, что существуютъ такіе люди въ сюртукахъ и европейскихъ платьяхъ.
   -- А вы не бываете у исповѣди?
   -- Нѣтъ, не бываю.
   -- Почему?
   -- Не будемъ говорить объ этомъ сегодня передъ завтрашнимъ обрядомъ.
   -- Но почему?
   -- Мнѣ пришлось бы играть роль дьявола, сѣющаго зерна грѣха въ чистую душу.
   -- Дьяволъ ничего не посѣетъ, потому что я буду молиться, чтобы Господь Богъ ниспослалъ на васъ свою благодать, и чтобы вы могли поскорѣе вернуться на путь истины. Вотъ, если бъ вы еще сходили къ одному ксендзу...
   -- Все, сударыня, только къ ксендзу -- ни за что!
   -- Но почему, почему?! О, это предубѣжденіе! Именно ксендзы, у которыхъ въ рукахъ столько человѣческихъ совѣстей, могутъ взвѣшивать, разбирать все, до самой глубины. Они дѣйствительно обладаютъ даромъ...
   -- О, они обладаютъ даромъ! Они все могутъ. Ужъ я-то это знаю. Чего жъ не можетъ ксендзъ. Un bon curé vaut mieux, que dix gendarmes... Что касается, однако, меня, такъ дѣло пропащее. Видите ли, сударыня... на меня ужъ не снизойдетъ благодать дѣтскихъ лѣтъ; и, молча, вы не могли бы слушать всѣми силами души и тѣла то, что я бы говорилъ съ трезвой головой.
   -- Чистота сердца даетъ такое состояніе счастья!
   -- Да, да! Помню.... Дѣтскіе годы, майскія богослуженія. Исповѣдь... исповѣдальница... трепетъ... причастіе... Значитъ, въ эту минуту вы въ особой милости у Бога. Ну, и у людей, и у людей тоже...-- кротко, по-дѣтски улыбнулся онъ.
   -- Вы смѣетесь надъ собственной безпомощностью.
   -- Я вовсе не смѣюсь. Я наблюдаю только явленіе духа -- моего и вашего... Я сейчасъ уйду!
   -- Да, уже смеркается. Но пока вы можете здѣсь остаться. Вспомните свои дѣтскіе годы, прежнія исповѣди, прежнія чувства, забытыя молитвы. А можетъ быть, и новыя навернутся на уста...
   -- Не навернутся уже.
   -- Ну! А я бы научила васъ такимъ несомнѣннымъ, такимъ нужнымъ, такимъ... своимъ!
   -- Хорошо. Вы сегодня безъ грѣха. Вы во-стократъ больше безъ грѣха, чѣмъ тотъ ксендзъ, который выслушивалъ ваши признанія. И вы скорѣе можете выслушать чужую исповѣдь, чѣмъ онъ.Ну, такъ вотъ слушайте мою исповѣдь.
   Эва улыбнулась яркой, невинной улыбкой, а потомъ надолго задумалась.
   -- У меня нѣтъ на это права. Только священникъ можетъ отпустить грѣхи человѣку. И только онъ можетъ слушать. Но скажите все. Или, лучше, скажите только, почему вы не вѣрите, не исполняете обязанностей христіанина,-- почему не хотите обрѣсти спасенія? Скажите, а я васъ сумѣю переубѣдить.
   -- А это будетъ исповѣдь или только разговоръ?
   Эва съ минуту колебалась. Щеки ея окрасились румянцемъ. Въ концѣ концовъ она произнесла съ рѣшимостью и убѣжденіемъ.
   -- Исповѣдь! Частичная, неполная, потому что у меня нѣтъ никакого права,-- но исповѣдь!
   Немного погодя она прибавила:
   -- Потому что, можетъ быть, я обращу васъ на путь!
   -- Хорошо. О чемъ же это я говорилъ?
   -- Прежде всего: почему вы не бываете у исповѣди?
   -- Не бываю потому, что я -- мальчикъ, который въ гимназіи ходилъ къ исповѣди, молился, чувствовалъ себя то праведникомъ, то грѣшникомъ,-- какъ та же душа, не существую уже больше, подобно тому какъ не существую больше, какъ гимназистикъ въ мундирѣ, несмотря на то, что ношу то же имя и фамилію и физически остаюсь все тѣмъ же лицомъ. Прежній, какъ это говорятъ, субъектъ превратился въ объектъ. Въ моемъ настоящемъ сознаніи, въ настоящемъ субъектѣ, то есть въ феноменѣ, который существуетъ самъ для себя, въ самодовлѣющей сущности, та душа гимназиста отражается теперь, какъ объектъ. Вслѣдствіе различныхъ причинъ это располагаетъ меня къ грусти и меланхоліи вообще, дѣйствуетъ на меня такъ или иначе. А такъ какъ я способенъ схватить всею полнотой сознанія это побочное вліяніе воспоминаній, то налагаю, что могу имѣть полное и точное представленіе о своемъ прежнемъ духовномъ мірѣ. И точно такъ же какъ этотъ, прежній, такъ и настоящій мой взглядъ на вещи отражается въ моемъ сознаніи почти такъ же, какъ отражается въ немъ ваша настоящая вѣра. Чудесная способность души прозрѣвать внѣшній міръ и міръ внутренній,-- наше "я" -- постоянно мѣняется въ насъ. И вотъ эта-то измѣнчивость нашего "я" самымъ убѣдительнымъ образомъ свидѣтельствуетъ о томъ, что такое наша душа.
   -- А что же такое душа?
   -- Душа это -- океанъ, по которому скользятъ и колышутся волны, эманаціи жизни. Каждая изъ нихъ тянется къ солнцу, къ лунѣ, мчится въ пространство и умираетъ гдѣ-нибудь на пескахъ, на уступахъ скалъ... Мы можемъ наблюдать эти моменты рожденія и смерти, но лишь иногда въ минуты высшаго синтеза, мы замѣчаемъ, что надъ жизнью волнъ царитъ непреложный законъ, и что всѣ онѣ расплываются въ неизмѣримомъ океанѣ. Анализъ, разбивающій океанъ на отдѣльныя волны, въ одно чудесное мгновенье сольется въ радостный, вдохновенный, интуитивный синтезъ. Тогда мы поймемъ лежащую въ основѣ всего непрерывность жизни волнъ и охватимъ ихъ бытіе. Доведенная до высшаго потенціала способность выдѣленія и различенія частей, то есть анализъ, порождаетъ то благо, что, наблюдая многоличность человѣческаго духа и его развитіе во времени, окидывая взоромъ въ отдаленной перспективѣ ступени этого развитія, мы освобождаемся отъ мученій упрековъ, отъ чувства страшной отвѣтственности за грѣхи. Зато эта способность даетъ намъ возможность тѣснѣе сливаться со вселенной.
   -- Да, это удобная теорія. Исповѣдь это -- мука. А сваливать отвѣтственность на кого то, кто былъ, но кого уже нѣтъ,-- это такъ естественно. Почему, однако, столько людей, достигшихъ преклоннаго возраста, сохраняютъ съ ранняго дѣтства до самой гробовой доски вѣру въ человѣческую душу, словно безсмертный, неувядающій цвѣтокъ? Почему? Почему?
   -- Это -- счастливые люди, которые не погружаются въ логику, въ точное мышленіе, въ анализъ своего отношенія ко вселенной, къ вѣчности времени, къ безконечно далекимъ звѣздамъ, къ безконечно широкому простору міра. Они удовлетворяются простымъ рефлективнымъ движеніемъ чувства, рефлективнымъ толчкомъ мысли, которые есть и у меня, но которые меня не удовлетворяютъ. Вѣдь есть же, неправда ли, много людей, которые вовсе не занимаются, напримѣръ, математикой, и которымъ всѣ ея тонкости, формулы, значки и фокусы кажутся совершенно, совершенно ненужными. Это, однако, не доказываетъ, чтобы математика была пустой ерундой, а эти люди, не чуткіе къ ея красотамъ, были вполнѣ правы, игнорируя ее съ дѣтства до самой старости. Напримѣръ, если въ чьемъ-нибудь умѣ, благодаря постояннымъ занятіямъ математикой, глубоко живетъ понятіе безконечности, если этотъ человѣкъ въ своихъ разсужденіяхъ всегда опирается на понятія этого рода, то, право, такому человѣку совершенно ненужно и онъ даже не можетъ вмѣстить въ свой умъ понятія о "началѣ міра". А есть умы, для которыхъ "начало міра" является чѣмъ то неизбѣжно мыслимымъ.
   -- Насколько я знаю, довольно популярное и, я сказала бы... тривіальное невѣріе нашего времени далеко еще не такъ непогрѣшимо послѣдовательно и непоколебимо обосновано, какъ математическія положенія.
   -- Это зависитъ отъ того, что мы втиснемъ въ этотъ футляръ съ ярлыкомъ "невѣріе". Если кто-нибудь разсуждаетъ логически отъ a до z, то можетъ создать себѣ кристальный дворецъ такой прочной конструкціи, что пушечные выстрѣлы не въ силахъ будутъ его поколебать. Потому что логика -- та же математика. Въ свою очередь, всякіе точные разсчеты становятся дерзостью, поскольку мы признаемъ существованіе какой то непостоянной силы, которая можетъ произвольно мѣнять и нарушать законы, управляющіе міромъ. Послѣдняя мысль принадлежитъ, замѣтьте, Ренану, которому немного недоставало, чтобъ стать священникомъ. Всѣ предыдущія -- мои, и потому такъ геніальны. Но, можетъ быть, я, ввиду завтрашняго... не долженъ говорить такихъ рѣчей...
   -- Напротивъ, мы должны говорить объ этомъ, коль скоро это должно быть полезно, чѣмъ то вродѣ исповѣди, коль скоро я взяла на себя задачу уничтожить въ васъ ваше противное, грубое невѣріе. Притомъ я не могу оставаться въ сомнѣніи и сегодня какъ разъ закрывать раны своего мышленія, которыя вы обнажали паутиной рефлективнаго движенія чувства. Скажите, почему же молитва наполняетъ душу свѣтомъ ясновидѣнія и рождаетъ въ насъ ощущеніе счастья?
   -- Поэты стараго міра говорили, что такое возвышенное состояніе, называемое вдохновеніемъ, ниспосылаютъ имъ музы. Мнѣ кажется, что совершенное мышленіе, созиданіе абсолютно точныхъ конструкцій мысли приноситъ такое же состояніе восторга, чувство счастья, рождаетъ высокое вдохновеніе, которое вы называете состояніемъ благодати, милости.
   -- Но когда то, о чемъ я говорю, дѣйствительно дается душѣ извнѣ, падаетъ съ высоты,-- вѣрьте мнѣ,-- исходитъ съ неба.
   Неполомскій молчалъ.
   -- Почему вы молчите?
   -- Молчу. Что жъ мнѣ говорить? Я не могу согласиться съ тѣмъ, чтобы какое-нибудь чувство нисходило на васъ съ высоты. Каждое чувство заключается внутри васъ, -- въ мозгу и въ нервахъ,-- ничего не подѣлаешь. Тамъ оно рождается и тамъ живетъ, пока не исчезнетъ. Всякое чувство существуетъ лишь постольку, поскольку существуютъ нервы. Нѣтъ нервовъ -- не можетъ быть чувствъ. Вѣдь нѣтъ же дерева тамъ, гдѣ нѣтъ ни одного изъ его признаковъ. Если бъ я создалъ въ своемъ умѣ объективное и всемогущее существо, которое могло бы лучше всего управлять логикой и разсчетомъ моего ума и самыми неуловимыми движеніями моей души, напротивъ даже -- навязывать моей душѣ невѣдомыя ей движенія, я неизбѣжно долженъ бы былъ прійти къ заключенію, что имѣю дѣло съ какимъ то возведеннымъ въ безконечную степень я. Оно было бы совершенно согласно съ законами нашей психики, но не могло бы служить критеріемъ истины. Всякое я въ самой высокой степени, должно быть ограничено во времени своего бытія. Индивидуальное я и время -- понятія, неразрывно связанныя одно съ другимъ. Нельзя соединить въ человѣческомъ умѣ представленіе о чемъ-либо индивидуальномъ съ отсутствіемъ формы времени, такъ какъ человѣческое сознаніе не въ состояніи мыслить такого сочетанія; одно исключаетъ другое. Съ другой стороны наше я, возвышенное хотя бы въ безконечную степень, можетъ разниться отъ насъ лишь количествомъ признаковъ, а не качествомъ. Спиноза говоритъ: "Если бы треугольникъ обладалъ даромъ слова, то онъ сказалъ бы намъ, что Богъ есть ни что иное, какъ совершенный треугольникъ. Кругъ сказалъ бы намъ, что природа Бога въ высшей степени кругла". Вотъ почему мнѣ трудно согласиться съ тѣмъ, будто существуетъ какой то міръ, не являющійся слѣдствіемъ какой-нибудь причины и вообще ничѣмъ не условленный, неограниченный. Предположимъ, однако... Объ этомъ мірѣ я не могъ бы сказать ничего, кромѣ того, что онъ существуетъ. И если даже принять за нѣчто вполнѣ достовѣрное, что существуетъ какой то независимый, абсолютный міръ, который разнится отъ нашего я качествомъ своихъ признаковъ, то слѣдовало бы согласиться съ тѣмъ, что количества этихъ признаковъ -- безконечны и, слѣдовательно, равны между собой. И милосердіе является столь же абсолютнымъ, какъ и караніе.
   Если принять за несомнѣнную истину всевѣдѣніе Бога, то это неизбѣжно заставляетъ насъ признать и то, что Богъ, все зная, знаетъ также и предвидитъ заранѣе свои поступки и намѣренія, а если Онъ предвидитъ ихъ, то это уже отрицаетъ за Нимъ аттрибутъ высшаго блага, напротивъ, это доказываетъ, что наравнѣ съ благомъ, такъ же вѣчно и такъ же всемогуще живетъ и царитъ зло. Какъ же понять и представить себѣ подобныя явленія логически развитому человѣку нашихъ дней?
   -- Я читала когда то мнѣніе Паскаля въ его "Мысляхъ" Rien n'accuse davantage uné extrême faiblesse d'esprit que de ne pas connaître quel est le malheur d'un homme sans Dieu.
   -- Ахъ, Паскаля! Ницше превосходно сказалъ о Паскалѣ... Но вникнемте въ видѣніе святого Іоанна, въ эти слова: "И вышелъ конь великій, а тому, кто сидѣлъ на немъ, дано было, дабы отнялъ покой у земли, и дабы одни убивали другихъ,-- и данъ былъ ему мечъ великій" Гдѣ же тутъ любовь?
   Ева отвѣтила:
   -- Богъ -- любовь.
   Немного погодя, она спросила:
   -- Откуда же могло явиться у людей это представленіе, столь противорѣчащее, какъ вы доказываете, природѣ ихъ ума?
   -- Откуда явилось... это очень сложная исторія. Еслибъ я захоѣлъ разсказать вамъ о происхожденіи этого явленія, имѣющаго источникъ вполнѣ естественный и реальный,-- то, не говоря уже о томъ, что я не сдѣлалъ бы этого достаточно полно, вы могли бы опровергнуть мои доводы однимъ словомъ возраженія или цитатой изъ Паскаля, Шатобріана.
   -- Ну, а если вы не хотите сказать правду, если не хотите вообще говорить со мной объ этомъ...
   -- Я не хочу говорить! Съ вами! Напротивъ! Я ужасно хочу говорить... Разсказать вамъ все... Нѣтъ, кажется, вещи болѣе высокой, чѣмъ заглядывать такъ сообща, глубоко въ нашъ міръ невѣдомаго и безсознательнаго. Въ такой бесѣдѣ двухъ душъ могутъ рождаться изъ таинственныхъ источниковъ откровенія, полныя яркихъ зарницъ, предчувствія и минуты творческихъ восхожденій по безцѣннымъ ониксовымъ ступенямъ въ Страну Восторга. Но я боюсь... Ближніе скажутъ обо мнѣ: вотъ вольнодумецъ, который начинаетъ подобныя бесѣды затѣмъ, чтобы сокрушить вѣру въ яркой, чистой душѣ. И никто изъ этихъ добрыхъ душъ ни на минуту не подумаетъ, что эти думы, эти попытки проникнуть мыслью въ глубь вещей, составляютъ все духовное существо, всю жизнь, альфу и омегу бѣдной души, не обрѣвшей тернистой короны мудреца. А между тѣмъ весь этотъ міръ пройденъ мною собственными ногами, завоеванъ собственною мыслью и трудомъ. Въ немъ нѣтъ ничего чужого, принадлежащаго кому то другому, кѣмъ то навязаннаго, составляющаго чье то чужое наслѣдство.
   -- Не самообольщеніе ли это? Развѣ есть человѣкъ, который бы ничего не унаслѣдовалъ? Мнѣ кажется... Я могу сказать вполнѣ откровенно?
   -- Пожалуйста!
   -- Мнѣ кажется, что, какъ только человѣкъ вырывается изъ сферы чувствъ и ощущеній, врожденныхъ всѣмъ безъ исключенія на землѣ людямъ, онъ становится самоувѣреннымъ и гордымъ отъ того только, что онъ не такой, какъ всѣ, какъ "толпа". Еслибы въ настоящее время кто-нибудь сталъ подвергать сомнѣнію открытіе Коперника, онъ навѣрно тотчасъ возгордился бы и сталъ бы презирать толпу.
   -- Видите ли, одно дѣло достовѣрность и несомнѣнность системы Коперника, а другое дѣло неопровержимость утвержденія, будто нѣкоторыя чувства врождены всѣмъ людямъ. Поразительно, главнымъ образомъ, то, что эти чувства врождены именно не всѣмъ людямъ. Бываютъ такіе люди, которые ихъ вовсе не знаютъ.
   -- О, это интересно, знаете, это ужасно интересно!..
   -- Дѣйствительно. Наука, которою я спеціально занимаюсь, то есть антропологія, констатировала и постоянно констатируетъ, что у очень многихъ, такъ называемыхъ дикарей, не возникаютъ и не существуютъ религіозныя понятія. Но эти существа, насколько я представляю себѣ,-- тоже люди. Что они люди, подтверждаютъ самымъ убѣдительнымъ образомъ европейскія религіи, которыя, въ послѣднее особенно время, стали ужасно заботиться о душахъ этихъ нечистоплотныхъ и неотесанныхъ невѣждъ. И точно такъ же, какъ съ "дикарями", обстоитъ дѣло и съ дѣтьми, лишенными вслѣдствіе различныхъ физическихъ недостатковъ возможности общенія съ взрослыми съ самыхъ раннихъ дней жизни. Глухонѣмые, получившіе развитіе лишь въ зрѣломъ возрастѣ, всѣ согласно утверждали, что у нихъ самихъ, такъ сказать, естественнымъ путемъ, вовсе не возникала мысль о Творцѣ.
   -- Кто же сможетъ, положа руку на сердце, поручиться, что изслѣдованія этого рода могутъ быть произведены съ научною точностью и являются вѣрнымъ отраженіемъ истины? Можете ли вы ручаться за то, что въ душу "дикаря" кто-нибудь проникъ до самаго дна?
   -- Я думаю, что изслѣдованія этого рода имѣютъ огромную цѣнность. Но это все равно... Обратимъ свой взоръ на прошлое хотя бы тѣхъ самыхъ народовъ, которые разселились до землѣ и обитаютъ теперь среди сильвасовъ, пампасовъ, льяносовъ,-- на эѳіоповъ, малайцевъ, краснокожихъ... Заглянемъ въ сумракъ исторіи.-- Нерѣдко лишь куча костей на полѣ, нерѣдко лишь темныя полосы гнилого тлѣну въ глинѣ разскажутъ изслѣдователю, что тамъ исчезло съ лица земли какое-нибудь племя, размозженное камнями катапультъ или осколками гранатъ? Мнѣ случилось промечтать одну ночь надъ выложенными камнемъ каналами Мантуи. Красная, гніющая, стоячая вода и развѣсистые платаны!.. Разстрѣлянные люди, которыхъ Гойя уловилъ когтями своего генія!.. Ахъ, однажды маленькіе рисунки гравера начала XVII вѣка, Жака Калло, собранные въ серію подъ заглавіемъ Les misères de la guerre, привѣтствовали меня такимъ ужаснымъ крикомъ прошлаго, что я ясно услышалъ его...
   -- О чемъ вы говорите?
   -- Все о томъ же самомъ... О предмѣстьяхъ большихъ городовъ, о людяхъ въ желѣзоплавильняхъ, на ткацкихъ фабрикахъ. Разрушеніе и уничтоженіе однихъ для блага другихъ, лишь бы можно было видѣть, какъ "одни будутъ убивать другихъ..." А надо всѣмъ этимъ,-- что было и что есть,-- гимнъ: "Те Deum laudamus"... Такъ было всегда. Наука о человѣкѣ приводитъ безпристрастнаго изслѣдователя...
   -- Этотъ выводъ можетъ быть ложенъ! Какъ можно такъ непочтительно говорить о Богѣ! Какъ можно подымать на Бога глаза и касаться Его словами! Одинаковымъ образомъ умираетъ убійца, какъ и жертва-побѣдитель и побѣжденный, богачъ и бѣднякъ. Кто жъ можетъ утверждать, что жизнь нищаго не бываетъ часто въ тысячу разъ лучше, веселѣе, свѣтлѣе жизни богача? А не было еще ни одного богача, который бы не умеръ. Что жъ ему отъ его милліардовъ и дворцовъ, когда его съѣдятъ тѣ же черви, которые съѣдятъ его лакея. А послѣ смерти., быть можетъ, этотъ слуга его будетъ сидѣть одесную Милосердія, а онъ владѣлецъ милліоновъ... Вѣдь послѣ смерти бываетъ судъ, адъ и небо.
   -- Ну, да. Несомнѣнною является во всякомъ случаѣ первая изъ этихъ четырехъ категорій. Ее мы должны принять къ свѣдѣнію...
   -- Нужно много и горячо думать о смерти. Тогда все становится такимъ яснымъ. Величіе жизни уменьшается, а жалкія дѣла земныя, не исключая и войнъ, пуническихъ, наполеоновскихъ, не исключая власти милліардовъ и бѣдствій людей, лишенныхъ крова, превращаются въ прахъ. Если бы американскій милліонеръ могъ заглянуть внутрь своего гроба недѣли три спустя послѣ торжественныхъ похоронъ,-- онъ жилъ бы иначе. Святой Францискъ Ассизскій, величайшее сокровище земли, вѣрилъ въ Бога. Есть монашескія общины, которыя въ теченіе вѣковъ постоянно размышляютъ о смерти, а члены ихъ привѣтствуютъ другъ друга при встрѣчѣ и при прощаніи словами: "помни, что ты умрешь".
   -- А вотъ, нѣкій грекъ, по имени Сократъ, вовсе не интересовался своею смертью. Напротивъ, какъ свидѣтельствуетъ его ученикъ и другъ Платонъ, онъ называлъ ее благомъ и даже пользой. Онъ прямо такъ и говорилъ о смерти: "κέρδος ἔγωγε λέγω". Онъ сравнивалъ смерть съ крѣпкимъ сномъ безъ сновидѣній, волненій, страданій и радостей, съ невозмутимымъ сномъ, который каждый человѣкъ считаетъ счастьемъ, но который не всегда испытываетъ даже персидскій царь. Все время послѣ смерти онъ представлялъ себѣ, повидимому, какъ одну глухую, погруженную въ глубокій, твердый сонъ ночь. Въ душѣ у меня все звучать вотъ эти его слова: "οὐδὲν πλείων ό πὰς χρόνος ϕαίνεται οὕτω δὴ εἵναι ἢ μία νύξ". И развѣ не "благомъ" будетъ эта вѣчная ночь для людей проклятыхъ судьбою, загнанныхъ сворами негодяевъ, для людей печальныхъ, забитыхъ тяжелымъ горемъ, для всѣхъ тѣхъ, которые здѣсь не могутъ спать, потому что сердце ихъ бодрствуетъ, а грудь кричитъ въ безпрерывномъ отчаяніи. Однажды, во Львовѣ, мнѣ случилось прочесть въ уличной газеткѣ между тысячью текущихъ извѣстій описаніе того, какъ полиція вломилась въ комнату самоубійцы и нашла на столѣ записку со словами: "Довольно съ меня этой жизни!" Какова жъ должна была быть эта жизнь, какъ весело, должно бытъ, текла она! Скажите, почему Богъ "зачерствилъ сердце" этого человѣка? Почему потушилъ передъ его глазами окружающій міръ? Какимъ счастьемъ должна была быть для бѣдняги вѣчная тишина и покой, длящіеся, какъ одна ночь крѣпкаго, непробуднаго сна. Μία νύξ. Монахъ, повторяющій за другими приказаніе "помни о смерти", только что вошедшій изъ гостинницы, это -- солдатъ лѣниваго духа и мысли. Несравненный среди насъ человѣкъ, Матляковскій, умирая, велѣлъ привести къ себѣ любимаго ребенка и; наглядѣвшись на него, наглядѣвшись до смерти, завернулся въ одѣяло, повернулся къ стѣнѣ и произнесъ:-- "Ну, теперь я буду крѣпко спать".
   -- Кажется, я о томъ же самомъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я веду вотъ къ чему. Смерть является факторомъ, котораго никто еще не избѣгъ. Такъ вы сказали. И это -- новая истина, хотя кажется всѣмъ извѣстной отъ начала міра. А коль скоро смерть является всеобщимъ явленіемъ, то о ней не нужно думать, какъ это дѣлаютъ люди слабые и монахи съ душами рабовъ, а забыть и никогда о ней не думать. Она -- врагъ, который рано или поздно придетъ и убьетъ каждаго изъ насъ. Нужно имѣть въ себѣ столько гордости, чтобы умѣть относиться съ презрѣніемъ къ этому врагу. Такъ поступаютъ храбрые солдаты и всѣ герои въ мірѣ. Героизмъ является, прежде всего, презрѣніемъ къ смерти. Умный человѣкъ не считаетъ смерти дѣйствительностью, достойной размышленія. Предметомъ философскаго мышленія можетъ быть только жизнь. Жизнь -- вотъ неизвѣданная, непроходимая, необъятная область, подобно тропическому лѣсу для одинокаго и безоружнаго путешественника Это все еще дѣвственный лѣсъ, въ которомъ не прорублена еще ни одна тропинка. Въ сравненіи съ жизнью, невѣдомой, неизвѣданной величиной, смерть -- величина безконечно малая и точно извѣстная. Смерть даетъ просторъ для грезъ. Достойно вниманія, что больше всего любятъ говорить о смерти молодые люди, начинающіе поэты (хотя это случается и со старыми поэтами). Эти люди заставляютъ меня вспомнить одинъ случай. Я былъ въ Парижѣ на выставкѣ картинъ въ весеннемъ салонѣ. Тамъ было много произведеній несравненной цѣны, произведеній истиннаго искусства. Передъ однимъ изъ нихъ я сидѣлъ, уткнувшись въ уголокъ диванчика, погруженный въ грезы, которыя навѣвала картина. Вдругъ въ залу вошли двѣ молодыя, нарядныя дамы. Онѣ шли, оживленно разговаривая, споря о чемъ-то, что-то доказывая одна другой. Онѣ перебѣгали отъ одной картины къ другой. На одну обратятъ свои лорнеты на длинныхъ ручкахъ (Judenstock'и), на другую взглянутъ только искоса. Тутъ что-то шепчутъ одна другой, тамъ вдругъ ни съ того, ни съ сего захохочутъ. Даже мою картину (позволю себѣ такъ выразиться) онѣ обнюхали вблизи безъ тѣни вниманія. Онѣ пробѣжали, шурша юбками, одну залу, другую, третью, все такимъ же образомъ. Я все время видѣлъ ихъ, такъ какъ онѣ безпрестанно мозолили мнѣ глаза своими перьями на шляпахъ и шуршащими шелковыми юбками. Пробѣжавъ такъ всѣ залы и не остановившись ни передъ одной изъ. картинъ, изъ которыхъ каждая была плодомъ громаднаго труда, а очень многія шедеврами искусства, эти дамы дошли, наконецъ, до маленькой дверцы въ концѣ послѣдней залы. Эта дверца вела на чердакъ, гдѣ былъ сваленъ всякій хламъ, изломанныя рамы, ненужные мольберты, полотна и тому подобная рухлядь. Дамы хотѣли проникнуть въ эту дверь, начали дергать за ручку, стучаться. Такъ какъ дверь была заперта на ключъ, то онѣ поскорѣе направились къ швейцару и стали настойчиво допытываться, что тамъ за этой дверью. Имъ хотѣлось непремѣнно знать это, не могли же онѣ уйти съ выставки, не узнавъ, что скрываетъ за собой таинственная дверь. Тѣ, кто разговариваютъ о смерти, производятъ на меня впечатлѣніе...
   -- Гдѣ-то я читала, что точныхъ истинъ нельзя доказывать посредствомъ аллегорій, метафоръ, сходствъ и сравненій. Я думаю, что совершенно не одно и то же -- желаніе знать, что скрывается за завѣсою смерти, святой Терезы или Данте, и любопытствомъ дамъ, о которыхъ вы разсказали, добивающихся узнать, что находится за дверью, на чердакѣ.
   -- Вы правы. Но эти дамы напоминаютъ людей, вѣчно думающихъ о смерти и вовсе не знающихъ жизни. Отецъ семьи, человѣкъ дѣла, тяжело больной -- никогда ни на минуту не думаютъ о ней. Всякій сильный характеръ относится къ ней съ абсолютнымъ презрѣніемъ. Японскій офицеръ, напримѣръ, принимаетъ смертный приговоръ непріятельскаго полевого суда такъ, что ни одинъ мускулъ не дрогнетъ въ немъ, съ улыбкой отдавая идущей ему навстрѣчу смерти, по военному, честь, какъ силѣ, которую онъ знаетъ съ математическою точностью!.. Вотъ все. Знаменательно, что цивилизація стараго міра пришла къ тѣмъ же результатамъ, что и цивилизація, столь разнящаяся отъ нашей, какъ японская. Уже старый любитель всевозможныхъ системъ мышленія, знатокъ доктринъ жизни, и понятно, эклектикъ, Цицеронъ, заклинаетъ человѣчество въ своихъ тускуланскихъ бредняхъ, повторяя съ паѳосомъ мысль одолженную взаймы (безвозвратно) у стоиковъ, чтобы люди (извините, что скажу по-латыни) mortem vel optare incipiant vel certe timere désistant, то-есть, чтобы они пылали жаждой смерти (въ чемъ старый адвокатъ не оказался на высотѣ задачи) или же,-- что является устоемъ древняго міра, на которомъ зиждилась вѣчная мощь Греціи и всѣ дѣянія желѣзнаго Рима,-- чтобы они презирали смерть. Что толку въ вопросахъ пиѳагорейцевъ: -- "откуда является духъ, куда стремится и что такое унылое таинство смерти?" Что толку въ красивыхъ восклицаніяхъ Виктора Гюго: "Что дѣлаетъ смерть съ нашей душою? Какую природу ей оставляетъ? Что отнимаетъ у нея и что даетъ ей? Куда дѣваетъ ее? Одаряетъ ли ее, хоть иногда, тѣлесными глазами, чтобъ она могла смотрѣть на землю и плакать?"
   -- Если у кого нибудь въ душѣ рождаются подобные вопросы, а вы не можете дать на нихъ никакого отвѣта, то какое же право имѣете вы возмущаться ихъ мучительнымъ любопытствомъ?..
   Смеркалось уже и въ саду становилось темно.
   Верхушки безлистныхъ деревъ были еще освѣщены, но стволы погружались уже въ сумракъ. То, что говорилъ Неполомскій, не поражало уже Эву, не раздражало ея. Напротивъ, на нее вѣяло величественною тишиной отъ этихъ словъ. Все, что глаза могли еще различать въ наступающей темнотѣ, становилось торжественнымъ, красивымъ, благоговѣйно-таинственнымъ.
   Стволы деревьевъ, перила скамеекъ, извилистыя змѣйки дорожекъ, аллей, розоватыя очертанія отдаленныхъ строеній -- все какъ-то особенно вырисовывалось изъ мрака и, какъ будто оживши, обратило къ бесѣдующимъ улыбающіяся дружескія и братскія лица.
   Надъ ними все еще рѣяло въ воздухѣ какое-то необычайное сіяніе, отличая ихъ изъ тысячи другихъ явленій и формъ. Это сіяніе проникало въ глубь души, какъ лучъ проникаетъ въ глубины водъ. Не таково было въ дѣйствительности впечатлѣніе отъ этихъ предметовъ, и не то чувствовали смотрѣвшіе на нихъ, но можно бы сказать, что они, проникая въ счастливые глаза и счастливыя сердца, издали приносили поклоны, слали какіе-то знаки, символы, сигналы. Они стали какъ будто свитой друзей, толпой союзниковъ, посвященныхъ въ тайну, сдѣлавшуюся общей и свято хранимой всѣми.
   Неполомскій всталъ со своего мѣста, поклонился и ушелъ. Съ минуту еще Эва видѣла его сѣрое пальто въ аллеѣ, потомъ промежъ деревьевъ. Наконецъ онъ скрылся.

-----

   Ночью Эва заснула крѣпкимъ сномъ и долго спала безъ сновидѣній. Но вотъ, какъ будто изъ какого-то темнаго разверзшагося входа, явился во всеоружіи сонъ, какъ въ трагедіяхъ Шекспира.
   Вокругъ нея и въ ней самой происходили грозныя и великія вещи. Все было въ движеніи и полно крика. Ей видѣлся словно пиръ коронованныхъ особъ и тутъ же рядомъ шумъ и гомонъ вооруженныхъ людей. Откуда-то, изъ толпы, появился Неполомскій.
   Онъ бѣжалъ въ смятеніи, пробиваясь сквозь толпу чужихъ, грубыхъ людей, съ отвратительной жестокостью во взглядахъ. У него на устахъ была какая-то вѣсть, знакъ, сигналъ какой-то. Она ждала, чтобъ онъ поскорѣй подошелъ къ ней, и не могла дождаться, хотѣла бѣжать къ нему, но тоже не могла. Она упала у какихъ-то дверей, въ которыхъ онъ стоялъ и заслонила его собой.
   А вокругъ дымъ, револьверные выстрѣлы... Она бросилась всѣмъ тѣломъ впередъ...
   Но вотъ все разсѣялось и исчезло. Она стояла на краю обрыва, въ деревнѣ, въ мѣстѣ, которое видѣла когда-то. Ей случилось однажды ѣхать одной отъ родныхъ къ станціи въ маленькой бричкѣ, запряженной одною лошаденкой. Она проѣзжала по этой дорогѣ въ первый и послѣдній разъ -- вдоль пустынной, глубокой, закрытой со всѣхъ сторонъ холмами, словно тюрьма среди четырехъ стѣнъ, долины.
   Тамъ стоялъ рядъ прудовъ, идущихъ одинъ за другимъ, неизвѣстно почему, заброшенныхъ и обмелѣвшихъ до дна. На громадныхъ отмеляхъ раскинулись пашни, луга, лознякъ и густыя чащи тростника и камыша. Отъ прудовъ остались лишь плотины да развалины шлюзъ. И плотины и шлюзы, неизвѣстно почему, производили (тогда) мучительное впечатлѣніе. Особенно шлюзы, -- изгнившія, покрытыя плѣсенью доски перегородокъ, грязно зеленые слѣды засохшаго ила. Посрединѣ мчался быстрый ручей и шумными водопадами скатывался съ почернѣвшихъ свай, гремя въ разныхъ мѣсгахъ, въ разныхъ отдаленіяхъ, что создавало мучительную музыку. Вдоль долины, по холмамъ лѣпились раскинутыя въ безпорядкѣ избы далеко растянувшагося въ длину села. Въ глубинѣ со всѣхъ сторонъ чернѣлъ густой лиственный лѣсъ. Была осень и на странную эту долину падалъ темный сумракъ. Въ шумѣ мчащихся по ея дну водъ слышался какой-то мучительный, тоскливый упрекъ. Этотъ шумъ производилъ впечатлѣніе, подобное говору грубыхъ мужиковъ, шепчущихся о чемъ-то между собой, сговаривающихся и протестующихъ въ своемъ невѣжествѣ противъ чего-то, чего они вовсе не понимаютъ,-- волнующихся и угрожающихъ своимъ ропотомъ и въ то же время трусливо робѣющихъ передъ чѣмъ-то невѣдомымъ впереди. Теперь, во снѣ, Эвѣ стало вдругъ жалко и страшно, и мучительно больно за эти бурлящія воды, или за этихъ мужиковъ, сговаривающихся противъ нея. Она спустилась, неся въ душѣ это тяжелое чувство, за послѣдній прудъ, на мѣсто, которое тогда, проѣзжая, лишь вскользь окинула взоромъ.
   Необозримые камыши, скрипучій тростникъ, крикъ скворцовъ, свистъ водныхъ птицъ... Съ огромныхъ дубовъ сѣется мракъ, мракъ одинокой души, окруженной дикостью и злобой. Громадный прудъ промылъ въ плотинѣ широкую пробоину, въ которой могъ бы помѣститься многоэтажный городской домъ, и ушелъ. Отъ шлюза остались лишь гигантскія, кривыя развалины, покосившіяся сваи, переплетенныя въ безпорядкѣ балки, словно конвульсивно стиснутыя кости скелета, опутанныя дикими ползучими растеніями, обросшія мхомъ. Онѣ казались буквально громадными клыками и отвратительными членами какого-то чудовищнаго скелета. Вода стекала съ высохшаго дна пруда шумливымъ, унылымъ ручьемъ внизъ и, выдолбивъ тамъ глубокую яму. Живо бѣжала дальше. Сюда-то къ этому обрыву, къ невѣдомому мѣсту, котораго она не могла охватить глазами, Эва пришла во снѣ. Она цѣплялась руками за кусты орѣшника, терновника, ракитника, изъ-подъ которыхъ слезились струйки подпочвенной воды, и стала смотрѣть внизъ. Вмѣстѣ съ комьями влажной земли она спустилась къ рѣчкѣ, тихо плескающейся внизу. Съ прикованными къ ея коварной, прячущейся, слѣпой поверхности глазами, она падала, скользила, шла, безвольно передвигая ногами. Страхъ, любопытство... Вотъ, наконецъ, она ступила босыми ногами въ холодныя бурлящія волны. Голова ея свѣсилась на берегъ, а безсильный лобъ упмъ на коверъ зеленой травы. На душѣ было тяжело и горько. Ѣдкій запахъ водяныхъ растеній, мокрыхъ листьевъ...
   Она перестала видѣть... Но вотъ, не то отецъ, не то другой какой-то человѣкъ, поднялъ ее и вынесъ изъ тьмы. Ахъ, она вышла оттуда! Теперь она торопливо шла. среди ночи, по темному полю, по темному полю... По пашнямъ, по одинокимъ, заброшеннымъ, безлюднымъ пашнямъ. Страхъ гнался за нею, вѣтеръ гудѣлъ. Вотъ, какая-то полевая дорожка съ давно засохшими слѣдами колесъ въ мокрой глинѣ... Она бѣжитъ вдаль, кричитъ. Люди, люди! Но страхъ сдавилъ руками грудь...
   Вдругъ она увидала впереди садъ, словно рай. Гдѣ-то вдали восходило лазурное утро. Вишневыя деревья обсыпаны цвѣтами, высокія вѣтки черешенъ бѣлѣютъ на лазурномъ фонѣ неба. Ахъ, эти деревья! Какъ пріятно ихъ видѣть во снѣ, надъ изумрудной травой, надъ грядками взрыхленной земли. Утро проникало въ этотъ, никогда не виданный садъ. За высокимъ заборомъ, плетнемъ изъ еловыхъ вѣтокъ, за воротами изъ едва отесанныхъ жердей, прячется въ сумракѣ садъ. Трава въ немъ по поясъ. Густая чаща высокаго клевера -- словно лѣсъ! Чаща, чаща, нетронутая ни ногой человѣческой, ни рукой! Вѣтеръ одинъ лишь ласкаетъ тебя, дождь весенній поитъ и обмываетъ, и только пчелы однѣ обременяютъ твои гибкіе стебельки. Крупные шарообразные цвѣгы полны сладкаго меду, одѣты въ нарядныя ткани, ласкающія красками взоры. Тамъ, внизу, глубоко.. Куда ни кинешь глазомъ, всюду разлились волны бѣлаго клевера, словно горе мужицкое, мощь крестьянская... Тамъ да сямъ, тамъ да сямъ торчатъ промежъ гибкихъ травъ, на фонѣ мягкаго, словно дымъ или туманъ, ковра золотистыя верхушки спорыньи, гвозди придорожника. Эва спитъ -- видитъ. Протягиваетъ руки. Коснулась руками воротъ. Деревянныя жерди влажны отъ росы, холодная кора ихъ прилипаетъ къ рукамъ. Она толкнула заплѣсневѣвшія половинки. Онѣ повернулись безъ шума на своихъ березовыхъ петляхъ, на своихъ прогнившихъ втулкахъ...
   Онѣ открылись -- словно двери рая. Она вошла. Коснулась босыми ногами холодной росы. Холодные, необычайно высокіе стебли щекочутъ колѣни, мокрые плауны, словно змѣи, ползаютъ по пальцамъ ногъ. Дрожь пробираетъ!
   А вотъ, промежъ черныхъ кочекъ клевера виднѣются недотроги-одуванчики. Сотканныя изъ луннаго сіянія ихъ головки разлетаются при малѣйшемъ дыханіи. Кто-то разсказывалъ ей когда-то легенду и она повѣрила, будто въ ихъ стебляхъ скрывается бѣлый ядовитый сокъ, разъѣдающій живые глаза. Кто протянетъ руку или, наклонившись дохнетъ, развѣетъ головку, сотканную изъ грезъ, кто сорветъ стебель,-- тому этотъ цвѣтокъ разъѣстъ глаза.
   Эва глядитъ видящими все насквозь глазами на бѣлыя разсѣянныя тутъ да тамъ пушистыя головки. Она удерживаетъ дыханіе, чтобы не попортить тканей сотканныхъ днями и ночами, взлелѣянныхъ солнцемъ и вспоенныхъ землей. Пусть стоятъ они, пусть думаютъ свою думу, пока повѣетъ вѣтеръ-убійца, пусть грезятъ свои недолгія, никому ни на что ненужныя грезы. Не я развѣю ваши головки, цвѣточки... Не я... Никогда! Будьте покойны...
   Глядятъ на нее бѣлые, круглые, красивые глаза изъ черной влажной травы. Дыханіе таинственнаго уголка разливаетъ въ душѣ ощущеніе счастья и бодрящей силы молодости. Крупныя росинки свѣшиваются съ каждаго лепестка, большущія, тяжелыя росинки. Встало огромное солнце -- божественное Савитри. Красный свѣтъ падаетъ на огромныя капли. Словно огромный, сверкающій мечъ, отряхаетъ солнце каплю за каплей, то тутъ, то тамъ. Онѣ, падаютъ съ тяжелымъ звукомъ -- бацъ... бацъ... Падаютъ росинки на мокрую траву. То на медовый клеверъ, то на пушистые одуванчики. А на оставшіяся Эва смотритъ, смотритъ на каждую въ отдѣльности. Прижимается глазами къ каждой и заглядываетъ во внутренній міръ каждой изъ нихъ.
   Надъ черною крышей возвышаются, тянутся къ красному небу двѣ ели, покрытыя молодою хвоей, зеленью своею радующія душу. Внизу надъ рѣкой золотятся и горятъ огнемъ лютики. Вода шумитъ. Томная легкость наполняетъ грудь. И вдругъ -- пробужденіе. Эва видитъ, что голова ея свѣсилась за край кровати, одѣяло сползло на полъ и все тѣло обнажилось. Сердце начало стучать, страшно биться... Ей слышалось еще, какъ крупныя капли росы падаютъ на головки одуванчиковъ, на цвѣты клевера, на ея сердце и на рѣсницы глазъ. Пріятное ощущеніе тѣла и пріятное чувство еще не отлетѣвшаго сна обнимало, казалось, еще ея груди и все тѣло. Сладостное чувство прильнуло къ устамъ, словно уста, къ глазамъ, словно глаза, къ грудямъ, словно нагая грудь. И вдругъ, словно изъ глубины дома тихими шагами явилось страшное своею силой наслажденіе -- сознаніе, что онъ тутъ, за стѣной, которой она касалась протянутой рукой. Эва держала руку на этой стѣнѣ широко раскрытою ладонью и, закрывъ глаза, пошла безъ отчета, измученной тоскою душой, быстрыми шагами бьющагося сердца, въ черную глубь вишневаго сада, къ росинкамъ, къ стройнымъ елямъ, къ травамъ, къ божественнымъ твореніямъ и къ вылитому изъ золота солнцу...

-----

   Рано утромъ она отправилась въ костелъ. Однако, напрасно, спрятавшись въ самый темный уголъ, у входа на хоры, стоя голыми колѣнями на влажныхъ плитахъ, она пыталась молиться, вернуть вчерашнюю тоску, вчерашнее раскаяніе и радость твердаго рѣшенія. Это состояніе было вырвано изъ ея души, выдернуто съ корнемъ. Она чувствовала въ душѣ волненіе, но совсѣмъ другого рода. Оно было сильно и бурно, грубо и непобѣдимо для молитвы. Сначала казалось, будто это вчерашніе доводы Неполомскаго что-то попортили въ ней, остановили часовой механизмъ чувствъ, но вскорѣ она убѣдилась, что это не такъ. Она смотрѣла на образа въ придѣлахъ, и не видѣла ихъ нематеріальной,-- лежащей внѣ живописнаго искусства красоты, составлявшей цѣль художника, а видѣла именно ихъ художественные недостатки. Она замѣчала, какъ жалки и смѣшны толстенькіе, пухленькіе ангелочки въ стилѣ барокко (или, вѣрнѣе, іезуитскомъ) съ позолоченными крыльями, которыя должны были нести на себѣ цѣлые слои пыли. Ей бросалась въ глаза жирная обрюзглость ксендзовъ, удобно разсѣвшихся въ исповѣдальницахъ, шлепанье старыхъ ханжей-кумушекъ къ привиллегированнымъ скамьямъ.
   Она чувствовала непреодолимое безсиліе души побороть эти внѣшнія, чуждыя впечатлѣнія, разбить внѣшнюю скорлупу церкви, чтобъ проникнуть во вчерашнюю, внутреннюю ея суть. Минутами ею овладѣвало отчаяніе. Ей хотѣлось броситься къ ближайшей съ краю исповѣдальницѣ и разсказать все... Хотѣлось, но она не могла этого сдѣлать. Въ послѣднюю минуту, когда она уже касалась рукой земли, чтобы встать, ее удерживалъ какой-то чудовищный смѣхъ. Ей было тяжело и душно. И самое ужасное: она чувствовала какое-то неизъяснимое наслажденіе оттого, что испытываетъ столь новыя, невѣдомыя чувства.
   Она перестала молиться. Она не вставала еще съ колѣнъ, оставаясь все на одеревенѣвшихъ отъ стоянія ногахъ, прислонившись головой къ холодной стѣнѣ. Глаза ея съ непристойной усмѣшкой были устремлены въ глубь костела, гдѣ только что стали загораться свѣчи, зажжённыя для утренняго богослуженія. Тамъ-то предстояло ей приступить къ священному таинству. Раздался дребезжащій звукъ колокольчика. Что же это случилось съ ней? Что случилось?
   Она еще разъ подняла глаза вверхъ, точно схватила руками свою душу и изо всѣхъ силъ потрясла ею. Напрасно! Ничего, кромѣ упрямой гордости, смѣха надъ самой собой.
   Богослуженіе уже окончилось, когда она встала со своего мѣста и, не глядя на стѣны костела, вышла оттуда. Ей казалось, будто она больна, простужена, полумертва. Она возвращалась по той же самой дорогѣ, что вчера, и такъ же опустивъ глаза. Только сегодня она насмѣшливо хохотала, какъ только вспоминала, что возвращается, не приступивъ... Но уже ни малѣйшей тѣни сожалѣнія! Она пошла въ садъ и безъ колебанія направилась къ своей вчерашней скамейкѣ. Она не могла иначе. Приближаясь къ этому мѣсту, она замѣтила сквозь канву чуть-чуть обсыпанныхъ едва распустившимися листочками кустовъ, что тамъ кто-то сидитъ. Прежде, чѣмъ она успѣла различить глазомъ, она догадалась, что это былъ Неполомскій. Руками онъ опирался на трость, а головою на руки. Онъ не видѣлъ ея. Она могла пройти незамѣтно. Но въ одну минуту проглянуло ясное сознаніе, что въ томъ, что случилось, есть своя логика, смыслъ и порядокъ. Она оттого не приступила къ таинству, оттого не могла молиться, оттого вышла изъ костела, что должна была его тутъ встрѣтить. Упрямый вопросъ, котораго она не могла сформулировать, удерживалъ ее на мѣстѣ. Она колебалась въ душѣ. А потомъ, сразу поднявъ голову, быстро подошла къ нему.
   Онъ поднялъ глаза и вздрогнулъ. Онъ весь сгорѣлъ въ улыбкѣ. Онъ не снялъ даже шляпы, не всталъ. Онъ все еще продолжалъ сидѣть, какъ прежде, вытянувъ далеко впередъ руки и опершись ими на трость. Неожиданная радость, счастье, падающія вдругъ, внезапно, словно густой ливень на сожженную солнцемъ землю, счастье, отдающее все сразу -- обезсилило его всего, лишило власти надъ самимъ собой. Сами не зная, какъ и когда это случилось, они съ минуту стояли, погрузивъ свои глаза въ глаза другъ друга, воплотившись глазами одинъ въ другого, вошли въ дивно прекрасныя раскрытыя врата счастья, обаянія, сумрака одного взгляда, принадлежащаго двумъ лицамъ. Ихъ охватило, неизвѣстно, короткое или долгое благоговѣніе проникновенія глазами въ глаза, чудесное проникновеніе другъ другу въ душу обнаженными взорами. Эва почувствовала, что всю ее, съ ногъ до головы, заливаетъ румянецъ, и она наслаждалась этимъ сознаніемъ не только потому, что это обливало неописуемымъ зноемъ счастья, но и потому еще, что его глаза томно загорались тогда вдвое, втрое, въ десять разъ прекраснѣе. Онъ становился прекрасенъ своей улыбкой и обаятеленъ, какъ сонъ ночью объ утреннихъ росинкахъ. Онъ былъ такъ ужасно красивъ лишь минуту, но навсегда остался такимъ въ памяти.
   -- Откуда вы идете?-- спросилъ онъ невольно тихимъ, таинственнымъ, какъ будто заговорщическимъ голосомъ.
   -- Я возвращаюсь изъ костела.
   -- Ахъ, да...
   -- О чемъ вы думали, сидя тутъ?-- спросила она въ свою очередь, хорошо зная, но нарочно не давая себѣ въ томъ отчета, что вызоветъ отвѣтъ:
   -- О васъ.
   -- Что жъ вы думали обо мнѣ?
   Онъ какъ-то лѣниво встряхнулся и, рисуя палкой на пескѣ зигзагами, произнесъ про себя:
   -- "Есть истины, которыхъ мудрецъ никому не скажетъ".
   -- Какой мудрецъ?-- весело и свободно спросила она, широко раскрывая глаза.
   -- А вы не любите мудрецовъ?
   -- Откуда же мнѣ, скромной прихожанкѣ, имѣть хоть малѣйшее представленіе о такихъ невиданныхъ вещахъ, какъ то, напримѣръ, что такое мудрецъ?
   -- Мудрецъ -- это счастливый человѣкъ. Есть парадоксъ: sapientem solem felicem esse.
   -- Полатыни? Убѣгаю домой!
   -- Не уходите еще. Вѣдь мы ничего еще не успѣли узнать... Я, по крайней мѣрѣ, не знаю, не знаю даже вашего имени.
   -- А зачѣмъ это можетъ быть вамъ нужно?
   -- Для научныхъ размышленій и изслѣдованій -- латинскихъ, древнееврейско-вавилонскихъ.
   -- Э,-- знаете, что,-- я не скажу вамъ, какъ меня зовутъ. Къ чему вамъ, на что? Чего ради? Повторите еще кому-нибудь постороннему, надѣлаете сплетенъ...
   -- Объ этомъ имени?
   -- Да, объ этомъ имени.
   -- Никому не скажу! Я самъ буду хранить это имя въ своей душѣ, какъ вода иногда хранитъ въ своихъ глубочайшихъ нѣдрахъ солнце съ высоты неба.
   -- О, какое сложное сравненіе!
   -- Вы знаете, есть такая одна вода въ мірѣ.
   -- Не хочу ничего знать ни о какой водѣ въ мірѣ.
   -- А вотъ сядьте-ка тутъ на скамейкѣ, да послушайте. Это очень интересно. Скажите мнѣ свое имя...
   -- Да, вѣдь, вы слышали вчера, какъ Горстикъ болталъ съ "тетушкой" Барнавской.
   -- Не слышалъ... А онъ развѣ въ самомъ дѣлѣ сказалъ?
   -- Сказалъ.
   -- А я, дуракъ, не слышалъ...
   -- Мнѣ неприлично сказать, что да...
   -- Но вы мнѣ теперь скажете. Вѣдь только имя.
   -- Фуксія... къ вашимъ услугамъ.
   -- Ну, не шутите!
   -- Некрасивое? Вамъ бы вѣрно лучше хотѣлось, чтобы было Пеларгонія... Что жъ подѣлать!
   -- Ваше имя должно бы быть Сіяніе, Лучезарность... Есть такое имя въ календарѣ?
   -- Я не читаю календаря милостивый государь!
   -- А какъ будетъ уменьшительное отъ "Лучезарность"?
   -- Ну, конечно, Нитушъ.
   -- Ахъ, какъ можно говорить что-нибудѣ подобное!, я хотѣлъ сказать... Я мысленно составлялъ себѣ: Яркое Солнышко, Зорька, Зарница...
   -- Лучше всегда язычекъ держать за зубами. Эта добродѣтель вмѣняется въ похвалу даже мудрецамъ.
   -- Имя!
   -- Ну, такъ что же будетъ?.. Ну, я скажу, положимъ. Что же будетъ отъ этого? Прибавится вамъ здоровья, счастья, благополучія или богатства? Если бъ еще хоть Софія, или Анна, или хотя бы Елена...
   -- А то на самомъ дѣлѣ?
   -- А то... ахъ, какъ стыдно! Нѣтъ, это ужасно! Даже...
   -- Скажите, я жду!
   -- Ну, такъ закройте по крайней мѣрѣ глаза... На самомъ дѣлѣ... Эва... первая грѣшница.
   -- Эва. И это на самомъ дѣлѣ?
   -- Къ сожалѣнію! Такъ записано въ метрикѣ и даже въ адресномъ столѣ.
   Она говорила это со смѣхомъ, шаловливымъ тономъ, но все-таки снова вся залилась румянцемъ. Глаза ея испугались взгляда собесѣдника.
   -- Эва,-- повторялъ про себя Неполомскій томнымъ голосомъ, утопающимъ въ глубинахъ слова.
   -- Эва, по древне-еврейски Jewe, это чудный глаголъ, который въ неопредѣленномъ наклоненіи существуетъ какъ бы самъ для себя и означаетъ -- быть. Эва -- это бытіе, которое было, есть и будетъ. Это -- безсмертная женщина. Эва означаетъ тоже самое, что небесная Изида, обитающая въ просторѣ безконечности.
   Слушая эти слова, Эва испытывала чувство, котораго менѣе всего ожидала,-- веселье. Ей невольно хотѣлось шутить, смѣяться, дурачиться и выставлять на смѣхъ нѣжныя вѣянія души, выливающіяся въ звукахъ и взглядахъ. Неизвѣстно откуда, взялось въ ней злое чувство, желаніе порвать еще не сотканную пряжу, едва лишь начинающую воплощаться изъ небытія. На уста просились дерзкія и грубыя слова. И всѣ они казались хорошими и пристойными. Она готова была все сказать на зло себѣ и на зло слушателю.
   Вскорѣ однако это странное настроеніе исчезло. Какой-то страхъ и смѣшеніе...-- Пойти домой!-- рѣшительно сказала она сама себѣ. Но одинъ взглядъ Неполомскаго, взглядъ снизу, взглядъ нищаго, лежащаго при дорогѣ... Откуда вдругъ это странное сознаніе правды, найденной теперь вдругъ гдѣ-то въ пучинѣ, откуда голоса архангеловъ вокругъ головы? Откуда улыбка, заключившая въ себѣ вѣчность? Мощь и счастье упоенія во всемъ существѣ обоихъ. Голубые глаза ея, казалось, оставляли за собой въ пространствѣ лазурный слѣдъ. Взаимное восхищеніе претворялось и выражалось извнѣ безсознательнымъ подражаніемъ движеніямъ и драгоцѣннымъ для обоихъ интонаціямъ голоса. Рѣсницы полуопускались на глаза, бѣлки ихъ были подернуты синевой, черты лица застывали, блѣднѣли. Слова звучали тихо, подавленно, проникнутыя смущеніемъ, какъ будто стыдомъ и боязнью, озираясь то назадъ, то впередъ.
   -- Я иду уже. До свиданья...-- задумчиво сказала она.
   -- Почему же вы уходите?
   -- Мнѣ нужно домой. Въ девять часовъ въ контору.
   -- Вы работаете въ конторѣ?
   -- Да.
   -- Въ какой?
   -- Въ Управленіи желѣзныхъ дорогъ. Въ отдѣлѣ прихода...
   -- Давно уже?
   -- Три года.
   -- Чѣмъ же вы тамъ занимаетесь?
   -- Дѣлаю "нормы".
   -- Что это за нормы?
   -- Это -- сложеніе, иногда даже вычитаніе, а главнымъ образомъ, писаніе. Девять листовъ, сорокъ рубрикъ, то есть 250 строкъ въ день.
   -- А вознагражденіе, если можно знать?
   -- Можно. А впрочемъ, это можно посмотрѣть въ штатахъ. Да. Пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, сударь, вотъ какъ. Сначала было 26 рублей, десять копѣекъ. Вы слышите? А если исполнить три нормы въ день, что далеко не составляетъ удовольствія, можно заработать еще 30 рублей. Это составляетъ, однако, двѣнадцать часовъ въ день, то есть противорѣчитъ всецѣло пролетарскимъ принципамъ. Ухожу. До свиданья...

-----

   Неполомскій сидѣлъ въ "своемъ" креслѣ въ квартирѣ господъ Побратынскихъ. Кресло это стояло въ темномъ уголкѣ у самыхъ дверей, ведущихъ въ кухню, насупротивъ входныхъ. Рядомъ съ кресломъ ("карликомъ") стояла "горка" съ разбитыми стеклами, запыленная сокровищница всей семьи (богемское стекло, фаянсъ, бутылочки, статуэтки, фигурки святыхъ, чашечки и кружки съ надписями "На память о Ченстоховѣ", бонбоньерки со старыми облатками, даже книги -- "Choix de monument", нѣсколько романовъ Крашевскаго, три тома "Варшавской Библіотеки" за 1856 годъ, "Меиръ Езофовичъ"...).
   Рядомъ со шкафомъ, подъ прямымъ угломъ къ "карлику", "занималъ мѣсто", по выраженію замужней дочери и ея иронизирующаго мужа, диванъ. Исторія его, должно быть, была не изъ веселыхъ. Мѣста, предназначенныя для сидѣнья, давно провалились на неопредѣленное время, образуя углубленіе, почти касавшееся своимъ дномъ пола.
   Эта близость, по всѣмъ вѣроятіямъ, дала поводъ Неполомскому прозвать диванъ "ассимитатой" въ виду его постояннаго, но недостижимаго стремленія соприкоснуться, опереться и слиться въ вѣчномъ покоѣ съ упомянутой выше поверхностью -- поломъ.
   Старикъ Побратынскій не безъ оттѣнка умиленія (или гордости) давалъ въ соотвѣтствующіе моменты этому дивану довольно загадочное опредѣленіе, называя его "палисандровымъ".
   Это названіе вызывало унылыя, если не совсѣмъ цинически презрительныя улыбки. Во всякомъ случаѣ, мѣсто между диваномъ, шкафомъ и кресломъ -- было очень дорогимъ для нѣкоторыхъ лицъ въ этой квартирѣ. Трудно повѣрить, какъ эти старые предметы, этотъ, скажемъ безъ обиняковъ, хламъ, измѣнились за это время.
   Это была ихъ вторая молодость, воскресеніе изъ убожества и ничтожества. Если бы кто нибудь захотѣлъ сдвинуть "ассимитату" съ мѣста, которое она "занимала", если бы хотѣлъ выковырять изъ угла кресло, вросшее въ Рембрандтовское освѣщеніе, забвеніе и презрѣніе, если бы захотѣлъ перевернуть и переставить фигурки, и бездѣлушки, сохраняемые съ варварскою, по истинѣ, заботливостью, совершилъ бы убійство надъ духомъ этихъ мѣстъ и вещей.
   Съ той минуты, какъ старикъ Побратынскій вернулся домой съ извѣстіемъ, что благодаря рекомендательной карточкѣ Неполомскаго онъ получилъ должность у Крафтовъ, коротко говоря, на шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, новый жилецъ сдѣлался божествомъ для него и для дочери (оффиціально!). Вліятельной стороной, то есть самой матерью семьи, ему съ теплымъ радушіемъ и полнымъ достоинствомъ было предложено столоваться. Онъ принялъ предложеніе безъ малѣйшаго раздумья и безъ колебанія началъ платитъ за обѣды необычайно высокую цѣну.
   Этимъ путемъ онъ изгналъ Горста. Являясь на обѣдъ и дожидаясь его (что всегда случалось значительно раньше, чѣмъ этого могли бы требовать обстоятельства), Неполомскій погружался въ черное кресло и ожидалъ съ необыкновеннымъ терпѣніемъ. Обѣдъ подавался аккуратно, въ виду того, что Эва приходила изъ Правленія на очень короткій срокъ съ точностью до секунды. Она собственно не имѣла права уходить на обѣдъ, такъ какъ этого не допускалъ распорядокъ въ канцеляріи. Но такъ какъ Правленіе находилось по близости, то она ухитрялась все сдѣлать въ теченіе получаса.
   Отецъ семейства, съ тѣхъ поръ какъ получилъ мѣсто "въ Крафтахъ", тоже являлся аккуратно. Эва старалась обыкновенно занимать "чужого", пока приходилось ждать блюда. Ей приходилось садиться въ углу дивана, вблизи кресла. Этотъ разговоръ, называемый служащимъ "отъ Крафтовъ" "конверсаціей" или "дискурсомъ" ("Прервите, пожалуйста, господа, свою конверсацію или "дискурсъ",-- ибо ваза восходитъ на столъ...") длился каждый день пять, максимумъ -- семь минутъ. Эва умѣла занимать мѣсто на "ассимитатъ" съ ангельскимъ изяществомъ.
   Это было, правда, на деревянномъ краешкѣ, что, вѣдь, вовсе не могло оскорблять или унижать старый, почтенный, изможденный диванъ. Занимая мѣсто, Эва проникала къ нему, словно рѣчная волна, съ одного мѣста на полу, которое зналъ только Неполомскій,-- попадала въ предательскія углубленія, повисала на откосахъ и наклонахъ, словно въ воздухѣ. Она никогда не бывала такъ хороша, какъ тогда. Она была обаятельна, точно лазурное облако, повисшее на уступахъ и зазубринахъ скалистой горы. Быть можетъ, потому, что ей было стыдно и за себя и за стараго друга семьи, и, стыдясь, она въ тоже время жалѣла ее немного, какъ люди стыдятся своихъ простыхъ родственниковъ и въ тоже время жалѣютъ ихъ за ихъ забитость. Глаза ея принимали тогда то выраженіе, котораго такъ ждалъ и жаждалъ Неполомскій съ утра до вечера, съ вечера до разсвѣта.
   Тотчасъ же послѣ обѣда Эва бѣжала въ Правленіе. Домой она возвращалась въ три, иногда позже, если работала сверхъ нормы. Тогда ея восьми или десяти-часовой рабочій день прерывался лишь этимъ получасовымъ отдыхомъ.
   Чуть только она вбѣгала домой, чуть только раздавался звонокъ, сообщающій о ея прибытіи особымъ, отрывистымъ, короткимъ звукомъ, канарейка въ клѣткѣ у окна начинала громче щебетать, Лука подымалъ взоръ изъ своего угла. Вотъ шуршаніе шелка, вотъ ея образъ, видимый для глазъ еще тогда, когда она не успѣла еще появиться, какое-то дивное явленіе ея лица. Чуть-чуть блеснула рукоятка двери... Свѣтло въ глазахъ, прежде, чѣмъ она вошла... Вотъ, она уже въ дверяхъ... Глаза изъ за черной вуали отдаются черному углу. Глаза, глядящіе изъ-за вуали, изъ-подъ полей черной шляпы! Чуть можно отличить брови и рѣсницы... Сѣрая накидка спадаетъ съ плечъ. Дивная ея фигура, красоты которой не въ состояніи скрыть платье, которое служитъ для нея лишь дивнымъ флеромъ... Она посылаетъ чуть замѣтный поклонъ... Она видна вся въ неотразимо обаятельныхъ движеніяхъ, которыя какъ будто вырываются изъ оковъ платья. Глаза не хотѣли бы видѣть ее нагою, но видятъ помимо воли. Взоры обоихъ устремляются другъ къ другу, минуя и преодолѣвая преграды, ломая тысячи препонъ, совершая милліоны хитростей. Пять минутъ времени! На старыхъ часахъ, стрѣлки которыхъ вздрагиваютъ нервными толчками, видно, какъ убѣгаютъ эти безцѣнныя мгновенья. Поминутно съ тревогой и сожалѣніемъ глаза ихъ подымаются и смотрятъ на пожелтѣвшій отъ старости циферблатъ, надъ которымъ написана огромными буквами почернѣвшая, навѣрно, еще въ XVПІ вѣкѣ необычайно мѣткая сентенція: Hora périt, mors aderit. Въ цѣпяхъ гирь стараго хронометра слышится поминутно чуть уловимое хрустѣнье и даетъ чувствовать легкое сотрясенье, знакъ, что прошла минута. Сотрясеніе это пробѣгаетъ по тѣламъ разговаривающихъ, мелькаетъ у нихъ въ глазахъ, какъ блескъ искры...
   Имъ обоимъ казалось, что никто въ мірѣ не видитъ, что происходитъ, что ни одинъ человѣкъ не замѣчаетъ ихъ взглядовъ. Они были убѣждены, что смотрятъ другъ на друга вполнѣ нормально, такими же равнодушными глазами, какъ Шопенъ, запачканный бюстъ котораго стоитъ на шкафу. И дѣйствительно -- для господина Побратынскаго "амуры" Эвы являлись чуть замѣтной и очень пріятной забавой. Онъ видѣлъ, словно сквозь туманъ, эти взоры, но не обращалъ на нихъ вниманія.
   Иначе относилась къ этому бывшая красавица, почтенная матушка. Уже самое столь быстрое доставленіе мѣста мужу чужимъ и, повидимому, небогатымъ человѣкомъ показалось ей, женщинѣ, пережившей милліарды невзгодъ въ жизни, событіемъ не безъ причины.
   Она сказала сама себѣ: нѣтъ хлопотъ безъ цѣли -- и обратила свое бдительное око. Понятное дѣло, она сразу замѣтила не только самый фактъ, но измѣрила также всю глубину и силу явленія. Она вся содрогнулась въ душѣ, увидѣвъ, какъ дочь внезапно блѣднѣетъ, какъ только послышатся шаги "того",-- какъ они оба застываютъ, здороваясь, какъ улыбаются другъ другу улыбкой, которая какъ будто сплавляла въ одно внутренній свѣтъ въ ихъ душахъ и свѣтилась чрезъ ихъ тѣла, когда они охватывали и обнимали другъ друга глазами.
   Она видѣла, и какъ невольно склонялись другъ къ другу ихъ тѣла, и какъ тянулись съ тоскою другъ къ другу ихъ руки, обреченныя на то, чтобъ никогда не быть вмѣстѣ. Когда-то она сама переживала глубокую любовь къ своему красивому супругу и много лѣтъ подъ рядъ ее снѣдалъ демонъ ревности. Она хорошо знала то, что люди называютъ любовью. Она ненавидѣла эту стихійную силу всею душой, смотрѣла на нее съ далекаго высока и горячо желала уберечь дочерей отъ мукъ этого злосчастнаго чувства.
   Старшую дочь она уберегла. Она выдала ее довольно благополучно, быстро, безъ трудовъ и хлопотъ, замужъ. Ей казалось, что на землѣ не можетъ существовать человѣка, который обманулъ бы ее и безъ ея воли проникъ въ сердце дочери. Она сберегала ее съ умѣньемъ, не какъ холодный тюремщикъ, а какъ чуткій священникъ. Она сберегала душу. Поэтому она такъ часто заставляла дочь ходить къ исповѣди, молиться, думать, трудиться. Если бы она знала, что Неполомскій женатъ и разводится съ женой, она держала бы его за порогомъ, хотя бы онъ умиралъ отъ любви. Благодаря своему содѣйствію въ пріисканіи должности онъ ворвался, какъ воръ, въ домъ и, что ужаснѣе всего, имѣлъ уже въ дочери союзника. Было уже поздно. Чадолюбивая мать знала уже, что поздно. Надо было волей-неволей молчать. Вѣки у нея сомкнулись, руки опустились, какъ плети. Только сжатыя губы то и дѣло невольно вздрагивали...
   Убѣдившись, что уже ни религія, ни заклинанія со свѣчами и евангеліемъ, ни побои, ни истязанія домашними средствами не могутъ ничего измѣнить, госпожа Побратынская рѣшила спасти дочь отъ безумія и гибели. Она окружила ее неимовѣрной бдительностью. Нѣтъ въ мірѣ ни столь ловкаго дипломата, ни директора полиціи съ такимъ умомъ и находчивостью, какія обнаружила (сама передъ собой) эта старая дама. Ничего не измѣнилось въ жизни Эвы, тѣмъ не менѣе, однако, она была все время точно въ кандалахъ или смирительной рубашкѣ. Въ каждой минутѣ внѣслужебнаго времени она должна была отдавать подробный отчетъ, а пропускать служебные часы не было никакой возможности. Строгій мандрилъ, директоръ канцеляріи, безъ пардону дававшій отставку за отсутствіе въ теченіе четверти часа, являлся тутъ единственнымъ союзникомъ. Эва не злоупотребляла своей свободой. Ея любовь была безгрѣшнымъ счастьемъ. Неполомскій не искалъ свиданій. Онъ давно открылъ свою любовь Эвѣ и просилъ ея руки, но быль скованъ прежнимъ бракомъ, и потому ни разу не пытался видѣть своего божества внѣ дома. Исключенія составляли майскія богослуженія съ крестными ходами. Старуха мать брала съ собою, по скольку оказывалось возможнымъ, обѣихъ дочерей. Лука, несмотря на то, что ненавидѣлъ костелъ и всѣ церковныя дѣла настолько, что холодный вообще и спокойный отъ природы, не могъ говорить объ этой матеріи безъ возбужденія, ходилъ отдѣльно, издали, стараясь остаться незамѣченнымъ, на эти соборныя, предвечернія "дѣтскія забавы", какъ онъ ихъ называлъ. Его отдѣляло отъ Эвы всегда значительное разстояніе.
   Хоровое пѣніе польскихъ пѣсенъ, такъ хорошо знакомыхъ съ дѣтства, присутствіе множества молодежи, красивыхъ женщинъ въ свѣтлыхъ платьяхъ, цвѣты въ рукахъ у всѣхъ, особый какой-то ароматъ сирени, быстро вянущей въ горячихъ рукахъ, на груди у женщинъ, у губъ, несущійся отъ алтарей ароматъ розъ -- все это вызывало какое-то непривычное настроеніе. Толпа людей въ костелѣ была для Луки такъ же чужда, какъ чужды были бы ему цвѣтущія травы на огромномъ прибрежномъ лугу.
   Что общаго было между нимъ и всѣми этими людьми, поющими и молящимися въ экстазѣ? Ровно ничего. Его лишь охватывало обаяніе живой, всколыхнувшейся массы, въ которой бьетъ ключемъ и бурлитъ какая-то не то чуждая, не то знакомая жизнь -- точь въ точь, какъ жизни травъ и цвѣтовъ, ростущихъ на лугу. Но вотъ тихій мелодичный аккомпаниментъ органа смолкалъ.
   Въ нѣжное, ровное пѣніе, напоминавшее плескъ волнъ горнаго пруда въ любимой, родной сторонѣ, врывались, словно могучій порывъ вихря, мощные аккорды, обдавая всѣхъ струею леденящаго холода.
   Кровь, въ испугѣ, останавливалась подъ сердцемъ. Титаническіе звуки аккордовъ, поющихъ прощальную пѣснь жизни, прорѣзывали то тутъ, то тамъ спазмы и рыданія одинокихъ гудковъ. Онѣ плакали и кричали одиноко и жалобно, кричали въ пустынѣ, надъ подземнымъ озеромъ въ странѣ тьмы.
   Тогда онъ начиналъ искать знакомыя очертанія и дорогой цвѣтъ черной шляпы съ широкими полями. Онъ видѣлъ, какъ она стояла недвижимо, съ опущенными глазами, блѣдная и застывшая, словно одна изъ символическихъ фигуръ этого костела. Ея черное платье, ниспадавшее до самыхъ плитъ пола, словно черныя волны, взоръ ловилъ и заставлялъ содрогаться неизъяснимо сладостнымъ трепетомъ все тѣло. Каждая складка этого платья, каждый изгибъ, каждая кривая линія охватывающаго плечи атласа казалась линіей высшей красоты, ея абсолютно вѣрнымъ символомъ.
   Лука видѣлъ въ эти минуты насквозь, что чувствовала Эва. Онъ зналъ, что эта музыка, отъ которой стѣны костела какъ будто гнутся и волнуются, а высокія колонны содрогаются отъ того же волненія, которое проникаетъ все его тѣло, -- вызываетъ въ ней хаосъ, смущеніе, разрушеніе мыслей. Онъ зналъ, что она такъ же, какъ онъ, ничего не сознаетъ въ эту минуту, что она подвластна силѣ музыки, которая является рѣчью души. Онъ зналъ, что Эва, какъ и онъ, внемлетъ рѣчи своей души.
   Звуки ударяютъ въ душу, какъ молніи въ ночную тьму. Въ ихъ ослѣпительномъ блескѣ показываются на мгновенье съ необычайною ясностью земля и небо. Но развѣ это земля, наша бѣдная земля, обитель сыновъ Адамовыхъ, когда мы видимъ ее въ мгновенномъ озареніи молніи? Слышатся, какъ во снѣ, слова апостола: "Взялъ ангелъ кадильницу и наполнилъ ее огнемъ съ алтаря, и бросилъ ее на землю, и явились громы и молніи, рокотъ и сотрясеніе земли"... Они бывали въ такія минуты оба похожи на путниковъ, встрѣчающихся въ бурную ночь лицомъ къ лицу и видящихъ лица другъ друга, внезапно вырисовывающіяся во тьмѣ среди молній. Радость! Жизнь! Въ обѣихъ душахъ ураганъ чувствъ, бурное движеніе мыслей, полетъ мгновенныхъ рѣшеній, Богъ вѣсть, откуда возникшихъ, совсѣмъ невѣдомыхъ, но неизмѣнныхъ, непоколебимыхъ, разъ навсегда сросшихся съ сущностью души. Лука смотрѣлъ безумнымъ взглядомъ до тѣхъ поръ, пока та голова должна была повернуться. Подернутые дымкой глаза направлялись къ нему, словно призраки -- гости съ того свѣта. Медленно ниспадали на нихъ рѣсницы, а по ихъ тѣни, казалось, спускалось безплотное вѣяніе ангела смерти. Это длилось меньше, чѣмъ привѣтственный вздохъ ангела. Лука закрывалъ глаза и оставался въ своей темницѣ. Вокругъ него снова начинала раздаваться музыка, звучали унылыя пѣсни о смерти, которыя, казалось, подобно Самсону сдвигали съ фундамента готическія колонны, сотрясали своды алтарей. Двигалась толпа людей.
   Душа его слагалась тогда изъ двухъ половинъ -- изъ безумной Сарасвати и закрывающей вѣки Ниждали, двухъ сестеръ, влюбленныхъ въ Кришну, охваченнаго любовью къ Вѣчности. Какъ только исчезала Эва, исчезала Сарасвати и оставалась Ниждали, ясно видящая въ глубинахъ души. Онъ стоялъ молча и молча уходилъ, равнодушный ко всему, опустивъ вѣки и думая лишь о томъ, чтобы не потерять лазоревыхъ очей, которыя онъ, невѣдомо какъ, видѣлъ такъ ясно въ глубинѣ собственныхъ глазъ.
   Кромѣ этого они видѣлись только во время обѣда. Столь мучительное для себя правило установилъ Неполомскій.
   Было также рѣшено не говорить другъ другу ничего, что могло бы обнаружить тѣнь тѣни истинныхъ чувствъ. Оказалось, однако, что разговоры лишь во время обѣда, или вѣрнѣе, молчаніе въ теченіе цѣлыхъ недѣль невыносимо для обоихъ.
   Лука сказалъ это въ тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь.
   Эва согласилась, что это дѣйствительно такъ. Тогда онъ объявилъ ей шопотомъ передъ обѣдомъ, что онъ придумалъ нѣкоторое изобрѣтеніе онъ прибилъ къ дверямъ ящикъ для писемъ, надъ которымъ прибилъ свою карточку.
   -- Ну, такъ что жъ изъ этого?-- спросила она.
   -- Тамъ я буду находить ваши письма.
   -- Мои письма?..
   -- Да. Когда ваша несравненность будете возвращаться домой на обѣдъ изъ правленія...
   -- Ахъ, да... Правда... Это чудесно! А я?
   -- Здѣсь, дома, вы не можете получать и держать мои письма. Кто-нибудь можетъ ихъ перехватить. Нѣтъ большаго наслажденія, чѣмъ, читать чужія любовныя письма...
   -- Не могу. Ни одного письмеца!
   -- Я буду писать по городской почтѣ въ правленіе -- не часто, чтобъ не возбудить подозрѣній швейцара, который будетъ вамъ отдавать письма. За каждое письмо большія деньги на чай швейцару.
   -- Отлично, Галеотто.
   -- А хорошо придумано?
   -- Спасибо, спасибо... Ахъ, какое большое спасибо...

-----

   "Когда я думаю о томъ, что вы будете читать то. что я тутъ пишу, перо дрожитъ у меня въ рукѣ! А, вѣдь, я самъ желалъ счастья писать Вамъ и самъ испросилъ эту милость. И вотъ, я напишу теперь все, безъ утайки, открою Вамъ всю правду, открою душу предъ Вами!.. И, какъ въ псалмѣ Давидовомъ, -- "отступитъ отъ меня лукавство и не будетъ злыхъ помысловъ въ душѣ моей". Потому-то и дрожитъ перо въ моей рукѣ. Я открою Вамъ свою жизнь и предстану предъ Вами, предъ моимъ алтаремъ. Ничто не можетъ равняться со счастьемъ писанія Вамъ этого посланія, и ничто не можетъ быть болѣе глубокой мукой, чѣмъ безсиліе выразить словомъ желаніе. Но я подымаюсь съ одра своего, встаю, и ликую, и радуюсь, что я встану, какъ духъ, и пойду къ духу. Трепещутъ во мнѣ непреоборимыя слова, дивнокрылыя, чудноперыя птицы, а рука дрожитъ и опускается, собираясь выпустить ихъ и послать летѣть къ Вамъ. Вы вдохновили меня благодатью откровенности. Волшебнымъ прикосновеніемъ цвѣтка Вы сказали ей: пробудись, встань!.. Я могу открыть глаза и видѣть ими ваши глаза -- о, наслажденіе!-- глаза, "не вѣдающіе лукавства". Понимаете ли вы всю глубину безпредѣльнаго уваженія къ человѣку, "глаза котораго не вѣдаютъ лукавства"? Вѣдь лукавство, хитрость, лицемѣріе всюду, въ душѣ каждаго человѣка, въ глазахъ каждаго человѣка. Ими питаются люди, какъ хлѣбомъ. Они являются ихъ обычными дѣяніями. Когда они ихъ совершаютъ, ихъ охватываетъ высшее наслажденіе, потому что тогда напрягается, совершая крайнія усилія, достигая высшей степени, ихъ умъ, -- когда имъ приходится испытывать ихъ на себѣ, они больше всего страдаютъ, потому что тогда достигаетъ высшаго напряженія ихъ чувство. Ложь, лицемѣріе, лукавство всеобщи, всюду-сущи -- какъ дыханіе. А въ вашихъ глазахъ-какъ въ глазахъ чистыхъ дѣвъ, о которыхъ говоритъ святой Іоаннъ,-- "нѣтъ лукавства". Я проснусь завтра и вздохну съ увѣренностью: ея сердце вѣрно, какъ сердце рыцаря. Рука, данная ею -- это залогъ честности. Ея взглядъ -- это взглядъ на знамя. Что сказано ею -- сказано разъ навсегда. Какое счастье прійти къ этой душѣ, стать передъ ея глазами! Вѣдь въ эту минуту совершается недостижимо высокое, взлелѣянное глубокой борьбою и муками духа Индіи таинство: -- "я -- ты". Возьми мою искренность, высшее сокровище, высшую гордость человѣка! Я разскажу тебѣ то, что сокрыто во мнѣ, чѣмъ живу я... Я иду по тѣнистому парку. Я жду тебя, хотя знаю, что ты не придешь. Холодное утро. Мороситъ мелкій, сѣрый дождь. Время отъ времени проносится вѣтеръ, и деревья шумятъ своею листвой. Я тоскую безъ тебя. Душа моя раскрывается, какъ никогда до сихъ поръ не открывалась. Я принимаю въ себя твою душу. Пойдемъ... Спустимся по крутому склону -- рука объ руку -- въ темную аллею. Твои ноги ступаютъ по песку, усердно измытому дождевыми каплями. Всѣ слова, которыя ты говоришь мнѣ, запечатлѣны въ моей душѣ. Я скажу тебѣ, во что одно я вѣрю, чего одного боюсь, чего совершенно не знаю, что буду дѣлать въ этомъ мірѣ. Я все отдамъ тебѣ, я довѣрю тебѣ сокровеннѣйшую тайну, потому что въ глазахъ твоихъ нѣтъ лукавства"...

-----

   "На дивно прозрачномъ темносинемъ небосклонѣ загораются одна за другой звѣзды -- лампадки моей грусти. Я возношу къ нимъ глаза съ тихой, радостной мыслью: одно и тоже небо надо мной и надъ нимъ. Не плачьте надо мною, тихія звѣзды -- сестры мои... Развѣ я не какъ вы -- Всюдусуща?"
   "Я убѣдился въ теченіе этихъ немногихъ дней, что любовь это -- творчество, что она является абсолютно новой эманаціей, что она есть совершеннѣйшій синтезъ всего, который духъ извлекаетъ изъ внутреннихъ своихъ нѣдръ и обращаетъ исключительно себѣ на пользу. Когда вы удаляетесь изъ предѣловъ этихъ стѣнъ, когда васъ нѣтъ въ этомъ домѣ... Зачѣмъ говорить... Что такое міръ безъ васъ! Міръ безъ васъ... А если когда-нибудь исчезнетъ для меня эта любовь? А если она захочетъ уйти и не вернуться? (Человѣкъ, вѣдь, долженъ все видѣть...) Я вдумываюсь, пытаюсь проникнуть сознаніемъ въ такое положеніе, когда тебя нѣтъ. Нѣтъ! Этого нельзя представить мыслью! Сердце не можетъ предвосхитить подобнаго чувства. Тамъ уже нѣтъ чувства и нѣтъ мысли. Тамъ уже только страхъ. Я ничего не боюсь, я презираю смерть, -- я боюсь только, чтобъ не перестала существовать твоя любовь. Это -- предѣлъ. За нимъ было бы лишь одно голое безосновное отрицаніе, разложеніе духа на частицы и элементы, былъ бы лишь холодный всепроникающій анализъ, но безъ плана, безъ системы, безъ цѣли. Тамъ было бы вѣчное ожиданіе безъ надежды, вслушиванье въ каждый звукъ, каждый шорохъ... Тамъ было бы только біеніе сердца, стучащаго вопреки волѣ и сознанію разума. Привѣтъ Тебѣ!"

-----

   "Ко мнѣ явились цвѣты и стали разсказывать благоуханныя фантазіи своихъ лепестковъ. Они располагаются въ дивныя гамы и съ неуловимымъ шуршаньемъ переливаются въ новыя, создавая еще высшій образъ красоты. Алыя розы, желтыя, чуть-чуть рдѣющія, пунцовыя... О, вы слишкомъ ярко горите, розы, слишкомъ вы хрупки и слабы, и все-таки несокрушимы въ своей безграничной красотѣ! Блики, Сіянія, Зори, Зарницы, Багрянцы, Пурпуры! Я положу васъ, мои розы, на бѣлое изголовье больного, глаза котораго горятъ лихорадкой, сердце котораго трепещетъ и рвется, а изъ изодранныхъ легкихъ сочится кровь, сочится длинною струйкой... Вяньте, увядайте, мои розы,-- вы слишкомъ красивы! Вы -- словно высокая пѣсня, неспѣтая, недопѣтая... Не въ томъ ли и ваше обаяніе, въ чемъ обаяніе пѣсни,-- въ томъ, что нѣтъ въ васъ унылости вещей познанныхъ, законченныхъ, что въ вашемъ пламени пылаетъ жизнь?.. О, вѣчно недопѣтая, весенняя пѣсня, о жажда увяданія, свершенія, конца! О, лепестки розъ, скрывающіе свою будущую яркость подъ сѣрыми чешуйками бутоновъ! Люблю я васъ, мои розы...
   Увяли розы на измученной груди, отдыхающей въ лунномъ сіяніи среди бѣлыхъ тканей, въ узкой высокой комнатѣ... Что-то такъ дивно, такъ чудесно расцвѣло во мнѣ... Словно вьющаяся повилика, окутываютъ меня удивительныя мелочи, надъ которыми можно лишь снисходительно посмѣяться. Я отношусь съ мелочнымъ, дѣтскимъ культомъ къ воспоминаніямъ, которыми раньше пренебрегала. Во мнѣ бурно и радостно нарождается мощь жизни. Замѣтили ли Вы, что я всегда одѣваюсь въ черное съ бѣлымъ или въ сѣрое? Это была одна изъ старыхъ привычекъ (монашенка). А теперь мнѣ иногда страстно хочется, чтобы меня окружили радость, алость розъ, синева, лазурь... Меня охватываетъ радостнымъ изумленіемъ сознаніе, что я, вообще, сумѣла оторваться взоромъ отъ вѣчности и увидѣть хаосъ и гармонію жизни... Пишите свои письма, оставляя сбоку поля (какъ написано это письмо). Я отдамъ переплести всѣ письма въ книгу (самую чудную въ мірѣ!)".

-----

   "Я жду письма отъ своего адвоката съ извѣстіемъ объ ускореніи дѣла. Я питаю глубокое подозрѣніе, что мой адвокатъ -- негодяй послѣдняго калибра, но за то самаго лучшаго сорта. Въ области разбирательства бракоразводныхъ дѣлъ я сталъ настолько опытенъ и свѣдущъ, что иногда могу заткнуть за поясъ даже своего адвоката. Мозгъ можно выдресировать гораздо быстрѣе, чѣмъ скаковую лошадь. Однако, не объ этомъ я буду писать... Я скажу вамъ о результату тогда, когда это, на конецъ, окончится, когда лопнетъ нарывъ. Пока я жду. Вся моя настоящая жизнь это -- ожиданіе. Настоящее время вовсе для меня не существуетъ. Существуетъ только будущее. Я жду, жду, жду. Дни, часы, минуты... Я запираюсь въ ваше отсутствіе въ своей одинокой комнатѣ и, чтобы не шататься на подобіе неодушевленнаго маятника, читаю Шекспира. Я нашелъ истрепанный томъ на днѣ корзины, которая была оставлена на сохраненіе тутъ, въ Варшавѣ, у одного знакомаго. Этой книжки я не держалъ въ рукахъ лѣтъ восемь. Я помню, какъ много я сидѣлъ подъ нею до своего отъѣзда заграницу. Это было на пятомъ этажѣ, когда по разнымъ причинамъ (а главнымъ образомъ, благодаря презрѣнію къ жизни) у меня, случалось, не было во рту въ продолженіе четырехъ дней куска хлѣба или стакана чаю, когда я ходилъ оборванный, неряшливый, одинокій, дикій, какъ заблудившійся песъ, когда меня обманулъ одинъ "непогрѣшимый" другъ. Комната у меня оыла пустая и никогда не выметалась, кровать безъ подушки, одѣяло заложено. Я писалъ коментаріи изъ Шекспира на подоконникѣ (за неимѣніемъ стола и стула), чернила я приготовлялъ самъ изъ матерьяловъ, принесенныхъ изъ лабораторіи. Спалъ я посреди кучи человѣческихъ костей, такъ какъ "якобы" держалъ тогда экзаменъ по анатоміи. Ни лампы, ни свѣчи у меня не было, никто не прислуживалъ мнѣ, никто не заходилъ ко мнѣ, никто для меня не существовалъ на свѣтѣ. Отъ голода у меня было что-то вродѣ лихорадки. Тогда-то я посвящалъ каждую свободную минуту Шекспиру. Путеводителемъ служила мнѣ исторія англійской литературы старика Тэна. Это было какъ ни странно!время наибольшаго приближенія къ самому себѣ, къ человѣку и къ искусству. Одиноко проводимые дни съ глазами, прикованными къ символамъ, презрѣніе къ всему внѣшнему въ жизни, ясновидѣніе сущности человѣческихъ дѣлъ, соприкосновеніе обнаженными остріями нервовъ съ тайниками духа, со святая святыхъ бытія. Смѣшно, ужасно смѣшно подумать, что нерѣдко я забывалъ обо всемъ, даже о химической лабораторіи, даже о необходимости добыть гдѣ-нибудь семь копѣекъ, чтобъ купить себѣ хлѣбецъ, котораго хватало мнѣ на день, ради того, чтобы обнаженнымъ, открытымъ настежь умомъ понимать (что за слово!) двѣ трагедіи въ Гамлетѣ, или наслаждаться обособленной, изолированной мощью Лира, или внѣдряться въ міръ легендъ о человѣческомъ родѣ, сплетенъ объ исторіи человѣка, обитателя земли; для того, чтобы съ презрительной усмѣшкой нэ запекшихся устахъ проходить мимо толпы, срывать, когда угодно, пелену съ тайнъ жизни и заглядывать во внутрь гробовъ. Какъ разъ въ то время я былъ влюбленъ (что за слово!) въ свою будущую жену. Пришло время, когда я бросилъ все это ради систематическихъ занятій наукой о человѣкѣ. И вотъ теперь, въ эти дни, столь похожіе на тѣ дни моего "перваго курса",-- опять Шекспиръ. Глаза падаютъ на строки и не могутъ отъ нихъ оторваться. Мои строки, мои стихи!
   Какъ это поэтъ, жившій и умершій столько лѣтъ тому назадъ, за тридевять земель, за тридевять морей, предвосхитилъ мой нынѣшній день и мои внутреннія муки.
   
   "Когда сорву я эту розу, уже ей больше жизни
   Я не смогу вернуть; она должна, должна увянуть.
   Такъ наслажусь же я ея благоуханьемъ,
   Пока еще она не сорвана"...
   
   Я хожу по комнатѣ и пою самъ себѣ эти слова. Все новыя и новыя мелодіи навертываются на уста. Иногда столь удивительно сильныя, что я содрогаюсь, когда онѣ пролетаютъ черезъ мои губы, чтобы исчезнуть въ пространствѣ. Если-бъ я могъ объяснить, что это значитъ, если-бъ я могъ выразить, что говоритъ мнѣ этотъ Мавръ! Не могу выразить...
   "Когда сорву я эту розу, уже ей больше жизни я не смогу вернуть"... Я сильный человѣкъ. Сильные люди страдаютъ безконечно тяжелѣе, чѣмъ другіе, потому что никто не знаетъ, никто не догадывается, что происходитъ подъ покровомъ ихъ спокойствія. Тотъ Мавръ былъ сильнымъ человѣкомъ. Мнѣ кажется порою, будто у меня въ рукѣ его шпага, будто у меня его тѣло, обвѣянное дикими морскими вихрями, а во мнѣ будто его дикая душа. И потому я вижу его любовныя муки съ пророческимъ ясновидѣніемъ. Шекспиръ извлекаетъ изъ человѣка истерзанную душу, какъ крота изъ норы, и показываетъ всѣмъ ея судорожныя конвульсіи. Все видно -- отъ любовной нѣжности, которая почти открыта, почти обнажена, вплоть до того, что ускользаетъ и прячется отъ каждаго взора. Нѣкоторыя его слова обладаютъ силою молніи или силою голоднаго льва, который въ нѣсколько прыжковъ выбѣжалъ изъ скалистой пещеры и увидалъ вдали убѣгающую серну"...

-----

   "Я положила ваше письмо между огромными, во весь столъ, разсчетными бланками и накрыла еге еще большимъ листомъ рапортички о приходѣ за день. Сверху я положила чистый листокъ. И собиралась писать... Я подняла глаза съ радостною мыслью, что могу писать вамъ. Повѣрите ли вы, повѣрите ли вы, что тогда случилось?... На чистомъ квадратѣ окна показались два дикихъ голубя. Они летѣли рядкомъ надъ городомъ, рѣзво прорѣзывая воздухъ въ высотѣ подъ облаками. Едва можно было уловить взоромъ, какъ они машутъ крыльями. Я стала слѣдить глазами, что будетъ. Я слѣдила такъ долго, долго, пока они не исчезли, наконецъ, въ пространствѣ. Вотъ видите... Развѣ это обыкновенное явленіе? Не нужно мнѣ писать печальныхъ вещей, которыхъ я не понимаю, не нужно меня огорчать словами: "если-бъ я могъ объяснить, что это значитъ"...

-----

   "Bon vieux marin! franc capitain de haut bord, vous dormiez la nuit, vous -- et le jour vous vous battiez! Vous n* étiez pas un Paria intelligent comme Vest devenu votre pauvre enfant...
   Слова, напоминающія раннее дѣтство, приготовительный и первый классъ. Эти слова Альфреда де-Виньи были записаны въ записной книжкѣ моей матери, переплетенной въ зеленый сафьянъ, съ золоченымъ обрѣзомъ. Они восхищали мое дѣтское воображеніе, восхищали болѣе безпредѣльно, чѣмъ что-либо когда-либо впослѣдствіи. Первое предчувствіе и предвосхищеніе искусства... Сколько лѣтъ таились во мнѣ эти слова.
   Въ дѣтствѣ я упивался ими не зная хорошо, что они означаютъ, декламировалъ ихъ, хмуря лобъ, какъ взрослый, какъ страшный для меня и таинственный Четтертонъ. Я громко повторялъ ихъ самъ себѣ для того, чтобы только слышать мелодію и гармонію звучныхъ, красивыхъ словъ. А сегодня они опять явились ко мнѣ -- и свѣтятся, калъ ивановскій червячекъ въ темную ночь... Ахъ, сколько правды въ этихъ словахъ! Это мой родной домъ, лѣто въ деревнѣ, горы, прудъ, рѣчка, моя дивная, чудная мать"...

-----

   "Одной изъ самыхъ радостныхъ минутъ моей жизни была та, когда я прочла въ вашемъ письмѣ, что во мнѣ "нѣтъ лукавства". Да, нѣтъ. Мое письмо никогда не принесетъ вамъ ничего дурного. Я знаю навѣрно, что никогда не внесу въ вашу жизнь диссонанса, никогда не создамъ мучительнаго положенія, чтобы нужно было что нибудь класть на чашку вѣсовъ и колебаться. Мнѣ говорили, что мнѣ удивительно подходитъ быть сестрой милосердія. И дѣйствительно, я иногда кажусь сама себѣ сестрой монашенкой, которая осторожно и благоговѣйно беретъ въ свои руки человѣческія души, словно бѣдные, измятые, вянущіе цвѣты. Быть можетъ, подъ моимъ дыханіемъ развернутся замерзшія почки. Мнѣ хотѣлось бы быть похожей на бѣлую статую... Неправда-ли, бѣлая статуя, даже если ее покрыть пурпурною мантіей, не теряетъ своей бѣлизны?..
   "Мы должны много сдѣлать для людей, такъ много, чтобы счастьемъ отъ того, что мы сдѣлали, засыпать пропасть разлуки, словно розами... Неправда ли? Какъ быть? Вы -- Даль, неуловимая Даль, протягивающая руки къ моей Тоскѣ. Мы идемъ другъ другу навстрѣчу -- Даль и Тоска. Когда опять встрѣтятся наши руки и когда опять настанетъ чудо, и сердце повѣритъ, что Даль не легенда... Насъ только двое во времени и въ пространствѣ. Глаза мои правдивы и чисты и я всегда смогу смѣло смотрѣть ими на тебя... Я всегда смогу посылать тебѣ все туже лучезарную, свѣтлую улыбку счастья. Благословенъ пусть будетъ путь, который ведетъ къ тебѣ, къ предразсвѣтному лучу... Глухая Тоска плачетъ, зоветъ тебя въ моихъ рыданіяхъ... Я вижу сегодня въ грезахъ таинственный эдемъ, куда входить одинъ только разъ въ вѣчность... Средь обвалившихся скалистыхъ глыбъ и осколковъ, грезится мнѣ таинство чистыхъ духовъ, которые узнали другъ друга въ блескѣ зарницъ и загорѣлись и свѣтятъ новымъ, новымъ днямъ..."

-----

   "Если бы человѣческая душа могла умереть и стать трупомъ, если бы человѣческая душа была трупомъ, а тѣло, которое ѣстъ и пьетъ, осталось бы собою, то съ человѣкомъ было бы то, что теперь со мною. У меня нѣтъ ничего впереди и ничего позади. Кучка пепла лежитъ передо мной на подносѣ. Это твои драгоцѣнныя письма, Эва. Только что я ихъ сжегъ. Я сжегъ твои письма! Случилось вотъ что. Вчера было мое дѣло. Я проигралъ его самымъ постыднымъ образомъ, съ трескомъ. О разводѣ теперь нечего и думать! Я долженъ давать своей "женѣ" содержаніе въ увеличенномъ размѣрѣ, и это случилось какъ разъ въ такое время, когда у меня нѣтъ ни гроша больше, а, напротивъ, куча долговъ. Мой адвокатъ добродушно совѣтуетъ мнѣ бросить дѣло. Махнуть рукой. Такъ какъ я давно былъ подготовленъ ко всякимъ случайностямъ, то это рѣшеніе консисторіи не застало меня врасплохъ. Я былъ готовъ къ нему матеріально и нравственно. И нравственно, панна Эва! Я отказываюсь отъ васъ, покидаю Варшаву, принимаю платное мѣсто и завтра -- то есть не завтра, а -- Боже!-- сегодня уѣзжаю.
   Да, сегодня я уѣзжаю. Куда я ѣду и гдѣ буду,-- я не сообщаю вамъ и никогда не сообщу. Это мое послѣднее письмо и послѣдній прощальный привѣтъ. Я пишу такъ долго, такъ удивительно долго. По этому письму нельзя узнать сильнаго человѣка, неправда-ли? Не видно силы воли, которою я любилъ гордиться. А вѣдь я все-таки сильный человѣкъ. Я -- одинъ изъ самыхъ сильныхъ людей въ мірѣ. Нѣтъ, нѣтъ! Я -- самый сильный изъ всѣхъ людей на землѣ! Я добровольно, сознательно покидаю васъ въ то время, какъ черезъ нѣсколько часовъ могъ бы увидѣть васъ, могъ бы... О, страшный, ужасный день, зачѣмъ я дожилъ до него!
   Что-жъ могло быть съ нами, панна Эва? Я не могу жениться на васъ, потому что у меня жена, съ которою я скованъ до той минуты, пока перестану жить или пока она перестанетъ жить. Я люблю,-- о!-- я не люблю, а глубоко чту въ васъ воплощеніе чистоты, я боготворю вашу душу, окружаю глубочайшимъ преклоненіемъ вашу честь. Я похожъ на офицера, которому поручено охранять знамя арміи. Я могъ бы любить васъ тайкомъ, обманывать вашихъ родителей, быть можетъ, даже... быть можетъ, даже... Нѣтъ, я не буду вашимъ любовникомъ! Я отдалъ судьбѣ свое счастье, какъ побѣжденный офицеръ отдаетъ свою шпагу непріятелю. Я не увижу васъ больше. Я видѣлъ отчаяніе и испугъ въ глазахъ вашей матери, панна Эва, и схватилъ самъ себя за горло съ крикомъ: ты былъ бы послѣднимъ негодяемъ, если бы не ушелъ! Впрочемъ -- скажу вамъ всю правду: ваша мать умоляла меня, чтобы я не губилъ васъ. Я обѣщалъ ей, что уйду. Я ухожу. Поэтому -- забудьте обо мнѣ...
   Быть можетъ, послѣ многихъ лѣтъ жизни, быть можетъ послѣ смерти, какъ мечтаетъ поэтъ, "у Бога въ небѣ, спустя вѣка, тебя я встрѣчу, и тамъ впервые я отдохну тогда съ тобой"... Волшебныя, дѣтскія иллюзіи! Мой мужской умъ знаетъ, что я вѣдь не встрѣчу васъ "у Бога", не встрѣчу нигдѣ и никогда...
   Я прислонилъ только что къ стѣнѣ руку. лобъ, прижался губами.
   Я плакалъ.
   Прости!-- писалъ я въ одномъ изъ писемъ въ тѣ счастливые дни. когда мнѣ свѣтила еще заря надежды, что я выиграю процессъ,-- я писалъ отрывокъ изъ Отелло... Какъ страшно больно мнѣ вспоминать теперь объ этомъ! Тогда, когда я писалъ это, я смутно боялся въ душѣ этой минуты, я какъ бы предвидѣлъ, предчувствовалъ ее. И вотъ она пришла. Я убиваю тебя, какъ Отелло. Во сто разъ хуже, чѣмъ Отел.ъ! Онъ убилъ и могъ знать или слышать на днѣ подземелья темни г а что гробъ заколоченъ и преданъ землѣ.-- И ничего ужъ пѣть! А я?
   Я убиваю, но въ мѣстѣ своего изгнанія, спустя много дней, мѣсяцевъ или лѣтъ, я услышу, что вы вышли замужъ.
   Довольно, довольно! Довольно, потому что мнѣ кажется, будто на головѣ у меня не волосы, а огненные языки.
   Я бѣгаю по комнатѣ и потому только не давлюсь ремнемъ отъ чемодана, который лежитъ возлѣ меня, что завтра,-- нѣтъ! сегодня, черезъ нѣсколько часовъ я долженъ уѣхать.
   Уѣхать! Разсвѣтающій день приблизился ко мнѣ, какъ давно подстроенная западня, какъ страшная, коварная засада. И я самъ, я самъ способствовалъ этому приговору надо мной. Я самъ добровольно покидаю тебя! Неужели я обезумѣлъ?! Я самъ! Преклонись передъ моимъ неумолимымъ, какъ смерть, мужествомъ. Когда ты забудешь обо всемъ, когда будешь уже чужою, не забудь объ этомъ одномъ, потому что это было -- клянусь своею душою!-- свыше силъ человѣка. Ты никогда больше не встрѣтишь въ жизни ничего подобнаго. И я ничего подобнаго больше не совершу въ жизни.
   Вотъ это велико во мнѣ.
   Я не коснулся устами твоихъ устъ. Я не коснулся устами даже твоей руки. Твоихъ устъ... Я увидѣлъ тебя впервые чистою, какъ воды горъ, бѣлою, какъ недолговѣчный снѣгъ на верхушкахъ Татръ, мой взоръ увидѣлъ тебя впервые въ день исповѣди... Возлюбленная невѣста ангеловъ, сестра облаковъ! Сохрани чистоту души...
   Я не могу вымолвить этой просьбы... Сохрани душу, которая теперь -- наша, моя и твоя! Нѣтъ! Выйди замужъ -- и забудь обо мнѣ!
   Я ни разу не коснулся устами твоихъ устъ.-- Простите, уста, простите, цѣлую васъ. Цѣлую васъ, прекрасные волосы, чистые, "не вѣдающіе лукавства" глаза. Мнѣ можно еще только это одно: прижаться устами къ холодной стѣнѣ, за которою ты спишь спокойно...
   Мнѣ почудилось, будто я поцѣловалъ въ уста свою смерть.-- Эва!"

-----

   Въ тотъ самый день утромъ, ничего не предчувствуя, Эва прибѣжала въ правленіе и съ радостью получила изъ рукъ швейцара письмо. Какъ это часто случается въ исторіи человѣческаго горя, она была очень, черезмѣрно, даже, можно сказать безбожно, счастлива. Она имѣла обыкновеніе читать письма Неполомскаго не тотчасъ же, какъ только займетъ свое мѣсто, а лишь послѣ, во время работы.
   Когда уже сослуживцы сидѣли за столами и конторками, когда всѣ уже были заняты счетами, самъ начальникъ, поскрипывая лакированными ботинками, проходилъ къ себѣ въ кабинетъ и сама она уже успѣвала сдѣлать значительную часть своей работы, тогда только она незамѣтно вынимала изъ подъ листовъ "Учета" дорогой конвертъ. Точно также и въ этотъ день...
   Сладкая радость, тайное чувство восторга мало-по-малу, по мѣрѣ чіенія письма, превращались незамѣтно въ кинжалъ, направленный въ самое сердце. Сердце перестало биться, остановилось зловѣще тихо, охваченное предательски проникшимъ внутрь сознаніемъ случившагося несчастья. Сто разъ помертвѣвшіе глаза пробѣгали письмо. Еще разъ, еще... Густая копоть тяжелымъ осадкомъ обложила внутренность череи аи не давала понимать. Мало-по-малу однако, что-то распутывалось въ груди, скидывало съ себя однѣ путы за другими...
   Вдругъ -- чувство, какъ будто подъ ногами провалился полъ. Изумленный испугъ при видѣ открытой пропасти.
   Голова повисла надъ полосами счетовъ, словно тяжелый камень. Эва, напрягши всѣ свои силы, овладѣла головой, руками, глазами -- и начала спокойно работать. Несмотря на холодъ въ пальцахъ и одеревенѣніе ногъ, несмотря на чадъ въ головѣ, она считала правильно, безъ ошибокъ, вписывала числа въ соотвѣтственныя рубрики, не глядя на заголовки, ничего не пропуская, съ поразительной точностью. Она слышала, какъ вокругъ стучатъ и бьютъ часы, какъ говорятъ люди, какъ одни называютъ другихъ по имени, какъ тѣ отвѣчаютъ, одни близко, другіе далеко. Въ извѣстную минуту, въ извѣстную эру бездонныхъ событій этого дня она поняла, что нужно, по обыкновенію, уйти. Она замѣтила, что въ Правленіи уже оставалось мало народу.
   Она вздрогнула. И опять, какъ прежде, вся оцѣпенѣла внутри. Гдѣ-то позади всего, крадучись, блуждала надежда, что эта чаша, быть можетъ, еще, минетъ ея устъ. Вотъ, придя домой, она увидитъ, что все это было лишь ужаснымъ испытаніемъ. И все будетъ опять, какъ слѣдуетъ!.. Но за этими нашептываньями сострадательной надежды появился страхъ. Онъ открывалъ въ мерцающемъ блескѣ таинственнаго зеркала дѣйствительную правду вещей. Онъ пронзалъ душу крикомъ отчаянія. Душа, казалось, слышала въ эти минуты гдѣ-то позади себя раскаты грома. Ей казалось, словно на яву, будто мрачный дьяволъ сопутствуетъ мыслямъ, какъ палачъ -- закованнымъ въ желѣзо узникамъ. Радостныя мысли онъ расталкиваетъ ударами и разбиваетъ въ прахъ, а изъ мрака извлекаетъ лишь тѣ, которыя убійственны, какъ кинжалъ, направленный противъ ничего не знающаго сердца.
   Она вышла спокойно, отдавая направо и налѣво обычные поклоны, улыбки товаркамъ и сослуживцамъ, служителямъ и швейцару. Взглядъ, брошенный швейцару, былъ похожъ на стонъ... Она шла домой ощупью, потому что буквально ослѣпла душой. Лишь на лѣстницѣ она очнулась и глубоко вдохнула грудью воздухъ. Она быстро всходила по лѣстницѣ, какъ по ступенямъ эшафота, со смертельной улыбкой, запыхавшись, полная мужества, съ устами переполненными словами къ Богу.
   Она увидѣла правду и почувствовала ее словно ударъ топоромъ по головѣ. Ящикъ для писемъ,-- драгоцѣнная сокровищница сердечныхъ тайнъ, ковчегъ душъ, дорогое существо, довѣренная подруга -- былъ сорванъ. Гвозди, которыми онъ былъ прибитъ къ двери, были вырваны тѣми же руками, что писали письмо. Отъ гвоздей остались дыры на бѣлой поверхности двери. Эва почувствовала въ сердцѣ боль этихъ ранъ, черныхъ ужасныхъ дыръ отъ вырванныхъ гвоздей. Теперь только она вся затрепетала отъ ужаса. Она очутилась лицомъ къ лицу съ несчастьемъ, словно съ убійцей, который вламывается въ темную ночь черезъ окно въ спальню. Молніями воли она пробовала словить сокрушенные осколки своего мужества. Дрожащими пальцами души, какъ будто, она удерживала на лицѣ выраженіе, маску спокойствія.
   Она нажала кнопку звонка. Когда ей открыли двери, она искоса взглянула направо и почувствовала рану въ третій разъ.
   На этотъ разъ -- самую глубокую! Комната Неполомскаго была пуста. Черезъ полуоткрытыя двери видны были голыя пружины кровати, съ которой была снята постель. Она чуть-чуть толкнула эту дверь -- и заглянула. Ее облапилъ за ноги и опуталъ стонущій ужасъ этой комнаты. Пусто! Безбрежная мрачность предметовъ заглянула ей въ душу, словно безобразныя, окровавленныя черныя глазницы, изъ которыхъ вырвали глаза.
   Ее поразилъ въ самое сердце разбойничій ножъ.
   Она направила свои шаги въ квартиру и вошла. Она взглянула на лица родителей. Мать была смущена и поблѣднѣла. Нижняя челюсіь ея лица вздрагивала время отъ времени, а глаза были темны и глухи подъ сомкнутыми бровями. Отецъ обвелъ входящую дочь пугливымъ, словно шпіонскимъ, взглядомъ.
   Какъ на бѣду, въ комнатѣ была и замужняя сестра. Она разсказывала что-то длинно и глупо.
   Эва чувствовала радость въ тонѣ ея рѣчи. Она отлично знала, что Анеля знаетъ, что случилось съ ней, Эвой. Она знала, что свой холодный и безсмысленный разсказъ сестра Анеля начала нарочно, и что онъ будетъ тянуться до безконечности, такъ какъ предназначается спеціально для нея.
   Въ ней захохоталъ дьяволъ.
   Она окинула всѣхъ взглядомъ и спокойно сняла шляпу. Обращаясь къ матери, она спросила:
   -- Обѣдъ скоро?
   -- А что тебѣ такъ спѣшно?-- поспѣшила вставить Анеля.
   -- Спѣшно.
   -- Гм...
   -- Лука Неполомскій съѣхалъ?-- спросила Эва, обращаясь по прежнему къ матери.
   -- Съѣхалъ,-- отвѣтила старуха.
   -- Уѣхалъ совсѣмъ изъ Варшавы?
   -- Уѣхалъ изъ Варшавы.
   -- Заходилъ сюда прощаться?
   -- Заходилъ.
   -- Когда уѣхалъ?
   -- Сегодня.
   -- А куда?
   -- Не знаю.
   -- Не говорилъ вамъ?
   -- Не говорилъ.
   -- Чего ради долженъ онъ былъ говорить это мамѣ? Кому какое дѣло, куда уѣзжаетъ такой франтъ...-- вставила Анеля.
   Тутъ Эва не выдержала и накинулась на сестру съ неожиданнымъ для себя самой градомъ словъ:
   -- А ты злишься? Досадно тебѣ, что у тебя уже грудь отвисла, что ты уже стала насѣдкой и даешь Владеку помыкать собою, какъ онъ захочетъ, что ты опустилась, обабилась,-- а я все еще та же, что была! Да, въ самомъ дѣлѣ, есть о чемъ жалѣть. Насѣдка несчастная. Нельзя уже больше зубы скалить по цѣлымъ днямъ всѣмъ жильцамъ, одному за другимъ по очереди. Муженекъ увидитъ, мураши по тѣлу забѣгаютъ. Не стоитъ ужъ больше грудь топорщить, глазками стрѣлять -- пользы мало. Некому прельститься уже этакой красотой...
   -- Я обращаю ваше вниманіе,-- заговорилъ вдругъ глава дома, обыкновенно соблюдающій молчаніе во время напряженныхъ положеній,-- я обращаю ваше вниманіе... Одно слово Неполомскаго и Крафтъ турнетъ меня въ одну минуту.
   -- Чье вниманіе вы обращаете?-- спросила Анеля съ дерзкой самоувѣренностью высвободившейся изъ домашнихъ узъ, самостоятельной, живущей своимъ домомъ и вполнѣ нравственной особы.
   -- Я обращаю вниманіе всѣхъ тѣхъ, для кого важно, чтобы я не терялъ должности, полученной съ такимъ трудомъ...-- продолжалъ отецъ все тѣмъ же необычнымъ тономъ. Лицо его уменьшилось до размѣровъ сжатаго кулака, сморщилось и было полно крайне комической строгости.
   -- Ужъ, конечно, вы тамъ "на волоскѣ", ужъ тамъ конечно "роютъ подъ вами яму", какъ бы не такъ.
   -- Молчи! Мое дѣло... Роютъ или не роютъ--мое дѣло. А ты молчи!
   -- Того и гляди, вернется безъ мѣста, того и гляди...-- иронизировала мать, обращаясь только къ Анелѣ, какъ будто только она одна и была въ комнатѣ, а кромѣ нея никого.
   -- Зато будетъ предлогъ...-- не унималась та, съ ехидствомъ и злобой.-- Это потому, что Неполомскій уѣхалъ... "Одно словечко Неполомскаго, и Крафтъ"...
   Старикъ равнодушно и настойчиво грызъ сухой, предобѣденный ломтикъ хлѣба. Проглотивъ пятый или шестой кусокъ, онъ съ торжественностью заявилъ.
   -- Вотъ тогда-то будетъ видно, что сдѣлано. Но тогда, когда ужъ будетъ поздно. Тогда начнутся сожалѣнія, слезы, сцены и прочія оперы.
   -- Что это все должно значить, философъ изъ-подъ Вакха? Что это должно значить?-- накинулась на него мать и, забывая обо всемъ, приготовилась къ атакѣ.
   -- Я сказалъ!
   -- Скажи ясно! Ясно, пусть всѣ услышать!
   -- Я сказалъ ясно. Прошу подать супъ. У меня нѣтъ времени на разговоры. Контора не ждетъ...
   Подали супъ. Эва налила себѣ тарелку и быстро начала кушать. Глаза ея падали во время ѣды на ножъ, блестѣвшій возлѣ тарелки. Рука дрожала, у нея. Ей хотѣлось схватить его и вонзить въ грудь сестрѣ Анелѣ. Въ головѣ у нея безмолвно бушевали страсти, склубившіяся въ одинъ клубокъ. Что-то медленно рвалось въ ней, какъ веревка, къ которой привязана тысячепудовая тяжесть. Быстро, но спокойно она съѣла обѣдъ, надѣла шляпу и, ни съ кѣмъ не прощаясь, вышла легкими шагами.
   Какъ будто случайно вышелъ тотчасъ же за нею и отецъ. Покашливая и бормоча что-то про себя, онъ топтался рядомъ, путался то съ правой, то съ лѣвой стороны. Въ воротахъ онъ началъ что-то говорить. Эва не слышала, не могла слушать, что говоритъ ей этотъ старикъ. Она дѣлала видъ, будто стукъ колесъ мѣшаетъ ей различать слова. Она взглянула недружелюбно на отца. Словно сквозь туманъ, увидала она унылый взоръ, красные, полные слезъ глаза и улыбку сожалѣнія.
   Но въ ней не было мѣста, чтобы принять эти чувства.
   Ей стало вдвойнѣ непріятно при видѣ лица и глазъ этого человѣка, чужого ей въ эту минуту. Она сказала скороговоркой нѣсколько словъ, смысла которыхъ сама не знала, и пошла своею дорогой.
   Ноги несли ее вдоль улицъ. Она двигалась, не замѣчая ни людей, ни предметовъ. Душѣ ея приходилось напрягать усилія къ тому, чтобы овладѣвать вспышками сознанія. Эти вспышки можно бы сравнить съ внезапными порывами горнаго вѣтра, ударяющаго въ тишину невѣдомо откуда, и невѣдомо, какъ и почему, вдругъ стихающаго. Сердце замирало. испытывая, то и дѣло, какъ бы оцѣпенѣніе смерти. Руки искали опоры. Изъ хаоса ощущеній вырисовывалась чистая грусть, тоска,-- ужасное, мертвое, слѣпое чувство. Оно было похоже на систему изъ беззубыхъ тупыхъ стальныхъ пилъ, которая неутомимымъ треніемъ можетъ распилить на доски мраморную глыбу, безформенную, дѣвственную массу, сложившуюся въ теченіе вѣковъ въ нѣдрахъ земли. И въ работѣ этой тоски, какъ въ работѣ беззубыхъ пилъ, была глубокая разумность и мудрость, подобная мудрости датскаго принца, разсматривающаго изгнившій черепъ шута Іорика.
   Въ Правленіи она прилежно засѣла за работу. Вычисленія, необходимость держать мысли въ рукахъ, въ стальныхъ рамкахъ, были хорошимъ проводникомъ для вихрей, бушевавшихъ въ душѣ.
   Быстро пробѣжали часы службы. Эвѣ не хотѣлось вѣрить собственнымъ мыслямъ, что работа уже кончена.
   Она вышла послѣднею. Предъ нею предсталъ вопросъ, что дѣлать съ остальною частью этого ужаснаго дня. Вдругъ ей пришла въ голову маленькая мысль,-- словно въ мозгъ попало зернышко бѣлены и родило тамъ мысль,-- что вчера еще она могла писать Неполомскому, а сегодня уже не можетъ писать, потому что его уже нѣтъ. Эта, какъ будто новая, мысль заставила волосы у нея на головѣ слать дыбомъ. Вечернее движеніе по многолюдной улицѣ Варшавы увлекло ее, какъ сѣть увлекаетъ рыбу. Она давала увлечь себя толпѣ, какому-то крылу огромнаго невода изъ людей. Она сама не могла отдать себѣ отчета, когда и какъ очутилась въ паркѣ. Она направилась къ мѣсту, гдѣ въ первый разъ встрѣтилась съ Неполомскимь. Она несла туда, этимъ мѣстамъ, дорожкамъ, деревьямъ, какъ будто жалобы на него... Тамъ тоже въ этотъ вечерній часъ были много народу. Скамейки были заняты, въ воздухѣ пыль, шуршаніе платьевъ, говоръ гуляющихъ. Люди на томъ мѣстѣ. Эва остановилась у одного дерева, откуда видна была та скамья. Глаза ея, истомленные скорбью, глаза, не желающіе ничего видѣть, раненые глаза -- направились къ тому мѣсту.
   То же мѣсто, столько разъ видѣнное, предметы, не имѣющіе значенія все въ мірѣ превратилось въ одно необозримое поле скорби, полное ни для кого невидимыхъ урнъ и могилъ. Нельзя было коснуться взоромъ ни одного предмета. Пора ихъ уже миновала. Они стали собою, то есль перестали существовать.
   Померкла лучезарность этихъ предметомъ, возлюбленныхъ, вознесенныхъ душою на высоту символовъ.
   Всѣ они были теперь окутаны чернымъ крепомъ разочарованія. О, какъ рыдали теперь деревья, лишенныя любовной ласки осиротѣвшаго серца! Какъ печально глядѣли дорожки, аллеи, лужайки, кусты и клумбы. Старый дубъ, возлюбленный другъ, знающій всѣ тайны, брать... Верхушки деревьевъ тамъ въ отдаленьи...
   Приближалась ночь. Ужасная ночь! Лишенная обаянія, она не была убѣжищемъ, священнымъ храмомъ любви, а шла издали, словно зіяющая местью пустыня мрака, пучина страха и безбрежное море гибели.
   Звукъ -- нѣтъ -- ужасное трепетанье мертвыхъ, неодушевленныхъ предметовъ рѣяло въ говорѣ человѣческихъ голосовъ, въ вѣтрѣ, въ шелестѣ листьевъ... Отовсюду появлялась чудовищная, безысходная, бездонная тоска, заламывающая самыя сильныя руки. Просыпался въ душѣ нестерпимый голодъ, для котораго нѣтъ утоленія во всемъ мірѣ. Глухая безмолвная пустота вокругъ, а за нею все врыто въ землю. Всякая дѣятельность прекратилась въ мірѣ. Прекрасная земная жизнь, которая несла радость бодрствующему духу и изумленный восторгъ юному взору, окоченѣла.
   Пала громадная сила и осуждена на бездѣйствіе и гибель. Всякое мечтаніе изгнано отсюда. Минувшая дѣйствительность превзошла все, что могла бы вмѣстить самая смѣлая мечта. Эта дѣйствительность открывала новый міръ, о существованіи котораго нигдѣ никому ничего не было извѣстно. А теперь эта дѣйствительность, эта обѣтованная земля перестала существовать, перестала болѣе абсолютно, чѣмъ когда перестаетъ существовать сонъ послѣ пробужденія. Минутами Эва трогала рукою руку, чтобы убѣдиться, что все, о чемъ она думаетъ, происходить въ дѣйствительности, и она все точно помнить. Это не былъ сонъ. Передъ глазами вставалъ прежній міръ. Толпились въ умѣ забытые предметы, дѣла, мысли которыя были до того событія, до дня исповѣди и знакомства съ Неполомскимъ. Они стали теперь зловѣщими и неумолимыми. Они окружили душу словно злобная, мстительная толпа торгашей, которые чувствуютъ себя въ правѣ шамкать о барышахъ. И право это далъ имъ -- Лука. Онъ! Куда жъ итти тутъ? Какъ тутъ жить?
   Блуждающіе шаги повели ее куда-то, куда глаза глядятъ. Она шла, поднявъ голову, съ затуманенными глазами, размышляя о себѣ, какъ о чемъ-то, существующемъ внѣ ея.
   -- Кто я? Что я дѣлаю?-- спрашивала она сама себя, погружая свой обращенный взоръ въ темныя глубины своей души. И отвѣчала сама себѣ сквозь густую рѣшетку собственныхъ слезъ:
   -- Я -- одинокая, презрѣнная душа. Безъ дружбы, безъ помощи. Я похожа теперь на никому ненужную вещь безъ всякой пѣны.
   Всѣ видятъ мой грѣхъ, который я совершила въ душѣ и который хочу совершать -- безъ конца, безъ конца.
   Помоги же мнѣ ты, Господи! Помоги ты, любящій все живущее, ты, который одинъ знаешь правду... Мой грѣхъ это -- лазурный просторъ, который охватилъ меня -- ты знаешь!-- который обнялъ меня руками,-- ты знаешь!-- опоясалъ, обнялъ. Грѣхъ мой это -- глаза, и шопотъ, и звукъ тихой рѣчи. Я люблю свой грѣхъ, заложенный въ моемъ сердцѣ, и ненавижу все, что хочетъ отвлечь меня отъ него. Внѣ его -- гнилая тьма и гадкая, противная смерть.
   Грѣхъ мой -- это кривая линія расцвѣтшихъ кустовъ сирени, ихъ лиловый гимнъ, прятавшійся въ зеленую стѣну деревъ, когда я ждала... Грѣхъ мой -- это шелестъ вѣтвей березъ, шелестъ, полный неизъяснимаго обаянія, смѣшивающійся съ мягкимъ туманомъ лѣтняго дождя. Слыша его, я не слышала, и теперь онъ пришелъ ко мнѣ, въ мою душу, въ мое сердце... О, дивная рѣчь березѣ въ тѣ утра ожиданія.
   Густые кусты, раздвигаемые вѣтромъ, когда онъ долженъ былъ притги и не приходилъ...
   Гдѣ въ мірѣ искать спасенія? Къ кому итти, въ какую сторону?
   Никто мнѣ не можетъ ничѣмъ ни помочь, ни посовѣтовать. Тяжесть лежитъ на мнѣ свыше силъ моихъ. Тоска отнимаетъ у меня всѣ мои силы. Всѣ видятъ насквозь мой тайный грѣхъ и это доставляетъ имъ жалкую радость. Имъ хотѣлось бы перепутать во тьмѣ пути, переставить путеводные знаки, обмануть, исказить смыслъ моихъ мыслей. А. главное, вырвать сердце, вырвать сердце... А тѣ, кто хотѣлъ бы мнѣ помочь, -- не могутъ. Тутъ борьба между мною одной и моей судьбой. Судьба побѣдила. А я -- побѣждена. Обречена... И что жъ изъ того, что несчастенъ обреченный узникъ и возбуждаетъ жалость, осужденный и проклятый?
   И когда она шла такъ, неся въ душѣ безжалостныя и милосердныя силы, которыя то плачутъ, какъ сестры надъ умершей сестрицей, то издѣваются и смѣются, какъ разбойники въ корчмѣ среди распутныхъ дѣвокъ,-- ей вдругъ вспомнились слова письма:
   "Я ни разу не коснулся устами твоихъ устъ, не коснулся устами даже твоей руки".
   Ее оглушилъ крикъ и блѣдногубый шопотъ этихъ словъ -- два однозначущихъ символа несомнѣнной правды.
   Она увидѣла всю ихъ глубину и громадность, быть можетъ, въ тысячу разъ болѣе безпредѣльную, чѣмъ видѣлъ тотъ, кто ихъ писалъ.
   -- Да, правда...-- шептала она про себя, бредя безсознательно впередъ, слыша вокругъ себя безпрестанный хохотъ.-- Ты ни разу не коснулся устами моихъ устъ. И я -- твоихъ...
   За этой истиной таилась, какъ гіена, минута отчаянія и безумія. Она оскорбляла Неполомскаго тысячью обидныхъ подозрѣній и упрековъ. Она вбѣжала въ ворота какого-то дома и прислонилась головой къ стѣнѣ, потому что что-то кипѣло въ этой головѣ и жгло черепъ и выбивало мысли изъ проторенныхъ колей разсудка. Когда она стояла тамъ, неизвѣстно откуда явилась вдругъ простая и разумная мечта о смерти. Въ этой мечтѣ была сладость -- и ни тѣни безразсудства. Это была брешь, черезъ которую можно выйти изъ лабиринта ужасныхъ развалинъ, щель, указанная доброю рукою безобразнаго нищаго, спавшаго въ канавѣ посреди крапивы... Безъ этой мысли о смерти она не могла бы больше жить. Теперь, на легкихъ крыльяхъ молчаливыхъ размышленій о томъ, когда, гдѣ и какъ она умретъ, она стала парить въ широкомъ пространствѣ тоски и горя.
   Она шла домой, задумавшись, утонувъ глазами въ необъятной пустотѣ небесъ. Почти у самаго дома ей вспомнился еще одинъ отрывокъ изъ ужаснаго письма.
   Она повторяла шопотомъ:
   "Я одинъ изъ самыхъ сильныхъ людей въ мірѣ. Нѣтъ -- нѣтъ! Я самый сильный изъ всѣхъ мужчинъ на землѣ".
   И эти слова предстали передъ нею не какъ звуки, а какъ очевидная и осязаемая, чуть не тѣлесная форма самодовлѣющей истины. Она содрогнулась передъ этой истиной и готова была упасть ницъ передъ ея величіемъ.
   -- Ты сильнѣе всѣхъ въ мірѣ, -- шептала она въ восторгѣ.-- Ты бросилъ меня, меня, которая такъ любила твои черные глаза! Меня, которая была въ тебѣ и которая была тобой. Ты вырвалъ меня изъ своей груди, какъ если бы ты вырвалъ неустрашимыми руками свое бьющееся сердце.
   -- Ты прижимался губами къ холодной известкѣ стѣны, за которою я спала, на прощанье. И цѣловалъ смерть. А я, несчастная, не знала! Почему я не проснулась и не почувствовала, что ты дѣлаешь! Ты не хотѣлъ больше меня видѣть. Ты лишилъ и себя и меня послѣдняго взгляда. О, да, ты силенъ! Твоей безмолвной волѣ не могло бы противостать ничто ни на землѣ, ни на небѣ. Ты властвуешь надъ землей, надъ сібой и надо мной. Какъ преклоняюсь я передъ тобой! Ты велишь мнѣ забыть, но твой послѣдній поступокъ не ведетъ къ цѣли! Господинъ мой! Твое повелѣніе -- только это одно -- не будетъ исполнено. Никогда! Я умру. Я буду такъ же сильна и мужественна, какъ ты. Когда мой трупъ вытащатъ изъ ямы и узнаютъ, ты прочтешь объ этомъ въ газетѣ. Ты узнаешь тогда, что ты сдѣлалъ. Тогда ты все поймешь, тьг. сильный, поймешь, что ты сдѣлалъ. Ты, который ни разу не поцѣловалъ меня въ уста...
   Несмотря на то, что она вернулась домой на нѣсколько часовъ позже, чѣмъ обыкновенно, мать не спрашивала у нея, гдѣ она была и что дѣлала.
   Въ комнатѣ было темно. Старикъ отецъ сидѣлъ у открытаго окна. Хромой самоваръ пыхтѣлъ еще въ темнотѣ. Эва не пила чаю и ничего не ѣла. Она быстро раздѣлась, не зажигая свѣта, и легла на свою постель за ширмами. Первый разъ въ жизни ей показалось въ этомъ домѣ гадко и противно. Вечеръ былъ душный. Она чувствовала духоту квартиры и двора, чувствовала физически всю мерзость такого жалкаго существованія. Она закрылась съ головой легкимъ лѣтнимъ одѣяломъ, какъ будто желая скрыть отъ себя весь міръ. Ею сразу овладѣлъ сонъ, тяжелый сонъ измученной горемъ юности.
   Она упала тѣломъ и духомъ, словно камень въ бездонную глубь черныхъ водъ. Не скоро, ночью, изъ этой пустоты небытія, изъ черной зіяющей бездны сталъ выплывать мало-по-малу благодатный сонъ о чемъ-то небываломъ, о чемъ-то отличномъ отъ нашего земного міра. Какая-то таинственная сила унесла ее въ другой міръ, на другую совершенно планету, на изолированную въ пространствѣ землю. Она чувствовала легкость въ своемъ сердцѣ, какъ послѣ долгихъ рыданій въ одиночествѣ, когда вдругъ снова улыбнется радость.
   Она ничего не помнила о своемъ горѣ и душевныхъ страданіяхъ. Этого сна она никогда впослѣдствіи не могла вспомнить. Она помнила лишь благодатную радость, которой онъ былъ полонъ отъ начала до конца.
   Но вдругъ ея коснулось неумолимой рукой пробужденіе.
   Она сѣла на постели и хотѣла рукою остановить біеніе сердца. Она ничего еще не сознавала. Первая мысль пахнула на нее изъ темноты, словно чей-то черный шопотъ:
   -- Луки нѣтъ!
   Дѣйствительность отчаянія охватила со обѣими руками за распущенныя косы и погрузила въ нихъ свои влажные, худые, скрюченные пальцы. Кто можетъ описать порывъ, рождающійся невѣдомо гдѣ, на днѣ сердца. Неудержимый, ничѣмъ не предвѣщенный, онъ возникъ словно сотрясеніе, колеблющее земную кору передъ изверженіемъ вулкана.
   Эва вся дрожала въ поту, моля, чтобы этотъ порывъ счастливо прошелъ, миновалъ, прекратился.
   Онъ проходилъ. Послѣ него вздохъ ниспадалъ на грудь, словно камень, брошенный изъ-за забора невидимою рукою мстителя. Грезился короткій мигъ радости, лазурной радости, какъ небеса въ промежуткахъ между сѣрыми облаками.
   Но какъ исчезаетъ ясное небо въ грозу, такъ исчезла и радость въ замершемъ сердцѣ. Что-то съ неуловимымъ шуршаньемъ, словно гдѣ-то за спиной, шептало, какъ будто напѣвая все одну какую-то ноту, не то состраданія, не то жестокую, какъ удары плетью:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
   Голова упала на руки и спускалась къ землѣ, какъ камень, брошенный съ высоты презрительной рукой. Чувство презрѣнія тамъ, гдѣ стоялъ осыпанный розами алтарь,-- было невыносимо. Глаза опухли отъ слезъ, сердце билось частыми ударами, мчалось куда-то въ безпредѣльную даль, какъ изгнанникъ по каменистой дорогѣ въ чужой землѣ.
   Нигдѣ не было опоры, пристанища, гдѣ бы можно было отдохнуть и окрѣпнуть духомъ. Все обмануло. Лишь рыданія ночью, силою удерживаемыя въ груди. Одни лишь рыданія -- послѣдній утѣшитель.

-----

   Дни, недѣли, мѣсяцы...
   Эва не имѣла никакихъ извѣстій о томъ, что произошло съ Неполомскимъ. Она употребила къ тому всевозможныя старанія, пыталась использовать всякія догадки, какія только могли предти ей въ голову: была въ адресномъ столѣ, въ паспортномъ отдѣленіи, посылала запросы въ газеты...
   Отовсюду она получала одинаковый отвѣтъ: неизвѣстно. Въ адресномъ столѣ какъ она дрожала, когда вызывалась фамилія Неполомскаго! Справка гласила, что онъ уѣхалъ изъ Варшавы. Она, такимъ образомъ, вернулась къ исходной точкѣ своихъ поисковъ. Въ отвѣтахъ отъ редакцій или сообщались старые парижскіе и лондонскіе адреса или коротко ясно говорилось: неизвѣстно. Вокругъ ея души создался какъ бы заговоръ, какъ бы тайный союзъ людей, предметовъ, учрежденій, дружная втачка неумолимыхъ обстоятельствъ, помогающихъ другъ другу всѣми силами съ единственной цѣлью, чтобы ничего нельзя было разузнать о Неполомскомъ. Она, конечно, сознавала, что это заблужденіе, и однако, когда приходилъ откуда нибудь отрицательный отвѣтъ, она привѣтствовала его презрительной усмѣшкой: знаю, знаю, любезный, что ты мнѣ сообщишь... Она скоро пришла къ убѣжденію, что Лука умеръ. Но о смерти не было нигдѣ въ окружающемъ мірѣ ни извѣстія, ни слуха, ни малѣйшаго отголоска вѣсточки...
   Эва прожила это жаркое лѣто, работая безъ отдыха.
   Если бы не мертвые и слѣпые часы механическихъ сложеній огромныхъ столбцовъ отчетовъ о суммахъ, причитающихся разнымъ желѣзнымъ дорогамъ за провозъ грузовъ, она бы сошла съ ума. И потому она работала упорно, до самозабвенія, въ два, въ три раза больше, чѣмъ прежде. Она отрабатывала по три и даже по четыре "нормы" ежедневно, не подымая головы и не отрываясь мыслью отъ бумагъ. Она не могла позволить себѣ ни одного часу "свободнаго". Ея свободные часы были заполнены вереницами думъ, похожихъ на головы труповъ въ свадебныхъ покрывалахъ. Она обратила на себя вниманіе своимъ холоднымъ прилежаніемъ, совершенствомъ своихъ "отчетовъ", безошибочностью вычисленій, массой работы и чрезмѣрнымъ усердіемъ. Она заработала за это время прямо "огромныя" деньги. Ей обѣщано было въ ближайшемъ будущемъ повышеніе. Начальникъ отдѣленія пришелъ къ заключенію, и то и дѣло бормоталъ про себя, что, очевидно, одной "нормы" въ день слишкомъ мало, коль скоро возможно столько сработать, сколько панна Побратынская.
   Въ это же время Эва стала "наряжаться" (какъ выражалась ея сестра Анеля). И дѣйствительно, она стала одѣваться изысканно и утонченно. Платья ея, конечно, не были дорогія, богатыя и бросающіяся въ глаза, однако подобраны были и обдуманы со вкусомъ и необыкновенной тщательностью. Кромѣ того, они были сшиты на особый, можне бы сказать, аристократическій ладъ. На улицѣ Эва производила впечатлѣніе дѣвушки изъ высшаго общества. Эта склонность къ изяществу костюма появлялась въ ней понемногу, росла и созрѣвала. Въ этомъ скрывалась доза мстительности, граничившая даже, пожалуй, съ цинизмомъ.
   Докинутая, она переживала въ эти знойные дни въ своей душѣ борьбу всѣхъ ангеловъ тьмы со всѣми ангелами свѣта.
   Сама она понемногу, превратилась въ тѣнь призрака. Въ душѣ ея уже не было ничего такого, что въ человѣческомъ обиходѣ опредѣленно называется добродѣтелью или порокомъ. Она шла по рыхлой и зыбкой межѣ, отдѣлявшей добро отъ зла, какъ по известковому гребню Гевонта. Она любила туманность, таинственность и неясность своихъ мыслей и съ наслажденіемъ погружалась въ себя. Она находила прелесть въ самобытномъ, непосредственно выработанномъ изъ созерцанія открытыми глазами окружающаго міра мышленіи. Она впитывала весь этотъ видимый міръ въ свой разумъ и мѣсила мыслью его отраженіе. Прежде она боялась, какъ смерти, того, что ее научили звать порокомъ. Теперь самое отвратительное безобразіе варшавской улицы не вызывало въ ней чувства омерзѣнія. Страданіе и сила крѣпли въ ея душѣ и постоянно росли. Надо всѣмъ преобладала насмѣшка надъ жизнью. По сто разъ въ день смѣялась она надъ Лукою и его "великимъ дѣломъ", надъ собой, такъ глупо тоскующей, надъ растоптаннымъ цыпленкомъ, надъ горемъ отца, трудомъ матери, беременностью сестры, надъ посылѣнымъ-ревматикомъ, шлепающимъ по улицамъ подъ тяжестью поклажи, надъ безносой нищенкой и паралитикомъ съ бѣлыми глазами, возимомъ въ маленькой колясочкѣ.
   Любовь ея къ Лукѣ теперь доходила до безумія. Но уже не такъ, какъ прежде, совсѣмъ иначе. Теперь уже онъ на землѣ почти не существовалъ. На этихъ глубинахъ тоски онъ превратился въ несуществующаго бога, какого-то Гермеса Трисмегистоса, который, приказавъ духамъ, братьямъ своимъ, чтобъ они служили ему свитой, вознесся къ звѣздамъ. Чтобы низвести его на землю, она продавалась ему въ душѣ, приносила ему жертвы безъ конца и безъ счета. Она обѣщала ему въ мечтахъ своихъ всѣ прелести рая, только бы онъ пришелъ. Она грезила о томъ, чтобы стать его служанкой, по ночамъ жаждала тѣлесной нѣги съ нимъ, тайнаго грѣха, который соединилъ бы душу его съ ея душой въ вѣчности осужденія. Она равнодушно смотрѣла на то, какъ прежняя ея душа, душа, ушедшая въ прошлое, окунается въ тьму зла и порока. Ей смѣшно было смотрѣть на эту мечущуюся душу, все глубже погрязающую въ порокахъ, творящую милліоны неизвѣстныхъ ей грѣховъ -- и все стремящуюся къ новымъ грѣхамъ. Что изъ того, что грѣхи эти являлись только въ ея мысляхъ, только въ жаждѣ и хотѣніи, когда они овладѣли ея сердцемъ! Они лежали сокрытыми въ сердцѣ, готовые къ вспышкѣ, какъ искры въ холодномъ кремнѣ. Въ концѣ концовъ она дошла до извѣстной грани и рѣшила, что жизнь можетъ не существовать, что можетъ не наступать завтрашній день, только бы былъ одинъ день съ нимъ,-- сегодня. Жизньэто сегодня!
   Если-бъ она хоть знала, что онъ умеръ. Если умеръ, она покончила бы съ собой и нашла бы его въ аду или на небѣ, въ раю или въ Азгардѣ, вездѣ, гдѣ только можно его найти. но какъ же умереть, если онъ живъ! И она жила, жила на счетъ послѣднихъ крохъ еще остававшейся надежды. Изъ крохъ этихъ часто вырастали внезапныя иллюзіи, ослѣпительныя области, невѣдомыя страны. Изъ зародышей въ тысячу разъ мельчайшихъ чѣмъ сѣмя резеды, выростали баобабы упованія, чудные исполинскіе кусты, сложенные прекрасно и не менѣе стройно, чѣмъ система Шеллинга. Но иногда въ эту метафизику отверженности вторгались эфемериды отвратительныхъ импульсовъ, приступы таинственныхъ призывовъ къ неслыханной мести... Часто одно воси-минаніе жеста, движенія, стона.-- незамѣченное въ пору дней счастья.-посѣянное теперь во мракѣ дьявольской рукой, вонзалось въ грудь, какъ ножъ, по цѣлымъ недѣлямъ...
   Эва сдѣлалась невыразимо прекрасной. Когда она шла быстро по улицѣ, углубленная въ себя, гордая, со взглядомъ какъ бы обращеннымъ внутрь и погруженнымъ въ глубины души, не было мужчины, который не преслѣдовалъ бы ея взглядомъ и вздохомъ. Это пыли глаза умирающей птицы, прикрытые вѣками, точно поцѣлуями. Она стала блѣдной, холодной, стройной, удивительно мстительной, какъ Діана. Если взглядъ ея падалъ на кого-нибудь, онъ пронзалъ горячимъ духовнымъ огнемъ на смерть, какъ стрѣла изъ серебряннаго лука сестры Аполлона. Холодный блескъ неумолимыхъ глазъ и презрительная усмѣшка -- это чаще всего имѣлось у нея для людей.
   Ходьба изъ дому въ правленіе и изъ правленія домой была всего непріятнѣе для Эвы. Тогда начиналась самая мучительная работа воспоминаній. перечисленій, сравненій настоящаго и прошедшаго, ничтожныхъ мелочей и безконечности, неизвѣстныхъ часовъ мечтанія и извѣсіныхъ, только что узнанныхъ величинъ настоящей минуты -- вся неисчерпаемая, не имѣющая ни начала ни конца математика одиночества. Были нѣкоторыя выраженія, которыя Эва часто повторяла, какъ лучшій девизъ своей жизни, какъ всеобъемлющее слово. Каждое утро, замѣтивъ въ себѣ что-нибудь новое, она произносила это слово, констатировала съ горькимъ цинизмомъ: "чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ". Она все дальше углублялась въ непроходимый лѣса, жизни.
   Въ теченіе этого періода у нея случилось нѣсколько потрясеній, вызывавшихъ въ ней потомъ испугъ и дрожь во всемъ тѣлѣ. Однажды, подъ вечеръ, идя домой, полная усилій выработать въ себѣ хотя бы какую-нибудь китайскую лѣнь характера, она бросила взглядъ на проѣзжавшій трамвай и на верху его увидала выведенное огромнымъ буквамъ слово "Лука". Это было объявленіе какого-то магазина или обицотва. Она вздрогнула, пораженная безжалостно нахлынувшимъ потокомъ, я полумертвая, одеревенѣвшая, парализованная, еле доплелась домой.
   Въ другой разъ, когда она сидѣла на "своей" скамейкѣ въ саду, поддавшись силѣ истинно-стихійнаго утоленія изголодавшихся чувствъ тѣмъ аргументомъ, что другіе люди также несчастливо любятъ, ненавидятъ, страдаютъ, терпятъ горе, гніютъ въ больницахъ и умираютъ,-- она вдругъ услышала въ разговорѣ двухъ проходившихъ мужчинъ фразу, похожую на отвѣтъ: "спящій къ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій"!
   Эта фраза прилипла каждымъ своимъ слогомъ къ душѣ такъ неотвязно, какъ осьминогъ, присасывающійся своими огромными щупальцами къ живому тѣлу.
   Самую тяжелую минуту, однако, ей доставило столкновеніе съ матерью. Нѣсколько дней спустя послѣ отъѣзда Луки, когда ее ничто буквально не интересовало, когда она была "увлечена порывомъ вихря", она, возвращаясь домой, увидала на воротахъ записку о сдачѣ комнаты въ квартирѣ родителей. Не давая мѣста въ головѣ ни одной мысли, съ бурнымъ негодованіемъ въ душѣ, она вбѣжала, запыхавшись, по лѣстницѣ, нажала звонокъ... Она едва могла дождаться, пока откроютъ... Ворвавшись въ квартиру, она тотчасъ же вытащила мать въ корридоръ и съ мѣста въ карьеръ, глядя въ упоръ, спросила:
   -- Это вы вывѣсили объявленіе о сдачѣ комнаты?
   -- Ну, вывѣсила.
   -- Вотъ этой комнаты?
   -- Вотъ этой.
   -- Комнаты Неполомскаго?-- напирала Эва, впиваясь въ мать глазами, словно двумя ножами.
   -- Ты ужъ совсѣмъ съ ума сошла?
   -- Если вы отдадите эту комнату, если въ эту комнату... переберется первый встрѣчный, такъ я... Клянусь вамъ, мама! Я выйду на улицу и, знайте, мама, пойду тоже съ первымъ встречнымъ!..
   Старуха не спускала съ нея глазъ. Она сама поблѣднѣла также, какъ и Эва, и дрожала также, какъ она. Она схватила дочь за обѣ руки и втащила ее въ пустую комнату Луки. тамъ она прижала ее спиной къ стѣнѣ и начала шептать ей въ глаза:
   -- Ты должна забыть о немъ, должна, должна! Ты погибнешь, если не забудешь!
   -- Такъ и погибну!-- отвѣтила Эва однимъ, заключающимъ въ себѣ всю правду крикомъ.-- Вы думаете, что погибнуть -- для меня страшно! Для меня погибнуть!.. Да я подлая собака, что еще живу!
   -- Онъ никогда не получитъ развода,-- упорно повторяла старуха.-- Я сама узнавала въ консисторіи, я ходила къ его адвокату. Ты думаешь, я такъ же глупа, какъ ты.
   -- Такъ пусть не получитъ. Мнѣ не нужно развода!
   -- Такъ что тебѣ нужно? Одумайся и скажи, что тебѣ нужно?
   -- Ничего я отъ васъ не хочу.
   -- Онъ никогда къ тебѣ не вернется, никогда.
   -- Ну, добились вы своего, такъ чего же еще?
   -- Ты должна забыть!
   -- Долго вамъ придется прожить, чтобы этого дождаться.
   -- Ты должна!
   -- Нѣтъ! Я никогда его не забуду -- никогда!-- шептала она въ припадкѣ безумія, съ закрытыми глазами, съ улыбкой на губахъ.Хотя бы онъ меня билъ, хоть бы топталъ ногами, хотя бы таскалъ за волосы по землѣ я буду цѣловать его руки, ноги, буду славословить его до послѣдняго издыханія! Если бъ только я могла его увидѣть, о. если бъ я могла его увидѣть! Теперь знаете, теперь понимаете, мама?-- спрашивала она съ неумолимымъ злорадствомъ.
   Старуха зашаталась, зарыдала. Лицо ея болѣзненно искривилось. Немного погодя она заговорила:
   -- Ты несешь околесицу. Ты буквально съ ума сошла, я ужъ и такъ давно не перестаю думать за тебя. Дни и ночи, дни и ночи. Понимаешь ты меня или нѣтъ? Я о тебѣ думаю, вѣчно, безпрестанно думаю.
   -- Не нужно.
   -- Чего не нужно?
   -- Чтобы вы...
   -- Но вѣдь ты мнѣ дочь. Я тебя произвела на свѣтъ, я тебѣ дала эту жизнь. Твою жизнь я дала тебѣ. Если бъ не я, тебя бы не было въ эту минуту!
   -- Такъ возьмите ее себѣ назадъ -- эту жизнь! Если я такъ принадлежу вамъ, такъ убейте меня. Ахъ, если бы вы меня убили, вы, благодѣтели!
   -- Я ночей надъ тобой не спала, когда ты была еще вотъ этакой крошкой. А теперь, когда ты уже взрослая женщина, я уйду отъ тебя, оставлю на произволъ? Понимаешь ты, что ты говоришь?
   -Теперь ничего не понимаю.
   -- Такъ я за тебя работаю умомъ, какъ тогда, когда тебѣ было пять мѣсяцевъ, и годъ, и два, и десять.
   -- Когда-нибудь мы всѣ становимся взрослыми, старѣемъ. Никто не остается ребенкомъ отъ колыбели до старости. Вы тоже были когда-то ребенкомъ... А я тоже уже не десятилѣтняя дѣвочка...
   -- Но ты не знаешь жизни, какъ я.
   -- А вы не чувствуете ничего изъ того, что чувствую я. Ни малѣйшаго содроганія сердца.
   -- Знаю и то, что ты чувствуешь, потому что я прожила жизнь и тоже была влюблена.
   -- Нѣтъ, вы не любили такъ, какъ я.
   -- Почемъ ты знаешь?
   -- Вы не стояли бы теперь надо мной, какъ ужасный палачъ. Ужасный, безжалостный палачъ! Это вы прогнали отсюда Луку, якобы заботясь обо мнѣ, ради моего -- ха-ха-ха!-- счастья. Вы въ состояніи выговорить это слово, черезъ ваши уста можетъ пройти, ваша грудь можетъ вмѣстить это слово: ты должна забыть? Забыть его, Луку, забыть!
   -- Я не приказываю тебѣ, я хочу только схватить тебя за руку и отвести отъ пропасти. Ты должна забыть, а то ты пропадешь. Ты этого не знаешь, а я знаю отлично.
   -- А я хочу лучше пасть въ пропасть...
   -- Все проходитъ. Пройдетъ и это твое безуміе. Ты молода, ты похожа на людей. Ты живешь на свѣтѣ, среди людей.
   -- Пройдетъ мое безуміе...
   -- Все проходитъ. Родители забываютъ дѣтей. Ты знаешь, что означаетъ это слово? Видишь, ты не знаешь, не знаешь. Когда нибудь только ты поймешь, что заключается въ такомъ предложеніи: родители забываютъ умершихъ дѣтей. Дѣти забудутъ мать, которая любила ихъ до безумія, сердце которой милліонъ разъ пронзалъ насквозь черный столбикъ ртути, показывающій лихорадку. Она подходила ночью, босая и раздѣтая, прислушиваться къ дыханію, утромъ ждала, пока дѣти проснутся, а ночь только одна знаетъ, сколько она перестрадала ради нихъ. Душа ея была однимъ желаніемъ ихъ счастья, руки были орудіемъ для устройства имъ счастливой судьбы... Они забудутъ о ней, какъ о ненужной, старой, изношенной, непріятной вещи, когда она будетъ одна лицомъ къ лицу со смертью. Они уйдутъ, улыбаясь, къ жизни, къ первому встрѣчному прохожему. И забудутъ... Мужья забываютъ о женахъ, которыя принесли имъ въ жертву первыя біенія любящаго сердца отдались имъ однимъ. Они сходятъ съ ума, бьются головой о стѣну, направляютъ пистолетъ къ виску и.... забываютъ...
   -- А бываютъ такіе, что не...
   -- Все уходитъ подъ кровъ Превѣчнаго Бога. Въ этотъ ужасный складъ, гдѣ во второй разъ ничего не отыщешь. Но я тебѣ теперь совѣтую одно: забывать о немъ -- не забывай совсѣмъ, потому что ужъ видно, что къ несчастью не забудешь, но не слишкомъ и помни его, а то пропадешь ни за что. Послушайся меня и работай надъ собой. Работай день и ночь!
   Эва, рыдая, прижалась головой къ груди матери. Онѣ стояли долго, рыдая, воплотившись духомъ и тѣломъ одна въ другую, какъ будто снова одно, обвитое кровеносными жилами нераздѣльное созданіе природы. Эва первая очнулась. Она посмотрѣла залитыми слезами глазами въ глаза матери. Губы, словно облитыя кровью, чуть слышно шептали:
   -- Мама, я возьму эту комнату! Я буду платить за нее столько же, сколько онъ платилъ. Я перейду сюда и буду здѣсь жить. Мнѣ нужно быть одной. Я буду зарабатывать еще больше, еще больше. Я вѣдь зарабатываю столько, что могу заплатить то же, что онъ.
   Старуха уныло глядѣла въ землю.
   -- Не много тебѣ это поможетъ, -- пробормотала она, -- а намъ убытокъ.
   -- Такъ я уже никогда не буду человѣкомъ? Хотя бы я зарабатывала триста рублей въ мѣсяцъ, такъ и то я должна буду сидѣть за ширмами? Вѣчно ваша, ваша!..
   -- Да бери себѣ эту комнату! Чуть не двѣсти рублей въ годъ точно за окно выброшены.
   Бывшая красавица вышла изъ комнаты съ гордо поднятой головой. Эва еще въ тотъ же день перебралась въ комнату, которую прежде занималъ Неполомскій. Она помѣстила тамъ всѣ свои вещи, все свое добро. Желѣзную кровать она накрыла постелью такъ же, какъ это было у него. Вещи, которыя были у него въ употребленіи, она разставила съ благоговѣніемъ. Вернувшись изъ правленія, она, запершись на ключъ, по цѣлымъ часамъ занималась чисткой, мытьемъ, подклейкой обоевъ, покраской половъ и т. д., пока, наконецъ, привела эту комнату въ совершенно опрятный и привлекательный видъ. Она превратила это мѣсто въ часовенку, или въ музей. Старая, истрепанная и истертая мебель стала почти красивой и удивительно изящной въ своей простотѣ, на блестящемъ полу среди чистыхъ стѣнъ и прозрачныхъ оконъ. Комната эта была наполнена запахомъ цвѣтовъ и тонкихъ духовъ. На стѣнахъ появились двѣ гравюры, какъ бы извлеченныя изъ писемъ Луки Неполомскаго, найденныя послѣ долгихъ поисковъ и купленныя за дорогія деньги у антикваріевъ. Одною изъ нихъ былъ Отелло, приближающійся ночью къ Дездемонѣ,-- красивая англійская гравюра; другою -- портретъ Альфреда де-Виньи. Никто изъ домашнихъ ни разу не переступилъ порога этой комнаты. Приведя ее въ состояніе полнаго совершенства, хозяйка заперла двери на ключъ для всѣхъ безъ исключенія. Въ ея отсутствіе двери оставались все время запертыми. Она ихъ не отпирала и тогда, когда сидѣла у себя. Убирала у себя въ комнатѣ она сама. Тамъ она держала книги, которыхъ множество поглощала теперь, пользуясь изъ библіотеки или покупая. Тамъ же хранились подъ замкомъ всѣ его письма.
   Она жила такъ цѣлыми мѣсяцами въ полномъ одиночествѣ, "ничего не говоря",-- то-есть не проявляя наружу ни одного слога необъятной пѣсни своей души, она жила какъ бы гдѣ-то въ пустынѣ, въ кельѣ, въ лѣсу или въ неприступныхъ горахъ.

-----

   Будни, въ значительной части заполнявшіеся работой въ правленіи, проходили еще кое-какъ, но воскресенья и праздники... Праздничные дни тянулись долго и были полны ужасной, какъ ночь, тоски, тоски, которая не подчинялась никакимъ усиліямъ воли, какъ ночь не разсѣивается отъ искусственныхъ человѣческихъ огоньковъ, -- тоски, которая проходитъ лишь тогда, когда исполнится ея мѣра. Утромъ по воскресеньямъ Эва обыкновенно уходила въ публичную библіотеку. Два, три часа она просматривала тамъ журналы за недѣлю. Осенью, уже во второй половинѣ сентября, случилось одно необыкновенное воскресенье. Эва читала уже довольно долго и собиралась было уходить. Читальный залъ, полный пыли, шелеста страницъ, кашля сидящихъ буквоѣдовъ, началъ наводить на нее скуку. Еще одинъ номеръ журнала -- и довольно съ нея. Потомъ домой...
   Она протянула руку за журналомъ, мысленно находясь уже на улицѣ, многолюдной, чудовищной и чуждой улицѣ, воображая себѣ въ умѣ дворъ, лѣстницу, двери квартиры. Передъ глазами у нея были столбцы, такіе же чуждые, отталкивающіе, какъ картины улицы. Она чувствовала позади себя, за спиной всюду сущую толпу, преслѣдующую всякое уединеніе, навязчивую толпу, толпу-вѣстницу, толпу-доносчицу... Все, что было въ жизни и въ журналахъ, не имѣло съ нею, съ ея дѣлами, съ ея "вопросомъ", съ мучительными статьями ея жизни -- буквально никакой связи. Она начала читать статью въ научномъ журналѣ. Прочла. Скука, скука... Она перевернула страницу, чтобы посмотрѣть слѣдующую статью, резервуаръ скуки другого покроя!..
   Вдругъ -- стукъ въ головѣ, огонь въ глазахъ, шумъ въ ушахъ. Подъ статьею подпись: -- Лука Неполомскій. Загорается въ груди начало пожара, тихій пока огонь. Его змѣевидные языки ползаютъ по черепу, вползаютъ въ волосы. Вдругъ вихрь радости врывается въ этотъ огонь. Адресъ редакціи...
   Она осторожно сложила журналъ и вышла безъ шума. Въ головѣ звонъ... На улицѣ она рѣшила, что нужно итти сейчасъ. Во всякое другое время, подчиняясь врожденной нерѣшительности, она бы съ полчаса колебалась и боялась. На этотъ же разъ она взбѣжала по лѣстницѣ и нажала звонокъ, какъ въ собственную квартиру. Двери открылъ старый слуга, изъ глазъ, щекъ, изъ черепа котораго жизнь все уже высосала, вытравила. Мертвые глаза -- сама земля... Онъ вызвалъ въ Эвѣ отвращеніе-предчувствіе. какъ глиста или растоптанный слизнякъ.
   -- Дома господинъ редакторъ?
   -- Воскресенье. Господинъ редакторъ не принимаетъ.
   -- Подайте, пожалуйста, мою карточку.
   Раздавленные глаза смотрятъ на поданную визитную карточку, потомъ въ лицо подательницѣ съ такимъ интересомъ, какъ если бы они смотрѣли въ открытую остывшую печь.
   Двѣ крупныя серебрянныя монеты.
   Слуга пошелъ.
   Нѣтъ его, нѣтъ, нѣтъ.
   Эва мечтаетъ. Она соображаетъ, лжетъ, придумываетъ небывалыя исторіи, тутъ же наскоро сочиняетъ всякія диковинныя происшествія, ловитъ въ воздухѣ всякую небывальщину и тутъ же отбрасываетъ прочь, какъ неподходящую. Если ее не приметъ этотъ болванъ? Что тогда дѣлать? Какъ поступить тогда?
   -- Господинъ редакторъ проситъ.
   Редакторскій кабинетъ. Ворохъ журналовъ всякаго рода. Вырѣзки, записныя книжки, блокноты, красный карандашъ. Пыль. Скука. Часы тикаютъ на стѣнѣ...
   Она сѣла на стулъ у письменнаго стола: оправила на себѣ волосы, блузку, выставила башмачекъ такъ, чтобы редакторъ сразу увидѣлъ его и не отпустилъ ея ни съ чѣмъ. Она мечтала:
   -- Лука, приди, Лука...
   Она ожидала вся въ бурномъ смятеніи, въ трепетѣ, пожираемая мучительными опасеніями -- пять минуть, десять, четверть часа.
   Наконецъ открываются двери.
   Редакторъ, одѣвая съ сердитой гримасой pince-nez появляется, какъ Вотанъ среди горныхъ огней.
   Эва видитъ передъ собой состарившуюся, слѣпнущую, лысѣющую, почти беззубую, вѣчно подрѣзываемую на корню "врагомъ" -- манію величія. Лицо -- словно печатная страница газетной бумаги,-- величественное, изсохшее въ атмосферѣ столбцовъ, "принциповъ", сплетенъ, диффамаціи и оскорбленій, корректуръ и рестораннаго дыма. Иронія, величественная осанка, чмоканье, покашливаніе, проистекающее какъ отъ глубины ума, такъ равно и отъ "подрѣзанныхъ верховъ". Но даже эти слащаво сплетническіе глаза, вполнѣ достойные pince-nez въ золотой оправѣ, обладаютъ наблюдательностью. На измятомъ лицѣ рисуется томность и романтическое любопытство.
   -- Начинающая писательница?.. Чѣмъ могу служить?-- произноситъ редакторъ изысканнымъ шопотомъ, съ гнилою улыбкой, полной самыхъ широкихъ обѣщаній.
   -- Извините, пожалуйста, господинъ редакторъ, что я позволяю себѣ отнимать у васъ время, столь для насъ дорогое. Но дѣло очень важное... Меня заставило рѣшиться на эту смѣлость...
   -- Пожалуйста, пожалуйста...-- ободряетъ ее высокопоставленный руководитель общественнаго мнѣнія, занимая не только соотвѣтственную позу, но притомъ такую, чтобы какъ можно меньше выдавалась голая тарелка лысины.
   -- Я -- студентка Парижскаго университета...
   -- А... очень пріятно...
   -- Я ѣду теперь, послѣ каникулъ, обратно въ Парижъ для занятій. Насъ ѣдетъ нѣсколько лицъ. Одна изъ товарокъ занимается спеціально антропологіей. Она когда то работала подъ руководствомъ г. Неполомскаго. Эта товарка,-- она еще пока не пріѣхала изъ деревни,-- поручила мнѣ узнать, гдѣ теперь находится господинъ Неполомскій. Онъ тоже долженъ былъ въ этомъ году, кажется, ѣхать въ Парижъ, или что то въ этомъ родѣ. Я повсюду искала его адресъ, но нигдѣ не могла разыскать. Кто то мнѣ посовѣтовалъ, наконецъ, обратиться къ вамъ, такъ какъ вы тѣсно соприкасаетесь съ самымъ пульсомъ нашей научной жизни...
   -- Неполомскій,-- попробовалъ вспомнить редакторъ, доставая съ полочки письменнаго стола небольшую записную книжку.-- Неполомскій живетъ теперь... Сейчасъ... буква Н...
   Эва вперила глаза въ полъ, недалеко отъ того мѣста, гдѣ скромно скрывалась туфля властелина. Она ждала съ равнодушнымъ выраженіемъ на лицѣ, между тѣмъ какъ сердце стучало, какъ набатъ во время пожара въ деревнѣ.
   -- Неполомскій живетъ...-- ага...-- въ имѣніи Зглища, люблинской губерніи, почтовая станція Пулавы (Ново-Александрія).
   -- У господина Неполомскаго свое имѣніе?-- Спрашиваетъ Эва низкимъ, равнодушнымъ, холоднымъ тономъ, мысленно запоминая каждое слово, каждый слогъ, каждую букву.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Ученый, іюльскій литераторъ -- и собственное имѣніе. Вы, сударыня, избалованы немного парижскими условіями. Въ нашемъ обществѣ -- Господь съ вами! Неполомскій просто на просто состоитъ учителемъ графа Щербица, извѣстнаго чудака. Онъ учитъ двухъ взрослыхъ сыновей графа разнымъ наукамъ и искусствамъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, нужно полагать, что онъ не поѣдетъ за границу, и моя товарка напрасно ждетъ его, а я напрасно утруждаю васъ справками.
   -- Ахъ, пожалуйста! я готовъ служить вамъ, сударыня, съ полнымъ, съ величайшимъ, повѣрьте, наслажденіемъ. Поѣдетъ ли Неполомскій въ Парижъ? Не знаю, но можно бы написать ему. Недавно онъ былъ здѣсь, но ничего не говорилъ объ этомъ.
   -- Онъ былъ въ Варшавѣ? Въ самомъ дѣлѣ? Ахъ. какъ жаль!.. Можно было съ нимъ увидѣться, а то письменно... Мы очень спѣшимъ ѣхать. А давно былъ господинъ Неполомскій здѣсь?
   -- Онъ былъ здѣсь недѣли двѣ тому назадъ... Но забѣжалъ только на минуту. А вы, барышня, какую спеціальность изучаете, нельзя ли узнать?
   -- Я изучаю медицину...-- отвѣчаетъ Ева, сверкая красивыми глазами, что приводить великаго редактора въ трепетное волненіе.
   -- Ахъ, да, у меня вѣдь есть письмо отъ Неполомскаго... Я со всѣмъ забылъ. Онъ тамъ что то пишетъ. Простите, куда жъ это я положилъ это письмо? Въ послѣднемъ номерѣ журнала у меня печаталась его статья по антропологіи, совсѣмъ, совсѣмъ недурная... Но гдѣ у меня это письмо?
   Редакторъ переворачивалъ вверхъ дномъ кипы своихъ бумагъ. Наконецъ нашелъ.
   -- А, есть! Онъ что то писалъ тутъ, я не обратилъ вниманія.
   Онъ пробѣжалъ глазами письмо.
   -- А, дѣло очень хорошо обстоитъ. Въ среду вечеромъ Неполомскій будетъ въ Варшавѣ. Онъ пишетъ, что пріѣдетъ ненадолго съ вечернимъ поѣздомъ, а на слѣдующій день утромъ ѣдетъ обратно. Онъ будетъ у меня.
   -- Значитъ... въ среду... вечеромъ? Это отлично. Можно будетъ съ нимъ увидѣться и сговориться. Вечернимъ поѣздомъ привислинской дороги?
   -- Да.
   Редакторъ съ любезностью отыскалъ книжечку съ росписаніемъ поѣздовъ, нашелъ соотвѣтствующую страницу и рубрику и обаятельно предупредительнымъ тономъ прочелъ:
   -- Семь двадцать. Если хотите, я сообщу Неполомскому о вашемъ дѣлѣ, когда онъ будетъ у меня. А можетъ быть, вы бы сами хотѣли лично переговорить съ нимъ здѣсь. Наша редакція всегда къ услугамъ нашихъ смѣлыхъ піонерокъ науки. Я самъ...
   -- Спасибо, я вамъ очень благодарна. Я сообщу о вашей любезности подругамъ. Конечно, имъ лучше всего будетъ повидаться здѣсь лично съ господиномъ Неполомскимъ. На всякій случай, я запишу себѣ адресъ. Значитъ: Зглища,-- записывала Эва разбѣгающимся во всѣ стороны буквами, -- люблинской губерніи, почта Пулавы, домъ графа Щербица.
   Вскорѣ она поднялась съ улыбкой. Редактору представилась возможность увидѣть необычайные глаза. Глазъ этихъ не могла бы изобразить ни живопись, ни музыка. Они сіяли въ высотѣ душевнаго простора, какъ звѣзды на темномъ небѣ.

-----

   Почти цѣлыхъ три дня.
   Эти дни длились безъ конца, они казались необъятными по своей длинѣ и заключали въ себѣ цѣлыя эпохи жизни души.
   Въ теченіе этого времени Эва сдѣлала много дѣлъ за себя, за товарищей и товарокъ по канцеляріи, гуляла каждый день подъ вечеръ въ Лозенкахъ, по дорогѣ къ Чернякову или по дорогѣ на Волю. Несмотря на всѣ усилія она не могла убить, столкнуть этихъ дней съ пути. Облегченіе приносила лишь ночь со своими снами. Эти сны были гораздо болѣе дѣйствительны, чѣмъ сама дѣйствительность.
   Открывающіеся въ нихъ міры были совсѣмъ подходящимъ мѣстомъ для пребыванія тоскующей, страдающей души, были для нея цвѣтущимъ садомъ, родиной и землей.
   А дѣйствительность дня была окутана дымкой, какъ будто бы сна, густой, непроницаемой пылью. Душа, полная тоски и грусти, не могла почти ничего понять изъ того, что происходило вокругъ и чувствовала себя совсѣмъ чужой въ этомъ мірѣ.
   Словно потокъ оттуда, изъ той страны, изъ отчизны сновъ, текли рожденныя въ тайнѣ мысли непрерывными волнами чрезъ міръ дня. Это были одинокія, независимыя мысли, повинующіяся лишь какимъ то совершенно невѣдомымъ силамъ и законамъ и потомъ такъ удивительно не гармонирующія со всѣмъ окружающимъ. Иногда неизвѣстно откуда всплывали въ умѣ слова:
   "Лазурною лентой по желтымъ пескамъ протекала тихая рѣчка"...
   А надъ ними, надъ этими словами, словно черныя бабочки или, пожалуй, словно голубыя, прозрачпокрылыя стрекозы, рѣяли и порхали тревоги и надежды:
   -- Куда потекутъ эти воды, куда поплывутъ? Потекутъ ли къ Тарпейской скалѣ, на свѣтлый лугъ, гдѣ "желтый и розовый клеверъ ростутъ?.."
   Въ теченіе долгихъ часовъ она размышляла о томъ, какимъ образомъ случилось, что она узнала адресъ Луки? Какъ это могло случиться?
   Она пробовала рѣшить, не будетъ ли слишкомъ много счастья, если она его увидитъ. Не довольно ли того счастья, что есть? Не воспылаютъ ли местью снова злыя силы, духи тьмы, которые держали ее столько мѣсяцевъ въ своихъ оковахъ? Она подходила къ обрыву пропасти, дна которой не было видно: пойти ли въ среду на вокзалъ? Она жила съ однимъ принятымъ рѣшеніемъ въ теченіе многихъ убійственныхъ часовъ, пока не принимала новаго рѣшенія. Этими размышленіями она изслѣдовала свою судьбу вдоль, поперекъ и вокругъ, какъ насѣкомое посредствомъ системы щупальцевъ. Она представила себѣ все возможныя сочетанія случаевъ, окинула взоромъ всѣ перспективы. Чадъ наиболѣе мучительными предположеніями она останавливалась мыслью цѣлые часы и боролась въ душѣ съ наиболѣе тяжелыми ударами Она знала уже заранѣе, что придется испытать, если Лука не придетъ, знала также, что будетъ съ нею, если окажется, что извѣстіе, сообщенное редакторомъ, было ошибкой, недоразумѣніемъ, неточностью.
   Она знала, что дѣлать и какъ жить, если бы Лука не захотѣлъ говорить съ нею и убѣжалъ отъ нея. Она все знала.
   -- Какая странная, вульгарная вещь, -- говорила она сама при себя.-- Я влюблена въ этого человѣка. Я влюблена? Я? Возможно ли это? Неужели это любовь?
   Въ послѣдній день, въ среду, она зашла наиболѣе далеко въ звоей духовной работѣдо категорическихъ рѣшеній, какъ ей поступать. Она не знала, конечно, не придется ли ей въ этотъ день и этотъ вечеръ умереть... Но знала, какъ ей надо будетъ поступать.
   Она рѣшила не показываться Лукѣ. Она выторговала у злыхъ духовъ то, что они какъ будто согласились съ тѣмъ, чтобы она увидѣла его издали. И такъ она разрѣшила поступить сама себѣ.
   Она увидитъ его издали, издали... Чего жъ еще? Она знаетъ, гдѣ онъ. Развѣ этого мало? Это вѣдь уже все.
   Когда занятія въ Правленіи окончились и начался вечеръ, Эва для того, чтобъ совершенно успокоиться физически и вполнѣ совладать съ нервами, приняла очень горячую ванну. Вернувшись изъ ванны домой, она начала одѣваться, какъ на смерть. Она одѣла чистое, самое изящное пахучее бѣлье и лучшее, самое красивое свое платье.
   -- Нужно жить мужественно и красиво умирать...-- безпрестанно повторяла она, расчесывая свои чудные волосы и одѣвая шелковую кофточку. Она была готова за два часа до срока, до этой страшной и дивной минуты.
   Однако, она не уходила изъ дому. Несмотря на ванну, она все не была вполнѣ спокойна, терла руки, забывала, теряла предметы и мысли. По головѣ и, какъ будто, по волосамъ, то и дѣло, пробѣгала дрожь. Она металась между четырехъ стѣнъ, какъ бабочка въ жестяной коробкѣ.
   Моросилъ осенній дождь. День былъ скверный.
   Надъ землею неслись черныя тучи, тягучіе призраки горя, голода и смерти. На мостовой стояли грязныя лужи, а по канавамъ текли безобразные, темные ручьи. Деревья, стегаемые вѣтромъ и дождемъ, роняли на землю почернѣвшіе листья, которые ноги прохожихъ втаптывали въ землю. Стволы и верхушки оцѣпенѣли, какъ будто объятые страхомъ и униженіемъ. Паркъ, по которому только что мчалась Эва, сталъ глухъ, нѣмъ, старъ и ничтоженъ. Стекла оконъ все плакали, затуманенныя стекающими длинными струйками.
   За три четверти часа до прихода поѣзда Эва надѣла на плечи короткое и легкое пальто и накинула на шляпу черную, густую вуаль, словно маску. (У вуальки внизу была полоска, словно поясъ на траурномъ платьѣ). Она еще разъ окинула взоромъ свою комнатку и украдкой вышла изъ дому. Она быстро бѣжала мимо домовъ къ станціи трамвая. Тамъ она съ трудомъ различила цвѣтъ вагона, идущаго къ привислинскому вокзалу, и, оглядываясь, не слѣдитъ ли кто нибудь за нею, поспѣшно сѣла въ него. Суета, которая ее окружила, говоръ толпы, видъ людей, бѣгущихъ по мокрымъ тротуарамъ изъ бетонныхъ плитъ, блестящихъ отъ дрожащаго свѣта газовыхъ фонарей,-- мужчинъ и женщинъ, склоненныхъ подъ зонтиками -- все это усиливало ея возбужденіе. Какъ возвращаться посреди всего этого, если онъ не пріѣдетъ, стоялъ передъ нею вопросъ. Она была словно въ лихорадкѣ. Она не сознавала съ увѣренностью, куда ѣдетъ и какое чувство испытываетъ; радость или отчаяніе? Минутами ей чудилось, будто она сама и вся эта толпа спѣшить, бѣжитъ, мчится на Повонзковское кладбище, и будто тамъ всѣ, столпившись, душа и убивая другъ друга, провалятся въ неожиданную широко разинутую пасть земли. Особенно, когда флегматическая конка, мѣрно катясь, проѣзжала вдоль Налевокъ, когда тѣни ногъ, пересѣкающихъ блестящія плиты тротуаровъ стали густы, какъ сѣть, и быстры, какъ въ конвульсіяхъ, Эву обступили сотни вопросовъ: что дѣлаютъ эти люди, почему они такъ дрожатъ и доходятъ прямо до безумія въ своемъ трудѣ? И она сама себѣ отвѣчала, что на вопросъ о жизни никто не можетъ дать отвѣта, потому что отвѣтовъ есть миліардъ, а на вопросъ о смерти есть только одинъ отвѣтъ, и его можетъ дать каждый человѣкъ. Смерть -- это гніеніе въ землѣ, превращеніе тѣла и платьевъ въ гниль, въ вонючій газъ, въ тотъ невозможный запахъ кладбища, который она однажды почувствовала на Повонзкахъ въ жаркій майскій день.
   Но вотъ она замѣтила, что вагонъ начинаетъ поворачивать къ вокзалу, а вскорѣ увидала темное открытое поле. Уже успѣла наступить ночь. Ночь страха, бѣгущаго по пустынному полю. Темныя веревки, мучительныя петли послѣднихъ вопросовъ стянули мозгъ:-- какъ она будетъ возвращаться назадъ по этой же дорогѣ?
   Взглядъ въ сумракъ жизни, быстрый, какъ молнія. Сердце длительно защемило. Защемило не больно, точно нескромная ласка чужихъ, противныхъ рукъ, которыхъ нельзя оттолкнулъ. Тѣло обвила, словно поясъ, судорога, а душу одѣла власяница жгучаго страха, колючихъ опасеній, мелкихъ и тонкихъ, какъ волосъ, опасеній -- всюду кругомъ, всюду... Минута мужества и снова сердце сжалось.
   Конка остановилась. Эва вышла и очутилась вмѣстѣ съ другими незнакомыми людьми въ залѣ второго класса. Тотчасъ же, однако, она убѣжала оттуда. Мертвые взгляды сидящихъ людей окружили ее невыносимымъ образомъ. Она чувствовала себя лучше среди криковъ носильщиковъ, стука сваливаемыхъ ящиковъ и корзинъ, грохота подъѣзжающихъ жипажей, свиста локомотивовъ, желѣзнодорожныхъ и коночныхъ звонковъ. Она проскользнула за толпу портье изъ гостиницъ въ ливреяхъ различныхъ цвѣтовъ, одинъ другого безсмысленнѣе, которые стояли въ рядъ наискось черезъ всю залу.
   Она стала у окна у самой кассы, въ это время закрытой, и прислонилась къ стѣнѣ. Какіе-то грустные, забытые стихи, стонъ невѣдомаго поэта, проносятся въ ея душѣ, какъ вздохъ по вѣтвямъ обнаженнаго дерева во мракѣ полей:
   
   Въ пучины безбрежныя, бурныя, злыя,
   Я выплыву съ кроткимъ сіяньемъ въ лицѣ.
   И прежде, чѣмъ волны поглотятъ на вѣки
   Меня, запою я имъ гимнъ, умирая,
   Святой, лучезарный...
   
   Движеніе, суматоха. Народу все больше, торопливость все усиливается. Бѣготня служащихъ, крики, плачъ дѣтей. Экипажи подъѣзжаютъ. Слышенъ стукъ ихъ колесъ. Падаютъ грузы, глухо кряхтять несущіе ихъ люди. Слышенъ чей-то крикъ отчаянія: о, Боже! Эва наблюдаетъ. Она слышитъ все и запечатлѣваетъ въ себѣ. Ей чудится, будто это изъ ея груди только что вылетѣлъ громкій стонъ. Теперь понемногу, не знающими устали пальцами она расплетаетъ кольца змѣи, обвившей ея сердце и сосущей, сосущей изъ него живую кровь. Вдругъ грохотъ. Стѣны глухо сотрясаются. Поѣздъ. Открываются двери. Портье стали громко, мѣрно, ясно выкрикивать названія гостинницъ. Толпа людей приходитъ въ движеніе. Вещь столь обыкновенная представляется Эвѣ, какъ страшная, таинственная мистерія. Она впилась глазами въ идущую толпу. Взглядъ ея падаетъ на каждое лицо съ проклятіемъ, съ свирѣпой строгостью, подъ грубую брань носильщиковъ, снующихъ кругомъ и оханье и кряхтѣнье дюжихъ мужиковъ. Лица все чужія, чужія, чужія! Крикъ въ душѣ: его нѣтъ! Вотъ высокій, отвратительный носильщикъ, присѣвъ къ землѣ, старается при помощи ремней поднять на спину сундукъ и не можетъ его сдвинуть. И вдругъ взрывъ неудержимаго отчаянія, пароксизмъ горя, страшная кара, мучительная пытка души. Свѣтъ заволакивается могильнымъ мракомъ. Тѣло дрожитъ. Душа умираетъ... Онъ не пріѣхалъ!
   Вдругъ... Тамъ вдали. Еще за окномъ, на платформѣ, освѣщенной фонаремъ. Сбывшійся сонъ... Онъ! Она увидѣла его въ дверяхъ! Трисмечистосъ!
   Онъ шелъ быстрыми шагами.
   Съ головы, какъ изъ ранъ, изъ вскрытыхъ ланцетомъ жилъ, течетъ холодная кровь до самыхъ ступней. Течетъ до пальцевъ неподвижныхъ ногъ, придавленныхъ къ землѣ, какъ тысяча-пудовая тяжесть.
   Онъ шелъ быстро, минуя портье съ гримасой раздраженія. Черезъ лѣвую руку перекинутъ плэдъ, въ правой чемоданъ. Глаза Эвы прикованы къ нему. Движутся за ними: онъ исчезъ въ дверяхъ, въ темной безднѣ двора...
   -- Кончено... тише, тише...-- шепчутъ губы бѣлыя, какъ мѣлъ, тяжело бьющемуся сердцу.-- Я клялась себѣ! Дала честное слово...
   И снова съ неудержимой скорбью:
   -- Кончено...
   Медленными шагами вышла она черезъ раскрытыя двери. Въ хлещущихъ капляхъ дождя, въ сумракѣ мигаютъ огни фонарей. Крикъ и брань извозчиковъ. Выскакиваютъ передъ глазами то головы лошадей съ раскрытыми отъ удилъ ртами, съ высунутымъ языкомъ и страшными глазами, то близко, близко засверкаютъ желѣзные наконечники поднятаго дышла, зазвенятъ бубенчики на хомутахъ. Несносный гулъ выкрикиваемыхъ номеровъ, ругательствъ, названій улицъ, стукъ экипажей, тяжелый грохотъ омнибусовъ.-- заглушаютъ растерянный шопотъ несчастныхъ устъ: Лука, Лука...
   Глаза погрузились во мракъ. Ей показалось, что между извозчиками она замѣтила темный силуэтъ. Она хотѣла попасть въ свой трамвай, поспѣть во время... Она пробиралась между лошадьми, среди фонарей и колесъ, въ ту сторону...
   -- Разъ еще взглянуть, душа, душа!.. Разъ взглянуть!.. Нѣтъ! Уже исчезъ. Нѣтъ уже... Темно... Слезы... Ее толкнулъ полицейскій, требуя, чтобы она отошла. Какой-то кучеръ крикнулъ на нее. Кто-то грубо выругался. Она поспѣшила отойти, чтобы пойти въ другомъ направленіи. Попасть бы только въ трамвай. Сѣсть... Холодно!
   Кто-то крикнулъ прямо за ея спиной:
   -- Номеръ 2826!
   Она вздрогнула и вся съежилась.
   Мысль:
   -- Его голосъ...
   Лошади бѣжали прямо на нее. Фонари экипажа освѣтили его лицо. Отскочила въ сторону, чтобы уйти, чтобы убѣжать! Шопотъ гордости, шопотъ чести:-- Я клялась!
   Онъ былъ на шагь отъ нея, когда проходилъ, чтобъ сѣсть въ экипажъ. Тутъ, не владѣя больше собой, въ припадкѣ отчаянія, она тихо вскрикнула:
   -- Лука, Лука!
   Онъ соскочилъ съ экипажа. Лицо его было видно въ колеблющемся свѣтѣ фонарей. Онъ схватилъ ее за руки, за плечи. Его большіе глаза смотрятъ съ ужасомъ ей въ лицо. Въ самое лицо! Губы шепчутъ въ страшномъ порывѣ:
   -- Эвуся!
   Онъ втащилъ ее, вбросилъ ни живую, ни мертвую въ экипажъ.
   Наскоро что-то крикнулъ кучеру. Голова ея лежитъ въ глубинѣ экипажа, на мягкихъ подушкахъ. Блѣдныя, мертвыя губы подъ его губами. Сердце стучитъ подъ его сердцемъ.
   Благодатная ли смерть это уже, или еще жизнь?
   Въ сотый, въ тысячный разъ шепчутъ его уста, отрываясь, въ пароксизмѣ страха и счастья:
   -- Эвуся!..
   Колеса экипажа на резиновыхъ шинахъ точно не касаются мостовой. Они мчатся, мчатся, мчатся, посреди брызгъ уличной грязи. Мягкая, тихая, осторожная ѣзда, мѣрный топотъ, точно біеніе пульса всѣхъ вещей на землѣ... Кожаный фартукъ защищаетъ отъ дождя, поднятый верхъ экипажа -- отъ вѣтра и людей. Они летятъ, точно по воздуху, надъ землей, надъ людьми, въ черную прелесть ночи. Губы, ища ея губъ, встрѣчаютъ жесткую сѣтку вуали и пытаются разорвать эту преграду безконечными поцѣлуями. Руки не рѣшаются подняться, чтобъ отдернуть ее.
   -- Зачѣмъ ты сдѣлалъ это? Почему ты убѣжалъ отъ меня?-- шепчутъ цѣпенѣющія, безсильныя губы.
   -- Тс, тс...
   -- Зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Зачѣмъ ты написалъ тогда это ужасное письмо?..
   Безконечный свѣтъ горящихъ огнями зеркальныхъ витринъ, вереница фонарей... Бѣгутъ промокшіе на дождѣ люди безконечной цѣпью. Они движутся гдѣ-то въ сторонѣ, точно хохотъ злого духа. Эва не могла вымолвить ни слова. Она все чувствовала, но не думала. Желаніе было исполнено. Чаша счастья налита до краю. Возвращеніе... Награда за все, и какая безгранично щедрая! О, Боже, Ты. который все знаешь!.. Его уста были на ея губахъ. Теперь пусть кончится эта жизнь. Счастье безъ мѣры.
   Экипажъ остановился.
   Лука очнулся и, вздохнувъ, приподнялъ голову.
   -- Что это?-- спросила она съ испугомъ.
   -- Гостинница.
   -- Что за гостинница?
   -- Я здѣсь буду ночевать.
   -- Ахъ, да!
   -- Я былъ тутъ уже разъ. Я пріѣзжалъ въ Варшаву бродить подъ твоими окнами. Я видѣлъ черезъ окно твою тѣнь.
   -- Я живу въ твоей комнатѣ...
   -- Эвуся!..
   -- А что теперь будетъ?
   -- Я долженъ остаться здѣсь.
   -- А я?.. Что будетъ теперь?
   -- Не знаю. Ты вернешься долой?
   -- Вернусь, конечно... Ну, да, конечно вернусь домой. А ты?
   -- Я останусь здѣсь.
   -- Но завтра? Завтра что?
   -- Завтра утромъ я уѣду отсюда въ деревню.
   -- Въ Зглища?
   -- Откуда ты знаешь?
   -- Знаю.
   -- Откуда ты знаешь?
   Она тихонько, отрывисто заплакала. Подавивъ рыданіе, она отвѣтила:
   -- Все равно! Я должна тебѣ разсказать всѣ эти вещи, должна разсказать! Гдѣ же я тебѣ разскажу? Антропологія это чудная, восхитительная наука! Боже мой! А если ты опять пропадешь...
   Онъ молчалъ, не отрывая глазъ отъ ея лица.
   Наконецъ онъ прошепталъ:
   -- Пойдемъ со мной...
   -- Куда?
   -- Я возьму номеръ въ гостинницѣ. Мы пробудемъ съ часъ вмѣстѣ, одни. Потомъ ты пойдешь домой.
   -- Отлично! Бери этотъ номеръ, заказывай! Только поскорѣе. Я тутъ терпѣливо подожду.
   Онъ исчезъ въ воротахъ гостинницы. Пока его не было, она, спрятавшись въ уголъ экипажа, думала про себя:
   -- Правда, что я съ нимъ... въ гостинницѣ... Ну, пусть знаютъ, пусть знаютъ! Пусть себѣ радуются!
   Она сжала кулакъ и грозила въ пустое пространство, словно какому-то невидимому врагу. Вскорѣ вернулся Лука. Онъ заплатилъ извозчику, подалъ Эвѣ руку и быстро, во весь опоръ, провелъ ее въ ворота и на лѣстницу. По дорогѣ, подымаясь по мраморнымъ ступенямъ, покрытымъ краснымъ ковромъ, онъ сказалъ ей:
   -- Я заявлю тебя, какъ свою жену...
   -- Да, да, заяви...
   -- У меня вѣдь въ паспортѣ сказано, что при мнѣ жена. Вотъ и этотъ паспортъ хоть на что-нибудь пригодился.
   Они оба громко засмѣялись. Эва шла, словно во снѣ. Она радостно смѣялась въ душѣ, проходя по тихому корридору счастья. Открылись какія-то двери. Они были одни. Вошелъ слуга и взялъ паспортъ. Какіе-то далекіе, чуть слышные голоса. Городской шумъ доносится глухо, томно, пріятно. Все это похоже на какое-то дивное торжество. Этотъ домъ -- это недоступное святилище. Какъ это все умно и хорошо! Они одни... Она усѣлась въ бархатное кресло. Свѣтъ отъ пламени горящей свѣчи падалъ на лицо Луки. Эва увидала его лицо не глазами, а взоромъ любви. Усы, бородка. Проборъ на головѣ сбоку... Лицо похудѣло и стало смуглѣе. Глаза удивительно открытые, глубокіе, полные таинственной неувѣренности. Это онъ, Лука! Этотъ живой человѣкъ -- это уже не сонъ, не мечта, не тоска, -- это Лука! Что за дивное чувство, что за дивное изумленіе! Какое счастье! Какая тишина! Какъ свѣтло въ душѣ! Можно протянуть руку и коснуться руки не чужого человѣка, а Лукм! Сказать: приди!-- и онъ придетъ! Сердце не пронзаетъ больше ножъ пустоты. Можно поднять глаза и увидѣть его глаза. Ахъ, цѣловать его уста! Какъ, онъ благоухаетъ!
   Онъ стоялъ по другую сторону стола и шепталъ про себя, глядя ей въ глаза такъ, какъ будто совсѣмъ не замѣчалъ ея:
   "Ε μοὶ δὲ κἱ μεγάλαι εὐτυκίαί οὔκ ᾀρέσκουσι ἐπισταμένω τὸ ϑεῖον ὡρ ἔστι ϕϑονερὸν..."
   Голосъ его былъ тихъ и томенъ, какъ шуршащій плескъ дождя на дворѣ, какъ отдаленный пульсъ городской жизни. Полный не то муки, не то радости, это былъ словно не его голосъ, а благоговѣйное моленіе священника. Эву охватилъ нервный смѣхъ.
   -- Не про насъ писано...-- кокетливо произнесла она, складывая на груди руки и склоняя на бокъ голову.
   -- Да, не про насъ и не при насъ, давно написано... Это писалъ египетскій фараонъ Амазисъ тирану Поликрату. Былъ такой тиранъ на островѣ Самосѣ, Поликратъ. Древній, старый человѣкъ, жившій много вѣковъ тому назадъ и любившій искусство. Эти слова прилипли къ мозгу съ той поры еще, когда я переводилъ на школьной скамьѣ третью книгу Геродота. Тамъ есть удивительно умныя вещи... Никогда я объ этомъ не думалъ и только теперь...
   -- А что это значитъ? Можетъ-ли ничего не понимающая кисейная барышня знать что-нибудь изъ этихъ невѣдомыхъ намъ Геродотовъ?
   -- Это значить... Эва, Эва! Это значитъ, что "божество" ревниво. Эти слова означаютъ, что большое счастье, слишкомъ большое счастье... Какое-то ϑεῖον -- злое или доброе -- ревниво. Нужно отказаться отъ слишкомъ большого счастья, чтобъ ревнивое божество не вырвало у меня тебя. Тотъ человѣкъ, Поликратъ, былъ впослѣдствіи распятъ на крестѣ на горахъ Микале, -- онъ, которому пѣлъ Анакреонъ... Распятый на крестѣ, онъ смотрѣлъ потухающими глазами на свою страну, на обитель своего счастья, на берега возлюбленныхъ Іоническихъ острововъ, на храмъ Нептуна и на далекія, туманныя горы Азіи...
   Въ то время, какъ онъ говорилъ это пониженнымъ до шепота голосомъ, ее охватило вдругъ безбожное веселье, пустая и легкомысленная смѣшливость, настроеніе, котораго она менѣе могла ожидать въ эту минуту, чѣмъ смерти. Что-то извнѣ задало ей вопросъ: -- стоитъ-ли счастье, дѣйствительно, того, чѣмъ за него заплачено? А то, чѣмъ заплачено за счастье, мелькнуло въ умѣ и исчезло гдѣ-то вдали, какъ весенній громъ... Тотчасъ затѣмъ мелькнула почти увѣренность, что эта чудовищная мысль оцѣнки родилась не въ мозгу, а гдѣ-то извнѣ, виситъ отдѣльно, словно снятая съ чьихъ-то насмѣшливо искривленныхъ устъ улыбка, словно взглядъ отвратительно сощуренныхъ глазъ, проникающій въ самый мозгъ.
   Лука все время стоялъ неподвижно по другую сторону стола. Онъ, казалось, не то весь продрогъ, не то. былъ боленъ. Все время онъ теръ руки. Глаза его смотрѣли въ глаза Эвы боязливо, осторожно, украдкой. А ея лицо, между тѣмъ, становилось болѣе, чѣмъ красивымъ, болѣе, чѣмъ обаятельнымъ, оно превратилось въ самою красоту, превратилось въ то, что будитъ и питаетъ любовь, что заключается въ любви. Безвольными, нерѣшительными шагами онъ подошелъ къ ней ближе по мягкому ковру и сѣлъ на стулъ рядомъ съ ней. Потомъ напротивъ... Ей хотѣлось, ахъ, какъ ей хотѣлось, чтобы ближе... Однако, она не хотѣла просить. Она чувствовала, что жгучій румянецъ горитъ на ея лицѣ и еще больше стыдилась этого румянца. Слова замерли и исчезли. Ея платье коснулось его колѣнъ. Лобъ склоняется ко лбу. Ароматъ волосъ. Ея глаза обняли его, глаза -- лазурное облако, глаза -- чудеснѣйшая стихія земли. Какъ долго длился этотъ взаимный восторгъ, эта полнота и совершенстви счастья? Часы или минуты? Они сидѣли поодаль другъ отъ друга, слитые въ нездѣшнемъ бытіи.
   -- Ты... счастье...-- тихо сказалъ онъ.
   Она улыбнулась сквозь грусть, такъ же, какъ улыбнулась ему кегда-то, во время майскихъ процессій изъ-подъ черной вуали.
   -- Правда, что я для тебя счастье?
   -- Правда. Клянусь!
   -- Какъ радостно слышать это! Какъ радостно...
   -- Ты -- божественная радость...
   -- Я много страдала.
   -- Я тоже.
   -- Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?
   -- Я долженъ былъ.
   -- Я читала однажды... Объ одномъ случаѣ.
   -- О какомъ случаѣ?
   -- Что двое вотъ такъ же въ гостинницѣ выпили какую-то кислоту...
   -- Нѣтъ! Я ѣду въ Римъ.
   -- Кто, кто ѣдетъ?-- прошептала она, блѣдная, какъ трупъ. Она повторила нѣсколько разъ этотъ вопросъ, заикаясь и давясь словами.
   -- Я занимаю деньги у своихъ графовъ и ѣду въ Римъ. У меня есть много шансовъ, что тамъ мнѣ удастся добиться развода.
   -- Можетъ ли быть!?
   -- Добьюсь.
   -- Добьешься въ Римѣ?
   -- Въ Римѣ.
   -- Когда же?
   -- Мѣсяца черезъ два, три.
   -- А тогда вернешься?
   -- Вернусь, вернусь! И тогда уже навѣки...
   Онъ опять сталъ повторять радостную истину:
   -- Ты -- счастье!
   А потомъ, съ глубокой таинственностью, тихимъ шопотомъ, онъ произнесъ:
   -- Ты ужасно красива...
   Эва поднялась со своего мѣста. Она смотрѣла на него съ загадочной, новой улыбкой. Онъ никогда еще не видалъ у нея такой улыбки.
   Она была безподобно хороша. Вихрь въ мозгу... Безумная воля счастья...
   Волосы сами приняли дивный видъ и придали головѣ невыразимую прелесть. Одна золотистая прядка спустилась на щеку. Она хотѣла откинуть ее назадъ. Онъ попросилъ ее глазами и умоляющимъ жестомъ руки, чтобъ она оставила такъ, какъ есть. Улыбка и новая заря румянца подъ этою прядкой.
   -- Эва,-- промолвилъ онъ,-- тебѣ уже пора итти...
   -- Да. Уже пора...
   -- Восемь часовъ.
   -- Мнѣ такъ не хочется уходить. Такъ хорошо у тебя! Ужасно хорошо съ тобою! Ахъ, какъ съ тобою...
   -- Я буду писать въ Правленіе. Теперь иди.
   -- Вотъ какое гостепріимство.
   Онъ засмѣялся. Она увидѣла его бѣлые зубы. Онъ весь дрожалъ и теръ руки. Лицо его мало-по-малу становилось строгимъ, сѣрымъ, ужаснымъ. Эвѣ стало чего-то страшно, она стояла передъ нимъ, полная глубокой покорности. Вдругъ изъ груди ея вырвалось рыданіе. Молящіе глаза, на губахъ слова, которыхъ нельзя вымолвить:
   -- Не покидай!..
   Короткій поцѣлуй, губы на-скоро коснулись и оторвались.
   Онъ накинулъ на плечи пальто. Они быстро вышли -- подъ руку. Лѣстница, ворота. Поклонъ швейцара... По темнымъ улицамъ, по мокрымъ панелямъ, по темнымъ улицамъ промежъ унылыхъ и хмурыхъ домовъ -- не произнося ни слова, ни слова... У воротъ дома торопливое, крѣпкое пожатіе руки. Онъ скрылся во тьмѣ, вьюгѣ и дождѣ.

-----

   Въ концѣ ноября Эва получила въ Правленіи письмо слѣдующаго содержанія:

"Милостивая Государыня!

   Находящійся въ городской больницѣ въ хирургическомъ отдѣленіи, которымъ я завѣдую, г. Лука Неполомскій поручилъ мнѣ попросить Васъ немедленно пріѣхать. У больного прострѣлено револьверной пулей легкое. Положеніе крайне серьезное и подающее мало надежды.

Съ почтеніемъ
Д-ръ I. Вильгосинскій.

   Короткій ударъ... одинъ, другой..... оглушающіе, какъ обухъ топора... вопросы безъ отвѣта... духъ Эдипа, какъ у Софокла, терзаемый мукой, бросаетъ небесамъ горькій вопросъ:
   -- "ὢ Ζεῦ τὶ Μοῦ δρὰσαι" -- и вдругъ Эвѣ все стало ясно, ослѣпительно ясно,-- "Τὰδ' ᾒδη διαμανῆ".
   Все было понятно, ясно. Передъ глазами, весь въ лучахъ солнца, колыхался безбрежный зеленый океанъ обрушившагося несчастья.
   Эва оправила волосы. Усиліемъ воли она заставила себя успокоиться.
   Не медля ни минуты, не раздумывая, она направилась въ кабинетъ начальника отдѣленія съ наскоро составленнымъ прошеніемъ объ отпускѣ. Когда она вошла въ эту святая святыхъ въ неурочное время, ее встрѣтилъ отталкивающій грубѣе, чѣмъ кулакъ, холодный взглядъ.
   Слишкомъ хорошо уже знала она этотъ лысый черепъ, острую сѣдую бородку, осетриные глаза и губы завѣдомаго палача. Въ удачной и спокойной формѣ она изложила свою просьбу объ отпускѣ. Длинная физіономія начальника не дрогнула.
   Онъ продолжалъ курить папиросу и не измѣнилъ даже перерывовъ и промежутковъ въ куреньѣ. Самымъ тщательнымъ образомъ придуманныя небывалыя обстоятельства, которыя она представляла ему, не заставили его ни на минуту измѣнить привычному способу стряхивать пепелъ о краешекъ бронзовой пепельницы.
   Мумія была нечувствительной ко всему, даже къ женскимъ улыбкамъ. Отвѣть не быстрый, отвѣть безъ слѣда состраданія:
   -- Вы шутите сударыня!.. Съ какой стати вдругъ отпускъ? Какъ! Сегодня, сейчасъ же отпускъ? Развѣ вы не знаете правилъ?
   -- Господинъ начальникъ!..
   -- Вы получили въ прошломъ году отпускъ съ сохраненіемъ жалованья. Вы, навѣрно, шутите, еще разъ повторяю.
   -- Я не шучу, господинъ начальникъ. Обстоятельства слѣдующаго рода. Тетка, которая меня съ самаго рожденія воспитывала, при смерти. Я должна! Я согласна нанять на свое мѣсто замѣстительницу, согласна на отпускъ безъ жалованья.
   -- Вы продолжаете шутить. Повторяю въ третій разъ.
   -- Вѣдь я имѣю право на ежегодный отпускъ.
   -- Я двадцать семь лѣтъ не бралъ отпуска.
   -- Значитъ, я не получу освобожденія даже хоть на недѣлю?
   -- Ни подъ какимъ видомъ.
   Она вышла изъ конторы, никому ничего не говоря. Прежде всеги она вошла въ ближайшую кондитерскую и выпила стаканъ сквернаго чаю съ цѣлью просмотрѣть книжку съ росписаніемъ поѣздовъ. Узнавъ, что поѣхать она можетъ, самое скорое, только черезъ шесть часовъ, она, недолго думая, направилась къ старухѣ Барнавской. Какъ на крыльяхъ взлетѣла она по лѣстницѣ, ведущей въ квартиру ростовщицы, по лѣстницѣ, которая въ ея семьѣ носила названіе лѣстницы тяжкихъ вздоховъ. Сколько разъ ходила она сюда за деньгами на пропитаніе еще тогда, когда была ребенкомъ!
   Сколько разъ тащила сюда долгъ процентовъ, сколько разъ относила значительную часть своего мѣсячнаго жалованья!
   Она позвонила. Не скоро раздалось шлепанье туфель старой Евриклеи и недовѣрчивый голосъ:
   -- А кто тамъ?
   Эва прокричала свое имя и фамилію. Ее впустили. Сначала снята была цѣпь, потомъ повернутъ былъ ключъ въ двери, наконецъ отодвинута задвижка. "Тетя" занимала двѣ большихъ комнаты съ фасада. Вся эта квартира была заставлена красивами шкафами, которые перегораживали комнаты и разбивали ихъ на множество каморокъ. Эва съ дѣтства знала эти красивые краснаго дерева шкафы, выложенные бронзой, съ стеклянными дверцами, таинственно прикрытыми зеленымъ коленкоромъ. Она привѣтствовала глазами знакомыя миніатюры, развѣшанныя по стѣнамъ.
   Миніатюръ было много. Старая барыня была ихъ любительницей и коллекціонершей. Потратила она на нихъ, вѣроятно, огромныя суммы. Всѣ онѣ были оправлены въ драгоцѣнныя золоченыя рамы, изъ цѣннаго дерева, выложенныя красивыми бронзовыми украшеніями.
   Это были преимущественно портреты красивыхъ женщинъ и изображенія любовныхъ сценъ. Эва всегда любила, приходя по дѣламъ родителей, пока старая вѣдьма записывала росписки, упиваться этими картинками, полными сладости и чувственной нѣги. На нѣкоторыя миніатюры старуха не позволяла смотрѣть, другія показывала сама съ видимой гордостью и удовольствіемъ.
   Теперь при видѣ этихъ сценъ сердце защемило, словно клещами. Какъ только она вошла въ комнату и обвела ее потухшимъ взглядомъ, передъ душой ея всплылъ минувшій день юности и исчезъ,-- грустный призракъ.
   Принцесса Воганъ... Эва подняла на нее глаза, полные слезъ, и въ этомъ взглядѣ открыла ей всю страшную тайну своей души.
   -- Принцесса, принцесса! еслибъ ты знала...
   Та смотрѣла съ веселой улыбкой, съ кокетливой фривольностью, словно хотѣла выразить презрѣніе къ страданіямъ.
   Любовь это -- все... казалось, говорили ея розовыя губки.
   Изъ-за шкафа неожиданно показалась Барнавская. Эва поскорѣе приступила къ дѣлу. Нагромоздивъ искусно ложь на ложь, она убѣдила старуху, что дома нужно немедленно сто двадцать рублей для того, чтобъ уплатить (несуществующій) долгъ, за который имъ якобы грозили удаленіемъ изъ квартиры. Такъ какъ Барнавская уже неоднократно покрывала долги стариковъ изъ жалованья Эвы, она и теперь не слишкомъ упиралась. Ворчала она и скулила больше по привычкѣ и ради ростовщическаго престижа, чѣмъ принципіально.
   Послѣ заявленія Эвы, что она сама подпишетъ росписку и обязуется покрыть долгъ изъ своего жалованья, она получила требуемую сумму выцвѣтшими трехрублевками, составившими изрядную кипу.
   Раздобывъ деньги, Эва прошаталась по городу до самаго конца занятій въ канцеляріи,-- чтобы не возбудить подозрѣній.
   Вернулась домой она въ надлежащій часъ, заперлась въ своей комнатѣ и стала укладывать въ маленькій чемоданчикъ самыя необходимыя вещи. Взяла все, что имѣло какую-нибудь цѣнность. Вечеромъ, когда уже мать пошла спать, а отецъ еще не вернулся изъ трактира, она выбралась изъ дому съ чемоданчикомъ въ рукахъ, сѣла на перваго попавшагося извозчика, пріѣхала на вокзалъ, купила билетъ и помчалась въ даль.
   Прислонившись въ углу деревянной скамейки третьяго класса, среди гама простонародья, мужиковъ и евреевъ, она равнодушно глядѣла въ окошко. Глаза неподвижны, уставились въ одну точку... Сумракъ... Свѣтить мѣсяцъ, но его не видно изъ-за тучъ. Нѣтъ худшаго на землѣ тирана, чѣмъ эта чужая, чуждая толпа, когда сердце разрывается отъ горя. Полосы черныхъ полей. Поля, поля безъ конца... Полосы лѣсовъ... Незнакомая благодать и тишина полевого простора... Одинокая кротость и унылая грусть пустырей.
   Голова, опершись о деревянную стѣнку, слышитъ желѣзную мелодію колесъ и рельсъ, а сердцу говорить желѣзный голосъ лихой годины. Неумолимый голосъ говоритъ, какъ дѣла вершатся помимо насъ, помимо насъ... Медленно движутся или быстро мчатся вдаль зубчатыя колеса, одни изъ другихъ высовываются, словно тѣла изъ тѣлъ, задѣваюсь другъ друга, совсѣмъ не заботясь о томъ, что раздавятъ бѣдную душу...
   Одинокая, разбитая душа одна одинешенька на этомъ свѣтѣ. Сердце, словно маленькій, бѣдный зайчикъ, гонимый огромными псами, остервенѣлыми борзыми по широкому полю... Припало, съежилось теперь сердце, какъ зайчикъ припадаетъ въ ямкѣ подъ кочкой.
   Жалобно воетъ надъ нимъ вихрь, а съ вихремъ доносятся грозные голоса погони. Но теперь онъ забылся на мигъ въ полуснѣ, отдыхаетъ, дремлетъ съ открытыми глазами. Слышны голоса надвигающейся гибели, но грудь его набираетъ воздуху для жизни, для стремительнаго бѣга въ безпредѣльность полей.
   Глубокая, затаенная тревога не мчится по бѣлу свѣту, а застываетъ, съеживается сама въ себѣ. Сила ея несетъ на себѣ тяжкое, какъ камень, бремя животнаго существованія...
   Эва помнитъ все, что было, и почти видитъ то, что будетъ. Она дошла до состоянія ясновидѣнія. Взоръ, искоса брошенный изъ подъ сдвинутыхъ вѣкъ, припалъ къ окну вагона.
   -- Мѣста въ конторѣ лишилась...-- зѣвая беззвучно шепчутъ губы.-- Бросила домъ. Навсегда, охъ, навсегда... Ужъ меня мама не приметъ. Отецъ, можетъ быть, принялъ бы, еслибъ не боялся мамы и Анели... Бѣдный папа... Лука боленъ... Легкое пробито пулей... Кто же это могъ сдѣлать, Господи Боже мой!..
   Если Лука умретъ...-- она была въ какомъ-то забытьи,-- нужно будетъ... о, великій, сильный Боже!..
   Она старалась подняться и крѣпиться духомъ. Сквозь узкую щель, между плотно сдвинутыми завѣсами настоящаго, она видѣла ту далекую минуту, свою и его, словно въ сѣромъ свѣтѣ далеко гдѣ-то брезжущаго разсвѣта. Видѣла тамъ себя, словно тѣнь, плывущую на зарѣ по чернымъ полямъ, какъ когда-то во снѣ...
   Поздно ночью въ вагонѣ расположились спать. Храпъ, вонь, осенній кашель. Кондуктора безпрестанно хлопаютъ дверьми. Какія-то темныя станціи за пропотѣвшимъ окномъ. Сѣрыя, неизящныя строенія, скелеты деревьевъ въ красномъ свѣтѣ фонарей. Спутанныя вѣтви дикаго винограда съ трясущимися тутъ да тамъ красными листьями на безобразной, закопченной дымомъ стѣнѣ станціоннаго строенія. Бахрома эта путается и кружится передъ глазами, какъ видимый символъ страданія самого въ себѣ. Всюду безпрестанный ѣдкій запахъ угля, вѣщающій горе. Поѣздъ мчится дальше, мчится, мчится. Въ головѣ, прислонившейся къ деревянной стѣнкѣ, звучитъ желѣзная мелодія...
   Наконецъ, оконное стекло стало сѣрымъ, сѣровато-голубымъ. Эва протерла его и взглянула наружу. Блѣдная заря засвѣтилась уже надъ пашнями, надъ темными топями. Кто бы повѣрилъ,-- думала словно сквозь сонъ Эва, глядя на безобразныя заросли ивняка, на черныя топи и рыжія поля,-- что вы будете когда-нибудь чудными лугами, станете пестрыми, многоцвѣтными, какъ платье Іосифа, сына Іакова? Кто бы повѣрилъ, что эта прогнившая и промерзшая топь будетъ залита синими водами, будетъ цвѣсти огненными полосами лютиковъ, будетъ восхищать воду зарослями молодого камыша сильнѣе, чѣмъ прекраснѣйшая музыка. Заволокутъ густые туманы даль, угрюмую даль, и безконечныя мазовецкія аллеи будутъ тянуться передъ глазами, какъ сонъ, какъ греза, звать душу далеко въ свѣтъ, къ далекимъ-далекимъ странствованіямъ... Какъ же это смерть можетъ превратиться въ цвѣтущую жизнь, а жизнь, трепещущая и полная силъ, превращается въ смерть?..
   Лука говорилъ мнѣ однажды,-- продолжала она грезить, прикованная взоромъ къ раскисшему, оборванному, болѣзненному и полумертвому пейзажу,-- что исторія человѣчества похожа на луга и нивы. Куда жъ мы всѣ исчезаемъ? Куда мы идемъ? Насъ косятъ, какъ эти луга, жнутъ, какъ эту рожь, съѣдаютъ, какъ колосья. И нѣтъ насъ на землѣ, какъ нѣтъ теперь ни травъ, ни хлѣбовъ...
   Вотъ рѣчка. На ней желѣзный мостъ. Поѣздъ гулко громыхаетъ надъ пустотой. Клубъ бѣлаго пара надъ раскисшими пашнями, надъ блестящей въ бороздахъ водой. Движется клубъ пара надъ гребнемъ пашенъ, какъ кошмаръ, тащится, какъ упырь, къ низенькой деревушкѣ. Снова деревушка, поселокъ. Маленькія хаты, дороги, полныя непролазныхъ лужъ. Вонъ человѣкъ плетется, усердно вытаскивая сапожищи изъ грязи. Вотъ, люди живутъ здѣсь въ этихъ хатахъ, залитыхъ навозомъ и грязью, заботливо присматривая за хлѣвами при избахъ и навозными кучами возлѣ хлѣвовъ. Всюду свѣтится вода и отовсюду стекаетъ сырость. Въ сердце проникаетъ гнетущая печаль и невыразимая скука человѣческаго житья, картина котораго разстилается передъ глазами. Стоитъ бросить взглядъ на эту деревню, гніющую въ вѣчной грязи, чтобы увидѣть съ ужасающей ясностью, что между людьми нѣтъ ничего общаго, ни тѣни братскаго союза, какъ нѣтъ между ними ничего, кромѣ грѣха жадности, грѣха освященныхъ договоромъ набѣговъ и нападеній легальнаго грабежа и грѣха наслажденія награбленнымъ богатствомъ. Какое-то выраженіе безсмертнаго поэта, давно прочитанное, все вспоминается, мозолитъ глаза, какъ надоѣдливый прохожій на многолюдной улицѣ, заглядывающій въ глаза то съ той, то съ другой стороны:-- "Единственная и неизмѣнная для твоего племени -- это смерть".
   Смерть! дрожью пробѣгаетъ по всему тѣлу это слово, словно жестокій ударъ, стекаетъ мучительнымъ трепетомъ до самыхъ ногъ...
   Протяжный свистокъ.
   Люди просыпаются. Бѣгаютъ кондукторы. Ахъ, вѣдь это городъ!.. Она вышла на станцію, всю промокшую отъ дождя, прошла мимо заспанныхъ и продрогшихъ людей. Она чувствовала себя разбитой и словно съ переломанными ребрами. Она наняла извозчика и велѣла ему ѣхать прямо въ больницу. Стукъ колесъ по темнымъ и пустымъ улицамъ... Чужой городъ, никогда не виданый, отвратительный и вызывающій омерзѣніе.
   Въ душѣ покой и тишина, женское молчаливое мужество. Минутами, какъ бы изъ невѣдомой расщелины души вырвется тайная мольба о томъ, чтобы только застать его еще въ живыхъ. Но это длится недолго. Каждую минуту, какъ бичеваніе непокорнаго духа, раздается голосъ воли: мужество, молчаніе, трезвость!
   Больничный швейцаръ принялъ ее какъ нельзя хуже. Онъ смотрѣлъ на нее, неумытую и непричесанную, въ платьѣ, засыпанномъ угольной пылью, какъ на что-то подозрительное. Отворачивался спиною и не хотѣлъ разговаривать съ ней. Къ счастью, онъ не былъ равнодушенъ къ блеску серебрянныхъ монетъ. Тогда онъ, само собой разумѣется, благосклоннѣе сообщилъ, что этотъ панъ Неполомскій еще живъ, хотя почти безнадеженъ. Сильнѣйшая горячка, горломъ кровь... А что касается доктора Вильгосинскаго, то онъ придетъ только часовъ въ девять. Что случилось съ Лукою, почему онъ раненъ,-- этого онъ не хотѣлъ сообщить, и навѣрно такъ категорически не хотѣлъ сообщить потому, что, бѣдняга, самъ не зналъ.
   Услышавъ, что Лука живъ, хотя въ большой опасности, потому что кровь... Эва заплакала на улицѣ, повернувшись спиной, тайкомъ отъ швейцара. Немного успокоившись, она попросила швейцара впустить ее, когда она придетъ въ девять часовъ. Кое-какъ онъ пообѣщалъ. Она оставила у него чемоданчикъ и пошла пока по городскимъ улицамъ. Лавки были еще закрыты. На какомъ-то перекресткѣ она напала на маленькую кофейную, или "кондитерскую". Тамъ уже выметали полъ и посыпали его пескомъ, и даже уже закусывали посѣтители. Эва заняла мѣсто въ углу и заказала себѣ кофе. Это "кофе" вызвало непріятную мину, и потому она остановилась на чаѣ. Вблизи сидѣли два господина, наклонившись другъ къ другу и занятые оживленной бесѣдой. Эва не обратила на нихъ вниманія, но они обратили на нее свое, и притомъ такъ неделикатно, что ей пришлось смотрѣть и быть насторожѣ.
   Оба были молоды (каждому было не многимъ болѣе, чѣмъ по двадцать лѣтъ) и одѣты съ необычайнымъ, вычурнымъ изяществомъ Сидѣли въ пальто и шляпахъ. Пальто были на шелковой подкладкѣ, ботинки лакированные, воротнички, галстухи, шляпы, манжеты новѣйшаго фасона.
   Одинъ изъ этихъ господъ былъ очень красивъ, съ чернымъ легонькимъ пушкомъ, въ полномъ смыслѣ слова украшавшимъ пунцовую верхнюю губу. У другого былъ выбитъ или ослѣпъ одинъ глазъ, въ немъ торчалъ монокль, черты лица не такія красивыя, какъ у перваго, но необыкновенныя, незабываемыя, бросающіяся въ глаза. Эву поразило, что у того красиваго, выглядѣвшаго джентльменомъ высшей марки, руки были безобразны, какъ у мужика, большія, съ грубыми ногтями. Кромѣ того, они пили водку въ этой "кондитерской" и закусывали колбасой, завернутой въ газету. Ежеминутно они чокались рюмочкой "бретналевки". чтобы перекусить булкой и кускомъ колбасы и "закусить" кружкой пива. Пиво услужливо и быстро подавала блѣдная дѣвочка въ платкѣ, принося его откуда-то снаружи, какъ будто съ улицы.
   Красивый брюнетъ не спускалъ съ Эвы глазъ. Это начало ее раздражать. Она взглянула на него своимъ взглядомъ, взглядомъ молодой, чудной, гордой дѣвушки, гнѣвнымъ и страшнымъ,-- чтобы оттолкнуть за четыре версты. Но здѣсь, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни она встрѣтилась съ непобѣдимымъ отпоромъ. Глубокіе глаза этого человѣка не испугались и не опустились. Напротивъ они смѣло подступили ближе, словно на борьбу. Что-то хищное было въ этомъ взглядѣ и вызовѣ. Эва была вся поражена, словно ее за прло схватила эта рука съ грубыми когтями, толстая и огромная. Услышавъ о чаѣ, заказанномъ Эвой, молодые люди велѣли блѣдной дѣвочкѣ подать себѣ тоже "пару чаю". Они сдѣлали это высокомѣрно, съ цинизмомъ и задирающими усмѣшками, въ которыхъ была пронизывающая до мозга костей сила и красота. Эву раздражала эта грубость. Она то и дѣло смотрѣла на часы. Вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ брюнетъ съ черными усиками и такими же черными ногтями всталъ съ своего мѣста, взялся рукою за спинку стула и подсѣлъ къ столику, за которымъ сидѣла Эва.
   Онъ поклонился съ галантностью парикмахера или прикащика и безъ всякой церемоніи началъ разговоръ:
   -- Вы изъ Варшавы, сударыня?
   Эва были до того поражена его смѣлостью и взглядомъ, что тотчасъ же отвѣтила:
   -- Да, изъ Варшавы.
   -- Я сразу догадался. Мы съ товарищемъ тоже изъ Варшавы.
   -- Очень рада...
   Молодой франтъ наклонился къ ней и шепнулъ по секрету:
   -- Вы думаете искать здѣсь мѣста?
   -- А какое вамъ дѣло!
   -- Никакого, я такъ только, по добротѣ душевной. Бой-баба вы, сударыня! Да и мы -- парни тоже не хуже другихъ..
   -- Сударь!
   -- А что касается деньжатъ, такъ могу показать. Что льду! Съ недѣлю бы можно покутить.
   -- Ступайте прочь отъ меня!-- заявила Эва, непонимая, какъ слѣдуетъ, но чувствуя что-то ужасное въ этихъ словахъ.
   Молодой человѣкъ тихонько засмѣялся, подмигивая товарищу. Тотъ сидѣлъ со сдержанной осанкой, не шевелясь и глядя на Эву своимъ единственнымъ глазкомъ. Чуть замѣтная не то горделивая, не то язвительная усмѣшка играла на его губахъ.
   -- Могу уйти, почему нѣтъ! Еще сами станете проситься, когда увидите наши деньги...
   Онъ повертѣлъ въ воздухѣ своимъ стуломъ и отставилъ его, обращаясь какъ будто къ стѣнѣ, со словами:
   -- Графиня Монтекукули!
   Прислуживавшая дѣвушка принесла чай, но Эва не могла его пить. Она поспѣшила заплатить и поскорѣе направилась къ двери. Уже въ самыхъ дверяхъ она обратилась къ дѣвушкѣ съ просьбой; нельзя ли ей будетъ гдѣ-нибудь, на кухнѣ или въ сѣняхъ, почистить платье? Дѣвушка неохотно и съ колебаніемъ повела ее въ свою каморку за "билліарднымъ заломъ". Это была темная, низкая ниша, съ маленькимъ окошкомъ вверху, амбразура въ старыхъ, гнилыхъ стѣнахъ. Тамъ находились нары съ тюфякомъ и одѣяломъ. Нашелся тазъ съ водой, мыло и полотенце. Эва заперлась въ этой келійкѣ, умылась, причесала волосы и стряхнула пыль съ платья. Когда дѣвушка вернулась, Эва была готова и могла всунуть ей монету въ руку. Дѣвушка блѣдно улыбнулась, поблагодарила... На минуту Эва почувствовала необычайный интересъ къ жизни этой бѣдной дѣвушки, какъ будто это была ея собственная жизнь. Она смотрѣла съ нескрываемымъ любопытствомъ на это темное убѣжище...
   -- Отчего вы, барыня, не выпили чаю?-- нерѣшительно спросила прислуга.
   -- Не могла. Присталъ ко мнѣ какой-то тамъ... А у меня, знаете, большое горе. Человѣкъ одинъ очень боленъ... Что это за люда, эти господа, не знаете?
   -- Нѣтъ...-- нерѣшительно, слегка покраснѣвъ, отвѣтила дѣвушка.
   -- Вы знаете, только не хотите мнѣ сказать.
   -- Боюсь ихъ выдать... тихо шепнула она.-- Они часто приходятъ сюда рано утромъ. Негодяи это какіе-то безпутные...
   Въ это время какъ разъ въ сосѣдней комнатѣ послышался шумъ. Молодые франты, наѣвшись до сыта, принялись играть въ билліардъ. Эва вышла изъ своего убѣжища и быстро направилась къ дверямъ. Брюнетъ, пытавшійся было завязать съ нею разговоръ, какъ будто невзначай, загородилъ ей дорогу. Когда она проходила мимо него, онъ нахально задѣлъ ее своими огромными ручищами, осклабивъ свои красивые зубы.
   Явившись въ назначенный часъ въ больницу, Эва велѣла доложитъ о себѣ доктору Вильгосинскому. Онъ былъ уже въ больницѣ, но былъ занятъ. Эва ожидала въ вестибюлѣ.
   Внѣшній, новый, невѣдомый еще дотолѣ больничный міръ, замкнутый и полный своихъ своеобразныхъ законовъ, могучее царство, не подчиненное никакимъ земнымъ силамъ -- не ласкалъ, конечно души. Онъ былъ крѣпкой преградой безпрестанной работѣ сердца, ищущаго впотьмахъ, ощупью, прямой дороги при помощи убогаго посоха -- инстинкта. Порою сердце охватывала тревога, дѣйствительно ли Лука еще на землѣ, не является ли онъ лишь безумной идеей, мыслью, заблудившейся въ хаосѣ. Вся тайна, вся сущность бытія заключалась теперь въ этомъ одномъ, въ его короткомъ имени.
   Стѣнные часы въ углу вестибюля показали и пробили не одну четверть. Наконецъ, швейцаръ появился въ темнотѣ корридора, отыскалъ глазами Эву и подозвалъ жестомъ. Она пошла за нимъ тихими шагами по линолеумовому ковру, среди запаха карболки, до какихъ-то дверей. Она думала, что за этими дверями она увидитъ Луку.. Дыханіе ея пріостановилось и сердце перестало биться. Швейцаръ объявилъ, что это -- кабинетъ господина хирурга. Она вошла. Передъ нею высокій, толстый, лысый человѣкъ съ большой бородой, съ выпуклыми тусклыми глазами, похожими на яичную скорлупу,-- провинціальный геній въ области кромсанія костей,-- суровый, страшный громовержецъ, весь красный отъ пролитой невинной крови паціентовъ, грозный, какъ вельзевулъ.
   -- Эва Побратынская...-- отрекомендовалась Эва, дѣлая низкій реверансъ, какъ институтка.-- Вы были настолько любезны, докторъ, что увѣдомили меня письмомъ...
   -- А, такъ это вы... Ну, да, я васъ увѣдомилъ, потому что этотъ безумецъ приставалъ ко мнѣ безпрестанно...
   --Какъ его здоровье? Господинъ докторъ... Ему лучше?
   -- Ему!-- выпалилъ докторъ Вильгосинскій.-- Плохо! Нечего скрывать. сударыня... Легкія пробиты насквозь. Что только могла сдѣлать наука,-- прибавилъ онъ торжественно, подымая бѣлки глазъ,-- все сдѣлано. Остальное во власти Всемогущаго.
   -- Можно мнѣ его видѣть?-- прошептала она умоляющимъ тономъ.
   -- Никоимъ образомъ! И говорить объ этомъ нельзя! Ни подъ какимъ видомъ!
   -- Господинъ докторъ!
   Не прощающій никому и ничему, холодный и острый, какъ ланцетъ, непоколебимо твердый, какъ сама хирургія,-- увидѣвъ, какъ затуманились горькими слезами ея глаза, онъ зловѣще кашлянулъ и ужасно смутился.
   -- А если пойдетъ кровь?!
   -- Я только въ уголочкѣ, за дверями...
   -- Но войдите же, сударыня, въ мое положеніе... Какъ врачъ!.. Если что-нибудь можетъ быть столь противно указаніямъ науки... Что только наука могла указать, все, до іоты... Я долженъ постепенно подготовить его, шагъ за шагомъ.
   -- Мы ничего не будемъ говорить. Посмотримъ только другъ на друга при васъ же. Только посмотримъ! И я сейчасъ же, по первому знаку...
   -- Боже, Боже! Эти романы, эти романы! Эти голубые глаза...-- кряхтѣлъ докторъ, выходя большими шагами изъ кабинета и указывая Эвѣ, чтобъ она шла за нимъ.
   Они остановились передъ какими-то дверями. Докторъ сдѣлалъ ей знакъ, чтобъ она осталась. Она осталась, согнутая и смятая, какъ сброшенный съ плечъ плащъ, сплющенная въ одну какую-то складку.
   Докторъ вошелъ одинъ, оставляя дверь полуоткрытою. Эва прижалась ухомъ къ щели и слушала.
   -- Я получилъ письмо отъ этой барышни...-- произнесъ Вильгосинскій.
   Тихій, шепчущій, быстрый голосъ:
   -- Дайте, докторъ!
   -- Вотъ, сейчасъ: дайте, докторъ! Къ чему это? Я самъ вамъ прочту.
   -- Дайте, докторъ!
   -- Она пишетъ, что пріѣдетъ...
   -- Дайте, докторъ, сюда! Я буду кричать, я буду кричать... благимъ матомъ!
   Эва тряслась безъ силъ, какъ тряпка на тѣлѣ нищаго, какъ былинка на полѣ отъ вѣтра!
   -- Чтобъ васъ всѣ азіатскія холеры! Лежите спокойно! Локти на дѣяло! Она уже пріѣхала. Лежите спокойно. Локти...
   -- Гдѣ она?
   -- Здѣсь. Будете вы лежать спокойно, не шевелясь?
   -- Буду лежать.
   -- Не шевелясь?
   -- Не шевелясь.
   Докторъ пріоткрылъ дверь. Эва вошла тихонько, какъ дуновеніе вѣтерка, она прошла комнату, несомая какою-то невѣдомой силой. Словно по приказанію, она опустилась на колѣни у кровати. Горячая рука легла на ея волосы. Глаза утопаютъ въ слезахъ и ничего не видятъ. Въ его глазахъ, широкихъ, пламенныхъ -- счастье безъ предѣла. Голосъ сухой, тяжелый, прерывистое дыханіе.
   -- Эвуся... Эва...-- шепчетъ онъ, -- прости... прости... Я дрался съ этимъ... негодяемъ... Щербицомъ... на дуэли...
   -- Ахъ, чтобъ васъ!.. Столько говорить!.. Бѣда настоящая... съ этими барышнями!-- стонетъ докторъ.
   -- Кто-то тайкомъ вынулъ твои письма изъ моего сундука... Сплетни пошли въ домѣ... понимаешь?
   -- Не говори, не говори!
   -- Уже... одно только слово... Онъ сказалъ что-то съ насмѣшкой въ салонѣ. Я далъ ему пощечину. Дуэль. И вотъ какъ... онъ меня...
   -- Это ничего, это ничего! Все будетъ хорошо...-- сообщаетъ она ему съ неизъяснимой нѣжностью.
   -- Не будетъ... хорошо...
   -- Будетъ навѣрно!
   -- Умру я... Эвочка...
   -- Это ничего, это ничего...-- шепчетъ она все тише,-- мы умремъ, дѣтка, вмѣстѣ... Вмѣстѣ, оба... Развѣ это плохо? Рыцарь мой, соколъ! Мой защитникъ! Здѣсь... прострѣлили... Только тише, только не говори. Вѣдь все равно. Я не уйду уже отсюда. Ни на шагъ! Я буду здѣсь...
   Она положила свою золотистую голову на одѣяло. Смотритъ счастливыми глазами ему въ глаза, въ благодатное свое небо. Открытыя въ невольномъ восторгѣ губы смѣются, а слезы капаютъ. Она шепчетъ сладкія, мелодичныя, пѣспопѣнныя слова, вѣщаетъ ему дивную, простую истину, такъ давно знакомую несчастнымъ въ этой юдоли:
   -- Мы велимъ... вытесать... золотыя буквы, золотыя буквы... на могилѣ...

-----

   За городомъ, по косогору шла, протянувшись межъ полей, улице безъ названія. Жившіе тамъ люди, навѣрно, не получали писемъ, и потому никто не интересовался и не спорилъ о ея названіи. Мѣсто это опредѣляли различно:-- "за казармами", "передъ казармами", "на горѣ", "за городомъ", "на пустырѣ" -- какъ кому, вообще, диктовало сердце. Улица эта возникла, сравнительно съ исторіей стариннаго города, недавно. Тамъ была, конечно, когда-то дорога, или вѣрнѣе рядъ болѣе или менѣе глубокихъ рытвинъ въ глинѣ. Къ концу XIX столѣтія при этой дорогѣ были выстроены солдатскія казармы, длинныя, некрасивыя, покрашенныя -- брр!-- въ синевато-сѣрый цвѣтъ строенія. Съ теченіемъ времени передъ казармами и за казармами возникли вдоль дороги домики, большей частью съ крылечками,-- тоже не слишкомъ красивые.
   Превосходная плодородная земля взростила тотчасъ же огороды и фруктовые сады,-- и такъ, не замѣтно и какъ будто нечаянно, создалась улица. Это не было ни предмѣстье, ни деревня, ни городъ. Легковѣрный, склонный къ слишкомъ поспѣшнымъ заключеніямъ, не смотрящій на явленія съ матерьялистической точки зрѣнія человѣкъ, начитавшійся книжекъ -- могъ бы прійти въ восторгъ при видѣ эти ха" домиковъ, крылечекъ, заборовъ, садовъ... Напрасно! Мѣсто, о которомъ идетъ рѣчь, не имѣло ничего общаго ни съ домиками на Антоколѣ, ни съ какими-либо Божьими челядками.
   Скажемъ безъ обиняковъ: эти домики были выстроены преимущественно поляками моисеева вѣроисповѣданія,-- и притомъ, добавимъ,-- изъ матерьяловъ, различнымъ образомъ оставшихся отъ постройки вышеупомятыхъ казармъ! Не только, впрочемъ, дерево, известка, кирпичъ, камни и тому подобные строительные матерьялы, но даже слезливо синеватая краска, покрывавшая стѣны, была на всей улицѣ одинаково, если такъ можно выразиться, казарменно-еврейская. Въ домикахъ съ фасада жили преимущественно зажиточные евреи, на задворкахъ ютились наиболѣе бѣдные изъ христіанъ. Квартиры тамъ были баснословно дешевы ввиду отдаленности отъ города, отсутствія тротуаровъ, фонарей, и возможности быть обобраннымъ до тла, особенно ночью, еслу кому не даны отъ природы соотвѣтственныя силы и орудія защиты. Дорога, вдоль которой лѣпились домики, за послѣднимъ изъ нихъ выходила не въ поле даже, а на самый первобытный, городской или деревенскій выгонъ, поросшій самымъ вульгарнымъ можжевельникомъ, превращалась въ извилистую проселочную дорогу, и наконецъ исчезала совсѣмъ, будто стыдливо, въ кустарникахъ и верескѣ.
   Въ этой-то пустынной части города, поближе къ выгону, чѣмъ къ казармамъ, Эва нашла квартиру для Луки, когда онъ началъ выздоравливать. Въ теченіе нѣсколькихъ опасныхъ недѣль, когда онъ лежалъ въ больницѣ, она жила въ городѣ (неподалеку отъ больницы), въ каморкѣ, снимаемой въ одной бѣдной семьѣ. Она бывала ежедневно у постели больного: ухаживала за нимъ, читала ему. играла съ нимъ въ шахматы и т. д. Когда д-ръ Вильгосинскій рѣшилъ, что, благодаря наукѣ, паціентъ спасенъ и позволила, уже думать о лѣченіи внѣ больницы. Эва обѣгала весь городъ вдоль и поперекъ. Она перебывала на всѣхъ лѣстницахъ, во всѣхъ "отдѣльныхъ" комнатахъ. Не такъ легко было найти двѣ комнаты, не соединенныя другъ съ другомъ, но въ одномъ домѣ, изъ которыхъ одна была бы вполнѣ удобна для выздоравливающаго Луки. Наконецъ, въ декабрѣ, она отыскала въ одномъ изъ деревянныхъ домиковъ на описанной загородной улицѣ все, что ей было нужно Для Луки она наняла большую сухую комнату съ широкимъ окномъ на солнечной сторонѣ, выходящимъ въ садъ и открытыя поля,-- для себя она наняла съ другой стороны дома комнату, правда, очень низкую, тѣсную, грязную и гадкую. Она все вымыла тамъ, вычистила, привела въ порядокъ, снесла туда необходимыя вещи и передъ Рождествомъ подъ присмотромъ доктора переправила туда на носилкахъ больного.
   У Луки, несмотря на расходы въ больницѣ, оставалось еще довольно много денегъ изъ тѣхъ, что онъ заработалъ въ Зглищахъ. Эва начала зарабатывать на свое содержаніе. Д-ръ Вильгосинскій, который, какъ оказалось, обладалъ добротой и заботливостью, достаточной по крайней мѣрѣ для десяти хирурговъ, выхлопоталъ ей переписку у адвоката, вещь небывалая въ этомъ городѣ со временъ достопамятнаго вислицкаго статута, и можетъ быть, и болѣе древнихъ. Вскорѣ однако эта работа прекратилась и притомъ очень непріятнымъ образомъ. Адвокатъ, человѣкъ семейный и, что отсюда слѣдуетъ -- нравственный, подъ вліяніемъ своей жены, особы тоже нравственной, отказалъ Эвѣ ввиду слуховъ, которые были прицѣплены къ ней и развѣвались за нею, какъ вуаль. Никто не зналъ, кто она, откуда, какъ, "что за особа". Зато было извѣстно, что у нея есть связь съ Неполомскимъ, извѣстнымъ атеистомъ, авантюристомъ, не уважающимъ польскихъ графовъ, дуэлистомъ.. Д-ръ Вильгосинскій, разъ скомпрометировавшій себя и заподозрѣнный въ связи съ атеистами и, что отсюда слѣдуетъ,-- людьми безнравственными,-- несмотря на все свое мужество, струсилъ, кажется, и не рѣшался больше протежировать Эвѣ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Она начала искать сама. Но она никого буквально не знала здѣсь, да къ тому же въ городѣ не было занятій, для которыхъ она могла бы годиться. Она давала объявленія въ мѣстномъ грязномъ энъ-де-кскомъ листкѣ, посылала предложенія то туда, то сюда...
   У нея не было только "лестныхъ" свидѣтельствъ и "почетныхъ" рекомендацій, чтобъ стать совершенно похожей на папашу Побратынскаго. Во всякомъ случаѣ, его манеры, методы и пріемы пригодились ей теперь. Между прочимъ она попала къ одному уѣздному инженеру съ предложеніемъ исполненія техническихъ чертежей. Она разсчитывала на то, что Лука ей поможетъ, будетъ давать указанія,-- разсчитывала, что можно будетъ, пожалуй, весь день работать на дому... Инженеръ (обрюзглый холостякъ) съ удовольствіемъ смотрѣлъ ей весело въ глаза... соглашался на все, улыбался очень изящно. Ей пришлось посмотрѣть на него тоже подобающимъ образомъ и отказаться отъ мысли объ этой работѣ.
   Эва не обращала вниманія на свѣтъ. Она сказала, что найдетъ занятія, и нашла. Она начала шить. Шитье, какъ учитъ опытъ,-- это занятіе, не требующее отъ лицъ, "посвящающихъ себя" ему, нравственности, конечно постольку, поскольку мѣсячная плата работающей не превышаетъ пяти рублей серебромъ. Эва начала съ малаго, такъ что не обращали слишкомъ большого вниманія на то, кто она такая. О ней говорили въ магазинѣ: эта тамъ, какая-то, изъ Варшавы -- и только. Иногда прибавляли слово "кукла" или какое-нибудь другое, менѣе эстетическое, зато болѣе провинціальное.
   Сшивать на машинѣ прикроенные куски, вшивать рукава, полоски, крючки, пуговицы она умѣла давно, такъ какъ сама всегда шила себѣ платья. Благодаря своему варшавскому "покрою" и столичному вкусу, она вскорѣ сдѣлалась необходимой для закройщицы, которая была въ то же время и содержательницей магазина. Эти достоинства подняли вскорѣ мѣсячное жалованье Эвѣ до 12 рублей.. Ей не пришлось начинать съ "ученья", то есть отъ ранга "подручной" съ мѣсячнымъ жалованьемъ, составляющимъ круглую сумму рубль пятьдесятъ копеекъ. Съ самаго ранняго утра она спѣшила къ дому, гдѣ находился магазинъ, и проводила тамъ весь день, до восьми часовъ вечера. Ежедневно она видѣла одно и то же... Узкій дворъ, мостовую изъ чудовищнаго булыжника, панельку изъ мраморныхъ осколковъ.
   Глаза уже знали этотъ странно изогнутый дворъ, похожій на длинный корридоръ безъ крыши, въ который смотритъ съ обнаженныхъ стѣнъ вѣчная тоска болѣзненными глазами плоскихъ оконъ о шести стеклахъ. Они знали уже эти слѣпыя окна съ рамами, съ которыхъ облѣзла краска, черныя, заставленныя горшками съ цвѣтами... Вѣчную вонь изъ этой ямы межъ каменныхъ стѣнъ, изъ никогда не очищаемыхъ ретирадовъ, грязь помойной ямы, оттаявшей изъ-подъ снѣга. Отвратительныя клоаки, сараи, хлѣвы... Эва мелькомъ, набѣгу впитывала глазами въ душу желто-черную краску стѣнъ, изрѣзанную слѣдами стекающихъ съ крыши струй, забрызганную внизу грязью. Она навсегда помнила зловонный запахъ холоднаго сквозняка въ сѣняхъ,-- окошко въ черную яму, съ "глазкомъ" въ дверяхъ, черезъ который видно множество образовъ и противныхъ "святыхъ" украшеній на мокрой-мокрой, черной стѣнѣ. Тамъ она каждый день вздыхала мимолетно къ своему Единому Богу надъ постелью дворника и его дѣтей. Налѣво находилась какая-то еврейская мастерская, въ которой двигались таинственныя, грозныя, изможденныя до тла человѣческія фигуры-скелеты. Внизу, наравнѣ съ землей, окошко еврея портного. Его черепъ, борода, глаза, пѣсня... Чахоточный слесарь, работающій въ нишѣ, или вѣрнѣе прямо на дворѣ... Всюду за этими стѣнами стукъ молотковъ, скрежетъ напилковъ, мѣрный грохотъ, безустанный пульсъ нищенской лихорадки. Блѣдныя, оборванныя дѣти возятся въ склизкой грязи канавы. Черныя и желтыя лица людей вокругъ.
   Холодъ, дрожь, запахъ постныхъ селедокъ и капусты-кормилицы. Ахъ, какой-то слѣпой истерзанный нуждою человѣкъ спѣшитъ съ вытянутымъ впередъ посохомъ -- поскорѣй, поскорѣй, -- какъ будто ноги его ступаютъ по терніямъ! Наконецъ входъ на лѣстницу. И тамъ окошко.
   Откуда-то съ высоты падаетъ таинственный сѣрый свѣтъ изъ непроглядной тьмы на перила лѣстницы и на нѣсколько ступенекъ. Какъ странно блестѣли эти ступени, сплошь покрытыя толстымъ слоемъ грязи, вырисовываясь въ сумракѣ! Ступени, ведущія вверхъ, въ полную темноту, которыя нужно помнить наизусть, чтобы не разбить себѣ головы и не сломать ногъ. Липкія двери -- и комната мастерской. Духота, обрѣзки матерій, мусоръ, глухой стукъ машинъ... Одиннадцать дѣвушекъ, зарабатывающихъ по шести, семи, восьми, до десяти даже рублей въ мѣсяцъ... Маленькая, веснущатая "подручная", вѣчно подбирающая лоскутки, бѣгающая куда-нибудь въ городъ съ готовой работой, посылаемая по разнымъ дѣламъ, съ разнообразными порученіями. Козелъ отпущенія, на которомъ вымещаетъ свое униженіе каждая изъ "барышенъ". Замарашка, человѣкъ за рубль съ полтиной въ мѣсяцъ. Запотѣвшія окна, черезъ которыя по временамъ виднѣется маленькій клочокъ голубого неба или бѣлая странница-тучка. А поближе -- кругомъ, мансарды съ окнами, большей частью залѣпленными бумагой. А за настоящими стеклами -- горшки съ мокнущими въ нихъ листьями, рыжая крыша изъ вѣковой, глиняной черепицы. Надъ крышей большая кирпичная труба, изъ которой вѣчно идетъ дымъ прямо въ эти самыя черныя окошки.
   То обстоятельство, что квартира Луки и каморка Эвы находились въ части города, населенной преимущественно евреями, что они находились за городомъ, нѣкоторымъ образомъ за предѣлами культуры и высокой нравственности -- имѣло большее значеніе. Домовладѣлецъ, разбогатѣвшій строительный подрядчикъ, у котораго они снимали комнаты, былъ еще сравнительно молодымъ человѣкомъ, лѣтъ около сорока. Онъ ходилъ въ черномъ сюртукѣ до колѣнъ (по субботамъ одѣвалъ еще болѣе длинный), брюки выпускалъ на сапоги. Носилъ калоши, воротнички, манжеты съ запонками, а также золотые часы и шляпу-котелокъ. Это былъ довольно красивый, упитанный, сильный отецъ семейства. Къ Эвѣ онъ относился всегда съ большой, изысканной вѣжливостью, и хотя неохотно говорилъ по польски, для нея, хоть немного кривясь, дѣлалъ отступленіе отъ своего обычнаго правила. Когда Лука отдалъ ему въ руки паспортъ, въ которомъ значилась жена Роза, хозяинъ ни о чемъ не спрашивалъ и не выпытывалъ подробностей. Паспортъ былъ вскорѣ возвращенъ Лукѣ. Разъ только хозяинъ спросилъ у Эвы полушутя, встрѣтивъ ее, когда она возвращалась домой:
   -- Почему вы живете, какъ будто въ разводѣ? Мужъ спитъ въ одной комнатѣ, а жена далеко, въ другой комнатѣ? Не идетъ.
   -- Моя мужъ боленъ,-- пробормотала Эва, покраснѣвъ, какъ макъ.-- Мужу нужна тишина, отдыхъ.
   -- Ну, а гдѣ жъ написано, что мужу должно быть непремѣнно безпокойство отъ жены?
   -- Мужъ мой совсѣмъ не можетъ спать, когда съ нимъ въ комнатѣ еще кто-нибудь.
   -- Я ему совсѣмъ не удивляюсь. Я бы тоже на его мѣстѣ очень мало спалъ...-- засмѣялся еврей.-- Только я это такъ, вѣжливо шучу. Извините... не обижайтесь...
   Лука, слушая изъ устъ Эвы отчетъ объ этомъ разговорѣ, замѣтилъ, что и отчужденость евреевъ отъ общества имѣетъ свои хорошія стороны. Вотъ хотя бы эти оригинальные дома за городомъ, словно выдутые изъ песку Твардовскимъ, чортъ знаетъ какъ, кой на что пригодились. Онъ былъ радъ, что они одни, что тѣ, что живутъ за стѣной, далеки, ничего не понимаютъ, что ихъ міры такъ различны и потому такъ взаимно терпимы, подобно тому какъ иностранцы относятся терпимо къ другимъ иностранцамъ въ большой гостинницѣ Ниццы или Интерлакена.
   Начало зимы быстро прошло для Эвы и Луки, какъ проходитъ пріятный сонъ. Больной не чувствовалъ рѣжущихъ болей вблизи сердца, Эва не чувствовала, что работаетъ, какъ простая работница. Темный "магазинъ" въ грязномъ дворѣ, нора, гдѣ рабыни шили платья для богатства и роскоши, былъ для нея благословеннымъ мѣстомъ. Жизнь съ ея хорошими и дурными сторонами не интересовала ея.
   Она была въ дѣйствительности женою Луки, хотя не принадлежала ему плотью. Она не дарила ему даже поцѣлуевъ. Она прислуживала при его постели, какъ сестра брату, а больше всего, какъ до безумія влюбленная невѣста жениху.
   Когда она прибѣгала вечеромъ, порозовѣвъ отъ холода, рѣзвая и веселая, смѣющаяся, съ тысячью анекдотовъ, шутокъ, полная безумнаго задора человѣка, окончившаго проклятую двѣнадцати-часовую работу и обрѣвшаго свободу свойственныхъ человѣку отъ природы движеній, -- ихъ обоихъ обуревало настроеніе дѣтей, настроеніе распущенныхъ на каникулы школьниковъ. Немедленно на керосинкѣ начиналъ жариться принесенный изъ мясной бифштексъ или котлета, закипалъ чай... Въ мастерской Эва питалась, какъ попало -- булками, кускомъ холоднаго мяса, а чаще всего парой сосисокъ. Чай, какъ и всѣ работницы, она варила себѣ въ кострюлькѣ, поставленной на горячій утюгь ("Omne tulit punctum, gui mustuit utile dulci..."). Воду для чая всѣ, въ томъ числѣ и Эва, получали даромъ. Только квалифицированныя блузочницы и нѣкоторыя юбочницы, зарабатывавшія баснословныя суммы (15 до 18 рублей въ мѣсяцъ) ходили на настоящій "буржуйскій" обѣдъ во время двухчасового перерыва.
   Ввиду такого положенія дѣлъ Лукѣ приходилось отъ ранняго чаю ждать обѣда до поздняго вечера. Такъ какъ онъ лежалъ безъ движенія, на спинѣ, вѣчно въ одномъ положеніи, то въ теченіе дня скучалъ чертовски. Онъ прочитывалъ массу книгъ, писалъ карандашомъ на огромныхъ листахъ бумаги этнографическія и этнологическія замѣтки. Вечеромъ онъ разсказывалъ Эвѣ о томъ, что написалъ, что хотѣлъ дѣлать. Ихъ мечты вращались все вокругъ одного факта, что, какъ только онъ выздоровѣетъ, онъ поѣдетъ въ Римъ и добьется развода. Тогда окончится ихъ тоска и грусть...
   Въ концѣ января Неполомскій началъ уже сидѣть, а вскорѣ вставать, ходить по комнатѣ. Въ половинѣ февраля въ теплые дни началъ выходить на улицу. На дворѣ было много снѣгу. Настали снова морозы.
   Въ это время въ немъ произошла перемѣна. Пока онъ лежалъ, ему казалось, будто это временный припадокъ, физіологическое слѣдствіе бездѣятельности. Но иногда онъ началъ вставать, это не прошло... Постоянно набѣгающій на душу дымъ или вѣтеръ, ураганъ картинъ, подхватывающій на лету все и все въ одномъ направленіи, наклоняющій къ землѣ всѣ мыслей... Безпрестанный шепотъ запекшихся устъ: -- Эва, Эва...
   Когда она возвращалась домой, когда онѣ слышалъ уже издали доносящійся стукъ ея обсыпанныхъ снѣгомъ ботинокъ по деревяннымъ ступенямъ, когда онъ ощущалъ уже холодъ открытой двери...-- его обуревалъ неудержимый экстазъ...
   Руки подымались и кулаки сжимались, словно передъ битвой, словно желая драться мечами съ самимъ собой, чтобы подавить страстныя мечты. Онъ слышалъ, какъ рыдаетъ его гордость и достоинство, слышалъ, какъ эхо, принесенныя самому себѣ клятвы, непоколебимыя, нерушимыя слова чести. Но все терялось въ густой копоти, осѣдающей подъ черепомъ, трещало, какъ легко воспламеняющійся матеріалъ, среди сноповъ сыплющихся искръ, распространяющихся лихорадочно по жиламъ. Невыносимо, свыше силъ было быть съ ней, смотрѣть на нее съ благоговѣніемъ, прикасаться къ ея маленькимъ рукамъ, которыя были нѣжны и краснорѣчивы въ своемъ безмолвіи, какъ живыя существа. Свыше силъ было утопать глазами въ ея глазахъ, озарявшихъ все, точно солнце,-- вслушиваться въ ея новыя, невѣдомаго происхожденія, ласкательныя слова,-- видѣть ея дивныя улыбки,-- гладить руками ея волосы, точно лаская ихъ нѣжными поцѣлуями... Каждое платье, каждая ленточка, каждая бездѣлушка, казалось, смотрѣли въ глаза съ безмолвнымъ вопросомъ, словно рой духовъ и гномовъ, готовыхъ повиноваться приказаніямъ. Лука старался всѣми силами воли забыть, порвать паутину миражныхъ искушеній.
   Онъ говорилъ себѣ, что уже то, что въ немъ происходитъ -- это подлость, крайній позоръ для честнаго человѣка, что этого не должно быть, ни за что не должно быть, -- заклиналъ себя, чтобы этого не было. Послѣ титаническихъ порывовъ, послѣ могучихъ усилій души, послѣ спутанныхъ въ клубокъ обѣщаній -- наступали минуты тишины. Тотчасъ же, однако, словно изъ подъ земли, прорывался новый ключъ. Было душно, до смерти скучно, словно вотъ-вотъ должно было явиться ожидающее несчастье. Жгучее чувство ожиданія, когда ее не было дома раздувало жилы и наполняло комнату ароматомъ упоенія. Въ тишинѣ, осязаемой, какъ ночная тьма или солнечный свѣгъ, слышались ея слова такъ ясно, что можно было различить каждый звукъ, каждый слогъ. Шуршаніе платья длилось безпрестанно. Голова пылала, сердце стучало, какъ взбунтовавшійся невольникъ. Вѣки опускались на глаза и неотразимыя картины упоенія и нѣги представлялись гораздо ярче и яснѣе, чѣмъ окружающіе мертвые предметы. Черезъ мозгъ тихонько и скромно прокрадывалась мысль:
   -- А зачѣмъ, собственно, считаться со всѣми этими предразсудками? Зачѣмъ? Счастье -- одно, а несчастій тысячи.
   Но онъ снова вырывался, словно изъ дьявольскихъ объятій, подымался выше себя и пробовалъ смотрѣть на все, что происходитъ съ нимъ въ этой комнатѣ, свысока.
   -- Вотъ,-- говорилъ онъ самъ себѣ,-- теперь минута чистаго разума, теперь властвуетъ, какъ сказалъ бы старый, премудрый Платонъ, τὸ Λόγικ ον. Все, что лежитъ за предѣлами этого мгновенья это -- τὸ Λογ ον -- страсти, животныя вожделѣнія, cupiditates, гадкій шлакъ въ горнѣ, гдѣ должно сплавиться чистое желѣзо. Неужели же я допущу властвовать это alogov? Я, человѣкъ грядущаго міра? Нѣтъ, никогда! Хотя бы по этому одному.
   Онъ набрасывался на книги, начиналъ съ азартомъ заниматься, думать точно, логически. Онъ владѣлъ собой въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Но стоило кинуть взглядъ на что нибудь, на слѣдъ маленькихъ гвоздиковъ ея каблучка, оставленный на бѣлой доскѣ сосноваго пола... Отъ этихъ досокъ, изъ ничтожныхъ, круглыхъ углубленій подымался кверху дивный, нагой, плотскій туманъ. Лука заслонялся отъ него руками, жмурилъ глаза, чтобы его не видѣть. Но туманъ былъ въ немъ самомъ, онъ жилъ уже съ давнихъ поръ въ его глазахъ. Дивныя, едва расцвѣтшія груди, плечи, руки, бедра гнѣздились въ бездонной глубинѣ глазъ и въ мозгу. Радость и упоеніе, дымъ отъ чудеснѣйшихъ ароматныхъ смолъ, неизъяснимое обаяніе, дивная пѣснь движеній ея нагого тѣла наполняли душу. И Лука снова спрашивалъ самъ себя:
   -- Развѣ зло то, что я испытываю?
   И онъ чувствовалъ въ душѣ громкій смѣхъ здоровыхъ жизненныхъ силъ, какъ отвѣтъ на доводы чести и возраженія разсудка. И тогда онъ превосходно понялъ, какъ хорошо наслажденіе, какъ радостенъ грѣхъ и какъ несносна добродѣтель. Свѣтъ и тѣнь, время и пространство были послушны его волѣ. Сладость грезъ не имѣла предѣла.
   Когда приближалась минута ея прихода, комната становилась мала и тѣсна, точно клѣтка. Грудь была слишкомъ мала для множества замкнутыхъ въ ней вздоховъ, внезапныхъ рыданій и безымянныхъ порывовъ. Лука бродилъ по комнатѣ отъ стѣны къ стѣнѣ, отъ дверей къ окну, отъ окна къ дверямъ. Онъ ждалъ, считалъ минуты, секунды.... Пріотворялъ двери въ сѣни, впивался глазами въ пространство и ждалъ, насторожившись и притаивъ дыханіе. Онъ стоялъ такъ, прислонившись къ стѣнѣ, дрожа отъ холода, терзаемый глухими и слѣпыми чувствами, глубокой тревогой, желаніями, сомнѣніями, скорбью и тоской. Нерѣдко въ это самое время въ общихъ сѣняхъ собирались сосѣди, евреи, со своими дѣлами, и разные посѣтители, и вели около этихъ дверей любовнаго ожиданія ожесточенные матерьялистическіе споры, устраивали дѣла и готовы были царапать другъ другу глаза.
   Лука впадалъ въ состояніе дикаго негодованія, кипѣлъ, безумствовалъ, сходилъ съ ума отъ злобы. Иногда онъ чуть не хватался за палку, чтобъ разогнать горланящую свору,-- и вновь превращался въ напряженное зрѣніе, въ чуткій слухъ. Тоска достигала высшаго апогея и застывала въ безсиліи. Оставалась только мольба и тихій, безпрестанный душевный стонъ. Когда Эва вдругъ являлась, когда, вдругъ изъ за горланящихъ евреевъ проглядывала ея улыбка, когда она мчалась къ дверямъ, веселая, розовая, шепча что-то своимъ мелодичногортаннымъ голосомъ, когда она строго журила его за то. что онъ торчитъ у дверей, продрогшій и блѣдный, онъ не вѣрилъ своему счастью и стоялъ, изумленный, какъ будто разочарованный, какъ будто подавленный. Глядя на ея оживленное лицо, на глаза, искрящіеся, какъ вѣчно свѣжій, вѣчно бѣлый иней, онъ отдавался другой крайности и любви, предавался холоднымъ разсужденіямъ и тщетно старался снова все измѣрить мыслью...
   Эва давно замѣтила, что съ нимъ происходитъ.
   Если случайно изъ подъ черной юбки выдавался носокъ ея башмака, если, убирая комнату или моя посуду, она нагибалась такъ, что яснѣе очерчивались ея груди,-- она видѣла тогда незамѣтно для него, изъ-подъ рѣсницъ, какъ его глаза охватываютъ ее, словно жгучія, пламенныя руки. И ея мысли стали тоже бродить украдкой по орбитамъ безумія и отчаянія. Она дала себѣ клятву, что, когда онъ поѣдетъ къ Италію, она вернется въ Варшаву. Тамъ она легко найдетъ для себя занятіе, если не въ правленіи желѣзной дороги, гдѣ она служила, то гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ -- на телефонной станціи, въ телеграфѣ, въ технической конторѣ, кассиршей, переписчицей, и т. д. Варшава была ея городомъ. Тамъ она чувствовала себя въ своей тарелкѣ, въ культурной атмосферѣ, въ шумѣ, сутолокѣ, среди кипучаго труда. Провинціальный городишко былъ для нея пустыней, которая имѣла кое-какую цѣнность лишь постольку, поскольку тамъ находился Лука. Ей хотѣлось поэтому поскорѣе вернуться "въ городъ", очутиться на рынкѣ, гдѣ ждутъ и требуютъ рукъ и ума, гдѣ кипитъ жизнь и мысль безустанно работаетъ, но какъ же вернуться въ Варшаву, къ матери, къ отцу, къ занятіямъ, если бы она стала "любовницей"? Вернуться:: встрѣтиться лицомъ къ лицу съ матерью это еще ничего. Когда матъ спроситъ ее обо всемъ, она все скажетъ. Но вернуться и сказать, что за время своего отсутствія она была "у этого господина"? Нѣтъ, тогда уже нѣтъ возврата. Поразить сѣдую голову матери увѣренностью, подтвержденіемъ?.. Лгать? Нѣтъ, матери невозможно, здѣсь можетъ быть или правда, или нѣтъ возврата. Эва не боялась свѣта, смѣялась надъ нимъ, надъ всѣми его условностями и учрежденіями. Лука былъ для нея всѣмъ.
   Сплетни, обиды, клевета -- все это было для нея ничѣмъ, напротивъ, забавляло даже ее, лишь бы не чувствовать на себѣ бремени, что то, что будутъ говорить -- правда. Если бы Лука потребовалъ, чтобъ она принесла ему въ жертву тѣло и душу, она не колебалась бы ни минуты. Но всѣми силами души она хотѣла, чтобъ еще не теперь, не сейчасъ. Она знала, что ей придется много и ужасно претерпѣть прежде, чѣмъ будетъ разводъ, она слышала, какъ ея будущее бушевало надъ ея головой, подобно свисту бича. Ей хотѣлось поэтому только одного: имѣть въ себѣ достаточно силы, чтобъ смѣяться надъ могуществомъ свѣта, чувствовать почву подъ ногами, чтобы, стоя на ней. питать въ душѣ любовь и гордость.
   Когда она замѣтила, что происходитъ съ Лукою, она была внѣ себя отъ отчаянія. Но въ этомъ отчаяніи и былъ въ то же время какой-то неизъяснимый оттѣнокъ сладости, мучительной сладости. Самые странные планы, небывалыя картины смерти, героизма... Ей приходилось переживать минуты быстрой рѣшимости. Она знала, что что бы она ни выбрала, бѣгство или принесеніе въ жертву своего тѣла,-- если она исполнитъ то или другое, она очутится по ту сторону жизни. Она называла самыми различными именами то, что должно было случиться, она создала цѣлую метафизику снисхожденія къ сладости упоенія. Она говорила сама себѣ, что это -- жажда полноты жизни, воля духа, который жаждетъ новыхъ, чудесныхъ превращеній, высвобожденія молодости, воплощенія на яву призраковъ мечты. Она говорила себѣ, что хочетъ теперь разлить въ матеріи мощь духа, стать одновременно ваятелемъ и изваяніемъ. Она оправдывалась передъ какими-то невѣдомыми силами, что это вовсе не грѣхъ вселился въ ея душу, не измѣна какому-то идеалу, а напротивъ, какая-то невѣдомая мощь, которая хочетъ разбить замки невѣдѣнія.
   Ей не были непріятны безумные огни въ глазахъ Луки, странно изогнутая линія его губъ, его улыбка, проникающая до мозга костей, улыбка, срывающая одежды и вызывающая молитву изъ груди на уста. Иногда, когда она сидѣла поодаль, наклонившись надъ книгой и опустивъ глаза, иногда, когда ему казалось, что она всецѣло поглощена уборкой или другими хозяйственными дѣлами, ее вдругъ охватывала внезапная мысль, безумный слѣпой порывъ -- сдѣлать его счастливымъ... Не говоря ни слова, снять платье...
   Нерѣдко какой-нибудь мелочный случай, шорохъ, отдаленный звукъ, стоящій на пути предметъ отгонялъ навсегда это искушеніе дьявола.
   Лука превосходно владѣлъ собой. Онъ никогда не цѣловалъ ея въ убы, а въ руку цѣловалъ быстро и не глядя.
   Разъ, однако, онъ почти безсознательно положилъ свою руку на ея, случайно лежавшую на столѣ. Когда ея рука нервно вздрогнула, съежилась и сжалась, онъ началъ шептать алыми губами, обращаясь къ этому маленькому сжатому кулачку:
   -- Маленькая голубка, боязливый птенчикъ, пташечка бѣлая... Боишься чего-то, чего то дрожишь... Боишься руки, которая тебя гладитъ? Боишься сердца, которое для тебя бьется.
   Эва горѣла всѣмъ тѣломъ. Она почувствовала, какъ душа расплавляется въ одно жгучее состраданіе къ его плотскимъ желаніямъ. Она смутно отдала себѣ отчетъ, что весь умъ ея, весь разсудокъ превращается въ одну простую мысль, что необходимо сейчасъ принести жертву. Еще одно слово, еще одно прикосновеніе его руки. Онъ началъ снова шептать, словно про себя:
   -- Голубка прячетъ головку промежъ крылышекъ, глазки закрываетъ отъ страха. Сердце стучитъ у нея. Чего боится она, изъ-за чего такъ дрожитъ?
   Она положила пылающія уста на его руку, прижалась къ ней своей горячей щекой. Въ трепетѣ упоенія она почувствовала, какъ онъ нѣжно сталъ вынимать пальцами другой руки шпильки изъ ея волосъ и распускать ихъ пряди. Она вся трепетала отъ пробѣгавшей частой дрожи, смутно сознавая, что утопаетъ лицомъ въ волнѣ волосъ... Вдругъ она услышала вздохъ. Когда она подняла глаза, онъ лежалъ, полуотвернувшись къ стѣнѣ, нахмуривъ брови, закусивъ губы.
   Какъ она была ему благодарна!
   Она уходила всегда изъ его комнаты тотчасъ же послѣ вечерняго чаю и торопливо возвращалась къ себѣ. Заперши двери на ключъ, она наскоро раздѣвалась, гасила свѣтъ, бросалась на постель и, ни о чемъ не думая, засыпала какъ камень.
   Утромъ, чуть только сквозь закрытыя ставни пробивался худосочный, неясный проблескъ дня, она быстро вставала и все дѣлала торопливо, чтобы поскорѣй выйти изъ дому.
   Во второй половинѣ февраля настало нѣсколько морозныхъ, сухихъ безвѣтренныхъ дней. Лука могъ уже гулять и въ каждый праздникъ или воскресенье они вдвоемъ уходили изъ дому за городъ. Однажды, въ праздничный день, послѣ обѣда они пошли по дорожкѣ на поросшую можжевельникомъ горку и дальше, до самаго лѣса.
   Приближался уже закатъ солнца. Воздухъ былъ чистый и холодный. Вечерняя фіолетово-багряная заря неизъяснимо красиво простиралась надъ равнинами и холмами. Какъ на ладони были видны отдаленныя рыжія кущи помѣщичьихъ садовъ, темносинія пятна лѣсовъ. На западной сторонѣ неба, по озаренному закатомъ своду, плыло голубоватое облачко, словно задумавшійся ангелъ, направляющійся къ гранямъ міра, на край небосклона, опустивъ усталыя отъ долгаго полета крылья. Въ вышинѣ небо было бездонное, розово-сизое. Ни одного звука, ни малѣйшаго шороха. Лишь такъ-то странно звучащій скрипъ ихъ шаговъ. Снѣгъ на дорогѣ, проторенной санями дровосѣковъ какъ-то упрямо капризно хрустѣлъ. Они свернули всторону и бродили по еще глубокому пуху, сворачивая то въ ту, то въ другую сторону по засыпаннымъ снѣгомъ лисьимъ или заячьимъ слѣдамъ.
   Снѣгъ былъ сыпучій, рыхлый и легкій, какъ мука.
   Въ порѣдѣвшемъ отъ рубки лѣсу тянулись къ пришельцамъ своими неожиданными, загадочно искривленными очертаніями маленькія елочки, погребенныя въ круглыхъ сугробахъ,-- точно глаза ребенка, изумленные, жадно внимательные...
   Еловые молодняки создавали дивную поэму изъ византійскихъ куполковъ проваливавшагося въ землю храма.
   Низкимъ, до половины засыпаннымъ снѣгомъ кустамъ можжевельника грезились сны о заколдованной царевнѣ. Кривой дубокъ, обсыпанный мертвыми желтыми листьями, сухо, скрипуче шелестѣлъ ими, привлекая къ себѣ взоръ, приковывая мысль, точно таинственный знакъ, непонятный іероглифъ.
   Эва впилась глазами въ сѣть желтыхъ былинокъ, блѣдный слѣдъ росшихъ здѣсь когда то травъ, торчащихъ теперь надъ бѣлой пеленой.-- Она блуждала взоромъ по дѣвственнымъ равнинамъ, по холмамъ и сугробамъ, отливавшимъ фіолетовымъ свѣтомъ, или подернутымъ легкимъ, чуть уловимымъ розоватымъ оттѣнкомъ, мимолетной краской, заставляющей радостно улыбнуться каждыя уста,-- блуждала взоромъ, ловила краски и блики такіе же красивые, прекрасные, какъ прекрасно было ея тѣло. Ей безсознательно грезилось, что такъ вѣрно думаетъ Лука. Прошелъ, пронесся бурный, безумный душевный порывъ... Благодарнымъ взоромь улыбалась она снѣжнымъ сугробамъ вокругъ высокихъ сосенъ, которыя, казалось, были похожи на застывшій вихрь, бурю, воплотившуюся въ видимый образъ. Небеса все больше, все ярче золотились. Эва видѣла вокругъ себя тѣни, неожиданно встающія и неизвѣстно какъ исчезающія, точно сновидѣнія. Прежде чѣмъ она сама успѣвала вгрениться въ прозябанія этихъ засыпанныхъ елокъ, въ фіолетовую жизнь тѣней и рдѣющихъ бликовъ на верхушкахъ сугробовъ, они уже исчезали куда-то. Эта мимолетная жизнь тѣней, жизнь -- мгновенная, отъ рожденія на чистомъ, незапятнанномъ снѣгу, до глухой смерти, выражала для Эвы какую-то новую истину, которую ей сейчасъ предстояло узнать. Вокругъ нея былъ живой, сложный символъ, который развивался, открывался и показывалъ буквы, которыя можно было читать.
   Они оба молчали. Когда Лука остановился, чтобъ отдохнуть, Эва съ изумленіемъ и испугомъ услыхала посреди этого безмолвнаго пространства, какъ стучитъ ея сердце. Одинокое сердце билось, казалось, между небомъ и землей, одно на всей ея безпредѣльной замерзшей поверхности.
   Лука вдругъ заговорилъ со смѣхомъ:
   -- Эта добродѣтель Дездемоны, эта вѣрность и покорность даже тогда, когда ее бьетъ ея "господинъ и супругъ" кажется мнѣ противною. Собственно говоря, такая дура и заслужила лишь то, что ее постигло. Это вѣдь не женщина.
   Эва взглянула на него съ изумленіемъ. Это было такъ далеко отъ ея чувствъ! Какъ будто онъ толкнулъ ее! Лука смотрѣлъ не на нее, а въ землю, на снѣгъ, искрившійся отъ вечерняго мороза. На щекахъ его игралъ румянецъ. Выросшая за время болѣзни борода дѣлала его красивымъ, какъ будто незнакомымъ, какъ будто другимъ, не похожимъ на прежняго. Онъ былъ также красивъ и не обыченъ, какъ все вокругъ. Глаза тревожна открывались, чтобъ успѣть и имъ налюбоваться досыта. Нѣтъ, онъ одинъ не чудная только тѣнь! Онъ вѣченъ!
   -- Она вѣрно любила его, этого чернаго дьявола...-- тихо промолвила Эва, рисуя легкою тросточкой, которую она держала въ рукахъ, длинныя линіи на снѣжномъ пуху.
   Когда они такъ стояли съ минуту, и онъ не смотрѣлъ на нее, Эвѣ захотѣлось сказать ему, что она его любитъ... какъ Дездемона. Захотѣлось вдругъ, противъ воли, сказать ему, какъ онъ непохожъ сегодня на себя, какое у него новое выраженіе въ лицѣ. Онъ поднялъ глаза, какъ будто предчувствуя... Эва увидѣла нахмуренныя брови и знакомую болѣзненную улыбку.
   -- Сохранить себя, стать счастливымъ -- вотъ инстинктъ, вотъ право, вотъ долгъ...-- продолжалъ Лука глубоко задумчивымъ, тихимъ голосомъ, про себя.
   -- Что это за цинизмъ, за эгоизмъ, сударь?
   -- Это слова мудраго Гольбаха, человѣка сильной расы, той расы, которая сумѣла поднять съ основанія земной шаръ. Не но нашей мѣркѣ эти слова.
   -- Мнѣ кажется, что и въ наше время тоже еще нашлось бы много такихъ силачей. "Сохранить себя, стать счастливымъ"...
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Я думаю.
   Онъ поднялъ глаза, полные пламени, упрека, точно презрѣнія.
   -- А ты, напримѣръ, сумѣла бы стать счастливой вопреки всему міру?
   -- Я?!.. Что такое я...-- прошептала она, смутившись.
   -- Конечно, Дездемона еще живетъ и кается въ васъ.
   -- Не понимаю.
   -- Человѣкъ изъ той же плеяды -- Дидро -- говоритъ безъ колебанія: "супружество до гроба -- это злоупотребленіе, тираннія мужчины, который присвоилъ себѣ право обладанія женщиной." Что ты скажешь объ этомъ?
   -- Ничего. Я мало знаю объ этомъ. Да и мало мнѣ дѣла до этого Дидро...-- медленно возразила она, продолжая все рисовать на снѣгу палкой черты. Она чувствовала, что за этими словами скрывается что-то другое. Лука все продолжалъ однимъ духомъ, убѣждая, какъ будто, не ее, а себя самого.
   -- Дидро говоритъ: "счастье и нравственность могутъ существовать лишь въ тѣхъ странахъ, гдѣ законъ придаетъ глубокій авторитетъ инстинкту". И дѣйствительно -- въ Японіи дѣвушки купаются въ присутствіи мужчинъ безъ малѣйшаго смущенія. А Японія -- это великая нація!
   -- Ахъ, эта ужъ ваша Японія! У всѣхъ на языкѣ Японія до Японія...-- сухо и порывисто проговорила она.
   -- Конечно -- развѣ у насъ барышня могла бы купаться при мужчинѣ, не сгорѣвъ со стыда!
   -- Ну, да...-- согласилась Эва, чувствуя, что вся горитъ въ огнѣ.
   -- А между тѣмъ стыдливость, такъ же какъ и одежда, это искусственное изобрѣтеніе, условность.
   -- Вы дошли даже до такихъ изобрѣтеній, что краска стыда у молодой дѣвушки тоже... изобрѣтеніе...
   -- Я сейчасъ приведу тебѣ доказательство.
   -- Доказательство?
   -- Ну, да. На Сандвичевыхъ островахъ туземныя дамы, уже тронутыя немного европейской культурой, подплывали къ кораблямъ голыя, неся на головахъ шелковыя платья и зонтики. Въ эти платья онѣ одѣвались на палубѣ при офицерахъ, чтобы понравиться имъ.
   Эва продолжала рисовать знаки на снѣгу.
   -- На островахъ Iles des Pins миссіонеры вызвали бурный протестъ, требуя, чтобы дѣвушки одѣвали набедренники. Полинезіанки, которыхъ пробовали какъ-нибудь пріодѣть, раздѣвались при самомъ пустомъ предлогѣ. Чувства стыдливости совершенно не знаетъ все животное царство и ни одно изъ первобытныхъ человѣческихъ обществъ.
   -- Ну, такъ что жъ изъ того?-- спросила Эва съ улыбкой.-- Что жъ изъ того, что его не знаютъ первобытныя племена или животныя? Мы не животныя и не съ Iles des Pins, ничего не подѣлаешь. Вотъ тоже примѣры.
   -- Я хочу поучить тебя немного антропологіи. Женская стыдливость по моему мнѣнію является изобрѣтеніемъ, и притомъ изобрѣтеніемъ... мужчинъ. Отелло придумалъ платье, которое бы тщательно прикрывало тѣло почтенной Дездемоны... Ея господинъ, супругъ и властелинъ. А по наслѣдству это передалось впослѣдствіи и дочкамъ.
   Она слушала все это съ насмѣшливымъ выраженіемъ на губахъ, котораго не хотѣла согнать съ нихъ. Въ глубинѣ души, однако, она слушала съ необычайнымъ любопытствомъ и принимала всѣ эти подробности (причемъ надо замѣтить, уже какъ глубочайшее свое убѣжденіе).
   -- Почему же ты хочешь вступить со мной въ бракъ?-- спросила она, наконецъ, блѣдная и смущенная.
   -- Потому что я люблю тебя больше жизни! Ты, впрочемъ... Ты уже не такая! Въ тебѣ уже есть мужество человѣка и сила человѣка. Мужу не пришлось бы запирать тебя въ гаремъ или закрывать тряпками. Ты могла бы купаться передъ толпой мужчинъ и остаться дѣвушкой, или... быть вѣрною одному, котораго ты великодушно избрала по собственной волѣ.
   Шепотъ его сталъ еще тише и былъ полонъ вдохновеннаго экстаза:
   -- Ты -- Психея, самая свободная, вполнѣ свободная душа...
   -- Никто не знаетъ, что я и кто я!
   -- "Люди,-- говорить природа -- вы, которые въ силу даннаго мною вамъ толчка, стремитесь всю свою жизнь къ счастью, не противьтесь моему высшему закону: трудитесь для счастья..."
   -- А кому принадлежатъ эти циническія слова?-- строго спросила она.
   -- Тоже Гольбаху. А впрочемъ... это слова дядюшки Эпикура. Мудрость, осужденная всѣми тетушками...
   Воцарилось странное молчаніе. Надвигался уже вечеръ. Елки вокругъ стали казаться таинственными, засыпанныя снѣгомъ, въ оковахъ мороза.
   -- Въ чемъ счастье?-- спросила она вдругъ и посмотрѣла Лукѣ прямо въ глаза.
   Онъ молчалъ.
   -- Скажи... въ этомъ... счастье?-- повторила она, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   Ей казалось, будто земля вокругъ дрожитъ и колеблется, объятая дымкой.
   -- Эва..-- прошепталъ онъ.-- Зачѣмъ ты это сказала?
   И вокругъ него стоялъ теперь молчаливый лѣсъ, точно озаренный сверхъестественнымъ какимъ-то огнемъ. Земля дрожала. Холмы колыхались въ глазахъ и загорались тысячью красокъ, теряясь въ темной дали долины.
   Неодушевленные предметы пріобрѣли на мгновенье странныя лица, неслыханныя выраженія. Въ разливающемся со всѣхъ сторонъ морѣ пламени онъ услыхалъ въ душѣ своей рѣшеніе...
   -- Сегодня...-- прошепталъ онъ, глядя въ землю.
   Когда онъ поднялъ глаза, онъ увидалъ Эву, стоящую со скрещенными и прижатыми къ груди руками. На лицѣ ея была улыбка тихаго, блѣднаго страданія, счастье смиренія. Глаза безъ взгляда, губы безмолвно покорны. По густымъ волосамъ, всклокоченнымъ вихремъ испуга, скользила теперь нѣжная и ласковая рука судьбы. Онъ опустился безъ силъ на обмерзшій стволъ срубленнаго дерева. Эва стояла рядомъ безпомощно и спокойно. Она чувствовала себя свободной и правой и какъ будто удовлетворенной тѣмъ, что на ней не лежитъ уже бремя "стыдливости". Она шептала, словно во снѣ, два слова:-- довольно отреченій!-- Лука взялъ ея руку и привлекъ къ себѣ. Она сѣла неудобно рядомъ съ нимъ, чувствуя, что это какъ-то не красиво, положила голову (безъ восторга) на его плечо.
   Она чувствовала щекою холодъ заиндевѣвшаго мѣха на его воротникѣ и отдаленное тепло его губъ. Съ возрастающимъ, неудержимымъ любопытствомъ ожидала она смѣлыхъ лаекъ, которыя сейчасъ будетъ испытывать. Губы ея сдѣлались пунцовыми, налились горячею кровью. Казалось, будто эти губы не могутъ уже больше закрыться, сомкнуться, какъ всегда, какъ прежде. Руки, плечи, груди стали упруги, вдохновенны, подвижны и гибки, какъ легкое тѣло птицы, парящей въ просторѣ. Холодное искрящееся небо, лѣсъ весь въ снѣгу, отлогая поверхность обледенѣвшей горы -- все, какъ во снѣ...
   Онъ кашлянулъ. Она вырвалась изъ его рукъ, спустилась съ колѣнъ, отвернулась и рѣшительно направилась къ городу. Она была прекрасна въ своемъ простомъ платьѣ и казалась какъ будто нагой. Съ высоты неба свѣтилъ уже мѣсяцъ и наполнялъ своимъ сіяніемъ таинственные уголки и убѣжища. Онъ проникъ, просочился въ глубины снѣга и сверкалъ миліардомъ яркихъ кристалловъ, голубыхъ и оранжевыхъ искръ. Глаза Эвы были поглощены звѣздами на небѣ и этими звѣздочками на землѣ. Ей чудилось, будто она слышитъ и тихій трескъ неземного свѣта, и теплоту мертвыхъ лучей луны.
   Точно вѣтерокъ, пробѣжала черезъ душу благоуханная мысль:
   -- Я иду теперь по пути счастья... Звѣзды... Путь счастья, судьбы... Куда ведетъ онъ, куда идетъ этотъ звѣздный путь?
   А потомъ еще мысль, еще яснѣе, еще отчетливѣе первой:
   -- Вотъ онъ, вотъ каковъ путь моего счастья... Звѣзды...
   Въ душѣ долгая, необъятная тишина, глубокая, какъ во всемъ этомъ необозримомъ пространствѣ. Наконецъ, наконецъ послѣдняя мысль -- не то словно чей-то плачъ, не то окрикъ часового, а потомъ вдругъ дрожь въ ногахъ, словно крикъ радости:
   -- Прощай!..
   Когда, они оба всходили по крутой лѣстницѣ, ведущей въ квартиру, Лука трясущимися руками чуть чуть толкнулъ ее въ свою комнату. Заперъ дверь на ключъ. Не перестающими дрожать руками зажегъ лампу. Эва все время стояла у дверей. Онъ подошелъ къ ней и посмотрѣлъ въ глаза. Въ первый разъ онъ уловилъ въ нихъ новый взглядъ. Они глядѣли изъ подъ вѣкъ куда-то въ даль,--далеко, далеко... Они были словно потухшіе, и въ то же время пронизывающіе, вдохновенно живые и словно умершіе. Онъ изумился и испугался, глядя въ синеву ея взгляда, нагого, но полнаго горделиваго величія, какъ дивный цвѣтокъ, оторванный безумной рукой отъ стебля и земли. Онъ ловилъ глазами этотъ взглядъ -- любовь.
   -- Развѣ этотъ мигъ... развѣ этотъ мигъ -- не счастье?-- спросилъ онъ ее со слезами.
   -- Счастье...-- прошептала она сквозь трясущіеся и стучащіе другъ о дружку зубы.
   Онъ началъ быстро, торопливо, какъ сумасшедшій, разстегивать на ней кофточку, съ усиліемъ стягивать тѣсные рукава, рвать на плечахъ пуговицы рубахи, врывать юбки, рвать тесемки...
   Потекли дни счастливой любви. Сердце, душа, тѣло были отданы безъ завѣта. На землю снизоніла, точно великое торжество, пора, когда все отдавалось съ любовью по первому желанью, съ кроткимъ снисхожденіемъ къ бурнымъ порывамъ, капризамъ и прихотямъ, другому духу и другому тѣлу. Раскрылись врата сада, гдѣ можно плакать отъ счастья или плакать отъ недоступныхъ для слова страданій любви подъ тѣнистыми вѣтвями деревьевъ рая. Эти слезы текутъ изъ однихъ глазъ въ другіе, высыхая на возлюбленномъ лицѣ, улыбка общая, одна на обоихъ лицахъ.
   Трепетъ передается отъ руки къ рукѣ и возвращается на прежнее мѣсто, принося вѣсть о тайныхъ волненіяхъ, о чувствахъ, для которыхъ нѣтъ словъ, которыя могли бы выразить ихъ сущность и силу. Поцѣлуи сковываютъ не тѣла, а, дѣйствительно, души. Тѣла не знаютъ тайнъ одно отъ другого, а души стремятся открыть одна другой глубочайшіе тайники своего существа.
   Утоленіе тѣла, стирая съ души грусть и тоску любви, укрощаетъ ея неизъяснимую, все двигающую съ основъ музыку. Тишина и счастье въ объятіи. Гордое, сильное сердце, презрѣвшее опасность и связавшее себя узами съ жертвой, вѣрное, послушное и добровольно покорное, сердце -- непонятная, загадочная тайна, бьется въ дивномъ ритмѣ дѣвственныхъ грудей, въ ихъ вѣчно подвижной волнѣ, въ ихъ зачарованной таинственности.
   Бьющееся въ немъ пульсомъ, усердно отсчитывая время, счастье было пульсомъ всей вселенной. Весь міръ былъ гимномъ, творческою пѣснью, восхваляющею твореніе. И въ глубокихъ ударахъ сердца было начало и конецъ жизни.
   Въ эти дни любовь стала забвеніемъ, уничтоженіемъ эгоизма, полнымъ отсутствіемъ въ душѣ любви къ самому себѣ и наполненіемъ ея эгоизмомъ другого человѣческаго существа. Это были минуты благодати, минуты вознесенія надъ землей и преображенія душъ. Отъ небывалаго подъема и обмѣна думали и плотскія существа сдѣлались новыми, дивно отличными и незнакомыми другъ другу. Ихъ чуткость однако и способность понимать другъ друга достигли въ эту пору зенита, съ котораго все видно, какъ съ горы небо. Исчезнуть, уничтожить себя для того существа -- какое счастье. Отдать ему все, даже счастье обладанія, даже созерцаніе плотской красоты, даже самую любовь для того, чтобъ доставить радость длящуюся одну секунду -- какое счастье. Все легко исполнить. Легко проникнуть въ глубочайшіе тайники. Все можно понять, все проникнуть благоговѣйнымъ взоромъ, свободнымъ отъ себялюбія. Земное невѣдѣніе претворяется разъ за разомъ въ огоньки познанія, въ символы всевѣдѣнія, которые снова гаснутъ, изчезая въ сумракѣ, чтобы снова возродиться, подобно звѣздамъ, когда придетъ ночь..
   Головы стали словно увѣнчаны сіяющими коронами изъ лучей мѣсяца, а изъ глубины тѣлъ, казалось, свѣтилось лучезарное сіяніе. Бывали минуты, что онъ видѣлъ въ ней божество -- Діану, а она въ немъ -- богоравнаго Гермеса. Они творили счастье, покорное ихъ волѣ и въ то же время повелѣвающее имъ самимъ, чтобы они творили его. Оно было всегда съ нимъ, оно было ихъ собственностью, но они не знали о немъ подобно тому, какъ никто не зналъ тайны Орфея въ Темпейской долинѣ.
   Наступило то, что было съ букетикомъ фіалокъ. Былъ букетикъ между парой устъ и былъ на груди, въ которой вѣчно бьется святое сердце. Сталъ онъ ароматомъ поцѣлуя и благоуханіемъ обнаженныхъ плечъ. Лепестки его разсыпались на бѣлоснѣжной груди и преграждали путь отъ устъ къ устамъ. Губы обоихъ цѣловали его одновременно, а глава одновременно погружались въ его темную глубину.
   То, что было съ однимъ рисункомъ, который спасъ англійскій граверъ для міра... Греческая идиллія, гдѣ счастливая пара, обнявшись, грезитъ среди цвѣтовъ. Дума о томъ, что въ жизни ихъ случилось то, что геній хотѣлъ взять у далекихъ вѣковъ... Простая, дивная, до смѣшного забавная картинка! Художникъ хотѣлъ изобразить то, что было въ ихъ жизни, тотъ ароматъ и нѣгу, хотѣлъ безсильными штрихами изобразить счастье, запечатлѣть на вѣки улыбку, приковать къ бумагѣ вздохъ... Тщетныя усилія, художникъ, милый, дорогой человѣкъ, другъ въ незнакомомъ морѣ человѣчества.
   То, что было съ сѣрой мантильей и шапочкой того же цвѣта... То, что было съ сѣрымъ цвѣткомъ ириса... И то, что было съ тремя розами, что за одну ночь печали увяли на груди...

-----

   "Я не смогу выразить словами душевныхъ мукъ, которыя испытываю. Я сѣлъ тутъ въ этомъ номерѣ гостинницы писать, потому что это единственное спасеніе отъ страданій, все больнѣе и больнѣй щемящихъ сердце. Но что мнѣ писать? Зачѣмъ я ѣду? Куда ѣду? Кто я, что я? Гдѣ я? Временами въ вагонѣ мнѣ казалось, будто я сошелъ съ ума и лечу въ пространство. Я покинулъ тебя. Теперь я вижу, какой я жалкій и ничтожный человѣкъ. Я существую только благодаря тебѣ. Никогда въ жизни я не испытывалъ такой сумятицы въ чувствахъ, такого гнета надъ мыслью даже тогда, когда бѣжалъ въ Зглища. Тогда мною руководила мужественная отвага... Я пробовалъ въ вагонѣ читать путеводитель по Риму, но какъ только я открывалъ книжку, въ ушахъ звучалъ чей-то дивный голосъ. Я утомленъ и удрученъ тоскою, точно я прошелъ, голодный, нѣсколько миль или перенесъ тяжкую болѣзнь. Къ чему я ни прикоснусь, на что ни взгляну -- все рыдаетъ. Рыдаетъ пространство за мной и предо мной, вспоминая все одно и тоже имя.
   Я не могу пойти на почту, потому что уже поздно, но мнѣ хочется думать, что тамъ можетъ быть письмо отъ тебя. Что бы далъ я за то, чтобъ найти его тамъ! Завтра утромъ я уѣду изъ этого Кракова, а вечеромъ буду въ Вѣнѣ. Скорѣй бы! Ты не поцѣловала меня, когда я садился въ вагонъ. Ты плакала. Теперь мнѣ больше всего жаль этоге поцѣлуя. Ахъ, когда же опять твои уста... Я знаю, что ты меня любишь. Люби! Дорогая, ненаглядная!.. Я сошелъ бы съ ума, если бы лишился тебя. Время, пространство не существуетъ. Я съ тобой, ты со мной.
   Найду ли я письмо на почтѣ завтра утромъ, найду ли письмо въ Вѣнѣ? Ночь, ночь! Часы стонутъ на городскихъ башняхъ. Это время летитъ. Ихъ пронзительные, жестокіе звуки.несутся въ воздухѣ. Сигналъ на башнѣ Св. Маріи закрываетъ глаза утѣшенію, душитъ за горло надежду. Донесутся ли до тебя эти звуки, услышишь ли ты ихъ, уснувъ тяжелымъ сномъ послѣ долгихъ рыданій? Это я буду стоять предъ тобой. Я сяду у твоей постели... Дурныя предчувствія -- и самое худшее: что я не увижу тебя больше,-- стоятъ, кажется, за дверьми и прикасаются руками къ дверной ручкѣ. Голова болитъ, въ ушахъ шумъ, душа разбита. Плохой я теперь путешественникъ. Я слышу ушами не звукъ звонковъ, а какіе то невѣдомые голоса. Я ничего почти не вижу, хотя смотрю на предметы, а въ сущности я вижу только свою тоску на беззвучно скользящей мимо меня землѣ, на чужихъ лицахъ. Ничто не влечетъ меня. Сила любопытства погасла во мнѣ. Нѣтъ ничего хуже, чѣмъ ѣхать по желѣзной дорогѣ въ такомъ настроеніи. Какъ глубока ясна стала для меня теперь та истина, что все, чтобы мнѣ ни удалось сдѣлать по дѣлу о разводѣ ради нашего счастья, что бы я ни предпринялъ, что бы ни увидѣлъ, чему бы ни научился, чего бы ни достигъ -- не стоитъ ни одной минуты, освященной твоей небесной улыбкой. Я прощаюсь съ тобой въ тѣмъ чувствомъ, которое должно стереть всѣ мои проступки передъ тобой. Твой до смерти -- Лука.
   P. S. Я не написалъ тутъ того, что я чувствую. Какія-то литературныя слова... Для того, что я чувствую, я не могу уловить названій, настоящихъ словъ. Но меня пойметъ твое сердце, открытое какъ у ангела, и глаза твои, быть можетъ, прочтутъ сквозь покровъ словъ всю истинную правду. Прости".

-----

   "Я пишу эти нѣсколько словъ изъ Вѣны. Твое письмо у меня на сердцѣ. Я получилъ его въ Краковѣ. Читать не было времени, я только прижалъ его къ сердцу -- и на вокзалъ. Я прочелъ его въ вагонѣ. Теперь оно на сердцѣ. Ему легче такъ, легче, когда на немъ твое письмо. Кажется, будто твоя голова лежитъ на груди, будто твои свѣтлые, ясные волосы блестятъ передъ влажными отъ слезъ глазами. Боже, твое письмо: я знаю его наизусть, какъ чудные стихи... Это не письмо, это поцѣлуй. Темная ночь снова надо мной, а сердце опять мучитъ острая колючка терна, колетъ заноза тоски. Помнишь, нашъ разговоръ весною, годъ тому назадъ, въ саду? Я много и долго говорилъ тогда, я хотѣлъ понравиться тебѣ своей ученостью и греческой премудростью...
   Сегодня я ходилъ здѣсь по длинной аллеѣ, и вдругъ листва одного дерева, одна группа напомнила мнѣ то мѣсто. Изъ всего разговора остался только образъ этого дерева... Твои глаза, когда ты слушала и твои губы. Я припалъ къ землѣ душою и рыдалъ. Какъ я люблю тебя! Какъ я люблю тебя, моя жена, моя супруга, довѣренная подруга моего сердца, возлюбленная душа! Завтра я ѣду дальше, а вѣдь когда я исполняю все, что нужно въ дорогѣ, я въ сущности не дѣлаю ничего, не ѣду, не приближаюсь къ Риму, а только все удаляюсь отъ тебя. Это все, что я дѣлаю. Все, что происходитъ, это только постоянное, безконечное удаленіе отъ тебя. Тотъ, другой человѣкъ приближается ко мнѣ, отвѣчаетъ на мои вопросы, доказываетъ или возражаетъ, я же, разговаривая съ людьми, говорю только съ тобой, живу только съ тобой и безъ конца смотрю въ твои глаза. Я хотѣлъ бы быть небомъ, какъ Платонъ въ своемъ лирическомъ стихотвореніи,-- и хотѣлъ бы обладать всѣми глазами земли и смотрѣть на тебя".

-----

   "Въ Tarvis. Память моя остановилась на одной точкѣ, точно часовая стрѣлка, означая все одинъ и тотъ же часъ. Ахъ, когда же колеса этихъ часовъ снова станутъ двигаться! Когда я буду возвращаться по этой дорогѣ къ тебѣ уже свободнымъ человѣкомъ! Чужія мѣста, скорѣй бы увидѣть васъ, возвращаясь! Пусть остановившійся механизмъ начнетъ отсчитывать часы новой жизни, жизни, полной правды силы, громадность великихъ дѣлъ и открытій"!

-----

   "Я ѣхалъ ночью изъ Венеціи. Свѣтъ, падающій полосами у желѣзнаго моста на черную воду -- и іероглифы грусти, лучистыя клинообразныя письмена, которыя душа съ трудомъ читаетъ, чтобъ сочинить сама себѣ пѣснь, которой нельзя спѣть,-- слово любви. Утро. Показываются оливковыя деревья. Плющъ обвиваетъ высокіе стволы. Канавы, окаймляющія квадраты полей. Вдоль этихъ канавъ все оливки да оливки. Вѣдь въ оливковомъ саду прострадалъ свой часъ Христосъ?.. Онъ молился: "да минуетъ меня чаша сія"... Ты, которая умѣешь молиться, т. е. бесѣдовать съ Богомъ"...

-----

   "Я не могъ удержаться, чтобъ не остановиться на одну ночь въ прелестной Флоренціи. Я живу въ гостинницѣ Porta-Rossa. Изъ окна своей комнаты я вижу башню Duoma. Если-бъ я былъ этимъ письмомъ, я былъ бы черезъ нѣсколько дней въ твоей комнаткѣ, быть можетъ -- на твоей груди... О, бѣлыя груди, о мои груди... Я грезилъ на васъ золотой сонъ своей жизни. Теперь я почти утратилъ вѣру, что мои уста могли безъ препятствія и безъ счета прижиматься къ божественной линіи, которая раздѣляетъ васъ или соединяетъ, а глаза мои могли засыпать, ослѣпленные вашей красотой. Могу-ли я вѣрить, что то, что не даетъ мнѣ теперь уснуть, какъ ужасное, причиненное мнѣ зло, что это дѣйствительно было въ моей жизни? Отрада моего чела, твои плечи, твоя шея, просвѣчивающая изъ-подъ свѣтлыхъ косъ... Я одинъ, ужасно, совершенно одинъ. Возлѣ меня единственные спутники -- плэдъ, трость и томъ старика Монтеня. Вотъ все, что осталось у меня изъ того міра, въ которомъ ты живешь, и рука не можетъ поэтому разстаться съ плэдомъ и тростью. Тамъ на улицахъ кипитъ итальянская жизнь. Электрическіе огни однообразно сверкаютъ вдали. Полчаса назадъ дуэтъ на улицѣ, подъ аккомпанементъ мандолины заглушилъ немного уличный шумъ. Слова эротической пѣсни звучатъ въ ушахъ. Пѣсни любви. Какое странное слово, какой странный случай. Развѣ другіе люди любятъ? Откуда имъ можетъ быть извѣстно, что существуетъ любовь? Вѣдь любовь это -- мое чувство. Это состояніе моей души. Мелодія проникла въ комнату, точно если бъ ты сама вбѣжала ко мнѣ и о чемъ-то спросила вдругъ. Я испыталъ такое чувство, какъ будто захлебнулся какъ ребенокъ... Глядя на улицы этого чужого, но столь близкаго города, какъ завидую я кълодымъ людямъ, ведущимъ подъ руку прекрасныхъ женщинъ, которыя идутъ куда-то въ таинственныя мѣста своей любви!.. Только я одинъ, изгнанникъ, ищу въ толпѣ то, чего глаза не найдутъ, смотрю съ жаднымъ любопытствомъ, зная навѣрно, что ничего здѣсь нѣтъ. Жадно ищущіе глаза встрѣчаютъ только мѣсто изгнанія, потому что каждая вещь и каждое мѣсто являются мукой для живыхъ взглядовъ любви.
   Я ѣхалъ сегодня въ электрическимъ трамваѣ на гору въ Fiesoie. Изъ чащъ кипарисовъ, изъ-за розъ и весеннихъ вестарій я смотрѣлъ на Флоренцію. Старинныя, древнія стѣны. Волны цвѣтущей южной зелени, напоминающей нашъ милый люблинскій чертополохъ, переваливаются черезъ ихъ хребетъ, точно дѣти, кувыркаясь черезъ руки и колѣни отца. Волны цвѣтовъ и листвы текутъ, капаютъ, свѣшиваются струйками, тянутся, ползутъ къ югу. Если бъ ты была здѣсь! Любовь, обитающая въ моемъ сердцѣ -- точно тѣнь; она неожиданно появляется на углахъ улицъ, на карнизахъ домовъ, грустно сидитъ подъ вѣтвями деревъ,-- исчезаетъ и снова возвращается черезъ минуту.
   Изъ каждой флорентійской розы, свѣшивающейся со стѣны, выглядываетъ вздохъ тоски по тебѣ. Тоска придаетъ способность чувствовать отдаленность, способность, чуждую людямъ "нормальнымъ". Въ этомъ чувствѣ отдаленности есть постоянно что-нибудь незнакомое, безпрестанная тревога и, какъ въ музыкѣ, неисчерпаемая энергія. Я умѣлъ когда-то жить одной ненавистью, быть похожимъ на гранату, начиненную японскимъ порохомъ шимозе. Я умѣлъ служить самому себѣ для тото, чтобы убивать себя же мыслью.
   Теперь ты дала мнѣ возможность познать синтезъ жизни и какъ бы открыла мнѣ мелодію любви. Благодаря тебѣ я обрѣлъ невѣдомое мнѣ доселѣ благо, которое было скрыто во мнѣ.
   Ты посѣяла во мнѣ благодать душевнаго покоя. И любовь моя къ тебѣ заслуживаетъ глубокаго анализа и подробнаго описанія. Это дѣло высоко цѣнное, явленіе заслуживающее глубокаго вниманія, исторія преображенія души, перехода изъ одной формы въ другую форму, т. е. исторія ея прогресса. Запечатлѣвается же и передается поколѣніямъ мимолетное вдохновеніе Моцарта, тотъ или другой капризъ Шопена: почему же мнѣ нельзя выразить той простой и въ то же время столь совершенной мудрости, которая сдѣлала меня совершенно другимъ. Моя любовь къ тебѣ -- это чистое счастье, великая, вѣчная радость, миръ и спокойствіе,-- словно спокойствіе, обнимающее небо надъ дивными холмами Тосканіи, виднѣющимися со ступени древне-римскаго театра въ Fiesoie".

-----

   " Римъ! Еще волосы запылены, кожа на лицѣ загрубѣла отъ вѣтра и черна отъ дыма. Но я уже въ своей комнатѣ. Я рѣшилъ занять первую попавшуюся, лишь бы она была дѣйствительно дешева. Мнѣ было все равно, будетъ ли окно мое выходить на задній дворъ съ мусорной ямой, кухню гостинницы, или на садъ съ клумбами. Кто бы могъ повѣрить! Какая то старая яга со свѣшивающимися усами вводитъ меня въ комнату, отворяетъ окно и показываетъ рукой очаровательнѣйшій садъ! Передъ самымъ окномъ, почти достигая подоконника -- финиковая пальма. Спитъ неподвижно ея чешуйчатый стволъ, а узлы желтыхъ незрѣлыхъ финиковъ лежатъ промежъ листьевъ, точно въ вазѣ. Вдали видны кущи камелій, растущія въ углахъ сада, какъ у насъ орѣшникъ и сирень. Увядшіе кроваво-красные и бѣлые лепестки стелются по землѣ. Я тотчасъ же назвалъ этотъ адъ садомъ моей возлюбленной. Развѣ этотъ случай, что мнѣ удалось айти такую комнату, не предвѣщаетъ чего-то хорошаго? Скажи! Скажи! Комнатка маленькая, тѣсная, какъ смирительная рубашка, съ кирпичнымъ подомъ. Но что изъ этого? Чти изъ того, что денегъ очень мало, что мы не могли бы на нихъ никакимъ образомъ прожить здѣсь вдвоемъ, какъ мы говорили. Нужно искать, во что бы то ни стало какой-нибудь работы.
   Ты со мной въ тишинѣ этой комнаты. Я буду тутъ одинъ въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ, не ища ничьего общества. Ты -- со мной. Ахъ, теперь каждый истекшій день я буду сбрасывать со спины, какъ носильщикъ сбрасываетъ принесенную на мѣсто бочку сахару. Съ наслажденіемъ настоящаго ростовщика я. высчитываю, что удастся мнѣ выиграть во времени на быстротѣ поѣздовъ, на непродолжительности ночевокъ въ пути, съ которымъ мнѣ пришлось познакомиться. Каждая моя мысль начинается такими глубокомысленными словами: -- когда я буду ѣхать назадъ... Я обдумываю взевозможныя хитрости и коварства. Но я не стану писать объ этомъ, я принимаюсь за это дѣло, засучивъ рукава. Ахъ, ксендзы! Теперь мнѣ съ вами придется имѣть дѣло! И я его выиграю, выиграю"!

-----

   "Я уже нѣсколько дней ожидаю первой бесѣды съ однимъ вельможей въ скромненькой рясѣ. Ничего, ничего, почтенные отцы, я умѣю ждать, хотя бы мнѣ суждено было потонуть, я все-таки дождусь!
   Борода моя подъ солнцемъ Италіи, вмѣсто того, чтобы почернѣть, приняла еще болѣе неопредѣленный цвѣтъ. Мнѣ кажется, что она станетъ скоро похожей на цвѣтокъ настурціи. Но за то какіе глаза. Какіе чудные глаза у меня.
   Горе тебѣ, Эва! Если ты не будешь вѣрна мнѣ. то, получивъ разводъ отъ почтенныхъ ксендзовъ, я женюсь въ этомъ вѣчномъ городѣ на какой-нибудь Сепфорѣ съ большимъ приданымъ и буду заниматься (смотря по размѣрамъ приданаго) или пастушествомъ, или выдѣлкой суррогатовъ швейцарскаго сыра, или просто-на-просто-открою таверну въ окрестностяхъ вѣчнаго города. Пока это случится, однако, я долженъ сознаться, нѣкоторымъ образомъ, довольно бѣденъ. Сегодня я отдалъ починить сапоги.
   Завтра, такимъ образомъ, я буду красивѣе на цѣлыя подметки. Сегодня же, къ сожалѣнію, я сижу дома совсѣмъ безъ сапогъ на кровати, поджавъ подъ себя ноги, такъ какъ кирпичный полъ вовсе не грѣетъ ногъ. Не опасаешься ли ты, что все это можетъ зажечь во мнѣ любовь къ моей бывшей женѣ?
   Трепещи, Эва! Я ужъ такъ давно предаюсь цѣломудрію... Демоны тоски, демоны грезъ о тебѣ обитаютъ во мнѣ. Я изливаю на весь этотъ
   Римъ чашу желчи съ лимономъ и говорю ему какъ Іона нѣкоей Нинивѣ: чтобъ ты скисла, принцесса Нинива, зато, что ты держишь меня и заставляешь сидѣть на кровати въ носкахъ (дырявыхъ)!"

-----

   "Эва! Я получилъ здѣсь въ Римѣ заработокъ, "мѣсто", какъ сказалъ бы сейчасъ твой почтенный папаша. Это случилось вотъ какъ. Однажды, читая дома, я насвистывалъ себѣ польскую пѣсенку. Свищу разъ, свищу другой. Вдругъ раздается стукъ въ дверь. Отворяю -- незнакомый господинъ. Онъ живетъ въ этой самой гостинницѣ, только немного ниже и значительно лучше. Представляется -- фамилія Гертлеръ, -- но спрашиваетъ, не говорю ли я по-польски. Полякъ изъ Вѣны. Такіе поляки -- самаго дешеваго калибра, просто-на-просто -- четыре штуки за грошъ. А все-таки польская пѣсенка заманила его ко мнѣ. Болтаемъ, болтаемъ, съ грѣхомъ пополамъ, по-польски. Онъ занимаетъ довольно видный постъ въ австрійскомъ посольствѣ. Послѣ довольно продолжительной бесѣды съ нимъ, я узналъ, что въ этомъ посольствѣ можно найти работу, и даже довольно выгодную. Тамъ переводятъ разные историческіе документы въ научныхъ отдѣлахъ, собираютъ данныя, пишутъ рефераты. И вотъ, вообрази себѣ, мнѣ пригодился мой древне-славянскій, греческій и, тігаЫІе dicht, польскій языкъ! Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я сижу въ канцеляріи и работаю. Пока что перевожу старинные документы на нѣмецкій языкъ. Опредѣленнаго жалованья у меня нѣтъ, потому что эта работа -- задѣльная и зависитъ отъ количества матеріала. Но мою работу уже видѣли и она не убѣжитъ отъ меня. Такой антропологъ не пропадетъ! Дѣло идетъ недурно. Я буду работать во всю и, если только не подохну, буду свободенъ и вѣчно твой".

-----

   Между днями счастливой любви и днями одиночества Эвы опустилась глубокая пелена. Сначала казалось, будто пелена эта тонка, какъ полотно, и подвижна, какъ облако. Но когда стали протекать одинъ за другимъ долгіе дни, пелена открыла свою таинственную толщину и превратилась въ широкую, далекую область.
   Надъ этой областью простиралась вѣчная ночь. Никогда тамъ не всходило изъ-за горизонта, солнце, никогда не рдѣла заря на западѣ Когда глаза привыкли къ тьмѣ, они увидали очертанія этой страны изгнанія, контуры живущихъ въ ней существъ и даже путь, тянувшійся въ безконечную даль, путь, по которому обречены были идти ея стопы.
   Сколько разъ, бредя въ свое изгнаніе, Эва мечтала встрѣтить существо, обреченное на то же изгнаніе, кто быимъ ни былъ, нищій ли, кочующій въ придорожной канавѣ, или покрытый паршами песъ, отгоняемый палками и крикомъ отъ каждой двери.
   Но не было никого. Никого!
   Она была одна-одинешенька, какъ послѣднее дерево, оставленное на пустырѣ для обсѣмененія послѣ вырубки лѣса. Отъ этого пребыванія въ одиночествѣ, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ душѣ родился какъ будто новый органъ познаванія: хищная, дикая чуткость.
   То, что при свѣтѣ, въ дни счастливой любви, глаза никогда не примѣтили бы, то теперь только стало ясно.
   Съ другой стороны, много предметовъ прежде очевидныхъ, теперь исчезло съ поверхности земли и было сложено въ душѣ, въ ея подпочвенныхъ вкладахъ, переходахъ и закоулкахъ. Область одиночества, черезъ которую Эва шла въ своемъ неутомимомъ странничествѣ, была областью всецѣло принадлежащей Богу. Бродя, такимъ образомъ, въ потемкахъ внѣшняго міра, она бродила въ Богѣ. Подземная страна была страной души. Прячась отъ внѣшняго міра, она пряталась въ собственную душу такъ глубоко, какъ кротъ прячется въ землю.
   Тамъ только могла она выражать свое страданіе беззвучными криками, которые сдѣлались ея повседневнымъ языкомъ, ея обычной рѣчью. Тамъ только могла она итти впередъ и возвращаться тѣмъ скорѣй по собственнымъ слѣдамъ, путать, какъ лисица, свои скачки, для того, чтобы обмануть погоню несчастья. Съ внѣшней стороны она была облечена добровольнымъ молчаніемъ, каменной тишиной и ледянымъ спокойствіемъ. Она по прежнему продолжала ходить въ модный магазинъ, по прежнему продолжала вести нормальную жизнь. Безсмысленная работа въ магазинѣ и провожденіе цѣлыхъ дней въ обществѣ неразвитыхъ работницъ иглы, путешествія изъ дому въ магазинъ и изъ магазина домой -- являлись даже необходимыми для нея возбудительными средствами къ жизни. Еслибъ этого не было, она не могла бы искать новыхъ, а тѣмъ болѣе найти ихъ. Точь въ точь такъ было когда-то въ правленіи, гдѣ она служила. Только то было дѣтскимъ капризомъ въ сравненіи съ тѣмъ, что обрушилось на нее теперь.
   Она начинала чувствовать, что забеременѣла.
   Отсутствіе извѣстныхъ явленій, необычайная физическая жадность, сильныя, никогда не испытываемыя дотолѣ боли головы и лица, внезапное, являющееся безъ причины и проходящее безъ послѣдствій головокруженіе, раздраженіе, безпрестанный огонь въ горлѣ, а главное непріятный вкусъ во рту -- все это начало осаждать ее, охватывать и, мало-по-малу, учить. Она жила, преслѣдуемая безпрестанными опасеніями, среди симптомовъ ожидающаго ее несчастья.
   Случалось, что всѣ эти предвѣстники затихали.
   Тогда она отдыхала всей грудью. Но вскорѣ... Она просыпалась утромъ съ невыносимымъ вкусомъ во рту, который, постепенно усиливаясь, доходилъ до тошноты -- и ее охватывало бѣшенство съ учетверенной силой. Она въ сущности не отдавала себѣ яснаго отчета, что съ ней происходитъ. Она знала лишь случайно, по слухамъ, оттуда, отсюда, кое-что.
   Теперь всѣ эти свѣдѣнія стали выростать какъ ужасные призраки, химеры, гарпіи, собачьи и совиныя головы, какъ вампиры, какъ огромныя, вѣковыя деревья, какъ страшныя горы, оцѣпляющія маленькую долинку жизни. Она направлялась памятью за каждымъ изъ этихъ преданій, бѣшеными скачками воображенія доискиваясь источника, откуда, изъ чьихъ устъ явилось въ прошломъ каждое (безразличное въ то время) свѣдѣніе или намекъ -- и оцѣнивала каждое изъ этихъ свѣдѣній до того обостреннымъ разсудкомъ, что, пожалуй, создавала себѣ изъ полнаго почти невѣдѣнія настоящую правду. А на вѣтвяхъ этихъ правдъ, выдернутыхъ силой изъ мрака, висѣли безконечныя ленты, волокна и нити предразсудковъ. Она была вся окутана этими нитями и запуталась въ нихъ, какъ муха въ паутинѣ. Каждая минута прежней жизни, т. е. времени, когда она была вмѣстѣ съ Лукой,-- теперь только стала вполнѣ понятной. Каждая изъ этихъ минутъ становилась на свое мѣсто и соединялась съ другими путемъ родства, іерархіи неумолимаго порядка. Все стало понятно, какъ причина и слѣдствіе.
   Явленія выклевывались изъ явленій. Событія, на первый взглядъ простыя, раскрывали свои замкнутыя нѣдра, въ которыхъ скрывались ужасающія зрѣлища. Оттуда, изъ оставшейся позади въ мечтахъ страна, несся къ душѣ легкій, сыпучій шелестъ длинноволосыхъ березъ, наклоняемыхъ теплымъ, сухимъ вѣтромъ. На угасшія очи текла оттуда рябь волнующихся колосьевъ, пробѣгающая по полямъ молодой ржи и пшеницы. Застывшій видъ круглыхъ кущъ пахучей сирени, облитой дождемъ, проникалъ въ залитые слезами глаза. Итакъ, охвативъ тѣло, окутавъ душу, злыя силы бросали на грудь каменную глыбу съ крикомъ проклятія: тамъ родился твой грѣхъ! Она видѣла тогда не своимъ взоромъ, межъ тѣмъ какъ волосы становились дыбомъ на головѣ, а въ ушахъ раздавался свистъ и хлопанье таинственныхъ крылъ несчастья, вси всемогущество страстей. Она видѣла ихъ нагія формы, очертанія, лишенныя всякихъ покрововъ. Она видѣла, какъ онѣ служатъ только самимъ себѣ.
   Она проникала въ нихъ ясновидящимъ взоромъ черезъ безконечно приближающія стекла несчастья, съ любопытствомъ и вниманіемъ, незнакомымъ людямъ, которые временно пребываютъ за предѣлами скорби. Она видѣла многообразіе страстей, ихъ рожденіе, развитіе, пареніе въ безконечности и смерть. Доступный ея чуткому познаванію міръ страстей былъ странно причудливъ, какъ міръ болѣзней, какъ міръ микробовъ или какъ подводный міръ морскихъ глубинъ. Бывали часы, когда она съ глазами, устремленными въ свое будущее, съ погруженными въ волосы руками, спрашивала съ крикомъ и отчаяніемъ у своего прошедшаго міра:
   -- Кто ты? Откуда ты взялся на горе людямъ? Кто создалъ тебя -- и зачѣмъ? Кто отдалъ души людей въ твои всевластныя когти?
   Отвѣта не было ни откуда.
   Было сознаніе власти непредотвратимыхъ явленій. Была мрачная увѣренность, подобная той, какую испытывалъ бы человѣкъ, видя, какъ тамъ, гдѣ были чудные лепестки и вѣнчики на вѣткахъ усыпанной цвѣтами яблони, появились грубыя, мясистыя завязи плодовъ, въ которыхъ изо-дня въ день расходятся жесткія и тучныя клѣтки.
   Рожденіе, жизнь и власть факта, его совершеніе, помимо всякой силы и вопреки всякой волѣ, вело душу все дальше и дальше въ страну тонкой, чуткой тьмы. Едва только душа узнавала что-нибудь изъ того, что скрывала въ себѣ темная ночь, страданье не давало ей ни на минуту освоиться, привыкнуть, помириться и отдохнуть.
   Оно гнало ее тотчасъ же дальше. Когда же упавши на землю, она впивалась пальцами въ знакомую почву и орошала ее кровью слезъ, оно сжимало ремни аркана и тащило ее, задушенную почти на-смерть.
   Нерѣдко, до смерти разбитая, она рѣшала, дежа у порога безумія, не поддаться свѣту. Что жъ изъ того, что у нея будетъ незаконнорожденный ребенокъ отъ человѣка, который оставилъ ее одну и пропалъ гдѣ-то за границей? Вѣдь рожали и рожаютъ молодыя дѣвушки дѣтей, ходятъ долго беременныя, безформенныя, раздутыя, а затѣмъ снова возвращаются къ чудному свѣту, снова видятъ глазами сирень и жасминъ, снова слышатъ веселую музыку и мужской смѣхъ. Она одѣвалась теперь тщательнѣе, ходила въ магазинъ, спокойно работала, силой заставляла себя казаться веселой и спокойной. Но внезапная рвота посреди работы, убійственные; ироническіе взгляды, бросаемые товарками, ихъ стадная, оживленная радость при видѣ ея испуга, шепотъ счастья въ ихъ толпѣ, когда она не могла скрыть, что съ ней происходитъ, и вся дрожала -- все это возвращало ее назадъ, въ страну несчастья. Ее охватывалъ внутренній ужасъ предъ свѣтомъ, ужасный, безпредѣльный страхъ передъ условленнымъ между людьми испоконъ вѣковъ закономъ, осуждающимъ беременную дѣвушку.
   За ней гнался по улицамъ женскій смѣхъ, который топчетъ и бросаетъ въ грязь. Ее сѣкли ехидные, безмолвные взоры. Надъ ней трепетали черныя крылья оскорбительныхъ словъ, низкой обиды. Ее били по головѣ трости мужскихъ насмѣшекъ, уличныхъ пѣсенокъ о беременной дѣвушкѣ, которыя она когда-то слышала. Она становилась сама для себя только предметомъ насмѣшки. Она, мало-по-малу, превращалась въ стоящую у позорнаго столба, на которую люди со всѣхъ сторонъ и съ невыразимымъ наслажденіемъ мечутъ свою мстительную глупость, плюютъ своими жалкими остротами, вымещаютъ злобу посредствомъ грубыхъ и грязныхъ насмѣшекъ.
   Она не могла облегчить своей души и утѣшиться вѣрой, что эта людская злоба является лишь временной ихъ испорченностью и зависитъ отъ множества причинъ. Въ своемъ страшномъ горѣ она подходила къ дверямъ горькой истины, что мстительность и злоба являются одними изъ самыхъ нормальныхъ свойствъ человѣческой природы. Одна одинешенька, какъ тѣдо. одна одинешенька, какъ душа, прибѣгала она домой и, упавъ на кровать, металась по ней, тщетно моля безжалостную смерть, чтобъ она убила ее, грѣшную.
   Въ эти минуты загнанности ее посѣщало иногда, крайне рѣдко, одно странное чувство: чувство величія. Ей казалось тогда, будто ее подымаетъ и несетъ рука сильнаго ангела. Она становилась чѣмъ-то совершенно особымъ отъ міра и была несравненно выше его. Она находилась тогда за предѣлами человѣческихъ чувствъ, заботъ, за предѣлами трепета и страха передъ лицомъ несчастья, которые вѣдь во сто разъ хуже самого несчастья. Она преображалась въ чистую силу страданія, которая подымается выше жизни людей, выше жалкой тьмы, выше, наконецъ, собственной жизни. Сила ея была тогда близка къ силѣ вселенной и въ то же время совершенно обособлена отъ всего, что есть во вселенной. Она проникала все, до самаго дна, какъ воздухъ -- и все видѣла насквозь, какъ лучъ солнца. Тонкая и могучая сила страданія прикасалась ударомъ къ дѣламъ людскимъ и отдѣляла одни отъ другихъ безошибочно, тихо и кротко. Когда измученные глаза тѣла блуждали по обнаженнымъ стѣнамъ, по мѣстамъ, съ которыхъ облупилась штукатурка, по контурамъ впадинъ и трещинъ, передъ взоромъ страданія были ясныя для чтенія письмена. Изъ черточекъ, пятенъ, очертаній осѣвшей пыли и бликовъ заблудившагося свѣта, создавались дивные лики. Ихъ очертанія убивали надежду и низвергали въ пропасть утѣшеніе, когда оно ввбникало вдругъ, неизвѣстно откуда, -- выростали знаки проклятія и какія-то черты, которыя можно бы назвать нотами познанія. Событія, случаи, факты превращались въ ноты, написанныя на сіѣнахъ, въ мертвые знаки, по которымъ душа пѣла свою неземную симфонію. Симфонія была огромнаго размаха, страшной красоты, неудержимой силы. Очи духа видѣли ноты, а слухъ былъ полонъ неземной музыки.
   На раскрытыхъ устахъ и въ высохшихъ глазахъ расцвѣтала побѣдоносная улыбка. Вѣяніе гордаго превосходства, презрительное ко всему успокоеніе охлаждало утомленное чело. Душа сама для себя пыталась анализировать и объяснять событія, людскія сужденія, пережитыя чувства, все, что она видѣла когда-то въ дни счастья и ночи отчаянія. Она переводила себѣ никчемность и нудность жизни на новый языкъ, который былъ ея языкомъ и вязала изъ нихъ на выбѣленыхъ бревнахъ стѣнъ какъ бы надписи, афоризмы, неопровержимыя изреченія. Изъ этихъ кроткихъ, невидно откуда являющихся предложеній, истекало мудрое, непоколебимое, непогрѣшимое знаніе души, ея писаніе.
   Но минуты подобныхъ галлюцинацій быстро проходили, такъ какъ знаніе души разсѣивалось подъ ударомъ обуха.

-----

   Послѣднее письмо Луки Эва получила въ половинѣ мая. Затѣмъ они перестали получаться. Прошелъ весь іюнь, проходилъ и іюль. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ этотъ же періодъ времени въ умѣ Эвы упрочилась увѣренность, что она беременна. Ея фигура совершенно измѣнилась. Эва чувствовала внутри движеніе плода и біеніе его сердца.
   Не будучи въ состояніи скрыть этого положенія отъ людскихъ глазъ, она перестала выходить днемъ изъ дому. Модный магазинъ она совершенно оставила. Дни она проводила у себя въ комнатѣ. Позднимъ вечеромъ, закутавшись въ платокъ, она украдкой выходила въ городъ за провизіей, которую покупала въ самыхъ отдаленныхъ переулкахъ города, нерѣдко на другомъ его концѣ, для того, чтобы избѣжать всякихъ сношеній съ людьми и стереть всякій слѣдъ по себѣ. За квартиру было заплачено за цѣлый годъ впередъ еще тогда, когда она нанимала ее вмѣстѣ съ Лукой. На провизію она расходовала очень немного. Немного денегъ оставилъ ей Лука, немного она заработала въ магазинѣ. Питалась она только хлѣбомъ и вотчиной. Она очень любила это кушанье и чувствовала къ нему постоянное влеченіе, ѣла она поздно ночью, кипятя себѣ на машинкѣ чай. Спала утромъ до 12.
   Около 12-ти являлся, бывало, въ прежнее время почтальонъ. И теперь, въ теченіе многихъ недѣль, она постоянно ждала его въ это время. Она ждала, лежа навзничь, почти ничего не видя предъ собой и изъ угловъ ея глазъ текли безпомощныя, мертвыя слезы. Въ прежнее время этотъ старикъ, съ рыжей бородой, приходилъ съ такою точностью, что ўна могла ожидать его, глядя на стрѣлки часовъ. Онъ казался тогда исполнителемъ, точнымъ блюстителемъ воли Луки. Онъ казался тогда благодатнымъ вѣстникомъ любви и желаннымъ, искреннимъ другомъ. Она давала ему за каждое письмо пятиалтынный или двугривенный. Онъ улыбался всегда на самомъ порогѣ, отворяя двери. На изнуренномъ астмой лицѣ его, въ окруженныхъ черными кругами глазахъ, загорался на мгновеніе слабый свѣтъ. Она знала звукъ его шаговъ по двору, по четыремъ деревяннымъ ступенькамъ, знала, какъ онъ стучитъ въ дверь.
   И теперь она каждый день сжимала въ рукѣ серебряную монету. Она держала ее въ рукѣ всю ночь, грезя на яву и во снѣ, что утромъ будетъ письмо. Проснувшись, она вся превращалась въ слухъ, въ ожиданіе знакомаго звука шаговъ. И иногда обманчивая, злобная иллюзія обманывала ея слухъ и ей казалось, будто раздается далекій, знакомый стукъ. Этотъ стукъ отдавался живымъ эхомъ въ ея сердцѣ, удваивалъ частоту его ударовъ,-- слышался все ближе, ближе... Съ закрытыми глазами, недвижимая, она молила этотъ звукъ, чтобы онъ сжалился,-- и холодѣла какъ камень, когда онъ утопалъ въ безконечной тишинѣ. И страшная тишина снова окружала ее, снова придавливала, точно громадное поле суглинка. Ею овладѣвало физическое безчувствіе или самыя причутливыя прихоти.
   Бывали дни, въ теченіе которыхъ она жила въ полной иллюзіи, будто всего, что случилось, вовсе не было. Напряженное до безконечности желаніе уносило ее въ тѣ часы молодости, когда она еще не знала Луки и была свободной дѣвушкой. Лежа лицемъ кверху, заложивъ руки подъ голову, съ глазами, прикованными къ выбѣленнымъ доскамъ потолка, она грезила на иву, будто въ іюльскую ночь, послѣ дневной работы въ душной канцеляріи, истомившей мозгъ, кости, мускулы и нервы -- она идетъ одна въ темный лазенковскій паркъ. Вдали благоухаютъ жасмины и розовыя акаціи. Не все время, не безпрестанно, а такъ, лишь изрѣдка, шелестятъ большія деревья. Вотъ старый, любимый дубъ на холмѣ... Ахъ, какъ шелестятъ эти громадныя деревья, деревья-живые призраки! Какъ дико, какъ хорошо! Откуда-то издали, неизвѣстно откуда, изъ открытаго гдѣ-то окна, доносится ноктюрнъ Шопена. Грустная, полная страшно глубокой силы, музыка... Грустная, но не замѣчающая въ себѣ ни отчаянія, ни отреченія.
   Грустью и покоемъ вѣетъ отъ этой таинственной, отъ этой божественно прекрасной музыки въ шепчущійся во тьмѣ паркъ, промежъ черныхъ силуэтовъ деревьевъ. Въ ней нѣтъ ужаса, въ ней нѣтъ слабости, сокрушающей гордую тоску и выливающейся въ слезы. Этотъ ноктюрнъ былъ точно другая ночь, другая, рядомъ съ той... Какъ ночь -- этотъ ноктюрнъ заключалъ въ себѣ грусть, которая могла бы обнять весь родъ людской, которой могло бы хватитъ для всѣхъ душъ, что страдаютъ на этой землѣ. Какъ глубокая, тихая, таинственна^ ночь, онъ былъ невѣдомой, замкнутой сама въ себѣ и вѣчно живой силой, которая Ободряетъ, вдохновляетъ мужественно и гордо итти впередъ своей дорогой, итти далеко съ глазами, устремленными къ звѣздамъ темнаго неба. Какъ ночь,онъ звалъ и увлекалъ въ безконечность. И она шла тогда полная юныхъ силъ, какъ воздухъ, насыщенный ароматомъ жасмина, обвѣянная шелестомъ черныхъ деревъ, какъ сумракъ, полный звуковъ ночной музыки Шопена.
   То и дѣло къ ней подходили изъ сосѣднихъ аллей какіе-то люди, заглядывали въ глаза, шептали какія-то слова и преграждали дорогу предложеніями. Слова эти падали возлѣ нея, точно брошенные камни. Она ихъ почти не слышала, опьяненная ощущеніями. На самыя циническія приставанія она мысленно отвѣчала короткимъ негодующимъ словомъ:
   -- Отстань, глупецъ! Я уставшій отъ работы человѣкъ. Я хочу отдохнуть отъ своей неволи. Я хочу одну минуту побыть собой и чувствовать, что даетъ небо, ночь и музыка. Я хочу быть одна со своей ночью, со своей музыкой и своимъ жасминомъ...
   Когда ей вспоминались эти минуты, пальцы ея искривлялись, какъ когти,-- она вся выпрямлялась и изъ гортани вылеталъ стонъ отчаянія. Она видѣла съ полною ясностью, что то миновало уже на вѣки и умерло безвозвратно. Она жалѣла не столько о своей дѣвственности, сколько о дѣвственной душѣ, внутренней свободѣ, человѣческой гордости, порывахъ и восторгахъ сердца. Она говорила себѣ, что обманула не столько родителей, сколько вѣчность. И она добровольно поддавалась миражамъ и иллюзіямъ. Она лелѣяла по цѣлымъ часамъ (до взрыва отчаянія) обманчивую мечту, будто она совсѣмъ не отдалась Лукѣ, будто была еще той же, что прежде. Все сосредоточилось на воспоминаніи о сѣрой мантильи, ея прежнемъ, дѣвичьемъ одѣянья. Сколько школьниковъ, студентовъ, сколько поэтовъ будила отъ сна эта мантилья, когда она ходила въ пансіонъ! Сколько юношескихъ сердецъ начинало биться, сколько глазъ загоралось, чуть только она появлялась на улицѣ! Она любила закидывать одну ея половину, когда шла торопясь... Ей говорили и писали въ тайныхъ письмахъ, что края этой мантильи -- это крылья ангела... Она любила теперь возвращаться мечтой къ этимъ днямъ, но всего больше любила вспоминать тѣ минуты, когда она сопротивлялась Лукѣ и когда неистово защищалась... Ей видѣлся снова вѣтреный день во время мартовской оттепели, когда они стояли на склонѣ горы. Онъ былъ тогда необычайно взволнованъ и глаза его были полны слезъ, а уста произносили тихія, дивныя, чудныя, милыя слова!... Она должна была уйти, а онъ оставался на томъ же мѣстѣ. Когда на прощанье они приникли другъ къ другу устами, ей казалось, будто она перестала жить и летитъ въ сладостномъ и холодномъ вихрѣ вмѣстѣ съ нимъ, какъ пылинка, какъ маленькая пылинка земли. Холодный вѣтеръ обвивалъ подоломъ ея платья его ноги, а крыльями мантильи его плечи. Они были сплетены и, казалось, у нихъ обоихъ была одна и та же пара крыльевъ. Она упала тогда передъ нимъ на колѣни, обняла его ноги. Было неизъяснимо хорошо смотрѣть на него снизу, когда онъ, связанный руками, въ своемъ коротенькомъ пальтишкѣ наклонялся, улыбаясь. Вокругъ былъ мокрый снѣгъ. Дико шумѣли вѣтви елокъ. Теперь ей слышался въ душѣ шумъ тѣхъ деревьевъ и вмѣстѣ съ этимъ шумомъ она Летѣла въ вихрѣ.
   А въ паркѣ, въ темную ночь! Они сидѣли, прильнувъ другъ къ другу, одни, отдавшись другъ другу душой и тѣломъ. Ей и теперь еще слышалось, какъ стучало въ немъ взволнованное сердце, еще теперь она чувствовала губами пламя его щекъ. Ей слышался еще молящій шопотъ...
   Никогда однако она не рѣшалась мысленно входить съ нимъ вмѣстѣ въ ту комнату.
   Она останавливалась на ея порогѣ, заломивъ руки, какъ чужая душа, и ударялась несчастнымъ лбомъ о ея двери. Это было такъ близко, что нельзя было смотрѣть издали. Это было совершено въ тайнѣ, сокровенно, подъ клятвой молчанія. И вотъ все сдѣлалось открытымъ!
   Сокровеннѣйшее и глубокое счастье ночи, о которомъ зналъ только онъ одинъ, Лука, и она одна -- было разглашено на углахъ улицъ ужасными, чуждыми силами, было узнано безстыднѣйшими насмѣшками и самыми злобными и мстительными врагами!

-----

   Однажды вечеромъ, во второй половинѣ августа, Эва сидѣла у окна своей комнаты, безжизненно глядя на дворъ.
   Съ нею все чаще случалось теперь подобное состояніе кажущагося оцѣпенѣнія. Эва потолстѣла и подурнѣла. Подъ глазами у нея были черные круги, черты огрубѣли и какъ бы припухли, лицо пожелтѣло. Она спала все больше и вставала все позднѣе. Уже цѣлый мѣсяцъ она ни съ кѣмъ не говорила, развѣ только въ лавочкѣ. Разъ только заглянулъ къ ней хозяинъ дома, разбогатѣвшій еврей. Онъ вошелъ тихонько, какъ бы нехотя. Сѣлъ на стулъ и. внимательно оглядывая комнату, разговаривалъ съ нею. Глаза его долго останавливались на лицѣ Эвы и испытующе глядѣли на него. У нея забѣгали мурашки по тѣлу. Холодный потъ облилъ плечи и спину. Она чувствовала, что этотъ человѣкъ хочетъ что-то сдѣлать съ нею, что именно онъ, а не кто-нибудь другой, является теперь ея господиномъ. А если онъ все знаетъ? А если онъ уже увѣдомилъ родителей? А если онъ сейчасъ скажетъ, что пріѣхалъ отецъ или Анеля, что они уже здѣсь?
   Въ ту же минуту въ умѣ ея мелькнули тревожныя мысли, что онъ выдастъ ее кому-то, что онъ прогонитъ ее съ квартиры, что онъ велитъ, на основаніи какихъ-нибудь тамъ законовъ, взять ее... Она предчувствовала, что ей угрожаетъ физическая сила, грубое нападеніе, заговоръ, который не будетъ концомъ, а лишь апогеемъ несчастья.
   Хозяинъ "вѣжливо" разговаривалъ съ ней, отпускалъ шутливые намеки по поводу ея положенія. Разспрашивалъ, какъ будто между прочимъ, гдѣ мужъ, почему онъ такъ долго не пріѣзжаетъ. Она отвѣтила блѣдными губами, что онъ скоро... пріѣдетъ... Еврей снова началъ шутить. Глаза его снова засвѣтились похотливымъ блескомъ, который Эва научилась уже узнавать: Она почувствовала въ ту минуту, точно кто-нибудь ударилъ ее по головѣ лезвіемъ топора. Она рѣшила тогда про себя, что должна умереть. Съ этой минуты, которая все время сохранялась въ ея сознаніи, прошли цѣлыя недѣли такой безысходной тоски, что какое-нибудь несчастье было бы желаннымъ развлеченіемъ. Эва жила въ полной тьмѣ, въ самомъ мерзкомъ запустѣніи. Она была подобна полю, заросшему сорной травой. Ничего уже не было передъ ней и позади нея.
   Ей не хотѣлось возвращаться къ знакомымъ страданіямъ, а узнать новое ей было лѣнь. Она утратила вѣру въ то, чтобы могъ существовать какой-либо иной міръ чувствъ. Въ своихъ потемкахъ она потеряла даже представленіе о томъ, что люди живутъ на свѣтѣ. Земля была для нея пуста. Мысли угасли, воля исчезла. Порой только вздрагивали нервы, какъ вздрагиваютъ рефлективно члены связаннаго веревкой животнаго. Наступило полное, всеобщее банкротство. Теперь она даже рѣдко видѣла, какъ у нея, стоящей на краю обрыва, земля осыпается изъ подъ ногъ. Приближалось полное омертвѣніе. Въ эту страшную, безконечную ночь затмилось даже воспоминаніе о Лукѣ. Она помнила о немъ не какъ о человѣкѣ, а какъ о чемъ-то, что заключаетъ, въ себѣ свѣтъ. Этимъ свѣтомъ было, главнымъ образомъ, чувство мучительнаго укора. Подобно человѣку, охваченному мракомъ ночи и тяжкимъ бредомъ, который не сознаетъ ничего ясно о солнечномъ свѣтѣ, а только грезитъ о немъ, она чувствовала, какъ позади нея, въ той сторонѣ, куда уѣхалъ Лука, гаснетъ какой-то блѣдный, брезжущій свѣтъ. Но и этотъ свѣтъ исчезалъ.
   Она догадывалась, что и онъ будетъ вскорѣ поглощенъ тьмою, что не будетъ имѣть никакого буквально значенія въ ея жизни такъ же, какъ перестали имѣть значеніе мать, отецъ, Анеля,-- какъ все, что была когда-то, а потомъ перестало существовать наконецъ, не имѣетъ буквально никакого значенія. Она все еще продолжала писать письма, отсылала ихъ по старому адресу въ Римъ, но къ чему она это дѣлаетъ, какой это имѣетъ смыслъ -- она уже не сознавала.
   Если къ чему-нибудь еще упорно обращались ея желанія такъ этокъ одному: не быть.
   Перестать существовать! Еслибъ кто-нибудь незамѣтно подкрался и убилъ ее въ полуснѣ! Она все уже пережила. Она растратила свое счастье и теперь осажденная послѣдствіями, петлями и узлами страданій не можетъ найти выхода. Если даже есть гдѣ нибудь выходъ, тобезсиліе не дастъ дотащиться. Одна только мысль тщетно напрягаетъ, еще усиліе и напрасно стучится то туда, то сюда.
   Послѣдними остатками застывшихъ силъ она желала иногда дотащиться до какого-нибудь края и увидѣть какой-нибудь горизонтъ. Напрасно! Безсиліе облегало душу точно вязкій илъ...
   Въ іюльскія жары она по цѣлымъ днямъ сидѣла у открытаго окна, опершись головой на обѣ руки, глядя въ противоположный уголъ двора, гдѣ стояла новая, деревянная клоака. Бревенчатые вѣнцы, стропила, двери, обшивка крыши, ступеньки и стѣны этого строенія врѣзались уже въ мозгъ Эвы и сдѣлались для нея символомъ смерти. Повернувъ, хотя бы случайно, глаза въ ту сторону, она не могла ихъ уже оторвать. Мысли попадали, словно въ русла и водовороты, словно въ быстрины и водопады, съ которыми непремѣнно должны были мчаться. Доски самымъ своимъ желтовато-сѣрымъ цвѣтомъ притягивали и приковывали къ себѣ взоръ.
   Въ одно мгновеніе создавалась схема, представленіе о небытіи. Кожа слегка холодѣла, по волосамъ пробѣгалъ сыпучій иней, глаза вперялись въ тотъ уголъ двора. Какъ дойти до небытія? Вотъ двери комнаты. Отворить эти двери. Четыре ступеньки ведутъ на дворъ изъ узкаго корридора. Дворъ. Тридцать шаговъ. Опять ступеньки. Пять ступенекъ...
   Но двери. Кто отопретъ ихъ? Кто подыметъ руку, тяжелую, какъ глыба камня? Кто подыметъ ноги, тяжелыя, какъ горы? Кто вставитъ и повернетъ ключъ въ замкѣ? Тамъ ужъ было бы легче.
   Закрыть только глаза, вздохнуть къ Богу, броситься головой внизъ въ широкую дыру. Минуту будетъ скверно, ужасно скверно, отвратительно. Раздвинутыя ноги, задранная юбка... Но за то не будетъ больше бытія. Настанетъ ночь. Одна ночь! Сбудется то таинственное греческое слово. Окончится наконецъ и прервется гнетъ души. "Довольно этой жизни!" Не будетъ совсѣмъ ни бремени позора, лежащаго на груди и на лбу. Ни зловонной атмосферы мѣщанскихъ добродѣтелей. Ни боли въ сердцѣ, ни укоровъ, ни ожиданія. Никто не придетъ больше съ насмѣшливой рожей, никто не опозоритъ взглядомъ. Никто не нанесетъ пощечины сощуренными глазами. Одна ночь, тихая...
   И въ тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь, она сидѣла, какъ обыкновенно. Тяжелыя мысли лѣниво вертѣлись вокругъ одного сознанія, что деньги, которыя у нея были, уже на исходѣ. Квартира, правда, оплачена до конца года, но чѣмъ жить, когда уйдутъ послѣдніе гроши? Она тщательно пересчитала свой запасъ, ошибаясь то и дѣло при каждомъ счетѣ.
   Вскорѣ, утомленная и этимъ счетомъ, точно тяжелой работой, она погрузилась въ обычныя дремотныя мечты о небытіи. Сидя такъ и пересыпая, какъ песокъ, свои жалкія мысли, она увидала какого-то господина, бродившаго по двору то туда, то сюда и заглядывавшаго въ одни сѣнцы за другими.
   Это былъ красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати слишкомъ, высокій блондинъ, съ небольшими свѣтлыми усами, одѣтый въ англійскій костюмъ, толстые башмаки, свѣтлую куртку и маленькую зеленоватую шапочку съ перомъ.
   -- Костюмъ отъ Pool`я, отъ единственнаго портного въ мірѣ, который умѣетъ одѣвать людей...-- усмѣхнулась Эва, вспомнивъ о Горстѣ.
   Удивленію ея не было предѣла: такой человѣкъ на этомъ дворѣ! Тамъ бывали только крупные и мелкіе торговцы -- евреи, солдаты и кухарки. Молодой человѣкъ между тѣмъ, увидавъ Эву въ окнѣ, внимательно посмотрѣлъ на нее и направилъ шаги прямо къ ея дверямъ. Она услыхала вскорѣ, какъ онъ всходилъ по ступенькамъ. Она смутилась и не могла удержать біенія сердца, хотя разумъ ясно подсказывалъ, что здѣсь несомнѣнно ошибка.
   Послышался стукъ въ дверь, двери открылись и незнакомецъ, не снимая шляпы, вошелъ въ комнату.
   Когда онъ снялъ, наконецъ шляпу, Эва невольно замѣтила, что юнъ очень красивъ. Ей стало еще болѣе стыдно.
   -- Извините...-- спокойно заговорилъ изящный господинъ, -- не.здѣсь ли живетъ госпожа Эва Побратынская?
   -- Да... здѣсь...
   -- Это вы?
   -- Я...-- отвѣтила Эва, безпомощно стоя и комкая въ рукѣ какой-то лоскутокъ.
   -- Очень радъ... Я являюсь сюда по порученію господина Луки Неполомскаго.
   -- Луки!-- вскрикнула Эва, забывая обо всемъ. Глаза ея загорѣлись отъ жгучихъ слезъ, губы обвѣяла улыбка.
   Сердце порывисто забилось и вдругъ стихло, точно отсѣченное мечемъ,
   Сложенныя руки прижались къ груди и, казалось, благословляли пришельца, добраго вѣстника.
   Молодой господинъ стоялъ равнодушно, съ очевиднымъ любопытствомъ, однако, исподлобья разглядывая Эву.
   -- Гдѣ Лука?-- воскликнула она.
   -- Господинъ Неполомскій въ Римѣ.
   -- Все еще въ Римѣ!
   -- Вы должны приготовиться къ чему-то худшему.
   -- Къ худшему...
   -- Господинъ Неполомскій находится въ тюрьмѣ.
   -- Въ тюрьмѣ!
   -- Я вамъ все объясню сейчасъ въ двухъ словахъ. Позвольте сначала представиться, кто я. Меня зовутъ Щербицъ.
   -- Графъ Щербицъ? Это вы прострѣлили пулей Луку?
   -- Да, это я. У меня съ нимъ было столкновеніе на почвѣ чести я я прострѣлилъ его на дуэли.
   -- А!.. такъ это вы...
   -- Теперь я получилъ отъ него порученіе.
   -- Онъ писалъ вамъ?
   -- Онъ самъ не писалъ, но одинъ изъ моихъ знакомыхъ, живущихъ въ Римѣ, писалъ мнѣ по его просьбѣ.
   -- Что жъ онъ сдѣлалъ такого?
   -- Съ точностью я вамъ сказать этого не смогу, такъ какъ самъ не знаю. Мой другъ пишетъ мнѣ въ общихъ словахъ, что Неполомскій, который былъ принятъ на платную должность въ австрійское посольство и которому поручалось сниманіе копій со старинныхъ документовъ, сумѣлъ вынести нѣкоторые, наиболѣе цѣнные изъ нихъ, изъ архивовъ и распродать американскимъ антикваріямъ.
   -- Лука?!
   -- Вскорѣ, однако, это открылось. Его схватили съ поличнымъ при кражѣ одной цѣнной рукописи и, такимъ образомъ, онъ попалъ въ тюрьму еще въ маѣ.
   -- Ахъ, уже въ маѣ, уже въ маѣ...-- прошептала Эва.
   Глаза ея просвѣтлѣли, точно она услышала самое пріятное извѣстіе. Теперь она все знала. Въ душу проникло отраженіе прежней любовной нѣги и наполнило ее чувствомъ невыразимаго счастья.
   Это переживаніе въ теченіе одного мгновенія сызнова, въ одинъ порывъ, въ одинъ размахъ души всей исторіи любви, было для Эвы чѣмъ-то столь неожиданнымъ и новымъ, что она забыла о присутствіи незнакомаго господина. Душа ея въ ту минуту была похожа на темныя, забытыя воды подъ нависшими деревьями въ пейзажѣ Яна Станиславскаго,-- она была, словно унылая, сама для себя существующая одинокая обитель, въ которую съ высоты небесъ проникла серебристая стрѣла звѣзды. Звѣзда, невидимая для глазъ, прорѣзала воду до дна и зажгла свое алмазное отраженье въ застывшей водѣ. Пока снова настанетъ черная, вѣчная ночь, покинутыя, забытыя воды хоть одну минуту нѣжатъ и лелѣютъ въ своемъ лонѣ вѣчную звѣзду и свѣтятъ ею въ сумракѣ сами себѣ... На минуту зажегся свѣтъ и наполнилъ мракъ.
   Графъ Щербицъ смотрѣлъ на Эву, медленно вынимая и раскрывая желтый бумажникъ. Онъ непринужденно усѣлся на краю стола и сталъ вынимать изъ отдѣленій бумажника кредитныя бумажки. Эва подняла на него глаза и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ наблюдала его странное поведеніе. Слегка презрительная улыбка искривила ея губы. Въ головѣ мелькнула мысль, что она тоже дворянка, равная этому, какому-то графскому сынку. Что это за воспитаніе -- садиться такъ на краю стола передъ дамой и въ чужой квартирѣ?..
   Она взглянула на него еще разъ и вдругъ почувствовала, путемъ физической боли въ груди, что это онъ прострѣлилъ Лукѣ легкое. Кровь ударила ей въ голову. Неудержимый гнѣвъ. Броситься съ когтями и исцарапать это лицо. Вьюга мыслей:
   -- Негодяй! Бездѣльникъ! Шпіонъ! Онъ читалъ чужія любовныя письма и пользовался ихъ содержаніемъ для сплетенъ!
   Графъ Щербицъ вынулъ, наконецъ, пятьдесятъ рублей различными бумажками и положилъ ихъ на столъ.
   -- Господинъ Неполомскій, -- заявилъ онъ, быстро пряча въ карманъ бумажникъ,-- проситъ меня черезъ моего друга, чтобы я доставилъ вамъ нѣсколько денегъ до его возвращенія. Я не знаю, что это значитъ, когда онъ думаетъ вернуться. Во всякомъ случаѣ я оставляю пока пятьдесятъ рублей. Если вамъ нужна будетъ моя помощь, будьте любезны дать мнѣ знать письмомъ -- Зыгунтъ Щербицъ въ Зглищахъ. Это достаточно.
   Ужасная ярость раздираетъ по швамъ разсудокъ и пышетъ безумствомъ. Она схватитъ эти деньги и швырнетъ ему въ лицо! Еще минута...
   -- А какъ же теперь ваше здоровье, сударыня?-- вѣжливо спросилъ графъ.
   -- Спасибо...-- процѣдила она сквозь зубы, вся красная отъ сжигающаго ее внутри огня.
   Щербицъ взглянулъ на нее искоса страннымъ, пронизывающимъ,-- однако, испуганнымъ, -- взоромъ. Чуть замѣтная насмѣшливая улыбка, игравшая на его губахъ, растаяла и исчезла. Эва, подъ вліяніемъ сотрясавшихъ ее въ эту минуту чувствъ, стала прекрасной, стала такою, какою была въ дѣйствительности. Оскорбленіе, нанесенное этой красотѣ, сдѣлало ее царственной. Ужасная обида, простертая вокругъ этой безпомощной и униженной женщины, выступила теперь съ необычайной отчетливостью. Щербицъ почувствовалъ, какъ ужасно выглядятъ кредитки, которыя онъ только что положилъ на столъ. Чувство стыда, брезгливости къ самому себѣ, сожалѣніе или отчаяніе охватило его со всѣхъ сторонъ удушливой волной. Эва молчала.
   Молодой графъ приподнялъ свою странную шапочку и, слегка поклонившись, неловко вышелъ изъ комнаты

-----

   Въ концѣ сентября Эва опять была безъ гроша. Оставленную Щербицомъ сумму она быстро израсходовала или вѣрнѣе безъ толку растратила. Она сшила себѣ два новыхъ платья, лѣтнюю шляпу, мантилью (сѣрую), постоянно покупала себѣ множество лакомствъ и конфектъ.
   Она не была въ состояніи противиться неотвязнымъ искушеніямъ и страннымъ вкусамъ, которые ею управляли. Пока у нея было еще немного денегъ, она жила попрежнему, въ состояніи полной инертности. Истративъ почти все, она сразу впала въ отчаяніе. Такъ какъ Лука и теперь не давалъ еще о себѣ никакихъ признаковъ жизни, то сознаніе, что онъ въ тюрьмѣ, выросло до небывалыхъ предѣловъ. По ночамъ, вдумываясь въ то, что съ нимъ можетъ быть, Эва дошла до необычайныхъ ясновидѣній. Иногда, въ дремотномъ полуснѣ, она пребывала съ Лукою въ мрачныхъ вертепахъ, -- а иногда она не могла себѣ припомнить его лица, голоса, движеній. Тогда ее охватывалъ безумный ужасъ. Она рвала на себѣ волосы, билась головой о стѣну и по цѣлымъ часамъ звала его, чтобъ онъ пришелъ. Глаза ея утратили всякое выраженіе и были полны ужасныхъ видѣній. Всклокоченная, въ грязномъ капотѣ, она бродила среди четырехъ стѣнъ своей комнаты.
   Въ одинъ изъ такихъ дней, въ полдень, ее постигло самое страшное горе. Шатаясь безъ толку по комнатѣ, терзаемая отчаяніемъ, она почувствовала, что надъ ней опускается все ниже и ниже убійственная мысль. Ей чудилось, будто эта мысль свертывается въ какой-то образъ, въ блѣдный, безобразный призракъ и дѣлаетъ ей какіе-то знаки. Не хочетъ ясно сказать правды, а велитъ самой догадаться. Эва металась въ припадкѣ безумія изъ угла въ уголъ, пытаясь убѣжать отъ этой преслѣдующей мысли. Она закрывала лицо руками и била кулаками несчастье, какъ врага. Наконецъ, прислонившись къ стѣнѣ, она выслушала все подъ прерывистое біеніе сердца:
   -- Лука выдумалъ эту тюрьму. Это предлогъ. Онъ прислалъ черезъ Щербица пятьдесятъ рублей, чтобы отвязаться. Отвязаться разъ навсегда. Своей дѣвкѣ... пятьдесятъ рублей...
   Переживъ эту мысль, Эва застыла, похолодѣла и обезсилѣла. Присѣвъ на краю постели, она стала думать, что ей дѣлать съ собой и съ тѣмъ ребенкомъ, который въ ней жилъ. Ей казалось, будто она сидитъ на краю глинистаго оврага, гдѣ-нибудь подъ Сандомиромъ. Вдали Висла...
   Душа начала въ ней метаться, рваться, дѣлать безумныя усилія, какъ преступникъ, котораго тащатъ въ тюрьму... И вдругъ, однимъ взмахомъ, однимъ ударомъ воли, она порѣшила. Глаза ея стали дикими и злыми, какъ у цѣпной собаки. Она схватила со стола красивую старинную шкатулку, которую Лука оставилъ ей на память, и разбила ей вдребезги о полъ. Затѣмъ она начала безобразно смѣяться и упала лицомъ на кровать.
   На слѣдующее утро, послѣ совершенно безсонной, бѣлой ночи, она одѣлась въ свое лучшее платье, взяла послѣднія свои деньги и пошла въ городъ. На базарѣ, послѣ долгихъ поисковъ, она отыскала мужика, который привезъ въ городъ дрова и возвращался съ пустою телѣгой въ сторону Зглищъ. Мужикъ охотно согласился довезти ее до дворца, хоть это, по его словамъ, заставляло его свернуть съ дороги. Онъ взялъ за это всего лишь въ три раза больше, чѣмъ должна была стоить подобная услуга. Наложилъ соломы на сидѣнье, и Эва поѣхала. Она рѣшила ночью, подъ самое утро, сдѣлать этотъ шагъ, чтобы узнать у молодого Щербица, правильно ли ея предположеніе о Лукѣ или нѣтъ. Дольше она не могла сама наединѣ съ собой размышлять надъ этимъ вопросомъ. У нея не было больше ни одной крупицы силы. Она поѣдетъ къ этому человѣку. Онъ одинъ явился за всѣ эти безконечные дни... Когда она будетъ съ нимъ вмѣстѣ въ какой-нибудь комнатѣ, она упадетъ къ его ногамъ и станетъ цѣловать его сапоги, лишь бы онъ сказалъ ей правду о томъ, что написано въ письмѣ о Лукѣ. Кто знаетъ, быть можетъ, онъ дастъ ей прочесть письмо своего друга? Быть можетъ, ея глаза прочтутъ въ этомъ письмѣ слово утѣшенія. Она отниметъ четверть часа у изящнаго графа Щербица для себя! Она вымолитъ у него правду, выплачетъ настоящее положеніе вещей. Что изъ того, что она скажетъ ему все, что должна будетъ открыть больше, чѣмъ онъ прочиталъ въ ея любовныхъ письмахъ (какая судьба, какая иронія!), что изъ того, что она должна будетъ снять съ себя всѣ покровы, что покажетъ ему наготу своихъ грѣховъ,-- что изъ того, что этотъ человѣкъ увидитъ ея страхъ, паденіе, отчаяніе и ничтожество, которое до сихъ поръ видѣлъ одинъ только Богъ... Что изъ этого? Если онъ вернетъ ей хоть тѣнь надежды, что Лукатотъ же, котораго она полюбила...
   Ѣдучи на телѣгѣ и отвѣчая на идіотскіе вопросы болтливаго мужика, она не думала о задачѣ, которая была цѣлью ея путешествія. Она была рада тому, что ѣдетъ по пустымъ полямъ, по незнакомымъ равнинамъ, межъ порыжѣвшихъ, сжатыхъ полей, надъ которыми чуть-чуть моросилъ тихій дождикъ. Она смотрѣла на вспаханныя ноля съ темнобурыми и рыжими бороздами и чувствовала, какъ въ нихъ подъ дождемъ рождаются вѣчныя силы, изъ которыхъ выростутъ снова злаки, сорныя травы и цвѣты. Она смотрѣла на нависшія тучки, осенній покровъ полей...
   Верстахъ въ десяти отъ города мужикъ показалъ ей зглищинскія аллеи, группы деревьевъ и посреди нихъ бѣлое зданіе, называемое дворцомъ. Эвѣ стало жутко при видѣ этого зданія.
   Тутъ только мелькнула у нея мысль, что въ этомъ домѣ ее примутъ за любовницу молодого Щербица. Что она скажетъ? Передъ ея задумчивымъ взоромъ промелькнулъ цѣлый рядъ лакеевъ, прислуги, графской дворни. Она почувствовала, что въ душѣ ея снова подымается, буря. Чтобы предотвратить это, самое ужасное несчастье, она рѣшила непремѣнно вернуться въ городъ. Почти всѣ деньги она истратила уже на ѣзду. Оставалось всего лишь нѣсколько мелочи.
   Мужикъ довезъ ее до мѣста, гдѣ нужно было свернуть съ шоссе на частную помѣщичью дорогу. Эва велѣла остановиться и слѣзла. Крестьянинъ, получивъ слѣдуемое, подумалъ немного вѣроятно на ту тему, нельзя ли бы еще чего-нибудь получить, затѣмъ пустилъ лошадь, и добродушно поѣхалъ дальше. Теперь она могла вдоволь смѣяться надъ собой. И она дѣйствительно смѣялась безъ конца, плетясь по глубокому песку широкой дороги. Вскорѣ она дошла до аллеи, усаженной вѣковыми липами. Ее прижалъ къ своему сердцу легкій, осенній шумъ огромныхъ деревьевъ. Погладилъ ее по головѣ надтреснутый шелестъ липъ въ вышинѣ. Она присѣла на скатѣ рва, покрытомъ влажной, пожелтѣвшей травой и подъ шепотъ усыхающихъ листьевъ погрузилась духомъ въ самое себя, въ глубокіе подземные закоулки существа. Съ ней сдружился смѣхъ, неотступный наблюдатель, и показывалъ ей то тамъ, то сямъ, въ быстромъ и яркомъ, какъ молнія, ясновидѣніи, все ничтожество ея жизни. И вотъ наконецъ онъ показалъ ей то, что было въ ней самой самаго сокровеннаго. Она прошептала сама себѣ:
   -- Ребенокъ!
   Она начала безстрашными мыслями продираться въ нору этой загадки. Она бросилась съ геройствомъ внутрь самой себя. Холодный, потъ оросилъ ея лицо, ноги дрожали съ раздутыми жилами, сердце стучало... Что дѣлать, если Лука измѣнилъ ей? Бросилъ? Куда пойти? Какъ перестать жить, если будетъ жить этотъ ребенокъ? Она подумала со смѣхомъ, что если она хочетъ жить, то нужно вернуться въ Варшаву -- съ этимъ ребенкомъ. Съ оттѣнкомъ особаго удовольствія среди дикихъ вспышекъ злобы, она ясно представила себѣ сестру Анелю, Горста, Барнавскую -- а главное свой безсмысленный восторгъ передъ Лукой, свое преклоненіе передъ нимъ. Разговоры объ этомъ съ маіерью... Если бы онъ хоть билъ, если бъ топталъ ногами...
   Она взглянула на осиротѣвшія поля. Ненастье утихло. Дождь пересталъ. Рыхлыя тучки распались и длинными вереницами тянулись стороной. Блѣдный, чистый, осенній свѣтъ озаряль рыхлыя борозды и далекія, бѣлыя облачка. Это были тѣ самыя поля, которыя столько разъ видѣлъ Лука. Здѣсь онъ жилъ, здѣсь былъ... Былъ!
   Вѣдь не легенда, не сонъ, не дѣвичья мечта этотъ человѣкъ, имя котораго лежитъ на груди, какъ тяжелая каменная плита на могилѣ. Какъ странно, какъ удивительно казалось, что онъ дѣйствительно былъ, ходилъ по этой дорогѣ... Лука былъ здѣсь! По этой травѣ скользили его глаза, быть можетъ, онъ думалъ о ней, когда проѣзжалъ по этой дорогѣ. Она увидала его съ блаженнымъ содроганіемъ въ своемъ грѣшномъ сердцѣ, въ полныхъ вѣры глазахъ, увидала, какъ онъ одиноко шелъ на этой дорогѣ. Она ясно видѣла его глубокіе, хмурые глаза, губы, на которыхъ такъ рѣдко появлялась улыбка... Она обняла мыслью его усталый лобъ -- и простила ему отъ глубины души. Ничего не измѣнилось, ничего не улучшилось въ ней самой. Она была все тою же, все такъ же смѣялась надъ своей душой, топтала ногами сердце. Она встала со своего мѣста и поплелась обратно въ городъ, все время думая, какъ безконечно смѣшно несчастье, какъ глупъ и безпомощенъ бываетъ человѣкъ, запутавшись въ его сѣти и поверженный на землю горемъ.

-----

   Осень. Послѣ дней засухи, послѣ нездороваго зноя, наполнявшаго воздухъ придорожной пылью, послѣ долгихъ осеннихъ жаровъ, удерживавшихъ на вѣтвяхъ деревъ поблекшіе уже листья, наступили вѣтренные дни и бурныя ночи.
   Иногда, въ послѣдніе дни своей беременности, Эва ходила еще на почту. Богъ знаетъ, зачѣмъ. Она ходила, чтобы ждать у дверей, на каменныхъ ступеняхъ зданія. Всходила на эти ступени и смотрѣла на черныя двери. Входили и выходили люди, занятые, озабоченные, веселые или охваченные горемъ. Она назначала себѣ сроки такого рода: когда этотъ господинъ выйдетъ, тогда я сейчасъ же пойду, потому что съ нимъ вмѣстѣ стыдно... Когда же онъ выходилъ, она назначала какой-нибудь другой срокъ, руководимая безсмысленнымъ предразсудкомъ. Однажды она спросила у почтоваго чиновника, сидѣвшаго за деревянной рѣшеткой, нѣтъ ли письма "до востребованія" "для Эвы". Узнавъ, что нѣтъ, она торопливо вышла, подавленная стыдомъ. Но съ этого дня она ноствянно ходила къ дверямъ почты. Много разъ она встрѣчала тамъ старика въ отрепьяхъ, опухшаго, съ. парализованной рукой, ногой и языкомъ. Онъ дремалъ обыкновенно на ступеняхъ почты. Засыпалъ вдругъ, чуть только сядетъ. Храпѣлъ и покачивался необычайно смѣшно. Проснувшись, онъ бормоталъ что-то непонятное про себя, сидя съ поджатыми ногами. На ногахъ этихъ были толстые сапоги, отъ которыхъ остались однѣ голенищи, головки же, подошвы и каблуки представляли какую-то груду тряпья, обвязанную бичевкой отъ сахара. Оба кармана порыжѣлаго пальто были разорваны и висѣли, точно въ доказательство того, что въ этихъ карманахъ у него нѣтъ цѣнностей, имѣющихъ обязательный курсъ въ странѣ и вообще никакой частной собственности.
   Однажды, увидавъ, какъ Эва всходила и сходила по лѣстницѣ, старикъ пересталъ искать вшей на тѣлѣ, на своемъ европейскомъ костюмѣ, въ тряпьѣ и волосахъ. Губы его пробормотали что-то едва понятное. Эва поняла только, что онъ ожидаетъ здѣсь писемъ отъ какой-то госпожи Затоцкой. Безпомощно стоя на лѣстницѣ, Эва взглянула на этого человѣка. Она увидала его сквозь свою дремоту, словно чрезъ густой туманъ. Онъ одинъ не посмѣялся надъ ней. Товарищъ... И вдругъ, низко поклонившись, она поцѣловала его въ опухшее лицо, погладила рукой его руку, трясущуюся отъ пьяной горячки. Она пошла домой, то плача потихоньку, то потихоньку, чуть слышно смѣясь про себя.
   У нея явилась способность представлять себя самое въ самыхъ разнообразныхъ видахъ. Однажды, закрывъ глаза, она не грезила, а была увѣрена, будто она -- бабочка. Выпорхнетъ черезъ прокіятое вкошко, выпорхнетъ разъ навсегда.
   Въ другой разъ, глядя на пустыя пригородныя равнины, на поля, покрытыя сухимъ жнивьемъ и изрѣзанныя канавами,-- она вдругъ вообразила себя собакой, бѣгущей куда-то по этимъ полямъ, по этимъ полямъ... И вдругъ начала жалобно, шепотомъ причитать.
   -- Ужъ теперь не побѣжитъ за мной другая собака но этимъ волямъ, по этимъ полямъ...
   Пробужденіе охъ этихъ кошмаровъ погружало ее въ ужасную бездну отчаянія. Всюду передъ ней и позади нея, всегда и вездѣ стоялъ многоокій ужасъ. Ее пугали счета въ канцеляріи, безконечные отчеты и столбцы цифръ. Внутренняя дрожь пробѣгала по тѣлу, волновала и спутывала мысли. Она трепетала при мысли объ ошибкахъ, которыя могла сдѣлать. Лицо начальника, противное рыло съ хищными глазками, съ улыбкой, ужасно напоминающей блики свѣта на резиновой галошѣ.. Ее пугали глаза Горста, приводили въ ужасъ глаза матери и сестры. Иногда она видѣла позади себя холодные камни подъ бровями Барнавской, когда она вретъ ей небывалыя исторіи, чтобъ выманить у нея деньги. Ее толкало въ бездну страха мучительное сознаніе, что Лука раненъ... Ее пугалъ весь міръ, а главнымъ образомъ, красивый темный брюнетъ, котораго она когда-то встрѣтила въ кофейной, а потомъ, много разъ, встрѣчала на улицѣ. Нахальная усмѣшка его глазъ пронзала, словно разбойничій ножъ. Она боялась всѣхъ людей и часто безъ причины озиралась во всѣ стороны.
   Въ тотъ вечеръ на небѣ свѣтилъ мѣсяцъ. Крылатыя тучи неслись съ запада на востокъ передъ неподвижнымъ свѣтлымъ дискомъ.
   Холодное сіяніе проникало въ окно, озаряло комнату, оглядывало углы, словно взоръ шпіона -- и сразу вдругъ исчезало въ сумракѣ.
   Эва уже больше десяти часовъ сидѣла на своей постели, судорожно стуча зубами и испытывая сильныя боли. По временамъ она еще порывисто вставала и бродила въ отчаяніи по комнатѣ. Наконецъ наступилъ часъ, когда страшныя спазмы, возникающія противъ воли, стали ломать разъ за разомъ ея хребетъ, животъ, бедра.
   Ища спасенія отъ нихъ, она прислонялась спиною къ стѣнѣ и при каждой схваткѣ, при помощи брюшной перепонки, послушной волѣ, сама помогала себѣ.
   Руки ея, словно чуткія, одаренныя разумомъ помощницы, то и дѣло изслѣдовали тайну ужаснаго процесса, совершавшагося за предѣлами разсудка. Губы были сухи, какъ щепки, языкъ -- запекшійся и шершавый. Колѣни дрожали, а ноги спазматически вздрагивали въ икрахъ. Длительные припадки все возрастающихъ болей стали повторяться, становиться сильнѣе, пронизывать насквозь, точно острый кинжалъ, точно тонкая шпага, которой кто-то, злобный, въ припадкѣ ярости, наноситъ ударъ за ударомъ. Страхъ и безуміе! Руки схватились за спинку кровати, ноги уткнулись ступнями въ солому тюфяка. Ужасные огни стали перебѣгать по костямъ и прыгать передъ глазами. Невыносимая боль разодрала пополамъ внутренности.
   Казалось, что эта боль размозжитъ кости и разорветъ ноги.
   Эва чувствовала внутри скрежетъ чего-то твердаго.
   Ощущеніе, будто половина живота лопнула. Еще разъ, другой,-- боль, словно насаживаетъ на колъ...
   Движеніемъ рукъ, не сознавая, что дѣлаетъ, она нащупала головку ребенка. Дикое возбужденіе толкнуло ее въ пучину создаванія новыхъ, сознательныхъ болей.
   Вотъ вывалились маленькія плечики, туловище... Новорожденный, выпачканный жирною смазкой, выдвинулся промежъ голеней.
   Руки матери возились въ петляхъ, въ узлахъ, пульсирующихъ живою кровью, бьющихся, какъ само сердце. Эва не видѣла, что происходитъ. Она чувствовала лишь животное облегченіе и лежала съ улыбкой безъ движенія. Но вотъ среди кровавыхъ околоплодныхъ водъ, промежъ пульсирующихъ все слабѣе и слабѣе спутанныхъ узловъ -- послышался крикъ.
   Она вскочила въ ужасѣ, нащупала пальцами и ладонью зажала новорожденному ротикъ, еще залѣпленный смазкой.
   Волосы стали дыбомъ на головѣ.
   Лука, -- шептала она,-- Лука! на помощь!
   Она оглянулась кругомъ, кругомъ. Лунный свѣтъ лежалъ бѣлой неподвижной полосой на полу и острымъ, холоднымъ, мучительнымъ кликомъ прорѣзывалъ стѣну. Всюду тишина.
   Никого нѣтъ. Сознавъ, при помощи глазъ, что она одна, Эва вся задрожала отъ мучительнаго страха. Холодный, мокрый, скользкій потъ. Вся въ поту она лежала недвижимо, прислушиваясь, не идутъ ли евреи изъ сосѣдней квартиры. Она отдала себѣ отчетъ въ томъ, могли ли они услышать крикъ.
   Нѣсколько безумныхъ мыслей прыгало подъ сводомъ черепа, подъ всклокоченными волосами. Нѣсколько чувствъ мучительно трепетали крылами въ глубинѣ груди.
   Новая боль, понудила ее къ новой физической работѣ. Она вся дрожала отъ холода или отъ страха и обезумѣвшими руками согрѣвала свои плечи. Когда, наконецъ, вся масса послѣда выпала на тѣльце маленькаго существа, Эва почувствовала, что она свободна. Яркая мысль, точно блескъ молніи, озарила ей все.
   Непоколебимая воля, точно чей-то приказъ, заставила ее подняться съ кровати.
   Эва встала. Теплая кровь сочилась по ея колѣнямъ и икрамъ. Однимъ взмахомъ она свернула четыре угла простыни и всю эту ношу, вмѣстѣ съ младенцемъ, послѣдомъ и шнуромъ пуповины схватила въ руки. Тихонько, на цыпочкахъ подошла она къ двери. Нѣсколько минуть она прислушивалась и смотрѣла черезъ пріоткрытую щель въ сѣни. Было тихо. Вѣтеръ уныло завывалъ. Она слышала лишь, какъ громко билось ея сердце. Глаза ея увидали дворъ. Онъ лежалъ въ тѣни дома. Лунный свѣтъ озарялъ крыши, острія рѣшетокъ и переливался черезъ заборъ на стѣны сосѣдняго дома.
   Она выбѣжала. Не зная, когда, въ одинъ прыжокъ, она очутилась на ступенькахъ, ведущихъ къ клоакѣ.
   Она быстро, указательнымъ пальцемъ, откинула крючекъ, тихонько, какъ духъ, безшумными шагами, вошла. Раскрытымъ глазамъ ея представилась сразу въ темной дырѣ грязная, вязкая поверхность. Поверхность, вся залитая луннымъ свѣтомъ. Тихо вскрикнувъ, она подняла руки и со скрытымъ наслажденіемъ, съ непреодолимой силой, со всего размаха бросила простыню въ отверстіе ямы. Она наклонила лицо и пытливо, какъ шпіонъ, наблюдала, что происходитъ. Она увидала, какъ полотно медленно развернулось, словно лепестки огромнаго цвѣтка, накрашеннаго большими жуками черной крови. Крошечныя ручки, похожія на пыльники тюльпана, быстро-быстро раскрывались и смыкались. Животикъ вздулся. Маленькія колѣнки сгибались разъ за разомъ, разъ за разомъ, все быстрѣе. Она услыхала жалобный, торопливый крикъ, точно стонъ изъ-подъ земли. Пронизанная разбойничьимъ ножемъ мучительнаго раскаянія, она кинулась головой въ отверстіе съ протянутыми руками, чтобы спасти. Спасти! Боже всемогущій, -- спаети! Грудь ея ударилась обо что-то твердое, голова откинулась въ сторону. Мракъ застлалъ глаза. Наступила тишина.
   Очнувшись, она стала сознавать, что голова ея лежитъ въ грязной жидкости, а руки судорожно сжимаютъ поперечную перекладину. Воспоминанія... Она наклонила голову впередъ и сквозь отверстіе клоаки увидала лишь жидкую поверхность ямы, залитую ослѣпительно яркимъ луннымъ свѣтомъ. Ничего не было. Лишь на томъ мѣстѣ, гдѣ она только что видѣла простыню, покрытую черными пятнами и конвульсивно корчившіяся ручки и ножки, было небольшое углубленіе, точно вогнутая могилка.
   Тихій смѣхъ радости заставилъ вздрогнуть похолодѣвшія груди. Она вскочила съ мѣста и поскорѣй побѣжала къ себѣ въ комнату. Ее не переставали мучить ужасныя боли внутри. Боль въ бокахъ,.точно страшное нытье гніющаго зуба. Страшная боль въ крестцѣ, пронизывающая позвоночникъ отъ одного конца до другого. Отъ ляшекъ до колѣнъ, точно выдергивали иглы.
   Стуча зубами, она стала извиваться по комнатѣ на корчащихся ногахъ все кругомъ, кругомъ, какъ тѣ обручи, которые все сильнѣе сжимали ее изнутри. Она глотнула немного воды изъ кувшина, чтобы освѣжить запекшіяся губы. Но ужасный пронизывающій холодъ заставлялъ ее, чтобъ согрѣться, бѣгать, бѣгать.
   Стѣны комнаты начали кружиться. Лунный свѣтъ, окно, столикъ, кровать -- все быстро мчалось кругомъ, кругомъ, все ниже, ниже... Она добѣжала до своей кровати и рухнула на нее, глухо, глухо рыдая, тихонько взвизгивая, чтобы не услыхали сосѣди.

-----

   Ни одного гроша въ карманѣ, ни одного лоскутка, который можно было бы продать. Ничего!
   Эва сидѣла у окна съ глазами, прикованными къ дверямъ клоаки. Она стерегла эти двери днемъ и ночью, днемъ и ночью, въ теченіе двухъ недѣль. Она внимательно смотрѣла, не откроется-ли черезъ нихъ тайна. Холодная дрожь, какой она никогда не испытывала, щекотала ей плечи при мысли, что пріѣдетъ телѣга для вывоза нечистотъ и чужіе люди, зловонные мужики съ свирѣпыми глазами, съ полными негодованія лицами, вынесутъ на свѣтъ тайну. Она была уже почти здорова и могла ходить безъ особенныхъ болей. Уходя въ городъ и проходя черезъ дворъ, она одѣвала подъ платье небольшую подушку, чтобы казаться сосѣдямъ попрежнему беременной. Она нарочно ходила тяжелой, переваливающейся съ ноги на ногу походкой. Когда на улицѣ надъ нею трунили солдаты, офицеры и городскіе юнцы, торчащіе по цѣлымъ вечерамъ на углахъ переулковъ, она смѣялась отъ души. Она осыпала ихъ всѣхъ (мысленно) самыми послѣдними словами, которыя случалось ей, незамѣтно для самой себя, слышать у дверей трактировъ,-- которыя родились въ ея душѣ въ ужасныхъ снахъ,-- которыя взросли въ ней...
   Одна, единственная мечта, властная, какъ мощь жизни, питала ее и держала на ногахъ: бѣжать!
   Если ей удастся убѣжать незамѣтно, то слѣды могутъ быть совершенно скрыты. Она жила здѣсь подъ чужой фамиліей, подъ именемъ Розы Неполомской, жены Луки. Кто же отыщетъ ее въ Варшавѣ, когда она будетъ жить подъ своей собственной фамиліей? Вернуться къ свободѣ, красотѣ, къ обычному женскому костюму! Зарабатывать на жизнь, приняться за работу! Зарыть, затоптать, забыть все, что было! Убѣжать отъ себя настоящей, вырваться изъ самой себя! А главнымъ образомъ -- убѣжать отъ этого мѣста пытки, изъ этой комнаты, въ которой вмѣстѣ съ нею заключенъ тихій адъ!..
   Она вычистила уже свое единственное платье, вымыла пятна крови на полу, вынесла по частямъ въ нѣсколько ночей пропитанную кровью солому тюфяка. Она стерла всѣ слѣды, уничтожила всѣ свои вещи, бумаги, до послѣдняго лоскутка. Она не оставила на мѣстѣ ни одной бичевки, ни одной нитки, которая могла бы ее выдать. Она обдумала все безъ исключенія и приготовилась въ путь-дорогу. Только на билетъ у нея не было ни одного гроша.
   Она давно уже не ѣла ничего варенаго, не пила даже чаю, жила кусками черстваго хлѣба. Она бережливо ломала послѣдній коровай, предвидя, что придется можетъ быть еще долго ждать. Она превосходно сознавала, что ей необходимо что-нибудь предпринять, чтобы раздобыть хоть три рубля на билетъ въ Варшаву. Она взвѣшивала уже нѣсколько разъ мысль -- ѣхать безъ билета, но отказалась отъ нея изъ опасенія впутаться въ слѣдствіе, кто она, откуда и куда ѣдетъ. Ей необходимо было ѣхать свободно, если бъ можно было,-- вторымъ классомъ, чтобы, по возможности, обращать на себя поменьше вниманія.
   Въ ея хитрыхъ планахъ, въ вереницахъ непостижимо смѣлыхъ идей, въ необычайно остроумныхъ комбинаціяхъ всегда занималъ мѣсто владѣлецъ дома, короткополый еврей.
   Она уже сто разъ предполагала обратиться къ нему съ просьбой "одолжить взаймы". Онъ навѣрно одолжилъ бы, если ему дать понять глазами, лицомъ и ничего не говорящими фразами, что впослѣдствіи, кто знаетъ, можетъ быть.. Но и это могло бы привлечь его вниманіе, обратить на нее его бдительный взоръ. Она откинула далеко, и разъ навсегда, эту мысль. Она мысленно пробѣгала дома и лавки этого города, лица, которыя встрѣчала, отношенія... Строила и разрушала планы подвоховъ, мошенничества, обмановъ, шантажей...
   Опутанная этими хлопотливыми мыслями и колющими до безумія проектами, она сидѣла обычно у окна, не отрывая взгляда отъ двери клоаки и, когда кто-нибудь входилъ туда, дрожала, пока тотъ не выходилъ. Малѣйшее движеніе, шумъ, чей-нибудь голосъ на дворѣ, заставлялъ бѣшено стучать ея сердце.
   Однажды утромъ, сама не отдавая себѣ въ томъ яснаго отчета, Эва замѣтила, что жена домохозяина вмѣстѣ съ дѣтьми уѣхала куда-то на извозчикѣ. Отъѣзжающіе производили необычайный шумъ, нѣсколько разъ садились въ экипажъ и возвращались, громко разговаривая, домой, повидимому, за забытыми вещами. Ихъ крикливое поведеніе раздражало и возмущало Эву. Потому-то, вѣрно, она и обратила вниманіе на отъѣздъ многочисленной семьи.
   По удаленіи цѣлой толпы ребятишекъ въ сосѣдней квартирѣ стало тихо. Около часу дня Эва услыхала, что тамъ кто-то напѣваетъ. Она догадалась, что это, вѣрно, почтенный хозяинъ. Передъ ней снова предстали спутанныя мысли о немъ и планы полученія отъ него трехъ рублей...
   Дверь хозяйской квартиры открылась. Пѣніе праздничнаго мотива стало слышно гораздо яснѣе. Потомъ послышалось, какъ щелкнулъ ключъ въ замкѣ. Эва ясно слышала хриплый лязгъ.
   Ей показалось будто этотъ звукъ раскрылъ что-то настежь въ ея головѣ. Хозяинъ съ минуту постоялъ въ сѣняхъ. Эва знала, что онъ тамъ дѣлаетъ. Живя такъ долго въ своемъ углу, она превосходно ознакомилась (или, вѣрнѣе, научилась чувствовать всѣмъ тѣломъ) всѣ домашніе обычаи, привычки и тайны.
   Когда вся хозяйская семья уходила изъ дому, ключъ прятали куда-то въ щелку въ углу. Эвѣ не разъ случалось видѣть его, пробѣгая черезъ общія сѣни. И на этотъ разъ она услышала знакомый, характерный шорохъ, когда хозяинъ засовывалъ ключъ промежъ балокъ.
   Въ умѣ Эвы возникло смутное рѣшеніе, полный планъ отъ начала до конца, окутанный еще, однако, таинственнымъ флеромъ. Она закрыла глаза и съ улыбкой созерцала совершенную схему своего плана. Сердце чуть-чуть радостно билось. Страстное желаніе исполнить его тотчасъ господствовало надъ всѣмъ. Неожиданно возникшая головная боль сосредоточилась въ вискѣ. Между тѣмъ отголосокъ шаговъ еврея слышался уже далеко, все тише, и наконецъ смолкъ.
   Тогда она встала и тихонько, на ципочкахъ, направилась къ дверямъ.
   Пріоткрывъ ихъ, она выглянула на дворъ. Падалъ дождь, было холодно. Пожелтѣвшіе листья въ туманѣ... щемящая тоска въ сердцѣ... вѣтеръ хлопаетъ калиткой. Закусивъ до крови губы, она побѣжала на дворъ, быстро прошмыгнула мимо стѣны дома и выглянула на улицу. Вдали была видна фигура хозяина, лѣниво плетущагося подъ зонтикомъ въ городъ. Эва тотчасъ же, спокойно (хотя торопливо) вернулась въ сѣни, вынула изъ щелки ключъ и безъ колебанія открыла дверь въ квартиру сосѣдей.
   Отвратительная духота жилища остановила ее на порогѣ, точно предупреждающее заклинаніе. Она чутко, внимательно прислушивалась.
   Гдѣ-то въ глубинѣ квартиры тикали часы. Она помнила, куда прятали деньги, когда она платила когда-то здѣсь за квартиру вмѣсто больного Луки. Это было въ боковой комнатѣ. Она хотѣла открыть дверь, но эту-то дверь хозяинъ и заперъ на ключъ. Дверь была небольшая, цѣльная, съ большимъ наружнымъ замкомъ и петлями тоже съ входной стороны. Эва сообразила, что безъ большого труда можно снять всю дверь съ петель. Ухвативъ ее за ручку и нижнюю желѣзную петлю, она вынула засовъ изъ-за торчащаго замка, и дверь была снята. Она вошла въ слѣдующую комнату, подбѣжала сразу къ безобразному комоду, покрытому истертой, грязной скатертью, и попробовала выдвинуть ящикъ. Ящикъ не былъ запертъ на ключъ, но былъ крѣпко вдвинутъ въ комодъ. Эва нашла какой-то старый гвоздь, лежавшій за кроватью, и, посредствомъ его ей удалось выдвинуть ящикъ. Всѣ эти усилія утомили ее и измучили, она вся дрожала. Кровь стучала въ вискахъ, сердце билось въ груди, розовый туманъ заслонялъ глаза. Неудержимый пароксизмъ страха, отъ котораго она вздрагивала всѣмъ тѣломъ, парализовалъ движенія рукъ. Дрожащими пальцами она отыскала шкатулку, которую когда-то видѣла, не обративъ въ то время вниманія. Ей съ трудомъ удалось сорвать крышку. Въ шкатулкѣ было множество кредитныхъ бумажекъ. Съ минуту она, спокойно опершись о край комода, размышляла -- не взять-ли ей все. Разсудительность подсказала, чтобы взять лишь столько, сколько нужно на дорогу, для того, чтобы не была замѣтна пропажа. Эва подумала еще, что ей необходимо скушать что-нибудь мясное, и взяла еще три рубля. Она тщательно закрыла шкатулку, поставила ее на прежнее мѣсто и засунула ящикъ обратно въ комодъ. Бросила заржавѣлый гвоздь туда же, гдѣ нашла его. Немало труда стоило ей вставить дверь обратно въ петли. Она окончила это дѣло, вся дрожа, въ поту, въ огнѣ и слезахъ. Она подмела облупившіеся кусочки извести, внимательно осмотрѣла все, выскользнула въ сѣни и заперла на ключъ входную дверь. Затѣмъ спрятала ключъ въ знакомую щелку Послѣ всего этого она вернулась къ себѣ въ комнату. Тамъ она вздохнула всей грудью и дотронулась руками до висковъ. Она долго шаталась и не могла удержаться на ногахъ -- и, наконецъ, грохнулась на колѣни возлѣ кровати. Грудь ея наполнилась молитвеннымъ стономъ и горькимъ рыданіемъ передъ лицомъ Бога, который видѣлъ ее, оберегъ и освободилъ...
   Минуту спустя -- одинъ взглядъ, послѣдній ударъ глазъ въ двери запертой клоаки. Кровавая печать, лежащая на этихъ дверяхъ, крикъ души, разсѣченной мечомъ. Послѣднее слово проклятія этой комнатѣ... Она выбѣжала... Она быстро шла, не подымая глазъ, съ усиліемъ ловя воздухъ грудью. Моросилъ мелкій, холодный, пронизывающій, осенній дождь. На ближайшей площади она поспѣшно наняла извозчика и велѣла везти себя на вокзалъ. Она была безъ шляпы, безъ платка, въ старой кофтѣ и поношенной юбкѣ. Она сидѣла въ углу пролетки съ поднятымъ верхомъ, глубоко запрятавшися, смотря стеклянными глазами въ пустое пространство. Она шептала мысленно безсвязныя радостныя слова, брызжущія жизнью и счастьемъ.
   На вокзалѣ она незамѣтно прошла въ залъ 3-го класса и сѣла въ самый темный уголъ. Поѣздъ въ сторону Варшавы долженъ былъ прійти лишь черезъ два часа. Она сидѣла какъ на угольяхъ. Когда, наконецъ, почти пустой залъ сталъ наполняться людьми, она купила себѣ въ буфетѣ ветчины и булокъ. Затѣмъ она купила билетъ. Торопливо утоляя голодъ, она все время внимательно слѣдила глазами, не появится-ли въ залѣ еврей, хозяинъ дома. Каждый разъ когда открывались двери, ее охватывалъ смертельный трепетъ...
   Усталая, безъ силъ, дотащилась Эва по улицамъ, которыя казались ей невыносимо шумными, до дома родителей. Съ гордой осанкой вошла въ ворота и кивнула, какъ бывало, головой дворнику въ отвѣть на его привѣтствіе. Она пошла по черной лѣстницѣ и безъ всякаго плана въ головѣ, что она скажетъ семьѣ, какъ явится къ ней, очути. лась у дверей.
   Вмѣсто полнаго духовнаго самоуничиженія, въ ней родилось вдругъ чувство дерзкой гордости. Теперь только она поняла, что сдѣлала, пріѣзжая сюда... Какой ужасный шагъі Она явилась сюда послѣ того, что произошло? Какъ ей войти въ этотъ домъ?" Въ головѣ ея копошились какія-то выдумки, безсмысленныя исторіи, невѣроятныя приключенія -- и тотчасъ же исчезали. Съ минуту ей хотѣлось совсѣмъ, разъ навсегда, уйти отъ этихъ дверей и никогда больше не приближаться къ этому порогу. Надменное чувство все росло въ груди. Жажда горячей схватки съ матерью и Анелей... Блики, искры гнѣва зарѣяли передъ глазами.
   Она прислонилась спиной къ стѣнѣ и стояла въ раздумьи. Она размышляла, что дѣлать... Рядомъ была водопроводная раковина, принадлежащая уже къ квартирѣ ея родителей. Гнившіе тамъ отбросы -- это были остатки ихъ стола... Плачъ въ груди... Рыданіе. Хриплый, сухой стонъ страданія. Она схватилась рукой за край раковины. Она была такъ измучена! Ноздри ея были полны угольной сажи, въ глазахъ неотступно стоялъ еврей, ноги тряслись подъ ней, сердце, полное страха, стучало въ груди. Вотъ теперь прибавилась ко всему ожидаемая неизбѣжная ссора съ матерью и сестрой,-- невыносимая, чудовищная ложь, которую надо было предпринять и мастерски провести.
   Сейчасъ совершить всю эту ложь? Это свыше силъ!
   Вдругъ отворилась дверь, и прислуга, громко вскрикнувъ, увидала Эву.
   -- Мать Пресвятая Богородица! Вѣдь это же барышня!
   -- Ну, такъ чего-жъ орать такъ?-- съ циническимъ смѣхомъ спросила Эва.
   -- Матерь Божія, Пресвятая!-- продолжала лепетать дрожащими губами Леоська, не спуская съ Эвы выпученныхъ глазъ. Выраженіе лица ея было до того безсмысленно и глупо, что Эву схватила высокомѣрная злоба, ярость разсерженной барышни, возмущенной безконечной тупостью прислуги.
   -- Барышня!-- еще разъ пробормотало это.существо
   -- Дома барыня?
   -- Барыня?.. Дома. Гдѣ-жъ ей быть?
   -- А баринъ?
   -- А барина нѣтъ. Господи Боже, мать Пресвятая!
   -- А гдѣ баринъ?
   -- Да... не знаю. Навѣрно, въ трактирѣ.
   Въ глазахъ Леоськи вдругъ загорѣлась какая-то творческая мысль.
   Глава эти сдѣлались хитрыми и испытующими. Она подошла ближе къ Эвѣ, быстро взяла ея правую руку, потомъ лѣвую. Обѣ эти руки она подняла кверху на свѣтъ и тщательно осмотрѣла ладони, одну за другой. Увидѣвъ на этихъ, когда-то такихъ нѣжныхъ, рукахъ слѣды грубой работы, уколовъ, ударовъ и мозолей, Леоська, покачала надъ ними головой, чудно какъ-то улыбнулась имъ, сознательно какъ-то, разумно и сострадательно и съ благоговѣніемъ поцѣловала одну за другой.
   Эва не замѣтила даже этого поведенія Леоськи.
   Ея глаза были затуманены видомъ знакомой кухонной обстановки. Прислуга, съ полнымъ опять безсмысленной тупости выраженіемъ лица, идіотски жестикулируя, втащила ее въ кухню, сама же, утеревъ ладонью губы, пошла въ комнаты. Эва стояла, опустивъ глаза, возлѣ печки. Она чувствовала, что кровь сбѣгаетъ у нея съ лица и, часто-часто, торопливо-торопливо волнуясь, скатывается милліономъ дрожащихъ искорокъ до самой земли, все дальше и дальше. Она вся тряслась отъ спирающаго дыханіе страха, ловила воздухъ и обрывки какихъ-то низкихъ, безобразныхъ мыслей.
   Звукъ туфель! Дверь комнаты распахнулась съ шумомъ. Эва увидала, страшное отъ негодованія, лицо матери. Это было не лицо, а несущаяся грозовая туча. Глаза опухли отъ ужасныхъ слезъ. Большое лицо стало вдвое больше. Черты лица жесткія, сѣрыя, точно высѣченныя изъ песчаника. Эва услышала крикъ, вырванный изъ глубины души.
   -- Прочь, дрянь! прочь!
   Передъ глазами мелькнули двѣ сжатыхъ руки, кулаки, точно два булыжника. Сердце притихло. Вотъ-вотъ, наконецъ!
   Да, такъ лучше, что уже разразилось -- и что именно такъ. Наконецъ, душа успокоилась -- и въ нее проникла послѣдняя утѣшительница -- гордость. Эва собралась уходить. Циническая улыбка искривила ея губы.-- Она процѣдила сквозь зубы:
   -- До сихъ поръ я еще не была дрянью. Теперь, можетъ быть, стану.
   -- Молчать! Не смѣй говорить со мной! Ты -- шельма!
   -- Можетъ быть, вы перестанете ругать меня при прислугѣ, мама. Еще этого недоставало!
   -- Молчать! Негодная!
   -- Оставьте меня, пожалуйста! Я пришла не къ вамъ, а къ отцу. Я пришла повидаться съ отцомъ, у меня къ нему дѣло.
   -- Прочь!
   -- Я уйду, только раньше увижусь съ отцомъ. Могу я съ нимъ видѣться?
   -- Нѣтъ!
   -- Ты говорила...-- спокойно обратилась она къ Леоськѣ,-- что баринъ дома.
   -- Не дома, а въ трактирѣ. Гдѣ ужъ тутъ барину сидѣть теперь дома? Не дома, говорила я, а въ трактирѣ.
   -- Въ какомъ?
   -- Да вы подождите, барышня! Какъ же это вы станете бѣгать по трактирамъ? Какъ же это, чтобы нельзя было съ бариномъ дома поговорить? Родной дочери? Слыхано ли дѣло! Вотъ, ужъ въ самомъ дѣлѣ! Садитесь, барышня, вотъ тутъ, на табуреткѣ, -- вотъ тутъ, у огня! Согрѣйтесь! Вѣдь вы мокрая -- вся трясетесь... Чтобы родному ребенку не дать обогрѣться на кухнѣ -- это тоже честь, ахъ ты, Боже мой!..
   Леоська швыряла по столу посуду и переворачивала конфорки на плитѣ.
   -- Молчи и ты, дрянь! А то пойдешь вонъ -- вмѣстѣ съ этой! Вмѣстѣ вонъ -- обѣ!
   -- Понятное дѣло, пойду изъ такого зачумленнаго дома. Можете знать, коль угодно, что уйду -- вмѣстѣ съ барышней! Такую мать имѣть... не приведи Господи!
   Въ передней задребезжалъ колокольчикъ.-- Леоська бросила кастрюлю, которую держала въ рукѣ, и побѣжала въ припрыжку. Немного погодя, чрезъ открытыя двери донесся ея шопотъ: барышня, барышня...
   Въ кухонныхъ дверяхъ появился старикъ Побратынскій.
   Онъ тихо, лѣнивымъ движеніемъ переступилъ порогъ. Эва подняла на него измученные глаза. Она не двигалась съ мѣста, смиренно и спокойно ожидая, что онъ, по обыкновенію, присоединится къ волѣ матери. Но старикъ шелъ къ ней со свѣтлой улыбкой. Подойдя близко, онъ привлекъ ее къ себѣ и прижалъ такъ крѣпко, что у нея не хватило дыханія въ сдавленной груди. Онъ обнялъ дрожащей рукой ея плечи и насильно потащилъ ее въ двери комнатъ. Онъ гладилъ ея голову, лицо, руки.
   Съ какой радостью почувствовала она знакомый, милый запахъ сигаръ и фикстуара! Рыданіе, одно, другое... Мать стояла въ дверяхъ. Запальчиво, чуть переводя духъ, она кричала:
   -- Не смѣй мнѣ брать ее домой, я не впущу этой дѣвки! Слышишь?! Я не впущу! Шельма, стерва! Слышишь?! Не приму, не впущу. Шельма, стерва! Никогда не приму, никогда! Какъ Богъ святъ, никогда! Не приму! Слышишь?!
   Старикъ поднялъ поблекшіе заплаканные глаза. Взглядъ его былъ первый разъ въ жизни тяжелъ и страшенъ. Онъ произнесъ чуть слышно:
   -- Молчи... молчи! Уйди прочь отъ меня, а то убью! Исколочу! Исколочу до смерти!

-----

   Зеркальныя стекла, въ полированныхъ подъ красное дерево рамахъ,-- столики съ досками, поддѣланный подъ желтый -- сіенскій, розовый -- греческій, rosso antico, или драгоцѣнный зеленоватый мраморъ,-- полы, напоминающіе (не вполнѣ удачно) мозаику собора святого Марка,-- бронзовыя фигуры, которымъ на фабрикѣ нарочно приданъ характеръ старины...
   Всюду, куда ни взглянешь, блестящія скорлупы или греческіе лампіоны электрическихъ люстръ. Кое-гдѣ спиральные угольки лампочекъ, разсыпанныхъ среди бронзовыхъ цвѣтовъ, бутоновъ, плодовъ и стеблей, расточали нѣжащій и томный, красный и голубой, стократно повторяющійся въ зеркалахъ, свѣтъ, бросая неопредѣленные дрожащіе блики на предметы. Кое-гдѣ -- скрытыя подъ обвѣшанными хрустальными побрякушками абажурами -- лампы, служили источникомъ мягкихъ разноцвѣтныхъ красокъ. Порабощенный, вѣчно ровный, сыпучій жаръ дуговыхъ лампъ, бѣлый свѣтъ -- въ стеклянныхъ колпакахъ -- не горитъ, а длится неутомимо, изображая душу бѣднаго лакея толпы.
   Всюду бездушный яркій свѣтъ лиловый или раздражающе голубоватый, медленный, но неистощимый въ своей безконечной силѣ. Большія оконныя стекла, точно бездна водныхъ глубинъ. Безпрестанное движеніе безшумныхъ, открывающихся взадъ и впередъ, дверей съ улицы,-- безпрестанное движеніе дверей, ведущихъ на кухню, точно неустанное отправленіе чудовищнаго рта и пищепроводной кишки. Вѣчно одинаковыя лица лакеевъ, поневолѣ прилизанныя, лицемѣрно-подобострастныя, подъ видомъ добродушнаго веселья, грубыя и раздраженныя до озлобленія.
   Вотъ стоятъ нѣсколько такихъ мужей съ напомаженными головами. Они мечтаютъ о собственной кофейнѣ и о легіонахъ собственныхъ кельнеровъ.
   Будущіе обыватели, филантропы, знатоки искусства и патріоты. Физіономіи ихъ и теперь уже выглядятъ торжественно, но, вслѣдствіе безсоницы, изборождены морщинами и точно стоптаны. Они молчаливы и серьезны, точно жрецы, ожидающіе минуты исполненія таинства. На самомъ дѣлѣ они стоя клюютъ носомъ. Они пользуются минутой, чтобы отдохнуть послѣ вѣчно-безсонной ночи. Ихъ бѣлые передники выглядятъ, точно траурныя складки таинственныхъ одѣяній. Воздухъ насыщенъ и пропитанъ голубымъ табачнымъ дымомъ. Неисчислимая, непрекращающаяся, неисчерпаемая толпа мужчинъ. Офицеры, студенты, изящныя дамы, которымъ наряды придаютъ видъ и наглядныя формы одинокихъ грезъ и видѣній, волнующихъ въ страстныхъ снахъ мужчинъ. Лоснящіеся цилиндры, изящныя пальто съ поднятыми воротниками, модныя манишки, изящные галстуки, усы, усики, бороды самой разнообразной формы и цвѣта, глаза, у всѣхъ циническіе. Тамъ да сямъ сидятъ за столиками дорогія кокотки въ огромныхъ шляпахъ и шуршащихъ юбкахъ.
   Рядомъ съ этой толпой, которая говоритъ о незнакомыхъ вещахъ, жестикулируетъ, шепчетъ, громко хохочетъ и насмѣшливо трунить -- Эва, запертая въ клѣткѣ кассирши, точно въ церковной исповѣдальницѣ, одинокая, точно въ лѣсной чащѣ или пустынѣ. Красота вернулась къ ней, какъ весна возвращается послѣ зимы. Опять сіяли надъ головой, точно царская діадема, золотистые волосы. Лобъ сталъ бѣлъ, чистъ, безукоризненъ, какъ кора березы; глаза, впитавъ и скрывъ въ себѣ тайну жизни и тайну души, стали глубоки, храня въ своей глубинѣ недоступный міръ.-- На губахъ всегда играла злая улыбка. Она опятъ стала изящно одѣваться и причесываться, душиться и ухаживать за собою. Прическа ея волосъ была проста и скромна, однако обращала на себя всѣ взоры. Руки стали красивы, благодаря тщательному уходу за ними.
   Она служила уже нѣсколько мѣсяцевъ въ шикарнѣйшей кондитерской, устроенной на европейскій манеръ. Это мѣсто устроила ей Барнавская при посредствѣ философа Горста.
   Доброта и заботливость Барнавской о благополучіи Эвы зиждились исключительно на утилитарной почвѣ. Ей нужно было получить обратно сумму, взятую у нея путемъ хитрости въ прошломъ году. Старикъ Побратынскій лишился должности. Въ домѣ царила крайняя нищета, едва прикрываемая остатками прежняго благополучія.
   Какъ только Эва появилась на горизонтѣ, Барнавская тотчасъ же принялась искать для нея "подходящее" мѣсто -- конечно, съ той цѣлью, чтобы можно было насѣсть на ея мѣсячное жалованье. Несмотря на то, что для свѣта было сдѣлано все, что можно было, "всѣмъ вообще и каждому любопытному въ частности, говорили, будто Эва гостила годъ у родныхъ подъ Вильной", тѣмъ не менѣе найти хорошее мѣсто было очень трудно. Куда ни направлялись попытки,-- отовсюду, подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ, получался отказъ. Барнавская, между тѣмъ, не хотѣла ждать. Она пустила въ ходъ даже самого Горста. И ко всеобщему удивленію, этотъ нигилистъ въ нѣсколько дней нашелъ мѣсто.
   Сначала Эва отклонила съ отвращеніемъ противное для нея предложеніе сидѣть въ кассѣ кондитерской, но подъ давленіемъ суровыхъ угрозъ Барнавской, подъ вліяніемъ уговоровъ бѣдныхъ родителей и совѣтовъ со стороны друга дома Горста -- приняла его.
   Адольфъ Гостъ жилъ по прежнему въ одной изъ комнатъ квартиры Побратынскихъ. Такъ какъ у старика Побратынскаго теперь часто не бывало "мелкихъ" на "маленькую съ рюмочкой" послѣ обѣда, то Горсть ходилъ одинъ и уже не въ прежнюю закопченную кофейню, а въ первоклассную кондитерскую. Здѣсь у него былъ свой уголокъ, который онъ занималъ постоянно, приблизительно съ четырехъ часовъ послѣ обѣда до поздней ночи. Столикъ Горста обладалъ особенной силой привлекать собесѣдниковъ. Среди нихъ были старики и молодые, люди болѣе и менѣе богатые. Горстъ просвѣщалъ ихъ, посвящалъ въ тайны, водилъ по Европѣ, увеселялъ разсказами. Здѣсь-то у него явилась возможность представить во всей полнотѣ свою философскую систему и колекцію пикантныхъ анекдотовъ.
   Веселый столикъ находился у самой "ложи", въ которой царила извѣстная уже и привлекающая общее вниманіе "панна Эва". Окидывая глазами толпу, она всегда и прежде всего замѣчала круглую голову Горста, его собаку и друзей.
   Ей приходилось постоянно слушать его монологи. Еще не начинались сумерки, еще не горѣли огни, а Горстикъ сидѣлъ уже въ своемъ обществѣ -- спѣвшейся компаніи ежедневныхъ собесѣдниковъ и ораторствовалъ, напр., такимъ образомъ:
   -- Разрѣшите мнѣ, оптиматы, взирающіе на сію юдоль сквозь самый точный телескопъ (я имѣю въ виду, конечно, ручку пивной кружки), ознакомить васъ нынче поближе съ настроеніемъ и истиннымъ образомъ мысли польскихъ мужичковъ. Наблюденіями природы польскаго мужика, явленія которой я сейчасъ намѣренъ изложить, я запасался въ своемъ земномъ странствіи съ большою тщательностью! Я буду говорить, мои почтенные соликерники, съ полнымъ безпристрастіемъ, съ глубочайшей искренней увѣренностью, что ни веселые пэпээсы, ни менѣе веселые господа эндеки не обратятъ даже мимолетнѣйшаго вниманія на то, что я здѣсь буду вѣщать. Они назовутъ это проявленіемъ невѣжества и объявятъ, Боже сохрани, посредствомъ прокламаціи, что они уничтожать это невѣжество какъ только достигнутъ власти. Я не буду доказывать вамъ, о избранные, что власти добьется прежде всего тотъ, кто будетъ больше всего льстить отечественному невѣжеству, и что больше всего намучится тотъ, кто будетъ искоренять его, кто объявить ему без пощадную войну!
   Ибо послѣдній, коего справедливость требуетъ назвать легкомысленнымъ, будетъ принужденъ бороться одновременно съ двумя врагами. Какимъ же образомъ сей вышеупомянутый можетъ обрѣсти власть? Никакимъ! Мудрецъ, стремящійся къ власти, долженъ положить снобизмъ (по польски -- колтунизмъ, или колтунство) во главу утла своей "программы", дать возможность расцвѣсти этому колтунству, назвать колтунъ самыми звучными научными именами и поощрять его съ энтузіазмомъ. Ибо нигдѣ испоконъ вѣковъ колтунъ не расцвѣталъ такъ, какъ въ Польшѣ (plica polonica). Горе тому, кто намѣренъ стричь польскій колтунъ. Не миновать ему плахи.
   Такъ гласитъ теорія. Перейдемъ къ конкретнымъ случаямъ. Случай первый. Въ одномъ уѣздѣ, (возьмемъ, для примѣра, Петроковскую губернію) имѣлась крупная сумма денегъ. Старинныя какія-то, изъ воеводскихъ еще временъ, деньги. Наростая въ теченіе нѣсколько десятковъ лѣтъ, эти деньги вмѣстѣ съ процентами достигли огромныхъ размѣровъ. Провѣдали про нихъ два человѣка "широкаго почина и доброй воли", два молодыхъ помѣщика и послѣ тщательныхъ развѣдокъ рѣшили приложить всѣ старанія къ тому, чтобы эти суммы были предназначены на постройку шоссированнаго тракта изъ уѣзднаго города въ одно изъ самыхъ захолустныхъ мѣстечекъ. Дѣйствительно, для всей округи это было бы очень выгодно, потому что земля тамъ очень плодородная, хозяйства хороши и только дороги никуда не годны. Предержащія власти согласились ассигновать эту сумму на постройку шоссе, если на это согласятся волости, земли которыхъ должна была перерѣзать проектируемая дорога. Нашимъ шляхтичамъ только того и нужно было! Суковатыя палки въ руки, для защиты отъ дворняжекъ -- и отъ хаты къ хатѣ съ агитаціей. Съ Вайткомъ такъ заговорятъ, Игнація такъ подмаслятъ, Магду подговорятъ, чтобы своему растолковала. Работа шла, какъ по маслу. Мужики Въ одинъ голосъ, каждый особнякомъ, поддакиваютъ. Кому же неохота имѣть дорогу, мощеную, укатанную? Вѣдь, оно -- и возъ, и лошадь, и поклажа... На ярмарку ли, въ церковь въ храмовой праздникъ... Словомъ! Обошли мои шляхтичи всѣ шесть волостей, утомились до черта, но зато дѣло сдѣлали. Единодушіе, согласіе, дисциплина! Знай нашихъ! Пускай оно даже -- "съ польской шляхтой"...
   Насталъ, наконецъ, столь ожидаемый день громаднаго схода. Сошлись въ одно пограничное мѣсто всѣ шесть волостей. Пріѣхалъ мировой посредникъ, пріѣхалъ и самъ губернаторъ. Съѣхались гурьбой и помѣщики. Мои почтенные иниціаторы всходятъ другъ за дружкой на столикъ и жарятъ безподобныя рѣчи. Мужики съ охотой поддакиваютъ. Наконецъ, всходитъ на столикъ мировой посредникъ и спрашиваетъ:
   -- Такъ какъ же, братцы, согласны вы отпустить эти уѣздныя суммы на постройку шоссе?
   Всѣ шесть волостей, какъ одинъ человѣкъ, какъ гаркнутъ:
   -- Не желаемъ! Не желаемъ! Не желаемъ!
   Случай второй.
   Надо было случиться, что въ нѣкоемъ захолустьѣ (близъ Ломжи) появилась въ это скверное время группа сантиментальныхъ интеллигентовъ, презрительно называемыхъ мѣстнымъ, кореннымъ, заскорузлымъ колтунствомъ "пріютниками". Группа эта увидала вдругъ быстрое и несомнѣнное спасеніе отъ всѣхъ "недуговъ", въ будничномъ просвѣщеніи, съ жаромъ, достойнымъ лучшей цѣли, рѣшила устроить въ вышеупомянутомъ захолустьѣ на собственныя средства образцовый пріютъ-школу. Наивные индивидуумы этой группы вообразили себѣ, что имъ удастся извлекать дѣтей изъ священныхъ, но зловонныхъ семейныхъ очаговъ, изъ зараженныхъ хатъ и въ своемъ фантазерскомъ пріютѣ воспитать изъ нихъ, посредствомъ точнаго научнаго (по Фребелю) пичканья умовъ, будущихъ "гражданъ" и тому подобныхъ "членовъ"... Посреди, полей четырехъ сосѣднихъ, граничащихъ другъ съ дружкой деревень, находился общій выгонъ, мірская собственность... Одинъ изъ наиболѣе ярыхъ "пріютниковъ" собираетъ деревню, которой принадлежитъ выгонъ, произноситъ горячую и (само собою) совершенно непонятную проповѣдь съ цитатами изъ поэтовъ и прозаиковъ и предлагаетъ: -- Граждане! отдайте намъ въ вѣчную аренду полморга вашего выгона въ томъ мѣстѣ, гдѣ будетъ поближе каждой изъ трехъ деревень. На этомъ участкѣ земли мы построимъ образцовое каменное зданіе за нѣсколько тысячъ рублей и отдадимъ его въ собственность вашему сходу. Ваши дѣти будутъ пользоваться правомъ всегда безплатно учиться въ этой школѣ. Никакихъ расходовъ ни на постройку, ни на содержаніе школы вашему обществу не придется нести. Никакихъ податей вамъ платить тоже не придется. Сколько-жъ вы потребуете годовой аренды за полморга вашего выгона?
   Послѣ долгаго совѣщанія мужики вынесли отвѣтъ:-- Дайте намъ по 50 рублей годовой аренды.
   -- А сколько, -- спрашиваетъ идеалистъ, -- стоитъ аренда морга лучшей пахатной земли въ этой окрестности?
   -- Стоитъ двѣнадцать рублей.
   -- Такъ почему же полморга выгона должно стоить пятьдесятъ рублей?
   -- А потому, что вы будете строить на томъ мѣстѣ домъ, да еще каменный.
   -- Да, вѣдь, этотъ домъ будетъ записанъ нотаріальнымъ порядкомъ, какъ ваша собственность и ваша школа.
   -- Такъ-то оно такъ, да только дешевле спускать аренду намъ несподручно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Электрическій свѣтъ вошелъ тихо, какъ духъ -- и живетъ въ абажурахъ и колпачкахъ. Свѣтъ, добытый изъ бездны, въ нѣдрахъ земли, руками рабовъ, легкія которыхъ разрушилъ чахоточный кашель. Свѣтъ, созданный страданіями бѣдняковъ, очаги которыхъ освѣщаются копотью керосиновой лампочки. Зеркальныя плиты во всю стѣну создаютъ иллюзію множества залъ далекаго пространства и отражаютъ въ себѣ снующую толпу. Въ глазахъ и въ мозгу создается многообразная гигантская картина, многократно отраженный въ стѣнахъ хороводъ веселыхъ искрящихся лицъ, нарядовъ, шествіе призраковъ, похожихъ на людей и несущихъ на лицѣ всѣ чувства, отъ счастья до отчаянія, -- безконечное видѣніе человѣческаго рода. Даже опустивъ глаза, считая, пиша, Эва видѣла предъ собою эту переливающуюся толпу людей. Какъ часто въ этой толпѣ мужчинъ, подростковъ, юнцовъ, старцевъ появлялось какое-нибудь молодое, красивое лицо, какой-нибудь неизъяснимо прекрасный, поразительный и невыразимо пріятный овалъ или профиль! Глаза не могли оторваться отъ него... Часто какія-нибудь глаза смотрѣли по цѣлымъ часамъ, съ мольбой или дерзко, въ теченіе безконечныхъ вечеровъ. Эвѣ пришлось научиться сохранять спокойствіе, найти форму невозмутимаго равнодушія, что-то, похожее на угрюмую жестокость. Скрытая подъ видомъ приличія и кротости дерзость, милостивое презрѣніе и незамѣчаніе... Краткая улыбка изящныхъ губъ говорила:-- Смотри себѣ, котикъ, смотри!.. Смотри, прекрасный пажъ... Смотри на прекрасные глаза... И хоть бы ты смотрѣлъ весь день и всю ночь, всю зиму и весь карнавалъ и весь великій постъ, все-таки нѣтъ, сиротка, не высмотришь ты ни единаго содраганія бровей. Знаю я, что тебѣ нужно. Тебѣ хотѣлось бы душить меня своими бѣлыми ручками съ точеными ногтями, тебѣ хотѣлось бы сжимать мнѣ губы и груди... Знаю, знаю... Ничего этого не будетъ, потому что я, видишь ли, вѣрна Лукѣ, котораго, бытъ можетъ, уже нѣтъ на свѣтѣ... Глаза ея видѣли толпу, мысль улавливала апогей безсмысленнаго веселья (не переставая управлять почти не прекращающимся счетомъ), но внутренній взоръ видѣлъ въ то же время мѣста далекія, далекія... Подъ спокойной, въ мѣру кокетливой улыбкой, похожей на бумажную маску, одѣваемую на лицо, съ девяти часовъ утра до поздней ночи -- жило видѣніе, сонъ непрекращающійся почти такъ же, какъ электрическій свѣтъ въ колпачкахъ. Мечта о томъ, что когда-нибудь все это должно окончиться, что когда-нибудь исчезнетъ съ глазъ этотъ хороводъ блѣдныхъ тѣней, вся эта толпа людей и толпа мужиковъ, о которыхъ болталъ Горстъ... Глаза, глядя на толкотню по вечерамъ, видѣли другія мѣста и толпы далекія, далекія...
   Туда бы пойти! Теплая радость, словно осеннее солнце, согрѣвало покрытое плѣсенью сердце при этой мечтѣ, что гдѣ-то на землѣ есть одинокое мѣсто, гдѣ на долго можно найти такую тишину и такой благодатный покой, какимъ была полна та, давно минувшая, дѣвственная ночь... Эва чувствовала, что это преступная мечта, что во стократъ хуже судьба тѣхъ, у кого нѣтъ вовсе ни хлѣба, ни крова, кто клянетъ голодную жизнь, но все же мечтала... По временамъ, по тѣлу пробѣгалъ знакомый трепетъ... Глаза сновали, какъ летучія мыши, и со страхомъ падали въ толпу, пронизывая ее украдкой отъ дверей до дверей. Страшно... Холодно...
   Что-то тихонько плачетъ гдѣ-то за ушами, точно въ стѣнѣ. Крошечныя ручки вздрагиваютъ, маленькія колѣнки ударяются другъ о дружку. А вдругъ въ толпѣ появится еврей, хозяинъ дома, и взглянетъ! Волосы на мгновенье становились дыбомъ и чуть слышный сухой трескъ сыпался въ ушахъ. Морозныя искорки пробѣгали по спинѣ, по ногамъ... Мысли, быстрыя, какъ эти искры, куда бѣжать, какъ выйти изъ своего курятника, какъ незамѣтно выбѣжать на улицу, по какимъ переулкамъ бѣжать домой, размышленія -- бѣжать ли домой или прямо къ Вислѣ? Почему къ Вислѣ? Туда... Къ Вислѣ...
   Въ утомленную, безсильную душу проникала утѣшительная мысль: сказать Лукѣ... Одно только это: сказать ему все, все какъ было,-- а потомъ уже все равно! Но умереть, но погибнуть, но попасть въ тюрьму, не разсказавъ ему всего, какъ было, не изливъ всей души!.. При одной этой мысли, тѣло тряслось, и сердце мучительно билось...
   Когда поздняя ночь, наконецъ, кончала прожитыя сутки, и Эва покидала свою конуру, Горстъ тоже заставлялъ свою собаку уходить изъ заведенія. На улицѣ онъ присоединялся къ Эвѣ и сопутствовалъ ей до дому. Съ теченіемъ времени, она привыкла къ его проводамъ, иногда даже была рада имъ. Когда городъ окутывала дождливая ночь, тротуары лоснились отъ липкой сырости, а въ фонаряхъ испуганно дрожали огни она была рада, что рядомъ съ ней идетъ бѣдный товарищъ. Прежде, годъ тому назадъ, она не выносила его цинизма, манеры говорить, его личности и общества. Теперь, напротивъ -- онъ именно былъ для нея пріятнѣе всѣхъ, его взглядъ на вещи казался самымъ разумнымъ, а обращеніе самымъ естественнымъ и приличнымъ. Горстъ никогда не говорилъ съ нею о своихъ чувствахъ. Въ кофейнѣ онъ бросалъ на нее пламенные взгляды, но исподлобья, когда былъ увѣренъ, что она этого не замѣтить. Онъ никогда не пожималъ ея руки, когда они вмѣстѣ всходили по темной лѣстницѣ и разставались въ темномъ корридорѣ, направляясь каждый въ свою комнату. Ей было пріятно (о чемъ, впрочемъ, она никогда не думала), что онъ любитъ ее съ такимъ постоянствомъ и безъ объясненій. Они никогда не вспоминали въ разговорахъ о прошломъ, никогда не упоминали имени Неполомскаго, никогда не затрагивали ничего, что случилось, за время отсутствія Эвы, въ Варшавѣ. Горстъ велъ себя, какъ врачъ и педагогъ. Онъ говорилъ много, но только о томъ, что есть теперь, о новыхъ, текущихъ, веселыхъ дѣлахъ, о томъ, что могло бы заинтересовать Эву и вовлечь въ жизнь. Она превосходно знала, что Горстъ даритъ ее милостями не безъ умысла. Она посмѣивалась надъ его хитрыми дѣйствіями, добродушно, съ цинизмомъ, который проникъ въ ея душу. Напротивъ, она нерѣдко злоупотребляла философомъ, даря его незамѣтными и ни къ чему необязывающими крохами ласки. Иногда она кивала ему головой, уходя съ должности, когда онъ медлилъ, иногда даже посылала ему странную, ничего незначущую улыбку, какъ бросаешь грошъ нищему, ожидающему подъ воротами нашего состраданія. Превосходно научившись понимать, что значитъ совершенно одинокая жизнь, она хранила про черный день дружбу вѣрнаго Горста. Впрочемъ, и теперь одиночество было для нея невыносимо.
   Она не выносила улицъ, окутанныхъ сизоватой, густой, холодной мглой. Когда глазъ погружался въ злобно-угрюмую безконечность, Эва чувствовала въ душѣ страхъ и смятеніе. Дома со склизкими стѣнами пугали ее своими безпорядочно нагроможденными очертаніями, фонари тянулись въ глазахъ живой мучительной вереницей. Она чувствовала тогда, что она одна на свѣтѣ, что одна бредетъ въ безпредѣльномъ мракѣ по живому кладбищу, гдѣ бродятъ толпы мертвецовъ. Куда она ни шла, всюду ее задѣвало то, что уже было. Для нея не существовало ничего изъ того, что есть въ дѣйствительности, а существовало лишь то, что было и больше уже не существуетъ. Она много разъ ловила себя на томъ, какъ тайкомъ отъ самой себя мечтала, будто теперь все еще есть то, чего ужъ въ дѣйствительности совсѣмъ нѣтъ. Какъ рыдалъ тогда Въ одинокомъ сердцѣ надоѣвшій видъ движущагося города! Огромные дома и огромные магазины, безпрестанный шумъ и вѣчное стремленіе впередъ, а она одна-одинешенька стоитъ посреди огромнаго водоворота, не будучи въ силахъ ни идти впередъ, ни вернуться туда, откуда ушла. Вокругъ бѣдные люди въ безпрестанной сумятицѣ, цѣлыми толпами, погруженные въ конвульсивную работу, вѣчно осажденные маніей преслѣдованія, ужаснымъ не умирающимъ призракомъ голода и болѣзней,-- нищіе, всегда и всюду мрачные, страшные даже тогда, когда веселятся, если не сами по себѣ, то формами, въ какія выливается ихъ веселье. Ночной городъ былъ, какъ и ея душа, полонъ страха, терзаній, которыя не знаешь зачѣмъ явились и какую имѣютъ цѣль. Мучительная мысль, что страданіе и терзаніе не имѣютъ никакой цѣли, что существуютъ сами для себя, что для страданія нѣтъ нигдѣ удовлетворенія... Вѣчная неописуемая тоска людей и ихъ вѣчное движеніе, точно движеніе безразумной желѣзной машины... Никогда не позволяющая заполнить себя безконечнымъ трудомъ бездна нужды... Вѣчно неизмѣнная жалкая жизнь бѣдняковъ... Ужасная безсмысленность этой жизни... Отвратительное безобразіе дѣлъ и безобразіе лицъ человѣческихъ, изуродованныхъ этой скотской работой.. Она видѣла теперь себя въ этой толпѣ. Себя -- одну изъ толпы... Бредя одиноко по улицамъ, она испытывала чувство, котораго нельзя выразить словами. Она чувствовала, такъ сказать, что прикована къ чудовищной толпѣ и все же -- одна, но, что въ ней. въ ней одной заключенъ весь этотъ огромный городъ. Она чувствовала, такъ.сказать, что она то. невольно, является живымъ голосомъ этого безконечнаго сборища домовъ, людей, заключенныхъ въ эти дома, и людей, мчащихся изъ улицъ въ улицы. Скрытый въ ней голосъ зналъ всю циническую правду и рвалъ на части грудь, чтобы вырваться, но она сама не знала -- и не могла издать его. И только одинокіе вздохи безсилія, вздохи за всѣхъ, давили грудь-и глубокая грусть, вѣнецъ изъ терніевъ,-- обвивала голову.

-----

   Однажды, когда они возвращались поздно ночью домой, Горстъ, долго молчавшій, спросилъ:
   -- Не хотѣли бы вы познакомиться съ госпожой Неполомской?
   -- Съ кѣмъ?!
   -- Съ госпожой Неполомской.
   -- Не понимаю... Кто это... такая?
   -- Жена Луки Неполомскаго, который жилъ у васъ годъ тому назадъ.
   Эва угрюмо молчала. Наконецъ, она сказала.
   -- Почему это вы вдругъ предлагаете мнѣ это знакомство?
   -- Мнѣ казалось, что вы могли бы, пожалуй, узнать у нея что-нибудь о Неполомскомъ.
   Эва хотѣла крикнуть на него, но замолчала, какъ будто захлебнувшись отъ этихъ словъ Горста. Она шла, не чувствуя, что идетъ, не сознавая, гдѣ она. Она давно, давно уже старалась заглушить въ себѣ, вырвать съ корнемъ эту фамилію -- Неполомскій. Она не хотѣла ничего знать о немъ, не хотѣла думать о немъ, подобно тому, какъ чахоточный больной не хочетъ знать о своемъ несчастьи, которое всегда и вездѣ съ нимъ, скрытое отъ всѣхъ его мыслей, отъ всѣхъ его чувствъ.
   Овладѣвъ своимъ волненіемъ, она обратилась къ Горсту.
   -- Отчего это вамъ вдругъ пришло въ голову? Не понимаю, право!
   -- Э... сударыня. Я знаю, что говорю и что дѣлаю.
   -- Какъ же это вы познакомились съ госпожой Неполомской? Это интересно.
   -- Какъ? Мы, вѣдь, искали васъ по всему свѣту. Искали слѣда, тѣни, намека. Мнѣ случайно удалось услышать о существованіи этой дамы. Я былъ у нея, разсчитывая узнать у нея что-нибудь о мѣстѣ пребыванія ея мужа, такъ какъ мы, вѣдь, не знали, куда онъ исчезъ. Если ужъ Барнавская не могла напасть на вашъ слѣдъ...
   -- Что жъ это за женщина?
   -- Да такъ себѣ... Женщина, какъ всѣ. Живетъ на Золотой улицѣ, номеръ 40. Захотите, зайдите къ ней, нѣтъ -- такъ нѣтъ. Впрочемъ, бросимъ это, васъ это, видно, раздражаетъ.
   -- Меня ничего не раздражаетъ. Я вполнѣ спокойна и весела.
   -- Превосходное состояніе. Я тоже, какъ всегда, вполнѣ спокоенъ и веселъ. Потому мнѣ все больше нравится ваше послѣднее настроеніе.
   -- Мнѣ совершенно безразлично, что вамъ нравится.
   -- Понятно! Такъ, вѣдь, быть должно...

-----

   Въ ближайшее воскресенье, около часу дня, Эва отправилась на Золотую улицу и вошла въ ворота дома, означеннаго номеромъ 40. Она остановилась передъ спискомъ жильцовъ и спокойно стала читать его. Но вотъ, глава ея попали на фамилію: Роза Неполомская. Эва почувствовала какъ бы недоумѣніе и страхъ при видѣ этой фамиліи. Она была уже такъ далеко, и вотъ, вдругъ, снова передъ ней эта фамилія. Она едва всползла на гору забвенія, и вотъ, снова скатывается въ проклятую бездну. Она стояла, не зная, что предпринять, не отрывая глазъ отъ таблицы и не имѣя силъ двинуться съ мѣста. Жгучій вихрь завылъ вокругъ головы... Отдаленный громъ потрясъ душу въ основахъ.-- Она очнулась и пошла прямо въ сѣни боковаго флигеля, подъ номеръ, указанный въ спискѣ. Вскорѣ она очутилась передъ дверями. Когда она уже собиралась нажать кнопку замка, она подумала,-- что она тутъ дѣлаетъ, зачѣмъ идетъ сюда. Что она скажетъ? Первый порывъ чувства подсказывалъ, чтобъ сказать чистую правду. Бросить эту правду къ ногамъ жены Луки и привести ее въ трепетъ, въ безсильное отчаяніе, сравнять ея состояніе со своимъ. Тогда можно было бы извлечь какую-нибудь пользу, вырвать въ разговорѣ, въ ссорѣ или въ дракѣ какое-нибудь извѣстіе о немъ. Признаться, кто она -- значитъ дѣйствовать открыто, безъ противныхъ увертокъ и постыднаго молчанія.
   Она подняла уже руку и поднялась уже тѣломъ и духомъ на ступень этого эшафота, и вдругъ снова отступила.
   Она почувствовала себя, точно нагою на площади. А что, если она ничего не узнаетъ? Зачѣмъ же говорить о себѣ? Къ чему? Новое побужденіе овладѣло душой и украдкой облеклось въ слова Альфреда де Внньи "Seul le silence est grand et tout autre est faiblesse"... Значитъ вернуться внизъ по этой лѣстницѣ, запрятаться въ свою комнату и проскучать тамъ весь воскресный отдыхъ.
   Всѣ колебанія поглотило вдругъ любопытство: а какова она? Она была бы послѣдней дурой, если бы разсказала ей все о себѣ. Чего ради?-- Она посмотритъ на нее, увидитъ эту подругу, ожидающую, какъ il она, Луку Неполомскаго, посмѣется въ душѣ надъ нею, восторжествуетъ, что она отняла у нея мужа, и уйдетъ обратно домой.
   -- Открой, сестрѣ, -- прошептала она со смѣхомъ, прижимаясь лбомъ къ прибитой къ дверямъ визитной карточкѣ Розы Неполомской. Она подняла лѣниво руку. Позвонила.
   Послышались шаги. Дверь отворилась. Она вошла. Въ темной передней стояла какая-то фигура.-- Трудно было различить ея черты.
   -- Я имѣю честь видѣть госпожу Розу Нополомскую?-- спросила Эва.
   -- Да, что вамъ угодно?
   -- Я хотѣла бы попросить у васъ для себя минуту для разговора. Пожалуйста. Я къ вашимъ услугамъ.
   Эва вошла въ большую комнату съ альковомъ. Окно выходило въ садъ. Въ этой квартирѣ было свѣтло и просторно.
   Эва быстро обернулась, чтобъ увидѣть лицо идущей за ней. Съ минуту она не въ силахъ была владѣть порывистой пристальностью своего взгляда. Передъ нею стояла женщина еще молодая и довольно красивая.
   Это была нѣсколько худощавая шатенка съ чрезвычайно правильными, чуть-чуть граничащими, однако съ рѣзкостью чертами лица. Все въ этомъ лицѣ было правильно, точно нарисовано простыми линіями. Необычайно красивый, умный, высокій лобъ мягко и привлекательно обрамляли волосы, причесанные оригинально и точно съ умышленнымъ стремленіемъ состарить лицо. Губы и прямой носъ образовывали спокойныя, "греческія" линіи. Глаза были холодные, умные и энергичные. Въ блѣдно-прозрачныхъ, лучистыхъ зрачкахъ была сосредоточена глубоко проникающая сила. Госпожа Неполомская ожидала нѣкоторое время, пока Эва назоветъ свою фамилію, но, не дождавшись, съ нѣкоторой "стильной" холодностью указала ей рукой на низкое кресло посрединѣ комнаты. Эва хорошо сознавала, что слѣдуетъ отрекомендоваться, и раздумывала надъ тѣмъ, что ей сдѣлать. Она разсчитывала встрѣтить здѣсь совсѣмъ другую женщину. Съ перваго взгляда она поняла, что ошиблась. Неожиданно для самой себя она произнесла:
   -- Прежде всего... я должна вамъ сказать свою фамилію...
   -- Васъ зовутъ -- Побратынская. Эва... Побратынская...
   -- Вы развѣ знаете меня?
   -- Нѣтъ, я васъ не знаю.
   -- Откуда же...?
   -- Я догадалась. Когда вы вошли сюда и взглянули на меня, я тотчасъ же подумала, что это васъ погубилъ мой неукротимый супругъ.
   -- По чему же это вы догадались?
   -- По. вашимъ глазамъ.
   -- Я не знала, что мои глаза такъ коварно выдаютъ всѣ тайны.
   -- Наши измѣны рождаютъ новыхъ измѣнниковъ въ насъ самихъ, въ нашихъ рукахъ, глазахъ, губахъ.
   -- Я никому но измѣнила. Развѣ -- лишь своей душѣ и вѣчности. Пожалуй -- семьѣ. Но и своей семьѣ я ничего не обѣщала такого, чего бы впослѣдствіи...
   Госпожа Неполомская сидѣла безъ движенія, опершись подбородкомъ на руку, а локтемъ на ручку кресла. Она смотрѣла снизу на Эву своими спокойными, блѣдно-голубыми, точно дымчатая даль, и прозрачными, точно горныя воды, глазами. Неуловимое для словъ обаяніе спокойствія, ума проглядывало во всей ея фигурѣ. Тѣмъ не менѣе, Эва замѣтила, что у ея противницы кровь мало по малу приливаетъ къ головѣ. Она видѣла, что кровь эта не заливаетъ щекъ, а лишь незамѣтно, постепенно заставляетъ краснѣть уши, подчеркиваетъ рубиновыми линіями нижнія вѣки, воспламеняетъ губы. Эва почти чувствовала за нее и понимала, что въ ней происходитъ. Это было пріятно ей, и она съ особымъ интересомъ слѣдила, какъ гордое обаяніе спокойствія падаетъ подъ ударами впечатлѣній.
   -- Нервы играютъ въ ней... думала она про себя.
   Ей захотѣлось воспользоваться этимъ состояніемъ волненія, и она рѣшила разжечь его до крайней силы. Она спросила съ необыкновенно злою улыбкой:
   -- Вы любите еще своего мужа?
   Госпожа Неполомская не отвѣтила. Вѣки ея медленно закрыли глаза. Сухой нервный кашель защекоталъ на мгновеніе въ горлѣ. Поднявъ снова голову, она спросила тихо и вѣжливо:
   -- Я не успѣла еще узнать, что вамъ собственно отъ меня угодно. Эва не ожидала этого вопроса. Она чувствовала, что почва ускользаетъ у нея изъ-подъ ногъ. Придется уйти, а она еще ничего не узнала. Ничего! На мгновеніе она представила себѣ, какъ она будетъ спускаться по темной лѣстницѣ, какъ будетъ плестись по улицѣ, вернется домой-такая же несчастная, такая же раздавленная и изодранная въ клочки. Ужасная тоска, ужасная злоба вспыхнула вдругъ въ груди и скатилась по острымъ уступамъ, по торчащимъ корнямъ, въ бездонную пропасть и тьму. Она сидѣла, искусственно улыбаясь, играя безпомощной рукой со снятой перчаткой, которая казалась ей тяжелой, какъ полоса желѣза У нея по было силъ встать и не было силъ поднять глаза. Въ вихрѣ чувствъ, раздирающихъ сердце, она держалась обѣими руками за одно желаніе: узнать что-нибудь о Лукѣ -- и уйти. Хоть малѣйшее, хоть ничтожнѣйшее, ни къ чему не пригодное извѣстіе, хоть намекъ, хоть эхо какой-нибудь вѣсточки... Она услышала голосъ Розы, который показался ей какимъ-то далекимъ, чуть слышнымъ:
   -- "Какъ цвѣтокъ, является человѣкъ на свѣтъ и исчезаетъ. Исчезаетъ, какъ тѣнь..."
   Эва подняла измученные глаза. Она погрузила свой грустный, до смерти грустный взглядъ въ глаза противницы. Глаза Розы были безпредѣльно искренни и правдивы. Она смотрѣла внимательно и глубоко на Эву. На губахъ ея играла улыбка, въ которой было больше страданія, чѣмъ въ горькомъ плачѣ.
   -- Да,-- проговорила она,-- когда-то и у меня были минуты счастья, и я явилась на свѣтъ изъ-подъ родительскаго крова, какъ цвѣтокъ. Лука увидалъ меня и сорвалъ, чтобы носить на груди, пока я благоухала ему. Потомъ онъ рѣшилъ, что довольно. Всѣ, кого я любила, умерли. Родители, братъ. Я осталась одна съ нимъ. Когда онъ хотѣлъ опрокинуть меня на землю, я защищалась изо всѣхъ силъ. Вы, впрочемъ, должны это знать лучше меня, потому что я не могла запомнить всего дурного, что я дѣлала, къ всеобщему удивленію. Лишь позднѣе я все вспомнила. Онъ, должно быть, разсказывалъ вамъ, потому что онъ любитъ говорить обо мнѣ плохое, самое плохое. Авы, вѣдь, были теперь ближи всѣхъ его сердцу... Его новымъ цвѣткомъ...
   -- Да, онъ говорилъ мнѣ о васъ.
   -- И все еще продолжаетъ говорить плохо?-- спросила Роза съ необычайно странной для Эвы улыбкой.
   -- Да... Онъ дѣйствительно говорилъ плохо.
   -- Теперь мнѣ это больше не причиняетъ страданія. Теперь это не вліяетъ ни на мое спокойствіе, ни на привычку говорить о немъ. И отъ этого спокойствія я ни за что уже теперь не откажусь!
   -- Вы не любите Луки?-- тихо спросила Эва еще разъ, наклоняясь къ ней.
   Роза бросила лѣнивый взглядъ. Огонекъ какой-то странной страсти сверкнулъ въ ея глазахъ. Она не сразу отвѣтила:
   -- Вы, повидимому, не можете понять меня. Я, дѣйствительно, причиняла Лукѣ тяжелыя страданія. Я боролась съ нимъ, не разбираясь въ оружіи, желая, чтобы онъ любилъ меня, какъ тогда, когда я была его невѣстой. Я доходила въ этой борьбѣ до предѣловъ мести. Все это было.
   -- Онъ говорилъ мнѣ объ этомъ.
   -- Пока наконецъ, однажды, противъ воли и желанія я увидала всѣ раны его души, причиненныя мною и всѣ еще неисполненныя мною покушенія на него. Я затрепетала отъ ужаса. И что-жъ сказать вамъ? Съ той минуты я больше не строю противъ него козней. Быть можетъ, теперь вамъ легче будетъ понять, что я не могу отвѣтить на вопросъ, люблю-ли я его.
   -- Вы простили ему, что онъ васъ покинулъ?
   -- Я не знаю. Развѣ я могу это знать?
   Произнесши эти слова, Роза, подумавъ, встала и съ изящнымъ жестомъ вынула изъ ящика стариннаго стола красивый сафьянный портфель, въ серединѣ котораго была фотографія Луки, снятая много лѣтъ назадъ, въ рамкѣ. Фотографія была удивительно хороша, итальянскій пигментъ безъ ретушовки. У Луки была на ней недобрая, но увлекающая, умная, глубокая улыбка. Глаза его смотрѣли, какъ живые, борода была другая, волосы взъерошены...
   Эва прищурила глаза... Роза сѣла на свое мѣсто, не выпуская изъ рукъ фотографію. Онѣ сидѣли рядомъ, почти касаясь другъ друга плечами, и смотрѣли обѣ на портретъ Луки. На глазахъ ихъ блестѣли слезы Вдали гудѣлъ городъ, время бѣжало... Онѣ не замѣчали, какъ оно течетъ. Роза тихо проговорила:
   -- Теперь мнѣ кажется не только во снѣ, но нерѣдко и на яву что я встрѣчу его когда-нибудь безконечно далеко отсюда. Онъ увидитъ тогда произошедшую во мнѣ перемѣну и увидитъ раны, которыя причинилъ моей душѣ въ сердцахъ и изъ мести. Тогда я увижу его такимъ, какъ вотъ здѣсь, на этой фотографіи, такимъ же, какимъ онъ былъ тогда. Мы будемъ опять равны, похожи другъ на друга, чисты отъ грязи, которую покрыли себя. Мы встрѣтимъ другъ друга привѣтствіемъ, какъ въ весенніе дни своей молодости.
   -- Но какъ произошла эта перемѣна? Какъ это такъ вдругъ? спросила Эва съ искусно скрываемой злобой.
   -- Меня утомила злоба. Она стала противна мнѣ, какъ нѣчто мерзкое. Мнѣ стало противно все, что я дѣлала и я почувствовала необходимость выпутаться изъ этой сѣти. Въ тоже время мои слѣпые глаза, противъ моей воли и желанія, увидѣли то, что никогда уже не обманетъ меня.
   -- Какъ же найти въ себѣ такую способность?
   -- Не знаю, право. Нужно какъ-то созрѣть для того, чтобы чувствовать высшее наслажденіе въ укрощеніи своихъ страстей.
   -- Вотъ оно что -- подумала Эва.-- Хорошо придумано...
   Роза продолжала съ горящими глазами, хотя вся ея фигура не теряла спокойствія:
   -- Нужно найти въ себѣ удовольствіе въ отреченіи отъ своихъ плотскихъ побужденій, въ презрѣніи къ нимъ. Тогда ужъ легче дойти до свѣтлаго уголка, точно въ трудѣ и зноѣ прошла горную цѣпь, высокій трудный перевалъ, гдѣ съ борьбой овладѣваешь каждымъ камнемъ и каждый шагъ окупаешь неимовѣрнымъ усиліемъ. Съ той минуты, какъ я укротила себя и увидала раны Луки, я, по крайней мѣрѣ, вступила въ долину спокойствія, достигла свѣтлой лужайки, которая, право, является началомъ вѣчности. Я думаю, что чувства, которыя, будутъ тамъ одушевлять насъ, будутъ именно такія. Теперь я вижу, что была больна, а вѣдь я могла быть все это время здорова. Мое исцѣленіе совершилось безъ моей воли, и въ этомъ нѣтъ никакой, съ моей стороны, заслуги, какъ безъ моей заслуги существуютъ цвѣтущія долины и лиственные лѣса на южной сторонѣ Татра, а страшныя скалы и зіяющія пропасти на ихъ вершинахъ.
   Она помолчала немного, а затѣмъ сказала, обворожительно улыбаясь:
   -- Одного мнѣ еще страстно хочется: встрѣтить Луку и признаться ему во всемъ, что я причинила ему дурного. Покрыть всѣ его раны той дивной паутиной, что носится у насъ осенью, надъ сжатыми золотистыми ржаными полями...
   Эва слушала. Ея вѣки были закрыты. Эти краткія слова не проникали въ ея сердце. Она заключила ихъ всѣ въ одно слово -- "декламація" -- и оттолкнула отъ себя. Она думала о томъ, какъ задать вопросъ о Лукѣ, къ какой хитрости прибѣгнуть, чтобы узнать, что-нибудь. Ахъ -- если-бъ вырвать изъ ея рукъ эту фотографію!
   Она произнесла, не поднимая глазъ:
   -- Это все касается васъ, это все характеризуетъ вашу прекрасную душу, но мнѣ важно одно, каковы ваши отношенія къ Лукѣ. Это, главнымъ образомъ, интересуетъ меня въ эту минуту. Если Лука не является уже больше для васъ тѣмъ, чѣмъ былъ прежде...
   -- Кто это сказалъ?
   -- Вы сами!
   -- Нѣтъ, я этого не сказала!
   -- Ахъ, опять сначала... Вѣдь не подлежитъ же сомнѣнію, что вы не хотѣли согласиться на разводъ, и что ваше упорство было источникомъ всѣхъ бѣдъ. Что пользы отъ того, чтобы усовершенствовать свою душу, коль скоро согласія на разводъ съ вашей стороны еще нѣтъ...
   Эва говорила это уже порывисто и угрюмо. Въ памяти ея стали воскресать страданія и, особенно, необходимость ѣхать, во что бы то ни стало въ Римъ, уѣхать тогда... Злыя искры сверкали въ ея глазахъ. Роза Нецоломская сидѣла въ своемъ креслѣ, потупивъ глаза въ землю.
   Послѣ долгаго, глубокаго размышленія, она произнесла со страдальческой улыбкой на губахъ:
   -- Никто въ послѣднее время... не обращался ко мнѣ съ этимъ требованіемъ...
   -- Потому что извѣстно было, какой будетъ отвѣтъ!
   -- Кто знаетъ, какой отвѣть дала бы я теперь... Отъ меня зависѣло бы сказать да, или нѣтъ. Но, вѣдь, и я человѣкъ. Надо говорить со мной, какъ съ человѣкомъ.
   Эва продолжала свое:
   -- Интересуетъ ли васъ Лука настолько, чтобы вы хотѣли спасти его?
   -- Спасти? Отъ чего спасти?
   -- Отъ несчастья, въ которомъ онъ теперь находится.
   -- А что случилось съ Лукой?
   -- Чтобы освободить его изъ тюрьмы! Можетъ быть, у васъ есть какія-нибудь средства, знакомства, связи.
   -- Изъ тюрьмы? Лука въ тюрьмѣ? Гдѣ?
   -- Вы не знаете этого? Въ Римѣ!
   -- Въ Римѣ...-- шептала Роза блѣдная, какъ снѣгъ, вставая съ мѣста и наклоняясь надъ Эвой, какъ будто желая скрыть отъ свѣта то, что шепнетъ сейчасъ:
   -- Что же онъ сдѣлалъ?
   -- Кралъ.
   -- Лука... кралъ?-- продолжала шептать Роза.
   Лицо ея было смертельно блѣдно, капли пота орошали ея лицо, руки начали дрожать, глаза потонули въ слезахъ. Ровное, спокойное, нѣжное лицо исказилось страданіемъ, точно внезапная сила несчастія избила ее ужасными руками. Безъ силъ, рыдая, упала она въ свое кресло и закрыла лицо руками. Эва добилась своего: она повергла противницу въ состояніе, подобное своему, кромѣ того, она убѣдилась, что Роза ничего не можетъ сообщить ей о Лукѣ.
   Она обнимала глазами наготу ея плечъ и думала:
   -- Худая... Нѣтъ! Послѣ меня онъ къ ней не вернется больше. Послѣ меня не вернется...
   Она еще нѣсколько времени съ грустью и странной радостью смотрѣла на руки и локти плачущей женщины. Немного погодя, окинувъ глазами комнату, она увидала портфель съ фотографіей, лежащей на коврѣ. Она нагнулась, подняла его и нерѣшительно держала въ рукѣ. Затѣмъ она встала съ мѣста, зѣвнула отъ охватившаго ее внутренняго холода... Роза не переставала плакать. Эва тихо произнесла:
   -- Прощайте, мнѣ надо уже идти.
   Не получая отвѣта, она направилась къ дверямъ, радуясь въ глубинѣ души, все доносившемуся еще плачу и плача сама, молча, прижимая къ груди фотографію, она спускалась по лѣстницѣ.

-----

   Однажды, погруженная въ думы, Эва замѣтила, что кто-то пристально смотритъ на нее. Чей-то навязчивый взглядъ казался на этотъ разъ невыносимымъ. Она нехотя подняла глаза и, положительно вздрогнувъ, опустила ихъ на свою счетную машинку. У прилавка, заставленнаго коробками конфектъ, стоялъ графъ Щербицъ. Онъ выбиралъ конфекты, указывая ихъ набалдашникомъ трости, и одновременно бросалъ пронизывающіе взгляды въ сторону Эвы. Пока ему укладывали купленныя сладости въ большую коробку, онъ небрежно повернулся спиной къ прилавку и не сводилъ глазъ съ кассы. Немного спустя, когда приказчикъ съ изысканнымъ поклономъ подавалъ ему завернутую въ цвѣтную бумагу коробку, молодой господинъ подошелъ къ кассѣ, держа между пальцами билетикъ, на которомъ была написана цифра уплаты. Эва взяла билетикъ и стала выкладывать серебрянную мелочь сдачи на мягкую клееночку. Лицо ея было спокойно, движенія рукъ увѣренны, но сердце стучало въ груди, и ноги леденѣли. Щербицъ медленными движеніями собиралъ мелочь и пряталъ въ портмонэ. Онъ дѣлалъ это, очевидно, дольше, чѣмъ было нужно. Эва подняла глаза на его лицо, стараясь всѣми силами сохранить спокойствіе. Молодой графъ смотрѣлъ на нее исподлобья. Уловивъ ея взглядъ, онъ чуть замѣтно приподнялъ шляпу -- и вышелъ.
   Въ эту ночь Эва плохо спала. Этотъ человѣкъ, связанный съ самыми тяжелыми минутами ея жизни, стоялъ передъ ея глазами, какъ кошмаръ, будилъ ее отъ дремоты, наклонялся къ ней. Всю ночь онъ пугалъ ее. По утру этотъ страхъ разсѣялся, но осталось неопредѣленное безпокойство, къ испугу прибавилась подозрительность. Еврей-домовладѣлецъ снова сталъ вертѣться въ головѣ и даже въ глазахъ...
   Около трехъ часовъ пополудни, когда въ кондитерской было всего меньше народу, графъ Щербицъ, опять явился. По его поведенію видно было, что онъ рѣдко посѣщаетъ кондитерскія. Онъ долго искалъ мѣста, мѣнялъ его и наконецъ усѣлся такъ, чтобы лучше видѣть Эву. Онъ не снималъ верхняго платья. Его легкое дорогое каракулевое пальто и шляпа обращали вниманіе даже въ этомъ первокласномъ заведеніи. Онъ приказалъ подать себѣ рюмку вина и "Times". Поднося въ первый разъ рюмку къ губамъ, онъ посмотрѣлъ въ сторону Эвы и, встрѣтившись съ ея взоромъ, опять быстро и чуть замѣтно поклонился ей. Она отвѣтила добродушнымъ и довольно небрежнымъ кивкомъ. Теперь ужъ ей не было такъ страшно. Напротивъ -- ей было даже пріятно, что этотъ красивый и изящный господинъ, на котораго были обращены взоры всѣхъ кельнеровъ и гостей, узналъ ее и поклонился.
   На слѣдующій день, вечеромъ, когда въ кондитерской была масса посѣтителей, Щербицъ опять пришелъ туда. На этотъ разъ онъ пробылъ недолго. Уходя, онъ подошелъ къ конторкѣ Эвы и промолвилъ ей въ полголоса:
   -- Не знаю, помните ли вы меня...
   Эва улыбнулась и какъ-то необыкновенно красиво подняла голову. Щербицъ быстро продолжалъ:
   -- Мнѣ хотѣлось поговорить съ вами о нѣкоторыхъ важныхъ вещахъ, которыя касаются васъ. Когда кончаются ваши обязанности?
   -- Ночью.
   -- Поздно?
   -- Да, поздно.
   -- Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы изъ-за меня навлекали на себя непріятныя подозрѣнія... Не могу ли я, когда-нибудь увидѣться съ вами?
   -- У меня свободный день только воскресенье.
   -- Такъ... въ воскресенье.
   Кто-то изъ платящихъ прервалъ разговоръ. Графъ отошелъ въ другой конецъ залы, къ этажеркѣ съ газетами, и долго держалъ въ рукахъ одну изъ нихъ, какъ будто желая дать Эвѣ время подумать. Собираясь уходить, когда у кассы никого не было, онъ спросилъ:
   -- Не будете ли вы въ воскресенье до 12-ти въ костелѣ св. Александра? Въ 12 я буду передъ костеломъ. Мы можемъ пройтись по аллеямъ и свободно поговорить. Вы согласны?
   -- Хорошо...-- торопливо отвѣтила она желая, чтобы онъ поскорѣе ушелъ и не заставлялъ ее выносить на себѣ вопросительный и ядовитый взглядъ Горста.
   Въ воскресенье она надѣла свое лучшее черное платье, накинула короткое пальто, оставшееся отъ прошлогоднихъ нарядовъ, черную шляпу, окутала ее толстой, точно траурной вуалью, и, взяла черныя перчатки. Ея блѣдное лицо, красивые грустные глаза выглядѣли восхитительно изъ-за этого чернаго покрова. Въ 12-мъ часу выйдя изъ костела, она увидала Щербица, идущаго по тротуару. Когда она отдѣлилась отъ толпы, онъ едва узналъ ее. Идя рядомъ съ ней, онъ долго не отрывалъ глазъ отъ ея высокой черной фигуры. Былъ одинъ изъ послѣднихъ дней февраля, удивительно солнечный. Глыбы и комья снѣга падали съ крышъ на тротуары, вода журчала въ водосточныхъ трубахъ. Воробьи, распушивъ перья, весело чирикали на желѣзныхъ рѣшеткахъ и голыхъ еще вѣтвяхъ деревьевъ. Эва сознавала, что Щербицъ восхищенъ ею, и это ей было пріятно. Она шла рядомъ съ нимъ большими "модными" шагами съ неподражаемымъ изяществомъ. Когда на тротуарѣ было немного людей, она сказала:
   -- Что вы хотѣли сообщить мнѣ, графъ?
   -- Во-первыхъ я долженъ сдѣлать вамъ выговоръ за то, что вы не увѣдомили меня о своемъ намѣреніи... о перемѣнѣ мѣста жительства... о пріисканіи занятія. Я вѣдь являюсь вашимъ опекуномъ.
   -- Вы? Моимъ опекуномъ?
   -- Да, такъ есть въ дѣйствительности.
   -- Я не знала.
   -- Но теперь вы будете принимать это во вниманіе?
   -- Я должна немного подумать, взвѣсить немного, какъ мнѣ быть. Но вернемся къ дѣлу... Скажите, пожалуйста, графъ, что вы хотѣли мнѣ сообщить?
   -- Да, у меня есть для васъ извѣстіе. Могу ли я говорить съ вами откровенно?
   -- Да, конечно... только... съ осторожностью...
   -- Я хочу лишь спросить васъ, все ли вы еще... то есть... вы хотите знать всю правду?
   -- Да я хочу знать!-- порывисто произнесла Эва, ускоряя шаги.
   -- Мой пріятель писалъ мнѣ опять о Неполомскомъ.
   -- Что же онъ писалъ?
   -- Неполомскій уже осужденъ, его приговорили къ тюремному заключенію... онъ отбываетъ наказаніе,-- быстро говорилъ Щербицъ, понимая душу слушательницы, и точно выбрасывая эти подробности.
   -- Графъ!-- порывисто проговорила Эва,-- я заклинаю васъ, скажите мнѣ всю правду.
   -- Даю вамъ честное слово дворянина, что я говорю правду.
   -- Такъ, значитъ, эта тюрьма и... все это -- не выдумка?
   -- Чья выдумка?
   -- Ахъ! моя выдумка...
   -- Понимаю... понимаю... Нѣтъ, это все не выдумка. Такъ вы дошли до такихъ предѣловъ. Бѣдная вы, несчастная...
   -- Я вовсе не несчастна! Я только, какъ видите, гадко подозрительна и ужасно низка.
   -- Ахъ, какія грубыя слова -- для выраженія драгоцѣнныхъ чувствъ.
   -- Что же тамъ еще есть, въ этомъ второмъ письмѣ?
   -- Ничего интереснаго. Онъ спрашиваетъ о васъ. На этотъ вопросъ я не могъ отвѣтить тогда, потому что тамъ, гдѣ вы жили, мнѣ сказали...
   -- Вы были тамъ?-- спросила Эва, чувствуя, что ноги подкашиваются подъ ней, и ужасный стыдъ волной приливаетъ къ головѣ.
   -- Не бойтесь... вамъ нечего опасаться!-- тихо, какъ-то томно и нѣжно успокаивалъ Щербицъ.
   -- Знаю только я одинъ. Этому еврею я заплатилъ...
   -- Вы заплатили? простонала она.
   -- И пригрозилъ, что уничтожу его, если онъ только пикнетъ.
   -- О чемъ?-- прошептала она, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- О какихъ-то тамъ... какихъ-то... ну, долгахъ, счетахъ...
   Эва вздохнула свободнѣе, но шла дальше безъ силъ,
   -- Я причинилъ вамъ непріятность, напоминая... но я думалъ, что это обрадуетъ васъ.
   -- Зачѣмъ вы вмѣшиваетесь въ это дѣло? Зачѣмъ, къ чему?-- продолжала она еле слышно, чувствуя, что волосы становятся у нея дыбомъ на головѣ, и зубы стучатъ отъ испуга. Вдругъ въ головѣ у нея мелькнула страшная мысль, что теперь тотъ еврей можетъ черезъ Щербица найти путь къ ней, что онъ схватитъ ее, какъ только откроется преступленіе. Вѣдь теперь она во власти этого Щербица.-- Ее охватилъ такой безумный ужасъ, что она чуть не бросилась на землю, чтобы терзать на себѣ платье, рвать волосы и кричать, какъ сумасшедшая... Она была уже спокойна, у нея былъ кровъ надъ головой, была работа, она жила, какъ всѣ люди, и вдругъ мстительная судьба послала ей этого человѣка, и все рухнуло въ прежнюю топь...
   -- Пани Эва...-- продолжалъ Щербицъ нѣжнымъ и все болѣе задушевнымъ голосомъ,-- я знаю, что причинилъ вамъ большую непріятность, напоминая обо всемъ этомъ. Но я долженъ былъ это сказать, чтобы все выяснить! Только такимъ образомъ вы сможете успокоиться. Я слишкомъ хорошо знаю, что слышать отъ меня, чужого человѣка... но я понимаю... вы были въ ужасномъ положеніи...
   -- Не говорите со мной больше объ этомъ, ради Бога!
   -- Никто въ мірѣ не будетъ больше объ этомъ говорить. Ни одно слово не вырвется изъ человѣческихъ устъ! Клянусь вамъ! Теперь же поговоримъ, почему вы приняли должность кассирши.
   -- Я не могу говорить о такихъ мелочахъ.
   -- Это не мелочь.
   -- Если бы вы знали все!
   -- Вы были въ ужасномъ положеніи. Но почему вамъ было не обратиться ко мнѣ?
   -- Я не могла. Вспомните только и представьте себѣ ясно...
   -- Да, да. Оставимъ это!
   Они были у воротъ, ведущихъ въ Лазенки. Они вошли туда. Но земля была покрыта тающимъ снѣгомъ и размякла на значительную глубину. Имъ пришлось вернуться. Неподалеку стоялъ рядъ извозчичьихъ дрожекъ. Щербицъ съ минуту колебался, но наконецъ рѣшился предложить.
   -- Если вы не обидетесь на меня, я бы предложилъ вамъ сѣсть въ пролетку и проѣхаться по Лазенкамъ. Погода прекрасная, а итти немыслимо.
   Эва была утомлена, точно прошла нѣсколько миль. Она не могла больше итти и согласилась, не думая о томъ, что дѣлаетъ. Они сѣли въ одноконный экипажъ съ поднятымъ верхомъ и медленно спустились внизъ въ совершенно пустую аллею парка. Черныя мокрыя деревья, безчисленное множество вѣтвей, прутьевъ, побѣговъ, качаемыхъ легкимъ вѣтромъ, закрывали горизонтъ. Эва сидѣла въ углу экипажа, глядя впередъ усталыми глазами. Щербицъ, не сводя глазъ, смотрѣлъ на нее и не могъ насытить взора ея безпредѣльной красотой. Локоны свѣтлыхъ яркозолотистыхъ волосъ, выбивавшіеся сзади изъ-подъ полей черной шляпы и изъ-подъ вуали, прекрасныя черты лица, точно поглощенныя ея тѣнью, дивный станъ такъ близко отъ него и такъ безконечно далеко... Онъ почувствовалъ какую-то невыразимую грусть отъ сознанія существованія совершенной красоты, которая была такъ близка отъ него. Восхищеніе все росло и не горѣло уже, а пылало и жгло въ сердцѣ, точно расплавленный свинецъ.
   Безуміе, точно демонъ-искуситель, толкало къ какому-то безсознательному шагу. Упасть къ ея колѣнямъ! Прикоснуться губами къ ея черному платью, недвижно лежащему такими обаятельными линіями!
   Вымолить одно прикосновеніе къ его лицу ея рукъ, этихъ чужихъ, проданныхъ рукъ съ узкими кистями и пальцами, не сравнимыми ни съ чѣмъ по красотѣ! Безпредѣльное счастье и мучительная тоска, рыдая, боролись въ груди. Слезы, точно брызги разбѣжавшейся морской волны, попадали въ горло и жгли ѣдкою горечью.
   Какъ разстаться съ мыслью о ней! Развѣ можно оторвать глаза и уйти? Развѣ есть на землѣ что-нибудь, кромѣ нея? Ахъ, ничего нѣтъ. И въ то же время знать, что она является чужой собственностью, чужой любовницей, служащей для ночныхъ наслажденій! Она!.. Она!.. Эта Діана безсмертная!.. Солнечное сіяніе, замкнутое въ женственныя формы. Надо было знать это. Щербицъ молчалъ.
   Ему хотѣлось найти въ ней что-нибудь противное, какія-нибудь грубыя, вульгарныя, пошлыя черты, что-нибудь, что могло бы возбудить въ немъ отвращеніе къ ней, вырасти, развиться въ воспоминаніе... Онъ искалъ.
   Но, точно на зло, передъ нимъ была сама красота. И кромѣ того -- за ней, физической красотой, точно за чистымъ стекломъ, чуть замѣтно видно было обаяніе женственности, глубокая, чуткая душа,-- безпредѣльное умѣніе сглаживать, смягчать своей лаской все, что въ этой жизни является горемъ и печалью. Онъ увидѣлъ теперь, чѣмъ можетъ быть эта женщина... когда любитъ. Онъ чувствовалъ, какъ она, должно быть, окружаетъ любимую душу атмосферой свѣта, благоуханій, улыбокъ...
   Но она -- любовница этого хлыща...
   Его мучили какія-то спазмы въ груди. Въ глазахъ страшныя, кровавыя картины: его влекутъ на край обрыва и свергаютъ съ тарпейской скалы... Онъ рѣшилъ говорить равнодушно, какъ другъ.-- Не обнаружить ни малѣйшей тѣни, какъ приличествуетъ дворянину. Онъ будетъ говорить о дѣлѣ ея и Луки, докажетъ воочію свою полнѣйшую готовность покровительствовать ихъ любви. Знай шляхтича! Тѣмъ не менѣе, онъ не въ силахъ былъ раскрыть рта и молчалъ.
   Глаза его застыли въ неподвижномъ восхищеніи. Они не могли оторваться отъ профиля безподобно, точно съ орлиной величавостью, посаженной головы, отъ изгиба плечъ, полнаго непреодолимой красоты женственной формы. Отъ движенія экипажа выбились кое-гдѣ лучистыя пряди волосъ и наполнили взоръ и душу золотистымъ сіяніемъ. И когда онъ молчалъ такъ, въ колдовскомъ очарованіи, ему грезилось на яву, будто онъ -- ребенокъ, подростокъ и смотритъ на какое-то дивное озеро въ Альпахъ,-- быть можетъ, на Klöntalersee, быть можетъ, Grünsee...
   Время отъ времени становилось на мгновеніе нестерпимо стыдно при мысли, что онъ, Щербицъ, поддается обаянію этой... кассирши изъ кондитерской, у которой былъ незаконный ребенокъ отъ другого! Были мгновенія, когда ему хотѣлось вырваться прочь отъ этой романтической донны.-- Дать ей денегъ, швырнуть ихъ изъ пролетки и выбросить изъ головы мысль о ея существованіи. Но недвижные, застывшіе глаза не могли оторваться. Безсильныя губы кротко промолвили:
   -- Вы успокоились уже?
   -- О, да.
   -- Въ такомъ случаѣ не хотите ли сообща разсмотрѣть одинъ проектъ?
   -- Пожалуйста, графъ...
   -- Не нужно этого титула.
   -- Извините, если это доставило вамъ непріятность.
   -- Я буду кратокъ. Я намѣренъ вскорѣ отправиться на Ривьеру. Весьма возможно, что я буду въ Римѣ.
   -- Ахъ, графъ!..
   -- Вы хотите, чтобы я видѣлся съ Неполомскимъ? Хорошо. Я даю вамъ слово, что увижусь съ нимъ, скажу ему все, что вы велите, передамъ письма...
   Эва съ внезапнымъ порывомъ наклонилась, схватила руку Щербица и прижала ее къ губамъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ понять, что происходить. По лицу ея текли тихія, обильныя слезы. Она плакала долго и неудержимо, до боли кусая дрожащія губы. Экипажъ доѣхалъ до конца длинной аллеи, объѣхалъ домикъ со статуями двухъ полунагихъ богинь. Эва видѣла сквозь слезы деревья, статуи, крышу дома, но гдѣ она, куда ѣдетъ, не знала.
   Она начала говорить, какъ выплакавшійся ребенокъ, нашедшій въ слзахъ облегченіе:
   -- Какъ вы добры! Какъ вы благородны, великодушны! Если бы я могла убѣжать отсюда, поѣхать туда въ Римъ! Почему я, глупая, не поѣхала? Ну, голодъ такъ голодъ: я дѣлала бы все, все!-- Если бъ я могла окружить его заботливостью, закрыть его собою отъ всего свѣта, какъ я сдѣлала уже разъ, когда вы прострѣлили его пулей...
   Глаза Щербица были полузакрыты и обращены на спину извощика. Онъ соображалъ что-то или считалъ.
   ~ Послушайте, -- неожиданно произнесъ онъ съ глазами блестящими, какъ брилліанты. Если вы только хотите... Поѣзжайте въ Римъ!-- порывисто прошепталъ онъ.
   Она ласково засмѣялась. Онъ показался ей ужасно смѣшнымъ своимъ незнакомствомъ съ жизнью.
   -- Я говорю вполнѣ серьезно,-- настаивалъ графъ. Если таково ваше желаніе, то вы должны его исполнить. Это -- долгъ!
   -- На какія средства? Мое жалованье почти цѣликомъ беретъ ростовщица, у которой я одолжилась деньгами, остальное -- берутъ родители. Эти платья, что на мнѣ, я беру въ долгъ за поручительствомъ той же ростовщицы Барнавской. А я должна одѣваться прилично, потому что этого требуетъ моя должность.
   -- Ростовщица, родители, кондитерская -- все это ничего не значитъ.
   -- Для васъ -- да, но для меня...
   Щербицъ сдѣлалъ знакъ рукой, что не хочетъ говорить при извозчикѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ велѣлъ ему остановиться и предложилъ Эвѣ пройтись немного по отдаленной части парка, по берегу пруда.
   Извозчику онъ велѣлъ ждать. Межъ деревьевъ на широкихъ дорожкахъ лежалъ ледъ. Они шли осторожно. Когда они уже были далеко отъ экипажа, Щербицъ началъ съ жаромъ говорить:
   -- Пани Эва! Клянусь вамъ честью, что въ томъ, что я предложу вамъ, нѣтъ никакой задней мысли, что я не строю никакихъ козней противъ васъ и не думаю ничего дурного. Я виноватъ передъ Лукой Неполомскимъ, и кромѣ того... а впрочемъ... все такъ сложилось! Такъ вотъ, я предлагаю вамъ -- вы можете поѣхать въ Римъ и оставаться тамъ до тѣхъ поръ, пока вашъ женихъ не будетъ освобожденъ изъ тюрьмы. Я заплачу за все.
   -- Нѣтъ!-- воскликнула она, бросая на него изъ-подъ строго нахмуренныхъ бровей взглядъ, въ которомъ мелькнули враждебныя искорки.
   -- Я не сказалъ еще. Я заплачу долги, которые у васъ есть, освобожу васъ отъ путъ и одолжу столько, сколько потребуется на дорогу и жизнь въ Римѣ. Когда господинъ Неполомскій отбудетъ наказаніе и начнетъ работать, вы отдадите мнѣ все.
   -- Я взяла у васъ пятьдесятъ рублей,-- но тогда... я была безъ силъ. Теперь я могу работать. Я еще не пала такъ низко, чтобы продаваться.
   Щербицъ усмѣхнулся, слѣдуя на шагъ позади нея (такъ какъ она шла быстро и опережала его).
   -- Лучше погибнуть въ этомъ ярмѣ и дать ему задушить тебя, чѣмъ разбить его вдребезги и стать свободнымъ человѣкомъ? Что я вамъ предлагаю? Вы употребляете слова...
   -- Я знаю, что говорю.
   -- Нѣтъ, вы ошибаетесь. Что касается меня... Я въ самомъ началѣ нашего разговора заявилъ: даю честное слово, что дѣйствую безъ дурныхъ мыслей. Вы не соблаговолили обратить на это вниманія...
   -- Вы интересуетесь мною исключительно ради Луки? Только, не больше? Дайте мнѣ въ этомъ честное слово!
   -- Нѣтъ, въ этомъ я не дамъ вамъ честнаго слова!-- гордо воскликнулъ Щербицъ.-- Есть и другія причины. Ваша красота должна возсѣдать на тронѣ, а не среди лакеевъ и ловеласовъ моднаго шинка. Я думаю, что поступаю хорошо, извлекая васъ изъ этого омута пошлости. Въ награду, признаюсь, я бы имѣлъ счастье когда-нибудь... издали... смотрѣть на васъ... говорить, думать, что я являюсь чѣмъ-то... что я...
   Эва взглянула на него съ удивленіемъ. Она увидала глаза его, полные тумана и тихо прошептала:
   -- Не будемъ больше говорить объ этомъ, графъ!
   -- Мы бы поѣхали, если бы вы пожелали, въ одномъ поѣздѣ, но въ разныхъ вагонахъ; останавливались бы въ разныхъ гостинницахъ. Мы могли бы совсѣмъ не говорить другъ съ другомъ, если бы вы этого... пожелали. Въ Римѣ моя роль состояла бы въ томъ, чтобы облегчить вамъ свиданіе съ мужемъ и выхлопотать разрѣшеніе посѣщать его возможно чаще. Вы бы наняли себѣ квартиру, легко нашли бы работу...
   -- А вы?
   -- А я на слѣдующій же день, какъ устрою ваше дѣло, уѣду на Ривьеру. И больше не буду васъ безпокоить.
   -- Да. Это превосходный проектъ!
   -- То, что я немедленно уѣду изъ Рима?
   -- Нѣтъ.
   -- А что же?
   -- Не знаю! Не знаю! А тутъ... Мои родители, весь мой милый, любезный "свѣтъ", который встрѣтитъ меня съ должнымъ почетомъ когда я вернусь. Точно если бъ я сожгла семнадцать деревень!..
   -- Итакъ?
   Скажутъ, что я поѣхала съ вами за границу, и что вы меня просто...
   -- Вы предпочитаете "добрую славу" въ своемъ "свѣтѣ" освобожденію души Луки и вашей изъ путъ? Я повторяю вамъ еще разъ: вы отдадите мнѣ все, когда сможете! Онъ можетъ зарабатывать, гдѣ захочетъ -- во Франціи, въ Германіи -- лишь бы только не въ Австріи...-- добавилъ онъ съ непріятною улыбкой.
   -- Его жена согласна на разводъ...-- шептала Ева въ раздумьи, не то обращаясь къ Щербицу, не то про себя, тихо, точно сообщая глубокую тайну. Я могла бы привезти ему подарокъ -- собственноручно ею написанное требованіе развода. Мы могли бы тамъ обвѣнчаться. О, Боже! Боже мой! Зачѣмъ вы открыли все это предо мной? Что мнѣ несчастной теперь дѣлать? Какія ночи я буду теперь переживать?
   -- Что васъ удерживаетъ?
   -- Отецъ.
   -- А чѣмъ занимается вашъ отецъ?
   -- Мой отецъ...-- промолвила она съ смущенной улыбкой,-- онъ всегда ищетъ мѣста. Это мое единственное, милое, ненаглядное, невинное, безпомощное дитя. Старый ребенокъ... Если я теперь опять покину его, тогда онъ окончательно погибнетъ. О, да -- тогда онъ совсѣмъ погибнетъ! У него куча долговъ, а должности опять нѣтъ.
   Щербицъ незамѣтно поморщился и молча сталъ закуривать папиросу.
   -- Видите ли, этому можно пособить вотъ какъ. Въ настоящее время я много не могъ бы дать, но заплатить, напримѣръ, долги вашего отца, если они не превышаютъ, напримѣръ, тысячи рублей, можно, и даже сейчасъ. Когда я вернусь изъ-за границы я могъ бы устроить вашему отцу должность, такъ чтобъ онъ могъ жить безъ заботъ. По дорогѣ за границу вы разскажете мнѣ, что вашъ старикъ могъ бы дѣлать.
   Эва шла впереди, задумавшись, внимательно слушая и машинально кивая головой въ знакъ согласія.
   -- Значитъ,-- продолжалъ Щербицъ, кончая папиросу,-- вы составите мнѣ списокъ своихъ и отцовскихъ долговъ. Замѣчу, что я бы былъ доволенъ, если бы эти долги не превысили въ общей сложности тысячи рублей. У меня въ распоряженіи нѣкоторая сумма, и мнѣ хотѣлось бы сохранить ее на заграничныя дѣла. Видите, сударыня, я къ вашимъ услугамъ -- министръ внутреннихъ, иностранныхъ дѣлъ и даже -- финансовъ. Когда же я увижу свою монархиню?
   -- Не знаю. Когда?
   -- Въ четвергъ.
   -- Въ четвергъ. А въ которомъ часу?-- спрашивала она сонно, какъ бы отсутствуя, глядя на него большими испуганными глазами.
   -- Если бъ вы могли быть въ двѣнадцать часовъ на художественной выставкѣ... Хорошо?
   -- Хорошо. У меня какъ разъ въ это время свободный часъ, и это недалеко отъ моей "тюрьмы".
   -- Мы недолго будемъ видѣться. Вы принесете мнѣ слѣдующія данныя: сколько нужно денегъ на уплату долговъ сейчасъ, и... когда мы ѣдемъ.
   -- Когда ѣдемъ...-- повторила она съ ужасомъ въ голосѣ.
   -- Сохраняйте полное спокойствіе. Чтобъ не обращать вниманія, старайтесь даже быть веселой. Вѣдь вы поѣдете къ жениху! Уѣхать мы должны не позже перваго марта. Дорога черезъ Вѣну, Понтеббе и Венецію.
   Они возвращались къ извозчичьей пролеткѣ. Эва шла плелась шагъ за шагомъ, скользя и оступаясь на льду. Когда они очутились у ступенекъ экипажа, молодой графъ сказалъ:
   -- Теперь вернитесь домой одна. Я останусь здѣсь.
   -- Да вы же промочите сапоги.
   -- Это ничего. Я привыкъ.
   -- Что же вы будете дѣлать здѣсь одинъ, въ этой аллеѣ?-- наивно спросила Эва, сидя уже въ экипажѣ.
   Щербицъ горько усмѣхнулся. Онъ указалъ на слѣды сапожекъ Эвы и произнесъ по-французски:
   -- Я буду смотрѣть здѣсь на то, что осталось для меня отъ васъ..
   Эва улыбнулась ему, какъ брату, высказывающему врожденныя и давно извѣстныя чувства. Она подала ему руку. Онъ кинулъ извозчику, серебряный рубль и поклонился Эвѣ. Экипажъ покатился вверхъ по аллеѣ.

-----

   Въ назначенный часъ Эва покупала въ кассѣ входной билетъ на выставку картинъ. Она дѣлала это, подозрительно озираясь по всѣмъ сторонамъ. По бѣлымъ мраморнымъ ступенямъ она подымалась тихо и боязливо, сдерживая рукой сильно бьющееся сердце. Она прошла одну залу, другую. Какъ давно она не была въ этомъ недоступномъ для несчастныхъ святилищѣ! Картины, даже заурядныя, останавливали ея вниманіе, приводили въ восторгъ. Онѣ мелькали передъ глазами, точно толпа чужихъ чувствъ, точно шумное шествіе чужихъ душевныхъ волненій, которыя сразу, какъ только она вошла, обратили на нее, одиноко бредущую, свои взоры. Ее охватила тишина, а вслѣдъ за нею щемящая тоска.
   Щербицъ стоялъ въ глубинѣ третьей залы. Кромѣ него, тамъ не было никого. Видъ его изящной фигуры, мягкой усмѣшки и добраго взгляда успокоили волненіе Эвы. Она подала ему руку съ радостнымъ чувствомъ, какъ защитнику отъ всего дурного.
   Онъ тотчасъ же шепнулъ:
   -- Ѣдемъ?
   -- О, графъ!
   -- Ѣдемъ?
   -- Ну... да!
   Она не спала столько ночей, столько часовъ боролась сама съ собой, чтобъ сказать, въ концѣ концовъ, это слово. Вотъ она, наконецъ, произнесла его. На глаза навернулись противъ воли слезы, которымъ, какъ нищимъ, нельзя появляться.
   -- Вы не покинете меня?
   -- Нѣтъ!-- произнесъ онъ какъ то особенно, голосомъ, которому она не могла не вѣрить.
   -- Вы не погубите меня?
   -- Нѣтъ!
   -- Я теперь въ вашихъ рукахъ, какъ вещь.
   -- Я далъ слово,-- хмуро пробормоталъ онъ.-- Когда жъ мы ѣдемъ?
   -- Это зависитъ отъ вашей воли.
   -- Вы должны немедленно выхлопотать себѣ паспортъ. Это вы должны сдѣлать сами, но въ глубочайшей тайнѣ онъ домашнихъ. Хорошо?
   -- Хорошо. Конечно...-- бормотала она въ отвѣтъ съ яркимъ румянцемъ на щекахъ отъ волненія.
   -- А списокъ долговъ?
   Эва вытащила изъ-подъ перчатки записку, въ которой были перечислены долги ея и отца. Ихъ было всего, въ общемъ, на сумму четыреста слишкомъ рублей. Щербицъ немедленно вынулъ изъ бумажника пять сторублевыхъ бумажекъ и подалъ ихъ Эвѣ. Ему пришлось замѣтить ей, чтобъ она ихъ спрятала, потому что она держала ихъ въ дрожащихъ рукахъ, точно на показъ. Кромѣ того, онъ далъ ей сто рублей на расходы и билетъ до Вѣны.
   -- Когда паспортъ у васъ будетъ готовъ, вы дадите мнѣ знать черезъ посыльнаго. Напишите какое-нибудь одно слово. На слѣдующій день мы ѣдемъ. Я ѣду въ одномъ поѣздѣ съ вами только потому, что я обязанъ охранять васъ... Вы вѣдь еще не были за границей. Если бъ не это обстоятельство, я поѣхалъ бы прямо на Ривьеру. Вотъ все.
   -- Все...-- прошептала она пылающими губами.
   -- Да, еще одно! Я чуть было не забылъ. Я узнавалъ относительно вашего отца, но мнѣ удалось собрать лишь скудныя свѣдѣнія. Я знаю только, что онъ жилъ когда-то въ деревнѣ, потомъ служилъ въ разныхъ мѣстахъ, наконецъ, въ послѣднее время имѣлъ должность у Крафтовъ. Не такъ ли?
   -- Жилъ... У него была своя деревня... Онъ служилъ у Крафтовъ.
   -- Да. Онъ былъ тамъ не на лучшемъ счету, но все-таки за нимъ не числится ничего дурного. Скажите, пожалуйста вашему отцу, чтобы онъ обратился въ бюро новаго торгово-комиссіоннаго дома, подъ фирмой "Unites". Я состою тамъ однимъ изъ членовъ-учредителей и главныхъ компаніоновъ. Пошлите его, будто бы случайно узнавъ, что тамъ можно получить мѣсто. Онъ могъ бы тамъ получить мѣсто завѣдующаго магазиномъ. Я приложу свое вліяніе, чтобъ его тотчасъ же приняли.
   Эва пожала ему руку.
   -- Я прощусь съ вами, потому что каждую минуту кто-нибудь можетъ сюда войти. До свиданья... въ вагонѣ.
   -- До свиданья...
   Эва опустилась на диванчикъ посрединѣ залы и погрузилась въ туманныя мечты. Тихая дремота скользила мимо, словно осеннія облака, пушистыя и холодныя. Плывутъ облака въ далекій край, въ окутанныя дымкой равнины, гдѣ длинной аллеей тянутся тополи и широко раскинулись хлѣбныя поля, гдѣ, чуть примѣтныя, машутъ крыльями вѣтряныя мельницы...
   -- Зачѣмъ онъ все это дѣлаетъ? Зачѣмъ ему нужно давать мнѣ столько денегъ? Почему онъ хочетъ дать мѣсто отцу?
   Она почувствовала, что слезы текутъ по ея щекамъ, но у нея не было силъ отереть ихъ. Мысль ея работала лѣниво и равнодушно:
   -- Хорошо или не хорошо-найти мѣсто отцу, доставить хлѣбъ и покой матери? Добродѣтель ли -- остаться и впредь въ кафэ и жить здѣсь изъ года въ годъ, пока наконецъ совсѣмъ не погибнешь? Какъ велѣлъ бы поступить въ такую минуту Лука? Похвалитъ ли онъ ее за то, что она сдѣлала или оттолкнетъ за то. что она взяла у Щербица деньги.
   И опять неотвязныя мысли:
   -- Зачѣмъ Щербицъ далъ мнѣ эти деньги? Какая цѣль у него, какая мысль? Благородный ли онъ человѣкъ, или негодяй?
   Какое-то ужасное слово скользнуло, коснулось чувства слуха, -- темное, какъ пасть револьвернаго дула, мучительно рѣжущее, какъ трескъ сломленной кости. Она смѣялась надъ этимъ словомъ смѣлой усмѣшкой. Глядѣла на него неустрашимымъ взоромъ. Вдругъ въ головѣ мелькнула мысль:
   -- Еврей... Домовладѣлецъ...
   Она вздрогнула и вскочила на ноги; ощупала пальцами деньги, спрятанныя за корсажъ, чтобъ убѣдиться, что онѣ при ней; застегнулась, поправила платье и тихонько направилась къ выходу, чтобъ удалиться незамѣтно. Когда она дошла до половины первой залы, она увидала Горста, который сидѣлъ на зеленомъ диванчикѣ, подъ пальмой. Онъ держалъ ручку трости у рта, -- шляпа была у него на головѣ, -- глаза устремлены на какую-ту картину. Онъ всталъ, когда она поровнялась съ нимъ, и холодно поклонился. Выраженіе его лица было обычное, насмѣшливое, но въ глазахъ горѣлъ ехидный огонекъ.
   -- Вы здѣсь?-- спросила она, смутившись и скрывая свое смущеніе неестественной насмѣшливостью тона.-- Я не знала, что вы поощряете искусство.
   -- Да, вы всегда меня слишкомъ низко цѣнили, а я, между тѣмъ, стою значительно большаго, чѣмъ могло бы казаться съ перваго взгляда.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Только -- не переоцѣниваете ли вы свои достоинства?
   -- Клянусь Аллахомъ, что нѣтъ! Я говорю истинную правду. Я стою больше не одного графскаго сынка, хотя веду свой родъ отъ самыхъ прозаическихъ буржуевъ.
   Эва протянула ему руку на прощанье.
   -- Не уходите еще,-- проговорилъ онъ съ жаромъ.-- На улицѣ говорить неудобно, въ вашей клѣткѣ -- невозможно, а я хочу сказать вамъ много интереснаго.-- Сядьте-ка вотъ сюда...
   Эва присѣла на диванѣ -- съ вопросомъ:
   -- Ну, что же это вы хотите мнѣ сказать, столь интересное?
   -- Во-первыхъ, я долженъ сдѣлать вамъ выговоръ... то есть, замѣчаніе, что встрѣчи на выставкѣ принадлежатъ къ категоріи весьма shaking. Это не принято!
   -- Вамъ нѣтъ до этого дѣла.
   -- Конечно. Но мнѣ хотѣлось бы получить право дѣлать вамъ замѣчанія...
   -- Этотъ товаръ не легко покупается.
   -- Даже въ томъ случаѣ, если бы я торжественно попросилъ у васъ вашей руки?
   Эва кротко посмотрѣла на него и засмѣялась добродушнымъ смѣхомъ.
   -- Вотъ, по крайней мѣрѣ, достойный кандидатъ въ супруги, -- произнесла она немного спустя -- Ну, а миссъ Дэзи?
   -- Миссъ Дэзи была платной особой.
   -- А что же будетъ съ портретомъ этой "платной особы?"
   -- Онъ будетъ помѣщенъ надъ шкафомъ въ библіотекѣ.
   -- Нельзя ли знать, гдѣ находится шкафъ и заключающая его библіотека?
   -- Все это въ моей головѣ.
   -- Фью!
   -- Вы еще не знакомы съ проблемой подъ заголовкомъ: Адольфъ Горстъ! Я свистну -- и тотчасъ же явятся тысячи рублей.-- Топну ногой,-- и тотчасъ же выскочатъ изъ-подъ земли...
   -- Евреи съ векселями.
   -- Вовсе нѣтъ! Выскочатъ: салоны, кареты, лакеи, поставщики...
   -- Ну такъ топните же ногой и заплатите Барнавской неисчислимые долики.
   -- Не торопитесь, не торопитесь... Я топну только по вашему приказанію... Безъ этого... для меня нѣтъ... Вы ничего еще не отвѣтили мнѣ, зачѣмъ же мнѣ портить себѣ пріятныя бесѣды съ тетушкой -- ягой.
   -- Ахъ, да, правда, я еще, кажется, не отвѣтила. Да, вѣдь, вы тоже... Вотъ, если бъ вы начали по старому польскому обычаю "свататься", "ухаживать" за мной, собирать для меня ландыши по утренней росѣ, если бъ вы хоть немножечко повздыхали, поиграли подъ моимъ окномъ на мандолинѣ, гармоникѣ или хотя бы на варганчикѣ. Если бъ вы вотъ взяли, да заплакали отъ любви. Что m-r Адольфъ? А то, вдругъ: съ бухты-барахты: милая барышня изъ кафе -- позвольте, я окажу вамъ милость,-- женюсь на васъ? Но я знаю, почему это такъ... съ бухты-барахты...
   Горстъ сидѣлъ, понуря голову и вдругъ замурлыкалъ подъ носъ:
   -- "Онъ не плакалъ, не стоналъ..."
   -- Кто же этотъ -- "онъ"?
   -- Да, ну, Щербицъ.
   -- Эхъ, вы, вы!
   -- Да что, прекрасная панна Эва?
   -- Мы были все время друзьями, добрыми сосѣдями. Какъ бы мамъ не поссориться... Итакъ -- наша холостяцкая...
   -- Вы не испугаете меня! Вамъ извѣстно, какія чувства я питаю.
   -- Sapristi! какъ вы говорите. "Чувства" и "питаю..." Вотъ этого я въ толкъ не возьму, какія это чувства?..
   -- Вы хотите шутить.
   -- Да, я шучу.
   -- Что вы дѣлаете?--началъ онъ шептать, все понижая голосъ.-- Что означаетъ этотъ Щербицъ?
   -- Вамъ нѣтъ до этого никакого дѣла. Какъ вы смѣете!
   Она порывисто поднялась съ мѣста. Горстъ схватилъ ее за руки. Лицо его было багрово, почти черно. Глаза хмуро горѣли.
   -- Пустите меня!..
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Вы должны меня выслушать. Барнавская знаетъ уже о вашихъ сношеніяхъ съ этимъ Щербицемъ и готова разсказать матери. Отцу она уже сказала.
   -- Вы сообщили ей?
   -- Я.
   -- И что вы думаете выиграть этимъ шпіонствомъ?
   -- Все. Я хочу спасти васъ отъ гибели. Потому что теперь -- это уже гибель!.. Я знаю жизнь.-- Кому же знать ее, если не мнѣ? Я одинъ знаю, что нужно дѣлать. И потому -- клянусь!-- я не пущу васъ.
   -- Я тоже... знаю!.. Знаю,-- что я дѣлаю.
   -- Мнѣ остается тогда только одно -- убить этого негодяя.
   -- Убейте его, пожалуйста, нѣжный Вертеръ!
   -- Я это сдѣлаю, пожалуй, скорѣе, чѣмъ вы думаете.
   Эва смѣялась отъ души, мечтая, какъ о счастьѣ, о минутѣ отъѣзда. Ей вспомнились, однако, слова Горста о томъ, что Барнавская разсказала уже отцу о знакомствѣ со Щербицемъ. Она спросила:
   -- Такъ эта яга разсказала уже моему отцу, что я веду знакомство съ графомъ Щербицемъ? Это правда или вымыселъ?
   -- Правда.
   -- Я пойду сейчасъ къ ней и расправлюсь съ ней.
   -- Что вы хотите дѣлать? Если вы разсердите эту бабу, то она можетъ погубить и васъ и всю семью. Я совѣтую вамъ подумать надъ моимъ предложеніемъ. Оно можетъ стать выходомъ изъ всего. Вы убѣдитесь!.. Это такъ просто...
   -- Господинъ Горстъ, вы смѣшны со своими предложеніями женщинамъ, павшимъ такъ низко, какъ я.
   -- Я люблю васъ больше жизни! Это говоритъ вамъ не легкомысленный юноша, а я, Горстъ...
   -- Ахъ, вы скучны, со своею любовью "больше жизни"... Вамъ хотѣлось бы побыть моимъ "женихомъ" съ полтора года -- неправда ли? Не хотите ли вы сопровождать меня къ Барнавской.
   -- Я? Зачѣмъ?
   -- Я говорила вамъ, что расправлюсь со старой каргой. Быть можетъ, окажется нужной помощь мужчины. Если вы меня такъ любите -- (Горстъ и "люблю больше жизни"...), такъ охраняйте же меня, когда нужно...-- Въ противномъ случаѣ я готова подумать, что вы способны быть лишь агентомъ тетушки Барнавской.
   Горстъ улыбнулся недоброй улыбкой. Онъ качалъ головой, когда они сходили по лѣстницѣ, молчалъ, когда они шли по улицѣ по направленію къ квартирѣ Барнавской. Позвонивъ, они должны были, по обыкновенію, ждать довольно долго. Наконецъ щелкнула опущенная цѣпь, заскрипѣлъ ключъ въ замкѣ, и отодвинулся засовъ. Старая прислуга, послѣ многочисленныхъ вопросовъ и тщательной провѣрки личности, впустила ихъ въ святилище. Барнавская сидѣла въ креслѣ, обитомъ красной кожей, съ огромными ногами, закутанными въ фланель и опирающимися на маленькую скамейку. Волосы ея были только что причесаны и обильно смазаны помадой.
   -- Те-те-те! Вдвоемъ...-- радостно воскликнула она,-- никакъ, ужъ послѣ рѣшительнаго слова.
   -- Пока еще не совсѣмъ...-- отвѣтила Эва, садясь насупротивъ старой дамы.-- Я пришла посовѣтоваться съ вами, тетушка. Что касается меня... Я боюсь, что m-r Адольфъ слишкомъ молодъ для меня, слишкомъ легкомысленъ... Притомъ неопытенъ...
   -- А своимъ жизненнымъ опытомъ панна Эва не хочетъ подѣлиться со мной...-- промолвилъ въ свою очередь Горстъ, обращаясь къ Барнавской, какъ къ справедливому судьѣ.
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ...-- подхватила Эва,-- я предпочитаю одна нести бремя своихъ ошибокъ, чѣмъ нанимать носильщика. Какъ видите, тетушка, я откровенна.
   -- Будь себѣ откровенна или неоткровенна, мнѣ отъ этого ни холодно, ни жарко, -- стала ораторствовать Барнавская съ серьезнымъ, добродушнымъ выраженіемъ.-- Горста, дитя мое, я знаю до дна. Кому же и знать-то его лучше, чѣмъ мнѣ? Тѣмъ не менѣе, я бы тебѣ совѣтовала, да, я самая. Подумай, совѣтую. Мальчугана пришлось бы держать въ рукахъ -- это правда.
   -- Я думаю,-- подхватилъ Горстъ, что ужъ лучше держать его въ чуланѣ, подъ замкомъ.
   -- Если бъ онъ, однако, запрягся въ работу! Вѣдь онъ, дитя мое, инженеръ, окончилъ въ Парижѣ École des ponts et chossées, парень способный, здоровый, какъ бизонъ. Лѣнтяй и бездѣльникъ теперь, не отрицаю. Но этотъ самый лѣнтяй могъ бы легко зарабатывать по десять тысячъ рублей въ годъ и больше. Я сама бы помогла.
   -- Однако, вы умѣете сватать, тетушка!-- расхохоталась Эва.
   -- Да, ужъ скажу откровенно, я предпочла бы видѣть тебя женой Горста, чѣмъ донной графа Щербица.
   -- Господинъ Горстъ!.. Вы слышите?-- произнесла Эва съ вызывающей усмѣшкой. Въ глазахъ ея блеснули огоньки.
   -- Нѣтъ... видите ли, вѣдь тетушка -- набожная женщина...-- тихо шепталъ Горстъ.
   -- Что-жъ, ужъ не хочешь ли ты вызвать меня на дуэль?-- спокойно спросила Барнавская Эву.
   -- Нѣтъ, нисколько! Вы, навѣрно, находитесь за линіей револьверныхъ выстрѣловъ. Я прошу только господина Горста провѣрить свѣдѣнія, которыя онъ вамъ сообщилъ, у меня, у первоисточника.
   -- Я готовъ, пани Эва.
   -- На чемъ же вы основывали свои предположенія, что я могу стать "донной графа Щербица"?
   -- На нѣсколькихъ наблюденіяхъ и на собственной тревогѣ.
   -- Словомъ, на твоемъ поведеніи до сихъ поръ, -- добавила Барнавская.-- Да что тутъ, впрочемъ, долго говорить? Скажу тебѣ коротко и ясно: выходи за Горста, какъ Богъ велѣлъ, такъ все будетъ хорошо.
   -- Прежде всего онъ заплатитъ то, что вамъ долженъ...-- продолжала Эва.
   -- Заплатитъ то, что мнѣ долженъ, а ты, замѣчу кстати, будешь поручительницей, потомъ заплатитъ твои долги, долги твоего папаши. Онъ согласился на это.-- Слышишь? А то ужъ твоя семейка стала мнѣ скучной. Со мной, ты должна знать, шутокъ нѣтъ. Возьму въ одно прекрасное утро, да и встряхну вами. Полетите по міру, точно изъ пращи. Оглянуться не успѣешь!
   Эва смотрѣла на старуху потускнѣвшими глазами. Дикая месть... въ глубинѣ груди... въ спокойномъ сердцѣ.
   -- Чего жъ ты на меня буркалы-то таращишь?-- равнодушно, не трогаясь съ мѣста буркнула старуха.-- Дѣлай, какъ совѣтую. Это мое послѣднее слово. Нужно взять себя въ ручки, романтическая барышня! А то опять куда-нибудь уѣдешь съ моими деньгами -- тогда ищи вѣтра въ полѣ. Бѣгай тогда, вывѣсивъ языкъ, по слѣдамъ, какъ гончая за зайцемъ. На что это мнѣ?
   -- Захочу, такъ уѣду...-- спокойно возразила Эва.-- Что-жъ вы мнѣ можете сдѣлать?
   -- Могу тебя въ тюрьму упечь, геліотропъ мой благоуханный!
   -- Меня?-- простонала Эва.
   -- Тебя, златоволосая Эльсиноэ!
   -- За что это, тетушка, за какія провинности?-- кротко спросилъ Горстъ, придвигаясь ближе со своимъ стуломъ.
   Точно въ отвѣтъ на его движеніе Барнавская притянула къ себѣ лежавшій на сосѣднемъ столикѣ платокъ, а вмѣстѣ съ нимъ какой-то небольшой, но тяжелый предметъ.
   -- За что, мой милый Абеляръ, это мое дѣло. А на твои мефистофелевскіе взгляды я -- нуль вниманія, мой блѣднолицый рыцарь.
   -- Тѣмъ не менѣе, сударыня, соблаговолите въ моемъ присутствіи такъ не обращаться къ паннѣ Эвѣ -- bon? Чтобъ, такъ сказать, не портить между нами согласія. Есть превосходный, испытанный отцами инквизиторами методъ: maxima cum charitate et minima sanguinis profusions...
   -- Буду говорить, какъ мнѣ будетъ угодно.
   -- Позволю себѣ увѣрить васъ, сударыня, своимъ честнымъ словомъ благороднаго буржуя, что вы не произнесете въ томъ же тонѣ ни одного слова. Вернемся, однако, къ дѣлу. Панна Эва!
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросила Эва, очнувшись отъ глубокаго раздумья.
   -- Вы хотѣли поговорить съ тетушкой Барнавской. Не угодно ли?
   -- Поговорить -- ахъ, да! Она хочетъ, какъ вы слышали, упечь меня въ тюрьму. Я не знаю еще за что, но ни чуточки не боюсь.
   -- Отлично, моя бабочка, отлично. Поговори со мной.
   -- Да, я дѣйствительно, бабочка. Разъ я уже была бабочкой... Если бъ вы знали. Кто-жъ можетъ держать въ плѣну бабочку? Нужно словить ее, а потомъ проколоть еще булавкой. Но бабочка, которая садится, куда захочетъ, даже на лобъ Психеи, -- расправила крылья и -- въ небѣ. А я -- бабочка.
   -- На все есть законъ -- не исключая и златокрылыхъ бабочекъ...-- добродушно смѣялась Барнавская.
   -- Исполнительница и, если можно сказать, пособница закона! Вернемся опять къ непріятной темѣ. Ты, которая поступаешь согласно закону, и каждый шагъ которой согласованъ съ буквой закона, дай сюда всѣ векселя моего отца, всѣ мои расписки, квитанціи, отмѣтки, такъ какъ я по всѣмъ нимъ сейчасъ расплачусь.
   Барнавская не трогалась съ мѣста. Ея холодное лицо выражало спокойное раздумье, и подъ маской этого спокойствія осторожное любопытство.
   -- Я жду векселей!-- звонкимъ голосомъ повторила Эва. Въ то же время она достала деньги и показала свертокъ ихъ Барнавской.
   -- Фью-фью!-- дѣло подвигается быстро.-- буркнула старуха.
   -- Вы дадите мнѣ векселя?-- настаивала Эва едва сдерживаемымъ отъ бурнаго волненія голосомъ.
   -- Рада бы я знать, знаютъ ли папаша съ мамашей объ этихъ новыхъ источникахъ дохода?
   -- Знаю о нихъ я и мой женихъ, Лука Неполомскій, который вернулся и будетъ защищать меня отъ оскорбленій!-- шептала Эва въ экстазѣ, въ какомъ-то возвышенномъ порывѣ, съ поднятыми къ небу глазами. Слезы катились по ея щекамъ. Она вѣрила всей душой въ ту ложь, которую произносила съ восторгомъ.
   Барнавская чмокнула губами. Она тотчасъ же достала изъ окованнаго комода свой толстый, кожанный портфель и, надѣвъ на носъ огромныя очки, стала озабоченно рыться въ немъ и искать.
   -- Когда жъ это Неполомскій вернулся?-- спросилъ Горстъ охрипшимъ голосомъ.
   -- На дняхъ.
   -- Онъ ѣздитъ, повидимому, теперь съ посланниками.
   -- Онъ прислалъ мнѣ эти деньги черезъ своего друга, графа Щербица, чтобъ освободить меня, наконецъ, изъ ростовщическихъ цѣпей, чтобъ извлечь моего бѣднаго отца изъ когтей грабителей. Жена его согласилась на разводъ.
   -- Что, что вы разсказываете?-- недовѣрчиво засмѣялся Горстъ.
   -- Пойдите къ ней и спросите отъ моего имени, неправда ли это.
   -- Пойду, пойду.
   Барнавская разложила на столѣ кипу записокъ, квитанцій на маленькихъ листочкахъ и расписокъ на цѣлыхъ листахъ. Стала считать, записывала цифры грифелемъ на черной дощечкѣ, складывая числа вслухъ, точно, кромѣ нея, никого не было въ комнатѣ. Когда, наконецъ, послѣ долгихъ вычисленій она подвела общій итогъ и объявила сумму, Эва положила на столъ пятьсотъ рублей и потребовала сдачи.
   Затѣмъ она сама стала перебирать одинъ вексель за другимъ и провѣрять счетъ. Убѣдившись при свидѣтелѣ Горстѣ, что ни она, ни кто-либо изъ ея семьи не долженъ больше ничего Барнавской, она собрала всѣ расписки и съ наслажденіемъ разорвала ихъ на мельчайшіе клочки. Она открыла форточку и выкинула всю горсть за окно.
   Потомъ она встала и сдѣлала театральный, институтскій реверансъ передъ Барнавской, которая громко отъ души смѣялась надъ ней.

-----

   Комнатка Эвы находилась въ нятомъ этажѣ гостиницы Suisse въ Ниццѣ. Стеклянныя двери выходили на длинный и узкій желѣзный балконъ, тянувшійся во всю ширину зданія. Сидя въ глубинѣ комнаты, лежа на кровати,-- Эва всегда видѣла передъ собою море. Съ высоты пятаго этажа расположенной на самомъ берегу гостиницы земли совершенно не было видно. Казалось, будто висишь въ воздухѣ, надъ моремъ.
   Эва жила уже мѣсяцъ въ Ниццѣ, въ одной и той же комнатѣ. Она пріѣхала на берегъ Франціи изъ Рима (вмѣстѣ со Щербицемъ), такъ какъ не застала уже тамъ Луки Неполомскаго. Незадолго до ея пріѣзда онъ былъ выпущенъ и исчезъ. Тюремное начальство ничего не могло сказать о немъ, кромѣ того, что онъ былъ отвезенъ къ Французской границѣ, къ станціи Ventimiglii. Больше ничего, несмотря на самые тщательные поиски. Эва не могла, не смѣла, не чувствовала себя въ силахъ вернуться на родину. Она послушалась совѣта Щербица и отправилась въ Ниццу. Онъ обѣщалъ попробовать начать поиски Луки во Франціи. Онъ предполагалъ, что Неполомскому, можетъ быть, захотѣлось играть въ Монте-Карло, чтобы получить много денегъ...
   Эва пріѣхала въ Ниццу. Она вела однообразную, скучную, безцвѣтную жизнь. Большую часть времени она проводила въ своей комнатѣ на пятомъ этажѣ. Со Щербицемъ она почти не встрѣчалась.
   Онъ присылалъ ей по почтѣ деньги для уплаты за пансіонъ. Иногда она встрѣчала его на прогулкѣ, когда шла одна по направленію къ Ville-franche. Однажды довольно долго разговаривала съ нимъ въ кафэ Regence на Avenue de la gare, когда онъ присѣлъ тамъ въ жаркій день.
   Она ужасно боялась Щербица. Еще въ Вѣнѣ она купила себѣ (за его деньги) револьверъ и не разставалась съ нимъ ни на минуту. Въ Римѣ, когда она жила въ гостиницѣ, она постоянно по ночамъ ждала, что онъ войдетъ въ ея комнату. И теперь, въ Ниццѣ, хотя успокоившись, она все таки всегда держала при себѣ оружіе. Въ узкой и тѣсной комнаткѣ стояло удобное вольтеровское кресло. Она выдвигала его на середину комнаты и, полулежа, не отрывая глазъ отъ моря, думала по цѣлымъ часамъ.
   Она любила дневную лазурь моря, окутывавшую раны ея души, точно благодатная пелена, точно цѣлебная повязка. Она любила глубокую, темную-темную ночь надъ моремъ. Напротивъ ея окна, въ далекомъ просторѣ погруженныхъ въ мракъ пучинъ, когда мистраль подымалъ морскіе валы и ударялъ ими о прибрежныя скалы -- сверкалъ маякъ. Она любила свѣтъ маяка, сжилась душой съ нимъ больше, чѣмъ съ чѣмъ-либо другимъ на землѣ въ то время. Казалось, будто это несущіяся вверху тучи высѣкаютъ огонь изъ моря. Она всегда съ нетерпѣніемъ ожидала по ночамъ, когда зажжется огонь.
   Такъ и въ эту ночь... Вотъ, наконецъ! Пробѣжалъ электрическій, безмолвный сигналъ -- разъ-разъ! Наступила снова тьма. А потомъ снова -- свѣтъ -- разъ-разъ! Бездна тьмы изливала изъ отдаленныхъ убѣжищъ, изъ скрытыхъ дебрей пустыни ревъ и вздохи на человѣческій берегъ.
   Эва тихо обращалась сама къ себѣ, а вѣрнѣе-къ этимъ отдаленнымъ, яркимъ зарницамъ -- съ исповѣдью, исходящею изъ глубинъ души. Тамъ, надъ неизмѣримыми водами былъ грозный ангелъ... Крылья у него отъ заката до восхода... Ей чудилось, будто изъ его огромной руки, колышущей кадильницу надъ пучиной, падаетъ огненный мечъ въ далекую безбрежную ширь, откуда, быть можетъ, возвращался рыбакъ, или пловецъ, утратившій послѣднюю надежду. При этомъ безмолвномъ, но столь краснорѣчивомъ свѣтѣ -- она начинала видѣть съ учетверенной силой свое положеніе. Глаза ея углублялись въ сумраки духа, а умъ то и дѣло озаряли яркія сіянія. Она размышляла въ глубинѣ души, что ей дѣлать. Она чувствовала всей глубиной сердца, что не увидитъ уже никогда Луки. Тоска подточила ея душу, печаль сокрушила все ея существо. Исхода не было. Такъ должно было остаться навсегда. Когда то онъ говорилъ ей: "если ты покинешь меня, я буду ужасно несчастливъ"... Эти слова были записаны кровью въ ея сердцѣ. А теперь -- онъ же покинулъ ее. Что могло выразить ужасную правду этого несомнѣннаго факта? Напрашивался простой вопросъ: можно ли продолжать жить, еще жить? И, точно повторный свѣтъ маяка, мерцалъ отвѣть, что нужно -- или перестать жить,-- или пасть и позорно примирить внутреннюю борьбу съ житейскими дѣлами. Нужно выбрать. Но что выбрать? Любить и мечтать,-- грезить, чтобы снова насталъ мигъ плотскаго наслажденія, чтобъ онъ подавилъ своей громадностью все другое на долгіе годы?
   Новая вспышка мысли, выросшая, кажется, гдѣ-то на морѣ и, прорѣзавъ пучину тьмы, пронизавшая душу, новая вспышка, безпощадная въ своей наготѣ: кто такой Лука?
   Вѣдь Лука -- мужчина, такой же, какъ тысячи другихъ на свѣтѣ. Онъ любилъ прежде другихъ женщинъ и растопталъ ихъ, уходя своей дорогой. Любилъ жену и, уходя, растопталъ ее въ прахъ. Тотъ, кого она такъ боготворила! Гади котораго принесла въ жертву все -- остался въ памяти во всемъ ужасѣ мужской похотливости. Выше души, выше лучшей части человѣческаго существа онъ поставилъ плотское наслажденіе. Онъ не спрашивалъ, сломитъ ли тѣло, растопчетъ ли душу. Его чувственная похоть была выше всего.
   Опять новый, щемящій, далекій знакъ съ темнаго моря:-- а ты сама, а ты?
   Я -- признавалась она -- такъ же грѣшна, какъ и онъ. Вѣдь не довольно было бы увидѣть его лицо, единственное на землѣ. Вѣдь не до вольно было бы утонуть въ возлюбленныхъ глазахъ. Сомкнуть устами пламенныя уста... Вѣдь въ груди все тлѣетъ неугасимое желаніе вѣчно новаго грѣха съ нимъ!
   Ахъ, быть снова побѣжденной имъ! Обезсилѣть въ его объятіяхъ. Закрыть глаза и добровольно отдаться его волѣ.
   Мысли ея разсѣялись. Осталось лишь содроганіе сожженнаго тѣла. Въ памяти физическое воспоминаніе Луки. Онъ былъ и есть одинъ на свѣтѣ! Она ясно видѣла проборъ въ его волосахъ, воротникъ и рукава сѣраго пиджака... Она слышала его шаги, когда послѣ болѣзни онъ вбѣгалъ въ ея комнату, еле переводя духъ прострѣленными легкими. Она видѣла дорогую улыбку, рождающуюся на суровомъ лицѣ, рождающуюся, точно заря надъ морской темнотой. Она была близка къ его губамъ. Розовыя губы... Бѣлые зубы въ глубинѣ темныхъ усовъ... Губы шепчутъ безсвязныя слова, въ которыхъ выливается безуміе упоенія. Слова эти падали теперь ей въ сердцѣ, на плечи, на спину, на грудь, на ноги, какъ его безумные поцѣлуи, когда онъ заставлялъ ее снимать платье и, безсильную, увлекалъ къ себѣ на колѣни.
   Заломивъ руки, она душила сердце, борющееся въ груди, и пыталась обуздать безуміе. Она подходила сама къ себѣ съ воспоминаніемъ объ убитомъ ребенкѣ, съ вереницей ужасныхъ дней и ночей. Сама себя тащила къ позорному столбу. Рисовала сама себѣ безпредѣльный позоръ и познанный стыдъ.
   Мгновенный взоръ встрѣтилъ вновь вспыхнувшій лучъ свѣта на морѣ. Мысль стала холодна, жестока, какъ само море, ревущее во тьмѣ.
   Грѣхъ!
   Дерзкій крикъ въ душѣ: есть ли грѣхъ?
   Откуда онъ взялся, почему пришелъ? Противъ него, какъ говорилъ тогда молодой ксендзъ, собственный разумъ и другой, внѣшній разумъ, Великій и неизмѣримый... Какимъ же образомъ можетъ свершиться грѣхъ вопреки волѣ того разума? Какимъ образомъ вспыхиваетъ мятежъ тѣла, страсть безпримѣрная, какъ ея? И какимъ образомъ изъ этой страсти одно за другимъ выростаютъ преступленія? Она вспомнила все отъ начала до конца, увидѣла прежнюю волю и прежній разумъ, какъ они самопроизвольно возникли изъ небытія и поднялись выше Бога. Она легко и ясно могла теперь отличать прежнее невѣдѣніе отъ настоящаго знанія -- и тихонько, тихонько смѣялась, глядя на себя, прежнюю, прошедшую, не существующую больше...
   Новый могучій снопъ свѣта прорѣзалъ огненной полосой бездну -- разъ-разъ. Душа Эвы рванулась и поднялась. Она обращалась къ темному морю.
   -- Я стремилась къ своей цѣли. Моей цѣлью былъ-Лука. Я растопталала все, что было на моемъ пути. Я подняла руку на Бога. И благодать покинула меня. Въ день, когда я была подъ сѣнью благодати, явился предо мяою Лука. Онъ сталъ вѣчнымъ искушеніемъ моего сердца. И теперь тоже. Почему все такъ случилось?
   -- Теперь,-- говорила она, не спуская глазъ съ ярко вспыхивающихъ сіяній -- я должна дать удовлетвореніе божественной волѣ, которое будетъ наказаніемъ за мои грѣхи. Наказаніе, которое я несу сдѣлаетъ то, что божественная справедливость будетъ удовлетворена. За оскорбленіе Бога я несу на плечахъ свое страданіе. Богу нужно мое страданіе. Изъ него, только изъ него, выростаетъ дивный цвѣтъ земли: покаяніе. Отъ покаянія, словно отъ цвѣтка распространяется ароматъ: мудрость раскаянія. А раскаяніе превращается таинственнымъ образомъ -- въ святость.
   -- Вотъ такъ -- размышляла она -- изъ собственныхъ моихъ рукъ, убившихъ ребенка, выростаетъ мое страданіе. Изъ страданія -- цвѣтъ земли и раскаяніе...
   Глухой смѣхъ послышался въ слезахъ, переполнявшихъ грудь. Голова повисла на рукоятку кресла. Во всемъ существѣ стало ныть глухонѣмое, самодовлѣющее страданіе. Самодовлѣющее время, пустое пространство-стали противны... Время, не заполненное ничѣмъ, кромѣ ноющей, щемящей боли, показалось, словно живой врагъ, полный дьявольской силы. Оно стояло передъ глазами, огромное, неисчерпаемое и непобѣдимое, какъ лигурійское море.
   Тьму разорвалъ новый блескъ свѣта и забросилъ въ душу ничѣмъ непоколебимую непреодолимость желанія.
   -- Уничтожить, сокрушить пустое время! Разорвать его безумную непрерывность, сокрушить ее въ себѣ! Не ждать больше, не вздрагивать всѣмъ тѣломъ по велѣнію обманчивыхъ иллюзій глазъ и памяти! Не желать больше плотскаго наслажденія и не помнить о ночи рожденія. Не помнить, не помнить, не помнить! Забыть навѣки!
   Уйти и почить между сушей и вѣчной волной...
   Глубокій внутренній трепетъ. Демонъ ли лучезарный идетъ среди тьмы?
   Засверкала волнующаяся водная пучина. Морской свѣтъ скользнулъ съ волны на волну. Окостенѣвшимъ глазамъ почудилось, будто они увидали во мракѣ... Дивная, страшная греза..
   Имъ грезился призракъ могучаго ангела, снизошедшаго съ небесъ и стоящаго въ глубинѣ ночи, окутаннаго облакомъ.
   Онъ поставилъ правую ногу на морѣ, а лѣвую -- на сушѣ. И стоя такъ на морѣ и на землѣ, онъ поднялъ руку къ небу. Откуда же въ ушахъ эти страшныя слова, равныя морю и небесамъ, вѣтру и восходу солнца, охватывающія быстрымъ, мгновеннымъ трепетомъ, словно отъ внезапнаго удара грома?.. "Онъ клялся Вѣчносущимъ, Который создалъ небо и то, что въ немъ, землю и то, что на ней, и море и то, что въ немъ,-- что времени больше не будетъ..."

-----

   Ближайшими сосѣдями Эвы въ номерахъ гостинницы Suisse была супружеская чета англичанъ, жившихъ тамъ почти постоянно.
   Изъ этой четы мужъ былъ -- высокій мужчина, всегда fashionable and stylisch, съ моноклемъ, который онъ вскидывалъ съ необычайной ловкостью. Онъ былъ высокій, сухопарый, лысый. Супруга его тоже одѣвалась изысканно, но всегда въ черное и, какъ будто, неизмѣнно въ одно и то же платье. На лицахъ и мужа и жены лежало одинаковое выраженіе. Эва знала эту пару по встрѣчамъ за сголомъ, въ библіотекѣ, въ лифтѣ гостиницы. Нѣсколько разъ ей случалось обмѣняться съ ними двумя-тремя словами.
   Она полагала, что выраженіе лица у обоихъ супруговъ должно быть "англійское, джентльменское", высшее, какъ разъ такое, какое приличествуетъ представителямъ великой расы.-- Каково же было ея изумленіе, когда однажды подъ вечеръ жена англичанка постучалась къ ней въ дверь и вошла въ номеръ! Глаза вошедшей глядѣли странно, какъ будто умышленно не замѣчая, -- подобно людямъ большого свѣта, не желающимъ узнавать на улицѣ тѣхъ, съ кѣмъ ихъ познакомили противъ воли. Эва встала съ своего мѣста и стала приглашать вошедшую даму на диванъ. Та сѣла и долго говорила, словно но принужденію о постороннихъ вещахъ, коверкая французскій языкъ и пришепетывая. Видно было, что за этой внѣшней непринужденностью разговора скрывается нѣчто другое, что-то, что было свыше силъ этой англичанки. Лицо ея становилось все сумрачнѣе отъ безпредѣльной неподвижности, застывая, точно маска. Непріятно и больно коробила глаза наблюдателя приклеенная къ этому лицу вѣжливая улыбка приличія. Эва ждала.
   -- Не собираетесь ли вы завтра въ Monte!-- спросила вдругъ англичанка, подымая тяжелую, какъ жерновъ голову.
   -- Въ Monte Carlo's -- прошептала Эва, наклоняясь къ ней.-- Я никогда тамъ не была!
   -- Никогда!.. Простите... Я думала, если бъ вы поѣхали...
   -- Если бъ я поѣхала, то что?
   -- Если бъ вы... завтра... такъ... мы поѣхали бы, пожалуй, вмѣстѣ.
   -- А вы собираетесь?
   -- Мы...-- горько усмѣхнулась англичанка...-- мы... да.
   Глаза ея съ минуту покоились съ выраженіемъ испытующаго вопроса на лицѣ Эвы. По лицу этому пробѣжало тѣнь безграничной муки, но тотчасъ же исчезла подъ мягкимъ блескомъ кроткой улыбки.
   -- А propos...-- промолвила она немного спустя. нервный кашель лишилъ ее рѣчи.-- А propos... не могли бы вы... не были бы вы любезны... на нѣсколько дней... одолжить намъ нѣсколько сотъ франковъ? Деньги наши съ родины... со дня на день...-- шептала она все тише...-- Моему мужу хотѣлось бы... мой мужъ...
   Эва сидѣла, не зная, что сказать, застигнутая какъ нельзя болѣе врасплохъ. У нея было при себѣ около трехсотъ франковъ... Щербица. При видѣ страданій англичанки она испытывала чувство, какъ будто ея душу подвергали колесованію. Она колебалась съ минуту, имѣя какую-то несуразную надежду, что, можетъ быть, та сама возьметъ свою просьбу обратно. Но англичанка и не думала брать обратно того, что сказала. Лицо ея избороздилось морщинами, потемнѣло отъ выраженія глухого отчаянія. Эва поднялась со своего стула и, не имѣя силъ вынести направленный на нее просящій взглядъ, взяла своими руками худощавыя, выхоленныя, слабыя желтыя руки англичанки.
   -- Вашъ мужъ играетъ?-- тихо спросила она.
   -- Да, -- прослезила англичанка.
   -- Онъ все проигралъ?
   -- Все.
   -- Все имущество?
   -- Все, до послѣдняго су...
   -- До послѣдняго су?
   -- Если вы не можете.. Я уйду потому что... Извините меня...
   -- Да нѣтъ же! Нѣтъ!-- вскричала Эва -- вы не уйдете! Я дамъ все, что имѣю! Все, возьмите...
   Она бросилась къ комоду, достала всѣ деньги и сунула ихъ въ сухія, дрожащія руки.-- Англичанка не была въ состояніи считать. Она смотрѣла съ какой-то невыносимой разсѣяностью то туда, то сюда. Нѣсколько разъ она точно собиралась встать и выйти, вслѣдствіе мучившей ее дурноты. Эва деликатно удержала ее у себя, заставляя сидѣть на прежнемъ мѣстѣ.
   -- Вы давно уже здѣсь?-- спросила она. точно о какомъ-то секретѣ.
   -- Семь мѣсяцевъ.
   -- Значитъ... большую сумму... онъ много значитъ, проигралъ.
   Англичанка хотѣла отвѣтить на вопросъ, но что-то. словно истерическій крикъ, вырвало изъ ея устъ слова.
   -- Я поѣду съ вами завтра въ казино!-- вскричала Эва. Я принесу вамъ завтра счастье. Вашъ мужъ выиграетъ.
   Англичанка схватила ее за руку и стала прижимать эту руку къ своей груди, къ горлу, къ сердцу, къ губамъ, тихо, безпомощно всхлипывая.

-----

   На слѣдующій день, часу въ одиннадцатомъ утра Эва поджидала на городскомъ бангофѣ, запоздавшаго поѣзда изъ Каннъ. Она была въ обществѣ четы иностранцевъ. День былъ скверный, вѣтреный и холодный.
   Мистеръ Дворфъ быстро ходилъ по пустой, крытой стекломъ, станціонной залѣ, шутилъ и заговаривалъ съ Эвой о тѣхъ ощущеніяхъ, которыя ей предстояли въ этотъ день въ игорномъ домѣ. Во время разговора онъ каждую минуту поворачивался въ сторону Каннъ.-- Вдругъ онъ умолкалъ и вокругъ закрытаго рта сбѣгались дрожащія морщинки. Мистрисъ Дворфъ ходила все время за мужемъ и, казалось, радовалась моментамъ его хорошаго настроенія. Эва прекрасно чувствовала, какія ужасныя чувства скрываются за улыбками этихъ людей, но ей все же было весело въ ихъ обществѣ.
   По временамъ она взглядывала на нихъ исподлобья и мысленно сравнивала себя съ ними; если бы вы знали, сколько дѣйствительнаго веселья въ моей веселости, какимъ пустякомъ кажется ваше разореніе въ сравненіи съ моимъ! И это я оказываю услугу г-ну Дворфъ изъ Англіи! Зайчикъ изъ Польши и двѣ бѣдныя англійскія жабки...
   Мокрый отъ дождя, запыхавшійся поѣздъ неожиданно влетѣлъ на платформу и сейчасъ же помчался дальше, такъ что они едва успѣли вскочить въ вагонъ. Тунели, проблески дневного свѣта, море, волнуемое вѣтромъ и подернутое бѣлымъ руномъ пѣны, зелено-сѣрыя волны... Розовыя поля, пальмовыя рощи, и наконецъ Монако. Лифтъ, ползущій по тѣнистому склону скалы доставилъ ошеломленную Эву и ея молчаливыхъ теперь спутниковъ къ самымъ дверямъ Казино! М-съ Дворфъ взяла Эву подъ руку и вошла съ нею, г-нъ Дворфъ исполнилъ формальности въ конторѣ, налѣво отъ входа.
   Вскорѣ Эва получила розовый входной билетъ и очутилась въ игорномъ залѣ. Было двѣнадцать часовъ. Черезъ огромныя окна солнце, выглянувшее изъ-за тучъ, освѣщало зало. Дворфы подошли къ столу ближайшей рулетки. Публики было еще очень мало и много стульевъ стояло свободными, Эва была одѣта въ этотъ день особенно изящно. Шляпка и платье были куплены въ Ниццѣ. Въ гостинницѣ Эвѣ приходилось пользоваться маленькимъ и плохо повѣшаннымъ зеркаломъ.-- Теперь, стоя у игорнаго стола, она увидала всю свою фигуру въ одномъ изъ огромныхъ зеркалъ между окнами.
   Южное солнце и морской вѣтеръ придали ея лицу какой-то новый, золотистый оттѣнокъ. Пунцово-красныя губы напоминали только что распустившуюся розу, взрощенную южнымъ, теплымъ солнцемъ. Синева глазъ стала еще болѣе глубокой. И въ этой синевѣ было теперь что-то такое, что напоминало блескъ молніи. Съ наслажденіемъ смотрѣла она на чудный контрастъ этихъ роскошныхъ золотистыхъ волосъ, въ широкой рамкѣ черной шляпы, чудные линіи плечъ и груди. Было ясно, что ея красота не встрѣтитъ въ этой толпѣ соперницы, что всякій мужчина который сегодня ее увидитъ, никогда не забудетъ ея образа. Глаза ея скользили до своду, по стѣнамъ, колонкамъ, по страннымъ игорнымъ столамъ, но мысли ея были заняты только ею самой. Она чувствовала, что въ ней дрожитъ какая-то слабая и вмѣстѣ съ тѣмъ настойчивая надежда. Охъ, что-то случится сегодня! Что-то приближается. Гдѣ же и что это? Она направляла взгляды въ толпу, какъ будто бы равнодушно, но на самокъ дѣлѣ въ постоянномъ ожиданіи, что въ этой толпѣ увидитъ... Такъ когда-то на вокзалѣ...
   Тогда тоже такъ было. Тогда тоже онъ пришелъ... такъ ужасно...
   Улыбающіяся губы раскрывались, а прелестные зубы стучали и хрустѣли, когда она шептала его имя.
   М-ръ Дворфъ игралъ. Онъ ставилъ осторожное enjeu на различныя цифры по 5 франковъ. Онъ то проигрывалъ, то выигрывалъ небольшія суммы. Взглядъ Эвы на минуту остановился на немъ, но заняться имъ она не была въ состояніи. Онъ сидѣлъ выпрямившись, серьезный, безъ монокля. Лицо его было сѣро, зубы стиснуты, выраженіе лица удивительно равнодушное. Ни на секунду не поднималъ онъ главъ отъ знаковъ и отдѣленій зеленаго сукна. М-съ Дворфъ держала въ рукахъ бумажную табличку раздѣленную на клѣтки съ цифрами, которыя она со вниманіемъ прокалывала булавкой. Лѣвой рукой она опиралась о плечо мужа и Эва замѣтила, какъ пальцы этой руки, точна когти, впились въ сукно сюртука.
   Публики прибывало все больше и больше. Эва очутилась въ первомъ кольцѣ, окружавшемъ столъ рулетки. Она чувствовала дыханіе мужчинъ, стоящихъ за ней и рядомъ съ ней. Какъ-то вдругъ она рѣшилась поставить пять франковъ на число шесть (число буквъ имени "Zukasz"), смотрѣла, какъ шарикъ въ кругу рулетки, отскакивая, прыгая какъ-то боязливо, почти кокетлива бѣгалъ, задерживался, точно сомнѣвался и снова бѣгалъ.
   Сердце дрогнуло... Пятифранковая монета исчезла, захваченная лопаткой крупье. Вернулась увѣренность, что сонъ любви о Лукѣ это -- только сонъ. Онъ пошелъ и ужъ никогда не вернется, никогда, хотя бы человѣкъ и обладалъ властью царя царей. Она подняла глаза на крупье, который загребнулъ ея монету.
   Это былъ красивый мужчина среднихъ лѣтъ, курчавый, брюнетъ съ просѣдью. Волосы были коротко-острижены, небольшіе усы, симпатичное лицо. Держалъ онъ себя спокойно и серьезно, безъ аффектаціи, какъ солидный чиновникъ, который съ достоинствомъ и добросовѣстностью исполняетъ свои обязанности. Эва стала вслушиваться въ таинственныя выраженія, которыя онъ произносилъ, задумалась и забылась подъ звукъ монотонныхъ словъ. Она была далеко, ночью. Море темное и бурное. Яркій свѣтъ маяка. И все время эти слова, смыслъ всего на землѣ: Faites votre jeu, messieurs. Въ этихъ звукахъ она слышала силу, ничѣмъ непоколебимую, выраженіе какой-то самодовлѣющей жестокости, окрикъ властной стихіи, скрывающей навсегда лукъ и корону.
   Она очнулась отъ забытья и провела глазами по толпѣ игроковъ, которая къ этому времени значительно увеличилась. Она поняла, что Дворфъ, вѣроятно, выигралъ. У его рукъ лежала довольно большая кучка золота. Англичанинъ разбивалъ столбики изъ двадцатифранковыхъ монетъ, ставилъ ихъ по нѣскольку то туда, то сюда, на извѣстныя цифры, на manque или passe и на различныя комбинаціи, такъ называемыя cheval, которыхъ она не понимала. Послѣ новаго оборота рулетки лопатка крупье пододвинула г-ну Дворфу новую порцію луидоровъ. Эва взглянула на лицо г-жи Дворфъ. Это было лицо дѣвушки, почти ребенка. Губы, налитыя кровью, дышали радостью. Глаза были опущены. Рука все еще лежала на плечѣ мужа. Сердце Эвы дрогнуло, а глаза подернулись дымкой волненія. Ей не хотѣлось теперь предаваться грусти, такъ какъ она хорошо знала, что она ждетъ ее всюду за стѣнами этого дома. Она рѣшила веселиться и стала внимательно присматриваться къ толпѣ. Всѣ глаза были устремлены въ кругъ рулетки, только она одна, равнодушная къ результатамъ игры, могла спокойно наблюдать. Поэтому глаза ея скользили съ одного лица на другое: то какія-то подавленныя, исковерканныя, точно сшибленныя и потомъ плохо прилаженныя; были лица холодныя и серьезныя, точно цифры неумолимаго счета,-- измученныя, глупыя съ печатью безграничнаго, многоокаго страха,-- пустыя, въ которыхъ ничего уже не оставалось, кромѣ безпрестаннаго трепетанія нервовъ и физической боли. Противъ Эвы и крупье сидѣла старушка съ сѣдыми волосами, которые покрывалъ старинный уборъ. Лицо тетки-приживалки въ родовомъ разоренномъ имѣніи гдѣ-нибудь въ Полѣсьи или на Подоли, истасканной особы, любящей кофе и сплетни.
   Теперь подъ этой старой кожей, разгоряченной и покраснѣвшей, какъ печеное яблоко, кипитъ старческая кровь, похожая на столярный клей, сваренный въ черепкѣ, надъ огнемъ лампы,-- и изо всѣхъ поръ брызжетъ алчная страсть. Тѣло дрожитъ, дрожатъ руки, голова трясется, глаза подергиваются слезами, у носа ежеминутно свисаетъ капля. Вытянутые пальцы съ лоснящейся кожей, изрѣзанной кровяными жилками, передвигаютъ золотыя деньги, тычутъ ихъ то туда, то сюда съ безнадежнымъ отчаяніемъ, берутъ назадъ и снова придвигаютъ въ смертельномъ страхѣ и разъ за разомъ прокалываютъ цифры на бумажкѣ. Смотря на эту старуху, Эва почувствовала отвращеніе, точно къ кучѣ городского навозу. И казалось ей, что еслибы кто-нибудь сильно ударилъ кулакомъ сверху это старое пугало и придавилъ его изо всей силы, какъ грибъ-дождевикъ, то лопнула бы сѣрозеленая оболочка и изнутри брызнула вонючая, черная губчатая пыль...
   Ева протиснулась черезъ толпу и отошла въ глубину зала. Тамъ, въ окружающей ея теперь тишинѣ, она вздохнула свободнѣе и бродила отъ одной рулетки къ другой. Двое не то датчанъ, не то шведовъ, весело и громко смѣялись, то приближая, то отодвидая отъ себя цѣлыя горсти золота. Инстинктивно удерживала она въ памяти Ѣица граціозныхъ кокотокъ. Запомнила въ особенности одну стройную, блѣдную, замѣчательно красивую, которая, проигравъ ставку на inverse, точно сломанный стебель отошла, закрывъ свои черныя какъ-то странно удлинившіеся глаза. На секунду ее остановило лицо одного стараго господина, въ которомъ отражалось столько душевной чистоты. Что могло привести его сюда?
   На секунду вниманіе ея остановилось на денди съ крашеными не только усами, но и бровями, затѣмъ на какомъ-то распутномъ гулякѣ и волокитѣ, который очевидно окончательно промотался. И вдругъ внезапно, такъ неожиданно, что она и понять не могла, что такое случилось, стала думать объ отцѣ. Онъ предсталъ передъ ней, какъ живой, очаровательный, легкомысленный... Услышала вздохъ, который онъ подавлялъ въ себѣ. Увидѣть его еще разъ! Еще только одинъ разъ въ жизни отдохнуть на его груди, испытать ласку его дрожащей руки, когда онъ гладитъ ея волосы и говоритъ что-то такое серьезное, очень серьезное и очень умное и поэтому страшно смѣшное! Ахъ, если бы онъ былъ тутъ! Почему же его нѣтъ здѣсь, гдѣ собирается весь міръ? Почему онъ потратилъ жизнь въ поискахъ службы, жалкихъ поискахъ за скверно оплачиваемой и спѣшной работой? Если бы онъ пріѣхалъ сюда и началъ играть! Вѣдь играютъ же всѣ, а онъ выигралъ бы навѣрное? Эти кучи золота перешли бы къ нему по праву, такъ какъ золото любитъ тѣхъ, кто имъ пренебрегаетъ. Ея тоска вызвала въ ней опредѣленныя желанія. Она напишетъ отцу, чтобы онъ пріѣхалъ, она пошлетъ ему деньги на дорогу! Они будутъ жить вмѣстѣ въ Ниццѣ! Увидѣть его здѣсь, быть съ нимъ постоянно, вырвать его изъ нужды и проклятой грязи нищенства. Они будутъ здѣсь жить весело и беззаботно, жить безъ всякихъ заботъ, безъ вѣчныхъ слезъ, вѣчныхъ вздоховъ и причитаній матери! Она рѣшила написать сейчасъ же по возвращеніи въ Ниццу.
   Какъ разъ въ это время мимо нея прошелъ какой-то господинъ. Красивый старикъ, весь розовый, спокойный, веселый. Онъ шелъ рядомъ съ молодой, граціозной дамой, небрежно поглаживая снѣжно-бѣлыя whiskers -- красиво подстриженныя и зачесанныя.
   Говорилъ онъ весело, щуря свои каріе глаза.
   Проходя мимо игорнаго стола въ trente -- et-quarante, онъ вынулъ изъ бокового кармана жилета бѣлый тысячефранковый билетъ и, вѣжливо извинившись предъ своей спутницей, поставилъ его на couleur. Его дама остановилась, и, наклонивъ голову, стала слѣдить за игрой. Старый господинъ сталъ ждать, жуя вставными зубами и добродушно улыбаясь. Tailleur разложилъ карты и немедленно подалъ ему тысячу франковъ. Старикъ взялъ обѣ бѣлые кредитки, положилъ ихъ съ улыбкой въ карманъ и, еще разъ извинившись передъ своей спутницей за остановку, сталъ опять спокойно и привѣтливо бесѣдовать съ ней. Эва слѣдовала за этой парой и вдругъ неожиданно, какъ все, что съ ней случалось въ этомъ мѣстѣ и въ этотъ день -- она почувствовала къ этому человѣку страшную ненависть, и ей захотѣлось отомстить ему за его спокойствіе. Ей казалось, что она увидала низкія окошки моднаго магазина, темныя, полные сырости и вѣчнаго зловонія, дворы, полныя грязи, голыя стѣны сосѣднихъ домовъ, покрытыя многолѣтней копотью. Увидѣла головы швей, наклоненныхъ надъ работой. Осенній день, когда въ комнаты сквозь грязныя стекла едва пробивается тусклый свѣтъ и его темная полутѣнь падаетъ на листья цвѣтовъ, мокнущихъ въ горшкахъ на запущенныхъ окнахъ. Чувства всѣхъ тѣхъ дѣвушекъ, озлобленность, мстительность и ненависть, которыя породила въ ихъ душахъ мерзость прозябанія. Эва затряслась вся отъ страшнаго смѣха и со стиснутыми зубами повернула назадъ и пошла къ выходу. Уйти изъ казино, однако, она не думала. Съ удивленіемъ она замѣтила, что прислуга зажигаетъ надъ столами лампы съ рефлекторами. Горы золота стали блестѣть еще больше. Что-то вдругъ переродило, оживило ее. Ее увлекъ этотъ блескъ, кипучесть такой жизни. Ее охватилъ и увлекалъ этотъ страстный и подавленный шопотъ что-то таинственное, непреодолимое заструилось въ ея жилахъ. Стоя передъ зеркаломъ она увидала за своей спиной направляющихся къ выходу Дворфовъ. Онъ машинально то вскидывалъ, то выбрасывалъ опять монокль изъ глаза. Его щеки горѣли, губы обвисли, голова какъ-то едва держалась на шеѣ. Г-жа Дворфъ вела его подъ руку, она была спокойна, молчалива, прямо невыносима въ своемъ молчаніи и хладнокровіи. Эва догадалась. Но въ ней не было ни капли сочувствія. Она смѣялась только тому что проиграли ея деньги. Она подошла и слегка дотронулась до плеча г-жи Дворфъ. Та посмотрѣла на нее потухшимъ, безучастнымъ взглядомъ, но не могла произнести ни звука.
   -- Развѣ уже все?-- спросила Эва.
   Та кивнула головой.
   -- Куда же вы теперь, господа?
   Г-жа Дворфъ -- опять кивнула головой. Глаза закрыты. Изъ устъ ни одного слова.
   Эва отошла и вернулась въ залу. Она шла впередъ. Воспоминаніе движенія монокля, который Дворфъ вставлялъ въ глазъ возбуждало въ ней странное раздраженіе. Мысли безпорядочно метались и перебѣгали. Раздраженіе, нетерпѣніе и уныніе быстро вспыхивали и гасли какъ спички. Голова горѣла. Въ глазахъ стоялъ туманъ...
   Остановившись передъ однимъ игорнымъ столомъ, она долго стояла безъ движенія, погруженная въ хаосъ мыслей и ощущеній. Все, что дѣлалось кругомъ она видѣла и слышала, однако была отъ всего этого страшно далеко. Она подняла глаза и увидала Щербица. Онъ стоялъ въ толпѣ противъ нея по другую сторону стола. Почувствовавъ на себѣ взглядъ Эвы, направился къ ней. Ей захотѣлось вдругъ убѣжать, уйти отъ этого человѣка. Онъ подошелъ и тихо поздоровался съ ней; не говоря другъ другу ни слова, они отошли отъ стола и машинально подошли къ окнамъ, гдѣ было меньше народу. Щербицъ остановился и заговорилъ:
   -- Какъ хорошо, что я васъ тутъ встрѣтилъ. Я хотѣлъ уже просить васъ встрѣтиться со мною.
   -- У васъ есть для меня извѣстіе?
   -- Увы! Нѣтъ ничего. Ничего! Я писалъ въ Парижъ. Виноватъ... вы пріѣхали сюда однѣ?
   -- Нѣтъ. Я пріѣхала съ одной четой англичанъ. Господа Дворфъ...
   -- Ахъ, Дворфъ. Знаю. Вы играете?
   -- Нѣтъ. Мнѣ не везетъ.
   -- И вы не хотите даже попробовать?
   -- Мнѣ не везетъ!-- сказала она съ раздраженіемъ, не покидавшимъ ея ни на секунду.
   -- А вы выигрываете?-- спросила Эва, чтобы только спросить о чемъ-нибудь.
   Въ залѣ было шумно, и она должна была наклонятся къ нему и говорить громко.
   -- Повѣрите? Выигралъ и даже много. Играю осторожно и только въ trente-et-quarante. Но уже уѣзжаю.
   -- Вы уѣзжаете!-- шепнула она, поблѣднѣвъ.
   Только теперь она задала себѣ вопросъ, что же она станетъ съ собой дѣлать? Пока этотъ Щербицъ былъ здѣсь, она была спокойна за себя, хотя и не хотѣла его видѣть. Но теперь... онъ ѣдетъ?
   -- Вы на родину?
   -- На родину,-- тихо сказалъ онъ, смотря ей въ глаза.
   -- Ну, конечно...
   -- А вы думаете здѣсь оставаться или тоже возвращаетесь?
   Что-то вродѣ слезъ мелькнуло въ его всматривающихся въ нее глазахъ.
   -- Я... видите ли... Что же я! Вы вѣдь знаете. Вы вѣдь единственный человѣкъ, который знаетъ все...
   Отчаяніе пробѣжало по ея лицу. Она стояла, точно оплеванная. Инстинктивно она стала поправлять волосы, выбившіеся изъ-подъ шляпки. Щербицъ молчалъ. Онъ смотрѣлъ на нее не сводя глазъ, глубоко задумавшись, легкій вздохъ вырвался изъ его устъ. Онъ началъ говорить:
   -- Быть можетъ Неполомскій на родинѣ. Вѣдь онъ же долженъ искать васъ -- правда? Вы въ этомъ увѣрены, вы?..
   -- Въ чемъ увѣрена? въ чемъ?
   -- Увѣрены ли въ томъ, что онъ будетъ искать? Я не хочу сказать о немъ ничего дурного -- клянусь вамъ! Но я самъ не знаю. Я говорю только по существу. Вы увѣрены?
   -- Видите ли... видите ли... Этого я уже не знаю.
   -- Бѣдная, несчастная!.. шепталъ онъ возбужденно, приближаясь къ ней, какъ будто хотѣлъ заслонить ее собой отъ всего міра.
   -- Чего вы хотите?
   -- Я ничего, ровно ничего! Я такъ только говорю.
   -- Зачѣмъ же это говорить? Не все можно говорить. Чуткій человѣкъ не говоритъ всего, что думаетъ, или чувствуетъ... знаетъ...
   -- Я вернусь на родину, буду въ Варшавѣ, поищу... Можетъ быть, онъ былъ у меня, можетъ быть тамъ въ городѣ -- у еврея...
   -- Да-да! шептала она со сжатыми въ кулаки пальцами.
   -- А, можетъ быть, и дома, у родителей...
   -- Туда не ходите!
   -- Не пойду, не пойду! Я знаю, что мнѣ надо дѣлать.
   -- А что же мнѣ дѣлать со собой?-- спросила она съ чувствомъ покорности.
   -- Вамъ... да... Я думаю, что вамъ... нужно остаться...
   -- Въ Ниццѣ?
   -- Нѣкоторое время въ Ниццѣ, а когда здѣсь станетъ слишкомъ жарко, тогда, напримѣръ, въ Монтре, гдѣ-нибудь въ горахъ Швейцаріи... Вы напишите мнѣ въ Зглища, дадите мнѣ знать. Безъ адреса я не могъ бы направить Неполомскаго -- въ случаѣ, если... Неправда ли?
   -- Да.
   -- Такъ вы, значитъ, напишете мнѣ?
   -- Да, я... Подумайте только...-- вскричала она вдругъ, что-то вспомнивъ.-- Мнѣ кажется, вы догадываетесь, въ чемъ дѣло...
   Щербицъ отвѣчалъ, потупивъ глаза и почти не открывая губъ:
   -- Даю вамъ честное слово, что въ настоящее время для меня это буквально ничего не значитъ, потому что я много выигралъ, а больше играть у меня нѣтъ желанія.-- Когда я ѣхалъ сюда, тогда, скажу откровенно, мнѣ было трудновато, а теперь... я покажу вамъ...
   Съ этими словами онъ вынулъ быстрымъ движеніемъ изъ бокового кармана сюртука толстую кипу бѣлыхъ тысячефранковыхъ ассигнацій. Нѣсколько изъ нихъ онъ, точно невзначай, по разсѣянности, сунулъ въ руку Эвѣ.
   -- Графъ! Что вы... дѣлаете... со мной! Что вы дѣлаете!..
   -- Вы отдадите мнѣ!-- возразилъ онъ, отстраняя ея руку.-- Онъ отдастъ мнѣ, этотъ Неполомскій!
   -- А если онъ не найдется?-- спросила она съ наивной грубоватостью;-- откуда я вамъ тогда отдамъ эти деньги? У меня нѣтъ ничего. Я -- кассирша изъ кафе, какъ же я могу... Графъ!
   Щербицъ ласково взялъ ее за руку и указалъ ей на игорные столы.
   -- Взгляните,-- добродушно засмѣялся онъ -- взгляните, какъ зарабатываются деньги. Я тоже заработалъ вотъ эти, "мои" деньги. Я могу сейчасъ подойти и черезъ десять минуть имѣть въ карманѣ всего какихъ-нибудь двадцать сантимовъ.
   -- Ахъ, это все, Боже мой!
   -- Тише-тише... Не нужно говорить о Богѣ.
   -- Вы не знаете, что со мной дѣлается...
   -- Я могъ бы сказать то же самое: вы не знаете, что дѣлается со мною. Шиллеръ говоритъ въ одномъ мѣстѣ: "Она открывается мнѣ! Въ чудныхъ, обращенныхъ на меня глазахъ свѣтится любовь къ другому"...
   Онъ говорилъ это шопотомъ, непріятно улыбаясь, потупивъ глаза въ землю.
   -- Я отдала бы руку на отсѣченіе для васъ!-- Я отдала бы для васъ десять лѣтъ жизни! Вы одни нашли меня въ Варшавѣ -- вдохнули въ меня надежду-Но развѣ можно принадлежать двумъ мужчинамъ?-- спросила она съ беззастѣнчивой простотой.-- Не хорошо, нельзя отталкивать то глубокое и чистое чувство, какое я неизмѣнно питаю къ вамъ! Въ него не входятъ элементы, которые я отдала другому, но въ этомъ меня нельзя винить, это зависитъ не отъ меня.
   -- Теперь я не могу васъ обнадеживать относительно Неполомскаго,-- произнесъ онъ жестко.-- Я совершенно не знаю, что онъ за человѣкъ. Не знаю.
   -- Скажите, если вы знаете о немъ что-нибудь!
   -- Не знаю. Завтра я ѣду.
   Онъ пожалъ ея руку и удалился. Когда она потеряла уже было его изъ глазъ, онъ отдѣлился вдругъ отъ толпы и опять подошелъ къ ней. Онъ наклонился къ самымъ ея глазамъ и сталъ шептать пронизывающимъ голосомъ.
   -- Я сдержалъ вѣдь данное слово. Неправда ли, панна Эва? Я сдержалъ слово до іоты, буквально до іоты. Не такъ ли?
   Эва услыхала въ этомъ вопросѣ крикъ души.-- Она увидала въ его блѣдномъ лицѣ трепетаніе страсти,-- муки желаній, въ искривленныхъ и дрожащихъ губахъ -- мольбу, которая могла вотъ вотъ разразиться рыданіемъ, оскорбленіемъ, проклятіемъ. Онъ стоялъ такъ, впиваясь въ нее глазами, точно крючьями, не двигаясь съ мѣста, едва держась на ногахъ. Внезапно, не прощаясь, онъ отошелъ отъ нея и исчезъ.
   Эва нѣсколько времени глядѣла ему вслѣдъ, ожидая что онъ вернется. Ей хотѣлось еще слышать его чудный, порывистый голосъ. Далекій отголосокъ пережитыхъ когда-то чувствъ...
   Ей хотѣлось сказать правду. Поблагодарить душевнѣе за все, что онъ сдѣлалъ для нея, доказать ему, что она не такъ неблагодарна по отношенію къ нему. Ей хотѣлось говорить съ нимъ еще обо многомъ, что всплыло вдругъ въ умѣ. Но въ извѣстный монентъ она сознала, что Щербицъ, навѣрно, уже ушелъ и, навѣрно, больше не вернется. Жгучій уколъ сожалѣнія...
   Томительная тревога, точно дуновеніе холоднаго вѣтра, несущагося по пустымъ полямъ... Судорога противнаго эгоизма пробѣжала по тѣлу. Она присѣла на мягкій диванъ у окна.
   Отъ игорныхъ столовъ до нея доносился безпрестанный говоръ, шумъ и точно стукъ безпредѣльной радости и безпредѣльнаго отчаянія въ сердцахъ, которые бурно бились подъ яркими лучами низко спущенныхъ лампъ. Она слышала, что происходитъ вокругъ, потому что не могла не слышать, но душой давно уже была далеко отсюда. Она бродила по чуждымъ мѣстамъ. Сознавала что становится все хуже, что злая судьба толкаетъ ее и гонитъ отъ одного къ другому, изъ области низкихъ чувствъ въ область еще болѣе низмѣнныхъ. Она не знала, что дѣлать, и не могла заплакать. Сознаніе безпредѣльнаго обиднаго угнетенія рождало въ груди крикъ, но крикъ этотъ не могъ вырваться и замиралъ, въ сдавленной груди.
   Подъ рукой оказалась измятая мѣстная газетка. Эва машинально принялась читать ее, не сознавая зачѣмъ это дѣлаетъ, и что читаетъ. Между кучей банальныхъ городскихъ сплетенъ было напечатано жирнымъ шрифтомъ и нѣсколько разъ повторено одно событіе. Лодка съ шестью рыбаками, выплывшая въ море, не вернулась въ это утро. "Они погибли въ бурю, свирѣпствовавшую въ эту ночь,-- сообщало слѣдующее извѣстіе.-- Ихъ искали повсюду, но нигдѣ не нашли. Одинъ оставилъ пятерыхъ дѣтей, другой троихъ, третій былъ молодой рыбакъ, неженатый".-- Еще одно извѣстіе -- двѣнадцать часовъ спустя: "трупы не найдены нигдѣ".
   Въ сознаніи Евы промелькнула мысль, до того неуловимая, что ее едва можно было понять,-- мысль о томъ, что Лука -- это, навѣрно, призракъ, не больше. Губы сами прошептали:
   -- Его уже нѣтъ на свѣтѣ. Онъ погибъ, умеръ.
   Глухое, безпомощное рыданье безъ слезъ, точно сухой кашель, вырвалось изъ устъ. Еще одна мысль:
   Гдѣ найти... Щербица?
   И крикъ изъ глубины души:
   -- Лука!
   Смутный образъ Дворфовъ, идущихъ куда-то изъ казино -- внизъ, внизъ... Тоска, пронизывающая до мозга костей, и щемящая боль въ сердцѣ, при воспоминаніи лица госпожи Дворфъ.
   А затѣмъ тишина -- отсутствіе всякихъ ощущеній. Хорошая длительная минута тишины. Ахъ, еслибы такъ жить всегда, въ ночной тишинѣ, лежать, точно на постели подъ родною кровлей, въ годы юности, въ давно минувшіе дип. Въ этой благодатной тишинѣ одно лишь мѣшаетъ, одно надоѣдаетъ и не даетъ грезить...
   Поминутно извнѣ, изъ-за завѣшанныхъ большими сторами оконъ долетаетъ... Вѣтеръ? Нѣтъ, это не вѣтеръ... Неужели крикъ рыбаковъ съ этой одиноко плывущей по морю лодки?
   Далеко, страшно далеко... Все слышно! Не переставая!
   Сильный, тяжелый звукъ, шумъ и глухой стукъ -- в-вахъ! Тишина и снова: в-вахъ -- в-вахъ! Тишина -- и опять то же!
   Море!-- прошептала она, открывая глаза.
   Внезапно, при мысли о морѣ, ею овладѣлъ безпредѣльный страхъ, граничащій съ физическимъ страданіемъ. Сердце заныло и съежилось, точно сиротливая птичка ночью въ грозу. Слышно, какъ вдали вздутыя волны обрушиваются на высокія скалы, какъ онѣ стонутъ, распадаясь и исчезая въ пучинѣ. Эва встала со своего мѣста и подошла къ окну. Она приподняла край сторы и стала глядѣть въ ночную даль безумными, широко открытыми глазами.
   Вѣтеръ завывалъ и свистѣлъ, скользя по огромнымъ оконнымъ стекламъ.
   Дождь барабанилъ по нимъ длинными струями. Сквозь завыванія вѣтра прорывался время отъ времени бурный шумъ моря.
   И вдругъ опять, словно крикъ въ морѣ...
   Мысль-судорога пробѣжала невѣдомой тропой по нервамъ:
   -- Не стоитъ жить на свѣтѣ! Ахъ, не стоитъ! Всюду одно и то же. Всюду зло, подлость, насиліе! Всюду! Нигдѣ нѣтъ справедливаго суда и защиты!
   Обернувшись, она увидѣла, что съ нея не спускаетъ глазъ одинъ изъ служащихъ наблюдая, повидимому, не собирается ли ока лишить себя жизни въ* казино. Чувство горделиваго презрѣнія толкнуло ее впередъ. Она пошла чрезъ наполненныя народомъ залы, по широкой дорогѣ, которая всегда открывалась передъ ней. Слышался шопотъ. Она прошла шикарный вестибюль, толкнула громадную дверь и очутилась во власти вѣтра. Вѣтеръ,-- Онъ словно давно ждалъ ея. Пальмы скрипѣли, меча во всѣ стороны свои огромные вѣера. Мраморная панель, ведущая книзу, была залита водою и блестѣла. Тупой свѣтъ электрическихъ шаровъ, раскачиваемыхъ вѣтромъ на высокихъ столбахъ облекалъ эту панель въ странный и страшный видъ. Эва бѣжала, чувствуя, что дождь промочилъ уже ея кофточку и заливаетъ плечи, что ноги въ плоскихъ лакированыхъ туфляхъ утопаютъ въ водѣ и мерзнуть.
   Въ морѣ ли былъ этотъ крикъ, или въ ней самой?-- Она стала прислушиваться.
   Но вотъ панель оборвалась въ одномъ мѣстѣ. Она бреда черезъ рельсы, шпалы, опять черезъ рельсы. Падала на землю.
   Вѣтеръ сорвалъ съ головы вуаль и шляпу, растрепалъ волосы Она не сознавала, куда бѣжитъ и гдѣ находится.
   Какая-то невѣдомая сила толкала ее впередъ, въ ту сторону, откуда доносились ужасныя голоса моря. Рыбаки зовутъ, рыбаки...
   Сердце покорна стонало:-- иду, иду...
   Какія-то молитвы, хрипло извергались полумертвыми гортанями и шептали умирающими устами, тщетно рыдали, не услышанныя этой ночью. Эва остановилась на краю обрыва. Она почувствовала бездну холодной пучины. Вонъ -- тамъ -- море бушуетъ, свирѣпствуетъ. Оно хотѣло бы прыгнуть на ея обнаженное тѣло! Она поняла своимъ бѣднымъ умомъ, что на нее закидываютъ петли эти дикія скалы. Она схватилась рукою за сердце и просила лишь еще минуты отдыха. Но до слуха ея проникло то, что было самымъ ужаснымъ въ ея жизни: отдаленный, словно сквозь сонъ слышный тоненькій пискъ...
   Рученки то сжимаются то раскидываются. Ножки трясутся отъ холода... Сейчасъ погаснетъ, погаснетъ этотъ голосокъ...
   Она оглянулась кругомъ по хлещущимъ клубамъ пѣны, по неприступной для глазъ тьмѣ. Стиснула зубы, чтобы не закричать въ бѣшеномъ порывѣ. Остановилась посреди пѣны и въ шумъ бѣснующихся водъ кинула безсмысленное признаніе:-- да, я убила! Сама убила, по собственной волѣ!
   Всему въ себѣ она велѣла смолкнуть. Она была въ полномъ сознаніи, знала, что обладаетъ разсудкомъ, но разсудокъ былъ безпомощенъ, точно царь, съ котораго сняли царскія одежды и, нагого посадили высоко, высоко, на самой верхушкѣ гильотины.
   Холодная дрожь, то и дѣло хлеставшая ее по спинѣ, точно ударами огненнаго кнута, вывела ее изъ забытья. Она^поплелась вверхъ по облитымъ водою ступенямъ, держась руками за холодныя звенья желѣзной цѣпи. Она снова вышла на широкое ровное мѣсто, усѣянное стрѣлками, рельсами красными и зелеными фонарями. Вѣтеръ завывалъ тамъ въ еле освѣщенныхъ будкахъ стрѣлочниковъ, стоналъ вокругъ желѣзныхъ столбовъ. Поѣздъ съ грохотомъ -- и лязгомъ промчался мимо. Эва была уже совершенно спокойна.
   Она видѣла сквозь раздумье, его огненные фонари, черное и унылое лицо машиниста, ощутила жаръ раскаленнаго корпуса локомотива. Съ жесткой злобой усмѣхнулась мысли, какой глупецъ этотъ машинистъ, отдающійся, Богъ знаетъ, зачѣмъ, адскому труду. Дрожа отъ холода и стуча зубами, она бѣжала куда-то впередъ.
   Глаза ея были широко раскрыты и устремлены во тьму.
   Какъ и гдѣ найти номеръ въ гостинницѣ и теплую постель.
   Мысли истощились и вращались вокругъ какихъ-то мелочныхъ желаній, которыя тоже таяли и, наконецъ, разсѣялись и погасли.
   Она попала опять на узкую панельку и торопливо зашагала по ней. Она бѣжала долго, сжимая въ лѣвой рукѣ край шляпы, которую вѣтеръ сорвалъ у нея съ головы. Неожиданно она очутилась передъ ярко освѣщенными окнами кафэ Gainbrinus, точно высѣченнаго въ скалѣ, на вершинѣ которой высится знаменитое казино. Она съ наслажденіемъ вбѣжала туда и съ радостью почувствовала, что дождь не сѣчетъ ея больше и вѣтеръ не пронизываетъ. Она присѣла на первый съ краю диванъ и стала выжимать -- скручивать въ узелъ и прикалывать шпильками свои волосы; поправила шляпу, привела въ порядокъ платье. Обувь была совершенно изодрана, чулки мокры до колѣнъ. Кафэ было довольно темно и, казалось, совершенно пусто. Во всемъ узкомъ и длинномъ залѣ горѣла всего одна только электрическая лампочка. Залъ этотъ былъ разгороженъ перегородками изъ камелій и олеандровъ въ горшкахъ. Въ глубинѣ было большое зеркало, отражавшее въ себѣ электрическую лампу и весь залъ, создавая иллюзію дали. Какой-то человѣкъ спалъ сидя за столикомъ, подложивъ руки подъ голову.
   Не слишкомъ скоро подошелъ къ Эвѣ кельнеръ, долговязый парень въ потасканномъ фракѣ. Между его жилетомъ и штанами видна была цвѣтная, и грязная, рубаха. Онъ посмотрѣлъ на Эву подозрительно, исподлобья, равнодушно подтягивая подпоясанные ремешкомъ штаны. Эва велѣла подать fiasco хорошаго вина. Какъ только оно было подано, она залпомъ осушила бокалъ -- одинъ, потомъ другой. Теплота стала понемногу распространяться у нея въ груди, въ плечахъ, въ ногахъ. Въ глазахъ замелькалъ огонь. Она прислонилась спиной къ теплой подушкѣ дивана и тотчасъ же стала погружаться въ тихую полудремоту. Все стихло, успокоилось. Въ ушахъ какое-то странное шуршанье -- словно частое-частое стрекотанье кузнечиковъ осенью на деревенскихъ сжатыхъ поляхъ. Въ глазахъ жгучій песокъ. Она съ наслажденіемъ ощущала теплыя струи, перебѣгающія по плечамъ, по кожѣ головы, по голенямъ, по ступнямъ... Она не хотѣла засыпать. Лишь бы не заснуть! Она много разъ рѣшала уже позвонить кельнера и спросить у него, гдѣ тутъ, въ Монако, можно найти теплый номеръ въ гостинницѣ и постель. Но подававшій ей вино долговязый парень возбуждалъ въ ней непреодолимое отвращеніе, и она не могла поднять руки, чтобъ позвонить. Тѣмъ не менѣе она ни на одну минуту не лишалась сознанія и не закрывала глазъ. Она начала грезить...
   Ей грезилось въ забытьи, будто она сидитъ одна, какъ всегда на гранитныхъ ступеняхъ, которымъ уже много тысячъ лѣтъ. Высокія былинки колышутся по вѣтру. Онѣ выросли въ щеляхъ между огромными плитами мрамора. Жаль топтать ихъ ногою. Это -- Фіоволе. Вдали виднѣются голубыя Аппенины, горы, сожженныя солнцемъ -- одноцвѣтной полосой. Оттуда долетаетъ теплый вѣтеръ и аромать апельсинныхъ деревъ. Тамъ, внизу, подъ ногами -- арена древне-римскаго театра. Вотъ, отсюда выкидывали истерзанныя тѣла, а оттуда впускали львовъ. Тихій смѣхъ скользить по губамъ. Удивительно, что тамъ нѣтъ трактира съ устрицами и бѣлымъ виномъ...
   Слышатся шаги. Мелкій, нанесенный вѣтромъ песокъ чуть хруститъ подъ ногами приближающагося человѣка. Это идетъ Лука. Сердце слышитъ его шаги, тяжелое, колдовское обаяніе сжимаетъ грудь. Наконецъ она дождалась его! Нѣтъ, она не повернетъ головы! Пусть онъ первый! Лука идетъ по ступенямъ, по ступенямъ, по ступенямъ... Онъ несетъ на рукахъ крохотную дѣвочку. Ея розовое тѣльце раскрылось отъ вѣтерка. Круглое колѣнко выступаетъ изъ-подъ темнаго платьица. Розовая, крохот ная пятка, точно завязь яблочка, болтается въ воздухѣ. Точеная ручка, со складками у самой ладони, обвѣяна ароматомъ апельсинныхъ деревъ. Крошечная ладонь -- божественный прообразъ человѣческой формы. По истинѣ -- это мысль Творца въ образѣ человѣка!
   Пальчики -- точно лепестки тюльпана, дивно красивыя формы суставовъ, чистые и уморительно смѣшные ноготки. Пальчики, прозрачные на солнцѣ, въ которыхъ течетъ безукоризненно чистая кровь по жилкамъ, не болѣе толстымъ, чѣмъ жилки листа. Она раскрыла глазки и улыбается лазурному небу, облачкамъ -- херувимамъ, плывущимъ въ вышинѣ.
   Куда это онъ идетъ съ ней? Куда онъ несетъ ребенка? Другая ручка обняла его за шею, а безпомощные пальчики блуждаютъ по его уху. Куда жъ это онъ идетъ съ ребенкомъ? Будетъ ли она долго жить, хорошо ли будетъ, дочурка, расти?
   Очнулась. Трактиръ! Кельнеръ!
   Трезвое представленіе поѣздки въ купэ вагона, въ трамваѣ по безконечно длинной Avenue de la gare, мысль о лифтѣ въ гостинницѣ. Борьба въ душѣ. Эва заложила ногу за ногу, сжимая колѣни и все плотнѣе прислоняясь къ спинкѣ дивана, чтобы чувстовать побольше тепла внутри. Подождать еще минуту, еще одну минуту... Поднять руку и позвонить. Поднять руку... Вдругъ она услышала звукъ, который заставилъ ее привскочить съ мѣста и окончательно протрезвѣть. Кто-то по близости, сзади ея, въ этомъ мѣстѣ, кто-то проговорилъ по-польски:
   -- Господи, Боже! Боже!
   Въ этомъ шепчущемъ голосѣ было столько страданія, столько мучительной глубины, что Эва вскочила на ноги. Глаза ея упали въ глубь залы и увидали въ зеркалѣ отраженіе фигуры спящаго человѣка. Онъ сидѣлъ спиной къ ней, а лицомъ обращенный къ зеркалу. Локти его рукъ упирались въ мраморную доску стола, а лицо было спрятано между ладонями. Эва стояла на одномъ мѣстѣ и глядѣла въ зеркало, стараясь разглядѣть лицо. Вдругъ она замѣтила, что правая рука незнакомца безсильно спустилась на мраморъ стола и, продолжая медленно скользить по немъ, схватила конвульсивнымъ движеніемъ рукоятку лежавшаго тамъ револьвера.
   Вновь ужасный шопотъ, произносящій тѣ же слова.
   Бѣлая рука приподнялась и очутилась вдругъ у самаго виска. Эва однимъ прыжкомъ кинулась впередъ. Сама не сознавая, что она дѣлаетъ, она очутилась возлѣ незнакомаго человѣка. Она схватила обѣими руками костлявую, исхудалую руку и вырвала изъ нея револьверъ. Она увидала вблизи незнакомое сѣро-бѣлое лицо, напоминавшее лицо Давида у безсмертной статуи Микель-Анджело. Ей показалось, будто это бѣлый камень, обсыпанный сѣрой пылью, смотритъ въ нее изъ полумрака. Глаза окаменѣли и были лишены силы зрѣнія. Зрачки превратились въ два черныхъ неподвижныхъ пустыхъ углубленія. Лобъ изрѣзанъ морщинами, и каждая складка застыла навсегда... Губы закрылись и скованы замкомъ демонической усмѣшки. Эва, сама не понимая, что дѣлаетъ, упала на колѣни и безъ мысли, безъ сознанія стала покрывать поцѣлуями руку незнакомца.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- шептала она въ пароксизмѣ.
   Прежде еще, чѣмъ его слѣпые глаза перестали быть мертвыми дырами, губы открылись, и странный голосъ, голосъ тихаго безпокойства, спросилъ по-польски:
   -- Кто это здѣсь? Кто тутъ?
   -- Что вы хотѣли сдѣлать! Какъ вы смѣли подобную мысль...-- кричала она въ изступленіи, вскакивая на ноги и размахивая револьверомъ, который держала въ разгоряченной рукѣ.
   Тотъ же тихій, голосъ отвѣтилъ на это:
   -- Я не могъ больше, это ужъ свыше силъ... И потому...
   -- Кто вы?-- продолжала она кричать все, повышая голосъ.
   Незнакомецъ молчалъ, какъ будто припоминая что-то съ большимъ трудомъ. Онъ промолвилъ немного громче:
   -- Кто я? Вотъ въ томъ-то и дѣло, кто... Ну, чтожъ... Наполовину полякъ... Адвокатъ съ трескомъ проигранныхъ дѣлъ. Всегда промахивающійся бомбометатель...
   -- Что? Бомбометатель?
   -- Я металъ бумажныя бомбы въ изгнившій польскій народишко...
   -- Ну, такъ продолжайте себѣ метать свои бомбы!
   -- Да, ну! Когда не стоитъ. Мѣщанское фарисейство измотало польскую душу. Да къ тому жъ и самъ я... Сила застыла въ рукахъ, закричала... Сила въ рукахъ...
   -- Но кто вы такой? Ваша фамилія?
   -- Фамилія? Фамилія -- Bandos.
   -- Bandos -- это литературный псевдонимъ поэта Ясьняха.
   -- Вотъ, вамъ! Ясьняхъ.
   Въ это мгновеніе глаза этого человѣка пріобрѣли снова силу зрѣнія. Плечи его вздрогнули, брови хмуро сдвинулись а между ними прорылись двѣ вертикальныя морщинки.
   -- Кто просилъ васъ заниматься моей личностью и моими дѣлами?-- Спросилъ онъ тихимъ но, такимъ суровымъ голосомъ, что Эва отступила на шагъ.
   -- Я сама уполномочила себя.
   -- Сострадательный Аполлоній Тіанскій, спасающій людей вопреки ихъ волѣ!
   Произнося эти слова, онъ безсознательнымъ движеніемъ поправилъ на себѣ сюртукъ, всталъ со стула и представился во второй разъ:
   -- Рудольфъ Ясьняхъ -- писатель.
   -- Моя фамилія -- Эва Побратынская.
   Не будучи, повидимому въ силахъ устоять на ногахъ, онъ сѣлъ и сталъ внимательно озираться кругомъ. Грязный кельнеръ, раздвигая съ шумомъ стулья, открылъ вторую электрическую лампочку. Яркій свѣтъ упалъ на лицо и фигуру Ясьняха. Эва отчетливо увидала это лицо, еще красивое, но изношенное и потертое, полинявшее отъ солнца и дождей. Не слишкомъ густые, но удивительно красивые волосы на бородѣ были еще почти какъ у юноши, волосы же на головѣ были уже совершенно сѣды, рѣдки, образуя довольно замѣтную лысину. Глаза были обрамлены снизу почти черными кругами губы -- темносинія. Удивительными были въ этомъ лицѣ глаза. Они напоминали уголья, еще раскаленные, но подернутые уже мертвой пленкой пепла. Дикая ненасытная насмѣшка и глубокая чуткость, казалось, боролись другъ съ другомъ и старались прогнать одна другую. Ясьняхъ былъ одѣтъ скромно, но чисто и изящно. Движенія его стали теперь правильны спокойны и приличны. Видно было только, что силы его совершенно истощены, что онъ не въ состояніи держаться на ногахъ. Онъ сидѣлъ, тяжело и безпомощно опустивъ руки на колѣни. Своимъ страннымъ, насмѣшливымъ взоромъ онъ глядѣлъ на Эву.
   Она весело промолвила:
   -- Я увѣрена, что вы тамъ, на скалѣ, набили себѣ было бумажникъ,-- а теперь... у васъ въ боковомъ карманѣ какихъ-нибудь "двадцать сантимовъ".
   Ясьняхъ кивалъ утвердительно головой.
   -- Много вы выиграли?
   -- Много.
   -- А много проиграли?
   -- О, много! Я проигралъ послѣдній сонъ, "Glamis hath murdered sleep and therefore Cawdor shall sleep no more!-- Macbeth shall sleep no more!"
   -- Не понимаю.
   -- Потому что нельзя сказать, чтобъ было очень легко понимать рѣчь бомбометателя, пускающаго себѣ пулю въ лобъ.
   -- Хотѣвшаго пустить...
   -- Пускаетъ себѣ пулю въ лобъ лишь тотъ, кто могъ этого хотѣть.
   -- Вамъ воспрещаютъ хотѣть этого!
   -- Мнѣ могъ бы воспретить это лишь тотъ, кто раньше далъ бы мнѣ силы, чтобы я захотѣлъ...
   -- Я отъ лица этой силы!
   -- Вы должны были бы сперва пройти всѣ семь сферъ О-Зирис'а -- мудрость, любовь, справедливость, красоту, величіе знаніе, безсмертіе -- и тогда лишь спуститься въ эту преисподнею. А вы носите туфли?
   -- Что за странные вопросы?
   -- Мнѣ хотѣлось бы знать, торчитъ ли подъ одной изъ нихъ -- мужъ?
   -- Я ношу туфли, сегодня даже, какъ разъ, мокрыя и изорванныя, но мужъ... увы...
   -- Такъ вы. пожалуй, захотите стать моей женой, чтобы я могъ занять свободную вакансію.
   -- Да, конечно! Только вы должны сначала отыграться.
   -- Нѣтъ ужъ, нѣтъ! Не нужно мнѣ больше. Да къ тому же -- самая низкая ставка -- пять франковъ, а мнѣ нечѣмъ заплатить даже за рюмку вина, которую я выпилъ тутъ передъ своей смертью.
   -- Я одолжу вамъ три тысячи франковъ. Но вы должны сказать, почему вамъ больше не нужны деньги?
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ идеи въ Польшѣ растоптаны каблуками ксендзовъ, шляхтичей, фабрикантовъ и достоуважаемыхъ господъ журналистовъ, съ тѣхъ поръ, какъ, видите ли, сударыня, тамъ поразвелись всевозможныя "имущественныя сословія", у меня не оставалось другого исхода, какъ лишь добыть денегъ и строить "имущественныя перегородки" для растоптанныхъ "идей" -- посредствомъ... денегъ. Вамъ приходилось когда-нибудь слышать подобныя исторіи? между тѣмъ -- я выигралъ -- проигралъ -- двадцать сантимовъ. Три тысячи франковъ? А если я и это проиграю?
   -- Гм! Тогда...
   -- Видите, сударыня -- бросать вторично въ реторту всѣ элементы изъ которыхъ составляются реагетъ воли...
   -- Тогда я одолжу вамъ еще одну бѣленькую тысячу.
   -- Вы выиграли сегодня?
   -- Я... сегодня? Да.
   -- Откуда вы явились ко мнѣ?
   -- Кто знаетъ, откуда?
   -- Слѣдовало бы предположить, что вы являетесь посланцомъ изъ страны Агни, изъ области творящаго разума, изъ края духа чистоты...
   -- Пойдемте господинъ писатель!
   -- Но вы будете со мной, когда я начну играть?
   -- Буду.
   -- Агни не отойдетъ ни на шагъ, ни на шагъ!
   -- Ни на шагъ!
   -- Пойдемте.
   -- Мнѣ нужно еще почистить свое платье и поправить волосы. Возьмите пожалуйста, у кельнера щ£гку и принесите мнѣ, потому что я его сильно боюсь.
   Ясьняхъ исчезъ въ глубинѣ залы. Немного погодя онъ вернулся въ сопровожденіи сморщенной вѣдьмы, которая, помогла Эвѣ почиститься и причесаться. Вслѣдъ затѣмъ три тысячи франковъ очутились въ рукѣ Ясьняха. Расплачиваясь за вино, свое и Эвы онъ размѣнялъ одну тысячу на золото. Они вышли. Какъ разъ въ это время пробѣгалъ лифтъ и поднялъ ихъ вверхъ, на гору. Было десять часовъ, когда они входили въ игорную залу. Въ это время толпа была всего многолюднѣе. Вокругъ каждаго стола неподвижно толпились кучки. Эва снова увидала человѣческіе отбросы, гурьбу отдѣльныхъ единицъ. При свѣтѣ лампы всѣ казались удивительно придавленными заботой. Эва равнодушно смотрѣла на всѣхъ этихъ джентльменовъ и дамъ, всѣ чувства, страсти и порывы которыхъ были парализованы однимъ недугомъ. Рудольфъ Ясьняхъ стоялъ довольно долго въ оцѣпенѣніи у trente-et quarante. Эва, словно вещественная тѣнь его фигуры, стояла, не зная что дѣлать. Въ концѣ концовъ онъ началъ ставить на разныя стороны двадцатифранковыя монеты. Нѣсколько разъ онъ выигралъ, но проигрывалъ тоже. Онъ былъ спокоенъ, задумчивъ. Эва думала между тѣмъ, что у него, какъ и у другихъ чувства атрофированы, нервы дико играютъ, а голова полна одними только помыслами о томъ, съ какой стороны бѣлой черты на сукнѣ -- съ правой или съ лѣвой -- слѣдуетъ ставить деньги. Отъ нечего дѣлать она стала разсматривать черты удивительнаго лица Ясьняха и задавала себѣ вопросъ, что она, собственно, дѣлаетъ здѣсь, въ обществѣ этого человѣка. На одно мгновеніе въ душѣ ея созрѣла мысль, что ея судьба въ жизни -- это общеніе съ незнакомыми мужчинами, съ чуждой и враждебной ей породой. Другія женщины знаютъ одного, двоихъ, а она знаетъ ихъ уже такъ много!
   -- Я красива...-- вздохнула она.
   И вотъ въ первые въ ея душѣ мелькнула радость отъ общенія со Щербицемъ, Дворфами, этимъ Ясьняхомъ. Она была увѣрена, что этотъ новый знакомый проиграетъ все и противъ воли, вопреки самой себѣ, давала скользить черезъ сознаніе мысли, что станется тогда съ нимъ.-- А если это какой-нибудь негодяй...-- подумала она...
   Она наклонилась, чтобы лучше видѣть. Ясьняхъ поставилъ двѣ бѣлыя бумажки по тысячѣ франковъ каждую на два мѣста стола -- и минуту спустя держалъ въ рукѣ еще двѣ. Тогда онъ поставилъ всѣ четыре на одно мѣсто-и четыре новыхъ порхнули къ нему со стороны крупье. Онъ дѣлалъ все это лѣниво, машинально, подобно человѣку, повергнутому болѣзнью въ тяжелый бредъ. Онъ взялъ выигранныя деньги и передвинулъ лишь ихъ пальцемъ на другую сторону бѣлой черты. Эва наклонилась еще ниже и съ любопытствомъ смотрѣла черезъ плечо. Сердце начало стучать у нея въ груди. Крупье разложилъ карты и придвинулъ Ясьняху восемь тысячъ франковъ. Ясьняхъ взялъ изъ этой кучки бумажекъ четыре штуки и положилъ ихъ, скомкавъ, въ боковой карманъ сюртука. Двѣнадцать тысячъ онъ оставилъ на мѣстѣ. Крупье разложилъ карты и тотчасъ же придвинулъ къ игроку точно тетрадку, сложенную изъ двѣнадцати листовъ.
   -- Пожалуй, довольно?-- шепнула Эва.
   Ясьняхъ обернулъ къ ней грустные, подернутые туманомъ и точно сонные глаза. Эва увидала, что крупныя капли пота покрыли его лобъ, лысину и впадины около носа.
   -- Еще одну минутку...-- вздохнулъ онъ
   Тетрадку съ двѣнадцатью тысячами онъ спряталъ въ карманъ, а двѣнадцать тысячъ enjeu разставилъ то тутъ, то тамъ, рѣшительными движеніями, хотя въ высшей степени равнодушно. Онъ похожъ былъ на человѣка, который знаетъ навѣрняка, что дѣлаетъ"потому что такъ долженъ. Нѣсколько его бумажникъ кассиръ забралъ къ себѣ, но на остальныя кинулъ ему вдвое. Этого хватило для новой двѣнадцатитысячной ставки. Опять выигралъ. Ясьняхъ спряталъ выигранныя деньги въ карманъ, а ту же ставку поставилъ на noir. Весь столъ заинтересовался его игрой. Счастье вновь улыбнулось.
   Крупье съ ехидной усмѣшкой кинулъ ему новую пачку. Ясьняхъ спряталъ ее въ карманъ и еще разъ рискнулъ тою же сумкой. Эва смотрѣла неподвижными глазами съ затаеннымъ дыханіемъ на бѣшенное счастье игравшаго. Сердце почти перестало биться. Въ груди образовалась сдавленная пустота. Вокругъ стола слышался шопотъ, когда новый выигрышъ исчезъ въ карманѣ Ясьняха.
   -- Довольно!-- приказала Эва.
   -- Еще этотъ... одинъ... Если...
   На этотъ разъ грабельки кассира съ довольно замѣтнымъ удовлетвореніемъ подхватили проигранныя двѣнадцать тысячъ.
   -- Довольно,-- рѣшилъ Ясьняхъ.
   Онъ вышелъ изъ толпы, преслѣдуемый насмѣшливымъ взглядомъ крупье и, шипѣніемъ убійственнымъ смѣхомъ ненависти всей толпы.
   -- Пятьдесятъ двѣ, пятьдесятъ три...-- сообщалъ онъ Эвѣ, медленно, тяжеловѣсно направляясь къ выходу.-- Что-жъ это въ сравненіи съ тѣмъ, что нужно.
   -- Лучше, можетъ быть, было имѣть то, что часъ тому назадъ?
   -- Нѣтъ, лучше имѣть то, что теперь. Но этого мало.
   -- Заработать въ теченіе четверти часа пятьдесятъ слишкомъ тысячъ франковъ -- это мало!
   -- Господинъ Рокфеллеръ, господинъ баронъ Ротшильдъ въ теченіе каждаго часа.
   -- Ахъ, что мнѣ до этого! Пойдемте отсюда!
   -- Пойдемте, пойдемте...
   Эва не успѣла замѣтить, когда очутилась въ купэ вагона, направлявшагося въ Ниццу. Ясьняхъ сидѣлъ противъ нея. Онъ былъ спокоенъ. Все время упорно молчалъ. Голова его качалась и вздрагивала отъ сотрясеній поѣзда. Въ извѣстный моментъ онъ наклонился и спросилъ:
   -- Скажите, пожалуйста,-- кому собственно принадлежатъ эти выигранныя деньги?
   -- Вамъ. Вы отдадите мнѣ три тысячи -- за вычетомъ денегъ за вино и за билетъ въ лифтѣ.
   -- Ну, нѣтъ. Я еще не такой негодяй.
   -- Мнѣ эти деньги не нужны.
   -- А гдѣ вы, собственно, живете?
   -- Hôtel Suise.
   -- И долго вы думаете здѣсь пробыть?
   -- Не знаю. Это зависитъ не отъ меня.
   -- Видите ли -- я былъ уже однажды на Корсикѣ.-- Если бы вы ничего ни возымѣли противъ...
   -- Чтобъ поѣхать туда вмѣстѣ съ вами?
   -- Вмѣстѣ со мной. Я бы вамъ разсказалъ тамъ...
   -- И здѣсь можно очень много разсказать.-- Никто но мѣшаетъ.
   -- Нѣтъ, здѣсь скверно. Оттуда -- на родину.
   -- Что же васъ тянетъ такъ на родину.
   -- Видите ли...
   -- Ну, такъ возвращайтесь туда.
   Сейчасъ я еще не могу. Во мнѣ еще смерть. Мозгъ замерзъ въ костяхъ.-- Мнѣ нужно оттаять.
   -- Вы очень -- странны!
   -- Такъ знаете что: разстанемтесь на вокзалѣ въ Ниццѣ. Хорошо.
   -- Завтра уходитъ параходъ на Корсику въ пять часовъ. Такъ хорошо все складывается. Мы ѣхали бы, словно черезъ Коцитъ, ведомые чуднымъ видѣньемъ. Пріѣзжайте въ порть въ Ниццѣ. Мы поѣдемъ въ Аяччіо. Я самъ по себѣ, вы сами по себѣ. У насъ есть общія деньги.
   -- Я сказала вамъ, что это ваши деньги.
   -- Я вамъ все объясню. Пожалуй, если вы предназначите ихъ, я ихъ возьму.
   -- Что значитъ -- "предназначу"?
   -- Потомъ объясню на Корсикѣ.
   -- Вы, однако распоряжаетесь мною такъ, какъ будто я -- ваша жена.
   -- Или "любовница"? Нѣтъ, сударыня. Я не влюблюсь въ васъ, и даже не буду ухаживать за вами. Быть можетъ, (я даже -- навѣрно!),напишу какой нибудь изящный сонетъ, на вѣчную славу, въ честь вашихъ волосъ, губъ, глазъ, но отъ этого до любви еще порядочный путь. Онъ будетъ, пожалуй, красивъ, какъ у Овидія или Петрарки, но холоденъ...
   -- Какъ это вы все знаете, какъ будетъ и что будетъ.
   -- Потому что я все знаю. Да впрочемъ, вѣдь вы же подарили жнѣ жизнь. Кто вы такая? Откуда явились вы въ эту таверну? И отъ этого я не знаю.
   -- Я пришла -- изъ моря. Знаете? Въ самомъ дѣлѣ, изъ моря. Но вотъ и Ницца.
   -- Я сразу угадалъ, что въ васъ скрыто пламя, все проникающее на землѣ,-- Агни книгъ Веды.
   -- Прощайте.
   Она выскочила изъ поѣзда и смѣшалась съ толпой пассажировъ, спѣшащихъ къ трамваю.

-----

   На слѣдующій день, въ пятомъ часу, Эва пришла въ портъ. Моросилъ мелкій, частый дождь. Открытое море было сѣдымъ отъ пѣны. Въ бухтѣ, правда было тихо, но пасмурно и пахло бурей. Остовы прибывшихъ пароходовъ, вѣчно пыхтящіе и обливающіеся использованнымъ паромъ, огромныя парусныя суда, со множествомъ поперечныхъ рей, плоскія барки, полныя мраморныхъ глыбъ и плитъ тесанаго камня, множество ящиковъ, бочекъ, тюковъ, мѣшковъ. Эва шла посреди грузовъ и багажа по мокрой набережной и уже издали увидала Ясьняха.
   Онъ подходилъ къ расположенной на берегу будкѣ кассира отходящаго парохода. Эва сдѣлала ему знакъ рукой, чтобы онъ подошелъ къ ней. Когда онъ подошелъ, она, почти не здороваясь потребовала, чтобъ онъ вернулъ ей одолженныя вчера три тысячи франковъ. Поетъ началъ разстегивать удивительно широкій waterproof и доставать изъ глубокаго кармана бумажникъ.
   Дѣлая все это, онъ спросилъ:
   -- Такъ вы не поѣдете?
   -- Конечно, не поѣду.
   -- Я долженъ отдать вамъ половину -- ладно?
   -- Половину чего?
   -- Выигрыша. Двадцать семь тысячъ.
   -- Вы должны отдать мнѣ мои собственныя три тысячи.
   -- Возьмите себѣ половину. Меня эти деньги и такъ не спасутъ. потому что для меня этого мало. А для того чтобъ прожить -- въ свою очередь, слишкомъ много. Вы можете сдѣлать что-нибудь хорошее.
   -- Ну, хорошо,-- сказала Ева, немного подумавъ,-- одолжите мнѣ, въ такомъ случаѣ, еще десять тысячъ.
   -- Къ вашимъ услугамъ.
   Она взяла тринадцать ассигнацій по тысячѣ франковъ, кивнула головой Ясьняху и удалилась. На минуту она остановилась и оглянулась черезъ плечо. Она увидала, что онъ стоитъ ни мѣстѣ и смотритъ ей вслѣдъ. Она громко произнесла:
   -- Въ которомъ часу уходитъ пароходъ?
   -- Черезъ часъ слишкомъ.
   -- Я, можетъ быть, приду еще сюда, проститься съ вами.
   -- Я жду.
   Она быстро пошла. Одинъ владѣлецъ кареты отвезшій пассажира въ порть, предложилъ ей сѣсть. Она вскочила во внутрь экипажа и велѣла везти себя въ гостинницу des Anglais.
   Тамъ она вбѣжала торопливо въ parlour и велѣла лакею попросить графа Щербица. Минуту спустя послѣдній стоялъ передъ ней. Странное недоумѣніе передернуло его лицо.
   Эва подошла къ нему ближе и подняла на него глаза, искренніе и чистые. Довольно долго она не могла вымолвить ни слова. Наконецъ, она сказала:
   -- Я пришла проситъ у васъ милости, милости!
   -- Все!
   -- Я пришла просить васъ, чтобъ вы взяли обратно у меня все, что я брала у васъ.
   -- Ахъ!-- вздохнулъ онъ.-- Охотно.
   -- Сколько я вамъ должна? Простите, тысячу, милліонъ разъ простите мнѣ этотъ вопросъ.
   -- Вы выиграли?
   -- Да, выиграла.
   Онъ началъ считать въ умѣ, глядя въ окно.-- Нѣсколько разъ онъ провелъ рукой по лбу.
   -- Вчера пять тысячъ...-- помогла она ему.
   -- Да... Да! Вчера пять тысячъ.
   -- Въ Варшавѣ пятьсотъ рублей.
   -- Да, въ Варшавѣ пятьсотъ.
   -- Дорога...
   -- Знаете ли,-- я не могу такъ, сейчасъ. Я сосчитаю -- и скажу завтра.
   -- Нѣтъ, завтра нѣтъ! Знаете? Я отдамъ вамъ сейчасъ десять тысячъ франковъ*
   -- Мнѣ не слѣдуетъ столько!
   -- Если будетъ какой-нибудь излишекъ,-- путаясь, торопливо говорила она,-- такъ послѣ подсчета вы отдадите Неполомскому, или... мнѣ самой. Если будетъ слишкомъ мало, такъ мы добавимъ. Хорошо, согласны? Сегодня я очень тороплюсь. У меня важное дѣло. Вы поймете и извините меня!
   -- Куда же это вы такъ спѣшите?
   -- Я спѣшу, мнѣ нужно уйти какъ можно скорѣе!
   Она мелькомъ взглянула на него, онъ стоялъ по другую сторону кресла, блѣдный, какъ мертвецъ, не отрывая глазъ отъ пола.
   Она сунула ему въ руку пачку ассигнацій. Онъ не противился.
   Только руки дрогнули у него и брови быстро нахмурились. Эва собралась уже уйти и сдѣлала движеніе, чтобы прервать этотъ разговоръ.
   Въ эту минуту Щербицъ тихо, не подымая головы, отчеканивая слово за словомъ, проговорилъ:
   -- Пойдемте ко мнѣ. Я живу здѣсь, въ бельэтажѣ.
   -- Зачѣмъ мнѣ къ вамъ?-- спросила она съ наивнымъ недоумѣніемъ.
   -- Останьтесь со мной.
   Она тихонько засмѣялась, мелкимъ, язвительнымъ смѣхомъ въ которомъ было цѣлое море презрительной ироніи:
   -- Вотъ чѣмъ окончилось покровительство мнѣ! Покровительство "моей любви"!
   -- Да, вотъ этимъ!-- промолвилъ онъ.-- Вотъ этимъ оно окончилось! Я люблю васъ. Останьтесь со мной. Будьте моей. Я все брошу: родной край... Все продамъ и поселюсь здѣсь. Я окружу васъ роскошью, счастьемъ, наслажденіями. Вы не знаете всего этого, и потому не можете презирать.-- Мы поѣдемъ въ Парижъ. Мы будемъ жить тамъ вмѣстѣ. Мы утонемъ въ этомъ божественномъ городѣ. Ты хочешь? Моя чудная, моя божественная! Безъ тебя нѣтъ жизни на этой черной землѣ, безъ тебя Нѣтъ воздуха, нѣтъ солнца!-- Безъ тебя на землѣ -- только смерть! Что мнѣ дѣлать? Я измѣняю? Ну, да, измѣняю -- чортъ возьми! Ты измѣнишь? Ну, да! Но мы будемъ счастливы! Дитя мое! Ты будетъ счастлива -- я клянусь тебѣ въ этомъ тѣнью моей матери! Ты узнаешь счастье! Счастье веселье, радость жизни! Зачѣмъ ты должна страдать, ты, прекраснѣйшая изъ женщинъ въ мірѣ, ты созданная для рая, ты, Эва! Подумай! Что намъ за дѣло до религіи, законовъ, правилъ, отечествъ?
   -- Графъ...
   Онъ сталъ шепталъ порывисто, едва переводя духъ.
   -- Мы наймемъ виллу въ Антибахъ, въ Авиньонѣ,-- гдѣ ты захочешь! А сейчасъ мы поѣдемъ въ Парижъ. Ты увидишь Парижъ весною. Ты увидишь роскошь, попробуешь, что значитьмогущество денегъ!-- Ты будешь одѣваться у Ворта или у Пакэна у Буфера, или у Раудница, гдѣ захочешь. Къ твоимъ услугамъ будетъ Лебувье, Дусе и Калло!-- А если тебѣ надоѣстъ это или утомитъ, тогда мы поѣдемъ опять на море, на островъ Уайтъ, на Майорку или въ Сицилію... Эва! когда я смотрю на тебя мое сердце рвется отъ счастья! Когда тебя нѣтъ, я ломаю руки но цѣлымъ днямъ и слоняюсь изъ угла въ уголъ по цѣлымъ ночамъ. Улыбка твоихъ крошечныхъ губъ живетъ въ моей душѣ, какъ свѣтъ въ пустой тьмѣ. Твои волосы вѣчно влекутъ къ себѣ мои уста. Твои глаза, которые никогда не смотрятъ на меня, вѣчно живутъ въ моемъ взглядѣ. Я ничего не вижу на землѣ кромѣ тебя! Я люблю! Я люблю тебя выше всего на свѣтѣ! Пожалѣй меня!
   Она очнулась, точно отъ сна. Губы ея улыбались, а глаза были полны слезъ. Быстро, какъ ярко золотая молнія, она мелькнула въ дверяхъ и исчезла въ вѣтрѣ и дождѣ, бушевавшемъ, на улицѣ. Щербицъ безъ силъ упалъ на диванъ.
   Онъ конвульсивно сжималъ руками лобъ.
   Эва бѣжала по широкому мокрому тротуару бульвара des Auglais, думая про себя почти безъ сознанія.
   -- Поѣду на эту Корсику... Поѣду! Убѣгу съ этимъ чучеломъ! Спрячусь отъ Щербица. Брр! Я отдала ему деньги! Онъ велѣлъ бы мнѣ раздѣваться до нага -- нѣтъ, нѣтъ! Ни за что на свѣтѣ! Не хочу ни за что на свѣтѣ!
   Она вбѣжала въ отель Suisse и поднялась на лифтѣ въ свой этажъ. Велѣла подать счетъ и заплатила, размѣнявъ тысячу франковъ. Вещей у нея было немного и почти всѣ въ чемоданѣ. Въ нѣсколько минуть она была готова.
   Старикъ носильщикъ спустился съ ней по лифту внизъ и понесъ чемоданъ на плечахъ. Она слѣдовала за нимъ подъ дождемъ и вьюгой, не обращая вниманія на все, что происходить. Она сознавала одно, что поступаетъ хорошо, убѣгая отъ Щербица. Если бы ей даже не хотѣлось -- она должна такъ поступить..
   Что жъ ей дѣлать? Если бы она осталась здѣсь, Щербицъ побѣдилъ бы ее. Побѣдилъ бы, навѣрно! Милый, дорогой... бѣдный Щербицъ. Она видѣла еще передъ собой его дикіе, побѣлѣвшіе, безумные глаза. Передъ нею метались еще его красивыя бѣлыя руки. Да. вотъ теперь онъ бродить по своей комнатѣ, изъ угла въ уголъ, ломая эти красивыя, бѣлыя руки. Она должна была бы покориться его безумнымъ просьбамъ, если бы осталась въ этой проклятой Ниццѣ. Какъ можно было не видѣть, что тутъ происходитъ, къ чему ведетъ! Онъ давалъ деньги, а она брала, сумасшедшая, низкая женщина.
   Кто даетъ деньги даромъ, кто беретъ деньги ни за что? Ужасное слово вновь промелькнуло въ головѣ въ судорогахъ боли. Люди, подлые люди! Сковали для себя цѣпи и сами заковываютъ себя въ нихъ. Можно пройти чрезъ отвратительнѣйшія трясины, и остаться чистой, какъ горностай, но нельзя выйти чистой изъ людскихъ пересудовъ.-- Закидаютъ камнями, "непремѣнно закидаютъ камнями..." О, какую неизмѣримую милость оказалъ ей Ясьняхъ! Вырвалъ ее изъ сѣти, вытащилъ изъ пропасти, искупилъ изъ объятій Щербица! И что за удивительная игра судьбы: она вырвала у него изъ рукъ револьверъ, а онъ оторвалъ ее отъ прекрасныхъ устъ Щербица.
   Самъ же онъ не опасенъ -- о, нѣтъ!-- Если-бы даже Лука засталъ ихъ живущими въ одной гостинницѣ, онъ не поразился бы. Да, къ тому же, этотъ Ясьняхъ заявилъ вѣдь, что не намѣренъ влюбляться.
   Она шла быстро, ускоряя шагъ, слѣдуя за посыльнымъ. На минуту ей вспомнилось и стало радостно на душѣ:
   -- Я не должна уже ни гроша Щербицу! Ни гроша! Ни одного пфеннига! Напротивъ, онъ еще долженъ мнѣ. Развѣ это не чудо? Мало того -- я и Ясьняху не должна. Напротивъ, онъ еще долженъ мнѣ -- да еще сколько! Собственно не я выиграла въ Монте-Карло. Это онъ выигралъ тамъ.
   Ее привлекла странная мысль...
   Вотъ, словно тихій призракъ, показалось вдали капище золотого тельца на скалѣ въ Монте-Карло.
   -- Ты не такъ ужъ пагубна, милѣйшая храмина...-- подумала она.-- Мнѣ, несчастной, ты принесла свободу.
   Носильщикъ заставлялъ торопиться, такъ какъ гудокъ парохода раздавался одинъ за другимъ сотрясая своимъ звукомъ всю окрестность. Эва побѣжала къ будкѣ кассира. Было уже поздно и кассиръ, старикъ-ветеранъ республики, съ укоризной и офицерски важнымъ видомъ соизволилъ написать билетъ на имя Эвы, сто разъ переспрашивая и сто разъ выражая удивленіе, что подобныя фамиліи могутъ существовать на европейскомъ континентѣ.-- Наконецъ, всѣ формальности были улажены. Ей указали каюту, гдѣ она должна была пребывать въ обществѣ двухъ черноглазыхъ и одѣтыхъ въ черное корсиканокъ.
   Ясьняхъ стоялъ на палубѣ. Появленіе Эвы онъ встрѣтилъ равнодушнымъ взглядомъ, точно вполнѣ естественное явленіе. Въ резиновомъ плащѣ и дорожной шапочкѣ, онъ выглядѣлъ точно зеленый утопленникъ, только что вытащенный со дна залива. Осмотрѣвъ свою каюту, Эва вышла къ нему на палубу. Въ порту было холодно и гадко. Все было залито грязью, черно отъ размокшаго угля и склизко. Желѣзныя цѣпи паровой подъемной машины все еще продолжали невыносимо скрипѣть и звенѣть. Тюки товаровъ, падая на дно судна, заставляли его содрагаться. Наконецъ, сняли помостъ. Пароходъ отцѣпили отъ пристани и, издавъ.множество свистковъ, гудковъ и рычаній, пустили въ ходъ машины.
   Эва долго слѣдила за тѣмъ, что происходило съ пароходомъ, лавировавшимъ межъ другихъ пароходиковъ, барокъ и буксировъ. Наконецъ, она неожиданно увидѣла, какъ два сторожевыхъ фонаря съ правой и съ лѣвой стороны стали быстро приближаться къ пароходу. Она увидала море, растянувшееся вдлину, увидала бѣгущія волны. Темныя тучи нависли надъ морскою нивой. Гдѣ-то въ недосягаемомъотдаленьи бѣлѣла болѣе свѣтлая полоса. Поверхность моря съ каждой минутой становилась тверже, упруже. Казалось, будто видишь передъ собой бурую, сухую землю, изрѣзанную на огромные, необозримые пласты и глыбы. Но вотъ пласты стали ломаться, трескаться, громоздиться другъ на дружку. Сухая почва на глазахъ превратилась въ гранитные уступы. Глыбы и громады темныхъ водъ одѣлись пѣной и окутались брызгами. Материкъ, бѣлыя стѣны Ниццы, рядъ огней на англійскомъ бульварѣ, далеко-далеко -- маякъ...
   Вотъ онъ сверкнулъ -- разъ-разъ. Все стало гнуться, суживаться. Вдругъ странно мучительно сжалось сердце; защемило нестерпимо... Все, что взоръ еще можетъ уловить, стало сливаться въ одно слово, одно -- единственное... Щербицъ...
   Вѣтеръ подулъ съ востока. Стало вдругъ холодно.
   Пароходъ сталъ приподыматься странно двигаясь отъ носа къ кормѣ, точно вскакивая на блину скачущей лошади и приноравливаясь къ ея скачкамъ.
   Эва сошла въ столовую, представлявшую одновременно и салонъ парохода, и велѣла подать себѣ чашку крѣпкаго чаю.
   По близости сидѣлъ толстый корсиканскій обыватель, котораго она замѣтила уже раньше благодаря тому, что онъ безъ перерыва ѣлъ и пилъ. И теперь онъ тянулъ birr'у изъ бочкоподобной кружки. Эва съ удивленіемъ увидала, какъ онъ вдругъ закрылъ себѣ огромной ладонью ротъ, вылупилъ кверху глаза и, рыча по ослиному, бросился впередъ. Сначала онъ несся прямо на Эву, потомъ описалъ неимовѣрный полукругъ, и грохнулся плечомъ о двери, ведущія къ буфету. Оттуда, точно билліардный шаръ, онъ понесся къ каютамъ и къ счастью исчезъ въ одной изъ нихъ за портьерой. Тотчасъ же оттуда стали доноситься такіе звуки, что Эвѣ отъ одного состраданія стало тошно. Она взглянула на корсиканокъ, сидѣвшихъ въ углу залы, и замѣтила, что всѣ три сейчасъ, точно по командѣ, захвораютъ.
   Тогда она торопливо побѣжала въ свою каюту, вскарабкалась на верхній ящикъ, названный услужливымъ портье кроватью, прижалась головой къ стѣнѣ чтобы приспособить свое усталое тѣло къ капризамъ судна. Колебанія его были перемѣнчивы, какъ ея собственная судьба. Они, какъ будто насмѣхались надъ безсиліемъ человѣка. Когда однообразное, невыносимое само по себѣ движеніе судна сзади напередъ начинало утомлять и надоѣдать, съ боку, ради разнообразія ударяла невѣдомая волна, точно для того, чтобъ довести до окончательнаго головокруженія.
   Такъ какъ, однако, все можно перенести (за исключеніемъ, конечно, самой смерти), то и Эва перенесла всѣ капризы судна и вышла изъ нихъ съ честью, хотя и не безъ склонности къ мизантропіи. Въ сосѣднихъ каютахъ пассажиры громко страдали.
   Въ эти минуты Эва была противна сама себѣ. Ей противно было вспомнить свой послѣдній разговоръ съ Щербицемъ. Она не могла признаться себѣ въ этомъ, но, въ сущности, порывы молодого графа доставляли ей нѣкоторое удовольствіе. Они не явились для нея неожиданностью. Она привыкла еще въ Варшавѣ къ факту, что онъ влюбленъ въ нее безнадежно, "платонически". Она ни разу не задумывалась надъ этимъ серьезно, не мысленно всегда считала его своимъ человѣкомъ, точно такъ, какъ знаешь о своемъ здоровьи, никогда не думая о немъ, не задумываясь надъ этимъ. Если въ этихъ отношеніяхъ было что-нибудь сознательное, то лишь мысль, что онъ никогда не переступитъ границы покровительства, идеальной черты, которую самъ онъ отмѣтилъ своимъ честнымъ, словомъ. Прежде было такъ пріятно быть въ увѣренности (не думая о томъ), что Щербицъ всегда готовъ къ услугамъ, всегда одинаково смотритъ, всегда одинаково молчитъ всегда одинаково устранитъ всякія препятствія! Глубокій, умный, тонкій, преданный, добрый другъ, безкорыстный покровитель. Прежде было бы даже довольно пріятно поафишироваться немного съ нимъ: пусть себѣ тамъ разные Горсты и прочая шешура думаютъ и болтаютъ, что угодно. Въ сущности же, вѣдь, ничего не было, кромѣ красивой, изящной товарищеской дружбы, взаимнаго пониманія душевныхъ состояній, короче сказать: тайная, односторонняя влюбленность. Теперь все грубо разорвалось, точно кто-нибудь пьяной рукой задралъ кверху коротенькое кисейное дѣвичье платье. Онъ прямо звалъ меня въ какую-то виллу въ Антибахъ! Онъ выигралъ много и ему захотѣлось нанять себѣ барышню, взять на содержаніе дѣвушку, съ которой ему приходилось такъ много возиться до сихъ поръ. Онъ сдѣлалъ это безъ обиняковъ,-- прямо и откровенно.-- Хочешь стать моей содержанкой?-- Отлично, я могу тебя взять, хотя знаю все о тебѣ.
   Да, онъ все знаетъ,-- подумала она вдругъ совершенно иначе, въ глухомъ, воровскомъ самоуничиженіи.-- Если бы онъ захотѣлъ мстить, то могъ бы, сколько душѣ угодно.
   Она закрыла лицо руками и безъ противодѣйствія отдалась морской качкѣ. Море стало баюкать ее на своихъ вѣковыхъ волнахъ. Подымало вверхъ, словно сильная рука, играя съ малымъ, ничего еще не знающимъ дитятей, перебрасывало чрезъ высокій хребетъ, снова подымало,-- и несло, несло далеко, далеко...
   Эвѣ хотѣлось начать думать о чемъ-нибудь другомъ, но мысли не могли оторваться отъ Щербица. Она сама не замѣчала этого въ себѣ, но въ дѣйствительности глубоко страдала отъ разочарованія. Затѣмъ онъ все это устроилъ, затѣмъ былъ такъ услужливъ, великодушенъ, благороденъ, гордъ, чтобы тѣмъ вѣрнѣе и несомнѣннѣе взять ее. Хорошее средство... Съ минуту она ничего не чувствовала... Какъ вдругъ изумленіе, точно отвалилось дно судна, и она падаетъ въ морскую пучину:-- ей захотѣлось его бѣлыхъ рукъ, глазъ, полныхъ отчаянія, искаженныхъ мукой нѣжныхъ губъ... Она могла все это утолить однимъ мгновеніемъ -- и не утолила...
   Съ минуту она опять лежала безъ мыслей, безъ ощущеній. Какъ вдругъ, гдѣ-то, на гребнѣ новой волны брызнуло изъ души новое чувство горькой грусти, такое глубокое, точно оно вытекало изъ раны, насквозь пронизывающей душу. Это измѣна, это поступокъ Щербица сталъ вдругъ зеркаломъ, въ которомъ она увидала поступокъ Луки. Она не думала, а скорѣе почувствовала мучительно блуждающимъ ощупью сердцемъ, что Лукѣ тоже нужны были лишь ея объятія, ласки, "животное" наслажденіе.
   Ей вспомнилась та утонченность въ упоеніи наслажденіемъ, которой онъ научилъ ее. Съ холодной ясностью вспоминались тѣ необычныя, сладострастныя ужасныя слова, слова, обладающія страшной глубиной и силой, слова чудовища, которыя тогда были необходимымъ дополненіемъ радостнаго порыва, послѣднимъ привкусомъ и этикетомъ наслажденія. Порывистые удары подбрасывали пароходъ, точно желая вышибить его съ намѣченнаго пути и повергнуть въ водную бездну...
   Мало по малу Эву охватывала тихая дремота, полная грезъ, мимолетныхъ воспоминаній, ощущеній того, что уже больше не существуетъ. Варшава... Апрѣльская ночь... Толпы людей на улицахъ... Отвратительный трудъ, который люди несутъ, тащатъ, волокутъ для удобства другихъ. Молодыя дѣвушки, бѣдные волы въ ярмѣ... Онѣ трудятся и мечутся, чтобы раньше или позже стать жертвами мужчинъ... Итти служить этимъ мужчинамъ, этимъ негодяямъ, доставляя имъ наслажденія...
   Она спала сномъ, въ которомъ знаешь, слышишь и видишь, все. Около трехъ часовъ ночи послышался продолжительный свистокъ. Пароходъ приближался (и наконецъ вошелъ) къ порту Кальви, уже на Корсикѣ. Кто-то говорилъ объ этомъ за портьерой каюты. Эва соскочила со своего ящика и вышла въ залу, а оттуда на палубу. Мелкій, частый дождикъ не переставалъ моросить. Голубой, неподвижный снопъ маяка прорѣзывалъ черную ночь и черные воды бухты. Все буквально утопало во тьмѣ? не исключая берега, гдѣ блестѣлъ одинъ только ярко освѣщенный четырехугольникъ,-- навѣрно, двери трактира. Подвижныя пятна сгущенной тьмы -- капитанъ и еще кто-то, въ резиновыхъ плащахъ, съ надѣтыми на головы капюшонами,-- промелькнули мимо, стуча огромными сапогами съ голенищами до ляшекъ. Они говорили что-то между собой по корсикански или просто какъ-то по морскому, такъ какъ понять то, что они говорили, для особы женскаго пола изъ Царства Польскаго было совершенно невозможно. Нѣсколько лодокъ захлюпало у бортовъ парохода, чтобъ забрать пассажировъ, почту и грузъ. Лодки эти забрали и расхворавшагося толстяка, продолжавшаго стонать, издавать неожиданные крики и нести кару за свое простодушное обжорство и пьянство. Когда его поставили уже обѣими ногами на берегъ, когда онъ схватился руками за спасительный столбъ фонаря, онъ все еще и тамъ продолжалъ кудахтать, какъ большая курица и изрыгать рвоту прямо въ Средиземное море. Фонари исчезли, шумъ и говоръ лодочниковъ утихъ. Нечего было дѣлать на мокрой и скользкой палубѣ. Эва спустилась въ каюту. Она легла на свое ложе и тотчасъ же заснула крѣпкимъ сномъ. Когда пароходъ вышелъ изъ порта было уже свѣтло, шесть часовъ утра. Эва проснулась, одѣлась и пошла на верхъ. Едва она высунула голову изъ отверстія ведущаго подъ палубу, она увидала длинный, западный, берегъ Корсики, убѣгающій отъ глазъ въ безконечную даль. Она такъ и остановилась надолго на лѣстницѣ, не будучи въ силахъ тронуться съ мѣста. Это было прямо невѣроятное зрѣлище. Сонъ никогда не могъ бы быть такъ фантастически прекрасенъ. Она смотрѣла на эту картину и едва могла отрѣшиться отъ сна, отъ котораго только что проснулась, не вѣря тому, что сонъ уже кончился и то, что она видитъ,-- это уже явь. Огромныя цѣни горъ ниспадали въ море крутыми обрывами, съ зигзагообразными очертаніями. Шершавыя, дикія, безплодныя скалы, чуть-чуть поросшія низкою зеленью, -- ржаво-красныя, пепельно-сѣрыя, бурыя, голубыя, синія -- горы, одинъ за другими" безъ конца! Ввысотѣ, на ихъ хребтѣ, на поперечныхъ зазубринахъ -- бѣлое сиротливое облачко, прозрачное, какъ хвостъ кометы. Губы Эвы стали шептать давно-давно, со школьной скамьи, сохранившееся въ памяти стихотвореніе Лермонтова о тучкѣ, ночевавшей на груди утеса-великана... Обильныя слезы потекли изъ глазъ при видѣ этого легкаго, прозрачнаго облачка, отраженія ея прежней жизни.-- Нѣтъ уже больше той Эвочки...-тихо шептали ея уста.
   О подножія отвѣсныхъ стѣнъ, пѣнясь, разбивались, набѣгая бѣшенными прыжками издалека, утреннія волны. Прозрачно синія, потомъ вдругъ сразу глубоко зеленыя, брызжущія бѣлыми каплями, онѣ окаймили на всемъ видимомъ для глаза протяженіи берега подвижнымъ снѣжнымъ кружевомъ. Въ прозрачномъ воздухѣ рѣяли надъ пароходомъ большія бѣлыя чайки. Время отъ времени то одна, то другая изъ нихъ бросалась съ пискомъ въ длинный хвостъ волнъ, оставляемый въ видѣ слѣда пароходомъ. Солнце уже давно встало, но за Корсиканскими горными хребтами его не было видно. Волны пріобрѣтали цвѣтъ дамасской стали. Горы при свѣтѣ выглядѣли все грознѣй и суровѣй. Ихъ дикая красота состязалась съ красотою моря. Вотъ показался отовсюду видимый огромный красный мысъ, нагой съ головы до ногъ, точно представляя собой столпъ глины, обожженной до красна. Только въ трещинахъ этой красной горы -- Monte Rosso,-- по которымъ воды стекаютъ внизъ, и которыя, должно быть, представляли грозныя пропасти, зеленѣла кой-какая растительность.
   Въ цѣпи вершинъ, тянувшихся вереницей, одна за другой, на самомъ высокомъ мысу показалась страннаго вида круглая башня, похожая на ступу, обращенную жерломъ кверху. Солнце освѣщало съ высоты черныя глыбы бастіона, и кривая громада его дико сверкала посреди небеснаго простора. Эву толкнуло впередъ неизъяснимое восхищеніе. Таинственная каланча, водруженная тамъ, на высотахъ гранитной цѣпи, надъ безбрежнымъ, безпрестанно бушующимъ и ревущимъ моремъ, надъ безлюдной и безплодной землей, была высшимъ выраженіемъ дерзновенности человѣка, словно неустрашимый крикъ его, брошенный къ солнцу, въ свистѣ бури, ревущей надъ моремъ, въ глубины земныхъ нѣдръ.
   Эва шла по палубѣ, предаваясь все больше обаянію дикой амфоры на горахъ. Случайно она бросила взглядъ въ другомъ направленіи и увидала Ясьняха. Онъ сидѣлъ тамъ на скамейкѣ верхней палубы. Руки его лежали на барьерѣ парохода, плащъ былъ разстегнутъ, шапка снята съ головы. У Эвы защемило сердце при видѣ его. Это не былъ человѣкъ, а буквально паутина. Черепъ, впавшіе глаза, скулы, худыя, костлявыя руки. Теперь на этомъ исхудаломъ и хмуромъ лицѣ лежала неподвижная улыбка восхищенія. Глаза Bandos'а были прикованы къ башнѣ на горѣ. Когда Эва подошла къ нему поближе, онъ лишь мелькомъ и неохотно взглянулъ на нее. Немного спустя онъ спросилъ:
   -- Ну, какъ же вы... чувствуете себя?
   -- Недурно. А скажите-ка, что это за башня?
   -- Гм! Еслибъ я самъ зналъ!
   -- Что жъ вы за...писатель?
   -- Да вотъ такой самый, какой нуженъ издателямъ для того, чтобъ обдирать, какъ липку.
   -- Ну, хорошо, но кто это могъ взгромоздить на эти страшныя горы подобную новую гору?
   -- Должно быть, нашлись какіе-нибудь сорви головы! Навѣрно, какіе нибудь малообразованные Лигурійцы; быть можетъ,-- Карѳагеняне, оттуда, съ юга, а то, пожалуй. Римляне.
   -- Все: можетъ быть, пожалуй... Но чего ради?
   -- А затѣмъ, чтобъ подстерегать почтенныхъ ближнихъ, которыхъ любишь, какъ самого себя. Ближній порою подкрадывался къ этимъ скаламъ, или грабилъ и опустошалъ долины:
   -- Гдѣ же здѣсь высадиться на берегъ?
   -- А вотъ, все-таки, лѣзли сюда разные -- господа вандалы -- (хотѣлъ бы я посмотрѣть на нихъ!), Остготы, греки изъ Византіи, франки, сарацины, не говоря уже о кровожадныхъ франтахъ изъ Пизы, Люччіи, а особенно изъ Генуи. Ахъ, прекрасная моя госпожа! что за башня... Знаете, она хороша пожалуй такъ же, какъ вы.
   Вообразите себѣ сидящихъ тамъ здоровенныхъ верзилъ, солдатъ, подстерегающихъ непріятеля, глядя на это дивное море и дыша весеннимъ ароматомъ маккіи. Какіе у нихъ должны были быть глаза, какія улыбки... Помните ли вы пѣсню, которую они пѣли?..
   -- Я съ трудомъ запоминаю подобныя вещи.
   -- Ихъ пѣсню о морѣ, о скалахъ, о деньгахъ, получаемыхъ ими отъ знатныхъ вельможъ изъ Люччіи! А представить себѣ молодцовъ, плывущихъ вдали на своихъ обрызганныхъ пѣной галерахъ, чтобъ ночью вскарабкаться на скалы и передушить ихъ петлями, перерѣзать ножами, уничтожить до единаго! Вдумайтесь, златовласая госпожа, въ это слово: "пиратъ", морской разбойникъ! Всмотритесь въ это море, плещущее волнами, объ утесы береговъ. Развѣ это не воплощенная душа пирата, морского разбойника? Прежде чѣмъ сжечь прибрежныя лодки рыбака, захватить полныя сѣти, ему приходилось быть насторожѣ всю ночь и тяжело работать днемъ. Прежде чѣмъ поджечь лачугу, ему приходилось вскарабкаться по этой крутой скалѣ. Какъ жалокъ передъ нимъ современный нашъ пиратъ, выигрывающій у стола въ Монте-Карло въ теченіе четверти часа стоимость жизни сотни умирающихъ и собственность, созданную тысячею живущихъ...
   -- Это преувеличеніе. Терпѣть не могу!
   -- Очень жаль. Я думалъ, вы любите переживать исторію человѣчества.
   -- Я едва могу справиться съ собственной исторіей, а вы велите мнѣ переживать "исторію человѣчества".
   -- Я не велю, а лишь совѣтую. Одинъ очень умный старичекъ, Ральфъ Вальдо Эммерсонъ, говоритъ: "не надо искать извнѣ познанія своей исторіи; научитесь читать ее въ себѣ самихъ". Онъ утверждаетъ, что исторія должна перестать бытъ свиткомъ пергамента и что нужно непремѣнно извлечь ее изъ дряхлыхъ свитковъ. Исторія по его мнѣнію, должна быть воплощена въ каждомъ человѣкѣ. Онъ требуетъ отъ человѣка, чтобы тотъ далъ ему почувствовать, какъ, онъ старъ, сколько вѣковъ прожилъ. И еще говоритъ онъ: "если ты не свершилъ еще своего крестоваго похода и своей французской революціи,-- торопись, а то ты не сможешь принадлежать нынѣшнему поколѣнію".
   -- Я уже разъ слышала, слышала...
   -- Что?
   -- Ахъ, не стоитъ говорить! Слова!
   -- Это должно бы обозначать, что вы пережили уже какое-то паденіе Псамменита, торжество негодяя Камбиза, какой-нибудь крестовый походъ и французскую революцію.
   -- Я ничего не понимаю изъ всего этого. И, по правдѣ сказать, все это меня очень мало интересуетъ.
   -- Я говорю о предметѣ весьма понятномъ, и, значитъ, лишь ваше полное нежеланіе слушать можетъ отталкивать все это. Впрочемъ какъ угодно...
   Эва отошла на самый конецъ парохода. Слоняясь то туда, то сюда, она все время видѣла Ясьняха. Онъ сидѣлъ, не шевелясь, сгорбившись, не отрывая глазъ отъ моря. Подойдя къ нему, она услыхала, что онъ напѣваетъ какую-то пѣсню, какой-то унылый псаломъ... Она оперлась локтями о спинку его скамьи и со страннымъ наслажденіемъ слушала его глубоко проникающій голосъ. Ясьняхъ пѣлъ про себя гимнъ Уоттъ Уитмана, прославляющій жизнь, вдохновенный псаломъ, вырвавшійся изъ груди человѣчества: "Flood -- tide belaw me! I watch you face to fase..."
   -- Что это, что вы поете?
   -- Это -- пѣснь, обращенная къ вѣкамъ, это -- руки, простертыя къ человѣческому роду, къ народу; который будетъ существовать на землѣ, къ людямъ, что придутъ и исчезнутъ, какъ мы. Въ ней и тоска и радость. Какое слово заключало въ себѣ больше радости и въ какой радости было больше унылости, чѣмъ въ этомъ обращенномъ однимъ изъ толпы къ одному изъ толпы, который когда нибудь будетъ страдать на этой же землѣ.
   -- Какой-то поэтическій демократизмъ?
   -- Всѣ мы (начиная съ Мицкевича) вошли въ народъ и стали народомъ (не считая, конечно, нѣсколькихъ сознательныхъ карьеристовъ и многихъ совершенно невинныхъ дураковъ). Мы переживаемъ уже теперь за народъ, прежде чѣмъ онъ самъ станетъ переживать ихъ,-- крестовые походы и великія революціи. Народъ тоже переживаетъ ихъ, но не сознаетъ этого. Это мы переживаемъ ихъ за него сознательно. Кто сознательно сгибается въ дугу и превращается въ приводной ремень, кто по собственной волѣ бросается на звенья цѣпей и на зубчатыя колеса вселенной, чтобы тащить ее изо всѣхъ силъ долженъ вѣдь все знать о народѣ.
   -- Но не иллюзія ли, не самообманъ -- это участіе поэтавъ народѣ? Не знаю, насколько можетъ быть "равенъ" поэту, путешествующему по Средиземному морю тотъ, кто ѣстъ изъ глиняной миски, у кого нѣтъ собственной постели...
   -- А къ какому общественному слою принадлежалъ Юлій Словацкій, Адамъ Мицкевичъ, къ какому классу принадлежитъ Станиславъ Выспянскій? Ихъ трудъ, ихъ творенія принадлежатъ народу и они сами -- работники, стоящіе въ рядахъ народа. Они вошли въ народъ и стали, народомъ Но народъ -- это страданіе. И кто утоляетъ или смягчаетъ страданіе, пріобрѣтаетъ полную любовь народа. Однимъ она достается цѣною мукъ свыше силъ, другимъ -- цѣною ненужныхъ отбросовъ со своего черезчуръ обремененнаго стола. И народъ то является защитникомъ одиночества мучениковъ, поборникомъ героическихъ подвиговъ, стражемъ жертвенника красоты и благоговѣйнымъ молитвопѣвцемъ святыхъ,-- то выступаетъ противъ нихъ, когда ему даютъ земли, лѣса, пастбища, участки защищенныхъ усадьбъ и тому подобные остатки господскихъ пиршествъ. И тотъ же народъ родитъ изъ своей среды Шлею и Окржего {Два польскіе революціонера. (Перев.).}. Vulgus est caecum. Народъ всегда слѣпъ. Но онъ одинъ всегда святъ, ибо онъ это -- вѣчное страданіе.
   Всю правду объ этомъ знаемъ мы одни, поэты.
   Вонъ ту разбойничью башню тамъ, на вершинѣ, воздвигли для интересовъ Генуэзскихъ купцовъ натруженныя руки народа. Не строили ея торгаши въ атласѣ и горностаяхъ, а мозолистыя руки изможденныхъ каменьщиковъ, солдатъ, разбойниковъ -- противъ такихъ же, какъ они, полунагихъ своихъ братьевъ-моряковъ, солдатъ, пиратовъ,-- какъ они же, служащихъ за деньги другимъ...
   -- А гдѣ же я, господинъ поэтъ?-- спросила съ насмѣшливо-шутливой улыбкой Эва.-- Куда мнѣ преклонить голову? Вы себѣ нашли уже мѣсто -- довольно недурное -- (Тиртей...) Вы -- изъ народа вотъ въ этомъ плащѣ заграничнаго издѣлія и фасона въ чужеземной шапочкѣ, сшитой по образцу шляпъ англійскихъ лордовъ, путешествующихъ отъ нечего дѣлать,-- но я?..
   -- Можно быть въ изящномъ костюмѣ и жить въ средѣ народа, и можно ходить въ лохмотьяхъ, тряпкахъ, босикомъ съ непокрытой головой и принадлежатъ къ "буржуазіи".
   -- Ну, положимъ, это уже des шутки... ума, заходящаго за разумъ.
   -- Нисколько. Какой-нибудь, скажемъ "депутатъ государственной думы", якобы крестьянинъ,-- хотя бы онъ напялилъ на себя четыре самыхъ зловонныхъ сермяги, одѣлъ двѣ мужицкихъ барашковыхъ шапки, да воткнулъ въ нихъ по три павлиньихъ пера -- будетъ все-таки лакеемъ рантье -- землевладѣльцевъ, а элегантно одѣтый эстетъ въ сюртукѣ англійскаго сукна и французскомъ шапоклакѣ будетъ стоять въ рядахъ народа, если соединится съ нимъ душою. Мнѣ что-то кажется, что и вы, несмотря на свое изящество и элегантность, принадлежите къ нашему брату. Вѣдь народъ, какъ сказалъ въ своей формулѣ великій поэтъ, это -- "тотъ, кто страдаетъ, тотъ, кто тоскуетъ, тотъ, кто свободенъ духомъ". У насъ въ прошломъ есть одно имя, которое является для меня свѣтлымъ лучомъ въ темномъ царствѣ:-- Станиславъ Ворцель. Литовскій магнатъ, изящный, болѣзненно чуткій, изнѣженный господинъ, сошедшій въ народъ и ставшій однимъ изъ народа...
   -- Если-бъ такъ было въ дѣйствительности! Если-бъ можно было слиться съ чѣмъ-нибудь, какъ волна сливается съ моремъ! Еслибъ можно было увѣровать, что есть какой-то великій, огромный народъ, который чувствуетъ вмѣстѣ со мной...
   -- Народъ -- Духъ...-- чуть слышно подсказалъ Ясняхъ посинѣлыми губами.
   -- Народъ -- Духъ...-- повторила она съ улыбкой.-- Если-бъ увѣровать въ то, что онъ разобьетъ всѣ оковы, поможетъ умирающимъ поднять утомленную голову, положитъ ее на свою грудь и повернетъ ее благороднымъ лицомъ къ небу. О, Боже! Чувствовать себя принадлежащей къ безграничной семьѣ, струиться въ ней, какъ волна струится въ морѣ! Быть тѣмъ же, что всѣ другія волны въ томъ же морѣ, и въ то же время быть самой собою -- свободной, величавой, красивой волною, увѣнчанной горделивою пѣной!-- Вы не знаете, что такое одиночество. Одиночество женщины, которая хочетъ быть сама собою. Чувствуешь себя, точно букашка на поверхности этого безбрежнаго моря, колеблемая на своемъ продырявленномъ листочкѣ капризной волною. Я знаю, что значитъ быть одной-одинешенькой въ огромномъ морѣ всего человѣчества. Но гдѣ же этотъ вашъ народъ?
   -- Нужно искать его вокругъ себя полнымъ вдохновенія взоромъ, потому что только истинное вдохновеніе можетъ слить человѣка въ одно съ народомъ. Долго длящееся вдохновеніе это -- тотъ апокаллипсическій "бѣлый камень, на которомъ написано новое имя, никому невѣдомое, кромѣ того, кто его приметъ"...
   Пароходъ отчалилъ отъ берега и, направивъ свой курсъ на западъ, описывалъ на морѣ широкій кругъ.
   Обрызганый гривою пѣны, показался маякъ, высящійся надъ островками Iles Sanguinaires, торчащими остроконечными мысами изъ волнъ. Пароходъ объѣхалъ кругомъ эти острова и вошелъ въ предѣлы бухты Аяччіо. Волны становились все ниже и ниже, слабѣе.-- Подъ знойными лучами солнца море становилось тяжелымъ, соннымъ.
   Волны, на которыхъ красиво и томно колыхалось утро, играли дивными кругами, переливающимися, точно краски на шеѣ павлина. По ихъ лазурно зеленымъ извивамъ и выпуклостямъ легкое судно бѣжало посрединѣ тихой бухты подъ яркими лучами солнца точно по дремлющему озеру четырехъ кантоновъ. Видны были оба голубыхъ берега. Надъ этими тихо журчащими водами высились огромныя цѣпи и громады изломанныхъ, сокрушенныхъ, нагроможденныхъ другъ на дружку горъ: Bastelica, Bocognano, Monte d'Oro, Monte Rotondo... Съ ихъ далекихъ бѣлоснѣжныхъ вершинъ повѣяло холодомъ, несущимъ на своихъ крыльяхъ неизъяснимый медовый ароматъ маккіи.
   На той части парохода, гдѣ были Эва съ Ясьняхомъ небыло никого. Эва стояла рядомъ съ нимъ и смотрѣла на простиравшуюся передъ ней картину. Она содрогнулась отъ страха.
   Она почувствовала, что плыветъ въ мѣсто, опредѣленное ей рокомъ, что замыкаетъ себя въ скалистый кругъ, откуда нѣтъ уже для нея выхода.
   На палубѣ появился босоногій матросъ, и началъ разбивать павильонъ. Сдѣлавъ всѣ нужныя приготовленія, онъ вскарабкался по веревочной лѣстницѣ и, словно паукъ, повисъ въ воздухѣ, При видѣ его движеній у Ясьняха на лицѣ снова заиграла улыбка, которую Эва уже видѣла на немъ, и которая наполняла ее трепетнымъ благоговѣніемъ передъ этимъ человѣкомъ.
   Неожиданно для самой себя, точно подъ впечатлѣніемъ этихъ горъ и дивнаго аромата маккіи, она приблизилась еще больше къ своему хмурому спутнику. Ее охватывало и влекло къ нему необъяснимое волненіе. Сама не зная почему, она задрожала... И тотчасъ же изъ этой дрожи, изъ этого необъяснимаго страха, родилось въ душѣ непоколебимое, желѣзное рѣшеніе.
   -- Слушайте,-- тихо сказала она, прикасаясь своей рукой къ его рукѣ,-- я должна вамъ сказать, кто я такая на самомъ дѣлѣ. Вы должны это знать.
   -- А къ чему это мнѣ? Я не хочу вовсе!
   -- Я... убила своего ребенка.
   Лицо Ясьняха въ одно мгновенье застыло все съ той же улыбкой, что прежде, но ничуть не измѣнилось. Рука его стала мягко гладить руку Эвы. Глаза были обращены на мѣстами отточенные, мѣстами изодранные выступы горъ. Казалось, будто онъ не разслышалъ того, что она сказала. Она чувствовала необходимость повторить то же самое еще разъ, произнести громко вслухъ... Но онъ пожалъ ея руку, словно дѣлая ей знакъ, чтобъ она не говорила.
   -- Смотри, Аяччіо...-- тихо проговорилъ онъ.-- Вонъ тамъ, въ тѣсномъ переулкѣ родился Наполеонъ, котораго несравненный Гоне-Вронскій называетъ "человѣкомъ земного шара". Подумай, сколько людей онъ истребилъ, чтобъ свершить свое дѣло. Возвысимся до него -- и будемъ смотрѣть неустрашимымъ взоромъ прямо ему въ глаза. Станемъ наслѣдниками его духа.
   Пароходъ понемногу начиналъ причаливать къ мысу, на которомъ стоитъ Аяччіо. Пока привязывали канатами судно къ каменной набережной, можно было наблюдать собравшихся тамъ жителей глубокой, убогой провинціи. Полгорода сошлось поглядѣть на пріѣзжихъ. Съ необычайнымъ вниманіемъ оглядывали каждаго пассажира, идущаго по перекинутому на берегъ помосту,
   -- Чортъ возьми,-- Бѣльцы!-- простоналъ Ясьняхъ.-- Только въ Бѣльцахъ, (ну,-- пожалуй, еще въ Сувалкахъ!) можно видѣть подобныя лица между уѣздными или губернскими чиновниками... Кѣльцы, ей-Богу...
   -- Но вѣдь это, я думаю, тоже народъ...-- промолвила въ отместку Эва, освободившись уже отъ прежняго настроенія.-- Вы должны подняться до высоты вдохновенія...
   Ясьняхъ коротко и какъ-то странно-печально усмѣхнулся. Онъ окинулъ Эву непонятнымъ взглядомъ и большими шагами направился со своимъ узелкомъ въ двери таможни.

-----

   Въ небольшой гостиницѣ, расположенной почти за городомъ, по улицѣ Cours Grandval, въ четвертомъ этажѣ помѣщались рядомъ комнаты Ясьняха и Эвы. Комнаты эти были соединены балкономъ изъ бѣлаго мрамора, выходившимъ на южную сторону.
   Въ обѣихъ комнатахъ было много солнца, много аромата крупныхъ фіалокъ, свѣжаго запаха маккіи, которою пропитанъ весь воздухъ Корсики, -- и апельсиновъ, цѣлая роща которыхъ рдѣла внизу. Пальмы были разбросаны повсюду, то рядами, то цѣлыми кущами, и шелестѣли тихимъ, сухимъ шелестомъ при малѣйшемъ дуновеніи южнаго вѣтерка. Эквалипты стремились кверху, обгоняя пятиэтажные домины.
   Въ углу сада, склоняясь черезъ высокую каменную ограду, росло темнорозовое персиковое дерево, маня взоръ, словно красивое дитя, рѣзвящееся въ свѣтѣ солнечныхъ лучей. Всѣ вѣтви его были облѣплены цвѣтами, а листьевъ еще не было ни одного.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Эва увидѣла его, оно стало для нея "вѣтвью отпущенія", какъ она его мысленно назвала. Въ тотъ день, когда пріѣхала, поздно вечеромъ, она услышала соловья, а утромъ на слѣдующій день, какъ только проснулась,-- кукушку. Звуки эти проникли и были выслушаны сердцемъ, какъ привѣтъ далекой, святой родины, какъ голосъ прощенія всѣмъ грѣхамъ, какія она совершила. Первую ночь послѣ пріѣзда Эва спала очень крѣпко, каменнымъ сномъ, длившимся (какъ ей казалось, когда она проснулась) всего одно мгновенье.
   Рано утромъ она пустилась въ путь. Идучи по набережному шоссе, ведущему на западъ, она знакомилась со сребролистыми оливковыми рощами и думала свои думы посреди ихъ корявыхъ стволовъ и спутанныхъ вѣтвей, протягивавшихъ къ ней свои руки. Она съ восхищеніемъ любовалась, какъ эти рощи всплываютъ на фонѣ темной зелени и ползутъ вверхъ по скаламъ, сверкая на ихъ матовой поверхности, точно обсыпанныя инеемъ. Здоровалась съ крошечными виноградниками, спускавшимися къ морю по озареннымъ солнцемъ уступамъ, съ изумленіемъ глядѣла на рощи каштановъ и на неизмѣримыя пространства камней надъ ними. То тутъ, то тамъ ее останавливали чудные кусты вистаріи, весенней красы юга, свѣшивавшейся голубыми гроздьями съ высоты нагихъ стѣнъ къ пыльному шоссе, точно волосы сказочной нимфы Калипсо съ ограды заколдованныхъ садовъ.
   Она не замѣтила, какъ очутилась далеко за предѣлами довольно грязныхъ улицъ такъ часто упоминаемаго въ новѣйшей исторіи города Аяччіо. Она свернула нѣсколько въ сторону отъ шоссе и очутилась на самомъ берегу моря. Солнце уже начинало порядкомъ печь. Она съ наслажденіемъ вошла въ чудное templum въ тѣнь огромной прибрежной пиніи. Кора этого дерева была сѣрая, грубо изборожденная, стволъ накренился и вилообразно развѣтвлялся вверху на нѣсколько макушекъ красновато-желтаго цвѣта. Такая большая, такая далекая, ростущая на берегу моря, пинія эта все-таки напоминала сосну на берегу рѣки Свидера, какъ сестра напоминаетъ сестру. Хвоя у нея была длиннѣе, шишки нѣсколько иной формы, но такъ же, какъ и у той, сочились изъ ранъ по ея толстой корѣ струйки смолы и такъ же, какъ у той, сидя на вѣтвяхъ ея, маленькая пташка, посвистывая сама себѣ, клевала изъ-подъ чешуекъ шишекъ вкусную пищу.
   Эвѣ не хотѣлось итти дальше. Она сѣла на небольшой уступъ подъ пиніей и подперла голову руками. Ноги ея упирались въ сушу, но тамъ, куда уже доходило море. Оно подходило къ высокой сочной травѣ, толстымъ мѣхомъ покрывавшей глубокій гранитъ. Прозрачныя голубыя волны, расплываясь и сплющиваясь, лизали берегъ и подползали къ ногамъ.
   Эва застыла душой и сидѣла безъ всякихъ силъ и безъ движенія. Глаза ея встрѣчали каждую волну, подходящую къ берегу, ловили ея измѣнчивую лазурность, переливающуюся въ прозрачной глубинѣ и переходящую въ зеленую тьму бездны. Чудилось, будто она, эта лазурь, такая скользкая и подвижная, издаетъ шумъ моря... Но когда глаза подымались выше, когда они охватывали весь заливъ и широкій просторъ, гдѣ онъ превращается въ далекое безбрежное море,-- душа улетала...
   -- Зачѣмъ я убила его тогда?-- думала Эва безъ страха, безъ боли, безъ волненія.-- Если-бъ онъ былъ теперь со мной!
   -- Меня не было бы здѣсь,-- грезила она, -- я была бы въ Варшавѣ; сушила бы пеленки, а Анеля называла бы его "незаконнымъ". Горстъ окидывалъ бы его своимъ взглядомъ, и Барнавская изрекала бы намъ свои афоризмы. Лучше ему тамъ, лучше тамъ, гдѣ онъ теперь! Но его нѣтъ, какъ меня не было, какъ меня не будетъ. Онъ превратился въ гнилой тлѣнъ, какъ превращусь и я...-- грустно думала она, прислонившись головой къ корявому стволу большого дерева.
   Она глядѣла на море и улыбалась. Если бы заключить въ слова то, что она чувствовала, то слова эти были бы:
   -- О, море! Какъ ты красиво, какъ могуче, какъ гордо свободно! Какъ ты вѣрно само себѣ и достойно своей славы! Ты -- какъ любовь: ты все -- въ самомъ себѣ. Ты побѣждаешь безсилье безсмертнымъ порывомъ, немощь ты обрекаешь на забвеніе. Я отдала-бъ тебѣ свою раненую душу, что бъ ты взяло ее и баюкало на своей зыби, ты -- колыбель, баюкающая мощь и величіе. Я отдала-бъ тебѣ обнаженное свое тѣло, чтобы ты колыхало его на своей груди, вѣчно юной. Мое тѣло прекрасно, но оно ст^по достойнымъ презрѣнія. Ты одно лишь могло бы смыть, унести изъ головы проклятыя мысли, выплеснуть своимъ безконечнымъ плескомъ гной гадкихъ воспоминаній! Скфки мнѣ! Вѣдь, я имѣла право сдѣлать такъ, какъ сдѣлала. Оно явилось на свѣтъ благодаря мнѣ, но не я хотѣла, чтобъ оно родилось не я призвала его къ жизни. Съ нимъ вмѣстѣ меня бы преслѣдовали, какъ преступницу, и оно было бы осуждено на проклятіе всего человѣческаго рода. Оно было роадено въ чистѣйшей любви, но родилось "незаконнымъ". Я оберегла его отъ жалкаго существованія среди людей, преслѣдующихъ, "незаконное" дитя, точно бѣшеную собаку.
   -- О, море! Ты умѣешь смывать грѣхи, возвращать дѣвственность, очищать отъ скверны дѣторожденія! Верни мнѣ мою дѣвственность! Верни мнѣ мою дѣвственную душу! Верни мнѣ силу, которая была во мнѣ, когда я не знала еще мужчины и жгучихъ желаній женщины, которыя онъ открылъ во мнѣ...
   Было уже поздно, когда она очнулась отъ своего раздумья. Пора было возвращаться назадъ въ гостинницу на дневной lunch. Она пошла быстрыми шагами. Пришла какъ разъ къ тому времени, когда садились за столъ. Ея приборъ оказался рядомъ съ приборомъ Ясьняха, который былъ уже внизу. Онъ былъ очень худъ, но нѣсколько болѣе оживленъ и разговорчивъ. За столомъ было всего нѣсколько лицъ. Два англичанина, одна англичанка и три противныхъ нѣмки, болтавшихъ безъ перерыва и только другъ съ дружкой о томъ, что море здѣсь красиво, что море очень красиво -- nicht wahr?-- море ужасно красиво -- о, ja! Наконецъ, флотскій офицеръ, французъ. Изъ обоихъ "англичанъ" одного звали Сапальскій, происходилъ же онъ изъ... нѣмцевъ; другого звали Германъ Ландау, что тоже слабо свидѣтельствовало о его англосаксонствѣ. Настоящей, безъ поддѣлки, была лишь англичанка, о чемъ говорили -- если бъ она даже захотѣла отрицать это -- ея, зубы, прическа, кадыкъ и т. д. Владѣлецъ гостиницы, съ выраженіемъ лица точно у профессора фармакогнозіи, съ кривымъ pince-nez на носу, вѣчно спадавшимъ въ соусъ-томатъ, когда онъ его собственноручно подавалъ къ столу, съ заботливостью и осторожностью, достойной чего нибудь болѣе важнаго, произвелъ пріятное впечатлѣніе морской рыбой и жаркимъ, которое пришлось обносить дважды. Зато другія его блюда, не исключая сыра, присутствующая за столомъ интернаціональная компанія демонстративно приняла, какъ нѣчто невозможное.
   Эва была весела; первый разъ весела съ очень давнихъ поръ. Все ее смѣшило. Такъ когда-то въ былые годы (т. е. три года тому назадъ) ее радовала жизнь, когда она видѣла, что за нею съ безуміемъ слѣдятъ глаза мужчинъ.
   Ею овладѣло непреодолимое желаніе стряхнуть съ себя кошмаръ. Ей захотѣлось пококетничать съ морскимъ, маленькимъ Наполеономъ съ бородкой, какъ у Кавура, съ Камилломъ Демуленъ, ѣвшимъ корсиканскій сыръ, называемый briccio. Она небрежно бросила въ его сторону взглядъ (глаза не совсѣмъ поднятые кверху, но мечтательные, -- улыбка), а потомъ закрыла вѣки на четыре замка, точно въ этой залѣ на мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ морякъ, стоялъ буфетъ, хозяинъ въ pince-nez, или изразцовая печь. Морякъ напускалъ на лицо выраженіе то глубокой мечтательности, то демонической суровости, краснѣлъ и задумывался, глядѣлся съ грустью въ дно своей тарелки или улыбался съ банальнымъ цинизмомъ, точно парикмахерскій ученикъ. Эва больше не замѣчала его. Милость была исчерпана и взята обратно.
   Въ душѣ своей она чувствовала игривую пустоту, веселье, здоровье и отсутствіе мысли. Когда она встала послѣ обѣда и величественно вышла вмѣстѣ съ Ясьняхомъ на садовую веранду, офицерикъ вышелъ тоже туда. Смущенный и весь розовый, какъ институтка, онъ представился Ясьняху, какъ Поль Mommé, и попросилъ представить его Эвѣ. Она приняла его гордо и окинула такимъ взглядомъ, что онъ снова насупился, точно морской валъ въ бурю. Немного спустя онъ приступилъ къ исполненію принятаго намѣренія -- сталъ выгружать изъ себя нѣсколько русскихъ словъ, которымъ научился изъ любви къ дружественной державѣ, когда французская національная эскадра посѣщала Кронштадтскій портъ. Эва остановила его попытку короткой, сухой, какъ перецъ, фразой, что не понимаетъ этихъ словъ. Она полька,-- и такъ далѣе... Послѣ непродолжительнаго банальнаго разговора она удалилась, зловѣще шурша шелковой юбкой. Направляясь по лѣстницѣ въ свою комнату она едва сдерживалась отъ смѣха, самаго искренняго смѣха. Ей казалось, будто солнце во время прогулки проникло сквозь кожу ея тѣла и наполнило ее свѣтомъ. Она могла бы также поклясться, что жилы ея полны аромата маккіи.
   Въ своей комнатѣ она не могла усидѣть. Она вынесла стулъ на балконъ и стала любоваться садомъ, запахомъ апельсиныхъ деревьевъ и фіалокъ, а больше всего розовымъ деревомъ всепрощенія.
   Нѣсколько погодя пришелъ, покашливая, наверхъ и Ясьняхъ. Онъ тотчасъ же улегся, на длинномъ креслѣ-кушеткѣ. На фонѣ искрящагося каррарскаго мрамора онъ выглядѣлъ, точно некрасивая сѣрая гусеница. Солнце рѣзало ему глаза; онъ закрылъ ихъ и надвинулъ на лобъ бѣлую шапочку. Исхудалыя руки висѣли у него, какъ у трупа, длинныя, костлявыя ноги безпорядочно торчали. Эва смотрѣла на него съ иронической усмѣшкой. У нея мелькнула въ головѣ странная мысль: зачѣмъ, собственно, живетъ такой "гадъ" на свѣтѣ? Если живетъ тотъ -- Камиллъ Демуленъ, внизу -- ну, такъ это еще понятно. Онъ можетъ вскарабкаться на вершину высокой башни, если бъ тамъ развѣвалась шелковая юбка, или если бы ему послать оттуда воздушный поцѣлуй. Онъ прыгнетъ въ колодезь, если туда бросить благоухающую розу... А этотъ! Если бы ему сказать:-- Ясьняхъ, Ясьняхъ, я люблю тебя!-- онъ навѣрно прежде всего сталъ бы размышлять, имѣетъ ли онъ право любить, а затѣмъ -- любятъ ли уже всѣ остальные люди, а потомъ въ концѣ концовъ -- не повредитъ ли это его кашлю и нервной системѣ...
   -- Есть одно мѣсто въ Гамлетѣ, гдѣ этотъ несчастный говоритъ: "Таблицы! Хорошо бы написать на нихъ, что можно улыбаться -- и быть негодяемъ"! Вы помните? Когда онъ встрѣтился съ духомъ...-- сказалъ Ясьняхъ.
   -- Не помню.
   -- Это безсмертно.
   -- А что въ этомъ особенно замѣчательнаго?
   -- Ему хотѣлось поскорѣй записать эту мысль, которая всплыла, какъ откровеніе изъ всей необъятной безбрежности жизни. Понимаете -- ему хотѣлось записать истину, которая мелькнула передъ нимъ на мгновенье, какъ послѣдній выводъ, какъ разница, остающаяся послѣ подведенія жизненнаго баланса, послѣ всѣхъ повседневныхъ событій, наблюденій надъ людьми, надъ ихъ поступками, надъ нашей мыслью о нихъ. Это послѣднее слово, превращенное страданіемъ въ алмазъ истины. Если не записать подобной мысли, то она разсѣется, исчезнетъ. Потому что такія мысли труднѣе всего сохранить. Они исчезаютъ, какъ прекрасные сны.
   -- А что, у васъ тоже бываютъ подобныя мысли?-- спросила она, чтобы что-нибудь сказать.
   -- Вы иронизируете надо мной. Тѣмъ не менѣе, такъ оно, къ сожалѣнію, бываетъ въ дѣйствительности! Порою меня пронизываютъ эти несносныя мысли. Я не могу писать въ такихъ случаяхъ.
   -- Почему?
   -- Потому что я лежу, какъ бревно, и душа у меня разбита, раздавлена и мнѣ тогда все все равно.
   Эва молчала. Такъ какъ Ясьняхъ не смотрѣлъ на нее, то она зѣвнула украдкой. Послѣ продолжительнаго молчанія она промолвила:
   -- Если на васъ нападетъ когда-нибудь подобная необычная мысль, и вамъ не захочется писать, разскажите тогда мнѣ ее вслухъ. Можете мнѣ продиктовать ее. Я пишу безъ орѳографическихъ ошибокъ.
   -- Хе-хе!
   -- Право -- безъ ошибокъ! Такія мысли поэта Ясьняха-Бандоса могутъ имѣть даже цѣнность на книжномъ рынкѣ.
   -- Книжные торговцы скажутъ, что онѣ нарочно поддѣланы соціалистами, тѣмъ болѣе, что автографъ не его.
   -- Они по содержанію узнаютъ львиные когти.
   -- Вѣрнѣе -- клочья львинаго хвоста. Однако, пусть такъ. Подразню еще немного разныхъ борзописцевъ и рантье. Записывайте.
   -- Но на чемъ? Нѣтъ бумаги.
   -- Купите зеленую тетрадь на Place des Palmiers. Тамъ по лѣвой рукѣ есть такая лавочка. Пузырекъ чернилъ, да приличную ручку и перья.
   -- All right!
   -- На заглавной страницѣ можно написать: "Завѣщаніе умирающаго".
   Вся весна прошла среди странныхъ, хотя однообразныхъ происшествій. Состояніе Ясьняха все ухудшалось. Онъ худѣлъ, не спалъ по ночамъ и чувствовалъ себя съ каждымъ днемъ все хуже. Сама не отдавая себѣ отчета, какъ это совершилось, Эва начала ухаживать за нимъ, какъ сестра или сидѣлка. Во всякое время дня и ночи она входила въ его номеръ и исполняла всевозможныя услуги, которыхъ прислуга гостиницы навѣрно не хотѣла бы исполнить. Если днемъ Ясьняхъ лежалъ въ постели, что случалось очень часто, она заботилась о томъ, чтобъ "обезпечить ему покой". Этотъ терминъ имѣлъ глубокое значеніе. Такъ какъ малѣйшій шумъ, чириканье птицъ, возгласы дѣтей, играющихъ гдѣ нибудь вдали, крикъ пѣтуха, лай собакъ, шаги на лѣстницѣ, лязгъ ножей на кухнѣ, разговоръ въ сосѣдней комнатѣ и такъ далѣе -- доводили Ясьняха до отчаянія, то нужно было предупреждать всякіе подобнаго рода звуки. Это обстоятельство послужило источникомъ множества, часто комическихъ, приключеній. Нужно было скупить и переловить всѣхъ пѣтуховъ въ ближайшей окрестности, самой прогнать съ чердака кошекъ, которыя мяукали по ночамъ. Само собою, что хитрые корсиканцы подпускали впослѣдствіи нарочно пѣтуховъ, чтобы вскорѣ продать ихъ за дорогую цѣну, а за еще большую -- гнаться за ними. Особенно одинъ быстроногій пѣтухъ, крикливый, какъ продавецъ газетъ, былъ невыносимымъ кошмаромъ для Ясьняха.
   Пѣтухъ этотъ будилъ его уже около часу пополуночи, когда онъ едва начиналъ погружаться въ легкую дремоту.
   ' Не менѣе непріятная исторія, чѣмъ съ пѣтушинымъ крикомъ, происходила съ лаемъ какой-то собаченки въ стоявшей надъ самымъ моремъ лачугѣ. Эвѣ приходилось каждый день отправляться къ владѣльцамъ собаченки съ просьбой, чтобъ они заперли еена ночь. Сколько разъ ей случалось бѣжать ночью, стучаться въ окно и, несмотря на грубые окрики, умолять запереть щенка!
   Она познакомилась поближе за это время съ поваромъ и ей удалось упросить его, чтобы онъ потише рубилъ свои котлеты и бифштексы, или чтобы онъ уходилъ съ этимъ занятіемъ въ горы, за предѣлы гостиницы. Всѣ обитатели гостиницы были принуждены вести себя такъ, чтобъ Бандосъ могъ пользоваться необходимой тишиной. Каждоо изъ этихъ усилій требовало особаго умѣнья, множества хлопотъ и оплачивалось собственнымъ самолюбіемъ. Люди не отказывались отъ своихъ правъ шумѣть, смѣяться, стучать каблуками, безвозмездно. Каждаго приходилось располагать въ свою пользу и убѣждать. У каждаго приходилось какъ бы покупать его право на крикъ и шумъ.
   Союзника въ этихъ постоянныхъ заботахъ она нашла лишь въ молодомъ флотскомъ офицерикѣ. Она нерѣдко съ удивленіемъ замѣчала, что нѣкоторыя хлопоты были заранѣе предупреждены имъ.
   Однажды онъ нашелъ случай сообщить Эвѣ, что даже миноносцы, маневрируя подъ его командой за цитаделью, подаютъ свои свистки нарочно потише и лишь вдали отъ города. Все это съ той цѣлью, чтобъ не раздражать "ея мужа".
   Эти явленія составляли внѣшнюю политику жизни.
   Но жизнь эта скрывала въ себѣ не менѣе сложные внутренніе тайники, о которыхъ m-r Mommé не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, т. к. они были замкнуты межъ стѣнъ двухъ сосѣднихъ комнатъ и составляли жизнь, какъ полагали, "мужа и жены".
   Такъ какъ Ясьняхъ чахъ и слабѣлъ съ каждымъ днемъ все больше и больше, Эвѣ пришлось матерьяльно вмѣшиваться во все. Она уплачивала по его счетамъ въ гостиницѣ и устраивала за него всѣ дѣла. Приглашала врачей, покупала лѣкарства. Такъ какъ всѣ прописанныя лѣкарства не помогали, то ей приходилось самой разбираться въ ихъ массѣ, угадывая, какія изъ нихъ могутъ дѣйствовать хорошо, а какія нужно вылить въ заливъ, для отравленія крабовъ и камбалы. Врачъ -- итальянецъ, ужасно симпатичный, разговорчивый человѣкъ, видавшій виды, немного занимался больнымъ. Болталъ утѣшительныя слова, комплименты, выслушивалъ, выстукивалъ, таращилъ бѣлки глазъ, вздыхалъ, бралъ франки и уходилъ, раскланиваясь. Эва по необходимости взяла сама на себя обязанности врача. Она начала систематически знакомиться съ недугами своего спутника. Это сблизило ее съ нимъ. Главной болѣзнью Ясьняха была такъ называемая анемія.
   Ясьняхъ почти совершенно не спалъ. Его сонъ былъ лишь чуткой дремотой въ полузабытьи, въ которой дикіе кошмарные образы сливались съ дѣйствительностью -- убійственное, безпрестанное, глухое мученье. Міръ не существовалъ больше для него. Въ немъ были лишь крики, стуки, ужасный, здоровый человѣческій смѣхъ, рѣжущіе глаза, яркія вспышки свѣта, точно острія миланскихъ кинжаловъ, скрежетъ, боль.
   Счастливой бывала ночь, когда онъ дремалъ и видѣлъ одни только призраки. Въ такіе часы расходившіеся нервы играли имъ какъ безжизненнымъ предметомъ. Онъ вставалъ съ постели, быстрыми,. но тихими шагами ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, тихонько, чтобъ никого не разбудить, стоналъ и кряхтѣлъ. Ходилъ такъ, ходилъ взадъ и впередъ. Изнуренный ходьбой онъ падалъ на кровать, чтобы тамъ извиваться, метаться, поворачиваться съ одного бока на другой. Голова лежала то у изголовья, то въ ногахъ кровати. Подушки онъ комкалъ, мялъ, перекладывалъ, бросалъ. Затыкалъ уши, закрывалъ глаза, считалъ, пробовалъ логически думать, ругался, вздыхалъ и стоналъ потихоньку, чтобы никого не разбудить.
   Эва много разъ слышала по ночамъ его шаги, но не рѣшалась войти къ нему.
   Разъ, однако, подчиняясь чувству состраданія, она отворила ночью дверь и остановилась на порогѣ. Ей хотѣлось чѣмъ-нибудь помочь ему. Онъ не вѣрилъ глазамъ, когда она вошла. Съ минуту онъ лежалъ съ открытыми глазами, изумленный, пораженный. Эва сѣла у постели и стала гладить его холодный лобъ. И вотъ, отъ прикосновенія ея рукъ все въ немъ сразу утихло, успокоилось. Онъ крѣпко заснулъ на нѣсколько часовъ. Она сидѣла, радуясь, что онъ спитъ, и въ ней родилось вторично чувство, которое она испытала давно-давно, поцѣловавъ распухшаго нищаго на ступеняхъ почтамта.
   Когда онъ проснулся утромъ, первое, о чемъ онъ началъ говорить, былъ упрекъ за то, что она удержала его отъ смерти въ Монте-Карло. Онъ вполнѣ разумно и неопровержимо доказывалъ ей, что такая жизнь, какъ его-это не жизнь, что она не имѣетъ почти ничего общаго съ человѣческимъ существованіемъ на землѣ.
   Все, что онъ говорилъ, было истиной, глубоко имъ продуманной. Эва смотрѣла на него нѣкоторое время не своими глазами, а какъ-то иначе... Слушая, что онъ говоритъ, она рѣшила въ душѣ, подавляя отвращеніе, что будетъ ухаживать за нимъ, какъ сестра милосердія.
   Такъ она и сдѣлала.
   Дверь была теперь всегда пріоткрыта. Едва только она слышала ночью, очнувшись отъ крѣпкаго сна, что онъ не спить, мечется, встаетъ, садится, бродить изъ угла въ уголъ, зажигаетъ свѣтъ,-- она вставала и, накинувъ капотъ, шла "успокаивать" его. Иногда одно появленіе ея тотчасъ же успокаивало его. Иногда же ей приходилось сидѣть подолгу, разговаривать съ нимъ, укладывать поудобнѣе его голову, заставлять руки лежать неподвижно на одѣялѣ. Она безъ протеста переносила тысячи непріятностей, которыя онъ доставлялъ ей съ безпредѣльнымъ эгоизмомъ тяжело больного человѣка. По временамъ она читала ему его любимыхъ писателей: Раблэ, "Исповѣдь" Руссо, Оскара Уайльда, избранныя "священныя" мѣста изъ Метерлинка, Верлена, наконецъ Платоновскаго "Федона" въ собственномъ чудномъ переводѣ Ясьняха. Она читала тихо, какимъ-то особеннымъ, сдержаннымъ голосомъ. Нерѣдко онъ засыпалъ подъ мягкое журчанье ея словъ. Случались, однако, ужасныя ночи, когда не помогали бромы, веронали, хлоралы и всевозможныя другія отравы. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, трясся, корчился, извивался въ судорогахъ. Онъ говорилъ тогда, что ужасно боится чего-то и, не находя нигдѣ мѣста, поминутно хотѣлъ вскакивать и бѣжать куда-то. Энадолжна была тогда садиться подлѣ него на кровати, класть голову на подушку рядомъ съ его головой, держать его за руку и давать ему обнимать себя за талію. Близостью своего тѣла она заставляла его лежать спокойно. Ея присутствіе и самоотверженность покоряли его.
   Въ душѣ Эвы проснулось чувство безбрежнаго состраданія.
   Иногда губы его припадали къ ея рукамъ, холодныя, безумныя губы, и долго-долго не могли оторваться. Иногда прыгающія, неудержимыя, безумныя руки схватывали ея волосы и прижимали ея косы къ сердцу. Но это не была плотская любовь. Это была любовь умирающаго къ ангелу-утѣшителю, это было привѣтствіе его угасающихъ чувствъ явленію нездѣшняго міра... Это была ужасная, незнакомая людямъ благодарность страдающаго безсонницей человѣка какой-то чудесной силѣ, приносящей съ собою сонъ.
   Случалось, что Эва, усѣвшись на краю постели, укротивъ бурный припадокъ безсонницы, сама, смертельно усталая, засыпала, держась за край кровати, за уголокъ подушки, скорчившись въ ногахъ кровати. Лишь ароматное майское утро, проникая черезъ открытое окно, вздохи волнъ залива, отдаленное эхо шумящаго открытаго моря -- будили ее, и, охваченная стыдомъ, она быстро уходила въ сосѣднюю комнату. Она возвращалась къ себѣ на цыпочкахъ, падала на постель и засыпала на нѣсколько часовъ.
   Чѣмъ больше Эва отдавалась ради блага Ясьняха, чѣмъ больше она унижалась, чтобъ каждую секунду его жизни окружить оградой своей заботливости, тѣмъ болѣе близкой чувствовала она себя къ цѣли своей души. Этой безсознательной цѣлью было -- уничтоженіе въ душѣ Луки. Она никогда не грезила больше о немъ, какъ прежде, бывало, какъ еще недавно, въ Ниццѣ.
   Она никогда не мечтала больше о немъ самомъ. Ея настоящія мечты о немъ, если ихъ такъ можно было назвать, были тайными и все время вращались вокругъ одной мысли: какъ бы отомстить ему. А месть состояла въ томъ, чтобы окружить безграничною лаской состраданія Ясьняха, и въ этомъ направленіи достигнуть высшаго, крайняго предѣла. Планъ этотъ не былъ обдуманъ или прочувствованъ, а такъ родился, самъ собой. Во всякую минуту ея настоящей жизни ей грезился безконечный сонъ, что, вотъ, Лука неожиданно пріѣдетъ откуда-нибудь и увидитъ ее, спящую на кровати Ясьняха. Мечта упивалась воображаемыми муками Луки, когда онъ это увидитъ. Если какое нибудь внѣшнее событіе прерывало безконечную нить этихъ грезъ на-яву, онѣ начинались послѣ перерыва съ того самаго мѣста, гдѣ оборвались и продолжали развиваться. Такъ было постоянно. Это былъ мрачный и злой кошмаръ. Состраданіе къ Ясьняху исходило изъ него, какъ свѣтъ рождается изъ ночной тьмы. Если бы Ясьняхъ потребовалъ, чтобы она стала его любовницей,-- она оттолкнула бы его съ уничтожающимъ презрѣніемъ. Но иное дѣло, еслибы онъ сходилъ съума и не могъ найти себѣ мѣста на землѣ,-- она сдѣлала бы это безъ колебанія, чтобы утолить его страданія.
   Въ половинѣ іюня пришлось перекочевать изъ Аяччіо въ горы, въ Виццавону, такъ какъ надъ моремъ было уже слишкомъ жарко. Два раза Эва ѣздила на чудную станцію въ горахъ (такъ напоминающую польское Закопано), чтобъ отыскать тамъ соотвѣтственную комнату. Трудно было найти помѣщеніе, которое бы отвѣчало всѣмъ условіямъ неврастеника.
   Послѣ второго посѣщенія Виццавоны, нанявъ комнату, наиболѣе пригодную для жилища Ясьняха, Эва рѣшила предоставить себѣ на одинъ день отдыхъ: она поѣхала на другой конецъ острова, въ портъ Bastia. Тамъ она переночевала въ гостиницѣ и все утро провела въ гавани. Обращенная спиной къ старинному городу съ его грязью, какая не снилась даже хенпинскимъ евреямъ, она сидѣла на краю забытой кучи кирпича.
   Море было тихое, лазурное, задумчивое, ровное, словно зеркало. Имя "Лука" безъ причины навертывалось на уста. Это слово обозначало теперь густую темно-лазурную тучку, такую далекую, далекую, далекую...
   Но вотъ, надъ утонувшей однимъ краемъ въ морѣ тучкой всплыло и повисло другое облачко, бѣлое, какъ снѣгъ, и темнѣе оттѣнило лазурь первой. На фонѣ дремлющей лазури обрисовались, тогда легкія черты, продольныя и поперечныя борозды...
   -- Да вѣдь это горы тамъ, вдали, это земля...-- прошептала про себя Эва
   Когда она спросила проходившаго мимо матроса, что это тамъ видно вдали, тотъ съ изысканной вѣжливостью отвѣтилъ ей, что это и есть островъ Эльба. Онъ самый!
   -- Эльба...-- повторила Эва.
   Съ этого мгновенья она не видѣла больше ни множества парусныхъ судовъ, которыми былъ загроможденъ портъ, навертывавшихъ свои тяжелые, почернѣвшіе и истерзанные вѣтромъ паруса на огромныя реи, ни пассажировъ, направляющихся въ городъ, чтобы пересѣсть на пароходъ, отправляющійся въ Ливорно,-- не видѣла движенія, не слышала шума. Глаза ея были прикованы и не могли оторваться отъ прекрасной, окутанной дымкой, далекой Эльбы.
   Эва продолжала сидѣть все на томъ же мѣстѣ, не отрывая глазъ отъ таинственнаго острова...
   Потомъ она поднялась и пошла по направленію къ городу. Проходя мимо громаднаго памятника Наполеону, она съ улыбкой восхищенія подняла глаза къ его хмурому лицу. Ей казалось, будто она впервые видитъ эту статую на площади.
   -- Нашъ девизъ -- Эльба!-- прошептала она все съ той же улыбкой на губахъ.
   Она поспѣшила къ вокзалу и въ тотъ же день еще вернулась въ Аяччіо.
   Нѣсколько дней спустя она съ необычайной заботливостью перевезла больного Ясьняха въ Виццавону. Тамъ она помѣстила его въ нанятой наканунѣ комнатѣ. Снабдила его всѣмъ, что ему могло быть нужнымъ. Оставила ему даже изъ "общихъ" денегъ, которыми, надо замѣтить, распоряжалась она сама, пять тысячъ франковъ. Остальныя деньги, то есть слишкомъ тридцать тысячъ, она помѣстила въ замшевый мѣшечекъ, который повѣсила на шею, и въ кожаный ручной саквояжикъ. Торопливо уложивъ вещи, она на слѣдующее утро, не говоря ни слова Ясьняху, уѣхала въ Bastia. Тамъ она сѣла на пароходъ, уходящій въ Ливорно. Изъ Ливорно, не останавливаясь, она поѣхала по желѣзной дорогѣ въ Геную, а оттуда -- прямо въ Женеву.

-----

   Эва сидѣла въ маленькомъ садикѣ гостиницы въ Glion, въ бесѣдкѣ, обращенной лицомъ къ озеру. Бесѣдка была широкая, заставленная нѣсколькими столиками. Чудное утро окутало озеро полупрозрачнымъ заревомъ. Не било тучъ, но не было и солнца. Горы были видны ясно, чуть-чуть обвѣянныя дымкой изъ легкихъ облаковъ. На озерѣ лежала лишь золотая полоса -- слабое отраженіе невидимаго свѣта...
   Вдругъ -- одно слово пронзило ее насквозь, точно ударъ нанесенный рукой поножовщика. Кто-то назвалъ фамилію Неполомскаго. Не пошевельнувшись, не повернувъ головы, блѣдная, пораженная ужасомъ, она слушала, какъ среди мертвенной тишины одинъ изъ студентовъ говорилъ:
   -- Можете завязать себѣ узелокъ, на чемъ вамъ заблагоразсудится, дабы помнить о сей простой истинѣ... Если подонки и отбросы общества имѣютъ право объединяться для своихъ стачекъ, то точно такое же право имѣютъ объединяться и имущіе классы. Батракъ бастуетъ въ страдную пору, а помѣщикъ выгонитъ его въ сочельникъ изъ хаты вмѣстѣ со всѣмъ его потомствомъ. И тогда онъ перестанетъ бастовать.
   -- Одинъ?
   -- Не одинъ -- а всѣ. Не бойтесь: у польскаго шляхтича есть голова на плечахъ. Польская шляхта такъ превосходно объединится, чтобъ прогнать батраковъ, бастующихъ въ жатву, какъ никогда не сумѣютъ всѣ батраки вмѣстѣ взятые.
   -- Польскій мужикъ -- это трусъ изъ трусовъ!-- вставилъ кто-то въ безсмысленномъ азартѣ.
   -- Полякъ вообще -- это... Э, да что тамъ!
   -- Напротивъ!-- вмѣшался чей-то голосъ съ митавскимъ акцентомъ,-- по моему, поляки... напротивъ!
   -- Что тамъ! Грабить кассы, разбивать монопольки изъ-за пятиалтыннаго -- лишь-бы впотемкахъ да изъ-за угла, въ переулочкѣ... Вотъ скажите-ка мнѣ, кто теперь искоренитъ эту эпизоотію бандитизма?
   -- Да вотъ, настанетъ новый порядокъ, такъ онъ и искоренитъ...
   -- Дамъ я вамъ порядокъ.
   -- Полякъ, если на что еще годенъ, такъ это -- чтобъ жениться да съ богатымъ приданымъ. Напримѣръ, недавно -- Неполомскій!
   -- Мчатся себѣ теперь на пароходѣ въ одной каютѣ на Новую Зеландію. Что? Какъ вы полагаете?
   -- "Milady" сниметъ лакированныя туфельки, разстегнетъ томными отъ волненія пальчиками кисейную кофточку! Вообразите, какія у нея тамъ, должно быть, рубашки, изъ какого шелка юбки, нижнія, верхнія, какія тамъ чулочки!
   -- Сименъ, выпей, а то упадешь въ обморокъ!
   -- За милліонъ могла она себѣ накупить въ Парижѣ финтифлюшекъ.
   -- Ну -- милліонъ!..
   -- Говорю милліонъ...
   -- Я всегда недолюбливалъ какъ-то этого Неполомскаго. Шильонскій узникъ! Нахалъ, декламаторъ, маркизъ!
   -- Плюньте вы на него! Не можете простить ему, что увезъ онъ Milady? Вылейте на него хоть цѣлый ушатъ помоевъ,-- а онъ себѣ гуляетъ во всю и смѣется въ кулакъ надъ вами.
   -- Понятно, карьеристъ, какихъ много! Не въ диковину!
   -- Ну, не совсѣмъ. Кто изъ васъ сумѣлъ бы пережить такую исторію, какъ онъ въ Римѣ и не погибнуть, не упасть, а смѣло опять стать между людьми. Стать затѣмъ, чтобъ возстановить свою честь. И дѣйствительно! Теперь онъ можетъ быть, чѣмъ захочетъ. А малый онъ съ башкой, можетъ далеко пойти.
   -- Ну, ужъ вы тамъ со своими геніями... Прощелыга...
   -- Бываютъ подлости, которыя человѣкъ дѣлаетъ вслѣдствіе нравственнаго разложенія; бываютъ паденія, проистекающія отъ несчастья. Неполомскій, вѣдь, все-таки не негодяй.
   -- Да ну его! Жаль только Milady... Этакая бабенка -- да такія деньги. Какъ это онъ пристроился къ ней?
   Эва услышала вторично фамилію и подробности. Она все поняла. Разговоръ молодыхъ людей быстро перешелъ на совершенно другую тему. Они спорили о чемъ то банальномъ. Эва напрасно вслушивалась, изо всѣхъ силъ сдерживая стучавшее въ груди сердце. То, что она услышала, ударило ее по головѣ, точно дубинка пьянаго мужика. Она быстро соображала и взвѣшивала все. Одно было несомнѣнно... Въ глазахъ какой-то свѣтъ... Нѣсколько разъ ее начиналъ душить нервный кашель, и она не могла удержать его. Она чувствовала, что черезъ минуту можетъ броситься на землю, рвать волосы и выть въ отчаяніи, ничего не сознавая... Она хотѣла встать и уйти... Уйти! Но она не могла подняться со скамьи. Въ глазахъ и въ головѣ кружились горы, снѣга на нихъ, озеро, деревья, городокъ, Шильонскій замокъ, эти люди, что тутъ, рядомъ съ нею, спокойно разговаривали. Удушье стало давить ее... Она понимала лишь одно, что только у этихъ людей она можетъ что-нибудь узнать. Что дѣлать? Какъ узнать? Ей вспомнилось, какъ вспоминается сонъ, когда уже проснешься, что одинъ изъ юнцовъ все время преслѣдовалъ ее глазами. Нужно попытаться что-нибудь узнать у него. Но сейчасъ... разговаривать... улыбаться... Она поднялась со скамьи и заплатила кельнеру за завтракъ. Когда онъ давалъ ей сдачу, она отыскала глазами длинноносаго шатена и выдавила на свои уста улыбку, точно выдавливая кровь изъ раны.
   Затѣмъ она медленно вышла изъ садика и направилась къ. озеру.
   На одномъ изъ поворотовъ дороги она оглянулась. Студентъ бѣжалъ за ней огромными шагами. Она взглянула на него кокетливо... еще разъ, опять кокетливо... и еще разъ,-- точно уличная дѣвка. Какъ разъ въ это время онъ проходилъ мимо. На лицъ его было выраженіе безконечно глупаго побѣдителя. Онъ шелъ то впереди Эвы, то позади, то близко, то поодаль. Въ отчаянномъ забытьи она опять потеряла его изъ виду. Лишь подойдя къ самому берегу озера, гдѣ была пристань для лодокъ, она увидѣла, что онъ стоитъ невдалекѣ. Эва сѣла на каменную скамейку и подняла глаза. Студентъ приближался потихоньку, хищными шажками, меланхолически размахивая тросточкой. Эва почувствовала непреодолимое отвращеніе къ нему, до того, что ей хотѣлось выцарапать ему глаза, но она сознавала необходимость узнать у него, что возможно. Она промолвила по польски:
   -- Не умѣете ли вы грести, сударь?
   -- Умѣю,-- пробормоталъ онъ, глупо кивая головой.
   -- Такъ не хотите ли покататься вмѣстѣ на лодкѣ, только безъ лодочника?
   Молодой человѣкъ прыгнулъ въ лодку съ такимъ размахомъ, что чуть-чуть не упалъ въ воду самъ и не выбросилъ лодочника. Хозяинъ лодки вышелъ на берегъ, а Эва заняла его мѣсто. Они отчалили отъ берега. Студентъ гребъ съ образцовымъ усердіемъ и быстро, быстро удалялся отъ берега, быстрѣе, чѣмъ это могъ бы сдѣлать самый опытный морской волкъ. Эва молчала. Наконецъ онъ рѣшился заговорить.
   -- Какое счастье слышать родную рѣчь изъ устъ...
   -- Ладно, ладно... съ родною рѣчью... Гребите.
   Нѣсколько новыхъ взмаховъ веслами, съ такимъ азартомъ, что лодка помчалась, точно скаковой конь. Когда они были уже довольно далеко отъ берега, Эва спросила:
   -- Вы учитесь здѣсь въ Женевѣ въ университетѣ?
   -- Въ Лозаннѣ, сударыня...
   -- Давно уже?
   -- Четвертый годъ.
   -- Ахъ, вотъ какъ...
   -- А вы, сударыня? если позволите узнать...
   -- Я не учусь ни въ Женевѣ, ни въ Лозаннѣ...
   -- Какъ я радъ! Знаете, типъ нашихъ курсистокъ...
   -- А вотъ, какъ разъ, я собираюсь поступить въ у теть... Не знаю только куда...
   -- О, въ Лозанну! Конечно, туда... Я вамъ могу нужныя указанія.
   -- Спасибо. А скажите, пожалуйста, польская кблонія въ Женевѣ сейчасъ многочисленна?
   -- Женская колонія, по обыкновенію, весьма многочисленна.
   -- А мужчинъ, по обыкновенію, мало?
   -- Всего нѣсколько человѣкъ.
   -- Навѣрно, вся компанія, которую я видѣла тамъ на горкѣ -- это женевскіе студенты?
   -- Да, вы угадали. Недавно ихъ было больше, но колонія уменьшилась.
   -- Кто-то, я слышала, уѣхалъ.
   -- Вы слышали весь нашъ разговоръ? Какой скандалъ!.. Я долженъ глубоко извиниться передъ вами отъ своего имени и отъ товарищей...
   -- О, бросьте... Такъ тѣ, что уѣхали, какъ я слышала, это молодая парочка?
   -- Да, свѣжеиспеченная и посахаренная супружеская чета.
   -- Простите, какъ фамилія его,-- я не разслышала, какъ слѣдуетъ, хотя вы кричали довольно громко.
   Молодой человѣкъ подумалъ, прежде чѣмъ отвѣтить. Онъ окинулъ Эву взглядомъ исподлобья, Какъ будто желая узнать, не имѣетъ ли дѣло съ особой слишкомъ "любопытной".
   -- Младожена зовутъ Лука Неполомскій, антропологъ, довольно много обѣщающій.
   -- А невѣста?
   -- Невѣста? Какое чудное слово! Невѣста -- это такъ называемая Milady, наслѣдница одного страшнаго богача съ Кавказа, нѣкая т-lle Рыльская.
   -- Рыльская... Русская?
   -- Нельзя сказать, чтобъ русская, но не совсѣмъ, можно сказать, и полька. Мать ея была русская, но отецъ -- "коренной" полякъ -- воспиталъ ее, какъ польку. Это былъ извѣстный предприниматель, директоръ всевозможныхъ заводовъ, изобрѣтатель, иниціаторъ трестовъ, даже здѣсь, въ Европѣ, владѣлецъ торговыхъ и банкирскихъ домовъ въ Петербургѣ, Москвѣ, Варшавѣ, Вѣнѣ. Вамъ навѣрно приходилось слышать...
   -- Быть можетъ, и приходилось.
   -- Онъ переправился къ лучшему тресту, оставивъ единственной дочкѣ колодезь денегъ. Оставшись одна, такъ какъ мать умерла давно, вполнѣ свободной, сирота пріѣхала сюда учиться. Въ головѣ -- всевозможные проекты, какъ сдѣлать міръ счастливымъ,-- признаться, даже довольно своеобразные... Множество дикихъ мечтаній, самобытныхъ, ни на что не похожихъ плановъ.
   -- А этому господину Неполомскому удалось сцапать у васъ этакій кусокъ?
   -- Да, какъ видите! Да и къ тому же, я понять не могу, какъ это ему удалось. Времени прошло немного. Только что пріѣхалъ...
   -- А она красивая?
   -- Недурна, очень даже недурна... Хотя говорить объ этомъ здѣсь, имѣя передъ собой...
   -- Какъ же это такъ случилось? Разскажите-ка; я ужасно люблю подобныя исторіи. Совсѣмъ какъ въ романѣ.
   -- Ужъ не пріѣхали ли вы къ намъ тоже съ какими-нибудь милліонами?
   -- Очень можетъ быть! Почемъ знать? Только вѣдь не о томъ рѣчь, кто я такая и откуда, а о томъ, какъ совершаются свадьбы въ Женевѣ. Кто онъ, этотъ новоиспеченный супругъ? Вы говорите -- недавно пріѣхалъ? Какъ же онъ хилъ тутъ?
   -- Лука Неполомскій.
   -- Лука Неполомскій...
   -- Онъ пріѣхалъ сюда изъ Польши... Да что мы, однако, будемъ себѣ портить настроеніе чужими мужьями или хотя бы даже чужими женами? Не лучше ли...
   -- Нѣтъ, не лучше. Я люблю быть послѣдовательной до конца. Если вы разскажете все, какъ слѣдуетъ, и безъ капризовъ, такъ...
   -- Такъ что, сударыня?
   -- Такъ потомъ мы поправимъ свои настроенія. Я люблю сплетни.
   -- Ну, ладно, буду сплетничать. Но въ счетъ будущаго, такъ сказать -- въ видѣ задатка, вы должны мнѣ сказать...
   -- Ничего не скажу, пока вы не разскажете мнѣ всего по порядку о томъ...
   -- Ну, такъ чего жъ? Явился онъ сюда, то-есть, значитъ, пріѣхалъ по желѣзной дорогѣ. Снялъ комнату. Сталъ ходить въ публичную библіотеку. Читалъ съ азартомъ. Молчалъ. Жилъ вдали. Опять -- читалъ. Ну, чуо жъ тамъ еще? Ахъ... да... Нѣсколько разъ я встрѣчалъ его въ нашемъ, польскомъ, обществѣ. Въ колоніи стали распространяться какіе-то темные слухи насчетъ этого господина. Всѣ, въ особенности всѣ женскаго рода, стали имъ ужасно интересоваться. Въ концѣ концовъ, такъ какъ онъ былъ записанъ въ члены общества, то на одномъ собраніи ему былъ заданъ вопросъ, правда ли, будто онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ за кражу. Меня не было тогда, мнѣ это передавали...
   -- Это любопытно! Что-жъ этотъ господинъ отвѣтилъ?
   -- Онъ отвѣтилъ... Что жъ это онъ тогда отвѣтилъ?.. Извините... вы знаете этого господина.
   -- Нѣтъ, но пожалуйста... продолжайте разсказывать!
   -- Онъ отвѣтилъ, что дѣйствительно сидѣлъ въ какомъ-то мамертинскомъ узилищѣ. Признался даже, за что. За кражу какихъ-то документовъ въ Римѣ. Продолжать еще сплетничать?
   -- Продолжайте! Еще!
   -- Ввиду, такъ сказать, подобнаго казуса, понимаете ли, наши объединенныя дѣвицы пожелали было попросить его немножко вонъ изъ общества. Вопросъ былъ поставленъ на голосованіе. Тогда-то, словно юная львица, выступила въ защиту бывшаго арестанта эта самая Milady. Она обрушилась на все общество съ цѣлымъ градомъ громовыхъ "принципіальныхъ" тирадъ...
   -- Это ужъ вы слышали сами, собственными ушами, неправда ли?
   -- Нѣтъ, объ этомъ мнѣ тоже только разсказывали. Но ввиду того, что вопросъ почти весь уже исчерпанъ, не перейти ли намъ къ порядку дня...
   -- Сейчасъ. Такъ вскорѣ, значитъ, послѣ этого состоялась свадьба?
   -- Да недолго пришлось ждать. Такъ ужъ оно всегда бываетъ: любовь, а сейчасъ вслѣдъ за нею...-- свадьба.
   -- Они еще въ Женевѣ?
   -- О, нѣтъ! Сейчасъ же уѣхали! Укатили на Новую Зеландію. Мѣсяца два ужъ будетъ... слишкомъ. Думаютъ, кажется, производить тамъ какія-то антропологическія изслѣдованія въ дикихъ архипелагахъ, гдѣ это -- Борнео, Целебесъ, Ява, Суматра -- знаете, тамъ, внизу карты.
   -- Вы были на вѣнчаніи?
   -- Былъ.
   -- Въ католической церкви?
   -- Въ католической... Я вижу, однако, что все это васъ черезчуръ интересуетъ...
   -- Нѣтъ. Довольно уже. Вы хотѣли мнѣ что-то сказать, кажется. Ну, теперь говорите!
   -- Да, я, дѣйствительно, хотѣлъ сказать... Я давно ужъ хотѣлъ вамъ сказать, что я... то-есть, что, если бъ я могъ вамъ сказать... Да гдѣ ужъ тамъ! Такихъ глазъ, какъ у васъ, не было и не будетъ, пока свѣтъ стоить, ни у одной женщины! Клянусь вамъ! У васъ такіе дивные волосы, что это прямо... скандалъ! Да кромѣ того губки у васъ... Словомъ... Да что же мнѣ говорить... Вы сами знаете все это лучше еще, чѣмъ я. Но что изъ того?
   -- Да, ровно ничего. Вы постоянно живете въ Женевѣ?
   -- Въ Лозаннѣ, сударыня! Rue Fribourg, 32... Станиславъ Ливицкій... Rue Fribourg, 32. А здѣсь, на горкѣ, гостиница Cigne, но dependence...-- добавилъ онъ съ грустью, погружая свои глаза въ глаза слушательницы.
   -- Не огорчайтесь такъ, потому что это можетъ вамъ повредить. Я спросила вашъ адресъ, чтобы узнать, гдѣ вы думаете выйти. Что касается меня, такъ я возвращаюсь сейчасъ въ Montreux.
   -- А мнѣ не можетъ быть даровано счастье вернуться туда съ вами?
   -- Я бы хотѣла чтобъ вы сошли здѣсь.
   -- Здѣсь? То-есть, значитъ... чтобъ я выскочилъ въ озеро?
   -- Какъ вы находите удобнымъ.
   -- Я вижу, что кругомъ всюду озеро.
   -- Ахъ, вы невыносимы!
   -- И, какъ вы полагаете,-- въ костюмѣ?
   -- Я не жажду созерцать зрѣлищъ въ древне греческомъ стилѣ.
   -- Понимаю. Ну, а если бы я вдругъ утонулъ, напримѣръ?
   -- Не думаю, чтобы дошло до этого. Во всякомъ случаѣ я готова возложить вѣнокъ за 25 франковъ на вашу свѣжую могилу и итти за катафалкомъ въ черномъ платьѣ. У меня есть очень красивое черное платье.
   -- Но съ грустью въ душѣ, или хотъ съ капелькой грусти?
   -- Съ капелькой грусти на лицѣ. Для вашихъ товарищей этого будетъ достаточно. А для васъ, я думаю, тоже? Вѣдь вы, понятно, не вѣрите въ безсмертіе?
   -- Не вѣрю, сударыня. Но какая же вещественная награда можетъ меня ожидать? Какая? Еслибъ бъ меня ожидала какая-нибудь вещественная награда, напримѣръ, вотъ сейчасъ, сію же минуту... Тогда бы я... Послѣ нея я готовъ сейчасъ же броситься въ воду и самымъ очевиднымъ образомъ, такъ сказать -- экспериментальнымъ образомъ -- утонуть на вашихъ глазахъ.
   Эва громко, неудержимо хохотала, глядя на небо. Лодка, не управляемая и давно не подгоняемая веслами, колыхалась на мелкой зыби, идущей по направленію къ берегу. Придя въ себя отъ своего смѣха, Эва проговорила:
   -- Вы соврали, господинъ Львицкій.
   -- Ливицкій, сударыня,-- вашъ покорный слуга.
   -- Вы соврали, покорный слуга, утверждая, что Лука Неполомскій женился на госпожѣ Рыльской.
   -- Я не имѣю обыкновенія врать, когда въ этомъ не представляется неотложной необходимости,-- съ гордостью возразилъ Ливицкій.
   -- Повидимому, необходимость была. Вы не знаете, что Неполомскій былъ уже женатъ.
   -- Da liegt der Hund begraben! Сударыня! Сей проклятый Неполомскій получилъ разводъ уже тогда, когда пріѣхалъ сюда, къ моему сегодняшнему несчастью, а можетъ быть, и послѣ. Ему удалось получить разводъ, благодаря денежной поддержкѣ, на которую не скупилась Milady. Словомъ, разводъ онъ получилъ, потому что за деньги можно получить два развода, и даже три, если хотите. Могу вамъ побожиться, что я былъ на его свадьбѣ,-- кричалъ онъ, размахивая правой рукой.
   -- Можете вы доставить мнѣ какое-нибудь доказательство, что свадьба эта, дѣйствительно, состоялась? Какое-нибудь доказательство, неопровержимое? Ваше слово... да... Но доказательство, доказательство! Я должна показать его одному лицу...
   -- Я могу доставить вамъ доказательство... Я могу принести вамъ копію брачнаго договора. Я принесу ее вамъ на домъ, вопросъ только -- когда? Хотите -- я принесу еще сегодня -- хорошо?
   -- Хорошо, принесите! Непремѣнно!
   -- Куда же принести?
   -- Hôtel Grammont. Меня зовутъ Эва Побратынская.
   -- Значить,-- не Неполомская?
   -- Нѣтъ, не Неполомская,-- продолжала она хохотать.-- но какъ вы сумѣете достать этотъ документъ еще сегодня? Какимъ путемъ?
   -- Я поѣду въ Женеву... Черезъ часъ идетъ пароходъ. Вернусь къ вечеру.
   -- Ну, а теперь... теперь!..
   -- Что теперь?
   -- Скажите, вы благовоспитанный молодой человѣкъ?
   -- Льщу себя надеждой, что да!
   -- Ну, такъ... Что мнѣ дѣлать? Мнѣ хотѣлось бы сейчасъ быть одной, притомъ -- здѣсь, въ этой лодкѣ!
   -- Въ этой лодкѣ! Опять -- въ этой лодкѣ!
   -- Не можете ли вы меня оставить? До берега не такъ ужъ далеко. Сдѣлайте это для меня? Или -- я сама прыгну! Я не могу!
   Студентъ замѣтилъ ея движеніе. Лицо его вытянулось и нахмурилось. Онъ сидѣлъ, не говоря ни слова и вытаращивъ глаза.
   -- Я чѣмъ то глубоко огорчилъ васъ... Но чѣмъ -- скажите, ради Бога! Извините меня... Если бъ я могъ знать!
   -- Ничего, ничего! Мнѣ нужно быть одной!-- громко закричала она.
   Глаза ея были затуманены отчаяніемъ. Руки конвульсивно сплетались и пальцы хрустѣли. Зубы были оскалены, лицо страшно блѣдно. Студентъ сидѣлъ, осовѣвъ и понуривъ голову. Онъ размышлялъ о чемъ то очень глубоко.
   -- Если бъ я могъ хоть на одинъ мигъ быть такъ любимъ вами!-- прошепталъ онъ.-- Хоть на одинъ мигъ!
   -- Уйдите, уйдите!-- простонала она.
   -- Вотъ такъ оказія!..
   Онъ медленно поднялся въ лодкѣ, разставивъ ноги на обоихъ бортахъ. Взглянувъ на отдаленный берегъ, онъ буркнулъ подъ носъ:
   -- Коль скоро мы не милы дамѣ, нужно удалиться. Понимаю. Но если эти черти наблюдаютъ съ берега мои приключенія и увидятъ финалъ, такъ вѣдь они надорвутся отъ смѣха!
   Онъ присѣлъ и однимъ прыжкомъ бросился въ воду, окунулся на минуту глубоко, -- вынырнулъ, -- и перебирая то одной, то другой рукой, ровно и быстро поплылъ къ берегу, по направленію къ бѣлымъ домамъ Montreux.
   Эва испустила глубокій вздохъ. Она бросилась на дно лодки, лицомъ внизъ. Она стала рвать на себѣ платье, дергать волосы и рыдать громко, громко, насколько хватало въ груди дыханія. Лодка, никѣмъ не управляемая, колыхалась на водѣ во всѣ стороны. Прикрѣпленныя уключинами къ бортамъ весла безпомощно вздрагивали...

-----

   На другой день Эва проснулась очень поздно.
   Она сидѣла передъ зеркаломъ и смотрѣла на свое отраженіе.
   Теперь уже ничего больше, ничего не связываетъ ее съ Лукой Неполомскимъ. Ничего! Воспоминаніе о ласкѣ, которой она сама научила Луку, сама открыла ему, быстро, словно ударъ ножа, врѣзалось въ сердце... Только этого воспоминанія никто и ничего не сможетъ вырвать! Теперь Лука, въ эту самую минуту, и точно такъ же, какъ тогда ее, цѣлуетъ, ласкаетъ, обладаетъ другою. Эта другая -- для него такая же женщина. Можетъ быть, дурнѣе ея, а можетъ быть, и красивѣе... И вѣдь каждый мужчина -- это такой же Лука, только, пожалуй, красивѣе его (напримѣръ -- Щербицъ, напримѣръ -- студентъ Ливицкій). Было, прошло, миновало... А теперь и слѣда нѣтъ. Если бы оно росло, если бы жило!
   Не лучше развѣ, что оно лежитъ гдѣ нибудь на полѣ навозомъ, или что собаки разнесли его тѣльце по кусочкамъ вмѣстѣ съ грязью? Нѣтъ дурныхъ вещей на этомъ свѣтѣ...
   Еслибы знать раньше, -- размышляла она, опершись головой на руки,-- такъ зачѣмъ было бросать Ясьняха. Бѣдняга, навѣрно, ужъ умеръ и лежитъ гдѣ-нибудь на огороженномъ сѣрыми стѣнами кладбищѣ въ Корсиканскихъ горахъ. Все зависитъ отъ случая, -- все какъ то мимолетно и чуждо. Все безпорядочно, удушливо, какъ запахъ могилъ. Ни о чемъ мы ничего не знаемъ, и все кто то дѣлаетъ за насъ.
   Къ счастью кто-то постучался въ дверь. Эва спряталась за занавѣску, отдѣлявшую нишу, служившую ей спальней, отъ комнаты и оттуда громко, почти радостно крикнула:
   -- Entrez!
   Дверь отворилась, и въ комнату осторожно вошелъ вчерашній студентъ. Онъ внимательно окинулъ взглядомъ номеръ и хотя никого не видѣлъ, сталъ показывать на всѣ четыре стороны диванамъ, шкафамъ, занавѣсямъ, кресламъ какую-то бумагу.
   Эва видѣла его сквозь щель между обѣими половинками занавѣси. Она догадалась, что онъ показываетъ копію брачнаго договора. Она протянула руку изъ-за занавѣски и велѣла подать ей бумагу. Ливицкій подошелъ на цыпочкахъ и подалъ ей въ руки снабженный печатями документъ. Кланяясь и растаркиваясь, онъ хотѣлъ было пріотогнуть краешекъ занавѣски, но, встрѣченный строгимъ окрикомъ, отступилъ назадъ и покорно усѣлся въ небольшое кресло у дверей въ скромной позѣ просителя. Эва прижалась въ уголъ кушетки и внимательно стала читать полученный документъ. Не было никакого сомнѣнія: послѣдняя страница открылась...
   Эва смяла бумагу и бросила ее въ шкатулку съ бездѣлушками. Затѣмъ она оперлась на спинку кушетки и, закинувъ руки подъ голову, глядѣла въ пространство. Она увидѣла точно впервые эту нишу и сосѣднюю комнату; замѣтила, что и тутъ и тамъ полъ устланъ толстымъ сукномъ пріятнаго цвѣта. На окнахъ занавѣси изъ пунцоваго бархата, которыя можно передвигать по толстому металическому пруту. Широкая желѣзная кровать съ серебряными шарами, мраморный умывальникъ, гравюра съ какой-то картины Корреджіо въ широкой рамѣ.
   Какъ чисто! Сквозь прозрачныя стекла видно озеро, дремлющее въ легкомъ золотистомъ туманѣ, недвижимое. Полосы и пятна на немъ, напоминающія цвѣтъ льда. Въ одномъ мѣстѣ сверкаетъ солнце, точно разбрызгавшаяся звѣзда. Отдаленныя цѣпи горъ за Леманомъ, плоскогоріе, обсыпанное снѣгомъ. Полоска лѣса тянется вверхъ по скалистымъ горамъ, точно лоскутъ отъ одежды титана. А тамъ, вдали, горы становятся лишь чуть-чуть примѣтнѣе облаковъ. Бѣлыя, бѣлоснѣжныя вереницы облаковъ окаймляютъ все это пространство. Вотъ -- они зашевелились, эти облака, поплыли...
   Эва глядѣла на открывшіяся горы безъ всякаго чувства, съ ощущеніемъ лишь полной пустоты. Чувство глухого укора къ неподвижно лежавшему озеру утонуло въ странномъ шумѣ, наполнявшемъ голову.
   -- Онъ освободилъ меня отъ себя...-- тихо прошептала она, такъ, чтобъ тотъ, сидѣвшій у дверей, не услышалъ.
   -- Освободилъ!-- еще разъ повторила она.
   Она встала со своего мѣста и безсознательно подошла къ зеркалу, вправленному въ дверь шкафа. Взглянула на себя съ ненавистью и безсмысленно прошептала:
   -- Я вполнѣ свободна.
   Въ томъ же зеркалѣ она увидала, что нортьера раздвигается, и Ливицкій появился въ ея спальнѣ. Она видѣла его строгое, поблѣднѣвшее лицо и сощуренные глаза. Онъ казался необыкновенно сильнымъ, готовымъ къ прыжку. Эва молчала, глядя на его фигуру, стоящую у красной занавѣси. Видя его ненасытный взглядъ и его руки -- когти, засунутые въ карманы, она почувствовала, что должна -- или сейчасъ же отдаться этому человѣку, или сейчасъ же умереть. Третьяго исхода не было.
   -- Я вѣдь свободна...-- прошептала она съ обворожительной, безпредѣльно наивной улыбкой.
   Она съ улыбкой обернулась къ нему и протянула руки...

-----

   Эва шла долго, очень долго, но не чувствовала ни малѣйшей усталости. Напротивъ, она казалась все болѣе возбужденной. Дышала всей грудью. Готова была итти такъ безъ конца, несмотря на зной и пыль., Лѣвая аллея для пѣшеходовъ Avenue du Bois de Boulogne втянула ее въ себя и манила все дальше и дальше.
   У конца дороги виднѣлись передъ глазами какія-то деревья, окрашенныя въ чудный цвѣтъ -- розовато-лазурный. Въ ушахъ гудѣлъ неумолкающій грохотъ каретъ, открытыхъ и закрытыхъ экипажей, кэбовъ и фіакровъ, спѣшащихъ на скаковое поле. Передъ глазами проносился весь большой свѣтъ!
   Тысячи дамскихъ шляпъ, костюмовъ, точно у мотыльковъ, мужскія платья, прекрасныя лошади, ослѣпительные выѣзды, прислуги въ богатыхъ ливреяхъ. Порою ее охватывало непреодолимое, жгучее желаніе попасть въ эту вереницу экипажей и занять свое мѣсто.
   Опьяняющая сила красоты, цвѣта культуры, богатства, доставляла наслажденіе, заслонявшее собою все. Какой смѣшной казалась она себѣ теперь, вспоминая, какъ она сидѣла въ тѣсной кассѣ варшавскаго кафэ. Она смѣялась добродушно и неудержимо. Теперь полусознательно она давала рости въ своей душѣ радостному и восторженному увлеченію при видѣ блеска, яркости, пестроты красокъ.
   Она пріѣхала въ Парижъ въ ту же ночь, вслѣдъ за тѣмъ, какъ свершила актъ "мести" надъ Лукой. Ей доставило тайную, глухую, злобную радость холодное прощаніе со студентомъ, потерявшимъ голову отъ восторга. Она говорила себѣ: -- пусть немножко потоскуетъ -- да еще безъ результата... Пусть узнаетъ, что такое тоска, какъ ищутъ въ ночной темнотѣ цѣпенѣющими отъ отчаянія руками.
   Когда она пріѣхала (неизвѣстно зачѣмъ) въ Парижъ, ей хотѣлось заглушить, замуровать свою "месть", совершенную надъ Леманскимъ озеромъ. Порою ее охватывалъ припадокъ неперено симаго стыда. Порою вдругъ овладѣвало отчаяніе.
   Тогда она вскакивала съ мѣста и бѣжала, бѣжала сама отъ себя, куда глаза глядятъ -- въ городъ, въ окрестности, въ пространство. Она ходила и ѣздила по всевозможнымъ вертепамъ, кабаре, театрамъ, циркамъ, балаганамъ. Позднимъ вечеромъ бродила по многолюднымъ и шумнымъ улицамъ. Она чувствовала въ груди пустоту, точно оттуда вырвали душу.
   Теперь, когда она одиноко брела по дорожкѣ аллеи, напряженная энергія стала вновь просыпаться въ ней. У нея явилась мысль купить себѣ лошадь, изящную амазонку и каждый день, въ одинъ и тотъ же часъ, кататься по той сторонѣ Avenue. Мечты ринулись потоками въ этомъ направленіи. Она погрузилась въ размышленія о томъ, гдѣ и какъ купить такую лошадь. Стала мысленно разсчитывать, сколько все это могло бы стоить. Тысячу, двѣ тысячи франковъ? Лошадь должна быть вороная, дикая. Шляпа особеннаго покроя, точь въ точь, какъ на миніатюрѣ "принцессы" Воганъ. Она закажетъ нарочно у Reboux сдѣлать ей шляпу именно такого фасона. Она вѣдь была уже тамъ! Видѣла толпу модистокъ. Яркій свѣтъ электрическихъ лампъ, огромные, длинные столы. Наклоненыя надъ столами лица. Цвѣты* искусственные цвѣты, милліоны цвѣтовъ! Съ восьми часовъ утра до десяти вечера въ пальцахъ все время искусственные цвѣты, цвѣты, цвѣты. Она всматривалась въ лица "этихъ дѣвушекъ" и усмѣхалась ядовитой улыбкой, выбирая шляпу.
   Съ неизъяснимымъ наслажденіемъ смотрѣла она на неисчерпаемую, обильную, какъ стихія, изысканную вѣжливость красивой "барышни для примѣрки". Теперь она пойдетъ опять туда, велитъ вызвать главнаго завѣдующаго,-- о, она кликнетъ эту собаку,-- и закажетъ себѣ шляпу-цилиндрикт совершенно необычнаго фасона. Она велитъ его такъ и назвать:-- "Vaughan". Если не захотятъ сдѣлать, такъ она переносить всѣ свои заказы къ Virot или Loys. Должны сдѣлать, негодяи!
   Гдѣ держать лошадь? Въ конюшняхъ гдѣ-нибудь въ Longshamp, или въ Autenic? Это далеко. Тѣмъ не менѣе она рѣшила поѣхать туда и сдѣлать первые шаги. Надуютъ. О, навѣрно, надуютъ,-- но это пустяки. Она вѣдь сумѣетъ увидѣть, что лошадь красивая и сильная. Настолько еще у нея хватитъ сообразительности. Да къ тому же, во всякую минуту, когда ей надоѣстъ, она продастъ ее первому желающему за любую сумму.
   Она пошла быстрѣе по направленію къ лѣсу. На поворотѣ аллеи, гдѣ скопляется больше всего экипажей, каретъ и всевозможныхъ выѣздовъ, она почувствовала на себѣ чей-то пристальный взглядъ. Она слабо вскрикнула и на минуту остановила шаги.
   -- Щербицъ!
   Онъ сидѣлъ въ открытомъ ландо на передней скамейкѣ, спиной къ кучеру, лицомъ же къ какимъ-то пожилымъ наряднымъ дамамъ.
   Онъ весело и оживленно разговаривалъ съ ними, не спуская одновременно глазъ съ Эвы. Избравъ удобный моментъ, онъ низко и привѣтливо поклонился ей.
   Она чувствовала, что краснѣетъ и выдаетъ то, что произошло надъ Леманскимъ озеромъ. Но въ эту минуту она сознавала также, что въ жизни ея свершилось теперь что-то новое. Она испытала такое чувство, будто теперь только вспомнила о существованіи Щербица.
   -- Ахъ правда! Вѣдь есть еще на свѣтѣ Щербицъ. Какъ онъ ломалъ руки въ Ниццѣ, какъ рыдалъ, когда я выбѣжала изъ залы въ гостинницѣ...
   Она ускорила шаги и снова почувствовала, что покраснѣла.
   -- Женись на мнѣ. Иначе -- нѣтъ!-- прошептала она сквозь стиснутые зубы.-- Онъ мнѣ тыкалъ деньги въ руки, а потомъ: -- "останься со мной, я живу тутъ, наверху"...
   Ландо покатилось быстрѣе, и глаза Щербица снова упали на Эву. Она чувствовала на себѣ неподвижно застывшій взоръ.
   Она не смотрѣла въ его сторону и шла, устремивъ глаза впередъ, со строгимъ лицомъ. Но въ то же время чувствовала необходимость говорить съ нимъ. Ей показалось страннымъ, что она могла сердиться на него, на Щербица. Какъ? на Щербица?
   За что сердиться? За что? По какому поводу?
   Вѣдь теперь уже нѣтъ повода сердиться. Лука пересталъ уже существовать, и душа ея, запроданная Лукѣ, тоже перестала существовать.
   Внезапный уколъ страданія -- словно отмщеніе за все, что она сдѣлала, -- пронзилъ ея сердце. Она не чувствовала, что идетъ, не сознавала, что живетъ. Ноги машинально двигались...
   Вдругъ пріятное дуновеніе неожиданнаго удовольствія... Чувство, что въ эту минуту она, должно быть, удивительно хорошо. -- Шаги ея, должно быть, удивительно красивы. Въ походкѣ что-то, напоминающее тигрицу. Какая-то ликующая гибкость. Она подняла глаза въ сторону Щербица, улыбнулась тихой, прозрачной, томной улыбкой. Въ эту минуту она была неизъяснимо, дивно хороша. Что-то постороннее промелькнуло и отвлекло вниманіе.
   Щербицъ видѣлъ ея улыбку, не измѣнилъ, однако, позы и не прервалъ разговора съ изящными дамами въ ландо. Эва рѣшила было вернуться,-- но тотчасъ же ей стало страшно, что она потеряетъ его изъ виду и не отыщетъ больше въ этомъ громадномъ Парижѣ. Она чувствовала, что должна будетъ искать его, нервно тосковать по немъ, просыпаться ночью и ждать разсвѣта... Нѣтъ, не нужно больше тоски! Довольно уже она истосковалась и съ такими превосходными послѣдствіями, что довольно -- разъ навсегда.
   -- Какъ же, значитъ?-- разсуждала она.-- Ждать, пока онъ соблаговолитъ выползти сіятельными шагами изъ своего экипажи? Нельзя ему, вѣрно, вылѣзть, потому что это -- высокоаристократическія чучела. Богатыя тетушки? Нельзя же компрометировать себя ради какой то тамъ, одиноко бредущей въ лѣсъ. Ну, такъ и сиди, слюнтяй! Очень мнѣ нужно твое общество!
   Она усмѣхнулась про себя злой усмѣшкой и подумала не тосъ грустью, не то съ злобнымъ задоромъ:
   -- Щербицъ -- это послѣднее, что у меня осталось на память отъ Луки. Да -- да! Стоитъ съ нимъ пококетничать!.. Да, именно пококетничать, пофлиртовать! Пріятно, должно быть, флиртовать съ мужчинами, которые были влюблены въ тебя до безумія, когда встрѣчаешь ихъ снова на своемъ пути.
   Экипажъ, въ которомъ сидѣлъ Щербицъ, отъѣхалъ далеко и исчезъ изъ глазъ. Эва почувствовала непріятный испугъ, замѣтивъ, что остолбенѣлые глаза не глядятъ больше на нее. Она тяжело продолжала итти въ минутномъ, но глубокомъ разочарованіи. Она была уже въ лѣсу и видѣла пруды, блестѣвшіе вдали. Ей захотѣлось вдругъ вернуться, унося съ собой разочарованіе. Наперекоръ всему она рѣшила опять занять себя мыслью о покупкѣ вороной лошади. Усиліемъ воли она представляла ее себѣ, какъ живую, ощущала запахъ пота, когда та будетъ скакать и рваться подъ нею.
   -- Здравствуйте!-- раздался вблизи, за спиной, голосъ Щербица.
   -- Здравствуйте, -- холодно отвѣтила она. Теперь Щербицъ не производилъ больше на нее никакого впечатлѣнія. Она готова даже была бы побожиться, что вовсе не рада его навязчивости.
   -- Вы здѣсь однѣ?
   -- Какъ видите. Я видѣла, какъ вы ѣхали въ экипажѣ, а теперь вы явились откуда то сбоку или сзади. Какимъ это образомъ?
   -- Я спровадилъ почтенныхъ матронъ, съ которыми, какъ вы видѣли, я ѣхалъ.
   -- Для того, чтобъ онѣ не видѣли, какъ вы будете легкомысленно бесѣдовать... прямо на тротуарѣ...
   -- Это мои дальнія родственницы. Васъ удивляетъ, что мнѣ не хотѣлось бы, чтобы онѣ знали о нашемъ знакомствѣ? Для васъ было бы унизительно, если бъ я долженъ былъ объяснять... Онѣ вѣдь не знаютъ васъ. Есть обычаи, предразсудки, съ которыми бороться...
   -- Понимаю. Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, гдѣ здѣсь можно бы купить верховую лошадь, но горячую, дикую. Чтобы она ржала, била землю копытами, съ всклокоченной гривой, бѣшеную, съ пѣной у рта. Она должна быть вороная, черная, какъ ночь, съ бархатной шерстью, съ небольшой головой. Глаза непремѣнно должны быть налиты кровью.
   -- Это для васъ такое чудовище?
   -- Конечно.
   -- Я готовъ отыскать вамъ!
   -- Я не просила отыскать. Я просила только указать мнѣ, куда обратиться.
   -- Развѣ вы сумѣете сами справиться съ такимъ дѣломъ? Я пришлю вамъ человѣка, который вамъ все...
   -- Предупреждаю, что благодарю васъ даже за совѣтъ, если вы намѣрены оказывать мнѣ услуги. Не нужно мнѣ "человѣка". Человѣка!
   -- Однако...
   -- Ну, будетъ объ этомъ. Вы долго еще остаетесь здѣсь, въ Парижѣ?
   -- Не знаю. Кажется,-- уѣду. А вы, если можно спросить?
   -- Я, кажется, останусь здѣсь навсегда, -- здѣсь или гдѣ-нибудь во Франціи. Или, можетъ быть, въ Лозаннѣ... Я еще не рѣшила.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? А въ Варшаву... уже нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   Щербицъ помолчалъ довольно долго. Наконецъ онъ спросилъ колеблющимся голосомъ:
   -- Простите мнѣ мою навязчивость, но мнѣ хотѣлось бы очень узнать...
   -- Что?
   -- Вы встрѣтились уже съ господиномъ Неполомскимъ?
   -- Нѣтъ.
   -- До сихъ поръ! Это странно.
   -- Дѣйствительно странно.
   -- Странно потому, что здѣсь, въ Парижѣ являлся ко мнѣ нѣкій господинъ Горстъ...
   -- Горстъ?!-- вскрикнула Эва въ испугѣ.
   -- Горстъ. Одинъ изъ этихъ фабрикантовъ, богачей. Я встрѣчался съ нимъ когда то въ обществѣ. Я удивился, когда онъ удостоилъ меня своего визита, такъ какъ никогда не питалъ къ нему большихъ симпатій, а тѣмъ болѣе здѣсь, гдѣ живу въ сторонѣ, въ полной тишинѣ...
   -- Что жъ онъ вамъ разсказывалъ?
   -- Онъ очень много говорилъ о васъ.
   -- Обо мнѣ?
   -- Я отъ него лишь узналъ, что онъ вашъ хорошій знакомый. Прежде всего онъ сообщилъ мнѣ, что Неполомскій былъ въ Варшавѣ...
   -- Когда Неполомскій былъ въ Варшавѣ?
   -- Вскорѣ послѣ нашего отъѣзда, въ мартѣ.
   -- Послѣ нашего отъѣзда, въ мартѣ...-- тихимъ, испуганнымъ, точно надтреснутымъ голосомъ повторила Эва.
   -- Онъ былъ у вашихъ родителей. Тогда то и видѣлъ его этотъ самый Горстъ и,-- вообразите себѣ мое негодованіе -- наговорилъ Неполомскому, что вы уѣхали, ну... со мной, какъ... Вы понимаете, что этотъ человѣкъ...
   -- Понимаю.
   -- Съ Неполомскимъ, будто, случился припадокъ чуть не бѣшенства; онъ кинулся на него; поднялся скандалъ. На слѣдующій же день Неполомскій исчезъ изъ Варшавы и больше его тамъ не видѣли.
   -- Ахъ, такъ... значитъ... И больше его тамъ не видѣли...
   -- Этотъ самый Горстъ отправился тогда въ Парижъ,-- съ ѣдкой усмѣшкой продолжалъ Щербицъ, -- чтобъ собственными глазами убѣдиться, правду ли онъ сказалъ Неполомскому. Повидимому, онъ долгое время слѣдилъ за мною, пока, наконецъ, въ раскаяніи пришелъ узнать о васъ. Онъ увѣрялъ, что дѣйствуетъ отъ имени родителей. Я не могъ ничего ему сообщить о васъ съ тѣнь поръ, какъ вы исчезли изъ моихъ глазъ въ Ниццѣ, а сплетенъ я ему не повторялъ.
   Эва шла, глубоко задумавшись. Голова ея была высоко поднята. Ничего не видящіе глаза глядѣли снизу на макушки деревьевъ Губы какъ то странно улыбались. Она засмѣялась громко, некрасиво и такъ непріятно, что Щербицъ отступилъ немного всторону.
   -- Такъ что касается лошади...-- торопливо заговорила она -- вы мнѣ поможете! Вы пришлете человѣка, который укажетъ мнѣ, куда надо будетъ пойти...
   -- А куда прислать?
   -- Куда? Гм! Place de la Nation, 12. Третій этажъ. Такъ, значитъ, Лука Неполомскій былъ у насъ въ Варшавѣ, въ нашей квартирѣ въ третьемъ этажѣ?
   -- Такъ говорилъ Горстъ.
   -- А гдѣ теперь Горстъ?
   -- Навѣрно, уже въ Варшавѣ.
   -- Вы знаете, что Неполомскій былъ въ Варшавѣ, у насъ на квартирѣ?
   -- Да, тихо промолвилъ Щербицъ.
   Неполомскій былъ у насъ дома въ Варшавѣ, и тамъ Горстъ сказалъ ему, что я сдѣлалась вашей любовницей и уѣхала съ вами за границу. Ну, да. Все въ порядкѣ.
   Она тихонько замурлыкала: "Чудная, тихая майская ночь, запахъ сирени вокругъ"!
   Щербицъ, заикаясь, глубокимъ, полнымъ состраданія голосомъ проговорилъ:
   -- Успокойтесь... успокойтесь...
   -- А вы... вы, напримѣръ... могли бы поклясться... передъ Богомъ, передъ Господомъ нашимъ Іисусомъ Христомъ, что Неполомскій былъ въ Варшавѣ, вотъ тогда, весной, когда мы уѣхали,-- что Неполомскій былъ у насъ дома и слышалъ отъ Горста, что я стала вашей любовницей и вмѣстѣ съ вами уѣхала за границу.
   -- Могу поклясться передъ Богомъ, что я сказалъ вамъ всю правду, какъ я ее слышалъ, что разсказалъ вамъ все, какъ передавалъ этотъ Горстъ. Неполомскій былъ въ Варшавѣ, когда мы оттуда уѣхали. Горстъ сказалъ ему, что вы уѣхали со мной. Тогда онъ исчезъ, и больше его никто въ Варшавѣ не видѣлъ.
   -- Ну, да! Если такъ, такъ все въ порядкѣ. Это только вѣдь и нужно знать. О чемъ же тутъ еще говорить, спорить?
   -- Не говорите такъ.
   -- Я ничего. Я вполнѣ, вполнѣ спокойна. Вѣдь тутъ -- неправда ли?-- никакихъ письменныхъ доказательствъ правдивости того, что вы сказали, не можетъ быть. Какія тутъ могутъ быть доказательства? Откуда тутъ взять доказательства! Откуда взять,-- Боже мой, откуда взять! Неправда ли?
   -- О чемъ вы говорите?
   -- Я говорю о томъ, что вѣдь все какъ будто въ полномъ порядкѣ. Весь вопросъ лишь въ томъ, дѣйствительно ли все это было. Потому что, если дѣйствительно такъ было, такъ о чемъ же здѣсь говорить еще, спорить?
   -- Вы вернетесь теперь къ себѣ, домой?
   -- Я? Да, конечно.
   -- Нельзя ли мнѣ отвезти васъ? Вы такъ поблѣднѣли...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! О, нѣтъ! Я не хочу сейчасъ быть дома, въ комнатѣ, въ квартирѣ! Ни за что, ни за что не хочу сейчасъ быть въ квартирѣ! Я пройдусь немного. Здѣсь такъ пріятно... Bà мнѣ столько разсказали?.. Этотъ, Горстъ... Онъ живетъ тамъ у насъ... И вы то какой милый! Понимаете-ли -- мнѣ вспомнилась моя комнатка, тамъ, у насъ... Мой отецъ очень старъ. Безсильный, растоптанный старикъ. Такіе люди, какъ мой отецъ... Ницше говоритъ, что есть люди, которые существуютъ лишь ради пользы и служенія обществу и ради этого только и должны существовать... Мой отецъ... И Неполомскій вдругъ пріѣхалъ! Наконецъ то, наконецъ пріѣхалъ. А меня нѣтъ! Такъ вотъ ему Горстъ...
   -- Я жалѣю, что повторилъ вамъ все это...
   -- О, нѣтъ! Вы оказали мнѣ большую, громадную услугу. Понимаете ли, теперь раскрылась одна важная тайна. Теперь, по крайней мѣрѣ, извѣстно, что Лука Неполомскій въ порядкѣ. По крайней мѣрѣ онъ -- въ порядкѣ! А это вѣдь только и нужно. Видите-ли: онъ всегда былъ, есть и будетъ въ порядкѣ!
   Глаза ея страшно сверкнули, когда она прошептала:
   -- Только я не совсѣмъ въ порядкѣ. Ха-ха!
   По близости, всторонѣ отъ вереницы экипажей, была скамейка. между большими деревьями. Они сѣли на нее. Эва стала чертить концомъ зонтика какіе-то огромные знаки на пескѣ. Чертя ихъ, она наклонялась всѣмъ тѣломъ.
   -- Мнѣ почудилось только что,-- задумчиво и какъ то очень серьезно произнесла она.-- будто мы въ Лазенкахъ! Такъ недавно!
   -- Вы еще помните этотъ случай?
   -- Помню. У меня хорошая память. Маѣ приходитъ какъ разъ въ голову одинъ вопросъ. По, впрочемъ...
   -- Что, что?
   -- На него нельзя дать отвѣта.
   -- Я отвѣчу на каждый вопросъ, какой вы зададите!
   -- Нѣтъ, на этотъ нельзя отвѣтить.
   -- Попробуйте!
   --.Мнѣ хотѣлось бы узнать одну очень простую вещь: вы совершенно не знали, что... что... Но этого не стоить даже спрашивать...
   -- Почему... не стоитъ!?
   По губамъ Эвы скользнула задорная, хищная улыбка.
   -- Потому что я все равно не повѣрю вамъ...
   -- Однако, въ чемъ все-таки дѣло? Скажите!
   -- Вы совсѣмъ не знали, что Лука Неполомскій долженъ пріѣхать въ Варшаву, тогда, вскорѣ,-- въ февралѣ, въ мартѣ? Вы не знали этого тогда, когда такъ мило и ласково бесѣдовали со мной въ Лазейкахъ?
   -- Я... зналъ-ли... Нѣтъ, я не зналъ! Даю вамъ свое незапятнанное честное слово.
   -- А второй вопросъ...
   -- Вы все равно не повѣрите моему отвѣту.
   -- Ну, чтожъ... я... Второй вопросъ: предполагали-ли вы тогда... Э, да стоитъ ли говорить! Прошло!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, скажите, прошу васъ!
   -- Предполагали-ли вы тогда уже сказать мнѣ то, что вы сказали въ Ниццѣ? Впрочемъ -- я не хочу слушать отвѣта!
   -- Почему вы такъ взволнованы?
   -- Я не взволнована. А, впрочемъ, можетъ быть, и да. Если да, такъ тѣмъ лучше.
   -- Для васъ хуже.
   -- Но для васъ -- лучше.
   -- Для насъ, то есть... незнаю... Для кого -- для насъ -- лучше?
   -- Для васъ, для барчуковъ, паничей, графскихъ сынковъ.
   -- Для меня все это слишкомъ таинственно. Ничего не понимаю.
   -- Э, понимаете! Вамъ извѣстно, что Неполомскій второй разъ женился?
   -- Неполомскій... второй разъ! Что вы говорите!
   -- Да, да -- и очень блестяще. Получилъ разводъ и женился въ Женевѣ. Онъ сдѣлалъ очень хорошій выборъ, очень хорошій. Это человѣкъ съ головой. Теперь онъ поѣхалъ со своей новой, можно сказать -- третьей женой въ Индійскій океанъ, въ Австралію, на острова Борнео, Целебесъ, Яву. Онъ будетъ тамъ заниматься научными изслѣдованіями. Вы знаете, гдѣ находятся острова Iles de pins?
   -- Сказать по правдѣ -- не знаю.
   -- Неполомскій будетъ навѣрно на этихъ островахъ. Тамъ распространены крайне своеобразные обычаи, разрушающіе всѣ основы нашихъ соціальныхъ понятій. На жительницахъ. этихъ острововъ онъ сможетъ наглядно изучить, что такое нравственность. А вы знаете, что такое нравственность?
   -- Нѣтъ, не знаю, Но теперь я понимаю ваше раздраженіе.
   -- Нравственность, видите ли, это -- изобрѣтеніе, нѣчто вродѣ рѣшенія, принятаго и обязательнаго для всѣхъ, нѣчто вродѣ постановленія, соблюдаемаго съ общиннымъ піетизмомъ.
   -- Все это возможно. Но къ чему намъ думать объ этомъ и тревожить себя такими вопросами...
   -- Да я ничѣмъ не тревожусь. Ровно ничѣмъ! Если бъ такъ оно было на самомъ дѣлѣ! Не нужно волноваться, не нужно тревожиться. Нужно брать жизнь съ ея свѣтлой, хорошей стороны. "Живи: спать -- наспишься вдостоль въ гробу"-- говоритъ мой отецъ.
   -- Завтра можетъ засіять для насъ солнце...-- тихо прошепталъ Щербицъ.
   Эва искоса посмотрѣла на него и замѣтила его волненіе. Это доставило ей удовольствіе. Она усмѣхнулась. Чувство смертельной ненависти, словно разбойникъ, подкрадывающійся къ жертвѣ, украдкой скользнуло по ея лицу.
   -- Пойдемте отсюда!-- сказала Эва, порывисто вставая съ мѣста и направляясь впередъ, въ глубину безлюдной боковой аллеи.
   Щербицъ молча шелъ рядомъ съ ней. Когда они очутились въ чащѣ деревьевъ и вокругъ никого не было видно, онъ нерѣшительно, робко, почти съ отчаяніемъ попробовалъ было схватить ея руку. Она вырвала ее тотчасъ же и метнула на него ужасный, сокрушительный взглядъ.
   -- Если вы посмѣете... еще разъ!
   Она смотрѣла ему прямо въ глаза съ отталкивающимъ выраженіемъ. Въ душѣ ея было чувство особеннаго удовольствія, разраставшагося до размѣровъ огромной радости, при видѣ того, какъ его гладкія, старательно выбритыя, красныя въ это мгновеніе щеки вздрагиваютъ отъ конвульсивнаго содроганія челюстей, вздрагиваютъ мучительно и неудержимо. Она мысленно искала, какъ бы ей поступить, чтобъ эти челюсти сжимались и вздрагивали все сильнѣй, чаще... Она опять быстро пошла впередъ, точно вовсе, не знала о томъ, что онъ идетъ рядомъ, чуть-чуть позади нея. Когда онъ началъ говорить, она остановилась и окинула его опять безпощадными глазами.
   -- Чтожъ вы думаете теперь сдѣлать съ собою? Опять убѣжать куда-нибудь?
   -- Что захочу, то и сдѣлаю.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   -- А что вамъ за дѣло, что я сдѣлаю съ собой?
   -- Я говорилъ уже... Тамъ въ Ниццѣ...
   -- А-а... на верхъ? Ха-ха...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Только не уходи. При одной мысли, что ты опять исчезнешь!.. Я увидалъ тебя теперь и подумалъ, что это Богъ послалъ мнѣ тебя.
   -- О, да, Богъ способствуетъ вашимъ планамъ.
   -- Я подумалъ, что ты поѣхала въ Парижъ и самъ приплелся тоже сюда. Этотъ Горстъ сказалъ мнѣ, что тебя нѣтъ въ Варшавѣ. Что ты хочешь, чтобъ я сдѣлалъ? Скажи! Щеполомкій подло измѣнилъ тебѣ. Слушай... Онъ женился на другой...
   -- Во первыхъ -- я для васъ вовсе не ты...
   -- Ты, ты! Я не буду говорить иначе... Сію минуту... скажи, что я долженъ сдѣлать, чтобы ты не покидала меня. Потребуй, что хочешь.
   -- Я свободна. Попробуйте просить моей руки. Кто знаетъ?
   Щербицъ захлебнулся.
   -- Ну -- какъ же?-- требовала отвѣта Эва.
   -- Хорошо, хорошо, отлично! Но одинъ только вопросъ...
   -- Тысячу вопросовъ!
   -- Ты могла бы полюбить меня такъ, какъ Неполомскаго? Отвѣть! Ты всегда говоришь правду, такъ отвѣть мнѣ.
   -- Этого я не знаю.
   -- Да, ты не можешь сказать, что полюбишь меня. Ты хочешь продаться мнѣ за высшую цѣну. Отлично -- я покупаю. Но отдай мнѣ свою любовь. Поклянись мнѣ, что ты забудешь о немъ.
   --Я никогда не забуду о немъ, никогда, никогда! Не говорите со мной больше, а то я уйду! Если вы думаете еще объ этомъ...
   -- Я долженъ говорить объ этомъ! Я никогда не забуду твоихъ глазъ, когда я пришелъ въ ту еврейскую нору... тамъ, въ томъ городѣ, гдѣ ты жила. Твои глаза тогда... Глаза, глядѣвшіе съ неба... Такая любовь, какъ когда я упомянулъ имя Неполомскаго...
   -- Перестаньте же...
   -- Подумай, не лучше ли...
   -- Что?
   -- Если ты станешь моей женой... Нужно преодолѣть тысячи затрудненій... Но когда ты станешь ею и окажется, что мы но можемъ жить вмѣстѣ, потому что ты любишь Неполомскаго...
   -- Ну, такъ разойдемся сейчасъ...
   -- Я не могъ бы жить внѣ моего круга. Я долженъ жить въ Польшѣ. Тамъ у меня отецъ, который владѣетъ имуществомъ всей семьи, значить и моимъ. Я могу жить, какъ хочу, и дѣлать, что хочу, но лишь до тѣхъ поръ, пока я не женатъ, пока я составляю часть семьи. Жениться безъ согласія отца я не могу. Онъ лишилъ бы меня наслѣдства или ограничилъ его до минимума. А подумай, можетъ ли онъ согласиться на мой бракъ съ тобой. Скажи безъ гнѣва.
   -- Похоже на то, какъ будто я сватаюсь къ вамъ. Для меня вовсе не важно стать вашей женой.
   -- Какихъ взглядовъ мой отецъ, тебѣ могутъ показать его афоризмы, которые я знаю наизусть, потому что онъ постоянно пишетъ ихъ въ письмахъ ко мнѣ. Человѣкъ онъ, впрочемъ, не плохой... "Мужикъ,-- по его мнѣнію,-- разнится отъ скотины лишь тѣмъ, что у него только двѣ ноги". "Только люди, обладающіе собственностью, могутъ читать книги". "Думай о себѣ, сынъ, потому что Богъ далеко, а воръ близко". "Je suis seigneur et je serai seigneur, а что замышляетъ противъ этого подлая чернь, до того мнѣ нѣтъ дѣла"... И такъ, безъ конца.
   -- Но, скажите, что мнѣ за дѣло до всего этого. Слушайтесь себѣ папеньки, и все будетъ въ порядкѣ.
   -- Я хочу сказать, что люди созданы для счастья. Всѣ люди,-- значитъ, и я, и вы.-- Счастье можно найти лишь въ свободномъ союзѣ. Я люблю тебя -- я твоя. Я люблю тебя -- я твой. Вспомни только, что принесло тебѣ въ жизни твое желаніе законнаго брака. Лука сталъ воромъ, а ты убила ребенка. Какіе вы были слабые! Вы не рѣшились бросить перчатку свѣту. "Нужно лучше сокрушить бракъ, чѣмъ дать ему сокрушить себя..."
   -- О, какъ вы краснорѣчивы! И цитаты изъ философовъ. У каждаго изъ васъ, когда нужно убѣдить женщину, наготовѣ въ головѣ и на языкѣ цѣлый рядъ цитатъ. А мнѣ, скажу вамъ, противны всѣ философы и поэты. Зато въ своей злобѣ я процитирую вамъ превосходный афоризмъ вашего папаши: "Богъ далеко, а воръ близко".
   -- Я не сержусь на васъ за это, хотя это такъ неизящно и... грубо.
   -- Не щадите меня! Я злая, ужасно злая, скучная, нудная. Весь міръ, вся жизнь кажутся мнѣ лишь проявленіями зла. Все -- подло. Подлы и противны всѣ наши чувства, желанія, цѣли, идеалы...
   -- А эти деревья, что столько прожили и стоятъ здѣсь столько времени -- тоже подлы и противны! Деревья живутъ вмѣстѣ съ человѣкомъ. Они какъ искусство, какъ музыка. Зданія, картины, скульптуры, лучшій творенія искусства живутъ своей собственной жизнью, быть можетъ, жизнью тѣхъ, кто ихъ создалъ. Только деревья живутъ жизнью всеобщей, въ которой есть и наша жизнь. Когда послѣ долгой разлуки привѣтствуешь снова знакомыя деревья, находишь въ нихъ почти такія же перемѣны, какъ въ себѣ самомъ. Наши переживанія, наши волненія заключены въ ихъ формѣ, измѣненіяхъ, шелестѣ.
   -- Нѣтъ, графъ!-- Я чувствую себя свободной отъ всякихъ притворныхъ чувствъ, лживыхъ и порочно-исковерканныхъ впечатлѣній. Я не переношу обмана и возвышенныхъ чувствъ, недостойныхъ даже того, чтобъ прикрыть наготу ихъ словамъ. Знаете -- Парижъ утомилъ уже меня.
   -- Уѣхать...
   -- Да, нужно будетъ...
   -- Вы скажете мнѣ, куда?
   Эва молчала довольно долго. Наконецъ, она спокойно, отряхая пыль съ атласнаго рукава, отвѣтила:
   -- Нѣтъ.
   -- Почему?
   -- Вы мнѣ не нужны. И я вамъ тоже не нужна. То есть,-- процѣдила она сквозь стиснутые зубы,-- я была бы нужна, пригодилась бы, но я не думаю...
   Щербицъ болѣзненно вздохнулъ.
   -- Видите ли,-- продолжала она съ глубокою убѣжденностью,-- все отучаетъ меня мечтать.-- Иногда мнѣ кажется будто я никогда не умѣла мечтать. Мнѣ нужна бы теперь какая-нибудь религія, которая сказала бы мнѣ, какъ здѣсь еще вѣрить во что-нибудь, какъ продолжать жить, когда нѣтъ больше вѣры ни во что, а главное, главное -- вѣры въ себѣ. Чего бы не коснуться въ душѣ, своей ли, чужой, подъ покровами увидишь лишь будничныя желанія, вульгарный аппетитъ...
   -- Откуда подобныя мысли?
   -- У кого такія мысли, какъ у меня, тотъ не долженъ бы жить. Мнѣ кажется иногда, будто я чѣмъ-то глубоко, глубоко провинилась передъ людьми, и что мнѣ должно бы просить у нихъ прощенія. но какъ это сдѣлать, гдѣ, когда? Это чувство овладѣваетъ мною особенно, если на дворѣ туманъ, дождь, вѣтеръ. Я закутываюсь тогда въ пелерину и сижу, какъ всегда, безъ всякаго занятія. Мысли летятъ...
   -- Это тамъ, на Place de la Nation?
   -- Тамъ. Ахъ, нѣтъ, не тамъ... Я не живу больше тамъ. Вернемтесь! Я шутила. Здѣсь такъ пусто, такъ отвратительно пусто...

-----

   Въ своей квартирѣ на Place de la Nation Эва провела почти все лѣто. Нѣсколько разъ, въ самые жаркіе дни, она уѣзжала на бретонскій берегъ и щеголяла тамъ въ своихъ изысканныхъ туалетахъ. Всюду, куда она ни переѣзжала, за нею издали слѣдовалъ Щербицъ.
   Она рѣдко разговаривала съ нимъ, а порога ея квартиры онъ не переступилъ ни разу. Осенью, вернувшись въ Парижъ, она продолжала вести жизнь, полную роскоши. За это время она успѣла истратить около десяти тысячъ франковъ. Сундуки ея были переполнены платьями. Множество картонокъ со шляпами, шкатулокъ съ перчатками, зонтиковъ, чемодановъ, полныхъ бѣлья и всевозможныхъ модныхъ бездѣлушекъ, были ею накуплены.
   Она терялась, конечно, въ огромной толпѣ нарядныхъ женщинъ Парижа, но не была въ ней совершенно незамѣтной. У нея былъ свой кружокъ поклонниковъ, тратившихъ понапрасну время и деньги, чтобы какъ-нибудь добиться приглашенія бывать у нея. Особенно двое изъ нихъ, не пропуская дня, дежурили въ кондитерской на углу, ожидая, когда она выйдетъ изъ дому. Какъ только она появлялась, они беззастѣнчиво слѣдовали за ней, куда бы она ни шла. Если она садилась въ омнибусъ, они садились вслѣдъ за ней. Если она садилась въ фіакръ, то одинъ изъ нихъ ѣхалъ за ней, точно сыщикъ. Они были на берегу моря, когда она тамъ жила и вернулись въ Парижъ, когда и она вернулась. Это не обратило бы ея вниманія, она привыкла къ ловеласамъ съ ихъ маневрами, какъ охотникъ къ природѣ и инстинктамъ звѣря. Но лицо одного изъ нихъ поразило ее съ первой минуты, когда она его увидала, и постоянно съ тѣхъ поръ мучило ее какимъ-то страннымъ безпокойствомъ.
   Она никакъ не могла вспомнить, гдѣ она видѣла этого человѣка, но твердо и отчетливо сознавала, что когда-то, гдѣ то говорила съ нимъ по-польски, и что это происходило при какихъ-то ужасныхъ обстоятельствахъ. Она не помнила, о чемъ именно говорила, но въ памяти ея сохранилось еще до сихъ поръ ощущеніе гадливости и ужаса. Случалось, по ночамъ, во тьмѣ появлялись глаза этого человѣка, хищные, жестокіе, пронизывающіе, обладающіе рѣдкой, неотразимой силой взгляда. Это былъ довольно красивый брюнетъ, со смуглымъ, почти сѣрымъ цвѣтомъ лица и съ небольшими усиками. Оба были одѣты изящно и богато.-- Эва мысленно озиралась назадъ въ свое прошлое, перебирала въ умѣ день за днемъ своей жизни, но, чѣмъ больше и сосредоточеннѣе она напрягала свою память, тѣмъ труднѣе было что-нибудь вспомнить. Она терялась и путалась въ догадкахъ я усиліяхъ. Одно лишь казалось несомнѣннымъ: разговоръ происходилъ въ Польшѣ, въ одну изъ худшихъ минутъ ея жизни. Съ воспоминаніемъ о немъ ассоціировалось представленіе о чемъ-то нечистомъ. Эва рѣшила, что это, вѣроятно, были какія-нибудь грубыя, циническія приставанія или насмѣшки въ то время, когда она была беременна и почти невмѣняема. На этомъ предположеніи она и остановилась, стараясь (конечно, напрасно) больше объ этомъ не думать.
   Въ Парижѣ она ни съ кѣмъ не была знакома. Она по-прежнему посѣщала театры, оперу, артистическіе кабарэ и варьетэ, всевозможныя зрѣлища и увеселенія. Нерѣдко это утомляло ей такъ же, какъ когда-то, въ прежнее время, усидчивая работа въ правленіи, въ швейной мастерской, или въ кондитерской. Но перестать такъ жить она уже не могла. Ей нужно было каждый день придумывать себѣ новыя развлеченія, новыя возбуждающія средства, чтобъ какъ-нибудь провести день.
   Въ дождливые и ненастные вечера, когда Парижъ окутывался въ ржаво-темную дымку и весь казался склизкимъ и мокрымъ отъ жидкой грязи, когда некуда было итти, она ходила изъ угла въ уголъ по своей квартирѣ, замкнутая въ "Шильонскій замокъ меланхоліи". Въ головѣ рождались злыя мысли и догорала скорбь минувшихъ волненій.
   Черезъ окно проникалъ въ комнату пасмурный свѣтъ. Высокое и широкое окно, достигавшее пола, выходило на большую, усыпанную пескомъ площадь -- Place de la Nation. Съ высоты, гдѣ сейчасъ сидѣла Эва, виднѣлась на краю горизонта чуть примѣтная кайма лѣса, крошечная полоска полей. Эва положила голову на обѣ руки и глядѣла въ туманную, сѣрую, окутанную дымомъ даль, напѣвая про себя какую-то легкую пѣсенку...
   Тяжелыя вѣки незамѣтно закрывались. На устахъ звучала еще мелодія, глаза видѣли еще далекій край горизонта, до слуха доносился уличный шумъ и гомонъ, а душа видѣла далекій, далекій ландшафтъ, болѣе реальный, чѣмъ дѣйствительность. Какъ хорошо, какъ сладко стало ей вдругъ! Да, да... Низкая, молоденькая травка... Травка, словно мохъ... Вся влажная отъ росы, обремененная тяжелыми каплями, висящими на тоненькихъ листочкахъ. Одинокимъ оазисомъ стелются скромные, почти убогіе, бѣлые горные цвѣточки. Вокругъ стволовъ высокихъ сосенъ лежатъ бурымъ ковромъ сухія прошлогоднія иглы. На каждой вѣткѣ, на каждой хвоинкѣ свѣтится влага. Солнце проникаетъ сквозь просвѣты межъ вѣтвей и бросаетъ на блѣдную, влажную траву неизъяснимо чарующій, радостный блескъ! Какая дивная красота! Чуть примѣтныя очертанія древесныхъ пней, кривыя линіи вѣтвей, лиловыя тѣни иглъ... Тамъ да сямъ торчать на черномъ фонѣ земли полусгнившіе пни давно срубленныхъ деревьевъ. Она сейчасъ впервые лишь примѣтила ихъ... Размытые неисчислимыми струями дождей, изъѣденные гнилою плѣсенью... Каждый изъ этихъ пней это, навѣрно, лицо... Выраженія этихъ лицъ такія странныя, отверженныя, проклятыя... Для нихъ однихъ лишь не свѣтитъ это яркое солнышко, ихъ однихъ не раститъ, не лелѣетъ живительный дождь. Вѣтеръ для нихъ -- злой разрушитель. И бѣдные, забытые пни плачутъ одиноко на пустырѣ,-- но никто не услышитъ ихъ беззвучныхъ рыданій...
   Но вотъ, въ высотѣ, надъ деревьями, на фонѣ неба обрисовались странныя, причудливыя очертанія горъ. Осенній, недавно выпавшій снѣгъ покрываетъ ихъ отъ подножія до самой верхушки. Глазъ привѣтствуетъ его, словно весеннее облачко, спустившееся на зазубренныя горныя вершины, и разсыпавшееся по склонамъ ущелій, но безсильное подняться снова на крылья вольнаго вѣтра. Знобить. Почти холодно. И такъ тихо... Одинокій, вѣчно неумолкающій ручей несетъ по острымъ камнямъ свой неумолчный шумъ... Эва очнулась отъ раздумья. Подняла голову. Ужасно! Передъ глазами-бурые, смятые облака тянутся къ востоку, сквозь дымъ, надъ самыми крышами, время отъ времени подгоняемыя вѣтромъ. Унылые странники, бредущіе себѣ своею дорогой. Клочекъ бураго поля, такой далекій, что самъ похожъ на тучку... Этотъ клочекъ поля на горизонтѣ приковалъ къ себѣ глаза и навѣялъ неотвязную, упрямую мысль о мѣстѣ въ земной юдоли, гдѣ въ концѣ концовъ придется когда-нибудь почить.
   Внезапно въ умѣ ея всплыла неотразимая мысль: только одно осталось, только одно -- выйти замужъ за Ясьняха. Безъ него нельзя вернуться въ Варшаву. Если выйти за него замужъ, тогда можно вернуться. Онъ все проститъ. Во всемъ признаться ему. Ахъ. разсказать ему все, все открыть! Пусть онъ самъ назначитъ покаяніе, какое захочетъ! Отдать ему всѣ оставшіеся еще деньги на какія-то его цѣли. Помочь тому, что онъ велитъ дѣлать, помочь, но такъ, чтобы неодушевленные предметы стали шевелиться, чтобы камни стали вздыхать! Пасть еще на колѣни передъ людьми и вымолить у нихъ прощенія! Работать, сколько хватитъ силъ...-- шептала она съ дикой, неудержимой страстностью...
   А Щербицъ? Она вздрогнула точно отъ холода и сердце защемила конвульсивная судорога.-- Онъ могъ бы мстить... Могъ бы сказать Горсту, Горсть -- Барнавской. Пока еще они ничего не знаютъ. Но способенъ ли Щербицъ на это? Если раздразнить его, выйдя за Ясьняха,-- онъ можетъ стать способнымъ. Они на все способны, если имъ не отдаться.
   Но если бы можно было получить отъ него слово"незапятнанное" слово, дворянина,-- еслибъ онъ поклялся... Она будетъ женой Ясьняха,-- фамилія совсѣмъ другая,-- кто сможетъ узнать, найти. Жить она будетъ въ Краковѣ, въ Лозаннѣ... Отношенія всякія съ Барнавской, съ Горстомъ, съ этимъ... Щербицемъ -- будутъ порваны. но какъ порвать съ нимъ, когда онъ знаетъ? Вернуться назадъ въ Польшу -- нельзя, пока онъ не дастъ честнаго слова. но какъ потребовать съ него, какъ, потребовать?
   Она поднялась съ своего мѣста и, вытянувъ впередъ руки, подавила въ груди короткое рыданіе. Привратница, у которой она нанимала двѣ комнаты, подала ей письмо, принесенное чьимъ-то лакеемъ. Эва разорвала конвертъ, не чувствуя желанія читать письмо. Она догадывалась, отъ кого оно. Щербицъ писалъ:
   "На дняхъ я уѣзжаю въ Варшаву. Быть можетъ, у васъ найдется какое нибудь порученіе на родину. Исполню все съ полной готовностью. Жду Вашего любезнаго отвѣта въ кафэ Beck'а на углу".
   Въ Post-scriptum'ѣ стояло: "Если бы Вы сами потрудились прійти на минутку въ упомянутое кафэ и устно передать мнѣ, что и могу сдѣлать для Васъ въ Варшавѣ, я былъ былъ бы Вамъ глубоко благодаренъ".
   Съ минуту Эва, съ улыбкой закрывъ глаза, держала письмо въ рукѣ, точно взвѣшивая его. Наконецъ, она сказала привратницѣ:
   -- Посланный ждетъ еще?
   -- Да.
   -- Скажите ему, пожалуйста, что хорошо.
   Когда консьержка вышла, Эва начала одѣваться. Сердце стучало и не давало ни о чемъ думать, ни на чемъ останавливаться сознательно. Мысль была занята только костюмомъ. Она одѣвала на себя все самое изящное... Какая-то смутная иллюзія, граничившая съ безуміемъ, заставляла воображать, будто это Варшава, будто Лука пріѣзжаетъ... По тѣлу пробѣгаетъ столь знакомый трепетъ, столь знакомый... А за нимъ стоить смѣхъ, гадкій, безстыдная мудрость познанія...
   Скоро она была готова -- и, не думая ни о чемъ, вышла на улицу.
   Щербицъ сидѣлъ въ пустой комнатѣ кафэ, за бокаломъ вина и газетой. Увидѣвъ Эву, онъ поблѣднѣлъ.
   -- Я не знала, что вы уже собираетесь ѣхать...-- заговорила Эва безъ смысла.
   -- Да, я долженъ ѣхать. Отецъ зоветъ меня.
   -- Вы пробудете въ Варшавѣ всю зиму?
   -- Да, пробуду... Да, да, я пробуду всю зиму въ Варшавѣ. То есть, собственно... въ деревнѣ.
   -- Странно вы какъ-то устроились въ этомъ году: лѣто въ Парижѣ, осень въ Варшавѣ...
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ. Можетъ быть, въ будущемъ, я исправлюсь.
   -- Надо бы.
   Щербицъ смутно улыбнулся и поклонился съ чисто аристократическою галантностью.
   -- А вы остаетесь здѣсь?
   -- Да, остаюсь.
   -- Что же вы мнѣ поручаете въ Варшавѣ?
   -- Если вамъ не доставить это слишкомъ большихъ хлопотъ... Но только въ такомъ случаѣ! Во-первыхъ -- здоровъ-ли мой отецъ? Есть-ли у него мѣсто? Что онъ дѣлаетъ? Узнайте все объ отцѣ.
   -- Понимаю.
   -- Если можно -- о матери тоже. Но не черезъ отца. Въ крайнемъ случаѣ... Хотя -- нѣтъ, нѣтъ!
   -- Конечно, и не черезъ Горста.
   -- Ни за что на свѣтѣ не разсказывайте Горсту, гдѣ я и что дѣлаю. Напротивъ, если можно даже какъ-нибудь обмануть его...
   -- Хорошо. Я съ нимъ не увижусь, но это я сдѣлаю. Я обдумаю.
   -- Самое главное, это -- пришлите мнѣ точный адресъ отца, конторы, гдѣ онъ служить. Я хочу писать ему.
   -- Хорошо.
   -- Каждое извѣстіе о немъ было бы для меня прямо, прямо...
   -- Я могу писать вамъ на теперешній адресъ?
   -- Могу вамъ писать? Да... да. Хотя все это... Ахъ, къ чему намъ это продолжать, тянуть? Пожалуй... лучше ужъ вамъ не утруждать себя всѣмъ этимъ!
   Она проговорила это уже сухо и холодно, почти отталкивающимъ тономъ. Щербицъ сидѣлъ, застывъ, безъ движенія. Лицо его было равнодушно, глаза безъ выраженія. Тѣнь злобы, трепетъ безумія пробѣжали по его лицу, но тотчасъ же исчезли, побѣжденные силой воли.
   -- Значитъ въ Варшаву вы теперь не вернетесь?
   -- Я? Въ Варшаву? Вы шутите? Что я тамъ буду дѣлать? Да, къ тому же, какъ я могла бы поѣхать туда...-- отвѣтила она, не отрывая глазъ отъ мраморной доски столика, -- вѣдь тамъ ждетъ меня...
   -- Кто?
   -- Кто?-- переспросилъ Щербицъ.
   -- Вы же знаете!
   Она засмѣялась дѣланнымъ смѣхомъ. Тотчасъ же, однако, она перестала смѣяться и проговорила однимъ духомъ:
   -- До тѣхъ поръ, пока живъ тотъ еврей, я не могу же вернуться!
   -- Да, къ сожалѣнію, онъ живъ еще.
   -- Вы знаете, что онъ живъ?
   -- Да, знаю. Но можно утѣшаться мыслью, что, пока я живъ, онъ будетъ молчать.
   Эва опять глупо засмѣялась и проговорила:
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Ну, а еслибы я потребовала у васъ доказательства, что этотъ еврей никогда не скажетъ ни слова... То-есть, что онъ не узнаетъ, гдѣ я, кто я такая?
   -- Доказательства? Какое тутъ можетъ быть доказательство?
   -- Мнѣ необходимо имѣть обѣщаніе, письменное обѣщаніе.
   Щербицъ внимательно посмотрѣлъ на нее и долго что-то обдумывалъ. Лицо его вздрогнуло и безпредѣльная нѣжность, глубокое состраданіе затуманили его глаза.
   -- Бѣдная сирота!-- проговорилъ онъ съ нѣжностью.-- Вотъ такими думами заполняются ваши ночи?
   -- Что такое?-- возразила она съ притворно горькимъ негодованіемъ.
   -- Ничего. Я это такъ себѣ. Грустно какъ-то стало отъ вашихъ словъ.-- Такъ какъ же долженъ быть написанъ этотъ документъ?
   -- Онъ долженъ быть написанъ вами и скрѣпленъ вашимъ честнымъ словомъ, что тотъ еврей никогда не узнаетъ, гдѣ я. Что даже на судѣ, даже подъ присягой онъ ничего не скажетъ.
   -- А вы думали, что онъ могъ бы узнать, гдѣ вы... отъ меня?-- Нѣтъ, нѣтъ! Я не сержусь. Хорошо, я напишу эту клятву. Я могу написать ее кровью моего сердца, что никогда, ни этотъ еврей, ни кто-либо другой, не узнаютъ о томъ, что вы были тамъ. Вы хотите, чтобы я сейчасъ написалъ это?-- спросилъ онъ съ улыбкой.
   Когда онъ говорилъ, въ дверяхъ комнаты показался поклонникъ Эвы, красивый брюнетъ. Онъ постоялъ съ минуту на порогѣ, не сводя глазъ съ разговаривающихъ. Когда онъ исчезъ, Эва торопливо отвѣтила:
   -- Да, сейчасъ напишите.
   -- Но не здѣсь, я думаю?
   -- Почему не здѣсь?
   -- Какъ же мы будемъ здѣсь составлять?
   -- А гдѣ же?
   -- Пойдемте ко мнѣ...--просто произнесъ онъ.
   Эва мягко улыбнулась. Щербицъ смотрѣлъ на нее спокойными просвѣтленными глазами. Онъ видѣлъ изъ-подъ черной вуали ея глаза и дивно нѣжный цвѣтъ щекъ. Розовыя губы, волосы, спускающіеся золотистыми прядями на виски. Въ этотъ мигъ она была прекрасна, какъ райское видѣнье.
   -- Вы даете слово?
   -- Я уже далъ слово, что напишу.
   -- Нѣтъ! Другое слово.
   -- Даю...-- проговорилъ онъ сквозь слезы.
   -- Хорошо. Я пойду.
   Онъ еще разъ вздохнулъ глубоко, или, вѣрнѣе, съ трудомъ перевелъ духъ. Сильная радость, всѣми силами сдерживаемая, чуть-чуть скользнула по его лицу. Онъ поспѣшилъ заплатить за вино, и они вышли.
   -- Я не знаю, какъ это пишется...-- съ грустью промолвила Эва.-- Знаете, мнѣ хотѣлось бы еще когда-нибудь побывать въ Варшавѣ.
   -- Вы хотите, чтобы я далъ слово, что ни передъ кѣмъ не заикнусь о томъ печальномъ событіи? Да? Что даже на судѣ?..
   -- Я не знаю... Я боялась васъ.
   -- И теперь еще вы боитесь меня?
   -- И теперь еще.
   -- Клянусь вамъ Богомъ, вотъ этимъ крестомъ, своимъ отцомъ, памятью матери, своею честью, вотъ этой рукой своей, своимъ именемъ, что я никогда не причиню вамъ ничего дурного!
   -- Въ этомъ вы уже разъ поклялись. Я не знаю, впрочемъ, зачѣмъ я все это дѣлаю. Это глупо и подло съ моей стороны!..
   -- А теперь вы все еще боитесь?
   -- Нѣтъ. Не будемъ больше говорить объ этомъ!
   -- Да, да. Лучше о чемъ-нибудь другомъ. Неправда-ли?
   -- Да.
   -- Но что можетъ вамъ доставить удовольствіе? Боже мой, если бы я зналъ! То-есть, собственно, я вѣдь знаю...
   -- Вы играете?
   -- Играю немного... "для себя -- не для другихъ, свои -- не чужія вещи"...
   -- Сыграйте мнѣ что нибудь...
   -- А если будетъ скучно?
   -- Такъ играйте хорошо.
   Она усѣлась поглубже въ кресло и почти спряталась въ немъ. Щербицъ повернулся къ роялю и началъ играть. Дивная, задушевная, полная грусти мелодія заструилась въ воздухѣ. Звуки ея охватили Эву и сразу опутали неуловимой сѣтью. Она сидѣла безъ движенья, безъ силъ, точно ей связали руки и ноги. Буря звуковъ уносила ввысь, мчала все выше и выше, гдѣ кружится голова и спираетъ дыханіе. И вотъ -- конецъ, высь неизмѣримая. Небеса открыты. Ясныя тучки смѣются. Дивная музыка навѣваетъ отраду... Наступаетъ минута, когда спадаютъ путы съ безмолвнаго языка одиночества, его безмолвныхъ радостей, блуждающихъ по краю безднъ.
   Звуки льются! Нѣтъ, это не звуки. Это лунный свѣтъ рисующій блѣдные узоры на стѣнахъ комнаты въ далекомъ, далекомъ городѣ, это стонъ ночной, это плачъ задушеннаго ребенка... Это -- покаянная тоска, жалоба простертой на землѣ женщины, раздавленной и несущей свою мольбу бездонной пучинѣ, которая проглотитъ ее, какъ проглотила другихъ... Послѣднія отрывочныя ноты увлекли съ собою сознаніе и, какъ будто, совершенно уничтожили его...
   Щербицъ остановился на минуту.
   -- Что вы играли,-- спросила Эва.
   -- Это? Это -- нѣкоторыя мѣста изъ первой части Патетической симфоніи Чайковскаго. Но довольно!
   -- Нѣтъ! Играйте еще!
   -- Что играть?
   -- То же самое!
   -- Не хочу, не могу. Вотъ, я сыграю вамъ "Мотылекъ" Грига. Хорошо?
   -- "Мотылекъ " ха-ха!
   -- Почему вы смѣетесь?
   -- Такъ себѣ... Мнѣ вспомнился одинъ мотылекъ. Было время, когда я была мотылькомъ. Вы повѣрите? Нѣтъ, ни за что на свѣтѣ не хочу слушать этого "Мотылька". Нграйте-же то, что прежде!
   Когда Щербицъ опять началъ первое, а потомъ второе allegro той же симфоніи, Эва тихонько встала со своего мѣста. Сдѣлавъ безъ шума нѣсколько шаговъ по ковру, она стала къ нему поближе, позади стула, на которомъ онъ сидѣлъ. Она сдѣлала это, почти не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, вопреки волѣ, чувствуя стыдъ, который однако не владѣлъ произвольно совершавшимися движеніями. Это музыка заставила ее подняться съ мѣста и подойти къ роялю. Въ головѣ на мгновенье мелькнула мысль, что Лука никогда не доставлялъ ей такого наслажденія, не игралъ для нея одной, какъ играетъ Щербицъ. А Щербицъ играетъ, играетъ для нея одной. Едва переводя двухъ, вся раскраснѣвшаяся отъ стыда, она стояла, словно тихій призракъ. Щербицъ повернулъ голову. Въ глазахъ его свѣтилась глубокая радость. Онъ придвинулъ по ковру стоявшій вблизи стулъ къ Эвѣ. Она сѣла. Она должна была сѣсть такъ, какъ стоялъ стулъ: чуть-чуть позади игравшаго, такъ близко, что рукой опиралась о спинку его кресла. Щербицъ опять началъ играть. На лицѣ его то вспыхивалъ, то потухалъ лихорадочный огонь. Эва мало по малу забывала объ окружающемъ и поддавалась вліянію музыки. Ей чудилось, будто она въ родномъ краю, на дорогѣ, немощенной польской дорогѣ, залитой весенней, мартовской грязью. Въ густомъ туманѣ видитъ она крошечную дѣвочку, бѣдное, забытое дитя. Ноженки въ дырявыхъ башмачкахъ тонутъ въ густой грязи. На ней "шотландское" платьице, желтый платочекъ на головѣ. Дуетъ сильный вѣтеръ. Со стараго, изсохшаго и надломившагося тополя падаютъ листья. Что это за ребенокъ, чей онъ? На уста просится, подсказываемое музыкой, сострадательное слово сирота...
   Щербицъ не могъ больше играть.-- Онъ въ изнеможеніи отвернулся отъ рояля. Руки его потянулись къ рукамъ Эвы. Онъ глядѣлъ на нее безумно горящими глазами.
   Она не отнимала его рукъ и не могла оторвать своего взора отъ его глазъ. Вся подъ вліяніемъ неожиданнаго вдохновенія, она заговорила шопотомъ:
   -- Есть ли такіе грѣхи въ человѣческой жизни, которыхъ никогда, никогда нельзя стереть, загладить, вычеркнуть изъ прошлаго? Есть ли такія преступленія, которыхъ ничѣмъ, ничѣмъ въ жизни нельзя искупить, закрыть отъ всѣхъ, даже отъ своихъ глазъ? Вѣчны ли грѣхи людей, не сокрушимы, неизгладимы,-- существуютъ ли они сами по себѣ или это лишь миражи нашей души? Можетъ ли человѣческая душа стать снова чистой, снова такой прозрачной и сильной, какъ алмазъ, и снова такой же живой, такой же пѣвучей, какъ воды моря?
   -- Не знаю, Эвочка...
   -- Всѣ мы ничего не знаемъ.
   -- Эвочка!...-- Я могу такъ говорить?
   -- Можешь.
   -- А ты будешь говорить со мной, какъ съ братомъ?
   -- Хорошо! Но какіе мы, люди, всѣ бѣдные!!.
   -- Да, бѣдные!.. Почему ты всегда была ко мнѣ такъ жестока?
   -- Я не могла...
   -- Ты вѣдь знаешь, что ты для меня...
   -- У меня бываютъ ужасные сны, видѣнья на яву. Вотъ я, напримѣръ, здѣсь, а вижу такія странныя, никогда не видѣнныя вещи, пейзажи, сцены. Когда ты игралъ, я видѣла...
   -- Зачѣмъ ты тогда это сдѣлала, зачѣмъ?..-- прошепталъ онъ.
   -- Развѣ я знаю?
   -- Мнѣ такъ жаль тебя... такъ безпредѣльно жаль тебя...
   -- А не можетъ случиться, что я стану тебѣ противна, что ты замѣтишь во мнѣ что-нибудь гадкое, отталкивающее, что ты перестанешь... Не можетъ случиться?
   -- Нѣтъ. Въ тебѣ -- для меня все. Всѣ мои страсти. Въ твоей душѣ есть то, чего я не могу узнать, чего не знаю, потому что оно лишь въ тебѣ одной. Вѣчно и неизмѣнно новое! Ты -- точь въ точь, словно эта музыка. Какъ она существуетъ извнѣ, а все-таки -- моя, только моя, -- такъ и ты. Знаешь, я самъ себѣ бываю противенъ, даже моя любовь къ тебѣ бываетъ мнѣ противна, а люблю я твою любовь къ Лукѣ. Если бъ ты могла повѣрить, какъ я люблю твои капризы! Потому что тогда за тобой, мнѣ знакомой, появляешься ты -- новая, опять другая и опять!.. Я не живу больше собственной жизнью, а живу тѣмъ, что въ твоемъ настроеніи, въ твоемъ весельи, въ твоей грусти, въ твоей неожиданной задумчивости. Я почти всегда знаю, что ты чувствуешь. Я хочу, чтобы въ моей душѣ было все то, что въ твоей, но всегда въ душѣ моей -- такъ пусто... Вотъ почему -- прошепталъ онъ съ порывомъ, съ улыбкой на лицѣ, -- я такъ безумно люблю твое преступленіе. Когда я не вижу тебя, я какъ то,-- не знаю, чему,-- радуюсь, жду чего то. Иногда мнѣ хочется вырвать тебя изъ своей души... Но тогда ты, сама того не зная, начинаешь дѣйствовать на меня своимъ обаяніемъ, манить меня... вотъ, какъ эта cantilena...-- Убѣжать отъ тебя -- это значило бы убѣжать отъ себя. Какъ же ты можешь стать мнѣ противной?
   -- Я стала бы противной тебѣ, если бы осталась здѣсь на ночь.
   -- А ты не любишь, нѣтъ?
   -- Я сказала уже.
   -- И никогда!
   -- Ужасна власть грѣха. Дьяволъ далъ мнѣ свое благословеніе, вдохнулъ въ меня свой духъ. Никогда не совершай этого грѣха! Я иду черезъ міръ, осѣненная багрянымъ крыломъ его могучей власти. Было одно мгновенье въ храмѣ, когда этотъ демонъ противъ моей воли овладѣлъ мною. Я отъ всего убѣжала, и все убѣжало отъ меня. Я чувствую себя, какъ одинокій скиталецъ. Что тебѣ до меня и что мнѣ до тебя? Ты хотѣлъ бы унаслѣдовать это сокровище послѣ другого? Ты -- послѣ другого!
   Щербицъ шепталъ задумчиво:
   -- Почему я не встрѣтился съ тобою, когда ты была чиста и "вободна. Ахъ, если бы я увидѣлъ тебя тогда.
   -- Тебѣ хотѣлось бы,-- захохотала она съ мучительной жестокостью,-- первому обладать мною... первому да?
   Щербицъ воскликнулъ въ припадкѣ безумной муки:
   -- Ты еще любишь его?!
   -- Не говори со мною...-- сказала она, отнимая руки и закрывая ими лицо.
   -- Нельзя раздѣлить на двое душу и нельзя раздѣлить на двое тѣло. А вы умѣете это дѣлать. Вы умѣете отдаваться одному, а любить другого. О, Боже!
   Эва не замѣтила, какъ онъ опустился передъ ней на колѣни. Она не мѣшала ему, когда онъ отнялъ ея руки отъ лица и обвилъ ими свою шею. Она наклонила голову и коснулась лбомъ его лба. И глядѣла кроткими глазами въ его глаза. Они оба погрузились въ глубокое забытье. И такъ они пробыли много времени. Эва первая заговорила тихимъ, задушевнымъ голосомъ:
   -- Ты могъ бы быть для меня братомъ? Могъ бы? Ты былъ бы для меня брать Сизя... маленькій Сизифъ. Я говорила бы тебѣ все, быть можетъ, такъ же, какъ я когда-то говорила Лукѣ. Не только... этого... ты не долженъ желать...
   -- Но, поцѣлуй меня одинъ разъ, только одинъ! Твои маленькія губки, твои розовыя губки!
   -- Не могу.
   Незамѣтно, украдкой, быстро, прежде чѣмъ онъ успѣлъ спохватиться, она взяла его руку и прижала ее къ сбоямъ губамъ, прошептавъ:
   -- Будьте добрымъ!
   -- Ему ты отдалась бы сейчасъ, безпрекословно, если бы онъ только явился... Правда?
   -- Да.
   -- И ты любишь его, прижимаясь своимъ лбомъ къ моему лбу.
   -- Да. Но мнѣ хотѣлось сказать тебѣ о смерти. Что бы ты подумалъ? Мнѣ кажется, что бываютъ случаи въ жизни, когда мысль о смерти можетъ быть обоснована безошибочно. Она можетъ быть квинтъ-эссенціей этики!..
   -- Смерть -- то есть -- самоубійство?
   -- Все равно! Будничная мораль исключаетъ подобную смерть изъ области этическихъ поступковъ. Но съ другой стороны, съ точки зрѣнія морали "средняго индивида"... Если кто-нибудь знаетъ, что измѣнилъ всѣмъ запросамъ своей души, если знаетъ, что забрелъ въ зловонное болото, но не перестаетъ быть -- чортъ возьми!-- нравственнымъ аристократомъ... Вѣдь есть же въ человѣкѣ что-то собственное, какая-нибудь фамильная драгоцѣнность, что ли... Когда онъ станетъ послѣднимъ изъ банкротовъ... Если такой человѣкъ умретъ, дорогой, милый графъ!.. Если такой человѣкъ умретъ... Для женщинъ нѣтъ прощенія. Грѣхъ манитъ. Все опутывается, обвивается вокругъ тѣла, точно безконечно длинные стебли болотныхъ ненюфаровъ... Сверху обаятельный цвѣтокъ...
   -- А не случалось тебѣ читать житіе св. Маріи Египетской, написанное епископомъ Софроніемъ? Я воспитывался въ іезуитской гимназіи и проглотилъ множество подобныхъ вещей. Въ этомъ чудномъ разсказѣ есть одно мѣсто, гдѣ святой старецъ Зосима ждетъ въ день Воскресенія на берегу Іордана, чтобы сподобить Марію, дико живущую въ пустынѣ, святого Причастія. Онъ положилъ въ корзинку нѣсколько сухихъ фигъ и пальмоваго плода, да немного моченой въ водѣ чечевицы. Святая выходитъ изъ пустыни и стоитъ на другомъ берегу, озаренная луннымъ сіяніемъ...
   -- А ты -- развѣ... Зосима? Марія Египетская смыла свой грѣхъ тѣмъ, что сорокъ лѣтъ лежала въ дикой наготѣ въ пустынѣ, въ зной и холодъ, плача и каясь. А теперь все такъ гадко! Я была чистой. А теперь я грязная, подлая, низкая, негодница, обремененная черезъ край грѣхами. И никогда не вернется то прежнее. Я не могу больше быть чистой, потому чти не могу выбраться изъ грязи и не знаю, что дѣлать! Скажи, что я должна сдѣлать?
   -- А если бы ты рѣшила никогда не выходить замужъ и никогда, никогда... Никогда не быть ничьею! Ты можешь это сдѣлать для меня, чтобы не быть... даже его, если бы онъ вернулся къ тебѣ?
   -- Что жъ тебѣ отъ этого?-- (Мысленно она дала себѣ слово:-- Отлично... Поскорѣй, поскорѣй выйти замужъ за Ясьняха!)
   -- Я жилъ бы тоже такъ. Мы были бы далеко одинъ отъ другого, какъ тотъ Зосима и Египтянка. Пока...
   -- Пока что?
   -- Пока, можетъ быть, придетъ любовь...
   -- Это лишь хитрость съ твоей стороны -- проговорила она со смутной улыбкой.-- Ты говоришь, что давно уже любишь меня плотской любовью... Ты хочешь ждать минуты, когда я забуду Луку -- и отдамся тебѣ тѣломъ. Вотъ весь смыслъ того, что ты говоришь. Впрочемъ... если бы онъ вернулся и велѣлъ, я должна была бы подчиниться его волѣ, потому что я...
   Она наклонилась къ нему и съ закрытыми глазами, покраснѣвъ неожиданно для самой себя, сказала правду:
   -- Потому что я его люблю.
   А минуту спустя, прибавила спокойно:
   -- Но онъ не вернется уже и ничего не повелитъ мнѣ. Такъ что же? Я могу быть твоей сестрой по обѣту.
   -- Но поклянись!
   -- Я никому больше не буду клясться. Все, что соединяло бы меня съ тобой, было бы односторонне. Только такъ:мое желаніе, мое нежеланіе. Хочешь?
   -- Такъ я не могъ бы вѣрить тебѣ. А мысль, что ты можешь быть съ другимъ отнимаетъ у меня разсудокъ!
   Эвѣ захотѣлось было вдругъ со всею жестокостью сказать ему, какъ она въ Монтре провела полдня съ почти незнакомымъ человѣкомъ. На губахъ ея заиграла чуть замѣтная улыбка. Но она отогнала отъ себя эту идею, какъ безцѣльную. Хищная мысль, что теперь она будетъ обладать полной властью надъ Щербицемъ рѣяла вокругъ ея чувствъ, словно запахъ нарцисовъ. Она проговорила съ тихой страстностью:
   --Аты поклянешься, что но станешь близокъ ни къ ецмей женщинѣ, ни къ одной -- никогда?
   -- Поклянусь!
   -- Что всѣ твои страстныя мысли, всѣ сны, всѣ чувственныя грезы будутъ отнынѣ принадлежать только мнѣ?
   -- Поклянусь!
   -- Чѣмъ поклянешься?
   -- Чѣмъ велишь?
   -- Какъ прежде: Богомъ, крестомъ, честью, именемъ?
   Щербицъ улыбнулся. Онъ хотѣлъ было что-то сказать, не вдругъ замолчалъ и долго не говорилъ ни слова. Губы жевельнулись, но не могли ничего произнести.
   -- Что?-- ласково шепнула Эва.
   -- Ничего... Одно чудное слово, иллюзія...
   Вдругъ онъ всталъ съ колѣнъ и закричалъ, какъ безумный.
   -- Эва! Скажи, гдѣ ты была, куда ты уѣхала изъ Ниццы?
   Эва громко расхохоталась ему въ лицо:
   -- Я была на Корсикѣ.
   -- Съ кѣмъ?
   -- Съ поэтомъ Ясьняхомъ.
   -- Ты была его любовницей?
   -- Нѣтъ.
   -- Ты говоришь правду?
   -- Я говорю, что мнѣ угодно.
   -- А скажи одно, одно,-- ты цѣловала его губы, его уста?-- молилъ онъ, какъ нищій, не отрывая глазъ отъ ея лица.
   -- Я не цѣловала его устъ.
   -- Ты сказала мнѣ когда-то, что я могу просить твоей руки. Я узналъ о твоемъ отъѣздѣ. Портье изъ отеля Suisse сказалъ мнѣ, куда ты уѣхала. Я былъ тамъ. Ты жила съ этимъ человѣкомъ..
   -- Я жила съ нимъ рядомъ. Наши комнаты были стѣна объ стѣну.
   Глаза ея разсѣянно глядѣли вдаль. Губы какъ-то странно искривились. Эва продолжала, презрительно, не глядя на него:
   -- Ваше распутство! Вы все готовы сдѣлать, чтобъ удовлетворить своей похоти! Ради этого одного чудовищнаго мгновенья, вы готовы были бы убить святѣйшую чистоту любви! Гадкіе распутники! Одинъ только Ясьняхъ...
   -- Почему ты убѣжала тогда? Зачѣмъ ты это сдѣлала?
   -- Я не сдѣлала ничего плохого. Увѣряю васъ, графъ. Если бы я осталась тогда въ Ниццѣ, я поступила бы гораздо хуже. Ахъ, пусти меня! Я уйду домой.
   Щербицъ положилъ голову на ея руки. Она чувствовала, какъ по его тѣлу пробѣгаетъ едва уловимый трепетъ. Онъ былъ противенъ ей, этотъ трепетъ, но въ то же время и въ ней самой будилъ трепетныя страсти. Она съ жалостью думала, какой онъ слабый. Она чувствовала, что ничего на свѣтѣ не сможетъ укротить въ немъ эту страсть, одно лишь -- если она отдастся ему. Она задумчиво смотрѣла на его красивые волосы. Ея воля поколебалась. То ей хотѣлось оттолкнуть эту безсильную голову, встать и уйти. То рождалось неопредѣленное желаніе съ ласкою погрузить пальцы въ благоухающіе волосы. Она поддалась послѣднему и тихо шепнула:
   -- Сизя...
   Щербицъ улыбнулся сіяющей улыбкой.
   -- Я уйду.
   -- Ты вернешься къ себѣ домой?
   -- Да.
   -- Что жъ ты тамъ будешь дѣлать.
   -- Ничего,-- какъ всегда.
   -- Такъ лучше останься у меня еще часокъ. Я буду играть тебѣ Грига... Хочешь?.. "Весну"?
   -- Нѣтъ. Я не хочу больше музыки. Твоя игра открыла бы двери въ ту комнату. Ты тамъ спишь, неправда ли? Будь благороденъ?
   На минуту она о чемъ-то глубоко задумалась, потомъ проговорила:
   -- Скажи... ты мнѣ все прощаешь?
   -- Все!
   --Я тебѣ тоже. Ну, я пойду.
   Она встала. Быстро подавъ ему руку, она скрылась за портьерой. Щербицъ пошелъ за нею. Онъ накинулъ на плечи пальто и, держа ее за руку, помогъ ей спуститься по лѣстницѣ. На улицѣ онъ позвалъ фіакръ и помогъ ей войти въ экипажъ. Въ самую послѣднюю минуту, когда она подавала ему руку на прощанье, онъ спросилъ:
   -- Тебѣ было очень скучно у меня?
   -- О, нѣтъ!
   -- А ты придешь еще ко мнѣ?
   -- Приду, приду навѣрно.
   -- Когда придешь, сестра?
   -- Хотя бы завтра.
   -- Въ это же время?
   -- Въ это же время.
   Онъ вошелъ на секунду въ экипажъ и искалъ во тьмѣ ея губъ съ тихимъ рыданіемъ. Она отстранила его мягко, но съ силой. Когда онъ соскочилъ съ подножки и экипажъ покатился, она испытала на мгновенье такое чувство, какъ будто душа ея застыла и оцѣпенѣла отъ потрясенія. Въ это мгновеніе она ясно представила себѣ, что долженъ испытывать человѣкъ въ минуту смерти. Въ сумрачной глубинѣ своего сердца она увидала улыбку Луки, ту улыбку, когда онъ ей что-то торопливо говорилъ, убѣждалъ въ чемъ-то, а убѣдивъ подходилъ на цыпочкахъ и закрывалъ уста поцѣлуенъ. Въ одинъ мигъ она почувствовала вдругъ все счастье любви и всю бездонность своей утраты. Тихій стонъ вырвался у нея. Но тотчасъ же все прошло. Огромная волна все покрыла собой и заполнила бездну.

-----

   Курьерскій поѣздъ мчался по направленію къ Вѣнѣ. Была поздняя, осенняя, вѣтренная и дождливая ночь. Между Зальцбургомъ и Вѣной этотъ поѣздъ долженъ былъ остановиться лишь нѣсколько разъ. Пассажировъ было очень немного, такъ что Эвѣ удалось склонить въ свою пользу болѣе доступное, чѣмъ у баварца, сердце австрійскаго кондуктора и оставаться одной въ купэ. Вещи были еще раньше отправлены въ Вѣну: при ней былъ лишь небольшой ручной саквояжъ.
   Она ѣхала въ Вѣну (или, вѣрнѣе, въ Калтенлейтзебенъ) чтобъ разыскать Ясьняха,-- который, по собраннымъ ею свѣдѣніямъ жилъ тамъ въ лечебницѣ,-- и привести въ исполненіе свое рѣшеніе: выйти за него замужъ. Послѣ отъѣзда Щербица изъ Парижа, Эва прожила тамъ еще около двухъ мѣсяцевъ. Время отъ времени она получала письма отъ своего "брата по обѣту". Какъ въ Парижѣ, гдѣ она часто бывала у него, оставаясь нерѣдко до поздней ночи, такъ и въ этихъ письмахъ, ихъ связывалъ чистый, возвышенный порывъ, въ которомъ, казалось, не было ничего чувственнаго. Она не была любовницей Щербица. Онъ ни разу не цѣловалъ ея. Нѣсколько разъ лишь онъ имѣлъ счастье коснуться губами ея руки. Въ своихъ письмахъ онъ не просилъ даже о свиданіи, о пріѣздѣ въ Варшаву, о встрѣчѣ, и Эва любила его письма и ждала ихъ съ тоской. Нерѣдко тосковала она о немъ и особенно по его музыкѣ. Если бы ее заставили отвѣтить чистосердечно, любитъ ли она Щербица, она не могла бы сказать: да, но не могла бы сказать категорически: нѣтъ.
   Теперь у нея было желаніе стать женой Ясьняха и быть вѣрной чистымъ узамъ, которыми она соединила себя со Щербицемъ. Она рѣшила вся претвориться въ милосердіе и безустанную работу...
   Утомленная длиннымъ переѣздомъ изъ Парижа, она спала на кожаномъ диванчикѣ. Засыпая, она помнила, что у нея въ замшевомъ мѣшочкѣ на груди хранятся около двадцати тысячъ франковъ, и выбирала такое положеніе, чтобъ лежать на груди. Мчащійся съ неимовѣрной быстротой поѣздъ убаюкивалъ ее. Она спала очень крѣпко. Во снѣ ой представились огромныя комнаты, грубо выбѣленныя известкой, огромной высоты какія-то палаты, безъ половъ, посыпанныя желтымъ сухимъ пескомъ. Голыя, одно образныя, безконечныя, бѣлыя и шершавыя отъ сухой известки стѣны. Она съ трудомъ идетъ по осыпаннымъ пескомъ ступенямъ и вотъ добралась, наконецъ, до огромныхъ, высокихъ, во всю стѣну дверей. Она взялась было рукой за круглый шаръ, служившій вмѣсто ручки, и съ ужасомъ замѣтила, что и дверь и ручка тоже вымазаны известью. Она пріоткрыла дверь и, содрогнувшись, увидѣла пустой залъ, но какъ-то странно, неизъяснимо пустой. Въ этой пустотѣ точно было воплощено таинственное "ничто", составляющее сущность смерти. Холодъ пронизалъ ее до мозга костей. Что могло быть въ этой комнатѣ? Почему кажется такой страшной ея пустота. Ужасъ и холодное отвращеніе не дали впечатлѣнію вылиться въ форму отвѣта. Эва поскорѣй закрыла дверь и пошла въ другомъ направленіи. Она наткнулась на другія двери, такія же высокія, вышла въ сѣни, и стала взбираться по выдолбленнымъ въ пескѣ необычайно крутымъ ступенямъ. Ее снова охватилъ испугъ, голова закружилась. Она стала звать на помощь, крича спросонокъ долго и пронзительно...
   Когда она стала чуть-чуть просыпаться, страхъ понемногу началъ проходить, но волненіе все еще не покидало ее. Глаза ея были еще закрыты, хотя мало по малу она начинала сознавать, что эти страшныя залы и лѣстницы -- это сонъ...
   Ей стало, наконецъ, легче. Глаза чуть-чуть пріоткрылись. Она лежала такъ же, какъ сначала; грудью на подушкѣ. Полуоткрытыми глазами она смотрѣла съ радостью на клеенчатый коврикъ, которымъ былъ обитъ полъ купэ, и много разъ повторяла про себя, что, слава Богу, это сонъ. Вдругъ -- она увидала ноги... Лакированныя ботинки...
   -- Кто-то сидитъ здѣсь...-- подумала она. не имѣя еще силъ встать и стряхнуть съ себя сонный кошмаръ.
   -- Вошелъ, нахалъ, когда я спала. Негодяй кондукторъ впустилъ... Какъ теперь встать? Ноги навѣрно полуприкрыты, холодно.
   Она вспомнила, какіе чулки у нея на ногахъ и подшита ли шелкомъ юбка, которая была на ней. Она незамѣтно пріоткрыла глаза и изъ-подъ рѣсницъ пыталась разглядѣть новаго пассажира. Но, увидѣвъ его лицо, она опять оцѣпенѣла отъ ужаса, который едва было началъ ее покидать. Противъ нея, въ углу противоположной скамейки сидѣлъ молодой брюнетъ, преслѣдовавшій ее повсюду, въ Парижѣ и на берегу моря. Онъ читалъ книгу и, казалось, не обращалъ никакого вниманія на Эву.
   Эва закрыла глаза и изо всѣхъ силъ старалась удержать сильно бившееся сердце. Сонъ и образъ этого человѣка наяву слились въ одно чувство безпредѣльнаго изумленія. Сердце стучало съ неудержимой силой; въ головѣ мелькнуло рѣшеніе, что она ни за что не останется въ одномъ купэ съ этимъ господиномъ. Она вся дрожала при мысли, что нужно пошевелиться, а между тѣмъ она чувствовала, что необходимо поднять руку. Быстрымъ движеніемъ она накинула свѣсившійся подолъ юбки на ноги и приподнялась на своемъ мѣстѣ, стараясь не обращать ни малѣйшаго вниманія на своего спутника. Послѣдній тоже не смотрѣлъ на ея движенія. Онъ читалъ какой-то французскій романъ, разрѣзая страницы длиннымъ корсиканскимъ кинжаломъ. Эва замѣтила этотъ кинжалъ. Она знала эти острыя и тонкія стилеты и любила играть ими въ Аяччіо. Она знала, что на немъ сбоку есть надпись: Morte al nemico, а съ другой стороны: Vendetta Corsa. Все, что съ ней происходило въ эту минуту, совершалось какъ будто по давно обдуманному, непоколебимому, необычайно логичному плану. Каждое мимолетное, украдкой мелькающее ощущеніе, каждое впечатлѣніе, оттѣнокъ чувства были какъ будто давно гдѣ-то записаны, точно параграфъ закона. Какой-то безсознательный приливъ храбрости... Она прямо, вызывающе и съ угрозой посмотрѣла въ лицо незнакомцу. Тотъ и не думалъ смотрѣть на нее. Онъ спокойно читалъ свою книгу, и по лицу его было видно, что онъ очень заинтересованъ ея содержаніемъ. Эва была обезкуражена... Въ ту же минуту сразу и съ полной отчетливостью она вспомнила, гдѣ видѣла этого человѣка. Ей вспомнилась жалкая кондитерская съ посыпаннымъ толстымъ слоемъ песку поломъ, билліардъ въ темной комнатѣ, прислуживающая дѣвушка -- и фигуры двухъ франтовъ. Вотъ, это они самые! Вотъ, это -- тотъ, что тогда сталь было приставать къ ней. Откуда онъ взялся въ Парижѣ? Чего ради онъ слѣдитъ за нею и что дѣлаетъ тутъ? Ловеласъ ли это или шпіонъ? Нѣтъ, не шпіонъ... Но и не ловеласъ... Что жъ это за субъектъ? Что онъ думаетъ съ ней сдѣлать? А онъ навѣрно что-то думаетъ съ нею сдѣлать, онъ преслѣдуетъ ее!
   По тѣлу ея пробѣжала дрожь, какой она никогда до сихъ поръ не испытывала. Она измѣрила взглядомъ разстояніе между собой и саквояжемъ, который лежалъ на верхней полкѣ, какъ разъ надъ головой погруженнаго въ чтеніе брюнета. Она быстро старалась все взвѣсить, чтобъ рѣшить, какъ ей сойти съ поѣзда такъ, чтобъ онъ этого не замѣтилъ. Какъ сойти? Оставить саквояжа на не могла, потому что тамъ былъ ея паспортъ, письма Луки и Щербица, записныя книжки съ замѣтками, счетами,-- наконецъ, равныя необходимыя въ дорогѣ вещи. Она ждала какого-нибудь счастливаго момента, сидя безъ движенія, опустивъ рѣсницы, но не спуская съ него ни на минуту глазъ, наблюдая его фигуру, одежду, манеру держать себя. Онъ былъ, дѣйствительно, очень изященъ и недуренъ собой, повидимому -- сильный. На немъ былъ новый рэдинготъ на атласной подкладкѣ самаго моднаго фасона, новое, изысканное бѣлье, красивый, по модѣ завязанный галстухъ. Тутъ же висѣло драповое пальто. На бѣлой страницѣ и на блѣдножелтой обложкѣ книги, которую онъ читалъ, рѣзко выдѣлялись его крупныя руки въ темнокоричневыхъ перчаткахъ...
   Эвѣ вспомнились эти руки, какъ могла бы она ихъ забыть.
   -- Ага, понялъ,-- мысленно измывалась она надъ нимъ,-- что нужно одѣть перчатки на эти лапы, что нужно прикрыть ихъ чѣмъ-нибудь, ты -- захолустный фельдшеръ, провинціальный актеришка, помощникъ волостного писаря, которому не давали спать лавры окрестныхъ эн-де-ковъ,-- ты, писаришка какого-нибудь жулика-банкира, приказчикъ изъ аптеки,-- да что!ты, кельнеръ, кельнеришка изъ трактира, открытаго до четвертаго часу ночи.
   Вдругъ совершенно новая, неожиданная мысль дала оттаять и охваченной ледяными клещами головѣ. Послышались шаги кондуктора. Эва призвала его. Сонный "шафлеръ" со своимъ фонарикомъ въ рукѣ, просунулъ голову въ купэ. Видно было, что ему стыдно, но было также видно, что онъ оплаченъ тѣмъ... Эва на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ, вставляя множество французскихъ словъ, спросила у него, нѣтъ ли въ поѣздѣ дамскаго купэ. Кондукторъ объяснилъ ей, что есть, но оно уже занято тремя дамами, которыя уже спятъ...
   -- Что-жъ дѣлать,-- заявила Эва -- мнѣ нужно пройти въ дамское купэ! Проводите меня, кондукторъ.
   Брюнетъ, читавшій книжку, отвлекся отъ интереснаго чтенія, и, казалось, съ трудомъ и раздраженіемъ прислушивался, въ чемъ, дѣло. Онъ обратился къ Эвѣ по-польски:
   -- Если я мѣшаю вамъ въ этомъ купэ, такъ я сейчасъ могу его оставить Я вошелъ сюда потому, что нигдѣ не было мѣста.
   Эва не отвѣтила ни слова, точно возлѣ нея не было никого, точно она совсѣмъ не слышала, что кто-то говоритъ здѣсь. Она наскоро собрала свои вещи, саквояжъ, пальто, шляпу и вышла изъ купэ, тщательно закрывъ за собою дверь. Въ корридорѣ она одѣла пальто, перчатки, и, когда кондукторъ пріоткрылъ дверь темнаго купе, въ духотѣ котораго храпѣли какія-то вѣдьмы, она вошла туда. Оставивъ нарочно въ дверяхъ щелку, она наблюдала черезъ нее за тѣмъ, что происходило въ проходѣ. Тамъ было совершенно пусто. Молодой господинъ не вышелъ за нею изъ купэ. Эва видѣла пламя свѣчи, колеблемое толчками поѣзда, слышала стукъ и заунывный стонъ вагоновъ. Въ головѣ ея было готово непоколебимое рѣшеніе. Ей хотѣлось только, чтобъ кондукторъ не замѣтилъ, когда она сойдетъ съ поѣзда. Всѣ нервы трепетали. Какіе-то обрывки чувствъ... Саквояжъ лежалъ у ея ногъ. Все готово. Поѣздъ мчался, пыхтя, все мчался и мчался... Наконецъ протяжный, пронизывающій свистъ точно разорвалъ тишину на двѣ половины. Когда поѣздъ сталъ замедлять ходъ, готовясь остановиться, Эва выглянула изъ купэ и снова осмотрѣла проходъ. Никого не было. Эва проскользнула точно тѣнь на ципочкахъ къ дверямъ на другой конецъ вагона, тихонько спустилась по ступенькамъ на полотно и быстро скрылась во тьмѣ и вьюгѣ. Прежде, чѣмъ она домчалась до скудно освѣщенной станціи, поѣздъ ея уже свистѣлъ и уходилъ.
   Эва не знала, гдѣ она, какъ называется то мѣсто, гдѣ она сошла. Она чувствовала только невыразимую радость при мысли, что избавилась отъ этого человѣка. Душу давилъ еще ночной кошмаръ и лицо незнакомца послѣ пробужденія.
   Станція, на которой она очутилась, была почти пуста. Въ буфетѣ было свѣтлѣе, и нѣсколько темныхъ фигуръ пили пиво изъ кружекъ. Въ небольшомъ залѣ второго класса ей попался въ дверяхъ портье какой-то гостиницы, предлагая свои услуги и карету. Не спрашивая названія гостиницы, Эва послѣдовала за нимъ, отдавъ ему саквояжъ, который онъ, положительно, выхватилъ изъ ея рукъ. Немного спустя, она уже ѣхала въ тѣсномъ, трясучемъ экипажѣ, хохоча въ душѣ до изнеможенія надъ своимъ приключеніемъ зли, вѣрнѣе, злоключеніемъ "того". Въ глубинѣ кареты, напротивъ входной дверцы было вправлено небольшое зеркало. Эва увидала въ немъ свое взволнованное лицо -- и расхохоталась отъ души. Она была утомлена, и ее радовала мысль, что, потерявъ на неиспользованномъ частью билетѣ, она по крайней мѣрѣ превосходно выспится и отдохнетъ. Она успокоилась, наконецъ, физически и душевно. Руки у нея болѣли, ноги были тяжелы, точно отъ физическаго утомленія.
   Экипажъ сворачивалъ изъ переулка въ переулокъ, громыхая по мостовымъ спящаго города и, наконецъ, остановился. Портье торжественно помогъ Эвѣ выйти и съ шумомъ провелъ ее въ сѣни гостиницы. Эва не рѣшалась какъ-то спросить, какъ называется городъ, гдѣ ей пришлось ночевать. Она покорно слѣдовала за хорошенькой горничной, проводившей ее во второй этажъ по устланной толстымъ ковромъ лѣстницѣ.
   Гостиница была небольшая, но чистая, тихая и, повидимому, очень солидная. Вскорѣ Эва очутилась въ большой комнатѣ съ бархатною мебелью стариннаго фасона, обвѣшанною всевозможными рукодѣльями. Въ глубинѣ стояла желѣзная кровать съ мѣдными шарами. Засверкало электричество, зашипѣлъ калориферъ. Горничная долго и старательно взбивала перины, грѣла одѣяло и подушки. Наконецъ, она исполнила всѣ свои обязанности и, пожелавъ доброй ночи, удалилась.
   Эва сидѣла нѣкоторое время, безсознательно глядя на свѣтъ электрической лампочки. Вся эта исторія забавляла ее; она радовалась мысли, что скоро заснетъ. Въ гостиницѣ и за ея стѣнами царила полная тишина. Съ минуту слышалось перешептываніе въ корридорѣ, тихіе шаги по ковру -- но и это все стихло. Слышалось лишь однообразное шипѣніе въ трубахъ калорифера...
   Эва начала быстро раздѣваться. Она приготовила себѣ свѣчу, спички, и торопливо скидывала съ себя кофточку, юбку. Она была уже въ одномъ бѣльѣ, стоя спиной къ двери, когда услышала скрипъ, она подумала, что это горничная вошла еще за чѣмъ-нибудь, но, стыдясь своего неглиже, не хотѣла поворачивать головы, пока та не сдѣлаетъ, что ей нужно и не уйдетъ. Не слыша, однако, ея шаговъ, она бросила взглядъ въ сторону двери -- и окаменѣла отъ изумленія и ужаса. Брюнетъ, ѣхавшій съ ней въ купэ, стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Онъ стоялъ, точно призракъ. Прежде чѣмъ она успѣла подумать, открыть ротъ, онъ быстрымъ жестомъ направилъ прямо на нее остріе огромнаго ножа.
   -- Ни слова!-- прошепталъ онъ.
   Эва такъ и осталась съ разинутымъ ртомъ и широко открытыми глазами, глядя на него, въ его властные, страшные глаза. Дыханіе замерло у нея къ груди. Ноги подкашивались. Какой-то вихрь заткнулъ легкія и не давалъ вздохнуть. Она не удивилась, когда онъ схватилъ ее за горло, опрокинулъ на кровать и, прижавъ ее своимъ тѣломъ, спросилъ:
   -- Гдѣ твои деньги?
   Эва глазами указала на грудь. Онъ оборвалъ замшевую тесемку, нѣсколько разъ дернувъ ее такъ, точно хотѣлъ оторвать и вмѣстѣ съ головой жертвы, и спряталъ весь мѣшочекъ съ деньгами въ боковой карманъ своего пиджака.
   -- Это все?-- спросилъ онъ.
   -- Все.
   -- Если пикнешь-убью на мѣстѣ!
   Она прохрипѣла:
   -- Убей, злодѣй...
   -- Будешь кричать?
   -- Буду.
   Онъ снова сдавилъ ея горло своей страшной рукой.
   -- Будешь кричать?
   Она утвердительно моргнула глазами. Онъ прижалъ двумя пальцами ея нижнюю челюсть. Въ глазахъ у нея потемнѣло.
   -- Не буду...-- простонала она.
   -- Ну, такъ лежи спокойно и жди.
   Лѣвой рукой, не отнимая правой отъ горла Эвы, онъ сталъ съ необычайной быстротой и ловкостью раздѣваться. Скинулъ въ одно мгновенье пальто, пиджакъ, жилетъ...
   -- Хочешь добромъ? Или насильно?
   Эва свернулась, точно змѣя, скорчилась, вырвалась изъ его рукъ и схватила зубами его пальцы. Но прежде чѣмъ она успѣла перевести духъ и еще крѣпче укусить врага, издать крикъ, онъ опять опрокинулъ ее и сталъ душить. Полуприсѣвъ на колѣняхъ передъ нею, онъ продолжалъ быстро раздѣваться. При этомъ онъ сопѣлъ и бормоталъ:
   -- Какъ ты ни бейся, не уйдешь, пташечка, не уйдешь! Не уйдешь! Охъ, не уйдешь!.. Давно ужъ я тебя поджидаю... Не годъ не два поджидаю... Ни вотъ здѣсь, въ Европѣ, ни тамъ, въ Америкѣ, ни на морѣ, нигдѣ, нигдѣ не могъ я забыть тебя... Будемъ, дитятко, любить другъ друга... Не улетѣть ужъ тебѣ отъ меня, пташечка,-- причиталъ онъ заунывнымъ голосомъ,-- не ускользнешь изъ моихъ ручекъ, ужъ мое ты чудо расчудесное...
   Чувствуя, что задыхается, Эва прохрипѣла:
   -- Пусти!
   -- Дашься?
   -- Пусти!
   Онъ чуть-чуть разогнулъ пальцы.
   -- Кто ты?-- съ плачемъ едва вымолвила Эва.
   -- А зачѣмъ тебѣ знать, кто я... Хозяинъ я твой, и вся тутъ. Слышишь? Завтра утромъ здѣсь въ гостиницѣ и вездѣ въ дорогѣ ты будешь говорить, что я твой мужъ. Слышишь?
   -- Слышу.
   -- Мы поѣдемъ вмѣстѣ?
   -- Вмѣстѣ.
   -- Ну, вотъ видишь. Взгляни-ка на меня! Аль я не пригожъ? Чего ты, дитятко, такъ страдаешь? Проведемъ весело ночку, завтра -- въ свѣтъ широкій! Сколько у тебя денегъ?
   -- Двадцать тысячъ франковъ... съ лишнимъ...-- стонала она, теряя сознаніе.
   -- И то добре. А квитанція отъ вещей, что отправлены въ Вѣну, гдѣ, въ этомъ саквояжѣ?
   -- Да.
   -- Ну, хорошо.
   Уловивъ мгновенье, когда онъ отнялъ на минуту руку отъ ея горла, Эва мгновенно вскочила, вырвалась и побѣжала къ двери съ крикомъ...
   Но въ ту же минуту онъ схватилъ ее, сжалъ въ своихъ стальныхъ рукахъ, сдавилъ ей горло и безсильную положилъ на кровать.

-----

   Эва потеряла сознаніе. Когда она очнулась, она была уже во власти его сильныхъ, разнузданно-страстныхъ объятій.
   Эва очнулась отъ страстной истомы, отъ полудремотнаго забытья. Она приподнялась и оперлась на локоть. Глаза ея были окутаны сѣрымъ туманомъ.
   Она ничего не видѣла, ничего не помнила. Ей чудилось, будто это уже смерть настала. Такъ вотъ, значитъ, эта таинственная смерть, "таинственная мистерія смерти"... Кто-то когда-то говорилъ ей такъ... А теперь -- вотъ она, смерть. Смерть явилась -- тихо стало. Слабый свѣтъ брезжущаго утра просачивается сквозь спущенную штору въ номеръ. На овалѣ электрической лампочки блещетъ искорка. Эва глядѣла на нее, задумавшись о чемъ-то далекомъ, минувшемъ, полномъ дивнаго обаянія.
   Куда дѣлась жизнь? Кто она? Гдѣ она? Она не могла отдать себѣ отчета. Ее окутывала еще легкая дремота, точно сонъ птицы, издающей спросонокъ звуки, шевелящей головой и даже напѣвающей вполголоса, какъ соловей. Но мало-по-малу, легкими движеніями, изгибами, наклонами стало пробуждаться сознаніе о томъ, что было пережито ночью. Наконецъ въ головѣ дрогнула осознанная мысль:
   -- Это не смерть. Это -- утро въ гостиницѣ.
   Эва стала вспоминать образы, сновидѣнія. Она увидала этого человѣка. Ее поразило то, что онъ спитъ, бодрствуя. Она видѣла, что онъ спитъ, но чувствовала, что даже во снѣ онъ все знаетъ, знаетъ даже то, что она думаетъ въ эту минуту, что намѣревается вдѣлать, что замышляетъ. Онъ спитъ, какъ дикая лѣсная птица..-- Онъ долженъ все знать, а то онъ погибъ бы въ одинъ мигъ...-- думалось ей сквозь сонъ.-- Люди тотчасъ схвати.:" бы его убили бы, какъ бѣшеную собаку. И вотъ онъ долженъ ежеминутно прятаться отъ людей, подстерегать ихъ, нападать на нихъ, когда они совсѣмъ не ждутъ его...
   Ей стало какъ-то ужасно страшно при мысли о чудовищной мукѣ его вѣчнаго бодрствованія. Разбуженное имъ страстное, плотское чувство струилось еще въ не стряхнувшемъ съ себя сна тѣлѣ. Откуда-то, изъ глубины истомленнаго ласками тѣла всплыла улыбка и заиграла на вспухшихъ отъ поцѣлуевъ губахъ. Она незамѣтно наклонилась надъ спящимъ и послала воздушный, скрывавшій таинственную мысль поцѣлуй его губамъ. Онъ раскрылъ вдругъ глаза и улыбнулся.
   Эва обвила его голыми руками и отогнала отъ него сонъ вопросомъ:
   -- Ты боялся во снѣ, чтобъ я не убила тебя, когда ты вотъ такъ спалъ?
   -- Чего мнѣ бояться! Теперь ужъ ты не убьешь меня. Да и за что?
   -- Ну, какъ знать? А если бъ вотъ я взяла да и проколола тебя -- ну, хотя бы булавкой отъ шляпы. Вонзить этакую булавку въ сердце...
   -- Э,-- буркнулъ онъ,-- сгнила бы ты въ тюрьмѣ за мужеубійство. Не избѣжать бы тебѣ закона. Законъ есть всюду.
   -- Законъ закономъ, только ужъ тогда бы ты не зѣвалъ, какъ теперь, а гнилъ бы, и не въ тюрьмѣ, а въ простомъ нижнеавстрійскомъ суглинкѣ. Твое счастье.
   -- Да, мнѣ всегда счастье везетъ. Мое сердце съ желѣзомъ знакомо. Желѣзо по немъ точно по граниту скользитъ. На, взгляни, коль хочешь...
   Онъ распахнулъ рубашку и показалъ огромный синій шрамъ на лѣвой груди вдоль реберъ. Приподнялъ выше и показалъ швы рубцы.
   -- Такъ ты, значитъ, поножовщикъ, воръ?-- спросила Эва съ любопытствомъ.
   -- Что тебѣ, ласточка, до того, кто я? Панъ я, магнатъ, и вся тутъ!
   -- Кавалеръ Греденъ дю-Шато Лапомпъ?
   -- Ладно, ладно! Не всякій магнатъ знаегъ столько, сколько я. Былъ я въ Америкѣ, былъ на трансваальской войнѣ, ѣхалъ на пароходѣ (правда, кочегаромъ) изъ Владивостока въ Тріестъ. Знаю Парижъ, Лондонъ, Калькутту и Лэдисмитъ...
   -- Что жъ ты тамъ дѣлалъ?
   -- Ходилъ за войной. Гдѣ волки грызутся, такъ всегда есчь что юдбирать... Знаешь ты это?
   -- Я такъ сразу и думала, что ты какой нибудь шпіонъ...
   -- У шпіоновъ не бываетъ такихъ денегъ, какія у меня есть А у меня денежки есть. Хочешь знать? Играю я въ карты, играю въ рулетку, уѣзжаю, возвращаюсь, опять уѣзжаю. Точь въ точь какъ графъ Щербицъ...
   -- Щербицъ!..-- вздрогнула Эва.-- А ты знаешь Щербица?
   -- Я знаю всѣхъ, кто мнѣ нуженъ.
   -- Да... А скажи мнѣ все-таки, мнѣ ужасно хочется знать... Правда, что ты бывшій фельдшеръ?
   -- Фельдшеръ!-- захохоталъ онъ,-- съ ума ты сошла, что ли? Я -- фельдшеръ?
   -- Ну, и не кельнеръ изъ грязнаго трактира гдѣ-нибудь въ Радомѣ или Сувалкахъ?
   -- На зло -- и не кельнеръ.
   -- А какъ тебя зовутъ?
   -- Угадай!
   -- Не угадаю. Ну, какъ тамъ... Вицекъ, Войтекъ, Валекъ... Скажи настоящее имя. Можетъ быть, какое нибудь получше. Иногда бываютъ у извозчиковъ довольно солидныя имена...
   Онъ лѣниво потянулся, зѣвнулъ непринужденно, съ минуту воглядѣлъ въ потолокъ, послѣ чего, сощуривъ глаза, произнесъ съ цинической улыбкой:
   -- Меня зовутъ Лука.
   -- Вотъ какъ! У меня ужъ былъ одинъ любовникъ, котораго тоже звали Лукой. Это ничего, удалось тебѣ, красивое имя.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? А гдѣ жъ ростетъ та крошка, что тебѣ тотъ Лукашка на память оставилъ?
   -- Далеко ростетъ. далеко. У старенькой одной старушки, у добренькой, у ласковой, въ деревушкѣ, за горушкой.
   -- За горушкой, за высокой...-- подпѣвалъ онъ, качая головой.
   Эге, ты, значитъ, знающій сыщикъ... Только чего ради вдумалось тебѣ разспрашивать объ этакихъ бабьихъ дѣлишкахъ?
   -- Такъ себѣ. Мнѣ казалось, что ты ее лучше швырнешь куда-нибудь, хотя бы въ первую попавшуюся яму; оно случается такъ съ барышнями, которыя ежели съ характеромъ... Но, если ты говоришь... А знаешь, ты мало веселишься. Хотѣлось тебѣ какъ будто и въ Парижѣ, и тутъ и тамъ, только развѣ это было веселье? Совѣсть буржуазная тебя истрепала, чортъ возьми!
   -- Меня веселье не манитъ.
   -- Э, потому что ты не умѣешь. Веселье веселью рознь. Вотъ, посмотришь, какъ я тебя подучу...

Конецъ.

"Современный Міръ", NoNo 1--12, 1907

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru